СТИВ РЕЗНИК ТЕМ

Аквариум

(Пер. В. Лушникова)

В сиротском приюте был аквариум. Обыкновенный стеклянный аквариум был вставлен в деревянный макет приюта — старого и неуклюжего. Открытый сверху, этот макет служил обрамлением для аквариума.

Приют всегда получал такие необычные подарки: имбирнопряничных великанов, кукол с лицами президентов, игрушечные домики — копии знаменитых зданий. Всякий раз по такому случаю в городской газете появлялась статья с фотографией дарителя и его презента в окружении многочисленных ребятишек с хорошо отрепетированными улыбками.

Другие благотворители проводили особые мероприятия. Отель «Морская арфа» обычно каждый год устраивал праздники для сирот из приюта, которые иногда длились по нескольку дней, и дети ночевали в гостинице. Майкл знал, что несколько раз бывал на праздниках в этом отеле, но почти ничего об этом не помнил, так как был тогда слишком мал — ему было не то четыре, не то пять лет.

На том аквариуме имелась маленькая медная табличка с надписью: «Дар Мартина О'Брайена». Майкл слышал, что этот тип был кем-то вроде рыболова и сам сирота. Считалось, что многие дары — от бывших обитателей сиротского приюта. По правде говоря, Майкл никогда не верил, что можно стать бывшим обитателем приюта: это место оставляло на человеке свою метку навсегда. Иногда он и сам размышлял о том, что подарит приюту, когда станет старым и богатым.

Временами рыбки подплывали к крошечным окошкам макета и смотрели наружу. Один из старших ребят сказал, что рыбы почти не видят дальше своих ртов, но казалось, что они таращатся прямо на тебя. Будто ты — предполагаемый родитель, а сегодня — день посещений. Именно так выглядят дети в дни посещений, думал Майкл: пялятся из окон, вылупив глаза, и нервно двигают жабрами. Стараясь выглядеть так, как того хотелось бы предполагаемым родителям. Стараясь выглядеть так, словно идеально подходят для их семьи. Временами, когда в комнате с аквариумом было достаточно светло, ты видел свое отражение в этих окошках, оно накладывалось на рыбку. Ты вглядывался внутрь, она смотрела наружу. В ожидании.

В приюте Майклу часто снилось, что у него нет лица. Он все ждал, что кто-нибудь подберет ему лицо. До той поры у него было лицо рыбки — с разинутым ртом, широкими и влажными глазами.

И вот, оказавшись в Грейстон-Бэй, Майкл сел в зеленое такси с надписью на двери: «Компания „Такси Двух Безумных Братцев“». Что бы это значило — то ли тут есть два одинаковых такси, каждое из которых водит брат, то ли единственное такси, которое они водят посменно, — в конце концов, Грейстон-Бэй относительно небольшой городок. Или, быть может, тут десятки таких такси и эти братья вообще их больше не водят, они — президент и вице-президент этой компании, или, возможно, оба — вице-президенты, а их мать или отец занимают почетный президентский пост. В общем, понять, кто же, собственно, водитель и чего от него ждать, довольно трудно.

— Немногие ездят в «Морскую арфу» в это время года, — заметил шофер.

Майкл посмотрел в зеркало заднего вида и встретился взглядом с водителем. То, что он видел лишь часть лица с глазами, как-то его беспокоило. По глазам ему обычно мало что удавалось понять: глаза людей всегда казались ему до некоторой степени взаимозаменяемыми. Видя перед собой лишь этот фрагмент лица с глазами незнакомца, он вдруг вообразил, что перед ним — его собственные глаза, каким-то образом перенесенные на чье-то неясное лицо. Однажды социальный работник в приюте дал ему игрушку, в которой можно было вперемешку переставлять фрагменты лиц: подбородки, рты, носы, глаза, волосы — все от разных персонажей, но по размеру подходящие друг другу. Через некоторое время ему уже не важно стало, что именно получается в итоге. Менять части лиц — вот что было важно.

— Должно быть, вы любите спокойный отдых, — произнес водитель.

Майкл взглянул на зеркало с глазами, которые могли быть его собственными. Интересно, а как выглядят губы шофера и не таят ли они то же выражение, что и его глаза?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Да я уже говорил раньше. Никто особо не приезжает в «Морскую арфу» в это время года. От Дня благодарения и до Рождества. А встреча Нового года — это да. Тогда весь город выходит на улицы. Но до того у них мертвый сезон. Люди сидят по домам с семьями, а не в отеле.

— Ну, у меня, боюсь, семьи нет.

Водитель помолчал немного.

— Я так и думал.

Майкл оцепенел, взгляд его застыл. Люди, кажется, всегда это понимают. И как это у них получается? Нужно расслабиться. Интересно, что бы такое хотел увидеть этот водитель? Какой пассажир ему мог бы понравиться и вызвать восхищение? Размышляя, как благовоспитанный сирота, Майкл понял, что самые подходящие темы — это личная независимость и занятие «приличным бизнесом». Развалившись на заднем сиденье, он почувствовал, как смягчаются мышцы его лица.

— Думаю, слишком уж я занят карьерой. — Он выдавил из себя смешок. — У парня моего возраста карьера занимает большую часть времени.

— А сколько же вам лет?

— Двадцать пять. — Он солгал, скостив себе двенадцать лет, но по глазам в зеркале увидел, что водитель ему поверил, явно не замечая всех признаков, выдававших его возраст. Люди верили благовоспитанному сироте. — Я — архитектор.

Внезапно глаза в зеркале посмотрели на него с уважением.

— В самом деле? А что, «Морскую арфу» планируют расширять? Может, стало известно, что кто-то собирается вкладывать деньги в Бэй, а мы, простые работяги, ни сном ни духом?

— Мне трудно сказать…

— А может, хотят перестроить. Сделаете этой старой леди подтяжку лица?

— Честное слово, не могу вам сказать.

— Чего уж там, я усек. Понимаю. — Один глаз в зеркале слегка подмигнул.

Водитель предложил поднести его чемоданы по лестнице к отелю, но Майкл сказал ему, что в этом нет необходимости:

— Езжу по делам налегке.

Шофер кивнул, словно прекрасно понимая, о чем идет речь. Как бы то ни было, Майкл дал ему щедрые чаевые, так надо. Поднимаясь по ступенькам, он гадал, хватит ли ему оставшихся денег на текущие расходы.

В темноте «Морская арфа» великолепна. Ее классические очертания мягко уплывали в тени слева и справа, силуэт гостиницы ровно возвышался над мягко освещенным парадным входом, ее пропорции, в отличие от многих зданий подобного типа, не слишком сильно исказились из-за позднейших архитектурных изысков. Внешнее освещение сведено к минимуму, вынуждая ночного гостя сосредоточить свое внимание на окнах, — бесчисленных огромных окнах, которые зрительно расширяли первый этаж здания.

Впрочем, многие старые здания впечатляюще выглядят в темноте. Хотелось бы надеяться, что и при менее щадящем свете дня гостиница оправдает его ожидания. Именно тогда можно будет сказать, достаточно ли средств из бюджета «Морской арфы» годами направлялось на ее содержание и текущий ремонт. Уже утром он сможет определить, какие места поражены сухой гнилью, а где осела древесина. Майкл сразу понял, что «Морская арфа» частично оснащена голландскими водосточными желобами, — водосточные трубы шли прямо в закрытые карнизы крыши, и, если они их давно не подновляли, вода могла причинить зданию немалый ущерб.

А вот окна внушали ему беспокойство. Это было глупо, а потому беспричинные приступы легкой тревоги его злили: не хотелось бы думать, что здравый смысл ему изменяет.

Здравомыслие — залог безопасности. Взять тех ребят, с кем он рос в приюте и которые о многом мечтали, — на его взгляд, ничего, кроме безмерных страданий, эти мечты им не принесли.

И все же, сделав еще несколько шагов, он ступил на крыльцо и остановился: что-то заставило его внимательно осмотреть эти окна, прежде чем войти.

Стекла необычайно чисты. Добрый знак. На самом деле стекла так чисты, что почти незаметны. Они, как незримая стена, отделяют то, что внутри, — со всем содержимым отеля, включая его атмосферу, — от того, что снаружи. Подумать только, с какой силой давит эта атмосфера, накопившая все, чем дышали и жили постояльцы отеля в течение долгих лет, на стекло, — оно должно быть очень прочным, мастерски сработанным. Как в аквариуме.

Он приблизился к окну. Мебель и ковры внутри — морских цветов, синего и сине-зеленого, обои — бледно-голубого. Гости медленно передвигаются с места на место. Словно во сне. Или будто под водой. Их лица, синие и зеленые, вдыхают и выдыхают тяжелый, спертый воздух старинного отеля. Интересно, видят ли они его сквозь стекло, подумал Майкл, вглядываясь в их подводный мир, видя свое собственное лицо в лицах всех этих рыб.

Он робко подошел к главному входу и открыл дверь, сделал глубокий вдох. Наружу вырвался сырой воздух, обдавая брызгами крыльцо, — лицо и волосы Майкла стали влажными. Войдя, он плотно закрыл дверь, запечатывая себя внутри.

Усилием воли Майкл заставил себя вспомнить, кто он и для чего его наняли.

Большая часть мебели в вестибюле и других зонах общего пользования относится ко времени строительства отеля, с удовольствием констатировал Майкл, находилась ли она в «Морской арфе» изначально, нужно разбираться. И здесь ее так много. Внезапно он наклонился как можно ниже — на уровень глаз ребенка — и уставился на море ножек викторианской мебели: палисандровые и черного ореха, с характерной витой резьбой и простыми нижними опорами, по-галльски перегруженными деталями, декоративными накладками и обивками, которые были покрыты листьями, украшены цветочным узором и фруктами. Среди викторианских ножек местами попадались современные прямоногие анахронизмы, или, что еще более странно, изогнутые ножки из клена и вишни, обвитые по спирали тростником, или покрытые резьбой в виде листьев аканта ножки в стиле американский ампир, или уходящие еще дальше в прошлое образчики мебели шератон красного и атласного дерева. Возможно, первоначальный строитель отеля — кажется, его звали Болгран — привез кое-что из своей старинной фамильной мебели, когда въехал сюда.

Казалось, за ним никто не наблюдает, и Майкл опустился на колени и наклонился к полу, чтобы рассмотреть его получше. И тут нахлынуло воспоминание: ему — четыре года, все эти ножки и мебель для него — лес и пещеры, он носится по холлу на четвереньках так быстро, что мистер Доббинс, смотритель, не может его поймать. Каждый раз, когда Доббинс приближался, Майкл прятался под наиболее основательным предметом мебели и сидел там, стараясь не хихикать, пока смотритель звал и упрашивал его, постепенно повышая голос. Ноги Доббинса — тесно обтянутые габардином брюк, старые, одеревенелые, кривоватые — походили на все те другие ноги из леса, когда он стоял неподвижно, а когда старик начинал двигаться — словно весь лес ног приходил в движение. А когда к поискам присоединились другие взрослые ноги, на лес будто налетел ураган: ноги скользили по полу, грохотали, старческие голоса тревожно скрежетали. В тот самый момент, когда он уже размышлял о том, как останется в этом лесу навсегда, может, прихватит с собой пару друзей и будет здесь жить, Доббинс поднял над ним кресло, сверху пролился дневной свет и загремел гром, и Майкла подняли ввысь.

Он встал, отряхнул брюки и направился к стойке. Все так же озираясь по сторонам. Никто ничего не заметил. Вот и хорошо. Майкл вернул себе облик профессионала.

Вдоль дальней стены вестибюля выстроились многочисленные секретеры и письменные столы, включая два смонтированных вместе великолепных французских секретера secrutaire a abattant с откидной передней крышкой, которые, должно быть, привезли из Нового Орлеана за немалые деньги. Ему не терпелось открыть их и осмотреть изнутри.

Он продолжил свой путь к стойке регистрации, а его взгляд был готов к любой странности, неожиданности.

Виктор Монтгомери неподвижно сидел по другую сторону своего письменного стола. Как ни странно, он почему-то смотрелся здесь неуместно, но при этом было трудно представить себе этого человека где-то еще. Возможно, дело в одежде: вся она — на размер больше, чем нужно, включая воротничок рубашки. Но узел галстука — прочный и тугой, а костюм не выглядит особенно мешковатым, хоть и прячет под собой слишком маленькое для него тельце. Будто Монтгомери сократился в размерах, надев костюм. Создавалось впечатление, что письменный стол тоже слишком велик для него. Как и черный телефон, книга для записей, настольная лампа с абажуром зеленого стекла. Майклу они показались огромными. А Виктор Монтгомери походил на младенца, который с трудом удерживает маленькую морщинистую головку над огромным воротником, его детское личико раскраснелось от напряжения, маленькие глазки с трудом фокусировали взгляд.

— Тут нужно многое описать и занести в каталог, — произнес Монтгомери с блуждающим взглядом новорожденного. — Мебель во всех комнатах, зонах общего пользования, подвальных кладовых. Как и все произведения живописи и прикладного искусства, разумеется. Впрочем, вам не надо будет описывать то, что находится в семейных апартаментах или на чердаке, а также у вас не будет доступа в несколько отдаленных комнат. В любом случае они заперты. Если у вас есть вопросы, полагаю, вы их зададите.

— Могу заверить вас в том, что не будет никаких проблем с завершением описи в назначенное время. Возможно, это получится даже скорее. — Майкл придал голосу немного веселости, желая выразить свою готовность.

Монтгомери вздрогнул, как ребенок, испугавшийся резкого шума.

— Я и не ожидал, что они возникнут.

— Нет, ну что вы, ни в коем случае. Я просто подумал, что, если вы исключили семейные апартаменты, чердак или любые другие помещения из моего задания, опасаясь, что это займет много времени, мне следует заверить вас, что это также не составит никакого труда. Я уже сделал немало описей имущества отелей, и с высокой результативностью, уверяю вас. — Вся мебель из упомянутых мной закрытых зон, которую я хотел включить в опись, уже перенесена в комнаты триста двенадцать и триста тринадцать. Вы оцените каждый из этих предметов, дадите рекомендации, что нам оставить для коллекции «Морской арфы» — в силу исторического интереса, редкости или в качестве иллюстрации какой-то темы — не важно, а что можно продать с аукциона. От всех малозначительных предметов сомнительной функциональности следует избавляться как можно быстрее и дешевле. Главное для меня — получить полную опись и оценку всех предметов в отеле. Я просто убежден, что в прошлом нас обворовывали, и твердо намерен положить этому конец.

Майкл кивнул, чиркая в своем блокноте, словно записывал каждое слово. Голова младенца пугающе багровела.

— Можно начать сегодня?

— Если хотите. Вообще-то, я бы предложил вам выполнять основную часть работы по ночам. Тогда обслуживающий персонал не будет на вас отвлекаться, не говоря о том, что это не будет возбуждать его любопытства.

— Что было бы нежелательно?

— Не хочу, чтобы они думали, будто я им не доверяю. Хотя, разумеется, это так. Обедать в День благодарения вы будете здесь.

Майкл не понял, вопрос это или приказ.

— Я рассчитывал на это, если это возможно.

— А ваша семья?

— У меня ее нет. И в этот раз мне некуда пойти отметить праздник.

Похоже, младенец несколько огорчился, словно напустил в подгузник.

— Жаль это слышать. Семья — великий источник силы. Очень важно быть ее частью.

Майкл ожидал, что он расскажет что-нибудь о собственной семье, но этого не последовало.

— Я ощущаю себя членом семьи всего рода человеческого, — солгал Майкл.

Младенец как будто смутился:

— Вы сирота?

— Да, а кстати, дети из нашего приюта в течение нескольких лет приезжали сюда — как на каникулы. Даже я…

— Я почти не бывал здесь в те годы — учился в школе, — заметил Монтгомери.

— Да-да, конечно.

— Но сиротских приютов ведь больше нет, не так ли? Я имею в виду — в Соединенных Штатах? — спросил Монтгомери.

— Нет, не думаю.

— Да, не думаю, что они есть.

— Приемные родители и все такое, полагаю. Сегодня бедняжки-сироты обретают настоящие семьи, — сказал Монтгомери.

Майкл просто кивнул. Неожиданно младенец Монтгомери стал тяжело вставать на ноги, теряясь в собственной одежде, его детская головка тонула в широченном воротнике. Собеседование было окончено.

— Я позабочусь о том, чтобы вам приготовили завтра соответствующий Дню благодарения обед. После этого вы, по существу, получите отель в свое распоряжение. Персонал разойдется по домам, к своим семьям. Мы, Монтгомери, останемся в своих апартаментах на два последующих дня, по завершении этого времени я предполагаю просмотреть ваш полный отчет.

— Разумеется.

Монтгомери медленно обходил свой огромный стол. Казалось, он протягивает один рукав. На долю секунды Майкл испугался, решив, что тот протягивает ему свою ладонь, ведь эти детские ручки были так коротки, что Майкл ни за что бы не нашел ладошки, затерявшейся в огромных складках пиджачного рукава.

— И еще кое-что. — Младенец зевнул, его глаза слипались. А ведь ему пора спать, подумалось Майклу. — Каждый остающийся предмет мебели должен подходить отелю. Это очень важно, чтобы вещи соответствовали, находили надлежащее место. Я нанял вас, потому что вы, по общему мнению, разбираетесь в этом.

— О да, сэр.

Младенец спрятал голову в огромный воротник и засеменил неровной походкой спать.

Майкл предпринял долгий, беспорядочный послеполуночный обход этажей «Морской арфы», чтобы получить предварительное впечатление о гостинице. Он отнюдь не возражал против работы по ночам. Обычно он и так не засыпал до трех или четырех часов утра. Никаких особых причин для бессонницы у него не было — просто его разум не сразу был готов ко сну. И у него не было жены или детей, которым он досаждал бы своей бессонницей.

Стены вестибюлей и фойе «Морской арфы» были заполнены произведениями искусства. Он насчитал изрядное количество картин британских художников в стиле немецкого романтизма. Майкл имел некоторое представление об изобразительном искусстве, но понимал, что ему придется пригласить кого-то еще для надлежащего определения стоимости произведений: Рейнольдса из Бостона или, возможно, Дж. П. Джейкобса из Провиденса, хотя Джейкобс частенько бывал несколько более оптимистичным в своих оценках, чем следовало бы, на взгляд Майкла. А Монтгомери захочет умеренной оценки, и чем скромнее она будет, тем лучше. Так что, наверное, придется звать Рейнольдса. Для Рейнольдса это будет настоящий праздник: наверняка он обрадуется оригинальным рисункам и превосходным гравюрам Ретча. А еще его ждут славные небольшие скульптуры, которые, в этом нет сомнений, Рейнольдс сможет атрибутировать, — если, конечно, они того стоят. Статуэтки выглядели вполне симпатично, но Майкл в них не слишком разбирался. Темы, похоже, самые что ни на есть классические: Венера и Купидон, Венера и Меркурий, смерть Леандра. И несколько маленьких фигурок детей. Купидоны, несомненно. Но лица такие истертые. Без всякого выражения, словно их долго держали под водой.

Вдоль одного участка стены этих маленьких, почти лишенных характерных черт скульптур, водруженных на пьедесталы или расположенных в нишах, было так много, что Майкл поневоле остановился и задумался. Для чего они все здесь? Он никак не мог понять, что означают эти поврежденные статуэтки нездорового цвета. Нездорового — в буквальном смысле, подумал он, ведь камень был желтовато-белый, как болезненная плоть, плоть, которую долго держали в полувлажном, полусухом состоянии. Даже отвернувшись, он ощущал, что скульптуры возмущенно требуют его внимания, плавая в зоне его периферийного зрения — как деформированные эмбрионы.

Дверь комнаты 312 отворилась со скрипом. Майкл пошарил рукой по пыльной стене в поисках выключателя и, включив наконец свет, обнаружил, что пыль гроздьями свисает с потолка и с антикварной мебели, которой почти доверху заставлена комната, покрывая зеркало, а оно, в свою очередь, выглядит так, будто его окунули в коричневую смазку. Очевидно, Монтгомери переместил сюда мебель довольно давно. Почему же ему понадобилось столько времени, чтобы решиться наконец пригласить оценщика? А может, дело было в том, чтобы найти подходящего оценщика. Эта мысль заставила его покинуть прохладу холла и зайти в комнату, какой бы сумрачной и пыльной она ни была. Стук закрывшейся двери приглушил толстый слой пыли на косяке. Майкл извлек из кармана пиджака маленький диктофон.

Значительная часть мебели в комнате была старше самого отеля, ее можно датировать концом восемнадцатого — началом девятнадцатого века. Эти предметы, несомненно, куплены кем-то из прежних управляющих как коллекционные вещи. По большей части это кресла и стулья: кресла красного дерева с высокой спинкой и подголовником в стиле чиппендейл, кресла в стиле Марты Вашингтон, стулья в стиле поздний шератон и несколько кресел и стульев в стиле королевы Анны. Однако по качеству они различались существенно. Большинство стульев шератон слишком тяжелы, с довольно грубой резьбой на центральной пластине, правда, один из них выделялся великолепно вырезанным орлом с распростертыми крыльями и изящными линиями ножек, он стоил раз в десять дороже, чем остальные. Кресла чиппендейл, все как одно, слишком приземисты, а их спинки — чересчур вертикальны. Вид большинства кресел в стиле Марты Вашингтон портили бесформенные подлокотники или слишком короткие ножки, сиденья зачастую чересчур тяжелы по отношению к верхней части кресел, но и среди них есть два истинных шедевра: превосходные подлокотники, изящные верхушки, великолепные пропорции.

Некоторые кресла фактически испорчены любительскими попытками реставрации: грубо украшенные подлокотники, неудачно подобранные при замене детали, укороченные ножки, придающие креслу неуклюжее положение. И еще кое-что странное в одном из переделанных кресел. Майкл включил свой диктофон: «К верхушке кресла добавлен металлический стержень с прикрепленными к нему кожаными ремнями. — Он протер кожу и наклонился, чтобы рассмотреть получше. — Кажется, это ремешок для подбородка. Другой ремень пошире прикреплен к сиденью. Я бы сказал, вроде ремня безопасности, но сделано неважно. Он слишком тугой, даже для ребенка».

Майкл постепенно пробирался по комнате, не пытаясь описать все подряд, но стараясь составить общее представление об этих вещах, выделяя все самое примечательное: «Английские напольные часы в черном лакированном корпусе, украшенном цветными портретами Георга Третьего и Джорджа Вашингтона. Идеально подходящие друг к другу высокий комод и туалетный столик на низких ножках с ящиками, ножки гнутые. Высокий комод начала восемнадцатого века. Испорчен, потому что одна из ножек в виде перевернутых чашек была утрачена и в какой-то момент заменена ножкой в виде трубы. Очень красивый индийский стул с фламандскими завитками и ножками…»

Он остановился, обнаружив, что перед ним — окно. С залива приполз тяжелый туман, который поднимался над деревьями, словно пышущая паром серая грязь, и теперь заполнял двор, чтобы окружить и изолировать «Морскую арфу». Весьма подходящая погода для такой работы, требующей полной погруженности и уединения. В этот вечер, накануне его одинокого обеда в честь Дня благодарения. Лишь совсем недавно Майклу вдруг пришло в голову, что антикварные вещи, которые он столь высоко ценил, не имеют никакого практического применения. Все эти фамильные ценности, семейные портреты и памятные реликвии. Созданные для того, чтобы ими пользовались в семье, чтобы отцы и матери передавали их по наследству детям и внукам. А он — из тех, кому некуда пойти в День благодарения. Как живая рыбка, запертая в аквариуме. Одержим мыслями о матерях и отцах, бабушках и дедушках, поколениях предков, которых — насколько ему известно — никогда и не было на свете.

Ему некуда приткнуться. Он навсегда — безродный мальчишка, который не может устроиться в жизни.

Майкл опустился на четвереньки и стал рыться в вековой пыли, подобно лесному кабану. Он все еще строил из себя профессионала. Разглядывал кусочки патины, признаки ветшания, следы от инструментов. Его пальцы нежно ощупывали древесные волокна в поисках следов, оставленных рубанком. Он ползал вокруг предметов мебели и под ними, выясняя детали их конструкций. Он непрестанно производил измерения, оценивая пропорции и размеры. «Диван в стиле Людовика Пятнадцатого с центральным украшением — резными фруктами и цветами с растительным орнаментом», — говорил он нараспев в диктофон, прижимаясь к нему губами, как певец, объясняющийся в любви своему микрофону.

Но на самом деле он — чумазый четырех- или пятилетний мальчишка, который прячется в лесу из мебельных ножек и обивки. Иногда он проверял какое-нибудь кресло или диван, садился так, как его учили садиться, сидел, как сидят взрослые на неудобной мебели, которая корежит спину, искривляет ноги и изменяет все тело, пока оно не приспособится к сиденью, и нет ничего важнее, чем приспособиться к нему, как бы ни было больно. «Кресло филадельфийского ореха, середина восемнадцатого века, со сквозной спинкой и декоративным украшением в виде орнамента». Болезненно-желтые скособоченные дети с безликими головками привязывали сами себя к креслам вокруг него, стараясь сидеть как подобает, приятно улыбаясь, чтобы приехавшие взрослые выбрали именно их. «Три викторианских стула во французском стиле Людовика Пятнадцатого, с цветочно-фруктовыми узорами, черный орех». Заплаканные дети, с огромными, больше чем рты, главами, все плотнее и плотнее прижимались к стеклу. «Кресло работы Белтера с изогнутой спинкой и центральной панелью, обитой тканью и увенчанной резной верхушкой с лиственно-фруктово-цветочным орнаментом».

Майкл внимательно осмотрел нижнюю часть стены. На плинтусе чем-то острым выцарапаны буквы. Возможно, карманным ножиком. А может, ногтем, чрезмерно отросшим. «В. И.» Он представил себе малыша, который стоит на коленках и царапает плинтус сломанным и окровавленным ноготочком. «В.И.К.Т.О.Р.», — буквально молил плинтус.

На следующее утро он проснулся после череды странных снов, которых не помнил, в жестком кресле с ремнями, потрескавшийся ремешок для подбородка гладил его по щеке, словно иссохшая рука возлюбленной.

Ощущение дезориентации в пространстве и времени, с которым он проснулся утром, не оставляло его в течение всего дня.

Обед в День благодарения в ресторане отеля прошел для него в полном одиночестве. Майкл сразу определил, что последние гости еще с утра покинули отель и, если не считать двух или трех человек обслуги и семейства Монтгомери, укрывшегося в своих апартаментах наверху, он предоставлен самому себе. Пожилой официант налил ему вина.

— Наилучшие пожелания от мистера Монтгомери, сэр, — проскрипел старик.

— Что ж, передайте, пожалуйста, мистеру Монтгомери мою глубочайшую признательность.

— Мистер Монтгомери сожалеет, что вы обедаете в одиночестве. К тому же в День благодарения.

— Что ж, я действительно признателен ему за заботу. — Майкл старался не смотреть на старика.

— Мистер Монтгомери говорит, что семья — это очень важно для мужчины. Семьи делают из нас людей — вот что он говорит.

— Как интересно. — Майкл залпом выпил свое вино и поднял бокал за новой порцией. Пожилой официант повиновался. — Он очень внимателен к своим детям, не так ли? И с отцом, наверное, у него были близкие отношения, когда тот был жив?

— У мистера Саймона Монтгомери был очень большой интерес к воспитанию детей. Он постоянно искал способы улучшить своих детей и много об этом читал. В библиотеке и сейчас можно найти кое-что из того, что он изучал.

— Так вот почему он из года в год приглашал сюда детей из сиротского приюта? — Майкл вновь опустошил свой бокал, и старый официант снова его наполнил.

— Полагаю, да. Вам здесь нравилось?

Майкл поднял взгляд на официанта. Усталые красные глаза старика внимательно смотрели на него. Майклу захотелось размахнуться и вдребезги разбить стеклянную стену, внезапно подступившую к нему со всех сторон, и придушить этого чрезмерно любопытного старикашку. Но он не пошевельнулся.

— Я не помню, — сказал он наконец.

После обеда Майкл провел несколько часов в библиотеке, пытаясь протрезветь, чтобы вернуться к работе по составлению описи. В первую очередь его, конечно, интересовали старые книги, и пока он их перебирал, натолкнулся на немецкую книгу Kallip"adie доктора Даниэла Шребера 1858 года издания. Немецкий язык Майкл основательно подзабыл, но иллюстрации в этой книге были понятны без слов. Плечевой ремешок в форме восьмерки, который оттягивал плечи ребенка назад, чтобы они не выдавались вперед. «Geradhalter» — металлический крест, прикрепленный к краю стола, который не давал ребенку наклоняться вперед во время еды или занятий. Стулья и кровати с ремнями и веревками с петлей для предупреждения ёрзания или ворочания гарантировали юным телам прямое положение.

Откуда-то издалека, из какой-то другой комнаты, до Майкла доносился стук крошечных коленок по ковру и громоподобные проклятия стариков, пытающихся их изловить.

Майкл прошел через дверь в стене на северной стороне, с черного хода. Дверь привела его к лестнице, ведущей вниз, в подвалы. Основную часть подвальных помещений занимали кухня, прачечная, котел центрального отопления и кладовые, кроме того, там находились различные закутки, которыми пользовались садовники и уборщики. Но в одном конце, незаметном для постороннего глаза, были склады — сюда редко кто заглядывал.

Эти подвальные хранилища оказались настоящей сокровищницей, где хранилась домашняя утварь различного назначения. Таких богато украшенных металлических подставок для дров в камине, с изображением собак, и львов, и слонов, Майклу еще не приходилось видеть; здесь же он разглядел воланы для игры в бадминтон и кубки для вина, искусно расписанные кузнечные мехи, а еще старинные бутылки и всевозможные изделия из меди: ковши, шумовки, дуршлаги, котелки, подсвечники и тому подобное, двадцать две тщательно маркированные по трафарету жестяные банки, а также кастрюля с подогревом в форме оленя (с ее помощью колонисты поддерживали нужную температуру мяса только что убитого оленя); десятки свернутых в рулоны ковров, которые плохо сохранились и распались на сгнившие комки, когда он попытался их осмотреть; шесть глиняных горшков, некоторые из них были наполнены необычными металлическими изделиями вроде рукояток в форме слезы, подставок в форме крыла летучей мыши или веток ивы, дверных ручек в виде распустившейся розы и петель из кованого железа, в самом большом горшке находился набор стенных и мебельных трафаретов; здесь же находилось еще с полдюжины голландских посудин из фаянса (именуемого также «поддельным фарфором»); противень и банка с дырчатой крышкой; большое разнообразие крюков для мяса, тёрок и латунных изделий и противней для пирожков, все это — предметы из главной кухни «Морской арфы» прежних лет; приспособление для снятия башмаков некоего давно усопшего джентльмена; изящной работы кадка для молока и несколько старых катков для глаженья белья; гниющий мешок, полный рассыпающихся наволочек (перебирая белье, Майкл с удовольствием представлял себе руки юных горничных, которые гладили их по головкам и взбивали им подушки, — в те давние времена они называли этих девушек «подушечками»); шампуры и сковороды с длинными ручками; подносы и доски для резки хлеба и огромное количество деревянной утвари, которую, несомненно, использовал кто-то из прежних управляющих, пытаясь сэкономить на хозяйственных расходах.

Он мог бы провести здесь целую неделю, описывая все вокруг, чего на самом деле ему вовсе не хотелось делать во время пребывания в отеле. Теперь, когда он увидел всю эту обычную, повседневного использования мелочовку, ему еще больше, чем прежде, захотелось пройтись по остальным помещениям. Впрочем, и по находкам в подвале можно с уверенностью судить, что здесь довольно много ценных антикварных вещей. Если провести их распродажу должным образом, то вещи эти принесут семейству Монтгомери изрядные деньги. И вся прелесть, конечно же, заключается в том, что реликвии эти теперь малопригодны в повседневной работе отеля.

Вечером того же дня Майкл приступил к учету содержимого самих гостиничных номеров. Поскольку там было мало ценного или интересного, он мог бы делать все очень быстро. Замедляло работу лишь смутное ощущение дезориентации, не покидавшее его с момента пробуждения утром. Некие предметы — наиболее узнаваемыми из них были безликие статуэтки купидонов, увиденные им в первую ночь в отеле, — маячили где-то на периферии его поля зрения, а затем исчезали, как будто он находился под воздействием неизвестного снадобья. Наверное, все дело в обеде по случаю Дня благодарения — в том вине, которое столь щедро подливал ему старый официант, — и он стал очень внимательно относиться к тому, что ест, поминутно разглядывал каждый стакан с напитками и каждый кусок хлеба или мяса, анализируя степень плотности, форму, следы от инструментов, прежде чем употребить.

«Чайный столик с гнутыми ножками с удлиненными основаниями, изящно сужающимися к передней части. Вроде танцующей элегантной бабушки. Возможно, моей собственной, ненайденной танцующей бабушки. Вторая четверть восемнадцатого века, вероятно из Филадельфии».

Сироты визжали от удовольствия, их крошечные коленки, ободранные о ковер, кровоточили.

«Эта конторка с основанием в виде литавры — явно беременна. Портрет моей матери, вынашивающей меня? Ее бока в нижней части сильно увеличены в объеме. Сблокированный фасад».

В двух номерах он обнаружил расписные кресла-качалки работы пенсильванских немцев. Бледные, с нездоровой желтизной, ребятишки раскачивались на них так сильно, что могли взлететь, распаленные своими детскими мечтаниями.

Когда наконец пришло время ложиться спать, Майкл, безусловно, мог выбрать себе любую кровать. Правда, в основной своей массе это были кровати современного типа, а потому не представляли для него интереса. Если и попадались старинные, то обычно это кровати марки «Дженни Линд» с простыми колоннами и навершиями в виде катушек, а изредка встречалась кровать работы Белтера — с огромной передней спинкой, покрытой резными листьями и завитками.

В конечном счете Майкл остановил свой выбор на кровати с ремешками, этих ремешков было так много, что казалось, будто спишь в клетке. Зато он был в безопасности, как все. Майкл задремал, и ему привиделся лес, полный детей, они привязывали друг друга к деревьям. Потрескивание в стенах спальни действовало Майклу на нервы, но в конце концов он смог уснуть. Той ночью ему, как всегда, снились мальчишечьи сны. Ни деловые, ни семейные заботы их не нарушали.

Лишь проснувшись, Майкл обнаружил, что в этой комнате есть стена, расписанная по трафаретам. Конечно, для здания 1850-х годов это довольно неожиданно, при имевшемся в то время выборе обоев промышленного производства, однако он предположил, что выполнено это было намеренно — несомненно, с использованием старых трафаретов, — чтобы создать неповторимый эффект, сделать комнату уникальной. Удивительно, что эта стена осталась неизменной после многочисленных перекрасок и переделок в течение многих лет. Обычно любого владельца раздражают расписанные по трафаретам стены, доставшиеся от предшественников, из-за присущих такой росписи несовершенств, пусть и небольших, а еще примитивных узоров.

Но Майклу они понравились, поскольку придавали комнате особенный вид. Впрочем, скорее всего, эта стена уцелела по единственной причине: просто гости отеля не имели возможности ее видеть. Оглядывая старые стены и грубую мебель, он все больше убеждался в том, что данную комнату не сдавали, как другие. Так что владельцу не приходилось за нее краснеть.

Рисунок на стене необычный. Бордюр — довольно стандартный: листья, виноградные лозы и ананасы, вполне похоже на работы Мозеса Итона-младшего. Некоторые из трафаретов, которые Майкл обнаружил в подвале, совпадали с этими очертаниями. Между этими бордюрами, однако, находилась роща деревьев. По большей части плакучие ивы, тоже вполне обычные, опять-таки заимствованные из работ Итона. Но среди этих ив то тут, то там попадалось другое дерево: возможно, дуб — он в этом не уверен, — обвязанное толстым канатом, а может, это змея, обвивавшая ствол и ветви. Пожалуй, дерево было именно обвязано, поскольку канат или змея будто тянули его ветви вниз, заставляя их расти в неестественном направлении, и ствол был весь изогнут — что существенно нарушало закон классической симметрии, применяемый обычно при оформлении стен.

Совершенно очевидно, что рисунок именно этого дерева был чересчур замысловат, чтобы его наносили с помощью единственного трафарета. Должно быть, форм было несколько и они накладывались друг на друга. Но цвета слишком поблекли, а краска осыпалась, и рассмотреть что-либо в деталях уже не представлялось возможным, как если бы какая-то уборщица в прошлом пыталась стереть обвязанные деревья — но не ивы — с помощью металлической мочалки.

Майкл опустился на четвереньки. Плинтус весь покрыт царапинами — подписями множества разных детей. Из вестибюля снаружи донеслись далекие раскаты грома, сотни сиротских ручек и ножек молотили по полу в знак протеста, их крики постепенно становились все более разборчивыми. Выбери меня. Меня, меня, меня… Майкл начал сомневаться, что Виктор Монтгомери когда-либо уезжал учиться, что он вообще хоть раз покидал этот отель и исчезал из-под бдительного ока своего отца. Голоса в вестибюле звучали глухо и как-то странно искаженно. Деформированные эмбрионы. Словно из-под воды. Царапины на плинтусе поранили кончики его пальцев.

Майкл выполз за дверь и продолжил двигаться на четвереньках несколько пролетов вниз по лестнице. Безликие дети облепили его, они толкали и пихали Майкла, но он не переставал ползти на коленях. Он маневрировал среди массы ножек, какие-то странные предметы мебели преграждали ему путь, перекрывая все пространство от стены до стены, каждый из них пытался схватить его своими ремешками и деревянными ручками и изогнуть его под себя. Он вскрикивал, когда их острые ножки пинали его, и прикрывал лицо, когда сквозь лес проносился ураганный ветер, громко по-старчески завывая.

Майкл задержался у окон фасада и подплыл к стеклу. Люди — целая толпа — глазели на него, показывали пальцами, постукивали по стеклу. Он взмок от пота, который туманил стену из стекла. Его глаза стали больше рта. И как Майкл ни вглядывался в тех, кто был снаружи, он так и не увидел ни единого лица, которое напоминало бы его собственное.