Лекция 1

РАЗВИТИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О БУДУЩЕМ НА РАННИХ СТАДИЯХ СУЩЕСТВОВАНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. РЕЗЕНТИЗМ ПЕРВОБЫТНОГО МЫШЛЕНИЯ

Некоторые ошибки в теории и практике прогнозирования представляют собой, по сути дела, рецидивы подходов, характер­ных для прошлого, – подходов, несостоятельность которых дока­зана исторической практикой и преодолена в ходе последующего развития науки. Неудовлетворительное знание истории предмета отрицательно сказывается на работе теоретика прогнозирования – прогностика и разработчика прогнозов – прогнозиста. Вмес­те с тем в концепциях прошлого содержалось немало поучитель­ного и полезного для разработки прогнозов и в современных ус­ловиях.

Все это делает необходимым более основательное знаком­ство с опытом минувших времен. Однако история развития представлений о будущем, включая предысторию и историю развития концепций будущего Земли и человечества, историю развития теории и практики собственно прогнозирования, – слишком обширная и сложная тема, выходящая далеко за рам­ки нашего курса, чтобы ее можно было изложить здесь хотя бы в общих чертах. Ограничимся поэтому краткой историчес­кой справкой.

Данные археологии и этнографии показывают, что первобыт­ное мышление лишь после долгого развития выработало пред­ставления о прошлом и (гораздо позднее) о будущем как о чем-то отличном от настоящего. На ранних стадиях развития общества проблема изменений во времени, видимо, вообще не осознава­лась. Даже более позднее представление о цепи событий как о причинно-следственном логическом процессе было довольно смутным. По сути, время существовало только одно – настоя­щее. Затем к нему добавилось другое – не прошлое или буду­щее, а просто «другое», отличное от настоящего, в котором дей­ствовали герои мифов и разные сверхъестественные силы. Но и в это мифическое время жизнь была похожа на окружающую, как две капли воды. Сказывался своеобразный презентизм первобыт­ного мышления: прошедшее и будущее мыслились в большей или меньшей степени (в зависимости от уровня развития мышле­ния) подобными настоящему. Именно поэтому можно было лег­ко «предсказывать» будущее и даже «воздействовать» на него с помощью магии.

Рецидивы презентизма сказываются до сих пор, особенно в обыденном сознании, а иногда и в разработках прогнозов, когда прогнозист по инертности мышления «пугается» чересчур ради­кальных, с его точки зрения, выводов и стремится представить будущее в виде чуть-чуть приухудшенного или приулучшенного настоящего без каких-либо существенных качественных перемен. Часто его подталкивает к этому психологический эффект так на­зываемой футурофобии, заключающейся в том, что человечес­кая психика крайне раздражительно реагирует на любую «карти­ну будущего» (впрочем, и прошлого тоже, хотя и в меньшей сте­пени), существенно отличную от настоящего. Такая картина вы­зывает, как правило, инстинктивно негативное отношение, и в результате будущее обычно предстает как несколько идеализиро­ванное настоящее.

Эти особенности человеческой психики и мышления, унасле­дованные от далекого прошлого, теоретику и практику прогнози­рования необходимо постоянно иметь в виду – прежде всего при опросах экспертов, а тем более населения.

Прежде чем человек обнаружил, что существует «иное вре­мя» – время, не тождественное настоящему, ему пришлось за­думаться над возможностью «иного мира» – мира, не тожде­ственного окружающему, куда «уходят» усопшие. Лишь потом совершился переход к конструированию «иного мира в ином времени» – «иного будущего». Этот процесс шел по трем ос­новным направлениям: религиозному, утопическому, философско-историческому.

Наша исследовательская группа впервые столкнулась с этим явлением не в теории, а на практике более 30 лет назад, при зондажных опросах населения и экспертов по ходу изыскательского проекта «Прогнозирование социальных потребностей молодежи». Цель проекта в своей теоретико-методологической и методико-технической части – отработка социологических методов про­гнозирования социальных явлений, так сказать, на стыке прогности­ки и социологии, в те времена в значительной мере чуждых друг другу. Социальные потребности были выбраны предметом иссле­дования потому, что позволяли вести одновременно и поисковые, и нормативные прогнозные разработки. Что касается объекта иссле­дования, то в качестве такового фигурировала молодежь, и это было сделано не только потому, что, как теперь принято говорить, спон­сором проекта выступал ЦК ВЛКСМ, но и прежде всего потому, что молодежь представлялась наиболее динамичной (в мировоззрен­ческом отношении) социальной группой. Сопоставляя ответы уча­щейся рабочей молодежи и молодой интеллигенции, мы надеялись гораздо больше узнать об ожидаемых и желательных изменениях в потребностях людей, чем если бы опрашивали респондентов сред­него и тем более пожилого возраста, установившиеся стереотипы мышления которых могли затруднить их мысленное «путешествие в будущее», необходимое для ответа на вопросы о грядущих измене­ниях в потребностях.

К нашему удивлению, ответы молодых респондентов на вопросы прожективного характера (типа «как бы вы отнес­лись к такому-то изменению привычного положения вещей») почти всегда свидетельствовали о том, что опрашиваемые ав­томатически переносили даже в отдаленное будущее современ­ное положение вещей, лишь с некоторыми желательными ко­личественными изменениями (побольше привычная жилпло­щадь, разнообразнее и дешевле продовольственные продукты и промышленные товары, доступность путевки в дом отдыха, одна, а еще лучше две автомашины каждому желающему и т.п.). Любые возможные радикальные изменения в образе жиз­ни (допустим, минимизация моторного транспорта при обя­зательной пешеходной доступности мест работы, покупок и развлечений либо 20-часовая рабочая неделя с использовани­ем остальных 20-ти часов нынешней рабочей недели на непре­рывное образование, на помощь учителю во внеклассной ра­боте, на заботу о больных в лечебных учреждениях, на орга­низацию содержательного досуга, на работы по охране окру-6жающей среды – разумеется, при соответствующем уровне производительности труда) почти всеми опрашиваемыми встреча­лись с недоумением и категорически отвергались с порога.

Вообще-то такой результат предусмотрен теорией прогно­зирования и носит название «рецидивы презентизма перво­бытного мышления». Дело в том, что установлено: первона­чально человек долгое время полностью отождествлял насто­ящее и будущее, т.е. рассматривал любое будущее как беско­нечно продолжающееся без каких-либо существенных измене­ний настоящее (а раньше для него вообще не существовало прошлого, настоящего и будущего, все было, как и у живот­ных, так сказать, «сиюминутно»). Доказано, что было бы пре­увеличением утверждать, будто современный человек в дан­ном отношении очень далеко ушел от своего первобытного предка. Нет, он склонен представлять сколь угодно далекое прошлое или будущее в привычных для него чертах настояще­го. Давно выяснено, что даже любая фантастика – это всего лишь разные комбинации разных черт привычного земного, и никогда ничего больше. Даже такие порожденные воображе­нием человека «потусторонние миры», как рай или ад, – всего лишь упрощенная проекция представлений о «хорошей жиз­ни» или о «страданиях», как они складывались на основе жиз­ненного опыта в те или иные века. Поговорите о будущем, скажем, о мире XXI века со старшеклассником, студентом, даже с научным работником (не специалистом по прогностике) – скорее всего, вы получите зеркальное отображение нынешне­го дня, возможно, чуть идеализированного или, напротив, несколько драматизированного, только и всего. Словом, по­лучите «презентизм».

Опыт показывает, что «презентизм» проходит по мере зна­комства с прогностической или хотя бы научно-фантастичес­кой литературой. Вот почему современные респонденты, если можно так сказать, гораздо менее «презентичны», чем 30 лет назад.

Удивил в ответах респондентов не ожидавшийся «презен­тизм», а нечто другое. При попытке опрашивающего ввести респондента в непривычный мир «иного будущего» почти во всех случаях наблюдалось категорическое неприятие любого будущего, качественно отличного от настоящего. И чем явственнее, радикальнее было качественное отличие – количе­ственное воспринималось довольно легко, – тем категорич­нее было неприятие, враждебное отношение. Такая позиция была четко зафиксирована и по рабочей, и по учащейся моло­дежи, а также по молодым научным сотрудникам (подчерк­нем, что опрос проводился в Дубне – элитном научном го­родке тех времен: более отзывчивую по части проблем буду­щего, достаточно широкую аудиторию трудно было отыс­кать). Словом, опрос оказался безрезультатным, и мы вынуж­дены были от него отказаться.

Попытались компенсировать провал с зондажным опро­сом «простых» респондентов таким же опросом экспертов – научных работников, которым по роду своей работы положе­но заглядывать в будущее (напомним, что 30 лет назад совре­менная прогностика в СССР, полулегализованная лишь в 1966 г. и полностью разгромленная, вместе с остальными обще­ственными науками спустя несколько лет, со вступлением стра­ны в период застоя, переживала этап становления, продолжа­ющийся, впрочем, по сию пору, и прогностическая грамотность даже научных работников, не говоря уже ни о ком другом, была близка к нулевой). Мы отдавали себе отчет в обычной консервативности мышления ученых, делали скидку на воз­раст, точнее, на «возрастную ностальгию по прошлому», столь часто встречающуюся у людей пожилого и даже отчасти сред­него возраста, к каковым относились, разумеется, все опра­шиваемые эксперты – молодых экспертов, как известно, у нас вообще не бывает, поскольку почти все ученые до 33 лет, а в некоторых отношениях и до 40 лет (кроме ничтожного про­цента успевших защитить докторские диссертации) совершен­но неоправданно относятся к категории «молодых ученых», род­ственных аспирантам и студентам. Но все же ожидали ответов, отличных от ответов обычных респондентов.

И действительно, там, где дело касалось текущих проблем, наблюдаемых процессов настоящего, эксперты неизменно ока­зывались на высоте, выгодно отличаясь от «простых» респон­дентов. А вот там, где речь шла об «ином будущем», ответы тех и других были неотличимы. Тот же рецидив презентизма и такое же категорическое неприятие любого навязывания «иного будущего». Поначалу показалось, что неудачно подобран состав экспертов. Его меняли на пилотаже дважды – и с тем же результатом. Правда, обнаружилось, что если доста­точно долго «вводить в будущее» достаточно квалифициро­ванных экспертов, то происходит их как бы «самообучение» и они мало-помалу начинают глубже разбираться в перспекти­вах рассматриваемых явлений. Но, во-первых, у нас не было времени, чтобы создавать в экспертной группе подобную ат­мосферу достаточно долго. Во-вторых, даже при успехе подоб­ного предприятия это была бы, по существу, уже качественно иная, так сказать, искусственно созданная нами самими экс­пертная группа, вовсе не отражающая существовавший в. то время уровень и характер экспертных оценок по рассматрива­емой проблематике.

Заметим еще раз, во избежание недоразумений, что дело происходило более 30 лет назад. С тех пор очные и заочные, индивидуальные и коллективные опросы экспертов для целей прогнозирования стали сравнительно обыденным явлением, прогностическая грамотность экспертов несказанно повыси­лась, и сегодня, возможно, такой же опрос мог бы в какой-то мере удасться. Но 30 лет назад опрос экспертов полностью провалился, и мы не уверены к тому же, что даже при услож­нении опросника на должной высоте оказались бы сегодняш­ние эксперты, причем вовсе не из-за недостаточного уровня своей квалификации. Заметим также, во избежание недоразу­мений с Дубной, что пилотаж проводился с московскими экс­пертами наивысшей авторитетности в те времена.

Как известно, отрицательный результат в научных иссле­дованиях – тоже своего рода положительный результат, зап­рещающий другим повторять ошибку, заведомо ведущую к неудаче, и заставляющий искать другие пути решения пробле­мы. В частности, наша исследовательская группа, подключив социальных психологов, нашла удачный выход из положения. Вместо безрезультатных «лобовых» прожективных опросов мы прибегли к психологическим тестам, специально модифици­рованным для нужд социологического исследования прогнос­тической направленности, к квалиметрическим оценкам по­лученных результатов, позволившим дать общие трендовые оценки ожидаемых и желательных изменений в социальных потребностях нашей молодежи, а экспертам отвели более подобающую им роль аналитиков полученных результатов, с целью уточнения их и углубления необходимой интерпретации. Результаты исследования обобщены в серии препринтов ИСИ АН СССР се­редины 70-х годов и в заключительной коллективной моногра­фии того же наименования, с которой нетрудно ознакомиться.

Но данное исследование имело и еще один, так сказать, по­бочный результат. Оно заставило глубже задуматься о причи­нах и особенностях категорического неприятия «иного буду­щего» всеми почти нашими респондентами, не исключая и экспертов. Проблема неоднократно обсуждалась на семина­рах. Была изучена дополнительная литература. В результате ро­дилась концепция «футурофобии» – органического неприя­тия человеком без специальной прогностической подготовки любого представления о качественно ином будущем, расходя­щемся с привычным ему настоящим. Об этой концепции бегло упоминалось в других научных работах по прогностике, но не было практической возможности уделить ей должное внима­ние, да вряд ли это было и осуществимо во времена застоя.

Не собираемся мы посвящать данной концепции и настоя­щую работу. Однако при разработке проблемы прогнозного обоснования нововведений разговора о «футурофобии» не из­бежать. Если этот эффект вне всякого сомнения негативно ска­зывается на целеполагании, планировании, пред– и постплано­вом программировании, проектировании, текущих управленческих решениях, не носящих инновационного характера, то на нововведениях, по самому их характеру, он сказывается са­мым губительным, катастрофичным для них образом. И если «эффект футурофобии» обязательно необходимо учитывать в целевых, плановых, программных, проектных и организацион­ных прогнозах, обслуживающих соответствующие формы кон­кретизации управления, то в инновационном прогнозирова­нии он является, можно сказать, одним из основополагающих моментов – в принципе таким же, как «эффект Эдипа» в тех­нологическом прогнозировании, о котором нам предстоит не раз говорить в последующем, – так что без его учета всякая попытка прогнозного обоснования любого сколько-нибудь су­щественного нововведения, по нашему убеждению, с самого начала будет почти наверняка обречена на провал, тем более – в социосфере.

Вот почему мы начинаем рассмотрение теоретических вопросов прогнозного обоснования социальных нововведений именно с данного феномена в общественном сознании. Все 40 000 лет существования рода гомо сапиенс (по некоторым дан­ным, даже намного больше) человеческое общество пребывало в состоянии, разительно отличающемся от современного нам. Оно именовалось матриархатом, затем патриархатом, отдельные ста­дии его развития называли дикостью, варварством, цивилизаци­ей, их подразделяли на несколько общественно-экономических формаций и множество разновидностей общественного строя. Однако, при всех различиях, первобытную общину и, скажем, ан­глийскую, германскую, французскую деревню XVIII века, рус­скую деревню XIX – начала XX века, латиноамериканскую, ази­атскую, африканскую деревню первой половины XX в. (отчасти включая малые города и окраины крупных) объединяла исчез­нувшая или исчезающая ныне на глазах жесткость, стабильность, если можно так сказать, окостенелость общественных порядков. Из этого состояния крупный английский город, а за ним и малый город, а за ним и деревня начали мало-помалу выходить лишь с конца XVIII столетия, французские – лишь на протяжении XIX столетия, другие западноевропейские и японские – лишь со вто­рой половины XIX – начало XX столетия, русские – лишь со второй половины XX столетия, а в латиноамериканских, азиатс­ких, африканских странах этот процесс только-только начинает развертываться.

Достаточно напомнить (впрочем, об этом говорилось не раз, в том числе и в наших работах), что в конце 20-х годов, т.е. всего 70 лет назад, 82% населения Советского Союза проживало в сельс­кой местности, а еще 10—12% – в таких же, как и там, избах, хатах, саклях малых городов и по окраинам больших. В совокуп­ности это составляло более девяти десятых населения страны. И даже к середине 50-х годов, т.е. всего лишь полвека назад, соответ­ствующие пропорции составляли 55% и все те же 10—12% (до начала массового строительства «пятиэтажек») – итого более двух третей, подавляющее большинство. Да и из оставшейся тре­ти подавляющее большинство были выходцами из все тех же изб, хат, саклей, с той же социальной психологией, с тем же, в общем и целом, отношением к окружающей действительности. Для всех этих людей было характерно подавляющее господство сложной семьи старого типа с сильнейшими пережитками бытовой патри­архальности, со всеми характерными чертами традиционного сельского образа жизни, который ныне всюду сменяется совре­менным городским.

Состояние, предшествовавшее последнему, было сложным. Его нельзя однозначно оценивать, как «худшее», «более примитивное», «менее развитое» и т.п. Оно попросту качественно отличалось от со­временного, причем в нем автоматически решались многие соци­альные проблемы, трудно разрешимые сегодня. Однако оно в насто­ящее время полностью перестало соответствовать уровню научно-технического прогресса, уровню производительности труда, связан­ному с этим уровню возможностей и соответствующему уровню запросов людей. Короче говоря, оно перестало соответствовать усло­виям жизни и на этом основании отошло или отходит в прошлое.

Здесь вряд ли уместно, да и нет возможности описывать все сто­роны состояния, предшествовавшего современному. Но на одной стороне придется остановиться специально, поскольку она непос­редственно относится к предмету нашего изложения. Речь идет об исключительно высокой сопротивляемости любым нововведениям, что обусловливало столь же высокую стабильность общества, пре­емственность господствовавших в нем порядков, длительное время переходивших от поколения к поколению почти без изменений. И хотя в общем и целом, если брать историю человечества за после­дние несколько тысяч лет или, если угодно, за последние несколько веков, четко прослеживается тенденция постепенного нарастания масштабов и темпов изменений, или, если можно так сказать, уско­рения социального времени людей, причем на протяжении XIX – первой половины XX в. ускорение шло все сильнее, – эти измене­ния, даже в течение предыдущих полутора веков, не идут ни в какое сравнение с теми, которые произошли по нарастающей за послево­енные полвека.

По многим важным параметрам, начиная с топливно-энергети­ческой и материально-сырьевой базы, промышленности, строитель­ства, сельского хозяйства, транспорта, связи и кончая семейными, вообще межполовыми отношениями, молодежным образом жиз­ни, формами проведения досуга, манерой одеваться и т.д., в жизни людей за последние десятилетия произошло намного больше, значи­тельнее и масштабнее нововведений, чем за любой предшествующий период истории человечества, включая бурные революцион­ные эпохи. Между тем именно в предшествующую эпоху сложи­лись господствующие и сегодня стереотипы в сознании людей, в том числе и стойко негативные по отношению к любым нововведе­ниям. Это составляет сложнейшую и очень острую социально-пси­хологическую проблему отношения к нововведениям по сей день.

Попробуем отыскать истоки высокой сопротивляемости в человеческом сознании практически почти любым нововведениям. На наш взгляд, первопричины коренятся в относительно низком, вплоть до самых недавних пор, уровне развития производительности труда и проистекающей отсюда необходимости крайнего напряжения сил, чтобы обеспечить себе прожиточный минимум, не погибнуть. На­помним, что тяжелый физический труд взрослых, причем большей частью отталкивающе монотонный, доходил до 16 и более часов в сутки – предел человеческой выносливости на протяжении сколь­ко-нибудь длительного времени. Сегодня труд такого характера и продолжительности в развитых странах мира, в том числе и у нас, свойствен лишь тем рабочим или служащим, которые имеют значительные приусадебные участки с домашним скотом и птицей, что заставляет их как бы удваивать свой рабочий день, а также работаю­щим матерям с малолетними детьми, если на мать целиком падает груз обслуживания всей семьи, причем в обоих случаях трудовая нагрузка рассматривается как непомерная. А сравнительно недав­но такое было для основной массы людей скорее социальной нор­мой, чем исключением. В меньшей степени, но тоже значительно доставалось подросткам и даже детям, начиная с шести-семи лет, а также престарелым с ограниченной трудоспособностью.

Добровольно такую тяготу вряд ли бы кто-либо взвалил на свои плечи. Любые импровизации, особенно у подрастающих поколе­ний, как это нетрудно видеть и сегодня, скорее всего отражали бы стремление тем или иным образом уменьшить трудовую нагрузку, что было чрезвычайно опасно в смысле выживаемости семьи. Вот почему, как можно предполагать, на протяжении длительного вре­мени выработались довольно устойчивые шаблоны-стереотипы каж­дой трудовой операции по критерию наибольшей эффективности последней, вплоть до мельчайших деталей, отступление от чего счи­талось предосудительным. Правда, иногда в стереотипах отдельных трудовых приемов наблюдается как бы отход от критерия эффектив­ности. Однако, при ближайшем рассмотрении, подобного рода «послабления» на поверку почти всегда оказываются необходимой ре­лаксацией, разрядкой, чтобы снять чрезмерное напряжение и в ко­нечном счете добиться максимального эффекта на всем протяже­нии трудового дня или любой его половины. Лишь иногда такие отклонения носят случайный, иррациональный характер, большей частью связанный с теми или иными религиозными обрядами. Во многих отношениях на протяжении длинного ряда веков стереотипы организации труда были доведены до уровня самых настоящих ри­туалов, в результате чего многие трудовые операции, идущие из глубины веков, напоминают скорее театральное действо.

Аналогичные стереотипы-ритуалы, по критерию эффективнос­ти операций, выработались в сфере быта и досуга, но тут элемент иррациональности, диктуемый разными сторонами образа жизни, начиная с верований или заимствований и кончая местными им­пульсами случайного характера, намного значительнее.

Со временем шаблоны-стереотипы-ритуалы труда, быта, досу­га органически встроились в систему традиций, обычаев, нравов того или иного народа, порою даже той или иной местности. На них наложился диктат всемогущего в тех условиях общественного мнения окружающих, положительно оценивавшего строгое следо­вание сложившимся порядкам и жесточайше преследовавшего – до побоев, травли и изгнания включительно – малейшее отступ­ление от них.

В социальный механизм закрепления сложившихся стереотипов сознания и поведения включалась система социальных потребнос­тей личности, и прежде всего потребность в самоутверждении, т.е. в уважении со стороны окружающих, и на этом основании в само­уважении. Как известно, эта потребность наисильнейшая, когда удов­летворены фундаментальные потребности в самосохранении (пита­ние, здоровье и т.д.), а зачастую даже временами отодвигает после­дние на второй план. И коль скоро самоутверждения легче всего достичь, скрупулезно следуя сложившимся стереотипам и реши­тельно осуждая всякое отступление от них, нетрудно представить себе, какой истовой может быть убежденность в неприятии каких-либо нововведений, каким воинствующим – стремление не допус­тить их.

У всех нас на памяти более чем тридцатилетняя война с женскими брюками, не закончившаяся и до сих пор на неко­торых последних «бастионах» ревнителей старого. Хотя, казалось бы, это не бог весть какое важное нововведение, тем не менее оно может служить знакомым каждому типичным при­мером отчаянного движения сопротивления, в котором приняли активное участие не только подавляющее большинство мужчин, но и почти все женщины пожилого возраста, боль­шинство женщин среднего возраста и даже часть женщин мо­лодого возраста, не исключая известной части девушек и де­вочек-подростков. Провал столь мощного «движения сопро­тивления» убедительно доказывает не только неодолимость нововведения, когда работает постепенно набирающий силу социальный механизм его реализации (мы остановимся на нем подробнее в своем месте), но и абсолютную необходимость подобного механизма, чтобы нововведение не было подавле­но в зародыше почти неизбежной вначале негативной реакцией на него.

Ясно, что при таком умонаправлении в обыденном созна­нии не мог не закрепиться устойчивый стереотип неприятия практически любого «иного будущего», как мы уже говори­ли, стремление уподобить до мелочей любое сколь угодно да­лекое прошлое или будущее привычному настоящему. В свою очередь, раз возникнув, подобный стереотип уже чисто дедук­тивно отметал с порога любые нововведения, так что эффект неприятия нового многократно усиливался.

Очерченное умонастроение изначально обрекало челове­ческую мысль на застой и в зародыше отталкивало идеи, спо­собные породить нововведения. Если бы в обществе существовали одни лишь эти силы, оно неизбежно было бы обречено на стагна­цию и быструю погибель. К счастью, однако, мы знаем, что для человеческой личности характерна потребность в самоутвержде­нии не только путем слепого следования сложившимся стереоти­пам, но и путем реализации социальных потребностей в успехе своей деятельности, в достижениях, в непрестанном улучшении, рационализации труда, быта, досуга, всех условий жизни и форм жизнедеятельности, в новизне, оригинальности своей деятельности, а также в творческом труде, в лидерстве, в критике деятельности других, в новых знаниях и т.д. Когда обе эти противоположные силы более или менее взаимно уравновешивают друг друга, катастрофического кол­лапса не наступает, но и интенсивность нововведений близка к нулевой, что мы и наблюдаем на всем протяжении человеческой истории, вплоть до самых недавних времен. Ныне инновационные силы делаются все мощнее, в результате – соответствующий сдвиг в сто­рону нарастания темпов и масштабов нововведений.

Заметим, что энергичными носителями инновационных сил, по причине самого характера нововведений, почти всегда является относительное меньшинство населения, зачастую всего лишь отдель­ные личности или даже только одна-единственная личность. (В прин­ципе инновационный потенциал в той или иной степени свойствен каждому или почти каждому человеку, но почти у всех он подавля­ется господством привычных стереотипов, о которых мы упомина­ли выше.) И если сегодня один новатор или ничтожная горстка нова­торов все чаще оказываются в состоянии свернуть гору рутины и «пробить» свое новшество, то только потому, что они опираются на инновационные механизмы – рычаги реализации нововведений.

Существует и еще одна сторона органического неприятия нововведений обыденным сознанием, переходящего в близкое к инстинктивному отвращение ко всякому «иному будущему». Это сторона, по нашему мнению, связана с историческим опы­том человечества, каковой недвусмысленно свидетельствует: на всем протяжении истории человеческого общества, с древ­нейших времен до наших дней на сто или даже тысячу благих идей, сулящих разные блага в случае реализации соответству­ющих нововведений, обычно лишь одна оказывается действительно конструктивной, да и то не так, как представлялось ее первоначальному генератору, а так, как это объективно реализовалось впоследствии, зачастую очень непохоже, порой прямо противопо­ложно замыслу инициатора. Что ж, таков путь прогресса. Что каса­ется остальных, то они на поверку оказываются либо пустоцветны­ми, нереальными, либо, что еще хуже – социально опасными, вред­ными, гибельными, теми самыми благими намерениями, которые, как известно, ведут в ад.

Наиболее яркий пример – история социалистической мыс­ли со времен Возрождения до наших дней.

Если уподобить человеческие представления своего рода «популяциям идей», то рутинные мысли окажутся схожи с «нор­мальными особями» подобной популяции, а новаторские – с мутантными. И чем оригинальнее идея – тем отвратительнее пред­ставляется «мутант» нормальным особям, причем их отвращение к нему вполне рациональное, поскольку скорее всего или чаще даже почти наверняка мутант – всего лишь урод, потомство которого, если дать ему расплодиться, может привести к гибели соответству­ющую популяцию. Разве не в точности так же относимся мы к уро­дам и дебилам, разве не опасаемся гибельной для человечества опасности их размножения?

Однако столь же хорошо известно, что мутация (не всякая, ко­нечно, а оптимальная для изменившихся условий) – двигатель про­гресса. И если бы не мутация, органический мир нашей планеты так и застрял бы на уровне каких-нибудь одноклеточных водорослей, а то и на еще более примитивном. Во всяком случае, без мутации человеку было ни за что не произойти ни от обезьяны, ни от кого бы то ни было еще.

И все же, как мы только что указали, почти всякий мутант – урод, грозящий гибелью. Поэтому, на всякий случай, отноше­ние ко всем мутантам – активно негативное. Тот самый спер­матозоид, который оплодотворит яйцо, должен очень поста­раться, чтобы опередить других и доказать тем самым свои наилучшие генетические свойства, способные передаться по наследству. По этой, довольно яркой, на наш взгляд, анало­гии та идея, порождающая нововведение, которая действитель­но не гибельна, а позитивна, конструктивна, должна обяза­тельно пройти возможно более суровый искус, выдержать испы­тание на закалку, на неприятие. И если успешно преодолеет – значит, жизнеспособна. А если нет – значит, нежизнеспособна.

Подобная философия очень огорчительна для новаторов, посколь­ку предполагает для большинства из них скорбный путь Иисуса Хри­ста (тоже несшего, как известно, весьма значительные нововведе­ния, причем, как оказалось, не только для своего времени). Но что же делать? Если даже в суровой атмосфере неприятия нового то и дело пробивают себе дорогу нововведения идиотические, разруши­тельные, гибельные (примеров несть числа: вспомним хотя бы все более легко доступные разновидности наркотиков), то нетрудно пред­ставить себе, что произошло бы, если бы человечество встречало «на ура» любые предлагаемые нововведения, так сказать, с порога.

Впрочем, история нашей страны на протяжении ряда последних десятилетий явила миру достаточное количество ярчайших приме­ров, что именно происходит, когда едва родившееся нововведение без малейшего критического восприятия встречают бурей аплодис­ментов, переходящих в овации. Так что здесь дальнейшие коммента­рии излишни.

Два вывода проистекают из только что описанного нами фено­мена «футурофобии» в обыденном сознании:

1. «Футурофобия», в известном смысле, играет положительную роль для отбраковки идей (обычно – подавляющего большинства почти всех идей той или иной направленности), способных привести к порождению нововведений опасных, гибельных для общества. И поскольку инновационные силы сегодня значительно мощнее, все чаще успешно одолевают спасительный для общества «эффект фу­турофобии», необходимы искусственные механизмы, имитирую­щие его, для «испытания на прочность», точнее, на конструктив­ность каждого нововведения. В этих механизмах важную роль при­званы сыграть различные способы «взвешивания» последствий на­мечаемых или реализуемых нововведений.

2. «Футурофобия», если пустить дело на самотек, предоставить событиям развиваться стихийно, все еще достаточно сильна, чтобы подавить любое в принципе нововведение, причем отнюдь не ис­ключено, что подавлено будет как раз конструктивное, позитивное и тем самым открыта дорога для опасного, гибельного. Таким обра­зом, и с данной стороны необходимы искусственные механизмы, не позволяющие рутинному мышлению пресечь конструктивное но­вовведение в зародыше. Для этого нужно, во-первых, научиться от­делять плевелы от зерен, т.е. потенциально конструктивные нововве­дения от потенциально разрушительных для общества. Во-вторых, нужно научиться уберегать нарождающееся конструктивное от обыч­но господствующего рутинного. В обоих случаях «взвешивание» позитивных и негативных последствий также способно сыграть бла­готворную роль при одном условии: при четких теоретических уста­новках, учитывающих сложный диалектический характер «эффекта футурофобии» в обыденном сознании.

Лекция 2

РЕЛИГИОЗНЫЕ, УТОПИЧЕСКИЕ И ФИЛОСОФСКО-ИСТОРИЧЕСКИЕ КОРНИ ТЕОРИИ ПРОГНОЗИРОВАНИЯ

Формирование представлений о будущем находилось в тесной связи с эволюцией первобытной мифологии от примитивных ми­фов-сказок, фантастически истолковывавших наиболее простые явления природы, к мифам, объясняющим установление родовых нра­вов и обычаев, затем происхождение людей и мира в целом, а также судьбу умерших. На этой основе сформировались самые древние из существующих – религиозные концепции будущего.

Помимо сравнительно примитивных концепций такого плана, которые либо не дожили до наших дней, либо не имеют значительно­го распространения, выделяются две, связанные с существующими мировыми религиями:

а) сложившаяся в I тысячелетии до н.э. и более развитая индуистско-буддистско-джайнистская концепция, согласно ко­торой история представляется в виде постоянной смены цик­лов регресса (охватывающих миллионы лет) – от «золотого века» к «концу света», затем «сотворения нового мира», вновь регресса и т.д. без конца. Счастливое будущее с таких пози­ций видится в том, чтобы «добродетельным поведением» из­бавиться от бесконечных «перевоплощений» души после смер­ти, от этого вечного «коловращения» мироздания и попасть в «нирвану» – качественно иное состояние, при котором от­сутствуют и желания, и страдания. Такие взгляды характерны для современной религиозной идеологии в обширном регионе Юго-Восточной Азии, и с ними приходится сталкиваться на международ­ных конференциях или в «литературе о будущем» стран указанного региона;

б) сложившаяся в I тысячелетии до н.э. – I тысячелетии н.э. и менее развитая иудаистско-христианско-исламская кон­цепция, согласно которой «история будущего» представляет­ся в виде прихода «спасителя-мессии», установления «царства божия», наступления «конца света», «Страшного суда», нако­нец, опять-таки перехода в качественно новое состояние, «вечного блаженства» для праведников и «вечных мук» для греш­ников. С такими взглядами также приходится сталкиваться на конференциях и в литературе, причем, если это касается христианства, их пропаганда становится все активнее, поскольку час­тью верующих в очередной раз ожидается «конец света».

Со времен завершения своего формирования тысячу и более лет назад религиозная эсхатология (учение о «конце света») не дала ничего существенно нового. Однако было бы ошибкой на этом ос­новании недооценивать значение религиозных концепций будуще­го. Религиозно-философская мысль древних выработала целый комплекс идей, доживших до наших дней: идеи «воздаяния» в загробном мире сообразно поведению человека при жизни, провиденциализ­ма (божественного провидения, целенаправленно определяющего ход событий независимо от воли человека), мессианизма (упования на приход «спасителя-мессии», который радикально изменит к луч­шему существующие порядки) и т.д. Религиозные концепции буду­щего сыграли важную роль в социальной борьбе минувших тысяче­летий. Они оказали сильнейшее влияние на эволюцию утопизма и разнообразной философии истории. Без них трудно понять особен­ности некоторых течений современной футурологии.

В I тысячелетии до н.э. следом за религиозными концепциями будущего и в тесной связи с ними стали развиваться утопические концепции. Они отличались от религиозных тем, что «иное буду­щее» человечества определялось не сверхъестественными силами, а самими людьми, их разумом и действиями. В историко-социологическом смысле утопия определяется как произвольное представ­ление о желаемом будущем человечества, уже не связанное непос­редственно с провиденциализмом, но еще не основанное на науч­ном понимании закономерностей развития природы и общества. Объективно утопические концепции являются чисто умозритель­ными благими пожеланиями, надуманными искусственными конструкциями, оказывающимися в непримиримом противоречии с действительностью (что обычно и вызывает неминуемый крах уто­пий при попытках их реализации).

Большая часть утопий посвящена проблемам будущего обще­ства и относится к разряду социальных. Но некоторые из них затра­гивают проблемы науки, техники, технических вопросов градостро­ительства, здравоохранения и т.д., лишь косвенно касаясь социаль­ной стороны дела.

В зародышевой, примитивной форме такие «технические» уто­пии встречаются еще в древности, но становятся заметным явлени­ем в средние века (например, утопия Р. Бэкона, XIII в.) и получают развитие в новое, а особенно в новейшее время. Чаще, впрочем, встречаются социально-технические утопии, в которых учитывают­ся некоторые социальные аспекты технических нововведений (наи­более яркий пример – утопия Ф. Бэкона, XVII в.). Существуют так­же пацифистские утопии. Наконец, особый тип составляют антиуто­пии, рисующие произвольные картины нежелаемого будущего Зем­ли и человечества.

В основу классификации социальных утопий целесообразно, на наш взгляд, положить не те или иные формы утопических произве­дений, как это нередко делается, а основной принцип: какой именно социальный строй фактически изображается в данной утопии? С этой точки зрения социальные утопии разделяются на общинные, рабовладельческие, феодальные, буржуазные и социалистические, идеализирующие соответствующий строй. Каждый тип подразделя­ется на подтипы: второго, третьего и так далее порядка. Например, социалистические утопии распадаются на собственно социалисти­ческие (провозглашающие принцип «каждому по труду») и комму­нистические («каждому по потребностям»). При этом, естественно, перечисленные типы утопий носят конкретно-исторический харак­тер, т.е., как будет показано ниже, могут рассматриваться лишь в рам­ках определенной исторической эпохи.

Было бы неправильным относить к утопиям только так называемые государственные романы или социально-полити­ческие трактаты. Элементы того, что составляет суть утопии, встречаются в самых разнообразных произведениях. Это де­лает целесообразным применение понятия «утопизм» как уто­пического подхода к проблемам настоящего и будущего. В таком плане история утопической мысли предстает не просто как ряд произведений, а как процесс эволюции утопизма.

Первые представления о лучшем будущем не в «ином мире», а на Земле, первые утопии возникли во второй половине I ты­сячелетия до н.э. в Древней Греции и в Китае, где уровень фи­лософской мысли был относительно высок, а религия не по­давляла ее так сильно, как в Египте, Персии, Индии. Воп­реки утверждениям ряда историков, буржуазных и тем более социалистических утопий тогда еще не появлялось. Утопии но­сили характер либо идеализации родового строя (Лао-цзы, Мо-цзы, Эвгемер, Ямбул), либо «рационализации» рабовладения (Конфуций, Платон), а позднее – феодализма (Шан Ян и др.).

Второй этап охватывает эпоху средневековья. Засилье ре­лигиозной идеологии в течение почти полутора тысячелетий сделало немыслимым появление значительных утопий. Неко­торый подъем наблюдался в XI—XIII вв. только на Ближнем и Среднем Востоке (аль-Фараби, Ибн-Баджа, Ибн-Туфайль, Низами и др.). Однако последовавший затем упадок продол­жался здесь до середины XIX – начала XX в. До той же поры почти не прогрессировал утопизм в Китае, Индии и других странах Азии.

Третий этап связан с эпохами Возрождения и Просвеще­ния (XVI – первая треть XVIII в.: условно от «Утопии» Мора до «Завещания» Мелье и «Философских писем» Вольтера). В это время рабовладельческие утопии исчезают, а феодальные отходят на второй план, уступая место буржуазным и особен­но социалистическим (Мор, Кампанелла и др.). Утопизм на­ряду с религиозными концепциями будущего становится иде­ологией буржуазных революций XVI—XVII вв. В нем впер­вые ставится проблема связи между социальным и научно-тех­ническим прогрессом (Ф. Бэкон).

Четвертый этап охватывает остальные две трети XVIII в. (условно от Мелье до Бабёфа). Он отличается от предыдуще­го резким разрывом с религией и эсхатологией, использова­нием достижений западноевропейской философии нового вре­мени (Ф. Бэкон, Гоббс, Декарт, Спиноза, Локк и др.), тесной связью с идеологией просветительства (Вольтер, Руссо, Мон­тескье, Гольбах, Гельвеции, Дидро, Лессинг, Гёте, Шиллер, Джефферсон, Франклин, Новиков, Радищев и др.), а также более четким характером конкретных программ политической борьбы. Последнее относится не только к утопиям Морелли и Мабли, но и в особенности к утопиям Великой французской революции (Бабёф и др.). Даже «общинная» по форме утопия Руссо объективно приобрела в этих условиях характер мелко­буржуазной эгалитаристской утопии. Вновь растет число фео­дальных утопий (Новалис, Щербатов), но сохраняется и усили­вается преобладание буржуазных и особенно социалистических.

Пятый этап приходится в основном на первую половину XIX в. (от Сен-Симона, Фурье и Оуэна до Л. Блана и Кабе, Дезами и Вейтлинга, а в России – до Герцена и Чернышевс­кого включительно). К его отличительным чертам относятся: попытки критического осмысления опыта Великой французс­кой революции, в ходе которой несостоятельность утопизма проявилась особенно наглядно; стремление связать утопизм с пролетарским движением (отсюда – разнообразные типы «со­циализма», перечисленные К. Марксом и Ф. Энгельсом в «Ма­нифесте Коммунистической партии»); попытки использовать не только идеологию просветительства, но и классическую философию (Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель), а также класси­ческую буржуазную политическую экономию (Смит, Рикардо, Сисмонди и др.) – попытки, которые не увенчались и не могли увенчаться успехом.

Шестой этап охватывает вторую половину XIX – начало XX века и характеризуется в основном борьбой марксистской и анархистской утопии, причем первая выдавала себя за на­уку и резко противопоставляла себя иному-прочему «утопизму».

Седьмой этап (символически – с 1917 г. по сей день) мож­но считать современным. На этом этапе состоялась реализа­ция и крах марксистско-ленинской утопии казарменного со­циализма, жертвою которой оказалась целая треть человече­ства, начиная с СССР. Никуда не делись и прочие многооб­разные утопии. На этом этапе постепенно складывается по­нимание того, что социальный утопизм – это отнюдь не чер­но-белое кино с разделением всего и вся на утопическое и реа­листическое, а те элементы сознания и нововведения, в том числе политики, которые исходят не из объективных законо­мерностей и не из промысла божия, а из произвольных пред­ставлений о желаемом будущем (которые часто выдаются за научные или за некое откровение). Таким образом черты уто­пизма можно найти в политике любого правительства любой страны мира и во взглядах любого политика, философа, уче­ного, писателя, вообще любого человека.

Среди социальных утопий второй половины XIX – пер­вой половины XX в. наибольшее развитие получили марксизм и анархизм. Марксизм сделался к началу XX в. основой ши­рокого революционного движения и в своей экстремичной форме (марксизм-ленинизм) привел к попытке реализации этой утопии («утопия социализма») сначала в масштабах России, а затем, уже во второй половине XX в., в масштабах целой трети человечества. Но в 90-х гг. XX в. эта утопия, как и вся­кая утопия, потерпела крах, и к XXI в. от нее остались лишь быстро деформирующиеся рудименты.

Анархизм, как общественно-политическое течение, сложил­ся в 40—70-х годах XIX в., но его идейные истоки восходят к утопии Руссо и другим утопиям XVII—XVIII вв., которые иде­ализировали патриархальную общину. Анархистская концеп­ция будущего, изложенная в работах Годвина, Прудона Штирнера, Бакунина, Кропоткина, Реклю, Грава, Карелина, Фора и др., в самых общих чертах сводилась к формуле «свободной федерации» автономных ассоциаций производителей – мел­ких частных собственников с немедленным и полным упразд­нением государства, «справедливым обменом» продуктов тру­да отдельных работников.

Заметим, что для утопизма характерно стремление создать де­тальную картину будущего, втиснуть ее в рамки априорно задан­ной и «идеальной схемы», продиктовать своего рода «правила поведения» будущим поколениям. В противоположность этому течению общественной мысли на протяжении XIX века сложился позитивизм, для которого характерно агностическое отношение к предвидению, особенно социальному, требование ограничиться описанием и объяснением изучаемого объекта, попытки свести прогностическую функцию науки только к чисто эмпирическим выводам из анализа и диагноза.

Парадоксально, но, будучи по сути своей утопистами, анархис­ты в большинстве своем держались позитивизма и негативно отно­сились к научному предвидению. Будущее виделось им не как объек­тивно необходимая, неизбежная следующая ступень в истории че­ловечества, а как результат чисто волевого акта героев-революцио­неров, способных увлечь за собой народные массы. Понятно, что при таких взглядах сам процесс перехода к будущему состоянию не имел существенного значения и ему не уделялось особого внима­ния. В итоге политическая программа анархистов страдала непосле­довательностью, неопределенностью, непродуманностью. Ее несо­стоятельность в полной мере проявилась в мировом революцион­ном движении второй половины XIX – первой половины XX в.

Еще одну группу социальных утопий представляют различ­ные направления либерального реформизма, собственно бур­жуазные утопии, восходящие к «Океании» Гаррингтона (про­изведения Бентама, Г. Джорджа, Герцки и др.). Утопии тако­го рода появляются в значительном числе и до сих пор.

Особую группу социальных утопий составляют теории фе­одального социализма (Карлейль, Дизраэли, Рескин и др.), где будущее рисуется в виде возврата к идеализированному про­шлому средневековья. Разновидностью таких теорий являлся поначалу христианский социализм (Ламенне и др.). Но на протяжении второй половины XIX в. это течение приобрело самостоятельный характер, постепенно превратившись в раз­новидность буржуазного утопизма. В XX в. на смену исчез­нувшим рабовладельческим и феодальным утопиям приходят фашистские, которые справедливо расцениваются обществен­ностью как антиутопии.

Сложнее обстоит дело с утопическим социализмом. Уто­пические идеи Сен-Симона, Фурье, Оуэна и других социалис­тов-утопистов первой половины XIX в. просуществовали в виде соответствующих школ социальной мысли еще несколь­ко десятилетий после смерти их основателей, а в отдельных странах (особенно в царской России и в ряде стран Востока) эти идеи сохраняли известное влияние до первой половины XX в. включительно и даже позднее. Концепции будущего некоторых социалистов-утопистов (Бланки и др.) сложились хронологически почти одновременно с марксизмом и сохра­няли значение во второй половине XIX в. и позднее. Рожда­лись и новые социалистические утопии (Моррис, Беллами, Золя, Франс, Уэллс, Дж. Лондон, Циолковский и др.), конк­ретная оценка которых возможна только с учетом особеннос­тей творчества того или иного утописта в конкретной исто­рической обстановке.

Для утопии Беллами, например, характерны реформистс­кие и технократические иллюзии, что сближает ее с буржуаз­ными утопиями. На Западе, особенно в США, возникло мно­жество клубов, члены которых пытались претворить эту уто­пию в жизнь. В еще большей степени эклектичность, заимство­вание идей из различных направлений утопизма – от феодаль­ного до анархистского – характерны для утопических рома­нов Морриса, Золя, Франса, Лондона, Уэллса. Однако высо­кое художественное мастерство этих писателей делало их про­изведения незаурядными в утопической литературе, даже при известном налете эклектизма. Их всемирная известность уве­личивала возможность пропаганды социалистических идей, пробуждала интерес к идеям социализма. Важно отметить, что эти писатели в большинстве случаев сознавали утопичность своих произведений, но использовали жанр утопии для про­паганды своих идей.

Особо следует сказать о Циолковском. Пропагандируя в брошюрах 20-х годов технические идеи реконструкции земной поверхности и освоения космического пространства, он создал ряд ярких, впечатляющих социальных утопий (например, «Обществен­ная организация человечества», 1928) с целью показать, какие блага способен принести человечеству научно-технический прогресс. Утопические идеи основоположника современной космонавтики сыграли важную роль в становлении ранней футурологии (в широ­ком смысле «литературы о будущем»), к которой мы обратимся позже.

В целом новая стадия эволюции утопизма существенно отли­чалась от предыдущей как уровнем утопической мысли, так и степенью ее влияния на прогресс общественной мысли. Утопи­ческие произведения стали значительно слабее и по идейному содержанию, и по воздействию на мировую общественную мысль. Именно их упадок во всех отношениях дает основание говорить о смене восходящей стадии развития утопизма нисходящей. Очевидна и причина упадка: неспособность утопии конкурировать с наукой.

Было бы упрощением, однако, сводить утопизм второй полови­ны XIX и особенно XX в. только к утопическим романам и тракта­там. Писания идеологов фашизма касались «реальной политики», но по существу это были самые настоящие социальные утопии – утопии спасения капитализма политическими средствами, а в ряде отношений даже путем возврата к феодальным и рабовладельчес­ким порядкам. Эти утопии обернулись трагической реальностью для сотен миллионов людей, для всего человечества, ввергнутого во Вторую мировую войну. Об утопии казарменного социализма мы уже упоминали.

Сочинения Кейнса, его последователей – кейнсианцев и неокейнсианцев, других представителей современной экономичес­кой мысли формально не являются утопиями. Но фактически это самые настоящие социальные утопии. Бесчисленные разновиднос­ти азиатского, африканского, американского «социализма», кото­рые множатся год от года, также являются утопиями, оказывающи­ми немалое влияние на общественную жизнь трудящихся развиваю­щихся стран. Марксизм, ленинизм, маоизм, чучхеизм – все это не что иное, как социальная утопия. Тем не менее эта утопия на протя­жении ряда десятилетий являлась вполне реальным кошмаром по­чти для миллиарда людей.

Проблема основательного исторического анализа эволюции современного утопизма во всех его разновидностях не по формальным признакам, а по существу остается одной из наиболее актуальных в истории мировой общественной мысли XX в.

Развитие религиозных и утопических представлений о будущем в древнем мире сопровождалось зарождением представления об истории как процессе, обладающем определенными закономерно­стями. К середине 1-го тысячелетия до н.э. эти представления приоб­рели характер философско-исторических концепций будущего. По­степенно сформировались три основных концепции, существую­щие до сих пор: регресс от «золотого века» в древности к гибели культуры, бесконечные циклы подъемов и падения культуры в кру­говороте одних и тех же стадий развития, прогресс от низшего к высшему.

Взгляд на исторические события как на этапы вечной эволюции мира, охватывающей прошлое, настоящее и будущее, обнаружива­ется и в древнеиндийской (школы Чарвака и особенно Санкхья), и в древнекитайской (Мэн-цзы, Чжуан-цзы), и в древнегреческой фило­софии (Гесиод, Платон, Аристотель). Философы пытались вскрыть закономерности исторических циклов, найти факторы, которые обус­ловливают их смену. Из концепции «золотого века» выросла теория «естественного состояния» (школы киников и стоиков). Софисты, а затем Демокрит и Эпикур противопоставили ей идею прогресса. И стоики, и эпикурейцы бились над проблемой детерминизма в исто­рическом процессе, причем последние развивали теорию «обще­ственного договора», что само по себе было покушением на гос­подствовавшую тогда идею провиденциализма.

Теория циклов была настолько детально разработана в трудах Полибия (II в. до н.э.), что некоторые историки считают все анало­гичные концепции вплоть до современных (Гумплович, Парето, Шпенглер, Сорокин, Тойнби) лишь развитием его взглядов. Преоб­ладавшей долгое время концепции регресса от «золотого века» (Се­нека, Цицерон, Вергилий, Тибулл, Овидий) была с новой силой про­тивопоставлена идея прогресса (Лукреций). Это было выдающимся достижением античной мысли. Концепции регресса и циклов не слу­чайно оставались долгое время господствующими: первая происте­кала из наблюдений над мучительным процессом разложения родового строя и становления классового общества; вторая обусловливалась медленными темпами исторического развития. Нужен был высокий уровень философского мышления, чтобы за сложными пери­петиями развития общества разглядеть линию прогресса.

Воинствующий клерикализм средневековья надолго подавил все теории исторического развития, кроме концепции регресса. Лишь к концу этого периода отмечается новый проблеск идеи прогресса (технического) у Р. Бэкона и новая, более глубокая разработка тео­рии циклов у Ибн-Хальдуна, который пытался решить проблему исторического детерминизма, исследуя влияние на развитие обще­ства географических и иных факторов.

В эпохи Возрождения и Просвещения вновь выдвинулись на пер­вый план концепции циклов (Макиавелли, Вико) и прогресса. Вико вплотную приблизился к идее развития не по кругу, а по спирали. Что же касается прогресса, то одни философы пытались связать его с божественным провидением (Боден, Лейбниц, Лессинг), другие искали его корни в материальных факторах (Монтень, Ф. Бэкон, Де­карт, Спиноза). Клерикалы (Боссюэ и др.) тщетно защищали позиции провиденциализма. Энциклопедисты, особенно Вольтер, наносили им удар за ударом. Именно с Вольтера начинается развитие филосо­фии истории в современном смысле. Тюрго, Кондорсе, Годвин объяс­няли прогресс уже не божественным предопределением, а совер­шенствованием разума и влиянием разного рода внешних факто­ров. Сторонники концепции прогресса все шире использовали тео­рии «естественного состояния» и исторического детерминизма, поставив их на службу идеологии Великой французской революции.

Было бы ошибкой, конечно, изображать развитие философии истории во второй половине XVIII – первой половине XIX в. как сплошное торжество идеи прогресса над догмами провиденциализ­ма. Процесс был сложнее. Поборникам прогресса приходилось стал­киваться с сопротивлением феодальной реакции (де Местр, Бональд). Главное же заключалось в том, что в идеалистическом мировоззре­нии ведущих философов преобладали религиозные идеи. Гердер сводил закономерности исторического развития к географическим факторам, допуская решающее влияние Бога на судьбы человече­ства. У Канта идеи прогресса переплетались с идеями телеологии (предопределенности сущего). Фихте пытался совместить прогресс с реакционными социально-политическими принципами. У Шел­линга тезис о человеке – творце истории соседствовал с тезисом об истории как «откровении абсолютного». Явственно проступала пе­чать эсхатологии в философии истории Гегеля, который рассматри­вал историю как «высшее проявление мирового духа» и, признавая прогресс в прошлом, отказывался признавать его в настоящем и будущем.

Несмотря на эти противоречия, значение философии Канта и Фихте, Шеллинга и Гегеля в развитии представлений о будущем ог­ромно. В известной мере они являлись также утопистами, но как философы истории они внесли наибольший вклад в развитие мето­дологии анализа исторического прогресса как процесса закономер­ного и диалектического.

Лекция 3

СОЦИАЛЬНОЕ ПРОГНОЗИРОВАНИЕ НА РУБЕЖЕ XIX—XX СТОЛЕТИЙ. НАУЧНО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ ЖАНР «РАЗМЫШЛЕНИЯ О БУДУЩЕМ»

Столкновение марксизма с анархизмом и позитивизмом вызва­ло во второй половине XIX в. ряд «побочных эффектов».

Один из них – бурное развитие течения общественной мысли (на сей раз всецело в жанре художественной литерату­ры), известного под названием «научная фантастика». До се­редины XIX в. этот литературный жанр находился по суще­ству в зародыше и играл в развитии концепций будущего от­носительно скромную роль. Зато во второй половине XIX в. произошел взлет: стали появляться не просто романы-фанта­зии о будущем, полусказки-полуутопии, а научно-фантастические произведения (Ж. Верна, Фламмариона, Уэллса и др.). Их авторы выступали во всеоружии средств современной им науки, экстрапо­лируя тенденции развития науки, техники, культуры (с помощью чисто художественных приемов) на сравнительно отдаленное буду­щее.

Это знаменовало важный сдвиг в развитии представлений о будущем, поскольку обеспечивало им массовую аудиторию и существенно расширяло диапазон взглядов на конкретные проблемы будущего. Такую роль научная фантастика сохра­нила и поныне (произведения Брэдбери, Кларка, Шекли, Саймака, Мерля, Абэ, Лема, И. Ефремова и др.). С одной стороны, ее технические приемы используются в методиках современного прогнозирования (например, при конструировании некоторых видов прогноз­ных сценариев). С другой стороны, она знакомит с проблематикой прогнозирования широкие круги читателей. Важно подчеркнуть, однако, что научная фантастика не сводится к проблемам будущего, а является органической частью художественной литературы со все­ми ее особенностями.

Второй «побочный эффект» – появление нового жанра науч­ной публицистики в виде «размышлений о будущем» ученых или писателей, хорошо знакомых с проблемами современной им науки, попыток заглянуть в будущее средствами уже не только искусства, но и науки. Некоторые из них были позитивистами, но не удержа­лись от соблазна нарушить одну из заповедей позитивизма – оста­ваться в рамках логических выводов из проведенного анализа, под­дающихся эмпирической проверке тут же наличными средствами. Слишком велик был научный интерес к отдаленному будущему, суж­дения о котором заведомо выходили за рамки позитивистских догм того и даже более позднего времени.

Авторов «размышлений о будущем» интересовало большей ча­стью не социальное будущее человечества вообще, а конкретные частные перспективы отдельных сторон научно-технического и лишь отчасти (в связи с ним) социального прогресса. Конкретное буду­щее энергетики и материально-сырьевой базы производства, про­мышленности и градостроительства, сельского хозяйства, транспорта и связи, здравоохранения и народного образования, учреждений культуры и норм права, освоения Земли и космоса – вот что оказы­валось в центре внимания.

Сначала элементы этого нового жанра научной публицистики стали все чаще появляться в научных докладах и статьях, в утопиях и художественных произведениях, в очерках и т.п. Затем появились специальные произведения «о будущем»: «Год 2066» (1866) П. Гартинга, выступавшего под псевдонимом Диоскориды, «Через сто лет» (1892) Ш. Рише, «Отрывки из будущей истории» (1896) Г. Тарда, «Зав­тра» (1898) и «Города-сады будущего» (1902) Э. Говарда, доклад о будущем химии М. Бертло, «Заветные мысли» (1904—1905) Д.И. Мен­делеева, «Этюды о природе человека» (1903) и «Этюды оптимизма» (1907) И.И. Мечникова и др.

Наиболее значительной из такого рода работ явилась книга Г. Уэллса «Предвидения о воздействии прогресса механики и науки на человеческую жизнь и мысль» (1901). Фактический материал и оцен­ки, содержащиеся в этой книге, разумеется, устарели. Но подход автора к проблемам будущего и уровень изложения почти не отли­чаются от аналогичных работ, вышедших на Западе не только в 20—30-x, но и в 50-х – начале 60-х годов XX в. Уэллс, как известно, нахо­дился в те годы и позднее под сильным влиянием идей марксизма. Но на его мировоззрение оказывали существенное влияние и дру­гие направления утопизма. Поэтому его выводы социального ха­рактера следует отнести к Уэллсу – утопическому социалисту. Бо­лее конкретные выводы научно-технического характера, принадле­жащие Уэллсу-футурологу, если рассматривать их с высоты наших дней, также обнаруживают свою несостоятельность в некоторых от­ношениях. Но нельзя забывать об условиях, в которых появилась эта книга. Для своего времени она, конечно же, была выдающимся со­бытием в развитии представлений о будущем.

Традиция «размышлений о будущем» была подхвачена в 20-х годах на Западе множеством ученых и писателей, особенно моло­дых. Продолжая линию уэллсовских «Предвидений», молодой анг­лийский биолог (будущий член Политбюро Компартии Великобри­тании и один из крупнейших биологов мира середины XX в.) Дж. Б.С. Голдейн, только что окончивший тогда университет, написал брошюру «Дедал, или Наука и будущее» (1916). Эта брошюра спус­тя десятилетие, когда разгорелась дискуссия о принципиальной воз­можности планирования развития экономики и культуры, явилась основой серии более чем из ста брошюр по самым различным пер­спективным проблемам науки, техники, экономики, культуры, по­литики, искусства. Серия выходила в 1925—1930 гг. на нескольких языках под общим названием «Сегодня и завтра». В ней приняли участие многие деятели науки и культуры Запада, в том числе ряд молодых исследователей – будущие ученые с мировыми именами Б. Рассел, Дж. Джине, Б. Лиддел-Гарт, Дж. Бернал, С. Радхакришнан и др. Серия вызвала дискуссию в мировой печати и значительно стимулировала интерес научной общественности к проблемам бу­дущего.

Вместе с тем на Западе стали появляться и фундаментальные монографии о конкретных перспективах развития науки, техники, экономики и культуры. К числу наиболее значительных среди них можно отнести труды A.M. Лоу «Будущее» (1925), «Наука смот­рит вперед» (1943), Ф. Джиббса «Послезавтра» (1928), Эрла Биркенхеда «Мир в 2030 году» (1930) и др.

Разумеется, ранняя футурология Запада не исчерпывалась перечисленными работами. С «размышлениями о будущем» видные деятели науки и культуры выступали все чаще и чаще. В 20-х и в начале 30-х годов поток футурологических работ нарастал, выражаясь количественно в десятках книг, сотнях брошюр и ста­тей, не считая бесчисленных фрагментов в работах, посвященных текущим проблемам. Значительное место в этой литературе про­должал занимать Уэллс («Война и будущее» (1917), «Труд, благо­состояние и счастье человечества» (1932), «Судьба Гомо сапиенс» (1939), «Новый мировой порядок» (1940), «Разум у своего предела» (1945). Он во многом предвосхитил футурологические концепции второй половины XX в.

В начале 30-х годов экономический кризис и надвигавшаяся мировая война отодвинули на задний план проблемы отдаленно­го будущего и буквально за несколько лет, к середине 30-х годов, свели почти на нет стремительно возраставший до того поток футурологической литературы. На первый план постепенно выд­винулись работы о грядущей войне – труды военных теоретиков Дж. Дуэ, Д. Фуллера, Б. Лиддел-Гарта и др.

«Размышления о будущем» были характерны не только для западной общественной мысли 20-х годов. В Советском Со­юзе под прямым или косвенным влиянием прогнозных разра­боток, связанных с планом ГОЭЛРО, такого рода литература также стала стремительно развиваться, причем в ней ясно раз­личимы зародыши современных идей поискового и норматив­ного прогнозирования.

Важнейшее по значению место в этой литературе, как это очевидно теперь, заняла упоминавшаяся уже серия брошюр Циолковского («Исследование мировых пространств реактив­ными приборами» (1926) – исправленное и дополненное из­дание работ 1903 и 1911 гг., «Монизм вселенной» (1925), «Бу­дущее Земли и человечества» (1928), «Цели звездоплавания» (1929), «Растение будущего и животное космоса» (1929) и др.). Эти работы выходили далеко за рамки научно-технических аспектов космонавтики и вносили значительный вклад в раз­витие представлений о будущем.

Большая группа работ была посвящена перспективным проблемам градостроительства (работы Л.М. Сабсовича «СССР через 15 лет» (1929), «Города будущего и организация Социалистического быта» (1929), «Социалистические города» (1930), а также Н. Мещерякова «О социалистических городах» (1931) и др.). Десятки брошюр и сотни статей касались перспектив развития энергетики, материально-сырьевой базы промышленности и сельского хозяйства, транспорта и связи, на­селения и культуры, других аспектов научно-технического и социального прогресса. Появилась и первая обобщающая со­ветская работа по данной проблематике под редакцией А. Анекштейна и Э. Кольмана – «Жизнь и техника будущего» (1928).

В конце 1935 г. A.M. Горький выступил с предложением подготовить многотомное издание, посвященное итогам пер­вых пятилеток. Один из томов должен был содержать развер­нутый прогноз развития страны на 20—30 лет вперед. В рабо­те над томом принимали участие крупные деятели науки, ли­тературы, искусства (А.Н. Бах, Л.М. Леонов, А.П. Довженко и др.). К сожалению, впоследствии научная и публицистичес­кая работа в этом направлении на долгие годы почти совер­шенно заглохла. Она возобновилась лишь во второй полови­не 50-х годов.

Лекция 4

ИСТОРИЧЕСКИЕ, ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ЭКОНОМИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ ФОРМИРОВАНИЯ ПАРАДИГМЫ ТЕХНОЛОГИЧЕСКОГО ПРОГНОЗИРОВАНИЯ

В 1924—1928 гг. выдающийся русский экономист В. А. Базаров-Руднев, один из плеяды блестящих российских умов первой трети XX в. (А. Богданов, К. Циолковский, Чижевский и др.), выступил с серией статей, в которых сформулировал принципиально новый подход к будущему. Ему, в те годы научному сотруднику Госплана СССР, пришлось участвовать в предплановых разработках первой советской пятилетки (1928—1932). И ему первому пришла в голову мысль, сделавшаяся впоследствии, уже после его смерти, одним из наиболее значительных научных открытий XX в. Ему предстояло дать прогноз-предсказание (иного подхода тогда не знали, да и сей­час подавляющее большинство политиков и экономистов не знает), как будет выглядеть Россия через 10—20 лет. И вот его одолели со­мнения: если он дает такую «картину будущего», то тогда к чему планирование? Ведь достаточно просто ориентироваться на этот «маяк». И наоборот, если разрабатывается план – к чему какие-то предсказания? Результатом его размышлений стало предложение заменить прогноз-предсказание двумя качественно новыми типами прогнозов – генетическим (впоследствии ставшим известным под названием эксплораторного, или поискового): выявлением назрева­ющих проблем путем логического продолжения в будущее тенден­ций, закономерности которых в прошлом и настоящем достаточно хорошо известны; а также телеологическим (впоследствии – нор­мативным) – выявлением оптимальных путей решения перспек­тивных проблем на основе заранее заданных критериев.

Работы Базарова были не поняты современниками, остались неизвестными на Западе и были введены в научный оборот только более полувека спустя, в 80-х гг. Но спустя 30 лет в точно такой же ситуации оказались американские эксперты (Т. Гордон, О. Гелмер и др.), которым поручили разрабатывать прогноз-предсказание, каки­ми станут США и мир через 15 лет, после реализации разрабатывав­шейся в конце 50-х – начале 60-х гг. программы «Аполлон», предус­матривавшей высадку американских космонавтов на Луну, а факти­чески закладывавшей основу превосходства ракетного потенциала США в космосе, что и привело в конечном счете к выигрышу США в гонке вооружений, составлявшей суть третьей («холодной») ми­ровой войны и капитуляции в ней СССР (1989 г.)

Американские ученые, понятия не имевшие о трудах База­рова, тоже долго им учились с диалектикой соотношения пред­видения (прогноза) и управления (плана, программы, проек­та). И, наконец, пришли к тому же выводу, что и Базаров: пред­ложили концепцию эксплораторного и нормативного прогно­зирования. Но, разумеется, технологическое прогнозирование создавалось не на пустом месте.

Заторможенное Второй мировой войной развитие концепций будущего постепенно вновь набрало силу и развернулось с конца 40-х и на протяжении 50-х годов. Три фактора (в отношении стран Запада) способствовали этому. Во-первых, появление концепции научно-технической революции (НТР) и ее далеко идущих социаль­но-экономических последствий, сформулированной в трудах Дж. Бернала, Н. Винера, а затем популяризированной в массе книг, ста­тей и брошюр, в частности в книге австрийского публициста Р. Юнгка «Будущее уже началось» (1952), выдержавшей до 1970 г. десятки изданий. Во-вторых, разработка техники поискового и нормативно­го прогнозирования, которое поставило прогностику на службу управлению. В-третьих, становление соответствующей философской базы как основы новых концепций будущего (индустриализм, экзи­стенциализм, структурализм, неопозитивизм, социал-реформизм, тейярдизм, теория конвергенции и т.д.).

Концепция НТР подняла вопрос о революционных, качествен­ных изменениях в жизни человечества на протяжении ближай­ших десятилетий. Соподчинение прогнозирования и управления вызвало к жизни второй по счету (после 20-х годов) «бум прогно­зов» – появление в первой половине 60-х годов сотен научных учреждений или отделов, специально занимавшихся разработкой «технологических прогнозов». Новейшие течения западной фи­лософии создали мировоззренческий «фон» – набор понятий, категорий, теоретических предпосылок, перспективных тенден­ций, социальных норм и т.д., необходимых для конструирования концепций будущего.

В конце 40-х и на протяжении 50-х гг. в постепенно разрастав­шемся потоке западной «литературы о будущем» продолжали пре­обладать книги, брошюры, статьи, весьма похожие на те, которые выходили в 20-х – начале 30-х гг. или даже ранее и о которых мы упоминали выше. В это время еще давали о себе знать традицион­ные концепции, связанные с предшествовавшим и более ранними этапами развития представлений о будущем, когда будущее, даже отдаленное, рисовалось обычно в виде технических новшеств, без существенных социально-экономических изменений. Еще не наблю­далась связь представлений о будущем с концепцией научно-техни­ческой революции и ее социально-экономических последствий, с теориями индустриализма, все это тогда еще только складывалось. Однако в отличие от предыдущего этапа сознание того, что будущее несет с собой не только технические новшества, что изучать его необходимо во всеоружии современной науки, начинало распрост­раняться уже в те годы.

Книги французского социолога Ж. Фурастье «Цивилиза­ции 1960 года» (1947), «Великая надежда XX века» (1949), « История будущего» (1956), «Великая метаморфоза XX века» (1961), английских ученых А. Томсона «Предвидимое будущее» (1955, рус. пер. 1958), А. Кларка «Черты будущего» (1962, рус. пер. 1966) и дру­гие ничем существенно не отличались от книг Г. Уэллса, А. Лоу, Ф. Джиббса, менялся в основном лишь научно-технический «фон» по мере все новых открытий в науке и технике.

Однако уже в те годы на Западе началась интенсивная разработ­ка философских, экономических и социологических концепций, ко­торые составили идейную основу буржуазной теории индустриа­лизма. Уже в 1958 г., после серии постановочных статей, видный американский экономист и социолог У. Ростоу выступил в Кемб­риджском университете с курсом лекций, на основе которого в 1960 г. появилась его нашумевшая книга «Стадии экономического роста. Некоммунистический манифест». Почти одновременно начал ра­боту над книгой «Новое индустриальное общество» (издана в 1967 г., рус. пер. 1969) другой видный американский экономист и социо­лог Дж. Гэлбрейт, известный уже в 50-х гг. своими докладами, статьями и книгами «Американский капитализм: концепция уравновешивающей силы» (1952), «Общество изобилия» (1958), «Час либерализма» (1960) и другие. С докладами и статьями того же плана выступили также французские социологи Р. Арон и А. Турэн, аме­риканский социолог Д. Белл. Их работы были обобщены в книгах «18 лекций об индустриальном обществе» (1962) и «3 очерка об индустриальной эпохе» (1966) Р. Арона, «Постиндустриальное об­щество» (1969) А. Турэна, «Навстречу 2000 году» (1968), «Наступле­ние постиндустриального общества» (1973) и «Противоречия куль­туры капитализма» (1976) Д. Белла.

В основе теоретической концепции индустриализма лежит предпосылка: уровень социально-экономического развития страны определяется не общественно-экономической форма­цией на той или иной стадии ее развития, а промышленным потенциалом. Нашлась и «единица измерения» – величина валового национального продукта (ВНП) на душу населения. Если ВНП не превышает сотни-другой долларов в год, как в подавляющем большинстве стран Африки, Азии и Латинс­кой Америки, на них наклеивается ярлык «доиндустриального общества» (независимо от общественного строя, от того, являет­ся ли страна колонией, подчинена ли ее экономика монополиям развитых капиталистических стран, вступила ли она на путь некапи­талистического развития, относится ли к странам победившего их социализма). Если ВНП составляет много сотен долларов, значит, страна находится на стадии перехода от «доиндустриального» к «индустриальному» обществу (опять-таки независимо от обществен­ного строя). Если ВНП составляет несколько тысяч долларов, как это имеет место в экономически развитых странах Северной Америки, Европы, а также в Японии, Австралии и Новой Зеландии, Южной Африке и других, то появляется ярлык «индустриального общества» ѕ капиталистического или социалистического (с точки зрения тео­рии индустриализма, безразлично). Но ВНП растет почти во всех без исключения странах мира. С помощью инструментария «техноло­гического прогнозирования» нетрудно подсчитать, какой величины достигнет он в такой-то стране к такому-то году при наблюдающихся темпах роста экономики (напомним, что до экономического кризи­са 70-х гг. темпы этого роста в странах Запада на протяжении 50-х и 60-х гг. были относительно высоки). Что же произойдет, если при подобном допущении ВНП на протяжении грядущих десятилетий увеличится в развивающихся странах с десятков до сотен и с сотен до тысяч долларов в год на душу населения, а в развитых странах – с тысяч до десятков тысяч? Ответ теоретиков индустриализма; в таком случае «доиндустриальное» общество независимо от обществен­ного строя поднимается на ступень «переходного к индустриально­му», последнее, в свою очередь, на ступень «индустриального», а оно – на еще более высокую, невиданную доселе ступень «постин­дустриального общества». Это и будет будущее, которое, по мне­нию «индустриалистов», ожидает человечество к XXI в.

Пожалуй, наиболее полно эта линия была проведена в книге ди­ректора Гудзоновского института – одного из ведущих прогностических центров США – Г. Кана и его сотрудника А. Винера «Год 2000». Книга была подготовлена на протяже­нии 1964—1966 гг. в рамках работы «Комиссии 2000 года» Американской академии наук и искусств под председатель­ством Д. Белла, издана в 1967 г. и вплоть до 1970 г. остава­лась в центре внимания западных футурологов.

Авторы выстроили страны мира по «лестнице» величины ВНП на душу населения. На самой верхней ступеньке оказались США. Под ними цепочкой – в зависимости от этого своеобразного «иму­щественного ценза» – помещались развитые капиталистические и социалистические страны, а далеко в отрыве от них – страны Латинской Америки, Азии и Африки. С этой позиции смысл развития каждой страны представлялся как перемещение вверх по ступень­кам «лестницы ВНП» и где-то в более или менее отдаленной перс­пективе – достижение современного уровня США, которые предстают неким «венцом творения», подобно тому, каким рисовалась Гегелю прусская монархия середины прошлого века. Кан и Винерразделили страны мира на пять категорий; «доиндустриальные» (до 200 долл. ВНП на душу населения), «переходные» (200—600 долл.), «индустриальные» (600—1500 долл.), «высокоиндустриальные» (1500—4000 долл.) и «постиндустриальные» (свыше 4000 долл.). За­тем определили наиболее вероятные, на их взгляд, темпы роста ВНП этих стран при наблюдаемых тенденциях. Наконец, скрупулез­но подсчитали, сколько лет понадобится при данных темпах роста той или иной стране для перехода в следующую категорию и в конечном счете – для достижения уровня США 60-х гг. Получи­лось, что даже «высокоиндустриальным» странам необходимо яко­бы для этого от 11 до 42 лет, а «доиндустриальным» Китаю – 101 год, Индии – 117 лет, Мексике – 162 года, Нигерии – 339 лет, Индонезии – 593 года!

Дело даже не в том, насколько верны эти подсчеты, хотя уже сейчас очевидно, что они оказались несостоятельными. Вызывала и вызывает принципиальные возражения (причем не только у марк­систов) сама концепция будущего, согласно которой мир XXI века представляется большим или меньшим приближением к уровню США 60-х годов, а сами США – избавленными от бед сегодняш­него дня путем перехода в «постиндустриальную» категорию. А ведь авторы не просто подсчитывают количество долларов на «сред­нюю» душу населения. Их концепция подразумевает, что по мере приближения к уровню США одна страна мира за другой, невзирая на существующий в них общественный строй, будут все более упо­добляться Соединенным Штатам и в экономическом, и в социальном отношении.

Трудно представить себе, что в мире XXI века, каким его рисует нам современное социальное прогнозирование, в мире нарастаю­щей борьбы различных социально-политических сил, окончатель­ного превращения науки в мощную непосредственную производи­тельную силу, в мире триумфального шествия автоматики и элект­роники, намного более высокой производительности труда и, как следствие этого, в высшей степени реальной возможности создания изобилия (или по меньшей мере достатка) важнейших материаль­ных благ, что в этом мире народы стран Азии, Африки и Латинской Америки откажутся от своей борьбы против отсталости, нищеты, развитые страны уподобятся современным США со всеми хорошо известными «прелестями» пресловутого «американского образа жизни», а сами США неведомо каким образом избавятся от своих проблем и превратятся в некий недосягаемый идеал для всех осталь­ных стран.

Многие десятилетия после выхода в свет книги Кана и Винера демонстрируют нам категорическое «нет» по всем перечисленным пунктам. Есть все основания полагать, что грядущее десятилетие даст еще более веские подтверждения несостоятельности гипотез, заложенных в основу теории «постиндустриального общества».

Сказанное вовсе не означает недооценки экономического фак­тора в определении перспектив развития той или иной страны, в том числе недооценки таких важных показателей экономического роста, как увеличение ВНП вообще и на душу населения – в частности. Большое значение имеет и то, как производится и распределяется ВНП. Не менее важны место и роль произведенных благ в общей системе социальных потребностей, которая в условиях научно-тех­нической революции претерпевает серьезные изменения.

То, что США и другие развитые страны достигли относительно высокого уровня ВНП в расчете на «среднюю» душу населения, никак не заслоняет того факта, что миллионы людей в этих странах обездолены, живут в бедности или на грани бедности. Известно, что «верхние сто семей» – горстка миллиардеров в каждой из этих стран располагает львиной долей национального богатства, что на «верх­ние 10 процентов» населения приходится до половины националь­ного богатства, тогда как «нижние 10 процентов» составляют прозя­бающие в нищете бедняки и еще по меньшей мере столько же нахо­дятся у черты официально установленного прожиточного миниму­ма, т.е. едва сводят концы с концами.

Невольно вспоминается старая шутка статистиков о том, что если кто-то съел курицу, а другой лег спать голодным, то в среднем с точки зрения статистики на каждого пришлось по полкурицы. В эту шутку сегодняшняя действительность вводит лошадиную дозу правды.

С другой стороны, валовой национальный продукт – это все, что производится в стране, а производится много тако­го, что весьма затруднительно безо всяких оговорок связать с благосостоянием людей. По замечанию одного из западных экономистов, ВНП, помимо всего прочего, включает в себя также стоимость пистолета и ножа, с помощью которых тебя ограбили на улице.

Экстраполируя, по примеру Кана и Винера, такую тенден­цию на будущее, получили астрономическую величину. Как это скажется на бюджете «средней» семьи в странах Запада, не говоря уже о бедняках? Какую долю займут в этом бюджете столь же быстро растущие расходы на алкоголь, табак, наркотики, пор­нографию и другие вещи, деликатно относимые к категории псев­допотребностей? Как будет выглядеть в этом свете рост матери­ального благосостояния: в XX в. – дом и машина, в XXI в. – два дома и две машины, в XXII в. – три дома и три машины и т.д.? Как будет выглядеть духовное благосостояние? Не окажется ли «постиндустриальное общество» ухудшенной копией современно­го, с более изощренной техникой (особенно военной), но с более низким уровнем реального материального и духовного благосо­стояния людей?

Эти и им подобные вопросы с нарастающей остротой зазвучали в том вихре полемики, которая поднялась вокруг книги Кана и Вине­ра, вообще вокруг теорий индустриализма. В условиях растущих нападок, которым подверглась концепция «постиндустриального общества», ее сторонники вынуждены были существенно услож­нить свои теоретические положения, прибегнув к более изощрен­ной аргументации и обратившись, помимо ВНП на душу населе­ния, к более широкому кругу социальных показателей.

Прежде всего, подверглись пересмотру показатели социальной структуры «постиндустриального общества». Была выдвинута на первый план производственно-профессиональная структура обще­ства, соотнесенная с концепцией «трех индустрии» (первичная – сельское и лесное хозяйство, рыболовство, добывающая промыш­ленность, вторичная – обрабатывающая промышленность, третич­ная – сфера обслуживания и духовного производства).

В контексте теорий индустриализма получалось, что если для «доиндустриального общества» характерно подавляющее преоб­ладание и по доле занятых, и по доле ВНП (до 90% и выше) «первичной индустрии», а для «индустриального» – все более стремительный рост удельного веса вторичной и особенно третичной «индустрии» за счет первичной, то для «постиндустриального общества» по та­кой логике должен был стать характерным полный переворот про­порций (табл. 1).

Иными словами, доля занятых в сельском хозяйстве и до­бывающей промышленности сокращалась до величины при­близительно одного процента, доля занятых в обрабатываю­щей промышленности – до величины примерно десятка про­центов, а остальные девяносто приходились на сферы обслу­живания и духовного производства.

Эта «картина будущего» была дополнена аналогичной схе­мой эволюции образовательно-квалификационной структуры об­щества. Если в «доиндустриальном обществе» на каждого дипломи­рованного специалиста с высшим образованием приходилось по меньшей мере сто низкоквалифицированных работников, а на каж­дого грамотного – по меньшей мере, десяток неграмотных, то в «постиндустриальном обществе» дипломированными специалис­тами окажется подавляющее большинство работников обществен­ного производства (до девяти десятых и выше), недипломированны­ми остается меньшинство, а уж неграмотными – и вовсе ничтож­ная часть уходящих на пенсию стариков. Получается примерно та­кое же соотношение, как в табл. 1.

Большое внимание было обращено также на показатели соци­ально-демографической структуры общества. Для «доиндустриального общества» характерна относительно высокая рождаемость (по­степенное снижение приблизительно 5—3%), смертность (3—2%) и естественный прирост населения (3—2%), «симметричная» возрас­тная структура (около половины нетрудоспособных детей и около половины трудоспособных взрослых с ничтожным процентом не­трудоспособных стариков) и низкая средняя продолжительность жизни (менее 50 лет). Для «индустриального общества» характерно падение смертности (2—1%), нарастающее падение рождаемости (3—1 %) и соответствующее падение естественного прироста, приближающегося к нулю, «постарение» возрастной структуры с рез­ким уменьшением доли детей и со столь же резким возрастанием доли престарелых, существенный рост средней продолжительности жизни (до 70 лет и выше). Экстраполируя эти тенденции на будущее, теоретики индустриализма делали вывод, что «постиндустриальное общество» в данном плане будет отличаться уравновешиванием рождаемости и смертности, прекращением естественного прироста населения («нулевым приростом»), уменьшением в возрастной структуре доли детей до 25—15% с увеличением за этот счет доли стариков до аналогичной величины (15—25%), ростом средней про­должительности жизни до 80—90 лет.

Показатели социальной структуры общества были дополнены показателями эволюции «типичного» денежного бюджета «средней» семьи и бюджета времени работников общественного производства.

В «доиндустриальном обществе», доказывали «индустриалисты», львиная доля расходов в бюджете семьи (до 9/10 и выше) приходилась на продукты питания, поскольку домотканая одежда, хижина и при­митивный транспорт не требовали особенно больших расходов, а культура развивалась почти целиком на началах самообслужива­ния. В «индустриальном обществе» доля расходов на питание неук­лонно снижается, за ее счет растут расходы на одежду, а особенно на жилище, транспорт, культуру. Экстраполируя эту тенденцию на отдаленное будущее, «индустриалисты» предсказывали падение доли расходов на питание и одежду в «постиндустриальном обществе» до ничтожной величины примерно нескольких процентов и рост за этот счет доли расходов на жилище, транспорт и культуру до колос­сальной величины, сопоставимой с долей расходов на питание в «доиндустриальном обществе».

Точно так же поступали они и в отношении структуры ра­бочего года. Для «доиндустриального общества» характерен примерно 3500—4000-часовой рабочий год, т.е. 52 шестиднев­ные рабочие недели по 10—12 и более часов работы в день, с 10—15 праздничными днями в году, но без оплачиваемых отпусков. В «индустриальном обществе» рабочий год сокращается более чем на половину: до 48—50 пятидневных 40-часовых рабочих недель по 8 часов работы в день с 2—4-недельным отпуском. Экстраполируя и эту тенденцию на отдаленное будущее, «индустриали­сты» предсказывали сокращение рабочего года в «постиндустри­альном обществе» еще, по меньшей мере, вдвое, в результате чего он может выглядеть, например, как 40—42 четырехдневные рабочие недели по 6—7 часов работы в день с 10—12-недельным отпуском.

При таком подходе абстрактные десятки тысяч долларов ВНП на душу населения расшифровывались в конкретных чертах будущего «постиндустриального общества», где в сельскохозяйственном и промышленном производстве трудится не более одной десятой на­селения, а остальные девять десятых заняты в сферах обслуживания и духовного производства («общество изобилия»), где подавляющее большинство взрослого населения имеют специальное высшее об­разование и являются дипломированными специалистами, где пре­одолена сложность современной демографической ситуации с ее шатанием от «демографического взрыва» (лавинообразного роста населения) в развивающихся странах до депопуляции (сокращение рождаемости до уровня, не способного компенсировать смертность) в странах развитых, где установилось простое воспроизводство на­селения (рождается столько же, сколько умирает), где подавляющая расходная часть денежного бюджета людей идет не на питание и одежду, а на благоустройство жилища, транспорт, культуру («обще­ство массового потребления»), наконец, где люди трудятся не бо­лее тысячи часов в год по сравнению с двумя тысячами теперь и четырьмя тысячами столетием раньше, где их свободное время в несколько раз больше современного («общество досуга»).

Это была очень броская рекламная картина «общества будуще­го». И, тем не менее, она подверглась такой же ожесточенной крити­ке со стороны представителей других направлений общественной мысли, какую выдержала незадолго перед тем книга Кана и Винера.

Лекция 5

«АНТИФУТУРОЛОГИЧЕСКИЕ ВОЛНЫ» А. ТОФФЛЕР

Критика теорий индустриализма вообще и концепции «постиндустриального общества» в частности развернулась еще в первой половине 60-х гг., когда открыто апологетическое течение футуроло­гии, выступавшее под этим знаменем, было преобладающим, «за­давало тон», активно атаковало слабые в то время оппозиционные течения. Среди последних выделялись по значению два, одно из ко­торых можно условно назвать «реформистским» или «конвергенционистским», а для другого самым подходящим названием было бы «апокалипсическое», ибо оно на новый лад толковало старое уче­ние о «конце света». Оба течения едва теплились, да и то преимущественно в Западной Европе. Никому из наблюдателей того времени и в голову прийти не могло, что пройдет всего несколько лет, и господ­ствующее течение потерпит сокрушительное фиаско.

Представители «конвергенционистского» течения, опирав­шиеся преимущественно на теоретические воззрения социал-реформистского характера, сомневались в совместимости со­циально-экономических последствий научно-технической ре­волюции с сохранением капитализма в его современном виде и выступали за то, чтобы реформировать его, «приспособить» к будущему путем усиления в нем социалистических начал вплоть до полной «конвергенции» с социализмом (предполагалось, что и в социализме будут усиливаться либерально-демократичес­кие начала). Это течение привлекало сторонников критикой пороков буржуазного строя. Типичное произведение этого направления – книга западногерманского социал-демократа профессора Ф. Бааде «Соревнование к 2000 году» (1960, рус. пер. 1962).

Кризис «мировой системы социализма» привел к полному исчезновению этого течения.

Со своей стороны, представители «апокалипсического» те­чения, опиравшиеся преимущественно на философию экзис­тенциализма, тейярдизма или неопозитивизма, вообще сомне­вались в совместимости социальных последствий научно-тех­нической революции с дальнейшим существованием челове­чества и расходились только по вопросу о том, когда и как именно погибнет современная западная цивилизация. Типич­ное произведение этого направления – книга западногерман­ского философа-экзистенциалиста К. Ясперса «Атомная бом­ба и будущее человечества» (1962). Это течение, поначалу даже еще более слабое и еще менее авторитетное, чем предыдущее, выдвинулось вскоре на первый план, однако претерпело при этом серьезные изменения.

Как уже говорилось, вплоть до 1970 г. «Год 2000» Кана и Винера продолжал находиться в центре внимания футурологов. В пылу дебатов мало кто заметил, что обстановка уже с 1967—1968 гг. начала изменяться и примерно к 1971—1972 гг. изменилась ради­кально. На господствующее течение в этот период обрушились три «антифутурологические волны» такой силы, что его буквально смы­ло с «переднего края» футурологии. Плохо пришлось и конвергенционистскому течению, представители которого были деморализо­ваны и, можно сказать, почти начисто стушевались.

Начало сдвигу было положено всем памятными политическими кризисами конца 60-х годов, молодежными «бунтами» и т.д. Эти кризисы привели в действие механизмы цепной реакции сложного ряда социальных, политических и идеологических последствий, в том числе вызвали «антифутурологические» настроения.

Первая «антифутурологическая волна» была связана с расту­щей тревогой мировой общественности по поводу прогрессирую­щего загрязнения окружающей природной среды. Она нарастала исподволь, долгие годы, а в конце 60-х гг. обрушилась лавиной. Здесь, видимо, сыграли роль многие факторы: и стремительный рост мас­штабов загрязнения у всех на глазах, и те весомые «капли», которые переполняют чашу терпения людей, и безотрадные прогнозные дан­ные на будущее с первых же шагов «технологического прогнозиро­вания», которые стали достоянием гласности, и попытки некоторых политиканов нажить себе политический капитал на тревоге и недо­вольстве общественности, и стремление монополий нажить себе на том же самом уже не только один политический капитал, и попытки правящих кругов западных стран переключить внимание обществен­ности с политико-экономических проблем на экологические, и мно­гое другое.

Как бы то ни было, факт остается фактом: «экологическая волна» конца 60-х – начала 70-х гг. взметнулась сотнями книг и тысячами статей в защиту природы, сделалась предметом страстных дискуссий, предвыборных кампаний и парламентских распрей. Она была умело использована монополиями в их междоусобной борьбе, привела к возникновению на Запа­де специальных правительственных учреждений по охране природы и решительно подорвала в глазах западной обще­ственности престиж мажорных прогнозов. Стало «неприлич­ным» говорить о каком-то безоблачном «постиндустриальном обществе», игнорируя общую тревогу насчет того, что станет с Землей. «Никакой футурологии без экологии» – эти слова, произнесенные на одной из научных конференций в те годы, можно было бы поставить эпиграфом к новому этапу эволю­ции футурологии.

Достаточно сравнить книгу Кана и Винера, допустим, с книгой американского социолога Р. Фолка «Наша планета в опасности» (1971) – настоящим набатом тревоги, заглушавшим ликующие фанфары прежних лет, чтобы убедиться в том, насколько существенно было дискредитировано в глазах мировой общественности господство­вавшее течение.

Вторая «волна» накатилась буквально следом за первой. Нача­лись поиски «виновника» загрязнения природной среды. Таковым была признана энергетика, основанная на сжигании невосполни­мых ресурсов нефти, газа и угля; материально-сырьевая база с ее «вскрышными разработками» и сведением лесов на миллионах гек­таров; промышленность, захватывающая сельскохозяйственные уго­дья, отравляющая воду и воздух; автотранспорт, соревнующийся с промышленностью в отравлении воздуха, убивающий сотни тысяч и калечащий миллионы людей ежегодно; конвейеры на заводах, изма­тывающие и отупляющие рабочих; «сверхурбанизация», приводя­щая к противоестественному скоплению многомиллионных масс людей в гигантских «супергородах» – мегалополисах и т.д. Раз­вернулась кампания по «оцениванию технологии», повторившая все перипетии экологической кампании вплоть до создания междуна­родной ассоциации и правительственных учреждений специально по этой проблеме. О размахе и характере движения можно судить, например, по книге американских футурологов М. Сетрона и Б. Бартока «Оценивание технологии в динамической среде» (1974).

«Технологическая волна» по накалу страстей и скорости нарас­тания первоначально грозила перехлестнуть первую, но в конечном итоге примерно к середине 70-х гг. слилась с ней. Ее значение трудно переоценить. Ведь, по сути дела, ставился вопрос о качественно но­вой концепции научно-технического прогресса как в принципе уп­равляемого явления. Ясно, что от того, как сложится эта концепция, во многом будет зависеть характер дальнейшей эволюции футуро­логии.

Перефразируя приведенное выше высказывание одного из участников футурологических конференций, можно сказать, что лозунгом начала 70-х гг. на Западе сделался тезис – «Никакой футурологии при современной технологии». Это тоже было тягчай­шим ударом по господствовавшему течению, которое целиком ба­зировалось на «современной технологии» и оптимистично про­ецировало в будущее наблюдавшиеся тенденции развития научно-технического прогресса.

Третья «волна» возникла почти одновременно со второй. Она выразилась в оживлении давно существовавшего на За­паде антисциентистского течения с его отрицанием науки как конструктивной формы общественного сознания, обвинениями в се адрес, сводившимися к тому, что якобы именно она породила гонку вооружений, развитие атомного, химического, бактериологи­ческого оружия массового поражения, загрязнение природной сре­ды, демографический и информационный «взрывы», многочислен­ные тупики и кризисы середины XX века. Представители этого те­чения обвиняют ученых в том, что они якобы превратили науку в некую «священную корову», в нечто вроде новой религии и ведут привольную жизнь новоявленных жрецов, которых не трогают тре­воги и беды человечества. Отсюда – призывы «упразднить науку», заменить ее новыми формами общественного сознания, какими именно – неясно даже авторам подобных призывов.

Отзвуки подобных настроений можно было обнаружить, на­пример, в выступлениях американского священника Дж. Плат­та, сведенных в его книгу «Шаг к человеку» (1966). «Экологи­ческий» и «технологический» кризисы дали такого рода взгля­дам как бы второе дыхание. Число выступлений в этом духе резко возросло. Правда, и третья «волна» вскоре слилась с первой. Но свою роль в подрыве «кредитоспособности» господствовавшего течения – лучшей мишени с антисциентистских позиций трудно было и придумать! – она также сыграла.

Под этими ударами облик футурологии стал заметно менять­ся. Господствовавшее течение осталось преобладающим по чис­лу представителей и произведений, но оказалось дискредитиро­ванным, оттертым на второй план в глазах западной обществен­ности и претерпело немаловажные изменения. Оставаясь в прин­ципе на своих прежних позициях, его представители учли новую конъюнктуру, включив в свои концепции мотивы «экологическо­го кризиса», «переоценки технологии», а иногда и антисциентизма. Они сделали гораздо более изощренной свою аргументацию и намного убавили мажорный тон прогнозов. Это относится даже к последующим работам Г. Кана – наиболее радикального и «стойкого» представителя данного течения, в частности, к его книгам, вышедшим в те годы: «Растущая японская сверхдержава: вызов и ответ» (1970), «Грядущее: размышления о 70-х и 80-х гг.» (1972, в соавторстве с Б. Брюс-Бриггсом), «Следующие 200 лет» (1976, в соавторстве с У. Брауном и Л. Мартелем). В еще большей мере это относится к работам Д. Белла и других «постиндустриалистов».

Д. Белл представил свой доклад о «постиндустриальном обще­стве» на VII Международном социологическом конгрессе (Болга­рия, Варна, 1970), внеся некоторые поправки по сравнению с докла­дами на «Комиссии 2000 года» в 1965—1966 гг., опубликованными в сборнике «Навстречу 2000 году» (1968). Но времена настолько изме­нились, что частных поправок оказалось недостаточно.

Доклад Белла вызвал резкую заочную критику (сам автор на кон­гресс не явился). Социологи вынесли ему приговор: «Старомодно». Наверное, эта оценка не осталась для Белла безразличной. Во всяком случае на следующий год он выступил в журнале «Сэрвей» (1971, № 2) с большой статьей «Постиндустриальное общество: эволюция идеи», а в 1973 г. выпустил монографию «Приближение постиндустриаль­ного общества: экскурс в социальное прогнозирование». Здесь мы видим существенные новации.

Во-первых, уже не игнорируются, как это свойственно теориям индустриализма, принципиальные различия между капитализмом и социализмом. Подчеркивается нереальность их «конвергенции». За социализмом признается «право на существование», но только в определенной плоскости понимания, или, пользуясь терминологи­ей автора, «оси исследования». Если иметь в виду «ось собственно­сти» (на средства производства), то различают феодализм, капита­лизм и социализм. Если «ось собственно производства» – то доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное общество не­зависимо от общественного строя. Если же «ось политики» – то демократическое и авторитарное общество. И так далее. Какая «ось» основная, определяющая, автор не указывает.

Во-вторых, отрицается прежняя монополия «валового на­ционального продукта на душу населения» в качестве ключе­вого показателя развития общества. Выдвигается система социальных показателей, о которой говорилось в предыдущем разделе.

В-третьих, более определенно подчеркивается серьезность про­блем, стоящих перед человечеством. Путь к «постиндустриальному обществу» рисуется не таким безоблачным, как прежде.

И все же новые работы Белла продолжали вызывать все более резкую критику со стороны его коллег. Чутко реагирующий на из­менения конъюнктуры, журнал ассоциации американских футуро­логов «Футурист» (1973, № 6) поместил разгромную рецензию на новую книгу Белла. Автору предъявлялись обвинения в защите по­зиций «редукционистской» (читай – традиционно-рутинной) науки против «рождающейся целостной науки», в «предубеждениях, свойственных истэблишменту», в «завуалированном утопизме» (уто­пия «вечного капитализма») и даже, по существу, в прогностичес­кой непрофессиональности («ненастоящем футуризме»). Еще бо­лее резко критиковали книгу Белла его западные коллеги на VIII Международном социологическом конгрессе (Канада, Торонто, 1974), куда автор на сей раз явился сам, но доклада не представил и от участия в дискуссии воздержался.

Что касается Г. Кана, тоже пользовавшегося на Западе в 60-х гг. значительным авторитетом, то его критиковали еще сильнее. Теперь его атаковали не только сторонники мира, которые не могли забыть, как хладнокровно разбирал он в своей книге «О термоядерной вой­не» (1960) возможные варианты гибели человечества в атомной ка­тастрофе, но и футурологи, весьма далекие как от марксизма, так и от пацифизма. Его обвиняли в полном несоответствии прогнозов, сделанных в трудах Гудзоновского института, реальным тенденциям развития человечества в последней трети нашего века.

Дело дошло до того, что англо-американский журнал «Фючерс» (один из самых представительных органов западной футурологии, в редакционный совет которого входили Белл и Кан) поместил ста­тью (1975, № 1) с убийственной критикой качества прогноза разви­тия экономики Великобритании на 1980 г., разработанного Европей­ским отделением Гудзоновского института. Этот институт считался одним из самых высокопрестижных исследовательских центров на Западе по разработке социально-экономических и военно-полити­ческих прогнозов глобального масштаба. К его услугам прибегали (и прибегают) крупнейшие финансово-промышленные корпорации США, Японии, ряда стран Западной Европы. Институт все время расширял свою деятельность, создал Европейское (в Париже) и Ази­атское (в Токио) отделения, включил в «сферу своей компетенции» огромные регионы от Палестины до Вьетнама и от Чили до Ирлан­дии и, казалось, не имел никакого отношения к судьбе футурологии, занимаясь в основном практической разработкой прогнозов. Тем не менее и он не ушел от ударов, обрушившихся на господствовав­шее течение. Его прогноз был публично объявлен несостоятель­ным!

Ничего подобного и представить себе нельзя было в 60-х гг., когда авторитет Белла и Кана как наиболее видных футуро­логов был на Западе абсолютно непререкаемым.

В своей последней книге – «Противоречия культуры капитализ­ма» (1976) – Белл предостерегал, что при дальнейшем стихийном развитии событий «капитализм может уничтожить сам себя». В. поисках «оптимизации» социальных процессов автор обращается к религии, как это уже неоднократно делали антисциентисты. Его но­вое произведение можно понять только в контексте дискуссий, выз­ванных концепциями, которые появились в начале 70-х гг. и которые нам предстоит рассмотреть в следующем разделе.

Сказанное относится не только к Беллу и Кану. Та же участь по­стигла конвергенционистское течение. Представители апокалипси­ческого течения просто растерялись перед лицом бурного потока событий конца 60-х гг. и отошли на задний план в глазах обществен­ности Запада. Их сменили новые, малоизвестные или даже вовсе неизвестные прежде люди. В центре внимания оказался «Футурошок» А. Тоффлера (1970).

Тоффлер ярким, образным языком публициста рассказал о том, как социальные последствия научно-технической рево­люции развеивают в прах мир современного буржуа, все при­вычные каноны его социального времени и пространства, его социальной среды, социальных ценностей.

Бешено ускоряется темп жизни. Одежда, домашняя обстанов­ка, все вещи, окружающие человека, сами по себе теряют пре­жнюю престижную ценность. Чем чаще человек может позво­лить себе их менять, тем выше его престиж в глазах «общества массового потребления». Начинается царство «вещей одноразо­вого пользования». Исчезает прежнее обаяние «отчего дома». Каждая пятая американская семья в среднем ежегодно меняет место жительства! Для «современных кочевников» жилой дом превращается в «жилье одноразового пользования».

Разваливается социальный институт семьи и брака, тесный круг друзей. На каждые две свадьбы – один развод! «Друзей» меняют, как перчатки, по мере надобности в «нужных людях» для продвижения по службе или успеха в обществе. Растет не только проституция, но и просто число безобразных оргий почти совершенно незнакомых друг другу людей. Появляется и тут же распадается множество «брачных коммун». Порнография становится «обычной» литературой, фотографией и кинематографией. Супругу, возлюбленную, друзей заменяют «знакомые одноразового пользования». Преступность, наркомания, массовая деморализация людей растут как на дрож­жах.

Вместо привычного стиля жизни появляется множество разно­образных «стилей жизни», один другого экстравагантнее и возмути­тельнее, по прежним понятиям. Вместо привычных «солидных» фирм со строгой иерархией престижа и сфер компетенции служа­щих раскручивается калейдоскоп возникающих и исчезающих ко­митетов, центров, комиссий, институтов, корпораций, по-разному (иногда очень значительно) влияющих на развитие экономики, поли­тики, культуры. Вместо стабильной «профильной» организации уп­равления по отраслям возникает «проблемная» организация, каж­дый раз новая для решения каждой новой проблемы. Вместо при­вычной бюрократии и плутократии появляется невиданная прежде «адхократия» – «комитеты ад хок» (для данного случая), «калифы на час», которые на этот час оказываются важнее самых важных пре­зидентов и директоров.

Средства массовой информации – пресса, радио, телеви­дение, поглощающее кино и театр, – становятся средствами массового оглупления людей, бесцеремонной и бессмысленной манипуляции личностью человека. Искусство превращается в стремительно сменяющие друг друга модные кривлянья, в «по­теху одноразового пользования». Наука, подбираясь к секре­там управления развитием физического и психического обли­ка человека, готовится поставить массовое оглупление людей и манипуляцию личностью на «научную» основу, ускоряет процесс превращения гомо сапиенс в какой-то кибернетичес­кий организм.

Все более неуютно чувствует себя человек в этом «безум­ном, безумном мире». Все чаще оказывается он в состоянии шока. А ведь все это, доказывает автор, только начало. Потому что это – не просто шок, а футурошок, шок от столкновения с будущим. Как же встретить этот «вызов будущего»? Тоффлер предлагает рецепты: во-первых, срочно развивать «исследования будущего», интегриро­вать прогнозирование – целеполагание – планирование – про­граммирование – проектирование – управление в единую систе­му; во-вторых, начать «обучение будущему» в школах, университе­тах, по каналам массовой информации, знакомя людей, особенно молодежь, с социальными последствиями научно-технической революции, облегчая их «приспособление» к будущему; в-третьих, расширять практику социальных экспериментов, искусственно со­здавая «плацдарм для наступления на будущее».

Слов нет, и то, и другое, и третье немаловажно. Но столь же ясно, что одним лишь исследованием, преподаванием и социальным экс­периментом беде не поможешь. Без изменения образа жизни лю­бые попытки «наступления на будущее» остаются заведомо утопи­ческими. Тем самым еще более усиливается впечатление безысход­ности «футурошока».

Все это, вместе взятое, произвело впечатление разорвавшей­ся бомбы. Динамика ВНП на душу населения, радужные ми­ражи «постиндустриального общества», «конвергенция», эк­зистенциалистские стенания по поводу «отчуждения личнос­ти» – все это показалось сущим вздором по сравнению с об­рисовавшейся угрозой надвигающейся катастрофы. Почти два года вокруг книги Тоффлера кипели споры на тему о том, ре­альна ли грядущая катастрофа, и если да, то как ее избежать. Однако прошло лишь немногим более года – и появились книги, по сравнению с которыми Тоффлер выглядел таким же оптимистом, как ранее Белл и Канн по сравнению с ним самим.

Лекция 6

РИМСКИЙ КЛУБ И ЕГО РОЛЬ В ИССЛЕДОВАНИИ ПРОБЛЕМАТИКИ БУДУЩЕГО

В 1971 г. вышла книга, которой было суждено сыграть осо­бую роль в эволюции футурологии на протяжении 70-х гг., явиться как бы первым межевым знаком между современным и предыдущим этапом этой эволюции. Поначалу она, в отличие от книги Тоффлера, прошла незамеченной. Книга называлась «Миро­вая динамика» (русский перевод 1979). Автор ее – Дж. Форрестер, специалист по теории управления, профессор Массачусетского тех­нологического института (США) – был известен своими книгами «Индустриальная динамика: основы кибернетики предприятия» (1961, рус. пер. 1971) и «Динамика развития города» (1969, рус. пер. 1974), по общему мнению, никакого отношения к футурологии не имевшими. Третья книга Форрестера имела предысторию, без кото­рой трудно понять ее сложную судьбу: она была написана в связи с деятельностью так называемого Римского клуба.

Римский клуб, получивший название по месту своей штаб-квартиры, был создан в 1968 г. по инициативе А. Печчеи, итальянского промышленника, члена правления фирм «Оливетти» и «Фиат», пред­седателя Комитета Атлантической экономической кооперации (од­ной из экономических организаций НАТО). Печчеи пригласил око­ло полусотни видных ученых, бизнесменов и общественных деяте­лей Запада (впоследствии их число было увеличено) регулярно со­бираться для обсуждения проблем, поднятых экологической и тех­нологической «волной». Члены клуба объехали столицы многих стран мира, стремясь обратить внимание правительств и обществен­ности – прежде всего ученых – на серьезность этих проблем. Кро­ме того, клуб располагал достаточными средствами (через поддер­живающие его фирмы), чтобы заказать специальные научные ис­следования по данной проблематике.

В июле 1970 г. на заседании клуба был обсужден очеред­ной доклад, на этот раз – профессора Форрестера о его опы­те моделирования социальных систем. Доклад произвел боль­шое впечатление и был развернут в монографию, а группе мо­лодых коллег Форрестера во главе с Д. Медоузом заказали исследование проекта по «глобальному моделированию» (в развитие положений Форрестера) с использованием ЭВМ.

Спустя год монография вышла в свет, исследование было завершено, и журнальный отчет о нем опубликован. Однако информация Форрестера и Медоуза на первых порах осталась попросту непонятой. Потребовалось около года, пока вышла книга группы Медоуза «Пределы роста» (рус. пер. 1971) и пока, наконец, до общественности дошло, что выводы Форрестера – Медоуза сенсационны, что по сравнению с ними апокалипси­ческие сентенции Тоффлера—сущая идиллия. Вот тогда-то, в конце 1972 г., взорвалась еще одна «футурологическая бомба».

Между тем Форрестер с самого начала говорил об очень серьез­ных вещах. Он предложил вычленить из сложного комплекса гло­бальных социально-экономических процессов несколько решающих для судеб человечества, а затем «проиграть» их взаимодействие на кибернетической модели с помощью ЭВМ совершенно так, как уже «проигрываются» противоречивые технологические процессы при определении оптимального режима работы какого-нибудь предпри­ятия.

В качестве ключевых процессов в исследовании Форрестера—Медоуза были избраны рост мирового народонаселения, рост про­мышленного производства и производства продовольствия, уменьшение минеральных ресурсов и рост загрязнения природ­ной среды. Моделирование с помощью ЭВМ показало, что при существующих темпах роста населения мира (свыше 2% в год, с удвоением за 33 года) и промышленного производства (в 60-х гг. 5—7% в год с удвоением примерно за 10—14 лет) на протяжении первых же десятилетий XXI в. минеральные ресурсы окажутся исчерпанными, рост производства прекратится, а загрязнение природной среды станет необратимым.

Чтобы избежать такой катастрофы, создать «глобальное рав­новесие», авторы рекомендовали резко сократить темпы рос­та населения и промышленного производства, сведя их к уров­ню простого воспроизводства людей и машин по принципу: новое – только взамен выбывающего старого (концепция «ну­левого роста»).

С этих позиций уровень жизни, приближенно выражаемый величиной валового национального продукта на душу населе­ния, не годился для обобщающего показателя. Форрестер пред­ложил другой – «качество жизни», который к тому времени дав­но уже служил предметом дискуссий, а сам Форрестер трактовал его как интегральный показатель плотности (скученности) насе­ления, уровня промышленного и сельскохозяйственного произ­водства, обеспеченности минеральными ресурсами и загрязнен­ности природной среды. Не менее важными для «качества жиз­ни» признавались масштабы стрессовых ситуаций на работе и в быту, а также качество охраны здоровья. Наконец, высказывалось предположение, что в современных условиях уровень и качество жизни находятся в обратной зависимости по отношению один к другому: чем выше уровень жизни, связанный с темпами роста промышленного производства, тем быстрее истощаются мине­ральные ресурсы, быстрее загрязняется природная среда, выше скученность населения, хуже состояние здоровья людей, больше стрессовых ситуаций, т.е., в понимании автора, ниже становится качество жизни.

Позднее этот тезис подлил масла в огонь дискуссии по поводу содержания понятий «уровень», «стандарт», «качество», «стиль» и «образ жизни», разгоревшейся не Западе в середине 70-х гг. Но на первых порах он также остался незамеченным.

Сенсационной в концепции Форрестера – Медоуза стала не их трактовка качества жизни и даже не угроза глобальной катастрофы, а то, что в данном случае авторы апеллировали к авторитету не че­ловеческого, но электронного мозга компьютера. И компьютер дал сигнал: впереди – катастрофа. Это-то и вызвало бурю полемики (продолжающейся, кстати, и до сих пор).

Встал вопрос, имеют ли право Медоуз и его сотрудники высту­пать от имени «всеведущего» компьютера и разыгрывать роль но­воявленного «бога из машины» в стиле древнегреческих трагедий? Ведь ЭВМ работают по заданной программе, а программу задают люди. Правильно ли составлена программа и достаточно ли основа­тельны теоретико-методологические принципы ее построения? Пер­вый же развернутый ответ на эти вопросы гласил: нет.

В журнале «Фючерс» (1973, № 1 и 2) появилась серия статей, подготовленных сотрудниками группы по изучению политики в от­ношении науки во главе с Г. Коулом и К. Фримэном (Сассекский университет, Великобритания). В том же году статьи были опубли­кованы сразу несколькими издательствами в виде отдельных сбор­ников. Серия открывалась статьей «Мальтус с компьютером». Да­лее во всех статьях Форрестера и Медоуза упрекали за попытку ожи­вить неомальтузианство. Конкретно им предъявлялись обвинения:

– в порочности глобального подхода, не учитывающего существенных различий между отдельными странами, особенно между развитыми и развивающимися (процессы роста населения и про­мышленного производства, истощения минеральных ресурсов и загрязнения природной среды в разных странах идут по-разному);

– в ошибочности программ, заложенных в ЭВМ, поскольку они опирались на экстраполяцию тенденций, свойственных 60-м гг. (в 70-х гг. эти тенденции, как известно, начали меняться, а в 80—90-х гг. измени­лись еще радикальнее);

– в односторонности использования инструментария современ­ной прогностики: было проведено преимущественно поисковое прогнозирование – продолжение в будущее наблюдаемых тенден­ций при абстрагировании от возможных решений, действия на ос­нове которых способны радикально видоизменить эти тенденции; не получило развития нормативное прогнозирование – установле­ние возможных путей достижения оптимального состояния процес­са на основе заранее определенных социальных идеалов, норм, це­лей.

Последнее обвинение выглядело особенно тяжким, поскольку речь шла о соответствии сделанного прогноза требованиям совре­менного прогнозирования социальных процессов, которое ориен­тировано не просто на предсказание, а на содействие оптимизации решений путем сопоставления данных поиска и норматива.

В том же номере «Фючерс» трибуна для ответа на критику была предоставлена авторам «Пределов роста». Медоуз и его сотрудники признали «некоторое несовершенство» своих моделей, но настаи­вали на правомерности использования их, пока не будут разработа­ны более совершенные. Они признавали односторонность своего подхода, но указывали, что при известных условиях и соответствую­щих оговорках глобальный подход вполне допустим и что в их книге имеются элементы и нормативного подхода.

С тех пор и по сей день оба подхода, как два знамени, обозначают две главные противоборствующие силы футурологии на современ­ном этапе ее эволюции.

Главное же в том, что Медоуз и его коллеги обвиняли сво­их оппонентов в негативном подходе, поскольку те не предла­гали позитивной альтернативы. В особенности они возмуща­лись тем, что их критики обрушились на две первые, предва­рительные части задуманной работы (на «Мировую динами­ку» и «Пределы роста»), не дождавшись двух последних, зак­лючительных частей – коллективной монографии тех же ав­торов «Навстречу глобальному равновесию» (вышла за месяц до появления уже подготовленного к тому времени номера «Фю­черс» с серией критических статей) и подробного отчета об иссле­довании в целом под заглавием «Динамика роста в ограниченном мире» (1974).

Но эти обвинения уже не представляли особого интереса. К вес­не 1973 г. в разработку поисковых и нормативных моделей – альтер­натив моделям Форрестера-Медоуза – включилось свыше десят­ка значительных исследовательских групп и ряд отдельных ученых. Число работ по этой проблематике стало расти, как снежный ком. «Бум прогнозов» начала и середины 60-х гг. сменился после «распу­тицы» конца 60-х – начала 70-х гг. «бумом глобальных моделей» сере­дины 70-х гг.

В 1974 г. появилась следующая значительная работа того же ряда – второй доклад Римскому клубу, книга М. Месаровича (США) и Э. Пестеля (ФРГ) «Человечество на поворотном пун­кте». Ее авторы попытались преодолеть недочеты своих предше­ственников. Процесс моделирования был намного усложнен, глав­ным образом за счет расширения имитационного и игрового инст­рументария. Чрезвычайно усилился нормативный аспект исследо­вания. В центре внимания авторов оказалась разработка альтерна­тивных нормативно-прогнозных сценариев разрешения назреваю­щих проблем. Одна группа таких сценариев касается различных ва­риантов помощи развивающимся странам со стороны развитых, имея в виду ликвидацию растущего пока что разрыва между их про­мышленными потенциалами. Другая группа касается различных ва­риантов урегулирования отношений между странами – произво­дителями и потребителями нефти. Третья – различных вариантов решения мировой продовольственной проблемы.

В отличие от Форрестера-Медоуза с их указанием на угро­зу глобальной катастрофы и рекомендацией скорейшего пе­рехода к «нулевому росту» общий вывод работы Месаровича-Пестеля таков: при сохранении существующих тенденций катастрофа ожидается прежде всего в ближайшие десятиле­тия в регионах, охватывающих развивающиеся страны мира; позднее она скажется и на развитых странах, которые и без того будут испытывать растущие трудности. Рекомендации: возможно скорее перейти не к «нулевому», а к «органическо­му росту», дифференцировав темпы роста в зависимости от уровня развития страны с увеличением помощи развивающимся странам и с упором на форсирование решения мировой продовольственной и нефтяной проблемы.

Авторы, как и их предшественники, исходили из незыблемости существующего строя. Утопичность их надежд на решение соци­альных проблем, стоящих перед человечеством при сохранении су­ществующего положения вещей, очевидна. Не удивительно, что книга подверглась на Западе не менее жесткой критике, чем работы Фор­рестера-Медоуза.

В 1976 г. появились третий и четвертый доклады Римскому клубу – книги исследовательских групп под руководством Я. Тинбергена (Нидерланды) «Обновление международного экономического порядка» и Д. Габора (Великобритания) «За пределами века расточительства».

Первая книга, по существу, имеет в виду перестройку экономи­ческих отношений между развитыми и развивающимися странами мира. Общий вывод работы: при существующих тенденциях в бли­жайшие десятилетия разрыв между развитыми и развивающимися странами возрастет до катастрофических масштабов с угрозой пол­ного развала экономики последних, гибели сотен миллионов людей от голодной смерти и с серьезными осложнениями международных отношений в целом. Рекомендации: существенно увеличить финан­совую и продовольственную помощь развивающимся странам по линиям субсидий, займов и торговли с целью форсировать индуст­риализацию этих стран и оптимизировать их экономику на основе торможения гонки вооружений.

Вторая книга посвящена, в основном, проблемам и перспекти­вам истощения минеральных ресурсов мира. Вывод: продолжение в будущем наблюдаемых тенденций неизбежно приведет к круше­нию существующего мирового топливно-энергетического и мате­риально-сырьевого баланса. Рекомендации: оптимизация того и дру­гого баланса путем максимально-возможного увеличения в них удельного веса возобновляемых ресурсов (как энергетических, так и материальных) при строжайшей экономии, распространении замк­нутых циклов производства, многократном использовании вторично­го сырья и т.д.

Как видим, дальнейшая разработка перспективных глобаль­ных проблем идет по линии сужения и углубления исследова­ний с целью получить более конкретные и содержательные ре­комендации.

В 1977– 1978 гг. вышел пятый доклад Римскому клубу – два тома исследовательской группы под руководством Э. Ласло (США) «Цели человечества». Как явствует из самого названия, внимание авторов сосредоточено здесь почти целиком на нормативной стороне прогнозирования. Первый том состоит из трех частей. В первой рассматриваются региональные аспекты целеполагания по восьми крупнейшим регионам мира. Заслуживает внимания то, что по каждой группе стран руководители исследования стремились привлечь специалистов данного региона, в том числе из Советского Союза и ряда других социалистических стран. Отдельно рассматриваются цели крупнейших международных организаций, многонациональных кор­пораций и главнейших мировых церквей. Вторая часть посвящена проблемному целеполаганию в области международной безопас­ности, продовольствия, энергетики и минеральных ресурсов, обще­го глобального развития. Особое внимание уделяется разрыву меж­ду целями различного профиля и уровня. В третьей части разверты­вается призыв «совершить революцию в деле установления всемир­ной солидарности для достижения научно установленных глобаль­ных целей». Это, пожалуй, наиболее слабая сторона работы, так как утопичность призывов к «всемирной солидарности» без серьезных социально-политических преобразований не вызывает сомнений. Второй том посвящен детальному изложению хода исследования.

Шестой доклад Римскому клубу – книга «Нет пределов обуче­нию» (1979), подготовленная авторской группой в составе: Дж. Бот­кин (США), М. Эльманджра (Марокко) и М. Малица (Румыния) – посвящен перспективным проблемам народного образования, спо­собного, по мнению авторов, значительно сократить разрыв в уров­не культуры людей различных социальных групп, стран и регионов мира. Авторы считают, что существующая система народного об­разования, если говорить о глобальных масштабах, стала анахронич­ной, неспособной содействовать решению труднейших задач, встав­ших перед человечеством, и прежде всего – способствовать уско­ренному прогрессу экономики и культуры освободившихся стран. Они рекомендуют коренным образом реформировать систему на­родного образования, ориентируя ее на актуальные современные проблемы человечества, на понимание общеглобального характера этих проблем и вместе с тем серьезно совершенствуя процесс обу­чения путем внедрения новых, более прогрессивных методов.

Седьмой доклад – монография «Диалог о богатстве и благосостоянии» (1980), подготовленная с помощью исследовательской груп­пы итальянским экономистом О. Джиарини – представляет собой попытку создать новую теорию политической экономии с полной ревизией всех предшествующих экономических учений, включая марксистское. В основе концепции автора лежит тезис о том, что при развитии экономики и культуры человечеству приходится счи­таться не только с «наследством» – особенностями общественного производства, но и с «приданым» – масштабом и характером нево­зобновимых природных ресурсов. Отсюда он делает вывод, что даль­нейшее развитие экономики без учета экологических последствий чревато катастрофой, и рекомендует объединить политическую эко­номию и социальную экологию в единую научную дисциплину, научиться принимать в расчет не только финансовую сторону произ­водства, но и природные ресурсы, часто не поддающиеся финансо­вым оценкам.

На протяжении ряда последующих лет доклады Римскому клубу появлялись почти ежегодно, причем проблематика глобального моделирования разрабатывается многими исследовательскими груп­пами, в том числе и не связанными непосредственно с Римским клубом. С детально разработанными моделями выступили исследо­вательские группы под руководством И. Кайя (Япония), А. Эрреры (Аргентина), Г. Линнемана (Нидерланды), В. Леонтьева (ООН), А. Габю (Швейцария), П. Робертса (Великобритания) и др. С 1972 г. функционирует Международный институт прикладного системно­го анализа в Лаксенбурге (Австрия), значительная часть проблема­тики которого непосредственно связана с вопросами глобального, регионального и проблемного моделирования. В число членов – учредителей этого института наряду с США, ФРГ, Англией, Франци­ей, Италией, Канадой вошли СССР, ГДР, Болгария, Польша, Чехосло­вакия, Венгрия. Аналогичные институты были созданы в ряде стран мира, в том числе и в Советском Союзе.

Лекция 7

СОВРЕМЕННЫЙ ЭТАП РАЗВИТИЯ ИССЛЕДОВАНИЙ БУДУЩЕГО. ГЛОБАЛИСТИКА И АЛЬТЕРНАТИВИСТИКА

Набор глобальных проблем современности – первоначально у разных авторов весьма различный – постепенно отстоялся и свелся примерно к десятку-полутора общепризнанных, с самыми несуще­ственными вариациями.

Ключевой проблемой, от которой зависело решение всех осталь­ных, большинство авторов считало гонку вооружений. В 70-х годах еще не до конца ясна была степень ее экономической тяжести для мирового хозяйства. Лишь позднее обнаружилось, что эта непо­мерная тяжесть буквально раздавила экономически более слабого участника гонки – «мировую социалистическую систему». Но и более сильному сопернику – «мировой капиталистической систе­ме» – тоже приходилось выбиваться из сил. В 50-х годах общая стоимость гонки вооружений оценивалась примерно сотней мил-60лиардов долларов, в 80-х она приблизилась к триллиону. Такие астрономические величины мало что говорят неспециалисту. Понят­нее будет сказать, что при подобных расходах на прочие насущные нужды оставались жалкие центы, а уж о необходимых ассигновани­ях на сколько-нибудь эффективное решение любой из глобальных проблем вообще не могло быть и речи. Кроме того, в условиях военно-политического противостояния двух мировых империй (если называть вещи своими именами) вообще не было и быть не могло никакого глобального подхода к решению каких бы то ни было про­блем – одни пустые разговоры.

Между тем, гонка вооружений год от года расширяла масштабы и набирала темпы роста. Триллион долларов в год – это, по мень­шей мере, пятая-шестая часть всего совокупного общественного продукта человечества. А расходы на вооружение удваивались каж­дые пять лет. Становилось очевидным, что еще два-три пятилетия, и либо мировая экономика просто рухнет под тяжестью танков, истре­бителей и ракетоносцев, либо у одной из сторон возникнет соблазн, воспользовавшись временными преимуществами или какими-то благоприятными обстоятельствами, покончить с противником од­ним ударом. А это, даже в самом удачном для агрессора случае, означало гибель сотен крупных городов и сотен миллионов людей, превращение мира в подобие послевоенной Европы. Скорее же все­го это означало бы гибель человечества в огне всеистребляющей ядерной войны.

Но как покончить с гонкой вооружений без капитуляции одного из гонщиков? На этот вопрос ответа не было. Точнее он более чем очевидно просматривался в многолетних бесплодных переговорах хотя бы о некотором сдерживании гонки. И это вселяло чувство безысходности по отношению не только к данной проблеме – ко все­му комплексу глобальных проблем.

Следующей по значимости в большинстве концепций глобальных проблем современности шла проблема преодоления или хотя бы минимизации растущего разрыва в уровне развития развитых и развивающихся стран. Этот разрыв, который первоначально (после нача­ла крушения мировой колониальной системы) выражался формулой «в несколько раз», позднее стал выражаться формулой «в десятки раз», т.е., при существующих условиях, безнадежно и навсегда.

Серьезность этой проблемы заключалась не только в относитель­ном росте масштабов разрыва, хотя и одного этого фактора было бы достаточно для опаснейшего роста напряженности в междуна­родных отношениях при любом уровне благосостояния развиваю­щихся стран. Что толку, если вам удалось отремонтировать свой ста­рый велосипед, когда вы видите, что богатый сосед пересаживается из «Фиата» в роскошный «Роллс-Ройс»? Да вы его в порошок сотре­те при первой возможности! Но главное в том, что масштабы стра­даний подавляющего большинства населения развивающихся стран поражали воображение и 30—40 лет назад: треть населения не получает полноценного питания, т.е. годами ведет полуголодное существование, в том числе треть от этой трети жестоко голодает, фактически медленно вымирает от мучительной голодной смерти; поло­вина не имеет медицинского обслуживания и доступа к источникам чистой воды, т.е. обречена на массовые эпидемии, и т.д. А населе­ние быстро растет, а иностранная помощь не беспредельна. И не нужно было большого воображения, чтобы представить себе, как будет обстоять дело в обозримом будущем ближайших десятилетий. Поскольку же существенно увеличить ассигнования на помощь раз­вивающимся странам не представлялось никакой возможности – ясно, что чувство безысходности не оставляло и при рассмотрении данной проблемы.

Третий комплекс глобальных проблем связан с жизненны­ми ресурсами человечества, среди которых на первый план выдвигается продовольственная проблема. Эта проблема на­чала обостряться в развивающихся странах мира еще в 50-х годах, когда широкое внедрение достижений современного здравоохранения, начиная с элементарных понятий санита­рии и гигиены и кончая эффективными лекарствами, вообще медицинским обслуживанием, резко снизило в Азии, Африке, Латинской Америке смертность вообще и детскую в особен­ности, что привело к быстрому росту голодных ртов и расту­щей же нехватке для них продовольствия. Во многих развива­ющихся странах – например, в Индии – стала быстро расти зависимость от иностранной продовольственной помощи. Сначала за счет продовольственных посылок из США питал­ся каждый шестнадцатый индус, затем каждый пятнадцатый, десятый, восьмой. Население страны росло, и трагический ко­нец был не за горами, потому что даже США не в состоянии кормить такое количество голодающих. Но в 60-х годах на­ука сотворила очередное чудо. Произошла «зеленая революция»: ученые вывели и распространили сорта сельскохозяйственных культур, дающие впятеро-вшестеро большие урожаи. С надвигающимся голодом в большинстве развивающихся стран было покончено, хотя, как уже говорилось, каждый тре­тий там не получал (и не получает) полноценного питания, а сотни миллионов по-прежнему хронически голодают.

С тех пор население развивающихся стран более чем удво­илось и в перспективе ближайших десятилетий наверняка еще раз удвоится. А второго «чуда» от науки ожидать не прихо­дится. Как говорится, дай Бог, если хоть немного, но стабиль­но будет наращиваться урожайность там, где она еще не дос­тигла передовых мировых стандартов. Снова растет зависи­мость развивающихся стран (особенно в Африке) от иност­ранной продовольственной помощи. Снова маячит призрак катастрофического голода в развивающихся странах.

Сравнительно менее остры проблемы, связанные с други­ми жизненными ресурсами человечества – с топливом и сы­рьевыми материалами, а также с транспортным балансом и ми­ровой торговлей, без чего невозможна реализация ресурсов. Но и они достаточно тревожны, о чем можно судить по пани­ке, которая возникает всякий раз, когда происходит сбой в снаб­жении нефтью, газом, углем достаточно крупных регионов мира, а также по периодическому ажиотажу на дефиците дру­гих минеральных ресурсов. Что касается транспортных про­блем, то достаточно одного примера: счет погибшим в одних только автокатастрофах пошел в мировых масштабах на сот­ни тысяч, а серьезно травмированным и увечным – на мил­лион с лишним ежегодно. Между тем, пока что катается в автомашинах меньше четверти мирового народонаселения. Ос­тальные три четверти (кстати, наименее дисциплинированные на автодорогах) завидуют счастливцам черной завистью и стремятся во чтобы то ни стало обзавестись собственной ма­шиной. Можно себе представить, сколько миллионов станут ежегодно разъезжать по кладбищам и больницам, когда ис­полнится эта мечта! Наконец, в мировой торговле «ножни­цы» между естественно складывающимися на рынке низкими ценами на сельскохозяйственную продукцию развивающихся стран и высокими ценами на промышленную продукцию стран развитых привели к безнадежным триллионным долгам первых последним. Выплатить эти долги физически невозможно, так что фактически растет дань развитых стран развивающим­ся. Но ведь развитые страны никто не завоевывал, чтобы об­лагать данью. Рано или поздно игра в «торговлю» окончится и тогда опять в поле зрения начнет маячить глобальная ката­строфа.

Зато к числу наиболее острых принадлежит экологическая проблема. В развитых странах мира ее более или менее успеш­но пытаются решать, да и то далеко не везде и не во всем это удается. Но в развивающихся странах воздушное, водное, ландшафтно-почвенное, радиационное, тепловое, шумовое, «му­сорное» (твердые отходы) и химикатное (нитраты и пр.) загрязнение окружающей среды идет нарастающими темпами и масштабами и борьба с ним ведется преимущественно став­шим уже привычным пустословием. В особенно плачевном состоянии находятся страны с тоталитарным режимом, по­скольку социально безответственные правительства ведут себя по отношению к природе просто как стервятники. Все рекор­ды в данном отношении побил Советский Союз и постсоветс­кая Россия, где правящая клика довела природную среду до прямо-таки тотально бедственного состояния, и слово «Чер­нобыль» сделалось символическим обозначением надвигаю­щейся экологической катастрофы не только по части радиа­ционного загрязнения окружающей среды. В общем, год за годом человечество неуклонно приближается к краю пропас­ти, за которым загрязнение природы становится необратимым, т.е. гибельным для людей. По подсчетам специалистов, до этой роковой черты остаются считанные десятилетия – разное число десятилетий у разных авторов, но именно десятилетий, а не веков.

Менее нагляден катастрофический характер демографичес­кой проблемы, но не менее серьезен. Ясно, что народонаселе­ние Земли не может удваиваться каждые полвека, как это толь­ко что произошло в 1950—2000 гг. И чем больше миллиардов, тем тяжелее «перегрузка» земной поверхности представителя­ми одной из разновидности фауны и тем кошмарнее крах, когда сельди перестанут помещаться в бочке, тем больше тяжких жертв потребуется для того, чтобы восстановить демографи­ческий и экологический баланс. Точно так же не может без 64конца идти процесс выморочности – депопуляции там, где он уже начался. Рано или поздно депопуляция приведет к пол­ной выморочности соответствующей популяции. И сознание этого ускорит агонию.

Проблемы гонки вооружений Третьего мира, жизненных ре­сурсов, экологии и демографии обязательно входят в перечень глобальных проблем современности практически у всех авторов. Остальные 5—7 проблем встречаются не у всех, так как большей частью входят в одну из только что перечисленных. Но от этого серьезность отнюдь не уступает последним. Это относится, в ча­стности, к проблеме расселения (урбанизации) – скучиванию огромных масс населения в крупных и сверхкрупных городах, при обвальной деградации села, что влечет за собой далеко иду­щие гибельные последствия и для природы, и для народонаселе­ния, к проблеме культуры, точнее – воинствующего бескульту­рья, выступающего под знаменем «контркультуры», со столь же гибельными последствиями для общества, к проблеме здравоох­ранения, в рамках которой ставится вопрос о растущей угрозе генофонду рода гомо сапиенс, т.е. об уменьшающихся шансах на выживание самой этой разновидности земной фауны, к пробле­ме антиобщественных явлений, начиная с наркотиков (включая алкоголь) и кончая преступностью, грозящих покончить с челове­чеством, подобно гонке вооружений, только здесь противостоят друг другу не государства, а паразитирующие на обществе ма­фиозные структуры и их жертвы, мы с вами, к проблеме эффек­тивности международных организаций — точнее, к проблеме их неэффективности, что, пожалуй, наиболее трагично в представленном перечне, поскольку никаких глобальных проблем без подобных организаций заведомо не решить, а с такими, каковы есть, – тем более.

Некоторые авторы добавляют в перечень глобальных проблем современности проблемы освоения Мирового океана и космоса, а также проблемы науки и научно-технического, прогресса, без ко­торых браться за решение глобальных проблем заведомо бесполез­но. Однако, на наш взгляд, такого рода проблемы органически вхо­дят в вышеперечисленные, причем их ряд может быть значительно продолжен. С другой стороны, ряд авторов (включая автора этих строк) выдвигают на первый план в качестве суперключевой проблему социально-политических изменений глобального масштаба, не без оснований полагая, что при существующем положении вещей ситуация будет ухудшаться вопреки любым конструктивным предложениям и благим пожеланиям. Но другие авторы считают такую проблему само собой разумеющимся условием решения остальных и опасаются, что выдвижение ее в качестве ключевой приостановит решение прочих в ожидании указанных измене­ний.

Здесь было бы вряд ли целесообразно останавливаться на гло­бальных проблемах современности более детально. На этот счет существует огромная литература, и хотя тема далеко не исчерпана, мало того, с годами отнюдь не увядает (скорее наоборот) в задачу настоящей работы не входит еще одна трактовка глобалистики. Хо­телось бы остановиться лишь на трех замечаниях принципиального характера.

Во-первых, все перечисленные глобальные проблемы, если задуматься над ними как следует, поражают своей безысход­ностью, практической неразрешимостью – по крайней мере, при существующем положении вещей, – и если что доказыва­ют, то неизбежность глобальной катастрофы не позднее XXI века, возможно даже первой половины последнего. Разум че­ловеческий не может смириться с подобной перспективой – подобно тому, как обыденное сознание не может смириться с необходимостью смертности человека ради жизнеспособно­сти человечества – и это изначально придает глобалистике тупико­вый характер.

Заметим, что со времени рождения в начале 70-х гг. глобалистики прошло 30 лет. За это время в мире произошли колоссальные соци­ально-политические изменения. Капитулировал и развалился Совет­ский Союз. Исчезла с карты земного шара «мировая социалисти­ческая система». Прекратилась гонка вооружений, хотя расходы на вооружение почти во всех странах мира все еще очень велики. В развитых странах научились сдерживать растущее загрязнение ок­ружающей среды, хотя благополучие в этом отношении даже там, не говоря уже о слаборазвитых странах (включая Россию), все еще очень далеко. Темпы роста населения почти повсюду в мире начи­нают снижаться, и, наверное, ко второй половине XXI века этот ката­строфический процесс приостановится сам собой. Но инерция все еще сильна, и к 2020 г. нам, можно сказать, гарантированы 8 млрд. 66человек на Земле вместо 6 млрд. в 2000 г. А к 2050 г. – по меньшей мере 10, если не больше, так что проблема роста народонаселения все еще остается достаточно острой. С другой стороны, депопуляция (превышение смертности над рождаемостью) в разных странах только начинает развертываться в полную меру, и проблема гряду­щего физического вырождения многих народов мира еще не осознана как следует.

И при всем том масштабность, острота, катастрофичность гло­бальных проблем современности остаются такими же, как и 30 лет назад. Число частично и полностью безработных в слаборазвитых стра­нах постепенно приближается к миллиарду, а ведь эти люди, в отли­чие от своих таких же безработных отцов и дедов, получили, по мень­шей мере, начальное образование, знают о том, что на планете су­ществует более привлекательная жизнь, безуспешно рвутся в бога­тые страны мира. Зреет социальный взрыв огромной мощности. Есть все для такого взрыва. Это – тоталитарные, изуверские и ма­фиозные структуры, в руки которых год за годом «плывет» оружие массового поражения – ядерное, химическое, бактериологичес­кое. Как только «доплывет» – начнется Четвертая мировая война (считая Третьей «холодную войну» 1946—89 гг.). Да и вся выше­очерченная номенклатура глобальных проблем не претерпела за прошедшие 30 лет никаких существенных изменений. Так что глобалистика была и остается актуальной поныне.

Во-вторых, мировая общественность так и не осознала до конца серьезность глобальных проблем современности. Мало того, реши­тельно отторгла эти проблемы по причине явной психологической усталости от бесконечного нагнетания ужасов надвигающейся гло­бальной катастрофы. Это оказалось похожим на прогнозы гряду­щих землетрясений в Калифорнии или Японии. Ну, надвигаются и надвигаются – может быть, действительно гибельные. Но не бе­жать же из-за этого из Токио и Сан-Франциско! Мало кому приходит в голову принципиальная разница между землетрясением и глобаль­ной проблемой: первое можно в лучшем случае предвидеть (предсказать) и приспособиться к предсказанному, второе можно пре­одолеть системой целенаправленных действий на основе решений с учетом предсказанного. Существенная разница!

Типичным в этом смысле было письмо одного читателя (точнее, писателя), опубликованное в московской «Независи­мой газете». Автор знать не хочет разницы между прогнозами – предсказаниями политиков или публицистов и научными прогноз­ными разработками. «Все врут календари», – ворчит потомок Фа­мусова. Огульно охаяв прогнозирование во всех его разновиднос­тях, автор поясняет причину своего недовольства: «предсказательский бум» – это «игра на и без того натянутых нервах». Пусть завтра человечество погибнет, но сегодня оставьте меня в покое! Удиви­тельно все-таки устроена психология человека: он с удовольствием смотрит на экране разные ужасы или читает о них в детективах, при­ятно щекоча себе нервы, но, как страус, прячет голову в песок, когда ему говорят о надвигающейся катастрофе, в которой его собствен­ная судьба и уж наверняка судьба его детей и внуков может оказать­ся ужаснее любого фильма ужасов. И эта тотальная социальная апа­тия накрывает глобалистику словно могильным курганом.

Наконец, в-третьих, вселенская апатия убаюкивает правительства, и те все, без единого исключения, встают перед глобалистикой в позу кролика перед удавом. Вот уж, поистине, по пословице: дитя (народ) не плачет – мать (правительство) не разумеет. Правда, по­началу правительства едва ли не всех ведущих держав мира очень испугались. В 1972 г., после первых же сообщений о сенсационных выводах Форрестера, в замке Лаксенбург под Веной был спешно создан Международный институт прикладного системного анализа для проверки степени серьезности обнаруженной опасности. В ин­ституте – редкий случай для того времени – мирно сели рядом специалисты из США и СССР, их союзников с той и другой стороны. Несколько институтов того же профиля появилось и в отдельных странах – в Москве даже два, если не три: собственно для СССР и для СЭВа. Но вскоре выяснилось, что если катастрофа и грозит, то не через годы, а скорее через десятилетия. Между тем, если правитель­ства мира отличаются разной степенью ответственности перед сво­ими избирателями – то перед детьми и внуками своих избирателей, перед человечеством XXI в. все они без малейшего исключения пол­ностью безответственны.

И это еще больше укрепляет чувство безысходности, обречен­ности человечества перед лицом глобальных проблем современно­сти. Да, с позиций глобалистики, ввиду пассивности мировой обще­ственности и бездействия правительств ведущих держав мира, гло­бальная катастрофа неизбежна. Но, может быть, выход мыслимо найти за рамками глобалистики?

И выход, действительно, был найден на совсем ином направле­нии междисциплинарных исследований. Ко второй половине 70-х годов, когда кризис глобалистики – всего лишь на третьем-четвертом году со дня рождения! – стал проявляться достаточно отчетливо, на нее пошли в атаку оппоненты из двух диаметрально противополож­ных лагерей.

Первый лагерь составляли носители мажорных футурологических традиций 50—60-х годов, когда вера в научно-техни­ческий прогресс была еще непоколебима, будущее рисова­лось в розовом свете, а все возникающие проблемы казались легко разрешимыми с помощью все той же науки и техники. Наиболее ярким представителем этого течения общественной мысли стал уже упоминавшийся нами Герман Кан, который отнюдь не смирился с тем, что его футурологический бест­селлер «Год 2000» поблек в ослепительном взрыве «Футурошока» и первых докладов Римскому клубу, и до самой своей смерти в 1983 г. (он умер за год до Аурелио Печчеи) продолжал год за годом выпускать книги, где доказывал, что, несмот­ря на временные трудности, все идет к лучшему в этом луч­шем из миров, что в XXI в. наука и техника поднимут челове­чество на недосягаемые ныне высоты.

Своих идейных противников в Римском клубе и идеологически примыкавших к нему течениях Герман Кан и его единомышленни­ки, как мы уже говорили, заклеймили ярлыком «экологических пессимистов» («экопессимистов»), чересчур выпячивающих эко­логическую сторону дела и не верящих во всемогущество научно-технического прогресса. В свою очередь, они тут же получили от оппонентов ярлык «технологических оптимистов» («технооптими­стов») – идолопоклонников НТР. Борьба между «экопессимистами» и «технооптимистами» составила основное содержание исто­рии футурологии последней четверти XX века. Она продолжается и поныне.

«Технооптимисты» обрели союзников там, где меньше все­го ожидали. Воинствующий антикоммунист, злейший враг Советского Союза Герман Кан вдруг сделался самым люби­мым автором «Правды». Конечно, о переводе его трудов на русский язык (кроме как «для служебного пользования») и речи быть не могло, поскольку там СССР и «социалистический лагерь» представали в довольно неприглядном свете. Но утверждение «технооптимистов», что все хорошо, а будет еще лучше, как нельзя лучше соответствовало идейным установкам Кремля того времени. Как раз во второй половине 70-х годов несколько сановных московских авторов из верхушки партийной номенклатуры проби­ли строжайший запрет касаться каких бы то ни было проблем буду­щего, кроме как в порядке комментариев к политической програм­ме Коммунистической партии (хотя ее полная несостоятельность стала очевидной для всех еще за десятилетие до этого), либо в поряд­ке «критики буржуазной футурологии». С 1976 г. в советской прессе стали появляться статьи по проблемам глобалистики – запоздалая реакция на первые доклады Римскому клубу, а с конца 70-х годов плотину запрета словно прорвало: за какие-нибудь 5—7 лет по дан­ной проблематике появилось свыше двух десятков монографий и сотни научных статей, тысячи публицистических – все до единой в единственно разрешенном «технооптимистическом» ключе, хотя ряд авторов более или менее эзоповым языком пытались показать серь­езность глобальной проблемной ситуации.

Фонтан советской глобалистической футурологии пустил в 1985 г. последнюю струю коллективным трудом «Марксистско-ленинс­кая концепция глобальных проблем современности», после чего вскорости иссяк: во времена горбачевской перестройки стало не до глобалистики. По иронии судьбы мы вновь – в который уже раз! – опоздали на целую эпоху. До этого (и отнюдь не впервые) мы точно так же опоздали с признанием научно-технической революции. Мы открещивались от нее, как от дьявола, почти все 50-е и 60-е годы, когда мир восторгался ею. И только в 1968 г., когда весь мир, в свою очередь, в ужасе отшатнулся от НТР с ее атомными грибами и разрушением окружающей среды, провозгласили необходимость «соединения НТР с преимуществами социализма» (после чего, как водится, хлынул поток из сотен книг и диссертаций, тысяч статей «об НТР»). А в 1985 г., когда мы только-только ввязались в драку «технооптимистов» и «экопессимистов» (на стороне первых, разумеется), эта драка в глазах мирового общественного мнения давно уже ото­шла на задний план перед появлением другого лагеря оппонентов «эко­пессимистов» – провозвестников «альтернативной цивилизации».

Разум человеческий никогда и ни при каких обстоятельствах не может смириться с неизбежностью какой бы то ни было катастро­фы – тем более глобальной. Так уж устроен разум человеческий. Правда, разные обладатели упомянутого достоинства по-разному реагируют на надвигающуюся опасность. Одни предпочитают На­дежду — например, на знаменитое русское «авось пронесет!». Другие обращаются к Вере — в бога или в научно-технический прогресс, в данном случае безразлично. Подавляющее большин­ство целиком отдается Любви, скажем, к своим ближним, во всяком случае замыкаясь в личных делах и знать ничего не желая о судьбах человечества. Ну, а некоторым общества трех сестер недостаточ­но, они взывают к матери — Софии-Мудрости. И та вразумляет, наставляет на путь истинный. Например, указывает на возможность спасения от надвигающейся катастрофы переходом от зашедшей в гибельный тупик существующей мировой цивилизации к цивилиза­ции качественно иной, альтернативной, способной успешно пре­одолеть трудности, связанные с глобальными проблемами совре­менности.

Первые, сравнительно робкие голоса «софийской» тональ­ности зазвучали еще в первой половине 70-х годов – в самом апогее триумфа глобалистики. С каждым годом они слыша­лись громче и громче, а примерно с 1978—1979 гг., в свою оче­редь, выплеснулись десятками книг, сотнями статей. Уже в 1978 г. библиография по альтернативистике, приложенная к книге Марка Сатина «Политика новой эры: спасая себя и общество», насчитывала 250 названий, плюс 20 произведений, так ска­зать, предтеч альтернативистики в одних только США 1847– 1967 гг. С тех пор счет пошел на сотни одних только первоклассных научных трудов на английском языке, не говоря уже о литературе на других языках и о тысячах, десятках тысяч брошюр, статей, докладов.

Мы и в данном случае верны себе – отстаем позорнейшим об­разом. Лишь с 1990 г. стали появляться первые работы по альтерна­тивистике. Одним из первых появился препринт В.Г. Буданова «Аль­тернатива общественного прогресса: гомо агенс» (тиражом 50 000 экз.). Правда, автор сосредоточил внимание лишь на одном вопросе – перестройке сознания. Более широко интересующая нас пробле­матика освещена в работе И.М. Савельевой «Альтернативный мир: модели и идеалы» (М., 1990; работа носит преимущественно обзор­ный характер, давая некоторое представление о западной литерату­ре). Заявлена в проспекте книга А.Н. Чумакова «Философия глоба­листики: поиск путей выживания цивилизаций» (как видим, предпо­лагается работа также обзорного характера). Тот же обзорный ха­рактер носит докторская диссертация Л.Н. Вдовиченко «Формиро­вание социально-политических воззрений альтернативистов» (1990). И только статья Г.Г. Дилигенского «Конец истории или смена цивилизаций?», подготовленная к международному семинару в Новосибирске в мае 1991 г. содержит попытку выработки собственной концепции альтернативистики. Но и то лишь в качестве реакции на нашумевшую в 1990 г. статью американского футуролога Ф. Фукуямы «Конец истории?».

Возможно, здесь перечислены далеко не все наиболее значительные советские работы по альтернативистике. Но в количестве ли дело? Важно, что это – последние советские работы. И по альтернативистике тоже.

Каким будет старт российской альтернативистики, заявившей о своем существовании не только книгой И.В. Бестужева-Лады «Альтернативная цивилизация» (1998)? Это зависит от того, какое внимание будет уделено данной проблематике в условиях, когда, мягко говоря, не до нее: выжить бы России в ближайшие годы, а уж потом думать о выживании человечества в ближайшие десятилетия. Но «первые ласточки» уже пытаются сделать «альтернативную весну: в 90-х гг. появились серии монографий Н.Н. Моисеева („Как далеко до завтрашнего дня…“, 1994 и 1997; „Быть или не быть человечеству?“, 1999); В.Л. Иноземцева („За пределами экономического общества“, 1998, „Расколотая цивилизация“, 1999) и др.

Что касается их многочисленных западных коллег, то из них трудно выделить сколько-нибудь общепризнанных лидеров типа Германа Кана для «технооптимистов», Аурелио Печчеи для «экопессимистов» или Алвина Тоффлера, которого, в известной мере, правда, можно отнести к предтечам альтернативистики. На память приходят разом несколько десятков имен одинаково первоклассных авторов, перечислять которые здесь – значит намного выйти за рамки лекции, а упомянуть лишь некоторых – значит обидеть остальных. Скажу лишь, что по сравнению с глобалистикой здесь намного выше процент сравнительно молодых (от 25 до 40 лет) авторов и еще выше – процент авторов-женщин, сильнее предрасположенных к проблематике именно альтернативистики. Что ж? Молодежь, да еще женского пола – это не так уж плохо для старта нового направления междисциплинарных исследований. Чтобы альтернативистика – в противоположность глобалистике – не выглядела совсем уж безликой, сошлемся в качестве иллюстрации на две-три выдающиеся работы, которые произвели наибольшее впечатление в ряду двадцати-тридцати столь же выдающихся из двухсот-трехсот первоклассных трудов.

Это, конечно же, Гейзел Гендерсон – «Создание альтернативных будущностей» (1978). С характерным подзаголовком: «Конец экономики» и с предисловием одного из наиболее авторитетных предтеч альтернативистики – Э. Шумахера. Основная идея труда, нашумевшего в свое время, – необходимость перехода от привычных категорий политэкономии к оптимальному сочетанию критериев экономики и экологии, к качественно иному образу жизни общества, включая полное переосмысление сущности научно-технического прогресса на благо людей. Эти идеи она развивала позднее еще в двух столь же нашумевших книгах – «Политика солнечной эпохи: альтернатива экономике» (1981) и «Парадигмы в прогрессе (Смена парадигм): жизнь за пределами экономики» (1991).

Следует назвать и Мэрилин Фергюсон – «Заговор Водолея: личные и общественные трансформации в 80-х годах» (1980). Основная идея книги: на смену эпохе Рыб, в которой мы мыкались последние две тысячи, лет, грядет такой же продолжительности эпоха Водолея, с совершенно иной системой ценностных ориентации людей, с качественно иным менталитетом и образом жизни. Первые признаки наступления новой эпохи («заговор Водолея») уже дают о себе знать: на смену «вертикальной» иерархии бюрократических структур приходят «горизонтальные» сети взаимодействия; на смену здравоохранению – изначальное «здравоохранение», с минимизацией медицинского вмешательства; на смену образованию как средству повысить свой статус в обществе – непрерывное образование как процесс, как радость познания нового; на смену труду для выживания—труд как радость самореализации личности. И так далее. Прямо-таки мечты утопистов XIX в., до марксистов включительно, только шаг за шагом находящие свое воплощение в реальной жизни развитых стран мира сегодня! И следует сделать все возможное, чтобы приблизить эпоху Водолея целенаправленными усилиями.

Чтобы не создалось обманчивого впечатления, будто современная альтернативистика представлена только симпатичными американскими дамами с фамилиями, оканчивающимися на «сон», упомянем еще две книги, вполне равноценные, на наш взгляд, предыдущим: Л. Броун (США) «Созидание устойчивого общества» (1981) – широчайшая панорама альтернативистики, и Ж. Робен (Франция) «Смена эпох» (1989) – с упором на радикальную переориентацию экономики и политики, а также на необходимость реморализации общества. Как уже говорилось, этот список нетрудно дополнить еще несколькими десятками названий работ того же качества.

Вместо того, чтобы перечислять названия, которым все равно не хватит места даже для наикратчайших аннотаций, гораздо разумнее, по нашему убеждению, задаться вопросом: почему десятки блестящих книг по альтернативистике – ничуть не менее, а в некоторых отношениях даже более интересные, чем книги Кана и Тоффлера, первые доклады Римскому клубу – не получили в мировой аудитории того же отзвука, не дали того же эффекта разорвавшейся бомбы? Виной ли тому изменение обстановки, когда на первый план в глазах читателей выходят проблемы не столько будущего, сколько настоящего – распад Советской империи, предродовые судороги рождения нового Багдадского халифата от Марокко до Индонезии, от Казани до Южной Африки, смена противостояния СССР – США противостоянием США – Зап. Европа – Япония и т.п.? Или психологическая усталость читательской аудитории от любой «литературы о будущем», ничего, кроме неприятностей, не несущей? Или неспособность самих авторов преодолеть психологический барьер неприятия всего качественно нового, «пробиться» к читателю, «достучаться» до его ума и сердца? Или что-то еще?

Собственно, попытки найти ответы на эти вопросы и составляют суть настоящего курса лекций. Начать эти поиски, как представляется, необходимо, в свою очередь, с вопроса: что имеется общего во всех работах по альтернативистике при всех различиях между отдельными авторами? Внимательный анализ литературы обнаруживает, что таких «пунктов схождения» насчитывается ровно пять. Они же и составляют основные условия спасения от катастрофы на путях перехода к альтернативной цивилизации.

Во-первых, если не все, то подавляющее большинство авторов считают, что коль скоро то или иное состояние общества в конечном счете определяется состоянием энергетики, значит, переход к альтернативной цивилизации невозможен без восстановления на качественно новой основе серьезно нарушенного к настоящему времени глобального топливно-энергетического и зависимого от него материально-сырьевого баланса.

Во-вторых, признается столь же необходимым восстановление на качественно новой основе столь же серьезно нарушенного глобального демографического баланса, нормализация воспроизводства поколений.

В-третьих, в точности то же самое относится к катастрофически «идущему вразнос» глобальному экологическому балансу, который также подлежит восстановлению на качественно новой основе.

В-четвертых, ясно, что всего этого невозможно достичь не то, что при гонке вооружений, но даже при сохранении сегодняшнего уровня производства оружия – тем более что оно ежечасно грозит человечеству уничтожением. Следовательно, подразумевается необходимость всеобщего и полного разоружения.

Наконец, в-пятых, человечеству не выжить – даже при исполнении всех четырех вышеперечисленных условий, если не поставить во главу угла системы ценностей гуманность, т.е. самого человека, его благополучие и полноценное развитие.

Так родилась наиболее распространенная формула альтернативной цивилизации: низкоэнергетическая (в смысле экономичности потребления энергии), высокоустойчивая (в смысле восстановления глобальных балансов, на которых зиждется человечество), экологически чистая, полностью демилитаризованная и подлинно человечная.

Заметим, что за последние два десятилетия XX века в мировой футурологии не произошло никаких существенных сдвигов. Да, продолжают выходить «Доклады Римскому клубу». В 2000 г. переведена на русский язык книга-доклад Э. Вейцзеккера, А. и Л. Ловинсов «Фактор четыре: затрат – половина, отдача – двойная» (заглавие говорит само за себя). Да, почти каждый год выходит несколько интересных, иногда просто блестящих монографий по глобалистике и альтернативистике, не уступающих предыдущим ни в чем. Кроме… мировой сенсационности футурологических трактатов 50-х—70-х годов XX века.

В 2000 г. в России издан фундаментальный труд «Впереди XXI век: перспективы, прогнозы, футурологи. Антология современной классической прогностики 1952—1999». Ожидаются издания на английском, французском, немецком и итальянском языках. Антология включает в себя главы из 17 произведений, ставших в свое время мировыми сенсациями, плюс два десятка кластеров конкретных прогнозов. Она открывается именами Р. Юнгка (1952), Б. Де Жувенеля (1963), Д. Белла (1966), Г. Кана (1967), А. Тоффлера (1970), А. Печчеи(1977),а завершается именами Г. Гендерсон (1981) и Дж. Найсбитта (1990).

Если учесть, что последняя книга развивает положения предыдущей, изданной в 1982 г. – последней сенсации современной футурологии, то создается впечатление, будто «Золотой век» прогностики целиком уместился в 30-летие 1952—1982-х. Неужели последующие 20 лет историки назовут «Серебряным веком» – своего рода футурологическим декадансом, когда футурология, говоря щедринским языком, «прекратила течение свое»? Тогда чего же ожидать от следующих десятилетий? «Бронзового века», когда интерес к прогностике мировой аудитории будет полностью утрачен? «Железного века», когда о будущем вообще перестанут думать и писать? Или вновь заблестит заря нового «Золотого века», новых футурологических мировых сенсаций?

Ответ на эти вопросы полностью в руках сегодняшнего студента – завтрашнего футуролога.

Лекция 8

КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ВОЗНИКНОВЕНИЯ И РАЗВИТИЯ КОНЦЕПЦИИ «ТЕХНОЛОГИЧЕСКОГО ПРОГНОЗИРОВАНИЯ» В РОССИИ

Как мы уже говорили в одной из предыдущих лекций, в начале перестройки № I, известной под названием НЭП – Новой экономической политики (1921—1929), группе советских экономистов во главе с В.А. Базаровым была поручена разработка прогноза перспектив развития СССР на годы первой пятилетки (1928—1932) и далее. В процессе работы учёные пришли к выводу, достойному самих высоких научных премий мира: невозможно предсказывать будущее состояние процессов или явлений, поддающихся изменению средствами управления, в том числе планирования – получается как бы саморазрушение или, напротив, самоосуществление предсказаний, причем, с учётом предсказанного. Вместо тщетных в данном случае попыток безусловных предсказаний учёные рекомендовали две качественно новые исследовательские технологии: «генетическую» (экстраполяция в будущее наметившихся тенденций с целью выявления или уточнения проблем, подлежащих решению средствами управления) и «телеологическую» (оптимизация трендов по заданным критериям и целям для выявления наилучших решений указанных проблем). По сути, речь шла о способах «взвешивания» возможных – ожидаемых и желательных – последствий намечаемых плановых и иных решений. Выдающееся научное открытие!

Отчет об этих выводах был опубликован в журнале «Плановое хозяйство» (1928,2) но был не понят и забыт. Заказчикам он не потребовался: первая пятилетка должна была явиться «большим скачком» от патриархализма к социализму. Тут требовалась не наука, а идеология, не анализ, а пропаганда, научного открытия как и не бывало. Названная статья была обнаружена только в 1980 г., частично опубликована в ряде научных работ, полностью воспроизведена в сборнике «Каким быть плану: дискуссии 20-х годов» только в 1989 г.

По иронии судьбы, американцы столкнулись с той же проблемой при попытке прогноза реализации программы «Аполлон». Ровно 30 лет спустя, ничего не зная о выводах своих русских коллег, они пришли к в точности такому же заключению, только «генетический» подход назвали «зксплораторным» (в обратном переводе на русский – «поисковый»), а «телеологический» – «нормативным» (так и переведенным на русский язык). Оба подхода составили «технологическое прогнозирование», неточно переведённое у нас поначалу как «научно-техническое», хотя речь шла не об отрасли прогнозирования, а об особом, так сказать, алгоритмическом, способе разработки прогнозов. Начался знаменитый «бум прогнозов» – триумфальное шествие «технологического прогнозирования» по всему миру в виде сотен институтов, тысяч секторов и отделов, специально занятых разработкой поисковых и нормативных прогнозов.

Во второй половине 60-х гг. этот «бум» докатился и до Советского Союза. Но ему предшествовала более чем 35-летняя «мёртвая зона», когда говорить и тем более писать о будущем можно было только в виде прямых (отнюдь не критических!) комментариев тех или иных высказываний «основоположников», либо «программных документов КПСС». Как известно, тоталитаризм и прогнозирование – вещи взаимоисключающие, в чем нетрудно убедиться на примере любой страны мира, не исключая и нашу собственную.

Базарову и его коллегам было легко совершать эпохальные открытия: они работали в атмосфере научной мысли, хотя отравленной уже ядом идеологии тоталитаризма, но еще живой, бившейся не над цитатами, а над реальными научными проблемами, опиравшейся на все богатство мировой общественной мысли. Статья из «Планового хозяйства», о которой мы упоминали, была не одиноким оазисом в пустыне, а деревом в роще из сотен других статей о «будущем», над которыми возвышались гиганты – более двух десятков книг и брошюр на ту же тему, правда, большей частью, по понятным причинам, пропагандистско-утопического характера, но не потерявшие научного значения и посейчас. Среди последних «Будущее Земли и человечества» и другие брошюры из так называемой «калужской серии» К.Э. Циолковского, часть которых не решаемся переиздавать до сих пор, а также фундаментальная «Жизнь и техника будущего» под редакцией А. Анекштейна и Э. Кольмана, не уступавшая лучшим мировым стандартам тех лет. Кроме того, каждому прогнозисту того времени были хорошо известны произведения «ранней футурологии» второй половины XIX – начала XX века, о которых мы упоминали в предыдущих лекциях.

Теперь представьте себя на месте человека, который заинтересовался бы проблемами будущего Земли и человечества спустя ровно четверть века после описанных событий, в начале 50-х годов. Что он мог иметь перед своими глазами, помимо мертвящих догм «научного коммунизма», которые надлежало вызубрить и «сдать» четыре раза за какие-нибудь полгода – на курсовых экзаменах, госэкзаменах, при поступлении в аспирантуру и при сдаче «кандидатских минимумов»? Только всё ту же «раннюю футурологию», десятилетиями остававшуюся невостребованной никем, либо постепенно выползавшую из спецхранов обратно на свет божий (но это уже попозже). Все остальное было пустыней идеологического блудословия с чахлыми кустиками дюжины пустословных статей и полудюжины брошюр о «будущем науки и техники», из которых было невозможно почерпнуть что-либо конструктивное.

Правда, и футурологические произведения четвертьвековой давности в такой ситуации были настоящим шоковым откровением. Но даже если бы под их впечатлением читающему пришла в голову мысль о том, что будущее может быть точно таким же предметом исследования, как и настоящее или прошлое (а такая мысль, по понятным причинам, не могла придти ему в голову раньше весны 1956 г. – после шоковых откровений XX съезда КПСС), разве мог он знать, что будущее уже исследовали на уровне требований современной науки такие выдающиеся умы середины XX века, как Дж. Бернал и Н. Винер? Казалось, что все произведения Бернала были опубликованы на русском языке еще при Сталине. Как догадаться, что его главный обществоведческий труд – доклад о переходе научно-технического прогресса в новое качество научно-технической революции – остался не переведенным, раз сама концепция НТР была легализована лишь в 1968 г.? Что касается Винеpa с его мыслью о том, что «мотором НТР» и вместе с тем «ключом» к познанию будущего явится обычный арифмометр, будущий компьютер, то он был «отцом кибернетики – продажной девки империализма», только и всего. Это лишь много позднее стало проясняться, кто – продажная девка и чьего именно империализма, а в те поры такими вопросами не задавались, все принимали на веру под страхом мгновенного растерзания за любое инакомыслие.

Талантливый публицист Р. Юнгк тоже был известен русскому читателю только как автор книги «Ярче тысячи солнц» – об американском Сахарове – Роберте Оппенгеймере, – но отнюдь не как автор сенсационного бестселлера «Будущее уже началось» (1952), с публицистическим обобщением идей Бернала и Винера. Бестселлера, двадцать лет десятками изданий переводившегося едва ли не на все языки мира, кроме, конечно, русского.

Русскому исследователю будущего в середине 50-х гг. могла даже придти в голову мысль о том, что раз возможна «наука о прошлом», история, так сказать, «пастология», то, по той же логике должна быть и «наука о будущем» – «футурология». Откуда было знать, что тринадцатью годами раньше, в 1943 году этот термин уже пустил в научный оборот на Западе О. Флехтгейм? Правда, в ином значении – в смысле «надидеологической философии будущего», противостоящей мангеймовской дихотомии «идеология, как оправдывание сущего – утопия, как отрицание сущего». Разве можно было догадаться, что вопрос правомерности «науки о будущем» станет во второй половине 60-х годов, на волне «бума прогнозов», предметом специального исследования двух научных коллективов – советского и американского («Комиссия 2000 года» под председательством Д. Белла) и что оба коллектива практически одновременно, не сговариваясь, придут к выводу о принципиальной невозможности подобной науки, ибо все науки изучают либо прошлое (исторические), либо будущее (все прочие), а «настоящее», с этой точки зрения, – не более, как условная разделительная черта, через которую «будущее» ежесекундно перетекает в «прошлое». К тому же суть каждой науки – триединая функция описания (анализа), объяснения (диагноза) и предсказания (прогноза), так что заниматься прогнозированием должны все без исключения науки, заслуживающие этого названия, – даже исторические (по-своему, разумеется).

Конечно, принципиальная невозможность конструирования «науки о будущем», как особой научной дисциплины, противостоящей наукам о прошлом и настоящем, вовсе не исключала возможности междисциплинарного исследования будущего, как особой отрасли, особого направления научных исследований, типа исследований операций и т.п. К этой мысли на Западе пришли уже в конце 60-х гг., а мы начинали приходить в конце 80-х. В те годы, вплоть до 1966 г., в русском языке даже и слова такого не было – «прогнозирование» (хотя «прогноз» существовал с XIX века). Оно обрело право на жизнь только в жестоких идеологических схватках второй половины 60-х. «До того» лишь изредка всплывала «прогностика», да и то в значении всё той же «науки о будущем».

Да, все прочитанное «о будущем» к середине 50-х годов, вместе с навеянными этой литературой идеями, можно было обобщить в сколь угодно объемистых рукописях – или о перспективах развития науки, техники, культуры, или о перспективах социально-экономического соревнования капитализма и социализма, или о перспективах военно-политического противостояния двух социальных систем на мировой арене. Но любому автору с такими рукописями под мышкой судьба была одна: долгими годами безрезультатно обходить одно издательство за другим, вызывая сначала любопытство («кто бы мог стоять за этим»?), а затем всегда и всюду – спасительный страх.

Только чисто конъюнктурные моменты могли продвинуть подобные рукописи в печать – разумеется, в усеченном и препарированном сообразно конъюнктуре виде. При этом отнюдь не все авторы рисковали выступать со столь скандальной для того времени тематикой – намного скандальнее современной астрологии, парапсихологии и уфологии, вместе взятых. Иные предпочитали укрываться под псевдонимами. Так появились «Если мир разоружится» (1961) – некоего И. Лады, к встрече Хрущев – Кеннеди в Вене осенью 1961 г., «Век великих надежд» (1964) Г. Доброва и Ю. Голян-Никольского, «Контуры грядущего» (1965) И. Лады и О. Писаржевского – в порядке комментирования Программы КПСС.

И все же идея возможности исследования будущего шаг за шагом пробивала себе дорогу в жизнь. С 1957 года начали появляться статьи академика Н.Н. Семенова – на ту же тему, что и у Бернала – «Наука и общество», их будущее, да и ряда других ученых тоже. С 1965 года в высших академических кругах стал обсуждаться вопрос о возможности создания на первых порах специального научного совета или хотя бы постоянно действующего семинара «по научно-технической и социально-экономической прогностике». Особенно конструктивно этим вопросом занимались академик Д.И. Щербаков, академик А.Я. Берг, профессор И.А. Ефремов (он же – знаменитый уже тогда писатель-фантаст, автор всемирно известной «Туманности Андромеды», до сих пор лучшего произведения советской научно-фантастической литературы), только что избранный в то время вице-президентом АН СССР по общественным наукам академик A.M. Румянцев и другие ведущие ученые страны.

Захлебываясь в противоречиях, подходила к концу перестройка № 2 – хрущевские реформы 1956—64-х гг. Родиться на сей раз прогностике живой или снова стать жертвой аборта – целиком зависело от политической конъюнктуры середины 60-х гг., кануна XXIII съезда КПСС.

Политические карты на сей раз разложились счастливо для марксистско-ленинской футурологии. Неизбежный, как мы понимаем сейчас, очередной погром отодвинулся на несколько лет. Свергнувшие Хрущева компаньоны его, во главе со своим ставленником Брежневым, приходили к власти под знаменем перестройки № 3 (косыгинские реформы 1966—68-х гг.). Одним из существенных ее элементов, помимо «развитого социализма», пришедшего на смену обанкротившемуся «коммунизму к 1980 году», «демократизации» и «хозяйственного самоуправления», а также уймы чисто пропагандистских лозунгов, было положение о необходимости расширения диапазона народно-хозяйственного планирования (не только «экономическое», но и «социальное»), плюс необходимость опоры планов на более солидную научную основу (в пику хрущевскому «волюнтаризму»). А что может быть солиднее такой основы, чем прогноз, на который опирается план? Вот тут к месту оказался «бум прогнозов», катившийся с Запада. В русском языке появилось слово «прогнозирование». Почти одновременно с XXIII съездом КПСС в начале 1966 г. заговорили о предплановых прогнозных разработках.

Идеологическое нововведение проходило отнюдь не безболезненно. Как и сегодня, реакция сопротивлялась отчаянно. Прогнозирование и программирование отождествлялись с капитализмом, рассматривались как диверсия против социалистического планирования. Ожесточенные идейные бои продолжались почти три года. Дело доходило до ораторских инфарктов и инсультов прямо на трибунах. Но к середине 1968 г. в «директивных органах» вопрос был окончательно решен в смысле допущения прогноза не как альтернативы плану, а как разновидности предплановой разработки. Осенью того же года появилось соответствующее постановление ЦК КПСС и Совмина СССР. Еще раньше было принято решение о создании в только что учрежденном тогда Институте международного рабочего движения сектора, а затем и отдела прогнозирования социально-экономических последствий научно-технического прогресса (фактически начал функционировать с января 1967 г.). В конце 1967 г. рассматривался вопрос о создании в едином комплексе Института социологических исследований, общественного мнения, социального прогнозирования и планирования. Спустя год было принято решение ограничиться на первых порах Институтом конкретных социальных исследований АН СССР (в разумении, видимо, что абстрактные социальные исследования проводятся в институте философии или марксизма-ленинизма), где предусматривались отделы всех трех указанных выше направлений. Весной 1967 г. в одной только Москве насчитывалось более тридцати секторов, занявшихся прогнозными разработками, спустя год их оказалось более семидесяти, а после упомянутого постановления НК Совмина общее количество подобных научных подразделений по стране в целом достигло почти тысячи (точных подсчетов произвести было невозможно, так как значительная часть таких единиц находилась в составе закрытых предприятий или учреждений). Из них приблизительно около 2/3 занимались научно-техническими прогнозами, около 1/4 – экономическими, около 1/10 – градостроительными, остальные (социальные, криминологические, географические и др. прогнозы) – насчитывались единицами.

Быстро стали формироваться общественные организации обмена научной информацией между работниками в сфере прогнозирования. В 1967 г. образовалась секция социального прогнозирования советской социалистической ассоциации и научного совета АН СССР по проблемам конкретных социальных исследований, Общественный институт социального прогнозирования при Социологической ассоциации в составе более тридцати межинститутских рабочих групп, занявшихся различными аспектами прогнозирования социальных потребностей общества. Уже в первой половине 1967 г. постоянно действующий семинар по проблемам социального прогнозирования собрал сначала несколько десятков человек, через месяц – несколько сот, еще через месяц – свыше тысячи. Аналогичных масштабов семинары, коллоквиумы, симпозиумы, конференции по проблемам научно-технического и экономического прогнозирования собирались в Москве и Киеве. В 1968 г. была создана Советская ассоциация научного прогнозирования с почти ежемесячными многообразными семинарами, тысячными ежегодными конференциями и даже с собственным «толстым» журналом. Счет статьям и докладам по вопросам прогнозирования пошел ежегодно на сотни, монографиям (не считая популярной литературы) – до десятка и более.

Как обычно у нас, в мутной воде грюндерства, не обошлось без злоупотреблений. В погоне за «штатными единицами», дающими возможность лидирующему научному сотруднику выбиться в «заведующие», т.е. из научного плебса в научный патрициат (одна из двух основных форм продвижения учёного при феодально-кастовой социальной организации науки, считая второй производство в следующий научный «чин»), Институт конкретных социальных исследований раскололся на враждующие кланы «социологов» и «политологов», разумеется, с междоусобицей и внутри каждого клана. Началась холодная «гражданская война», похоронившая проекты создания на базе этого института институтов социологических исследований, общественного мнения и социального прогнозирования. Советская ассоциация научного прогнозирования, вопреки тщетным протестам ряда ученых, объединила преимущественно специалистов в области научно-технического прогнозирования. Экономическое прогнозирование обособилось в отдельный клан и эта грызня закончилась, конечно же, доносами и катастрофой.

В 1967 г. во время своих поездок в Париж и Москву Р. Юнгк обсуждал вопрос о возможности создания всемирной организации футурологии. Первоначальная идея заключалась в учреждении федерации возникших тогда национальных и интернациональных футурологических ассоциаций, в частности, общества «Мир будущего» (США), «Футурибль» (Франция, Италия, Испания), «Человечество 2000 года» (страны северо-западной Европы) аналогичных организаций, создававшихся в СССР и ряде стран Восточной Европы). Однако эту идею оказалось невозможным реализовать. Всемирная Федерация исследований будущего была создана лишь в 1972 году в виде еще одной международной организации, состоящей из нескольких сот индивидуальных и нескольких десятков коллективных членов, так что о переговорах 1967 г. напоминает лишь почетное членство в Федерации их участников и само её название.

Разумеется, добиться разрешения на вступление в Федерацию советских специалистов и организаций было совершенно невозможно вплоть до 1989 г., когда запретительные структуры стали рассыпаться и удалось настоять на коллективном членстве СССР в Федерации. А в те времена единственное, что практически можно было сделать, это образовать в 1970 г. (в условиях развертывавшегося погрома) в структуре Международной социологической ассоциации секцию футурологии (позднее исследовательский комитет 07 – «Исследования будущего»), где один из двух сопрезидентов всегда был представитель СССР, а другой – очередной президент Всемирной федерации исследований будущего. Только таким замысловатым путём можно было обеспечить хоть какую-то включенность советских специалистов в международное сообщество футурологов.

Однако все эти огорчения отходили далеко на задний план перед грандиозной целью, которая казалась близкой к осуществлению. В 1967—1971 гг. в «высших сферах» (точнее, в кругах помощников ряда членов Политбюро ЦК КПСС) обсуждался вопрос о возможности создания государственной службы прогнозирования в виде специальной комиссии специалистов, способных «взвешивать» последствия принимаемых решений, при Политбюро ЦК КПСС, аналогичных комиссий при всех ведомствах общесоюзного и регионального уровня, при обкомах партии, во всей структуре плановых органов, на крупных предприятиях и в важнейших учреждениях, с научным подкреплением в виде сети кафедр прогнозирования в важнейших университетах страны и отделов прогнозирования в ведущих исследовательских институтах различного профиля.

Цель представлялась тем менее фантастической, что в НРБ и ГДР, где партийно-правительственная бюрократия была более гибкой, чем в СССР, простым распоряжением соответственно Т. Живкова и В. Ульбрихта подобная система в 1969 г. была формально учреждена (но фактически, понятно, оставалась бездействующей, ибо жесткое централизованное планирование в условиях административно-командной системы несовместимо с научным обоснованием вообще и прогнозным в особенности). Ныне можно только благодарить судьбу, что никак не могли договориться о том, кому быть председателем упомянутой комиссии, и тем самым очередные чингисханы опять остались без телефонов. Но в те времена «комиссия по прогнозированию», способная «взвешивать» принимаемые решения, казалась чуть ли не панацеей в смысле оптимизации политики и, таким образом, решения назревавших экономических, социальных, политических и иных проблем. Надежда на её создание «со дня на день» сохранялась до последнего момента – до того, когда разразилась катастрофа. Началось с того, что возникла общественная… «академия прогностических наук», со своими собственными действительными и недействительными членами к прочим наследием средневековья. Как известно, нет таких норм морали и права, через которые не переступили бы многие научные работники в погоне за вожделенными степенями-званиями. Взаимное ожесточение достигло крайних пределов. В ход пошли политические доносы. Делами передравшихся между собой «социологов», «политологов» и «футурологов» стало заниматься такое грозное учреждение, как Комиссия партконтроля при ЦК КПСС и другие, не менее свирепые инстанции. Поистине, Киевская Русь перед нашествием Батыя!

Однако на политическом горизонте вновь сгущались тучи. Перестройка № 3, как и первые две, уперлась в дилемму: либо демократия – либо бюрократия, и вопрос снова был решен в пользу последней. Косыгинские реформы стали втихую свертываться, тонуть в пустословии. Последней каплей в чаше бюрократического терпения стала «пражская весна», показавшая, куда ведёт перестройка, и завершившаяся интервенцией в Чехословакии. Слабые попытки протеста общественности были свирепо подавлены, началась реакция, вылившаяся в 1969—1971 гг. в очередной тотальный погром обществоведения. Вице-президент АН СССР A.M. Румянцев, как и десятки других ведущих ученых, обвиненных в «гнилом либерализме», были смещены с руководящих постов и оказались во «внутренней эмиграции» (некоторые подались и во «внешнюю»). Еще десяткам, заклейменным проклятием «строгачей», было запрещено выступать устно и печатно. В Институт конкретных социальных исследований была направлена карательная экспедиция в лице нового директора и его опричников, разогнавших 3/4 персонала, в том числе почти всех ведущих «социологов» и всех до единого «политологов». Росчерком пера были ликвидированы и Советская ассоциация научного прогнозирования, и Общественный институт социального прогнозирования.

Полностью подавив всякую научно-прогностическую активность, «директивные органы» вынесли типичное у нас соломоново решение: всю научную деятельность в области прогнозирования возложить на Госкомитет по науке и технике, а всю практическую – на Госплан. Но так как упомянутый Госкомитет отродясь никакой научной деятельностью не занимался и не способен заниматься просто в силу своей организации (как, впрочем, и остальные сотни министерств различных наименований), а Госплан никогда не в состоянии был работать с прогнозами, ибо «устроен» принципиально иначе, то на месте прогнозирования, понятно, воцарилась пустыня.

Однако столь же хорошо известно, что никакое «свято место» долго пусто не бывает, в том числе и прогностическое. Погромы – погромами, а жизнь берёт своё: куда же без прогнозов, когда на дворе последняя четверть XX века, и весь мир – в прогнозах? И «развитой социализм» вместо «коммунизма к 1980 году» сохранил свои идеологические позиции. В 1972 г. его начали дополнять «советским (социалистическим) образом жизни», противостоящим «буржуазному», как белое – чёрному, и этой пропагандистской кампании хватило до самого 1985 г. Но это не открывало перспективы, которую прежде давали обанкротившийся «коммунизм к 1980 г.» и свернутые «косыгинские реформы». Без перспективы же всякая идеология вообще и тоталитарная в особенности – паралитичка. Поэтому пришлось измышлять эрзац, который был найден в виде Комплексной Программы научно-технического прогресса на 1976—1990 гг. и позднее еще целого сонма таких же программ – от Энергетической и Продовольственной до сотен частно-отраслевых.

Для подготовки Комплексной программы была создана специальная комиссия АН СССР из нескольких десятков рабочих групп общей численностью свыше 800 человек. Работа шла около двух лет 15 – торопились к XXV съезду КПСС (1976 г.). Каков был характер представленных материалов, готовившихся в спешке по принципу «принудповинности», т.е. волевым распоряжением начальства без какой-либо предварительной подготовки и без каких-либо материальных стимулов, – сказать затруднительно. Ясно лишь, что, строго говоря, то не были ни собственно прогнозные, ни собственно программные, ни собственно предплановые, ни тем более собственно плановые материалы. Так, некоторые чисто умозрительные соображения на перспективу – главным образом, в расчете повысить значимость своего учреждения и выбить побольше ассигнований на «свою» отрасль. Главное же, они не понадобились. Госплан сверстал очередную пятилетку 1976—1980 гг., по старинке, «от достигнутого», для чего никаких прогнозов или программ не требуется. Впрочем, то же самое относится к «Комплексным программам» для пятилеток на 1981—1985, 1986—1990 и 1991—1995 гг. (последняя была перечеркнута в зародыше политическими событиями 1989—1991 гг.)

Тем не менее, бурная квазинаучная активность, подчеркивавшая растущую «научную обоснованность» пятилеток, была оценена по достоинству как весьма выигрышная в политико-пропагандистском плане. В 1976 г. упомянутая Комиссия АН СССР была преобразована в Научный совет из более чем полусотни комиссий. Счёт «задействованным» в них научным работникам пошел на многие тысячи, на десятки тысяч. В 1979 г., когда была завершена работа над второй Комплексной программой (до 2000 г.), эту деятельность ввели в систему: первые три года каждой пятилетки – работа над Комплексной программой, продлеваемой на следующие пять лет (2005, 2010 и т.д.), четвертый год – работа над основными направлениями (на следующие 10 лет), последний, пятый год – работа собственно над завершением пятилетнего плана. Эта система явилась одним из основных базовых элементов перестройки № 4 – проектов реформ управления, выработанных в 1979 г. к XXVI съезду КПСС (1981 г.), но так и оставшихся проектами. После перестройки № 5 (попытка реформ начатых в 1983 г. преемником Брежнева – Ю.В. Андроповым, вскоре умершим и смененным К.У. Черненко, который полностью восстановил брежневское статус кво) эта система была достроена учреждением Института народохозяйственного прогнозирования АН СССР, призванного координировать работу над Комплексной программой. В таком виде она просуществовала до 1990 г., когда была фактически упразднена за ненадобностью, с весьма туманными перспективами «перестройки» этой деликатной области «социалистического планирования», особенно в условиях курса на «регулируемое рыночное хозяйство».

Ирония судьбы: эта колоссальная система, по сути, – государственная служба прогнозирования, в рамках которой трудились многие тысячи людей (в том числе, добросовестные учёные, высказывавшие ценные соображения и дававшие конструктивные предложения), производила продукцию, которой затруднительно дать наименование – прогнозная, программная, предплановая, плановая, научная?.. Сомнительно любое определение. Продукцию, которую игнорировали плановые органы, формировавшие планы по традиции «от достигнутого». Продукцию, которая не имела никакого значения, даже если бы учитывалась в практике планирования, посколькy, как обнаружилось позднее, все наши пятилетки, начиная с 1928 и кончая 1990 годом, были колоссальным политическим блефом, пропагандистской «дымовой завесой», т.к. плановые задания не выполнялись или «выполнялись» после соответствующей их «коррекции» (понятно, в сторону занижения), в чем нетрудно убедиться, ознакомившись с материалами любого съезда КПСС и с последующими результатами на протяжении очередной пятилетки.

В этом свете становится понятной принципиальная засекреченность всех прогнозных – точнее, квазипрогнозных – разработок и полная «нецензурность» нашего будущего, в смысле «непроходимости» через цензуру любых материалов о будущем СССР и человечества в целом, если такие материалы грозили разоблачением тотальной лжи «социалистического планирования». Понятна и горбачевская оценка прогнозирования как сплошь «белого пятна». Заслуженная оценка!

И все же отечественным «футурологам» на государственной службе несказанно повезло: ведь если бы они производили действительно научную, прогнозную продукцию по всем жестким правилам технологического прогнозирования, их сегодня можно было бы с полным правом обвинить в том, что они злостно дезориентировали наших плановиков и управленцeв, завели страну в трясину застоя и поставили её на грань катастрофы. Это похуже плачевной участи Кассандры! А сегодня с них взятки гладки: порядочных людей, добросовестных учёных вынудили по существу имитировать научную деятельность, чтобы придать «социалистическому планированию» более респектабельный вид, а саму их научную продукцию – вместе с содержавшимися в ней конструктивными элементами, – оставляли без внимания, действуя в госуправлении по-прежнему, как печенеги и половцы. Так что к нашим бедствиям прогнозирование прямого отношения не имеет. Слабое, конечно, утешение. Но всё-таки…

И всё-таки история отечественной прогностики была бы односторонней, если бы мы ограничились только её, так сказать, официально-государственной половиной. Существовала и другая половина – неофициально-общественная, где драматизма развития тоже хватало.

Погром 1969—1971 гг. не убил, да и не мог убить научную мысль вообще, обществоведческую – в частности и прогностическую – в особенности. Конечно, первые два-три года после тотальной расправы над обществоведением царила полная прострация. Страшно было даже заикнуться о прогнозах, за рамками Комплексной программы. Само слово «прогнозирование» сделалось в глазах начальства крамольным, вроде «ревизионизма», и подозрительное отношение к прогнозистам со стороны управленцев сохранилось до сих пор. Но уже в 1974 году, где-то на невообразимых полутемных чердаках учебных корпусов Московского авиационного института полулегально и нахально самозванно стали вновь собираться семинары по научно-техническому прогнозированию – сначала на них приходили студенты и преподаватели института, а потом потянулись люди и из других институтов. К концу того же года на них, как и за пять лет перед тем, собиралось уже по несколько сот человек. В 1976 г. Комитет по прикладной математике и вычислительной технике Всесоюзного совета научно-технических обществ приютил оживавших прогнозистов на правах одной из комиссий этого комитета, а в 1979 г. на базе комиссии был образован особый Комитет ВСНТО (позднее – Совет научных и инженерных обществ) по научно-техническому прогнозированию и разработке комплексных программ научно-технического прогресса (последнее – дань времени и конъюнктуре: чтобы не прикрыли ненароком).

Комитет образовал несколько комиссий: по методологии и методике, по организации прогнозирования, по региональному и отраслевому прогнозированию, по экономическим, социальным, экологическим и глобальным проблемам научно-технического прогнозирования и др. Каждая комиссия развернула сеть рабочих групп, начали действовать свыше десятка постоянных семинаров, открылись региональные комитеты в Киеве, Ленинграде, Новосибирске, Минске, Вильнюсе, Риге, Таллине, Тбилиси, Ереване, Баку, Кишиневе, Алма-Ате, Ташкенте, Душанбе, Иркутске, ряде других городов страны. Некоторые из них вновь стали собирать сотни специалистов. Словом, научная жизнь постепенно забила ключом вновь.

Не хотелось бы создавать впечатление, будто прогностическая отечественная мысль 70-х—80-х годов билась исключительно в жилах названного комитета СНИО СССР. Были и другие научные общественные организации, которые также внесли в это дело определенный вклад. Но то, что комитет играл в данном отношении ведущую роль – бесспорно. Тут ему соперников не было. Ведь по сути это – научное общество, охватывавшее довольно широкий круг профессионалов, – в общей совокупности несколько тысяч участников постоянных семинаров; конечно, это меньше, чем принудительно трудившихся над Комплексной программой, но всё же… Ведь они не просто дискуссировали о своих прогностических проблемах, они создали типовую методику регионального прогнозирования (особенно отличились литовские прогнозисты), типовую методику отраслевого прогнозирования (важную роль сыграли ленинградцы, минчане, киевляне, новосибирцы), типовую методику социального прогнозирования, целый ряд других разработок методологического и методического характера. Не их вина, что их разработки недостаточно учитывались (или, точнее, вообще не учитывались) в «официальном» прогнозировании и планировании, отделенном от них китайской стеною.

Да, формально связи между «формалами» и «неформалами» в отечественной футурологии, как говорится, были налицо: одним из заместителей председателя названного комитета все эти годы всегда был представитель координационного штаба Комплексной программы, другой – Госплана СССР, третий – Госкомитета СССР по науке и технике. Но что может человек против системы, особенно когда та известна под названием административно-командной?… Вот и шел общественный комитет своей дорогой, никого не спрашивая, ни перед кем не отчитываясь и никому не нужный. А госкомитеты – своей, известно куда приведшей.

Но не могут люди без конца заниматься делом, которое не имеет никаких практических «выходов». Оно неизбежно теряет в их глазах всякий смысл и энтузиазм (кроме него – никаких иных стимулов) постепенно гаснет. Это ведь хорошо декламировать: искусство – для искусства, наука – для науки, а когда видишь, что твой труд ничего не меняет вокруг, он неизбежно представляется мартышкиным. Особенно труд прогнозиста, плановика, управленца. Мы говорим: армия, школа, тюрьма – слепок общества, со всеми его бедами. А разве наука может быть исключением? И прогностика в том числе? Там, где была «казарменная» организация науки, – неизбежно начиналась имитация научного труда и профанация научного прогнозирования. Там же, где даже зарплаты не было, – неизбежно умирание. Страна погружалась в трясину застоя. И прогностика – тоже. И комитет по прогнозированию – тоже.

В ходе перестройки № 6 «горбачевские реформы 1985—1991» вместо формально сохранившихся, но фактически полностью парализованных общественных научных организаций, в науке вообще и в научном прогнозировании в частности стали возникать новые. По ходу этой перестройки было сметено множество препон, державших в цепях отечественную прогностику не одно десятилетие. Некому больше запрещать участие в работе Всемирной федерации исследований будущего – и Комитет СНИО становится коллективным членом федерации, посылает на её XI конференцию (май 1990 г., Будапешт) делегацию из тридцати человек – почти все за свой собственный счёт, разумеется заявками на научные доклады. Некому больше запрещать прогнозные разработки «не для служебного пользования» – и при комитете создается Всесоюзный центр исследований будущего, который начинает сразу несколько теоретических исследовательских проектов и прикладных прогнозных программ.

В конце 80-х гг. возникло около десятка общественных научных организаций – Ассоциация содействия Всемирной федерации исследований будущего, Ассоциация «Прогнозы и циклы», исследовательский центр «Прикладная прогностика», Международный фонд Н.Д. Кондратьева, исследовательский центр «Стратегия» и др., которые после первых лет нового «смутного времени», в апреле 1997 г. создали в Москве общественную академию прогнозирования (исследований будущего), с ее постоянно действующими семинарами, летними школами молодых футурологов и т.д. А в сентябре 1999 г. эта академия вместе с Международным институтом социологии Триестского университета в Гориции (Италия) учредила Международную академию исследований будущего в составе научных коллективов из более чем двадцати стран мира.

В 2000 г. в рамках данной организации был запланирован и полностью реализован совместный исследовательский проект: «страна и мир 2001—2010 гг.: проблемы и решения». От России в этом проекте участвовало 35 исследовательских групп. На 2001 г. запланирован аналогичный проект нормативного характера.

Не хотелось бы переоценивать достигнутое. Рыночная экономика, как известно, порождает консерватизм, а тот изначально враждебен плановому началу, в том числе и предплановым разработкам – прогнозам. Создавай нововведение, выходи с ним на рынок и торгуй – вот тебе и весь план. Повезет – расширяй торговлю. Нет – объявляй себя банкротом и давай дорогу другим. Вот и вся прогностика. Так что нашим коллегам-прогнозистам на Западе приходится отнюдь не сладко. А так как мы тоже перешли к рыночной экономике, то в любителях поскорее снимать пенки, не задумываясь о последствиях, недостатка нет. Следовательно, и отечественных прогнозистов ждут не самые лёгкие времена.

И всё же то, что видишь вокруг, внушает надежду. Пусть пока лишь один предприниматель или управленец – даже один из ста – понимает, что надо видеть дальше собственного носа, что время грюндерства быстро проходит и на поверхности рынка остаются лишь дальнозоркие – близорукие неизбежно потонут, сколько бы сливок ни сняли они поначалу. Пусть лишь один из ста сегодня заказывает разработки, позволяющие «взвешивать» последствия намечаемых решений по проверенным временем канонам технологического прогнозирования. Что ж? Завтра будет один из десяти, из пяти, из двух… Сегодня на Западе почти каждая крупная фирма опирается в своей деятельности на заказные прогнозы. В конгрессе США почти каждый четвертый депутат – абонент специального прогностического центра конгресса. Важно с самого начала выдавать прогнозы такого качества, чтобы даже у самых маловерных отпали последние сомнения в их необходимости.

…История прогностики, в отличие от истории всех прочих наук, не кончается сегодняшним днем. Она обязательно имеет продолжение в тех перспективных проблемах, которыми занимается прогнозирование.

Лекция 9

МЕТОДОЛОГИЯ ТЕХНОЛОГИЧЕСКОГО ПРОГНОЗИРОВАНИЯ (ФОРМЫ КОНКРЕТИЗАЦИИ ПРЕДВИДЕНИЯ, ТИПОЛОГИЯ ПРОГНОЗОВ)

При разработках прогнозов специалисты нередко встречаются с трудностями, которые связаны с недостаточной определенностью терминологии этого сравнительно нового направления научных исследований.

Будущее стремятся предвидеть, предсказать, предвосхитить, предугадать, прогнозировать и т.д. Но будущее можно также планировать, программировать, проектировать. По отношению к будущему можно ставить цели и принимать решения. Иногда некоторые из этих понятий употребляются как синонимы, иногда в каждое из них вкладывается разный смысл. Такое положение во многом затрудняет развитие прогностики и порождает бесплодные дискуссии по вопросам терминологии.

В 1975 г. Комитет научно-технической терминологии Академии наук СССР подготовил проект терминологии общих понятий прогностики, а также объекта и аппарата прогнозирования. Проект был разослан для широкого обсуждения в организации, занимающиеся проблемами прогностики, доработан с учетом замечаний и опубликован в 1978 г. в 92-м выпуске сборников терминов, рекомендуемых к применению в научно-технической литературе, информации, учебном процессе, стандартах и документации. В настоящем разделе предпринимается попытка свести в систему часть терминов (некоторые из них выходят за рамки указанного словаря), которые обозначают исходные понятия прогностики и без которых затруднительно воспринимать последующее изложение (словарь дается в Приложении).

Предвидение и прогнозирование. Представляется необходимым ввести общее понятие, объединяющее все разновидности получения информации о будущем, – предвидение, которое разделяется на научное и ненаучное (интуитивное, обыденное, религиозное и др.). Научное предвидение основано на знании закономерностей развития природы, общества, мышления; интуитивное – на предчувствиях человека, обыденное – на так называемом житейском опыте, связанных с ним аналогиях, приметах и т.п.; религиозное – на вере в сверхъестественные силы, предопределяющие будущее. Имеется на этот счет и масса суеверий.

Иногда понятие предвидения относят к информации не только о будущем, но и о настоящем, и даже о прошлом. Это происходит тогда, когда к еще неизвестным, непознанным явлениям прошлого и настоящего подходят с целью получения о них научного знания так, как если бы они относились к будущему. Примерами могут служить оценки залежей полезных ископаемых (презентистское предвидение), мысленная реконструкция памятников древности с применением инструментария научного предвидения (реконструктивное предвидение), оценка ретроспективы от настоящего к прошлому или от менее далекого к более далекому прошлому (реверсивное предвидение), оценка ретроспективы от прошлого к настоящему или от более далекого к менее далекому прошлому, в частности – для апробации методов предвидения (имитационное предвидение).

Предвидение затрагивает две взаимосвязанные совокупности форм его конкретизации: относящуюся к собственно категории предвидения – предсказательную (дескриптивную, или описательную) и сопряженную с ней, относящуюся к категории управления – предуказательную (прескриптивную, или предписательную). Предсказание подразумевает описание возможных или желательных перспектив, состояний, решений проблем будущего. Предуказание связано с собственно решением этих проблем, с использованием информации о будущем для целенаправленной деятельности личности и общества. Предсказание выливается в формы предчувствия, предвосхищения, предугадывания, прогнозирования. Предчувствие (простое предвосхищение) содержит информацию о будущем на уровне интуиции – подсознания. Иногда это понятие распространяют на всю область простейшего опережающего отражения как свойства любого организма. Предугадывание (сложное предвосхищение) несет информацию о будущем на основе жизненного опыта, более или менее верные догадки о будущем, не основанные на специальных научных исследованиях. Иногда это понятие распространяют на всю область сложного опережающего отражения, являющегося свойством высшей формы движения материи – мышления. Наконец, прогнозирование (которое часто употребляют в предыдущих значениях) должно означать при таком подходе специальное научное исследование, предметом которого выступают перспективы развития явления.

Предуказание выступает в формах целеполагания, планирования, программирования, проектирования, текущих управленческих решений. Целеполагание – это установление идеально предположенного результата деятельности. Планирование – проекция в будущее человеческой деятельности для достижения предустановленной цели при определенных средствах, преобразование информации о будущем в директивы для целенаправленной деятельности. Программирование в этом ряду понятий означает установление основных положений, которые затем развертываются в планировании, либо последовательности конкретных мероприятий по реализации планов. Проектирование – создание конкретных образов будущего, конкретных деталей разработанных программ. Управление в целом как бы интегрирует четыре перечисленных понятия, поскольку в основе каждого из них лежит один и тот же элемент – решение. Но решения в сфере управления необязательно носят плановый, программный, проектный характер. Многие из них (так называемые организационные, а также собственно управленческие) являются как бы последней ступенью конкретизации управления.

Эти термины могут быть определены и как процессы разработки прогнозов, целей, планов, программ, проектов, организационных решений. С этой точки зрения прогноз определяется как вероятностное научно обоснованное суждение о перспективах, возможных состояниях того или иного явления в будущем и (или) об альтернативных путях и сроках их осуществления. Цель – решение относительно предположенного результата предпринимаемой деятельности. План – решение относительно системы мероприятий, предусматривающей порядок, последовательность, сроки и средства их выполнения. Программа – решение относительно совокупности мероприятий, необходимых для реализации научно-технических, социальных, социально-экономических и других проблем или каких-то их аспектов. Программа может являться предплановым решением, а также конкретизировать определенный аспект плана. Проект – решение относительно конкретного мероприятия, сооружения и т.д., необходимого для реализации того или иного аспекта программы. Наконец, собственно решение в данном ряду понятий – идеально предположенное действие для достижения цели.

Религиозное предвидение имеет собственные формы конкретизации. Так, «предсказание» принимает форму «откровения», прорицания (пророчества), гадания, а «предуказание» – форму «предопределения», волхования, заклинания, просьбы молитвы и пр. Но все это (равно как и формы конкретизации интуитивного и обыденного предвидения) является особой темой.

Важно подчеркнуть, что предсказание и предуказание тесно связаны между собой. Без учета этой связи невозможно понять сущность прогнозирования, его действительное соотношение с управлением. В предуказании может преобладать волевое начало, и тогда соответствующие цели, планы, программы, проекты, вообще решения оказываются волюнтаристскими, субъективистскими, произвольными (с повышенным риском неоптимальности, несостоятельности). В связи с этим желательно преобладание в них объективного, исследовательского начала, чтобы они были научно обоснованными, с повышенным уровнем ожидаемой эффективности принимаемых решений.

Важнейшие способы научного обоснования предуказаний – описание (анализ), объяснение (диагноз) и предсказание (прогноз) – составляют три основные функции каждой научной дисциплины. Прогноз не есть лишь инструмент такого обоснования. Однако его практическое значение сводится именно к возможности повышения с его помощью эффективности принимаемых решений. Только в силу этого прогнозирование за последние десятилетия приняло беспрецедентные масштабы, стало играть важную роль в процессах управления.

Прогнозирование не сводится к попыткам предугадать детали будущего (хотя в некоторых случаях это существенно). Прогнозист исходит из диалектической детерминации явлений будущего, из того, что необходимость пробивает себе дорогу через случайности, что к явлениям будущего нужен вероятностный подход с учетом широкого набора возможных вариантов. Только при таком подходе прогнозирование может быть эффективно использовано для выбора наиболее вероятного или наиболее желательного, оптимального варианта при обосновании цели, плана, программы, проекта, вообще решения.

Прогнозы должны предшествовать планам, содержать оценку хода, последствий выполнения (или невыполнения) планов, охватывать все, что не поддается планированию, решению. Они могут охватывать в принципе любой отрезок времени. Прогноз и план различаются способами оперирования информацией о будущем. Вероятностное описание возможного или желательного – это прогноз. Директивное решение относительно мероприятий по достижению возможного, желательного – это план. Прогноз и план могут разрабатываться независимо друг от друга. Но чтобы план был эффективным, оптимальным, ему должен предшествовать прогноз, по возможности непрерывный, позволяющий научно обосновывать данный и последующие планы.

Типология прогнозов может строиться по различным критериям в зависимости от целей, задач, объектов, предметов, проблем, характера, периода упреждения, методов, организации прогнозирования и т.д. Основополагающим является проблемно-целевой критерий: для чего разрабатывается прогноз? Соответственно различаются два типа прогнозов: поисковые (их называли прежде исследовательскими, изыскательскими, трендовыми, генетическими и т.п.) и нормативные (их называли программными, целевыми).

Поисковый прогноз – определение возможных состояний явления в будущем. Имеется в виду условное продолжение в будущее тенденций развития изучаемого явления в прошлом и настоящем, абстрагируясь от возможных решений, действия на основе которых способны радикально изменить тенденции, вызвать в ряде случаев самоосуществление или саморазрушение прогноза. Такой прогноз отвечает на вопрос: что вероятнее всего произойдет при условии сохранения существующих тенденций?

Нормативный прогноз – определение путей и сроков достижения возможных состояний явления, принимаемых в качестве цели. Имеется в виду прогнозирование достижения желательных состояний на основе заранее заданных норм, идеалов, стимулов, целей. Такой прогноз отвечает на вопрос:какими путями достичь желаемого?

Поисковый прогноз строится на определенной шкале (поле, спектре) возможностей, на которой затем устанавливается степень вероятности прогнозируемого явления. При нормативном прогнозировании происходит такое же распределение вероятностей, но уже в обратном порядке: от заданного состояния к наблюдаемым тенденциям. Нормативное прогнозирование в некоторых отношениях очень похоже на нормативные плановые, программные или проектные разработки. Но последние подразумевают директивное установление мероприятий по реализации определенных норм, тогда как первое – стохастическое (вероятностное) описание возможных, альтернативных путей достижения этих норм.

Нормативное прогнозирование не только не исключает нормативные разработки в сфере управления, но и является их предпосылкой, помогает вырабатывать рекомендации по повышению уровня объективности и, следовательно, эффективности решений. Это обстоятельство побудило выявить специфику прогнозов, обслуживающих соответственно целеполагание, планирование, программирование, проектирование, непосредственно организацию управления. В итоге по критерию соотнесения с различными формами конкретизации управления некоторые специалисты выделяют ряд подтипов прогнозов (поисковых и нормативных).

Целевой прогноз собственно желаемых состояний отвечает на вопрос: что именно желательно и почему? В данном случае происходит построение на определенной шкале (поле, спектре) возможностей сугубо оценочной функции, т.е. функции распределения предпочтительности: нежелательно – менее желательно – более желательно – наиболее желательно – оптимально (при компромиссе по нескольким критериям). Ориентация – содействие оптимизации процесса целеполагания.

Плановый прогноз (план-прогноз) хода выполнения (или невыполнения) планов представляет собой по существу выработку поисковой и нормативной прогнозной информации для отбора наиболее целесообразных плановых нормативов, заданий, директив с выявлением нежелательных, подлежащих устранению альтернатив и с тщательным выяснением прямых и отдаленных, косвенных последствий принимаемых плановых решений. Такой прогноз отвечает на вопрос: как, в каком направлении ориентировать планирование, чтобы эффективнее достичь поставленных целей?

Программный прогноз возможных путей, мер и условий достижения предполагаемого желательного состояния прогнозируемого явления отвечает на вопрос: что конкретно необходимо, чтобы достичь желаемого? Для ответа на этот вопрос важны и поисковые и нормативные прогнозные разработки. Первые выявляют проблемы, которые нужно решить, чтобы реализовать программу, вторые определяют условия реализации. Программное прогнозирование должно сформулировать гипотезу о возможных взаимовлияниях различных факторов, указать гипотетические сроки и очередность достижения промежуточных целей на пути к главной. Тем самым как бы завершается отбор возможностей развития объекта исследования, начатый плановым прогнозированием.

Проектный прогноз конкретных образов того или иного явления в будущем при допущении ряда пока еще отсутствующих условий отвечает на вопрос: как (конкретно) это возможно, как это может выглядеть? Здесь также важно сочетание поисковых и нормативных разработок. Проектные прогнозы (их называют еще прогнозными проектами, дизайн-прогнозами и т.д.) призваны содействовать отбору оптимальных вариантов перспективного проектирования, на основе которых должно развертываться затем реальное, текущее проектирование.

Организационный прогноз текущих решений (применительно к сфере управления) для достижения предусмотренного желаемого состояния явления, поставленных целей отвечает на вопрос: в каком направлении ориентировать решения, чтобы достичь цели? Сопоставление результатов поисковых и нормативных разработок должно охватывать весь комплекс организационных мероприятий, повышая тем самым общий уровень управления.

По периоду упреждения – промежутку времени, на который рассчитан прогноз, – различаются оперативные (текущие), кратко-, средне-, долго– и дальнесрочные (сверхдолгосрочные) прогнозы. Оперативный, как правило, рассчитан на перспективу, на протяжении которой не ожидается существенных изменений объекта исследования – ни количественных, ни качественных. Краткосрочный – на перспективу только количественных изменений, долгосрочный – не только количественных, но преимущественно качественных. Среднесрочный охватывает перспективу между кратко– и долгосрочным с преобладанием количественных изменений над качественными, дальнесрочный (сверхдолгосрочный) – перспективу, когда ожидаются столь значительные качественные изменения, что по существу можно говорить лишь о самых общих перспективах развития природы и общества.

Оперативные прогнозы содержат, как правило, детально-количественные оценки, краткосрочные – общие количественные, среднесрочные – количественно-качественные, долгосрочные – качественно-количественные и дальнесрочные – общие качественные оценки.

Временная градация прогнозов является относительной и зависит от характера и цели данного прогноза. В некоторых научно-технических прогнозах период упреждения даже в долгосрочных прогнозах может измеряться сутками, а в геологии или космологии – миллионами лет. В социально-экономических прогнозах сообразно с народнохозяйственными планами и в соответствии с характером и темпами развития прогнозируемых явлений эмпирически установлен следующий временной масштаб: оперативные прогнозы – до одного года, краткосрочные – от одного до пяти лет, среднесрочные – на пять-десять лет, долгосрочные – на период до пятнадцати – двадцати лет, дальнесрочные – за пределами долгосрочных.

Однако и здесь имеются различия, связанные с особенностями отдельных отраслей социально-экономического прогнозирования. Так, в сфере политики диапазон между кратко– и долгосрочностью сужается до пределов ближайшего десятилетия, в градостроительстве – растягивается на целое столетие (так как на ближайшие десятилетия большая часть объектов уже запроектирована и возможно только оперативное прогнозирование), в экономике – приспосабливается к диапазонам народнохозяйственных планов и т.д.

По объекту исследования различают естествоведческие, научно-технические и обществоведческие (социальные в широком значении этого термина) прогнозы. В естествоведческих прогнозах взаимосвязь между предсказанием и предуказанием незначительна, близка или практически равна нулю из-за невозможности управления объектом, так что здесь в принципе возможно только поисковое прогнозирование с ориентацией на возможно более точное безусловное предсказание будущего состояния явления. В обществоведческих прогнозах эта взаимосвязь настолько значительна, что способна давать эффект самоосуществления или, напротив, саморазрушения прогнозов действиями людей на основе целей, планов, программ, проектов, вообще решений (включая принятые с учетом сделанных прогнозов). В связи с этим здесь необходимо сочетание поисковых и нормативных разработок, т.е. условных предсказаний с ориентацией на повышение эффективности управления. Научно– технические прогнозы занимают в этом отношении как бы проме­жуточное положение.

Естествоведческие прогнозы разделяются на следующие направ­ления:

1) метеорологические (погода, воздушные потоки и другие атмосферные явления);

2) гидрологические (морские волнения, режим стока воды, паводков, цунами, штормов, замерзания и вскрытия аквато­рии, другие гидросферные явления);

3) геологические (залежи полезных ископаемых, землетря­сения, срыв лавин и другие литосферные явления);

4) биологические, включая фенологические и сельскохозяй­ственные (урожайность, заболеваемость и другие явления в рас­тительном и животном мире, вообще в биосфере);

5) медико-биологические (ныне преимущественно болезни человека);

6) космологические (состояние и движение небесных тел, газов, излучений, всех явлений космосферы);

7) физико-химические прогнозы явлений микромира.

Научно-технические прогнозы в узком смысле, или, как их еще называют, инженерные, охватывают перспективы состо­яния материалов и режима работы механизмов, машин, при­боров, электронной аппаратуры, всех явлений техносферы. В ши­роком смысле – в смысле перспектив развития научно-техни­ческого прогресса – они охватывают перспективные пробле­мы развития науки, ее структуры, сравнительной эффектив­ности различных направлений исследования, дальнейшего развития научных кадров и учреждений, а также перспектив­ные проблемы техники (системы «человек – машина»), точ­нее, управляемых аспектов научно-технического прогресса в промышленности, строительстве, городском и сельском хозяйстве, на транспорте и связи, включая систему информации.

Обществоведческие прогнозы делятся на направления:

1) социально-медицинские (здравоохранение, включая фи­зическую культуру и спорт);

2) социально-географические (перспективы дальнейшего освое­ния земной поверхности, включая Мировой океан);

3) социально-экологические (перспектива сохранения рав­новесия между состоянием природной среды и жизнедеятель­ностью общества);

4) социально-космические (перспектива освоения космоса);

5) экономические (перспектива развития народного хозяйства, вообще экономических отношений);

6) социологические, или социальные в узком смысле (перс­пектива развития социальных отношений);

7) психологические (личность, ее поведение, деятельность);

8) демографические (рост, половозрастная структура, миг­рация населения);

9) филолого-этнографические, или лингво-этнологические (развитие языка, письменности, личных имен, национальных традиций, нравов, обычаев);

10) архитектурно-градостроительные (социальные аспек­ты расселения, развития города и деревни, жилища, вообще обитаемой среды);

11) образовательно-педагогические (воспитание и обуче­ние, развитие кадров и учреждений в области народного об­разования – от детских яслей и садов до университетов и ас­пирантуры, включая подсистемы повышения квалификации и переподготовки кадров; самообразование взрослых, образование родителей, дополнительное образование и др.);

12) культурно-эстетические (материально-техническая база искусства, литературы, всей культуры; художественная инфор­мация, развитие кадров и учреждений культуры – книжного, журнального, газетного дела, радио и телевидения, кино и теат­ра, музеев и парков культуры, клубов и библиотек, памятников куль­туры и т.д.);

13) государственно-правовые, или юридические (развитие государства и законодательства, права и криминологии, во­обще правовых отношений);

14) внутриполитические (внутренняя политика своей и дру­гой страны);

15) внешнеполитические (внешняя политика своей и дру­гой страны, международные отношения в целом);

16) военные (военно-технические, военно-экономические, воен­но-политические, военно-стратегические, военно-тактические, во­енно-организационные прогнозы).

Нередко научно-техническими прогнозами именуют так­же естествоведческие, а обществоведческие часто называют социально-экономическими, причем все прогнозы данной группы, кро­ме экономических, выступают в этом случае под названием соци­альных. Особую область составляют философские и теоретико-ме­тодологические проблемы прогнозирования.

Следует отметить, что между естествоведческими и обществоведческими прогнозами нет глухой стены, поскольку тео­ретически взаимосвязь между предсказанием и предуказани­ем никогда не равна нулю. Человек начинает воздействовать на погоду (рассеивание туманов, градовых туч), на урожай­ность (производство удобрений) и т.д. Вполне вероятно, что со временем он научится управлять погодой, регулировать морские волнения, предотвращать землетрясения, получать заранее точно определенные урожаи, программировать фи­зиологическое и психологическое развитие человека, изменять орбиты небесных тел и пр. Тогда различие между указанными типами прогнозов постепенно исчезнет совсем.

В то же время нетрудно заметить известную связь между прогнозами того и другого типа. Это закономерно, посколь­ку связи между естественными, техническими и обществен­ными науками становятся все теснее. Типология прогнозов не исчерпывается перечисленными критериями и названны­ми порядками по каждому типу. В принципе критериев зна­чительно больше и по каждому из них можно выделить под­типы третьего, четвертого и т.д. порядка. Однако разработка «дерева типов прогнозов» пока еще ждет специального ис­следования.

Прогнозирование и прогностика. Перечисленные подтипы про­гнозов по критерию объекта исследования представляют известную абстракцию. На практике ни один из них в «чистом» виде не суще­ствует, так как они взаимосвязаны, образуют сложные комплексы. Обычно прогноз разрабатывается в рамках определенной группи­ровки прогнозов в зависимости от цели исследования (целевая груп­пировка прогнозов).

Было бы затруднительно, например, дать прогноз развития на­уки или техники, не располагая данными смежных отраслей (эконо­мики, демографии, культуры и т.д.). Точно так же трудно определить перспективы развития экономики или культуры, не зная перспектив развития науки, техники, народонаселения, градостроительства, на­родного образования и т.д.

Для каждого прогноза желательно привлекать возможно больше данных по смежным направлениям. Сейчас использу­ются лишь некоторые важнейшие для цели исследования. Как показывает опыт, при прочих равных условиях степень досто­верности прогноза всегда прямо пропорциональна степени полноты используемого материала по другим отраслям, сте­пени полноты целевой группировки.

Целевая группировка слагается из ведущего (профильно­го) и вспомогательных (фоновых) направлений. В принципе сообразно цели исследования ведущим может стать любое на­правление. На практике среди целевых группировок выделя­ется одна наиболее развитая – народнохозяйственное прогно­зирование, где ведущими являются экономическое и социаль­ное прогнозирование, а вспомогательными – научно-техни­ческое и демографическое (остальные направления играют пока что незначительную роль).

Необходимость формирования целевых группировок про­гнозов диктуется требованиями практики прогнозирования. Ни один научный коллектив не в состоянии разработать про­гнозы достаточно высокой достоверности по всем отраслям прогнозирования. Целевая группировка помогает мобилизовать силы специалистов различных областей научных знаний и орга­низовать их оптимальным образом для разработки прогноза.

Ведущее направление целевой группировки образует про­филь прогноза, который является предметом исследования. Вспомогательные направления составляют прогнозный фон – сово­купность внешних по отношению к объекту прогнозирования усло­вий, существенных для решения задачи прогноза. В отличие от про­фильных, фоновые данные обычно не являются предметом иссле­дования силами одного научного коллектива (так как это практичес­ки невозможно и нецелесообразно): их либо получают готовыми по заказу из других, достаточно компетентных научных учреждений, либо черпают из имеющейся научной литературы, либо постулиру­ют условно с соответствующими оговорками относительно степени их достоверности. Стандартный прогнозный фон разделяется на научно-технический, демографический, экономический, социологи­ческий, социокультурный, организационно-политический, между­народный. Обычно выбирается несколько подразделений в зависи­мости от цели и задач разработки прогноза.

Различие между отраслью прогнозирования и целевой груп­пировкой прогнозов носит принципиальный характер. Игно­рирование его ведет к бесплодным спорам, например, по воп­росу, является ли демографическое или научно-техническое про­гнозирование самостоятельной отраслью или только подотрас­лью экономического прогнозирования, которое рассматрива­ется иногда как синоним народнохозяйственного.

Совокупность целевых группировок прогнозов представ­ляет собой комплекс прогнозов в существующих науках, а не некую новую науку, подменяющую уже имеющиеся, так как это привело бы к искусственному разрыву исследования тен­денций и перспектив развития явлений природы и общества, изучаемых каждой наукой, к разрыву единства неотъемлемых основных функций каждой науки – описания, объяснения и предсказания.

Научная дисциплина о закономерностях разработки про­гнозов – прогностика имеет своим предметом исследование законов и способов прогнозирования. Ее задачи – разработ­ка соответствующих проблем гносеологии и логики теорети­ческого прогностического исследования, научных принципов типологии прогнозов, классификации методов прогнозирова­ния, разграничения таких взаимосвязанных понятий, как гипотеза и прогноз, прогноз и закон, анализ и прогноз, прогноз и план, решение и т.д. Одна из важнейших задач прогностики – разработка специальных методологических проблем про­гнозирования с целью повышения обоснованности прогно­зов.

В структуре прогностики должны развиваться частные те­ории прогнозирования с «двойным подчинением»: по линии общей прогностики и по линии соответствующей научной дис­циплины в рамках естествоведения или обществоведения (на­учно-техническая, экономическая, социологическая, полити­ческая и т.д. прогностика). Правда, пока еще прогностика находится на начальных стадиях развития, когда говорить о деталях ее «распочкования» несколько преждевременно. Это, ви­димо, дело будущего. Но во всех случаях имеется и должна иметься в виду именно теория прогнозирования, а не вычленение какой-то части проблематики существующих научных дисциплин в некую «науку о будущем».

Это важно подчеркнуть, потому что за истекшие полвека не было недостатка в спекуляциях на специфичности проблематики прогнозирования. Особенно это относится к многозначному тер­мину «футурология», который в настоящее время имеет следую­щие значения:

1) «философия будущего», противостоящая всем соци­альным учениям прошлого и настоящего, которые немецкий философ первой половины XX в. К. Маннгейм разделял на «идеологию» и «утопию» (учения, соответственно защищав­шие или отвергавшие господствующий социальный строй). Термин «футурология» в этом значении предложил в 1943 г. немецкий социолог, эмигрировавший в США, – О. Флехтгейм. Эта концепция не получила распространения;

2) «наука о будущем», «история будущего», предметом ис­следования которой должны быть перспективы развития всех явлений – прежде всего социальных, – в отличие от прочих дисциплин, ограниченных исследованиями прошлого и насто­ящего. Термин в этом значении получил на Западе распрост­ранение в начале 60-х годов в связи с развернувшимся тогда «бумом прогнозов» (появлением специальных учреждений, занятых разработкой прогнозов научно-технического и соци­ально-экономического характера). Однако во второй полови­не 60-х годов выявилась несостоятельность попыток выделе­ния «истории будущего» по аналогии с «историей прошлого», и к началу 70-х годов термин «футурология» в этом значении почти совершенно перестал употребляться.

Аналогия между исследованием прошлого и будущего оказа­лась неправомерной. История изучает свершившиеся события, пред­ставляющие особый исторический интерес, с помощью специаль­ного научного инструментария, отличного от приемов изучения наблюдаемых явлений. Это делает оправданным выделение истори­ческих наук в особую группу. Поэтому закономерно появление ис­тории театра, физики, земледелия, человечества в целом.

Между тем явления настоящего и будущего представляют взаи­мосвязанный актуальный интерес. Научный инструментарий изу­чения явлений будущего, хотя и имеет определенную специфику, теснейшим образом связан с инструментарием изучения наблюда­емых явлений. Выше уже упоминалось о единстве описания, объяс­нения и предсказания как основных функций каждой науки. Пока что предсказательная функция в большинстве научных дисциплин развита слабее, чем объяснительная и описательная. Но это не подрывает принципа, согласно которому назначение каждой науки, если это действительно наука, – описывать, объяснять и предсказывать.

Вот почему «наука о будущем» оказывается лишенной предме­та исследования, реально принадлежащего многим существующим дисциплинам. Осознание этого обстоятельства и привело к дискредита­ции такого значения термина «футурология»;

3) комплекс социального прогнозирования как тесно взаи­мосвязанной совокупности прогностических функций суще­ствующих общественных наук и прогностики как науки о за­конах прогнозирования. В этом значении футурология в ка­честве «междисциплинарных исследований», «метанауки» по­лучила на Западе к концу 60-х годов значительное распрост­ранение. Однако неопределенность термина и частое смеше­ние этого его значения с двумя предыдущими вызвали с нача­ла 70-х годов вытеснение его другими терминами (прогности­ка, футуристка, футуристика, «исследование будущего» и др.). К настоящему времени последний термин в качестве синони­ма комплекса социального прогнозирования и социальной прогностики является на Западе господствующим;

4) синоним комплекса социального прогнозирования – в отличие от прогностики. В этом значении термин употреб­ляется редко;

5) синоним прогностики – в отличие от комплекса соци­ального прогнозирования. В этом значении термин употреб­ляется тоже редко;

6) в узком смысле на протяжении второй половины XX века концепции будущего общества, противостоящие научному коммунизму (типа теории «постиндустриального общества» и т.п.);

7) в широком смысле – все современные публикации (и на­учные, и публицистические) о перспективах развития челове­ческого общества. Правда, все чаще имеется в виду не только современная или только немарксистская, но чаще вообще вся «литература о будущем».

В Советском Союзе термин «футурология» в его 3-м значении (синоним комплекса социального прогнозирования и прогностики) употреблялся иногда в публицистике или в научно-популярной ли­тературе. В специальной научной литературе этот термин обычно употреблялся только в 6-м и 7-м значениях, как правило, с эпитетом «буржуазная».

Инструментарий прогнозирования.В основе прогнозирования лежат три взаимодополняющих источника информации о будущем:

– оценка перспектив развития, будущего состояния прогнози­руемого явления на основе опыта, чаще всего при помощи анало­гии с достаточно хорошо известными сходными явлениями и про­цессами;

– условное продолжение в будущее (экстраполяция) тен­денций, закономерности развития которых в прошлом и на­стоящем достаточно хорошо известны;

– модель будущего состояния того или иного явления, про­цесса, построенная сообразно ожидаемым или желательным изменениям ряда условий, перспективы развития которых до­статочно хорошо известны.

В соответствии с этим существуют три дополняющих друг друга способа разработки прогнозов:

– анкетирование (интервьюирование, опрос) – опрос на­селения, экспертов с целью упорядочить, объективизировать субъективные оценки прогнозного характера. Особенно боль­шое значение имеют экспертные оценки. Опросы населения в практике прогнозирования применяются пока что сравни­тельно редко;

– экстраполирование и интерполирование (выявление про­межуточного значения между двумя известными моментами процесса) – построение динамических рядов развития пока­зателей прогнозируемого явления на протяжении периодов основа­ния прогноза в прошлом и упреждения прогноза в будущем (рет­роспекции и проспекции прогнозных разработок);

– моделирование – построение поисковых и норматив­ных моделей с учетом вероятного или желательного измене­ния прогнозируемого явления на период упреждения прогно­за по имеющимся прямым или косвенным данным о масшта­бах и направлении изменений. Наиболее эффективная прогноз­ная модель – система уравнений. Однако имеют значение все возможные виды моделей в широком смысле этого термина: сценарии, имитации, графы, матрицы, подборки показателей, графические изображения и т.д.

Приведенное разделение способов прогнозирования услов­но, потому что на практике, как уже говорилось, эти способы взаимно перекрещиваются и дополняют друг друга. Прогнозная оценка обязательно включает в себя элементы экстраполяции и мо­делирования. Процесс экстраполяции невозможен без элементов оценки и моделирования. Моделирование подразумевает предва­рительную оценку и экстраполирование. Это обстоятельство на про­тяжении долгого времени затрудняло адекватную классификацию методов прогнозирования. Разработку последней тормозила также недостаточная определенность понятий приема, процедуры, мето­да, методики, способа, системы, методологии прогнозирования, ко­торые нередко употреблялись одно вместо другого либо фигуриро­вали как однопорядковые явления, несмотря на существенную каче­ственную разницу между ними. За последние годы в этом отноше­нии проведена значительная работа, позволившая создать надеж­ную теоретическую базу для классификации методов прогнозирования. В итоге приведенный ряд понятий выстроился в следующую логическую систему.

Прием прогнозирования — конкретная форма теоретичес­кого или практического подхода к разработке прогноза, одна или несколько математических или логических операций, на­правленных на получение конкретного результата в процессе разработки прогноза. Процедура — ряд приемов, обеспечи­вающих выполнение определенной совокупности операций. Метод — сложный прием, упорядоченная совокупность про­стых приемов, направленных на разработку прогноза в целом. Методика — упорядоченная совокупность приемов, процедур, операций, правил исследования на основе одного или чаще опреде­ленного сочетания нескольких методов. Методология прогнозиро­вания – область знания о методах, способах, системах прогнозиро­вания. Способ прогнозирования – получение и обработка инфор­мации о будущем на основе однородных методов разработки про­гноза. Система прогнозирования («прогнозирующая система») – упорядоченная совокупность методик, технических средств, пред­назначенная для прогнозирования сложных явлений или процессов. Опыт показывает, что ни один из названных способов (и тем более методов), взятый сам по себе, не может обеспечить значительную степень достоверности, точности, дальности прогноза. Зато в опре­деленных сочетаниях они оказываются в высокой степени эффек­тивными.

Общая логическая последовательность важнейших операций раз­работки прогноза сводится к следующим основным этапам:

1. Предпрогнозная ориентация (программа исследования). Уточ­нение задания на прогноз: характер, масштабы, объект, периоды основания и упреждения и т.д. Формулирование целей и задач, пред­мета, проблемы и рабочих гипотез, определение методов, структу­ры и организации исследования.

2. Построение исходной (базовой) модели прогнозируемо­го объекта методами системного анализа. Для уточнения мо­дели возможен опрос населения и экспертов.

3. Сбор данных прогнозного фона методами, о которых говорилось выше.

4. Построение динамических рядов показателей – основы стержня будущих прогнозных моделей методами экстраполя­ции, возможно обобщение этого материала в виде прогноз­ных предмодельных сценариев.

5. Построение серии гипотетических (предварительных) поисковых моделей прогнозируемого объекта методами по­искового анализа профильных и фоновых показателей с кон­кретизацией минимального, максимального и наиболее веро­ятного значений.

6. Построение серии гипотетических нормативных моделей прогнозируемого объекта методами нормативного анализа с конкретизацией значений абсолютного (т.е. не ограничен­ного рамками прогнозного фона) и относительного (т.е. привязан­ного к этим рамкам) оптимума по заранее определенным критери­ям сообразно заданным нормам, идеалам, целям.

7. Оценка достоверности и точности, а также обоснован­ности (верификация) прогноза – уточнение гипотетических моделей обычно методами опроса экспертов.

8. Выработка рекомендаций для решений в сфере управления на основе сопоставления поисковых и нормативных моделей. Для уточ­нения рекомендаций возможен еще один опрос населения и экспер­тов. Иногда (правда, пока еще редко) при этом строятся серии по­ствероятностных прогнозных моделей-сценариев с учетом возмож­ных последствий реализации выработанных рекомендаций для их дальнейшего уточнения.

9. Экспертное обсуждение (экспертиза) прогноза и рекомен­даций, их доработка с учетом обсуждения и сдача заказчику.

10. Вновь предпрогнозная ориентация на основе сопоставления материалов уже разработанного прогноза с новыми данными прогнозного фона и новый цикл исследования, ибо прогнозирование должно быть таким же непрерывным, как целеполагание, планиро­вание, программирование, проектирование, вообще управление, повышению эффективности которого оно призвано служить.

Сказанное нуждается в трех существенных дополнительных замечаниях:

• во-первых, эффективность прогнозов (особенно общество­ведческих) не может сводиться только к степени их достовер­ности, точности, дальности, хотя все это очень важно; не ме­нее важно знать, насколько тот или иной прогноз содействует повышению обоснованности, объективности, эффективности разработанных на его основе решений;

• во-вторых, верификация прогнозов имеет существенные особенности, отличающие ее от верификации данных анали­за или диагноза. В прогнозировании помимо абсолютной ве­рификации, т.е. эмпирического подтверждения или отрицания правильности гипотезы, существует относительная (предва­рительная) верификация, которая позволяет развивать науч­ное исследование и практически использовать его результат до наступления возможности абсолютной верификации. Спо­собы относительной верификации известны: это проверка получен­ных, но еще не поддающихся абсолютной верификации результатов контрольными исследованиями.

В отношении прогноза абсолютная верификация возмож­на только после перехода периода упреждения из будущего в прошлое. Но задолго до этого можно и должно прибегать к повторным или параллельным исследованиям по иной методике (например, провести опрос экспертов). Если результаты совпадают, есть основания с большей уверенностью считать степень достовер­ности прогноза высокой, если нет – есть время для поиска и устра­нения ошибок или недочетов в методике разработки прогнозов.

В этом плане важно четко разграничить категории обоснованно­сти и истинности (прогноза). Обоснованность научной информа­ции – это, коротко говоря, уровень состояния знаний и качество научного исследования. Если новая научная информация опирает­ся на основательную научную теорию, эффективность которой в отношении аналогичных объектов исследования доказана, если эта информация получена в результате достаточно надежных методов, процедур, операций научного исследования (проверенного на дру­гих объектах), то она считается вполне обоснованной еще до под­тверждения ее практикой.

Критерием истинности научной информации, как известно, яв­ляется практика. Однако практику нельзя понимать лишь как чисто эмпирический опыт сегодняшнего дня. Более широкое понимание практики включает прежде всего общественно-историческую прак­тику развития человеческого общества в целом. Поэтому проблема истинности прогноза не может ограничиваться возможностью «си­юминутной» практической проверки, должна связываться с реаль­ными тенденциями развития человеческого общества.

В конечном итоге, как явствует из изложенного, любая верифи­кация прогноза не является самоцелью. Если прогноз дает эффект в плане повышения научного уровня управления, он выступает как полноценный результат научного исследования задолго до возмож­ности абсолютной верификации. В этом отношении современная наука имеет достаточно проверенных на практике примеров.

Повышение эффективности решений за счет использования прогнозной информации было достигнуто в 60—70-х годах, по сути дела на начальной стадии становления прогностики, когда многие мето­ды еще теоретически не были разработаны или практически недо­статочно опробованы, когда многие методики еще носили факти­чески экспериментальный характер. Все это дает основания для выд­вижения вполне научной гипотезы о том, что по мере развития про­гностики, совершенствования ее методов прогнозирование будет оказывать еще более эффективное воздействие на уровень целей, планов, программ, проектов, организационных решений, чем в на­стоящее время.

• в-третьих, даже предварительное знакомство с современным инструментарием прогнозирования показывает, что последнее отнюдь не универсально и не всесильно, что оно не в состоянии подменить собой более широкое понятие предвидения. Особенности способов разработки прогноза накладывают принципиальные ограничения на возможности прогнозирования как в диапазоне времени (период упреждения в социально-экономических прогнозах на практике ог­раничен, как правило, ближайшими десятилетиями), так и в диапа­зоне объектов исследования (не все явления поддаются прогнозным оценкам). Эти ограничения надо постоянно учитывать при уточне­нии заданий на разработку прогнозов.

Лекция 10

СОСТАВЛЕНИЕ ПРОГРАММЫ ИССЛЕДОВАНИЯ(предпрогнозная ориентация)

Программа прогностического социологического исследования – это документ, содержащий теоретические предпосылки, основ­ные цели и задачи исследования, обоснованные методики сбора, обработки и анализа информации (см. табл. 2). Она предваряет все другие процедуры исследования и является необходимым его эле­ментом, выполняя следующие функции:

• методологическую – определение научной или практи­ческой проблемы, для решения которой проводится исследо­вание, и ее места в системе исследований по данной проблема­тике; формулировка общей цели и необходимых для ее дости­жения конкретных задач исследования;

• методическую – выделение критериев требований к ис­пользованию методов измерения; упорядочение методических средств и процедур в соответствии с поставленными задача­ми; определение общего логического плана исследования;

• организационную – осуществление совместной деятельно­сти членов исследования группы в целях рационального распре­деления труда; основы контроля поэтапного хода исследования.

Основные нормативные требования к разработке програм­мы исследования следующие:

• нацеленность логического анализа на конечные резуль­таты исследования и их практическую реализацию;

• использование опыта проведенных исследований, име­ющейся информации, фактического материала, относящихся к разрабатываемой проблеме;

– обоснование всех элементов и процедур исследования, их целостности и концептуального единства;

– гибкость положений, допускающая возможность их ана­лиза, уточнения и конкретизации на следующих этапах.

Предпрогнозная ориентация, кроме формального задания на прогноз (см. рис. 1), включает следующие моменты:

Рис. 1. Этапы и процедуры разработки программы прогностического исследования

1. Определение и уточнение объекта. В наиболее общем виде объектом исследования в социальном прогнозировании слу­жит общество как социальный организм. Конкретные объек­ты представляют собой различные аспекты существования социосферы и могут быть систематизированы таким образом:

– формы общественного сознания (мировоззрение, наука, искусство, мораль, право, политика, религия);

– формы жизнедеятельности (труд, быт, досуг, обществен­но-политическая деятельность);

– формирование личности (образование, воспитание, спорт);

– народонаселение (демография, этнография, и т.д.);

– расселение (регион, город, село, экология и т.д.);

– социальное развитие (общество, коллектив); социальные изменения и структура;

– социальные институты;

– социальные группы;

– массовая информация (общественное мнение, печать, ра­дио, телевидение и т.д.);

– государство, международные отношения, национальные движения и т.д.

Так же, как и в любом социологическом исследовании, объект прогнозной разработки – это носитель проблемной ситуации, конкретная область социальной реальности, сфера деятельности субъекта общественной жизни, включенного в процесс научного познания. Объект исследования выделяют на основе анализа проблемы. В качестве объекта выбирают сферу социальной действительности, которая содержит то или иное противоречие, выражающееся в проблемной ситуации. В программе исследования объект уточняют через определе­ние генеральной и выборочной совокупностей, чем одновре­менно задается масштаб самого исследования, границы той области социальной жизни, по отношению к которой приме­нимы результаты, полученные в ходе исследования.

2. Проблемная ситуация — состояние в развитии социального объекта, которое характеризуется неустойчивостью несоответстви­ем функционирования объекта потребностям его дальнейшего раз­вития. Проблемная ситуация – исходный пункт любого социального, в частности прогнозного, исследования.

3. Проблема социального прогноза — форма научного ото­бражения проблемной ситуации. Формируется как выражение необходимости в изучении определенной области социальной жизни, в разработке теоретических средств и практических действий, направленных на выявление путей сокращения и лик­видации разрыва между действительным и желаемым поло­жением вещей.

4. Предмет прогнозной разработки — социальные механиз­мы, обуславливающие развитие и функционирование обще­ства как социального организма, совокупность исходных, промежуточных и конечных состояний и процессов, которые проходят те или иные социальные явления, совокупность тен­денций и перспектив развития социального явления в прошлом, настоящем и будущем.

Важнейшими частными предметами исследования служат механизмы:

– социальной активности;

– социальной дифференциации общества на определенные структурные группы и интеграции этих групп в сложные ком­плексы социально-групповых связей;

– социальной организации общества, дифференциации его жизнедеятельности на определенные социальные институты и интеграции этих институтов в сложные совокупности институированных связей между предприятиями, учреждениями, организациями и т.п.;

– социального управления обществом.

Предметы конкретных исследований выбираются не про­извольно, а определяются проблемой исследований. Форми­руются на основе анализа свойств и признаков объекта иссле­дования, но не совпадают с ним (один и тот же объект может изучаться для решения различных проблем и тем самым пред­полагает множество предметов исследования). Правильный выбор предмета способствует выдвижению адекватных гипо­тез, успешному решению проблем исследования.

5. Цель прогностического исследования — модель решения про­блемы. Ориентация на поставленную в программе цель служит не­обходимым критерием эффективности предпринятых теоретичес­ких, методических и организационных процедур. Четкое формули­рование цели – одно из важнейших методологических требований к программе исследования.

Следует иметь в виду, что в отличие от прогнозов в есте­ственных и технических науках, объекты которых почти или совершенно неуправляемы, прогнозы в общественных науках осуществляются в отношении объектов, практически всегда поддающихся видоизменению, в том числе посредством дей­ствия на основе решений, принятых с учетом прогноза. Это делает некорректным простое (безусловное) предсказание, т.к. происходит эффект самоосуществления или саморазрушения прогноза средствами управления и обуславливает методоло­гическую ориентацию социального прогноза на содействие повышения степени обеспеченности объективно принимаемых решений, как бы заблаговременно «взвешивая» их последствия. Такая цель, как уже говорилось, достигается разработкой су­губо условных предсказаний в социальных прогнозах двух типов: поискового, цель которого – выявление перспектив­ных социальных проблем, подлежащих решению средствами управления, и нормативного – определение альтернативных путей оптимального решения перспективных проблем. С це­лью повышения эффективности целеполагания, планирования, программирования, проектирования, организационно-управ­ленческих решений разрабатываются соответствующие (целе­вые, плановые и т.д.) прогнозы обоих типов. Для достижения поставленной цели необходимо последовательно решить не­сколько задач.

6. Задачи прогностического исследования — это система конкретных требований, предъявляемых к разработке и решению сформированной проблемы. По отношению к цели, задачи – необходимое средство ее реализации, они указывают на возможность ее достижения с помощью проведения процедур исследования. В совокупности задачи образуют структуру ис­следования (предпрогнозная ориентация, построение исход­ной модели и прогнозного фона, разработки поискового и нормативного прогнозов, их верификация, выработка рекомендаций для повышения эффективности управления).

7. Главным методологическим инструментом исследования являются рабочие гипотезы, подтвердить или опровергнуть которые призвано предпринимаемое исследование. При этом необходимы гипотезы двух типов: 1) методологические (инст­рументальные): предположения, что применяемая методика при таких-то условиях способна дать достоверные результа­ты), 2) концептуальные (содержательные): предположения об ожидаемом или желаемом состоянии изучаемого объекта в бу­дущем.

В программе с самого начала должен быть определен пе­риод основания прогноза (рестроспекция) – отрезок време­ни, на котором строятся динамические ряды развития пара­метров исходной модели в прошлом и настоящем, и период упреждения прогноза (проспекция) – отрезок времени, на ко­торый рассчитан прогноз.

По времени упреждения социальные прогнозы, как и пла­ны, делятся на оперативные, краткосрочные, среднесрочные, долгосрочные, сверхдолгосрочные, или дальнесрочные.

Оперативные (в пределах года) – независимо от конкрет­ного времени упреждения основываются на предположении о том, что в прогнозируемом периоде с объектом исследова­ния не произойдет никаких изменений, кроме некоторых час­тных количественных.

Краткосрочные (1 год – 5 лет) – предполагают серьезные количественные изменения и соответствующие оценки.

Среднесрочные (5 лет – 10—15 лет) – неизбежны количе­ственно-качественные изменения, следовательно, необходимо давать также некоторые качественные оценки.

Долгосрочные (15 лет – 20—30 лет) – в них оценки при­нимают качественно-количественный характер, т.е. приходит­ся учитывать неизбежность серьезных количественных изме­нений.

Сверхдолгосрочные (свыше 30 лет) – ограничиваются обычно лишь общими качественными оценками на уровне общих закономерностей развития объектов, т.к. давать какие-то конкретные количественные оценки становится все более затруднительно.

Существуют три взаимодополняющих источника прогнозной информации: накопленный опыт, основанный на знании закономер­ностей развития исследуемых процессов; экстраполяция существу­ющих тенденций, закономерности развития которых в простом и настоящем достаточно хорошо известны; построение моделей ис­следуемых объектов применительно к ожидаемым или намечаемым условиям. Сообразно этим источникам существуют три дополняю­щие друг друга способа (т.е. совокупности однотипных методов) разработки прогнозов: экспертиза, основанная на очных и заочных, индивидуальных и коллективных опросах экспертов; экстраполяция – изучение предшествующего развития объекта и перенесение зако­номерностей этого развития в прошлом и настоящем на будущее; моделирование – построение и исследование моде­лей объекта с учетом его возможного или желательного изме­нения по имеющимся или косвенным данным о масштабах и направлении изменений. Наиболее эффективная прогнозная модель – система уравнений. Существуют и другие виды мо­делей: сценарии, имитации, графы, матрицы и т.д.

Приведенное разделение способов прогнозирования доста­точно условно, т.к. на практике они взаимно пересекаются и до­полняют друг друга. Ни один из них, взятый сам по себе, не может обеспечить значительную степень достоверности, точ­ности, дальности прогноза. В определенных же сочетаниях они оказываются в высокой степени эффективными. Так, прогноз­ная оценка обязательно включает элементы экстраполяции и моделирования; процессы экстраполяции невозможны без элементов оценки и моделирования; моделирование подразу­мевает предварительную оценку и экстраполирование. В прак­тике прогнозирования постоянно применяются 10—15 (а в те­ории существует свыше полутораста) методов прогнозирова­ния, куда входит несколько методов опроса экспертов, а так­же несколько способов разработки экстраполяционных и раз­личных других (сценарных, матричных, сетевых, имитацион­ных и т.д.) моделей.

Прогностическое исследование требует тщательной орга­низации. Опыт показывает, что даже для относительно неслож­ного социального прогноза требуется исследовательская груп­па в 5—7 специалистов и срок в несколько месяцев (обычно от квартала до полугода). Более сложные прогнозы требуют груп­пы из 10—15 специалистов (превышение этой величины нерационально и диктуется обычно непринципиальными соображения­ми) и срок в 2—3 года (более продолжительные сроки обесценива­ют прогноз вообще, и в качестве предплановых разработок – в осо­бенности). Состав исследовательской группы:

• руководитель (желательно – генератор идей);

• 2—3 его помощника (желательно – один с критическим складом мышления – модератор идей; один с конструктив­ным складом мышления – аниматор идей, и один с аналити­ческим складом мышления – систематизатор идей);

• 1—2 разработчика – математика, способных формали­зовать аппарат исследования на должном уровне;

• секретарь-делопроизводитель.

Развертывание группы до 10—15 человек происходит за счет удвоения числа помощников и включения нескольких вспомогательных работников для сбора и обработки инфор­мации, т.е. предварительного реферирования источников и ли­тературы, проведения опросов экспертов и населения (опросы населения в практике прогнозирования применяются пока сравнительно редко), подготовки материалов для формализа­ции в моделях и т.д. (при группе в 5—7 человек этим занима­ются непосредственно помощники руководителя).

Такая организация группы предполагает полный объем «внешнего» обслуживания исследования силами других спе­циализированных подразделений научного учреждения или даже ряда научных учреждений (интервьюеры, кодировщики и пр.). Опыт показывает, что стремление сосредоточить все эти вспомогательные службы в рамках исследовательской группы ведет к неполной загруженности сотрудников (неиз­бежной в перерывах между различными циклами исследова­ния) с очень негативными последствиями в смысле производ­ственной дисциплины, и это не может не сказаться на резуль­татах исследования.

Что касается формирования экспертных групп, то опыт социального прогнозирования показывает желательность оптимального сочетания в них экспертов различной степени опытности, различного уровня обобщения представленной на экспертизу информации (диалектика «более широкого» и «бо­лее глубокого подхода») и различного отношения к информа­ции по характеру своей работы («теоретиков» – работников научных учреждений и «практиков» – работников общественных, хозяй­ственных и других органов). По ряду аспектов в социальном прогно­зировании допускается поднимать опрос населения до уровня оп­роса экспертов там, где респонденты способны давать в высокой степени обоснованные оценки на базе своего жизненного опыта.

Примерный перечень рабочих документов исследования

1. Предварительные контуры (сводная матрица) исходной модели.

2. Макет анкеты-интервью для уточнения и конкретизации параметров исходной модели.

3. То же – для уточнения и конкретизации параметров поисковой и нормативной прогнозных моделей.

4. Макет анкеты параллельного экспертного опроса для то же цели.

5. Шкалы измерения.

6. Инструкция интервьюеру.

7. Инструкция кодировщику.

8. Инструкция по проведению коллективного опроса экспертов.

9. Инструкция по обработке материалов опроса экспертов.

10. Перечень показателей уточненной исходной модели.

11. Конспект прогнозного фона.

12. Проспект предмодельного сценария.

13. Рабочие гипотезы поисковой модели.

14. Проспект критериев построения нормативной модели.

Количество, состав, объем и характер рабочих документов всецело определяются особенностями, целями и задачами ис­следования.

Лекция 11

ПОСТРОЕНИЕ ИСХОДНОЙ (БАЗОВОЙ) МОДЕЛИ И ЕЕ АНАЛИЗ. ПОСТРОЕНИЕ МОДЕЛИ ПРОГНОЗНОГО ФОНА

Прогноз явлений социальной жизни начинается и завер­шается построением прогнозной модели. В отличие от есте­ственных наук, оперирующих главным образом теоретичес­кими моделями, основанными на уже познанных закономер­ностях окружающего мира с высоким уровнем формализации и широкими возможностями измерения с помощью ЭВМ, в со­циологических исследованиях до сегодняшнего дня использу­ются по преимуществу описательные модели. Причина – в низ­ком уровне математизации социологических исследований, не­достаточной готовности общественных наук к строгой фор­мализации исследуемых объектов. Поэтому социологическая прогнозная модель чаще выглядит как система уравнений, набор правил, таблица и т.п. и представляет собой совокуп­ность более или менее строго измеряемых данных, достаточно полно отображающих структуру и характер предмета иссле­дования. Прогноз в этом случае выступает как преобразова­ние индикаторов конкретных значений одной модели (исход­ной) в измененные по определенным законам и правилам ин­дикаторы двух других (поисковой и нормативной). Иначе говоря, модель предмета социологического прогностического иссле­дования – это объект исследования, формализованный настолько, чтобы предстать в форме, поддающейся количественным оценкам аналитического, диагностического и прогностического характера.

Все эти признаки распространяются, в частности, и на исходную модель. Особая же, специфическая ее функция состоит в том, что она выполняет роль основы, ядра прогнозной разработки. Все ос­тальные операции по составлению прогноза согласно законам про­гностики являются, по сути, преобразованием параметров исход­ной модели. Поэтому и необходима тщательная разработка исход­ной модели: интерпретация недостаточно основательно разработан­ной системы исходных показателей сведет на нет сам прогноз как специфически научное исследование, подменив его одной из форм простого или сложного предвосхищения.

Простейший тип исходной модели – упорядоченный набор показателей. Показатель – это операционная характеристика соци­ально значимого явления или процесса, которая отражает его свой­ства, связи или отношения и является одновременно инструментом измерения последних.

Показатель как инструмент социологического измерения имеет вид некоторого суждения о наличии или отсутствии, а также интенсивности проявления определенного эмпиричес­ки наблюдаемого свойства объекта. Например, характерис­тика среднего дохода на душу населения может служить од­ним из показателей материального благосостояния общества, а степень загрязненности воздуха – охраны окружающей среды.

В широком смысле показатель – это любая потенциально или актуально поддающаяся эмпирической проверке харак­теристика объекта. «Динамика правонарушений», качество питания, «доля экспорта в национальном доходе» – показа­тели функционирования различных сфер жизнедеятельности общества. Имея достаточно четкое и емкое содержание, они не дают представления о способах сбора и источниках инфор­мации и ее объеме. Социальный показатель – характеристи­ка социально значимого явления или процесса, которая отра­жает его свойства, связи или отношения; показатель является инструментом измерения последних.

Структура показателя: индикатум (измеряемое) и индикатор (измеряющее). Индикатум и индикатор в структуре показателя анало­гичны субъекту и предикату суждения и вследствие этого поддаются всем операциям и преобразованиям логики предикатов. Индикатум почти всегда имплицитно присутствует, подразумевается в содержании индикатора. Например: «средний возраст вступле­ния в брак» – характеристика, являющаяся индикатумом, подра­зумевает определенное число-индикатор. Индикатум «среднее число учащихся на одного преподавателя» тоже предполагает со­ответствующее число-индикатор. То же самое относится к индика-туму «отношение к спорту» и т.п. Наиболее адекватная интерпретация социального показателя – таблица, состоящая из индикатумов и индикаторов.

Любой социальный показатель, имеющий структуру «индикатум» – «индикатор», можно изобразить функцией Р(х) (объект х имеет свойство Р). Это эмпирическая форма показателя. Однако социологическое исследование имеет целью объяснить изучаемые явления и процессы, выявить функциональные и причинные связи между переменными. Показатели функциональных связей могут быть выражены импликативной логической формой Р(х) ЙК(х) — если объект х имеет свойство Р, то он имеет свойство К. Этой же формой можно выразить взаимосвязи между свойствами разных объектов. В этом случае формула имеет вид Р(х)ЙК(у) – если объект х имеет свойство Р, то объекту имеет свойство К. Поскольку социальные процессы нередко имеют вероятностный характер, в при­веденные формулы можно ввести модельные операторы.

Все изложенное касается только таких показателей, кото­рые имеют непосредственное конкретное содержание и выра­жаются в вещественных единицах. Однако показатели могут быть получены расчетным путем на основе некоторого коли­чества других показателей и выражаться невещественными величинами. Показатели, утратившие свое вещественное со­держание, называются индексами. Показатели-индексы име­ют комплексную структуру и описываются формулой (К(х) бL(x) бM()…N(x)ЙР(х)) — если объект х имеет некоторые свой­ства К,L и т.д., то он имеет свойство Р. Индикатор в структу­ре индекса, как правило, отражает ненаблюдаемое свойство объек­та. Основное отличие показателя от индексов заключается в опосре­дованной, усложненной процедуре расчета последних, а также в особенностях теоретической интерпретации. В остальном они, как правило, совпадают.

Виды социальных показателей

1. Качественные и количественные

Качественные показатели только констатируют наличие или отсутствие качества в терминах номинальной шкалы (пол, националь­ность, возраст).

Количественные показатели свидетельствуют об интенсив­ности проявления свойства в значениях «больше-меньше». Могут быть дискретными (принимающими значения, отлича­ющиеся на целую величину, например численность населения) и непрерывными (принимающими любые целые или дробные значения в зависимости от требуемой степени точности: воз­раст, затраты времени).

2. Единичные и групповые

Единичные – всякий показатель, индикатум которого мыс­лится как единичный предмет; среди них бывают:

а) абсолютные – отражают такие характеристики субъек­тов, которые конструируются без использования информации как о группе в целом, так и о взаимоотношениях в ней (воз­раст, семейное положение);

б) относительные – выводятся на основе информации об отношениях между членами группы (широко используются в социометрии);

в) сравнительные – характеризуют субъект посредством сравнения значения, которое приобретается на некотором кон­тинууме, со значениями других членов группы;

г) контекстуальные – описывают члена группы свойством группы в целом (работник торговли, дошкольник).

Групповые показатели бывают трех типов:

а) аналитические – формируются посредством статисти­ческого обобщения данных о каждом единичном объекте; име­ют дополнительные различия:

– один и тот же индикатор может быть использован для опи­сания как всей группы в целом, так и ее каждого отдельного члена;

– сами показатели могут быть выражены мерами изменчивос­ти статистического распределения: стандартным отклонением, дис­персией, параметрами кривизны и т.п. Будучи рассчитанными на основе единичных, экстраполироваться на них эти показатели не могут;

б) структурные – основываются на данных об отношениях чле­нов группы;

в) глобальные – описывают только группы в целом и не сводятся к свойствам индивидов.

Возможно соединение нескольких типов в одном показате­ле, одновременная характеристика одних и тех же объектов как групп и как индивидов.

Сами по себе социальные показатели опосредуют переход от теории к методологии исследования социального явления или процесса к сбору эмпирической информации и обратно через анализ и интерпретацию данных к концептуальной мо­дели объекта.

Разработка исходной модели

Процесс построения исходной модели социального объек­та, представленной как система показателей, включает следу­ющие этапы:

1) разработку концептуальной модели объекта;

2) построение тезауруса показателей;

3) экспертные оценки значимости показателей;

4) математико-статистические оценки значимости показателей.

1. Разработка концептуальной модели объекта

Сущность предпринимаемого для этой цели анализа заключается в том, что объект представляется в виде некоторого ограниченного числа основных измерений, описывающих его с более или менее достаточной полнотой. Затем идентифици­руются и оцениваются все возможные состояния, которые дан­ный объект может принимать. По сути своей эта операция ана­логична логико-аналитической схеме объекта. Например, при построении модели такого объекта как «структура ценностных ори­ентации» могут быть выделены следующие структурные компонен­ты: ориентация на трудовую, бытовую, культурную, общественную деятельность.

Далее необходимо установить качественные формы каж­дого компонента, отражающие сущность социальных изменений в данной области. Сложность этого этапа исследования социального объекта состоит в том, что результаты его могут быть следствием только содержательного анализа, а не выводиться с помощью набо­ра формальных процедур. Сама модель должна быть в определен­ной мере формализована, т.к. становится основой построения сис­темы эмпирических показателей.

Обычно при построении модели в виде набора показателей допускается, что каждый из структурных компонентов может прини­мать несколько нормативных форм, например, три: высшую (1), сред­нюю (2), низшую (3). Эти формы не исчерпывают всего многообра­зия проявлений жизнедеятельности объекта, но для его формализа­ции это упрощение вынужденное и может быть в дальнейшем ком­пенсировано теоретическим анализом результата. В итоге отдель­ные измерения, конкретизированные с точки зрения их норматив­ных форм, образуют многомерную аналитическую модель объек­та. Схема представляет собой матрицу, где объект («ценностные ори­ентации») представлен пересечением четырех видов его проявле­ния (трудовая, бытовая, культурная, общественная деятельность), каждый из которых имеет три нормативных формы (высшая, сред­няя, низшая).

Схема идентична часто применяемому при разработке ин­струментария социологических исследований «логическому квадрату», который позволяет выработать агрегированный индекс сложного социального объекта. Каждой клетке при­писывается индекс в соответствии с суммарными баллами нормативов. В итоге выборочная совокупность распределяется на одномерном континууме индексов. Такая схема не может быть реализована без эмпирической интерпретации нормативов, т.е. индексирования, основная сложность которого заключается в нахождении и отборе наиболее значимых показателей ис­следуемого объекта. Если представить это в виде схемы, то про­цесс такой операционализации будет состоять из двух уровней:

– основные компоненты, перечисленные выше;

– каждый из них представляется в виде составляющих, образуя формальную иерархическую структуру типологии показателей.

2. Построение тезауруса показателей

Сложность анализа социального объекта состоит в том, что максимально полный перечень его характеристик охватывает все без исключения его проявления и практически реализован быть не может. Поэтому разумнее поставить цель, отобрать, с одной сто­роны, сравнительно немногочисленную, компактную совокуп­ность переменных, с другой – обеспечить полноту и всесторон­нее рассмотрение путем отбора наиболее существенных характе­ристик.

На основе перечня всех вопросов, задаваемых исследователями в процессе сбора информации, и классификации их по рубрикам создается тезаурус, обеспечивающий относительную полноту на­бора показателей

Тезаурус – это перечень социальных показателей иссле­дуемого объекта, отобранных в результате анализа содержа­ния методических документов, полученных в процессе сбора социологической информации и систематизированных в со­ответствии с принятой классификационной схемой. Относи­тельная полнота набора показателей обусловлена тем, что речь идет об используемых показателях (а их количество весьма ограниченно), тогда как за пределами системы, возможно, ос­таются такие характеристики, которые существенны для по­нимания исследуемого объекта, но по тем или иным причи­нам не принимаются во внимание. Однако здесь есть и неко­торый позитивный момент, связанный с тем, что содержание используемых показателей отражает насущные практические задачи, стоящие перед наукой, поэтому полученная типоло­гия показателей будет прежде всего отражать главные про­блемы исследуемого объекта.

Теоретической гипотезой построения системы может слу­жить предположение, что существенная проблематика социо­логических исследований и, следовательно, виды показателей по содержанию могут быть типологизированы согласно по­строенной исходной схеме.

Методическая гипотеза может состоять в том, что количество показателей, используемых в современной социологии, достаточно ограниченно и поддается учету.

Эмпирическим полем исследования может служить совокуп­ность методических документов, полученных в процессе сбо­ра социологической информации, имеющейся в библиотеках, архивах и банках данных организаций. Каждый показатель (вопрос системы вместе с вариантами ответов) заносится на отдельную перфокарту с краевой перфорацией и шифруется в соответствии с предварительно разработанным рубрикатором. Со­ставляется картотека обследованных документов.

Опыт показывает, что достаточно репрезентативная инфор­мация о содержании социальных показателей, используемых в практике социологических исследований для объектов типа «национальные отношения», «ценностные ориентации», «куль­тура», «общественная жизнь», «социальное обеспечение» и т.п., может быть выявлена путем анализа 200—300 документов. Кроме того, исследователь получает представление о количе­ственных и содержательных приоритетах по направлениям исследования объекта (например, в социологических исследова­ниях в области антиобщественных явлений стабильное пер­венство занимает анализ правовых и морально-этических аспектов нарушения норм общежития, и сравнительно незна­чительное внимание уделяется анализу мотивации антиобще­ственных действий).

Представляется полезным сравнить разработанную систе­му данных с результатами уже проведенных аналогичных ис­следований. Это дает возможность более объективно оценить достоверность полученных вами данных. При этом важно по­мнить, что система не исчерпывает всего многообразия пока­зателей исследуемого объекта, однако обладает относитель­ной полнотой с точки зрения практической направленности социологических исследований, осуществляемых в этой обла­сти. Основная ее функция – служить информационной основой для построения системы показателей исследуемого объекта.

3. Экспертные оценки значимости показателей

Одна из важных методологических проблем построения системы показателей – определение критериев отбора пока­зателей. Среди различных подходов к этой проблеме по значению выделяются логический и исторический. Первый связан с анализом формальной структуры исследуемого объекта, второй – с конкрет­но-историческим контекстом функционирования объекта. После­дний обладает тем преимуществом, что позволяет выдвинуть гипо­тезу методологического характера о том, что эффективным крите­рием отбора социально значимых показателей может служить сте­пень отражения им наиболее актуальных социальных проблем и наиболее важных социальных целей общества. До проведения социальных исследований проблемно-целевых аспектов изучаемого объекта наиболее подходящим способом проверки данной гипотезы представляется использование методов экспертных оценок. При этом социальные проблемы следует рассматривать в единстве с со­циальными целями.

Наиболее важные этапы поискового и нормативного про­гнозов – построение соответственно «дерева проблем» и «де­рева целей». «Дерево целей» не должно строиться чисто умоз­рительно-дедуктивно, в отрыве от реально существующих про­блем, оно не должно строиться и чисто эмпирически-индук­тивно, в отрыве от определенного, теоретически разработан­ного социального идеала. Односторонний подход таит в себе опасность ошибок при постановке целей. Кроме того, при по­строении «дерева проблем» не следует игнорировать теорети­чески разработанные цели во избежание разрыва между тео­рией и практикой. В идеале нижний (наиболее детальный) уро­вень «дерева целей» должен совпадать с нижним уровнем «де­рева проблем», Иначе говоря, ближайшие практические цели должны сводиться к решению наиболее актуальных соци­альных проблем, но иметь четко ориентированную долгосроч­ную перспективу.

С учетом этих особенностей взаимосвязи между «деревом целей» и «деревом проблем» к экспертизе приходится предъяв­лять довольно строгие требования. Эксперты должны быть специалистами по конкретным социальным проблемам и вме­сте с тем иметь представление о всей проблематике исследуе­мого социального явления, о тенденциях развития его каждо­го конкретного аспекта. Предъявлять такого рода требова­ния к какой-то одной группе экспертов в условиях недоста­точно разработанной пока проблематики большинства социальных явлений и процессов было бы нереальным. Поэтому для участия в опросе полезно привлекать различные группы экспертов. Совокуп­ность этих групп призвана обеспечить большую степень репрезента­тивности выборки респондентов в целом.

Для обеспечения надежности результатов желательно ис­пользовать несколько (две-три) методик опроса экспертов. Опросы должны иметь определенную логическую последова­тельность.

Разовый заочный опрос экспертов

Участие экспертов в определении проблем и целей исследуемо­го объекта является весьма эффективным приемом. Специалисты по экспертизе считают, что по существу ни один иной метод про­гнозирования не является столь эффективным. Это объясняется не столько достоинствами самого метода, сколько ограничениями, воз­никающими при использовании более точных и сложных методов, прежде всего недостаточностью исходной информации и необходи­мостью трудоемких подготовительных процедур. Что же касается экспертных оценок, то они достаточно экономичны и эффективны при сравнительно незначительной потере точности.

В методическом отношении цель разовой заочной экспертизы сводится к выработке элементов типовой методики заочного экс­пертного опроса, способной обеспечить эффективное использова­ние экспертов при построении систем социальных показателей.

В содержательном отношении целью такого опроса является определение степени социальной значимости перспективных проблем (и соответствующих им показателей) исследуемого объекта.

Успех экспертизы во многом определяется составом и компетентностью опрашиваемой группы. Выбор экспертов, а также членов параллельной контрольной группы – один из важных вопросов этого этапа исследования. Полезно составить группу экспертов из специ­алистов-практиков, имеющих опыт работы в различных отраслях народного хозяйства. Контрольная же группа может быть представ­лена теоретиками ѕ научными сотрудниками, исследующими различ­ные аспекты избранной проблемы.

На первом этапе работы по проведению экспертизы составляют исходный перечень основных проблем изучаемого объекта, обоб­щают и уточняют его путем контент-анализа. Панельный очный оп­рос экспертов из параллельной контрольной группы «методом ко­миссии» позволяет обобщить формулировки проблем, устранить дублирующие друг друга или носящие специфический, частный характер, относящиеся не ко всему объекту в целом, а к его отдель­ным деталям. В итоге будет получен перечень, который станет осно­вой материала экспертизы – окончательного варианта «Анкеты эк­сперта». Цель экспертизы – упорядочить выделенные социальные проблемы и соответствующие им показатели, первые – по степени их актуальности в общественной жизни, вторые – по степени эффективности отражения связанных с ними проблем. Проблемы и показатели могут оцениваться при помощи двух независимых мето­дик: ранжирования и непосредственно балльных оценок. Обработка результатов экспертизы проводится традиционными математико-статистическими методами.

Панельный опрос экспертов

Следующую задачу – определение значимости социальных це­лей исследуемого объекта следует рассматривать в плане решения социальных проблем. Последние ранжируют по степени важности и актуальности, но теперь уже в диалектической взаимосвязи с целя­ми. Для решения этой задачи используют технику деструктивной отнесенной оценки, касающуюся группы экспертных интуитивных методов, коллективное обсуждение мнений и генерацию новых идей. Метод основан на хорошо известных правилах проведения одной экспертизы и принадлежит к классу управляемых экспертных опро­сов, но с такой степенью свободы высказываний экспертов, которая позволяет рассчитывать как на конструктивную критику даваемых оценок, так и на получение оригинальных, нетривиальных оценок.

Сущность этой техники получения экспертных оценок заключа­ется в стимулировании творческого потенциала экспертов с помо­щью критики (деструкции) предложенных оценок и выработки (от­несения) новых известными приемами «мозговой атаки». Стимули­рующий эффект создается, во-первых, за счет искусственной эли­минации ограничений при высказывании критических экспертных суждений на первом (деструктивном) этапе работы, во-вторых, за счет «расковывания» творческого потенциала экспертов при выска­зывании оригинальных конструктивных суждений на втором этапе работы (отнесение оценок), в-третьих, за счет нового, неожиданно­го «видения» экспертом проблемы глазами своих коллег по ходу дискуссии с ними. Все это позволяет рассчитывать на высокую эф­фективность применения данной техники при экспертизе сложных социальных явлений.

Наиболее эффективна эта техника при вынесении оценок, предполагающих ряд альтернативных вариантов, один из ко­торых может быть расценен как оптимальный по заранее за­данным критериям. При таком подходе цель экспертизы сво­дится к определению набора альтернатив. Кроме того, метод доста­точно конструктивен при оценках, связанных с выявлением факто­ров, влияющих на характер альтернатив.

Процедуры метода деструктивной отнесенной оценки включа­ют следующие этапы:

1. Составление проблемной записки (материала для обсуж­дения), включающей описание процедуры опроса и формули­ровку предмета обсуждения. Она начинается с постановки про­блемы и перечня задач опроса. Здесь очень важна четкость формулировки, поэтому сложные объекты обычно расчленя­ются на более простые элементы.

2. Формирование экспертной группы. Оптимальная численность ее найдена эмпирическим путем: один человек – при рассмотре­нии сравнительно простых вопросов, несколько больше – при слож­ных. Желательно, чтобы в группу включались эксперты с сильно развитыми критическими наклонностями (модераторы), обладаю­щие конструктивным мышлением (генераторы), хорошо знакомые с одним из аспектов рассматриваемой проблемы или со всей про­блемой в целом. Желательно также, чтобы в группе были представ­лены специалисты из разных областей знания с высоким уровнем общей эрудиции.

3. Генерация идей на основе обсуждения проблемной записки по правилам «мозговой атаки». Она начинается с того, что веду­щий ставит проблему обсуждения, т.е. раскрывает основное со­держание проблемной записки, которая раздается экспертам за несколько дней до опроса (им предоставляется возможность осве­жить ее в памяти непосредственно перед началом опроса), отвеча­ет на вопросы, возникшие у экспертов при ознакомлении с запис­кой, формулирует подлежащие обсуждению положения и концен­трирует внимание участников на правилах проведения «мозговой атаки»:

– высказывания экспертов должны быть четкими и сжатыми (регламент: не более 1—2 минут);

– скептические замечания и критика предыдущих выступ­лений не допускаются;

– каждый эксперт имеет право выступать несколько раз;

– не разрешается зачитывать ответы, приготовленные за­ранее;

– слово предоставляется в первую очередь желающему выска­заться в связи с предыдущим выступлением;

– ведущий поощряет экспертов за оригинальный подход к рассматриваемым вопросам;

– создается по возможности самая непринужденная обстанов­ка собеседования, «расковывающая» инициативу и творческие по­тенции экспертов, активизирующая обмен мнениями.

4. Систематизация идей, высказанных на предыдущем этапе. Ее осуществляет специальная аналитическая группа организаторов опроса;

– составляется перечень всех высказанных идей;

– каждая идея формулируется в общепринятых терминах, стандартных для данного исследования;

– выявляются дублирующие или взаимодополняющие друг друга идеи, которые сводятся в комплексы;

– идеи классифицируются по группам, и создается пере­чень групп с перечислением составляющих их идей в логичес­ком порядке значимости;

– составляется записка (доклад), представляющая собой тезисы-вопросы для последующего этапа (деструкции). Опыт показывает, что если представить экспертам для деструкции просто развернутую записку (доклад), то повышается риск отвлечения их внимания в сторону от обсуждаемых вопро­сов.

5. Деструкция идей и выдвижение контр идей (желательно на одном и том же задании группы). Обсуждение проводится так же, как и на этапе «мозговой атаки», с той лишь разницей, что при деструкции от экспертов требуется возможно более смелая, последовательная и исчерпывающая критика поочередно каждого выдвинутого положения (в порядке очередности выдвигаемых по­ложений, а не выступающих). При выработке новых оценок проце­дура «мозговой атаки» повторяется полностью. Результатом данно­го этапа являются материалы для дальнейшего уточнения содержа­ния проблемной записки.

6. Подведение итогов экспертизы: составляется систематический перечень всех критических замечаний, полученных на этапе дест­рукции, сводный список идей и контридей, не опровергнутых крити­ческими замечаниями.

Использование этого метода позволяет уточнить и систе­матизировать экспертные оценки социальных целей исследу­емого объекта, необходимые для разработки проблемно-целевой модели, которая может выступать в роли исходной (базовой) моде­ли прогноза социального явления.

Экспертные оценки значимости возможных показателей исследуемого объекта

Предыдущие типы опроса экспертов ставили задачу апробиро­вать различные методические подходы к использованию экспер­тизы с целью совершенствования систем показателей сложных со­циальных явлений. Особое внимание при этом уделялось вопро­сам определения степени компетентности экспертов и структуры экспертных групп. Однако огромный интерес представляют и со­держательные экспертные оценки, дающие возможность развивать и совершенствовать различные направления социальной статис­тики.

Процедуры экспертизы включают следующие этапы:

1. Уточнение исходного набора показателей. Для этого про­водится специальный очный опрос экспертов, осуществляемый одним из методов, имеющихся в распоряжении исследовате­лей. В роли экспертов выступают специалисты исследуемой области. Серия таких опросов позволяет существенно уточ­нить исходный набор показателей.

2. Формирование экспертной группы для оценки уточнен­ного набора показателей. Этому вопросу следует уделить осо­бое внимание. Опыт опроса экспертов в заранее формализованных группах (отдел или сектор научно-исследовательского учреждения, группа ведущих практических работников и т.п.) наряду с очевидны­ми достоинствами имеет и недочеты: чрезмерная однородность эк­спертной группы по уровню и профилю компетентности порожда­ет односторонние оценки, даваемые почти под одним и тем же углом зрения без учета иных точек зрения.

Возникает проблема поисков оптимума в сочетании экспертов разного уровня и профиля компетентности, способных дать слож­ному социальному явлению основательную, разностороннюю оценку.

В этом плане наиболее предпочтителен метод так называемого «снежного кома»: проводится серия экспертных опросов, где каж­дому эксперту предлагается назвать одного или несколько специа­листов, наиболее подходящих, по его мнению, для включения в свод­ную экспертную группу.

Можно прибегнуть к другим методам, например к использова­нию авторского библиографического указателя по исследуемой проблеме, а также к приемам отбора из первоначального списка наиболее компетентных экспертов с помощью документального метода, эксперимента, голосования и самооценки.

Документальный метод позволяет определить компетентность эксперта по формальным данным – ученой степени и званию, должности, стажу работы в соответствующей области и т.д. Экспе­риментальный метод учитывает эффективность работы экспертов в предыдущих опросах. Метод голосования предполагает взаимооцен­ки экспертов при условии достаточно устойчивых научных контак­тов между ними. Метод самооценки позволяет определить компе­тентность эксперта в зависимости от его ответов: занимался ли он рассматриваемой проблемой специально, знаком с ней только по специальной литературе или имеет о ней лишь самое общее представление.

Используя эти методы, следует помнить, что по эксперт­ным оценкам не всегда можно с достаточной точностью выя­вить различие между научным статусом эксперта, фиксируе­мым документально, и степенью его действительной компе­тентности, а также связи между действительной компетентно­стью и самооценкой. Данные, приводящиеся в специальной литературе по экспертным оценкам, свидетельствуют, что наи­более эффективным показателем компетентности эксперта является самооценка (разумеется, подкрепленная данными, полу­ченными другими методами).

Что касается достижения оптимальности в структуре экс­пертной группы (соотношение специалистов различных обла­стей знания), для того чтобы быть уверенным, что выявлен­ная система показателей отражает все стороны исследуемого объекта на одинаково высоком уровне, в экспертной группе должны быть более или менее равномерно представлены специалисты всех профилей исследуемой области. Оптимальное же соотношение специалистов широкого и узкого профиля – величина непостоянная и требует специального расчета для каждого конкретного исследования.

Оптимальная численность экспертной группы как величи­на формальных способов определения не имеет. Очевидно, что минимальный предел должен обеспечивать возможность при­менения статистических процедур и известную гарантию про­тив односторонности подбора экспертов, а максимальный диктуется реальными возможностями подготовки, проведения и обработки результатов экспертизы.

3. Проведение собственно экспертизы одним из известных ме­тодов. Методические сложности этого этапа состоят в необходи­мости сосредоточить внимание на таких аспектах, как заинтересо­ванность экспертов в точности их оценок, выборе адекватных ме­тодов групповой оценки, согласованности мнений и ряда других моментов.

4. Сравнительный анализ аналогичных моделей

Изучение уже разработанных систем, сравнение их друг с другом, выявление преимуществ и недостатков каждой из них – один из апробированных методов совершенствования системы показателей. Сложность этого вида исследования состоит в том, что подобрать достаточное количество однотипных систем с одинаковым содер­жанием, структурой и целенаправленностью практически невозмож­но Обычно приходится иметь дело со сложным информационным массивом сравнений (компаративным массивом), состоящим из раз­нотипных систем. Процедуры сравнения в подобных случаях значи­тельно затрудняются, т.к. появляется опасность случайных, субъек­тивных произвольных выводов.

В информатике, статистике и компаративистике имеется доста­точно много методик сравнительного анализа рассматриваемого объекта. Здесь же целесообразно остановиться на проблеме мето­дологии формирования компаративного массива, компаративных процедур и получения выводов из проведенного сравнения.

• Формирование компаративного массива. Опыт показывает, что минимальное количество различных показателей, с которым можно вести сравнительное исследование – не более нескольких де­сятков единиц. Иначе потребуются годы работы большого исследова­тельского коллектива при значительных затратах времени и средств. Кроме того, наращивание информационного массива сверхдостаточ­ного репрезентативного минимума существенно снижает эффектив­ность выходных данных.

Имеются два метода отбора репрезентативного миниму­ма: концентрического сужения потенциального массива ин­формации по заранее заданным критериям; последовательно­го расширения какого-либо элемента указанного массива, при­нятого за исходный.

Сужение потенциального массива информации ведут несколькими этапами с удалением на каждом из них тех частей, которые признаются выходящими за рамки исследования или не имеют к нему непосредственно отношения. В итоге определяются узкие рам­ки окончательного отбора системы социальных показателей изуча­емого объекта в целом, изложенные в специальных изданиях в опре­деленном временном промежутке. Такому жесткому критерию обычно удовлетворяет лишь несколько названий работ в советской и зарубежной социологической литературе. Для обеспечения мини­мума достаточной репрезентативности требуется некоторое его расширение по другому ряду критериев.

Однако этот список необходимо дополнить работами, в названиях которых не фигурирует сам термин, обозначающий исследуемые явления, но которые по своему содержанию посвящены социальным показателям именно этого явления. Это относится в первую оче­редь к зарубежным работам, затем – к социальной статистике, ох­ватывающей проблематику изучаемого объекта в целом, далее – к литературе по тем или иным социальным проблемам, где в центре внимания автора оказалась фактически интересующая нас пробле­матика.

Последний критерий наиболее сложен: тщательное изучение каж­дого издания и вынесение решения о включении или исключении его на основании индивидуальной экспертной оценки связано с по­вышением риска ошибки, особенно в тех случаях, когда содержа­ние, структура и направленность издания не могут быть определе­ны однозначно. Здесь возможен наибольший процент ошибочного выбора.

Перечисленные процедуры касаются содержательной сто­роны информационного массива. Аналогичную работу сле­дует проделать и по критериям формальной стороны. Часто число изданий, опубликованных в виде монографий строго по данной проблематике по указанным критериям, насчиты­вает всего несколько единиц. Поэтому есть смысл добавить к ним статьи этого же характера из специальной научной пе­риодики, издания по социальной статистике, полностью от­вечающие установленным критериям, а также ротапринтные или ксерокопированные доклады. Эта последняя группа не уступает по своей содержательности монографиям и стать­ям, а по степени оперативности информации может их и пре­восходить.

В схематическом виде компаративный массив может быть пред­ставлен как совокупность блоков показателей (или отдельных агре­гированных показателей) исследуемого объекта.

В целом сформированный таким образом информационный массив достаточно репрезентативен, чтобы вести сравнительное исследование, выводы которого могли бы иметь значение для всей совокупности систем и показателей исследуемого объекта в отече­ственной и зарубежной литературе.

• Компаративные процедуры: блоки показателей. Срав­нительное исследование делится на два этапа: сравнение бло­ков показателей; исследовательские процедуры, той части ком­паративного массива, которая содержит сведения о конкрет­ных показателях. Собственно процедуры таковы:

а) сравнение числа блоков показателей (или отдельных агрегированных показателей) в различных системах;

б) сравнительный анализ структуры блоков изучаемых систем. Процедура количественно-качественного характе­ра, где на первом плане стоят вопросы соотношения раз­личных блоков;

в) сравнительный анализ внутренней структуры каждого блока обозреваемых систем, для чего необходим частичный выход за рамки простой номенклатуры сопоставительной таб­лицы и изучение особенностей названий отдельных блоков. Здесь наиболее приемлем способ членения основных блоков типичной компактной системы, в котором выделяют три глав­ных подхода:

• Разделение основных блоков на подблоки, выступающие в ка­честве самостоятельных наряду с основными.

• Разделение блока на несколько подгрупп показателей, об­разующих относительно самостоятельные подблоки. Это де­ление близко к первому, но отличается от него гораздо боль­шей степенью детализации, причем каждый блок обычно выс­тупает как совокупность нескольких подблоков под одной рубрикой.

• Сведение нескольких подблоков в один сложный блок, выступающий как совокупность подблоков под одной рубри­кой. Достигается примерно тот же результат, что и в преды­дущем случае, но уже не дифференциацией (декомпозицией) блока на подблоки, а, напротив, интеграцией (композицией) под­блоков в блок, значительно более агрегированный и более сложный по своей структуре, чем обычные. По характеру – это качественно-количественная процедура;

г) сравнительный анализ внутреннего содержания систем, для чего необходим полный выход за рамки номенклатуры сопостави­тельной таблицы и изучение внутренней структуры каждого блока. Процедура сугубо качественного характера.

• Компаративные процедуры: отдельные показатели. Для того, чтобы выработать рекомендации по дальнейшему совершенствова­нию отдельных показателей, необходимо путем сравнительного ана­лиза выявить наиболее эффективные частные типы показателей. С этой целью проводятся еще три процедуры исследования:

д) сравнение систем, состоящих не из блоков, а из отдельных агрегированных показателей;

е) сравнение блоков остальных систем компаративного масси­ва, содержащих не только блоки, но и конкретные показатели;

ж) сравнительно-качественный анализ выявленных частных типов показателей.

Приведенный перечень не исчерпывает все существующие и потенциально возможные частные типы показателей (см. табл. 3). Требуется специальное исследование, чтобы свести эти типы в сис­тему, сопряженную с системами классификации показателей.

Таблица 3

Примерная типология показателей, используемых для построения исходной модели социального объекта

В существующих системах социальных показателей в основном используются простейшие частные типы показателей, по которым сравнительно легко индицировать информацию, но которые дают невысокий уровень материалов для обобщений и выводов, необхо­димых в теоретической или практической работе с показателями. Наиболее распространенный тип – процентная доля. При правильной постановке дела этот показатель сообщает исследователю или практическому работнику гораздо больше, чем простое абсолют­ное число, но все же гораздо меньше, чем более сложные и более трудоемкие показатели.

Вместе с тем следует иметь в виду, что социальные показатели – это не вся социальная статистика, а только та количественно неболь­шая ее часть, которая позволяет измерять важнейшие социальные изменения, строить динамические ряды для сравнений во времени и пространстве. Такой подход непосредственно связывает любую систему социальных показателей с той или иной стороной исследу­емого объекта или со всем объектом в целом, но в то же время предъявляет жесткие требования к каждому отдельному показате­лю. В частности, при подборе каждого из них, как показывает сравни­тельный анализ существующих индикаторных систем, необходимо ус­тановить:

• информационную базу для практического использования показателя;

• степень адекватности показателя сущности индицируе­мого объекта;

• возможность формализации (стандартизации) показателя;

• степень его взаимосвязи с другими показателями индика­торной системы;

• соответствие показателя целям теоретической или практичес­кой работы;

• возможность замены показателя в случае необходимости столь же эффективным;

• потенция показателя для различительных и сравнительных опе­раций при анализе результатов измерения.

В целом сравнительный анализ требует, чтобы логическому подходу к изучению индикаторных систем во всей совокупности их со­ставных частей предшествовал исторический подход – рассмотрение конкретных особенностей создания той или иной системы. Только сочетание обоих подходов может дать достаточно полную информацию, извлечь из нее действительно конструктивные элементы.

В индикаторных системах должны сочетаться структурный и проблемный принципы. Первый требует достаточной полноты набора блоков показателей сообразно структуре индицируемого объекта.

Второй подразумевает обязательное сосредоточение внимания на той проблеме, решение которой требует создания системы показа­телей. Следовательно, имеется в виду максимальная дезагрегация самих показателей и их блоков на профильных направлениях теоре­тической или практической работы и столь же максимальная агрега­ция – на «фоновых», вспомогательных направлениях. Нарушения обоих принципов чреваты падением информативности, вообще эф­фективности индикаторных систем.

Подбор конкретных показателей каждого блока должен возможно полнее соответствовать детально разработанным в со­циологической литературе принципам системности, репрезентатив­ности, адекватности, информативности (различительности), сопос­тавимости, обоснованности, эффективности, экономичности, агрегатируемости, универсальности и функциональности. Это означает, что каждый показатель должен быть не случайным элементом оп­ределенной системы показателей, придающей операции измерения заранее установленный смысл; должен достаточно полно отражать особенности и характер той или иной стороны измеряемого явле­ния, содействовать четкому разграничению оценок различного состояния последнего, давать достаточную информацию для его содержательного анализа, обеспечивать возможность соизмерения двух или более различных состояний явления либо одинаковых со­стояний различных (но однородных) явлений. Показатель должен содействовать достижению определенных целей теории или практи­ки, должен быть максимально эффективным при минимальной зат­рате времени, сил и средств на измерительные операции с его помо­щью, должен обладать способностью к агрегации и дезагрегации, должен быть пригоден для измерения всех однотипных явлений, со­ответствовать цели и задачам каждой исследовательской операции, в которой он применяется.

5. Информационный анализ текстов, потенциально содержащих искомые индикатумы

Современная наука располагает достаточно большим числом разновидностей анализа документальных источников: применяемый в социологии и социальной психологии контент-анализ, в архивове­дении и информатике – методы аналитической обработки перво­источников для создания массивов вторичных элементов (обзоров, рефератов, аннотаций и пр.), виды индексирования (кодирования) содержащейся в источниках фактической информации; методы це­левого преобразования текстов первоисточников, содержание кото­рых в зависимости от поисковой задачи расчленяется на блоки ин­формации, пригодной для хранения в памяти ЭВМ; банки данных, используемые в ходе вторичной обработки банка уже использован­ной информации для построения различных информационных сис­тем. Общая и наиболее существенная характеристика, объединяю­щая все эти методы – минимизация элемента субъективности при изучении текстовых материалов и выведение анализа текстов на воз­можно более объективную научную основу. Отсюда – тенденция к разработке обоснования критериев как для отбора источников, под­лежащих информационному анализу, так и для формализованного представления содержащейся в них информации – непременного условия последующей статистической обработки.

Информационный анализ разнопредметных и разнотипных текстов, описывающих самые различные подсистемы челове­ческой деятельности, позволяет:

1) систематически обрабатывать и сопоставлять имеющи­еся в литературе представления об изучаемом объекте, о соот­ветствующих этим представлениям подходах к конструированию систем социальных показателей. Этот вид информационного анали­за ориентирован на последовательное изучение уже существую­щих концепций гносеологического объекта и связанных с ними категорий. Он предполагает систематическое обследование текстов, содержащих названные концепции, в целях сопоставления и система­тизации имеющихся в них сведений;

2) сводить разнопредметные знания об этом социальном объек­те в систему под избранным углом зрения. Этот менее распростра­ненный вид, так называемый информационно-целевой анализ, ори­ентированный непосредственно на гносеологический объект, на гипотезу относительно сущности исследуемого объекта, воспроиз­ведение целостности которого на языке показателей является целью проводимого анализа. По характеру проведения он похож на экспе­римент, где в качестве объекта исследования выступает совокуп­ность текстов, причем каждый конкретный текст признается инфор­мативным для исследователя лишь в той мере, в какой в его содержа­нии обнаруживаются сведения, соответствующие целям предпри­нимаемого эксперимента.

При информационно-целевом анализе тексту приписывается некоторая мера информативности, которая поддается измерению и может быть как первичной – характеризующей потенциальную способность конкретного текста донести до читающего замысел, основное коммуникативное намерение его автора, так и вторичной – характеризующей потенциальную способность конкретного тек­ста служить источником тех сведений, которые ищет в нем читатель. При этом вторичная информативность текста часто не только не совпадает с первичной, но в абстракции от нее приводит к искажению смысловой информации, заложенной в тексте.

Исследовательская ситуация складывается таким образом, что на первый план выходит вторичная информативность текста Необ­ходимость отвлечения от конкретных коммуникативных целей авто­ра текста (за исключением тех случаев, когда эти цели оказываются в русле гипотезы эксперимента) диктуется здесь самой задачей изу­чения информационного массива, направленной на то, чтобы выя­вить и систематизировать элементы, связанные с исследуемым объек­том, а затем установить нормативные и реальные связи, в которые они вступают в рамках той или иной сферы функционирования объекта.

Будучи методом синтетическим, информационно-целевой анализ текстов соединяет в себе моменты, свойственные различ­ным методам информационного анализа текстов: дедуктивному (контент-анализ), где исследователь подходит к тексту, располагая апри­орно сконструированными им аналитическими категориями, и ин­дуктивному, где исследователь отталкивается от текста, фиксируя в нем искомые термины и терминологические конструкции, отвеча­ющие задачам построения потенциальных показателей исследуемо­го объекта. Присутствует в нем и информационный подход к систе­матизации терминологии, в рамках которого извлеченные из тек­стов элементы берутся не сами по себе, а ставятся в жесткие коорди­наты семантических отношений, основанных на предварительном анализе системы согласованных и взаимосвязанных дефиниций.

Построение системы социальных показателей на основе способа информационно-целевого анализа текстов предпола­гает использование двух групп методик, организованных на основе одного общего принципа: ориентация на выявление, с одной стороны, нормативных и с другой – реальных струк­тур исследуемого социального объекта.

Первая группа методик включает информационно-целевой ана­лиз текстов, описывающих те или иные сферы деятельности, и пред­назначается для извлечения из текстов данных, необходимых для по­строения нормативных моделей деятельности и взаимодействия социальных субъектов.

Вторая группа методик – опросы экспертов и населения, вклю­ченное наблюдение и пр. – предназначается для выявления реаль­ных структур деятельности и взаимодействия социальных объектов. При этом в основу методик второй группы положена та же исследо­вательская схема, что и в основу предварительного информацион­но-целевого анализа текстовых массивов.

Для построения общей исследовательской схемы требуется дать обоснованные ответы на следующие вопросы:

1. Какая из компонент (а следовательно, из соответствую­щих ей категорий анализа) исследуемого объекта принимает­ся за исходную при выработке операционального определе­ния те что именно дополнить «ключом» при анализе текстов?

2. Какие элементы содержания текстов, по каким парамет­рам и почему должны быть приняты в расчет при информаци­онно-целевом анализе текстов?

3. Какие методы можно использовать для трансформации выяв­ленных элементов содержания текстов в параметры нормативных моделей деятельности и взаимодействия социальных субъектов спо­собные служить основой для построения системы нормативных показателей.

4. На основе какой информации такие показатели смогут получить не только качественное, но и количественное выражение?

Иначе говоря, прежде чем приступить к анализу текстов с целью выявления элементов, составляющих основу систем показателей социальных явлений, необходимо провести осно­вательную теоретико-методологическую работу по концепту­ализации объекта исследования в таком плане, чтобы соот­ветствующие элементы текста «трансформировались» в пока­затели не случайно, а в соответствии с определенными крите­риями, заложенными в программу исследования.

Первый этап собственно исследования начинают с пило­тажного анализа текстов, что позволит уточнить список ос­новополагающих категорий анализа, более четко определить харак­тер соответствующих этим критериям эмпирических референтов, после чего составить вопросники для сбора информации, сопоста­вимой с результатами последующего информационно-целевого анализа текстов.

Далее следует опрос и включенное наблюдение исследователя как способы формирования массива первичной информации, при­годной для сопоставления со вторичной информацией, полученной из анализа литературы. Используют два вопросника: один адресо­ван рядовым гражданам, представителям различных социальных групп населения, второй – должностным лицам или специалистам. Каждый вопросник выполняется в двух вариантах: один выявляет настоящее положение вещей и планируемое будущее, второй – сте­пень реализации намеченных планов спустя определенный период вре­мени.

Второй этап составляет собственно анализ текстов. Во избежа­ние ошибок и трудностей, связанных с анализом разнообразных ис­точников, целесообразно вначале отработать методику выявления элементов текста в интересующем исследователя плане. Для этой цели лучше всего обследовать материалы нормативного характера, с четкими формулировками категорий (словари, справочники и т.п.). Приемы, отработанные на подобных четких и компактных текстах, нетрудно перевести на тексты, описывающие те или иные сферы интересующего нас объекта, а затем и на более расплывчатые и потому более трудные для аналитических операций тексты из лите­ратуры по исследуемой проблематике. Создание же перечней эле­ментов содержания текстов, отвечающих избранным категориям анализа, позволяет путем рассмотрения их семантических связей в текстах различного характера перейти к построению «сеток отноше­ний» между элементами, включенными в перечни, – необходимой предпосылки для систематизации совокупностей показателей, све­дения их в системы. Возникает возможность использовать эти систе­мы для построения не только исходных, но и прогностических моде­лей (поисковых и нормативных). Так, при наличии развернутых «се­ток отношений» можно прогнозировать, в каких именно конкрет­ных условиях оказываются необходимыми определенные парамет­ры (признаки) социальных субъектов деятельности или, напротив, какие условия необходимы для заранее известных субъектов дея­тельности, или на какие результаты допустимо рассчитывать при зара­нее известных субъектах и условиях деятельности, или какие значения могут иметь эти результаты при прочих известных параметрах, и т.д.

Такая методика информационно-целевого анализа текстов тре­бует усилий сравнительно большого рабочего коллектива в течение сравнительно долгого периода. Это можно минимизировать плано­мерным переходом от одной группы однородных текстов к другой, более сложной для обработки. Другой путь снижения трудоемкости и повышения эффективности этой методики – предварительное моделирование явлений и процессов, которые излагаются в текстах, подлежащих анализу. По сути дела, предлагаемая методика сама от­крывает один из путей к моделированию исследуемого объекта.

Построение исходной модели любым из предложенных спосо­бов преследует одну цель: формализовать объект прогнозирования, представить его в виде системы показателей, по каждому из которых можно будет построить динамические ряды (переменных, характе­ристик, конкретных данных) на всем протяжении периода основания и упреждения прогноза. Система показателей дает возможность осуществить качественный анализ того или иного динамического ряда, – построить матрицу или математическое уравнение, а главное, позволяет осуществить полноценный аналитический и диагностический подход к объекту исследования, без чего невозможен сам прогноз – поисковая или нормативная разработка исходных данных.

Последовательность операций при построении исходной (базовой) модели

Последовательность операций следующая:

1. Составление предварительного перечня индикатумов (на­званий возможных показателей) исходной модели с помощью одного или нескольких из следующих апробированных методов:

– предварительный анализ аналогичных моделей, имею­щихся в литературе;

– информационный анализ текстов, потенциально содер­жащих искомые индикатумы;

– очный опрос экспертов, способных назвать искомые ин­дикатумы;

– заочный опрос экспертов с той же целью;

– так называемый имитационный опрос экспертов с той же це­лью (анализ научной литературы по предмету исследования, при котором авторы рассматриваются как эксперты, а соответствующие цитаты из их трудов – как эспертные оценки по заранее из­бранному кругу вопросов);

– опрос населения;

– моделирование (операции с моделями предмета иссле­дования).

Наиболее экономичен в отношении средств, сил и времени очный опрос экспертов «методом комиссии» или «методом мозговой атаки». Но этот способ оправдывает себя только в том случае, если предмет исследования относительно несло­жен, если контуры исходной модели более или менее ясны, если компетентность экспертов не вызывает сомнений, наконец, если средства, силы и время не позволяют вращаться к другим методам. Во всех остальных случаях целесообразно подкре­пить очный опрос экспертов еще одним или несколькими кон­трольными методами.

2. Сведение предварительного перечня к состоянию, пригодно­му для проведения дальнейших операций. Как правило, предвари­тельный перечень насчитывает многие десятки, нередко сотни, а иногда и тысячи индикатумов. Правда, большинство из них обычно дублируют содержание друг друга. Поэтому в начале операции по сведению предварительного перечня к состоянию, пригодному для исследования, проводится содержательный анализ перечня с целью вычеркнуть индикатум-дублеры. Но и после этого число показате­лей обычно остается неприемлемо большим. Эмпирически уста­новлено, что индикаторная система удобна для оперирования с нею, и главное, для осмысления ее с целью выработки рекомендаций на ее основе, только при масштабе порядка десятков (а отнюдь не со­тен, и тем более не тысяч) показателей, – и чем меньше десятков, тем ближе к оптимуму. Идеальным было бы наличие лишь несколь­ких показателей, но это грозит подорвать репрезентативность индикаторной системы, сделать ее односторонней и дать искаженное представление о предмете исследования.

Выявлено три способа минимизации индикаторной системы до оптимальных масштабов:

а) замена групп однородных показателей обобщающими индек­сами. Это – наиболее эффективный способ, но применение его требует предварительного развития теории индексации социальных явлений и процессов, находящейся пока в зачаточном состоянии;

б) агрегация групп однородных показателей с конструировани­ем высокоагрегированных показателей более общего характера, чем первоначальные частные. Этот способ проще и применяется чаще, но также требует для повышения своей эффективности предвари­тельного развития теории, находящейся в ненамного лучшем состо­янием, чем предыдущая;

в) выделение по каждой группе однородных показателей так называемого «проблемного», т.е. показателя, наиболее тесно коррелирующего с какой-либо отдельной социальной проблемой, ради которой предпринимается соответствующее исследование, остав­ляя все прочие по необходимости без внимания. Такой способ наи­более экономичен и весьма оперативен, но грозит односторонним подходом и требует ясного представления о проблеме исследова­ния, ее четкой формулировки.

Вторая часть этой операции заключается в минимизации числа показателей исходной модели одним из трех названных способов.

3. Обсуждение (очный или заочный опрос более широкого кру­га экспертов) с целью уточнения полученной модели «методом ко­миссии», методом деструктивной отнесенной оценки или разновид­ностью дельфийской техники – в зависимости от степени сложнос­ти, особенностей и степени разработанности предмета исследова­ния, а также от степени уверенности исследовательской группы в адекватности модели предмету исследования.

4. Доработка исходной модели на основании обсуждения мето­дом деструктивной отнесенной оценки и ее окончательная редакция с помощью методов системного анализа.

5. Индикация исходной модели (мобилизация количественной информации и построение динамических рядов индикаторов по каж­дому показателю исходной модели соответственно установленным индикатумам на весь период основания прогноза).

6. Прогнозная ретроспекция – анализ динамических рядов ис­ходной модели с целью выявить особенности тенденций развития предмета исследования.

7. Прогнозный анализ—анализ выявленных тенденций предме­та исследования с целью определения адекватности последующих операций собственно прогнозирования.

Конечный результат процедуры построения базовой модели и ее анализа – удобная для последующих операций модель предмета исследования и комментарии – пояснения к ней, определяющие порядок дальнейшей работы.

Построение модели прогнозного фона

Исходная модель социального прогноза не будет адекватна зада­чам и цели исследования, если она не сопрягается с моделью про­гнозного фона.

Прогнозный фон – это совокупность внешних факторов, влия­ющих на развитие объекта исследования. Данные прогнозного фона выражаются такими же показателями, как и характеристики иссле­дуемого объекта, но в отличие от них, выявленных путем проведе­ния социологического исследования, берутся готовыми или постули­руются условно. Сопоставление профильных и фоновых данных по­зволяет анализировать исследуемое явление с целью разработки про­гноза.

Стандартные аспекты прогнозного фона:

– научно-технический;

– демографический;

– экономический;

– социологический;

– социально-культурный;

– политический;

– международный.

Научно-технический фон: ожидаемые изменения топливно-энергетического, материально-сырьевого, транспортно-коммуникативного, межотраслевого, продовольственного и других балансов; наи­более значительные нововведения в области электрификации, хими­зации, биологизации, космизации, механизации, автоматизации, ком­пьютеризации общественного производства.

Демографический фон: наиболее существенные применитель­но к объекту исследования изменения демографического баланса – рождаемости, смертности, естественного и искусственного (в ре­зультате миграций) прироста или убыли населения.

Экономический фон: проблемы экономической ситуации в стране, данные эффективности общественного производства, балан­са доходов-расходов населения и т.д.

Социологический фон: внепрофильные данные по социальным потребностям и структурам, организации и управления, которые тесно связаны с профильными.

Социально-культурный фон: нововведения в материально-технической или организационно-информационной базе учреждений образования и культуры, которые оказывают наиболее суще­ственные воздействия на функционирование и развитие этих уч­реждений.

Политический фон: 1) внутриполитический – нововведения государственно-правового, законодательного, в частности, порядка, которые ставят в определенные рамки социальное развитие обще­ства по профильным показателям; 2) международный – данные о процессах развития международных отношений, назревания воен­но-политических конфликтов, разрядки, разоружения, развития ми­ровой торговли, контактов в сфере культуры.

Фоновые данные охватывают тот минимум факторов научно-технического, демографического, экономического, социологичес­кого, социокультурного, внутри– и внешнеполитического характера, которые оказывают наибольшее влияние на тенденции и перспекти­вы развития объекта исследования.

Выбранные данные прогнозного фона необходимо свести в сис­тему показателей, а затем последовательно сопоставить профиль­ную систему показателей с фоновой, систему с системой, показа­тель с показателем, выявляя наиболее тесные связи между ними.

Сложность этого этапа заключается в том, что при сопоставле­нии профильных и фоновых данных необходимо учитывать взаимо­действие большого количества характеристик, которые с трудом или совсем не поддаются измерению и могут быть представлены только в виде качественных оценок. Поэтому для данной операции использу­ют различные системы приемов соотнесения профиля и фона, одной из которых является принцип системного подхода. Суть его состоит в следующем:

– рассматривать объект исследования как комплекс взаимосвя­занных элементов (включая обратную связь);

– рассматривать этот комплекс в единстве с внешними факторами, которые обуславливают его функционирование и развитие;

– рассматривать объект, если это возможно, как подсистему, элемент системы более общего порядка;

– рассматривать элементы комплекса, в свою очередь, как час­тные системы со своими собственными подсистемами;

– выявлять, с учетом перечисленных требований, закономер­ности функционирования и развития объекта для выработки реко­мендаций по оптимизации управления им.

Собственно методология системного анализа в общем виде та­кова: исследуемая система представляется в виде объектов, их свойств и связей между ними. К системным объектам относятся: вход, про­цесс, выход, обратная связь, ограничения. «Вход» – состояние, пред­шествующее процессу и изменяющееся при его протекании. «Вы­ход» – результат, конечное состояние процесса. «Процесс» – преобразование «входа» в «выход». «Обратная связь» обеспечи­вает соответствие между фактическим и желательным «выходом» путем изменения «входа». «Ограничение» – разница между «вы­ходом» и требованиями к нему как «входу» в последующую систе­му. В подсистеме «обратной связи» сравнивается ожидаемый «вход» с желательным, выявляется различие, вырабатывается ре­шение о воздействии на «вход» с целью ликвидации или минимиза­ции различия. В подсистеме «ограничение», «выход» анализирует­ся с позиции его последующих модификаций, причем учитывается цель системы и определяются принуждающие связи (разновидность обратной связи), которые согласуются с требованиями к нему на «входе» в последующую систему.

Если между необходимым (желательным) и существующим (ожидаемым) входом есть различие, то оно фиксируется как наличие проблемной ситуации. Проблема – это разница меж­ду существующей и желательной системой, решение ее – осо­бая система, заполняющая разрыв между ними.

Конструирование такой системы осуществляется путем выяснения условий, цели и возможности решения проблемы. Если они известны полностью, проблема носит чисто количе­ственный характер, если известны лишь частично – качественный. Номенклатура функций решения проблемы включает: выявление проблемы, оценку степени ее актуальности, определение ограниче­ния (цели и принуждающих связей) критериев измерения степени приближения действительного и желательного, анализ действитель­ного, определение структуры возможностей для построения набо­ра альтернатив и выбор из них оптимальной, принятие решения, его реализация и определение ее результатов.

Перечисленные основополагающие принципы системного под­хода можно взять в качестве методологической основы системного анализа данных исходной модели и прогнозного фона. При этом «входом» будет показатель или группа показателей в качестве эле­мента или подсистемы профильного объекта, сопряженные с тем или иным элементом его подсистемой прогнозного фона. «Процесс» – оценка степени воздействия прогнозного фона на объект. «Обратная связь» – уточнение или изменение исходных показате­лей. «Ограничения» диктуются особенностями прогнозируемого объекта и его прогнозного фона в целом или особенностями об­становки, в которой рассматривается объект. На «выходе» получа­ются выводы о перспективном значении той или иной взаимосвязи.

Как только устанавливается перспективное значение той или иной корреляции, обнаруживается перспективная социальная проблема, от постановки которой во многом зависит характер и конкретные особенности преобразования исходных показателей в прогности­ческую поисковую модель. При этом «вход» – это поставленная проблема, «процесс» охватывает особенности ее назревания и (или) разрешения, «обратная связь» дает возможность уточнить или из­менить при необходимости постановку проблемы, «ограничения» вытекают из операции объекта, к которому относится проблема. На «выходе» получается оценка ожидаемых результатов назревания и (или) разрешения проблемы при наметавшихся тенденциях.

Последовательность операций при построении модели прогнозного фона и ее анализа

Это следующие операции:

1. Составление предварительного перечня индикатумов модели прогнозного фона по всем семи разделам. Два после­дних раздела (политический и международный) в социальных про­гнозах обычно постулируют условную неизменность фона на весь период упреждения, за исключением тех случаев, когда политичес­кие вопросы входят непосредственно в предмет исследования. Два предыдущих раздела (социологический и социокультурный) также в социальных прогнозах обычно большей частью входят в предмет исследования.

Наиболее детально в социальном прогнозировании разрабатыва­ются три первых раздела (научно-технический, демографический и экономический). Из первого наибольший интерес представляют данные о топливно-энергетической и материально-сырьевой базе, уровне механизации – автоматизации – компьютеризации производства, перспективах строительства, транспорта и средств связи, из второго – о динамике, структуре и миграции населения, из третьего – масшта­бах и характере ассигнований на соответствующие социальные нужды.

2. Сведение предварительного перечня к состоянию, пригодно­му для дальнейших операций, одним из способов: заменой групп однородных показателей обобщающими индексами, агрегацией групп однородных показателей с конструированием показателей более об­щего характера; выделением из каждой группы однородных показате­лей «проблемного» показателя.

3. Обсуждение с целью уточнения полученной модели, ме­тодами «комиссии», деструктивной отнесенной оценки или разновидностью дельфийской техники. Если предмет исследова­ния не особенно сложен, возможно совмещение операций 2 и 3.

4. Доработка модели прогнозного фона на основе обсуж­дения методами системного анализа.

5. Индикация модели прогнозного фона (мобилизация ко­личественной информации в имеющейся литературе, по зака­зам в компетентных учреждениях или условно постулируемой, с построением динамических рядов).

6. Прогнозная ретроспекции фоновых данных.

7. Прогнозный анализ фоновых данных, заключающих в себе не только тенденции периода основания, как в исходной модели, но и тренды периода упреждения по полученным (или постулированным) готовым данным.

Конечный результат – документ того же объема и характера, что и разработанный для построения исходной модели. Иногда для более основательной ориентации последующих операций к обоим документам добавляют так называемый предмодельный сценарий (в смысле – предшествующий прогнозным моделям), который по существу является дальнейшим развитием концептуальных рабочих гипотез и содержит общие предварительные соображения о возможном и желательном состоянии объекта исследования в будущем с учетом данных прогнозного фона.

Лекция 12

ПОИСКОВЫЙ ПРОГНОЗ

1. Методика прогнозного поиска

При сравнении обществоведческих и естественнонаучных прогнозов легко прослеживаются их специфические особенности. Мы уже говорили, что большинство объектов исследования в естествен­ных и технических науках совсем или почти не поддается видоизме­нению посредством действий на основе решения, принятого с уче­том прогноза. Во всех без исключения сферах исследования есте-160ственных и технических наук – атмосфере, гидросфере, литосфере, биосфере, техносфере, космосфере, микросфере и т.п. – речь мо­жет идти только о безусловном предсказании возможного реально­го состояния прогнозируемого объекта с целью приспособиться к этому состоянию (например, прогноз погоды).

Объекты исследования общественных наук, как правило, срав­нительно легко поддаются видоизменению с помощью действий на основе решения, принятого с учетом прогноза. Именно это обстоя­тельство делает методологически несостоятельной ориентацию про­гноза на получение безусловного предсказания: любое предвосхи­щение возможного будущего реального состояния прогнозируемо­го объекта, а также решения и действия на основе такого предсказания видоизменят исходное состояние, и прогноз станет недостоверен.

Тем не менее, многие социальные процессы, теоретически поддающиеся управлению, на практике развиваются стихийно, что дает основание применять к ним методы естествоведческих прогнозов. При этом следует иметь в виду, что стихийность протекания анали­зируемого процесса может смениться строго контролируемым це­ленаправленным развитием (например, давно назрела необходи­мость таких перемен в сферах расселения, градостроительства, демографии и многих других). Такие изменения могут осуществляться как волевым порядком, так и с учетом научного анализа, диагноза и прогноза исследуемого явления. Из этого следует, что в отличие от естественнонаучных социальный прогноз должен быть ориентирован не на безусловное предсказание, а на содействие оптимизации принимаемых решений.

Реализуется эта задача путем использования исследовательской техники поискового и нормативного прогнозирования, дающего достаточно обоснованные материалы при выработке рекоменда­ций для целеполагания, планирования, проектирования и управле­ния в целом.

Основная задача поискового прогноза при этом – выявление перспективных проблем, подлежащих решению средствами управ­ления. Предсказание в данном случае носит сугубо условный харак­тер, базирующийся на абстрагировании от возможного и даже не­обходимого вмешательства со стороны сферы управления. Мето­дологически недопустимо сводить социальный прогноз к поиску, но столь же недопустимо переходить сразу к нормативной разра­ботке данной модели, не имея представления о проблемной ситуации, в условиях которой и для преодоления которой будет функцио­нировать предложенный оптимум.

В наиболее общем виде поисковый (изыскательский, исследовательский, трендовый, генетический, эксплоративный) прогноз выг­лядит как условное продолжение в будущее тенденций развития изучаемых явлений, закономерности развития которых в прошлом и настоящем достаточно хорошо известны. При этом заведомо абстрагируются от возможных и даже необходимых, неизбежных плано­вых, программных проектных и организационных решений, способ­ных существенно изменить наметившиеся тенденции. Суть и цель прогнозного поиска не в адекватном предвосхищении будущего ре­ального состояния прогнозируемого объекта, а в выяснении того, что реально произойдет при сохранении существующих тенденций развития, т.е. при условии, что сфера влияния не выработает поиско­вых решений, способных изменить неблагоприятные тенденции.

Исследовательская техника разработки поискового прогноза базируется на принципе экстраполяции в будущее (или интерполяции отсутствующих значений) динамических и на данных, закономерно­сти развития которых в прошлом известны. Собственно экстраполя­ция (интерполяция) может быть довольно сложной, учитывающей разнообразные факторы и делающей прогноз более информатив­ным. При этом на практике поисковый прогноз дает не одно, а це­лый ряд возможных значений, позволяющих точнее ориентироваться в складывающейся ситуации.

Наиболее простой является так называемая прямая (механичес­кая, наивная) экстраполяция, которая продолжает начатый динами­ческий ряд со времени основания до времени упреждения прогно­за, реализуясь по принципу: если имеется 1, 2, 3, 4 (период основа­ния), то при условии невмешательства извне и сохранения наметив­шейся тенденции динамический ряд будет выглядеть как 5, 6, 7, 8 и т.д. по периоду упреждения (или в случае интерполяции: если 1, 2, 3, 6, 7, 8, то в середине окажется 4, 5) Не следует недооценивать эффек­тивность такой логики: во многих случаях жизни важные социальные процессы развиваются именно подобным образом и прогноз на этой основе оказывается в высокой степени достоверным.

Правда, на практике социальные прогнозы часто развертывают­ся гораздо более сложным образом – не обязательно линейно, а, допустим, в геометрической прогрессии, экспоненциально, гипер­болически, логистически и т.д. Однако на каждый такой случай существует или может быть введена соответствующая математичес­кая формула, позволяющая усложнять экстраполяцию до любой требуемой степени. Поэтому 1, 2, 3, 4 не обязательно должны озна­чать в экстраполяции 5, 6, 7, 8. Экстраполяция может выглядеть и как 6, 9, 15, 24, и как 16, 32, 64, 128, и даже как 5, 4, 3, 2, 1 (в зависимости от используемой формулы). Она может быть не только количествен­ной (статистической), но и качественной (логической), например при экстраполяции какого-нибудь явления на более широкий круг дру­гих явлений во времени или пространстве (либо в том и другом сразу) с использованием метода аналогии.

Такая техника широко используется в естествоведческих прогно­зах в тех случаях, когда исследуемые процессы развиваются сооб­разно выявленным закономерностям устойчиво, без отклонений и колебаний. В социальной сфере такие процессы встречаются редко. Как правило, в своем развитии они претерпевают изменения, мате­матическая формализация которых требует использования дополни­тельных приемов минимизации недочетов прямой экстраполяции.

Один из них – вычленение крайних возможных значений экстраполируемого динамического ряда по заранее заданным критери­ям, т.е. определение верхней и нижней экстрем. Причем предпола­гается, что за верхней экстремой простирается область абсолютно нереального, фантастического, а за нижней – абсолютной невоз­можности функционирования прогнозируемого объекта, область катастрофического. Сложность в использовании этого приема – определение и основание критериев построения экстрем.

Другой прием (дополняющий первый) – определение наибо­лее вероятного значения с учетом данных прогнозного фона (науч­но-технического, демографического, экономического, социологи­ческого, социокультурного, политического и международного). Не­обходимо выявить по каждой группе наиболее информативные в каждом конкретном случае показатели и соотнести их со значения­ми прямой экстраполяции, а если понадобится, – и со значениями верхней и нижней экстрем. В результате операции будет определе­но значение наиболее вероятного тренда – экстраполированной в будущее тенденции.

Таким образом, поисковый прогноз содержит четыре основные компоненты:

1) данные прямой экстраполяции динамических рядов исходной модели, служащие первоначальным ориентиром дальнейших про­гнозных построений;

2) верхняя экстрема прогнозного поиска: результат сопоставле­ния данных первой поисковой модели с данными прогнозного фона. Позволяет определить максимальное отклонение тренда в сторону области нереального;

3) нижняя экстрема прогнозного поиска: вычисляется теми же способами, что и верхняя. Определяют максимально возможное отклонение тренда до предела, за которым начинается область ката­строфического;

4) наиболее вероятный тренд (экстраполированная в будущее тенденция) между верхней и нижней экстремами с учетом данных прогнозного фона.

В процессе прогностического исследования недопустимо при­нижение значения ни одного из перечисленных компонентов. Пер­вые три (прямая экстраполяция, верхняя и нижняя экстремы) слу­жат как бы ограничителями наиболее вероятного тренда, очерчива­ющими границы реального в возможных его изменениях. Прямая экстраполяция здесь играет роль исходного момента, сдерживаю­щего фактора при чрезмерном разбросе оценок противоречащих данных прогнозного фона.

Вместе же взятые, все четыре компоненты расширяют познава­тельные возможности лиц, принимающих решения, показывают недопустимость решений, выводящих объект на уровень утопии или катастрофы, стимулируют эвристичность мышления, дают возмож­ность более основательно взвешивать возможные последствия при­нимаемых решений, а все это вместе обеспечивает высокую сте­пень объективности и, следовательно, эффективность этих решений.

Необходимо также отметить, что при разработке целевых, пла­новых, программных, проектных, организационных прогнозов спе­цифические особенности поискового прогноза будут проявляться сообразно особенностям процессов разработки целей, планов, про­грамм, проектов, организационных решений. Результатом прогноз­ного поиска будет не реально ожидаемое состояние, к которому следует приспособиться, а комплекс проблем, которые необходи­мо решить. Сама по себе цель поискового прогноза – выявление ожидаемого проблемного состояния, перспективных проблем, каждая из которых является составляющим звеном своеобразной ситуации – проблемной.

2. Проблемная ситуация и перспективы ее развития

Наиболее важный этап разработки поискового прогноза – постро­ение прогностической модели путем преобразования параметров исходной по законам прогностики и возможно более объективной интерпретации этих данных. Сущность этой процедуры сводится к выяснению особенностей перспектив дальнейшего развития объек­та исследования при наметившихся тенденциях с условным абстра­гированием от возможного или необходимого вмешательства со стороны сферы управления, т.е. к выяснению особенностей про­цесса назревания перспективной социальной проблемы (или ее раз­решения, если таковое уже наметилось, и проблема, таким образом, носит преходящий, текущий характер). Методология системного подхода требует рассмотрения каждой проблемы в контексте систе­мы – определенного проблемного состояния, более того, в рамках метасистемы – комплекса подобных состояний, который именует­ся проблемной ситуацией.

Собственно процедура построения поисковой прогностической модели состоит из изучения и затем – формализации качественно-количественных оценок перспектив развития проблемной ситуации. Основные характеристики развития этого социального явления таковы:

– проблема как особого вида противоречие, разрыв между действительным и желательным;

– проблемное состояние, при котором объективно существует и субъективно осознается человеком, социальной группой или об­ществом в целом необходимость существенных изменений, чтобы по возможности сблизить желательное и действительное состояния;

– проблемная ситуация как совокупность проблемных состоя­ний, такое положение вещей в какой-либо области в целом, при ко­тором указанная необходимость выступает как внешний импера­тивный комплекс для личности, группы или общества, как социаль­ное явление. При этом следует иметь в виду, что проблема и про­блемное состояние могут и не носить социального характера.

Если проблема или проблемная ситуация объективно существу­ет, но субъективно не осознается людьми, она практически не явля­ется актуальной (хотя в теории объективно ее актуальность может быть достаточно высокой). Если же ситуация представляется людям проблемной, а объективно таковой не является, то это псевдопроб­лемная ситуация.

Исходный момент в этой цепи – обычная нормальная ситуа­ция, при которой разрыв между действительным и желательным несущественен и носит по преимуществу количественный харак­тер. Только такая ситуация может являться нормальной, т.к. отсут­ствие разрыва между действительным и желательным влечет за со­бой исчезновение стимулов не только развития, но и просто суще­ствования, и вызывает катастрофу (распад, деградацию личности, группы, общества, не способных нормально существовать).

Когда разрыв между действительным и желательным становится чрезмерным, не совместимым с нормальным функционировани­ем социального объекта, возникает проблемная ситуация. Процесс перехода от нормальной ситуации к проблемной обычно развива­ется постепенно, и это развитие называется назреванием проблем­ной ситуации. Если происходит своевременное вмешательство сфе­ры социального управления, то процесс назревания прерывается и ситуация возвращается, точнее превращается вновь в нормальную, но обычно уже на более высоком уровне функционирования, бла­годаря чему и происходит развитие личности, общества.

Если же сфера управления бездействует или запаздывает с реак­цией, то проблемная ситуация оказывается полностью назревшей, сформировавшейся, и возникает необходимость существенных из­менений под страхом приостановки нормального функционирова­ния и тем более развития социального объекта. В этом случае вме­шательство со стороны сферы управления не только категорически необходимо, но и сильно затруднено, поскольку приходится прини­мать срочные меры аварийного характера в условиях острого дефи­цита времени и средств. Однако и на этом этапе энергичное и эф­фективное вмешательство, пусть с трудом, но способно ввести си­туацию в нормальное русло.

Бездействие или неэффективность сферы управления при пол­ностью назревавшей проблемной ситуации неизбежно переводит последнюю на следующий уровень: начинает назревать критичес­кая ситуация. Развитие, по существу, прекращается. Мало того, на­ступает приостановка нормального функционирования одного эле­мента объекта за другим и возникает опасность катастрофы. Поло­жение и на этом этапе, в принципе, можно нормализовать, но уже ценой неизмеримо большей затраты сил и средств, чем на предыдущем.

Если нормализации не происходит, начинается следующая и последняя стадия: назревание катастрофической ситуации. По мере развития этого процесса нормализовать положение оказывается все труднее, и попытки становятся безнадежными. Наступление катаст­рофической ситуации означает гибель, распад, разложение соци­ального объекта с превращением его в качественно иное состояние.

Альтернатива катастрофической ситуации – революционная си­туация как реакция общества на критическую ситуацию с целью произвести социальный переворот, способный перевести объект не вообще в качественно иное, а в желательное качественно иное со­стояние, позволяющее ему нормально функционировать и разви­ваться на качественно более высоком уровне. Такая ситуация мо­жет возникнуть в любой сфере деятельности: в науке (как социаль­ном институте), в технике, демографии, культуре, экологии и т.д.

Рассмотренный процесс не является чем-то фатальным, предопределенным, неизбежным. Это не предсказание, а информация для лиц, принимающих решения, помогающая принимать их заблагов­ременно и на более обоснованном уровне, с пониженным риском отклонения от оптимума. Такого рода подход к информации поискового характера снижает неизбежный оттенок негативности в отношении к ней как к пророчеству и ставит ее на службу задачам планирования и управления.

Методологически важен и вопрос о том, чтобы, рассматривая последствия назревания проблемной (критической) катастрофичес­кой ситуации, по возможности более реально представить себе же­лательные и негативные аспекты качественно нового состояния, и в общем виде – желательность или нежелательность самого этого состояния. Если проблему не решать, произойдет катастрофа, и по­явится новая, более сложная и трудная проблема, возможно, даже множество таких проблем, неудача в решении которых ведет к даль­нейшим ступеням упадка, деградации, разложения (если катастро­фа не означает полной гибели данного социального организма). Ре­шить проблему – значит выйти на уровень новых, возможно еще более сложных, но и более «высоких» проблем, разрешение кото­рых обусловливает дальнейший прогресс человечества. Такова диа­лектика назревания и преодоления проблемных ситуаций.

3. Социальные проблемы и их систематизация

Как уже отмечалось, наиболее распространенная интерпрета­ция понятия «социальная проблема» – это разрыв между действительным и желательным, создающий своеобразное поле неопреде­ленности. Любое социологическое исследование, прогностическое в частности, – это прежде всего научное исследование социальных проблем, которым подчинен выбор соответствующих предметов исследования.

Характерные особенности социальных проблем следующие:

1) решение проблемы одного уровня вызывает появление более сложных проблем более высокого уровня;

2) связь с конкретно-исторической обстановкой данного обще­ства на данном этапе его развития;

3) решение социальной проблемы обязательно связано с соци­альной целью (подразумевается сознательная целенаправленная деятельность людей).

Структурные компоненты механизма генезиса социальной про­блемы таковы:

1) социально-экономическая обстановка, существовавшая, ког­да социальные проблемы были существенно иными;

2) социальные институты, созданные в реальных условиях для решения проблем;

3) возникновение новой социально-экономической обстановки (по мере решения проблем);

4) растущая неадекватность старых институтов новой обстанов­ке (назревание проблемы);

5) осознание необходимости создания новых институтов для ре­шения новых, назревающих проблем (путей решения проблемы).

Наиболее важны для проведения поискового прогностического исследования следующие группы проблем (см. табл. 4):

– глобальные, региональные и локальные. Их интерпретация в поисковом прогнозе зависит от того, какой пространственный мас­штаб исследуется. Если рассматриваются общемировые социальные проблемы, «глобальным» будет именно общемировой уровень, т.е. проблемы, актуальные для всего человечества в целом. «Региональ­ным» здесь будет крупный социально-экономический регион мира (Латинская Америка, напр.) или достаточно крупное государство (с соответствующими оговорками в каждом конкретном случае). «Ло­кальное» же будет относиться к отдельному государству, отдельно­му району крупных государств (тоже с оговорками).

Таблица 4

Типы социальных проблем

При анализе проблем, характерных для отдельных мировых социальных систем, понятие «глобальное» относится к ним, а понятия «региональное» и «локальное» опускаются на уровень ниже, до масштабов отдельных государств и их отдельных районов.

Если же исследуются социальные проблемы какой-либо отдельной страны, понятием «глобальное» относится к ней в целом, понятие «региональное» более четко соотносится с тем или иным райо­ном страны, а понятие «локальное» – с отдельными населенными пунктами.

– традиционные и новые. Традиционные – те, которые в том или ином виде сохранились со времени предшествующей соци­ально-экономической обстановки и требуют дополнительных уси­лий для своего разрешения. Новые – возникшие при сложившейся новой социально-экономической обстановке; по ним еще не пред­принималось попыток разрешения; они, как правило, требуют эв­ристического, принципиально нового подхода к разрешению.

– текущие и перспективные (наиболее важные для поискового социального прогнозирования). В широком плане текущие пробле­мы – те, которые успешно разрешаются в настоящее время или имеют тенденцию к скорой самоликвидации, перспективные – раз­решение которых предполагает более или менее длительные допол­нительные усилия в будущем. В более узком и строгом смысле пер­спективными считаются те проблемы, которые имеют тенденцию к назреванию в долгосрочной перспективе порядка нескольких бли­жайших десятилетий и требуют качественно нового подхода к свое­му разрешению, тогда все прочие относят к разряду текущих.

Однако следует иметь в виду, что попытки составления перечней социальных проблем, какими они предстают перед исследователя­ми, дают мало конструктивного в плане их анализа, диагноза и про­гноза, пока не выделен основополагающий критерий систематиза­ции, сведения проблем в определенную систему. Только после это­го появляется возможность составить более или менее отчетливое представление о генезисе и структуре, тенденциях и перспективах развития, путях решения этих проблем как определенной системы. Опыт социологических исследований показывает, что осмыслить и использовать какой-либо дискретный набор практически реально только тогда, когда анализу подлежит не более чем несколько десят­ков структурных единиц. Чтобы привести в такое состояние тысячи реально существующих проблем, их агрегируют в блоки как можно более общего характера. Чтобы минимизировать при этом опас­ность потери репрезентативности изучаемого круга проблем, сде­лав набор блоков в каких-то отношениях односторонним, необходи­ма упорядоченная совокупность концепций, определяющая харак­тер и направление анализа, диагноза и прогноза изучаемого объек­та, принцип сведения проблем в определенную систему. Без этого не только невозможно критически оценивать конструируемые сис­темы социальных показателей или проблем (степень объективности или субъективности их построения), но даже сопоставлять такие си­стемы.

4. Построение «дерева социальных проблем»

В реальной жизни общества социальные проблемы обычно об­разуют систему иерархического характера. Одна или несколько про­блем занимают на этом «дереве» «коренное» или, точнее, «ключе­вое» положение (коль скоро их решение открывает дорогу для реше­ния других проблем), еще несколько проблем являются как бы «суб­ключевыми», производными первого порядка («ствол дерева»), за­тем следуют более многочисленные производные второго порядка («ветви дерева»), еще более многочисленные – производные тре­тьего, четвертого и т.д. порядков («сучья дерева», «листья дерева» и пр.). При этом производные здесь принимаются не как логически проистекающие одна из другой, порождающие одна другую, а как последовательно получающие возможность разрешения по мере успешного решения предыдущей.

«Дерево социальных проблем» имеет три стороны:

1) простейшая – дезагрегация проблем на все более детальные составляющие предыдущего уровня;

2) более сложная – производные первого, второго, третьего и т.д. порядков, логически вытекающие одна из другой;

3) наиболее сложная – возникновение существенно новых про­блем по мере решения текущих и перспективных. «Дерево проблем» строится как бы «снизу вверх»:

– определяется одна или несколько ключевых проблем;

– выделяются проблемы еще более конкретного порядка для обеспечения решения проблем следующего уровня и т.д.;

– определяются максимально детализированные частные про­блемы, решение которых приводит к достижению целей того же максимально детализированного уровня.

Следует заметить, что в конкретных, частных случаях достаточно адекватное «дерево социальных проблем» можно построить, обратясь к концепции целевых группировок прогнозов. При таком под­ходе вершину «дерева» образует профильная проблема, соответ­ствующая предмету исследования, а «ветви» разного уровня – ее дезагрегированные предпроблемы в сочетании с проблемами фо­нового характера, т.е. внешними факторами, влияющими на реше­ние профильной проблемы.

Рекомендации по методике систематизации и определения путей оптимального решения социальных проблем:

1. Каждую социальную проблему необходимо рассматривать в контексте не только смежных, но и всей системы социальных про­блем общегосударственного и общемирового масштаба. Попытка рассматривать проблему изолированно или даже только на фоне нескольких смежных проблем может привести к ошибочным оцен­кам ее особенностей и характера, неверным рекомендациям опти­мальных путей решения и оставить вне поля зрения исследователя побочные последствия решения проблемы в более отдаленном бу­дущем, что резко снизит эффективность поискового прогноза.

2. Прежде чем приступить к решению проблем, располагающих­ся на «ветвях» иерархической системы, нужно обеспечить решение основополагающих проблем на «стволе» и прежде всего – ключе­вых «корневых». Поэтому при построении исходной модели про­гнозируемого объекта необходим строгий системный подход, ина­че поисковая модель, построенная на этой основе, окажется неадек­ватной, дезориентирующей процесс принятия решений.

3. Ориентировать цели и задачи, рабочие гипотезы и структуру, время основания и упреждения, методы и организацию прогноза следует таким образом, чтобы прояснить не только процесс назре­вания проблемы при различных условиях его протекания и даже не только альтернативные возможности ее решения, но желательно и последствия основных вариантов решения, причем не только непос­редственных, а и второго, третьего и т.д. порядков. Это ключевая проблема самого поискового прогнозирования. Решение её упира­ется в последовательное повышение действенности методик, вклю­чающих возможно более широкий круг традиционных и новых ме­тодов практики разработки прогнозов.

Последовательность операций при разработке поискового прогноза

1. Прямая (механическая) экстраполяция динамических рядов исходной модели на период упреждения прогноза с целью создать ориентирующую основу для последующих операций методами трендового моделирования и сведения их в систему первой (основной) поисковой модели.

2. Вычисление так называемой верхней экстремы прогнозного поиска: сопоставление данных первой поисковой модели с данны­ми прогнозного фона и определение таким путем максимально возможных отклонений тренда до условного рубежа, за которым начи­нается область заведомо нереального, фантастического (например, максимально возможного роста темпов и масштабов автоматиза­ции производства, роста народонаселения и т.д.).

Здесь, как и в даль­нейшем, уже не обойтись трендовыми моделями, требуется расши­рение аппарата моделирования (формализованные сценарии, мат­рицы, графы, сетевые и имитационные модели и пр.). Полученные результаты сводятся в систему второй поисковой модели прогноза.

3. Вычисление нижней экстремы прогнозного поиска теми же способами с определением максимально возможных отклонений тренда до противоположного условного рубежа, за которым начи­нается область заведомо катастрофического (например, истоще­ние ресурсов, нехватка средств, депопуляция и пр.). Результат – третья поисковая модель прогноза.

4. Вычисление наиболее вероятного тренда между верхней и нижней экстремами на основе углубленного анализа данных про­гнозного фона теми же способами, что и при вычислении верхней и нижней экстрем. Результат – четвертая (заключительная) поиско­вая модель прогноза, которая представляется обычно в виде «дерева социальных проблем», подлежащих решению.

5. Обсуждение всех четырех или хотя бы заключительной поис­ковой модели путем опроса экспертов (желательно с учетом психо­логии экспертов, с обращением к дельфийской технике заочного коллективного опроса и лишь в случае острой нехватки времени и средств – к очному опросу, гораздо менее эффективному в дан­ном случае; индивидуальные экспертные оценки, даже очные, со­пряжены с повышенным риском односторонности, неадекватности экспертизы).

6. Доработка поисковых моделей прогноза на основе обсужде­ния и сведение их в единую систему. Методологически недопусти­ма подмена такой системы любой из поисковых моделей – даже заключительной, так как для нужд управления чрезвычайно важно иметь представление не об одном тренде (как бы основательно он не был рассчитан), а обо всем «веере трендов», охватывающем область реально возможного и позволяющем заранее принимать во внимание различные возможные отклонения от наиболее вероят­ного тренда.

Лекция 13

НОРМАТИВНЫЙ ПРОГНОЗ. ВЕРИФИКАЦИЯ ПРОГНОЗА. ВЫРАБОТКА РЕКОМЕНДАЦИЙ ДЛЯ УПРАВЛЕНИЯ

1. Характерные особенности нормативных разработок

Нормативный прогноз является самостоятельной процедурой прогностического исследования и проводится непосредственно за поисковым прогнозом. Собственно процедура нормативного про­гноза состоит из следующих операций:

– определение абсолютного и относительного оптимумов по предварительно разработанным и заданным критериям и постро­ение соответствующих нормативных прогнозных моделей;

– обсуждение построенных моделей методами опроса экспер­тов и, при необходимости, населения;

– доработка моделей на основе обсуждений. Нормативное прогнозирование находится в тесной и сложной связи со следующими моментами:

– целеполагание;

– нормы и нормативы;

– оптимизированные расчеты при разработке планов, про­грамм, проектов.

Для разработки нормативного прогноза применимы почти все методы, используемые в поисковом прогнозировании, и различие между нормативным и поисковым подходами в этой области заклю­чается не в методике, а в логике исследования. В основе технологии разработки нормативного прогноза лежит иная и значительно более сложная идея, чем при прогнозном поиске. Если в поисковом про­гнозе основу исследования составляет экстраполяция в будущее динамического ряда данных, закономерности развития которых в прошлом и настоящем известны, то в нормативном – это оптими­зация (выбор наилучшего из возможных) значений этих данных по критериям, заранее заданным средствами целеполагания.

Нормативное прогностическое исследование начинается с целеполагания. Цель может быть поставлена двумя способами:

– абстрагируясь от ограничений прогнозного фона;

– в соответствии с этими ограничениями.

Это две идущие в одном направлении, но не тождествен­ные друг другу цели. В каждом случае требуется особый мето­дологический подход.

В случае абстрагирования от ограничений прогнозного фона возможны два подхода: волюнтаристский и научный. Последний требует четкой ориентации на какой-либо идеал, т.е. особую разновидность цели. Если идеал отсутствует, нор­мативный подход теряет смысл. В социальной сфере идеал су­ществует всегда, во всяком случае объективно, на него ориентирована любая деятельность человека, группы, общества. На выявление перспективных проблем, эффективное решение ко­торых подразумевает конкретный идеал, направлен поиско­вый прогноз. Нормативный же прогноз ориентирован на оп­ределение альтернативных путей решения проблем, выявлен­ных прогнозным поиском, путей достижения конкретного иде­ала. Скорректированный конкретный идеал играет роль обо­снования нормативного прогноза и призван содействовать повышению эффективности его в плановых, программных, проектных, организационных разработках.

При анализе данных прогнозного фона в силу их противо­речивости необходимо находить компромисс между ними, ори­ентироваться не просто на «наилучшее», «идеальное», а на «наи­лучшее из возможного». Это реализуется путем перехода к ориен­тации на какой-то оптимум, который базируется на определенном идеале и представляет собой еще одну разновидность цели. Конк­ретный идеал станет абсолютным оптимумом, полученное его уточнение – оптимумом относительным. Оба они являются целью – продуктом целеполагания, т.е. принятия решения, касающегося цели. Для осуществления нормативного прогноза необходимо перевести это решение из категории «децидивного» (управленческого) в кате­горию «эвентуального» (возможного при известных обстоятель­ствах). С этого действия начинается собственно нормативный прогноз.

Технически он реализуется путем так называемой реверсивной экстраполяции – от будущего (времени упреждения прогноза) к настоящему, т.е. посредством трендового моделирования особого рода, специально рассчитанного на разработку нормативных про­гнозов. Его подкрепляют моделированием – матричным, сценар­ным, сетевым, операционным и пр., морфологическим анализом, опросом экспертов и т.д.

В поисковом прогнозе конечным результатом исследова­ния является перспективная проблемная ситуация, которая иерархически формализуется в виде «дерева проблем». При нормативном прогнозе путем целеполагания задается «дере­во целей», где вершина – идеал, средние уровни – разные стороны оптимума, нижний уровень – решение конкретных проблем. Дальнейшие действия начинаются с существенного уточнения «дерева целей» средствами прогнозирования; оп­ределения путей возможной реализации этих целей, решения проблем.

Их выполняют методом нормативного моделирования. При этом необходимо иметь в виду, что проведение каждого эвен­туального мероприятия тесно связано с разного рода норма­ми: техническими, экономическими, социальными, правовы­ми и т.д., т.е. норма – своего рода цель, отличная от цели-идеала и цели-оптимума, но органически входящая в процесс целеполагания. Любое стремление соблюсти какую-либо нор­му, приблизиться к ней, не нарушить ее – это разновидность стремлений достичь определенной цели. При этом существен­ную роль играют нормативы как ориентиры, регулирующие не только целеполагание, но и направленность прогнозных нормативных разработок.

Соединение получаемых двух нормативных прогнозных значений (абсолютное для ориентации исследования и отно­сительное) с четырьмя поисковыми (прямая экстраполяция, верхняя экстрема, нижняя экстрема, наиболее вероятный тренд) дает в результате так называемое «прогнозное поле», позволяющее выработать рекомендации для повышения эффективности управле­ния социальными процессами путем сопоставления разных значе­ний, «взвешивания» последствий разного рода эвентуальных реше­ний, нахождения среди них оптимального, которое и рекомендуется для реализации средствами управления.

Итак, результатом поискового прогноза являются определение перспективных проблем, подлежащих решению средствами управ­ления, выявление проблемной ситуации, которая способна перерасти в критическую, а в некоторых случаях – катастрофическую, если не принять своевременных мер к ее преодолению. Аналогич­ным результатом нормативного прогноза будет определение воз­можных путей решения проблем, выявленных прогнозным поис­ком, возможных путей достижения цели, т.е. выявления целевой си­туации, которая должна быть реализована средствами управления для решения назревших или назревающих проблем. В силу этого обстоятельства так же, как в поисковом прогнозе, необходимо под­робно рассмотреть сам феномен социальной проблемы. Для нормативного прогноза особое значение приобретает знание феноме­на социальной цели.

2. Характерные особенности социальной цели, ее виды и классификация

Цель – предвосхищение не любого результата, а идеально предполагаемого, желаемого, отбор желательных из множества других возможных результатов путем решения на основе предварительных сравнений и оценок. Поскольку выбор цели, ее постановка, – все­гда решение, то целеполагание, как и планирование, программиро­вание, проектирование, в отличие от прогнозирования, относится к категории не предвидения, а управления. Выбор цели, как и всякое решение, в отличие от прогноза, не может быть вероятностным, альтернативным, эвентуальным. Вероятность постановки или реа­лизации цели можно определить так же, как рассматривать альтер­нативные цели и оценивать эвентуальность появления или достиже­ния цели. Решение о выборе, постановке той или иной цели может быть произвольным, спонтанным, импульсивным, волюнтаристс­ким, субъективистским, хотя может и должно базироваться на науч­ной информации аналитического, диагностического и прогности­ческого характера (отсюда вытекает необходимость целевого про­гноза). Основополагающим методологическим тезисом любого нор­мативного прогнозирования является утверждение, что целепола­гание – не предсказание, а решение. Без учета этого обстоятель­ства прогноз с самого начала будет методологически дезориентиро­ванным и по сути бесплодным.

Цель как специфическая разновидность решения представляет собой один из элементов механизма социальной активности субъек­та. Основные звенья этого механизма таковы:

1) социальные ценности (все социально значимое для людей);

2) потребности (способности и стремление к потреблению цен­ностей);

3) интересы (осознанные потребности);

4) мотивы (побуждения к деятельности на основе осознан­ных потребностей);

5) ориентация (на соответствующую деятельность);

6) установка (конкретизация ориентации);

7) цель (решение о том, что надо осуществить, чего надле­жит достигнуть в предпринимаемой деятельности);

8) собственно решение начать деятельность;

9) деятельность (действия, направленные на удовлетворе­ние потребности, на достижение цели).

Приведена наиболее распространенная в общественных науках интерпретация механизма социальной активности субъекта. Таким образом, цель не может существовать без цен­ностей, потребностей, интересов, мотивов, ориентации, уста­новки. Так же как деятельность не существует без цели.

Классификация целей проводится не по одному, а по мно­жеству критериев (материальные и духовные, индивидуальные и групповые, производственные и непроизводственные, гло­бальные и локальные, минимальные и максимальные, кроме того, они могут быть элементарными и сложными, возвышенными и низменными и т.д.)

Особо важные критерии для классификации целей: перс­пективность (ближняя и дальняя), финальность (промежуточ­ная и конечная), характер проявления (цель как средство и са­моцель), предназначение (функциональное и предметное) и др.

Любая цель есть стремление решить какую-то проблему, социальная цель – стремление решить соответствующую со­циальную проблему. Это говорит о диалектическом единстве цели с соответствующей проблемой.

То же самое «целевая ситуация», фигурирующая в норматив­ном прогнозировании, по сути своей, та же научная абстракция, что и «проблемная ситуация», выявлению и уточнению которой на пер­спективу служит поисковое прогнозирование. В действительности, на практике речь идет, как правило, о «проблемно-целевой ситуа­ции», поскольку возникшая проблема порождает стремление ее ре­шить, а значит, неразрывно связана с соответствующей целью.

Любая система целей так же, как и система проблем, иерархична по своей структуре. Какая-то из целей является главной, основной, 178конечной, высшей, или самоцелью, а остальные – вспомогатель­ные, промежуточные, или, по другому, цели низших порядков, рас­полагающиеся на различных уровнях иерархии приоритетов. При­чем каждый уровень может иметь свои структурные подразделения (подцели). Сложные системы целей, как и сложные системы про­блем, строятся по принципу «дерева целей», в основе которого ле­жит конечная цель, или самоцель, за ней следуют производные от нее цели второго, третьего и т.д. порядка.

Процесс выработки целевых решений – тот же, что и плановых, пред– и постплановых программных, проектных и текущих управ­ленческих решений, и представляет собой особую разновидность теоретико-практической деятельности в сфере управления. Этот про­цесс называется целеполаганием и является однопорядковым, с пла­нированием, пред– и постплановым программированием, проекти­рованием, принятием текущих управленческих решений. Процесс выработки целевых решений в общем виде выглядит следующим образом:

– целевое решение может вырабатываться только при условии целесообразности данного процесса или явления (т.е. только в отно­шении тех процессов, которые могут иметь в перспективе опреде­ленное, относительно завершенное состояние, материальная или идеальная модель которого представляется в качестве цели);

– целесообразность есть необходимая, но недостаточная пред­посылка целеполагания. Необходима еще целенаправленность дея­тельности с точки зрения объективных условий ее развития и целеу­стремленность самого субъекта деятельности;

– процесс целеобразования (выработки целевого решения) осуществляется путем признания и осознания соответствующей потребности, а также целей и путей ее удовлетворения;

– процесс целеобразования завершается собственно целевыми решениями – целепостановкой или целеполаганием. Эти два поня­тия рассматриваются двояко, в зависимости от того, насколько де­тально анализируется заключительная стадия процесса целеобразо­вания: 1) одно – как предварительное решение, другое – как окон­чательное; 2) как синонимы;

– понятия целесообразности, целенаправленности и целеустремленности, целеобразования, целепостановки и целеполагания объединяются в понятие «целеформирование»;

– ключевой элемент целеполагания – выбор цели, или целевое решение, которое во многом зависит от свободы выбора. Если выбора нет совсем, то цель может быть только условной (квазицель), т.к. результат заранее предопределен. На практике же речь обычно идет о различных ограничениях выбора; детерминированности про­шлым, обусловленности возможностями будущего и особенностя­ми настоящего, требовании логической непротиворечивости раз­личных целей, приоритетности каждой цели в системе целей и т.д.

– основа целеполагания – диалектическое взаимоотношение категорий «цель», «средство», «результат». Цель не достижима без средств к ее осуществлению. Но достижение какой-то одной цели может стать средством для достижения другой и так далее, вплоть до конечной цели – самоцели. Эта особенность целеполагания нашла отражение в делении целей на функциональные и предметные. Ло­гически экстраполируя простейшие цели на все более высокие уров­ни потребностей, мы последовательно превращаем все цели, кроме конечной, в квазифункциональные. Это придает особую значимость вопросам соподчинения, иерархизации целей. Вместе с тем конк­ретный результат деятельности далеко не всегда совпадает с целью, и чтобы совпадение было возможно более полным, необходимо по­вышение эффективности целеполагания тем же способом, что и повышение эффективности планирования, программирования, про­ектирования – опорой на специальные научные разработки, в час­тности в области поискового и нормативного прогнозирования;

– необходимость соподчинения целей в целеполагании требует решения вопроса о принципах систематизации. Чтобы свести конг­ломерат разнохарактерных целей в упорядоченные совокупности – системы, необходима их классификация и типологизация. При­менительно к нормативному прогнозу классификация социальных целей предполагает анализ составных частей целого, а типологиза­ция – синтез составных частей в целое. Простейший способ клас­сификации и типологизации социальных целей – аналогия с много­критериальной классификацией и типологизацией социальных про­блем. Основание для такого рода аналогии – тесная связь соци­альных целей с социальными проблемами. Так, по субъекту целе­полагания различаются личные, групповые, классовые, национальные и другие общие социальные цели; по объекту целеполагания

– социально-экологические, социально-географические, соци­альные аспекты научно-технических, собственно социальные, соци­ально-этнические, социально-культурные, социально-правовые, социально-политические и т.д.; масштабному фактору – глобальные, региональные, локальные; фактору длительности – текущие и пер­спективные; степени настоятельности – старые и новые; характеру проявления – непосредственные и опосредованные другими целя­ми; степени сложности – простые и сложные; ценностным ориентациям – возвышенные и низменные; и т.д.

Типологизация социальных целей, подобно типологизации со­циальных проблем, требует выявления целей, характерных для раз­личных социальных групп и институтов, с учетом исторических осо­бенностей, с разделением на общие и частные типы и т.д.

Однако аналогия по линии «проблема-цель» распространяется не на все случаи взаимоотношений этих категорий в рамках норма­тивного прогноза. Например, могут быть проблемы и псевдопроб­лемы, для целей же имеется иное деление, более полно отвечающее специфике цели: реальные и иллюзорные, истинные и ложные. То же можно сказать и о соотношении проблем ключевых и производ­ных – с одной стороны, и классов самоцели, конечной цели и цели – с другой. И вместе с тем сугубо необходимо деление целей на функциональные и предметные, материальные и духовные, рацио­нальные и нерациональные. В этом отношении многие классы це­лей гораздо ближе по характеру аналогичным классам потребностей, чем внешне сходным классам проблем.

Существуют, кроме того, три класса целей, вытекающих из особенностей характера целеполагания, которым нет ана­логов в механизме социальной активности субъекта. Эти клас­сы близки разделению целей на собственно цели, конечные цели и самоцели, но не тождественны им. Называются они «цель-идеал», «цель-оптимум», «цель-норма».

Сами по себе ни идеал, ни оптимум, ни норма к цели не сводятся.

Социальный идеал — это особый специфический способ по­знания и освоения действительности, особое функциональное со­стояние общественного сознания, которое концентрированно от­ражает в образе желательного будущего потребности дальнейшего развития, одна из форм опережающего отражения действительнос­ти человеческим сознанием, система представлений о совершен­ном общественном устройстве, совокупность высших ценностей в той или иной мировоззренческой системе.

Оптимум — совокупность наиболее благоприятных условий, наилучший из возможных вариант решения задачи или путь дости­жения цели.

Норма (применительно к контексту) – особая разновидность шаблона – стереотипа сознания и поведения, обязательный для всех стандарт, образец, пример, модель, служащий единицей отсчета для сравнения, определения уровня развития или достижения.

Следовательно, все три понятия выходят далеко за рамки понятия цели. Однако все они представляют собой особые разновидности цели и, кроме того, важным аспектом всех трех является именно целевой.

В частности, в нормативном прогнозировании класс идеалов-целей имеет особо важное значение, т.к. он наиболее тесно связан с ориентацией прогноза на те или иные конечные цели (самоцели). Кроме того, этот класс наиболее тесно связан с таким важным инст­рументом научного познания, имеющим первостепенное значение для нормативного прогнозирования, как идеализация – мысленное конструирование понятий об объектах, не существующих еще в дей­ствительности, но для которых имеются прообразы в реальном мире, таких, к реализации которых можно и должно стремиться.

Оптимум также представляет собой одну из разновидностей цели, особенно важную в практических предплановых, предпрограммных, предпроектных разработках, при научном обосновании реше­ний.

Кроме того, класс целей-оптимумов тесно связан с таким инструментом научного познания, как оптимизация – про­цесс выбора наилучшего варианта из возможных, приведение объекта, системы в наилучшее из возможных (оптимальное) состояние.

Наконец, норма, в известном аспекте, тоже определенная разновидность цели, т.к. если это обязательный для всех стандарт, образец, пример, то она не может быть целью лишь в том случае, когда позна­ние и поведение всех без исключения членов общества полностью соответствуют установленным нормам. Кроме того, класс целей-норм тесно связан еще с одним важным для нормативного прогно­зирования инструментом научного познания – нормализацией, упорядочением процессов и явлений (как в теории, так и на практи­ке) таким образом, чтобы они в наибольшей степени соответствова­ли установленным нормам или желательному положению. Важно при этом иметь в виду, что социальные цели-нормы так же, как и другие разновидности целей, на практике подобно социальным про­блемам почти никогда не выступают в «чистом виде», изолированно от множества других аналогичных и смежных целей. На практике мы всегда или почти всегда имеем дело с системой целей, которые ориентируют личность, социальную группу, общество в целом, любой социальный организм на то или иное решение социальных проблем как движущих сил, механизмов функционирования и развития каж­дого социального организма.

3. Построение «дерева социальных целей»

Принцип «дерева» наиболее полно соответствует реальной сис­теме как социальных проблем, так и социальных целей, какими они предстают в социальной действительности, где что-то является клю­чевым (для проблем) или конечным (для целей), а остальное – про­изводным различных порядков от ключевого или конечного.

В идеале оба «дерева» должны обеспечивать дезагрегацию про­блем и целей на все более детальные составляющие предыдущего уровня, получение производных различных порядков, логически вытекающих одна из другой, и выявление существенно новых про­блем или соответственно – достижение уже выявленных.

Теоретический инструмент исследования проблемно-целевых ситуаций можно представить в виде «проблемно-целевого ромба», вершины которого составляют конечная цель (самоцель) – с одной стороны, и ключевая (основополагающая) проблема – с другой, а оба ребра на разных уровнях соответствуют целям и проблемам различных порядков.

Линия соприкосновения идет по самому нижнему, самому конкретному, детализированному, дезагрегированному уровню каж­дого «дерева» где достижение какой-то частной, конкретной цели подразумевает решение соответствующей частной, конкретной про­блемы. Но дальше логика построения того и другого «дерева» при­обретает своеобразие, «Дерево целей» строится как бы «сверху вниз»: определяется конечная цель и самоцель системы, затем – производные от нее цели второго порядка, без достижения которых невозможно достичь конечной, затем – производные цели третье­го и последующих порядков, обусловливающие достижение преды­дущих, и т.д., вплоть до нижнего, максимально конкретизированно­го, дезагрегированного уровня. «Дерево проблем» логически начи­нается именно с последнего.

Графически это можно изобразить в виде проблемно-целевого ромба (рис. 2), ориентирующего исследователя на комплексный подход к изучению целей и проблем всех порядков как единой иерар­хической системы.

Рис. 2. Проблемно-целевой ромб

4. Целевые ситуации и их прогнозирование

Построение исходной модели и целевой анализ

Итак, целевая ситуация – объект исследования нормативного прогноза. При этом ситуация – это совокупность отношений меж­ду необходимостью и возможностью возникновения и развития об­щественных процессов, цель – образ желаемого будущего, мыс­ленно предвосхищающий результаты предпринимаемой деятельно­сти. Целевая ситуация – определенная совокупность целевых со­стояний, возможные пути достижения которых составляют предмет исследования, Т.е. анализа, диагноза и прогноза. Основополагаю­щие данные целевой ситуации – обязательная база исходного мо­делирования при разработке нормативных прогнозов.

Поскольку в реальной жизни не существует отдельно проблем­ных и отдельно целевых ситуаций, прогнозирование целевых ситуа­ций, будучи в достаточной мере специфичным, имеет вместе с тем целый ряд общих черт с прогнозированием проблемных ситуаций – основным методическим направлением поискового социально­го прогнозирования. Последовательность действий и в том, и в дру­гом случае такова: формализация объекта исследования таким образом, чтобы он предстал в форме исходной модели прогнозируе­мого объекта, поддающейся количественным оценкам не только ана­литического и диагностического, но и прогностического характера. Далее – преобразование данных исходной модели с учетом данных прогнозного фона и последующей прогнозной интерпретацией по­лученных данных.

Если в поисковом прогнозировании преимуществом пользуют­ся методы трендового моделирования (экстраполяция данной ис­ходной модели в будущее, на период упреждения прогноза), то для нормативного прогнозирования основное значение приобретают методы схематического моделирования (сценарного, матричного, сетевого, аналогового, игрового, морфологического и др.), а также опросы экспертов и возможно более широких кругов населения.

Объект нормативного прогнозирования так же, как и объект прогнозного поиска, представляется в виде системы показателей, по каждому из которых можно строить динамические ряды индикато­ров (переменных, характеристик, конкретных данных) на всем про­тяжении периода основания и упреждения прогноза.

В поисковом прогнозировании за индикацией исследуемого объекта и аналогичной индикацией данных прогнозного фона сле­дует проблемный анализ – разновидность системного анализа от­ношения данных профильного динамического ряда и наиболее тес­но коррелирующих с ним фоновых данных. В нормативном прогно­зировании этой операции соответствует целевой анализ, который отличается от проблемного тем, что в данном случае ведется иссле­дование не перспективных социальных проблемна перспективных социальных целей. Исходные показатели профильного и фонового характера в том и другом случае могут быть одни и те же, но анализ их соотношения в поисковом и нормативном прогнозировании от­личается большой спецификой в силу существенного отличия целе­вых ситуаций от проблемных.

Существуют три основных вида, или класса целевых ситуаций, между которыми есть много общего (особенно при сопоставлении с проблемными), но много и особенного, отличающего один класс от другого:

1) идеальная ситуация (в частности, общественный идеал);

2) оптимальная ситуация (в частности, социальный оптимум);

3) нормативная ситуация (в частности, система социальных норм и нормативов).

Этим ситуациям соответствуют: идеализация, оптимизация и нормализация (нормативизация) – мысленное конструирование поня­тий о желательном состоянии объекта, прообразы которого имеют­ся в реальном мире.

Идеализация и прогнозирование идеальных ситуаций

Идеализацией называют мысленное конструирование понятий об объектах, не существующих в действительности, но таких, для которых имеются реальные прообразы в окружающем мире. Про­цесс идеализации характеризуется отвлечением от свойств и отно­шений, присущих предметам реальной действительности. Можно также конструировать понятия об объектах не только не существую­щих, но и не осуществимых в действительности, когда в содержание понятий вводятся такие признаки, которые не могут принадлежать их реальным прообразам.

Идеализировать можно и понятия не существующие, но при из­вестных обстоятельствах осуществимые в действительности – в со­циальной, например. При этом различают три вида идеализации, используемые в общественных науках: информативную, оценоч­ную (нормативную) и целевую. Очевидно, что идеализация тесно связана и с целеполаганием, и с нормативным прогнозированием. В частности, с помощью идеализации можно конструировать такой феномен общественного сознания, как общественный идеал – иде­альный образ, определяющий способ мышления и деятельности человека, социальной группы, общества, специфический способ познания и освоения человеком социальной действительности.

Общественные идеалы подразделяются на социально-политичес­кий, нравственный, эстетический и гносеологический (научный). По другим критериям общественный идеал делится на личный (персонифицированный), групповой (собирательный) и программный (имеющий резко выраженную целеполагающую направленность). Можно классифицировать общественный идеал как цель или по­требность по носителю (субъекту), объекту и способу отражения будущего в настоящем, по степени адекватности, соответствия об­щественному бытию, развития в нем творческого момента, осоз­нанности, по направленности, соотношения в нем познавательных и ценностных сторон, сфере приложения, степени сложности и т.д.

Построение «дерева целей», с которого начинается норматив­ный прогноз, осуществляется только путем идеализации, т.е. мысленного конструирования объектов, не существующих в действи­тельности, но способных претвориться в жизнь, если будут предпри­няты соответствующие усилия и созданы должные условия. В резуль­тате выявится идеальная ситуация, к достижению которой следует стре­миться. Прогнозирование идеальной ситуации – это первый шаг, предопределяющий успех последующих прогностических операций. Здесь многое зависит от того, насколько научно обоснован тот или иной общественный идеал, каковы в данном случае конкретные кри­терии социального целеполагания.

Затем с учетом ограничений прогнозного фона определя­йте возможные пути достижения идеальной ситуации, пути решения соответствующих проблем. Логика применения ме­тода идеализации в нормативном социальном прогнозирова­нии состоит:

– в определении принципиально общих характеристик идеальной ситуации в прогнозируемых социальных аспектах исследуемого объекта. Эти характеристики послужат теоре­тико-методологическим ориентиром дальнейшей исследовательс­кой работы в заданном направлении;

– в определении принципиально общих характеристик идеальной ситуации сообразно критерию общественного иде­ала. Эти характеристики будут служить ориентиром для выработки представлений о том, как конкретно могла бы выглядеть сегодня иде­альная ситуация по тому или иному предмету исследования;

– в определении конкретных характеристик идеальной ситуа­ции по избранному предмету исследования на сегодняшний день с учетом обозримой перспективы. Эти характеристики должны слу­жить базой для соответствующих характеристик оптимальной и нор­мативной ситуаций.

Определение принципиально общих и конкретных харак­теристик идеальной/ (оптимальной, нормативной) ситуации само по себе не является операцией собственно прогнозирования. Характеристики задаются средствами социального целеполагания на основе научной интерпретации закономерностей развития чело­веческого общества. Собственно прогнозирование начинается с выявления возможных путей достижения ситуаций, определенных целеполаганием. Однако нормативное социальное прогнозирова­ние немыслимо без предварительного целеполагания и поэтому оно органически включается в совокупность исследовательских проце­дур прогноза.

Затем следует обычный прогностический анализ с применени­ем методов моделирования, опроса экспертов и т.д.

Оптимизация и прогнозирование оптимальных ситуаций

Оптимизацией в математике называют процесс выбора наилуч­шего варианта из возможных, приведение системы, объекта в наи­лучшее из возможных (оптимальное) состояние, процесс, в кото­ром максимизируется количественная характеристика наиболее жела­тельного свойства объекта или, напротив, минимизируется наибо­лее нежелательного. В экономике это интерпретируется следующим образом: оптимизация – процесс такого совершенствования на­родного хозяйства, при котором масштабы и продуктивность обще­ственного производства достигают максимальных значений, а из­держки (затраты сил, средств, ресурсов) – минимальных. Важный теоретический результат разработки проблемы оптимизации в экономике – постановка вопроса о критерии оптимальности, оптиму­ме. В общем виде оптимумы определяются как особые экономико-математические модели, отображающие общественные целеустремления, т.е. как особая разновидность формализации целей экономи­ческого развития в виде аналитически заданной функции. По содер­жанию это максимум продуктивности (чистой продукции, нацио­нального дохода, прибыли) при минимуме затрат либо максимиза­ция благосостояния при минимизации срока достижения состояния определенного удовлетворения потребностей общества и т.д.

Оптимизации поддаются не только экономика, но и практически все социальные процессы, и прогнозирование оптимальных ситуа­ций как органическая составная часть научного обоснования про­цессов оптимизации, определения и достижения оптимума является одной из составляющих нормативного социального прогнозирования.

Прогнозирование оптимальных ситуаций в нормативном про­гнозе – это этап, следующий за прогнозированием идеальной ситу­ации. Он ведется в общем таким же способом, отличаясь только тем, что в данном случае принимаются во внимание ограничения про­гнозного фона. Выявляется наилучшее не с точки зрения обществен­ного идеала, а из возможного. Это влечет за собой ряд изменений в исследовательских операциях.

Как и на предыдущем этапе, определяют принципиально общие и конкретные характеристики оптимальной ситуации по избранно­му предмету исследования на сегодняшний день с учетом обозримой перспективы. Ориентиром служат параметры идеальной ситу­ации. Но при этом в первую очередь анализируют факторы про­гнозного фона и соответственно уточняют показатели исходной модели при их нормативной разработке. Методологически важно проводить разграничение между операциями целеполагания по оп­ределению общих и конкретных характеристик оптимальной ситуации и операциями собственно прогнозирования по выявлению возмож­ных путей достижения данной ситуации всем набором методов прогностики.

На этом этапе представляет сложность недостаточная раз­витость информационной базы социального прогноза, суще­ственная нехватка и бессистемность имеющихся количествен­ных данных по времени основания прогноза, а также слабая степень математизации социологических исследований. Это весьма затрудняет нормативную разработку индикаторов по пока­зателям исходной модели, заменяя ее набором преимущественно качественных характеристик, качественным анализом прогнозируе­мых социальных явлений и процессов. Соответственно усложняют­ся операции по исходному моделированию базового набора пока­зателей и формированию качественных характеристик социального идеала, определяющего последующую работу.

Одна из особенностей этого этапа разработки нормативного прогноза связана с тем, что каждая из последних ступеней приближе­ния к социально-экономическому оптимуму (и тем более – к обще­ственному идеалу) обходится обществу гораздо дороже в смысле затрат сил и средств, чем начальное продвижение по первым ступе­ням, причем каждая из последующих ступеней в стремительно на­растающих масштабах все дороже, сложнее и труднее. Это означает, что необходимо конкретно формулировать общественный идеал и социально-экономический оптимум таким образом, чтобы на каж­дой ступени приближения к ним тщательно взвешивать соотноше­ние требуемых затрат и ожидаемых результатов и не переходить к следующей ступени, не исчерпав все потенции предыдущей.

Итак, если идеальная ситуация или, иначе, абсолютный оптимум – это наиболее желательное состояние (или процесс), условно абстрагированное от ограничений прогнозного фона, то оптимальная ситуация (или относительный оптимум) – наиболее желательное состояние, или процесс, ограниченный данными прогнозного фона.

Нормативизация и прогнозирование нормативных ситуаций

Как методологически неверно ориентировать нормативные раз­работки базовых показателей исходной модели прогнозируемого объекта только на «дерево целей», соответствующее идеальной си­туации, так и без его последующего уточнения данными оптималь­ной ситуации и логикой прогностического исследования не допуска­ется завершить анализ этим вторым шагом, не уточнив «дерево целей» данными нормативной ситуации, т.е. соотношением целей и реально­го положения вещей с соответствующей системой социальных норм и нормативов.

Процесс упорядочения характеристик объекта, приведения их в состояние, соответствующее определенным нормам, нормативам, называется нормативизациеи (имеется в виду нормативизация как исследовательский процесс, логически следующий за идеализацией и оптимизацией, завершающий те процедуры целеполагания, в ре­зультате которых конструируется исходное «дерево целей» норма­тивного прогноза).

Нормы, подобно идеалам, характерны для всех без исключения форм общественного сознания, являясь частными разновидностя­ми их выражения. Социальные нормы – это стихийно сложившие­ся или установленные государством, обществом, социальной груп­пой правила, образцы, предписания, которые определяют ту или иную форму жизнедеятельности людей, включая некоторые аспек­ты условий жизни, а также шаблоны – стереотипы сознания и пове­дения. Социальные нормативы – это показатели социальных норм, расчетные величины затрат, ресурсов, потребления в соответствии с установленными нормами.

В системе операций нормативного прогностического исследо­вания прогноз нормативной ситуации является третьим и после­дним шагом прогнозирования целей ситуаций (после идеальной и оптимальной). Состоит он из определения принципиально общих и конкретных характеристик нормативной ситуации. При этом необ­ходимо действовать по социальным ориентирам соответствующего идеала и оптимума, с учетом особенностей сегодняшнего дня и обо­зримой перспективы.

Для социального прогнозирования основная сложность здесь состоит в сравнительной узости информационной базы из-за недо­статочной разработанности социальных нормативов. Обычно пользуются нормативами, которые уже разработаны и применяют­ся в социальном планировании.

После определения нормативной ситуации начинается заключи­тельная стадия разработки нормативного прогноза: выявление воз­можных путей достижения данной ситуации всем набором методов социальной прогностики. В отношении методов заключительная стадия прогноза особенно требовательна. Они таковы:

1. Необходимо принимать во внимание все формы отхода от установленных социальных норм и нормативов, т.е. по сути все фор­мы социальной патологии.

2. Необходимо иметь в виду идеологическую сторону нор­мативного прогнозирования, которая неизбежно проявляется на всех этапах разработки прогноза, начиная с прогнозов идеальной и оптимальной ситуации, но имеет существенную специфи­ку именно в социологии и именно по вопросам социальных норм (на­пример, сравнительный анализ социальных норм государств с раз­личным общественно-политическим укладом).

3. Необходимо учитывать проблему прогнозов целевых ситуаций за пределами 20-летней перспективы, разработки предплановых программ, на научное обеспечение которых рассчитан прогноз. Существующий набор методов прогнозирова­ния оказывается в данном отношении недостаточным и требует расширения.

Основные методы прогнозирования целевых ситуаций

Из нескольких десятков методов прогнозирования на практике используется сравнительно немного, большинство же остается «но­минально существующими» или применяется в отдельных случаях. В научно-техническом прогнозировании набор методов достаточно широк, в экономическом – уже, в социальном – очень невелик: элементарные трендовые (экстраполяционные) модели, сценарии и несколько методов очного и заочного опроса экспертов. В частно­сти, в нормативном прогнозировании трендовые модели играют чисто вспомогательную роль, в основном используются сценарии и опросы экспертов.

Кроме того, как показывает опыт, довольно результативные ме­тодики социального прогнозирования можно конструировать, ис­пользуя в различных сочетаниях методы научно-технического и эко­номического прогнозирования: контекстуальное картографирова­ние, морфологический подход, историческую аналогию, а также матричное, операционное, сетевое, игровое, имитационное и дру­гие виды моделирования.

Имеется ряд перспективных методов. Например, одним из эффективных методов разработки нормативных социальных прогно­зов может стать модифицированный соответствующим образом метод опережающих (продвинутых) групп, используемый в психо­логии и социологии. Далее, на основе существующей в математике теории пределов можно разработать «прогностическую теорию пределов» с максимально высоким уровнем ее математизации. На основе теории можно было бы увеличить эффективность определе­ния путей достижения нормативных, оптимальных и идеальных си­туаций. Возможна также модификация специально для нужд про­гнозирования балансового метода, успешно используемого в пла­нировании.

Последовательность операций нормативного прогноза

1. Определение абсолютного оптимума с условным абстрагированием от ограничения прогнозного фона (что именно хотелось бы иметь, каким именно хотелось бы видеть объект исследования, если бы налицо было предельно мыслимое развитие науки и техники, изобилие ресурсов и средств, максимально высокая культура насе­ления и т.д.). Цель – создать ориентир для последующей норматив­ной разработки, без чего она может отклониться в сторону по тем или иным непринципиальным причинам. Средства – широкий ап­парат моделирования («дерево целей», формализованные сцена­рии, матрицы, графы и другие модели).

2. В сложных случаях операции определения абсолютного опти­мума должна предшествовать особо выделяемая операция выявле­ния критериев оптимума по всем семи разделам прогнозного фона с учетом особенностей предмета исследования (в простых случаях критерии очевидны по степени соответствия основополагающему критерию). Этот весьма ответственный и трудоемкий этап работы в указанных случаях обязателен, так как без него оптимум можно полу­чить односторонним, произвольным, неадекватным предмету иссле­дования.

3. Определение относительного оптимума с учетом ограниче­ний прогнозного срока путем углубленной нормативной разработ­ки данных исходной модели и абсолютного оптимума методами моделирования.

4. Обсуждение обеих или хотя бы последней нормативной модели.

5. Обсуждение и параллельный опрос населения с целью про­верки степени объективности экспертных оценок. Опыт показывает, что обычный респондент (не эксперт) затрудняется отвечать на прожективные вопросы чисто поискового характера и дает заведомо презентистские ответы на аналогичные вопросы чисто норматив­ного характера. Но он способен очень существенно дополнить экс­пертные оценки, если речь идет о хорошо знакомых ему по опыту вещах и если в вопросах поисковый подход хорошо сочетается с нормативным, удачно подчиняется ему. Еще лучше, если вопросы задаются не впрямую, а косвенно, с помощью психологических тестов. В целом операция проводится по всем канонам обычного соци­ологического исследования, причем генеральному опросу может предшествовать пилотажный – для уточнения анкет и других рабочих документов.

6. Доработка нормативных моделей прогноза на основе преды­дущих обсуждений и сведение их в единую систему. Качество полу­ченных результатов всецело зависит от основательности критериев оптимума, учета данных прогнозного фона и проведения опросов.

Верификация прогноза есть определение степени его достовер­ности, точности и обоснованности. Абсолютная верификация про­гноза, т.е. установление степени его соответствия действительному состоянию объекта в прогнозируемом будущем, практически воз­можна лишь к завершению периода упреждения. Это особая задача, которая выходит за рамки собственно прогнозирования. Но уже на заключительных стадиях разработки прогноза возможна и желатель­на относительная (предварительная) верификация – определение степени соответствия прогноза требованиям современной науки, его достоверности – вероятности осуществления, предсказанного для заданного доверительного интервала точности, обоснованности (в смысле соответствия теории и практики). Опыт показывает, что верифицированные таким образом прогнозы не только имеют очень высокую степень оправдываемости (до 95—96% значений наиболее вероятного тренда), но, главное, служат надежной ориентирующей информацией для управления, дают значительный экономический и политический эффект в смысле оптимизации принятия решений и тем самым полностью оправдывают затраты сил и средств на их разра­ботку.

Таким образом, процедура верификации желательна и обяза­тельна. В сравнительно простых случаях роль этой процедуры фак­тически играют экспертные опросы. В более сложных случаях тре­буется специальная процедура по одному из восьми видов верифи­кации, многократно описанных в литературе:

1) разработка прогноза методом, отличным от первоначально использованного;

2) сопоставление прогноза с другими, полученными из иных источников информации;

3) проверка адекватного прогноза на ретроспективном периоде;

4) аналитическое или логическое выведение параллельного про­гноза из заранее полученных прогнозов;

5) дополнительный опрос экспертов;

6) опровержение критических замечаний оппонентов;

7) выявление и учет источников возможных ошибок;

8) сравнение с мнением, признанным наиболее компетентным.

Наиболее экономичный и вместе с тем максимально эффектив­ный при минимальных затратах и минимальном риске субъектив­ных оценок способ – коллективный опрос экспертов (желательно, заочный), что не исключает других способов, если к тому имеется возможность.

Основные операции по верификации:

– верификация поисковой и нормативной моделей прогноза одним или несколькими способами по выбору;

– доработка моделей на основе обсуждения и их окончательная редакция.

Выработка рекомендаций для управления

Социальный прогноз – не самоцель, а информация для прини­мающих целевые, плановые, программные, проектные, организа­ционно-управленческие решения. Поэтому работа над прогнозом не может считаться завершенной без выработки рекомендаций на основе сопоставления данных и нормативов. Методологически не­допустимо передоверять последнюю процедуру самому заказчику прогноза, т.к. возникает соблазн подогнать прогнозные данные под ведомственные интересы заказчика, а тем самым обесценивается вся проделанная ранее работа. Рекомендации должны иметь воз­можно более объективное содержание, независимо от интересов заказчика (только в этом их значение и смысл). Поэтому их разработка – обязанность независимых от заказчика прогнозистов.

Последовательность операций

1. Составление предварительных рекомендаций силами исследовательской группы.

2. Обсуждение составленных рекомендаций очным (или в слож­ных случаях заочным) опросом экспертов.

3. Составление так называемого поствероятностного сце­нария эвентуального состояния объекта исследования в слу­чае реализации предложенных рекомендаций с обязательным указанием не только позитивных, но и возможных негатив­ных последствий такой реализации. В сложных случаях проводится дополнительный опрос экспертов по содержанию представленного сценария, в более простых он совмещается с обсуждением.

4. Написание предварительного отчета об исследовании в це­лом (некоторые разделы могут быть подготовлены по ходу преды­дущих процедур) желательно в трех вариантах:

– краткий (3—5 с.);

– развернутый (20—25 с.);

– полный (10—15 п.л.).

При этом обязательна развернутая интерпретация обеих прогноз­ных моделей и приложение документов по всем предыдущим про­цедурам.

5. Обсуждение представленного отчета очным (или в сложных случаях заочным) опросом экспертов.

6. Доработка отчета на основе обсуждения и сдача отчета заказ­чику.

Примечание. Круг экспертов по ходу всех обсуждений дол­жен быть по возможности стабильным, т.к. от обсуждения к обсуждению проходит «самообучение» экспертов, что повы­шает качество экспертизы. Опыт показывает, что без этого при прогнозировании даже самые компетентные и конструк­тивно мыслящие эксперты не в состоянии сразу давать про­гнозные оценки должной степени адекватности.

Лекция 14

ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИ (СОЦИОЛОГИИ ТРУДА)

В 1991—1995 гг. сектор социального прогнозирования Ин­ститута социологии РАН реализовал очередной исследователь­ский проект «Перспективы трансформации России: эксперт­ный сценарно-прогностический мониторинг» (одноименная монография издана Центром общественных наук МГУ в 1998 г.). Проект предусматривал трижды повторенный панельный оп­рос экспертов и разработал серии прогнозных сценариев на этой основе. В данной лекции кратко излагаются результаты этого исследования.

Напомним еще раз логический алгоритм технологическо­го прогноза: система количественных и качественных показа­телей исходной (базовой) модели и прогнозного фона. Экст­раполяция динамических рядов этих показателей в будущее с целью выявления назревающих проблем (трендовая модель поискового прогноза). Нормативная разработка тех же пока­зателей по заранее заданным критериям оптимума с целью выявить возможные пути решения таких проблем. Рекоменда­ции сфере социального управления путем сопоставления дан­ных поискового и нормативного прогнозов. Никаких пред­сказаний, только «взвешивание» возможных последствий напрашивающихся решений.

Допустим, вам, как заведующему сектором социального прогнозирования какого-то НИИ, заказали долгосрочный прогноз (на 20 лет) ожидаемых и желаемых изменений в эко­номике России. Какие показатели заложите вы в исходную модель и что порекомендуете российскому правительству?

Возможных показателей – сотни и тысячи. Из них нужно ото­брать десяток-другой ключевых, которые нетрудно было бы детали­зировать на любом уровне конкретизации. В случае с Россией было бы напрасным трудом использовать стандартные показатели гло­бального, регионального или локального уровня: получится карти­на, далекая от реальной действительности. Слишком велика специ­фика, возникшая в результате краха реализованной утопии казар­менного социализма. Попытаемся индицировать это понятие – представить его в виде упорядоченной совокупности показателей.

Напомним, что российское бытие XX века вопреки истмату (историческому материализму) целиком определилось утопическим сознанием. Кучка фанатиков-утопистов, дорвавшись до власти, на­вязала стране сказку, сделанную былью. Сказка, в самых общих чер­тах, опиралась на три догмы-постулата:

1. Дестратификция общества, превращение его из классового в бесклассовое, «социально-однородное».

2. Демаркетизация экономики, замена рынка Госпланом.

3. Демонетаризация финансов, замена реальной (конвертируе­мой) валюты «дензнаками», которые печатаются в любых потреб­ных количествах для контроля над распределением товаров и услуг с целью перехода затем вообще к бесконтрольному распределению «по потребностям».

Именно такую программу большевики попытались реализовать в 1918—1920 гг. и потерпели крах, восстановив против себя практи­чески всю страну. Потому что все три пункта программы оказались несбыточными, утопическими.

Классовая структура общества (любого человеческого общества на любом уровне детализации – до производственного или соседс­кого коллектива, компании или любой другой малой социальной группы включительно) остается незыблемой, что с ней ни делай. Меняется только характер классов, а сами они как были, так и оста­ются. Можно истребить феодальную аристократию, буржуазию, крестьянство. Неизбежно исчезнут предприниматели, инициатив­ные добросовестные рабочие, рачительные хозяева, подлинная ин­теллигенция. Их место займут надзиратели и батраки-люмпены, офи­церы и солдаты гигантского «вселенского стройбата», в который обратится страна.

Никуда не денется высший класс – 1—2% населения, в руках которого практически вся власть и львиная доля богатств страны. Только вместо аристократии он будет называться сначала «номенк­латурой», а затем «новыми русскими». Никуда не денется высше-средний класс – еще десяток-другой процентов, составляющих со­стоятельные, зажиточные семьи (в СССР и сегодняшней России он «съежился» до менее десятка процентов). Останется средний класс людей со средними по стране доходами. В благополучных странах он составляет подавляющее большинство населения. В сегодняш­ней России это считанные проценты, т.к. формально почти полови­на населения относится к беднякам низше-среднего класса (правда, тут вносит свой вклад «теневая экономика», существенно меняющая реальные доходы, не говоря уже о повальном воровстве). Нако­нец, останется низший класс нищих. В благополучных странах он составим по масштабам с высшим. В сегодняшней России это фор­мально каждый третий (с теми же поправками на «теневую эконо­мику» и воровство).

Всякое посягательство на рынок тут же влечет за собой появление «черного рынка» соответствующих масштабов и ква­зиказарменное распределение товаров и услуг не по труду, а «по чинам», с тотальным дефицитом всего и вся, с километ­ровыми очередями, с резким обнищанием населения, посколь­ку цены на «черном рынке» гораздо выше.

Наконец, замена валюты «дензнаками» тут же порождает чудовищную инфляцию, обесценение пустых, ничем не обес­печенных бумажек, переход к бартеру – натуральному обме­ну товарами и услугами, что еще более ухудшит положение основной массы населения.

Все это в полной мере испытало на себе население России в 1918—1920 гг., которое восстало против этого и вынудило утопистов начать упоминавшуюся в первых лекциях («перестрой­ка № 1») новую экономическую политику. Но поскольку НЭП оказался смертельной угрозой для новой аристократии – но­менклатуры, в 1929 г. была предпринята вторая попытка сде­лать только что рассказанную сказку былью. К несчастью для населения страны, на сей раз она увенчалась успехом. Получилась нежизнеспособная, но, как ни парадоксально, очень жи­вучая система, из которой, как уже рассказывалось, мы еще пять раз – от Хрущева до Горбачева – тщетно пытались выйти. И нет уверенности, что выйдем в седьмой раз, хотя пытаемся вот уже второй десяток лет. Нежизнеспособная потому, что с казарменным положением общество мирится только во время войны. Ибо казарма – это при­нудительный труд, принудительная идеология и специфичные ка­зарменные отношения, известные под названием «дедовщина». Принудительный труд неизбежно порождает имитацию труда по принципу: «солдат спит, а служба идет» («видимость работы за ви­димость зарплаты»). Именно поэтому мы проиграли гонку воору­жений и третью мировую войну («холодную») с противником вчет­веро более богатым и на порядок превосходившим нас технологи­чески. Принудительная идеология практически возможна только при непрерывном массовом терроре, который дошел при Сталине до предела физических возможностей, слабеет террор – начинается «дезидеологизация» населения, которая выражается в тотальной деморализации (оподлении), дезинтеллектуализации (оглуплении) и патопсихологизации (остервенении) людей. Что и видим воочию. Наконец, «дедовщина» подразумевает всесильных «паханов», их при­хлебателей – «шестерок» и жуткую участь «опущенных» на страх всем остальным, чтобы повиновались беспрекословно. Как в тю­ремной камере. Ну, кому такое может понравиться, кроме «дедов»? Такая система не просуществовала бы и месяца, если бы «камера-казарма» не уравновешивалась «сказкой-утопией».

Во всех странах с низкоразвитой экономикой (включая СССР-Рос­сию) не имеет работы – по меньшей мере, постоянной работы – каждый третий. А в СССР безработицы, как известно, не было. Были «избыточные» (фиктивные) рабочие места – более 30 миллионов на 130 миллионов трудящихся. Человеку гораздо приятнее получать грошовую зарплату, чем такой же величины пособие по безработи­це. Поэтому даже сегодня за такую систему голосует 30—40% изби­рателей. Хотя чудовищная скрытая безработица никуда не делась, ибо что такое зарплата, равная или даже меньше пенсии для десятка-полутора миллионов работающих?

Во всех странах сегодня – зарплата (пусть даже очень вы­сокая), а завтра – конверт с уведомлением об увольнении. А в СССР везде и всюду 2 и 16 числа каждого месяца – «получка», совершенно независимо от экономической эффективности пред­приятия, учреждения, организации до банкротства включительно. Короче, «пайка» – как в казарме или тюрьме, всегда и при всех условиях. Не беда, что платят не деньгами, а «дензнаками». Не беда, что такое жалованье – как подаяние нищему (в смысле суммы). Главное – гарантированно, с уверенностью в будущем. Раз­ве это не привлекательно для десятков процентов людей по сей день?

Во всех странах плохой работник получает меньше хорошего. И ему постоянно грозит увольнение. А в СССР зарплата зависела толь­ко от должности. А должность – только от хороших или плохих отно­шений с начальством. И – никаких увольнений даже при длитель­ных запоях, прогулах, отъявленной халтуре, старческом маразме. Разве это не кисельные реки и молочные берега даже при 120 р. на двоих?

Вот почему шесть раз пытались «работать как в СССР, а жить как в США». И очень огорчались, что не получается. Теперь пытаемся в седьмой раз…

Трагедия сегодняшней России в том, что на место выжившей из ума «номенклатуры» пришел всевластный высший класс, в кото­ром решающую роль, помимо верхушки открыто уголовной ма­фии, сросшейся с коррумпированной частью госаппарата, игра­ют так называемые компрадоры-торговцы национальным богатством страны, складывающие выручку на тайные счета в зарубежных бан­ках. В «банановых республиках» это – торговля бананами, кофе, кокой, другими наркотиками. В России – нефтью, газом, металлом, лесом. Подумайте только: сотня олигархов с несколькими милли­онами их прихлебателей получает от продажи нефти и газа пример­но столько же, сколько остальные 144 млн. населения!

Соответственно определяются перспективы развития экономи­ки. Как ни старайся, а через 10—20 лет будешь в Колумбии: 1—2% компрадоров, 8—10% их прихлебателей, засилье мафии и беспрос­ветная нищета остальных 90%.

Заметим также, что Колумбия – послушная игрушка в руках США и транснациональных корпораций, которые умело заботятся о том, чтобы Россия не свернула с «колумбийского пути». Их «аген­тов влияния» у нас хоть отбавляй – до самых известных политичес­ких деятелей включительно.

Можно, конечно, дернуться «влево» и в одночасье покончить с насквозь криминализированной экономикой.

Достаточно вновь призвать к власти коммунистов. Но тогда мгно­венно попадешь из Колумбии в КНДР с тамошним массовым голо­дом и террором. Образно говоря, снова вернешься в 1984 год, отку­да снова дорога либо к 1991-му, либо к 1937-му.

Можно дернуться и «вправо», призвав к власти наших доморо­щенных нацистов. Тогда попадешь в Сараево, точнее, в Косово. И ужасы Гражданской войны 1918– 1921 гг. померкнут в сравнении с новой войной. Тем более что НАТО и прочие супостаты отнюдь не останутся в стороне, помогут стереть русских с лица земли, как сер­бов в Косово.

А нет ли альтернативных путей в будущее? Ведь не одна же Россия пытается выйти из казарменного положения. Чтобы не говорить о Венгрии, Чехии, Словении и других сравнитель­но более развитых странах, давайте вспомним о Словакии – отсталом захолустье Чехословакии, еще весь десяток лет на­зад неотличимой от Закарпатной Украины и вообще от СССР. Словакия и сегодня отстает от Чехии. Но – гораздо меньше, чем мы от Словакии. В чем дело?

Прежде всего, конечно же, дело в политике, в структуре и характере высшего, правящего класса. (Этому мы посвятим следующую лекцию.) Кроме того, Словакии не надо было, в отличие от СССР, тратить на «оборонку» 88 копеек с каждо­го рубля национального дохода. Не надо решать колоссаль­ный сложности проблему ставшего ненужным в прежнем объе­ме военно-промышленного комплекса, составляющего три чет­верти национальной экономики. Мы ее решили хищнически: вместо конверсии на мирные рельсы развалили ВПК и разда­ли задарма оставшиеся жирные куски кучке «новых русских», которые постарались сделать из этих кусков возможно боль­ше миллиардов долларов, переправленных на тайные счета в зарубежных банках. Навести порядок в этой сфере не поздно и сейчас, но это – особая проблема.

Главное же, Словакия, как и все цивилизованные страны, сделала упор на массовое предпринимательство, способное дать рабочие места растущим десяткам процентов трудоспо­собного населения – не только самим предпринимателем, но и их наемным работникам. Однако простым указом-приказом массовое предпринимательство не возродишь. Для этого необходима специальная экономическая политика режима наиболь­шего благоприятствования массовому предпринимателю.

Вновь обратимся к воображению читателя и попросим его представить себе следующую невообразимую ситуацию. Допустим, все до единого американские избиратели в пику бывшему СССР единогласно решили преобразовать США в новый СССР. Все конг­рессмены единогласно утвердили соответствующие поправки к Кон­ституции США, подтвержденные президентом. Частная собствен­ность упраздняется. Все фермеры объединяются в «колхозы» и ста­вятся под контроль вашингтонских чиновников. Все корпорации уп­раздняются и образуют учреждения, работающие по плану и по решениям вашингтонских чиновников. Вместо Штатов образуются союзные республики «Новая Испания», «Новая Африка», «Ирокезия» и пр., причем белых «англоязычных» всюду ставят на положе­ние турок в Германии. Что получится?

Получится СССР № 2, но только ценой нескольких десят­ков миллионов расстрелянных или посаженных в концлагеря и ценой полного расстройства экономики, на развалинах ко­торой со временем вырастет нечто, напоминающее советскую экономику 70-х годов. Нечто подобное происходит сегодня в республиках бывшего СССР – только в обратную сторону: от СССР к США 1930-х годов, а во многом – и к США образ­ца второй половины XIX века.

Разберемся в этом процессе детальнее. Давно известно: что­бы человек начал как следует трудиться, необходимо какое-то побуждение, стимул. Безразлично, какой: позитивный, в рас­чете на материальное или моральное поощрение либо нега­тивный, из страха перед нежелательными последствиями. По­зитивный «работает» сравнительно слабо, потому что, по рус­ской пословице, из спасибо шубы не сошьешь, богатым тоже вряд ли станешь (для этого нужен, как минимум, обман или удачная игра – биржевая или любая другая азартная, а как норма – преступление). Остается негативный, а позитивно­му отводится роль чисто вспомогательного. Долгие тысячеле­тия человечество решало эту проблему жесткой регламента­цией – ритуализацией труда. За соблюдением ритуалов стро­го следило всесильное в тех условиях общественное мнение окружающих. Оно жестоко карало за малейшее отступление от принятых стереотипов – вплоть до травли, изгнания, линче­вания. Опыт показал, что эффект стократно усиливается, ког­да подкрепляется идеологией, сурово осуждающей леность, недобросовестный труд. Истории известны две наиболее раз­витые идеологии подобного типа: «конфуцианская», породившая «трудоголизм» (по аналогии с «алкоголизмом» – «заболевание трудом», превращение труда в самоцель, в высшую добродетель), современного Китая, Индокитая, Кореи, Японии; «протестантская», породившая такой же «трудоголизм» в странах северо-западной Ев­ропы и Северной Америки. Все остальное на этом фоне выглядит, мягко говоря, чтобы никого не обижать, гораздо менее трудолюбивым. История человечества знает также попытки преодолеть леность и недобросовестность людей принуждением. Но эти попытки не дали желаемых результатов, потому что ответом на принуждение была имитация труда: человек вроде бы работает, а результаты – плачев­ны. Именно на этом обанкротились сначала рабовладельцы, потом феодалы. Но затем было совершено открытие, которое заставило более или менее добросовестно трудиться самых недобросовест­ных. Был открыт, наряду с другими рынками, рынок труда. Предла­гай, как продавец, свои рабочие руки. Может быть, кто-нибудь ку­пит их. Если же покупка оказывается неудачной – от нее просто отказываются, и продавец становится безработным. Предложение всегда и всюду намного превышает спрос. Как уже упоминалось, работы не хватает, как минимум, каждому десятому даже в странах с высокоразвитой экономикой и почти каждому третьему в слаборазвитых странах. Так что приходится, как говорят русские, выкладываться (сами они очень не любят этот глагол) – иначе уйдешь отдыхать без денег. Ничего более эффективного человечество не придумало. И, казалось, не надо придумывать: эффект поистине ко­лоссальный!

Однако нашлись люди, которые вознамерились перекрыть и этот эффект. Вместе со всеми рынками они упразднили и рынок труда. Позитивный и негативный стимулы поменяли местами: первый сделали основным, второй – вспомогатель­ным (максимальная санкция – официальное замечание). Страх перед безработицей тоже упразднили вместе с самой безработи­цей: дали каждому конституционное право на труд и даже больше – рабочее место согласно полученному образованию. Труд объявили «делом чести, доблести и геройства», награждая за него орде­нами и медалями как за подвиги на войне. И были уверены что при таких условиях люди станут большими «трудоголиками», чем китай­цы или японцы.

Они жестоко ошиблись. Люди охотно (поначалу) шли на собрания, где оживленно обсуждали, как лучше работать. Но рабо­тали все хуже. Часто опаздывали или не выходили на работу совсем (зарплата-то все равно гарантирована, сохранение рабочего места – тоже). На работе часами шли перекуры и чаепития: идут как бы по инерции и по сей день, куда ни загляни. А то, что производилось, ужасно по качеству. Пришлось срочно заменять позитивные стиму­лы негативными (хотя лозунги о «доблести и геройстве» оставались в силе до полного краха в 1991 г.), причем в наиболее грубой, прими­тивной форме: страхом перед тюрьмой и расстрелом. Естественно, последовала защитная реакция – самая бессовестная имитация тру­да. Она подписала смертный приговор коммунизму. Так же, как ранее рабовладению и феодализму.

Можно сколько угодно спорить о преимуществах капитализ­ма или социализма. Но факты – упрямая вещь. И они налицо.

Факт № 1. Толпы вполне работоспособных праздношата­ющихся на улицах всех без исключения городов бывшего СССР в рабочее время. И кучки часами блудословящих, где придется, на предприятиях. В Москве на 10 млн. населения таких праздно­шатающихся было не менее 2 млн., из них только половина – пенсионеры, а также свободные от работы или приехавшие в Москву в отпуск, остальные – сбежавшие с места работы или учебы: почти каждый пятый из работающих или учащихся! Можно возразить, что праздношатающихся и блудословящих не меньше в каждом городе мира, начиная с Нью-Йорка. Но там их «подкрепляет» высокая эффективность труда остальных. Ничего подобного нет и быть не может при «социализме».

Факт № 2. Американская фермерская семья способна про­кормить, помимо себя самой, еще сотню семей (если считать вместе с экспортом продовольствия). Советская колхозная или совхозная семья кормила впроголодь, помимо себя, всего че­тыре семьи, и без значительного импорта продовольствия массовый голод был бы неизбежен. Американская рабочая семья снабжает всем необходимым, помимо себя, еще десяток семей и тоже обеспечивает весьма значительный экспорт. В бывшем СССР, напротив, две рабочих семьи, худо-бедно снабжали товарами пер­вой необходимости себя и третью семью, причем без импорта про­мышленных товаров положение вообще было бы ужасающим. Срав­нивайте сами.

Факт № 3. Советское правительство пыталось стимулиро­вать качество продукции лозунгами типа «советское – значит, от­личное» и официальным присвоением «Знака качества» сколько-нибудь конкурентоспособным на мировом рынке товарам. Но факт остается фактом: к 1985 г. в среднем лишь 27% Товаров могли пре­тендовать на такую оценку. Это означает, что из каждых четырех изделий – все равно, каких: от авторучек и часов до автомашин и самолетов – лишь одно было сделано добросовестно; еще два были заведомо плохого качества и быстро выходили из строя, а четвертое изначально было негодным и всучивалось покупателю обманом. И с такой экономикой «социализм», как угрожал в свое время Хру­щев, вознамерился «похоронить капитализм»!

Факт № 4. Всюду, где работа сравнительно высокооплачиваема и престижна, но не требует больших трудовых усилий, позволяет легко имитировать трудовую деятельность, два-три, три-четыре, а то и пять-десять «работников» (в кавычках) вместо одного в нормаль­ных условиях. Даже если работа низкооплачиваема и низкопрестиж­на, но позволяет часами болтать по телефону, проводить время в бесконечных перекурах и чаепитиях (это, как правило, почти любая работа служащего – от сторожа до секретаря) – и то все вакансии заняты, причем не редко на каждую стремятся «воткнуть» двоих-троих. С другой стороны, там, где требуется напряженный труд – за станком, за рулем, за прилавком (обслуживание огромных очере­дей), на стройке, на агроферме – миллионы незанятых вакансий. К 1985 году далеко не каждый станок был загружен даже в одну смену, а в две другие вообще, как правило, простаивал. В среднем каждая пятая автомашина – от грузовика до автобуса – стояла в гараже без шофера. На стройках недоставало каждого шестого строителя. К одному кассиру вместо четырех или к одному продавцу вместо двух выстраивались длинные очереди. Скот на агрофермах жестоко стра­дал из-за нехватки не только кормов, но и обслуживающего персона­ла. Всего в масштабах бывшего СССР насчитывалось до 16 млн. таких незаполненных вакансий. Зато на другом полюсе насчитывалось вдвое больше «избыточных» работников, занимавших никому не нужные синекуры.

Удивительно ли, что конечным продуктом такой экономики явился типичный «советский человек», скверно питающийся и скверно одетый, сквернейше живущий в скверном жилье, знающий, что ни­какие трудовые усилия не принесут ему ничего, кроме, в лучшем случае, еще одного почетного значка на грудь или еще одной почет­ной грамоты в рамку на стенку. Что если он выработает вдвое-втрое-вдесятеро больше, ему тут же вдвое-втрое-вдесятеро снизят расцен­ки за работу и он получит «как все», т.е. столько же, сколько лентяй-сосед, проболтавший все рабочее время в «курилке» или за чашкой чая, поэтому возлагающий все надежды на то, что удастся урвать «сверх зарплаты» – все равно что и все равно как, включая взятку и воровство. Разве его можно винить за это и презирать?

Об отношении «советского человека» к труду свидетельствуют популярные пословицы и поговорки, прочно вошедшие в народный фольклор последних десятилетий и известные всем так же хорошо, как христианину «Отче наш»: дураков работа любит, работа не волк – в лес не убежит, солдат спит – а служба идет (этот афоризм мог бы служить девизом «казарменого социализма» вместо бреда о не­известно каких пролетариях, соединяющихся неизвестно с кем), на­конец, квинтэссенция «социалистической экономики» – видимость работы за видимость зарплаты, предельно точно выражающая суть дела. И с такой экономикой вознамерились одолеть противника (НАТО), намного более могучего экономически. Удивительно ли жалкое фиаско конца 80-х – начала 90-х годов?

Теперь попытайтесь войти в положение любого президен­та или министра любой из 15 республик, возникших на разва­линах Советского Союза. Что делать с экономикой?

Ситуация такова. На 165 млн. трудоспособных бывшего Советского Союза (не считая 60 млн. пенсионеров и примерно такого же количества детей) приходилось 130 млн. занятых в народном хозяйстве, плюс 4 млн. солдат и примерно столько же заключенных в тюрьмах. Остальные составляли учащиеся в воз­расте старше 16 лет, несколько миллионов домохозяек, главным об­разом, в многодетных семьях азиатских республик, а также 8 млн. безработных (преимущественно в тех же регионах), живущих на иж­дивении родителей и других родственников, которые могли извле­кать сверхприбыли из торговли фруктами, цветами и другим экзоти­ческим товаром по сверхвысоким монопольным ценам в условиях почти полной изоляции от мирового рынка. Из этих 130 млн. не ме­нее 32 млн. составляли «избыточные» работники на своих никому не нужных синекурах, десяток миллионов работников на «убыточных» предприятиях (напомним: каждое восьмое из общей совокупности 80 млн. рабочих, не считая «нерентабельных», т.е. едва-едва сводя­щих концы с концами, работая на самовыживание), плюс примерно столько же ставших «излишними» в военно-промышленном комп­лексе (ВПК), где работа шла лучше, чем где бы то ни было, но где после проигрыша гонки вооружений и тем самым поражения в 3-й («холодной») мировой войне отпала необходимость в таком количе­стве работников.

По всем этим количественным данным грубо приблизительно половина приходится на Россию (по безработным – намного меньше, по работникам ВПК намного больше). Что делать?

Если разом «нормализовать» экономику, уволив «избыточных» на синекурах, всех – на «убыточных» предприятиях и «излишних» в ВПК, то получится уравнение: 8 млн. открытых безработных + 32 млн. скрытых безработных +10 млн. новых безработных +10 млн. частично безработных = 60 млн. безработных из 130 млн. работоспо­собных = 45-процентная безработица, невиданная нигде в мире, = полная экономическая, политическая и социальная катастрофа, по­тому что ни к общественным работам подобного масштаба, ни к выплатам такого количества пособий по безработице, ни к какому-либо другому решению этой сложнейшей проблемы ни одна рес­публика не готова. Из этой апокалипсической величины 27—29 млн. потенциальных безработных приходится на Россию, и что с ними делать – неизвестно.

Пока что правительство всеми силами оттягивает развязку, трагическую для десятков миллионов семей.

Но что значит «оттягивать развязку»? Это значит продолжать выплачивать зарплату десяткам миллионам квазиработающих (в допол­нение к десяткам миллионам пенсионеров), не вносящим никакого вклада в национальный доход. Это значит печатать новые и новые десятки и сотни миллиардов рублей, не обеспеченных ни товарами, ни услугами. Это означает постоянную угрозу перехода от инфля­ции к гиперинфляции. Это означает продолжение падения произ­водства, продолжение приближения ко все той же экономической, политической, социальной катастрофе – только с другой стороны.

Приходится искать оптимум между Сциллой и Харибдой, чтобы быстрее «проскочить» стадию падения, выйти на стадию стабилиза­ции, а затем и подъема. Теоретически это не выходит за пределы реального. Практически требует множества взвешенных решений, свободных от соображений, связанных с борьбой за власть, с попу­листской демагогией, чтобы дорваться до власти, просто с некомпе­тентностью и недобросовестностью людей, выросших в условиях свое­го рода зоопарка, где главное – не собственные усилия, а близость к кормушке.

Теоретически падение производства прекратится, как только про­цесс распадения принудительных производственных связей «сверху» (в связи с крушением «командной экономики» жесткого централи­зованного планирования) перекроется уже начавшимся процессом складывания рыночных производственных связей «снизу» на осно­ве развертывания частного предпринимательства. После чего нач­нется процесс стабилизации и последующего подъема. Так было во всех более или менее аналогичных ситуациях у других стран. Нет никакого основания считать, что в России или любой другой рес­публике бывшего СССР можно рассчитывать на что-то иное, сверхъестественное.

Но что значит «складывание рыночных производственных связей»? Это означает развертывание массового частного пред­принимательства – процесс, идущий полным ходом в быв­шей ГДР, в Польше, Венгрии, Чехии, Китае, – во всех «соци­алистических» странах, дальше продвинувшихся к выходу из лабиринта «казарменного социализма» (в Китае – с его спецификой, предусматривающей минимизацию «казармы» в эко­номике с сохранением ее в политике). Но в бывшем СССР этот процесс наталкивается на четыре, даже на пять чудовищных препятствий, пострашнее знаменитых «четырех призраков» Френсиса Бэкона, олицетворявших ложные идеи, которые уво­дят человека от истины.

Первое препятствие – почти полное отсутствие инфра­структуры снабжения. Представьте себе американского фер­мера или владельца ресторана, у которого отключили телефон, ото­брали телефонную книжку (теперь – отключили компьютер), и он должен ехать в город, чтобы неделями договариваться о покупке продуктов, семян, удобрений, горючего, техники, запасных частей к ней и пр. Много он наработает? Между тем, именно в таком поло­жении оказывается любой российский предприниматель. Ему неку­да звонить, некого просить о присылке хотя бы за наличные (о кре­дите нечего и говорить) всего того, без чего невозможно начать работу. В условиях тотального дефицита и отсутствия сети специализированных фирм он тратит круглый год часы и дни, иногда неде­ли и месяцы на то, чтобы «достать» необходимое за деньги (по мо­нопольно высоким ценам!). Достаточно первого серьезного сбоя – например, обманули с обещанием поставить сырье или горючее, – и плоды целого года работы могут пойти под откос. Конечно, постепенно необходимые связи и поставки налаживаются. Но без помощи государства этот процесс может растянуться на 10—15 лет. А государство пока что не помогает или помогает очень плохо.

Второе препятствие – почти полное отсутствие инфраструкту­ры сбыта продукции. Представьте себе американского фермера или владельца мастерской, которому надо самому грузить в машину и везти на рынок свой товар, стоять там самому за прилавком целые дни и недели, либо отдать его за бесценок перекупщику-монополи­сту, который к тому же постоянно шантажирует его, угрожая распра­вой. Когда же в таком случае работать и что останется от прибыли? Именно в таком положении находится любой российский предпри­ниматель, отданный правительством полностью на произвол пере­купщика. Конечно, и здесь система сбыта постепенно налаживает­ся. Но и здесь потребуется лет 10—15, пока она начнет полноценно функционировать, если не поможет полностью пассивное пока что государство.

Третье препятствие – почти полное отсутствие инфраструк­туры защиты от мафиозных уголовных структур, прежде все­го – от рэкета. Американский предприниматель, тоже нема­ло страдающий от рэкетиров, имеет хотя бы возможность по­звонить в полицию. Российский формально тоже имеет такую возможность (и время от времени в газетах сообщают о поим­ке с поличным очередной банды рэкетиров). Но практически в подавляющем большинстве случаев он предпочитает отку­паться от рэкетиров чудовищно высокой данью, составляю­щей от десятой доли до четверти, трети и более прибыли. Дело в том, что в СССР почти полностью отсутствовал опыт борьбы с рэкетом: у директора государственного предприятия было бесполезно пы­таться вымогать что-то существенное – все деньги проходили че­ред бухгалтерию, и грабили в основном инкассаторов. Теперь у пред­принимателя, при удаче, можно безнаказанно выпотрошить милли­оны: пока вмешается милиция, могут убить или сжечь предприятие (что часто и происходит), а милиция к тому же может оказаться коррумпированной (что тоже не редкость). В результате почти все частные предприятия страны – от любой из тысяч мелких московс­ких лавочек до крупнейших фирм – прочно завязли в паутине рэкета.

Рэкет настолько безнаказан, что рэкетиры почти легально соби­раются на свои конференции в ресторанах, устраивают постоянные кровавые «разборки» – передел «сфер влияния» в городах, а также пышные похороны умерших или погибших «крестных отцов». Го­сударство проявляет позорное бессилие, и нам еще предстоит гово­рить об этом детальнее в лекции о мафизации общества. Но именно безнаказанность мафии быстро близит день развязки. Начались ла­винообразно растущие «заказные убийства» предпринимателей, вообще каждого, кто осмеливается стать на пути рэкета. Мафия явно рвется к контролю над государственными структурами. И в самые ближайшие годы грядет генеральное сражение: либо Россия и дру­гие республики бывшего СССР превратятся в гигантскую Колум­бию под властью медельянского картеля (и тогда конец массовому частному предпринимательству) – либо государство перейдет в контрнаступление и принудит рэкет к обороне (чего пока не просматривается).

Четвертое препятствие – почти полное отсутствие инфраструктуры защиты от хищничества чиновников, так сказать, рэкета со сто­роны власть имущих. Как и во всех или почти во всех странах Азии, в России, как и в остальных 14 республиках бывшего СССР, невоз­можно шагу ступить, чтобы какой-нибудь султан, шах, хан во вполне европейском костюме не потребовал от тебя взятку – начиная с последнего швейцара и кончая высшими сановниками (или их же­нами, сыновьями, племянниками, внуками и пр.).

А уж истребовать взятку с предпринимателя может только очень ленивый: с него постоянно требуется разрешение на то, другое, пя­тое, десятое – а где и когда в России чиновник давал разрешение без взятки? Желающие могут убедиться в этом сами, даже не покидая пределов своей страны: достаточно обратиться с любой просьбой в любую российскую (украинскую, латвийскую и т.д.) инстанцию.

Американский предприниматель при конфликтной ситуации имеет возможность снять трубку и обратиться к своему адвокату. В России адвокатов в десятки раз меньше, законов на этот счет – никаких вообще, любой адвокат полностью бессилен перед самым последним чиновником. Поэтому остается платить чиновному рэкети­ру. И чем больше плата – тем медленнее идет процесс становления массового предпринимательства.

Наконец, первое посттоталитарное российское правительство (и не только оно в бывшем СССР) словно с ума сошло. Стремясь лю­бой ценой пополнить государственный бюджет, оно раскрутило на­логовый пресс на предпринимателя до – вы не поверите! – 90% его прибыли. Вновь и вновь прошу представить себе американского предпринимателя, которому только что пришлось отдать из каждой тысячи долларов чистой прибыли двести-триста долларов уголов­ному рэкетиру, двести-триста долларов – чиновному рэкетиру, а тут еще налоговая инспекция требует с него якобы «оставшиеся» (?!) девятьсот. Как тут работать? Как решиться завести собственное предприятие? Не проще ли заняться перепродажей краденого или скупленного в государственных магазинах (за взятку)? Прибыли баснословные, а налоговая инспекция не подступится, поскольку биз­нес целиком относится к сфере «теневой» экономики. Многие из моих знакомых бизнесменов именно так и поступили. И процвета­ют. Но чем больше они процветают – тем дальше путь к нормализа­ции экономики, к ее стабилизации и подъему.

В принципе в обществе, где не только нет кризиса перепроизвод­ства, но тотальный дефицит всего и вся в рамках платежеспособного спроса, быть не может никакой безработицы. По подсчетам эконо­мистов, одна только сфера частного предпринимательства могла бы поглотить до половины потенциальных безработных (14—15 млн. из 27– 29 млн. в России). Прибавьте сюда массовую переподготовку кадров на незаполненные вакансии – так и не развернутую до сих пор. Прибавьте сюда необходимость для матерей с малолетними детьми оставаться дома, пока дети не пойдут в колледж. В США и других развитых странах дома остается (в постоянной ротации) до трети и больше работоспособных женщин. В России нужда выгоня­ет на работу намного больше 90% женщин с малолетними детьми, которые оказываются в буквальном смысле брошенными на произ­вол судьбы. Нормализуйте положение, и вы получите дополнитель­но несколько миллионов освободившихся рабочих мест. Но в прави­тельстве России – нам еще предстоит специально говорить об этом – не доросли до понимания серьезности проблемы. Что говорить о руководителях предприятий? Наконец, в России поистине безбреж­ное поле для общественных работ на добрый десяток миллионов человек: миллионы километров непроложенных и неблагоустроен­ных дорог, мусору на улицах – как после землетрясения, десяток районов экологического бедствия размером со средний штат США каждый.

Словом, при окончательном переходе от социальной патологии к норме работа может найтись для каждого потенциально безработ­ного. И еще найдется место для нескольких миллионов высокооплачиваемых иностранных специалистов, не исключая и американских. Но для этого нужно окончательно распроститься с наследием «ка­зарменного социализма» – социальной патологией. А это невоз­можно сделать при существующей социально-политической над­стройке, порожденной тоталитаризмом и сохраняющей все его черты. Обратимся к этой стороне дела.

Лекция 15

ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ ПОЛИТИКИ. ОЖИДАЕМЫЕ И ЖЕЛАЕМЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ В СОЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЕ ОБЩЕСТВА, В СОЦИАЛЬНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ И СОЦИАЛЬНОМ УПРАВЛЕНИИ

Вспоминается забавная юмореска давних лет. Два итальянца спо­рят, на ком держится Италия. Исключим женщин, говорят они, с ними только скандалы. То же самое с чиновниками и военными – какая от них польза? Рабочим только бы бастовать. Крестьяне вооб­ще не нужны, потому что едим и пьем все импортное. Остаемся лишь ты и я. Но все знают, что ты – бездельник. Вот и выходит, что вся Италия держится только на мне.

Этот интересный вывод приходит в голову, когда задумываешь­ся, на ком держится Россия. С той разницей, что тут трудно опреде­лить, кто есть кто в этой стране. Сотни людей из многих тысяч препо­дававших в университетах марксизм-ленинизм десятилетиями не­плохо зарабатывали как специалисты по социальной структуре со­ветского общества. К каким выводам они пришли?

В основе лежала догма, будто советское общество состоит из рабочего класса, колхозного крестьянства и народной интеллиген­ции. Рабочие – это хорошо, и чем их больше – тем лучше. Кресть­яне – это плохо, это всего лишь переходный этап от мелкой буржу­азии к пролетариату. Ну а об интеллигенции часто упоминали с эпи­тетом «гнилая». Предполагалось, что при коммунизме интеллиген­тами станут все рабочие, и интеллигенция, как особая социальная груп­па, исчезнет.

Любопытно, что проповедовали такую чепуху профессора, ис­кренне считавшие себя интеллигентами. Но они ошибались и в этом. Правда, при таком подходе возникали определенные трудности. Например, во многих случаях оставалось неясным, кого относить к уважаемым рабочим, а кого – к гораздо менее уважаемым интел­лигентам. И принимались соломоновы решения: продавец – рабо­чий, старший продавец, который тоже стоит за прилавком, но отве­чает за других продавцов отдела в магазине, – служащий, т.е. интел­лигент, даже если неграмотен; рабочий с университетским образо­ванием (таких в погоне за более высокой зарплатой к 1985 г. набра­лось миллионы) получил название «рабочий-интеллигент», а рабо­чий или крестьянин вообще без всякого образования, исполнявший обязанности главы государства (например, Калинин или Хрущев) опять-таки автоматически становился служащим-интеллигентом.

Точно так же одни крестьяне именовались «колхозниками», а другие, примерно в таком же количестве, – «рабочими» (совхо­зов). Считалось, что это – два совершенно разных класса общества, хотя разница заключалась лишь в том, что одни (колхозники) обяза­ны были принудительно работать даром, только за право пользова­ния приусадебным участком, а другим в совхозах, в приложение к участку, выплачивалась мизерная заработная плата, на которую все равно невозможно прожить. В остальном те и другие оставались бес­правными рабами, с надсмотрщиком, который в одном случае име­новался «председатель колхоза», а в другом – «директор совхоза», но оба, в свою очередь, были такими же бесправными рабами у партийного руководителя района, который отвечал перед таким же руководителем области, а тот – перед ЦК КПСС в Москве.

Предмет особой гордости составляло то, что процентная доля рабочих непрестанно поднималась (за счет падения процентной доли крестьян) и к 1970-м годам превысила 60%. Очень огорчались, что никак не можем поднять ее до 100%. И очень удивлялись, что у наших антагонистов на Западе процентная доля рабочих упала вдвое и продолжала снижаться. Кто же там будет устанавливать диктатуру пролетариата, если рабочих окажется меньше, чем капиталистов? Невозможно было допустить крамольную мысль, что каждый рабо­чий «там» по количеству продукции (качество лучше не сравни­вать) равен двум-трем, если не трем-четырем «здесь». Утешало лишь то, что «у них», как и «у нас», падала доля занятых сельским хозяй­ством. Но в СССР с 80% сначала до 30%, затем до 20%. А в США с 60% сначала до 20%, затем до 2%. Разница – вдесятеро.

Наконец, ни в какие ворота не лезли 43 миллиона служащих-ин­теллигентов (против нескольких десятков тысяч до 1917 г.). А никакие другие категории догмой не предусматривались. Неужели в самых развитых странах мира интеллектуалы составляют считанные про­центы, а в СССР – каждый третий? При этом все знали, что подавля­ющее большинство из советских шести миллионов инженеров, трех миллионов педагогов, одного миллиона врачей по своему культур­ному уровню мало чем отличаются от простых рабочих и к интелли­гентам их причислять так же нелепо, как и подавляющее большинство из восемнадцати миллионов начальников разных рангов.

Впрочем, нашлись еретики, которые и тут придумали соломоно­во решение: считать интеллигентами только тех, кто имеет диплом университета и техникума, а прочих именовать просто служащими. После многолетних дебатов эта ересь была принята если не в канон, то к сведению. Но жизнь и здесь сыграла с догматиками злую шутку. Даже две шутки – одну количественного характера, другую каче­ственного.

В количественном отношении дипломов (формально—на уров­не западного бакалавра или магистра) набралось к 80-м гг. более 35 миллионов – у каждого четвертого из работающих! Неужели ин­теллигентом стал если не каждый третий, то каждый четвертый? Все наглядно видели, что это не так. С другой стороны, семь миллионов дипломированных специалистов – каждый пятый – в погоне за более высокой зарплатой, как мы уже говорили, предпочли перейти в ряды «синих воротничков», причем на такую низкоквалифициро­ванную работу (например грузчиком), которая никак не вязалась с причастностью к «рабочим-интеллигентам». Нам еще предстоит под­робнее рассмотреть этот поразительный для несведущего читателя феномен. Пока отметим только, что он чрезвычайно затруднял сопоставление догмы с реальной действительностью.

Еще хуже обстояло дело с качеством. Советский диплом не полу­чил признания ни в одной развитой стране мира. Его обладателя, в лучшем случае, заставляют сдавать экзамены на подтверждение сво­ей квалификации, а в худшем – без церемоний отправляют в ряды «синих воротничков» или безработных. И, добавим, правильно де­лают, потому что, по меньшей мере, один обладатель диплома из трех не проходят простейшей аттестации ни в СССР, ни тем более за рубежом. Это как раз тот случай, когда невиданное в других странах астрономическое количество перешло в такое качество, которое толь­ко в шутку можно сопрячь с интеллигентностью.

Особенно обидно, что полностью девальвировались не только дипломы вуза, но даже на уровне кандидата и – верх скандальнос­ти! – доктора наук, профессора, члена академии. Кому на Западе приходилось общаться с представителями советских научных деле­гаций, тот наверняка видел, что многие из этих представителей по уровню культуры ничем не отличались от простых шоферов (в том числе – советских). Какая уж тут интеллигенция!

Нам предстоит разобраться и с этим феноменом. Предваритель­но отметим, что сказанное вовсе не означает, будто в России нет интеллектуалов, рабочих, фермеров на уровне не ниже (даже выше) западного. Просто почти всю действительную интеллигенцию унич­тожили или изгнали из страны еще в 1918—1922 гг., а затем мето­дично, год за годом, добивали тех, кто остался, плюс столь же систе­матично выбивали подлинную интеллигентность из молодежи. В результате, за исключением сравнительно немногих «белых ворон», выжили те, кто сумел приспособиться к условиям тоталитаризма и кого тот сделал такими, каковы они есть. Остальным было просто не выжить.

Такова была формальная социальная структура советского об­щества, и за десяток лет после крушения СССР она, конечно же, не могла серьезно измениться ни в одной из его республик, начиная с России.

Перейдем теперь от формальной к фактической стороне дела. Отметим, что советские догматики напрасно выдумыва­ли догмы о социальной структуре общества. За пять тысяч лет до них это гораздо лучше сделали совсем другие люди, жившие в таком же разбойничьем государстве, каким, по сути, является каж­дая империя. Они создали классификацию, которую можно уверен­но применять к каждому государству с древнейших времен до наших дней. Специфика в каждом случае, конечно, имеется. Но в общем трудно ошибиться: всюду одно и то же. С американской, допу­стим, спецификой я знаком поверхностно, зато советскую (включая российскую) знаю досконально, как социолог-профессионал.

Шайку отъявленных разбойников, которые силой оружия подчи­няют себе остальных, эти умные люди в Древней Индии назвали «кшатрии» (воины). А тех, кто уговаривает их жертвы не сопротив­ляться, – «брахманы» (жрецы). Из прочих, тех, кто устроился по­приличнее, – «вайшии» (торговцы), остальных – «шудры» (крестьяне, ремесленники, слуги). Наконец, совсем уж обездоленных, за­видующих даже шудрам, – «парии» (это слово вошло во все языки мира и перевода не требует).

В царской России эта классификация сохранялась очень четко: кшатрии – дворяне; брахманы—духовенство, чиновничество (за рамками дворянства), немногочисленные деятели науки и искусст­ва; вайшии – купцы и мещане (мелкие торговцы, зажиточные ре­месленники); шудры – крестьяне, рабочие, прислуга; парии – ди­кие кочевники. В Советском Союзе та же классификация выглядит сложнее. Но она – та же, а не какая-нибудь другая.

Вот советские «кшатрии». Формально это 43 млн. служащих, вклю­чая 18 млн. начальников всех степеней и 4 млн. солдат (1985 г.) – с семьями треть населения страны. Но фактически отсюда надо ис­ключить «нищее дворянство» – низших и средних начальников, чей образ жизни не отличим от шудр или, в лучшем случае, самых бед­ных вайшиев. Не относятся сюда и солдаты, которые намного ближе к париям. Зато фактически сюда надо причислить верхушку брахма­нов и вайшиев, чей образ жизни не отличим от аристократии совет­ского общества. В итоге получается всего 2—3 млн. чел. на весь быв­ший СССР (с семьями – не более 10 млн., т.е. примерно 2—3% насе­ления). Количественно каста совершенно ничтожная, но политичес­ки – огромная, всемогущая сила, подлинные хозяева страны (вплоть до сегодняшнего дня).

Кшатрии на советском новоязе назывались «номенклатурой» (буквально: перечень должностей). Формально это понятие отно­сится ко всем служащим, только разного уровня: существовала но­менклатура районного комитета партии, областного, республикан­ского, наконец, центрального. Но когда термин употреблялся без пояснений, все понимали, что речь идет только о последнем звене.

Если отбросить в сторону многочисленные формальности, ко­торые только мешают разглядеть подлинное положение вещей, то нетрудно увидеть, что речь идет не просто о разных должностях – о существенной разнице в уровне, качестве, стиле, во всем образе жизни. В этом отношении советские кшатрии отличались от брахма­нов и вайшиев (кроме верхушки тех и других), не говоря уже о шуд­рах и тем более о париях, гораздо больше, чем типичный американ­ский миллионер от типичного безработного. Здесь разница более похожа на различие между знатным и богатым французским или английским дворянином и бедняком из простонародья.

Типичный шудра (а также низшие слои брахманов и вайшиев) живет в многоквартирном доме, который в любом городе Северной Америки или Западной Европы отнесли бы к разряду гарлемских трущоб. Живет на жилой площади в среднем по 5 кв.м на человека, редко выше 10 кв.м, нередко меньше 2—3 кв.м (и тогда долгими годами, иногда лет двадцать, стоит в очереди «на улучшение жилищ­ных условий»). Счастье, если квартира отдельная, т.е. в одной комна­те спят родители, в другой – дети, в одной обедают и смотрят теле­визор, в другой – читают или учат уроки. Несчастье, если квартира коммунальная, т.е. в каждой из нескольких комнат живет по семье, и тогда бесконечные скандалы на общей кухне из-за пользования об­щим туалетом и прихожей неизбежны. При этом без конца перебои с водой и электричеством, а зимой – с центральным отоплением (до сего дня включительно!).

Питается шудра дома, в основном, хлебом, картофелем, кашей, супом из овощей. Мясо, молоко, сыр, творог, фрукты – роскошь, далеко не каждый день. И за продуктами надо было почти ежеднев­но стоять в очереди 2—3 часа. Работающие, учащиеся, дети в детса­дах получали свой ленч (который здесь называется обедом) в обще­ственной столовой, причем почти всегда такого отвратительного качества, что столовые презрительно называют «отравиловка». Ка­чество продуктов вообще всюду настолько низкое, что работники иностранных посольств предпочитали привозить все (включая питьевую воду) из-за рубежа.

Одевается шудра в произведения отечественных фабрик, которые европейский или американский потребитель не купил бы даже на распродаже по цене 1 доллар за костюм, обувь или за пластиковую сумку, набитую бельем. Но и на такую одежду приходилось откладывать из зарплаты полгода-год, выстаивая в многочасовых очередях за тем, что подешевле. Пределом мечтаний были импортные куртка, джинсы, кроссовки – но это так дорого, что родители собирали своим любимым детям деньги, словно на автомашину.

Отпуск шудра проводит в собственном жилье и на лавочке у подъезда собственного дома. Только некоторым детям был гарантирован летом один месяц «пионерского лагеря» (неотличимого от ус­ловий школы), да еще время от времени кому-то доставалась льгот­ная путевка по символической цене в дом отдыха – полная цена большинству была и остается недоступной, – но и там спальная палата на четверых-восьмерых и питание во все той же «отравиловке».

Если шудра заболеет, он идет в очередь из полусотни человек в бесплатную поликлинику, и после двух-трех часов ожидания его в течение 5 минут осмотрят, выпишут рецепт и выставят за дверь с возгласом: «Следующий!». О систематическом медицинском наблю­дении не может быть и речи. Если шудра заболеет серьезно – его кладут в бесплатную больницу примерно на тех же условиях, что и в дом отдыха (палата на 4, 8, 12 и даже 24 койки, «отравиловка» и пр.).

Наконец, когда шудра умрет (а он обычно не особенно долго заживается на этом свете), начинаются бесконечные мучения с его похоронами. Его хоронят на «обычном» кладбище, подальше от го­рода, куда потом трудно будет ездить ухаживать за могилой. При этом каждый шаг – от обязательного свидетельства о смерти до опускания гроба в землю – оплачивается по нарастающей все бо­лее крупной купюрой, для чего в каждой семье долгими годами копится специальный денежный фонд. Мучения на похоронах сопо­ставимы по своей огорчительности только с мучениями матери в «обычном» родильном доме, где болезнетворные микробы (такие родильные дома обычно заражены стафилококком) успешно со­перничают с привычной грубостью обслуживающего персонала.

За время, прошедшее после крушения Советского Союза, в пла­чевной участи шудр, которые вместе с низшими слоями брахманов и вайшиев составляют подавляющее большинство (от 2/3 до 3/4) населения во всех республиках бывшего СССР, произошло только одно существенное изменение. Оно связано с быстро прогрессиру­ющим расслоением советского общества. Меньшинство выбилось на положение средних слоев вайшиев, а несколько процентов – даже на положение средних слоев кшатриев. Для подавляющего боль­шинства и без того незавидные условия жизни резко ухудшились и продолжают ухудшаться из месяца в месяц, что чревато социальным взрывом. Теперь для нуждающихся не осталось никаких надежд на улучшение жилищных условий, скудное питание становится еще более и все более скудным, а выход из строя куртки, пальто, брюк, ботинок – целая катастрофа, потому что покупка одежды равноценна, по меньшей мере, месячной зарплате.

Жизнь настоящего (сравнительно высокопоставленного) кшат­рия отличается от жизни шудры, как небо от земли.

Во-первых, его поселяют в доме с улучшенной планировкой. Это означает отдельную квартиру с более просторными комнатами по числу членов семьи плюс нередко еще одна общая, плюс дача за городом. Никаких перебоев с водой, электричеством, отоплением. Даже в доме заурядного кшатрия это – чрезвычайное происшествие, влекущее за собой суровое наказание для обслуживающего персо­нала. А уж в доме Брежнева, Горбачева, Ельцина и любого област­ного сановника такое происшествие намного менее вероятно, чем в Белом доме президента США.

Во-вторых, его кормили в специальной столовой (которая так и называлась – «спецстоловая»), а его семью – такими же экологи­чески чистыми продуктами и тоже по символическим ценам из «спе­циального заказа» в особом магазине, недоступном для прочего населения. Высшим кшатриям продукты доставляли прямо на дом, средние кшатрии получали их безо всякой очереди. Для производ­ства таких продуктов имелись специальные «совхозы» с улучшен­ной агротехникой. Рассказывают, что одна мама – (жена кшатрия) очень возмутилась, когда узнала, что ее ребенку дали бутерброд с «обыч­ной» колбасой. «Ведь это же колбаса для населения!» – гневно закри­чала она, подразумевая, что аристократия к населению не относится.

В-третьих, его одевали и обували в специальном магазине и ате­лье («спецмагазин», «спецателье») по льготным ценам и высшего качества, преимущественно из импортного. Поэтому он отличается от шудры не только откормленностью и высокомерием, но и просто одеждой – примерно так же, как маркиз в расшитом золотом кам­золе от бедняка в лохмотьях.

В-четвертых, он – и преимущественно только он – проводил отпуск в санатории или доме отдыха, в палате на двоих с женой, питаясь в «спецстоловой», и все по льготным ценам. Именно он в первую очередь получал возможность «загранкомандировки» – самого ценного в глазах советского человека, потому что можно задаром не только посмотреть на жизнь в цивилизованной стране, но и накупить одежды на сумму, равную по меньшей мере его годо­вой зарплате, не говоря уже об уникальной возможности практи­чески даром привезти видеомагнитофон или даже автомашину. И все – за государственный счет.

В-пятых, если он заболеет, его кладут в «спецбольницу», в од­номестную палату, с питанием как в лучшем ресторане. Его жена, взрослая дочь, подросшая внучка рожают в «спецроддоме», безо всяких стафилококков, с потрясающей предупредительностью обслуживающего персонала. А когда он умирает – его хоронят за государственный счет на «спецкладбище», либо на «спецучастке» лучшего кладбища города, с надежным уходом за могилой.

В-шестых, его ребенок и дети его подросших детей идут не в «обычный» детсад, презрительно прозванный «камерой хранения де­тей», а в «спецдетсад», с бассейном и искусственным солярием, с хорошим питанием и намного меньшим числом детей в группе, т.е. с лучшим воспитанием и уходом за ребенком. Затем они пойдут в «спецшколу», учрежденную в каждом городе специально для детей «высокого начальства» (в Москве таких школ несколько), где собра­ны лучшие педагоги и созданы лучшие условия для поступления в университет. Затем они наверняка поступят в университет безо вся­кого конкурса, просто по звонку «сверху». И, наконец, они получат гарантированную синекуру, квартиру, дачу, автомашину – все, как у родителей. И ни один из них не будет забит насмерть в казарме, ни один не погибнет в Чечне или на других сегодняшних полях сра­жений, между республиками бывшего СССР, ни одна жена кшатрия не выйдет на многотысячную демонстрацию солдатских матерей с портретом сына в траурной рамке – это удел шудр.

В-седьмых, ему были уготованы все развлечения, не доступные «иным-прочим». Хочешь на спектакль мимо очереди страждущих «лишнего билетика»? – Пожалуйста, бесплатная директорская или правительственная ложа. Хочешь зарубежный фильм, который не допускают на экран, оберегая нравственность населения? – По­жалуйста, тебе его доставят прямо на дом, вместе с киномехаником и киноаппаратурой. Хочешь книжку, которая давно распродана в магазинах? – Пожалуйста, есть специальный книжный ларек. Хо­чешь ночную оргию, с приглашением девиц из кордебалета? – Пожалуйста, стоит только позвонить директору театра… Хочешь про­сто даровую наложницу без хлопот? Посмазливее? Попроще? – Пожалуйста, к твоим услугам целый десяток секретарш и буфетчиц, полностью зависящих от твоей милости…

Да, мы еще забыли сказать, что главное отличие настоящего кшат­рия от шудры (или, по российской терминологии, сановника от про­стого чиновника-служащего) – служебная автомашина с шофером за государственный счет, возможность раз в три года приобрести по льготной цене новую автомашину, продавая старую по повышен­ной цене в условиях огромного дефицита автомашин «для прочих», билет 1 –го класса в самолет или поезд безо всякой очереди и с гаран­тией отбытия и прибытия точно по расписанию. Это полностью избавляет его от ужасов «часов пик» в битком набитом трамвае, автобусе, троллейбусе, пригородной электричке, от многочасовой очереди за билетами, от риска просидеть несколько суток в аэропор­ту или на вокзале, опоздать на несколько часов или даже на сутки.

Перечитайте внимательнее все только что написанное и поду­майте сами: может ли быть что-либо на свете – любая подлость, любое преступление – перед чем «типичный» советский человек остановился бы, чтобы перейти из состояния шудры в состояние кшатрия, чтобы сохранить последнее любой ценой? Любой ценой! Уточним, что для такого перехода не требуется ни работоспособно­сти, ни добросовестности. Только родственные связи, знакомство, протекция. И, следовательно, – тотальное социальное угодниче­ство, тотальное социальное лицемерие для столь же тотального со­циального иждивенчества на возможно более высоком уровне.

Надеемся, картина действительной социальной структуры совет­ского и во многом современного российского общества достаточно ясна. Остается прояснить специфику положения брахманов, вайшиев и парий.

Главная отличительная черта брахманов – их полная за­висимость от милости кшатриев на всех уровнях – от мини­стра до последнего чиновника. Это относилось в одинаковой мере и к деятелям науки, и к деятелям искусства, и к деятелям религии. Иерархия всюду очень напоминает иерархию кшат­риев (в научном мире просто слепо копирует ее). Уровень, ка­чество, стиль, весь образ жизни верхушки, как уже упоминалось, мало чем отличался от кшатриев. В средних слоях он, если была милость кшатриев, мог подниматься до среднего стандарта вайшиев. В нижних слоях, к которым относится подавляющее большин­ство брахманов, он почти неотличим от характерного для шудр.

После крушения СССР в конце 1991 г. в положении брахманов произошли серьезные изменения. Наука и искусство впали в состо­яние серьезного кризиса – на этом мы специально остановимся в соответствующих лекциях. Положение подавляющего большинства «рядовых» деятелей науки и искусства резко ухудшается, причем над ними еще серьезнее, чем над рабочими, нависает тень массо­вой безработицы. Достаточно сказать, что в типичном академичес­ком институте, где я остался по совместительству, моя зарплата про­фессора – совсем недавно относившаяся к наивысшим в стране – стала меньше моей пенсии за выслугу лет, а у моих сотрудников – еще меньше, на нее просто физически невозможно выжить без до­полнительных приработков. Примерно такое же, и даже худшее, положение у почти каждого «рядового» из сотен тысяч литераторов, артистов, художников, музыкантов.

Улучшение положения наблюдается разве что у деятелей религии. Раньше все они находились под строгим контролем КГБ, а многие являлись прямыми платными агентами КГБ. Иначе было трудно выжить. Мой добрый знакомый, автор ряда известных за рубежом богословских сочинений, священ­ник Дмитрий Дудко попробовал занять независимую позицию. Его «нововведение» состояло лишь в том, что он без разреше­ния начальства стал после проповеди отвечать на вопросы ве­рующих и публиковать за рубежом материалы этих бесед. К нему на проповеди стали собираться тысячные толпы молодежи. Кончилось тем, что агенты КГБ несколько раз избили его, подстрои­ли автокатастрофу, ограбление его дома цыганами, а когда и это не помогло – просто посадили в тюрьму по пустяковому предлогу, добились формального отречения по типу галилеевского и сослали в пустынный приход далеко от Москвы. Теперь, в связи с крушени­ем государства, священники обрели гораздо большую степень неза­висимости и впервые в русской истории, начиная со времен Петра Великого (начало XVIII века) или даже Ивана Грозного (середина XVI века), получили шанс стать не просто разновидностью государ­ственных чиновников, а действительно служителями культа – да еще вновь набирающим возрастающий авторитет среди населения после многих веков сравнительно низкого (по сравнению другими странами) авторитета и после многих десятилетий унизительного положения своего рода «заложников веры».

Главная отличительная черта вайшиев – формальная неотличимость от шудр (по социальному статусу, престижу и зарплате даже ниже, чем у них), но фактически уровень, каче­ство, стиль, весь образ жизни очень близки к кшатриям. Прав­да, многие десятилетия все это приходилось, насколько воз­можно, постоянно скрывать от взоров людских, поскольку относилось к сфере уголовно преследуемой «теневой» экономи­ки и в любой момент могло закончиться тюрьмой. Мы деталь­нее остановимся на этом сюжете в соответствующей лекции. Ныне «теневая» экономика почти полностью легализована, опасность тюрьмы исчезла, и вызывающая роскошь вайшиев на фоне прогрессирующего обнищания шудр становится важным фак­тором дестабилизации общества.

В заключение нашего обзора основных каст советско-российс­кого общества надо сказать несколько слов о любопытной судьбе парий – колхозных и совхозных крестьян. Их судьбе трудно было позавидовать даже шудрам. Как уже упоминалось, их заставляли трудиться либо даром, либо за зарплату, почти наполовину мень­шую, чем средняя зарплата шудр, так что без своего приусадебного участка им грозила голодная смерть. Им приходилось сооружать и ремонтировать примитивное сельское жилье на свои собственные средства, а не получать его даром, как шудрам. У них были еще более серьезные проблемы со всеми промышленными товарами и еще более скудное питание, чем у шудр, еще более убогое медицин­ское обслуживание и еще более убогие возможности образования детей, проведения отпуска, поездок в другие населенные пункты (на выбор: несколько часов ожидания переполненного автобуса, откры­тый кузов попутного грузовика или, в лучшем случае, велосипед). Казалось, их обездолили вчистую. Казалось, от такой судьбы раз­бежались все, кто мог, и в тысячах деревень на сотни километров вокруг остались почти одни старики. Одна такая рукотворная «по­лупустыня» образовалась даже по обе стороны 600-километровой железнодорожной и автомобильной магистрали Москва – Петер­бург. Теперь ее вновь предстоит заселять.

Но вот колесо фортуны повернулось. Пресс налогов и реквизи­ций ослаб вместе с государством, и бывшие парии быстро догнали шудр по части съестного и количества рублей. Все более значитель­ное число их догоняет вайшиев в качестве поставщиков на рынок дорогостоящих продуктов. Конечно, это несколько тормозит, но не приостанавливает отток молодежи из села. Уже успел сложиться прочный стереотип: в деревне ты всегда останешься парией, а в городе сразу превратишься в шудру и, если повезет, может быть, даже в вайшия или низшего кшатрия.

Ныне судьба бывших парий полностью зависит от судьбы сельс­кого хозяйства. Фермерство пока еще слишком слабо, чтобы про­кормить страну (всего лишь порядок нескольких десятков тысяч ма­лоэффективных хозяйств вместо необходимого порядка нескольких миллионов высокоэффективных). Приходится полагаться на колхо­зы и совхозы (под новыми наименованиями), но если полагаться только на них – значит, постоянный дефицит съестного и постоян­ная зависимость от импорта продовольствия на всем протяжении грядущих десятилетий. 3,5 млн. «агрокшатриев» (сельских чиновников) прямо заинтересованы в сохранении колхозно-совхозного статус-кво и делают все возможное, чтобы задушить фермерство в зародыше. Но жизнь берет свое. Каждый год умирают миллионы ста­риков, на самоотверженном труде которых десятилетиями держа­лись колхозы и совхозы. И либо им на смену должны прийти ферме­ры, гордые своей независимостью и достойные зависти, либо стра­на превратится в гигантское Сомали, полностью зависящее от грузо­виков с продовольственной помощью ООН. Правда, Россия, как из­вестно, в сотню раз больше Сомали и ее вряд ли сможет прокормить ООН или любая другая международная организация.

Такова действительная социальная структура российского (украинского, эстонского, узбекского и т.д.) общества сегодня. Однако ее характеристика будет неполной, если мы не проясним действи­тельных политических отношений между ее элементами.

Иностранцев часто вводит в заблуждение обилие в русском язы­ке латинских слов: император, секретарь, президент, министр, гене­рал, партия, парламент и так далее. Они наивно полагают, что рос­сийский император – это что-то вроде германского или австро-венгерского, советский генеральный секретарь – что-то вроде аме­риканского государственного секретаря, российский президент – вроде французского или того же американского, российский ми­нистр или генерал – действительно министр или генерал, какого привыкли видеть в своих странах. Что партия – это партия, а парла­мент – парламент. На самом деле здесь такая же специфика, как с турецким султаном, китайским богдыханом, персидским шахом или японским микадо: если не учитывать исторических национальных особенностей, можно впасть в серьезную ошибку. В данном слу­чае латинские слова употребляются для обозначения приблизитель­ного аналога национальной специфики, чтобы иностранцы хоть не­много понимали, чем отличается один государственный пост от дру­гого. Да и в самой России издревле любят латинизмы и эллинизмы. Они выглядят в глазах русских гораздо респектабельнее, особенно со времен Петра Великого, но совершенно не отражают сути дела.

Первый раз с этой проблемой столетие назад столкнулся после­дний русский монарх Николай II. Ему пришлось заполнять анкету Всероссийской переписи населения 1897 г., где, естественно, стоял вопрос о роде занятий. Чем занимается российский царь? Царству­ет? Но это тавтология. Николай II, наверное, долго размышлял, зато, наконец, действительно начертал, что называется, абсолютную истину в последней инстанции: хозяин земли русской. Соответственно императрица записала: хозяйка земли русской. Попробовал бы только написать что-нибудь подобное Вильгельм II или Франц-Иосиф I. Какая бы буря поднялась в берлинском и венском парламенте! Какой скан­дал в печати! Со своей стороны, сочли бы ниже своего достоинства вообще отвечать на какую бы то ни было анкету султан, богдыхан, шах. Не написал бы «хозяин земли японской» и микадо – живое воплощение бога на земле. Видите, какие тонкости?

Прошло около ста лет, и с той же проблемой в конце 1992 г. столкнулся российский президент Борис Ельцин. Ему надо было объяс­нить журналистам, почему он довольно невежливо прервал свой визит в Китай и неожиданно рванул в Москву. «Я получил сегодня ночью сведения, что что-то там слишком рьяно стали бороться за портфели, разбирать посты в правительстве, – заявил он. – И надо, чтобы вернулся хозяин и навел порядок там». Примерно так же мог ответить более тысячи лет назад первый император (великий князь) Восточно-Европейской империи Рюрик (почти современник импе­ратора Западно-Европейской империи Карла Великого), 400 лет на­зад – тезка Бориса Ельцина царь Борис Годунов, 80 лет назад – Председатель совета Народных комиссаров Ленин, 50 лет назад – Генеральный секретарь Коммунистической партии Сталин, 10 лет назад – Горбачев. И это была чистая правда. Но не вся правда.

Дело в том, что в России вот уже более тысячи лет существует авторитарно-патриархальный режим правления. И никогда не суще­ствовало никакого другого с древнейших времен до наших дней. Под разными названиями, в разных формах – но именно такой, ничего больше. Не такой, как в османской, персидской, индийской, китайс­кой, японской империях, но и не такой, как в империях Западной Европы, свой собственный, своеобразный. При этом на всех уров­нях – от главы государства до главы семьи – его отличало чувство авторитарности «хозяина», «патриарха» и чувство личной зависи­мости «челяди». От членов его семьи, каких бы масштабов она ни была, от жены и детей до целого государства. В отличие от Азии, чув­ство уже личной, а не еще стадной, групповой зависимости. В отли­чие от Европы, чувство зависимости, еще не доросшее до понятия человеческого достоинства и верховенства права. Именно в этом, на наш взгляд, основная специфика евразийской, российской цивили­зации, промежуточной между европейской и азиатской.

«Хозяина земли русской» долгое время именовали «государем», в буквальном переводе на английский – «держателем государства», «штатгальтером», «стейтхолдером». Он был вправе казнить и мило­вать любого, совершенно так же, как «держатель семьи» вправе был избить до полусмерти жену и выпороть детей. Он обращался ко всем на «ты» – совершенно как сегодня 30-летний директор об­ращается к своему 50-летнему шоферу. А его должны были вели­чать на «вы» даже его собственные дети, что сохранилось в тради­ции ряда восточно-славянских народов, например, у украинцев. Да и к каждому «хозяину» всех степеней долгое время обращались как к монарху: «милостивый государь» (сокращенно «сударь»). И добав­ляли: «Ваш покорный слуга». А еще раньше: «твой раб», «твой хо­лоп», что полностью соответствовало действительности. А когда это запретили – заметались в растерянности между чуждыми «граждани­ном» и «товарищем», пока не остановились на странном, но нейтраль­ном: «мужчина», «женщина».

«Хозяина земли русской» долгое время именовали не про­сто «государь», но еще и «самодержец всероссийский». В бук­вальном переводе на латынь – «автократор», абсолютный мо­нарх. Однако вся правда заключается в том, что абсолютным монархом чувствовал себя не только «хозяин земли русской», но и «хозяин области», и «хозяин ведомства», и так далее, вплоть до «хозяина семьи». Абсолютным монархом по отно­шению к своим подданным. И «вашим покорным рабом» по отношению к вышестоящему «хозяину». В понимании этого – ключ к пониманию российской специфики.

Формальное название одной из моих должностей – заведу­ющий сектором академического института. Но на самом деле – «хозяин» сектора, и в принципе могу заставить своих сотруд­ников делать все, что захочу, вплоть до писания этого текста за моей подписью или уборки моей квартиры. Многие мои коллеги именно так и делают. Однако я – всего лишь один из «челяди» своего собственного «хозяина», который формаль­но зовется директором института и который вполне может сжить меня если не со света, то из института, хотя и не имеет на это права. У директора есть свой собственный «хозяин» – академик-секретарь отделения Академии наук, у секретаря свой собственный – президент Академии, а у того – Президент России, который может в одно прекрасное утро одним росчерком пера упразднить все до единой академии наук и учредить, скажем, университетские автоно­мии по западному образцу. Как если бы хозяин семьи решил в одно прекрасное утро вышвырнуть из комнаты кресло, чтобы заменить его, допустим, торшером.

Другое дело, что Путину сегодня не до академий, и он, наверное, вспоминает слова одного из своих недавних предшественников о том, что «связываться с учеными – все равно, что стричь свиней: визгу много, а шерсти мало».

Точно так же по своей другой работе я профессор у «хозяи­на» университета, который правит им как своей собственной семь­ей – в точности так же, как ректор любого другого российского университета. В точности так же, как правит своим министерством любой министр, своей областью – любой губернатор, своим заво­дом – любой директор, своим посольством – любой посол. И так далее. Кстати, именно поэтому любого «хозяина» соответствующе­го ранга могут отправить в ссылку «хозяином» посольства, даже если тот до этого слыхом не слыхивал о дипломатии. И наоборот – подарить должность посла, как новую лошадь в «хозяйство».

Конечно, со стороны может показаться, что каждый «хозяин» на своем уровне правит в соответствии с законами, которых написано немало, особенно в последние годы. Но при этом нелишне вспом­нить отзыв одного иностранного путешественника прошлого века, который удостоверял, что «неописуемая жестокость российских за­конов умеряется тем обстоятельством, что их никто не исполняет». Было бы преувеличением полагать, будто этот факт претерпел хоть малейшие изменения к сегодняшнему дню. Так, например, вот уже который год неясно, какая в России Конституция. Но это мало кого интересует. Из всех писаных и неписаных конституций все равно действуют и будут действовать только две предельно краткие:

1.Я – начальство, ты – дурак; ты – начальство, я – дурак (в смысле: если я поставлен над тобой начальством, ты должен слу­шаться меня беспрекословно, и наоборот).

2. Ты что, умнее других быть захотел? (в смысле строгого предупреждения, что любые пререкания с начальством, прав ли последний или нет, добром для пререкающегося не кончатся – что каждодневно подтверждается действительностью).

В конце 1992 г. Президент России поссорился с парламен­том из-за министров: президент настаивал на своих, парламент навя­зывал своих. Президент публично сердился, грозил парламенту пальцем с телеэкрана, вступал в перебранку со спикером, затем вдруг согласился на навязанного ему премьера, но почти полностью со­хранил старый состав министров, в том числе всех основных, на­зываемых в России «силовыми». Получился скандал, смахивающий на анекдот о том, что «Иван Иванович Дерьмов меняет имя на Васи­лий» (в смысле: сохранил главное – изменил несущественное). В конце 1993 г. президент вообще разогнал неугодный ему парламент артиллерийским огнем и «исправил» конституцию так, чтобы пар­ламент не мог больше мешать ему «хозяйничать» в стране. Понять происшедшее просто невозможно, если не выучить раз и навсег­да, что в России не было, нет и долго еще не будет никаких президен­тов, парламентов, спикеров, министров и прочей латыни. Был и есть «хозяин земли русской», глава своей сложной и скандальной семьи численностью почти в полтораста миллионов человек, который по­вздорил со своей собственной «челядью», со своими «холопами» – думными дьяками и подьячими в Государственной Думе во главе с их собственным «хозяином» из-за приказных дьяков и подьячих в пра­вительстве. А в правительстве оказался свой собственный «хозяин», навязанный «хозяину земли русской» и долго прекрасно уживав­шийся с ним.

Чтобы думные дьяки превратились в депутатов парламента, при­казные дьяки – в министров, необходима существенную деталь: партийная система, без которой депутаты превращаются в толпу либо клакеров, либо хулиганов (в СССР существовали только пер­вые, в России с 1992 г. начинают появляться вторые). Формально в России политических партий – сотни. Фактически нет ни одной партии и тем более партийной системы.

Что такое партийная система? Это определенное соотношение правящей и оппозиционной (оппозиционных) партий. А что такое правящая партия? Это группа единомышленников, выработавших политическую программу, которую поддержало большинство из­бирателей, предоставивших авторской группе программы право формировать правительство. Но любое правительство может заку­сить удила и понести, как говорится, не в ту степь. На этот случай специально изобретена оппозиция, которая вырабатывает альтер­нативную программу и, поймав правительство на первой же серь­езной ошибке, добивается смены его. Тем самым правительство вынуждается быть предельно осмотрительным и выбирать каждый раз наименее глупое из всех возможных решений.

В России никогда не было и нет никакой правящей партии. Были и есть только «правящие круги». При этом во времена Ельцина дан­ное словосочетание вышло из употребления. Никто не говорил даже о «правящей клике» или «камарилье», хотя новый «хозяин» терпе­ливо сносил любую хулу в свой адрес. Выражались более точно – «Семья» (с большой буквы). И всем все было понятно, потому что все остальное – «обслуга». И – никаких аналогий с «крестным отцом». Российская специфика! И никаких оппозиционных партий тоже, только якобы враждебные правительству шайки во главе со своими «хозяевами». Какая же тут партийная система?

Начнем с того, что КПСС никогда не была ни правящей партией, ни партией вообще (хотя ложно называла себя именно так). С 1988 г. шел спор, партия ли это или чисто мафиозная структура, шайка разбойников, силой заставивших служить себе миллионы честных, но вконец деморализованных, оболваненных, остервенелых (до сего дня) людей. К концу 1992 г. Конституционный суд принял еще одно соломоново решение в ряду других таких же, упоминавшихся выше. Он постановил, что с головы этот монстр – хищный волк, а с хвоста – безобидный карась. То есть, что руководство КПСС было преступ­ным, но первичные партийные организации ни при чем. И комму­нистическая структура стала тут же возрождаться снизу. Ведь это все равно, что подтверждать приговор Нюрнбергского трибунала, но разрешить воссоздание нацистской партии! Напомним еще раз, что, по социологическим опросам, не менее 10% населения страны (преимущественно пенсионеры) всё еще остаются по инерции воинствующими сталинистами, и еще не менее четверти тяготеет к ним, и еще не менее трети, при обострении кризиса, вполне может дать еще раз оболванить себя демогогическими лозунгами типа тех, что ввергли Россию в 1917 г. в национальную катастрофу. Так что «орден меченосцев», как совершенно правильно назвал в свое вре­мя Коммунистическую партию Сталин, вполне способен еще раз опустошить Россию хуже орд Атиллы или Чингисхана. Вопрос: мож­но ли считать эти силы политической партией?

Нет, КПСС не шайка разбойников, потому что преступления ее заправил намного масштабнее и ужаснее, чем преступления всех разбойников мира с древнейших времен до наших дней. Но она и не политическая партия, потому что не часть партийной системы, а всепоглощающая основа тоталитаризма. Пресловутая «однопартий­ная система» – это такое же извращение, как «однополая семья»: можно, конечно, создать и такую, но детей все равно не будет. Кро­ме того, ее политическая программа сначала была нереальным бре­дом, а затем переросла в наглый блеф, ничего общего не имевший и не имеющий с реальной действительностью. Вопрос: можно ли счи­тать политической программой любой роман Кафки? Бред буйного умалишенного? Блеф жулика?

Ну а существующие группы в России, претендующие на звание политических партий? Ведь у них, кажется, в полити­ческих программах недостатка нет. Однако это – как сказать.

Во-первых, ни в одной из политических программ не проставле­на экономическая и социальная цена того, что предлагается. Ви­дишь более или менее сияющий прилавок, а что почем – неизвест­но. Но это же чистейшей воды демагогия! Для подлинно политичес­кой партии одной демагогии маловато.

Во-вторых, правительство, по идее партийной системы, должно руководствоваться программой правящей партии. А кто сегодня в России правящая партия? Какую, например, партию представляет правительство? А никакую! Да и не пра­вительство, не Совет министров это вовсе, а домашняя «ко­манда президента». Вроде футбольной (кстати, успешно выс­тупала и в этом качестве). У этой команды в любой момент может появиться новый вратарь, и не исключено, что она из футбольной превратится в хоккейную. А реальной (не пустословной) правительственной политической программы как не было, так и нет.

Так что же с правительственной программой? На этот счет идут дискуссии. Злопыхатели утверждают, что министрам не до того: текучка заела. Их оппоненты возражают, что про­грамма была, только ее никто не заметил. И всем она была хороша, кроме одного: заранее не просчитывала, не «взвеши­вала» прямых и косвенных, немедленных и отдаленных последствий принимаемых решений. Ошеломительная программа! (в прямом смысле слова «ошеломление»). Похоже, с населением России поступают как с анекдотическим зайцем, который стремглав бежал из леса, жалуясь, что вышел указ рубить лапы всем, у кого их больше четырех. «У тебя ровно четыре!» – успокоили его. – «Так ведь они сначала рубят, а потом считают!» – всхлипнул заяц…

Смысл всего сказанного сводится к тому, что для того, чтобы успешно решать стоящие перед Россией проблемы, необходима эффективная партийная система вместо наследия «ордена меченос­цев» и не менее эффективное разделение законодательных, испол­нительных, судебных властей вместо авторитарно-патриархального наследия тоталитаризма.

О партийной системе мы, кажется, сказали достаточно. Тут, до сути, все еще впереди. Что сказать о разделении властей?

Законодательная власть, похоже, озабочена только тем, как сохранить себя в депутатских креслах и использовать до кон­ца самим себе данные огромные привилегии, включая массо­вое переселение в Москву на даровые квартиры (извечная меч­та всякого немосковского бюрократа). Привилегиями умело дирижирует «хозяин» законодательной власти, быстро набирающий самовластность, как все его предшественники. При этом методами, очень напоминающими методы Сталина 80 лет назад. Тот тоже начи­нал с подбора своей собственной «номенклатуры» щедрой разда­чей привилегий – очень опасное повторение опыта 1922 года, обер­нувшегося семь лет спустя кровавой диктатурой. Понятна поэтому растущая настороженность российской общественности к фигуре «спикера парламента», демонстрирующего на телеэкране крупным планом известную максиму: в борьбе за власть все средства хороши. Остается добавить, что ни одного закона, который бы дал новый импульс реформам, законодательная власть так и не разработала. Скорее наоборот – как может, тормозит движение от тоталитариз­ма к демократии и рыночной экономике и вполне может начать стимулировать обратный процесс.

Рейтинг исполнительной власти на всех уровнях катастро­фически низок. Нельзя забывать, что массовый избиратель десять лет назад голосовал не столько за Ельцина, сколько против ЦК КПСС, подвергавшего бесконечным унижениям своего изгнанника – «социалистического великомученика». С тех пор Ельцин, из-за скандального самодурства, колеба­ний, непоследовательности своей политики, год за годом те­рял сторонников и предпочел уйти в тень, не дожидаясь неиз­бежного позорного фиаско.

Теперь ждем, что предпримет выбранный им (а затем и народом) его преемник…

Судебная власть начинает делать первые шаги по превращению из «мальчиков на побегушках» у различных «хозяев» районного, областного и республиканского масштаба в действительно судебную власть, опирающуюся на закон, перед которым трепетала бы власть законодательная и исполнитель­ная (пока что, увы, наоборот: закон трепещет перед произво­лом любого «хозяина»). Пока что первый блин (с частичной реабилитацией мафиозной КПСС в стремлении угодить воин­ствующим сталинистским реакционерам), по русской посло­вице, вышел комом. За ним последовало несколько скандалов, окончательно дискредитировавших судебную власть.

В заключение этой лекции, помогающей лучше понять спе­цифику России, – три дополнительных разъяснения.

1. Мы говорили только о верхушке политической надстрой­ки России. Но это сделано, только чтобы данная лекция не переросла в курс лекций. Прошу поверить на слово, что на республиканском, областном и районном уровне, во всех без исключений организациях, учреждениях, предприятиях России картина авторитарной патриархальщины в точности такая же.

2. Мы говорили только о России, но это только чтобы не обижать ее соседей по несчастью, гордо именуемых ныне «ближнее зарубежье», в отличие от традиционного «дальнего». Если кто-либо полагает, что в других республиках бывшего СССР – начи­ная с Прибалтики и кончая Кавказом и Средней Азией – картина авторитарной патриархальщины существенно иная, ему нужно срочно проконсультироваться с психиатром.

3. Если кому-нибудь из читателей заглавие данной лекции показа­лось чересчур скучным, то просим принять во внимание, что рус­ская интеллигенция всегда относилась отрицательно к грубым, не­цензурным выражениям, так что пришлось остановиться на самом мягком из пришедших в голову.

Что же касается накала просящихся на язык выражений, то он объясняется тем, что пред Россией сегодня стоят чудовищ­ные по своей сложности и опасности проблемы, а ее «хозяева» всех рангов и мастей теряют время в междоусобицах и стрем­лениях к личному самоутверждению, когда страну вот-вот на­кроет цунами событий, по сравнению с которыми 1991—1992 гг. представляется просто швейцарской идиллией. В этом нетруд­но убедиться, если внимательнее рассмотреть перспективы дальнейшего распада погибающей империи.

Многие, наверное, поражались, с каким ожесточением шла гражданская воина в разных регионах бывшего СССР и идет по сию пору в Чечне. Не щадят ни стариков, ни женщин, ни детей, расстреливают в упор, подвергают изощренным пыт­кам. При этом делают публичные заявления по радио, телеви­дению, в печати, потрясающие то злобным цинизмом, то откровенной, очень наивной ложью, понятной разве что в устах ребенка с дефектами умственного развития. И ведь не могут не видеть, что ни в одной «горячей точке», кроме разве Чечни, ни у одной из сторон нет шансов на военную победу. Возмо­жен только геноцид миллионов людей, принадлежащих к дру­гой национальности, а наиболее вероятна продолжительная, затяжная война «на измор», до полного разорения и изнемо­жения обеих сторон, с миллионами напрасных жертв.

Такое ожесточение способна вызвать только слепая ярость, всепоглощающая ненависть. Откуда она?

По роду работы мне приходилось бывать с лекциями или на научных конференциях и в Югославии, и едва ли не во всех союзных республиках, в большинстве автономных республик бывшего СССР. У меня есть друзья и добрые знакомые среди молдаван и украинцев, армян и азербайджанцев, грузин и абхазов, кавказских мусульман и кавказских христиан, таджиков и узбеков и т.д. У меня нет пристрастий, положительных или отрицательных, ни к одной из наций мира, включая свою собственную, русскую. Мне известно, что нет плохих и хороших наций, есть плохие и хорошие, умные и глупые, добрые и злые люди в каждой из них. Свидетель­ствую, что в любой из перечисленных выше наций сумасшедших или фанатиков не больше, чем среди русских или американцев, и не они направляют ход событий. Тогда откуда же такой массовый пси­хоз, такое массовое самоубийственное сумасшествие?

Можно, конечно, прибегнуть для объяснения к уже не раз применявшемуся приему. Попросить представить себе, как бы вы от­неслись к тому, что власть в Чикаго захватили индейцы, в Сан-Фран­циско – китайцы, в Нью-Орлеане – черные, в Нью-Йорке – евреи и т.д.? Боюсь, даже человек с богатым воображением не сразу поймет о чем речь. Ну и что, что губернатором, мэром, шерифом стал китаец, черный, индеец? Раз произошло законным образом – по­жалуйста! Какое это может иметь отношение к моему законному бизнесу?

Но мы, надеюсь, не зря посвятили столько предыдущих лек­ций рассказу о том, что при казарменном социализме законного бизнеса в принципе быть не может, – он весь целиком в «теневой» экономике. И даже сегодня законный бизнес в России, как верхушка айсберга над подводной, т.е. «теневой», глыбой. Потому что законный бизнес облагается почти 90-процентным налогом, а «теневой» всегда бесплатен, если не считать взяток уголовному и чиновному рэкету. Но рэкет ни­куда не девается и при законном бизнесе.

Мы говорили также о том, что при казарменном социализ­ме законы служат только для демагогии, а жизнью правит только один закон: «я – начальство, ты – дурак». Что при казарменном социализме никаких президентов, министров, гу­бернаторов, мэров, шерифов нет, а есть «хозяева» – такие же полновластные хозяева над своим родом-племенем, областью, предприятием, учреждением, организацией, какими были библейские патриархи. Таким образом, в Сан-Франциско придет к власти не мэр-китаец, а «крестный отец» китайской мафии, в Нью-Орлеане черный станет не просто шерифом, а всевлас­тным «хозяином» целого квартала.

Напомним, что при казарменном социализме выгодные должности занимают не на рынке труда, а по протекции. Дома не покупают, а «получают» даром по усмотрению «хозяина». Доступ ко всем мыслимым благам зависит не от наличия де­нег, а от расположения того же «хозяина».

Теперь догадываетесь? В Сан-Франциско при казарменном социализме мэр-китаец составит всю администрацию из ки­тайцев, отдаст китайцам все предприятия, учреждения, орга­низации, заселит все коттеджи в престижных районах только китайцами, допустит в университет только выходцев из китайских семей, наконец, заменит все вывески на улицах и все делопроизводство китайскими иероглифами. А «англоязыч­ных» вытеснит в трущобы и обречет на низкооплачиваемые работы, которыми побрезгуют китайцы. Затем, по возможности, вообще изгонит их из Калифорнии. И, если этот процесс не остановить, за Сан-Франциско последуют Сан-Диего, Санта-Барбара и так далее, до Нью-Йорка включительно.

Теперь понимаете, почему такое ожесточение? Это не про­сто ненависть к представителю другой национальности, а ярость отчаяния, обреченности. Либо ты расстреляешь своего врага, его жену, его детей из автомата, подвергнешь его лютым пыткам, чтобы другие враги содрогнулись, либо завтра окажешь­ся на положении турка в Германии, а послезавтра тебя выб­росят с работы, сожгут твой дом, обрекут тебя на положение обездоленного нищего беженца. И это при том, что ты вовсе не турок в Германии, что тебя унижают, шантажируют и из­гоняют из страны, где ты прожил и проработал всю жизнь, где у тебя отчий дом и могилы твоих предков.

Если ты хорват, а попал под «хозяина»-серба, тебе придется очень плохо, и поэтому ты люто ненавидишь сербов, стоишь за свой отчий дом насмерть. Но если ты серб и попал под «хозяина»-хорвата, происходит все то же самое, только наоборот, и с теми же последствиями. В точности то же самое можно сказать об армянах и азербайджанцах, о грузинах и абхазах, о грузинах и осетинах, об осетинах ингушах, об узбеках и таджиках, об узбеках и киргизах, о русских и молдаванах, о русских и украинцах и т.д. без конца. Вот почему нет ничего аморальнее и бессмысленнее, чем поддерживать хорватов против сербов, сербов против мусульман-боснийцев, армян против азербайджанцев, молдаван против русских или наоборот. Нет ничего аморальнее и бессмысленнее, чем осуждать одну из воюющих сторон, вводить санкции против нее. Это только разжигает, ослож­няет, продлевает конфликт, дает ему новый импульс. Ибо виноваты все дерущиеся одинаково. И вместе с тем не виноват никто, так как это не чья-нибудь вина, а общая беда, которую очень трудно изжить, пре­одолеть.

Вот почему, когда ООН вводит санкции против одной только Сер­бии, а Москва на Кавказе то и дело становится на сторону того или другого участника кровавого конфликта, совершается трагическая ошибка, по незнанию, по ошибочному представлению, будто Сербия столкнулась с мусульманской Боснией, Армения с Азербайджаном, Грузия с Абхазией. На самом деле все значительно сложнее. Ибо, с известной точки зрения, нет никакой Сербии и Боснии, России и Молдавии, Грузии и Абхазии. А есть кошмарный эффект «рус­ской матрешки», который действует гибельнее водородной бомбы. Видали ли вы когда-нибудь эту выточенную из дерева игрушку, раскрашенную под русскую девушку в праздничном наряде? Раскроешь ее – а внутри точно такая же, поменьше. Раскроешь и эту – еще одна, и так далее, вплоть до совсем крошечной, но похожей нa остальные как две капли воды.

Распался Советский Союз, распалась Югославия. Вы что же ду­маете, они распались на независимые республики, что ли? Ничего подобного! Мегаимперии распались на макроимперии, те, в свою очередь, распадаются на микроимперии, те – на нанаимперии, и так далее, вплоть до отдельного дома. Вот это и есть ужасная «русская матрешка» в действии. Не успели грузины обрадоваться своей неза­висимости от Москвы, как их тут же огорчили свои собственные, точно такие же любители независимости в лице абхазов и осетин. И если признать независимость последних в сложившихся историчес­ких границах, то грузинам в этих районах придется так же плохо, как сегодня русским в Грузии. При этом процесс неизбежно пойдет дальше, и против абхазов обязательно поднимутся не только грузи­ны, составлявшее там большинство, но и живущие в Абхазии много­численные национальные меньшинства, которые потребуют автоно­мии в районах своего расселения. И, будьте уверены, в этих районах плохо придется опять-таки абхазам. И не только в Абхазии – в любой уже «горячей» или еще «теплой» точке бывшей империи «казармен­ного социализма».

Неужели нельзя как-то преодолеть эту проблемную ситуацию? Скажем, исключить возможность дискриминации по национально­му признаку? В принципе – можно, и мы специально остановимся на нашей концепции подобного выхода. Но сделать это непросто, ибо тут вмешивается сама Госпожа История, которая тоже требует внимания и понимания, а за пренебрежение к ней мстит самым жестоким образом.

Проблема уходит своими истоками в 1917—1918 гг., когда при­шедшие к власти большевики ломали себе голову над тем, как сохра­нить расползающееся по швам единое государство, выступавшее под названием Российская империя. Столкнулись две концепции: федеративная, за которую выступало подавляющее большинство большевиков во главе со Сталиным (Российская Советская Федера­тивная Социалистическая Республика на всем пространстве бывшей Российской империи), и конфедеративная, точнее федерации феде­раций, которую первоначально отстаивало всего несколько человек во главе с Лениным, опасавшимся, что одной федерации окажется недостаточным, чтобы преодолеть центробежные силы, разнес­шие в прах Российскую империю. Тем более что речь шла о буду­щей всемирной федерации.

История распорядилась так, что формально верх одержала кон­цепция умиравшего от болезни Ленина. В конце декабря 1922 г. была создана Конфедерация (Союз) Советских Социалистических респуб­лик в составе России, Украины и Белоруссии. Но фактически была реализована концепция Сталина, ибо государство осталось жестко централизованным, и не только конфедерацией, но даже собственно федерацией нигде и не пахло. Диктатор кроил и перекраивал грани­цы республик по собственному произволу, но никто не обращал внимания на такие пустяки: все знали, что страна представляла со­бой на деле не совокупность республик, а военный лагерь с комен­дантами разных зон, носившими разные названия, но одинаково безоговорочно подчинявшимися командам из Москвы. Никого не удив­ляло, что в автономных республиках существовали областные коми­теты партий, ибо все понимали, что это и есть области, только под другим названием.

В ходе и после 2-й мировой войны Сталин репрессировал уже не отдельных людей, а целые народы, которыми был недоволен (крым­ских татар, турок в Грузии, греков с Причерноморья, чеченцев, ин­гушей, немцев Поволжья и др.), которых ссылал в Сибирь, Казах­стан, Среднюю Азию. Позднее их реабилитировали и полностью или частично вернули на родные места.

Никому в голову не приходило, что закладывается своего рода «мина замедленного действия», которая затем взорвется и начнет уносить тысячи жизней. Сам Дьявол не мог бы придумать ничего более дьявольского. Не случайно многие считают Сталина анти­христом, который делал свое черное дело в расчете на нарастаю­щие бедствия без конца, даже когда он якобы покинет сей мир.

Недовольство политикой Москвы в республиках, населенных представителями нерусских национальностей, зрело исподволь, де­сятилетиями, но редко проявлялось открыто, так как Сталин систе­матически почти поголовно истреблял в этих республиках не только носителей «национальной идеи», деятелей культуры, вообще на­циональную интеллигенцию, но и всех, заподозренных в «нацио­нализме». Это недовольство имело три источника и три составные части.

Во-первых, грабительская экономическая политика Моск­вы, вывозившей, как уже говорилось, «в неизвестном направ­лении» до 90% всего произведенного «на местах». Правда, не­русские республики получали значительные дотации за счет русских областей России и Казахстана, а также Украины и Белоруссии. Это делалось по чисто политическим соображениям, чтобы проч­нее привязать к империи ее «национальные окраины». Но, во-пер­вых, дотации никогда не перекрывали реквизиций. Во-вторых, при­нудительное разделение труда при «казарменном» социализме уро­довало экономику отдельных регионов монокультурой или крупны­ми предприятиями, требовавшими постоянного притока «гастарбайтеров» извне.

Кроме того, пожалованная милостыня никогда не ценится, а отбираемое заработанное вызывает протест. Все, что требовали рес­публики в данном отношении, – справедливая налоговая политика по договоренности с налогоплательщиком плюс с его правом рас­поряжаться оставшимся после уплаты налогов по своему усмот­рению. Но до самого краха СССР в конце 1991 г. им упорно отказы­вали. Тем сильнее стал порыв к независимости.

Во-вторых, лицемерная национальная политика Москвы, на сло­вах поощрявшей развитие национальной культуры, а на деле под­секавшей ее под корень. Дело в том, что в условиях «казарменного социализма» сделать карьеру в смысле продвижения «парий» и «шудр» в «брахманы» и «кшатрии» было невозможно без знания русского языка. Это вам не США и не Израиль, где с плохим англий­ским или соответственно ивритом можно всю жизнь иметь непло­хой бизнес в районе, населенном единоплеменниками. Здесь с пло­хим русским языком так и останешься на дне общества, забитым крестьянином или чернорабочим. Поэтому миллионы родителей совершенно добровольно стали отдавать своих детей в русские шко­лы. Однако выпускник такой школы автоматически терял интерес к культуре своих предков (в США такой феномен достаточно хорошо известен). Понятно, это усиливало «разрыв поколений» и вызывало массовое недовольство падением национальных культур. Единствен­ное, что требовалось, фактическое уравнение местного и русского языка с повышенным вниманием к первому в государственной и общественной жизни. Но этого не было сделано – и язык явился первым «детонатором» в начавшейся междоусобице.

В-третьих, анахроничная иерархия составных частей СССР. В нее входили союзные республики (1-й ранг), автономные республики (2-й ранг), автономные области (3-й ранг), просто области (4-й ранг), национальные округа (5-й ранг), районы (6-й ранг). Происходило это деление давным-давно в условиях, когда все государства мира тоже делились на аналогичные ранги. Существовало шесть великих держав. Они – и только они – имели право обмениваться послами (США и Япония не входили в их число). Существовало два десятка сравнительно крупных независимых государств с правом иметь вме­сто посольств миссии во главе с посланниками. И еще почти столько же малых государств, не имевших права даже на посланника – толь­ко министр-резидент. Наконец, зависимые государства должны были довольствоваться только консулами.

После 2-й мировой войны все это наследие «европейского кон­церта» XVIII—XIX вв. отошло в область истории. Как известно, все члены ООН принципиально равны, независимо от численности на­селения, площади и военно-промышленного потенциала. Все обме­ниваются только послами. И только в Советском Союзе сохранилась анахроничная иерархия республик. В 1976 г., когда ко мне обратились из ЦК КПСС с заданием высказать конструктивные предложения по проекту новой Конституции СССР, я предупредил, что самое опас­ное – сохранение иерархии республик, и предложил хотя бы упраз­днить идиотские прилагательные перед названием каждой респуб­лики. «Да ты что! – возразили мне. – Только тронь эту бочку с порохом: сразу полыхнет!» И, действительно, спустя дюжину лет «полыхнуло», когда государственное образование 3-го ранга (авто­номная область Карабах) явилось яблоком раздора между двумя государствами 1-го ранга (Армения и Азербайджан).

Теперь в этом регионе нагромоздилась гора ненависти на годы, если не на десятилетия вперед. А ведь как просто было погасить конфликт в 1988 году! Достаточно было объявить Карабах независи­мой республикой под патронатом Азербайджана, опасавшегося дискриминации там азербайджанского меньшинства, создать двух­палатный парламент (нижняя палата – пропорционально существо­вавшему тогда соотношению армян и азербайджанцев 80:20, верх­няя, с правом вето, – поровну тех и других), выбрать «нейтрально­го» президента, назначить дельных министров из представителей разных национальностей… Да что говорить понапрасну об упущен­ных возможностях!

Ныне Россия окружена «огненным кольцом» центробежных сил, которые в любой момент готовы превратить весь бывший СССР во вселенский Карабах, в гигантский Ливан или Афганистан с последу­ющей эволюцией к Сомали, которое спасают от голода колонны грузовиков ООН с продовольствием, охраняемых американскими солдатами. Механизм «карабахизации» всюду один и тот же, хотя и со значительной региональной спецификой в каждом случае.

В Эстонии треть населения – «русскоязычные синие воротнич­ки». Самих эстонцев в этой категории – считанные проценты. Фа­шиствующие экстремисты в правящих кругах не дают этой трети населения страны прав гражданства и унижают разными способа­ми, вплоть до введения специальных желтых номеров на автомаши­нах, которые ассоциируются с желтыми звездами на одежде евреев в оккупированных гитлеровцами районах. Да еще вдобавок к Рос­сии предъявляются территориальные претензии. «Русскоязычные» затаились в глухом недовольстве, потому что Москва бросила их на произвол судьбы, а участь беженцев в самой России ужаснее лю­бой дискриминации. Но достаточно искры – и запылает новый Ка­рабах.

В главном городе Латвии – Риге едва ли не половина, если не большинство, населения – «русскоязычные». У них тоже проблемы с гражданством и разными формами дискримина­ции. И у них тоже перспектива: либо плачевная судьба бежен­ца в России, либо участь самого последнего югослава в Гер­мании. Еще одна «теплая» точка, которая в любой момент может стать «горячей».

В Литве «русскоязычных» – всего десяток-полтора про­центов. Поэтому там дискриминация их вызывает меньшее сопротивление. Но Литва, как и вся Прибалтика, настаивает на статус-кво анте до 1939 г. А в те времена нынешняя столи­ца Литвы Вильнюс и ее главный морской порт Клайпеда от­нюдь не входили в состав Литовской республики. И как только Литва начинает чинить препятствия наземным коммуникациям России с ее Калининградской областью (бывшей Восточной Пруссией) – немедленно всплывает вопрос о статус-кво анте.

Удивительно ли, что в отношения России с республиками При­балтики по обвинению последних в дискриминации «русскоязыч­ного» населения счел необходимым вмешаться Совет Безопасности ООН? Чтобы не допустить возникновения второй Югославии на бе­регах Балтийского моря.

В Молдавии подавляющее большинство населения – эт­нические румыны, и, естественно, тяготеет к Румынии. Но в Ру­мынии ниже уровень жизни и своя иерархия «хозяев», кото­рые уже показали, на что способны по части жестокой дискриминации венгров в Трансильвании. Поэтому большинство мол­даван колеблется насчет желательности воссоединения с Румынией. Не колеблются только тюрки-гагаузы на юге Молдавии и «русско­язычные» в Приднестровье. Последних включили в свое время в состав Молдавии по чисто политическим соображения как плац­дарм для реконкисты Бессарабии, оккупированной в 1918г. Румы­нией, чего Россия никогда не признавала. Увидев, что над ними на­висла угроза подпасть под иерархию «хозяев» не только из Кишинева, но и из Бухареста, гагаузы и «русскоязычные» немедленно объявили независимость и отстояли ее с оружием в руках. Только бойня в городе Бендеры, с сотнями трупов и тысячами беженцев, немного отрезвила обе стороны, и наступило непрочное перемирие, готовое в любой момент взорваться новой бойней.

Особенно опасным сделалось противостояние России и Украины: здесь число жертв в случае столкновения будет из­меряться не сотнями, а миллионами; число беженцев – не де­сятками тысяч, а десятками миллионов. Дело в том, что Укра­ина (как, впрочем, и Россия) очень неоднородна в националь­ном отношении. Ее западные области (Галиция) долго были в составе Австро-Венгрии, затем Польши, позже вошли в со­став СССР и сохранили особую культуру, причем некоторые политические лидеры этого региона только ее считают «ис­тинно украинской» и стремятся навязать остальным. Они по традиции непримиримо враждебны Москве и во время Вто­рой мировой войны без колебаний встали на сторону Гитлера против Сталина. Не остановятся они перед войной против Москвы и сейчас. А за ними – около трети украинского элек­тората, и с этим обстоятельством не может не считаться пра­вительство в Киеве. С другой стороны, оно не может не счи­таться с дюжиной миллионов «русских» на юге и востоке Украины, с дюжиной миллионов украинцев, говорящих по-украински не так хорошо, как «хозяева» во Львове и Киеве (т.е. обреченных на роль граждан второго сорта в случае победы экстремистов), и еще с дю­жиной миллионов украинцев, говорящих только по-русски, но тем не менее чувствующих себя украинцами у себя на Родине: им, ко­нечно, придется хуже всего, если верх возьмут экстремисты. Поэто­му украинское правительство старается не допустить перерастания скрытого недружелюбия в явную враждебность. Тем более что име­ется спорная территория – Крым.

Пока что обе стороны ограничиваются взаимными мелкими пакостями вроде «дележа» Черноморского флота, который полнос­тью потерял боевое значение и через несколько лет пойдет на метал­лолом. Но не дай Бог, если между ними, по русской пословице, про­бежит кошка или вспыхнет искра! Не забудем, что Украина, как и Россия, является ядерной державой, и США, при поддержке ООН, тщетно пытаются уговорить ее сделать ядерное зло наименьшим, демонтировать свои ракеты. Меж тем помянутая «кошка» неуклонно приближается в виде все большого числа украиноязычных «хозяев», направляемых в русскоязычные районы Крыма и Донбасса. Очень опасная ситуация…

Не меньше потенциальная опасность и в отношении автоном­ных республик, областей, округов в самой России. Она объясняется тем, что, за редкими исключениями, русские составляют в этих ре­гионах не меньше половины, а то и большинство населения. Нетруд­но представить, что произойдет, когда в этих, ставших «суверенны­ми», республиках начнет – уже начинает – размножаться соб­ственная иерархия «хозяев». Достаточно сослаться в данном отно­шении на пример Татарстана – наиболее враждебной Москве, если не считать Чечни, республики в составе России. В самом Татарста­не татар меньшинство, а за его пределами, в том числе, в Москве – более четырех пятых всех татар России. Татарские экстремисты выд­вигают лозунги «этнически чистого государства» и предъявляют территориальные претензии к соседним областям, требуют восстанов­ления границ Казанского ханства, охватывавшего в XV веке все сред­нее Поволжье. Представляете, что произойдет, если начать выселять из Татарстана два миллиона русских и сгонять туда из соседних об­ластей пять миллионов татар?

Кто-то не поленился подсчитать, что если раскрыть «русскую матрешку» до конца и расселить народы бывшего СССР строго по их национальным республикам, то получится 75 млн. беженцев. Из них 27 млн. русских в республиках, автономных областях и округах самой России, не менее дюжины миллионов украинцев за предела­ми Украины, миллионы татар, узбеков, таджиков, представителей других национальностей. Эти люди будут обречены на мучитель­ную голодную смерть, потому что для помощи им не хватит грузо­виков не только ООН, но и всего мира.

Между тем, «русская матрешка» продолжает раскрывать свои кошмарные потенции. С ухудшением экономического положения множатся ряды экстремистов. Появляются новые и новые этнократы, бряцающие оружием, потому что не могут предложить своему народу ничего, кроме внутреннего террора и внешней войны. По­являются новые и новые туземные «хозяева», жаждущие монополь­ной власти на «своей территории». Наиболее яркий пример – Чечня.

Неужели неизбежно превращение России в гигантский Афгани­стан? Это было бы, конечно, иронией судьбы, но очень не хочется верить в такую перспективу.

Вот почему (не только в моем воображении) родилась альтерна­тива. Пусть получит всемерное развитие принцип культурной авто­номии. Пусть русское, украинское, татарское и т.д. правительство – не обязательно в Москве, Киеве, Казани – заботится о народном образовании и культуре всех русских, украинцев, татар на всей тер­ритории бывшего СССР. А развитие экономики пусть координируют губернаторы штатов – крупных регионов, сформированных по прин­ципу не национальной исключительности, а экономической целесо­образности. И пусть администрация каждого штата формируется не из «хозяев» – туземных ли, пришлых ли, безразлично, – а из пред­ставителей правящей партии, победившей на выборах. Разумеется, преимущественно местных. И пусть эти штаты Евразии будут таки­ми же соединенными, как штаты Северной Америки или Западной Европы. Ибо, как гласит американский девиз, в единении – сила. И пусть будет специально построен подальше от Москвы евразийский Вашингтон, Оттава, Канберра. И пусть там заседает двухпалатный парламент, верхняя палата которого способна отстаивать интересы представителей самой малочисленной национальности. И пусть стра­ной управляет избранный народом президент, которому доверяют все до единой национальности. И пусть ему помогает правитель­ство, не из одних московских чиновников сформированное, – из первоклассных специалистов многих национальностей.

Хотелось бы, чтобы это пророчество сбылось не на горе из 75 миллионов трупов…

Лекция 16

ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ СЕМЬИ. ПЕРСПЕКТИВЫ НАЧАВШЕГОСЯ ПРОЦЕССА ДЕПОПУЛЯЦИИ

Из того, что известно о России и русских, нетрудно заключить: она и они смогли перенести тяжелейшие испытания в своей тысячелетней истории и особенно в своей почти 100-летней Новейшей ис­тории не только благодаря особенностям своего исторически сло­жившегося характера, но и, главным образом, благодаря господству до самых недавних времен традиционного сельского образа жизни с патриархальной семьей в основе. Именно семья старого типа – точнее связанные с ней вековые традиции, нравы, обычаи – дава­ла им возможность привычно переносить нечеловеческий труд, ужас­ные условия быта, периодический многомесячный голод (каждые несколько лет), дикий произвол «хозяев» всех степеней, начиная с местных и кончая санкт-петербургским или московским началь­ством. Именно семья при огромной детской смертности и смерт­ности людей вообще, сопоставимой с самыми отсталыми странами Африки сегодня, давала возможность обеспечивать более или ме­нее нормальное количественное и качественное воспроизводство поколений. Мало того – обеспечить рост населения с десятка мил­лионов 400 лет назад до полутораста миллионов совсем недавно. Именно семья давала для подавляющего большинства молодежи необходимое образование, готовила добросовестного работника и добропорядочного подданного – налогоплательщика. Правда, не в ее силах было воспитать гражданина с чувством собственного чело­веческой достоинства. Но это не вина ее, а беда.

Опираясь на патриархальную семью, Россия вынесла ужас Гражданской войны 1918—1920 гг. с полным разорением страны, полуто­ра десятками миллионов жертв и полудюжиной миллионов беспри­зорных сирот, оставшихся без родителей. Вынесла ужас «коллекти­визации сельского хозяйства» 1929—1933 гг., с ее миллионами жертв. И вновь разоренной экономикой. Вынесла ужас «Большого терро­ра» 30-х гг., с новыми миллионами жертв, когда горе пришло в каж­дую семью. Вынесла бедствия 2-й мировой войны 1939—1945 гг., дважды устелив дорогу от Берлина до Москвы и обратно почти тре­мя десятками миллионов трупов, не считая большого числа калек и инвалидов, тоже почти в каждой семье. И, повинуясь очередному капризу очередного московского «хозяина», покорно приступила к «переходу от социализма к коммунизму» в середине 50-х гг.

Затевая новую авантюру, Хрущев, умевший, конечно, читать, писать и считать, но полностью лишенный сколько-нибудь серьез­ного образования, совершенно не понимал, что подрубает сук, на котором сидит. Впрочем, его «шестерки» были не намного образо­ваннее, а советники-профессора склонялись в привычном холуй­стве, да к их советам и не особенно прислушивались.

Идея была проста, как все гениальное: до основания разрушить все еще господствовавший в середине 50-х гг. патриархализм и за 20 лет превратить Индию в США, только полностью подчиненные зако­нам «казарменного социализма», начиная с всевластия партийных боссов и кончая рабским положением простого люда. Сказано – сделано. Крестьянам разрешили выдавать паспорта (до этого они были прикреплены к месту своего жительства наподобие ссыльно-поселенных) – и миллионные толпы людей нарастающей лавиной хлынули из деревень от принудительного труда «задарма» в города, «на все готовое», с даровым жильем и хоть маленькой, но зарплатой. Пона­чалу они наткнулись на острую нехватку жилья: городские квартиры были переполнены (по две-три семьи в одной комнате), а в избах, хатах, саклях по городским окраинам много не расселишь. Спасло архитектурное изобретение: пятиэтажные сверхдешевые дома из ротовых бетонных панелей, с облегченным фундаментом, без лифтов, куда в «малогабаритную» квартиру из крошечных комнат можно было втиснуть на 30 кв.м. две-три семьи по 5—6 человек в каждой. И тогда поток переселенцев достиг 5—6 миллионов человек в год. Ка­ралась гиперурбанизация а вместе с ней – массовый переход от Традиционного сельского к современному городскому образу жизни. В первой половине 50-х гг. подавляющее большинство (2/3 населе­ния) все еще жило в деревне, под надежным прикрытием традиций, обычаев, нравов семьи старого типа. К 70-м годам подавляющее боль­шинство (более 2/3 населения) стало жить в городе, причем городс­кой образ жизни стал быстро распространяться и на деревню: не­важно, где живет человек, главное – как живет.

Это было, как если бы сельские жители с берегов Инда, Ганга или Амазонки вдруг переселились на Бродвей в центре Нью-Йорка. Естественно, возникли проблемы, которых не ожидали и к решению которых совершенно не были готовы. Первой жертвой гиперурба­низации сделалась, конечно же, семья – основа русской государ­ственности. Есть русская пословица: рыба гниет с головы. Перефра­зируя ее, можно сказать: общество начинает загнивать с семьи. Осо­бенно общество, на преимуществах семейного образа жизни держав­шееся.

Началось с того, что молодежи стало трудно создать семью. Про­сто найти подходящего брачного партнера. Раньше это происходило как бы само собой. В деревне будущие женихи и невесты знали друг друга с детства. Годами им твердили, какая невеста хороша и какой жених плох, кто кому «ровня», какой должна быть добропорядочная семья и каким нерушимым брак. Я в детстве слышал нравоучитель­ный стишок: «Жена ведь не кошка, не скажешь ей брысь! Уж лучше тогда, брат Лука, не женись!» И с той поры не только я, но все мои товарищи по школе, без единого исключения, неуклонно следуют этому завету. Наступали предбрачные игры, хороводы-частушки. «Суженые», т.е. кому с кем суждено судьбой, быстро шли к помол­вке. Им казалось, что нравятся друг другу, что выбрали друг друга. Им и в голову не приходило, что с ними была проведена почти 20-летняя пропагандистско-воспитательная работа, что их соответству­ющим образом настроила сила общественного мнения окружаю­щих и аккуратно, неприметно подтолкнула друг к другу, стремясь к возможно более гармоничным брачным союзам во имя крепости общества. Теперь эта сила стала слабой. Социальный механизм бра­косочетания расстроился и миллионы потенциальных женихов и невест годами стали напрасно искать друг друга. Очень быстро дело дошло до того, что два из каждых трех молодых людей к 25 годам жизни так и не поспевали создать собственную семью. Один из трех – к 35 годам. А дальше для общества уже не имеет значения. Для об­щества, но не для людей. Миллионы новых и новых трагедий одино­чества каждый год!

Вы возразите: в чем тут трагедия? Подумаешь, в Стокгольме се­годня больше 2/3 домохозяйств с одним человеком – и ничего. В Стокгольме – да. В Москве – нет. А в среднем российском городе – тем более. Здесь еще не забыли, что холостяком звали совсем недав­но выхолощенного барана. Что «старая дева» – даже если она дав­но уже не девственница и по современным меркам не старая – совсем недавно рассматривалась как разновидность калеки. Здесь одиночество – это почти всегда чудовищный комплекс неполно­ценности и «сдвинутая» психика. А массовое одиночество – это самое настоящее цунами деморализации. Это абсолютно то же са­мое, что выкрасть молодого араба или индуса из его семьи и посе­лить на всю жизнь в Диснейленд. Худшей трагедии для человека не придумаешь.

Затем обнаружилось, что еще труднее, чем создать, – сохра­нить созданную семью. На нее обрушились целых четыре джинна, свирепствовавшие и до этого, но державшиеся в определенных рам­ках вековыми традициями, нравами, обычаями. А теперь – словно выпущенных из бутылки.

Первый джинн – стакан (0,2 литра) водки, выпитой залпом и делающей человека на 2—3—4 часа словно помешанным, часто буйно помешанным. Нам еще предстоит разобрать это социальное зло в особой лекции. Раньше этот джинн сдерживался ритуалами и появлялся преимущественно в знаменательные дни – на праздни­ки, свадьбы, похороны и т.п. Кроме того, пьяница боялся целой роты родственников, кидавшихся на него в атаку, как только он начинал безобразничать. Теперь он остался без ритуалов и родственников, один на один с женой. Раньше той некуда было деваться – развод строго осуждался общественным мнением, а из избы далеко не убе­жишь. Теперь жена стала подавать на развод: стакан водки сделался прямо или косвенно первопричиной более чем трети разводов, при­чем вообще 2/3 из них в любом случае возбуждались именно женой. Второй джинн – мать (реже отец) жены или мужа, в комнате или квартире которой живут супруги. Дело в том, что нормально в квар­тире (тем более в комнате) может жить только одна семья – если другая не наведалась к ней на время в гости, конечно. Патриархальная семья могла насчитывать до двадцати и более человек, в нее могли входить бедные родственники или даже не родственники, но это была одна семья, с единой иерархией подчинения младшего старшему, с единым хозяйством, с единым образом жизни. А здесь в одном по­мещении оказывается целых две, иногда даже три семьи (если двое взрослых детей привели в родительский дом своих супругов) – каж­дая вполне «суверенна», каждая со своим хозяйством (правда, млад­шие целиком зависят от старших, как Израиль от США), каждая со своим образом жизни, со своими взглядами на воспитание детей, на досуг, на то, что хорошо, а что плохо. И чаще всего при первом же серьезном конфликте начинается война родителей за любимое чадо против чужого «пришельца». А кончается, понятно, разводом. Так и называется: родители развели. Это тоже первопричина, по меньшей мере, четверти разводов.

Третий джинн – анахронизм в распределении домашних обязанностей или, точнее, самый обычный бытовой паразитизм (в подавляющем большинстве случаев – мужа). Дело в том, что при традиционном сельском образе жизни домашние обязанности были строго разделены на мужские и женские. Мужчине было стыдно заниматься женскими, а женщине – мужскими. Но современный городской образ жизни почти напрочь уничтожил мужские домашние обязанности. А женщину вовлек в общественное производство наравне с мужчиной. Получился на одном полюсе 16-часо­вой совокупный рабочий день (1—1,5 часа утром на приготовление завтрака и уборку квартиры, 1 час езды на работу, 8 часов работы, 1 час езды с работы, 1 час обеденного перерыва, посвящаемый стоянию в очередях, 1—1,5 час стояния в очередях после работы, мини­мум 2 часа вечером приготовление ужина, стирка и другие домаш­ние дела), а на другом – 2—3 часа вечером перед телевизором или стояния с дружками у пивной. Ясно, что рано или поздно терпение лопается. Начинаются скандалы, и кончается разводом. Именно так развелась со своим мужем моя собственная дочь и миллионы дру­гих дочерей.

Четвертый джинн – анахронизм в отношениях между супруга­ми или точнее, самое обычное бытовое хамство, т.е. неумение вы­ходить из конфликтных ситуаций иначе, как безобразным сканда­лом, часто переходящим в драку. Раньше такого умения не требова­лось и оно не воспитывалось с детства, потому что в авторитарной патриархальной семье жена должна была во всем подчиняться мужу (случалось и наоборот, но такое извращение служило предметом насмешек), младший – старшему. А муж хорошо знал пределы своего деспотизма, очерченные все теми же вековыми традициями, нравами, обычаями, и остерегался их переступать в страхе перед общественным мнением окружающих. Теперь в элитарной семье никаких иерархий, ритуалов и страхов не осталось. Теперь я со своими взрослыми детьми, внуками, правнуками образую народные массы, стоящие в оппозиции к самодержавию матриархата – и в глазах всех это самое обычное дело. А мой 10-летний внук разгова­ривает со мной «на равных», тем более что мы с ним в постоянном безнадежном заговоре против всесильной бабушки. Все зависит от культуры личных отношений. И когда она недостаточно высока – неизбежны война и конечный развод.

Понятно, в суде разводящиеся чаще всего ссылаются на психологическую или физиологическую несовместимость, на «несход­ство характеров», на измену супруга и т.п. Но возникает вопрос, почему произошла измена, в чем «несходство характеров»? И тогда выясняется, что сравнительно редко, действительно, налицо несов­местимость или возникновение у одного из супругов серьезного чувства к кому-то третьему. А в подавляющем большинстве случаев мы так или иначе возвращаемся к одной из четырех первопричин (иногда – к нескольким, а то и ко всем сразу), о которых только что говорилось.

Теоретически формированию и закреплению семьи вполне можно помочь и в новых условиях. Можно создать клубы по интересам, которые учитывали бы интересы желающих всту­пить в брак. Создать эффективную «службу знакомств», вклю­чая брачные консультации и объявления в газетах. Развернуть борьбу против пьянства. Начать массовое строительство квар­тир для молодоженов. Шире пропагандировать опыт счаст­ливых семей, где домашние обязанности делятся поровну, при­чем не на «мужские» и «женские», а у кого к чему больше склон­ностей и способностей. Шире пропагандировать опыт счаст­ливых семей, где должность патриарха или матриарха упраз­днена, а главой семьи – халифом на час – может стать вся­кий, в том числе сын или дочь, кто организует или проводит какое-то коллективное мероприятие. Все равно, какое: уборку квартиры, готовку обеда, общую прогулку, общую игру и т.д.

Но практически для этого нужно преодолеть Гималаи со­циального пространства и времени. Представляете подросших Тома Сойера, Гека Финна, Бекки Тэчер и других героев Мар­ка Твена, которым надо стать у стенки «клуба знакомств» в ожи­дании «выберут – не выберут» или писать объявление в брачную газету? О том, что еще раз развернуть в России борьбу против пьян­ства намного труднее, чем второй раз ввести «сухой закон» в США, нам еще предстоит рассказать особо. Начать массовое строитель­ство квартир для молодоженов, когда миллионы людей по двадцать лет ждут очереди на такую квартиру и не имеют финансовых возможностей просто купить ее, – это все равно, что начать строитель­ство для каждой американской семьи своего собственного «Белого дома», роскошнее вашингтонского. А призывать к трудолюбию и ми­ролюбию – этим проповедники занимаются со времен Каина и Авеля, но без существенных результатов.

Конечно, можно утешаться тем, что в России в 90-х гг. раз­воды не увеличились по сравнению с 80-ми гг. Но ведь и бра­ки (точнее «брачность») сократились: все больше людей брач­ного возраста предпочитают, несмотря на ужас одиночества, жить как в Стокгольме, хотя бы в матримониальном отношении. И хуже всего, что это тут же начинает катастрофически отражаться на процессе воспроизводства поколений.

Раньше бездетность и даже малодетность рассматривались как нечто ущербное, порочащее женщину. К тому же люди понятия не имели о предохранительных средствах, да и осуж­далось это церковью, как сегодня – аборты. Правда, и смер­тность среди детей была ужасающая. Вот и получалось: «Бог дал – Бог взял». Случалось, доживал до своей свадьбы толь­ко один из двух, трех, четырех детей. В семье моего деда из одиннадцати детей остались в живых трое (у одного – один ребенок, у другого – двое, третья – бездетная, и это типич­но). В среднем каждая четвертая женщина погибала от родов – не от первых, так от пятых-десятых. Каждая вторая после од­них или нескольких родов становилась инвалидкой – теряла способность рожать. Такой чудовищной ценой обеспечивал­ся рост народонаселения при самых ужасных бедствиях, ког­да гибли миллионы и десятки миллионов человек. К тому же дети представляли собой не только престижную ценность. Подрастая, они становились важными помощниками по хо­зяйству. Подросши и уйдя в собственную семью, они станови­лись важными союзниками в житейских бурях. Наконец, под старость это была, так сказать, «живая пенсия», без которой предстояло умирать как бездомной собаке под забором.

Ныне дети – не помощники, не союзники и тем более не «пенсия», а сплошная обуза. Воспитание ребенка до 18 лет обходилось семье в 80-х гг. примерно в 20 тыс. руб. – это при среднем доходе меньше 4 тыс. руб. в год на двух работающих супругов. Это означало, что мать на несколько лет выбива­лась из нормального ритма работы, должна была махнуть рукой на карьеру и проигрывала по всем статьям своей без­детной подруге. Кто-то из родителей должен ни свет, ни заря везти ребенка на автобусе в детсад, а вечером заезжать за ним по дороге с работы домой. Тем самым кошмарные «часы пик» в городском транспорте растягиваются для него почти вдвое. Почти напрочь исчезает возможность развлекаться по вече­рам и резко сужается – по выходным дням. Главное же – существенно падает уровень жизни, ибо все те же «средние» для 80-х гг. 150+150 руб. зарплаты в месяц обоих работающих родителей (в обрез – на питание и необходимую одежду, при мини­мальных расходах на жилье, транспорт, досуг) приходится делить не на двоих, а на троих-четверых. Первого ребенка большинство заводит просто по традиции: «так принято». Ну и конечно, по жалким остаткам материнского и отцовского инстинкта. Но от второго на­прочь зарекаются.

Именно так поступили мои собственные дочь и сын, а так­же подавляющее большинство их сверстников. Все чаще мо­лодожены не решаются заводить и первого. Или не могут по состоянию здоровья (об этом тоже предстоит говорить осо­бо). Каковы последствия? Они неизбежны: началась депопу­ляция – в 1991 г. число умерших впервые в истории России превысило число родившихся, и процесс пошел по нарастаю­щей (это – при наличии нескольких крупных сельских, в том числе мусульманских, регионов, где рождаемость традицион­но выше «средней», так что можно себе представить, какая выморочность начинается в городах). Депопуляция – явление, хо­рошо известное на Западе. Многие не видят в нем ничего особенно­го. И совершенно напрасно. Депопуляция – это ведь не просто превышение смертности над рождаемостью. Это четыре последствия, одно прискорбнее другого.

Во-первых, в однодетной семье (а она становится типичной) ребенок попадает в противоестественное вложение. У него нет братьев и сестер, ему не с кого брать пример, учиться заботе о младших. Семейная «пирамида» перевертывается: вместо десятка детей на двух родителей – мама и папа, две бабушки и двое дедушек, четверо прабабушек, четверо прадедушек, бездетные тетки, холостые дядья на одного малыша. Удивительно ли, что он вырастает «инфантилом», остается ребенком в 20 лет, а все чаще и в 30– 40. И не один и не двое: все более значительная часть одного поколе­ния за другим.

Во-вторых, наступает «старение» населения: сокращается процентная доля детей – растет процентная доля стариков. В России на каждых двух работающих приходится в среднем один пенсионер. В Москве пенсионер – вообще каждый чет­вертый из жителей. Вы скажете: ну и что же? На Западе при­мерно та же картина. Но на Западе для этого подготовлена специальная инфраструктура, а в России к ней еще не присту­пали – было не до нее, сегодня тем более не до нее. Горько видеть миллионы одиноких беспомощных стариков, которым некому принести хлеба, подать стакан воды. И такая старость по мере нарастания депопуляции становится все более типичной.

В-третьих, на производство с каждым годом приходит все мень­ше вчерашних школьников, уходит на пенсию все больше стариков. На Западе эту брешь закрывают миллионами гастарбайтеров. Отку­да их взять в нищую Россию? До недавних пор брали из деревень. Теперь этот источник вычерпан почти до дна. Если отток рабочей силы на селе не сменится притоком – массового голода не мино­вать. Попробовали завозить в качестве дешевой рабочей силы вьет­намцев. Но это порождает такие острые социальные проблемы (мас­совые драки нищих с нищими), что от такой перспективы в ужасе отшатываешься. Меж тем уровень комплексной механизации и ав­томатизации производства в России намного отстает от американс­кого. Требуются миллионы квалифицированных рабочих рук, кото­рые надо готовить с детства. А кого же готовить с детства при такой ситуации?

В-четвертых, если каждых двух родителей, в среднем, сменяет только один будущий родитель, то уменьшение населения раньше или позже доведет его численность до нуля. Для России рассчитан­ный прогнозный срок такой траектории (при наметившихся тенден­циях) – около полутора тысяч лет. Конечно, 1500 лет – срок боль­шой, и можно пока не беспокоиться. Кроме того, ничего страшного: место выморочных русских (германцев, французов, англичан, аме­риканцев) займут более плодовитые народы, у которых каждых двух родителей, в среднем, сменяют четыре новых. Но представьте себе, что таким образом на земле останется только один народ. Что полу­чится? Обеднение мировой цивилизации. Мы ищем затонувшую Атлантиду и не видим, как на глазах уходит под воду наша собствен­ная… Если заранее обрекаем себя на исчезновение с карты земного шара, то зачем столько усилий и столько мучений в жизни?

Есть еще одно последствие депопуляции – пострашнее преды­дущих четырех. Горький опыт минувших времен показал, что там, где кончается семья, там (как и в истории с рынком) начинается звериная стая. Поиграйте с вашим любимым котенком или кутен­ком и вышвырните его на улицу. Что случится? Чтобы выжить, он прибьется к дикой стае и будет жить по ее законам. Точно в такие же стаи сбиваются брошенные нами, предателями-родителями, наши собственные дети. А когда это дети из так называемых неблагопо­лучных семей – уже распавшихся или мучительно распадающихся с тяжелыми страданиями для малышей, – среди них повышенная процентная доля психически неуравновешенных, крайне ожесточенных, готовых на любое преступление. И таких детей к 1985 г. по СССР набиралось ежегодно до 700 тысяч. Сегодня брошенных на произвол судьбы детей и подростков – миллионы и миллионы. Не­благополучная семья – первый по значению социальный источник преступности… Это похуже Содома. И грозит еще более страшной Гоморрой.

Что же делать?

Теоретически программа ясна. Надо ослабить трудовую нагруз­ку на будущую мать и на женщину с малолетними детьми. Тем более что именно ее сегодня первой ждет массовая безработица (до 70—80% из миллионов российских безработных – женщины). Про­длить ее предродовой, полностью оплаченный отпуск до полугода и позаботиться о ее здоровье. Продлить ее послеродовой, полностью оплаченный отпуск до трех лет. После этого шире практиковать для нее половинную рабочую неделю с полной оплатой либо с поло­винной же оплатой и с весомым пособием на ребенка (оставляя вторую половину недели на педагогическую работу ассистента воспитателя в детском саду и учителя в школе). Постараться сделать ее жизнь содержательной, досуг – не хуже, чем у других, карьеру своего рода «приват-доцента» – высокопрестижной, а повышен­ную пенсию – гарантированной. Дать льготный долгосрочный кре­дит молодоженам на обзаведение жильем и всем необходимым с частичным и даже полным погашением при рождении двух и более детей. Поставить детей – будущих кормильцев всех стариков обще­ства – на полное общественное иждивение. Бесплатно (или по сим­волической цене) – питание, одежду, игрушки, книжки. Мы же не заставляем армейских офицеров платить за содержание солдат, от которых зависит безопасность страны!..

А практически – что делать с правительством, которое, нако­нец, выучило аксиому о важности экономических наук (совсем не­давно не понимало и этого), но никак не соберется с силами выучить аксиому о такой же важности социологических, психологических, политических, демографических, педагогических, исторических и других наук? Четверть века назад в ЦК КПСС меня попросили выска­зать предложение о совершенствовании демографической полити­ки. Речь, в частности, шла о материальном поощрении многодетных семей. Я отвечал, что прежде всего надо констатировать наличие в СССР двух прямо противоположных проблемных демографических ситуаций: «демографического взрыва» в республиках Средней Азии и ряде регионов помельче (20% населения СССР при динамике «че­тыре родителя на смену двум предыдущим») – и «начинающейся депопуляции» в остальных регионах (80% населения при динамике «один родитель на смену двум предыдущим»). И соответственно дифференцировать демографическую политику. Мне ответили: со­ветский народ един, и всякая дифференциация подобного характера будет выглядеть дискриминацией. Тот же ответ получили професси­ональные советские демографы, которые начали бить тревогу с 60-х годов.

Несколько раз меня вызывали в Верховный Совет России, затем в Госдуму на «слушания» по этому вопросу. Всегда при­сутствовало несколько депутатов, с интересом впервые слышавших про демографию. Ни одного ответственного представителя прави­тельства. Зато, как обычно, – куча воинствующих феминисток, кри­чащих, что женщина – это такой же мужчина, только вынужденный раз-другой в жизни проводить неделю в родильном доме, а посему ни в какой демографической политике не нуждающийся. То, что эти «слушания» не могут и не будут иметь никаких практических послед­ствий, я знал заранее. Так было на бесчисленных «слушаниях» на протяжения всех сорока с лишним лет моей научной карьеры.

Читаю ложащиеся на мой рабочий стол оперативные донесения профессионалов-демографов об уже начавшейся глобальной катас­трофе – лавинообразном физическом вырождении тех народов Се­верной Америки, Европы и Евразии, у которых с переходом от сельс­кого к городскому образу жизни практически потеряна потребность в семье и детях. Читаю прогнозы о том, что к 2008 г. «цветные» и испано-язычные избиратели США составят большинство. Что в Лон­доне и Париже, Москве, Петербурге, других городах Европы в му­чительных судорогах складываются новые этносы – помеси при­шельцев из стран, где падение рождаемости только начинается (оно идет сегодня во всех крупных странах мира), с тающими на глазах остатками последних могикан-аборигенов. Что население России в обозримом будущем ближайших двух-трех десятилетий сократится, при наметившихся масштабах убыли до миллиона и более в год, со 145 млн. в 2000 г. (150 млн. в 1990 г.) до 120—130 и даже, при ухудше­нии тенденций, до 90—110 млн. к 2030 г. Что полуторамиллиардный Китай тихой сапой осваивает пустеющую на глазах Сибирь до Урала. Что за школьными партами у нас в крупных городах через 5 лет вместо каждых нынешних трех детишек останется всего два, из которых один – хронически больной. И далее со всеми остановками… Что кошмарная судьба Косово, при наметившихся тенденциях, ожи­дает Северную Америку, Европу и Евразию не позднее второй чет­верти XXI в.

Читаю – и тревожно вглядываюсь в контуры грядущего. Мне не нужно для этого вертеть головой, как жене Лота. Я зримо вижу в обозримом будущем ближайших лет пылающие в депопуляционном пламени свои родные российские Содом и Гоморру – если не успеем заблаговременно повернуть штурвал оптимизационной демографической политики.

Лекция 17

ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ ОБРАЗОВАНИЯ

В 1995—2000 г. сектор социального прогнозирования Института социологии РАН реализовывал свой последний исследовательский проект «Ожидаемые и желаемые изменения в системе народного образования России» (отчетная монография под заглавием «Нужна ли школе реформа?» выпущена издательством Педагогического общества России в 2000 г.). Проект предусматривал трижды повто­ренный панельный опрос экспертов и разработки серии прогноз­ных сценариев на этой основе. В данной лекции кратко излагаются результаты этого исследования.

В царской России до 1917г. большинство населения было негра­мотно. Из грамотных, в свою очередь, подавляющее большинство было малограмотно, т.е. умело с трудом читать и писать, но редко приходилось это делать. Дефицит грамотных был настолько велик, что малограмотных приходилось производить в офицеры и посвя­щать в священники. Если исключить эти две категории, да еще граж­данских чиновников, где в каждом случае счет шел на сотни тысяч, то учителей насчитывалось всего несколько десятков тысяч, а инже­неров и врачей – всего по нескольку тысяч, ученых-исследователей – всего несколько сот человек. Это – на всю огромную страну со 150 млн. чел. населения! Запомнилось одно сравнение: «белых ворот­ничков» в России было меньше, чем психически больных и калек.

Особенно плохо обстояло дело с дипломированными специали­стами. И еще хуже – после Гражданской войны, когда многие из них были убиты, погибли от болезней или голода, бежали за границу. А университеты были совершенно дезорганизованы, и подготовка специалистов даже в прежних мизерных масштабах прервалась. В 20-х гг. дело дошло до того, что каждого пятого инженера из необхо­димых нескольких тысяч приходилось выписывать из Германии и США на золото, как самый дорогой импортный товар.

Вот почему перед системой народного образования страны объективно встали две задачи:

1. Сделать всех неграмотных и малограмотных по-настоящему грамотными.

2. Полностью удовлетворить общественные потребности в дипломированных специалистах.

Для решения первой задачи была создана всеобщая 7-летняя школа 1-й ступени (дети и подростки 8—15 лет). Для решения второй – 2-летняя, позже 3-летняя школа 2-й ступени (молодежь 16—18 лет). Однако решение той и другой задачи было сопряжено с огром­ными трудностями.

Подавляющее большинство родителей – крестьяне и ра­бочие – по традиции продолжали считать, что школа—это только для детей, и забирали подростков после 2—3 лет учебы для помощи по хозяйству. Пришлось вводить обязательное (принудительное) все­общее обучение, и вплоть до 70-х гг. по домам ходили контролеры, которые проверяли, кто из подростков уклоняется от посещения школы. Задача всеобщего 7-летнего образования была полностью решена только в 50-х гг.

Школу 2-й ступени в 1922 г. оканчивал только один из ста 18-летних. Поэтому ее учеников целиком ориентировали на подготовку в университет и соответствующим образом про­граммировали учебу. Кроме того, создали сильные стимулы. В 20-х гг. зарплата дипломированного специалиста вдесятеро превышала зарплату даже высококвалифицированного недипломированного. И даже в 50-х гг., когда дипломированным счет пошел не на тысячи, а на миллионы, – вдвое. Тем не менее 10-летнюю среднюю школу оканчивало в 1950 г. всего 5% 18-летних, что было совершенно недостаточно.

Положение изменилось к концу 50-х гг., когда в город хлынули миллионы семей, и современный городской образ жизни стал тес­нить традиционный сельский. Родители, наконец, сообразили, что отправлять детей в школу гораздо выгодней, чем использовать их дома по хозяйству в ожидании свадьбы: ведь это единственный путь из рабочих и крестьян в служащие, с их «чистой» работой и вдвое большим доходом. И если в 1950 г. среднюю школу оканчивал каж­дый 20-й из 18-летних, то в I960 г. – каждый 2-й. Спустя еще 5 лет – два из трех. Спустя еще 5 лет – три из четырех. И вслед затем вскоре с большой помпой объявили о грядущем «всеобщем среднем обра­зовании».

Вообще-то 10 лет учебы для молодежи не предел. Есть страны, где никого из молодых людей не выпускают в жизнь без минимум 12 лет учебы в школе. Но в СССР упустили из виду, что «школа 2-й ступени» (последние три года) была и осталась не просто школой, а своего рода «подготовительными курсами для поступления в уни­верситет». Почти все время там отдавали математике, поменьше – физике, химии, биологии, еще меньше – истории и литературе. На остальное времени просто не оставалось. Иными словами, там пре­подавали сугубо абстрактные дисциплины, в обыденной жизни не более полезные, чем латинский или древнегреческий язык. То есть учили не тому, что нужно в жизни, а тому, что необходимо для ус­пешной сдачи вступительных экзаменов в университет.

Заодно многолетней целенаправленной пропагандой добились того, что поступившие в университет стали рассматриваться как «элита», как люди 1-го сорта, а непоступившие либо направленные в школы для подготовки рабочих или недипломированных служащих – как «отбросы», как люди 2-го сорта. Достаточно сказать, что к 1970 г., по данным социологических опросов, до 89% 16-летних собирались поступать в университеты и считали для себя величайшей жизнен­ной трагедией, если бы это не удалось. Между тем университеты, при самом быстром экстенсивном росте (за счет столь же быстрого снижения качества образования и требований к дипломированно­му специалисту), могли принять не больше 20% абитуриентов шко­лы. Конкурсы в высшие учебные заведения разом взлетели до десят­ка и более – в некоторых случаях до сотни и более – претендентов на одно студенческое место. Таким образом, миллионы людей стали ежегодно начинать «взрослую» жизнь с жестокого разочарования, с колоссального комплекса неполноценности. Они ожесточались, замыкались в себе и становились психологически готовыми на любое отклоняющееся поведение, не исключая преступного. В итоге, как это ни парадоксально, школа стала играть асоциальную роль – прино­сить больше вреда, чем пользы для общества.

Это еще не все. Столь же быстро обнаружилось, что далеко не все молодые люди по своей психологии и интеллекту годятся для поступления в университет – даже если бы мест там хватило для всех. Помимо дебилов (клинических идиотов) и так называемых маргиналов, т.е. людей с ущербной психикой и отсталостью умствен­ного развития, «промежуточных» между сумасшедшими и нормаль­ными людьми, существуют вполне нормальные люди с разным со­отношением абстрактного и конкретного мышления. Одним легко дается математика и обобщение прочитанного, зато они хуже овла­девают машинами, аппаратами, механизмами, приборами, всеми видами ручного труда. У других – все наоборот. Это различие на­чинает проявляться уже в первых классах школы, а в последних – когда начинаются алгебра, геометрия, тригонометрия, физика, хи­мия, биология, приходится писать довольно сложные сочинения и выступать у классной доски с небольшими докладами – оно сказы­вается в полную меру.

При этом нельзя сказать, что одни школьники просто глу­пее других (хотя и это имеет место). Нет, одних природа наде­лила, образно говоря, талантом певца, а других – танцора. Что лучше – опера или балет? Смотря, какая опера и какой балет! Между тем столь же образно говоря, советских школь­ников всех поголовно, огулом стали готовить в оперу, объя­вив балет чем-то ущербным. Что получилось? Не менее чет­верти школьников уже в первых классах стали испытывать трудности с самыми элементарными формами абстрактного мышления (например сложение и вычитание дробей), посколь­ку обучение было рассчитано на более способных к нему. А по­давляющее большинство (до 2/3 и более школьников) оказа­лись неспособными в старших классах к высшим формам аб­страктного мышления (синусы-косинусы, закономерности истории общества, особенности художественного творчества и т.п.). И хотя при иной организации обучения они могли бы стать хорошими не­дипломированными специалистами, высококвалифицированными рабочими и служащими, в которых все острее нуждалась экономи­ка страны, их начинали третировать как умственно неполноценных. Естественно, они очень ожесточались, и школа очень быстро стала играть роль второго по значению – после неблагополучной семьи – социального источника преступности, выбрасывая на улицу еже­годно более миллиона молодых людей, психологически готовых «отомстить» отвергнувшему их обществу любыми доступными им сред­ствами самоутверждения.

Но и это еще не все. Под напором родительской обществен­ности и молодежи правительство вынуждено было открыть свыше 800 высших учебных заведений (формально по запад­ным стандартам – университетов и колледжей), которые в боль­шинстве своем не были обеспечены в достатке квалифициро­ванным преподавательским составом – его просто не успели под­готовить – и другими условиями полноценной подготовки дипло­мированных специалистов. И если раньше в последних ощущался недостаток, то теперь стал наблюдаться явный избыток. Как уже го­ворилось, диплом на уровне университета или техникума успел по­лучить каждый четвертый, три с половиной десятка миллионов че­ловек, причем в большинстве они, понятно, оказались посредствен­ными, а то и вовсе плохими работниками.

С другой стороны, на пенсию год за годом уходили хорошие недипломированные специалисты. Постепенно стал нарастать не­достаток недипломированных и избыток дипломированных специа­листов. Пришлось доплачивать за дефицитность профессии и как бы делить зарплату между несколькими работниками, где на одно пре­стижное рабочее место приходилось сажать двоих-троих. Дело дош­ло до неслыханных нигде в мире парадоксов: инженер управлял ра­бочими, зарплата которых была вдвое-втрое больше, чем у него; врач с зарплатой в 150 руб. ехал в машине «скорой помощи» с води­телем, которому приходилось платить 300 руб.

И тогда началось массовое «дезертирство» дипломированных специалистов в ряды недипломированных, но с более высокой зарп­латой. Как уже говорилось, к 1985 г. «дезертировали» миллионы: примерно каждый пятый обладатель диплома. В результате система народного образования окончательно зашла в тупик. Мало того, что она совершенно дезориентировала молодых людей. Мало того, что она настроила их против общества. Она еще, образно говоря, стала готовить инженера, который тут же шел работать грузчиком или шофером. Система народного образования стала напоминать ту ска­зочную мельницу, которая испортилась и намолола столько соли, что вода в море стала соленой и непригодной для питья. Потребова­лась радикальная школьная реформа, которая сделала бы школу, ставшую социальным анахронизмом, более адекватной потребностям личности и общества.

26—28 ноября 1974 г. в Академии педагогических наук СССР состоялся Всесоюзный семинар по теме «Прогнозирование развития школы и педагогической науки». Мне, как заведующему сектором социального прогнозирования Института социологических иссле­дований Академии наук СССР, было поручено подготовить для об­суждения на нем два доклада: «Предпрогнозная ориентация при прогнозировании развития системы народного образования» и «Про­гнозирование перспектив развития системы народного образова­ния». Это было начало пути, который привел меня к избранию в 1988 г. президентом Российского педагогического общества, а в 1992 г. – действительным членом Российской академии образования, членом бюро ее президиума и академиком-секретарем Отделения образования и культуры (после бесчисленных докладов и ряда книг на эту тему).

Обсуждение на семинаре показало: если сохранятся наблюдае­мые тенденции, существующая система народного образовался нач­нет играть все более деструктивную роль в жизни общества, кале­чить миллионы человеческих жизней и в самом буквальном смысле подрывать экономику страны. Наметились и некоторые пути опти­мизации развития. Впрочем, для их более точного определения по­требовались годы и годы. Дискуссии на этот счет продолжаются и по сей день.

Материалы семинара были опубликованы в том же году и вызвали большой общественный резонанс (см. «Прогнози­рование развития школы и педагогической науки», т. 1—2, издание Академии педагогических наук СССР, М., 1974). Спу­стя год они получили отклик на правительственном уровне, и в 1976 г. с трибуны XXIV съезда КПСС было признано самим Брежневым: «Наша общеобразовательная система нуждается в серьезном совершенствовании».

Но в каком?

Потребовалось несколько лет, чтобы вопрос из области теории перешел в 1983 г. в область практики. Но тут же заст­рял. Первоначально предполагалось разрубить этот гордиев узел мечом. А именно – из каждых четырех 15-летних одного отбирать по способностям для подготовки в университет, а трех других направлять в профессиональные училища для подго­товки рабочих. Однако это вызвало гневный протест обще­ственности; родители знали, что этот «четвертый» неизбежно будет отпрыском родителей из номенклатуры, так что их собствен­ные дети изначально обрекались на роль «синих воротничков», не­взирая ни на какие способности. И, понятно, возмущались.

Дело заглохло еще на пять лет. Наконец, в 1988 г. собрался специальный Всесоюзный съезд работников народного образования, что­бы решить вопрос; что же делать со школьной реформой? Было постановлено: реформу начинать немедленно, иначе неизбежны последствия, катастрофические для общества. Но в 1989 г. зашата­лось положение правящих кругов, и социально-политическая об­становка в стране настолько осложнилась, что стало не до реформы. Тем не менее, создали несколько рабочих групп, которые начали прорабатывать практические аспекты реформы. После августа 1991 г. работники одной из этих групп, концепцию которой я разделял, были поставлены Ельциным во главе Министерства народного об­разования России. Казалось, теперь реформа должна была сдви­нуться с мертвой точки. Но шел год за годом, а положение суще­ственно не изменилось. Точнее, начало меняться стихийно и далеко не всегда в лучшую сторону.

В чем же дело?

Чтобы провести радикальную школьную реформу, необходима соответствующая база, т.е. огромные капиталовложения, сравнимые с военными расходами. Кроме того, необходимы кадры, которые могли бы поднять образование на качественно новую ступень. Ни того, ни другого не было ни в 1983 г., ни в 1988 г., нет сегодня и не предвидится в обозримом будущем. Достаточно сказать, что 2/3 всех школ нуждаются в капитальном ремонте. С учебниками всегда очень напряженно, а подготовка и написание новых автоматически удеся­терят расходы. Наконец, мизерная зарплата учителей (одна из самых низких в государстве) привела к тому, что в школьных классах 80% преподавателей составили женщины соответствующей квалифика­ции, которые не были способны перейти на более высокооплачива­емую работу. Они выполняли и выполняют свой долг, как умеют, – и большое спасибо им за это. Но они просто неспособны препода­вать иначе. А для качественно иного преподавания необходимы качественно иные люди с гораздо более высокой зарплатой. Для их подготовки требуются годы. И многие годы должны пройти, прежде чем профессия преподавателя вновь станет престижной для талант­ливых людей, педагогов по призванию. Без них – какая же реформа?

И все же это не основание, чтобы сидеть сложа руки и ждать, пока обстоятельства изменятся. Необходима теоретическая концеп­ция реформы, чтобы наметить пути движения к ней. И необходи­мы первые практические шаги, которые показали бы степень реаль­ности вырабатываемых мер при наличных материальных возмож­ностях.

И в том, и в другом отношении наметился значительный прогресс. Что необходимо сделать прежде всего?

Как явствует из изложенного выше, преодолеть огульный подход к учащимся, наметить дифференциацию образования сооб­разно общественным потребностям и личным способностям каж­дого. К настоящему времени достаточно четко прояснилось, что общество нуждается в очень большом числе хороших недипломи­рованных специалистов и в гораздо меньшем числе дипломирован­ных специалистов, но обязательно тоже хороших, ни в коем случае не «избыточных масс» посредственных, тем более плохих. Следова­тельно, необходимо разъяснить учащимся и их родителям, что в сложившихся условиях тот, кто освоит профессию сообразно своим склонностям, способностям, призванию, станет более уважаемым человеком и получит вдесятеро больше дохода по сравнению с че­ловеком, который пополнит толпы искателей престижных должнос­тей без надлежащих данных, способных выдвинуть его в первые ряды. И необходимо предоставить возможно более широкий выбор программ еще в средней школе (дети и подростки 8—15 лет), а затем возможно более широкие возможности профессиональной подго­товки, которую целесообразно продлить на несколько лет после сред­ней школы, что окажется возможным только при переходе от всеоб­щей воинской повинности к профессиональной армии и при всеоб­щей военно-спортивной подготовке молодежи, достаточной, что­бы, в случае необходимости, стать достойным защитником Родины. И только потом часть абитуриентов пойдет в университеты, при­чем всем – и дипломированным, и недипломированным специа­листам – все равно придется всю жизнь постоянно повышать ква­лификацию и периодически проходить переподготовку, а также за­ниматься общим самообразованием взрослых.

В идеале хорошо бы иметь с самого младшего класса шко­лы несколько программ, рассчитанных на разные типы уча­щихся: для более одаренных, которые особо интересуются данным предметом; для столь же одаренных, которые больше интересуются другими предметами; для менее одаренных, которым дан­ный предмет нужен только для общего образования и т.д. Но для начала были бы достаточны хотя бы две программы: стандартная и «продвинутая». Тогда не будет удара по чувству человеческого дос­тоинства школьника, просто он выберет программу, по которой со­бирается специализироваться, либо просто для ознакомления.

В старших классах специализация должна быть все более стро­гой, причем учебные занятия должны чередоваться со все более основательной практикой, чтобы ученик приходил на производство не ребенком, а настоящим работником. Для этого необходима сеть школ (колледжей) самого разнообразного уровня и профиля, чтобы учащийся мог выбрать по склонности и способности.

Такая же специализация должна быть продолжена на универси­тетском уровне. К тому же кто-то удовлетворится сертификатом об окончании колледжа. Кто-то потратит еще два года на диплом бака­лавра, кто-то еще два года – на диплом магистра, кто-то еще два года – на диплом доктора. В странах Запада все это давно обычная вещь, а в России только сегодня приходится пробивать с боем. Вто­рой важный аспект реформы – демократизация образования. Шко­ла-казарма, из которой выходят 17-летние инфантилы с психологией 10-летнего ребенка, должна уступить место школе-колледжу, из ко­торой выходят взрослые люди, не только добросовестные работники и добропорядочные граждане, но и энергичные предприниматели, способные делать свой бизнес (напомним еще раз: дух предприни­мательства задушен в советском народе почти начисто, с тяжелей­шими социальными последствиями, и его предстоит возрождать). Этого невозможно добиться, пока старшие школьники не научатся сами обсуждать и решать вопросы школьного бюджета, не научатся ценить заработанный рубль и не попробуют сами свои силы, подря­жаясь на разного рода работы, подобно студентам, – возможнос­тей для этого в России хоть отбавляй.

Наконец, третий аспект реформы – «подтягивание» отстающих подсистем образования до уровня передовых. Это относится, в час­тности, к подсистеме всеобщего педагогического образования ро­дителей: известно ведь, что воспитание ребенка начинается с воспи­тания его родителей. Это относится далее к подсистеме дошкольно­го образования, чтобы перейти от «камер хранения детей» к «предшкольным университетам», где всем дошкольникам была бы обес­печена хорошая подготовка к школе, где они бы на своем уровне осваивали основы этики и эстетики (обязательно!), навыки физичес­кого и умственного труда, физической культуры, азы естествознания и обществознания, умения читать, считать и писать. Это относится также к учебному кино и ТВ, к комплексной компьютеризации школьного дела, которая практически все еще впереди.

Пока идут разговоры о реформе – жизнь берет свое. Вместе с расслоением общества на богатых и бедных идет расслоение по тому же принципу учебных заведений. Как грибы после дождя, появля­ются частные школы и университеты, рассчитанные на состоятель­ных, а некоторые даже только на очень богатых родителей. Мой стар­ший внук заканчивал бесплатный государственный университет, а мой младший внук посещал детский сад, стоимость пребывания в котором по меньшей мере вдвое превышает зарплату старшего по окончании университета. Есть и намного более дорогие детсады, школы, колледжи, университеты.

Возникает опасность, что некоторые способные молодые люди не смогут получить специальность, в которой их способность рас­крылась бы наиболее полно на благо общества просто потому, что у их родителей нет средств на оплату соответствующего учебного за­ведения. Как и в других странах, возникает проблема системы сти­пендий для поддержки одаренных детей, подростков, молодых лю­дей. Кроме того, возникает опасность, что не все частные школы добросовестно выполняют свои обязательства по части уровня об­разования, заявленного в их статусе и рекламе (в России такой обман наблюдается в массовых масштабах не только в торговле). Как и в других странах, возникает проблема возможно более строгого лицензирования и систематического инспектирования всех учебных заведений – и государственных, и частных.

Именно эти проблемы решаются сегодня при переходе сис­темы народного образования России от тоталитаризма, «ка­зармы» – к демократии, «рынку».

И примерно тот же процесс происходит в сфере науки.

Лекция 18

ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ НАУКИ

У человека – шесть органов чувств (зрение, слух, вкус, обоня­ние, осязание, равновесие). Лишенный какого-то из них, он становится инвалидом. Лишенный важнейших (например, зрения и слу­ха), он может выжить только в качестве объекта научного экспери­мента.

У человечества нет органов чувств. Вместо них у него есть семь форм общественного сознания: мировоззрение, наука, искусство, мораль, право, политика, вера. Человек без них – просто животное. Человек с ущербным развитием хотя бы одной из них – духовный инвалид. До недавних пор многие (и не только марксисты) считали, что главная, ведущая форма общественного сознания – наука. Что-то вроде зрения, на которое приходится до 80% информации, полу­чаемой человеком из окружающего мира. Однако постепенно об­наружилось, что нет «главных» и «вспомогательных» форм обще­ственного сознания. Все одинаково важны. Например, ученый с шатким мировоззрением, глухой к искусству, с ущербной моралью, правовой безграмотностью и нигилизмом, беспринципный полити­кан, не верящий ни во что, кроме возможности безнаказанно урвать что-либо лично для себя, – это вовсе не ученый, а просто разновид­ность представителей мафиозных структур. Любой тоталитаризм плодит таких псевдоученых тысячами, советский за годы своего су­ществования успел наплодить миллионы. Собственно только