О том, как с помощью чар защитить в дороге путешественника, расколдовать человека-осла или мгновенно превратиться в животное

Иньиго все никак не мог поверить в то, что Саласар пытался ему втолковать:

— Так, выходит, все, что со мной произошло, было всего лишь наваждением, вызванным вонючей мазью? Но это же невозможно! Я видел, как мое тело уменьшилось и как бы вылетело из меня. Клянусь, я чуть было не дотронулся рукой до неба. И голубой ангел явился, чтобы меня погладить. Я все отлично помню! — Он широко распахнул глаза и в запальчивости повторил: — Это был голубой ангел!

— Хорошо, хорошо, дорогой Иньиго, — прервал его брат Доминго, с трудом сдерживая торжествующую улыбку, — но согласись, твоя история на самом деле, как бы это поточнее выразиться, сильно смахивает на волшебство. — Иньиго взглянул на него с возмущением. — В любом случае ты должен радоваться: она доказывает, что ты настолько непорочное создание, что даже в сновидениях твои помыслы ангельски чисты.

Доминго продолжал улыбаться, а Иньиго покраснел, испугавшись, что присутствующие догадаются, что его небесная встреча не была такой уж невинной. По крайней мере, в части его самых сокровенных желаний.

— И доказывает не только это, — заметил Саласар. — Теперь становится ясно, что чудодейственные притирания, которые наши колдуны используют перед своими собраниями, вызывают у них ложное ощущение невесомости, обман зрения, не более того. Этим и объясняется их убежденность, будто тела их сжимаются до такой степени, что им удается протиснуться в печную трубу и, вылетев из нее, отправиться на шабаш. Точно так же, как Иньиго думает, что видел голубого ангела, они, возможно, пребывают в уверенности, что встретились лицом к лицу с самим дьяволом в облике козла, хотя всю ночь не выходили из дома. Более того, — с жаром и одновременно с выражением печали на лице добавил он, — когда они обвиняют соседа, приятеля, родственника в том, что тот побывал на шабаше, возможно, все это тоже часть наваждения, вызванного притиранием.

Иньиго и Доминго молчали, пораженные его словами до глубины души. Им еще ни разу не доводилось видеть Саласара таким взволнованным. Если это невероятное предположение соответствует истине, то все доказательства, на которых до сих пор святая инквизиция строила свои обвинения в процессах против ведьм, могут быть поставлены под сомнение. Многочисленные аресты, допросы, пытки, жестокие приговоры, аутодафе и даже их основанная на эдикте о прощении миссия — все это полностью теряло свой смысл.

— Вы, ваше преподобие, сами знаете, что это абсурд! — горячо возразил брат Доминго. — Не может быть никаких сомнений в существовании дьявольской секты! Видели бы вы все то, чего я насмотрелся за эти два года. Каких только отклонений от пути истинного, вменяемых Библией в вину дьяволу, и много чего другого я не видел, не перечислишь всего и за две недели. Все это я видел своими собственными глазами, не прибегая к фантастическим мазям! Нужно только пошире раскрыть глаза! Тогда и вы увидите женщин с утиными лапами, чертей, предупреждавших своих приятелей-чародеев о наступлении бури, чтобы те успели загнать скот и погиб только соседский. Я видел, как ведьма обратилась в камень, потому что солнечный свет застал ее врасплох, и она не успела избавиться от орудий своего зловредного ремесла.

Брат Доминго не мог позволить, чтобы какое-то там химерическое притирание было принято для объяснения причин сокрушительного бедствия, обрушившегося на королевство. Он так разнервничался, что его левое веко начало дергаться в тике. И разве слова высокопочтенного инквизитора Саласара не ставили под сомнение существование самого дьявола?

— Известно ли вам, почему сборища ведьм стали называться шабашами? — поинтересовался Саласар. Иньиго и Доминго посмотрели на него с недоумением. — Слово «шабаш» относится к субботним собраниям евреев. Вот уже много веков мы используем еврейские слова для обозначения всего самого омерзительного, всех наших глубоко укоренившихся страхов и самых постыдных прегрешений, в которых мы не готовы исповедаться никому на свете. Теперь мы предпочитаем называть сборище ведьм акеларре, что тоже имеет свое объяснение. Этот термин возник как раз во время предыдущего Визита моего коллеги в Басконь и Наварру два года назад. Я имею в виду инквизитора Валье, с которым ты имеешь удовольствие быть знакомым, — пояснил он, глядя на брата Доминго. — Ты можешь перевести слово «акеларре», Иньиго?

— Это означает луг, где пасется козел-самец.

Тогда Саласар объяснил им следующее: данное животное традиционно воспринимается как воплощение дьявола, поскольку католическая церковь была заинтересована в том, чтобы представить в черном свете древние языческие культы. Похоже, какие-то дохристинские боги, связанные с культом плодородия, изображались с атрибутами, характерными для козла-самца, взять хоть греческого Пана.

— И еще кое-что прошу заметить, — добавил Саласар. — Вам ведь известно выражение «козел отпущения»? — Молодые люди одновременно кивнули. — Ну так вот, оно возникло как следствие древнего еврейского ритуала, в котором использовали двух козлов — чистого и нечистого. Чистого приносили в жертву Богу, а нечистого прогоняли в пустыню, чтобы он погибал от голода и жажды во искупление человеческих грехов.

— Но Люцифер… Люцифер ведь имеет облик козла-самца, — перебил его Иньиго. — Так сказано в Писании.

— Напротив, дорогой Иньиго. Исторически и на протяжении долгого времени Люцифера изображали прекрасным ангелом. Прекрасным, как утренняя заря, как сияющее солнце. Действительно, на латыни слово «Люцифер» означает несущий свет. Позже, во время Толедского собора, где-то в четыреста сорок седьмом году от Рождества Христова, было решено, что пора бы уже поставить вопрос о том, как выглядит дьявол, и пришли к выводу: так, мол, и так, принимая во внимание злобный характер и безнравственное поведение дьявола, он может иметь только отталкивающий вид и запах. И стали изображать его с рогами, копытами, испускающим серное зловоние. Кроме того, имя Люцифер не всегда соотносили с дьяволом. Это произошло лишь в пятом веке, — пояснил Саласар, — вследствие неверного перевода с греческого на латынь, сделанного святым Иеронимом.

— Вас послушать, так вы, ваше преподобие, прошу меня извинить, — робко произнес брат Доминго, не решаясь взглянуть ему в лицо, — не предполагаете встретить дьявола в этих краях.

— Ах, если бы я мог встретиться с ним лицом к лицу, Доминго. — Саласар опустил глаза, его голос звучал печально. — Ты не представляешь себе, как я этого желаю. Я ежедневно занят его поисками, хочу увидеть его, потрогать, даже обнюхать. Стать свидетелем проявления его злой силы. Ты себе не представляешь, Доминго, это сделало бы меня самым счастливым человеком на свете.

Два удара в дверь возвестили о прибытии почты. Это положило конец странному разговору, который привел Иньиго и Доминго в полнейшее смущение. Саласар отпустил их, чтобы заняться почтой. Его покровитель, главный инквизитор Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, прислал ответ на его просьбу позволить послать пару помощников для подготовки встречи официальной делегации. Саласару хотелось бы, чтобы те заранее подготовили почву, а он мог бы заняться тем временем исповедями раскаявшихся ведьм в других селениях. Тогда бы не возникали бесконечные очереди исповедующихся, как в Сантэстебане, из-за которых ломался весь график путешествия. И Саласар мог бы, не теряя времени, сразу по прибытии заняться принятием раскаявшихся в лоно церкви. Главный инквизитор выразил ему свое одобрение и заверил в том, что, как всегда, полностью полагается на него и его мудрые решения.

Кроме того, он получил письмо от Валье и Бесерра, коллег по трибуналу Логроньо. Они сообщили ему о встрече с Родриго Кальдероном и о желании герцога де Лермы и монарха добиться того, чтобы Пьер де Ланкре, французский инквизитор, двумя годами раньше выступивший в роли главного обвинителя на самом значительном за последнее время процессе над ведьмами, предоставил им доказательства, на которые он опирался при сочинении трактата о баскских ведьмах. С их помощью он якобы доказывал, не оставляя места для сомнений, реальное физическое существование ведьм и демонов. К тому же Родриго Кальдерон хотел, чтобы французский инквизитор передал ему список имен тех колдунов, которые, спасаясь от преследования, укрылись перед ними в пределах испанского королевства.

Саласару не нравилось выносить о ком-то суждения, не взглянув на человека хотя бы раз, однако поступки Пьера де Ланкре говорили сами за себя. Его дед, знаменитый винодел из Нижней Наварры, переехал в Бордо и, укоренившись в стране галлов, отрекся от своего имени, начав подписываться именем де Ланкре. Сеньор де Ланкре был убежден в том, что церковь совершает серьезное преступление, воздерживаясь от сожжения ведьм, и выразил готовность исправить ошибку. Уже более двух лет он занимался исключительно этим делом. Его процесс над чаровницами прогремел на всю Европу. Он арестовал три тысячи человек и сжег шестьсот из них, в их числе маленьких детей.

Едва Саласар с досадой отложил прочитанное письмо в сторону, как его взгляд упал на другое, заметно отличавшееся от остальных. Он сразу понял, еще не видя печати, от кого оно, и против воли пришел в сильное волнение. Инквизитор выработал для себя правило не поддаваться искушению вскрывать ее послания сразу по получении. Ему хотелось сначала насладиться теплом, исходившим от конверта, когда он попадал в его руки, почувствовать шероховатость бумаги, вдохнуть неуловимый запах, который могло оставить на бумаге прикосновение ее рук. Он получал наслаждение от подавления в себе страстного желания вскрыть конверт, от предвкушения удовольствия, которое он получит при чтении писем этой чудесной женщины именно в конце дня, когда в наступившей тишине появится долгожданная возможность прислушаться к собственным мыслям, когда заботы отступят, а усыпавшие ночное небо звезды превратят мечты в реальность. Вот тогда он и позволит себе любоваться каждым росчерком, каждым изгибом написанных ею букв.

Саласар вспомнил тот день, когда он впервые получил письмо от этой дамы. С тех пор минуло уже десять лет, а он все еще хранил это мгновение в памяти как самый волнующий момент своей жизни. Всего лишь письмо, бумага, покрытая буквами с чернильными завитушками. Так мало и одновременно так много. После этого все изменилось. И жизнь, и жизнь после жизни. Он помнил этот день совершенно отчетливо, потому что это был период мучительных душевных сомнений. Саласару только что исполнилось тридцать пять лет, и он мог похвастать безупречной репутацией и открывающимися возможностями в будущем. Он хорошо потрудился, чтобы добиться своих целей.

Едва ему исполнилось пятнадцать, отправился учиться в Саламанку, где получил звание бакалавра канонического права. Пока молодые люди его возраста думали о куда более земных вещах, и, судя по всему, более увлекательных, Саласар выбрал удаленный и тихий городок Бургос, чтобы подготовиться к экзамену на лиценциата. Когда изредка, случалось, он откладывал учебники в сторону и позволял себе передышку, угрызения совести заставляли его почувствовать, что он теряет время, и он тут же с головой уходил в работу, стараясь успеть сделать еще что-нибудь. У него почти не было друзей, но он не придавал этому значения, потому что в действительности в них не нуждался. Он был малообщителен по натуре, но отличался крайней непримиримостью. Как правило, ему хватало одного взгляда, чтобы определить, что за человек перед ним стоит. Когда он сталкивался с кем-то, чьи умственные способности, по его мнению, не отвечали минимальным требованиям, он переставал обращать на него внимание, потому что люди посредственные вызывали у него скуку и зевоту. Саласар понимал, что впадает в грех гордыни, и всегда пытался ее усмирить, но у него это не всегда получалось.

Он поступил на службу к хаэнскому епископу. Через год тот назначил его каноником, спустя какое-то время своим главным инспектором, поручив его попечению все церкви, находившиеся в подчинении хаэнского епископата. Он продолжал продвигаться по службе: вот он уже главный викарий, затем душеприказчик епископа после его кончины. В тридцать один год он считался успешным адвокатом, а из письма, которое папский нунций направил хаэнскому капитулу, можно было узнать, что Саласар отличается работоспособностью, дипломатичностью и упорством, то есть обладает качествами, необходимыми выдающемуся деятелю Церкви.

На место скончавшегося епископа был избран Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, и, несмотря на то что он занимал эту должность совсем короткое время, между ним и Саласаром возникло сильное притяжение, братская дружба, которая обещала быть вечной. По ходатайству своего племянника, герцога де Лерма, Бернардо де Сандоваль-и-Рохас вскоре был избран толедским архиепископом и назначил Саласара представителем и главным поверенным в делах кастильских епископов в Мадриде. Саласар всего как неделю пробыл в своей новой должности при дворе и готовился отправиться из Мадрида в Вальядолид по распоряжению герцога де Лерма, когда получил от нее первое письмо.

— Умоляю вас передать это письмо архиепископу Сандовалю, — таинственно сказала ему женщина в зеленом платье, лицо которой скрывала легкая дымчатая вуаль и которая явно намеренно столкнулась с ним на улице, вложив ему в руку белый конверт. — Это очень срочно. Передайте его, пожалуйста. — Саласар не успел опомниться, как дама в зеленом исчезла за углом.

В то время Саласар отвечал за переписку архиепископа с двором, так что он без всяких угрызений совести вскрыл письмо. Внутри белого конверта он обнаружил другой, на котором выделялась сургучная, красного цвета печать с королевским гербом. Он осторожно вскрыл его и вынул лист бумаги такой необыкновенной белизны, что не было ни малейшего сомнения в высочайшем происхождении отправителя. Бумага, используемая королевским домом и святой инквизицией, подвергалась специальной обработке, с тем чтобы безупречный вид оной служил подтверждением ее несомненной святости. В какой-то момент, держа письмо в руках, Саласар уверился в том, что в этих буквах заключена сама суть его земного предназначения. Письмо было написано собственноручно королевой Маргаритой. Саласар впервые увидел эту женщину в тот день, когда ее привезли из Австрии на церемонию бракосочетания. Он наблюдал за ней издали, едва различая ее силуэт. Ему запомнилось, что она была совсем юной.

Держа письмо королевы в руках, он напряг память, стараясь вспомнить, какое впечатление она произвела на него в тот первый раз, но так и не смог этого сделать, решив вернуться к этому по прочтении письма. Оно глубоко его тронуло, но скорее изящным начертанием букв, напоминавшим монастырские манускрипты, нежели содержанием, заключавшим в себе ужасное признание. Королева Маргарита просила архиепископа о заступничестве и защите от посягательств на ее власть герцога де Лерма, поскольку, по ее словам и ощущениям, тот просто-напросто грабил ее. Герцог возвел вокруг королевы барьер, изолировав от близких ей людей и даже друзей. Женская интуиция подсказывала ей, что ее почта: все прошения, памфлеты и даже ежедневные доклады чиновников — подвергается цензуре и выборочному уничтожению, прежде чем она сама или король могли их прочитать. Таким образом, герцог держал их в изоляции, а обе высочайшие персоны оставались в неведении относительно его неблаговидных дел.

Хотя Саласар был уполномочен лично вести переписку архиепископа, согласно ясно выраженному желанию последнего, он счел, что в данном случае без всякого на то права нарушает конфиденциальность переписки. Королева открыла душу именно Бернардо де Сандовалю-и-Рохасу, а он ступил на чужую территорию. Ему пришло в голову, что письмо, написанное государыней, должно быть прочитано самим архиепископом, и отправился в Толедо с единственной целью — передать послание.

— Придется поговорить с племянником, герцогом де Лерма, — задумчиво произнес Сандоваль, закончив чтение письма.

— Вы ответите королеве, чтобы ее успокоить? — спросил его Саласар, беспокоясь о душевном состоянии женщины.

— Не стоит так рисковать, дорогой Алонсо.

И архиепископ продиктовал ему письмо герцогу де Лерма, в котором ставил того в известность, что до него дошли слухи о неудовольствии королевы, вызванном превышением герцогом полномочий. Он советовал тому не вмешиваться в отношения королевы с обществом и уважать приватность столь чувствительной дамы, чтобы не ранить ее чувства, поскольку он уверен в том, что та не является его врагом. Он поставил подпись, запечатал послание своей печаткой и отпустил Саласара, поручив ему передать письмо в руки фавориту. Тот именно так и поступил.

Однако затем Саласар позволил себе одну вольность. Несмотря на отказ архиепископа ответить королеве, он почувствовал, что обязан ее успокоить, ведь она так рисковала, открывая в письме свою душу. Саласар, который по собственному опыту мог судить о душевных муках, живо представил себе, насколько та несчастна и одинока. И стал ее духовным наставником. Правда, от имени архиепископа. Он не мог позволить, чтобы та узнала, что ее тайное послание было прочитано посторонним человеком. Он ответил королеве Маргарите, уверенный в том, что сможет прибегнуть к ободряющим словам утешения и духовного наставления, усвоенным им еще в годы подготовки к пасторскому служению. Однако увлекся и заговорил о страхе, о быстротечности жизни, об одиночестве человека в толпе людей, о Божественной и земной справедливости. И даже о Божественной и земной несправедливости! Он вытащил на свет божий ворох мыслей и чувств, которые он хранил на дне собственной души и никогда ни перед кем не обнаруживал. И само собой, это были мысли, которые не имели никакого отношения к административным махинациям и козням герцога де Лерма.

Он открыл ей, совершенно незнакомому человеку, свои самые сокровенные секреты, но под видом — воспользовавшись этим как маской — другого человека. В конце письма он выразил готовность служить ей в любом деле, духовного или другого характера, каким бы сложным оно ни оказалось. Он подписался именем толедского архиепископа, а подпись скрепил своей печатью, как поступал со всеми официальными письмами, и на какой-то момент почувствовал, что освободился от страшного груза, который ему столько времени пришлось носить с собой. Затем снял копию со своего ответного письма, потому что ему нравилось хранить тексты своих посланий, и положил ее вместе с письмом королевы. И так он поступал все последующие десять лет. Письма, которыми за это время обменялись они с Маргаритой, хранились в ларце из черного дерева, который инквизитор повсюду возил за собой, решив не расставаться с ним до конца дней своих.

Позже Саласар воспользовался своим пребыванием при дворе, чтобы тем или иным способом приблизиться к королеве. Ему не хватало слов, чтобы это объяснить, но с тех пор, как он прочел то письмо, его душевное состояние улучшилось. Стремление развеять чужую печаль помогло ему справиться со своей собственной. Ему хотелось защитить ее, оставаясь в тени. Он выяснил, что у нее имелись все основания для недовольства — герцог де Лерма действительно контролировал малейший шаг монархов: дружеские связи, круг чтения, встречи супругов и всякие церемонии, удалял от двора любого человека, который, по его подозрениям, мог его предать.

Как-то раз один из исповедников короля, брат Диего Мардонес, напугал монарха и герцога, заявив им, что в аду специально отведено место для королей, пренебрегающих своими обязанностями, и вассалов, захвативших в свои руки бразды правления. Герцог не на шутку перепугался и в очередной раз впал в глубокую хандру, а некоторое время спустя королевского исповедника сменил брат Херонимо де Хавьерра, гораздо менее откровенный в своих высказываниях и, естественно, более подходящий с точки зрения душевного спокойствия фаворита.

Саласар воспользовался духовной пустотой, возникшей после ухода старого исповедника и перед приходом нового, чтобы дать королеве возможность выговориться. Вначале он слушал ее, затаившись в исповедальне. Он не позволял себе взглянуть на нее даже через решетчатое оконце, ему казалось, что и сквозь крошечные отверстия она уловит охватившую его дрожь. Однако со временем отважился поднять на нее глаза и даже начал следить за огоньками, вспыхивавшими в зеленоватых глазах королевы всякий раз, когда она говорила о радостях, и гаснувшими, едва та заводила речь о своих печалях. Наступил момент, когда им уже не требовалась ни исповедальня, ни формула «Две Мария Пречистая»; они могли вести все те же духовные беседы лицом к лицу, потому что перестали смущаться, а все сказанное оставалось покрытым тайной исповеди. Она интуитивно чувствовала в нем святого и прямо говорила ему об этом.

Эти доверительные беседы дали Саласару возможность лучше узнать королеву Маргариту, и он окончательно убедился в том, что это необыкновенная женщина. Ее глубокая набожность ощущалась в каждом движении, в каждой складке платья, во взгляде и походке, в той сдержанности, с которой она проводила рукой по воздуху, стараясь выразиться яснее.

Она верила, что смерть — это счастливый переход к состоянию безмятежной радости, и читала и перечитывала книги, содержавшие в себе подробное жизнеописание людей, прославившихся добродетельностью, убежденная в том, что только так можно обрести вдохновение, чтобы их превзойти. Дни напролет она вместе с монахинями шила платьица для детей из сиротского приюта и усердно собирала святые реликвии. Заказывала в среднем тысячу месс в год, чтобы доставить облегчение душам, томящимся в чистилище, и пеклась о судьбе увечных воинов, которые, не получая пособий, оказались в страшной нищете, не принимая, из чистого упрямства, помощь от ордена святого Иоанна Господня.

Саласар помог ей найти и обустроить здание, в котором эти люди могли жить, не чувствуя себя униженными. Она была такой же сострадательной и чуткой к чужой беде, как и Богоматерь, причем настолько, что Саласар со временем начал считать себя недостойным ее доверия, чувствуя, что обманывает ее. Он не был тем безгрешным человеком, каким она себе его представляла. При всем своем желании он не мог верить в то же, во что и она.

Когда двор переехал в Вальядолид, Саласар отправился туда же. В кулуарах дворца муссировались слухи о происках герцога де Лерма: дескать, этот интриган изо всех сил старается заманить Филиппа III на свою территорию, а Филипп III на все смотрит глазами герцога де Лерма. Король думает исключительно головой своего фаворита; переезд произошел, потому что так захотел фаворит, а фаворит так захотел, потому что здесь была его вотчина, и таким образом он хотел сделать свою семью еще более богатой…

Позже Саласару стало известно о том, что еще одна причина, заставившая Лерма хлопотать о переезде двора, заключалась именно в королеве. Фаворит ее опасался, так же как императрицы Марии Австрийской, сестры Филиппа II, которая жила в Мадриде и была монахиней в монастыре кармелиток-босоножек. Обе очень сдружились между собой, и молодая королева проводила много времени в обществе пожилой женщины. Маргарита часто вела с ней беседы, но разговаривали они по-немецки, что выводило Лерма из себя, поскольку никто не знал, о чем шла речь. Как герцог ни старался окружить королеву Маргариту фрейлинами и секретарями, которые не оставляли ее ни в тени, ни на солнце, фавориту никак не удавалось узнать, о чем они там шепчутся и над чем смеются, и в этом смехе ему чудилась насмешка над его персоной. Это шло вразрез с его политикой установления полного контроля над королевой и ее окружением.

Вследствие переезда двора в Вальядолид сундуки герцога де Лерма должны были пополниться за счет значительных денежных поступлений. В ожидании этого события фаворит короля вот уже два года скупал участки и дома в городе Писуерге, например приобрел обширный квартал, расположенный напротив монастыря Святого Павла, и извлек после этого немалую прибыль, сдав его в аренду для размещения королевской семьи и дворцовых служб. Он выстроил великолепный дворец на правом берегу реки, рядом с Главным мостом, и предложил городскому совету привлечь сюда короля его удобным географическим расположением, а также другими способами, подарив ему поймы, виноградники и сады.

Благодаря Лерма город пережил бурный период расцвета и великолепия, в результате которого превратился в самый что ни на есть современный город: все нововведения, начиная с мощения улиц, разбивки парков и заканчивая прокладкой водопровода из аргальских источников, немало способствовали его украшению. Кроме того, была вырыта сеть подземных переходов, соединявших между собой королевские дворцы с некоторыми церквями и монастырями, что превратило почву под городом в подобие сыра «грюйер». Королева часто хаживала по ним, посещая окрестные монастыри. Маргарита, во всем придерживаясь благочестивых обычаев, любила заниматься рукоделием с монахинями и даже обряжала своих кукол в ряски послушниц ордена святого Кирция, находя в этом несказанное удовольствие.

Число жителей Вальядолида чуть ли не в одно мгновение выросло пятикратно. Улицы заполнились самым разным народом: чиновниками, аббатисами, адмиралами, писцами, артистами, стражниками, слугами, ремесленниками, дамами, дворецкими, приорами, пажами, проститутками и работорговцами. Лерма все так устроил, что королю ни на минуту не могло прийти в голову, будто переезд в Вальядолид был ошибкой, и даже подготовил театральные представления. На подмостках королевского дворца или в тени королевского сада самые известные комедианты королевства разыгрывали пьесы Лопе де Веги, Тирсо де Молины. Организовывались пышные маскарады, во время которых подавали лоснящихся от жира запеченных свиней с красным яблоком в зубах и жареных быков, начиненных птичками, которые, в свою очередь, были нафаршированы изюмом.

Подобные празднества могли продолжаться при дворе целый день. По утрам музыканты, особым образом рассаженные среди кустов дворцового сада, играли на струнных инструментах, дабы усладить слух прогуливавшихся гостей; после обеда устраивались бои быков, к неудовольствию королевы Маргариты, которая, впервые в жизни оказавшись на корриде с ее атмосферой отваги и смерти, лишилась чувств. Никакие объяснение на помогли ей понять, что это за удовольствие — мучить несчастное живое существо до тех пор, пока оно не упадет мертвым, обливаясь собственной кровью. По вечерам запускались фейерверки, освещавшие яркими сполохами ночное небо, в то время как оборванные подданные их королевских величеств наблюдали, стоя по другую сторону дворцовой ограды, как мерцающие искры салюта через мгновение исчезают в ночном воздухе, и спрашивали себя, сколько же заплачено денег за эти шутихи и огненные молнии и сколько семей могли бы на них прокормиться.

В своей вотчине Лерма жил припеваючи. Он очень быстро сколотил огромное состояние, включавшее в себя денежные доходы, земельную собственность и недвижимость, и установил тесные отношения с самыми знатными местными семействами, в частности с Энрикесами. Это был, несомненно, лучший момент его жизни.

Мадрид же, можно сказать, осиротел. Это не замедлило сказаться на численности его населения. Утрата статуса столицы привела к экономическому упадку, который выразился в небывалом падении цен на земельные участки и здания. Герцог де Лерма воспользовался ситуацией и скупил огромное количество недвижимости в самых престижных районах бывшей столицы, как раз в той зоне, у которой в будущем намечались хорошие перспективы развития, например в Прадо-де-Аточа и Прадо-де-Сан-Херонимо.

Однако положение герцога начало усложняться. Он всячески старался избежать войн, в которые могла быть втянута Испания. Все знали, что дело тут вовсе не в миролюбивом характере, скорее, он просто осознавал, что королевская казна не вынесет расходов на очередную войну. В силу этого он постарался ускорить заключение мира с Голландией. Он искал причины сокращения населения и экономического кризиса, но не находил ответа. Он упорно закрывал глаза на то, что большая часть королевского состояния расточалась им же в виде несчетных милостей, раздаваемых людям, которых он считал для себя полезными, а также тратилась на приобретение титулов и земельных наделов для членов его многочисленного семейства. И это было одним из самых главных его прегрешений.

Вскоре население ощутило на себе, что всего золота Америки недостаточно для покрытия расходов королевства, а королевский дом не на что содержать. Пошли разговоры о необходимости увеличения налогов, однако Кастилии в этом отношении уже был нанесен достаточно большой урон, с нее нечего было взять. Тогда герцог начал склоняться к идее пополнения казны путем давления на другие регионы. Однако королевства португальское и наваррское самостоятельно распоряжались своими доходами и не были заинтересованы в том, чтобы делиться ими с герцогом Лерма.

Вначале разговоры об истинных причинах, толкнувших его на авантюру с переездом двора, не слишком интересовали Саласара. Он не придал большого значения переезду в Вальядолид. Его мать была оттуда родом, а он должен был повсюду следовать за двором, поскольку по-прежнему состоял на службе у дона Бернардо де Сандоваля-и-Рохаса, но главное — Саласар таил в глубине души горячее желание сопровождать королеву Маргариту, куда бы та ни направлялась. Саласар делал это из чистого эгоизма. Королева стала бальзамом на его душевные раны. От одного ее присутствия он впадал в состояние умиротворения, его характер смягчился. Ему было достаточно того, что они дышат одним воздухом. И он был счастлив, когда подобная близость позволяла ему обменяться с ней несколькими словами или же ему предоставлялся случай служить ей в качестве исповедника. В этом случае он неоднократно ловил себя на мысли, что пропускает мимо ушей ее слова, упиваясь одним звуком ее журчащего голоса. Однако наступил момент, когда Саласар не смог остаться равнодушным к тому, о чем она шепотом поведала ему по секрету.

— Я не боюсь расправы, — однажды призналась ему королева. — Я решила объявить себя защитницей справедливости. Вы хотите мне помочь?

— Я сделаю все, о чем вы попросите, — проговорил он.

И тогда Саласар понял, что, если он и вправду хочет помочь этой женщине, ему придется предложить ей нечто большее, чем общие фразы о рае обетованном добрым христианам и об уготованных злодеям адских муках. Пришло время действовать. Саласар стал собирать сведения о людях, готовых поддержать королеву Маргариту, и встретился с алькальдом Грегорио Лопесом Мадерой, который, в свою очередь, свел его с неким Хуарой: этот человек был прекрасно осведомлен о темных делишках герцога и его секретаря. Планы королевы по разоблачению фаворита начали осуществляться.

Смелость Маргариты поразила Саласара. Он с восхищением рассматривал ее портреты, сосредоточившись на лице, поскольку терпеть не мог пышных королевских одеяний, украшенных драгоценными камнями и воланами, он был уверен, что они совсем не в ее духе. На самом деле ей пристало ходить в свободной белой тунике, с распущенными волосами, без короны — такой тяжелой, — освободив руки от груза многочисленных перстней. Ее нежный и доверчивый вид контрастировал с внутренней силой, совершенно неожиданной в этом в хрупком теле девочки-королевы. Он почувствовал гордость за нее и, вероятно, в подражание ее отваге согласился стать третьим инквизитором трибунала Логроньо.

Когда его покровитель Бернардо де Сандоваль-и-Рохас предложил ему вожделенный пост, он сомневался, следует ли ему принять его, поскольку в тот момент его единственным желанием было остаться при дворе на случай, если он понадобится Маргарите. Однако и продолжать притворяться было бы нечестно. В глубине души ему хотелось, чтобы облегчение, которое испытывала благодаря его помощи королева, послужило бы и ему самому. Она старалась улучшить мир, а он всего лишь, сложив на груди руки крестом, наблюдал за ее действиями. Вот тогда-то он и решил, что ему хочется, чтобы в мире, в котором она живет, существовал милосердный Бог, и он почувствовал готовность его отыскать. Поэтому он и принял пост третьего инквизитора Логроньо, хотя это казалось несообразным его нынешним взглядам. Он был уверен, что ему не удастся найти Бога до тех пор, пока он лицом к лицу не встретится с дьяволом.

Поэтому он попрощался с королевой Маргаритой, дав слово часто писать ей, а та пообещала ему делать то же самое. В этот момент он, как всегда, сохранял вид сурового пастыря и никак не проявил своего огорчения: на его бесстрастном лице не дрогнул ни один мускул. Однако, повернувшись к государыне спиной и зная, что она его уже не видит, он почувствовал, как сжалось сердце: это было предчувствие беды, которое он принял за боль расставания. Впоследствии он понял — это сердце подсказывало ему, что он никогда ее больше не увидит.

В Сантэстебане уже начало клониться к закату солнце, и Саласар уже с трудом сдерживал желание узнать, что же написала ему королева. Он повременил еще немного и пошел переговорить с Иньиго и Доминго, чтобы поручить им подготовку к завтрашней церемонии примирения. Затем приказал четырем другим помощникам, чтобы они рано утром отправились в Элисондо и, не теряя времени, начали исповедовать желающих, ускорив тем самым выполнение миссии. Затем пожелал всем спокойной ночи.

Саласар вернулся в опочивальню с приятным ощущением, что выполнил все дела, намеченные на этот день. Налил себе бокал старого вина, ловя ноздрями поднимающийся от него сладковатый аромат, и поудобнее устроился на стуле. Вскрыл конверт, но прервался, чтобы сделать глоток и задержать на мгновение во рту янтарную жидкость. Он наслаждался звуком разрезаемой бумаги, ее бархатистостью и белизной, все эти мелкие, незначительные детали доставляли ему несказанное удовольствие. И погрузился в чтение письма.

Некоторые слова ему пришлось разгадывать. Прожив в Испании уже несколько лет, королева Маргарита еще не вполне овладела чуждым ей языком, однако послание было понятным. Она снова была беременна. Рождение ребенка ожидалось в сентябре. Она объясняла, что какое-то время хотела бы посвятить заботе о новорожденном, она желала бы ухаживать за ним сама, как поступала со своими предыдущими детьми, и при этом заверяла его, что продолжит начатую борьбу против герцога де Лерма, его секретаря Кальдерона и интриг их обоих. Маргарита писала, что считает себя матерью не только тех детей, которых произвела на свет, но также матерью своих подданных, матерью справедливости.

«Умоляю, ваше преосвященство, вы наверняка находитесь ближе к Богу, чем ваша скромная раба, помолиться за меня», — просила его королева в конце своего письма.

Саласар опустился на колени перед распятием, висевшим на стене рядом с кроватью. Он взглянул на Христа умоляюще, почти со страхом, боясь, что распятый может бросить ему в лицо какое-нибудь обвинение. Он скрестил пальцы, оперся на них лбом и помолился за нее и за крошечное живое создание, созревавшее в ее теле, собрав всю веру, какую мог, несмотря на то, что проклятый демон еще не принес ему утешение своим появлением.

Май узнала о том, что Саласар с помощниками уже закончил допросы подозреваемых и что через несколько дней они завершат свое пребывание в Сантэстебане церемонией прощения грешников. Значит, очень скоро они покинут здешние места, и ей надлежит быть готовой следовать за ними. Она отыскала траву полынь, сплела из нее длинную веревку и обвязала вокруг талии на манер пояса. Его надо носить два дня и, как только он впитает в себя запахи тела, сварить. Отваром этим омыть ноги, что снимает усталость в пути. Затем она взяла Бельтрана под уздцы и повела к одной из рек, протекавших неподалеку от Сантэстебана. Она старалась не пропустить ни одного источника воды по дороге, если хотела, чтобы ослик принял свой изначальный человеческий облик.

С тех пор как Май себя помнила, Бельтран всегда присутствовал в ее жизни под видом глупого животного, который никак не соответствовал его личности. Прибыв в новое место, Эдерра и Май первым делом отправлялись к ближайшей реке, озеру или ручью, чтобы окунуть Бельтрана, чему тот упорно противился, поскольку из всех черт, свойственных ослам, единственной, которая в нем укоренилась, было упрямство. Эдерра говорила, что это указывало на то, что Бельтран наверняка окажется своевольным и в человеческом облике.

— Впрочем, как и большинство мужчин, — уточняла она.

Обе женщины заводили его в воду, чтобы она покрыла ему хребет и большую часть шеи, но им так и не удалось хотя бы на мгновение его расколдовать и вернуть ему человеческий вид.

Эдерра тысячу раз рассказывала Май историю его превращения. По ее словам, Бельтран родился человеком и двадцать лет был скоморохом. Ходил по городам и весям, зарабатывая на жизнь своими песнями и рассказами, пока однажды ненастной ночью судьба не закинула его на постоялый двор, который держали две беззубые старухи, они-то и предложили ему на ужин сыр. Стоило Бельтрану его отведать, как он почувствовал слабость, комната поплыла перед глазами, и он упал как подкошенный.

Когда он проснулся на следующий день, то, потянувшись, вместо зевка издал ослиный рев и почувствовал непреодолимое желание пожевать сено из лежавшего рядом тюка. Судя по всему, это было частью колдовского заговора, к которому нередко прибегали старые ведьмы, чтобы превращать в ослов наиболее крепких физически постояльцев, позволив им при этом сохранять человеческий разум, но лишив дара речи. Ведьмы воспользовались способностями Бельтрана, водя его с ярмарки на ярмарку и заставляя проделывать скоморошьи трюки. Пока одна била в бубен, другая просила публику выбрать наугад два числа от одного до девяти, чтобы Бельтран указал сумму, ударяя копытом в землю. Он никогда не ошибался, и люди отбивали себе ладони, хлопая ему.

Превратив Бельтрана в осла, обе ведьмы заработали на этом кучу денег. Один богатый сосед, убедившись в выдающихся способностях осла, решил предложить им за него внушительную сумму, которую старухи приняли, предупредив, что Бельтрана, дабы он подольше оставался заколдованным, следовало держать подальше от воды.

Судьба распорядилась так, что Эдерре пришлось лечить тяжело больную жену этого человека, и тот, в уплату за ее услуги, подарил ей чудесного осла, объяснив происхождение его замечательных способностей. Эдерра сжалилась над Бельтраном и тут же завела его в воды первого же озерка, которое встретила по дороге, однако ничего не произошло. Ей было известно волшебное заклинание, которое позволяло человеку превращаться в свое удовольствие в животное, однако оно действовало на короткое время. Нужно раздеться догола и положить две крупинки ладана на лампу, затем следует поклониться луне, повторяя акер, акер, акер, и натереть тело от корней волос до большого пальца каждой ноги маслянистой жидкостью, изготовленной из цикуты. И в этом случае у человека вырастают устрашающий черный клюв, огромные крылья и он может с карканьем взлететь в воздух.

Вскоре Эдерра поняла, что колдовство, к которому прибегли старухи в отношении Бельтрана, ей не по зубам. Чары этих двух были гораздо сильнее, чем ее, недаром же они водились с сами дьяволом. Она догадалась, что не всякая вода годилась для избавления от колдовства; задача состояла в том, чтобы найти нужную воду. Поэтому она не упускала малейшей возможности окунуть Бельтрана в любую реку, пруд или озеро, встречавшиеся по пути, уверенная в том, что рано или поздно набредет на волшебную воду, способную расколдовать скомороха.

Так или иначе, Бельтран, похоже, был доволен своим положением, и единственным признаком беспокойства было его увлечение счетом: стоило ему услышать два числа, он тут же их складывал и бил о землю копытом. Благодаря ослику Май приобрела поразительную способность к подсчетам и научилась бойко складывать и вычитать в самом раннем возрасте.