11

Свет маленькой лампы ритмично мерцал на вершине стеклянной пирамиды, в потайном кабинете падре Бони. Перед старым священником лежал молитвенник падре Антонелли, на стене за спиной висела большая звездная карта Северного полушария. Большой рабочий стол был завален бумагами, испещренными расчетами. Труд, потраченный на эту огромную работу, оставил отпечаток на лице ученого, бледном и изрезанном глубокими морщинами. Он оторвался от бумаг, которые читал, услышав осторожный стук в дверь.

— Это вы, Хоган? Входите, садитесь.

— Вы больны, падре Бони, — сказал Хоган. — Вам нужно отдохнуть, уехать на несколько недель подальше от этого проклятого текста, или вы окончите свои дни так же, как Антонелли.

— Вы странный человек, Хоган, — устало улыбнулся ученый. — На наших глазах вот-вот произойдет исключительное событие, неповторимое в истории Вселенной, а вы говорите, что я должен уехать на несколько недель.

— Я вовсе не странный. Я — священник и верующий. А посему убежден, что моя душа переживет мою биологическую смерть, и узрит лик Господа, и познает его разум со всеми содержащимися в нем секретами и тайнами. Я уверен, что время, отделяющее меня от этого события, пусть даже несколько десятилетий, — ничто по сравнению с вечностью и даже с историей нашей планеты и человечества.

— Да. А значит, о чем беспокоиться? Значит, прав был Беллармино, заткнувший рот Галилею.

— Я сказал, что я верующий человек, а не идиот, — возразил падре Хоган, — и вы хорошо меня знаете. Меня, так же как и вас, волнует завершение этой авантюры, но я считаю преступной ошибкой то, что мы все это скрыли. Нам нужна помощь. Участие в исследовании других ученых, огромный опыт и знания Церкви. Наших мизерных сил не хватает. Мы рискуем потерпеть неудачу, только и всего. У меня все время стоит перед глазами растерянное лицо падре Антонелли, тревога в его взгляде, лихорадочная дрожь его рук.

— Мы привлекли Гульельмо Маркони, вам этого мало?

— Мало. К нам в руки попала Священная Книга надменной цивилизации, нарушившей все законы природы и попытавшейся достичь высшего знания, пренебрегая путем, начертанным для человечества Богом.

— Да. Безумный полет. И именно этот титанический вызов зачаровывает меня. Вы знаете стих об Улиссе из «Божественной комедии», не так ли?

— Знаю. Это одни из высочайших строк в мировой литературе. Именно этого я и боюсь: вы зачарованы историей цивилизации, пожелавшей подчинить себе природу и бросить вызов Богу.

Лоб и виски падре Бони покрылись обильным потом, веки задергались.

Хоган продолжал настаивать:

— Скажите мне, чего вы ждете от этого открытия! Скажите! Мне нужно это знать.

Падре Бони стремительным движением вытер лоб, словно пытаясь скрыть следы своей слабости.

— Хоган, — произнес он, — в том-то все и дело. Подумайте, ведь, согласно нашей вере, человек каждую минуту бросает вызов Богу: когда убивает, творит насилие или произносит ругательства. Но Бог не отвечает на эти оскорбления. Он записывает все в вечную книгу своей бессмертной памяти, и однажды каждый предстанет пред его судом за то добро и то зло, какое совершил. Свобода, дарованная человеку, объясняет все. Иными словами, он свободен даже оскорбить Бога, свободен навечно приговорить себя.

— Это так, — согласился падре Хоган.

— Именно поэтому Бог не отвечает, когда ему бросают вызов. Как говорят в Италии, Бог платит не по субботам.

— Верно.

— Но тут другой случай. Перед нами цивилизация, бросившая ему открытый вызов. Она оскорбила его в лицо, попыталась выманить на просторы космоса и вернулась назад во времени, чтобы застать его в момент Творения. Вы понимаете? Понимаете? — Ученый преобразился, в глазах его горел фанатичный огонь. — Хоган, вы помните, как я читал вам «Таблицы Амона»? Вы сказали, что это миф, не так ли? Вы помните?

— Конечно. И могу еще раз подтвердить это.

— А я вам возразил, что мы имеем дело не просто с мифом, а с эпическим сказанием или же литературной обработкой реального события…

— Но источник столь древнего эпического сказания для нас недосягаем…

— Нет. Я могу объяснить вам, что означает тот фрагмент, где рассказывается, как жители Дельфуда возвели бастион и дежурили днем и ночью на протяжении многих поколений, ожидая, пока Ангел-Страж задремлет, чтобы взломать ворота Сада Бессмертия и снова добраться до древа познания Добра и Зла. Этот рассказ таит в себе удивительнейшее начинание, когда-либо предпринятое в истории человечества, — путешествие к истокам Вселенной с намерением понять замысел Божий в момент Творения или даже нарушить его, изменить… и перепрограммировать на Земле, там, где будет принято это послание, в самом сердце палимой солнцем пустыни, где высится Башня Одиночества.

Лицо священника изменилось, на щеки вернулся румянец, глаза возбужденно блестели, словно в бреду.

Падре Хоган посмотрел на него мрачно. Но не осмелился противоречить.

— Продолжайте, — сказал он.

— Хоган, никто из нас не защищен от сомнений. Даже папа римский.

— И что?

— Я не хочу ждать смерти, чтобы узнать. Я хочу знать раньше. Сейчас. Видите ли, я считаю, что, если Бог существует, он не может не ответить на столь ужасное оскорбление. А значит, когда передатчик соединится с абсолютно черным телом, находящимся в центре созвездия Скорпиона, то есть через двадцать три дня, семнадцать часов и тринадцать минут, мы получим ответ на все вопросы, какими задается человек с того момента, когда начинает осознавать свое существование, или же ответ Бога на оскорбление Дельфуда. В таком случае мы услышим Его голос и получим Его послание, пусть даже то будет рык гнева… Больше никаких книг с неясным толкованием, никаких знаков и символов, Он уже не станет прятаться за неуловимой игрой случая. Мы услышим и навсегда запечатлеем Его живой голос…

— А если не будет никакого послания? Никакого ответа? Вы должны учитывать и такую вероятность.

Падре Бонн долго молчал, и мерцающая лампочка на вершине пирамиды отражалась в его расширенных зрачках.

— Посмотрите. — Он повернулся к маленькой лампочке. — Интервалы между сигналами за несколько дней стали гораздо короче, сократились почти до одного процента; знаете, что это значит? — Он указал на кучу бумаг, испещренных расчетами. — Если вы взглянете на эти цифры, то поймете, что мне удалось доказать свою гипотезу: передатчик приближается к нам по параболе с невероятной скоростью, превышающей скорость света. Он движется в космосе, искривляя перед собой пространство-время, перепрыгивая с одного гребня искривления на другой, словно камень, брошенный над поверхностью озера с огромной силой…

Падре Хоган задержал взгляд на бесконечных строках уравнений, затем снова посмотрел в глаза священнику и повторил все тот же вопрос:

— А если не последует никакого послания? Никакого ответа?

— Тогда это будет значить, что…

Что Бога нет? — перебил его падре Хоган.

Старик опустил голову.

— Хуже, — ответил он, — гораздо хуже.

Падре Хоган закрыл лицо руками, скрывая слезы, навернувшиеся ему на глаза.

— О Боже! — только и вымолвил он.

Но падре Бони уже успокоился и продолжил свою речь:

— А теперь забудем об этих рассуждениях. Я позвал вас не беседовать о философии, а сообщить новость: мне удалось высчитать точное место и время этого события. Маркони продолжал работать на нас, создав удивительную машину — приемник на ультракоротких волнах, подсоединяемый к другому прибору с революционными свойствами. Вы окажетесь в том месте в момент прибытия сигнала, наш приемник поймает послание из самых отдаленных областей Вселенной и запишет на носитель, который позволит сохранить его на долгие годы и расшифровать… Я все подготовил, до мельчайших деталей, Хоган. Мы воспользовались важными связями и получили поддержку, необходимую в вашем путешествии в это пустынное и труднодоступное место, находящееся вдали от последних бастионов цивилизации. Но мы должны будем дать им кое-что взамен. Другого способа не было.

— Что именно?

— Они попросили посвятить их в результаты нашего эксперимента.

— И как вы…

Падре Бонн сделал красноречивый жест:

— Это весьма общее исследование — таким и будет наш им ответ.

— Больше ничего?

— Есть еще одна вещь, на которой они особенно настаивают.

— И что это за вещь?

— Они охотятся за одним типом, который весьма их интересует. Так случилось, что у нас есть об этом человеке очень важная информация, в суть которой я вас сейчас посвящу. После этого вы отправитесь в дорогу. Как можно раньше.

— Что значит «как можно раньше»?

— Самое позднее — послезавтра.

— Я не могу. Я не успею… собраться.

— Не нужно ничего собирать. Все уже готово, даже ваш багаж. Все детали путешествия устроены. Сегодня же вечером ваш секретарь принесет вам билет и деньги, которые могут вам понадобиться.

Падре Хоган на минуту задумался.

— Ну хорошо, я поеду. На который час назначен отъезд?

— На десять вечера. А теперь будьте добры, выслушайте меня: человек, о котором я вам только что сказал, — это офицер, дезертировавший из Иностранного легиона, известный под именем Сельзник. Десять лет назад он тесно сотрудничал с Десмондом Гарретом в его исследованиях юго-восточного квадрата Сахары, но через какое-то время эти двое стали заклятыми врагами и даже устроили беспощадную дуэль на саблях, после которой у Сельзника осталась незаживающая рана на правом боку, усугубляющая его ненависть. Дело в том, что истинная личность Сельзника никому не известна. Кроме нас. В этом запечатанном конверте, который я вам даю, написано все, что мы о нем знаем. Вы сможете по необходимости частями сообщать им эти сведения, но только получив нужную нам поддержку. Сегодня же вечером личный врач папы сделает вам прививки от основных тропических болезней, однако, надеюсь, в этом нет необходимости: пустыня — одно из самых чистых мест на земле. Я приду попрощаться с вами перед отъездом.

Падре Хоган вернулся в свой кабинет и набрал секретный номер.

— Это падре Хоган, я звоню из Ватикана и хотел бы поговорить с синьором маркизом.

— Мне жаль, падре, — ответил мужской голос, — но синьор маркиз в данный момент занят.

— Передайте ему, что я звонил и мне совершенно необходимо переговорить с ним завтра лично и строго секретно. Я подожду его ответа у телефона.

Прошло несколько минут, и тот же голос произнес:

— Синьор маркиз примет вас завтра в семь часов вечера.

Следующим вечером падре Хоган, переодевшись в мирское платье, взял напрокат машину, отправился в один из самых изысканных кварталов города и вышел у особняка восемнадцатого века, возле которого стоял швейцар в форме. Он поднялся на третий этаж и остановился у двери из темного ореха без какой-либо надписи. Позвонив, он услышал звук приближающихся шагов, и мажордом в черном фраке и белых перчатках знаком попросил его следовать за собой.

— Синьор маркиз ждет вас, ваше преосвященство, пойдемте, я покажу вам дорогу.

Он усадил его в большом кабинете с паркетным полом и ореховыми шкафами до самого потолка, полными древних и современных книг. Возле окна находился письменный стол, тоже ореховый, массивный, с лампой в стиле модерн в виде полуобнаженной нимфы, поддерживающей абажур из матового зеленого стекла. В этой большой комнате пахло пчелиным воском и не было даже намека на сложные технические устройства, прославившие на весь мир великого хозяина этого жилища. Возле стола стоял античный глобус, а на стене за спинкой кресла висела планисфера фра Мауро.

Гульельмо Маркони появился через несколько минут, войдя через боковую дверь.

— Я рад вас видеть, — сказал он. — Я был уверен, что вы позвоните. В противном случае я сам позвонил бы вам.

— Синьор Маркони, — начал падре Хоган, — я скоро уеду в пустыню Сахара с построенным вами прибором.

— Я знаю, — ответил Маркони. — Когда вы отправляетесь?

— Завтра. Но прежде я должен найти ответы на кое-какие вопросы, не дающие мне покоя. Некоторые из них напрямую касаются вас.

Маркони кивнул. Лицо его не выдавало ни тени волнения.

— Слушаю вас.

— Год назад падре Бони обратился ко мне за помощью в исследовании, представлявшем, по его словам, огромный интерес и исключительное значение. Я с воодушевлением принял его предложение, оставив преподавание в Университете Корка. А теперь я стал пленником кошмара, участником эксперимента, ни результатов, ни последствий которого не могу предвидеть.

— Думаю, мне понятны ваши чувства, — проговорил Маркони.

— Когда мы попрощались с вами той ночью, возле Ватиканской обсерватории, вы посоветовали мне быть осторожным, помните?

— Да, отлично помню.

— А почему?

— Потому что падре Бони так и не рассказал мне, каким образом предвидел появление этого сигнала, и не сообщил, что собирается делать потом.

— И тем не менее вы работали на падре Бони в строжайшей тайне и создали свой аппарат будущего. Чего вы ждете взамен своего молчания?

— Ничего. Иногда для ученого нет иного вознаграждения, кроме результатов его работы.

— Но вы знаете, что хочет получить падре Бони от этого предприятия? Вы в курсе, как мы используем ваши изобретения?

— Это не составляет для меня проблемы. Падре Бони — священник, и вы тоже.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Я знаю, что мы получаем сигнал из космоса и в этом сигнале содержится разумное послание от стремительно приближающегося к нам источника. Мы с падре Бони заключили договор.

— Вы можете открыть мне его суть?

— У меня нет причин скрывать ее от вас. Падре Бони обещал мне поделиться содержанием этого послания, когда получит его.

— Техника в обмен на знание.

— По сути, да.

— А теперь я должен уехать, чтобы через двадцать восемь дней оказаться в определенном месте… в месте, где передатчик сосредоточит окончательный поток информации.

— Я так и думал, что эта задача выпадет вам. И поэтому тоже советовал вам быть осторожным.

— А что может случиться?

— Этого никто не знает…

— Падре Бони сказал мне, что аппарат, который я увезу с собой в то место в пустыне, способен записать послание на носитель, способный сохранить его… Это верно?

Ученый молча кивнул, и падре Хоган заметил, что по виску его стекает маленькая капля пота, как и в ту ночь в обсерватории, когда он слушал проникающий из космоса сигнал.

— Можете рассчитывать на меня, Хоган, — проговорил он наконец. — Делайте то, что от вас требуется, а потом приходите. Понимаете? Приходите ко мне. Прежде чем вернуться в Ватикан.

— Я так и сделаю.

Они направились к выходу, и перед тем как открыть дверь, Маркони протянул ему руку.

— Удачи, — сказал он и долго смотрел вслед, пока тот пускался по лестнице, исчезнув в темноте вестибюля.

Филипп смертельно устал, но продолжал рассказывать, восстанавливая во всех подробностях свое путешествие из Рима в Неаполь — как он нашел дом Авла Випина, о своей встрече за воротами Баб-эль-Авы и происшествиях в Алеппо и Пальмире.

— А это седьмая могила, отец. В папирусе памятник описывается как цилиндр, увенчанный Пегасом. Увидев ту девушку и рассмотрев украшение у нее на шее, я подумал, что, возможно, это изображение седьмой могилы… Я знаю, невероятное совпадение. Но как иначе истолковать подобную вещицу? Посмотри, мне кажется, сомнений быть не может: цилиндр, увенчанный Пегасом.

— Но мы не знаем, где она находится.

Филипп показал отцу надпись, вырезанную у основания кулона древними арабскими символами.

— Ты ошибаешься. Этот кулон сделан в Джебель-Гафаре.

— Джебель-Гафар… — повторил Десмонд Гаррет. — Это по ту сторону аравийской границы. Я почти уверен. Труднодоступное и пустынное место… Вряд ли там может находиться подобный памятник. И карта Баруха бар-Лева не поможет мне. Седьмая могила там не указана, однако, если я правильно помню, он говорит, что искать нужно ее в южной пустыне. Но что-то тут кажется мне недостаточно убедительным. В тексте Авла Випина написано, что римская экспедиция отправилась в путь из Цидамуса, разве не так? А Цидамус — это Гадамес, в Ливии.

— Но есть также Цидама в Сирии, и это снова приводит нас в Джебель-Гафар.

— А почему эта девушка преподнесла тебе подобный подарок?

— У меня есть надежда, — проговорил Филипп.

— Ты влюблен в нее?

— Ее образ все время стоит у меня перед глазами. С тех пор как я увидел ее — не могу забыть. К несчастью, это лишило меня поддержки эль-Кассема. Он осудил мое решение следовать за ней любой ценой и уехал. Уговорить его было невозможно. Поэтому мне пришлось действовать в одиночку, без чьей-либо помощи. Несколько раз я был на грани провала. Единственная моя боль — это гибель Еноса бен-Гада. Если бы эль-Кассем был рядом, возможно, ее удалось бы избежать. Но я все равно убежден, что действовал наилучшим образом, и на моем месте ты поступил бы так же.

— Я в этом не сомневаюсь, — сказал Десмонд Гаррет. — И доказательство тому — сейчас ты со мной и спас мне жизнь.

Филипп перевел взгляд на горизонт и заметил, что небо на востоке слегка побледнело.

— Но зачем ты усеял мой путь нелепыми препятствиями? Зачем обращался со мной как с ребенком?

— А ты не понимаешь? Филипп, я гораздо старше тебя, хотя пустыня и сохранила мое тело стройным, крепким и выносливым. Я мог погибнуть на своем пути и искал человека, который подхватит мое знамя и доведет до конца задачу — уничтожит седьмую могилу. Ты, Филипп! Я хотел, чтобы ты стал последним охотником, но ты был далеко. Далеко во времени, в пространстве, в чувствах — как я мог приобщить тебя к этой миссии? Как мог подготовить к ней твой разум и твое тело? Преподать тебе эту тяжкую науку? И я решил начертить для тебя трудный маршрут на случай, если ты решишь последовать за мной. Раз тебе удалось, значит, дело моей жизни не напрасно.

— Но я тоже мог погибнуть. Это ты учел?

— Да, — кивнул Десмонд Гаррет. — И все же принял такое решение: я думал, что большинство людей умирает, прожив пустую жизнь. Я был уверен, что, когда ты поймешь, какой путь я начертил для тебя, пусть непростой и тернистый, ты пойдешь по нему, рискуя жизнью, полюбишь его, он пленит и покорит тебя. Я сделал так, потому что уважал тебя, сын, потому что верил в тебя больше, чем в кого бы то ни было. — Он положил руку ему на плечо, и Филипп накрыл ее своей ладонью и сжал, впервые в жизни. — Ты сказал, что у тебя есть надежда, — снова заговорил отец. — Полагаешь, что та женщина намеренно оставила свое украшение на дне твоей сумки, назначив таким образом встречу в Джебель-Гафаре? На это ты и надеешься, ведь так?

Филипп кивнул.

— Такое возможно и напомнило мне другую историю — об Иосифе Прекрасном, спрятавшем серебряную чашу в мешках с пшеницей, купленных его братьями в Египте, чтобы потом обвинить их в краже и удержать у себя пленником Вениамина. Есть множество других причин, по которым она хочет завлечь тебя в те места. Будь осторожен.

— А ты недоверчив. — В голосе Филиппа прозвучала досада. Он вспомнил о матери. Десмонд Гаррет в это мгновение тоже вспомнил о своей утраченной супруге, и между отцом и сыном выросла стена молчания.

— Кто был тот человек в помпейском доме? — спросил через какое-то время Десмонд Гаррет.

— Этрусский прорицатель, единственный выживший после ужасного происшествия, столь ужасного, что я не могу подобрать слов для его описания.

— Он стал свидетелем сверхъестественного явления…

— Да. И знаешь, что его спасло? Звук систра. Инструмент находился там же, в его доме под землей, и висел над дверью таблинума.

— Боже мой, — сказал Десмонд Гаррет, — но тогда…

— Да, это так. «Колокольчики землетрясения» оказались не чем иным, как звуком этого систра. Тем самым звуком, что ты пытался воспроизвести в музыкальной шкатулке… почему?

— Не знаю. Я услышал этот звук однажды ночью во францисканском монастыре и с тех пор не знал покоя. Понял, что непременно должен найти источник этой мелодии. Я спускался в подземелье во время землетрясения и следовал за ней из одной галереи в другую, пока не осознал, очутившись перед той стеной, что с другой стороны — пустота и звон исходит оттуда. Но я не мог продолжить своих поисков. Поднявшись на поверхность за подходящим инструментом, я получил известие, что твоя мать больна… Где сейчас этот систр?

— У меня, — ответил Филипп, сунув руку во внутренний карман куртки, но в тот же миг на лице его появилась досада. — Боже мой, — произнес он, — форменный китель!

— Не говори мне, что… — начал отец, но не успел закончить фразу.

— Десмонд Гаррет! — раздался откуда-то сверху пронзительный голос, эхом отражаясь от скал Петры.

— Сельзник! — воскликнул Филипп. — Как это возможно?

— Проклятие! Должно быть, он следовал за тобой. Скорее в укрытие!

Филипп подобрал мешок и побежал за отцом, который уже бросился в провал.

— Десмонд Гаррет! — снова раздался голос; на этот раз он звучал с другой стороны. Гаррет трижды выстрелил в том направлении из пистолета, и стены кратера повторяли этот звук до бесконечности, пустые камеры гробниц в скалах превращали его в раскаты грома, а он бежал дальше, к руинам, высившимся над долиной шагах в пятидесяти и казавшимся наилучшим убежищем; Филипп не отставал.

Небо только начинало белеть, и на фоне светлеющего горизонта можно было теперь различить отряд конных бедуинов — они рассеивались в разные стороны, словно подчиняясь точным приказам.

— Боже мой, посмотри! Они пытаются отрезать нам все пути к отступлению.

— Да, — подтвердил отец. — И придут сюда, чтобы схватить нас. Ты вооружен?

— У меня есть табельный пистолет, который я получил, когда проник в цитадель Алеппо, но патронов мало.

— Попробуем это исправить. — Десмонд Гаррет обернулся к своему жеребцу, проскакавшему невдалеке, и свистом подозвал его. Им вдвоем удалось увести его за кирпичную стену, сберегая от пуль бедуинов.

Десмонд Гаррет достал притороченные к седлу ружье и патроны и начал отстреливаться от нападающих, пытавшихся подойти ближе; Филипп тем временем закапывал свою сумку в песок.

— Встань мне за спину и стреляй туда! — приказал отец. — Старайся не промахнуться. Мы не можем терять патроны.

Бедуины приближались, прикрывая друг друга, а Сельзник кричал:

— Они нужны мне живыми!

Десмонд и Филипп отбивались до последнего патрона, потом вступили в бой, вынув из ножен сабли. Сельзник понял, что происходит, и велел бедуинам окружить их, а потом сам подошел на расстояние голоса.

— Если не умерли — значит, снова увидимся, — проговорил он, оставаясь в тени. И Десмонд Гаррет не заметил, как лицо его тут же исказилось гримасой боли и он схватился за раненый бок.

— Не знаю, какой демон спас тебе жизнь, Сельзник! Но не питай напрасных иллюзий. Я знаю, что смерть оставила тебе свой залог; рано или поздно она придет за расплатой, будь уверен.

— Ты отправишься к ней первым, — возразил Сельзник, — а я выживу и излечусь… Когда войду в святилище того, кто знает секрет бессмертия и вечной молодости. А сейчас Филипп расскажет мне, что написано на второй половине того папируса!

— О чем он говорит? — обернулся Десмонд Гаррет к сыну.

— В ту ночь между Сельзником и людьми, приведшими его в подвал, возникла ссора, в ходе которой папирус порвался. Фотография, сделанная мной несколькими минутами раньше, является единственной целой копией текста. — И он кивнул на участок земли, где только что зарыл свою сумку.

Сельзник тем временем подошел ближе, по бокам от него ступали два бедуина с оружием наготове.

— Я не успел прочесть его, Сельзник. Только начал читать, и тут явились вы. Нужно время, чтобы разобрать эти записи. Нескольких минут недостаточно, хотя бы пара дней.

Небо на востоке начинало светлеть, и долина медленно выплывала из мрака. Сельзник вынул саблю из ножен и приставил ее к горлу старого врага.

— Не пытайся обмануть меня, юноша. — Он по-прежнему обращался к Филиппу. — Я знаю, что у тебя есть копия текста. Тебя видели в библиотеке, где ты работал над переводом. Обыскать его! — приказал он бедуинам, но те ничего не нашли ни в карманах, ни в пожитках, лежавших у костра.

— Я же сказал тебе, — промолвил Филипп, — у меня его нет. Он остался в Алеппо… в кармане формы.

Сельзник выругался.

— Ты ведь не хочешь, чтобы я перерезал глотку твоему отцу после того, как ты с таким трудом отыскал его, не так ли?

— Не говори ему ничего, Филипп, — подал голос Десмонд Гаррет, — у этого человека нет чести. Он все равно убьет нас.

— Но не по моей вине, — возразил Филипп. — Ты никогда не заставишь меня опуститься до твоего уровня, Сельзник… Мне нет нужды в фотографии… Этот текст я знаю на память: то, что ты ищешь, — цилиндрическая конструкция, увенчанная крылатым конем, и находится она в Джебель-Гафаре, за границей Аравии.

Сельзник убрал саблю в ножны.

— Я был уверен в благородстве чувств, связывающих тебя с твоим отцом. А теперь вы останетесь здесь в хорошей компании, а я поеду туда и проверю, правду ли ты сказал.

Сельзник повернулся к своим людям, чтобы распорядиться касательно пленников, но в это мгновение два бедуина, сопровождавших его, рухнули под ружейными выстрелами, а третий выстрел прожег ему китель в тот момент, когда он бросился на землю, пытаясь укрыться за стеной. Одновременно с этим со стены спрыгнула черная фигура, и снова раздались выстрелы из двух револьверов.

— Эль-Кассем! — воскликнул Филипп.

— Старый разбойник, я знал, что ты жив-здоров! — проговорил Десмонд Гаррет.

Эль-Кассем бросил ему обойму и прокричал Филиппу:

— Беги! Беги прочь! В конце долины тебя ждет конь, я убил часовых. Беги, пока путь свободен. Счет идет на секунды.

— Беги! — согласился отец. — Беги! Или все, чего мы достигли, пропало. Беги, пока мы еще можем прикрыть тебя!

Филипп схватил свою сумку, но в последнее мгновение достал фотографию с текстом Випина и отдал ее отцу.

— У меня все хранится тут, — указал он на свой лоб, — а тебе может пригодиться. Удачи, отец!

Он побежал к границе Вади-Музы под защитой заградительного огня своего отца и эль-Кассема и вскоре увидел коня, привязанного поводьями к скале: тот бил копытом и пытался освободиться, напуганный выстрелами. Филипп прыгнул в седло, и последнее, что увидел в лучах рассвета, прежде чем пустить коня галопом по ущелью, были эль-Кассем и отец, осаждаемые со всех сторон полчищами врагов.

Сельзник двинулся вперед, бледный от гнева.

— Я высоко ценю твою верность хозяину, эль-Кассем, приличествующую псу, каковым ты и являешься.

Эль-Кассем плюнул ему в лицо.

— Ты заплатишь и за это, можешь не сомневаться, — проговорил Сельзник, ничуть не смутившись. — Легко рисковать жизнью в перестрелке или скрестив клинки. Посмотрим, способен ли ты на другое.

Он велел своим людям затащить их в одну из гробниц, в погребальной камере которой стоял каменный саркофаг, еще не тронутый разрушением.

Приказав бедуинам снять крышку и положить туда один из трупов, лежавших на земле, он обернулся к тем, кто удерживал эль-Кассема.

— Бросьте его туда же и закройте крышку.

Воин-араб отчаянно пытался освободиться, чтобы пасть менее ужасной смертью. Но силы были неравны, и крышка захлопнулась.

В темноте своего чудовищного ложа, уже пропитавшегося запахом лежавшего в нем трупа, эль-Кассем услышал голос Сельзника:

— Ты можешь дышать, крышка негерметична, но если попытаешься ее приподнять, сработает курок ружья, нацеленного в грудь твоему хозяину. Сумеете уцелеть до моего возвращения — я отпущу вас на свободу. Свое обещание не нарушу. У меня, как и у всех людей, есть определенные моральные принципы.

Послышались удаляющиеся шаги, а потом приказ, уже с далекого расстояния:

— Вы, двое, останетесь у входа, чтобы никто не мог застать вас врасплох.

Но и в кромешной темноте своей могилы эль-Кассем не утратил ясности мысли. Он ощупал пальцами каждый миллиметр огромного саркофага, а потом принялся обыскивать труп. Араб хорошо знал привычки бедуинов Ближнего Востока и, нащупав в толстом поясе острый клинок, облегченно вздохнул: в худшем случае он сможет вскрыть себе вены.

Снаружи послышался тихий голос Десмонда Гаррета, говорившего по-французски:

— У тебя нет выбора, эль-Кассем. Мы дождемся ночи, а потом ты поднимешь крышку и выберешься. Все произойдет мгновенно, я не почувствую боли, а ты сумеешь бежать в темноте и в случае неудачи погибнешь от пули. Если же сумеешь спастись, доберешься до Филиппа и поможешь ему довести до конца нашу миссию. Сделай, как я тебе говорю: нельзя выдержать этот кошмар, сохранив рассудок.

Голос эль-Кассема звучал глухо:

— Не беспокойся, эль-сиди. Я нашел кинжал, а этот саркофаг сделан из песчаника. Через пару дней я выберусь, а ты старайся побороть голод и жажду. Предупреди меня, если кто-нибудь появится, и я прекращу свою работу.

Через некоторое время Десмонд Гаррет услышал, как кинжал скребет стенку саркофага.

— Но это нелепо, — проговорил он. — Ты не справишься. У тебя вскоре иссякнут силы. Подожди до вечера, а потом, когда я тебе скажу, подними крышку, и покончим с этим.

— Нет, — упрямо ответил эль-Кассем, — я справлюсь. А если у меня иссякнут силы… тут есть мясо.

Гаррет умолк: он знал его достаточно хорошо и понял, что араб не шутит. Какое-то время он слушал скрежет ножа, а потом снова заговорил:

— Если ты действительно так решил, следуй моим указаниям, и тогда дотянешься того места, где привязана веревка. Доберись до правого нижнего угла — получилось? Теперь поднимись на пядь выше, а потом перемести лезвие на пядь назад вдоль правой стенки и долби там. Веревка крепится в рогатине, воткнутой в землю как раз на этой высоте. Тебе достаточно чуть-чуть высунуться, чтобы перерезать ее.

— Я понял, эль-сиди. Борись, и мы выберемся.

Вскоре Гаррет снова услышал скрежет ножа по камню — монотонный, настойчивый звук. Время от времени эль-Кассем позволял себе короткий отдых и снова принимался за работу.

Так прошли первый день и первая ночь. Гаррет, без пищи и воды, привязанный к скале за запястья и щиколотки, обессилел, измученный жаждой. Но непрекращающийся звук ножа, скребущего стенку гроба, хоть и ставший слабее, придавал ему энергии.

Он не представлял, как этот человек, двадцать четыре часа пролежавший взаперти с трупом в столь тесном пространстве, еще не умер от клаустрофобии и ужаса. Где он берет силы, чтобы продолжать свою работу? Периоды напряженного труда постепенно уменьшались, и росли промежутки тишины, тревожные, поскольку из саркофага не доносилось ни единого звука, а Гаррет не осмеливался заговорить. Быть может, эль-Кассем спал в эти бесконечные минуты молчания? Какие кошмары блуждали в его сознании? Какие муки он испытывал?

Снаружи слышался смех их тюремщиков, в ожидании хозяина игравших в нарды.

Он поклялся, что найдет Сельзника и заставит его заплатить за столь ужасные страдания.

На рассвете третьего дня после долгого безмолвия Десмонд Гаррет, уже почти в бреду от голода и усталости, услышал едва различимый стук камешка, упавшего на землю с высоты в несколько сантиметров. В предрассветной тишине этот слабый, сухой звук показался ему раскатом грома. Он невольно посмотрел в сторону шума, и сердце подпрыгнуло у него в груди. Стенка саркофага начала крошиться как раз в том месте, которое он указал эль-Кассему.

— Ты справился, — сказал он. — Слышишь, эль-Кассем? Ты справился!

— Я знаю, — донесся голос. — Я вижу свет. Сколько сейчас времени?

— Утро третьего дня.

— Третьего? Проклятие! Я рассчитывал, что это вечер второго.

— Не падай духом, увеличь отверстие, чтобы просунуть туда кулак.

Потребовалось еще четыре часа терпеливой работы, прежде чем эль-Кассем мог просунуть кулак в дыру, проделанную им в стенке саркофага. И Гаррет начал направлять его движения в сторону веревки. Но нож почти стерся от длительного трения о песчаник, лезвие превратилось в жалкий обломок. Нажимая слабо, эль-Кассем не мог перерезать веревку, если же надавливал сильнее, создавалась опасность привести в движение курок и спровоцировать выстрел.

Тогда эль-Кассем решил заточить остаток лезвия и еще полчаса водил им по стенке саркофага. Наконец он снова начал терпеливо перерезать веревку, останавливаясь, когда Гаррет предупреждал, что ружье вот-вот выстрелит.

Но после каждого перерыва он терял то место, где уже перепилил волокна, и работу приходилось начинать снова. Наконец сверхчеловеческое упорство победило коварство Сельзника и веревка разорвалась на две части.

Эль-Кассем еще какое-то время неподвижно и молча лежал в своей могиле, чтобы собраться с силами. Потом сказал:

— Приготовься, эль-сиди. Я сейчас выберусь.

Он встал на колени, уперся спиной в крышку и толкал ее изо всех сил, пока плита не поддалась и не сместилась в сторону. Эль-Кассем толкнул снова, со всей энергией отчаяния, и крышка соскользнула на землю.

Привлеченный шумом, один из бедуинов вбежал внутрь, но эль-Кассем бросил в него нож, попав в основание шеи. Тот упал, зажимая руками разорванную сонную артерию, из которой била кровь, а арабский воин молниеносно подобрал ружье, предназначенное для убийства Гаррета, и выстрелил во второго стражника, в этот момент вбежавшего в гробницу. Забрав оружие, он отдал его Гаррету, предварительно обрезав веревки, привязывавшие его к стене.

Он двинулся к выходу, прижимаясь к скале, и увидел снаружи еще четырех вооруженных людей; все они бросились в укрытие, встревоженные выстрелами и тем, что их товарищи не вернулись. Эль-Кассем отступил в глубь пещеры и еще дважды выстрелил в воздух.

— Зачем? — спросил Гаррет.

— А теперь делай, как я! Скорей. — Эль-Кассем надел куфию и черный плащ одного из убитых.

Когда Гаррет тоже переоделся, они подошли к выходу и эль-Кассем прокричал:

— Все в порядке! Мы их успокоили.

Потом вышел наружу и сделал знак остальным, чтобы те покинули свои убежища. Четверо бедуинов встали, готовые последовать в погребальную пещеру за теми, кого считали своими товарищами, но когда подошли достаточно близко, Гаррет и эль-Кассем молниеносно обернулись и уничтожили врагов ружейными выстрелами. Путь был открыт.

Они подошли к костру бедуинов и жадно напились воды из бурдюков. Потом Гаррет нашел в сумке пищу и предложил ее своему товарищу.

— Нет, спасибо, эль-сиди, — отказался эль-Кассем, — я не голоден.

Гаррет так никогда и не узнал, сказал ли его товарищ правду или произнес эти слова, чтобы заставить его поверить в свои уникальные способности. Это было как раз в его духе.

Они слишком устали и, найдя укрытие, заснули глубоким сном на несколько часов.

Проснувшись, Десмонд Гаррет увидел, что среди скал горит костер, а эль-Кассем снимает кожу со змеи, собираясь ее поджарить.

— В это время они выползают из нор, чтобы охотиться на песчаных мышей, но любой ловец, в свою очередь, может стать добычей. Она вкусная, и… мясо у нее свежее.

— Я знаю, эль-Кассем, — ответил Гаррет. — Я не в первый раз буду есть змею.

Воин устроился поудобнее у костра, разрезал рептилию на кусочки, насадил их на свою саблю и начал поджаривать над углями. Гаррет тем временем собрал в кучу свои пожитки и достал текст Авла Випина, который оставил ему Филипп, прежде чем пуститься в бегство.

— Джебель-Гафар, — повторял он, — что-то тут не так… что-то не так… — Взгляд его упал на строку, где древний прорицатель описывал таинственный памятник. — В моей седельной сумке лежит лупа, — обратился он к эль-Кассему. — Принеси ее, пожалуйста.

Эль-Кассем положил импровизированный шампур на два камня, чтобы змея продолжала поджариваться, и отправился к коню Гаррета, чтобы достать из сумки большую лупу, которую тот всегда возил с собой для изучения надписей и наскальной живописи. Он протянул ее Гаррету, и тот взял, не отрывая глаз от документа. Увеличенные лупой строки открылись в мельчайших подробностях, и Гаррет остановился на словах, описывавших памятник, где таилась опустошительная, яростная сила.

— Цилиндр, увенчанный Пегасом… Пегасом. О Боже!

— Что случилось? — спросил эль-Кассем. — Что ты там увидел?

— Одна буква нечетко написана… ну конечно… знак продолжался вниз, налево… он несколько стерся от плесени… невероятно! Итак, «тау» стала «гаммой». Значит, речь идет не о Пегасе, а о петасе!

— О Аллах, милостивый и милосердный, моя змея! — воскликнул эль-Кассем, почуяв запах гари. Он снял мясо с огня и присел рядом с товарищем. — Так что там такое?

— Все просто, — ответил Гаррет. — В древнегреческом буква «тау» писалась так… — Он начертил ножом соответствующий знак на земле. — И читалась «т», как арабское «та», но если плесень уничтожит эту часть рисунка, — он стер указательным пальцем часть знака, — то «тау» станет «гаммой» и будет читаться «г», как «гаф», понимаешь? А значит, то, что мы считали Пегасом, в действительности является петасом.

— И что это меняет? — спросил эль-Кассем.

— Все, мой друг. В древнегреческом Пегас — это крылатый конь, сказочное создание. А петас — род круглой шляпы с горизонтальными полями, какой носили в древности. Значит, наш памятник — это цилиндр, увенчанный полукруглым куполом… вот так, — нарисовал он кончиком ножа маленькое изображение.

Эль-Кассем вздрогнул, и это движение не ускользнуло от Гаррета.

— Ты что-то знаешь?

Лицо воина потемнело.

— Я слышал об этой башне однажды… когда был еще мал. Один человек, пришедший из южной пустыни, рассказывал ужасные вещи, но его сочли безумным… Ты когда-нибудь слышал о блемиях, эль-сиди?

Гаррет пристально посмотрел ему в глаза и впервые в жизни прочел там страх.

— Дай-ка мне кусочек этой змеи, — сказал он, меняя тему, — что-то я проголодался.

Они молча поели, сидя у костра. Воин-араб размышлял о ночных кошмарах, мучивших его в детстве, после леденящего рассказа незнакомца, а Десмонд Гаррет пытался представить себе этот ужасный памятник, одинокий, словно маяк посреди песчаного моря.

Эль-Кассем первым нарушил тишину:

— Что ты решил?

Десмонд Гаррет поднял глаза к небу, где сияло над долиной Петры созвездие Скорпиона, остановив взгляд на Антаресе, красном и трепещущем на черном пространстве за ним.

— Филипп в большой опасности, один против Сельзника, — произнес он. — Но я не могу отправиться в Джебель-Гафар, у меня больше нет времени. Я должен завтра же с первыми лучами двинуться в путь. Поезжай к нему ты, эль-Кассем, прошу тебя. И позаботься, чтобы с ним ничего не случилось. Я буду благодарен тебе за это до конца своих дней. Он мой единственный сын, эль-Кассем, я не могу потерять его.

— С ним ничего не случится, покуда я рядом. Но куда отправишься ты?

Гаррет разложил на земле географическую карту.

— Я постараюсь понять, каким путем двигался человек, написавший эту записку две тысячи лет назад. Думаю, он со своими товарищами искал Калат-Халлаки и оказался в Песках призраков. Башня Одиночества находится там, я это чувствую.

Поужинав, они похоронили мертвецов, чтобы трупы не привлекали ночью диких животных, а потом Гаррет долго изучал свои карты, читал и перечитывал слова Авла Випина, сопоставляя их со всеми тайнами, вырванными у пустыни за много лет странствий и поисков. Среди его бумаг был рисунок, сделанный им десять лет назад, с изображением Камня Созвездий — реликвия, показанная ему падре Антонелли в самых потайных хранилищах Ватикана. Он долго рассматривал его при свете фонаря, затем достал из сумки секстант, обратил его к небу и направил на созвездие Скорпиона, блиставшее ледяным светом в прозрачном небе. Эль-Кассем слышал, как он пробормотал:

— Времени больше нет, времени больше нет…

Падре Хоган высадился в Тунисе, где его ждал папский нунций на машине, но прежде чем сесть в нее, пожелал лично проследить, как его вещи сгружают с судна и размещают в багажнике автомобиля.

— Я был бы счастлив принять вас в нашей резиденции, — сказал нунций, — но мы получили распоряжение отвезти вас в Эль-Кеф, в гостиницу «Оазис», притом безо всяких объяснений. Это достаточно необычно, если не сказать хуже, буду с вами откровенен. Должность, которую я смиренно исполняю, предполагает, что меня должны посвящать во все детали операций, проводимых святой Церковью на этих территориях. Но быть может, вам поручено лично сообщить мне подробности столь деликатной миссии, и я бы понял…

— Мне жаль, монсеньор, — ответил падре Хоган, — но я ничего не могу вам рассказать. Я сам не знаю, что ждет меня в Эль-Кефе.

Прелат замолчал, автомобиль тем временем свернул на дорогу, ведущую к Марсе, и въехал в город. Когда последние дома окраины остались позади, он предпринял еще одну попытку разговорить своего скрытного спутника:

— Я видел, что вы привезли с собой объемный багаж; возможно, там находится оборудование для какой-нибудь нашей миссии? Конечно, времена меняются, наука движется вперед, и мы тоже должны идти в ногу со своей эпохой, во славу Божью, разумеется…

Падре Хоган, раскрывший было молитвенник, захлопнул его и повернулся к нунцию.

— Монсеньор, — сказал он, — ваше любопытство, нет, скажем иначе: ваш интерес более чем законен, и я отлично его понимаю, но имею категорический приказ от моего и вашего начальства не разглашать ни цели этого путешествия, ни содержимого моего багажа. — И продолжил под недовольным взглядом нунция: — Видите ли, ваше преосвященство, если вас интересует мое мнение, сугубо по секрету, конечно, то эта мания таинственности в последнее время стала очень модной во всех канцеляриях, в том числе и в папской, при всем моем уважении. Быть может, все это обусловлено исключительно таможенными причинами, вы меня понимаете. Иной раз ради блага и во славу Божью, как вы совершенно справедливо выразились, приходится преодолевать бюрократические и административные препятствия не слишком традиционными методами…

Нунций замолчал и больше ни о чем не спрашивал, успокоенный тем, что этот молодой ирландец говорит на привычном, замысловатом языке курии, хотя, если хорошенько рассудить, не менее загадочно, чем само молчание. Машина тем временем медленно ехала сначала по асфальту, а потом по грунтовой дороге.

Время от времени они останавливались, пропуская стадо овец или караван верблюдов, а потом снова трогались, оставив позади облако пыли.

Они добрались до Эль-Кефа вечером, и падре Хоган, проследив, чтобы носильщики доставили багаж в его номер с максимальной осторожностью, поблагодарил нунция и велел принести себе чего-нибудь поесть перед сном. Он смертельно устал, его веснушчатая кожа северянина покраснела от африканского солнца.

На следующий день на рассвете его разбудил негромкий стук в дверь; надев халат, он пошел открывать и обнаружил перед собой офицера Иностранного легиона.

— Я — лейтенант Дюкро, а вы — падре Хоган, верно? Буду ждать вас в вестибюле. Отправляемся в путь через четверть часа. Я пришлю вам своих людей, чтобы погрузить багаж. А вы тем временем можете перекусить в баре. Они тут пекут отличные блины, и лучше этим воспользоваться, ведь неизвестно, когда еще представится возможность их попробовать.

Падре Хоган умылся и спустился в бар, где его уже ожидал лейтенант Дюкро. Тем временем багаж Хогана погрузили в фургончик, поместив в запечатанный ящик. Машина тронулась в путь и выехала на дорогу, идущую на юго-восток, в направлении алжирской границы. Вскоре офицер указал на военный самолет с включенными двигателями, ожидавший их на грунтовой площадке, ограниченной по периметру пустыми канистрами из-под топлива, выкрашенными белой и красной краской. Почти семь часов они летели над пустыней, покрыв тысячи километров на юго-восток, после чего самолет начал снижаться и сел на поле, точно такое же, как и то, откуда взлетел, расположенное возле жалкой рощицы из пальм, растущих вокруг колодца и покрытых пылью.

Их ожидал еще один офицер легиона, майор Леруа.

— Добро пожаловать в Бир-Аккар… падре Хоган. Следуйте за мной, пожалуйста. Я познакомлю вас с человеком, который доставит вас в нужное место. Это один из наших лучших людей, но судьба послала ему жестокое испытание: он потерял весь свой отряд в ходе операции исключительной сложности, проводившейся на совершенно неизведанной территории. Так что не удивляйтесь, если он поведет себя необычно или странно.

Они вошли в низкое здание, обмазанное глиной и побеленное известью. Майор Леруа провел Хогана в комнату, где еще один офицер ожидал его, стоя спиной к двери. В грязном и довольно убогом помещении находился лишь письменный стол с двумя стульями; на стене висели большая карта Сахары и старинная гравюра с изображением бытовых сценок. Офицер обернулся, как только услышал их шаги. Он был высок и худ, с коротко стрижеными волосами и тонкими, ухоженными усиками, но глаза его лихорадочно блестели от бессонницы, а на лице застыло выражение человека, давно одолеваемого кошмарами.

— Мое имя Жобер, — сказал он, — полковник Шарль Жобер.