3

Арита остается у меня на ночь. Это странное ощущение — знать, что в твоем доме ночует красивая девушка, которая тебе очень нравится. Поздно вечером, когда она уже легла, я хожу на цыпочках по кухне, грею воду, делаю тосты, режу ветчину — захотелось перекусить — и все время прислушиваюсь. Потом ловлю себя на этом и улыбаюсь. Я не знаю, чем все закончится, но сейчас мне очень приятно.

Уже за полночь иду к себе. У дверей комнаты, где спит Арита, останавливаюсь. В голове сама собой рисуется соблазнительная картинка — она спит, залитая лунным светом из незашторенного окна, одеяло чуть сползло, открывая длинные стройные ноги, ночная рубашка сбилась…

Понимаю, что дышу слишком глубоко и часто. А еще ощущаю непреодолимое желание открыть дверь, войти, тихонько прокрасться к дивану, на котором лежит она. Зачем? Нет, конечно же, я не собираюсь ничего делать насильно! Просто поправить одеяло, а там… А там, может быть, Арита проснется, увидит и… и поманит к себе, в теплые тайники постели.

Точно со стороны вижу, как моя рука ложится на изгиб дверной ручки. Вот сейчас я надавлю на нее — и все случится.

Неожиданно слышу шелест шагов. В мгновенном испуге отпрыгиваю от двери, пятясь, двигаюсь в сторону кухни.

Дверь открывается. На пороге — заспанная Арита в халате и босая. Не заметив застывшего в позе ночного грабителя меня, она, словно сомнамбула, шествует в сторону туалета.

Мне становится стыдно, так стыдно, как будто я смотрю на непристойную фотографию, на которой изображена несовершеннолетняя. Стараясь производить как можно меньше шума, я даже не на цыпочках, а на самых кончиках пальцев крадусь в свою комнату, не зажигая света, раздеваюсь и ныряю под холодное одеяло.

Театр большой, даже можно сказать — громадный. В России вообще много больших театров. Не в смысле — Больших, Большой театр, конечно же, один, а больших по размерам, с огромными залами, широкими сценами. Я был в нескольких — в «Сатириконе», в театре имени Гоголя, во МХАТЕ, Малом театре… Так вот этот самый Малый театр, по-моему, больше Королевского театра в Копенгагене.

Театр, в который пришли мы с Аритой, тоже больше. Это очень необычное здание имеет в плане форму пятилучевой звезды и называется «Театр Советской армии» или «Российской», я так и не понял. Зал здесь помпезен, словно имперский форум, а из портьерного бархата можно пошить мундиры для целого полка.

Идея пойти в театр принадлежит Арите. Я, честно говоря, совершенно равнодушен к этому виду искусства, и мне как-то в голову не приходило пригласить ее.

Чуть-чуть поворачиваюсь и смотрю на свою спутницу. С каждым часом она мне нравится все больше и больше. Плавный изгиб шеи, еле заметный, персиковый пушок на коже, родинка. Та самая, точно такая же, как у Мархи. Помню, когда я впервые увидел ее у Ариты, меня словно прошило разрядом тока, даже круги перед глазами пошли. Но сейчас почему-то эта родинка меня не волнует, не возбуждает так, как прежде. Мне нравится другое, совсем другое — завиток волос, совершенностью своей похожий на линии, которые встречаются на полированных агатовых пластинках. Розовое ушко с крохотной сверкающей каплей сережки. Искры от хрустальной люстры под потолком, разбегающиеся по волосам, как солнечные лучи разбегаются июньским утром по росной траве. Линия лба, брови — Дмитрий рассказывал, что в русских старинных книгах такие называли «соболиные». Ресницы, от взмаха которых у меня всякий раз замирает сердце. Какие-то крохотные морщинки в уголке глаза, морщинки не от старости, нет, о какой старости может идти речь! — это как ямочки на щеках, такая индивидуальная особенность, придающая взгляду Ариты чарующую обворожительность, пугающую и манящую, как бездна.

И глаза. Она сейчас смотрит на сцену восторженно, увлеченно, как ребенок, и в глазах живет ожидание чуда. Там словно горят две свечи, два рождественских фонарика, и их теплый, лучистый свет делает весь мир вокруг лучше и добрее.

Я знаю почему. Теперь — знаю.

Я чувствую, что влюбляюсь в эту девушку.

Влюбляюсь в Ариту, быстро и бесповоротно.

Это стало понятно мне только сейчас. До этого было увлечение, потом страсть, желание завладеть сокровищем в цветке лотоса — и познать его, как обычно это делают мужчины. Но и увлечение, и страсть, и желание завладеть скоротечны, импульсивны, порывисты. И, конечно, жестоки. Они бы отпугнули от меня Ариту, отняли бы ее у меня. Да, именно так! Если бы в ту, вторую ночь, когда она впервые осталась у меня, я пришел к ней, все было бы кончено. Нет, не потому, что я обидел бы девушку, я умею быть и тактичным, и настойчивым так, как это любят многие женщины, я дал бы ей все, что может дать мужчина, и она осталась бы довольна, но в огне страсти сгорели бы чувства, сгорела бы любовь.

Любовь надо растить, как бонсай. За ней нужно ухаживать, поливать, ставить на солнце, но вовремя убирать, чтобы нежные листья не сгорели под палящими лучами. С нею нужно разговаривать, как с человеком. Я уверен, что с точки зрения страсти все красивые женщины одинаковы и различаются только темпераментом и размером груди. Любовь другая. Она подталкивает человека к познанию другого человека, как сын подталкивает маму к магазину игрушек, манящему красочными витринами.

Впрочем, аналогия с магазином не очень уместна. Магазин — это торговля, а любовь — а любовь не терпит товарно-денежных отношений, от них она умирает, как бонсай от чрезмерного полива.

Когда я был школьником, мы с родителями однажды отправились на уик-энд на остров Мон, один из датских островов, которые омывает холодное Балтийское море. Когда мы собирались туда, я был уверен, что выходные потеряны — что может быть хорошего на острове — берег, камни, трава, отель? Если повезет, выглянет солнце. Может быть, удастся покататься на корабле викингов, сходить в Луна-парк, если он там будет, или половить рыбу Даже если и так, все равно ничего особенного…

Но, оказавшись на острове, увидев Белые скалы, дворец Лиз, построенный каким-то французским дворянином для своей жены триста лет назад, парк вокруг, древние курганы с загадочными захоронениями, серые камни, средневековые церкви, на дверях которых оставили след, казалось, все прошедшие эпохи, вдохнув солоноватый балтийский ветер, услышав, как он тонко и зло поет в сухих травах на взморье, — я вдруг впервые в жизни почувствовал необъяснимую словами тоску и сладкую боль где-то внутри. Я убежал тогда в номер, ничком упал на кровать и пролежал до обеда, не двигаясь. Взволнованные родители уже собирались пригласить врача, но тоска прошла, а боль осталась. Я поднялся и отправился исследовать мой новый мир, мой остров, потому что чувствовал — только так я смогу унять эту странную сладкую боль.

Я бродил по пустынным пляжам, рассматривал мокрые блестящие камешки, серебряные куски дерева, что выбросил прибой на берег, ракушки, обточенные морем кусочки стекла и поплавки от рыбачьих сетей, сорванные штормами.

Я взбирался по уступам белых, как сахар, скал и находил птичьи гнезда, в которых лежали маленькие пестрые яички.

Я нюхал травы на вершинах курганов, и мне казалось, что я слышу, как скрипят в их глубине коричневые кости древних вождей и шаманов, похороненных здесь невесть кем и невесть когда.

Я разглядывал птиц в небесах и лишайники на камнях.

Я пил воду из родника под скалой, ледяную сладкую воду, от которой ломило зубы и делалось холодно в желудке.

Я познавал новый мир, и этот мир был — остров Мон. Признаюсь, я полюбил его, хотя и гостил там всего ничего. Это великое счастье, счастье, которое мне, видимо, уже никогда не удастся испытать, потому что первый раз есть первый раз.

Остров Мон стал своеобразной инициацией чувств. Больше я никогда там не был и точно знаю, что никогда не буду. Нельзя возвращаться туда, где было хорошо. Гераклит прав — в одну воду нельзя войти дважды. Познав настоящую любовь как чувство, как вещь в себе, я гораздо спокойнее, чем многие мои сверстники, отнесся, когда пришло время, к пробуждению страсти, к плотской стороне жизни.

Пока не появилась Мархи. Но с нею у меня не получилось полноценной любви, я понял это только сейчас. Остров Мон недвижим, величественен и вечен. Его было легко любить — он не источал никаких чувств. Мархи, напротив, светилась от чувств, как галогенный прожектор, заливая светом все вокруг. Некоторое время, ослепленный этим светом, я принимал ее чувства за любовь, но это была страсть, яркая, горячая, бешеная страсть ведьмы, ежечасно творящей какую-то жуткую, первобытную, древнюю волшбу. Я едва не сгорел, не стал зачарованным мальчиком из сказки…

И вот — Арита. Девушка, женщина, человек, но, глядя на нее, я вдруг понял, что она гораздо глубже, сложнее, загадочнее, чем остров, — в одном ее взгляде больше смыслов и загадок, чем в целом континенте.

И я начинаю познавать этот новый мир, я открываю его, как книгу, постепенно — сначала обложку потом титульный лист, потом первую страницу, вторую…

Свет начинает гаснуть. Арита поворачивает голову и смотрит на меня. Все смотрят на медленно темнеющую люстру — а она на меня. Почему? Неужели она умеет угадывать мысли?

— Ни, ты смешной, — говорит она вдруг.

Она со вчерашнего дня стала называть меня вот так, то~ли по-японски, то ли по-корейски — Ни. Я безразличен и к японцам, и к корейцам, но это короткое «Ни» умиляет меня чуть не до слез.

— Ты смешной, — повторяет она.

— Почему?

— У тебя глаза как у пингвина.

— Это как?

— Круглые и блестят. Почему ты смотришь на меня?

— Любуюсь.

Арита улыбается, но хмурит соболиные брови.

— Перестань. Смотри вокруг — тут очень красиво.

Я тоже улыбаюсь. Люстра под потолком гаснет, словно солнце в момент затмения.

— Тут темно.

Это сейчас. А до этого было красиво.

Арита настаивает. Она очень смешно это делает — пытается убедить в своей правоте. Как ребенок. Маленькая девочка с наморщенным лобиком, топающая ножкой. Я улыбаюсь еще шире, но Арита меня не видит — свет погас окончательно. В зале наступила шушукающаяся тишина. Я давно заметил, что люди в темноте стараются не шуметь и говорят только шепотом. Вот и Арита шепчет:

— Как в пещере…

И тут где-то раздается громкий, совершенно беспардонный рингтон — г та-да-да-та-да-да! Резковатый, уверенный басок из первых рядов рявкает на весь театр:

— Да! Что? Нет, ни хрена! Где-где — в театре, мать его… Да знаю я! Все, все, я сказал! А вот хрен им! Но если проявятся — сразу звони, понял? Что-о?! Да и хрен с ними, потерпят. Подумаешь — зрители… Хрен с ними. Все, отбой!

Мне становится смешно — Арита угадала с пещерой. Прямо-таки пещерное бескультурье. И вдруг я чувствую, как ее ледяные пальцы касаются моей руки.

— Ни, а давай уйдем? — шепчет мне Арита. — Ну, пока темно и никто не видит, а? Не хочу сидеть в одной пещере с этим… хреном. Хочу быть в одной пещере с тобой. Вдвоем.

Я чувствую на щеке ее горячее дыхание — и задерживаю свое. Далеко не первый год я изучаю русский язык, достиг, как говорят профессионалы, больших успехов, но вот сейчас не понимаю — это просто желание Ариты сменить обстановку или намек на то, о чем я думаю в последнее время все чаще и чаще?

Наверное, одной из самых важных вещей в жизни является понимание. Если ты не понимаешь другого человека, если человек не понимает тебя — начинается хаос. Все идет не так, рушится. Увы, мои родственники познали это на собственном горьком опыте.

У меня есть дядя по материнской линии по имени Йенс. Йенс Пребен, высокий, солидный мужчина, бывший владелец компании по перевозке грузов, имеющей собственные морские терминалы в трех датских портах. У дяди была семья, жили они хорошо, что называется, в достатке. Тетушка Улрике воспитывала сына Мортена, дядя Йенс пропадал целыми днями в своем офисе, а по выходным посещал шахматный клуб. Он утверждал, что всегда был большим любителем и знатоком этой древней игры, но мне почему-то в это не очень не верилось. Вообще у дяди Йенса странный характер — аккуратист, даже педант, он во всем и всегда соблюдал порядок, но при этом любил рискнуть.

Гордостью дяди являлись старинные, восемнадцатого века, шахматы — доска красного дерева, фигурки из слоновой кости, выточенные в старонемецком стиле «селенус». Дядя Йенс рассказывал нам, тогда еще школьникам, что этот стиль был придуман во времена Тридцатилетней войны неким Густавом Селенусом, автором трактата «Шахматы, или Королевская игра», и назван в его честь. Позже выяснилось, что под псевдонимом Селенус скрывался сын Брауншвейг-Люнебурского герцога Август. Фигурки, выполненные в стиле «селенус», отличает особое изящество — у них очень тонкие «талии», много всевозможных утолщений и ободков и очень высокие и острые верхушки. В общем, это такая шахматная готика.

Дядя мог рассказывать подобные истории часами, он очень любил шахматы. А еще он любил молоденьких девушек и, как я уже сказал, был рисковым парнем и поэтому занялся какими-то сомнительными операциями и что-то там нарушил в таможенных правилах. На горизонте замаячило расследование, суд и даже тюремный срок. Дядя Йенс очень быстро продал свой бизнес, переехал в Германию и открыл фирму по срочной доставке грузов, оформив ее на тетушку Улрике, сохранившую девичью фамилию. Светить свою фамилию — Пребен — дядя не мог, потому что у европейских таможенников оставались к нему вопросы.

Постепенно обжившись в новой стране, дядя нашел себе партнеров и единомышленников по части «шахмат» и вновь стал якобы ходить в воскресные и праздничные дни играть в городской парк, хотя на самом деле эти выходы вовсе не подразумевали павильоны со столами и лавками.

И вот однажды его жена, дабы сделать мужу приятное, записала супруга на сеанс одновременной игры с мировой знаменитостью, экс-чемпионом мира, гроссмейстером Борисом Спасским, приехавшим в город по приглашению мэрии на какие-то местные празднества. Сеанс должен был состояться все в том же городском парке, и каждому желающему сразиться со Спасским надо было прийти со своей доской. Естественно, дяде Йенсу ничего не оставалось, как взять свои дорогие знаменитые шахматы, тетю Улрике и отправился на встречу с гроссмейстером.

В парке было Довольно многолюдно. С моря дул свежий ветер. Он налетал порывами, хлопал полотняными навесами, шумел листвой деревьев. Я почему так уверенно об этом говорю — в тот момент я гостил в семье у дяди Йенса. Мне было семнадцать лет, я дружил с их сыном Мортеном, у нас обоих были каникулы, и мы составили компанию дяде Йенсу и тете Улрике. Разумеется, вместе мы дошли только до парка, а дальше наши дороги разошлись — мы с Мортеном отправились кадрить девчонок, дядя Йенс заспешил к павильону, чтобы занять место, а тетя Улрике пошла к открытому кафе за прохладительными напитками и пирожными.

Расставив фигуры, дядя Йенс, обеспокоенный тем, что жены нет слишком долго, попросил своего хорошего знакомого, одного из устроителей сеанса одновременной игры, приглядеть за шахматами и вышел из павильона, чтобы найти тетю Улрике. Как утверждал потом дядя, в дверях он споткнулся и ударился головой о косяк, рассадив лоб. Раздосадованный травмой и отсутствием тети, прижимая к окровавленному лбу платок и громко ругаясь, дядя ушел через толпу по дорожке парка. А вот тетя Улрике задержалась в кафе, потому что долго не могла выбрать, какие пирожные взять — ореховые, марципаны или мокко. В итоге она взяла по паре каждого сорта и отправилась к шахматным павильонам. Неожиданно в толпе она заметила своего всегда аккуратного до педантичности мужа, только без антикварных шахмат и в компании миловидной дамы средних лет с яркими рыжими прядями, которая уж очень походила на секретаршу Игу.

Первая мысль, которая пришла в голову бедной тети Улрике, — ее драгоценного Йенса ограбили, и он пытается разъяснить всё своей знакомой…

Неподалеку фланировали двое полицейских. Недолго думая, тетя отправилась к ним, чем очень удивила и дядю Йенса, и его собеседницу. А немецкие полицейские — они почти как американские. Пока нет юриста, они приглашают всех проехаться с ними в участок для выяснения обстоятельств. Дядя Йенс идти никуда, конечно, не хотел, но выбора ему не оставили, и вместе с тетей Улрике он отправился в здание местной полиции. Там его начали проверять, и тут всплыло старое таможенное дело. Дальше — всё только хуже… бедный дядя… суд, приговор, три года тюрьмы и штраф. А еще развод и алименты. В конце концов дядя лишился всего — фирмы по срочной доставке грузов, дома, фамильных драгоценностей и знаменитых шахмат в стиле «селенус». Мортен не смог поступить в престижный колледж — нечем было платить, — связался с дурной компанией, какими-то «зелеными», экспериментирующими с расширением сознания, покатился по наклонной, примкнул к радикальному крылу «Гринписа» и сгинул во время какой-то антикитобойной акции где-то в южных морях. Тетушка Улрике с горя начала принимать барбитураты и однажды переборщила с дозировкой. Дядя Йенс, выйдя из тюрьмы, обнаружил вместо крепкой семьи могилу жены, пропавшего без вести сына — и постригся в монахи. Так «случай в парке» разрушил людям жизнь, и произошло все это в благополучной, мирной Европе в начале двадцать первого века.

Между тем Арита начинает тянуть меня за руку. Странно! У меня нет жены, у меня нет лжи, я свободен, но почему тогда я чувствую себя, как дядя Йенс?

— Ну пойдем! Пойдем!

Рефлекторно пригибаясь, пробираюсь следом за Аритой по проходу. Кажется, эти проклятые кресла — и чужие ноги — никогда не закончатся. Наконец мы покидаем партер и по низким ши-роким'ступеням поднимаемся к выходу из сектора. У тяжелой портьеры монументально высится пожилая женщина в очках и темной униформе служащей театра.

— Куда? — грозно вопрошает она. — Сейчас спектакль начнется!

Я теряюсь. В России меня всегда поражает непробиваемое хамство обслуживающего персонала: контролеров, охранников, диспетчеров, вахтеров. Какое дело этой полной женщине средних лет с жуткой прической до того, куда мы идем? Мы же не пытаемся проникнуть в зал без билетов, а идем из него, наружу! Или ею движет профессиональная гордость за родной театр?

Мои благие подозрения тут же развеиваются — на меня падает гранитное:

— После звонка не положено!

Ситуацию разрешает Арита. Безо всякого пиетета она попросту отодвигает женщину в униформе с дороги.

— Дайте пройти!

За спиной слышится злобное шипение и шелест портьеры, а мы уже в темном проходе, ведущем в фойе. Арита останавливается, поворачивается ко мне…

— Что? — не понимаю я, но она вместо ответа целует меня так, что я все понимаю без слов.

Голова Ариты лежит на моем плече, волосы рассыпались по груди и щекочут подмышку. Нам хорошо. Нам хорошо уже третий раз за сегодняшний вечер.

За окнами в высоком чистом небе догорает закат, на столике остывает шампанское в высоких бокалах, и мы тоже остываем после яростного, жаркого танца на шелковых простынях. Называть секс «танго лежа» придумала Арита. Она вообще много чего придумала за последние несколько часов. Честно говоря, я даже где-то ошеломлен и удивлен — моя русская женщина раскрылась с совершенно новой, неожиданной стороны. Это как если бы на острове Мон я вдруг обнаружил укромную долину с настоящими джунглями, где растут экзотические деревья, летают яркие, пестрые бабочки, цветут орхидеи и плетут свои сети мохнатые пауки-птицееды.

Арита потягивается, словно большая теплая кошка, проводит ноготками по моей груди.

— Ни, я, наверное, скоро уеду.

Я вздрагиваю. Первая мысль: что-то не так. Я сделал что-то не так! Подсознательно все время боюсь, что Арита куда-то исчезнет. Я очень мало знаю ее, еще меньше я знаю про нее, и это пугает.

— Куда, зачем?

— Понимаешь… — Она садится, начинает убирать волосы в косу, не глядя, ловко заплетает пряди. Высокая грудь становится еще выше. — Я же приехала в Москву… как бы по вызову, на работу. А с работой, судя по всему, не сложилось. Нужно возвращаться в Новосибирск… в Тогучин. Там мой дом. Мама, сестра…

— Нет! — Это кроткое слово вырывается у меня само собой, против воли. — Не нужно! Останься.

Она смеется, но смех с грустинкой.

— Ни, ты как маленький. Это жизнь…

Я всё понимаю. Взрослый человек должен работать, зарабатывать деньги. Нет денег — нет жизни. Но ведь есть я… у меня есть деньги, есть возможности… я могу дать ей деньги. Я могу дать ей все и даже больше. Но при этом я не могу сделать это прямо. Если так, то получится, что я плачу ей за то, что она останется со мной. Наверное, очень многие женщины и в Росси, и в Дании — я не тешу себя иллюзиями относительно нравственности европеек — согласились бы на такой вариант. Но Арита — я знаю, чувствую — она не такая.

Нет! Я не могу, не хочу обидеть ее! Я буду действовать по-другому, очень осторожно. Это последний шанс… так я решил для себя, так я хочу… И я начинаю рассказывать ей про свою семью,

про отца-бывшего-хиппи, про маму, про дедушку Гуннара, про дядю Ульрика и тетю Марту, про несчастного дядю Йенса и его не менее несчастных жену и сына и про многих других моих родственников. И про то, что кроме дяди Йенса, у всех у них есть собственность, сбережения и бизнес. И про акции одной очень крупной нефтяной компании, которые они дарили мне десять лет подряд на день рождения. И про свою работу. И про счета в трех банках, которые у меня есть.

И про то, что с такими капиталами и связями я, конечно же, смогу помочь ей найти ту работу, которая будет интересной, хорошо оплачиваемой и достойной ее. Или, если она хочет, я оплачу ей учебу в любом университете, не важно где.

По мере того как я говорю, глаза Ариты становятся все тусклее и тусклее — она думает, я уверен, что она так думает! — сейчас я предложу ей деньги. Но Нильс Хаген не такой! У меня получается приятно удивить мою любимую, и вспыхнувшие в Аритиных глазах веселые огоньки становятся мне за это наградой.

А кроме того, конечно же, — жаркий поцелуй и еще один тур «танго лежа»…

Отдышавшись, мы откидываемся на подушки, и Арита мурлычет:

— Ты прямо как Онегин — всевышней волею Зевеса наследник всех своих родных…

— Кто это — Онегин? — расслабленно спрашиваю я, поглаживая ее спину.

Арита фыркает, как морской котик, приподнимается на локте и смотрит на меня.

— Ни, ты что, не читал Пушкина?! «Евгений Онегин» — я его знаю наизусть!

Вынужденно признаюсь — не читал. Я «Войну и мир» читаю второй год, и не потому, что не понимаю, нет, на такие глубокие произведения нужны и время, и усердие.

— Та-ак! — Арита надевает воображаемые очки и превращается в строгую учительницу. — Скажите, господин Хаген, а что вы вообще читали из русской литературы?

Старательно морщу лоб, закатываю глаза — и спустя несколько секунд сокрушенно признаюсь: почти ничего.

— Невозможно! Неслыханно! Кошмар! — всплескивает голыми руками моя «учительница». — Это просто стыд и срам! Нужно немедленно ликвидировать этот пробел в вашем образовании. Все, решено — с этого момента я займусь вашим воспитанием.

Арита явно говорит цитатами, и я, кажется, почти улавливаю, откуда они — из фильмов, а с этого я начинал, с простых русских советских фильмов, разных: о любви, о спорте, о работе и каких-то пятилетках. Но, в общем-то, она права — это действительно кошмар, в последнее время я очень мало читаю.

— Записывайте, — пальчик Ариты дотрагивается до моего носа. — Достоевский — «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы». Далее Лесков — «Очарованный странник», «Леди Макбет Мценского уезда». Толстой Лев — «Воскресенье», «Анна Каренина». Булгаков — «Мастер и Маргарита» — это обязательно. Аксенов — «Остров Крым». На первое время достаточно. Вы все записали?

Она настолько потешна в этой роли учительницы — голая, строгая, соблазнительно обворожительная, — что я не выдерживаю, хотя организм сигналит, что пора сделать перерыв.

— Господин Хаген, разве можно так обращаться с учителем?! — возмущается Арита, но не выдерживает роль до конца, и ее ноготки впиваются мне в спину. — Ни-и…

За обедом встречаю Дмитрия. Он сейчас должен быть очень занят — их отдел готовит новую рекламную кампанию по продвижению нашего банка в России, и видимся мы редко.

Дмитрий мрачно ест холодный суп и одновременно говорит по двум телефонам. Увидев меня, он отодвигает тарелку, убирает мобильники и жестом приглашает за свой столик.

— Прошу, шеф! Не откажи в любезности — совершенно замотался, очень хочу хотя бы пять минут побыть в обществе нормального человека.

Я не отказываю. Дмитрий всегда был мне симпатичен, а сегодня, когда я люблю и любим, не только он, но и весь мир кажется мне гораздо лучше, чем есть на самом деле. Обсудив банковские дела, международную политику и вялотекущий финансовый кризис, мы как-то незаметно переключаемся на литературу. Я озвучиваю список книг, рекомендованных Аритой. Дмитрий саркастически улыбается.

— Стандартный набор провинциального всезнайки, — с пренебрежением говорит он. — Голые короли, дутые величины. Впрочем, русская литература была великой, лишь когда она писала о реальной жизни и реальных людях. Сейчас это вообще сборище графоманов, плагиаторов, называемых постмодернистами, и сумасшедших.

О, похоже, я наступил на любимую мозоль. Делано удивляюсь:

— Прямо так и сумасшедших?

— Точно говорю, шеф. Есть, например, в России один автор, тезка Сергея Михалкова. Живет не в столице, а в одном из волжских городов, когда-то носивших имя Сталина, но это не суть. Конечно же, он, как и большинство пишущих, мнит себя гением, достойным Нобелевской премии, но и это тоже не особенно важно, мы все глядим в наполеоны, двуногих тварей миллионы. Речь о другом: его роман, изданный мизерным тиражом, но распиаренный самим автором и кучкой поклонников как прорыв, новое слово в литературе, смелый эксперимент и так далее, однажды попался на глаза моему хорошему знакомому, психиатру по профессии. Он прочел несколько отрывков и сообщил, что практически на сто процентов уверен — автор текста страдает психопатологией, выражающейся в когнитивном расстройстве, сопряженном с синдромом сверхценных идей. У таких больных нарушается мышление. В своих высказываниях они могут переходить от одной темы к другой — совершенно не связанной с предыдущей, не замечая при этом отсутствия логической и даже смысловой связи. Порой они заменяют слова звуками или рифмами и придумывают свои собственные слова, которые совершенно непонятны окружающим. Их многословные усложненные или причудливые рассуждения оказываются совершенно бессодержательными, либо речь ограничивается короткими, многозначительными, но не связанными с ситуацией репликами.

Я улыбаюсь:

— Дмитрий, никогда не думал, что ты так хорошо владеешь этой терминологией.

Он хмурится, мнет салфетку.

— Я по первому образованию тоже врач-психиатр, отсюда и знакомство. Ну, теперь ты понял, как у нас обстоят дела в литературе?

— Понял, понял, успокойся. Кризис. Отсутствие тем. Пираты, ворующие книги. Конкуренция с Интернетом и телевидением. Читатель уходит в зрители. Я читал про все это, Дмитрий. На фоне этих проблем писатель-шизофреник с берегов Волги — вообще ничто.

Дмитрий грустно усмехается, тяжело встает из-за стола.

— Шеф, вот хороший ты мужик, только правильный очень. Прямой, как кий.

— Кий? — я напрягаюсь: слово очень похоже на ругательство.

— Расслабься, — Дмитрий дружески похлопывает меня по плечу. — Кий — это ваше, английское — большая гладкая палка, которой играют в бильярд. Ты, наверное, просто забыл.

Он уходит. Я доедаю ланч, смотрю через мутноватое стекло витрины на мокрый асфальт и спешащих людей. В Москве дождь, а мне хорошо. Дома меня ждет самая чудесная девушка на свете. И черт с ней, с литературой, с писателями-психами и даже с Дмитрием. Я никому не позволю испортить мне настроение.

Решено! Я готовлю Арите сюрприз! Нужно, нет, просто необходимо, чтобы она не чувствовала себя скованно, ей нужно пространство, ей нужна свобода. Да! Я сниму ей квартиру — тетушка Марта правильно говорила, что у каждого человека должен быть свой угол. Потом что-ни-будь придумается и с работой.

Ну как я могу ее сейчас отпустить? Нет! Я никуда не отпущу ее, ни в какой Ново- или Старосибирск, а тем более в городок с совсем уже непонятным названием. Арита нужна мне, и уверен — я нужен ей. Так распорядилась судьба…