Что есть остроумие?
Дать дефиницию, определить суть остроумия пытались многие. Однако четкое различие между остроумием, комическим и юмором мы находим только у Анри Бергсона{1} и Зигмунда Фрейда{2}. Говоря об остроумии в узком смысле этого слова, Фрейд ссылается на шекспировского «Гамлета» и вспоминает слова Полония: «Краткость есть душа ума», а также на Куно Фишера, который утверждал, что остроумие «выхватывает нечто спрятанное или скрытое». Фрейд приводит также утверждение Теодора Липпса, который писал, что остроумие есть умение немногими словами высказать многое, и цитирует Жана Поля: «Точная расстановка приносит успех»; правильно подобраны фразы и слова — и остроумная шутка готова. В других источниках Фрейд находит такие отличительные признаки остроумия, как «смысл в бессмыслице», «игривое суждение», «сближение непохожего», «контраст представлений», «смущение из-за непонимания и внезапное уяснение».
Ни одна из этих попыток уловить суть остроумия не является полностью ложной. Но в самую точку попадает только собственное определение Фрейда, которое он сформулировал, сопоставляя остроты и анекдоты со сновидениями.
Сновидение, по Фрейду, — это мечта, желание, воплощение желания. Простой народ всегда это знал, чего не скажешь о современной науке. Наука могла не обратить на это внимания, так как сон в прямой форме выражает лишь малую часть желания, причем морально допустимую часть. Ибо наши моральные ограничения преследуют нас и во сне. Если желание относится к категории запретных, оно проникает в сон каким-либо окольным путем и в зашифрованном, скрытом виде. Причем осуществляется это с помощью тех же приемов, какие используются в остроумных высказываниях, — пускай в сновидениях эти приемы часто бывают более грубыми и примитивными.
Такое формальное соответствие — отнюдь не случайность: оно тесно связано с содержательными моментами. Ведь и в остротах чаще всего высказывается нечто такое, что напрямую высказать нельзя, и тем самым снимается напряжение. Такова двойная функция остроумия, которую, как правило, ясно понимают тираны: с одной стороны, оно революционно, поскольку выражает неприятие, недовольство, с другой стороны, оно смягчает, убирает революционный порыв, так как вызывает смех и снимает напряжение. Остроумие — оружие безоружных, которые, хотя и недовольны своим положением, тем не менее мирятся с ним и не идут в своем протесте до конца. Ниспровергателю остроумие ни к чему.
С этим же, видимо, связано как бы не поддающееся логике, двойственное отношение многих диктаторов к политическому остроумию: иногда они наказывают за него смертью, а иногда закрывают на него глаза и даже поощряют.
Каковы же общие технические приемы, которые действуют и в остротах (анекдотах), и в сновидениях? И остроты, и сновидения строятся на очевидных логических ошибках, среди которых отождествление, сгущение, намек, упущение, нелогичное сближение. И остроты, и сновидения знают две ступени. Уже само (как бы контрабандой протаскиваемое) пренебрежение законами логики, в суровой реальной жизни недопустимое, может доставлять удовольствие как форма разрядки. Это мы и делаем в снах и тех остротах, которые Фрейд называет «безобидными».
Или же логика (а по сути — лишь видимость логики) оказывается только фасадом, за которым скрывается протест совсем другой глубины и остроты. Тогда Фрейд говорит о «тенденциозных» остротах.
Здесь он различает следующие две группы: это остроты либо скабрезные (они служат заменой непристойности в приличном обществе), либо агрессивные, в том числе политические, святотатственные (особая форма агрессивных острот: они направлены на неприкосновенные авторитеты) и скептические, которые, что называется, с порога ставят под сомнение саму возможность постижения истины.
Однако даже самая сложная тенденциозная острота родственна сновидению в том, что должна восприниматься легко и сразу. Иначе она остается чуждой реальности. Поэтому для острот особенно пригоден актуальный материал. Фрейд приводит такой пример: «Эта девушка напоминает мне Дрейфуса. Армия не верит в ее невинность». Поистине великолепная острота для каждого, кто имеет хотя бы самое общее представление о процессе Дрейфуса, проходившем в Париже на рубеже XIX и XX веков: ни в чем не повинный офицер-еврей при полном одобрении армии был приговорен к пожизненной каторге. Но человек, которому нужно сначала рассказать эту скандальную историю, едва не приведшую Францию на порог гражданской войны, над этой остротой смеяться не станет.
Фрейд приводит также примеры, где скабрезное выражается и в безобидной, и в тенденциозной форме. Безобидным можно считать союз «и» в стихотворении Вильгельма Буша, где некая мамаша «немалыми усилиями и вилкой» вылавливает своего маленького сынишку из соуса. Напротив, исполнено злой иронии, осознанной обиды «и» в высказывании Генриха Гейне: «Вообще геттингенских жителей можно разделить на студентов, профессоров, филистеров и скот».
Для демонстрации сгущения как технического приема остроты Фрейд приводит еще один прекрасный пример из Гейне, герой которого, дальний родственник барона Ротшильда, рассказывает, как он был в гостях у богача и тот обращался с ним «как с равным себе, совершенно фамиллионерно».
Вообще, творчество Гейне по причинам, о которых мы еще будем говорить, — это настоящая сокровищница тенденциозного остроумия, особенно еврейского.
Остроумие не всегда получает выражение в чистой форме. Оно может быть обогащено комическими или юмористическими элементами. Философ Бергсон дал определение комического предмета, психолог Фрейд описал переживание комического. Комическое, по Бергсону, есть объект, который, хотя он живой, поступает как автомат. Комический персонаж — это, таким образом, своего рода паяц, который абсолютно на все реагирует одной и той же репликой или одним и тем же ударом палки. Такое определение согласуется с метафизикой Бергсона, в соответствии с которой все неживое есть продукт распада живого.
Говоря о переживании комического, Фрейд объясняет его «экономией затрат представления».
Юмор же, как он считает, вытекает из «экономии затрат эмоций», а в экстремальном варианте, так называемом «висельном юморе», из «экономии» страха смерти. Вот образец: осужденный, который должен быть повешен в понедельник утром, просыпается со словами: «Ничего себе неделя начинается!» Очень много фантастических примеров можно найти у Вильгельма Буша, чьи мысли и произведения почти без исключения кружат вокруг идеи смерти и часто заходят в сферу черного юмора. Герой раскатан в лепешку, измельчен в крошево и сожран утками; он заморожен, а затем или расколот на кусочки, или разморожен и погребен в консервной банке. Глядя на своего законсервированного супруга, вдова невозмутимо говорит молочнице: «Теперь, дорогая фрау Питер, я буду брать меньше на четверть литра».