4.

На изгибе галереи показался Пров. Он одет в серебристо-синий скаф, обликом по первому впечатлению несколько мрачен, чему способствует, вероятно, смуглый цвет продолговатого лица, довольно глубокие тени под глазами, искристыми и черными, и свинцово-тяжелый отлив рано седеющих волос. Но я-то знаю — он абсолютно здоров, а сегодня даже улыбчив. На встречу я явился в скафе, что само собой говорит о моем согласии. И после взаимных приветствий мы дотошно проверяем дополнительную экипировку: фонари, пеналы с галетами, баллоны с кислородом, фильтры. Мой приятель вооружен еще резаком, не считая канистры с изрядным запасом воды. Все в полном порядке.

— Своим что сказал?

Голос у него зычный, с хрипотцой, и он вынужден его постоянно приглушать, дабы окружающие не оглядывались в изумлении.

— Иду в поход по Чермету дня на три-четыре.

— Правильно. Ну, пора.

Мы входим в лифт и занимаем места в мягких креслах. Пров ставит регулятор на режим свободного падения, что выдержит далеко не каждый, и мы проваливаемся в пустоту, а потом едва подтягиваем челюсти на участке пятисекундного торможения.

Мой приятель любит повторять, будто наш гдом имеет неоспоримое преимущество над другими благодаря своему соседству с Черметом, и именно это обстоятельство заставило его сюда переселиться. Я не могу взять в толк, подтрунивает ли он при этом надо мной или говорит серьезно.

Добраться туда можно только на колесном ломовозе; само собой разумеется, после преодоления ряда запретов, обманув робота-водителя, в чем мы неплохо натренировались ранее. Вот и на этот раз мы ловко пристроились на широком бампере вне зоны видимости рулевого в тот момент, когда он сдавал машину назад, и вздохнули с облегчением, так и не услышав сигнала тревоги.

Ломовоз мягко катил на огромных колесах по руслу давно уже высохшей реки Западно-Сибирской низменности, что подтверждали редкие проплешины гравия да глубокие глинистые осыпи едва обозначенных уже берегов. Легкий боковой ветерок относил в сторону поднятые колесами облака пыли, и целых двадцать пять километров мы могли получать удовольствие от вполне "автомобильной" езды. Но, не дай Бог, ветерок наберет силу — и тогда поднимающаяся за нами высокая, клубящаяся завеса превратится в зловещую пылевую бурю, способную затмить даже Солнце. Впрочем, перспектива отсидки в какой-нибудь цистерне в этом неблагоприятном случае маловероятна, потому как сейчас по календарю вроде бы конец сентября и ожидаются кислотные дожди. Как говорили в старину, хрен редьки не слаще, зато хоть передвигаться будет можно. Пока я предавался таким не очень веселым рассуждениям, ломовоз подкатил к знакомому плакатику: "Внимание! Опасная зона! Общество не гарантирует вашей безопасности!"

— Да и черт с ней, — недовольно пробурчал Пров, прыгая с бампера. — Приехали.

Миновав грязных закопченных роботов-автогенщиков, неторопливо режущих металл на куски, мы поднялись на первый железный холм. Чермет, словно заржавевшая окраина старого мира, громоздился перед нами своими искореженными останками. Здесь чугунное многотонное тело станины наступило на ювелирно изготовленный механизм гирокомпаса ракеты, элегантный кузов обезображен страшным ударом гидравлического пресса, а дальше — железнодорожный вагон, закрученный винтом в давно минувшей катастрофе. Еще слышны мне стоны когда-то прекрасных людей, не оборвался скрежет и стук сверкающих машин. Они прошли свой тернистый путь от кувалды до компьютера, и вот теперь здесь тишина и мертвый застой, ни движения, ни живой души на многие десятки километров. Не появится здесь восторженный турист навестить забытый могильник разума, воздать должное труду и таланту кузнецов нашего сегодняшнего нежелезного века, а если и появится, то отворотит брезгливо взгляд свой от кучи старого хлама изживших себя конструкций и примитивных, по его просвещенному мнению, как каменный топор, идей; не пойдет он, обдирая скаф, собирать по искре рассеянный здесь всюду испепеляющий огонь мысли некогда могучей цивилизации, не поймет предначертаний ушедшей эпохи.

Наблюдающий руины Пров ничуть не опечален, скорее всего радость блуждает в его кривой усмешке, словно увидел он прообраз гибели нашей структуры без малейшего внутреннего протеста и сожаления.

— Что пригорюнился, брат-черметчик? — рассмеялся он. — Не надо сентиментальных слез, пора действовать. Сегодня я обещаю тебе новые археологические открытия.

— Ты думаешь, мы сможем одолеть такое расстояние? — окидывая взором уходящие за горизонт рваные, острые, самые невероятные профили застывшей металлической лавины, спросил я в сомнении.

— Я в этом абсолютно уверен.   

В подтверждение своих слов он, ловко балансируя, прошел по гнутому швеллеру, прыгнул на стоящую торчком плиту и, прогрохотав по листу железа, спустился вниз. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним. Впрочем, между завалами оставалось более или менее свободное место, мы довольно быстро продвигались вперед и, как всегда, первоначальная оторопь моя прошла, когда я углубился в прочтение интереснейшей книги под названием "Чермет". Глаза разбегались от изобилия форм, мозг воссоздавал целые области утраченных знаний, дописывал главы потерянной истории. Сгустки спрессованных веков насыщали каждый метр пространства, неприметные сначала деталь или узел при ближайшем рассмотрении открывали замысел их создателя: можно было часами стоять на месте, разглядывая идею. Но кроме острого ощущения глобализма к настоящему черметчику всегда приходит контрастное чувство охотника, выслеживающего свою добычу. Обычно это мелкая деталь, предмет или сувенир для пополнения коллекции. А кроме того, Чермет имеет — если, конечно, снять на несколько минут шарошлем — свой ни с чем не сравнимый аромат. Пахнут масла, еще сохранившиеся в жилах и трубопроводах механизмов, пахнет старая краска, нагретая солнцем, пахнет само железо, и совершенно по-особому пахнет чугун и медь. Общий букет настолько сложен, что я бы не взялся его описывать.

Но задерживаться подолгу мне не позволял Пров, в считанные секунды находивший ответ на любой вопрос:

— Ну зачем тебе этот магнитный подшипник от центрифуги?

Не припомню случая, чтобы он ошибся. По первости я еще с ним спорил, теперь же почти всегда соглашаюсь. Странный тип! Феноменальное знание старой техники — и полное равнодушие к ней или даже открытая неприязнь.

"Знаю, Мар, ты считаешь машину ни в чем не виноватой. Оно вроде бы и так на первый взгляд. Начали мы с невинной игры в могущество, а потом не смогли остановить производство или хотя бы его ограничить. Уже многое сознавая, мы не могли этого сделать, их требовалось все больше и больше. Так кто кому диктовал свою волю? Мы ничто без машин, они же прекрасно проживут и без нас, поскольку жизнь есть форма существования любой материи, и только. Нет кислорода? Они обойдутся без него. Нет водорода? Найдется заменитель. Они способны трансформироваться в считанные часы, не знать усталости и жрать даже камни. Ты спросишь, в чем смысл их существования без нас? А в чем смысл нашего существования? Наши права равны. Они поставляют нам пищу, удовольствия, заменяют наши забывчивые мозги, заменяют реальную жизнь на искусственную. Нам кажется, что мы руководим, они подчиняются, а на деле мы превратились из богов в заложников собственной машинерии. Лишая нас действия, они обрекли нас на медленную смерть и вырождение. Ты любишь машины, Мар? Любишь. Так разреши мне их ненавидеть, ненавидеть всей моей эфемерной душой и человеческим сердцем".