68. Лев

Неподалеку от больницы, в федеральном дисциплинарноисправительном центре, в специально оборудованной камере содержат другого мальчика – Леви Иедидию Калдера. Стены камеры обиты мягким материалом. Вход закрывает стальная, рассчитанная на противостояние взрыву дверь толщиной семь с половиной сантиметров. В комнате поддерживается постоянная температура пятнадцать градусов по Цельсию, чтобы тело Льва не перегревалось. Льву не холодно, наоборот, он страдает от жары, потому что завернут в несколько слоев жаростойкой изоляции. Он похож на мумию, подвешенную в воздухе, но, в отличие от мумии, его руки не сложены на груди, а разведены и привязаны к разным концам балки, чтобы он не мог хлопнуть в ладоши. Лев утешает себя мыслью, что полицейские не знали, что лучше: распять его или мумифицировать, поэтому решили пойти на компромисс и сделать то и другое сразу. В таком положении он не может ни хлопнуть в ладоши, ни упасть, словом, какнибудь случайно взорвать себя. А если ему это всетаки какнибудь удастся, то камера, в которой его держат, воспрепятствует выходу взрыва наружу.

Льву четыре раза делали переливание крови. Сколько еще времени потребуется, чтобы смертельно опасное вещество исчезло из кровеносной системы, ему не говорят. Его вообще преднамеренно держат в неведении относительно всего. Агентам ФБР, постоянно допрашивающим его, не интересно чтото рассказывать: их гораздо больше интересует, что им может рассказать Лев.

Ему выделили адвоката, избравшего в качестве техники защиты признание невменяемости. По его словам, быть невменяемым хорошо. Льву так не кажется, и он постоянно твердит, что в своем уме, и о невменяемости не может быть и речи, хотя в глубине души особой уверенности в этом не испытывает.

Дверь камеры открывается. Лев ожидает увидеть очередного агента, пришедшего, чтобы провести допрос, но посетитель пришел с иной целью. Лев даже не сразу узнает его – главным образом потому, что на нем нет обычного пасторского одеяния. Посетитель одет в джинсы и полосатую рубашку на пуговицах.

– Доброе утро, Лев.

– Пастор Дэн?

Массивная дверь захлопывается за спиной священника совершенно бесшумно: мягкая обивка на стенах поглощает все звуки. Пастор Дэн потирает руки от холода. Могли бы сказать ему, чтобы взял с собой куртку, думает Лев.

– С тобой хорошо обращаются? – спрашивает пастор Дэн.

– Да, – шутливо отвечает Лев. – Если ты взрывоопасен, никто тебя не ударит, и это хорошо.

Пастор Дэн встречает шутку сдержанным смехом, после чего наступает неловкое молчание. Пастор заставляет себя посмотреть Льву в глаза.

– Если я правильно понимаю, они продержат тебя в таком положении еще несколько недель, после чего ты сможешь выйти из леса.

Лев пытается сообразить, что за лес он имеет в виду. Его жизнь определенно сейчас напоминает чащу, в которой безнадежно заблудилась душа. Чаща находится в лесу, а лес – в другой чаще, и так без конца. Непонятно даже, зачем к нему пришел пастор и что он испытвает по этому поводу. Стоит ли обрадоваться его приходу или рассердиться? Это же тот самый человек, который рассказывал ему с самого детства, что быть жертвой, уготованной Господу, святая обязанность, а потом неожиданно потребовал, чтобы Лев бежал, чем дальше, тем лучше. Пришел ли он, чтобы прочесть ему нотацию? Или поздравить его? Прислали ли его родители, понимая, что он так зол на них, что приходить самим не стоит? А может, его решили казнить и пастор пришел, чтобы выполнить свой долг священника?

– Почему бы вам просто не покончить с этим? – спрашивает Лев.

– С чем покончить?

– С тем, ради чего вы здесь. Просто скажите мне, зачем пришли, и идите.

В камере нет стульев, и пастору приходится опереться на покрытую мягкой обивкой стену.

– Что они тебе всетаки рассказали о происходящем?

– Я знаю только то, что происходит в этой камере. То есть ничего.

Пастор Дэн вздыхает и трет глаза, размышляя, с чего лучше начать.

– Прежде всего, – наконец говорит он, – знаешь ли ты молодого человека по имени Сайрес Финч?

Услышав это имя, Лев моментально впадает в панику. Естественно, агенты от души покопались в его прошлом. Так всегда бывает с террористами – их жизнеописание превращается в дело, страницы дела распечатывают и развешивают на стене, чтобы изучать и сопоставлять факты, а люди, имевшие к ним отношение, становятся подозреваемыми. Естественно, обычно это случается, когда теракт уже совершен, а сам террорист благополучно перешел в мир иной.

– СайФай не имеет к этому никакого отношения! – восклицает Лев. – Совершенно никакого. Не нужно его вмешивать в это дело!

– Успокойся. С ним все в порядке. Просто так получилось, что он стал причиной громкого скандала, и, поскольку вы с ним знакомы, люди к нему прислушиваются.

– Скандал связан со мной?

– Скорее, с самим существованием разборки, – объясняет пастор Дэн, решившись наконец подойти ближе ко Льву. – То, что случилось в лагере «Хэппи Джек», заставило заговорить многих людей, предпочитавших раньше прятать голову в песок. В Вашингтон посыпались требования запретить заготовительные лагеря, а Сайрес даже выступал перед Конгрессом.

Лев пытается представить себе Сайреса, разговаривающего на старом добром черном диалекте с комиссией Конгресса. Подумав об этом, он улыбается. Впервые за долгое время.

– Ходят слухи, что они могут даже снизить возраст совершеннолетия с восемнадцати до семнадцати лет. Если это произойдет, огромное количество ребят, которых родители хотят отдать на разборку, будут спасены.

– Это хорошо, – соглашается Лев.

Пастор Дэн лезет в карман и достает оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.

– Не хотел тебе показывать, но, думаю, тебе всетаки стоит это увидеть. Полагаю, ты поймешь, насколько далеко все зашло.

Пастор держит в руках обложку журнала.

На ней изображен Лев.

Фотография была сделана в седьмом классе, во время тренировки по бейсболу. Лев держит в руке рукавицу и улыбается в камеру. Под фотографией надпись: «ПОЧЕМУ, ЛЕВ, ПОЧЕМУ?» Хотя в камере Лев только тем и занимался, что снова и снова переосмысливал свои действия, ему никогда не приходило в голову, что весь остальной мир занимается тем же самым. Он не хотел привлекать к себе такое пристальное внимание, но вышло так, что его знает каждый американец.

– Твоя фотография обошла обложки практически всех журналов.

Лев этого не знал. Надеюсь, пастор Дэн не принес их все, думает он.

– Ну и что, – говорит он, старательно делая вид, что его это ничуть не заботит, – Хлопки всегда попадают в новости.

– В новости попадает то, что они натворили, – разрушения, кровь, но никто обычно не интересуется личностью террориста. Для людей все Хлопки на одно лицо. Но ты от них отличаешься, Лев. Ты – Хлопок, который не стал хлопать.

– Я хотел.

– Если бы ты хотел, хлопнул бы. А ты вместо этого бросился в разрушенный дом и вынес четверых.

– Троих.

– Ладно, троих, но ты бы наверняка пошел еще и еще, если бы мог. Другие ребята из твоего корпуса – те, кого должны были принести в жертву, – остались снаружи. Они берегли свои драгоценные части. А ты фактически организовал спасательную операцию, потому что вслед за тобой пошли «трудные» ребята, и вместе вы спасли множество людей.

Лев это помнит. Даже когда основная часть населения лагеря штурмовала ворота, несколько десятков ребят вместе с ним обыскивали развалины. Пастор Дэн прав: Лев выносил бы пострадавших еще и еще, но в какойто момент ему пришло в голову, что одно неверное движение может привести к взрыву и тогда Лавка мясника окончательно обвалится. Поняв это, Лев вернулся на красную ковровую дорожку и сидел там с Рисой и Коннором до тех пор, пока их не увезли на «скорой помощи». Потом Лев встал на ноги прямо посреди творящегося беспорядка и признался в том, что одним из террористов был он. Он продолжал признаваться в этом всем подряд, пока один из полицейских не согласился арестовать его. Поначалу он даже не хотел надевать на Льва наручники, боясь, как бы он не сдетонировал, но Лев убедил его это сделать, сказав, что сопротивляться аресту не будет.

– То, что ты сделал, Лев, привело людей в недоумение. Никто не может понять, кто ты: герой или чудовище.

Лев отвечает не сразу.

– А есть еще варианты? – наконец спрашивает он.

Пастор Дэн молчит. Вероятно, он не знает ответа.

– Приходится верить в то, что есть какоето высшее объяснение тому, что с тобой произошло, – говорит он, глядя на обложку журнала, которую продолжает держать в руке. – Сначала тебя похитили, позже ты стал Хлопком, но хлопать отказался, и все это привело к нынешнему положению. Многие годы ребята, которых отдавали на разборку, были безликой массой никому не нужных детей, но теперь ты стал их олицетворением.

– А нельзя мне олицетворять чтонибудь другое? – спрашивает Лев.

Пастор Дэн снова смеется, на этот раз от души. Он смотрит на Льва, как на обычного мальчика, а не на какогото инопланетянина. Льву на мгновение начинает казаться, что он и есть обычный тринадцатилетний подросток. Это чувство ему совершенно незнакомо, потому что всю свою жизнь ему внушали, что он необычный ребенок. Так всегда бывает с детьми, которых родители хотят принести в жертву.

– Так что же будет дальше? – спрашивает Лев.

– Насколько я понимаю, они хотят за несколько недель вывести большую часть взрывчатого вещества из твоей кровеносной системы. Ты будешь представлять собой определенную опасность, но не такую, как раньше. Сможешь хлопать в ладоши, заниматься спортом – что угодно – и не взорвешься. Естественно, наиболее контактными видами спорта заниматься будет нельзя.

– А потом меня отдадут на разборку?

Пастор Дэн качает головой:

– Они не станут отдавать на разборку террориста, накачанного взрывачатым веществом – полностью из кровеносной системы его никак не вымоешь. Я разговаривал с твоим адвокатом. Он считает, что тебе предложат сделку, – в конце концов, ты сильно помог им, указав, где прячутся люди, влившие тебе в вены этот ужас. Они использовали тебя и получат по заслугам. Так что судья, вполне возможно, решит, что ты в этой истории жертва.

– Но я же знал, что делал, – возражает Лев.

– Тогда расскажи мне, зачем ты хотел это сделать.

Лев хочет рассказать пастору все, но подходящих слов не находится. Злость. Обида человека, которого предали. Ярость от того, что никакой вселенской справедливости нет. Но что из этого в действительности послужило причиной? Чем он оправдывал свои поступки?

– Ты несешь ответственность за свои поступки, – продолжает пастор Дэн, – но в том, что в эмоциональном отношении ты не был готов к жизни в реальном мире, виноват я и другие люди, воспитывавшие тебя лишь для одного – чтобы принести в жертву. Мы виноваты не меньше тех, кто накачал тебя этой отравой.

От стыда пастор даже отворачивается. Он старается подавить растущий в душе гнев, но Лев видит, что священник сердится не на него.

– В общем, по тому, как идут дела, – говорит он, глубоко вздохнув, – можно предположить, что тебе предстоит провести несколько лет в колонии для малолетних преступников, а потом еще несколько лет под домашним арестом.

Лев знает, что ему следует радоваться, но радость почемуто не спешит проявиться. Перспектива домашнего ареста его особенно смущает.

– И в чьем же доме меня будут держать? – спрашивает он.

Пастор явно обладает способностью читать между строк.

– Ты же понимаешь, Лев, что твои родители – люди абсолютно негибкие.

– Так в чьем же доме?

Пастор Дэн снова вздыхает:

– Когда твои родители подписали разрешение на разборку, ты, согласно закону, перешел на попечение государства. После того, что случилось в лагере, твоим родителям было официально предложено взять опекунские обязанности на себя, но они отказались. Мне жаль.

Лев не удивлен. Он в ужасе, но скорее даже доволен тем, что его предположения подтвердились. При мысли о родителях в его душе начинают копошиться те же демоны, что привели его в ряды террористов. Но вместе с тем он делает и одно открытие: оказывается, отчаяние не так бездонно, как ему казалось.

– Значит, теперь моя фамилия Сирота?

– Нет, необязательно. Твой брат Марк подал прошение о том, чтобы опеку вверили ему. Если он получит разрешение, после того как тебя выпустят, ты попадешь к нему. В этом случае ты останешься Калдером... если захочешь, конечно.

Лев одобрительно кивает, вспоминая вечеринку по случаю праздника жертвоприношения и то, что Марк единственный был против того, что с ним хотели сделать. В то время Лев еще не понимал, что так возмутило брата.

– От Марка они тоже отказались, – говорит он пастору. – По крайней мере, буду в хорошей компании.

Священник расправляет рубашку, слегка ежась от холода. Он совсем не похож сегодня на того пастора Дэна, которого знал Лев. Впервые он видит его в обычной одежде.

– Почему вы так одеты? – спрашивает Лев.

Пастор отвечает не сразу.

– Я покинул свой пост, – наконец признается он. – Оставил церковь.

Мысль о том, что пастор Дэн больше не пастор Дэн, приводит Льва в замешательство.

– Вы потеряли веру?

– Нет, – отвечает пастор. – Я, как и раньше, верю в Бога. Но не в потворствующего человеческому жертвоприношению.

Лев чувствует, что дышать становится все труднее – водоворот чувств, поднявшихся в душе, грозит затянуть его с головой. Эмоции, как пар внутри котла, медленно раскалявшиеся на протяжении всего разговора, достигли критической температуры и готовы в любую секунду взорвать стальную оболочку воли.

– Я никогда не думал, что у меня есть выбор, в какого Бога верить.

Всю жизнь Льву было дозволено верить лишь в то, что дорога, которой он идет, единственно верная. Эта вера окружала его, как кокон, связывая по рукам и ногам с той же мягкой настойчивостью, что и жаростойкая изоляция, в которую он закутан сейчас. Но после слов пастора он впервые почувствовал, что стальная клетка, в которой обреталась его душа, не так крепка, как ему всегда казалось.

– Как вы думаете, может, и я могу верить в того же Бога, что и вы?