12. Басмач
– Не трогай моя рука!
Человек в рваном полосатом халате быстрым прыжком отскакивает назад и упирается спиной в стальной квадрат двери. В его больших черных глазах, сквозь тюремную муть, жгучими искрами сверкает огонь злости и страха.
Он очень смугл. Кожа на его хищном, с хрящеватотонким и горбатым носом, лице и на мускулистых и, волосатых руках коричневокаштанового цвета. Такую смуглоту, которую бессильна согнать с человеческой кожи даже тюрьма, дает только горячее южное солнце.
На гладко бритой голове человека грязная парчевая тюбетейка, а на босых ногах сплошная серая кора грязи, как морщинами изрезанная царапинами, шрамами и ссадинами.
Войдя в камеру, он ответил на наши вопросы отрывисто и гортанно с резким восточным акцентом:
– Файзулла… Басмач… Из армии Джунаидхана. Признав в нем единоверца и соратника по кровавой борьбе против большевиков, черкесабрек, скупо и сдержанно улыбнувшись, протянул ему руку, но Файзулла не принял ее. Обиженный этим горец сказал:
– Почему ты отталкиваешь руку брата твоего? Ты – басмач, я – абрек. Мы братья!
Прижимаясь спиной к двери, Файзулла выкрикнул громко и резко:
– Проклятие Аллаха на мне! Болезнь болезней у меня! Смотри! Вот!
Он указал пальцем на свой лоб. Там, над самой переносицей, странно белело небольшое пятно, выделяясь на смуглой коже, как плоский мертвый волдырь. Некоторым из нас были знакомы такие пятна. И страшное слово, страшное даже для нас, повисло в камере:
– Проказа!
Вслед за ним прозвучал вопрос, заданный вразнобой сразу тремя дрожащими голосами:
– Что нам делать?
Я провел глазами по лицам заключенных. Привычно бледные для меня, они стали еще бледнее и даже както посерели. Ужас и отвращение отражались на них. Только лица старосты да "братьевабреков" были спокойны.
– Что делать? – сорвавшимся голосом повторил вопрос Корней Панфилов.
В ответ ему Костя Потапов испуганными восклицаниями выразил общую мысль камеры:
– Вызвать надзор! Пусть уберут прокаженного! Он нас всех заразит!
Староста молча направился к двери, но Файзулла, протягивая вперед руки со скрюченными, мелко вздрагивающими пальцами, остановил его криком:
– Не надо! Не пущу!
– Послушайте! Я хочу просить дежурного, чтобы вас перевели в одиночку. Вы не можете оставаться среди нас, – начал уговаривать его Сергей Владимирович.
Прокаженный торопливо заговорил на ломаном русском языке, с трудом подыскивая и связывая вместе слова. Он просил позволить ему остаться в камере до вечера. Следователь обещал вечером вызвать его на допрос. Сегодня он, Файзулла, решил отомстить энкаведистам которые несколько лет подряд, мучают его по тюрьмам и лагерям с тех пор, как в песках Туркестана была разбита и разогнана советскими войсками повстанческая армия Джунаидхана.
Давно уже Файзулла мечтает о мщении, но никаких средств для осуществления этой мечты у него не было до вчерашнего дня. Вчера, после очередного допроса с избиением, ему дали чашку с водой умыть лицо. Смывая с него кровь, он увидел в воде у себя на лбу белое пятно и понял, что болен проказой. Сначала он испугался, потом подумал и его охватила радость. На сегодняшнем допросе он постарается прикоснуться к возможно большему количеству энкаведистов.
– Я буду бить, царапать, кусать этих шайтанов! Проклятие Аллаха перейдет на них! – восклицал басмач, и свирепая мстительная улыбка кривила гримасами его смуглое хищное лицо.
Затаив дыхание, слушали мы злобные, наполненные жгучей ненавистью выкрики прокаженного. Нам было жутко от них и от той страшной и отвратительной картины, которая рисовалась ими перед нашими мысленными взорами: прокаженный умышленно заражает здоровых людей. Энкаведистов, но все же людей.
Когда Файзулла кончил говорить, в камере разгорелся спор. Большинство заключенных хотело вызвать Дежурного по тюремному коридору и потребовать, чтобы от нас убрали прокаженного. Судьба энкаведистов, которым грозило заражение проказой, нас трогала, всетаки, мало, а Елисей Сысоев даже злорадно сказал:
– Так им и надо!
Мы беспокоились больше о себе, боясь что прокаженный может заразить всю камеру, заразить даже воздух в ней. Эта зараза казалась нам страшнее смерти.
Против общего требования заключенных выступили только староста и "братьяабреки". К ним, несомненно, присоединились бы Тихон Гринь и Григорий Ипполитов, но этих смелых людей среди нас тогда уже не было.
Сергей Владимирович пытался успокоить взволнованных заключенных такими словами:
– Я предлагаю подождать до вечера. Не думаю, чтобы проказа могла передаваться людям через воздух. Во всяком случае, я никогда об этом не слыхал. После ухода Файзуллы мы можем требовать, чтобы камеру продезинфицировали. Помоему не следует мешать басмачу в его мести.
– Это его право и не наше дело, – поддержал старосту русский абрек.
– Басмач должен отомстить, – сказал черкес.
Однако, остальные заключенные продолжали настаивать на своем.
– Как же мы вызовем дежурного? – спросил Пронин. – Ведь Файзулла никого не пустит к двери.
– Будем кричать хором, – предложил Костя Потапов.
Открывшаяся со скрипом и лязганьем дверь оборвала наш спор. Прокаженного вызвали на допрос.
Вечером темой наших разговоров была исключительно проказа. Мы вспоминали виденное, слышанное и прочитанное об этой страшной и таинственной болезни и жалели, что среди нас нет врача, который мог бы рассказать наш все точно и подробно о ней.
Ложась спать после звонка отбоя, Сергей Владимипович резюмировал нашу беседу несколькими неожиданными замечаниями:
Поразмыслив, как следует, я всетаки завидую Файзулле. Отвезут его в лепрозорий для прокаженных и проживет он там спокойно до смерти остаток своих дней и ночей. Это лучше тюрьмы и концлагеря.
– Заживо гнить? Нет! Покорно благодарю, – откликнулся со своей "пиджачной постели" Костя Потапов.
– А мы разве не гнием? – спросил Пронин.
– Не так, как он. Стоит нам только выйти на волю и наше гниение кончится, – возразил Костя.
– Или начнется снова, – усмехнулся Сергей Владимирович.
– Но его и расстрелять могут, – прошептал Шура Карелин.
– Возможно. Аналогичные случаи бывали. Например, с заключенными, больными сапом, – подтвердил слова юноши староста и зевнул, переворачиваясь на бок:
– Ааах! Ну, будем спать!..
Файзулла в камеру больше не пришел, но очень скоро подал нам весть о себе. На следующий день, едва мы кончили пить утренний кипяток, как дверь камеры распахнулась и в нее ворвались пятеро энкаведистов, вооруженных винтовками со штыками. Один из них скомандовал:
– Встать! Повернуться к стенке!
Мы выполнили его приказание без особой, впрочем, поспешности. Медленно поворачиваясь лицом к стене, я успел заметить, что подавший нам команду энкаведист вытаскивает изза обшлага шинели сложенный вчетверо лист бумаги. Пошуршав ею за нашими спинами, он сказал:
– Карелин Александр! Выходи без вещей! Стоящий со мною рядом юноша рывком сдвинулся с места, растерянно и беззвучно шевеля губами. Он, вероятно, думал, что его поведут на расстрел. Ведь вызывали без вещей.
– Скорее выходи! – крикнул энкаведист.
Юноша испуганно вздрогнул и торопливо направился к двери.
– Остальным стоять и не шевелиться, – приказал энкаведист.
Спустя несколько минут его окрик раздается снова:
– Пронин Сергей! Без вещей!
Сергей Владимирович отходит от стены и слегка дрогнувшим голосом произносит.
– Прощайте, товарищи! Может быть, больше не увидимся.
– Прощайте! – отзываются несколько голосов.
– Давай помолчи! Нечего тут прощаться, – раздраженно обрывает их энкаведист.
Меня вызвали третьим. В коридоре толпятся надзиратели. Они в брезентовых халатах, резиновых перчатках и с явно паническими выражениями лиц. Двое из них хватают меня под руки и бегом тащат по коридору, а затем по лестнице на второй этаж тюрьмы. Я пытаюсь сопротивляться:
– Да пустите вы меня, черти. Я ходить еще не разучился, а бежать из тюрьмы не собираюсь.
– Не дрыгайся! Вот пробежим лестницу, тогда пустим, – тяжело дыша говорит надзиратель справа.
– А на лестнице почему нельзя?
– Потому нельзя, что ваш брат подследственник с ее сигать вниз норовит. Самоубивается.
Но ведь там сетка, – киваю я головой на железную раму с мелким сетчатым переплетом, прикрепленную над пролетом лестницы.
Ваш брат под сетку нырнуть ловчится, – обрывающимся от бега голосом объясняет мне надзиратель слева.
Рама с сеткой приделана к лестнице небрежно и, видимо, наспех. Заключенному, желающему покончить самоубийством, не трудно "нырнуть" под нее. Более десятка таких попыток в тюрьме уже было. Два "прыгуна "разбились насмерть, а остальным "не повезло": они только искалечились. Условия для самоубийственных прыжков в главной ставропольской тюрьме не совсем подходящие. Она двухэтажная и расстояние между верхней площадкой лестницы и цементным полом первого этажа не превышает десяти метров.
Однако, тюремное начальство приняло меры для предотвращения попыток самоубийств. Не надеясь на свое "сеточнотехническое "усовершенствование, оно приказало надзирателям и конвоирам на лестницах заключенных "хватать и не пущать"…
В конце коридора второго этажа мои "телохранители" останавливаются перед дверью с эмалевой надписью:
"Дезинфекция".
Один из надзирателей приоткрывает дверь и спрашивает когото, находящегося за нею:
– Можно?
– Давайте, – еле слышно доносится оттуда тонкий голос, похожий на детский.
Надзиратели вталкивают меня в большую светлую комнату, но сами в нее не входят. Комната залита солнечным светом, таким радостноприятным и слегка режущим глаза после сумерок тюремных коридоров. Лучи солнца огромными прямоугольниками, с множеством танцующих в них пылинок, ложатся на пол из двух высоких зарешеченных окон. А за окнами "воля": крыши домов, широкие улицы окраин и уходящие к горизонту просторы степи, покрытой белой искрящейся пеленой снега.
Отвести глаза от этого чудного зрелища меня заставил тонкий, альтовый голос:
– Ваша фамилия!
– Бойков, – машинально отвечаю я.
Сидящий за столом, в простенке между окнами, угрюмый и очень прыщеватый юноша в грязноватобелом халате и резиновых перчатках ищет мою фамилию в длинном списке и, найдя, ставит против нее карандашом крестик.
Кроме стола, в углу комнаты стоит стеклянный шкаф с раскрытыми дверцами и больше ничего нет. В шкафу множество банок, бутылок и несколько пульверизаторов, похожих на те, из которых опрыскивают садовых вредителей.
– Разденьтесь догола, – говорит мне юноша. Раздеваюсь. Он берет из шкафа пульверизатор и опрыскивает меня с головы до ног какойто очень вонючей жидкостью.
– Для чего это? – спрашиваю я.
– От заражения проказой.
– Помогает?
– Не знаю.
– Зачем же вы меня поливаете этой дрянью?
– Приказано продезинфицировать, – угрюмо бурчит он почесывая большой сизый прыщ на щеке.
– А где прокаженный басмач?
– Замолчите! Мне запрещено разговаривать с подследственными, – спохватывается юноша. Разноцветные прыщи, украшающие его лицо, слегка бледнеют.
– Ответьте только на один вопрос, – настаиваю я.
– Ну?
– Его расстреляют или отвезут в лепрозорий?
– Должно быть, в лепрозорий.
– А меня куда?
– Не знаю. Да замолчите же вы, наконец! – тонкоголосо вскрикивает он, и его прыщи багровеют.
По обе стороны стола, в комнате две двери. Открыв одну из них, юноша выбросил в нее ворох моей одежды, а на другую указал мне:
– Пройдите туда и подождите.
За дверью оказалась маленькая и холодная комнатушка, "меблированная" единственной трехногой скамейкой с круглым сиденьем. Я присел на нее и погрузился в молчаливотревожное ожидание.
"Куда же теперь меня потащат?" – думал я.
Ждать пришлось недолго. Через пару минут в дверь просунулась прыщеватая физиономия и, вместе с узелком моей одежды, бросила мне два слова:
– Быстрее одевайтесь!
Только что пропаренная горячая одежда сильно воняла чемто химическиедким, но надевать ее было приятно. Мое иззябшее тело сейчас же согрелось.
– Готовы? – крикнул мне прыщеватый юноша.
– Уже, – ответил я.
– Ну, идите сюда. – Он позвал моих "телохранителей" и те снова повели меня по тюремному коридору. На этот раз они не хватали меня под руки и не заставляли участвовать в "беге с препятствиями". В этом не было необходимости; к лестнице мы не приближались.
– В новую камеру ведете? – спросил я надзирателя слева.
– Куда же еще? В общую. Вот в эту, – мотнул он головой вперед, останавливаясь перед одной из дверей.
На ней крупно выведена надпись мелом:
"Общая № 16".
Изза двери доносится сдержанный гул множества голосов. Похоже на гигантский улей.
"Както я буду жить там?" – врывается в мою голову мысль и мгновенно сменяется другой, беспокойной и мелкопрактической:
"Мои вещи. Скудные, но необходимые заключенному. Надо их добыть из камеры "настоящих".
Обращаюсь к надзирателям:
– Я оставил в прежней камере вещи. Как бы их получить?
– После получишь. Не пропадут, – успокаивает меня надзиратель справа. – Твои вещички тоже должны пройтить дизынфекцыю. И усмехаясь добавляет:
– Ну и панику произвел этот ваш заразный басмач. На всю тюрьму.