Глава 3

ГРОМ НАД ГАВАНОЙ

На острове Моррис — суета. Союзники устраиваются. Первый приказ генерала Талиаферро: «Чужих окопов не занимать!» Их-то янки наверняка накроют при следующей бомбардировке — как раз на случай, если защитники города поленились. Не дождутся. Известно: один джонни, одна лопата, один день — стрелковая ячейка. Два дня — или два солдата в сером, на выбор — траншея. Три — траншея с бруствером и деревянной опалубкой. Четыре — крытые блиндажи в несколько накатов с амбразурами… Но все это будет за день, если джонни уверен, что завтра драка.

Больше всего рытья — вокруг пушек. Сперва — окоп, потом — настил с непременным уклоном в три градуса в сторону противника, чтобы пушку после выстрела накатывал не расчет, а собственный вес. А то сдвинь ее, голубушку: орудие Блэйки с лафетом весит, словно небольшой железнодорожный состав, вагонов так из шести-семи. Одно хорошо: рядом Чарлстон, руку протяни, и уж лопат да заступов у солдат в избытке. По уставу же такая роскошь полагается только саперам.

— Вы не жалеете, что не выбили большие пушки для корабля? — генерал весел, что и понятно: победа, да еще новое оружие. — Мы, на берегу, под любой бомбардировкой не утонем. А вам важно сделать в противнике дыру первыми.

Но у русского мичмана нет настроения спорить. Проще сказать, что тринадцатидюймовые чудовища для «Невского» слишком велики. Нет, корабль не утонет, но деревянный набор может попросту разойтись от чудовищной отдачи.

— А как быть с мониторами?

— Обойдемся уэртовскими семидюймовками. Мониторам хватит, а вам не так жаль их нам отдавать: сами льете и сверлите. А таких, английских, до конца войны не будет.

— Точно. И эти еле успели вывезти… Все бумаги остались в лапах Джона Буля.^[3] Ну, я к ним приставил толкового офицера. Так что моряки зря суетятся. Видите человека, что орудует шомполом в стволе? Лейтенант флота Ван Зандт. Желает составить полный чертеж орудия. Я разрешил. Почему нет?

Пока Алексеев жмет руку «толковому офицеру», моряк вытащил из черного зева приспособление: на конце шомпола оказался курвиметр. Снял показания — и лишь тут заметил начальство. Вытянулся, вскинул руку к кепи:

— Сэр!

— Продолжайте, лейтенант. Кстати, вы знакомы с нашим союзником?

— Виделись у Уэрта… Коммандер, — энсином или мичманом Алексеева практически не называли, — вы ведь артиллерист? И при прорыве блокады командовали батареей?

— Да.

— Тогда вот вам загадка: что будет, когда наши сухопутные коллеги забьют порохом вторую камору?

— Вторую камору? — Алексеев удивился. — Не припомню таких орудий. У русских пушек такого не бывает. Позволите посмотреть?

Решительно лезет в наброски, которым еще предстоит стать чертежами. Вполуха слушает речения лейтенанта:

— Английские картузы во вторую не лезут, как банником ни уминай. Я решил, что, раз так, туда не следует закладывать ничего. Пока меня слушают, но командир батареи ждет чертежа. Говорит: измеришь вторую камору, нам нашьют мешочков под картузы — и попробуем англичаночку по-настоящему. Считает, что малые картузы были, но их, как и бумаги, просто не смогли вывезти. Что думаете, коммандер?

А что думать? У орудия на схеме тонкие стенки. Очень тонкие! И как не разрывает… А эти хотят подложить туда пороха. А то и гремучего хлопка.

Рука сама сгребает наброски:

— Лейтенант, следуйте за мной.

Решительный шаг, загадочная полуулыбка.

— Куда, сэр? И отдайте бумаги… я вам не подчинен! Вы даже не офицер Конфедерации!

— Угу. Зато я знаю, кто может разобраться, зачем в пушке вторая камора. В пяти милях от вас находится гений артиллерии! Почему вы не обратились прямо к нему?

Лейтенант мнется. Подстегнуть:

— Ну!

— Видите ли, капитан Уэрта-старший — мой непосредственный начальник. Он ведь не просто промышленник. Он еще и начальник Морского артиллерийского бюро. И я хотел представить ему чистовые чертежи…

— …разорванной пушки?

Спустя час они стояли в кабинете директора артиллерийского завода и заодно начальника Морского артиллерийского бюро Конфедерации капитана Горацио ла Уэрты. На стол легли бумаги — и над заводом разорвался заряд истинной испанской ярости. Да, по сравнению с la furia roja и динамит слабоват…

— Варвары! Убийцы! Джеймс, тащи парадный мундир! И шпагу…

Картина — хрестоматийная. Благородный дон в гневе. Величественный человек — рост Дон Кихота, осанка Сида, серебро седины, золото мундирного шитья — собирается предавать свинцу и мечу оскорбителей чести. Прекрасная черноволосая дева висит на правой руке, что не мешает капитану шарить в ящике стола:

— Где мой «кольт»? А, вот. Отлично!

— Я все зарядила. Но пап, ты ведь пошлешь формальный вызов? Полагаю, Юджин согласится стать секундантом…

Горацио ла Уэрта успокоился. Погладил дочь по голове. Из-под густых ресниц сверкнул сердитый взгляд. Но разнос, если и будет, так не при чужих!

— Родная моя, ты о чем? Я всего лишь желаю навестить командующего и поговорить с ним об уровне подготовки гарнизонных артиллеристов. Если явлюсь в парадной форме и при оружии, это сразу настроит его на серьезный лад. Вы что, подумали, что я буду убивать щенка, который чуть не загубил полсотни душ расчета? Так этот еще из лучших… Но, джентльмены, вы были совершенно правы, когда оторвали меня от дел. Если забить заряд в то, что вы называете второй, или малой, каморой, орудие наверняка разорвет. Подозреваю, что его разорвет и в том случае, если эту емкость просто запаять.

— Почему?

— Вспоминайте физику, молодые люди. Как относится давление газа к занимаемому им объему?

Алексеев хлопнул себя по лбу. Уэрта-старший, как всегда, прав. Если вторая камора остается пустой, то самое страшное и опасное давление, возникающее в первое мгновение взрыва, упадет практически вдвое. И не нужны многотонные стяжки! Но…

— А скорость снаряда не упадет?

— Упадет, а вместе с ней и способность пробивать броню, — кивнул Уэрта, засовывая руки в рукава поданного личным слугой мундира, — но чем длинней ствол, тем меньше. То есть делать таким образом мортиру — глупо, гаубицу или колумбиаду — допустимо, а пушку — можно, если она не крепостная. Или если у тебя не хватает металла — вот как у нас…

Вот так, мягко, и нужно было говорить перед строем батальонов тяжелой артиллерии. Но Алексеева — понесло.

Сначала была просьба генерала Борегара.

— Вас, русских, любят. А наших моряков не послушают. Потому я прошу от вас услуги…

Потом — долгая беседа с Горацио ла Уэртой о том, что именно нужно сказать. И черные глаза, отчего-то не дающие отступить.

— Да. Я это вобью в их головы. Если для этого нужен бешеный русский — что ж, считайте, такой у вас есть.

Эффект можно было описать мягче — и не в присутствии целого батальона тяжелой артиллерии. Лицо генерала Талиаферро попеременно принимает все оттенки знамени Юга — краснеет, белеет, темнеет до синевы. Солдаты — не лучше.

Гарнизон фортов Вагнер и Грегг застыл в жестком строю. Перед ними — руки сомкнуты за спиной в замок, ноги шире плеч, взгляд выше голов строя — русский коммандер. Моряк и иностранец. Царский ублюдок — по слухам. Сорвиголова, родившийся слишком поздно: ему бы во времена великих флибустьеров… Ветеран, которому нет двадцати, мичман, занимающий ранговую должность.

Какую точно — не скажешь. Но корабль у него больше и грозней знаменитой «Виргинии», первым же броненосцем Юга командовал целый коммодор — за неимением адмирала.

Ветер треплет плюмаж парадной шляпы, задувает в ворот сюртука. Шинель он сбросил на руки вестовому. Вид несколько опереточный… но для Америки самое то. Пусть видят перед собой офицера европейского флота. Флота с традицией. Командира корабля…

— Джентльмены, генерал Борегар попросил меня прочитать вам нечто вроде лекции по баллистике. Не уверен, что мои слова пойдут впрок. Судя по тому, что я успел услышать, солдаты и офицеры полков конфедеративной тяжелой артиллерии в обращении с нарезными орудиями демонстрируют свойства опоссума с гранатой: они куда опасней для себя самих, чем для врага…

Слова падают злые, искренние. Тяжелые артиллеристы стоят, гоняют по лицам желваки, но ответить — даже если бы было разрешено отвечать — им нечего. Русский бьет по живому, бьет безжалостно. Это даже не плеть надсмотрщика на плантации — это британская морская девятихвостка с кусочками свинца в плетях. Каждое слово оставляет в душе кровавый шрам… но заставляет запомнить наставление. Намертво.

Как следует обращаться со сложной техникой. Как следует подходить к переданным моряками наставлениям по стрельбе. Что такое вообще огонь навесом и отчего правильнее увеличивать дальность огня увеличением возвышения ствола, чем увеличением заряда.

Они стоят, слушают. Им проще — им вся эта наука действительно пригодится, быть может, через считаные часы. А еще они знают, что другим частям тяжелой артиллерии торжественная порка еще предстоит.

Их командир слушает не пушечную мудрость. И зол, скорей, на Борегара, отдавшего воинов Юга на расправу чужаку. Впрочем, если у того, и верно, был выбор между своими флотскими и русским… Густав-Тутан намекнул — раз дело дошло до Уэрты, скоро обо всем узнает морской секретарь Мэллори и не преминет на ближайшем совещании у президента макнуть армию поглубже. Долг платежом красен: уж больно часто сухопутные вояки язвили по поводу неудач флота. И если бы только вояки! Джосайя Горгас, создатель военной промышленности Юга, охотно готов выдернуть из-под флота заводик-другой. И если морские заводы выполняют заказы армии во вторую очередь, то армейские на нужды флота не работают вообще. Но уж если Мэллори наносит контрудар… В прошлом году он отбил Сельму. Что ему понадобится в этом? Огаста?

Потому лучше подать пример офицерам и терпеливо слушать русского. Каждая колкость — насквозь! Шею бы свернуть молокососу! Но… ни одной лишней. Каждая — к месту. Каждая — не гвоздем, заклепкой на оба уха — вбивает в мозг пушкарские истины. «Из нарезного орудия нельзя стрелять абы чем: засорятся нарезы, и его разорвет». «Из нарезного орудия можно стрелять двойным зарядом и тяжелой болванкой. По вражескому броненосцу, если иначе не пробить брони. А если садить на разрыв десятки раз куда-то вдаль — не следует удивляться». И постоянным рефреном: «Лучшие пушки мира заслуживают и лучших артиллеристов!»

И если у русских такие мичманы… Какие у них тогда адмиралы? И не является ли американская междоусобица для этих людей в лучшем случае схваткой двух хунт за какой-нибудь Гондурас? Если не войной зулусов с готтентотами. Несмотря на все пушки Уэрты. Потому что пушки — это пушки. Но любое оружие — ничто без людей, которым этим оружием сражаться.

Возможно, генералу стало б чуть легче, если бы он знал, что русский каждым словом бьет — в себя.

То, что вся Конфедерация называла победой во второй битве за форт Вагнер, для Евгения Алексеева стало чудовищным поражением. Бой, в котором он впервые командовал кораблем… и чуть-чуть его не потерял. «Александра Невского» от верного потопления спасла конфедеративная мина. Ну и как после этого было отказывать тому же Борегару в сущей мелочи — принять на свою голову раздражение тех, кто виноват ровно в том же, что и он сам?

Сказать им в лицо — правду, которая полностью относится и к нему, мичману Алексееву. Мальчишке, непригодному для капитанской рубки. Школяру, склонному к дурацким шуткам, увлекающемуся через меру и не способному к холодному рациональному мышлению. Фигляру, научившемуся изображать капитана… но не ставшего им.

Слова падали, прибивали к земле, разили насмерть — тех, кто должен подняться другими людьми или сдохнуть. Евгений Алексеев выносит приговор не полкам тяжелой артиллерии — себе. Совершенно не замечая, что наживает врагов, почитателей и подражателей — батальонами! Вот генерал Талиаферро сменил оскал на улыбку. Принял решение: когда русский «хлопконосец» будет удирать от янки под защиту его батарей, они немного запоздают с открытием огня. Исключительно для пользы дела, чтобы подпустить преследователей поближе. В голове складываются строки боевой инструкции…

Которую командир батареи, что окажется ярым «алексеевцем», и начнет с тренировки личного состава «для приближения к русским», перешлет через голову непосредственного начальника самому Г. Т. Борегару. А уж тот, тонко улыбнувшись в наполеоновские усы, исправит несколько слов. После чего двое суток будет пребывать в солнечном настроении, несмотря на зимнюю слякоть. Подставлять под расстрел хороший корабль, пусть и союзнический, Конфедерация себе позволить не может. Зато показать русскому, что в армии Юга есть генералы, разбирающиеся в артиллерии получше его, — другое дело. А коммандер Алексеев, если не дурак, оценит. У него есть чутье на сообразность, на момент — но вовсе нет чувства такта! Пусть прочувствует свою манеру на собственной же шкуре. Поймет — хорошо. Окажется идиотом, которого лишь временами осеняет свыше, — плохо, но лучше знать, что на порт базируется, по его же словам, опоссум с гранатой. А примет как должное — останется смириться, что на море завелся свой Борегар. Несносный, но эффективный.

Миссис ла Уэрта сегодня спокойна. Масса Хорас больше не портит глаза. Мисс Берта последние недели все меньше сидит с бумагами… зато ходит по порту и верфи. Не место для такой красавицы — но на все один ответ: война. И что она сделала из правильной жизни? Но на верфи спешно достраивают три новых броненосца. Они заменят «Чикору» — а кто заменит ушедших на нее мужчин? Броненосцам нужны механики. Так что мисс Берта уже не столько секретарь, сколько заместитель отца. Переписка досталась ее подруге, ту пришлось выдергивать из госпиталя… и она не выглядит слишком уж удрученной! Так что отец прикрыл натруженные глаза, сын просто дремлет в кресле, отогреваясь от сырости внешнего рейда. А дочь и сестра перебирает заголовки. Ждет отцовского кивка… но иногда начинает читать и не дождавшись.

А что делает Джеймс? Верно, подпирает собой стену. Ему газеты интересны не меньше, чем массе Хорасу. Вот «Чарлстонский вестник»: желтая бумага, самый мелкий шрифт. Полей нет. Котировки хлопка… Голова массы Хораса чуть наклоняется. Как можно не читать котировки хлопка? Хлопок — это Юг. Даже если на порох его теперь идет больше, чем на корабли. И вот новость: на вокзале не узнали приехавшую из Ричмонда миссис Чеснат. Пишут — потому что она не покупает контрабандных платьев, ходит в старых. За два года самое красивое истреплется. Совершенно не извиняет клушу-билетершу и ее начальство. Леди всегда можно узнать. Лицо, руки, говор… И как не назвать безглазую дуру белой сволочью? Может, мисс Берте придется куда-нибудь ехать… и ее тоже не узнают и обхамят? Тратить на порт приличные платья ей мать не позволяет. По делам ходит в домотканине… уже считает формой. Покрасила ореховой скорлупой. От траура осталась черная повязка на рукаве. Как у мужчины! Общество проглотило.

Заголовки, заголовки… Кивок. Ровный голос Берты:

Вот что значит долго злить южных джентльменов! Ведь целый месяц с того болотного острова подарочки прилетали. И совсем не все в воду. Пятнадцать домов — как исчезло. Только «бух» — и ничего нет, от крыши до подвала! А во всем квартале стекла вылетают… так до сих пор обратно и не вставили. И правильно. Янки с одного острова выбили — так они на другом сидят, подальше. Летом стреляли из «Болотного ангела». И верно, ангел: никакого вреда, шум. Да и стрелял лишь два дня. Зимнюю пушку прозвали «Болотным чертом». Этот был зловреднее, людей убивал хороших, и хороших негров. А что будет следующим летом? Янки упрямые…

Так пусть знают — если чарлстонцев раздразнить как следует, их гнев выше деревьев встанет! И выше крыш. И выше… Да тот столб, наверное, в Вашингтоне было видно. И стекла, у кого еще остались, едва не вынесло. Но — едва. Дрожали, о раму колотились, а уцелели. Все-таки Хорас Ханли хоть и не каролинец — настоящий джентльмен, а не сорванец, что бьет соседям окна из рогатки. Пусть большой и подводной.

Но вот «Вестник» отложен в сторону. В руках Берты другая газета, «Ричмонд Инкуайер». Бумага как бы не похуже. А еще столичная! Заголовки, заголовки… Вот снова про морские дела:

Врут в столице! Масса Юджин говорит, это не он. Говорит, его потопить могли. В его-то броненосце от брони — только цвет. Краска!

А вот белая бумага, и буквы в ярд «Нью-Йорк таймс». Откуда? Северяне меняются: с острова Фолли на остров Морриса лодочки запускают. Газеты, кофе, шоколад. Обратно — табак, фрукты, газеты. В них — опять про бой на рейде и опять по-другому…

Надо будет потом исхитриться, спросить массу Хораса, как все было. А если уж он не знает, так даже черт в обмен на душу только наврет…

После всех слухов о русском он никак не ждал, что разговаривать придется именно с Юджином Алексеевым. Что ж, выходит, иные чистюли не брезгают грязной работой. Только, верно, потом руки долго моют… Человек, нажавший кнопку, отправившую «Нью-Айронсайдз» разом в небеса и на дно, слушает — и ждет, когда русский перейдет к делу. И все-таки для начала — извинения.

— Я должен быть вам благодарен: вы спасли мой корабль. С хлопковой броней против стальной мы бы продержались недолго. Вместо этого я отобрал у вас славу. Совершенно осознанно.

— Черт с ней, со славой, приятель. У меня собственный счет к янки. И «спасибо» забери… Но деньги — на бочку. Как в газетах написано: сто тысяч.

Алексеев бы отдал. Но деньги — не его. Деньги — штата Южная Каролина. Все, что штат на словах отдал мистеру Ханли. Не так уж много, с одной стороны. С другой — состояние. Вот только разговаривать он начал с джентльменом. А перед ним… совершенно из плутовского романа персонаж! С ним и беседовать следует соответственно.

— Не шутите. Сто тысяч — это на всех. Включая генерала Борегара и полсотни человек, которые делали мину. Теперь они думают, что мину «Ныряльщик» тащил за собой. На веревочке. Но денег заслуживают, не так ли?

— Кнопку нажал я. Проклятье, я убил полтысячи человек! Я понимаю, двести долларов за голову — немало, но не я придумал эту цифирь! Во время прошлой драки парень при кнопке просто на нее не нажал… и тогда генерал нашел меня. Я не ждал золотого дождя. Но раз уж он случился…

— Половина. Пятьдесят тысяч. И — ни слова. Ваше молчание — вопрос любви к Отечеству. Если же патриотизма вам не хватит…

Руки русского договаривают за язык. Теперь вот он старательно умыл кисти и брезгливо стряхнул несуществующие капли. Минер кивнул. Сейчас с ним разговаривают по-хорошему. Но Конфедерация умеет уговаривать и по-плохому. Упрячут в каземат до конца войны… безо всякого суда. Подписи коменданта достаточно.

— Деньги мы выплатим в любом случае. И после войны вы можете рассказать все. Собственно, вам предлагают столько именно за молчание. Иначе, поверьте, больше десяти тысяч вам не получить. И торговаться я не могу — сразу предложил все, что выделили на вашу долю. Ну? По рукам?

Возможно, рука русского офицера, в отличие от лапищи человека-при-кнопке, не напоминает медвежью лапу. Но попытка сжать ее до боли закончилась с обратным результатом. Еще одна алексеевская штучка, достойная гардемарина, а не капитана. Последняя?

Вот и все… На «Александр Невский» встала последняя, десятая, семидюймовка. В трюмы и на палубу грузят хлопок. В одну из ненастных январских ночей корабль выскользнет на морской простор. В которую? Знает только капитан. Его ждет поход, далекий и долгий… а ведь без мистера Алексеева и Чарлстон не тот! За кем будет поутру являться в особняк Пикенсов сверкающий белоснежной форменкой вестовой? Кто будет брать приступом острова и сердца, разносить гарнизонные полки, сталкиваться лбами с отцом или мистером Ханли? И кто будет… разорять клумбу перед ее домом?!

— Мистер Алексеев! Добрый вечер. Это что у вас в руках?

Руки даже за спину не спрятал. И кому это? Не ей — неприлично дарить девушке цветы с ее же клумбы. Хотя… забыла. Январь! Цветов на розовых кустах нет, одни колючки. Тем более, дарят обычно букеты. А это…

— Венок.

— И ради кого, если не секрет, вы искалечили растение? Если это нужно для победы, я не против. Хотя могли бы и попросить.

— Я виноват. Я задумался… Врезался в куст. Он колючий и зеленый, и я решил, что он отлично подойдет. Прошу прощения…

Покраснел.

— Не прощу, пока не скажете, для кого вы плели это шипастое украшение. Интересно.

— Если я скажу, что я хотел немного наказать свои руки, вы мне поверите?

— Не знаю. За что вы с ними так?

— За шкодливость и непоседливость. Вы заметили, я их стараюсь сцепить, или за спину сунуть, или и то, и другое?

— Да. Но я видела и то, как вы ими размахиваете в споре. Не прячьте их. У вас поющие руки, мистер Алексеев. Они скажут больше, чем слова… по крайней мере, дамам. И это все? Наказание собственных конечностей за болтливость?

Руки коммандера вырвались на свободу и, разумеется, выдали с головой…

— Значит, не все. Говорите.

— Что ж… Дело не только в руках — но и во всем моем характере. Эти самые шкодливость, непоседливость… Они мешают стать хорошим капитаном, а «Александр Невский» достоин наилучшего. Вот я и собирался как следует попрощаться с собой прежним. Даже венок на воду пустить. Чтоб дороги назад не было.

— А вы не можете стать хорошим капитаном, оставив при себе эти свойства? Или хотя бы сохранив их для берега?

— А если они вырвутся в походе? В прошлом бою… — он задохнулся и недоговорил. «Я чуть не погубил корабль и команду. Без толку. И не имею права рисковать повторением такого», — этого он не сказал. — В прошлом бою мои выходки принесли лишь вред.

— Ошибка! — Берта подняла указательный палец кверху. — Одна из ваших выходок, та, что с благодарностью… оправдалась. Очень. Брат говорит, блокадные по каждому бревну стреляют, и пары держат выше экономических… что бы это ни значило, это плохо для янки и хорошо для нас. Потому что брат этим доволен. Ой, и вы улыбаетесь, как кот на рыбку! Вот так лучше. Так что не отказывайтесь от характера, которым вас наградил Всевышний. Помните, что сказано про зарывание таланта в землю? Найдите способ приспособить дар к морской службе, а не топите… да, как котенка. А то вы напоминаете артиллериста, который отказывается от нарезной пушки оттого, что не умеет с ней обращаться.

Алексеев улыбнулся.

— Не ждал от вас… про котят. Мне почему-то казалось, что у вас в доме даже домашние любимцы — стальные и дульнозарядные.

— А кошки как раз дульнозарядные… Ртом едят. И очень часто — серенькие. И вообще — мама немка, я тоже немка наполовину… Марте и Берте можно быть сентиментальными! А деловая хватка у меня от отца. Испанская практичность. Вот, кстати, о практичности: давайте сюда венок. Да, вам он больше не нужен, я запрещаю вам топить котят, слышите? Зато мне он очень пригодится. Зачем? Не скажу! Мучайтесь неизвестностью, сударь…

Увы, разговор скоро пришлось окончить: у него остались дела на корабле, у нее — на заводе. Мальчишка… Вот только он ей нравится. Именно таким — нахальным, непредсказуемым и чуточку застенчивым. А значит, пусть таким и остается! А недоплетенный венок… куда бы его деть? Руки колет даже сквозь перчатки!

Вечернее дыхание моря — в сторону берега. Элементарная физика: воздух над сушей за день прогревается сильней, чем над океаном, — вот и уходит наверх, а ему на смену торопится морской, холодный. Потому парусники, что еще решаются на прорыв блокады, появляются в гавани после заката и уходят — в рассвет. Это маленькие плоскодонные кораблики, обычно шхуны, совершенно невзрачные, зато Юг может их строить десятками — леса довольно, дерево вниз по реке плывет само. Их было бы больше — но на верфях не хватает рабочих рук. Большая часть суденышек сумеет сделать до конфискации хотя бы один рейс — и окупить не только свою постройку, но и работу над теми шхунами, которым не повезет сразу.

Потери в экипажах? Только те, что первым рейсом не добираются до испанской Кубы, датских Виргинских островов, голландской Гвианы. Там парусник немедля меняет флаг, а моряки и капитаны превращаются — вот какие чудеса творит круглая печать! — в испанцев, датчан и голландцев. В плен брать нельзя. А корабль… В Чарлстоне ждет новый!

Даже клотики мачт этих трудяг ниже, чем трубы самых маленьких броненосцев, а уж за казематом «Александра Невского» их может спрятаться сразу несколько.

Однако в то утро рассвет окрасил нежным пурпуром паруса совсем иного корабля. На батареях дар речи потеряли, когда увидели, как среди тихого плеска волн и шепота утреннего бриза, оставив за спиной отставшую погоню, мимо могучих фортов идет красавец, рядом с которым давешние русские фрегаты — неуклюжие карлики.

Большой клипер. Один из первых последних, как это ни странно звучит. Парусник, который — пока — экономически эффективнее пароходов. Выжиматель ветра, винджаммер. Не быстроходная скорлупка, бегающая за чаем, — большой, солидный корабль, приспособленный к доставке внушительных количеств груза. Эти корабли успеют стать стальными гигантами, втрое больше «Невского», их парусами будут управлять вспомогательные машины, их экипаж снизится до нескольких человек… Они будут пенить воды еще десятилетия, заняв нишу перевозок на дальние расстояния — такие, что пароходам не хватит угля в ямах. Высшая точка развития, непреходящая слава. Прощание парусов с морем.

А паруса подняты все — от нижних, прозванных по именам мачт, до «небесных», царапающих небо. По реям стоит команда — сотня умелых людей. Пока у них нет машин-осликов, и работать с парусами приходится руками… А главное сейчас-то, что над кормой винджаммера вьется алое полотнище с косым крестом — военно-морской флаг Юга! Никогда у Конфедерации не было таких красавцев. Но вот откуда-то взялся!

Впрочем, чем выше поднимается солнце, тем скорей флаг над парусником теряет цвета — пока окончательно не превращается в русский Андреевский. На берег начинает сходить команда, и город наводняет гортанная голландская речь. Городской призовой суд коротко разбирает дело: винджаммер под флагом Королевства Нидерландов досмотрен русским клипером «Алмаз». Порт назначения: Саутгемптон, вражеский. Груз: чилийская селитра — сырье для производства пороха и удобрений, военный. Вердикт: задержание правомочно, груз подлежит конфискации. Корабль также может быть взят как приз, но, учитывая сотрудничество экипажа, будет отпущен за небольшой выкуп. И, разумеется, не пустым. Вражеский транспорт превратился в прорыватель блокады. Если повезет, он окупит неудачный рейс, доставив в Роттердам груз отборного хлопка. А нет, решение будет принимать иной призовой суд — северный, британский или французский. Между тем несколько тысяч тонн селитры превратятся сперва в азотную кислоту, потом в гремучую хлопчатку, которая станет начинкой для мин и снарядов.

Русский призовой экипаж будет веселиться, спуская призовые деньги, и ненадолго задержит выход фрегата в море. Мичман Алексеев опять придумал штуку, а добрый юмор стоит некоторой подготовки, не так ли? Пусть его натура покажет, на что способна. Еще раз. Решающий. Потому — в лучшей ресторации снят отдельный кабинет, и в нем засели два необычных мичмана — командир большого корабля с печатью сплетен на высоком челе и оставшийся безлошадным начальник призовой партии.

Николай Римский-Корсаков — герой. Куда там блокадопрорывателям… То же самое — бесплатно! Целый клипер, набитый селитрой… Даже слава далекого адмирала Семмса и легендарной «Алабамы» чуть потускнела. Слухи и газетные статьи не пощупаешь. К тому же Семмс не пишет музыки!

Правда, все, что наигрывают оркестры Юга, — написано до похода. Мальчишке пришлось вести парусник вокруг мыса Горн и уворачиваться от вражеских крейсеров, да еще посматривать за иноязыкой командой — вдруг чего удумают. Тут не до муз, ему хочется одного — отоспаться. Конечно, после того, как угостит застрявшего в порту товарища. Время будет: когда еще русский корабль завернет в Чарлстон…

Правда, есть более веселый вариант, чем торчать в симпатичном городе и переносить впечатления от похода на разлинованные, со скрипичным и басовым ключами листы.

— Евгений Иванович… — Три месяца назад Алексеев был Женькой, но теперь он командир фрегата, к которому обращается с просьбой младший — не по званию, по выслуге. Ровно на две недели. — У тебя вакансия на «Невском» найдется? Хотя бы в призовой экипаж?

Алексеев молчит, перебирает пальцами. Наконец роняет:

— Нет. Ты, друг мой, кадровый, корпусной. Офицерская кость. Должен стать старшим, иначе неуместно, — а старший помощник у меня именно такой, какой и должен быть. Если начистоту… Понимаешь, я сейчас прыгаю выше головы. Штатно-регулярно. Рано мне водить «Невский». А иначе никак. Честь корпуса, черт бы ее побрал. И мне нужен нынешний старший — правильный солидный человек, пусть и понюхавший не соленых брызг, а угольной пыли да горелого масла.

— Понимаю, — у капитана-мысгорновца девятнадцати лет — нет выше подвига для парусного моряка, чем прорваться из Атлантического океана в Тихий сквозь бесконечный встречный шторм — уголки губ подрагивают. Ничего, сейчас пилюлю сменит конфета… да что там конфета — торт.

Если, конечно, он выдержит удар. Потому что Мецишевского пополам не разорвать, и от подчиненного приходится требовать куда большего хладнокровия, чем от себя.

Николай молчит. Повторяет:

— Понимаю. Что ж, ради чести корпуса — придется ждать. Кстати…

И вот у него в руках — целый ворох разноцветных бумажек. Многие отпечатаны лишь с одной стороны, но все — имеют хождение. Деньги военного времени.

— Это твоим «черным орлам». Тоже не сам придумал, подсказали… Потом отдашь. Русский офицер, даже прапор, должен выглядеть соответственно, а корабельная казна не бесконечна.

Снова молчание. Музыка — «нашего русского героя!» — меню… Даже странно, что в трижды расстрелянном городе сохранилось столь уютное местечко. О войне напоминают разве оконные рамы, заклеенные промасленной бумагой. Алексеев поймал удивленный взгляд.

— Конфедеративное стекло, — объяснил, — не вылетает при обстрелах, да и дешевле. Кстати, читал газеты? Ты упомянут в приказе морского секретаря как «доблестный союзник, оказавший неоценимую помощь». Здесь это ценится, как у нас ордена.

— Газету к кителю не прицепишь, — зол, но светский разговор поддерживает.

— Зато в послужном списке будет смотреться лучше, чем иная «дипломатическая» висюлька.

— Угу. Но не станешь же на рауте объяснять, отчего воевать воевал, а мундир девственен… Так, вот и меню. Суп из ложной черепахи — это как? Конфедеративные устрицы? Сами явились, по мобилизации? Или в рот прыгают — из патриотизма?

— Нет. «Конфедеративные» — значит, поддельные. Из кукурузы, яиц и еще чего-то. Привыкай. Я пробовал, правда, не здесь.

— Фу! Моветон-с.

— Почему? Хорошая шутка. Для чарлстонцев главное — показать, что никакая блокада не заставит их отказаться от благородных привычек.

— Нет уж, обойдемся без кукурузы, тем более, тут и настоящие есть, за пять долларов. Похоже, я проем половину призовых. Так… Шампанское у них настоящее. Так и написано, и подчеркнуто жирно. И коньяк.

— Ну, Норман опять прорвался… Ходит в героях. Как и ты… — ага, дернулся. Царапнуло. Ничего, товарищ. Стерпишь несносного однокашника в кабаке — будем считать, что твоей выдержки хватит и в море.

— Капитан трампа? Хотя, если он каждый месяц рвет блокаду… Да-с. Что тут еще настоящего? А, вот: гаванские сигары.

— Дымом сыт не будешь.

— Так остальное…

— Обычное. Не привозное.

— То есть телячий стейк будет не из кукурузы?

— Нет. Рыба тоже, даже морская.

— Уфф. Я уж думал, придется стреляться. На винджаммере капитан оказался чертовски неприхотливым мужиком — жрал одну солонину с сухарями, как вся команда. Прихожу сюда — а тут устрицы из кукурузы. Кошмар!

А нервы на взводе. Дернул головой. Да-с, тяжеловат взгляд у джентльмена за соседним столиком. Спину буравит. Средних лет человек со шкиперской бородкой печально цедит контрабандный коньяк сквозь зубы. Между рюмками бормочет под нос:

— Ее расстреляли… Норману повезло, русскому тоже, а «Ласточка» лежит на дне… Пятнадцать дюймов, в упор. На берег пару щепок выбросило, и все… Эх!

Сосед замолк, уставившись в сомкнутые руки, покрытые вздутыми жилами вен. Римский-Корсаков отвернулся. Сжал губы.

— Он о чем?

— Кому-то при прорыве не везет, перехватывают. И не все задирают лапки по первому сигналу кораблей блокады. Здесь, знаешь ли, не Север. Честь стоила не дешевле денег. А после визита нашей эскадры соотношение изменилось. «Ласточку» я видел. Триста тонн, боковые колеса, две трубы, тринадцать узлов. Узкая, как змея, хрупкая, как стекло. И в эту щепку всадили четыреста фунтов взрывчатки…

Николай кивает. Он не был в бою за остров Морриса, и это не в его глазах навек отпечатался профиль чужого броненосца, еще не ушедшего в воду, но разбитого на половины, когда снизу ударил кулак большой мины. Зато помнит, что гораздо меньшие бомбы сделали с «Невским», — видел. А фрегат — большой. Большое же корыто, известно, долго тонет. Что ж, хватит. Похоже, нервы у товарища крепкие. Покрепче ваших, мистер Алексеев. Пора переходить от горьких закусок к десерту…

— Представил? Ну вот, а за соседним столиком — капитан похожей скорлупки. Посмотри, как струхнул. Еще бы, он и капитан, и судовладелец. Что потопление, что плен — убыток, разорение. Как раз перед твоим приходом один из лучших попался. Останавливаться не захотел, теперь кормит рыб… Правда, суденышко у этого, — Алексеев не тычет пальцем в труса, только головой мотнул, — покойную «Ласточку» на мерной миле уделало бы, как орловский рысак крестьянскую клячу. Называется — «Летучая рыба», и точно — почти летает. Пятьсот тонн, но два винта и машины на тысячу сил. Восемнадцать узлов дает.

— При каком ветре?

Сразу видно — служил на клиперах.

— Под парами. Парусов нет вообще, но это — не суть. Как ты относишься к тому, чтобы снова выйти в море?

— Но ты говорил…

— Так я ж не собачью вахту на «Невском» предлагаю. Хочешь собственный корабль? Так вот: если ты сейчас сунешь капитану свою долю призовых, вряд ли он устоит. Пушки союзники передадут в долг, с уведомлением посланника. Ну… решайся!

Тогда Николай Андреевич — решился. Теперь вот сидит, перышком бумагу пачкает: когда письмо доберется до России — бог весть.

Римский-Корсаков отложил перо. Вздохнул и поднес письмо к свече. Задумчиво любовался, как огонь подбирается к пальцам… Потом торопливо прихлопнул яркое, но неблагодарно цапнувшее кормящую руку существо. На пол улетел уголок, на котором можно было прочесть обрывки строк. Впрочем, если бы агенты северян и добрались до обгоревшего клочка бумаги, ничего б он им не поведал, кроме даты, подписи и недовольного: «… дется еже…»

Артур-Станислав-Август Вилькатовски — именно так, без опостылевшего «ий» на конце шляхетной фамилии и отчества, зато со всеми данными при крещении именами — протер глаза. Есть там что, в тумане, или нет? Может, дозорные спят? Кричать не хочется. Этой ночью будет жирная дичь, не спугнуть бы. Но просмотреть, упустить — еще большая досада. Схваченный прорыватель блокады — это деньги. Большие деньги! Хлопок на Севере дорог и с каждым днем все дороже. Белое золото, так легко превращающееся в алую кровь. А он, Артур, жаждет и золота, и крови!

Русской крови. Царские сатрапы в очередной раз — пятый, шестой? — делят исстрадавшуюся Речь Посполиту. Никак не могут понять, что место им — на востоке, за Киевом и Смоленском, а лучше — за Уралом. Жаль, русских поблизости нет: пять кораблей ушли в океанские просторы охотиться на английских купцов. Смириться с этим позволяет лишь то, что после их художеств хлопок поднялся на нью-йоркской и лондонской биржах до небес.

Англичан Вилькатовски не жалко. Тоже тираны, тоже сатрапы… не лучше русских. Вот американцы-северяне хорошие люди. Выловили, обогрели, на доходное место назначили! Воевать разом за Родину и за полный кошелек весело. Эх, если б еще в родной Жемайтии, где хуторянки сговорчивы, а их мужья либо слишком тупы, либо слишком жадны, чтобы поймать удалого молодца, что приходит не с пустыми руками… Но и в Штатах можно неплохо гульнуть, если есть доллары.

Один раз он успел побывать почти богачом! В такую же туманную ночь завелись веселые доллары. Тогда им удалось захватить шхуну с хлопком… Капитан наплевал на негласный приказ адмирала Далгрена — захватывать по возможности суда, идущие в порт, а не из порта. Корсеты, духи, хлороформ, шампанское, винтовки — все хорошо, но хлопок дороже! По наружным ценам. Если бы приз можно было продать в Чарлстон — другое дело, там все наоборот.

К мятежникам-конфедератам Вилькатовски особой вражды не испытывал. Ну, хотят люди сохранить чернокожих у себя в холопах… их дело! Но раз воюют на стороне русских — на дно их. А лучше — в ближайший порт, на призовой аукцион.

Ненависть к русским — другое дело, жжет сердце, как горчица в носках — пятки. Тем горячей, что к ней примешивается неосознанная обида на отца, который все решил за сына… Он-то в горячие дни тридцатых годов сидел мышью, скреб перышком в русском посольстве в Англии. Там и имя сыну подыскал, там и решил во что бы то ни стало сделать из отпрыска морского офицера. Когда Артуру сравнялось двенадцать, отец дослужился до статского советника, дворянские грамоты были в порядке — и Морской корпус получил нового кадета.

Прощаясь — Артур думал, до каникул — велел служить честно.

— Те, кто умер за царя, в Варшаве на площади стоят, — заметил, — а те, кто бунтовал, хоть и живы многие, но лягут в чужую землю. Помни!

Уже тогда покашливал. Туберкулез, оба легких… Сыну не сказал, не хотел тревожить. Может, и зря — у того из-за переживаний не было бы времени на чтение «Колокола», тайно кочующего по кадетской казарме. Не было бы полудетских клятв: «Не порознь, вместе!» Русские однокашники, казалось, тоже ненавидят деспотию, и он среди них был — свой. Вместе мечтали о реформах, о конституции… Потом — гардемаринские погоны, балтийский сырой ветер в лицо. Тяжелый голос капитана:

— Плавание — не практическое. Нам поставлена задача…

Восторг на лицах однокашников. Которые не хотели, не желали понять, что ловля контрабанды — это петля на шее свободы. Ведь в этом году главным товаром стали винтовки для сражающейся Польши!

Он еще пытался разговаривать, спорить. Не верил, что ласковые щенки выросли и превратились в животных иной породы. Особенно трудно было расстаться с иллюзиями насчет Римского-Корсакова. Он так похож на поляка — и двойной фамилией, и страстным чувством к музыке. Подумать только, симфонию писал. А что говорил?

— Артур, подумай. Уйдем мы — придут пруссаки. Бисмарк на этот счет определенно высказался. И кому от этого станет легче?

— Но мы сможем поднять знамена, дать бой!

— И долго вы продержитесь?

Вилькатовский — тогда еще так — вздыхал, жалея, что не хватает чувства слова. Да, он не Костюшко! Тогда решил — пусть Николая уговаривает русский. Вот выйдет свежий номер «Колокола»… Наверняка попадется с контрабандой. Тогда и станет ясно, как расставить правильные слова: «свобода», «Европа», «культура», «права»…

Тогда на перехват идущему от шведских берегов суденышку пришлось спускать катер. На клипере не захватишь: маленькое, верткое и наверняка попытается уйти к мелям. В глаза кадету Корсакову взглянул — аж холодок по спине. Жажда погони, волчий азарт, ожидание победы… Все промелькнуло, пока Николай вскидывал руку к козырьку:

— Есть догнать и взять!

Это можно было стерпеть, это было дикое, необузданное, широкое, чему место в степях за Уралом. Понятное в полуварваре, а главное — неиспорченное. Но вот товарищ вернулся… и лицо у него было уже не волчье — собачье. Принес! Не поноску, не утку — сотню винтовок, ящики с патронами и полдюжины душ польских к престолу Матери Божией. На юркой скорлупке были не контрабандисты, патриоты. Отстреливались до конца. Ни один не сдался…

Снова рука к козырьку, снова ликующий голос — а у самого словно хвост собачий по бокам бьет. Истинно пся крэв!

А потом был «Колокол». Изданный отчего-то не в Лондоне, а в Цюрихе. Голос старшего помощника, слова, рвущие сердце злыми иглами. В корпусе приходилось читывать пушкинское «Клеветникам России». Герцен отписал в прозе, слабее — но отозвался не на минувшую битву, а на ту, что шла здесь и сейчас.

Тогда он начал понимать — лучший русский остается русским. И ему делать рядом с ними нечего. Решение далось не сразу. Тем более, корабль шел в порт, и вреда от него повстанцам больше не было. Зато был Петербург. Стены Корпуса словно переспрашивали — может, останешься? Ты здесь дома! Или — был дома?

Он три раза писал прошение об отставке и три раза рвал. А потом… приказ явиться на корабль. Атлантика, то штормящая, то штилюющая, как и душа гардемарина Вилькатовского. И наконец американские пушки. Они-то и решили все.

Если уж нация, расколотая борьбой, подняла голос и меч в защиту Польши, не должна ли так поступить и расколотая душа? Когда русские корабли бросились убегать от трехбашенного монитора, он вскочил на фальшборт — вокруг кричали, смазанный взгляд ухватил удивление на лицах, — потом был удар о воду, соленый вкус на губах, отчего-то осипший голос — так, что не крикнуть. Американцы все-таки заметили.

Дальше? Просто. Английский в Корпусе вколотили неплохо.

— Я не русский. Я поляк, — и обязательное: — Костюшко. Пуласки. Кржижановский. Конституция. Свободу чернокожим невольникам! — тут иные янки отчего-то поморщились. — За вашу и нашу свободу!

И был Нью-Йорк — дымные громады, зевающие пустыми окнами. Офицер, подбирающий — напрасно — слова попроще:

— Польша далеко. Враги есть и здесь. Нам нужны моряки. Драться с русскими? Легко. Ваша бывшая эскадра сойдет? Отлично. Пишите: Южно-Атлантическая блокадная эскадра, корабль… Да сами пусть решают!

Так он и оказался перед гаванью Чарлстона. Новая служба понравилась, и даже американцы, живо сократившие фамилию до короткого Вилкат. Еще шутили — мол, почти Wildcat. Дикий Кот. Вполне индейское прозвище. Ну и что? Это ведь не навеки. Теперь, когда на стороне Речи Посполитой несокрушимый союз из Англии, Франции, Австрии и Соединенных Штатов, победы ждать не долго. Будет, куда вернуться. Героем — и богачом, если по сторонам не зевать и не упустить серую тень.

Есть тень, есть! Кричит гудок, и на прорыватель летит:

— Неизвестный корабль, назовите себя и остановитесь для досмотра!

Расчет на носу ворочает колумбиаду. И кто додумался впихнуть на старый пароход эту громадину? Во-первых, каждый выстрел грозит разорвать ветхий корпус отдачей. Во-вторых, если чудище попадет, не будет никакого приза. Парни у пушки это понимают, потому первый выстрел — по инструкции, под нос. От грохота закладывает уши, в ноздри шибает пороховым дымом, но глаза — видят. Удача! Не парусник, большой пароход! Из тумана вырывается низкая передняя палуба, покатая, как спина полосатого кита. Приземистая надстройка с заваленными внутрь бортами, скошенная назад труба… И волны его качают медленно, солидно!

Рядом благоговейное:

— Я такого еще не видал. Да на нем хлопка на миллион!

Да, тот беглый негр не соврал, когда сказал, что джонни грузят три прорывателя блокады, и один из них очень большой. Медленно поворачивается орудие.

— Неизвестное судно, остановитесь, назовите себя…

В голосе вахтенного — отчаяние. Такой приз — и пустить на дно? Или упустить? Скорость у него больше, как бы узлов не четырнадцать. Зря волнуется. Этот одно попадание колумбиады, скорее всего, переживет…

— …остановитесь, или откроем огонь на поражение. Назовите себя, оста…

— Корабль флота российского «Александр Невский»!

Летящий в воду хлопок открывает орудийные порты. Вспышки… Короткая мысль: «Но ведь не похож!» Грома нарезных семидюймовок Артур Вилькатовски не услышал.

Для него был тяжелый удар. Темнота. Пустота. Потом — покачивание. Слова — английские, но выговор иной. В глазах — фигура. Даже не в форме — простая моряцкая одежда, коротко стриженная борода…

— Я-а-анки? Тебе повезло, что тебя заметили. А еще больше — что мы сегодня хорошо поработали… Иначе не смогли бы спустить шлюпку.

Вдали — пламя. Там стоял «Хаусатоник».

— А мониторы?

— А пока они подойдут… Ну, добро пожаловать в плен!

Плен… Вот про это он наслушался. Мятежники морят пленных голодом! А еще в лагерях вши, и болезни, и… Проклятый холопий язык вспомнился сам собой:

— Ja russkiy. S Nevskogo… Понимаете? Я и по-вашему говорю негладко.

— Это верно. А еще на тебе синие штаны. У русских же белые… Что-то не верится, что ты напялил трофей…

Кисти хватают, намертво. Могли бы не напрягаться, у него нет сил сопротивляться. Неловкие пальцы споро шарят по карманам.

— Шоколад! Любишь сладкое. Купил задорого, скажешь? Табак… Огайский, мусорный. Ха, в Чарлстоне виргинский продается за жестяные центы. Нет, ты не с «Невского». Другая птица! Сдадим в порт, там разберутся.

— Русский капитан объявление вывешивал, что объявляется награда за голову…

— Много? — в голосе Артура звенит гордость обреченного.

— Десять центов. Жестянками.

— По центу на брата… Не так уж и мало, — хохотнул сидящий на руле мятежник. — Ну что, ребята? Стоит взять награду, или пусть Конфедерация кормит изменника?

Молчание. Взмахи весел. Голос рулевого:

— С точки зрения янки, мы тоже мятежники, хотя присяги и не нарушали… Парень дерьмо, но он тоже сражается за свободу. Пусть его обменяют — посмотрим, которая свобода больше по вкусу Господу…

Возражений не последовало. Пленный поляк-северянин никого не удивил. Его ждала баржа — до лагеря военнопленных. По городу шел, опустив голову — чтоб москали не узнали. И все-таки краем глаза — увидел!

Адам Мецишевский — под глазами набухли мешки, волосы взъерошены, словно только что хватался за голову в ужасе, отчаянии или изумлении, приостановил посреди улицы экипаж и болтает с сидящими в коляске дамами… Галантные жесты, звонкий смех. Похоже, устал как пес, но царской службой — доволен.

Осталось отвернуться и сплюнуть. Что ж, восстание не закончено! Пройдут месяцы — и Артур Вилькатовски вновь ощутит под ногами палубу боевого корабля. И тогда они — два поляка на чужбине — вновь взглянут друг на друга сквозь прицелы орудий. Даже если сами и не будут стоять у тяжелых, рассчитанных на пробитие толстой катаной брони, пушек. А еще… Еще, пожалуй, нужно сделать так, чтобы в растерзанном Отечестве узнали, кто служит тирании — как царской, так и южной рабовладельческой.

Между тем Гражданская война идет не только в Новом Свете, и даже там сходились в схватке — ирландец с ирландцем, немец с немцем, поляк с поляком и русский с русским.

Да, было и такое. Вот, например, бригадный генерал Джон Турчин — он же Иван Турчанинов. Гроза дикси! Раз уже был под военным судом, но освобожден — под аплодисменты кровожадной пенсильванской публики. Эти спокойные, практичные люди никак не могли забыть украденных кур и индюков, заляпанные кровью раненых сараи — утеснить хозяев южные генералы не позволили. Тот отомстил славно — после визитов бригады Турчина пара южных городков просто перестала существовать. Нет, люди остались… и печные трубы. Все, что нельзя было унести, пожрал огонь. Да и люди остались не все — иначе с чего суд?

Только вчистую оправданный генерал отчего-то заперся наедине с бутылкой… Которую так и не распечатал. Расстегнул кобуру, взглянул в вороненую точку. Стреляться с пьяных глаз… до такого плебейства не опустятся даже нынешние сослуживцы по армии Союза. Пусть ты навек распрощался с царем, дезертировал из русской армии — попросту не вернувшись из отпуска. Но воевать с Россией? А теперь дела повернулись именно так, и каждый убитый здесь джонни-мятежник, быть может, высвобождает британского или французского солдата на Рейне или Дунае — где он получит все шансы уложить рязанского или пензенского мужика… Это вовсе не трагедия для землевладельца Джона Турчина, но что делать бывшему офицеру Генерального штаба Ивану Турчанинову?

Не носи он теперь синий мундир — мог бы надеть серый. Даже теперь пробраться на Юг несложно. Там поймут, русские им теперь союзники. Но стрелять в нынешних товарищей?

В северном Мэриленде подобную проблему решал другой человек. Бригадный генерал Мигер. Человек-легенда. Человек-знамя, за которым пошли в огонь американской междоусобицы тысячи ирландцев.

— Юг — союзник Англии, — говорил он еще несколько месяцев назад, — и, сражаясь за Союз, мы бьемся с врагом ирландской свободы.

За ним шли. У них было свое, зеленое с золотой лирой, знамя, и старый боевой клич «Faugh-a-Ballagh!» был достойным ответом на улюлюкающие завывания южных мятежников. Они верили — сегодня Юг, завтра Канада, послезавтра Зеленый остров. Родина, на которую они вернутся освободителями. Мистер Линкольн обещал, хоть и обтекаемо…

И вот цена его намеков! Отныне Север — союзник ненавистной Британии.

И вот — рожки сыграли тревогу, ирландская бригада построена. Перед строем вынесены знамена — зеленое с золотой лирой и звездно-полосатое. Генерал Томас Мигер обращается к солдатам:

— Меня продали и предали. Нас всех продали и предали — как англичане всегда продавали и предавали ирландцев, если не переходили к прямой резне. Я ошибся, решив, что англосакс-протестант, живущий в Америке и избранный демократическим путем, чем-то отличается от англосакса-протестанта, живущего на Британских островах и унаследовавшего власть. Я погубил множество отличных парней. Простите меня, если можете.

Он склонил голову. Строй молчал.

Томас Фрэнсис Мигер выпрямился.

— До сегодняшнего дня мы сражались под двумя знаменами, но теперь пути этих знамен разошлись. И вам, парни, следует решить, за которым из них идти дальше. Я больше не буду говорить вам про свободу Родины. И, тем более, призывать верить «честным» политикам. Но я собираюсь отомстить тем, кто меня — и, увы, всех нас — надул, и из-за которых погибло немало добрых ирландцев по обе стороны фронта. Если кто-то считает меня предателем — может пристрелить сейчас. Имеет право.

Строй молчал.

— Хорошо, — продолжил Мигер, — тогда…

Он подошел с зеленому знамени. Встал на колено — а потом подломил и второе. Впился губами в вышитый шелк.

— Прости, нас, Эйре! Нас снова надули.

Могучий рывок — и знамя отделено от древка.

Треск — и разорвано пополам. Ирландской бригады более не существует.

Время последнего приказа. Кто с «честным» Эйбом и старыми соратниками по славной армии Потомака — строиться под звездами и полосами. Кто с ним — строиться поодаль, походной колонной.

— Надеюсь, те, кто останется, не будут стрелять нам в спину. Позже вы получите шанс прикончить нас в честной драке… Ах, да — кто предпочтет выйти из чужой свары — доброго пути, и не попадаться!

Одна из лучших бригад армии Потомака прекратила существование. На сторону Юга перешел неполнокровный полк, у Севера осталось несколько рот. Остальные… кому повезло, не попался! Кому не повезло, да пережил пытку — расстрел дезертиров обедневший на людей Север позволял себе все реже и реже — отправлены на Запад. Гонять индейцев по прериям. А что? Туда и пленных конфедератов, бывает, направляют. Должен же кто-то охранять поселенцев от кровожадных дикарей, на чьих землях нашли золото или должна пройти железная дорога?

Спустя две недели пароход русского императорского флота «Василий Буслаев» наставлял две небольшие пушки на северный угольщик, собиравшийся пополнить запасы угля в Порт-Рояле. Сначала захват. Потом — сопровождение приза к ближайшей безлюдной бухте. А там начинается гонка.

Корабль — выбросить на мель. С ним на берег отправляется всего один человек. Коренной чарлстонец, а по штатному расписанию — толкач. Его цель — раздобыть лошадь, добраться до ближайшей станции. Потом — самое трудное… это вам не корабли перехватывать! Нужно найти людей и мулов. Нужно найти воинскую команду — рабочих прикрыть. Команду, что будет разгружать корабль — и должна успеть сделать это раньше, чем на горизонте замаячат корабли блокады, а сквозь ленивые волны рванется морская пехота Соединенных Штатов. Обычно они хоть немного, да опаздывают. Что у них за душой? Голенькие «Fortitudine» да «Per Mere, Per Terram»? У толкача же к патриотизму прибавляется личный интерес. Пятая часть прибыли. Остальное — русским, тем, кто работал на берегу, ополчению штата, что прикрывает работу. Солдатам нужно. Очень нужно. Почти у каждого — семья. А сколько получает рядовой? Тринадцать долларов в месяц — бумажками и жестянками. Для примера: бифштекс в приличном заведении стоит пять. А если корабль удастся обобрать полностью, семье не придется сидеть на кукурузе. Даже если добыча — угольщик! На угольщике, кроме самого угля, тоже много интересного. Паровая машина. Или медная обшивка — тысячи снарядных поясков и поддонов. На берегу знают: дешевый корабль толкач выбрасывать на берег не будет. Его потопят. Или, если на борту «Буслаева» от пленных дышать нечем, — отпустят вместе со всеми невольными попутчиками.

А северяне на каждую призовую гонку тратят все тот же уголь. Много. Больше, чем поглотит самая прожорливая топка. Извольте подсчитать — для того, чтобы доставить кусок угля из-под Нью-Йорка в Порт-Роял, из которого снабжается Южно-Атлантическая блокадная эскадра, нужно пройти пять сотен миль. Сжечь уголь. Потерять дни на ожидание попутного ветра. Отвлечь корабли и людей. Износить машины. А заодно — медленно, но верно поднимать страховую ставку. До тех пор, пока тот же коммодор Вандербильт не стукнет кулаком по столу. И не сообщит морскому секретарю Союза Гидеону Уэллсу, что с него хватит! И если у правительства нет крейсеров для эскортирования, он вооружит собственную эскадру. После чего к счетам за фрахт прибавит счета за защиту перевозок…

А толку?

Как только выясняется, что у транспорта есть эскорт, со стороны моря показывается «Александр Невский», еще не бронированный, но вооруженный полностью. Бортовой залп — «дважды счастливый» — семь семидюймовок. Дальность — еще семерка! — семь тысяч ярдов. Больше трех миль. На деле русские на такую дистанцию не стреляли — но с половины того открывали огонь уверенно. Это сперва отучило северян ставить на корабли эскорта гладкоствольные пушки любого калибра, потом заставило сбиваться в большие конвои, важно шествующие вдоль берега под прикрытием монитора. Это от них и требовалось!

Что натворили русские, южане сразу и не поняли. Просто в один прекрасный день вместо трех десятков кораблей в цепи блокады осталось шесть, и все мониторы куда-то исчезли. Чтобы «Пальметто Стэйт» и «Чикора» не позволяли себе лишнего, изредка показывал султан дыма одинокий «Нэхэнт», и только.

Ждали, что грозная броневая сила покажется в ином месте. Готовились к бою форты и батареи Мобайла, гарнизон Уилмингтона спал не раздеваясь. Недалеко от Ричмонда, кусая губы, готовил броненосец к неравному бою капитан Реймонд ла Уэрта. Река Джеймс — не море и даже не Миссисипи. Мониторы будут подходить по одному, а у него броня с рациональным наклоном, две нарезные десятидюймовки отцовской работы и таран. Машины подвели, всего две по двести сил, но ему бить сверху вниз, и к силе машин прибавится сила течения… И не забыть, когда — не если — придется тонуть, сделать это на фарватере. Пусть янки повозятся!

Но проходили дни, потом недели — а клепаные чудища нигде не показались. Словно их потопили! Наконец стали приходить доклады с побережья. Ополчение, посматривая с берега в сторону моря — не будет ли и здесь высадки? Не замыслили ль янки недоброе против местных солеварни, мельницы, хлопкового склада? — приметило низкие силуэты с прямоугольниками башен среди транспортов, везущих на блокадные станции уголь, продовольствие и всякий прочий припас.

Иначе северянам никак: не приставишь к конвою монитор, рано или поздно из предрассветного марева вынырнет юркий «Буслаев», сосчитает эскорт, лавируя между разрывов, потом надвинется угловатая тень «Невского», от которого ни удрать ни защититься. У русского нет брони. Он осторожен, в ближний бой не суется. Потому можно, бросившись в атаку, отогнать его от конвоя… но корабль, что выполнит этот отчаянный номер, берега не увидит — если не прикрыт броней.

Завидев монитор, русские скучнеют и уходят мористее — туда, куда «противню с сырной головой» путь заказан.

Выходит, что блокада-«Анаконда» никого больше не душит, с трудом дышит сама. У блокадных флотилий теперь одна мечта — русского догнать! Но вторая серия мониторов, «Диктаторы», тоже не годится в охотники — у них парадный ход шесть узлов. Русские выжимают побольше — четырнадцать большой и шестнадцать маленький. До вооружения было восемнадцать, но с пушками он столько ни разу не показывал…

Пришлось морскому секретарю США Гидеону Уэллсу просить президента о политическом решении. В конце концов, англичане едят американское зерно? Так пусть помогут не только оружием. А то, глядишь, и поставки зерна окажутся под угрозой…

Британский лев размышлял недолго. Русские и пруссаки надежно заперты на Балтике, итальянский флот разгромлен — смешно сказать! — австрийским. Да и защита торговых путей всегда входила в число жизненных интересов Империи. Потому Джон Буль порылся в необъятных закромах и нужные корабли, сильные, быстрые и мореходные, отыскал. Тут ведь броненосцы не нужны. Хватит и быстроходных фрегатов…

Которые выйдут в поход тем быстрей, чем чаще среди жертв русского крейсера будут попадаться английские корабли…

Первый выстрел «Сити оф Балтимор» благополучно проигнорировал, как и реющий на короткой голой мачте сигнал с требованием остановить машины и лечь в дрейф. Но когда граната с точно выставленной трубкой разорвалась точно перед носом, торопливо сбросил пары и изъявил готовность принять призовую партию.

Дальше? Привычная процедура. Шлюпку на воду, досмотровая партия поднимается на борт… Только на этот раз вдоль борта жертвы толпятся зеваки.

Пассажиры! Публика уже поняла, что страшный русский крейсер их топить не собирается. Да, «Невский» все чаще называют именно так — ну не смотрится фрегатом нечто без парусов, по форме напоминающее не то гроб, не то утюг. Теперь с палубы английского корабля на это русско-конфедеративное чудище пялятся зеваки. Вот леди наводит театральный бинокль… Который иных смущает сильней, чем пэрротовские или армстронговские жерла!

— Так что, Евгений Алексеевич, кого на досмотр пошлете? Из механических кого?

Молодой капитан — леди с «Винчестера» одобрили бы блондина в черном сюртуке, да сквозь щель рубки немного разглядишь, даже в бинокль — одну руку заложил за пояс, другую вскинул в жесте нарочитого удивления.

— А вы, Дмитрий Иванович, разве по-английски разучились уже?

— Так у меня язык-то того-с. Портовый. Капитанам трампов — куда как сойдет, а тут… Боюсь, обходительности не хватит.

Алексеев ощутил мгновенное колебание. Выбор… Нет. Решил себя приспосабливать, а не переделывать, — стоит приспособить и остальных. Таких, какие они есть. Опять же, никак нельзя выказать недоверие офицерам из унтеров. После боя за остров Морриса на корабле установилось взаимное уважение без счетов, кто благородие — но с нижних палуб, а кто сверху, но лямку от рядовых тянет… А еще заслать к просвещенным именно этого мокрого прапора — хочется, хоть лопни! Просто ради того, чтоб они послушали смесь каролинской тянучки с солидным поморским оканьем…

— Трамп, пассажирский — какая разница? Или вам сегодня нездоровится? Тогда, конечно, ступайте к доктору. А партию и Гришин сводит.

То есть — еще один бывший унтер с солдатским Георгием. Расклад обозначен, и следует ожидаемое:

— Никак нет, я здоров. Теперь же веду партию…

И вот шлюпка уходит… Стоит взяться за трубу — поглядеть на лица англичан. Вот партия поднялась на борт. Встречают… Партия разделилась: часть лезет внутрь корабля, начальник отправился проверять судовые бумаги. Жаль, стены капитанской каюты никакая линза не возьмет!

Но вот — матросы поднялись снизу. Появился и мокрый прапор, за ним капитан-британец — ох и злой! Говорит зло. Десант берет ружья на изготовку. Что-то не заладилось? Ладно, мы своих не бросаем, если что, разберемся на борту. А пока — грубить, так грубить — под носом непослушного корабля чертит полоску фонтанчиков «кофемолка».

Между тем мокрому прапору приходилось несладко. Нужно было решать… причем поперек начальства. Вот она, запись в судовом журнале:

«Отпущен под выкуп в пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, подлежащих выплате после войны, о чем составлен надлежащий протокол…» А вот и сам протокол. Капитан подсовывает бумаженцию так, чтобы в глаза бросалась подпись капитана первого ранга Бутакова. И ведь не знает, зараза, что на «Невском» сжимает и разжимает кулаки всего лишь мичман.

Но, помимо этой записи, есть и иная — в грузовой декларации. Которая гласит, что основной частью груза парохода «Сити оф Балтимор» являются предметы снабжения гарнизонов британской Вест-Индии. Продовольствие, амуниция, обмундирование, всякая всячина, потребная в гарнизонном быту. И, в дополнение к военному грузу, — больше ста пассажиров. Их, как и команду, по морскому закону нужно или брать себе на борт, или отпускать вместе с кораблем. Почему командир «Осляби» предпочел вариант с выкупом, обычно применяемый к судам, пусть и неприятельским, но несущим только пассажиров или нейтральный, ничем не вредный воюющей стороне груз, — ясно. Почему военный груз поместили на грузопассажирский корабль, на котором немало женщин и детей, — нет.

Мокрый прапор вздохнул. Раз решение принимать ему, так все будет строго по уставу. Ну или по трактату — какая, собственно, разница? А капитаны пусть потом сами разбираются — кто больше прав.

— Дрянь у вас машина, — сообщил англичанину Дмитрий Иванович. — На приз не годитесь. Потому — сажайте пассажиров и экипаж в шлюпки, свозите на борт… крейсера. Ясно?

Даже на чужом языке не вышло назвать корабль фрегатом. Фрегат — это паруса, наполненные ветром или свисающие, и пушки в две палубы, и линьки с плетками, не без них. Теперешний «Невский» — дым, стелющийся по крыше каземата, бурун, чуть-чуть не захлестывающий низкий нос на экономическом ходу, и плещущий чуть не до каземата — на полном. Ну и, после царского-то указа, — человеческое обхождение с матросом. Порка — только по суду, мордобой отменен… Ну, кое-кто решил, что под это дело можно и загулять. А что молодой командир грозится судом — так молодой, добрый! По мордам никого ни разу не обидел! Не Степан Степаныч Лесовский, царствие ему небесное, тот был суров…

И ведь почти дал слабину Евгений Иванович. Но — почти. Подергал пальцами, покатал желваки. И озвученный трибуналом приговор — утвердил. Алексеев в деда пошел; Николай Незабвенный, по декабрьским событиям, правление с виселицы начал. А внуку, значит, пришлось с расстрельной команды. Одна душа, только и виновная, что перепила сверх меры и на корабль вернулась не к вечеру, а с утра, на небо отправилась.^[4] Как говорят союзники-конфедераты, дерево свободы следует поливать кровью тиранов и патриотов. Стоит добавить — и дураков, которые считают, что вежливое обращение означает конец дисциплины.

Так что — всяк делай, что должно. А повиниться за цыганский табор на палубе можно и тогда, когда однотрубный пароход с белоснежной надстройкой получит несколько залпов болванками и нехотя зароется в воду. И даже не в рубке — в капитанской каюте. С глазу на глаз.

Извиняться, оказывается, не за что — Евгений Иванович доволен. Даже не щурится. Наоборот, раскрылся весь, сияет. На столе — ворох трофейных газет. Поднялся навстречу:

— Штатских разместили? Ну и отлично!

Когда услышал осторожные намеки про Бутакова-второго, мол, не вышло б ссоры, ну махать обеими руками:

— Иван Иванович по-другому поступил? А что такого? У нас корабли разные, и решения тоже. Он может крейсировать месяцами — паруса же! Потому ему лишние рты — сокращение рейда, дурная забота. Он прав! А мы идем бункероваться, и как раз в нейтральный порт. Ну, три дня потерпим тесноту. Главное, чтобы мятеж не подняли, ничего не отвинтили…

А вот это забота старшего помощника! Который заодно вынужден беспокоиться и о том, чтобы новости из взятых на призе газет не просто дошли до команды, но сделали это правильным образом.

Адаму Филипповичу Мецишевскому, и верно, начинает казаться, что на борту нужен отдельный помощник по политической части. Чтобы разъяснял происходящее. Иначе моряки поймут все сами, и не обязательно так, как требует государственный интерес.

Хорошо хоть корабельный священник помогает. Вот кто-то пожалел «баб с детишками».

— А британцы в Крымскую, на севере, кого жалели? Деревни жгли, монастыри из пушек расстреливали. Вовсе не волновались тем, что русских баб с детишками на мороз гонят, в лапы зверей лютых, волков да росомах. Так что мы еще добрые… Вот взяли бы око за око!

— А как насчет левой щеки, батюшка?

Такой вот экипаж. Между боевой учебой нашлось время и для обычной: «Аз, буки, веди»… Так что Евангелие читали все. Тем более, корабельная библиотека погибла, и на «Невском» остались лишь книги церковные и медицинские.

— А так и есть: подставить левую щеку — значит, сохранить веру в человеков. Но при том нигде не сказано, что тех же человеков не надо наставить на путь истинный понятным для них способом. То есть сначала семижды семью дюймами, а там можно и другую щеку. Добрым словом и главным калибром оно как-то доходчивей получается, чем просто добрым словом…

А потом были газеты, вывешенные для ознакомления нижних чинов — прежде всего с карикатурами. Англичане и французы постарались, после них никакой пропаганды не нужно.

Вот тощий, лохматый медведь с надписью «Russia» вдоль шкуры, за спиной, словно ружье у охотника, «глаголь» виселицы, в лапах — поводки. Со сворки рвутся собачонки: Румыния, Сербия, Черногория, Словакия, Чехия. Турецкий павлин и венгерский олень изображены с куда большей симпатией…

Вот казаки — куда лохматей и зверообразней того мишки — раскуривают гнутые турецкие трубки среди гор трупов. «В Буде — мир и порядок». Приблудная собачонка лижет из лужи кровь.

Вот — уже против собственного флота. Снова медведь — с выражением детского любопытства на морде топит лапой игрушечные кораблики под звездно-полосатыми флагами. Мальчик в матроске, подозрительно напоминающий Линкольна, ревет. А на борту настоящего, большого британского корабля настоящие, взрослые джентльмены мило беседуют:

— А что, сэр, у русских есть флот?

— Можно сказать, что есть — до тех пор, пока в Америке нет британского…

Вот еще рисунок: зверообразный казак сжимает вырывающуюся красотку в конфедератке, пруссак задирает юбку венгерке, а британский гвардеец и француз-зуав спешат на помощь! Близехонько им топать до Вислы и Нарева, с Рейна-то и Дуная. Только на душе все равно — осадок, а разъяснять сущность вражеской пропаганды — ему, Мецишевскому.

Тем более, в свежих газетах есть новость, что затмевает любые рисунки. Капитан объявил на построении — «Ура!», верно, было слышно за горизонт. Но и это нужно разъяснять. Не лично каждому — и не успеть, и много чести, да и слушать офицера будут куда хуже, чем своих, кто в павы не выбился и дальше тянет кондукторскую службу. Вот этих Адам Филиппович и собрал. После чего принялся излагать видение, что следует заронить в матросские головы.

— Рисунки, конечно, со зла и вранье, — говорил старший помощник, — но взбеленились враги на правду. Которая такова: в России отменено временнообязанное состояние. Через сто лет после провозглашения вольностей шляхетных и народ дождался — не отмены рабства, а настоящей свободы. Отчего именно теперь? Посмотрим, как это происходило. Сначала Польша, потом Литва, потом — вся империя. Понятно, связано с бунтом в Царстве Польском. Так за что награжден народ? За то, что остался верен. Значит, шумело только панство, да и то не все — меня вы отлично видите, а я, как ни крути, и поляк и пан. Значит, бузили только худшие людишки из одного сословия… Те, кто жил с холопьего пота, — я вот, по иному обыкновению, саблей кормлюсь. Им и определено наказание, а верным — награда…

Зная отчизну, Мецишевский, конечно, понимал — все не настолько просто. Между строк видно, что отряды под бело-красными знаменами между собой разнились и нередко сходились в смертельной схватке. Одни бились за землю и волю, другие — за то, чтоб от можа и до можа ломали перед ними шапки польские, литовские, украинские хлопы и за порку только благодарили. Верховой пожар не мог пойти дальше Литвы, низовое же тление могло растечься по всей империи. Что поделать, великая Речь Посполитая, кроме поляков, никому не сдалась, а за полоску пашни любой крестьянин за вилы или косу возьмется. Так что, верней всего, «добрый белый царь» попросту решил, что дать окончательную волю собственному народу куда дешевле, чем содержать в мятежных губерниях сильные гарнизоны. Разумеется, это тление осталось незамеченным и безымянным.

И все-таки одно имя проскочило в газеты. Калиновский! Не посоветовавшись с капитаном и батюшкой, на такой тонкий лед он бы не вступил. Но теперь…

— Хороший был человек, — сказал старший помощник, — так и говорите, так оно и есть. Молодой, восторженный. За счастье народное дрался, чтоб всем и каждому, без обид. Ну а банду кормить надо… Грабить пришлось. Сперва и панских закромов хватало и вежливых просьб под наставленные косы, потом легкий хлеб закончился, пришлось и к бедному люду в клети заглянуть. Опять же, солдат убивал, окаинился. Миловать такого не с руки. Казнен, и верно. А помолиться за душу, через которую до царя донеслось, можно и нужно…

Так вот и пролетели три дня — в хлопотах. Но когда Гавана, жемчужина испанской Вест-Индии, встретила побеспокоивший давних обидчиков корабль одобрительными взглядами старинных фортов, дел только прибавилось.

Тем более, любые хлопоты — с оглядкой. В море, в трех милях от гордых, хотя и устаревших, стражей, торчит североамериканский крейсер. Из гавани его не видно, но он есть. Один. Вряд ли больше — на Кубу телеграфный кабель пока не протянули, и северный консул никак не может оповестить блокадные эскадры, что главный противник явился, но надолго не задержится. Значит, неприятности воспоследуют, неясно только, какие.

Североамериканский консул, и верно, засуетился. Первое, что сделал, обнаружив у пирсов два русских корабля, — подал протест. Военные корабли не должны торговать, а коммерческие не могут быть вооружены. Парижский трактат! Соединенные Штаты Америки этот договор не подписывали, но Россия-то подмахнула. Портовое начальство вежливо слушает — и разводит руками. Продавать судовое имущество можно… Хлопок является формой защиты, документы в порядке. И уголь военный корабль любой воюющей стороны имеет право принять. Один раз! А крейсера Севера, иные, по несколько раз бункеровались. Испания строго нейтральна и не желает, чтобы победоносная Конфедерация потом спросила с нее компенсацию землей тропических островов. Ведь неизвестно, чем закончится война в Европе, а в Америке места битв куда ближе к Вашингтону, чем к Ричмонду! Пока, безусловно, пока. И никакого оружия! Только уголь, только почта, ну и деньги за хлопок. Кстати, хороший хлопок. Не нуждается ли Север в полутора тысячах тонн белого золота? Нет? Досадно. Да, разумеется, на всю стоянку — сутки. Испания строго нейтральна!

Потому кубинцам приходится пошевеливаться. Впрочем, покупателей и поставщиков предупредили заранее. Все готово, все ждет. Ни следа обычного кубинского «маньяна» — «завтра», что так и норовит растянуться на месяцок. Чудеса, что прежде были под силу лишь дону Дублону, сегодня творят сеньорита Песета и мистер Доллар — не жестяной, хлопковый. У пирса скопились краны, подводы, грузчики. В одну сторону — тюки, что еще недавно защищали и наполняли трюмы, в другую — мешки с углем. Многовато, но у русских нет парусов, значит, им приходится жечь топливо постоянно. И все-таки… несколько монет меняют владельца, и содержимое одного из мешков оказывается вывернутым наружу. Такая спешка! Под запачканной антрацитовой пылью тканью — рыжеватая земля, что никак не может быть каменным углем. Зато железной рудой с близлежащих рудников — вполне…

У начальника над портом — честные глаза человека, хапнувшего взятку больше сенаторской.

— Разумеется, я проверю лично. Разумеется, представитель Соединенных Штатов не может быть допущен к досмотру корабля враждебной страны… И, между нами, это всего один рейс!

Один рейс — но по объему это один процент годового вывоза блокированной Конфедерации. Он явно хорошо подготовлен преспокойно живущими в Гаване представителями мятежников. Но как ни готовься — а и у кубинских продавцов, и у капитана с помощником заботы плеснут через край. Завершать сделку придется в сумерках, а то и ночью. Это шанс, возможно — единственный.

Телеграфа у консула нет. Зато гелиограф имеется!

С мостика отлично видны алые с синим крестом флаги над русскими кораблями. Это на корме белые, но стоят они к морю носом. Значит, основной план — два быстрых тарана, разбитые рули кораблей противника, и пусть потом дипломаты разбираются, — пошел прахом. Вот из-под конического колпака боевой рубки русского крейсера высверкнул блик. Дежурный офицер изволит любоваться на противника в трубу или бинокль? Пожалуйста, есть на что посмотреть.

Буруны пены бьют из-под кожухов, которыми закрыты колеса. Высокие мачты и трубы чуть склонены назад, и корабль выглядит стремительным и стройным. Собственно, он таков и есть, и короткие ряды артиллерийских портов по бортам совершенно не портят впечатления, что неизменно производит во всяком порту флагман пассажирской линии Корнелиуса Вандербильта, скромно названный в честь владельца. Собственно, бывший флагман. Над кормой реет военный флаг — синее полотнище со звездами по числу штатов, и никаких полос! Корабль подарен правительству, теперь на нем военная команда. Быстрый ход, солидное вооружение, но никакой брони. Чем же заниматься «Вандербильту», как не ловить невооруженных, но юрких блокадопрорывателей и охотиться на слабые крейсеры южан?

Все бы хорошо, но на сей раз добыча попалась неправильная. Обычно приходится ловить черных котов темной ночью. И на этот раз впереди ночь… но ловить доведется сибирского тигра! Перехватить русский корабль, что успел уничтожить монитор и патрульный пароход с куда большими, чем на бывшем лайнере, пушками, скорости хватает. А дальше? Первый же снаряд, попавший в колесо, превратит «Вандербильт» в мишень. Пристреливаться по неподвижному противнику всегда проще.

Потому крейсер северян и вовсе оставил позицию. Аккуратно встал к пирсу недалеко от противника и известил портовые власти о намерении пополнить запас угля. Нарушение морского права? Это в первый раз — нарушение, а в десятый добрая традиция. А русские пусть радуются — раз американец вошел в гавань и встал на погрузку, до вечера не снимется. Не придется выжидать сутки со времени его ухода, исполняя правило, мешающее кораблям бросаться в погоню немедленно после выхода врага. Так что, становясь к соседнему пирсу, «Вандербильт» словно сообщает «Невскому»: «Не буду я тебя перехватывать. Себе дороже».

Вот и стоят враждебные корабли едва не борт о борт.

Между — шлюп испанской береговой охраны. Защита чисто номинальная — поверх низкого борта переглядываются главные калибры.

А потому — орудия на «Невском» заряжены тройными зарядами и лучшими бомбами с ударной трубкой. За толстым деревом боевой рубки выхаживает командир корабля. Руки сложены за спиной, но пальцы выбивают дробь: нервничает мичман Алексеев. То ли атаки ждет, подлой и противозаконной. То ли беспокоится о том, как обстоят дела на берегу, где отдувается старший помощник.

Штабс-капитан Мецишевский откинул деревянную крышку. Глаза смазал маслянистый блеск слитков. Вот она — разница в стоимости между привезенным и отправленным. С Конфедерацией торгуют за золото? Теперь часть его вернется в Чарлстон. Часть уйдет в оплату за хлопок. Остальное — в оплату работ по «Невскому». А кое-что останется и в корабельной казне… Даже жаль, что этот рейс — первый и последний. «Невский» наконец привезет в Чарлстон достаточно сырья и денег, чтобы получить броню.

— Было приятно иметь с вами дело, сеньор. Жаль, что командир не смог сойти на берег. Но — я понимаю. И по той же причине не наношу визит сам…

Покупатель хлопка безулыбчиво доброжелателен. Разница в цене между Чарлстоном и Гаваной — пятикратная. Но между Гаваной и Лондоном — ничуть не меньше. Тем и сладко положение невоюющей страны в залитом огнем и кровью мире.

— Если бы вы возобновили прорывы, скажем, через полгода, — продолжает испанец, — я мог бы обеспечить любой ваш аппетит в железной и медной руде. Здесь богатые залежи, просто в шаге от Гаваны! Если будет спрос, можно начать разработку…

Адам Филиппович развел руками.

— Спрос будет. Не мы, так другие корабли… Половина трюма всякого блокадопрорывателя остается за правительством, так что «Essence of cogniac» туда не загрузят… А чем именно мы будем заниматься через полгода — не угадаешь. Война.

Испанец вежливо кивает. Все! Раскланялись. Теперь доставить бы без происшествий. Ночная Гавана — привычно. Куча янки на берегу — досадно. Но вот тяжелая карета, в которой прячется ящик с золотом, — дело другое. Тут от тени будешь шарахаться! А уж если со стороны порта гремят выстрелы…

— Наши, Адам Филиппович!

И беги не беги — успеешь только к шапочному разбору. А потому — встать. Занять оборону. И ждать, чем кончится битва в порту. В конце концов, золота в карете — на новый крейсер.

Капитан «Вандербильта» не мог устоять перед искушением. Ведь что такое «Александр Невский»? Это один процент от годового ввоза-вывоза Конфедерации в неделю, за которую он способен обернуться между Чарлстоном и Гаваной. В году же, заметим, пятьдесят две недели… Перехватить? Тут два варианта. Или русский удерет, или развернется. И если первый случай обещает умеренную трепку администрации Линкольна в газетах и насмешки над блокадными эскадрами, то второй обернется либо купанием в бархатных водах зимних Кариб, либо скандалом.

Прищурь глаза — увидишь заголовки: «Русский крейсер гонится за американским!», «Кто кого блокировал?» И подмога ранее трех суток не явится. Зато консул предложил план. Жаль, что с тараном в корму не вышло, идея хорошая. Удача, провал ли, всегда можно сказать, что удар — случайность, что на «Вандербильте» вышло из строя управление…

Но нет, значит, нет. Придется ждать ночи — и играть грязно. Для начала тихо прогреть машины, отдать швартовы. Двинуться мимо бразильского корабля, медленно, осторожно, на цыпочках. А потом… Если у русского, и верно, в трюмах медь и железо — это скандал, и открытие огня в нейтральном порту вполне сойдет с рук.

Когда ночь разорвали первые выстрелы, Алексеев понял — не зря конфедераты ставят на броненосцы мощное носовое вооружение. Вот и на бывший паровой фрегат поставили… Из двенадцати пушек три могут бить по носу, столько же по корме. И если ради этого две центральные пришлось приподнимать и мучиться, пытаясь во время пристрелки отделить их попадания от прочих, да выслушивать от Гришина постоянное «лучше бы оставили, как раньше». Зато теперь, когда толстый корпус дрожит, как лист кальки на весу, — великолепная троица отвечает в упор, не целясь. С вечера они с артиллеристом пошушукались и решились. В каждой пушке — тройной заряд. И разрывной снаряд увеличенного веса. Тот самый, о котором капитан Уэрта говорил:

— Только однократно. Только в упор. Лучше — по броненосцу, который иначе не пробить. Можно — если вас таранят, чтоб до машин достать. И если пушку разорвет — не удивляйтесь.

Зато эффект! Залп — и три снаряда устремляются к противнику. Мимо? Не на такой дистанции. Вот их рыла врезаются в нос вражеского парохода, рвут тонкое железо… Они рассчитаны на схватку с округлой броней мониторных башен, у них тупые головки из вязкого железа — для того, чтобы снаряд, встретив броню под углом, довернул и пробил ее под прямым углом. Горацио Уэрта называет это нормализацией. Хорошо, янки пока до такого не додумались, и рациональный наклон служит конфедеративным броненосцам верой и правдой.^[5] Сейчас все эти изыски ушли с пороховым дымом. Не понадобились. Было бы время полета снаряда побольше, можно было бы ногти грызть, пытаясь угадать: сработает ли хоть одна ударная трубка? И если да — то где?

А так — долгая секунда. Вспухшая от удара изнутри палуба американца. Медленно падает бизань-мачта, из портов и люков валит дым… «Вандербильт» пока держится на плаву, еще снуют люди у больших стофунтовых пушек Пэррота. Одно попадание по ватерлинии — и «Невский» застрял в Гаване, а там и интернирован. Американцы умеют сражаться до последнего снаряда… не лучше русских. Злой дым заслоняет смотровую щель, глаза слезятся — но довольный клекот «кофемолок Уэрты» оставляет надежду, что наводчики видят хоть что-то. Вот одна поперхнулась патроном, замолкла, но вторая продолжает опустошать короба. Хорошо, что поставил две: оружие хорошее, но не слишком надежное. Впрочем, картечнице нужно купить всего две минуты. Носовые пушки лихорадочно глотают картузы с тщательно подобранным зарядом — снизу самый крупный порох, потом чуть помельче… Если перемешать, орудие разорвет. Его и так может разорвать!

Залп. Корабль тяжело сотрясается. В переговорных трубах торопливое, Гришина:

— Второе орудие, трещина. Продолжаю огонь уменьшенным зарядом…

Одновременно — голос старшего механика:

— По носу — фильтрация воды.

Тут нужно успеть проорать:

— Отставить! Второе орудие дробь. Погонной батарее — малые заряды, простые бомбы! — в первую, и во вторую, с надеждой:

— Слезы?!

— Струи! Аварийная команда вышла.

Последняя картечница замолчала. Значит, теперь враг ответит… Алексеев вновь поднял взгляд к щели — там, размытый едким дымом, освещенный пламенем пожаров, упал вниз усеянный звездами синий флаг. Сбит? Нет, на его место ползет белый. Кончено! Алексеев кривится. Мощь полного выстрела семидюймовок Уэрты видел целый город. Сорвалась хорошая проделка. Впрочем, когда он оборачивается к стоящим в рубке офицерам, лицо безмятежно:

— Повреждения? Потери?

Слушает доклады, отдающие тяжелой работой. Но пожар тушат, поступление воды не превышает мощности помп, тяга доведена до полной… Потом левая рука сама стягивает фуражку, правая поднимается ко лбу и кладет медленный крест. Двое — осколками пушки, четверо — щепой, один в машине обварен насмерть из сорванной трубки… Снова будет печальная служба — в море. Груз принят, пора прорываться домой. Везти руду для будущей брони и медь для снарядов. А что на помпах — это нормально, трампы так, бывает, месяцами ходят. Пока помпы в состоянии откачать воды больше, чем ее поступает, — чего бояться? Впереди гостеприимные верфи Чарлстона, в котором заканчивают обдирать разломанный остов «Нью-Айронсайдз». Вместе с тем, что взято в Гаване — за хлопок и кровь, — выйдет достаточно железа и золота, чтобы ранней весной верфи покинул не хлопковый, а нормальный, железный броненосец.

Вот тогда судьба «Анаконды» и решится окончательно!

А прапорщик Гришин будет стоять при расколотом орудии и упорно требовать у самого ла Уэрты:

— Почините ее!

На все объяснения, что заварить лопнувший по длине ствол в Чарлстоне нельзя — даже у Круппа, даже в Англии! — будет следовать одно:

— Хорошая пушка, точная. Да что там — лучшая она у нас была! И она не виновата, это канониры картуз с мелкозерным порохом вогнали, в спешке-то… Так она только и взяла, что подносчика да заряжающего. Брызнула бы в стороны — вся погонная батарея сейчас бы рыб кормила. Почините ее, капитан. Хотя бы под половинный заряд! Больно точная.

Он хлопал по чугунному стволу, словно кавалерист — по шее коня, сломавшего ногу. Капитан Уэрта не нашелся, что ответить. Совершенно не ожидал, что к пушке кто-то будет относиться как к живому существу. Держаться за нее, даже сломанную и разбитую. Привык к другому… К идиотам, которые из невежественного интереса сунут в воздушную камеру заряд пироксилина.

Потому — растерялся, потому — молчал, а русский, почувствовав слабину, говорил все громче…

— Отец? Что тут? Мистер Гришин, добрый день!

Еще и дочь из-за спины выскакивает. Не хватало, чтоб Берта заразилась одушевлением неодушевленного и начала относиться к изделиям, как к котятам. И не пускать очевидный лом в переплавку!

— О какой пушке речь? Номер два? Заводской… — девочка приложила руку ко лбу, но цифры выдает без запинки.

— Точно, — подтвердил Гришин, — именно она.

— Покажите повреждение. Это? И только? Ясно… Мистер Гришин, я лично займусь вашим орудием. Уверяю вас, через две недели получите назад как новенькое. Да, решительно обещаю!

— Но…

— Никаких но, па-а. Конечно, лично заботиться о каждой пушке я не могу, но эта — не каждая. В качестве исключения. Тем более, я точно знаю, что нужно делать!

Если это так, то старому дураку пора на покой. Не столько из-за того, что дочь обошла, хотя ее никто не учил ни баллистике, ни сопротивлению материалов — сколько из-за того, что не разглядел в девочке артиллерийского гения. Если это не так… Гнать ее с завода! Не хватало еще в семье артиллериста-экспериментатора.

Но вот русские довольно кивают и отдают смертельно раненного бойца похоронной команде… да что за мысли! Обычной рабочей команде с завода.

Дочь шепчет на ухо:

— А знаешь, что я придумала, па-а?

И что? Заварить трещину, поверх посадить обсадку толщиной с обычное орудие? И новые тройные стяжки. Весить будет побольше «Болотного черта». Нет, она говорит…

— Разорванное изделие — в переплавку. Новая пушка получает тот же номер, в паспорт вносятся новые характеристики — якобы после ремонта. Только русским не говорить. Хитрая я, правда?

— Нет, — недоверчивый взгляд. — Ты у меня умная, дочь. И никуда я тебя из конторы не отпущу. А вместо этого постараюсь уговорить мистера Мэллори официально назначить тебя ко мне заместителем. Хоть жалованье будет на иголки…

Берта важно кивает. Потом, не выдержав, виснет на шее. А что? Не смотрите, что у Горацио ла Уэрты голова в седине — он еще крепок, как скала. Вполне в состоянии донести дочь до экипажа. Вот с женой похуже. Марта, родив шестерых — а выжило трое, — несколько раздалась вширь. И весит, словно кованое ядро к одиннадцатидюймовке…

Орудие номер два, левое носовое, сделает еще не одну сотню выстрелов. Его не разорвет, и оно всегда будет самой точной пушкой «Александра Невского»!