на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Больные думы

"Нет сил ни петь и ни рыдать…"

Нет сил ни петь и ни рыдать*,

Минуты горькие бывают,

Готов все чувства изливать,

И звуки сами набегают.

‹1911–1912›

"Я ль виноват, что я поэт…"

Я ль виноват, что я поэт*

Тяжелых мук и горькой доли,

Не по своей же стал я воле —

Таким уж родился на свет.

Я ль виноват, что жизнь мне не мила,

И что я всех люблю и вместе ненавижу,

И знаю о себе, чего еще не вижу,—

Ведь этот дар мне муза принесла.

Я знаю — в жизни счастья нет,

Она есть бред, мечта души больной,

И знаю — скучен всем напев унылый мой,

Но я не виноват — такой уж я поэт.

‹1911–1912›

Думы

Думы печальные, думы глубокие,

Горькие думы, думы тяжелые,

Думы, от счастия вечно далекие,

Спутники жизни моей невеселые!

Думы — родители звуков мучения,

Думы несчастные, думы холодные,

Думы — источники слез огорчения,

Вольные думы, думы свободные!

Что вы терзаете грудь истомлённую,

Что заграждаете путь вы мне мой?..

Что возбуждаете силу сломлённую

Вновь на борьбу с непроглядною тьмой?

Не поддержать вам костра догоревшего,

Искры потухшие… Поздно, бесплодные.

Не исцелить сердца вам наболевшего,

Думы больные, без жизни, холодные!

‹1911–1912›

Звуки печали

Скучные песни, грустные звуки,

Дайте свободно вздохнуть.

Вы мне приносите тяжкие муки,

Больно терзаете грудь.

Дайте отрады, дайте покоя,

Дайте мне крепко заснуть.

Думы за думами смутного роя,

Вы мне разбили мой путь.

Смолкните, звуки — вестники горя,

Слезы уж льются из глаз.

Пусть успокоится горькая доля.

Звуки! Мне грустно от вас!

Звуки печали, скорбные звуки,

Долго ль меня вам томить?

Скоро ли кончатся тяжкие муки,

Скоро ль спокойно мне жить?

‹1911–1912›

Слезы

Слезы… опять эти горькие слезы,

Безотрадная грусть и печаль;

Снова мрак… и разбитые грезы

Унеслись в бесконечную даль.

Что же дальше? Опять эти муки?

Нет, довольно… Пора отдохнуть

И забыть эти грустные звуки,

Уж и так истомилася грудь.

Кто поет там под сенью березы?

Звуки будто знакомые мне —

Это слезы опять… Это слезы

И тоска по родной стороне.

Но ведь я же на родине милой,

А в слезах истомил свою грудь.

Эх… лишь, видно, в холодной могиле

Я забыться могу и заснуть.

‹1911–1912›

"Не видать за туманною далью…"

Не видать за туманною далью*,

Что там будет со мной впереди,

Что там… счастье, иль веет печалью,

Или отдых для бедной груди.

Или эти седые туманы

Снова будут печалить меня,

Наносить сердцу скорбные раны

И опять снова жечь без огня.

Но сквозь сумрак в туманной дали

Загорается, вижу, заря;

Это смерть для печальной земли,

Это смерть, но покой для меня.

‹1911–1912›

Вьюга на 26 апреля 1912 г

Что тебе надобно, вьюга?

Ты у окна завываешь,

Сердце больное тревожишь,

Грусть и печаль вызываешь.

Прочь уходи поскорее,

Дай мне забыться немного,

Или не слышишь — я плачу,

Каюсь в грехах перед Богом?

Дай мне с горячей молитвой

Слиться душою и силой.

Весь я истратился духом,

Скоро сокроюсь могилой.

Пой ты тогда надо мною,

Только сейчас удалися

Или за грешную душу

Вместе со мной помолися.

‹1912›

Пребывание в школе*

Душно мне в этих холодных стенах,

Сырость и мрак без просвета.

Плесенью пахнет в печальных углах —

Вот она, доля поэта.

Видно, навек осужден я влачить

Эти судьбы приговоры,

Горькие слезы безропотно лить,

Ими томить свои взоры.

Нет, уже лучше тогда поскорей

Пусть я иду до могилы,

Только там я могу, и лишь в ней,

Залечить все разбитые силы.

Только и там я могу отдохнуть,

Позабыть эти тяжкие муки,

Только лишь там не волнуется грудь

И не слышны печальные звуки.

‹1911–1912›

Далекая веселая песня

Далеко-далеко от меня

Кто-то весело песню поет.

И хотел бы провторить ей я,

Да разбитая грудь не дает.

Тщетно рвется душа до нея,

Ищет звуков подобных в груди,

Потому что вся сила моя

Истощилась еще впереди.

Слишком рано я начал летать

За мечтой идеала земли,

Рано начал на счастье роптать,

Разбираясь в прожитой дали.

Рано пылкой душою своей

Я искал себе мрачного дня

И теперь не могу вторить ей,

Потому что нет сил у меня.

‹1911–1912›

Мои мечты*

Мои мечты стремятся вдаль,

Где слышны вопли и рыданья,

Чужую разделить печаль

И муки тяжкого страданья.

Я там могу найти себе

Отраду в жизни, упоенье,

И там, наперекор судьбе,

Искать я буду вдохновенья.

‹1911–1912›

Брату человеку*

Тяжело и прискорбно мне видеть,

Как мой брат погибает родной.

И стараюсь я всех ненавидеть,

Кто враждует с его тишиной.

Посмотри, как он трудится в поле,

Пашет твердую землю сохой,

И послушай те песни про горе,

Что поет он, идя бороздой.

Или нет в тебе жалости нежной

Ко страдальцу сохи с бороной?

Видишь гибель ты сам неизбежной,

А проходишь его стороной.

Помоги же бороться с неволей,

Залитою вином, и с нуждой!

Иль не слышишь, он плачется долей

В своей песне, идя бороздой?

‹1911–1912›

"Я зажег свой костер…"

Я зажег свой костер*,

Пламя вспыхнуло вдруг

И широкой волной

Разлилося вокруг.

И рассыпалась мгла

В беспредельную даль,

С отягченной груди

Отгоняя печаль.

Безнадежная грусть

В тихом треске углей

У костра моего

Стала песней моей.

И я весело так

На костер свой смотрел,

Вспоминаючи грусть,

Тихо песню запел.

Я опять подо мглой.

Мой костер догорел,

В нем лишь пепел с золой

От углей уцелел.

Снова грусть и тоска

Мою грудь облегли,

И печалью слегка

Веет вновь издали.

Чую — будет гроза,

Грудь заныла сильней,

И скатилась слеза

На остаток углей.

‹1911–1912›

Деревенская избенка*

Ветхая избенка

Горя и забот,

Часто плачет вьюга

У твоих ворот.

Часто раздаются

За твоей стеной

Жалобы на бедность,

Песни звук глухой.

Все поют про горе,

Про тяжелый гнет,

Про нужду лихую

И голодный год.

Нет веселых песен

Во стенах твоих,

Потому что горе

Заглушает их.

‹1911–1912›

Отойди от окна

Не ходи ты ко мне под окно

И зеленой травы не топчи;

Я тебя разлюбила давно,

Но не плачь, а спокойно молчи.

Я жалею тебя всей душою,

Что тебе до моей красоты?

Почему не даешь мне покою

И зачем так терзаешься ты?

Все равно я не буду твоею,

Я теперь не люблю никого,

Не люблю, но тебя я жалею,

Отойди от окна моего!

Позабудь, что была я твоею,

Что безумно любила тебя;

Я теперь не люблю, а жалею —

Отойди и не мучай себя!

‹1911–1912›

Весенний вечер*

Тихо струится река серебристая

В царстве вечернем зеленой весны.

Солнце садится за горы лесистые,

Рог золотой выплывает луны.

Запад подернулся лентою розовой,

Пахарь вернулся в избушку с полей,

И за дорогою в чаще березовой

Песню любви затянул соловей.

Слушает ласково песни глубокие

С запада розовой лентой заря.

С нежностью смотрит на звезды далекие

И улыбается небу земля.

‹1911–1912›

"И надо мной звезда горит…"

И надо мной звезда горит*,

Но тускло светится в тумане,

И мне широкий путь лежит,

Но он заросший весь в бурьяне.

И мне весь свет улыбки шлет,

Но только полные презренья,

И мне судьба привет несет,

Но слезы вместо утешенья.

‹1911–1912›

Поэт*

Не поэт, кто слов пророка

Не желает заучить,

Кто язвительно порока

Не умеет обличить.

Не поэт, кто сам боится,

Чтобы сильных уязвить,

Кто победою гордится,

Может слабых устрашить.

Не поэт и кто имеет

К людям разную любовь,

Кто за правду не умеет

Проливать с врагами кровь.

Тот поэт, врагов кто губит,

Чья родная правда — мать,

Кто людей как братьев любит

И готов за них страдать.

Он все сделает свободно,

Что другие не могли.

Он поэт, поэт народный,

Он поэт родной земли!

‹1912›

Капли*

Капли жемчужные, капли прекрасные,

Как хороши вы в лучах золотых,

И как печальны вы, капли ненастные,

Осенью черной на окнах сырых.

Люди, веселые в жизни забвения,

Как велики вы в глазах у других

И как вы жалки во мраке падения,

Нет утешенья вам в мире живых.

Капли осенние, сколько наводите

На душу грусти вы чувства тяжелого.

Тихо скользите по стеклам и бродите,

Точно как ищете что-то веселого.

Люди несчастные, жизнью убитые,

С болью в душе вы свой век доживаете.

Милое прошлое, вам не забытое,

Часто назад вы его призываете.

‹1912›

На память об усопшем у могилы*

В этой могиле под скромными ивами

Спит он, зарытый землей,

С чистой душой, со святыми порывами,

С верой зари огневой.

Тихо погасли огни благодатные

В сердце страдальца земли,

И на чело, никому не понятные,

Мрачные тени легли.

Спит он, а ивы над ним наклонилися,

Свесили ветви кругом,

Точно в раздумье они погрузилися,

Думают думы о нем.

Тихо от ветра, тоски напустившего,

Плачет, нахмурившись, даль.

Точно им всем безо времени сгибшего

Бедного юношу жаль.

‹1912–1913›

"Грустно… Душевные муки…"

Грустно… Душевные муки*

Сердце терзают и рвут,

Времени скучные звуки

Мне и вздохнуть не дают.

Ляжешь, а горькая дума

Так и не сходит с ума…

Голову кружит от шума.

Как же мне быть… и сама

Моя изнывает душа.

Нет утешенья ни в ком.

Ходишь едва-то дыша.

Мрачно и дико кругом.

Доля! Зачем ты дана!

Голову негде склонить,

Жизнь и горька и бедна,

Тяжко без счастия жить.

‹1913›

"Ты плакала в вечерней тишине…"

Ты плакала в вечерней тишине*,

И слезы горькие на землю упадали,

И было тяжело и так печально мне,

И все же мы друг друга не поняли.

Умчалась ты в далекие края,

И все мечты мои увянули без цвета,

И вновь опять один остался я

Страдать душой без ласки и привета.

И часто я вечернею порой

Хожу к местам заветного свиданья,

И вижу я в мечтах мне милый образ твой,

И слышу в тишине тоскливые рыданья.

‹1913›

Береза*

Белая береза

Под моим окном

Принакрылась снегом,

Точно серебром.

На пушистых ветках

Снежною каймой

Распустились кисти

Белой бахромой.

И стоит береза

В сонной тишине,

И горят снежинки

В золотом огне.

А заря, лениво

Обходя кругом,

Обсыпает ветки

Новым серебром.

‹1913›

"Я положил к твоей постели…"

Я положил к твоей постели*

Полузавядшие цветы,

И с лепестками помертвели

Мои усталые мечты.

Я нашептал моим левкоям

Об угасающей любви,

И ты к оплаканным покоям

Меня уж больше не зови.

Мы не живем, а мы тоскуем.

Для нас мгновенье красота,

Но не зажжешь ты поцелуем

Мои холодные уста.

И пусть в мечтах я все читаю:

«Ты не любил, тебе не жаль»,

Зато я лучше понимаю

Твою любовную печаль.

‹1913–1915›

Исповедь самоубийцы*

Простись со мною, мать моя,

Я умираю, гибну я!

Больную скорбь в груди храня,

Ты не оплакивай меня.

Не мог я жить среди людей,

Холодный яд в душе моей.

И то, чем жил и что любил,

Я сам безумно отравил.

Своею гордою душой

Прошел я счастье стороной.

Я видел пролитую кровь

И проклял веру и любовь.

Я выпил кубок свой до дна,

Душа отравою полна.

И вот я гасну в тишине,

Но пред кончиной легче мне.

Я стер с чела печать земли,

Я выше трепетных в пыли.

И пусть живут рабы страстей —

Противна страсть душе моей.

Безумный мир, кошмарный сон,

А жизнь есть песня похорон.

И вот я кончил жизнь мою,

Последний гимн себе пою.

А ты с тревогою больной

Не плачь напрасно

надо мной.

‹1913–1915›

Моей царевне*

Я плакал на заре, когда померкли дали,

Когда стелила ночь росистую постель,

И с шепотом волны рыданья замирали,

И где-то вдалеке им вторила свирель.

Сказала мне волна: «Напрасно мы тоскуем»,—

И, сбросив свой покров, зарылась в берега,

А бледный серп луны холодным поцелуем

С улыбкой застудил мне слезы в жемчуга.

И я принес тебе, царевне ясноокой,

Тот жемчуг слез моих печали одинокой

И нежную вуаль из пенности волны.

Но сердце хмельное любви моей не радо…

Отдай же мне за все, чего тебе не надо,

Отдай мне поцелуй за поцелуй луны.

‹1913–1915›

Чары*

В цветах любви весна-царевна

По роще косы расплела,

И с хором птичьего молебна

Поют ей гимн колокола.

Пьяна под чарами веселья,

Она, как дым, скользит в лесах,

И золотое ожерелье

Блестит в косматых волосах.

А вслед ей пьяная русалка

Росою плещет на луну.

И я, как страстная фиалка,

Хочу любить, любить весну.

‹1913–1915›

Буря*

Дрогнули листочки, закачались клены,

С золотистых веток полетела пыль…

Зашумели ветры, охнул лес зеленый,

Зашептался с эхом высохший ковыль…

Плачет у окошка пасмурная буря,

Понагнулись ветлы к мутному стеклу

И качают ветки, голову понуря,

И с тоской угрюмой смотрят в полумглу…

А вдали, чернея, выползают тучи,

И ревет сердито грозная река,

Подымают брызги водяные кручи,

Словно мечет землю сильная рука.

‹1913–1915›

"Ты ушла и ко мне не вернешься…"

Ты ушла и ко мне не вернешься*,

Позабыла ты мой уголок

И теперь ты другому смеешься,

Укрываяся в белый платок.

Мне тоскливо, и скучно, и жалко,

Неуютно камин мой горит,

Но измятая в книжке фиалка

Все о счастье былом говорит.

‹1913–1915›

Бабушкины сказки*

В зимний вечер по задворкам

Разухабистой гурьбой

По сугробам, по пригоркам

Мы идем, бредем домой.

Опостылеют салазки,

И садимся в два рядка

Слушать бабушкины сказки

Про Ивана-дурака.

И сидим мы, еле дышим.

Время к полночи идет.

Притворимся, что не слышим,

Если мама спать зовет.

Сказки все. Пора в постели…

Но, а как теперь уж спать?

И опять мы загалдели,

Начинаем приставать.

Скажет бабушка несмело:

«Что ж сидеть-то до зари?»

Ну, а нам какое дело —

Говори да говори.

‹1913–1915›

Лебедушка*

Из-за леса, леса темного,

Подымалась красна зорюшка,

Рассыпала ясной радугой

Огоньки-лучи багровые.

Загорались ярким пламенем

Сосны старые, могучие,

Наряжали сетки хвойные

В покрывала златотканые.

А кругом роса жемчужная

Отливала блестки алые,

И над озером серебряным

Камыши, склонясь, шепталися.

В это утро вместе с солнышком

Уж из тех ли темных зарослей

Выплывала, словно зоренька,

Белоснежная лебедушка.

Позади ватагой стройною

Подвигались лебежатушки,

И дробилась гладь зеркальная

На колечки изумрудные.

И от той ли тихой заводи,

Посередь того ли озера,

Пролегла струя далекая

Лентой темной и широкою.

Уплывала лебедь белая

По ту сторону раздольную,

Где к затону молчаливому

Прилегла трава шелковая.

У побережья зеленого,

Наклонив головки нежные,

Перешептывались лилии

С ручейками тихозвонными.

Как и стала звать лебедушка

Своих малых лебежатушек

Погулять на луг пестреющий,

Пощипать траву душистую.

Выходили лебежатушки

Теребить траву-муравушку,

И росинки серебристые,

Словно жемчуг, осыпалися.

А кругом цветы лазоревы

Распускали волны пряные

И, как гости чужедальние,

Улыбались дню веселому.

И гуляли детки малые

По раздолью по широкому,

А лебедка белоснежная,

Не спуская глаз, дозорила.

Пролетал ли коршун рощею,

Иль змея ползла равниною,

Гоготала лебедь белая,

Созывая малых детушек.

Хоронились лебежатушки

Под крыло ли материнское,

И когда гроза скрывалася,

Снова бегали-резвилися.

Но не чуяла лебедушка,

Не видала оком доблестным,

Что от солнца золотистого

Надвигалась туча черная —

Молодой орел под облаком

Расправлял крыло могучее

И бросал глазами молнии

На равнину бесконечную.

Видел он у леса темного,

На пригорке у расщелины,

Как змея на солнце выползла

И свилась в колечко, грелася.

И хотел орел со злобою

Как стрела на землю кинуться,

Но змея его заметила

И под кочку притаилася.

Взмахом крыл своих под облаком

Он расправил когти острые

И, добычу поджидаючи,

Замер в воздухе распластанный.

Но глаза его орлиные

Разглядели степь далекую,

И у озера широкого

Он увидел лебедь белую.

Грозный взмах крыла могучего

Отогнал седое облако,

И орел, как точка черная,

Стал к земле спускаться кольцами.

В это время лебедь белая

Оглянула гладь зеркальную

И на небе отражавшемся

Увидала крылья длинные.

Встрепенулася лебедушка,

Закричала лебежатушкам,

Собралися детки малые

И под крылья схоронилися.

А орел, взмахнувши крыльями,

Как стрела на землю кинулся,

И впилися когти острые

Прямо в шею лебединую.

Распустила крылья белые

Белоснежная лебедушка

И ногами помертвелыми

Оттолкнула малых детушек.

Побежали детки к озеру,

Понеслись в густые заросли,

А из глаз родимой матери

Покатились слезы горькие.

А орел когтями острыми

Раздирал ей тело нежное,

И летели перья белые,

Словно брызги, во все стороны.

Колыхалось тихо озеро,

Камыши, склонясь, шепталися,

А под кочками зелеными

Хоронились лебежатушки.

‹1913–1915›

Королева*

Пряный вечер. Гаснут зори.

По траве ползет туман.

У плетня на косогоре

Забелел твой сарафан.

В чарах звездного напева

Обомлели тополя.

Знаю, ждешь ты, королева,

Молодого короля.

Коромыслом серп двурогий

Плавно по небу скользит.

Там, за рощей, по дороге

Раздается звон копыт.

Скачет всадник загорелый,

Крепко держит повода.

Увезет тебя он смело

В чужедальни города.

Пряный вечер. Гаснут зори.

Слышен четкий храп коня.

Ах, постой на косогоре

Королевой у плетня.

‹1913–1915›

Пороша*

Еду. Тихо. Слышны звоны

Под копытом на снегу.

Только серые вороны

Расшумелись на лугу.

Заколдован невидимкой,

Дремлет лес под сказку сна.

Словно белою косынкой

Повязалася сосна.

Понагнулась, как старушка,

Оперлася на клюку,

А под самою макушкой

Долбит дятел на суку.

Скачет конь, простору много.

Валит снег и стелет шаль.

Бесконечная дорога

Убегает лентой вдаль.

‹1914›

Село*

(Пер‹евод› из Шевченко)

Село! В душе моей покой.

Село в Украйне дорогой.

И, полный сказок и чудес,

Кругом села зеленый лес.

Цветут сады, белеют хаты,

А на горе стоят палаты,

И перед крашеным окном

В шелковых листьях тополя,

А там всё лес, и всё поля,

И степь, и горы за Днепром…

И в небе темно-голубом

Сам Бог витает над селом.

‹1914›

"Колокол дремавший разбудил поля…"

Колокол дремавший*

Разбудил поля,

Улыбнулась солнцу

Сонная земля.

Понеслись удары

К синим небесам,

Звонко раздается

Голос по лесам.

Скрылась за рекою

Белая луна,

Звонко побежала

Резвая волна.

Тихая долина

Отгоняет сон,

Где-то за дорогой

Замирает звон.

‹1914›

Кузнец*

Душно в кузнице угрюмой,

И тяжел несносный жар,

И от визга и от шума

В голове стоит угар.

К наковальне наклоняясь,

Машут руки кузнеца,

Сетью красной рассыпаясь,

Вьются искры у лица.

Взор отважный и суровый

Блещет радугой огней,

Словно взмах орла, готовый

Унестись за даль морей…

Куй, кузнец, рази ударом,

Пусть с лица струится пот.

Зажигай сердца пожаром,

Прочь от горя и невзгод!

Закали свои порывы,

Преврати порывы в сталь

И лети мечтой игривой

Ты в заоблачную даль.

Там вдали, за черной тучей,

За порогом хмурых дней,

Реет солнца блеск могучий

Над равнинами полей.

Тонут пастбища и нивы

В голубом сиянье дня,

И над пашнею счастливо

Созревают зеленя.

Взвейся к солнцу с новой силой,

Загорись в его лучах.

Прочь от робости постылой.

Сбрось скорей постыдный страх.

‹1914›

С добрым утром!*

Задремали звезды золотые,

Задрожало зеркало затона,

Брезжит свет на заводи речные

И румянит сетку небосклона.

Улыбнулись сонные березки,

Растрепали шелковые косы.

Шелестят зеленые сережки,

И горят серебряные росы.

У плетня заросшая крапива

Обрядилась ярким перламутром

И, качаясь, шепчет шаловливо:

«С добрым утром!»

‹1914›

Юность*

Мечты и слезы,

Цветы и грезы

Тебе дарю.

От тихой ласки

И нежной сказки

Я весь горю.

А сколько муки

Святые звуки

Наносят мне!

Но силой тертой

Пошлю все к черту.

Иди ко мне.

‹1914›

Егорий*

В синих далях плоскогорий,

В лентах облаков

Собирал святой Егорий

Белыих волков.

«Ой ли, светы, [ратобойцы],

Слухайте мой сказ.

У меня в лихом изгойце

Есть поклон до вас.

Все волчицы строят гнезда

В муромских лесах.

В их глазах застыли звезды

На ребячий страх.

И от тех ли серолобых

Ваш могучий род,

Как и вы, сгорает в злобах

Грозовой оплот.

Долго злились, долго бились

В пуще вы тайком,

Но недавно помирились

С русским мужиком.

Там с закатных поднебесий

Скочет враг — силен,

Как на эти ли полесья

Затаил полон.

Чую, выйдет лохманида*

Не ужиться вам,

Но уж черная планида*

Машет по горам».

Громовень* подняли волки:

«Мы ль тросовики!

Когти остры, зубы колки —

Разорвем в клоки!»

Собирались все огулом

Вырядить свой суд.

Грозным криком, дальним гулом

Замирал их гуд.

Как почуяли облаву,

Вышли на бугор.

«Ты веди нас на расправу,

Храбрый наш Егор!»

«Ладно, — молвил им Егорий, —

Я вас поведу

Меж далеких плоскогорий,

Укрочу беду».

Скачет всадник с длинной пикой,

Распугал всех сов.

И дрожит земля от крика

Волчьих голосов.

‹1914›

Молитва матери*

На краю деревни старая избушка,

Там перед иконой молится старушка.

Молится старушка, сына поминает,

Сын в краю далеком родину спасает.

Молится старушка, утирает слезы,

А в глазах усталых расцветают грезы.

Видит она поле, это поле боя,

Сына видит в поле — павшего героя.

На груди широкой запеклася рана,

Сжали руки знамя вражеского стана.

И от счастья с горем вся она застыла,

Голову седую на руки склонила.

И закрыли брови редкие сединки,

А из глаз, как бисер, сыплются слезинки.

‹1914›

Богатырский посвист*

Грянул гром. Чашка неба расколота.

Разорвалися тучи тесные.

На подвесках из легкого золота

Закачались лампадки небесные.

Отворили ангелы окно высокое,

Видят — умирает тучка безглавая,

А с запада, как лента широкая,

Подымается заря кровавая.

Догадалися слуги Божии,

Что недаром земля просыпается,

Видно, мол, немцы негожие

Войной на мужика подымаются.

Сказали ангелы солнышку:

«Разбуди поди мужика, красное,

Потрепи его за головушку,

Дескать, беда для тебя опасная».

Встал мужик, из ковша умывается,

Ласково беседует с домашней птицею,

Умывшись, в лапти наряжается

И достает сошники с палицею.

Думает мужик дорогой в кузницу:

«Проучу я харю поганую».

И на ходу со злобы тужится,

Скидает с плечей сермягу рваную.

Сделал кузнец мужику пику вострую,

И уселся мужик на клячу брыкучую.

Едет он дорогой пестрою,

Насвистывает песню могучую.

Выбирает мужик дорожку приметнее,

Едет, свистит, ухмыляется.

Видят немцы — задрожали дубы столетние,

На дубах от свиста листы валятся.

Побросали немцы шапки медные,

Испугались посвисту богатырского…

Правит Русь праздники победные,

Гудит земля от звона монастырского.

‹1914›

Бельгия*

Побеждена, но не рабыня,

Стоишь ты гордо без доспех,

Осквернена твоя святыня,

Зато душа чиста, как снег.

Кровавый пир в дыму пожара

Устроил грозный сатана,

И под мечом его удара

Разбита храбрая страна.

Но дух свободный, дух могучий

Великих сил не угасил,

Он, как орел, парит за тучей

Над цепью доблестных могил.

И жребий правды совершится:

Падет твой враг к твоим ногам

И будет с горестью молиться

Твоим разбитым алтарям.

‹1914›

Сиротка*

(Русская сказка)

Маша — круглая сиротка.

Плохо, плохо Маше жить,

Злая мачеха сердито

Без вины ее бранит.

Неродимая сестрица

Маше места не дает.

Плачет Маша втихомолку

И украдкой слезы льет.

Не перечит Маша брани,

Не теряет дерзких слов,

А коварная сестрица

Отбивает женихов.

Злая мачеха у Маши

Отняла ее наряд,

Ходит Маша без наряда,

И ребята не глядят.

Ходит Маша в сарафане,

Сарафан весь из заплат,

А на мачехиной дочке

Бусы с серьгами гремят.

Сшила Маша на подачки

Сарафан себе другой

И на голову надела

Полушалок голубой.

Хочет Маша понарядней

В церковь Божию ходить

И у мачехи сердитой

Просит бусы ей купить.

Злая мачеха на Машу

Засучила рукава,

На устах у бедной Маши

Так и замерли слова.

Вышла Маша, зарыдала,

Только некуда идти,

Побежала б на кладбище,

Да могилки не найти.

Замела седая вьюга

Поле снежным полотном,

По дороженькам ухабы,

И сугробы под окном.

Вышла Маша на крылечко,

Стало больно ей невмочь.

А кругом лишь воет ветер,

А кругом лишь только ночь.

Плачет Маша у крылечка,

Притаившись за углом,

И заплаканные глазки

Утирает рукавом.

Плачет Маша, крепнет стужа,

Злится Дедушка Мороз,

А из глаз ее, как жемчуг,

Вытекают капли слез.

Вышел месяц из-за тучек,

Ярким светом заиграл.

Видит Маша — на приступке

Кто-то бисер разметал.

От нечаянного счастья

Маша глазки подняла

И застывшими руками

Крупный жемчуг собрала.

Только Маша за колечко

Отворяет дверь рукой, —

А с высокого сугроба

К ней бежит старик седой:

«Эй, красавица, постой-ка,

Замела совсем пурга!

Где-то здесь вот на крылечке

Позабыл я жемчуга».

Маша с тайною тревогой

Робко глазки повела

И сказала, запинаясь:

«Я их в фартук собрала»

И из фартука стыдливо,

Заслонив рукой лицо,

Маша высыпала жемчуг

На обмерзшее крыльцо.

«Стой, дитя, не сыпь, не надо,—

Говорит старик седой,—

Это бисер ведь на бусы,

Это жемчуг, Маша, твой».

Маша с радости смеется,

Закраснелася, стоит,

А старик, склонясь над нею,

Так ей нежно говорит:

«О дитя, я видел, видел,

Сколько слез ты пролила

И как мачеха лихая

Из избы тебя гнала.

А в избе твоя сестрица

Любовалася собой

И, расчесывая косы,

Хохотала над тобой.

Ты рыдала у крылечка,

А кругом мела пурга,

Я в награду твои слезы

Заморозил в жемчуга.

За тебя, моя родная,

Стало больно мне невмочь

И озлобленным дыханьем

Застудил я мать и дочь.

Вот и вся моя награда

За твои потоки слез…

Я ведь, Маша, очень добрый,

Я ведь Дедушка Мороз».

И исчез мороз трескучий…

Маша жемчуг собрала

И, прислушиваясь к вьюге,

Постояла и ушла.

Утром Маша рано-рано

Шла могилушку копать.

В это время царедворцы

Шли красавицу искать.

Приказал король им строго

Обойти свою страну

И красавицу собою

Отыскать себе жену.

Увидали они Машу,

Стали Маше говорить,

Только Маша порешила

Прежде мертвых схоронить.

Тихо справили поминки,

На душе утихла боль,

И на Маше, на сиротке,

Повенчался сам король.

‹1914›

Узоры*

Девушка в светлице вышивает ткани,

На канве в узорах копья и кресты.

Девушка рисует мертвых на поляне,

На груди у мертвых — красные цветы.

Нежный шелк выводит храброго героя,

Тот герой отважный — принц ее души.

Он лежит, сраженный в жаркой схватке боя,

И в узорах крови смяты камыши.

Кончены рисунки. Лампа догорает.

Девушка склонилась. Помутился взор.

Девушка тоскует. Девушка рыдает.

За окошком полночь чертит свой узор.

Траурные косы тучи разметали,

В пряди тонких локон впуталась луна.

В трепетном мерцанье, в белом покрывале

Девушка, как призрак, плачет у окна.

‹1914›

Что это такое?*

В этот лес завороженный

По пушинкам серебра

Я с винтовкой заряженной

На охоту шел вчера.

По дорожке чистой, гладкой

Я прошел, не наследил…

Кто ж катался здесь украдкой?

Кто здесь падал и ходил?

Подойду, взгляну поближе:

Хрупкий снег изломан весь.

Здесь вот когти, дальше — лыжи…

Кто-то странный бегал здесь.

Кабы твердо знал я тайну

Заколдованным речам,

Я узнал бы хоть случайно,

Кто здесь бродит по ночам.

Из-за елки бы высокой

Подсмотрел я на кругу:

Кто глубокий след далекий

Оставляет на снегу?..

‹1914›

Ямщик*

За ухабины степные

Мчусь я лентой пустырей.

Эй вы, соколы родные,

Выносите поскорей!

Низкорослая слободка

В повечерешнем дыму.

Заждалась меня красотка

В чародейном терему.

Светит в темень позолотой

Размалевана дуга.

Ой вы, санки-самолеты,

Пуховитые снега!

Звоны резки, звоны гулки,

Бубенцам в шлее не счет.

А как гаркну на проулке,

Выбегает весь народ.

Выйдут парни, выйдут девки

Славить зимни вечера.

Голосатые запевки

Не смолкают до утра.

‹1914›

Удалец*

Ой, мне дома не сидится,

Размахнуться б на войне.

Полечу я быстрой птицей

На саврасом скакуне.

Не ревите, мать и тетка,

Слезы сушат удальца.

Подарила мне красотка

Два серебряных кольца.

Эх, достану я ей пикой

Душегрейку на меху.

Пусть от радости великой

Ходит ночью к жениху.

Ты гори, моя зарница,

Не страшён мне вражий стан.

Зацелует баловница,

Как куплю ей сарафан.

Отчего вам хныкать, бабы,

Домекнуться не могу.

Али руки эти слабы,

Что пешню согнут в дугу.

Буду весел я до гроба,

Удалая голова.

Провожай меня, зазноба,

Да держи свои слова.

‹1914–1915›

"Вечер, как сажа…"

Вечер, как сажа*,

Льется в окно.

Белая пряжа

Ткет полотно.

Пляшет гасница*,

Прыгает тень.

В окна стучится

Старый плетень.

Липнет к окошку

Черная гать.

Девочку-крошку

Байкает мать.

Взрыкает зыбка

Сонный тропарь*:

«Спи, моя рыбка,

Спи, не гутарь».

‹1914–1916›

"Прячет месяц за овинами…"

Прячет месяц за овинами*

Желтый лик от солнца ярого.

Высоко над луговинами

По востоку пышет зарево.

Пеной рос заря туманится,

Словно глубь очей невестиных.

Прибрела весна, как странница,

С посошком в лаптях берестяных.

На березки в роще теневой

Серьги звонкие повесила

И с рассветом в сад сиреневый

Мотыльком порхнула весело.

‹1914–1916›

"По лесу леший кричит на сову…"

По лесу леший кричит на сову*,

Прячутся мошки от птичек в траву.

Ау!

Спит медведиха, и чудится ей:

Колет охотник острогой детей.

Ау!

Плачет она и трясет головой:

— Детушки-дети, идите домой.

Ау!

Звонкое эхо кричит в синеву:

— Эй ты, откликнись, кого я зову!

Ау!

‹1914–1916›

"За рекой горят огни…"

За рекой горят огни*,

Погорают мох и пни.

Ой, купало, ой, купало,

Погорают мох и пни.

Плачет леший у сосны —

Жалко летошней* весны.

Ой, купало, ой, купало,

Жалко летошней весны.

А у наших у ворот

Пляшет девок корогод*.

Ой, купало, ой, купало,

Пляшет девок корогод.

Кому радость, кому грех,

А нам радость, а нам смех.

Ой, купало, ой, купало,

А нам радость, а нам смех.

‹1914–1916›

Молотьба*

Вышел зараня дед

На гумно молотить:

«Выходи-ка, сосед,

Старику подсобить».

Положили гурьбой

Золотые снопы.

На гумне вперебой

Зазвенели цепы.

И ворочает дед

Немолоченый край:

«Постучи-ка, сосед,

Выбивай каравай».

И под сильной рукой

Вылетает зерно.

Тут и солод с мукой,

И на свадьбу вино.

За тяжелой сохой

Эта доля дана.

Тучен колос сухой —

Будет брага хмельна.

‹1914–1916›

"На лазоревые ткани…"

На лазоревые ткани*

Пролил пальцы багрянец.

В темной роще, по поляне,

Плачет смехом бубенец.

Затуманились лощины,

Серебром покрылся мох.

Через прясла и овины

Кажет месяц белый рог.

По дороге лихо, бойко,

Развевая пенный пот,

Скачет бешеная тройка

На поселок в хоровод.

Смотрят девушки лукаво

На красавца сквозь плетень.

Парень бравый, кучерявый

Ломит шапку набекрень.

Ярче розовой рубахи

Зори вешние горят.

Позолоченные бляхи

С бубенцами говорят.

‹1915›

"На небесном синем блюде…"

На небесном синем блюде*

Желтых туч медовый дым.

Грезит ночь. Уснули люди.

Только я тоской томим.

Облаками перекрещен,

Сладкий дым вдыхает бор.

За кольцо небесных трещин

Тянет пальцы косогор.

На болоте крячет цапля,

Четко хлюпает вода,

А из туч глядит, как капля,

Одинокая звезда.

Я хотел бы в мутном дыме

Той звездой поджечь леса

И погинуть вместе с ними,

Как зарница — в небеса.

‹1915›

Греция*

Могучий Ахиллес* громил твердыни Трои.

Блистательный Патрокл* сраженный умирал.

А Гектор* меч о траву вытирал

И сыпал на врага цветущие левкои.

Над прахом горестно слетались с плачем сои*,

И лунный серп сеть туник прорывал.

Усталый Ахиллес на землю припадал,

Он нес убитого в родимые покои.

Ах, Греция! мечта души моей!

Ты сказка нежная, но я к тебе нежней,

Нежней, чем к Гектору, герою, Андромаха*.

Возьми свой меч. Будь Сербии сестрою*.

Напомни миру сгибнувшую Трою,

И для вандалов пусть чернеют меч и плаха.

‹1915›

Польша*

Над Польшей облако кровавое повисло,

И капли красные сжигают города.

Но светит в зареве былых веков звезда.

Под розовой волной, вздымаясь, плачет Висла.

В кольце времен с одним оттенком смысла

К весам войны подходят все года.

И победителю за стяг его труда

Сам враг кладет цветы на чашки коромысла.

О Польша, светлый сон в сырой тюрьме Костюшки*,

Невольница в осколках ореола.

Я вижу: твой Мицкевич заряжает пушки.

Ты мощною рукой сеть плена распорола.

Пускай горят родных краев опушки,

Но слышен звон побед к молебствию костела.

‹1915›

Черемуха*

Черемуха душистая

С весною расцвела

И ветки золотистые,

Что кудри, завила.

Кругом роса медвяная

Сползает по коре,

Под нею зелень пряная

Сияет в серебре.

А рядом, у проталинки,

В траве, между корней,

Бежит, струится маленький

Серебряный ручей.

Черемуха душистая,

Развесившись, стоит,

А зелень золотистая

На солнышке горит.

Ручей волной гремучею

Все ветки обдает

И вкрадчиво под кручею

Ей песенки поет.

‹1915›

"Я одену тебя побирушкой…"

Рюрику Ивневу*

Я одену тебя побирушкой*,

Подпояшу оструганным лыком.

Упираяся толстою клюшкой,

Уходи ты к лесным повиликам.

У стогов из сухой боровины

Шьет русалка из листьев обновы.

У ней губы краснее малины,

Брови черные круче подковы.

Ты скажи ей: «Я странник усталый,

Равнодушный к житейским потерям».

Скинь-покинь свой армяк полинялый,

Проходи с нею к зарослям в терем.

Соберутся русалки с цветами,

Заведут под гармони гулянку

И тебя по заре с петухами

Поведут провожать на полянку.

Побредешь ты, воспрянутый духом,

Будешь зыкать прибаски* на цевне*

И навстречу горбатым старухам

Скинешь шапку с поклоном деревне.

29 марта 1915 г.

"О дитя, я долго плакал над судьбой твоей…"

О дитя, я долго плакал над судьбой твоей*,

С каждой ночью я тоскую все сильней, сильней…

Знаю, знаю, скоро, скоро, на закате дня,

Понесут с могильным пеньем хоронить меня…

Ты увидишь из окошка белый саван мой,

И сожмется твое сердце от тоски немой…

О дитя, я долго плакал с тайной теплых слов,

И застыли мои слезы в бисер жемчугов…

И связал я ожерелье для тебя из них,

Ты надень его на шею в память дней моих!

‹1915›

Побирушка*

Плачет девочка-малютка у окна больших хором,

А в хоромах смех веселый так и льется серебром.

Плачет девочка и стынет на ветру осенних гроз,

И ручонкою иззябшей вытирает капли слез.

Со слезами она просит хлеба черствого кусок,

От обиды и волненья замирает голосок.

Но в хоромах этот голос заглушает шум утех,

И стоит малютка, плачет под веселый, резвый смех.

‹1915›

Девичник*

Я надену красное монисто,

Сарафан запетлю синей рюшкой*.

Позовите, девки, гармониста,

Попрощайтесь с ласковой подружкой.

Мой жених, угрюмый и ревнивый,

Не велит заглядывать на парней.

Буду петь я птахой сиротливой,

Вы ж пляшите дробней и угарней.

Как печальны девичьи потери,

Грустно жить оплаканной невесте.

Уведет жених меня за двери,

Будет спрашивать о девической чести.

Ах, подружки, стыдно и неловко:

Сердце робкое охватывает стужа.

Тяжело беседовать с золовкой,

Лучше жить несчастной, да без мужа.

‹1915›

Город*

Храня завет родных поверий —

Питать к греху стыдливый страх,

Бродил я в каменной пещере,

Как искушаемый монах.

Как муравьи кишели люди

Из щелей выдолбленных глыб,

И, схилясь, двигались их груди,

Что чешуя скорузлых рыб.

В моей душе так было гулко

В пеленках камня и кремней.

На каждой ленте переулка

Стонал коровий рев теней.

Дризжали дроги, словно стекла,

В лицо кнутом грозила даль,

А небо хмурилось и блекло,

Как бабья сношенная шаль.

С улыбкой змейного грешенья

Девичий смех меня манул,

Но я хранил завет крещенья —

Плевать с молитвой в сатану.

Как об ножи стальной дорогой

Рвались на камнях сапоги,

И я услышал зык от Бога:

«Забудь, что видел, и беги!»

‹1915›

"У крыльца в худой логушке деготь…"

У крыльца в худой логушке деготь*.

Струи черные расхлябились, как змейки.

Ходят куры черных змей потрогать

И в навозе чистят клюв свой клейкий.

В колымаге колкая засорень,

Без колес, как лапы, смотрят оси.

Старый дед прямит на втулке шкворень*,

Словно косу долбит на покосе.

У погребки с маткой поросята,

Рядом с замесью тухлявая лоханка.

Под крылом на быльнице измятой

Ловит вшей расхохленная канка*.

Под горой на пойло скачет стадо.

Плачут овцы с хлебистою жовкой.

Голосят пастушки над оградой:

«Гыть кыря!» — и щелкают веревкой.

‹1915›

Старухи*

Под окном балякают старухи.

Вязлый хрип их крошит тишину.

С чурбака, как скатный бисер, мухи

Улетают к лесу-шушуну.

Смотрят бабки в черные дубровы,

Где сверкают гашники* зарниц,

Подтыкают пестрые поневы

И таращат веки без ресниц.

«Быть дождю, — решают в пересуде, —

Небо в куреве, как хмаровая близь.

Ведь недаром нонче на посуде

Появилась квасливая слизь,

Не зазря прокисло по махоткам

В погребах парное молоко

И не так гагачится молодкам,

Видно, дыхать бедным нелегко».

Говорят старухи о пророке,

Что на небе гонит лошадей,

А кругом в дымнистой заволоке

Веет сырью звонистых дождей.

‹1915›

"Я странник убогий…"

Я странник убогий*.

С вечерней звездой

Пою я о Боге

Касаткой степной.

На шелковом блюде

Опада осин,

Послухайте, люди,

Ухлюпы трясин.

Ширком в луговины,

Целуя сосну,

Поют быстровины

Про рай и весну.

Я, странник убогий,

Молюсь в синеву.

На палой дороге

Ложуся в траву.

Покоюся сладко

Меж росновых бус;

На сердце лампадка,

А в сердце Исус.

‹1915›

Разбойник*

Стухнут звезды, стухнет месяц,

Стихнет песня соловья,

В чернобылье перелесиц

С кистенем засяду я.

У реки под косогором

Не бросай, рыбак, блесну,

По дороге темным бором

Не считай, купец, казну!

Руки цепки, руки хватки,

Не зазря зовусь ухват:

Загребу парчу и кадки,

Дорогой сниму халат.

В темной роще заряница

Чешет елью прядь волос;

Выручай меня, ножница*:

Раздается стук колес.

Не дознаться глупым людям,

Где копил-хранил деньгу;

Захотеть — так все добудем

Темной ночью на лугу!

‹1915›

"Белая свитка и алый кушак…"

Белая свитка и алый кушак*,

Рву я по грядкам зардевшийся мак.

Громко звенит за селом хоровод,

Там она, там она песни поет.

Помню, как крикнула, шигая* в сруб:

«Что же, красив ты, да сердцу не люб.

Кольца кудрей твоих ветрами жжет,

Гребень мой вострый другой бережет».

Знаю, чем чужд ей и чем я не мил:

Меньше плясал я и меньше всех пил.

Кротко я с грустью стоял у стены:

Все они пели и были пьяны.

Счастье его, что в нем меньше стыда,

В шею ей лезла его борода.

Свившись с ним в жгучее пляски кольцо,

Брызнула смехом она мне в лицо.

Белая свитка и алый кушак,

Рву я по грядкам зардевшийся мак.

Маком влюбленное сердце цветет…

Только не мне она песни поет.

‹1915›

Плясунья*

Ты играй, гармонь, под трензель*,

Отсыпай, плясунья, дробь!

На платке краснеет вензель,

Знай прищелкивай, не робь*!

Парень бравый, синеглазый

Загляделся не на смех.

Веселы твои проказы,

Зарукавник — словно снег.

Улыбаются старушки,

Приседают старики.

Смотрят с завистью подружки

На шелковы косники*.

Веселись, пляши угарней,

Развевай кайму фаты.

Завтра вечером от парней

Придут свахи и сваты.

‹1915›

Руси*

Тебе одной плету венок,

Цветами сыплю стежку серую.

О Русь, покойный уголок,

Тебя люблю, тебе и верую.

Гляжу в простор твоих полей,

Ты вся — далекая и близкая.

Сродни мне посвист журавлей

И не чужда тропинка склизкая.

Цветет болотная купель,

Куга* зовет к вечерне длительной,

И по кустам звенит капель

Росы холодной и целительной.

И хоть сгоняет твой туман

Поток ветров, крылато дующих,

Но вся ты — смирна* и ливан*

Волхвов, потайственно волхвующих.

‹1915›

"Занеслися залетною пташкой…"

Занеслися залетною пташкой*

Панихидные вести к нам.

Родина, черная монашка,

Читает псалмы по сынам.

Красные нити часослова*

Кровью окропили слова.

Я знаю — ты умереть готова,

Но смерть твоя будет жива.

В церквушке* за тихой обедней

Выну за тебя просфору,

Помолюся за вздох последний

И слезу со щеки утру.

А ты из светлого рая,

В ризах белее дня,

Покрестися, как умирая,

За то, что не любила меня.

‹1915›

Колдунья*

Косы растрепаны, страшная, белая,

Бегает, бегает, резвая, смелая.

Темная ночь молчаливо пугается,

Шалями тучек луна закрывается.

Ветер-певун с завываньем кликуш

Мчится в лесную дремучую глушь.

Роща грозится еловыми пиками,

Прячутся совы с пугливыми криками.

Машет колдунья руками костлявыми.

Звезды моргают из туч над дубравами.

Серьгами змеи под космы привешены,

Кружится с вьюгою страшно и бешено.

Пляшет колдунья под звон сосняка.

С черною дрожью плывут облака.

‹1915›

Поминки*

Заслонили ветлы сиротливо

Косниками мертвые жилища.

Словно снег, белеется коливо*

На помин небесным птахам пища.

Тащат галки рис с могилок постный,

Вяжут нищие над сумками бечевки.

Причитают матери и крёстны,

Голосят невесты и золовки.

По камням, над толстым слоем пыли,

Вьется хмель, запутанный и клейкий.

Длинный поп в худой епитрахили*

Подбирает черные копейки.

Под черед за скромным подаяньем

Ищут странницы отпетую могилу.

И поет дьячок за поминаньем:

«Раб усопших, Господи, помилуй».

‹1915›

Дед*

Сухлым войлоком по стёжкам

Разрыхлел в траве помет,

У гумен к репейным брошкам

Липнет муший хоровод.

Старый дед, согнувши спину,

Чистит вытоптанный ток

И подонную мякину

Загребает в уголок.

Щурясь к облачному глазу,

Подсекает он лопух.

Роет скрябкою по пазу

От дождей обходный круг.

Черепки в огне червонца.

Дед — как в жамковой слюде*,

И играет зайчик солнца

В рыжеватой бороде.

‹1915›

"Наша вера не погасла…"

Наша вера не погасла*,

Святы песни и псалмы.

Льется солнечное масло

На зеленые холмы.

Верю, родина, и знаю,

Что легка твоя стопа,

Не одна ведет нас к раю

Богомольная тропа.

Все пути твои — в удаче,

Но в одном лишь счастья нет:

Он закован в белом плаче

Разгадавших новый свет.

Там настроены палаты

Из церковных кирпичей;

Те палаты — казематы

Да железный звон цепей.

Не ищи меня ты в Боге,

Не зови любить и жить…

Я пойду по той дороге

Буйну голову сложить.

‹1915›

Русалка под Новый год*

Ты не любишь меня, милый голубь,

Не со мной ты воркуешь, с другою.

Ах, пойду я к реке под горою,

Кинусь с берега в черную прорубь.

Не отыщет никто мои кости,

Я русалкой вернуся весною.

Приведешь ты коня к водопою,

И коня напою я из горсти.

Запою я тебе втихомолку,

Как живу я царевной, тоскую,

Заману я тебя, заколдую,

Уведу коня в струи за холку!

Ой, как терем стоит под водою —

Там играют русалочки в жмурки,—

Изо льда он, а окна-конурки

В сизых рамах горят под слюдою.

На постель я травы натаскаю,

Положу я тебя с собой рядом.

Буду тешить тебя своим взглядом,

Зацелую тебя, заласкаю!

‹1915›

"Не в моего ты Бога верила…"

Не в моего ты Бога верила*,

Россия, родина моя!

Ты как колдунья дали мерила,

И был как пасынок твой я.

Боец забыл отвагу смелую,

Пророк одрях и стал слепой.

О, дай мне руку охладелую —

Идти единою тропой.

Пойдем, пойдем, царевна сонная,

К веселой вере и одной,

Где светит радость испоконная

Неопалимой купиной.

Не клонь главы на грудь могутную

И не пугайся вещим сном.

О, будь мне матерью напутною

В моем паденье роковом.

‹1916›

"Закружилась пряжа снежистого льна…"

Закружилась пряжа снежистого льна*,

Панихидный вихорь плачет у окна.

Замело дорогу вьюжным рукавом,

С этой панихидой век свой весь живем.

Пойте и рыдайте, ветры, на тропу,

Нечем нам на помин заплатить попу.

Слушай мое сердце, бедный человек,

Нам за гробом грусти не слыхать вовек.

Как помрем — без пенья, под ветряный звон

Понесут нас в церковь на мирской канон.

Некому поплакать, некому кадить,

Есть ли им охота даром приходить.

Только ветер резвый, озорник такой,

Запоет разлуку вместо упокой.

‹1916›

"Скупились звезды в невидимом бредне…"

Скупились звезды в невидимом бредне*,

Жутко и страшно проснувшейся бредне.

Пьяно кружуся я в роще помятой,

Хочется звезды рукою помяти.

Блестятся гусли веселого лада,

В озере пенистом моется лада.

Груди упруги, как сочные дули,

Ластится к вихрям, чтоб в кости ей дули.

Тает, как радуга, зорька вечерня,

С тихою радостью в сердце вечерня.

‹1916›

"Гаснут красные крылья заката…"

Гаснут красные крылья заката*,

Тихо дремлют в тумане плетни.

Не тоскуй, моя белая хата,

Что опять мы одни и одни.

Чистит месяц в соломенной крыше

Обоймённые синью рога.

Не пошел я за ней и не вышел

Провожать за глухие стога.

Знаю, годы тревогу заглушат.

Эта боль, как и годы, пройдет.

И уста, и невинную душу

Для другого она бережет.

Не силен тот, кто радости просит,

Только гордые в силе живут.

А другой изомнет и забросит,

Как изъеденный сырью хомут.

Не с тоски я судьбы поджидаю,

Будет злобно крутить пороша.

И придет она к нашему краю

Обогреть своего малыша.

Снимет шубу и шали развяжет,

Примостится со мной у огня…

И спокойно и ласково скажет,

Что ребенок похож на меня.

‹1916›

На память Мише Мурашеву*

Сегодня синели лужи

И легкий шептал ветерок.

Знай, никому не нужен

Неба зеленый песок.

Жили и были мы в яви,

Всюду везде одни.

Ты, как весну по дубраве,

Пьешь свои белые дни.

Любишь ты, любишь, знаю,

Нежные души ласкать,

Но не допустит нас к раю

Наша земная печать.

Вечная даль перед нами,

Путь наш задумчив и прост.

Даст нам приют за холмами

Грязью покрытый погост.

15 марта 1916

"Дорогой дружище Миша…"

Дорогой дружище Миша*,

Ты как вихрь*, а я как замять,

Сбереги под тихой крышей

Обо мне любовь и память.

15 марта 1916

Нищий с паперти*

Глаза — как выцветший лопух,

В руках зажатые монеты.

Когда-то славный был пастух,

Теперь поет про многи лета.

А вон старушка из угла,

Что слезы льет перед иконой,

Она любовь его была

И пьяный сок в меже зеленой.

На свитках лет сухая пыль.

Былого нет в заре куканьшей*.

И лишь обгрызанный костыль

В его руках звенит, как раньше.

Она чужда ему теперь,

Забыла звонкую жалейку.

И как пойдет, спеша, за дверь,

Подаст в ладонь ему копейку.

Он не посмотрит ей в глаза,

При встрече глаз больнее станет,

Но, покрестясь на образа,

Рабу по имени помянет.

‹1916›

"Месяц рогом облако бодает…"

Месяц рогом облако бодает*,

В голубой купается пыли.

В эту ночь никто не отгадает,

Отчего кричали журавли.

В эту ночь к зеленому затону

Прибегла она из тростника.

Золотые космы по хитону

Разметала белая рука.

Прибегла, в ручей взглянула прыткий,

Опустилась с болью на пенек.

И в глазах завяли маргаритки,

Как болотный гаснет огонек.

На рассвете с вьющимся туманом

Уплыла и скрылася вдали…

И кивал ей месяц за курганом,

В голубой купался пыли.

‹1916›

"Еще не высох дождь вчерашний…"

Еще не высох дождь вчерашний*

В траве зеленая вода!

Тоскуют брошенные пашни,

И вянет, вянет лебеда.

Брожу по улицам и лужам,

Осенний день пуглив и дик.

И в каждом встретившемся муже

Хочу постичь твой милый лик.

Ты все загадочней и краше

Глядишь в неясные края.

О, для тебя лишь счастье наше

И дружба верная моя.

И если смерть по Божьей воле

Смежит глаза твои рукой,

Клянусь, что тенью в чистом поле

Пойду за смертью и тобой.

‹1916›

"В зеленой церкви за горой…"

В зеленой церкви за горой*,

Где вербы четки уронили,

Я поминаю просфорой

Младой весны младые были.

А ты, склонившаяся ниц,

Передо мной стоишь незримо,

Шелка опущенных ресниц

Колышут крылья херувима.

Не омрачен твой белый рок

Твоей застывшею порою,

Все тот же розовый платок

Затянут смуглою рукою.

Все тот же вздох упруго жмет

Твои надломленные плечи

О том, кто за морем живет

И кто от родины далече.

И все тягуче память дня

Перед пристойным ликом жизни.

О, помолись и за меня,

За бесприютного в отчизне.

Июнь 1916

Константиново

"Даль подернулась туманом…"

Даль подернулась туманом*,

Чешет тучи лунный гребень.

Красный вечер за куканом

Расстелил кудрявый бредень.

Под окном от скользких вётел

Перепёльи звоны ветра.

Тихий сумрак, ангел теплый,

Напоен нездешним светом.

Сон избы легко и ровно

Хлебным духом сеет притчи.

На сухой соломе в дровнях

Слаще мёда пот мужичий.

Чей-то мягкий лих за лесом,

Пахнет вишнями и мохом…

Друг, товарищ и ровесник,

Помолись коровьим вздохам.

Июнь 1916

"Слушай, поганое сердце…"

Слушай, поганое сердце*,

Сердце собачье мое.

Я на тебя, как на вора,

Спрятал в руках лезвие.

Рано ли, поздно всажу я

В ребра холодную сталь.

Нет, не могу я стремиться

В вечную сгнившую даль.

Пусть поглупее болтают,

Что их загрызла мета;

Если и есть что на свете —

Это одна пустота.

3 июля 1916

"В глазах пески зеленые…"

Мальвине Мироновне — С. Есенин

В глазах пески зеленые*

И облака.

По кружеву крапленому

Скользит рука.

То близкая, то дальняя,

И так всегда.

Судьба ее печальная —

Моя беда.

9 июля 1916

"Небо сметаной обмазано…"

Небо сметаной обмазано*,

Месяц как сырный кусок.

Только не с пищею связано

Сердце, больной уголок.

Хочется есть, да не этого,

Что так шуршит на зубу.

Жду я веселого, светлого,

Как молодую судьбу.

Жгуче желания множат

Душу больную мою,

Но и на гроб мне положат

С квасом крутую кутью.

9 июля 1916

Исус младенец*

Собрала Пречистая

Журавлей с синицами

В храме:

«Пойте, веселитеся

И за всех молитеся

С нами!»

Молятся с поклонами

За судьбу греховную,

За нашу;

А маленький Боженька,

Подобравши ноженьки,

Ест кашу.

Подошла синица,

Бедовая птица,

Попросила:

«Я Тебе, Боженька,

Притомив ноженьки,

Молилась».

Журавль и скажи враз:

«Тебе и кормить нас,

Коль создал».

А Боженька наш

Поделил им кашу

И отдал.

В золоченой хате

Смотрит Божья Мати

В небо.

А сыночек маленький

Просит на завалинке

Хлеба.

Позвала Пречистая

Журавлей с синицами,

Сказала:

«Приносите, птицы,

Хлеба и пшеницы

Не мало».

Замешкались птицы —

Журавли, синицы —

Дождь прочат.

А Боженька в хате

Все теребит Мати,

Есть хочет.

Вышла Богородица

В поле, за околицу,

Кличет.

Только ветер по полю,

Словно кони, топает,

Свищет.

Боженька Маленький

Плакал на завалинке

От горя.

Плакал, обливаясь…

Прилетал тут аист

Белоперый.

Взял он осторожненько

Красным клювом Боженьку,

Умчался.

И Господь на елочке,

В аистовом гнездышке,

Качался.

Ворочалась к хате

Пречистая Мати —

Сына нету.

Собрала котомку

И пошла сторонкой

По свету.

Шла, несла не мало,

Наконец сыскала

В лесочке:

На спине катается

У Белого аиста

Сыночек.

Позвала Пречистая

Журавлей с синицами,

Сказала:

«На вечное время

Собирайте семя

Не мало.

А Белому аисту,

Что с Богом катается

Меж веток,

Носить на завалинки

Синеглазых маленьких

Деток».

‹1916›

"В багровом зареве закат шипуч и пенен…"

В багровом зареве закат шипуч и пенен*,

Березки белые горят в своих венцах.

Приветствует мой стих младых царевен

И кротость юную в их ласковых сердцах.

Где тени бледные и горестные муки,

Они тому, кто шел страдать за нас,

Протягивают царственные руки,

Благословляя их к грядущей жизни час.

На ложе белом, в ярком блеске света,

Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть…

И вздрагивают стены лазарета

От жалости, что им сжимает грудь.

Все ближе тянет их рукой неодолимой

Туда, где скорбь кладет печать на лбу.

О, помолись, святая Магдалина,

За их судьбу.

‹1916›

"Без шапки, с лыковой котомкой…"

Без шапки, с лыковой котомкой*,

Стирая пот свой, как елей*,

Бреду дубравною сторонкой

Под тихий шелест тополей.

Иду, застегнутый веревкой,

Сажусь под копны на лужок.

На мне дырявая поддевка,

А поводырь мой — подожок.

Пою я стих о светлом рае,

Довольный мыслью, что живу,

И крохи сочные бросаю

Лесным камашкам на траву.

По лопуху промяты стежки,

Вдали озерный купорос,

Цепляюсь в клейкие сережки

Обвисших до земли берез.

И по кустам межи соседней,

Под возглашенья гулких сов,

Внимаю, словно за обедней,

Молебну птичьих голосов.

‹1916›

"День ушел, убавилась черта…"

День ушел, убавилась черта*,

Я опять подвинулся к уходу.

Легким взмахом белого перста

Тайны лет я разрезаю воду.

В голубой струе моей судьбы

Накипи холодной бьется пена,

И кладет печать немого плена

Складку новую у сморщенной губы.

С каждым днем я становлюсь чужим

И себе, и жизнь кому велела.

Где-то в поле чистом, у межи,

Оторвал я тень свою от тела.

Неодетая она ушла,

Взяв мои изогнутые плечи.

Где-нибудь она теперь далече

И другого нежно обняла.

Может быть, склоняяся к нему,

Про меня она совсем забыла

И, вперившись в призрачную тьму,

Складки губ и рта переменила.

Но живет по звуку прежних лет,

Что, как эхо, бродит за горами.

Я целую синими губами

Черной тенью тиснутый портрет.

‹1916›

Мечта*

(Из книги «Стихи о любви»)

1

В темной роще на зеленых елях

Золотятся листья вялых ив.

Выхожу я на высокий берег,

Где покойно плещется залив.

Две луны, рога свои качая,

Замутили желтым дымом зыбь.

Гладь озер с травой не различая,

Тихо плачет на болоте выпь.

В этом голосе обкошенного луга

Слышу я знакомый сердцу зов.

Ты зовешь меня, моя подруга,

Погрустить у сонных берегов.

Много лет я не был здесь и много

Встреч веселых видел и разлук,

Но всегда хранил в себе я строго

Нежный сгиб твоих туманных рук.

2

Тихий отрок, чувствующий кротко,

Голубей целующий в уста, —

Тонкий стан с медлительной походкой

Я любил в тебе, моя мечта.

Я бродил по городам и селам,

Я искал тебя, где ты живешь,

И со смехом, резвым и веселым,

Часто ты меня манила в рожь.

За оградой монастырской кроясь,

Я вошел однажды в белый храм:

Синею водою солнце моясь,

Свой орарь* мне кинуло к ногам.

Я стоял, как инок, в блеске алом,

Вдруг сдавила горло тишина…

Ты вошла под черным покрывалом

И, поникнув, стала у окна.

3

С паперти под колокол гудящий

Ты сходила в благовоньи свеч.

И не мог я, ласково дрожащий,

Не коснуться рук твоих и плеч.

Я хотел сказать тебе так много,

Что томило душу с ранних пор,

Но дымилась тихая дорога

В незакатном полыме озер.

Ты взглянула тихо на долины,

Где в траве ползла кудряво мгла…

И упали редкие седины

С твоего увядшего чела…

Чуть бледнели складки от одежды,

И, казалось в русле темных вод, —

Уходя, жевал мои надежды

Твой беззубый, шамкающий рот.

4

Но недолго душу холод мучил.

Как крыло, прильнув к ее ногам,

Новый короб чувства я навьючил

И пошел по новым берегам.

Безо шва стянулась в сердце рана,

Страсть погасла, и любовь прошла.

Но опять пришла ты из тумана

И была красива и светла.

Ты шепнула, заслонясь рукою:

«Посмотри же, как я молода.

Это жизнь тебя пугала мною,

Я же вся как воздух и вода».

В голосах обкошенного луга

Слышу я знакомый сердцу зов.

Ты зовешь меня, моя подруга,

Погрустить у сонных берегов.

‹1916›

"Синее небо, цветная дуга…"

Синее небо, цветная дуга*,

Тихо степные бегут берега,

Тянется дым, у малиновых сел

Свадьба ворон облегла частокол.

Снова я вижу знакомый обрыв

С красною глиной и сучьями ив,

Грезит над озером рыжий овес,

Пахнет ромашкой и медом от ос.

Край мой! Любимая Русь и Мордва!

Притчею мглы ты, как прежде, жива.

Нежно под трепетом ангельских крыл

Звонят кресты безымянных могил.

Многих ты, родина, ликом своим

Жгла и томила по шахтам сырым.

Много мечтает их, сильных и злых,

Выкусить ягоды персей твоих.

Только я верю: не выжить тому,

Кто разлюбил твой острог и тюрьму…

Вечная правда и гомон лесов

Радуют душу под звон кандалов.

‹1916›

"Пушистый звон и руга…"

Пушистый звон и руга*,

И камень под крестом.

Стегает злая вьюга

Расщелканным кнутом.

Шаманит лес-кудесник

Про черную судьбу.

Лежишь ты, мой ровесник,

В нетесаном гробу.

Пусть снова финский ножик

Кровавит свой клинок,

Тебя не потревожит

Ни пеший, ни ездок.

И только с перелесиц

Сквозь облачный тулуп

Слезу обронит месяц

На мой завьялый* труп.

‹1916–1917›

"Снег, словно мед ноздреватый…"

Снег, словно мед ноздреватый*,

Лег под прямой частокол.

Лижет теленок горбатый

Вечера красный подол.

Тихо. От хлебного духа

Снится кому-то апрель.

Кашляет бабка-старуха,

Грудью склонясь на кудель.

Рыжеволосый внучонок

Щупает в книжке листы.

Стан его гибок и тонок,

Руки белей бересты.

Выпала бабке удача,

Только одно невдомек:

Плохо решает задачи

Выпитый ветром умок.

С глазу ль, с немилого ль взора

Часто она под удой

Поит его с наговором

Преполовенской водой*.

И за глухие поклоны

С лика упавших седин

Пишет им числа с иконы

Божий слуга — Дамаскин*.

‹1917›

"К теплому свету, на отчий порог…"

К теплому свету, на отчий порог*,

Тянет меня твой задумчивый вздох.

Ждут на крылечке там бабка и дед

Резвого внука подсолнечных лет.

Строен и бел, как березка, их внук,

С медом волосьев и бархатом рук.

Только, о друг, по глазам голубым —

Жизнь его в мире пригрезилась им.

Шлет им лучистую радость во мглу

Светлая дева в иконном углу.

С тихой улыбкой на тонких губах

Держит их внука она на руках.

‹1917›

"Есть светлая радость под сенью кустов…"

Есть светлая радость под сенью кустов*

Поплакать о прошлом родных берегов

И, первую проседь лаская на лбу,

С приятною болью пенять на судьбу.

Ни друга, ни думы о бабьих губах

Не зреет в ее тихомудрых словах,

Но есть в ней, как вера, живая мечта

К незримому свету приблизить уста.

Мы любим в ней вечер, над речкой овес,—

И отроков резвых с медынью волос.

Стряхая с бровей своих призрачный дым,

Нам сладко о тайнах рассказывать им.

Есть нежная кротость, присев на порог,

Молиться закату и лику дорог.

В обсыпанных рощах, на сжатых полях

Грустит наша дума об отрочьих днях.

За отчею сказкой, за звоном стропил

Несет ее шорох неведомых крыл…

Но крепко в равнинах ковыльных лугов

Покоится правда родительских снов.

‹1917›

"Не от холода рябинушка дрожит…"

Не от холода рябинушка дрожит*,

Не от ветра море синее кипит.

Напоили землю радостью снега,

Снятся деду иорданские брега.

Видит в долах он озера да кусты,

Чрез озера перекинуты мосты.

Как по мостику, кудряв и желторус,

Бродит отрок, сын Иосифа, Исус.

От восхода до заката в хмаре вод

Кличет утиц он и рыбешек зовет:

«Вы сходитесь ко мне, твари, за корму,

Научите меня разуму-уму».

Как по бережку, меж вымоин и гор,

Тихо льется их беседа-разговор.

Мелка рыбешка, сплеснувшись на песок,

Подает ли свой подводный голосок:

«Уж ты, чадо, мило дитятко, Христос,

Мы пришли к тебе с поклоном на допрос.

Ты иди учись в пустынях да лесах;

Наша тайна отразилась в небесах».

‹1917›

"Заря над полем — как красный тын…"

Заря над полем — как красный тын*.

Плывет на тучке превечный сын.

Вот вышла бабка кормить цыплят.

Горит на небе святой оклад.

— Здорово, внучек!

— Здорово, свет!

— Зайди в избушку.

— А дома ль дед?

— Он чинит невод ловить ершей.

— А много ль деду от роду дней?

— Уж скоро девять десятков зим.—

И вспорхнул внучек, как белый дым.

С душою деда поплыл в туман,

Где зреет полдень незримых стран.

‹1917›

"Небо ли такое белое…"

Небо ли такое белое*

Или солью выцвела вода?

Ты поешь, и песня оголтелая

Бреговые вяжет повода.

Синим жерновом развеяны и смолоты

Водяные зерна на муку.

Голубой простор и золото

Опоясали твою тоску.

Не встревожен ласкою угрюмою

Загорелый взмах твоей руки.

Все равно — Архангельском иль Умбою*

Проплывать тебе на Соловки.

Все равно под стоптанною палубой

Видишь ты погорбившийся скит.

Подпевает тебе жалоба

Об изгибах тамошних ракит.

Так и хочется под песню свеситься

Над водою, спихивая день…

Но спокойно светит вместо месяца

Отразившийся на облаке тюлень.

1917

О родина!*

О родина, о новый

С златою крышей кров,

Труби, мычи коровой,

Реви телком громов.

Брожу по синим селам,

Такая благодать.

Отчаянный, веселый,

Но весь в тебя я, мать.

В училище разгула

Крепил я плоть и ум.

С березового гула

Растет твой вешний шум.

Люблю твои пороки,

И пьянство, и разбой,

И утром на востоке

Терять себя звездой.

И всю тебя, как знаю,

Хочу измять и взять,

И горько проклинаю

За то, что ты мне мать.

‹1917›

"Свищет ветер под крутым забором…"

Свищет ветер под крутым забором*,

Прячется в траву.

Знаю я, что пьяницей и вором

Век свой доживу.

Тонет день за красными холмами,

Кличет на межу.

Не один я в этом свете шляюсь,

Не один брожу.

Размахнулось поле русских пашен,

То трава, то снег.

Все равно, литвин я иль чувашин,

Крест мой как у всех.

Верю я, как ликам чудотворным,

В мой потайный час

Он придет бродягой подзаборным,

Нерушимый Спас.

Но, быть может, в синих клочьях дыма

Тайноводных рек

Я пройду его с улыбкой пьяной мимо,

Не узнав навек.

Не блеснет слеза в моих ресницах,

Не вспугнет мечту.

Только радость синей голубицей

Канет в темноту.

И опять, как раньше, с дикой злостью

Запоет тоска…

Пусть хоть ветер на моем погосте

Пляшет трепака.

‹1917›

"Заметает пурга белый путь…"

Заметает пурга*

Белый путь,

Хочет в мягких снегах

Потонуть.

Ветер резвый уснул

На пути;

Ни проехать в лесу,

Ни пройти.

Забежала коляда*

На село,

В руки белые взяла

Помело.

Гей вы, нелюди-люди,

Народ,

Выходите с дороги

Вперед!

Испугалась пурга

На снегах,

Побежала скорей

На луга.

Ветер тоже спросонок

Вскочил

Да и шапку с кудрей

Уронил.

Утром ворон к березыньке

Стук…

И повесил ту шапку

На сук.

‹1917›

Сельский часослов*

Вл. Чернявскому*

‹1›

О солнце, солнце,

Золотое, опущенное в мир ведро,

Зачерпни мою душу!

Вынь из кладезя мук

Страны моей.

Каждый день,

Ухватившись за цепь лучей твоих,

Карабкаюсь я в небо.

Каждый вечер

Срываюсь и падаю в пасть заката.

Тяжко и горько мне…

Кровью поют уста…

Снеги, белые снеги —

Покров моей родины —

Рвут на части.

На кресте висит

Ее тело,

Голени дорог и холмов

Перебиты…

Волком воет от запада

Ветер…

Ночь, как ворон,

Точит клюв на глаза-озёра.

И доскою надкрестною

Прибита к горе заря:

ИСУС НАЗАРЯНИН

ЦАРЬ

ИУДЕЙСКИЙ

2

О месяц, месяц!

Рыжая шапка моего деда,

Закинутая озорным внуком на сук облака,

Спади на землю…

Прикрой глаза мои!

Где ты…

Где моя родина?

Лыками содрала твои дороги

Буря,

Синим языком вылизал снег твой —

Твою белую шерсть —

Ветер…

И лежишь ты, как овца,

Дрыгая ногами в небо,

Путая небо с яслями,

Путая звезды

С овсом золотистым.

О, путай, путай!

Путай все, что видишь…

Не отрекусь принять тебя даже с солнцем,

Похожим на свинью…

Не испугаюсь просунутого пятачка его

В частокол

Души моей.

Тайна твоя велика есть.

Гибель твоя миру купель

Предвечная.

3

О красная вечерняя заря!

Прости мне крик мой.

Прости, что спутал я твою Медведицу

С черпаком водовоза.

Пастухи пустыни —

Что мы знаем?..

Только ведь приходское училище

Я кончил,

Только знаю Библию да сказки,

Только знаю, что поет овес при ветре…

Да еще

По праздникам

Играть в гармошку.

Но постиг я…

Верю, что погибнуть лучше,

Чем остаться

С содранною

Кожей.

Гибни, край мой!

Гибни, Русь моя,

Начертательница

Третьего*

Завета.

4

О звезды, звезды,

Восковые тонкие свечи,

Капающие красным воском

На молитвенник зари,

Склонитесь ниже!

Нагните пламя свое,

Чтобы мог я,

Привстав на цыпочки,

Погасить его.

Он не понял, кто зажег вас,

О какой я пропел вам

Смерти.

Радуйся,

Земля!

Деве твоей Руси

Новое возвестил я

Рождение.

Сына тебе

Родит она…

Имя ему —

Израмистил*.

Пой и шуми, Волга!

В синие ясли твои опрокинет она

Младенца.

Не говорите мне,

Что это

В полном круге

Будет всходить

Луна…

Это он!

Это он

Из чрева Неба

Будет высовывать

Голову…

‹1918›

"И небо и земля все те же…"

И небо и земля все те же*,

Все в те же воды я гляжусь,

Но вздох твой ледовитый реже,

Ложноклассическая* Русь.

Не огражу мой тихий кров

От радости над умираньем,

Но жаль мне, жаль отдать страданью

Езекиильский глас ветров*.

Шуми, шуми, реви сильней,

Свирепствуй, океан мятежный,

И в солнца золотые мрежи*

Сгоняй сребристых окуней.

‹1918›

"Не стану никакую я девушку ласкать…"

Не стану никакую*

Я девушку ласкать.

Ах, лишь одну люблю я,

Забыв любовь земную,

На небе Божью Мать.

В себе я мыслить волен,

В душе поет весна.

Ах, часто в келье темной

Я звал ее с иконы

К себе на ложе сна.

И в час, как полночь било,

В веселый ночи мрак

Она как тень сходила

И в рот сосцы струила

Младенцу на руках.

И, сев со мною рядом,

Она шептала мне:

«Смирись, моя услада,

Мы встретимся у сада

В небесной стороне».

‹1918›

Акростих*

Радость, как плотвица быстрая,

Юрко светит и в воде.

Руки могут церковь выстроить

И кукушке и звезде.

Кайся нивам и черемухам,—

У живущих нет грехов.

Из удачи зыбы промаха

Воют только на коров.

Не зови себя разбойником,

Если ж чист, так падай в грязь.

Верь — теленку из подойника

Улыбается карась.

Утро, 21 января 1919

"В час, когда ночь воткнет…"

В час, когда ночь воткнет*

Луну на черный палец,—

Ах, о ком? Ах, кому поет

Про любовь соловей-мерзавец?

Разве можно теперь любить,

Когда в сердце стирают зверя?

Мы идем, мы идем продолбить

Новые двери.

К черту чувства. Слова в навоз,

Только образ и мощь порыва!

Что нам солнце? Весь звездный обоз —

Золотая струя коллектива.

Что нам Индия? Что Толстой?

Этот ветер что был, что не был.

Нынче мужик простой

Пялится ширьше неба.

‹Январь 1919›

"Вот такой, какой есть…"

Вот такой, какой есть*,

Никому ни в чем не уважу,

Золотою плету я песнь,

А лицо иногда в сажу.

Говорят, что я большевик.

Да, я рад зауздать землю.

О, какой богомаз мои лик

Начертил, грозовице внемля?

Пусть Америка, Лондон пусть…

Разве воды текут обратно?

Это пляшет российская грусть,

На солнце смывая пятна.

Ф‹евраль› 1919

"Ветры, ветры, о снежные ветры…"

Ветры, ветры, о снежные ветры*,

Заметите мою прошлую жизнь.

Я хочу быть отроком светлым

Иль цветком с луговой межи.

Я хочу под гудок пастуший

Умереть для себя и для всех.

Колокольчики звездные в уши

Насыпает вечерний снег.

Хороша бестуманная трель его,

Когда топит он боль в пурге.

Я хотел бы стоять, как дерево,

При дороге на одной ноге.

Я хотел бы под конские храпы

Обниматься с соседним кустом.

Подымайте ж вы, лунные лапы,

Мою грусть в небеса ведром.

‹1919–1920›

Прощание с Мариенгофом*

Есть в дружбе счастье оголтелое

И судорога буйных чувств —

Огонь растапливает тело,

Как стеариновую свечу.

Возлюбленный мой! дай мне руки —

Я по-иному не привык, —

Хочу омыть их в час разлуки

Я желтой пеной головы.

Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли,

В который миг, в который раз —

Опять, как молоко, застыли

Круги недвижущихся глаз.

Прощай, прощай. В пожарах лунных

Дождусь ли радостного дня?

Среди прославленных и юных

Ты был всех лучше для меня.

В такой-то срок, в таком-то годе

Мы встретимся, быть может, вновь…

Мне страшно, — ведь душа проходит*,

Как молодость и как любовь.

Другой в тебе меня заглушит.

Не потому ли — в лад речам —

Мои рыдающие уши,

Как весла, плещут по плечам?

Прощай, прощай. В пожарах лунных

Не зреть мне радостного дня,

Но все ж средь трепетных и юных

Ты был всех лучше для меня.

‹1922›

"Грубым дается радость…"

Грубым дается радость*,

Нежным дается печаль.

Мне ничего не надо,

Мне никого не жаль.

Жаль мне себя немного,

Жалко бездомных собак.

Эта прямая дорога

Меня привела в кабак.

Что ж вы ругаетесь, дьяволы?

Иль я не сын страны?

Каждый из нас закладывал

За рюмку свои штаны.

Мутно гляжу на окна,

В сердце тоска и зной.

Катится, в солнце измокнув,

Улица передо мной.

А на улице мальчик сопливый.

Воздух поджарен и сух.

Мальчик такой счастливый

И ковыряет в носу.

Ковыряй, ковыряй, мой милый,

Суй туда палец весь,

Только вот с эфтой силой

В душу свою не лезь.

Я уж готов… Я робкий…

Глянь на бутылок рать!

Я собираю пробки —

Душу мою затыкать.

1923

Папиросники*

Улицы печальные,

Сугробы да мороз.

Сорванцы отчаянные

С лотками папирос.

Грязных улиц странники

В забаве злой игры,

Все они — карманники,

Веселые воры.

Тех площадь — на Никитской,

А этих — на Тверской.

Стоят с тоскливым свистом

Они там день-деньской.

Снуют по всем притонам

И, улучив досуг,

Читают Пинкертона

За кружкой пива вслух.

Пускай от пива горько,

Они без пива — вдрызг.

Все бредят Нью-Йорком,

Всех тянет в Сан-Франциск.

Потом опять печально

Выходят на мороз

Сорванцы отчаянные

С лотками папирос.

1923

"Издатель славный! В этой книге…"

Издатель славный! В этой книге*

Я новым чувствам предаюсь,

Учусь постигнуть в каждом миге

Коммуной вздыбленную Русь.

Пускай о многом неумело

Шептал бумаге карандаш,

Душа спросонок хрипло пела,

Не понимая праздник наш.

Но ты видением поэта

Прочтешь не в буквах, а в другом,

Что в той стране, где власть Советов,

Не пишут старым языком.

И, разбирая опыт смелый,

Меня насмешке не предашь,—

Лишь потому так неумело

Шептал бумаге карандаш.

‹1924›


Стихотворения | Том 4. Стихотворения, не вошедшие в Собрание сочинений | Форма