Глава десятая

КРОНС, ВЕТЕРАН ШЕСТОГО ЛЕГИОНА

А когда он очнулся, уже вечерело. Вокруг него, со всех сторон, были деревья. А, это он, значит, в лесу, подумал Рыжий, и он, значит, только что проснулся. Но он не лежал на земле, а он шел, точнее, едва брел по косогору. И он был очень слаб. Ф-фу, вот дела, как тяжело дышать, дальше подумал Рыжий. А еще этот лес вокруг – он какой-то очень странный, он в таком странном лесу никогда раньше не был. И вообще, это, может, совсем и не лес? Настоящий лес, он же должен быть вот каким – темным, сырым и почти непроходимым. Земля в таком настоящем лесу должна быть сплошь усыпана еловыми иголками, палой листвой, а на полянах, если они там есть, должен расти вереск. Ну, и еще земляничник. В голодный год, когда в лесу совсем нет дичи, приходится есть ягоды, а то даже и листья. А те, кто половчей, ищут сладкие коренья. Да это, в общем-то, несложно. Вот Хват учил…

Хват, удивился Рыжий, кто это такой, он не знает никакого Хвата. И в лесу он, кстати, раньше не бывал, он про лес знает только по книгам да по чужим рассказам. А вот по чьим, он это помнит или нет? Рыжий задумался и понял, что не помнит. Тогда он остановился, широко, нервно зевнул и посмотрел по сторонам. Вокруг росла трава, она была высокая и душистая. И еще было много цветов. Зато деревьев было очень мало, они стояли раздельно одно от другого, как в парке. А что такое парк, подумал Рыжий, и вспомнил, что парк – это там, возле дворца. А во дворце живет король, дряхлый старик, точнее, раньше жил. И как только он умер, парк в тот же день сожгли, и Рыжий ходил смотреть, как этот парк горит. Там тогда собралась очень большая толпа, шумели, спорили и напирали все ближе и ближе, а королевские стражники отгоняли их от огня, кололи пиками, кричали, чтобы расходились, и обзывали их мародерами. А что такое мародер?

Р-ра, испугался Рыжий, что это с ним?! Он падает!..

Рыжий упал, закрыл глаза, полежал так немного и подумал, что это дурной сон, что надо скорей просыпаться, и открыл глаза. Теперь он был не в лесу, а в ярко освещенной комнате. Слезинка воска скатывалась по свече. Рыжий смотрел на нее и ждал, когда следом за ней побежит еще одна слезинка. И вот она уже бежит. А вот еще одна. А вот, через некоторое время, еще… Но Рыжему уже надоело на это смотреть и тогда он медленно, с большим усилием перевел взгляд в сторону. Теперь он видел стол, а за столом сидел мрачный старик. Этот старик взял из вазы яблоко и начал о чем-то говорить, но его голоса не было слышно. Кто это, подумал Рыжий. И тут же подумал: как кто, да это же князь, и князь сидит уже не за столом, а на полу, на шкуре чудо-зверя, и, улыбаясь, говорит:

– Так не ходи! Вот так ходи!

И Рыжий, смотрящий этот сон и в то же время живущий во сне, послушно зажал в лапе фишку, а после пошел так, как ему указали. А после посмотрел в окно. За окном была ночь, мела метель. А в княжьем тереме было тепло. В печи трещали поленья. А он играл с князем в шу. Пил сладкое вино. Грыз орехи. Думал. О чем? Это важно! Это очень, очень важно! Ну, вспомни! Ну! Ну…

Нет, так и не вспомнил. Встал и опять оказался в лесу, и пошел. Его шатало. Споткнулся, чудом удержался на стопах. Внутри горел огонь. Пить, пить, думал Рыжий, иначе умрешь! Пошел – скорей, скорей! – между деревьями, и шел так достаточно долго, и, наконец, нашел ручей, торопливо спустился к нему по камням, склонился над водой, увидел в ней свое отражение…

И сразу вспомнил, кто он такой и откуда, и как его зовут, и даже как он здесь, в этом лесу, оказался. Он – это Кронс, второй трубач Шестого Легиона, шулер и пьяница, бретёр. В прошлом году, когда форсировали Эрру, он первым выскочил на мост – и был представлен к званию, возглавил полусотню. А потом за сущую безделицу, за драку на посту сразу попал под трибунал, а там, как водится, с него сорвали белый офицерский шарф, вернули в трубачи и даже лишили надбавок за выслугу лет. И он опять клыкачил, только теперь уже безо всякого рвения, и, затаившись, ждал случая. Когда была объявлена Великая Амнистия, он подал в отставку, но ее отклонили. Тогда, когда этой зимой они опять вступили в горы и начались бои, и вроде даже потеснили Претендента, но настоящего успеха так, правда, и не было, а еще задерживали выплаты и перестали кормить, и генерал грозил, что с дезертиров будут живьем драть шкуру… Тогда он, как и многие, бежал. И еще как – ого! Тогда были веселые деньки. Но об этом молчок! А дальше было так: спустились с гор и начали сбиваться в шайки, Быр звал его с собой, Быр – верный, старый друг, но он ему твердо сказал: – «Нет, хва, я больше не воюю». Быр, услыхав про такое, начал над ним насмехаться, да и другие тоже насмехались, но только он и прежде никого не слушал! Так и тогда сделал по-своему: продал кольчугу, выбросил ремень, – всё это сделал искренне, без сожаления, и также искренне, желая начать все сначала, пришел в ближайшее селение, работал на хозяина: колол дрова, чинил забор, копал колодец. И так целых семь дней… Но больше он тогда не выдержал – ушел, не попрощавшись, даже расчет не взял. Шел, думал… Нет! Он ни о чем тогда еще не думал, а просто прибился к плотогонам, спустился с ними по реке, продали груз, три дня кутили – и в эти дни он весел был, и вообще, он был тогда, как все… А возвращаться на делянки отказался. Расстались холодно; они ушли, а он до темноты как неприкаянный бродил по городу… А ночью понял, что с собой не совладать, что нужно быть самим собой, не врать хотя бы самому себе – и вышел за ворота, лег при дороге в обочину и затаился…

И утром все уже было в полнейшем порядке – он снова был в кольчуге, при ремне. Х-ха, он опять вольный бретёр! И покатилось оно, понеслось! Пока вчерашним поздним гадским вечером…

Жар! Бок болит. Пить! Пить! И Рыжий… Или Кронс?.. Он, одним словом, он сам по себе, лег на брюхо, припал к воде и очень долго пил, а после встал и отряхнулся, еще раз посмотрел на свое отражение и злобно подумал, что как же они его вчера крепко отделали! И ощетинился. Еще бы! Ведь начиналось-то вчера всё очень складно! Он их даже не звал, а они сами к нему подсели. А предложили, он не отказал. И покатил и покатил и покатил! А кубик в умных живых лапах – он и сам как живой! Как пожелаешь, так и скачет! Чёт, чёт, нечёт! Сгреб, снова сгреб, нечёт – опять твое, ар-р, р-ра! Вот как оно было вначале! Как вдруг этот вихлястый завизжал: «Горбатишь!» А он ему сказал, что если он такой глазастый, так пусть посмотрит… А что! Он всем так говорит в подобных случаях и все понимают, что это такая присказка. А этим это не понравилось, эти вскочили. И что уже тогда? Тут словами уже не поможешь! И он тогда стол на них – х-ха! А сам в двери – р-ра! И, как поется, стопы мои, стопы! Но обошли они его, догнали, окружили. И вилами его! Вилами! Вилами! Ох, не вздохнуть теперь! Шерсть слиплась, бок свело. Не загноилось бы, беда какая! Вот какая гадость ему тогда вспомнилась. Но зато он вспомнил и то, кто он такой и откуда. Он – Кронс, беглый трубач Шестого Легиона, безместный йор, там, за ручьем, почтовый тракт, налево третий поворот – и станция, и если поспешить, то все еще можно исправить.

И он поспешил. Ух, он и гнал тогда, ух, не жалел себя! Взбежал на один холм, на второй, и вот оно, все правильно – дорогу преграждал плетень, а рядом с ним стоял чистенький ухоженный дом под желтой черепичной крышей. Над крышей реял стяг. Возле плетня, по еще эту сторону, сидели четверо купцов. Рыжий неспешно подошел к таможне и лег поодаль от купцов, прямо в пыль. Купцы с опаской на него покосились. А что, подумал Рыжий, ну еще бы, он же теперь вон какой поганый – в ободранной попонке, кровь на боку, а сам в репьях. Да, время нынче неспокойное, шатаются тут всякие…

Купцы молчали. Он тоже молчал. Они ждали.

Но вот, наконец, ударил гонг. Купцы степенно повставали, взяли свои заспинные мешки. А Рыжий продолжал лежать. Из дома вышел офицер, открыл в плетне калитку и сказал:

– Ну что, тряхнем мошной?

Купцы покорно встали в очередь, поставили перед собой свои мешки и развязали их. Офицер долго рылся в мешках, зло ворчал… Но зато как только получил от них то, что ему в таких случаях обычно причитается, сразу прекратил досмотр, громко вздохнул и разрешил купцам проходить через калитку. Купцы прошли.

Тогда и Рыжий тоже встал, подошел к плетню и спросил у офицера:

– Вы позволите?

Он спросил тихо, может, даже слишком тихо. Но при этом посмотрел офицеру прямо в глаза. Офицер злобно ощерился. Он был в стальном налобнике и в кольчужке, а в доме, Рыжий это знал, у него еще пятеро солдат в подчинении, а тут, он думает, какой-то наглый серогорбый нарывается на неприятность! Но Рыжий не смутился, а опять спросил:

– Так вы позволите? – и вздернул верхнюю губу, прищурился…

Офицер сразу все понял, сник, и отступил на шаг, молча кивнул – мол, проходи. Рыжий прошел мимо него – чеканя шаг, пружиня. Вот так-то вот, насмешливо подумал он, знай свое место, чва, тряси купцов, стращай бродяг, а строевых не трожь! Строевые, они сами кого надо в клочья тронут!

И вот с такими, а также и с другими подобными мыслями, Рыжий свернул за дом и там увидел дилижанс – приземистый, обитый медными листами, на рессорах. В упряжке были пленные далянцы, в два цуга дюжина. Вот это правильно, гневно подумал Рыжий, так этим скотам и надо, и хотел было к ним подойти, сказать им пару ласковых… Но не успел – брякнул звоночек, и Рыжий опять поворотился к дилижансу. Там возница уже сидел на козлах и нетерпеливо поигрывал кнутом. Вид у возницы был просто похабный: ржавый налобник сдвинут набекрень, кольчужка грязная, вся в пятнах, с зимы, небось, не чищена. М-да, времена пошли, пораспускались, строго подумал Рыжий, но тем не менее кивнул вознице словно старому знакомому, вскочил на откидную лесенку, прошел, не глядя на купцов, в салон и сел там в самом дальнем углу. Окна захлопнулись, дверь с лязгом затворилась.

– Порс! – крикнул офицер.

И свора понесла. А куда – да не все ли равно, думал Рыжий, лишь бы куда подальше от этих диких и негостеприимных мест, где совершенно ни за что, а только за одно его умение, за то, что кубик в его лапах как живой… Ух, как в боку болит! И это ведь еще ровная дорога, у дилижанса мягкий ход и вроде совсем не трясет, а бок вон как свело, и бьет внутрях, колотит, гложет! И то сказать – три раза они его вилами! А больше Рыжий ничего не помнил и удивлялся, как это он тогда исхитрился выжить, как не подставил голову, как всё же вырвался от них и побежал… А ведь и даже убежал! Хр-р! Р-ра! И это как раз то, чего ни один чва вовек не сделает – не сможет, так-то вот!

Ну а теперь надо лежать, не шевелиться, и так, глядишь, оно и зарубцуется, затянется… И Рыжий лежал. Мчал дилижанс. Покрикивал возница. Кнут то и дело щелкал по далянцам – и тем приходилось стараться. Пыль понемногу набивалась через щели, в салоне стало тяжело дышать. Рыжий хотел было вздремнуть – не получалось, и он так и лежал, не шевелясь, и слушал боль в боку. Купцы тем временем засветили походный фонарь, достали кубик и начали играть по маленькой. Хр-р, вот где музыка так музыка, с приязнью думал Рыжий, чет, чет, нечет, ваших нет, перебор – и опять чет, нечет… Рыжий вздохнул и отвернулся. Тоска, тоска, уже без всякой радости подумал он. И ощущение, что он это уже не он, а непонятно кто. Нет, все же это он. Вот так же, помнится, он и тогда лежал и вздыхал, когда отец повез его в Тримтак. Только тогда в салоне не было так темно и душно, а тогда наоборот все окна были нараспашку, тогда даже и решеток на них еще не ставили, и он всю дорогу беспрепятственно смотрел в окно. Потом они приехали в Тримтак, сошли на станции. Как сейчас все помнится: стопы еще сильно затекли, и спину с непривычки свело. И вообще, было страшно. Отец сразу заметил это и прямо на станции купил ему тянучку, и они пошли по улице. Отец молчал. И Рыжий тоже молчал – шел и жевал. Тянучка была сладкая и мятная, от нее во рту был приятный холодок. А в брюхе его мутил страх, ведь он же тогда в первый раз приехал в город. Да и ничего хорошего он от города не ждал, он, даже больше, был уверен, что город – это только зло, вначале старший брат в него ушел и как пропал, а теперь уже и самого его сюда отправили…

Но вот они пришли туда, куда им было надо. Отец подвел Рыжего к забору, посадил возле него, в тени, а сам прошел еще немного дальше и постучался в караулку, там что-то кратко объяснил – и его пропустили. А Рыжий сидел в тени на чурбачке, жевал тянучку и моргал. А страха в нем уже не было – была одна тянучка. И лапы были вялые. И глаза постоянно моргали. Он знал: там, за забором – солдатская школа. Солдат – это почет, мундир и ежедневная кормежка. А дома было что? Голодуха. Вот то-то же! Так что надо сидеть и помалкивать. И он так и делал. А день был жаркий, его, хоть он был в тени, все равно разморило…

Вдруг заскрипела дверь, вышел отец, а с ним сержант. Рыжий подскочил и встал навытяжку. Сержант строго сказал:

– Ну, долго тебя ждать?

Рыжий робко глянул на отца. Тот отвернулся.

– Порс! – приказал сержант.

И Рыжий пошел за ним. Тянучка была сладкая и мятная, в казарме ее сразу отобрали…

Рыжий поморщился, открыл глаза. Купцы по-прежнему гоняли кубаря – по маленькой, как это обычно между ними водится. Один из них проигрывал и злился. Он был нетерпелив и то и дело зарывался, таким играть нельзя. И он-то и сказал в сердцах:

– А ты чего уставился? Сядь да метни, тогда поскалишься.

Рыжий молчал. Тогда другой купец сказал:

– Отстань ты от него. Он, видишь, гол.

– Так в долг! – сказал первый купец. – Или пусть после отработает. Вон он какой! Да на таких пахать.

Они заспорили, принимать голяка или не принимать. Или, может, лучше совсем не играть, наигрались уже. Их было четверо, они были одеты как купцы, а так кто знает, кто они такие! Вот они замолчали и стали смотреть на Рыжего. Было понятно, что теперь решение будет зависеть только от него. А, даже так, подумал Рыжий, ладно! Он встал и пересел к купцам, взял кубик, повертел его. Кубик был будто без изъяна, не горбатый. Уже хорошо, подумал Рыжий, положил кубик обратно на стол, шестеркой вверх, есть такая примета, и только после этого сказал:

– Ставлю на кон семь дней. От зари до зари. Могу пилить, копать, возить, класть кирпичи… Итак, моих семь дней. А вы?

Купцы поставили монету. Одну на четверых. Ну, ладно! Рыжий спросил:

– Чёт?

– Чёт, – ответили они.

– А я тогда – нечёт! – сердито сказал Рыжий.

После чего резко метнул. Выпал, конечно же, нечёт. Рыжий сгреб выигрыш, они помялись, пошептались, и еще раз поставили, опять только одну монету, и тогда он свою тоже оставил, опять метнул…

И понеслось оно! Долго неслось! Потом они играли в лысого, трех королей, бренчалку. Игра шла хорошо и вскоре Рыжий нагрузился – надел модный лантер с карманами (в карманах двадцать пять монет) и бронзовый браслет на лапу. Больше играть купцы не захотели. И не надо. Рыжий отдал им кубик и вернулся к себе в угол. Шло время. Дилижанс трясло. Они молчали. Он тоже молчал, лежал и делал вид, будто спит.

А вот и станция. Возница загремел запорами, дверь подалась…

И Рыжий вдруг метнулся из салона! Сбил возницу! И – через площадь – во дворы, а там через забор, на мост, под мост, по огородам…

И через полчаса уже сидел у Хныки. Там он поел горячего и рассказал, как было дело.

– И правильно! – сказала Хныка. – Мало ли! Теперь такие времена, что лучше поберечься. Тем более, купцы – народ особенно продажный. А у меня… Устал, поди? Тогда я постелю. Я мигом!

Три дня Рыжий провел у Хныки. Лежал, скучал, лечился. Потом откуда ни возьмись явился Частик – как пронюхал?! – и передал привет от Быра. Быр снова звал к себе, Быр, Частик рассказал, залег на Сытом Перевале, ну, и гребет, конечно же, так что это дело верное, жирное, такое грех прочухать. Но Рыжий опять отказался. Сказал:

– Зачем мне кровь? Я и так проживу, по закону.

Частик сказал:

– Отбили тебе голову! Какой теперь закон?! Где он?

– Это неважно.

Частик ушел. Потом, на следующий день, ушел и Рыжий.

– Куда? – спросила Хныка.

– Я не знаю.

И он и впрямь не знал, куда. Просто ушел, и всё. В кольчужке, при ремне, при поясе, в котором, в пряталках, было еще четырнадцать монет, а остальные Рыжий отдал Хныке. С Хныкой, он думал, хорошо только тогда, когда деваться больше некуда, а у него есть дела! А кончатся – и он опять придет к ней, он же всегда так делает. А пока что он шел, и первых два дня шел очень тихо, никого не шерстил, кормился, как простой тихарь, с огородов. Потом, когда устал от овощей, опять сыграл, переоделся и поехал. И в дилижансе его и схватили! Правда, как после оказалось, по ошибке. Но пока они до этого донюхались, сообразили, то продержали – ни за что и ни про что! – пять дней в тесной вонючей яме, и только уже после очной ставки отпустили. А шили ему ограбление… Зато потом его никто уже не трогал. И так он ехал, ехал, шел, шел себе, потом перевалил через Мукорский перевал и опять шел. И только уже там, в диких местах, где от поселка до поселка порой случалось по три дня пути, он понял – всё, хана! Всему хана! Пять лет служил, потом год йорствовал, а что теперь, куда, домой, что ли? Ага, разогнался! Брат, лейтенант дорожной стражи, убит контрабандистами. Мать умерла в прошлом году от эпидемии – отец писал. Отец! И сразу вспомнилось: ворота, сладкая тянучка, казарма – за отцовские долги… Нет, с горечью подумал Рыжий, дома ему точно делать нечего. Точнее, дома у него просто нет. Да и потом зачем ему на север, когда есть юг?! Вот о чем он тогда думал, на том привале, когда лежал у костра, была ночь, было тихо, до родной деревни оставалось два дня хода, отец встретит его, его отца зовут…

Рыжий нахмурился, закрыл глаза и вспомнил только то, что отец называл его Рыжим за то проклятое рыжее пятно на ухе, мать гневалась, отец смеялся…

А как зовут отца, Рыжий никак не мог вспомнить. И это, он подумал, неспроста, это знак. Говорили, что отец опять женился, был такой слух. Но это вряд ли. А если это правда? Да и какая разница, уже гневно подумал Рыжий, правда это или нет, а лучше бы он подумал о том, что уже завтра он может нарваться на местный патруль, его сразу узнают и схватят, он же дезертир, а не схватят – кинутся к отцу, если он еще жив, и что ему тогда делать – идти к ним сдаваться? И даже если ничего этого не случится и он благополучно дойдет до…

Нет, хватит, подумал Рыжий, не надо всего этого, взял флягу и выпил, закусил и еще раз выпил и еще закусил, и выпил, уже до дна, убрал флягу и лег спать. А утром встал, развернулся и двинул на юг. И не ошибся. Здесь, на юге, и летом и зимой ему будет тепло. И здесь никто его не знает и, между прочим, не желает знать! Здесь вообще никому нет никакого дела не только до него, а вообще ни до той на севере войны, ни до Бурка, бунта, ни даже до самого Претендента. Здесь они сами по себе. Здесь…

А он зачем здесь? Вот о чем все чаще думал Рыжий, шагая на юг. Почему его так тянет туда, почему ему так хочется увидеть то, чего он никогда не видел? Чем ему может быть интересно то, о чем он ничего интересного не слышал? Никому это в его родне раньше не было нужно – ни отцу, ни деду, ни кому-либо другому, то есть все они этого не видели – и как-то с этим жили и, как говорится, не тужили. Да, знали, что такое есть на свете, ну и пусть себе есть. Да мало ли еще чего есть на этом свете, всего не пересмотришь. И так и он – вот если бы он шел просто на юг, то всё было бы понятно: захотелось на юг, и идет. Так нет же! Ведь он идет к Нему, только к Нему. Зачем? Ну и придет он к Нему, увидит он Его, а дальше что? Он, Кронс, бывший трубач Шестого Легиона, идет уже три месяца без остановки. Там, в Бурке, осень, холода, и даже уже здесь, на юге, под утро дует весьма свежий ветер. И пахнет он…

Вот именно! Так что скорей! Скорей! Еще скорей! Стопы вязли в песке; он бежал. Вокруг были песчаные холмы, на них нигде ни кустика, ни даже листика. Вчера Рыжий в последний раз пил воду из ручья. Скорей! Холм. И еще один. Взбежал…