4

Столица Лу напомнила мне Лоян. Конечно, все китайские города в известной степени похожи. На удивление узкие, извилистые улочки, шумные рынки, тихие парки с алтарями Небу, Дождю и Земле. Город Цюй-фу древнее Лояна и весь пропах горелым деревом — результат пяти веков постоянных пожаров. В то время я еще не знал, что Лу считается захолустьем среди таких государств, как, например, Ци, чья столица вызывала у китайцев трепет, как у нас в свое время Сарды. Зато правитель Лу был потомком легендарного Даня, чье имя в Китае у всех на устах подобно имени Одиссея в разговорах греков. Но в то время как Одиссей прославился хитростью, на удивление благородный и самоотверженный Дань является не только образцовым китайским правителем, но и образцовым благородным мужем — эта категория придумана или введена в обиход Конфуцием. Хотя в большинстве своем благородные мужи относятся к сословию ши, не все ши — благородные мужи. Благородное или приличное поведение — вот конфуцианский идеал. В свое время я попытаюсь объяснить, в чем оно заключается.

Что бы важное Конфуций ни сказал, он неизменно приписывает это Даню. И всегда добавляет:

— Я только передаю то, чему меня научили. Сам я ничего не придумываю.

Полагаю, он сам верил своим словам, и в какой-то степени они, наверное, соответствовали истине. Ведь все уже было когда-то сказано, и если кто-то хорошо знает древние писания, то всегда может найти достойный повод для своего поступка — или афоризм.

Две недели спустя после моего переезда во дворец Цзи война между Лу и Ци закончилась. Жань Цю и Фань Чи одержали замечательную, то есть неожиданную, победу. Они даже умудрились захватить город Лан по ту сторону границы. Докладывали, что и Ян Ху, и коменданта Би видели сражающимися во вражеском войске против своих соотечественников. В этом отношении китайцы похожи на греков. Верность своим интересам ставится выше патриотизма.

Демокрит дерзит мне. Он спрашивает о тех персидских авантюристах, что свергали Великих Царей, которым сами же клялись в верности. Это не совсем удачное сравнение. Правда, и мы отдали свой долг узурпаторам. Но я не припомню случая, чтобы обиженный высокопоставленный перс когда-либо присоединился к иноземному войску, вторгшемуся в его страну.

Меня принимали как гостя семейства Цзи, я даже получил титул уважаемого гостя. И меня приняли при дворе правителя. Хотя Ай-гун не обладал реальной властью, Кан-нань не только в соответствии с ритуалом спрашивал его мнение, но и советовался о государственных делах. Правда, нет доказательств того, что Кан-нань хоть раз последовал полученному совету, но его отношения с Ай-гуном внешне оставались безоблачными.

Когда победоносное воинство Цзи вернулось в столицу, был устроен прием героев в Долгой Сокровищнице — здании прямо напротив дворца правителя. Сопровождая главного министра, я впервые надел придворный передник — любопытное шелковое одеяние, ниспадающее полукругом с широкого кожаного ремня, к которому прикрепляются знаки различия из золота, серебра, нефрита и слоновой кости. Что и говорить, на моем ремне не было ничего, кроме серебряной шишечки, означающей, что я уважаемый гость.

С Кан-нанем в главный зал Долгой Сокровищницы вошло человек пятьдесят. Ранее это здание служило для защиты не только сокровищ, но и самих правителей. Когда Чжао-гун попытался вновь обрести законную власть, то засел в Долгой Сокровищнице. Но войска трех семейств перебили защитников и сожгли здание. Чжао удалось спастись, сокровищнице — нет. Было много споров, стоит ли восстанавливать этот символ власти правителя. В конце концов Кан-нань дал свое согласие, и за год до моего приезда в Лу Долгая Сокровищница восстала из пепла.

В северной части зала стоял Ай-гун. Это был тощий, ухоженный человек с ногами заядлого охотника — то есть ноги услужливо изгибались, чтобы плотнее прижиматься к конским бокам. На нем был потрясающий сине-золотой халат, принадлежавший некогда легендарному Даню.

Семейства Мэн и Шу были уже на месте, так же как семейство Ай-гуна и его слуги. Среди родственников я увидел надутого Шэ-гуна. По крайней мере, он надулся, увидев меня.

Кан-нань поклонился Ай-гуну, пожелал ему долгих лет жизни, поздравил с победой над Ци. Затем он представил Ай-гуну Жань Цю, и Ай-гун ответил речью столь высокопарной и архаичной, что я мало что понял.

Пока Ай-гун говорил, я осматривал длинное высокое помещение, точную копию того, что когда-то сгорело. За его спиной стояла лишь высокая, грубоватая статуя Дань-гуна, то есть мебель в зале была только для придворных. В сверкающих халатах они представляли собой прелестное зрелище, и зал напоминал скорее весенний сад, чем сборище честолюбцев.

После речи с северной стороны зала заиграла музыка. Начались ритуальные танцы. Было огромное количество просяного вина, которым все перепились. Спустя какое-то время Ай-гун тихонько исчез — печальный признак утраченной власти: по всему миру протокол требует, чтобы никто не покидал зала раньше владыки, и он спешил. Но в Лу правил Кан-нань, а не Ай-гун.

Когда Ай-гун удалился, народ разбрелся по залу. Было много поклонов, подергивания, топтаний. Китайский протокол всегда казался мне нелепым и мучительно нервирующим. С другой стороны, на Фань Чи произвели такое же впечатление наши вавилонские порядки. Наконец, как я и ожидал, меня нашел Шэ-гун. Он явно выпил просяного вина сверх меры.

— Если бы мне предстояло прожить десять тысяч лет…

— Молюсь, чтобы так оно и было! — быстро проговорил я, кланяясь и подергиваясь, словно передо мной стоял настоящий владыка.

— …Надеюсь, никогда бы не встретил такой неблагодарности.

— Я ничего не мог поделать, почтенный владыка. Я был схвачен.

— Он был схвачен! — Шэ-гун указал на серебряную шишечку у меня на ремне. — Уважаемый гость! Вы… Которого я спас от неминуемой смерти… Раб! Мой раб! За которого я платил. Обращался с ним, как с человеком. И теперь он предал своего благодетеля, своего спасителя!

— Никогда! Я навек вам благодарен. Но Кан-нань…

— Попал под влияние каких-то чар. Я вижу явные признаки. Что ж, я предупредил моего племянника. Он не спустит с вас глаз. Один неверный шаг, и…

Куда мог привести меня один неверный шаг, мне уже никогда не суждено было узнать, потому что между нами встал Фань Чи.

— Дорогой друг, — сказал он мне. — Почтенный владыка! — приветствовал он моего бывшего хозяина.

— Да будет славен этот день! — пробормотал Шэ-гун и поплелся прочь.

Больше я никогда его не видел. Но я был искренен, говоря, что буду вечно ему благодарен за спасение от двуногих циньских волков.

Фань Чи хотел в подробностях знать все мои злоключения. Я постарался удовлетворить его любопытство. Пока я перечислял многочисленные превратности моей судьбы в Срединном Царстве, он только качал головой и бормотал:

«Как нехорошо! Нехорошо!» Когда я иссяк, Фань Чи произнес:

— Вы сделали так, чтобы я вернулся сюда. Теперь моя очередь проследить, чтобы вы уехали в Персию. Обещаю!

— Кан-нань тоже обещал помочь, благодаря вам.

Фань Чи принял торжественный вид — подобное выражение редко появлялось на его веселом лице.

— Это будет не так просто. Во всяком случае, не прямо сейчас.

— Я думал, что можно найти корабль, идущий в Чампу, и…

— Не так уж много кораблей снаряжается в Чампу. А те немногие, что отплывают, доплывают редко. Те же, что доплывают… Как бы это сказать: они доплывают без пассажиров.

— Пираты?

Фань Чи кивнул:

— Вас ограбят и бросят за борт первой же ночью. Нет, вам следует плыть на собственном или правительственном грузовом судне. К несчастью, у правительства нет денег. — Фань Чи растопырил пальцы и поднял руки ладонями вверх, затем перевернул их — китайский жест, означающий пустоту, ничто, бедность. — Во-первых, большую часть казны утащил Ян Ху. Потом, немало стоило отстроить это. — Он указал на длинный зал, где подобные цветам придворные словно бы начали вянуть. — Потом было много неприятностей, и вот еще эта война с Ци, которую мы умудрились не проиграть.

Китайцы очень сдержанны в выражениях, да и вообще. Попойки — загадочное исключение.

— Вы одержали чудесную победу и прибавили Лу новые земли.

— Но выигранное не стоит затрат. Кан-наню придется ввести новые налоги. Это значит, вам придется подождать, пока у нас найдутся деньги отправить вас в обратный путь. Может быть, в следующем году.

Я постарался изобразить удовлетворение. В действительности я ощущал отчаяние. Прошло уже пять лет, как я покинул Персию.

— Лично я, признаюсь, рад, что вы здесь, — улыбнулся Фань Чи; его лицо напоминало полную луну. — Теперь я смогу отплатить вам за все, что вы сделали для меня в Вавилоне.

Я сказал, что не сделал ничего, и все такое прочее. Потом спросил:

— А здесь, в Лу, есть какое-нибудь заведение вроде «Эгиби и сыновья»?

— Нет. Но у нас есть всевозможные купцы, судовладельцы, морские капитаны, просто алчные люди.

Так или иначе, в этой беседе неизбежно было упомянуто имя Конфуция. Не помню, в какой связи. Но помню, как радостно заблестели глаза Фань Чи.

— Вы помните мои рассказы об Учителе Куне?

— О да. Да! Как можно забыть?

Мой энтузиазм был неподдельным: мне предстояло выполнить задание Кан-наня.

Фань Чи взял меня за руку и провел через толпу придворных. Хотя их манеры сохранили неизменную изысканность, голоса звучали чуть громче обычного. Это очень напоминало персидский двор, за одним исключением: китайский правитель — или в данном случае правители — удалились при первом признаке опьянения, а Великий Царь всегда остается до конца. Из-за древнего персидского обычая Геродот теперь говорит, что Великий Царь строит политические планы только в состоянии сильного опьянения. В действительности дело обстоит совсем иначе. Каждое царское слово, произнесенное на таком собрании, тщательно записывается и потом, в ясном свете следующего дня, серьезно обдумывается. Если решение оказывается не совсем последовательным, о нем тихо забывают.

Я прошел вместе с Фань Чи через многолюдный зал и заметил, как диктатор Кан выскользнул через боковую дверь. Победу своих войск он воспринял так же бесстрастно, как принимал все. Во многих отношениях это был образцовый правитель. Я всегда буду им восхищаться, хотя он и показался мне странноватым — как и весь его мир.

У ног грозной статуи Дань-гуна стоял Жань Цю в окружении дюжины доброжелателей. С первого взгляда я понял, что все они принадлежали к военному сословию, в том числе и сам полководец. Фань Чи представил меня своему командиру. Мы обменялись обычными любезностями. Затем, в высшей степени учтиво, он подвел меня к высокому, худому старику с бледным лицом, большими ушами, выпуклым лбом, редкой бородкой и ртом, более подходящим какому-нибудь травоядному зверьку вроде зайца, чем питающемуся мясом человеку. Два передних зуба были такими длинными, что, даже когда рот у старика был закрыт, их желтые концы виднелись на нижней губе.

— Учитель Кун, разрешите представить вам моего друга из Персии, зятя двух царей и…

— И нашего уважаемого гостя, — заключил Конфуций, взглянув на мой ремень и увидев скудный символ моего весьма неопределенного ранга.

— Первейший! — поприветствовал я его.

Я уже свободно читал по ремням. Мы обменялись любезностями. Хотя Конфуций в своей речи дотошно соблюдал учтивые обороты, он производил впечатление крайне прямолинейного человека. Кому довелось узнать китайский язык, поймет, как это нелегко.

Затем меня представили всем его ученикам. Они делили с ним изгнание и теперь снова вернулись домой. Все они выглядели очень довольными собой, особенно один сгорбленный старичок, оказавшийся сыном Конфуция, выглядел же он не моложе своего отца. Из той беседы я не запомнил ничего, достойного упоминания. Речь шла в основном о победе Жань Цю, которую он скромно приписывал учению Конфуция. Думаю, он говорил это серьезно.

Через несколько дней Фань Чи взял меня с собой к Учителю Куну, в его дом — трудно описуемое здание невдалеке от алтаря Дождю. Поскольку жена Конфуция давно умерла, за ним присматривала овдовевшая дочь.

По утрам Конфуций разговаривал со всеми, кто к нему приходил. В результате менее чем за мгновение дворик наполнился молодыми и не такими уж молодыми людьми, и Учителю пришлось отвести их в тутовую рощу у алтаря Дождю.

Днем Конфуций принимал друзей и учеников. Это одно и то же, потому что он не мог не быть учителем, а друзья не могли не быть учениками. Ему постоянно задавали вопросы о политике и религии, добре и зле, жизни и смерти, музыке и обрядах. Обычно он отвечал на вопросы цитатами, часто цитируя Дань-гуна. При необходимости он мог подобрать цитату для любого вопроса.

Живо помню этот свой первый визит к нему в дом. Я стоял у заднего края дворика. Между ученым мужем и мной сидело на земле с сотню учеников. Как я уже говорил, Конфуций не брал с них никакой — или почти никакой — платы. Но дозволялись подарки, если они были скромными. Конфуций любил говорить: «Кто хочет моего совета, никогда не получит отказа, как бы ни был беден, — даже если может принести лишь кусочек вяленого мяса». Но это имело свои последствия — он не тратил времени на тупиц.

— Я учу только тех, кто зубрит с усердием, с интересом, кто хочет знать, что знаю я, — говорил Учитель.

И приходящих, и постоянных учеников он звал «маленькими», как детей.

Имея смутное представление о цитируемых Конфуцием текстах, я не был идеальным, усердно зубрящим учеником. И все же, когда Учитель говорил своим тихим, высоким голосом, я слушал внимательно, хотя половины не понимал. Но когда он брался толковать древние тексты, все было ясно, как воды Хоаспа.

Помню вопрос, заданный одним явно усердным и чересчур любознательным учеником:

— Если наш владыка попросит Учителя Куна поступить на службу в правительство, как поступит Учитель Кун?

Фань Чи шепнул мне:

— Мы можем услышать ответ.

Конфуций мгновение смотрел на юношу, затем процитировал одну из старых максим:

— Если тебя ищут, то иди; если тебя не замечают, то прячься.

Фань Чи пришел в восторг от такого изящного ухода от ответа. На меня это впечатления не произвело. Все знали, что Конфуций провел всю жизнь в поисках правителя, который в лучшем случае позволил бы ему управлять государством, а в худшем — внимал бы его советам. Даже в семьдесят амбиции старика управлять страной не ослабли.

— Не поясните ли вы эту цитату. Учитель? — Юноша нервничал. Я заподозрил, что это Кан-нань велел ему задать такой вопрос. — Многие верят, что вас для того и вызвали, чтобы вы направляли страну.

Конфуций улыбнулся: он сохранил большую часть зубов.

— Маленький, я понимаю, ты думаешь, что я скрываю какой-то секрет. Поверь, у меня нет секретов. Иначе я не был бы собой.

— Превосходно! — шепнул мне на ухо Фань Чи.

Я запомнил лишь один диалог того утра. Какой-то недалекий юноша с искренней наивностью сказал:

— В моей деревне говорят, что вы очень ученый, но удивляются, почему же вы не сделаете для мира ничего настоящего и не прославите свое имя?

Все разинули рты. Фань Чи окаменел. Конфуций рассмеялся. Вопрос его поистине позабавил.

— Твои друзья совершенно правы. Я действительно не проявил себя ни в чем. Но никогда не поздно, не правда ли? Поэтому я начну упражняться. Сегодня же! Но в чем? В стрельбе из лука? Или гонках на колеснице? Гонках на колеснице! Да, при первой же возможности я должен заняться гонками.

Все с облегчением рассмеялись.

В тот день я еще раз виделся с Конфуцием. На этот раз с ним было всего с десяток ближайших друзей. Казалось, старик не замечает моего присутствия. Помнится, я подумал, что, может быть, у него в самом деле нет секретов. Но если есть, то моя задача раскрыть их и доложить диктатору Кану.

Конфуций сидел на коврике в комнате для гостей. По бокам сидели его старейший ученик Цзы-лу и любимейший ученик, юный, но болезненный Янь Хуэй. Позади расположился преждевременно постаревший сын Конфуция, а впереди — его внук Цзи-сы. Конфуций обращался с внуком, как с сыном, а с сыном, как просто со знакомым, потому что сын был глуп. Похоже, это закон: кем бы ни был отец, сын будет представлять собой нечто совершенно иное.

Ученики открыто обсуждали планы Кан-наня относительно Конфуция. В обсуждении участвовал и Учитель.

— Я вернулся, так как уверен, что нужен здесь, а быть нужным — значит служить государству всеми силами.

Янь Хуэй покачал головой:

— Зачем Учителю растрачивать свое драгоценное время на государственной службе? — Янь Хуэй всегда говорил так тихо, что нам приходилось наклоняться вперед и приставлять к ушам ладони. — Разве не лучше беседовать с нами, молодыми ши, приходящими к вам, с государственными чиновниками, нуждающимися в совете? Зачем обременять себя службой в министерстве полиции, когда вы один можете объяснить порядки наших предков и таким образом направить людей к добру?

Ему ответил Цзы-лу:

— Ты десять тысяч раз слышал слова Учителя: «Не имеющий государственной должности не может обсуждать государственные дела». Вот, Кан-нань вызвал Конфуция к себе. Значит, он ему нужен. Значит, то гармоничное состояние дел, о котором мы мечтаем со времен Чжоу, вот-вот настанет.

Затем состоялся длительный спор между сторонниками двух точек зрения. Конфуций слушал каждого говорящего, словно ожидал услышать слова поразительной мудрости. Но услышанное не удивило его, потому что не заключало в себе ничего неожиданного. Цзы-лу был злобный старикашка: никто бы не подумал, что подобный тип может связать свою жизнь с мудрецом — в отличие от Янь Хуэя, деликатного, задумчивого, замкнутого.

Фань Чи говорил, как высоко Кан-нань ценит Конфуция. В самом деле совсем незадолго до того главный министр упомянул о возможности назначить Конфуция главным законником государства. Большинство считало, что это место достойно ученого мужа. Никто не хотел замечать, что, будучи всего лишь ши, он не мог занимать никакой высокой должности.

Наконец заговорил Конфуций. Он не обратился напрямую к теме дискуссии.

— Вы знаете, когда мне было пятнадцать лет, я направил свою душу на учение. В тридцать я твердо стоял ногами на земле. В сорок я больше не страдал от… от растерянности. В пятьдесят я узнал, что означают веления небес. В шестьдесят я подчинился им. Теперь мне семьдесят. — Учитель взглянул на край коврика, где сидел, и тщательно разгладил невидимую морщинку. Затем поднял глаза. — Мне семьдесят, — повторил он. — Я могу следовать велениям своего сердца, потому что в нем нет желания переступать границы правильного.

Никто не знал, как это понимать. Но это оказалось ненужным, потому что тут в комнату вошел Жань Цю.

— Наш господин желал бы принять Учителя у себя во дворце, — объявил он.

Партия Цзы-лу ликовала. Определенно Конфуций получит должность. Янь Хуэй выглядел печальным. Но и все погрустнели, когда Жань Цю добавил:

— Я имею в виду нашего господина Ай-гуна.

Заметив разочарование учеников, Конфуций улыбнулся им.

— Мои маленькие, — ласково сказал он, — если бы из Книги Перемен мне пришлось взять одну фразу, объемлющую все мое учение, я бы сказал: «Пусть не будет никакого зла в ваших мыслях».

Я редко виделся с диктатором Каном наедине. Победа над Ци истощила государственную казну и нужно было придумывать все новые налоги, которых с неменьшей изобретательностью гражданам Лу обычно удавалось избежать. Мне вспомнилась разорительная цена Греческих войн, заставивших Дария настолько повысить налоги, что Египет взбунтовался.

Наконец, после нескольких встреч с Конфуцием, я явился к диктатору Кану прямо в Долгую Сокровищницу. Он сидел во главе обширного стола, покрытого бамбуковыми полосками с государственными счетами. За вторым столом чиновники перебирали другие счета, делали какие-то исправления, складывали и вычитали. Позади уставилась в потолок статуя Дань-гуна.

— Извините меня, — сказал Кан-нань, не поднимаясь. — Сегодня день государственной инвентаризации. Боюсь, обескураживающий день.

В Китае, как и в Индии, каждое государство имеет зерновые запасы. Когда зерна не хватает, резервы продаются с минимальной прибылью. Во время его избытка на рынке зерно скупают. Государство также запасает оружие, сельскохозяйственные орудия, ткани, телеги, быков и лошадей на случай трудного — то есть «интересного» — времени. Не секрет, что в Лу сейчас не хватает всего, в том числе монет, которые к тому же не слишком тонко обрезали.

Когда я на цыпочках недоверчиво приблизился к Кан-наню, ссутулив плечи и кивая головой в наигранном унижении — обычный способ подхода к высокому лицу, — он жестом велел сесть рядом на низкий табурет.

— Уважаемый гость, я молюсь, чтобы ваши дни не оказались испорчены в этом недостойном городе.

Подобным образом китайцы могут выражаться часами. К счастью, Кан-нань никогда не растягивал эти ни к чему не обязывающие любезности, обычно он был слишком занят. Сродни Дарию, то есть Дарию-торгашу, а не Дарию — Великому Царю.

— Вы виделись с Конфуцием четыре раза. — Я кивнул, ничуть не удивившись, что за мной следили. — Его неоднократно принимал Ай-гун, что весьма нас устраивает.

— Но вы его не приняли, почтенный повелитель.

Я в виде утверждения задал вопрос — расхожее персидское искусство, еще не известное в Китае.

— Война.

Кан-нань указал на чиновников за соседним длинным столом. Это означало, что он лично еще не беседовал с Конфуцием.

— У меня сложилось впечатление, что он думает, будто вы вызвали его, чтобы использовать.

— У меня сложилось такое же впечатление.

Кан-нань говорил с важным видом — верный признак, что он шутит. За три года в Лу я так продвинулся, что научился читать по его лицу с величайшей легкостью. Под конец мы редко обменивались словами. Не было необходимости, мы и так прекрасно понимали друг друга. И меня с самого начала приучали к мысли, что мне придется серьезно поработать, чтобы вырваться из этой прелестной клетки.

Я доложил. Я повторил все представляющие интерес высказывания Конфуция и почти все, что говорил Фань Чи касательно Учителя. Когда я закончил, диктатор сказал:

— Вы должны вызвать его интерес.

— Я не уверен, что это возможно.

Тут я непозволительным образом улыбнулся. В присутствии старшего придворный должен держаться робко и настороженно — не самая трудная задача при любом из переменчивых в своих пристрастиях китайских дворов.

Со стороны Чжоуской династии это было гениально — умерить разрушительную человеческую природу путем замысловатых ритуалов, церемоний, этикета и музыки. При дворе нужно знать и выполнять триста правил основного ритуала. Коврик, на котором сидишь, не должен иметь складок, постельное белье должно быть ровно в полтора раза длиннее спящего, нельзя упоминать настоящие имена недавно умерших и так далее. В дополнение к тремстам основным правилам истинно благородный муж должен также знать, уметь исполнять и постоянно пользоваться тремя тысячами малых правил. Провести время с китайским благородным мужем, по-настоящему пунктуально выполняющим предписания, — весьма непростое дело для иностранца. Ваш партнер будет делать таинственные жесты руками, возводить очи к небесам, опускать их к земле, вращать глазами из стороны в сторону, шептать молитвы. Он будет бросаться вам на помощь, когда никакая помощь не требуется, и предоставлять вам самому беспомощно барахтаться, когда его помощь весьма необходима. Так и молчание диктатора, его загадочная мимика, использование и неиспользование лицевых мышц были просто частью кодекса благородного мужа, чуть измененного для иностранца. Однако когда сильные мира сего собираются вместе — где бы то ни происходило на земле, — они стараются обходиться без условностей, соблюдаемых при появлении на людях. В частной жизни Дарий всегда плевал на пол и хохотал, как солдат.

— Вы должны вызвать его интерес.

Так Кан-нань приказал мне непосредственно шпионить за Конфуцием.

— И какие темы мне следует затронуть, чтобы… чтобы вызвать его интерес?

Так я принял поручение.

— Вы внук божественного мудреца. Его заинтересует это. — Перечислив долгий и нудный список так называемых интересных тем, барон приступил к сути: — Его очень интересует Ци, как и меня. Надеюсь, очень скоро мы получим оттуда не совсем обычные вести. Когда они придут, не представляю, какова будет его реакция. Ведь он близок к Цзянь-гуну. Он часто бывал в обществе коменданта Би…

— Изменника! — Я был должным образом возмущен.

— Называя вещи своими именами — да. Мне также известно, что комендант предлагал Конфуцию стать главным министром в Лу, если тот поможет ему предать свою родину.

Впервые я действительно заинтересовался:

— И Конфуций согласился?

— Вот это вам и нужно выяснить. Определенно комендант упирал на возвращение, как он это называет, всей власти правителю Лу, который, как мы знаем, не утратил ни крупицы истинной власти, данной ему его небесными предками.

Утверждение, что потомственный монарх обладает всей полнотой власти, является основой тридцати трех сотен ритуальных обычаев. Все, что диктатор делал, он делал от имени Ай-гуна.

— Это и стало причиной войны? Восстановление, как они это ложно называют, власти гуна?

— Да. Комендант убедил Цзянь-гуна, что настало время напасть. Естественно, Ци хотело бы уничтожить нас и поглотить. Однако более года назад Конфуций пересек Желтую реку и поселился в Вэй. Не знаю зачем. А хотел бы узнать. Поссорился с комендантом, как обычно ссорится со всеми? Или это была уловка, чтобы мы подумали, будто он не имеет отношения к нашим врагам в Ци и недавней войне?

Я никогда не слышал от диктатора таких прямых речей. И ответил с той же прямотой:

— Вы думаете, Конфуций — тайный агент коменданта?

— Или Цзянь-гуна. Теперь, даже если бы и был, это уже не имеет значения, — диктатор посмотрел мне в глаза, чего китайский благородный муж никогда не позволяет себе, — потому что его ученики и последователи занимают все важные должности во всех министерствах нашего правительства. Мой лучший полководец — истый конфуцианец. Ваш лучший друг и мой второй управляющий Фань Чи отдаст жизнь за своего учителя. Вы меня понимаете?

— Да, почтенный повелитель.

Кан-нань опасался, что конфуцианцы в его собственном правительстве в сочетании с силами Цзянь-гуна могут привести его к падению, особенно теперь, когда на вторую войну не было средств. Диктатор вернул Конфуция в Лу не только чтобы присматривать за ним, он хотел нейтрализовать его в случае новой войны. В каком-то смысле я был для диктатора идеальным агентом. Варвар, я не зависел ни от кого, кроме него самого, ведь только он один мог отправить меня домой. Хотя он доверял мне не больше, чем я ему, в этом деле ни у меня, ни у него большого выбора не оставалось. Я воспринял поручение, как милость судьбы. Заинтересовать Конфуция своей особой — не самая простая задача, поскольку мир за пределами четырех морей не волновал китайцев.

К счастью, Конфуций оказался не похож на других. Он был зачарован четырьмя варварскими мирами — то есть теми, что находятся на севере, юге, востоке и западе от Срединного Царства. В минуты неудач он обычно говорил: «Сяду-ка я на плот и уплыву в море». Так китайцы выражаются, когда хотят сказать о смене родины на дикую и нецивилизованную часть мира.

— Как же мне завладеть его вниманием? — спросил я Кан-наня.

— Сходите с ним на рыбалку, — сказал диктатор, возвращаясь к горестной задаче, как близкую к финансовому краху страну вывести к процветанию.

Как всегда, диктатор оказался прав. Конфуций питал страсть к рыбалке. Не помню точно, как я уговорил его пойти со мной к речушке, бегущей через ивовую рощу к северу от алтаря Дождю, но однажды ясным утром, в начале лета, мы были там вдвоем, каждый с бамбуковым удилищем, шелковой лесой, бронзовым крючком и плетеной корзинкой. Конфуций никогда не ловил рыбу сетью.

— Что за радость в такой ловле? — говорил он. — Если, конечно, твоя жизнь не зависит от количества пойманного.

В старом клетчатом халате Конфуций сел, скрестив ноги, на сырой, заросший травой берег. Я сел рядом на камень. До сих пор вижу, как серебристая поверхность тихой речки отражает солнце. До сих пор помню, что в тот день на белом весеннем небе сияло не только затянутое дымкой солнце, но и виднелась, как череп призрака, половинка луны.

Речка принадлежала нам двоим. Впервые я увидел Учителя без учеников. Он показался мне милым и очень мирским. В общем-то, суровым он бывал, только когда кто-то из власть имущих вел себя неподобающим образом.

Конфуций оказался умелым рыбаком. Когда клевало, он очень нежно двигал леску так и сяк, и получалось, будто она движется не рукой человека, а самим течением реки. Потом, точно в нужный момент, он подсекал.

Как-то после долгого молчания Конфуций сказал:

— Эх, если бы можно было проводить вот так день за днем!

— На рыбалке, Учитель?

Старик улыбнулся:

— Это тоже неплохо, уважаемый гость. Но я имел в виду реку, которая никогда не останавливается и всегда есть.

— Учитель Ли говорит, что все есть часть вечно неизменного.

Нет лучшего способа дать человеку раскрыться, чем упомянув о его сопернике. Но Конфуция не увлек разговор об Учителе Ли. Вместо этого он спросил меня о Мудром Господе. Я ответил ему с привычной обстоятельностью. Он молча слушал. У меня сложилось впечатление, что его больше заинтересовала повседневная жизнь праведного зороастрийца, чем борьба между Истиной и Ложью. Он также проявил любопытство насчет различных систем правления, какие я встречал в своих путешествиях. Я рассказал о них, как смог.

Конфуций произвел на меня огромное впечатление, хоть я и не могу должным образом оценить его обширное учение, снискавшее ему славу в Срединном Царстве. Поскольку я ничего не знаю о ритуалах, Книге Песен, Книге Истории, которым он посвятил свою память, то не могу восхищаться той легкостью, с какой он цитировал эти древние труды. По сути дела, я не мог отличить, когда он цитирует, а когда толкует древние тексты. Как правило, говорил он просто, в отличие от многих греков, которые перестановкой слов делают сложными простые вещи, а потом еще более сложной игрой слов с триумфом проясняют то, что сами умудрились запутать.

Я был поражен, как часто мнение этого следующего традициям ученого расходится с общепринятым мнением. Например, когда я спросил, что именно предсказало последнее гадание на черепашьем панцире, он сказал:

— Панцирь попросил снова воссоединить его с черепахой.

— Это поговорка, Учитель?

— Нет, уважаемый гость, шутка. — И он в улыбке показал мне два передних зуба. Как и многие люди с неровными зубами, Конфуций страдал желудком — чем сам очень восхищался. В Китае постоянное урчание в этой области тела говорит о неустанной работе мощного ума.

Конфуций размышлял о бедности государства:

— Только вчера Ай-гун спросил меня, что ему делать. Я поинтересовался, собрало ли государство всю годовую десятину, и он ответил: «Да, но война обошлась так дорого, что уже ничего не осталось».

— Налоги придется увеличить, — сказал я, вспомнив мрачную фигуру диктатора за расчетами в Долгой Сокровищнице.

— Но это будет крайне неразумно, — ответил Конфуций, — и к тому же нечестно. В добрые времена правитель охотно делит избыток со многими, а в тяжелые он должен так же охотно смириться с необходимостью тратить меньше, чем ему хотелось бы.

Я доложил это соображение диктатору, думая, что оно может послужить свидетельством стремления Конфуция ослабить государство в случае нападения со стороны Ци. Кан-нань решил, что такое возможно, но маловероятно.

— Он всегда имел такое мнение. Он считает, что народ обязан отдавать государству определенную часть своего дохода, не более, и злится, когда правительство изменяет то, что он считает священным договором.

Конфуций рассказал мне о мудреце, которого знал в юности. Очевидно, этот государственный муж — он был главным министром одного из самых захудалых государств — собрал и свел воедино все законы Срединного Царства, высек их в бронзе, наподобие того, что сделал Дарий, даруя нам свой кодекс. Тот мудрец по имени Цзы-Чань, к ужасу консерваторов, также провел ряд экономических реформ. Эти реформы оказались столь эффективны, что сегодня это самый знаменитый человек у китайцев, им все восхищаются. Разумеется, Конфуций щедро расточал похвалы своему учителю.

— Цзы-Чань обладал четырьмя добродетелями истинно благородного мужа.

Клюнула рыба. Конфуций плавно повел удилище по течению, затем, чуть порезче, против.

— На крючке! — сообщил он весело.

— Что за четыре добродетели? — я не дал ему отвлечься.

К востоку от Инда все пронумеровано. Осторожно подтягивая леску, Конфуций перечислил эти драгоценные добродетели:

— Истинный благородный муж вежлив в личной жизни. Он корректен в отношениях с монархом. Он отдает простому народу не только причитающееся, но больше. И наконец, он совершенно честен с теми, кто служит ему и государству.

— Цзы-Чань говорит, как божественный мудрец, — учтиво заметил я.

В действительности мудрец смахивал на одного из тех мастеров банальностей, которых так любят пространно цитировать тупицы.

Конфуций дал рыбе устать, водя ее у берега.

— Сомневаюсь, увидим ли мы в наши дни божественного мудреца. Но мы всегда можем надеяться встретить истинно благородного мужа.

— Считается, что вы и есть такой благородный муж, Учитель. Если не более.

Я говорил с ним, как с монархом. Но Конфуций, в отличие от большинства выдающихся людей, казалось, не имел той самоуверенности.

— Кем меня считают и кто я есть — это вещи разные. Как рыба, которая в воде, и та, что на тарелке. Я учитель, потому что мне не позволяют заниматься государственными делами. Я вроде горькой тыквы, которую вешают на стену для красоты.

Он произнес это без видимой горечи. Затем вытащил рыбу — крупного окуня, — быстрым движением снял с крючка, снова насадил наживку и забросил удочку — все это заняло времени не больше, чем обычному человеку нужно для ответа на знакомый вопрос.

Когда я отпустил комплимент его мастерству удильщика, Конфуций, рассмеявшись, сказал:

— Я не занимаю высокой должности — вот почему я так много всего умею.

— Говорят, правитель Ци предлагал вам такую должность.

— Старый правитель. И много лет назад. Потом я говорил с его сыном. Цзянь-гун — серьезный человек. Но я не пользуюсь влиянием в Ци.

— Ясно, Учитель.

Я приступил к выполнению поручения диктатора. И между делом удил рыбу.

— Что ясно, уважаемый гость?

Конфуций был одним из тех редких людей, которые задают вопрос, чтобы узнать что-то еще неизвестное. Как правило, мудрецы сего мира используют тщательно продуманные вопросы в качестве наживки, чтобы получить ответ, лишний раз подтверждающий их непреложное мнение. Это совсем нетрудно, в чем ты убедишься, Демокрит, когда я заставлю Сократа отвечать на мои вопросы. Из темноты, в которой я пребываю, я слышу твою улыбку. Что ж, когда-нибудь ты убедишься в моей правоте. Мудрость начинается не в Аттике — хотя, возможно, здесь и кончается.

— Из-за недавней войны, которой вы воспротивились.

— Когда она началась, меня не было в Ци. — Конфуций взглянул на мою натянувшуюся леску и посоветовал: — По течению, тихонечко.

Я двинул удилищем, но слишком резко, и рыба сорвалась.

— Плохо, — сказал старик. — Требуется легчайшее прикосновение. Впрочем, я-то здесь рыбачу всю жизнь и знаю течение. Удивительно, что кто-то мог подумать, будто я одобрю войну.

Конфуций прекрасно понял, какую рыбу я ловлю. В таких делах его никто не мог одурачить, я даже и не пытался, но гнул свою линию:

— Многие думают, будто вы хотели, чтобы комендант замка Би восстановил власть гуна.

Конфуций кивнул и забросил удочку.

— Совершенно верно, я говорил с комендантом. Верно, он предлагал мне должность. И верно, что я отказался. Он авантюрист и несерьезный человек. — Старик быстро взглянул на меня. Глаза его были светлее, чем у большинства китайцев. — И так же верно, что не будет должного равновесия между землей и небом, пока мы не восстановим прежние церемонии, музыку, обычаи и династию. Мы живем в злые времена, потому что сами не добры. Так и скажите Кан-наню.

Его не беспокоило, что мне поручили шпионить за ним. Конфуций воспользовался мной для связи с главным министром.

— А что такое доброта, Учитель?

— Всякий подчиняющийся ритуалам праведен, то есть добр. — Вокруг собралось облачко мошек. — Не шевелитесь! — сказал Конфуций. — Они пролетят.

Мы сидели не шевелясь, но они не пролетали. Я потихоньку вдыхал мошек, но Учитель оказался целиком в их власти.

— Благородный муж или правитель, — Конфуций снова показал в улыбке передние зубы, — вы знаете, они могут совпасть в одном лице, — не должен делать ничего, противоречащего ритуалу. Он ко всем должен обращаться с одинаковой учтивостью. Он не должен делать другим ничего такого, чему не хотел бы подвергнуться сам.

— Но ведь когда правитель приговаривает к смерти за совершенное преступление, он делает то, чему не хотел бы подвергнуться сам.

— Допустим, приговоренный к смерти нарушил ритуал. В глазах неба он совершил зло.

— Но допустим, он сражался за свою страну?

К этому времени и я, и Конфуций уже отбивались от мошек. Он бил их веером, я — своей широкополой соломенной шляпой. Наконец мошки, разбившись на группы, начали отступать, как военные подразделения.

— Война включает свой набор ритуалов. Но в мирное время хороший правитель должен быть начеку, чтобы избегать четырех отвратительных вещей.

Опять числа! Поскольку ожидалось, что я спрошу об этих отвратительных вещах, я так и сделал. Тем временем последняя из определенно отвратительных мошек улетела.

— Первое: предавать человека смерти, не научив его, как поступать правильно. Это дикость. Второе: требовать, чтобы задание было выполнено в срок, не предупредив работника об этом сроке. Это угнетение. Третье: давать невнятные приказы и требовать точного исполнения. Это мучение. И наконец, давать причитающееся с недовольным видом. Это проявление внутренней мелочности.

Вряд ли кто-нибудь стал бы отрицать, что указанные вещи отвратительны, и я воздержался от комментариев. Конфуций и не ожидал их.

— А что именно вы называете ритуалом, Учитель?

Слово «ритуал» в Китае употребляется постоянно и значит гораздо больше, чем просто религиозный обряд.

— Древние чжоуские обряды очищают нас, а жертвоприношения предкам связывают небо и землю в совершенную гармонию, если правитель праведен и обряды выполняются точно.

— В Лояне я наблюдал за церемонией почтения предков. Боюсь, она показалась мне очень запутанной.

У Конфуция снова клюнуло. Бамбуковое удилище согнулось в дугу. Рыба оказалась тяжелой, но рука удильщика сохраняла легкость.

— Всякий, кто вник во все жертвоприношения предкам, может обращаться со всем под небесами так же легко, как я… поймал… — Мощным рывком Конфуций поднял удилище, и жирный лещ пролетел у нас над головами. Всегда приятно видеть безукоризненное мастерство. — …Эту рыбу!

Конфуций закончил фразу, когда рыбина упала в кусты сирени. Я принес ее, и Учитель сказал:

— Все посвященные предкам церемонии чем-то похожи на ловлю рыбы. Потянешь слишком сильно — и порвешь леску или сломаешь удилище. Потянешь слабо — и рыба уплывет вместе с удочкой.

— Значит, быть праведным — это действовать в соответствии с волей небес?

— Разумеется.

Старик положил в корзину свою последнюю добычу.

— А что такое небеса? — спросил я.

Конфуций дольше, чем обычно, наживлял крючок и не ответил, пока не забросил удочку. Я заметил, что дневная луна исчезла. Солнце на белом небе поднялось выше.

— Небеса — это распорядитель жизни и смерти, счастья и несчастья.

Он понимал, что не ответил на мой вопрос. Я молчал, и он продолжил:

— Небеса — это место, где обитает первый предок. Принося жертву небесам, мы приносим жертву ему.

Я поймал извивающегося угря и подумал, что угорь — прекрасный образ Конфуция, рассуждающего о небесах. Учитель так и не сказал ничего определенного — он верил в небеса не больше, чем в так называемого верховного предка.

Конфуций был атеистом. Уверен. Но он верил в силу ритуалов и церемоний, заложенных давно вымершей династией Чжоу, потому что был привержен к порядку, равновесию, гармонии в людских делах. Поскольку простой народ верил во всяческих звездных богов, а представители правящих классов — в свое происхождение от череды небесных предков, внимательно наблюдающих за ними с небес, Конфуций старался использовать эти древние верования для создания гармоничного общества. Он поддерживал династию Чжоу, потому что — не прибегая к чарам высказываний Дань-гуна — последний Сын Неба принадлежал к этой династии. И чтобы создать единое Срединное Царство, было необходимо найти нового Сына Неба, желательно из той же фамилии. Но поскольку Конфуций справедливо опасался появления неправедного правителя, то постоянно подчеркивал так называемые добродетели старой династии. Хотя я почти уверен, что изрядную часть своих цитат он выдумал, Фань Чи клялся, что Конфуций всего лишь толкует существующие тексты. На что я отвечал:

— Значит, толкует их в угоду текущему моменту.

Фань Чи не нашел в этом ничего предосудительного. Но когда я пересказал ему шутку Конфуция о черепашьем панцире, он нахмурился.

— Это неприлично.

— Почему?

— Искусство гадания происходит от предков. Они также дали нам Книгу Перемен, которую Учитель чтит.

— И все же он улыбался.

Фань Чи горестно вздохнул:

— Не секрет, что Учитель недостаточно интересуется гаданиями. Говорят, он как-то сказал, что человек сам творит собственное будущее, подчиняясь небесным законам.

— В существование которых он не верит.

Фань Чи был глубоко оскорблен:

— Если вы так думаете, то вы не поняли его. Конечно, вы же варвар. — Он осклабился. — Вы служите какому-то странному богу, создавшему зло, чтобы оправдать себя за мучения тех, кого сам же и создал.

Я не удостоил ответом такое богохульство.

Насколько мне известно, Конфуций был единственным китайцем, не интересующимся демонами, призраками и миром духов. Можно было подумать, что он в них не верит. Я несколько раз спрашивал его, но он толком так и не ответил.

Помню, что, пытаясь снять угря с крючка, я спросил:

— А как насчет мертвых? Куда они деваются? Их судят? Воскресают они? Или вновь рождаются? — Угорь извивался и не давал вынуть крючок. — Существуют ли какие-нибудь заслуги, за которые на небесах нас ждет награда? А если нет, то зачем…

— Вы бы лучше не мешали мне снять угря с вашего крючка, — сказал Учитель.

Ловким движением старик отцепил его, бросил в корзину и вытер руки о траву.

— Хорошо ли вы знаете жизнь? — спросил он меня.

— Не уверен, что понял ваш вопрос. Я знаю свою собственную жизнь. Я путешествовал по чужим странам, встречался со всевозможными людьми…

— Но не со всеми людьми, не со всеми народами?

— Конечно, нет.

— Тогда, уважаемый гость, раз вы еще не до конца понимаете жизнь, как вы можете понять смерть?

— А вы знаете жизнь, Учитель?

— Конечно, нет. Я мало что знаю. Я люблю учиться. Я пытаюсь понять этот мир. Я всех выслушиваю. Откидываю в сторону то, что кажется сомнительным, и осторожно обращаюсь с остальным.

— Вы не верите в божественные откровения?

— Например?

Я рассказал ему, как слышал голос Мудрого Господа. Я также описал видение Пифагора, просветление Будды, видения другого мира нашими магами — пусть вызванные хаомой, но тем не менее истинные. Старик слушал с улыбкой — или так казалось из-за видневшихся кончиков зубов. Из-за этого Конфуций всегда словно вежливо посмеивался.

Когда я закончил, он вытащил удочку и аккуратно собрал свое снаряжение. Я сделал то же, правда не так аккуратно. На мгновение мне показалось, что он забыл, о чем мы говорили. Но поднявшись с моей помощью на ноги — у него плохо гнулись суставы, — Учитель сказал как бы между прочим:

— Я слышал немало подобных историй, и обычно они производили на меня огромное впечатление. Настолько, что я наконец решил всерьез заняться медитацией. Я провел день без пищи и ночь без сна. Полностью сосредоточился. И что, ты думаешь, случилось дальше?

Впервые он обратился ко мне на ты. Меня приняли.

— Не знаю, Учитель.

— Ничего. Совершенно ничего. Мой ум был совершенно чист. Я ничегошеньки не увидел. И ничегошеньки не понял. И поэтому решил, что следует изучать реальные вещи в реальном мире.

Мы медленно шли через рощицу за алтарем. Конфуция узнавали и приветствовали встречные, он отвечал с достоинством, учтиво, отстраненно.

Внезапно перед алтарем появился какой-то неотесанный рыцарь.

— Учитель! — восторженно приветствовал он Конфуция.

— Цзы-Гун.

Приветствие Учителя было вежливо, но не более.

— У меня великая новость!

— Расскажи нам.

— Помните, я спрашивал вас, существует ли какое-нибудь правило, которое мне было бы можно и должно исполнять с утра до вечера каждый день?

Конфуций кивнул:

— Да, помню. И я сказал тебе: не делай другим того, чему не хотел бы подвергнуться сам.

— Так вот, с тех пор прошло больше месяца, и благодаря вам, Учитель, у меня нет желания, — поверьте! — делать то, чего я не жду от других!

— Мой милый, — сказал Конфуций, похлопывая Цзы-Гуна по плечу, — ты еще не совсем дошел до этой стадии.