Если французская деревня была неоднородна, тем более это можно было сказать о городах. Большие сукнодельческие города Фландрии и Артуа уже поразил кризис, но маленькие еще жили в состоянии, при котором неуверенность сочеталась с эйфорией из-за успехов по мелочам. Уже там и сям замечались предзнаменования депрессии. От монетных кризисов — 1303 г., 1340 г. — страдали рантье, кредиторы, розничные торговцы, арендаторы. Рост, которого не сознают, сразу же становится заметным, когда прекращается. Демографический подъем кончился, и города начали пустеть: с 1330 по 1345 гг. Перигё потерял больше жителей, чем утратит в 1348 г. вследствие чумы. Промышленность испытала первый по-настоящему серьезный кризис. От него пострадало в основном производство XIII в. — шерстяного сукна, разделенное на два вида, иерархия которых была четкой: роскошное сукно выпускали хорошо организованные мастерские в нескольких больших городах, как Брюгге, Ипр, Гент, Аррас, Руан или Париж, а обыкновенное в мастерских с худшей организацией производили многочисленные городки и даже села. Первое представляло собой толстое сукно, ложащееся широкими складками, которые придавали элегантность длинному мужскому и женскому платью, сукно, которое окрашивали ценнейшими красителями Востока. Второе было тонким, не таким теплым и не таким приятным на ощупь, более тусклых цветов. Женщины и мужчины в 1300 г. носили пурпурное и буро-черное сукно. Но развитию городских ремесел мешали чрезмерная (регламентация, близорукий протекционизм, неизменность ассортимента из-за упорного следования традициям. Одно и то же сукно, один и тот же цвет — вот что в глазах самых преуспевающих мастеров было символом и залогом поддержания качества. Себестоимость была высокой, но стоило ли беспокоиться об этом, если конкуренции ставили жесткие пределы? Проще было валять сукно ногами, чем на водяной мельнице, а прялка считалась вредным новшеством, опасным для прочности нитей. Тем самым в зародыше пресекались любая инициатива и попыгки нововведений. Об ориентации производства на потребности рынка в этих условиях не приходилось и думать. Как добрые обычаи были только у древних, хорошая монета — при Людовике Святом, хорошие рыцари — во времена крестовых походов, так и хорошее сукно значило традиционное. По крайней мере, в этом были убеждены мастера больших сукнодельческих городов. Тем не менее на этом пути экстенсивного развития было два камня преткновения. Один — это препятствия, которые капиталистической промышленности ставила цеховая система. Богатые купцы, шерстянщики и суконщики, которые одни только были способны полностью финансировать производственную цепочку, вкладывали все организационные способности и денежные средства в мастерские маленьких городков и деревень. Они знали, что об интеграции жестко независимых ремесел нечего и мечтать. Поэтому они осуществляли ее в другом месте. Раз регламент затруднял деньгам идти в промышленность, промышленность шла к деньгам. Другим камнем преткновения были быстрые перемены в моде. Только что носили тяжелые платья, и вот уже предпочитают легкие и облегающие одежды. Это было время первых пурпуанов[14], время узких штанов и курточек с короткими басками. Отказавшись от широких платьев, женщины надели облегающие котты и cюркo.[15] В результате новых вкусов хорошее шерстяное сукно перестало быть «писком моды». Новая иерархия модных ценностей выше обычного сукна ставила шелк, в основном импортируемый из Тосканы. Ремесленники Ареццо, Сиены, Лукки и Флоренции состязались в том, кто удачней сочетает восточные шелка с кипрской золотой нитью. Хитроумные ткачи добавляли к этому вышивку. Затканный золотом пурпуан Карла Блуаского, сшитый в середине века и хранящийся ныне в Лионе, расшит восьмиугольными медальонами со львами и орлами. Для тех, чье процветание основывалось на производстве самого престижного сукна, это стало тяжелым ударом. Брюгге, Ипр, Гент, Дуэ, Сент-Омер, Руан пережили спад. Аррас перешел на выпуск гобеленовых тканей на станке с вертикальной основой, широкий сбыт для которых обеспечивало производство изысканной мебели. Парижское сукноделие просто-напросто исчезло: последние столичные ткачи перебрались в соседние бурги, за ворота города, своего главного рынка сбыта, но за пределы досягаемости двух главных зол, бремя которых они уже начали ощущать: налогов в городскую казну и цеховой регламентации. Всколыхнув европейский рынок сырья, шерстяная война ускорила уже начавшиеся изменения. В условиях, когда на английскую шерсть больше не приходилось рассчитывать, а Англия начала развивать промышленность, изделия которой еще долго будут ориентированы только на местное потребление, на материке над большими городскими сукнодельнями легко взяло верх ремесло маленьких городков, не имеющих столь давнего авторитета, и деревень. Надо было обходиться шерстью фламандских, нормандских, провансальских и лангедокских баранов. Мелких сукноделов это не смущало, пусть эта шерсть действительно была хуже английской. Вскоре Франция откроет для себя достоинства шерсти кастильских мериносов: да, ее волокна были короче и жестче, чем у шерсти, к которой приучили французских фабрикантов англичане, но условия испанского скотоводства сделали из нее дешевое сырье, лучше приспособленное к новым потребностям покупателя. Изделия будут хуже качеством, но разнообразней. Ведь люди хотели именно перемен. Этот промышленный подъем в деревнях, в мелких центрах, как Монтивилье в Нормандии или Дендермонде во Фландрии, и в районах, где не столь давняя традиция меньше сковывала инициативу фабрикантов — так было в Брабанте, а вскоре и в Голландии, — предоставил капиталистам новую сферу деятельности. Его вдохновителями стали торговцы как сырьем, так и готовой продукцией, вкладывающие деньги в технологическую цепочку, где для изготовления штуки сукна в течение шести месяцев требовался труд пятнадцати-двадцати разных ремесленников. Тканье, сукноваляние, обезжиривание, вытягивание, две стадии стрижки, окраска и операции по окончательной отделке — все это предполагало наличие координатора. Распоряжаясь запасами, разбираясь в далеких рынках и зная о колебаниях спроса, купец-фабрикант привносил в сферу промышленности непременную гибкость торгового предприятия. Тогда, в середине XIV в., о фламандском сукне уже почти не было речи. Сукно из Ипра пока некоторое время сохраняло престиж, особенно «большое синее» (grand bleu), которое на высшем уровне роскоши нарушало однообразие красных и коричневых тонов. Еще встречались сукна из Дуэ, шерстяные ткани из Сент-Омера. Но городская Фландрия уже не играла первую скрипку, и сукно из фламандских деревень больше не экспортировали. Отныне верх над ней взяли Брабант, Нормандия и Средняя Франция. Самым изысканным считался брюссельский шарлах, затем шли знаменитые коричневые сукна, «морская волна» (pers), зеленые и фиолетовые сукна из Брюсселя и Мехелена, яркость которых придавала красоты затянутым пурпуанам и свободным сюрко. В моде были черно-зеленая ткань из Монтивилье, мраморная из Лувьера и «балар» (balart) из Льера. Руан, Париж, Онфлёр, Лувен, Намюр поставляли сукна, которыми не гнушались ни графы, ни советники, ни банкиры. Своей известностью обладали и менее прославленные ткани, как провенская «пестрая» (m^el'e), которой, возможно, недоставало оригинальности, но которая не относилась к заурядным сукнам. Все это не имело никакого отношения к тканям, в которые одевались средний бюргер, оруженосец с небольшим доходом, ремесленник без клиентуры. Существовало бесконечное множество сукон второго разряда — черных и коричневых, серых и полосатых. Сукна из Берне, Эврё и Пон-де-л'Арша, из Фалеза и Сен-Ло, из Бомона-на-Уазе и Бове, из Уорика и Куртре, из Динана и Синт-Трёйдена годились для обычной, ничем не примечательной теплой одежды. В новом ассортименте легких шерстяных тканей, который допускала мода, находилось место и для саржи из Байё, Валансьена или Лотарингии, и для кисеи из Реймса или Оверни, и для грубой шерстяной ткани (bure) из Ле-Веле. Но вот на европейском горизонте появился новый опасный конкурент — флорентийское сукно. Тосканская, прежде всего флорентийская промышленность, работающая на английской шерсти благодаря укреплению морских связей между Италией и странами Северного моря, опирающаяся на могучую финансовую и торговую инфраструктуру флорентийских компаний, очень быстро преобразила всю экономическую карту Европы. Франция не сможет не принять это в расчет. Тосканские сукна ворвались на уже взбаламученный рынок как раз, когда для французских сукон итальянский рынок закрылся. Из-за итальянского рынка под угрозой оказался восточный. Это будет сильно беспокоить Жака Кёра. Но в ближайшее время этот дисбаланс в торговле с Востоком мог сказаться лишь на поступлениях благородного металла, которыми питались большие торговые потоки.Промышленные кризисы