Глава 1

По паркету босиком

23 декабря. 16.10. Окрестности поселка Суржево.

Снег пошел сразу, как только съемочная группа выехала из города. Колючая мелочь быстро превратилась в сырые хлопья. Они падали все гуще, шлепаясь с размаху о ветровое стекло.

– Экая красота! – ерзал Можжин на переднем сиденье. – Останови-ка, Витек, на минутку, я поснимаю немного. Классный снег! И для клипа сгодится, и синоптикам суну в прогноз. Да стоп же! Тормози, пока свет не ушел!

Он схватил камеру и выбрался из теплого нутра студийной машины. Картинка того стоила: громадные черные ели Суржевского леса, все в снегу, казались ненастоящими, бархатными. Тихо слетали с небес белые хлопья.

– Прямо как в новогоднем мультике! – радовался Можжин.

Сразу за лесом начинался элитный поселок Суржево. Он походил на дорогую декорацию: особняки с башенками, мансардами и разноцветными окнами картинно лепились к пологой горе. Селение сказочных гномов, да и только!

Снег все падал и падал. Снимая это чудо, Можжин стонал от удовольствия. Шофер Витек терпеливо держал над ним оранжевый дамский зонтик.

Пока шла съемка, бард Игорь Стрекавин скучал на заднем сиденье. Его поэтическая душа всегда чутко откликалась на снегопады, грозы, дожди, сосульки и прочую метеорологическую чепуху. Он много об этом пел. Но выходить из теплого салона, чтоб полюбоваться природой, не желал, как ни уговаривал его Можжин.

– У нас впереди работа, надо внутренне собраться, – отнекивался бард.

– Тоже мне нашел работу! Ерунды минут на десять, – кричал заводной Можжин. – Ты посмотри, какая благодать!

Съемку Можжин закончил быстро и теперь просто скакал вдоль дороги, пытаясь поймать открытым ртом самые крупные хлопья. Несколько раз он пробовал вытащить из машины барда и заставить делать то же самое. Угомонился он лишь тогда, когда извалял в снегу шофера Витька.

Витек ничуть не обиделся. На студии Нет-ТВ Димона Можжина все очень любили за креативность и веселый нрав. А еще у него всюду было полно не просто знакомых, а старых и проверенных корешей. Эти кореши пускали его с камерой всюду, в самые заповедные места. Однажды он даже снял личную дачу губернатора и губернаторскую собаку, скребущую лапой в дизайнерской клумбе.

Вообще-то на Нет-ТВ Дмитрий Можжин значился оператором. Но в последнее время он все чаще снимал собственные сюжеты как режиссер. Например, для новогодней программы он уже изготовил клипы местных музыкантов – рэп-группы «Кук» и фолк-певицы Анны Верболозовой. Теперь он занимался Стрекавиным.

Работал Димон в молниеносном темпе. Особенно мысль его была быстра. Всего лишь час назад Игорь Стрекавин зашел на студию и поинтересовался сценарием своего клипа.

– Какой сценарий? – радостно воскликнул Можжин, жесткой ладонью запихивая барда в дверь машины, где уже сидел Витек. – У меня давно все в голове!

– Что именно? – недоверчиво спросил бард.

– Говорю же, все! Это будет улетный клип: сначала ты идешь по Марксистской, потом грустишь под фонарем, потом сидишь на скамейке возле мыловаренного завода.

– Почему возле мыловаренного? – возмутился бард. – Там на заборе такое понаписано!

– Зато там сугробы никогда не убирают. Ты и куча снегу – это же чистая лирика. Забор в кадр не попадет, не боись. А еще мы гламурчику тебе подпустим: в Суржево съездим. У меня там живет друган, и я с ним как раз на сегодня договорился. Побродишь у него по вилле – вроде бы ты тоскующий олигарх. Пипл это любит! Кстати, лестница там как в Эрмитаже. Пройдешься и по ней!

– Моя песня по атмосфере совсем иная, – засомневался Стрекавин. – Боюсь, вилла будет неуместна.

– Вилла уместна всегда! Я на днях туда заезжал пивка попить и мигом смекнул: классный интерьерчик для клипа. Только вот не знал, кого туда взять: пацаны-рэперы слишком корявые, еще нагадят где-нибудь, Верболозова – корова в сарафане. А ты у нас парень интеллигентный, лирик, руки моешь. Так что тебя и запустим – будешь там грустить на пуфике. Десять минут работы!

В тот день Стрекавин видел Димона впервые и не собирался быть с ним на «ты». Но держать дистанцию было поздно: с первой же минуты Можжин без всяких разрешений стал громко хлопать барда по спине, угощать семечками и вспоминать какое-то мифическое совместно выпитое. Спустя полчаса Игорь Петрович почти поверил, что Димонова физиономия, помятая, но моложавая, мелькала перед ним всю жизнь.

Димон был настоящим русским человеком с широкой душой: он медленно запрягал, зато быстро ездил. В тот день его запрягание выдалось особенно тягучим. Стрекавин даже не предполагал, что так трудно добраться до Суржева в бежевой машине, на боку которой написано «Студийная». Обычный рейсовый автобус тратил на этот путь ровно двадцать пять минут.

Поначалу и у съемочной группы все шло как по маслу: машина практически подкатила к месту съемок. Она остановилась в лесу на окраине поселка. Там-то Димон и снял пару лирических этюдов со снегопадом.

Затем бежевая машина от Суржева стала почему-то быстро удаляться. Ее занесло в какую-то автомастерскую, где что-то в ней меняли и чистили. Из-за этого Димон со Стрекавиным часа два торчали в автопредбаннике, беседуя об искусстве. Немудрено, что Можжин проголодался. Когда Суржевская гора с ее сказочными домиками вновь замаячила за ветровым стеклом, он подбил Витька сделать крюк и перекусить в придорожном заведении «Камелек». Стрекавин есть не хотел. Он с тревогой поглядывал в окно: Суржево от них снова удалялось, а день мерк на глазах.

До «Камелька» ехали битых полтора часа. Но прославилась эта харчевня не зря: пиццу там подали такую огромную и сытную, что после нее Стрекавин заснул в машине как убитый. Он открыл глаза, лишь когда Можжин больно стукнул его по плечу.

– Подъезжаем! – радостно сообщил Димон.

Барду показалось, что уже утро. Об этом говорили ультрамариновые сумерки и блаженный звон в ушах. Но скоро стало ясно: это предыдущий вечер еще не кончился. Перед сонным Игорем Петровичем в очередной раз возникла Суржевская гора со своими домиками. Она неумолимо приближалась. Димон молчал. Кажется, он больше не мог придумать, куда еще можно заехать.

23 декабря. 22.10. Суржево. Улица Лесная.

Издалека строения в Суржеве выглядели игрушечными, гномьими. Однако вблизи оказалось, что они годятся скорее для великанов. Во всяком случае, жилище друга Можжина подавляло масштабами. Было оно о трех этажах, а Можжин уверял, что есть еще и два подземных. Наверное, потому, что уже стемнело, а снегопад усилился, выглядел этот огромный дом настоящим замком. Его крыша таяла в мутных небесах, а башенки, балконы и эркеры трудно было пересчитать.

Громадностью поражал не только сам дом. В глубине пустого двора орудовал лопатой кто-то неестественно могучий. Даже собака жила тут такая большая, что Игорь Петрович сначала принял ее за взрослого медведя.

– Эй, Арька, мы уже тут, – весело гаркнул в мобильник Можжин.

Студийная машина в это время парковалась рядом с тремя иномарками напротив кованых ворот – достойных Вестминстера, как подумалось барду. Впрочем, Игорь Петрович никакого Вестминстера сроду не видал. Может, там все помельче, поскромнее?

Скоро по дорожке от замка к воротам за прыгала тонконогая фигурка олигарха. Можжин вышел из машины и радостно поприветствовал друга, стукнув кулаком по его тщедушной спине.

– В гостиной, где мы с тобой пиво пили, сегодня снимать не получится, – сообщил в ответ олигарх. – Занято! Наши завтра уезжают в Австрию, а сегодня затеяли маленькое пати. Но ничего, мы наверху устроимся, в будуаре – там еще круче. Если вы ненадолго, никто возбухать не станет.

Игорь Петрович погрустнел. Он понял, что приятель Можжина вовсе не хозяин дома, а какая-то мелкая сошка. Их группу в замке, возможно, не только не ждут, но еще и вон попросят. Как глупо!

Можжин так не думал. Он продолжал приветливо колотить друга по спине и топать к крыльцу. Стрекавин с гитарой плелся сзади. Витек остался дремать в машине. Он был настоящий профессионал: спал в любое время суток глубоко и помногу. Именно его всегда брали на съемки официальных мероприятий, которые длились бесконечно. Витек был надежен и терпелив, как верблюд. Он не рвался хлебнуть пивка или сгонять куда-нибудь по своей надобности – он просто отсыпался в машине до мигрени и провалов в памяти.

Войти в замок великанов оказалось непросто. Когда Стрекавин переступал порог, что-то сильно толкнуло его сзади. Бард чуть не рухнул на четвереньки. Странная тень мелькнула рядом, огромная, как и все в этом доме.

– Мамай, подлец! – взвизгнул приятель Димона и вцепился в ускользающую тень тощими пальцами.

Тень детски захныкала и остановилась.

– Серега, сюда! – крикнул ловец тени. – Мамай снова в дом залез! Быстрей, я его держу!

Со двора на крыльцо взбежал плечистый парень в валенках – тот самый, наверное, что чистил снег. Он ловко перехватил добычу можжинского друга и не без усилий выволок ее на свежий воздух. Добычей оказалась гигантская лохматая овчарка с непомерно крупной безухой головой и дьявольским огнем в глазах. Именно ее Игорь Петрович видел во дворе и в сумерках посчитал ручным медведем.

– Куда тебя на х… несет! – сипло ворчал Серега, спихивая овчарку со ступенек. – …дел бы себе на дворе. Погода-то ох…ная!

Овчарка упиралась, скребла когтями по ступенькам и не желала наслаждаться погодой.

* * *

23 декабря. 22.20. Суржево. Дом Еськовых. Холл и будуар.

Холл замка был пуст, сумрачен и просторен. Паркет сиял так, что казалось, кругом налили воды.

– Тихо тут у вас, как в ухе. Деревня! – одобрительно заметил Можжин.

Бард Стрекавин только пожал плечами: на его вкус, в холле было довольно шумно. В одной из ближних комнат слышалась музыка. Там галдели, хохотали и даже пробовали подпевать хору Турецкого. Оттуда же по глади паркета тянулась длинная дорожка света. Кипела жизнь и на верхних этажах замка – там слушали рэп, хихикали и что-то роняли.

– Католическое Рождество на носу, так что все в сборе, веселятся, – пояснил Арик.

Димон удивился:

– А кто это у вас католик?

– Да никто. Это понты такие.

Арик подвел гостей к высокой вешалке. Ее рога-крючки угрюмо торчали во все стороны. Можжин повесил свою куртку на рог (чтоб до него дотянуться, пришлось подпрыгнуть) и споро разулся. Стрекавин совсем загрустил.

– Давай, бард, скидывай боты – и вперед, – подбодрил его Можжин.

– Что же, я буду сниматься босым? – удивился Игорь Петрович.

Он вспомнил, что сегодня на пятке левого носка у него обнаружилась дырка, а заменить не пришлось – все запасы были еще дырявее.

– Ты не Мадонна, ножки твои в кадр не попадут, – пообещал Димон. – Не боись! У тебя такое интеллигентное лицо, что ниже пояса никто и смотреть не захочет.

Стрекавин разулся и, зажав гитару под мышкой, побрел вслед за Можжиным к лестнице. Ступнями, особенно сквозь дыру в носке, он чувствовал ледяную гладкость паркета. Этот холод казался почему-то оскорбительным. Бард насупился. Съемки клипа, которые еще недавно он считал подарком судьбы и дорогой к славе, стали противны. Лучше б не ездили они с Можжиным дальше мыловаренного завода!

Какая-то женщина вдруг истошно расхохоталась в комнате, где справляли католическое Рождество. Настроение у Игоря Петровича испортилось вконец. Он как раз проходил мимо этой комнаты и видел, что за приоткрытой дверью что-то движется и блестит. Там был праздник. Там танцевали ча-ча-ча, там мигала огоньками наряженная елка, там звякали вилки и неясно рокотала беседа. В глубине комнаты колыхалось что-то большое, ярко-розовое. Женские ноги, не босые, а, наоборот, в востроносых черных туфлях на шпильках, сплетясь, тянулись с дивана. Игорь Петрович, сколько ни старался, ничего больше в дверную щель увидеть не смог. Интересно, чьи они, эти ноги, такие стройные?

Внутри комнаты кто-то прошел мимо двери и на миг заслонил приметные ноги. Стрекавин так внимательно их разглядывал, что даже не понял, мужчина прошел или женщина. Нет, все-таки мужчина. Крупный мужчина в светлом костюме…

Лишь потом – так бывает! – когда Стрекавин уже отвернулся и ступил зябкой ногой на дубовую лестницу, он вдруг увидел человека, который мелькнул за дверью. Очень ясно увидел. Отпе чаталась, оказывается, в сознании Игоря Петровича и круглая щека, и очки, и ухмылка, и трехдневная золотая бородка, этакая щегольски-раздолбайская…

Как? Неужели?.. Не может быть!

– Чей это дом? – шепотом спросил бард, нагоняя Можжина на лестнице.

Димон ответить не успел: в дверях комнаты, где ели и шумели, возник темный силуэт. Женский голос строго спросил:

– Арик, это ты? Снова твои друзья? Снова будут совать бычки под скатерти?

Арик отозвался с лестницы:

– Это телевидение, теть Галь! Мы только на полчасика. Не думайте, я с дядей Сашей договорился – он разрешил. Здесь только бард и режиссер. Они обещали не курить, а Соснихина я больше не приглашаю.

– Они разулись? – грозно осведомилась тетя Галя.

– Конечно, – заверил Арик.

Стрекавин засопел, а Можжин протянул в сторону суровой дамы ногу в полосатом носке. Для убедительности он даже пошевелил пальцами. Это даме не понравилось.

– Надо было еще бахилы надеть, – буркнула она.

– Мы ж все-таки не в морге, теть Галя, – заметил Арик. – Это телевидение!

– Полчаса, не более. Ничего там не замарайте! – предупредила дама и скрылась в веселом шуме.

Димон опустил ногу и стукнул барда по спине.

– Это дом Александра Еськова, суперзвезды в мире йогуртов и маргаринов, – весело прошептал он. – «Сибмасло» – слыхал про такую фирму? То-то же! Нехило дядя живет, а?

Стрекавин застрял на ступеньке. Но в следующую минуту он взял себя в руки и продолжил подъем по лестнице, достойной, как считалось, Эрмитажа.

«Да, это судьба! – думал бард. – Такие совпадения случайными не бывают. Значит, это он. Конечно, я узнал его почти сразу! Это его гадкая рыжая морда и его хоромы… Вот и встретились! Интересно, он письмо получил? Догадался, о ком речь? Наверняка догадался. Что ж, тем лучше! Поглядим теперь, что будет…»

Он так ждал того, что будет (в дурном предчувствии сердце прыгало, как заводное), что перестал волноваться насчет съемок и грядущей славы.

Друг Можжина привел съемочную группу в комнату, где сладко пахло состоятельной женщиной. Все здесь было белым с позолотой. Имелся даже небольшой белый рояль, похожий на ванну.

Игорь Петрович рояль проигнорировал. Он расчехлил свою гитару и встал у окна.

– Бедром вперед! – потребовал Димон, глядя в экранчик камеры.

Игорь Петрович выпятил бедро и затянул, стараясь попадать губами в собственное магнитофонное пение:

Пел он легко, несмотря на Димонову камеру и на то, что Арик, не мигая, глядел барду прямо в рот. Вдобавок совсем рядом, в соседней комнате, кто-то упорно возился. Еще бубнил там голос известного черного рэпера, кто-то встревал невпопад по-русски, и тихо, чувственно взвизгивала женщина. Съемка клипа шла под фонограмму. Стрекавин мог не обращать внимания на посторонние шумы. Он хладнокровно шевелил губами и изредка щурился.

– Отлично! – одобрил его Димон. – Знаешь, ты мне поначалу очень зажатым показался. Но ты, Игорь, молоток! Только улыбайся посексуальнее, побольше зубов кажи. Зубы-то в порядке?

– В порядке, – обиделся Игорь Петрович.

– Ну вот, пусть и зритель это как следует прочувствует. Помотай-ка головой, вроде бы тебе грустно… Класс! Теперь ложись на диван.

– Прямо с гитарой?

– А тут есть еще с кем? Ложись, ложись! Да не на живот, а наоборот. Класс!

Арик, увидев, что бард полез на белоснежный с позолотой диван, забеспокоился.

– Стойте, вы обивку запачкаете! – вскрикнул он. – Я сейчас что-нибудь подстелю. Береженого бог бережет.

Он порылся в комоде и нашел зеленое полотенце для ног. Игорь Петрович лег на полотенце и снова запел:

«Он не знает, что я здесь. Это хорошо, – думал бард, перебирая струны; пел он автоматически – как-никак в этом году его популяр нейшему творению про трамвай стукнул двадцатник. – Но что он сделает, когда увидит меня здесь? И когда узнает, что Ульяна?.. Сказать ему сразу все, как есть, или помучить?»

Еще полчаса назад он никого мучить не собирался, но теперь самые дикие желания и планы забродили в его мозгу. Даже Можжин почувствовал это.

– Ага, глаз горит! – шумно радовался творец клипа.

Он приближал фокус камеры к лицу Стрекавина так, чтоб видны были лишь блестящие глаза барда и золотой завиток дивана.

Затем он потребовал:

– Ну-ка, Игорь, приподнимись! Еще, еще! Прижмись щекой к той вон шелковой хрени!

Игорь Петрович прижался и почувствовал, что бдительный Арик успел подложить на подушку бумажную салфетку. Он открыл рот, чтобы запеть, но тут же зажмурился: особняк производителя маргаринов основательно тряхнуло. Окна озарились слепящим огнем. Через секунду огонь стал редеть, меркнуть и рассыпаться розовыми искрами.

– Это Санька дурит, сынок Еськова, – пояснил Арик. – Пироман хренов! Как он дома, так у нас фейерверк.

– Такого сына я бы порол не переставая, – заметил Можжин. – Но плевать – мы профессионалы, работаем в любых условиях. Давай пой, Игорь!

И Игорь пел.

– Молодца! – веселился Можжин. – Теперь только на лестнице пару-тройку секунд доснимем – и по коням!

– Может, пивка? – предложил Арик. – У меня, а?

– Это само собой!

Для съемки на лестнице Арик включил люстру – целую груду лампочек, обвешанную хрустальными слезами. Теперь можно было как следует разглядеть холл. Оказывается, крупные, в облаках и березках, пейзажи красовались тут на стенах. Сам Арик тоже стал гораздо виднее со своей кудрявой шевелюрой и пронзительными карими глазками.

Бард ударил по струнам. Ступая с достоинством, то есть не афишируя рваную пятку, он громко запел:

Он очень хотел, чтоб его услышали в комнате с елкой. Он желал, чтобы оттуда высыпали те, кто там сидит, – все эти девочки с тонкими ножками на шпильках, все эти любители побренчать вилками у сильных мира сего. Пусть выйдет и сварливая дама, отмерившая творцам клипа полчаса, и он тоже пусть выйдет, ничего не подозревая. И вот тогда…

Как ни старался Игорь Петрович, никто из веселящихся – уважаемых, беспечных, не босых, но в туфлях и ботинках – не вышел. Никто не отозвался! Наверное, хозяева и гости просто не расслышали слабого голоса барда: в комнате имелась собственная музыка, к тому же компания шумела, а под окнами взрывались петарды.

– Теперь ко мне пошли! Под ноги только глядите, лестница крутая, – предупредил Арик и быстро потушил люстру.

После яркого света не видно было ни зги, но Можжин с Ариком стали ловко спускаться куда-то вниз, в адские потемки.

Игорь Петрович заартачился:

– Я не хочу пива. Нет, нет, и водки тоже не буду! Я тут, в холле посижу.

– Игорь, не дури! – крикнул из темноты Димон. – Я же знаю, ты без водки часа не живешь. Что с тобой? Зашился, что ли? Или закодировался?

Ничего подобного Игорь Петрович не делал. И пил он умеренно. Можжин все врал!

Раздраженный бард плюхнулся на банкетку у вешалки.

– Я подожду вас тут, – сказал он и ухватился за края банкетки руками, чтоб Димон из самых хороших побуждений не потащил его куда-нибудь насильно. – Мне тут одна хорошая мысль в голову пришла. Наверное, родится песня. Надо не упустить настроения!

Можжин такому нелепому объяснению не поверил – он сам был творцом, но никогда при этом не нуждался в уединении и от пива никогда не отказывался.

Зато Арик посмотрел на Игоря Петровича с пониманием.

– Бывает, – сказал он. – У нас сейчас Самоваров Николай Алексеевич бильярдную делает. Тоже большой мастер, только по дереву – может, слыхали? Вот и он никакого общения не выносит, когда работает. Большой чудак! Все творческие люди не вполне адекватны, по себе знаю. Тем более тут песня, а не деревяшки.

Можжин только фыркнул:

– Черт с тобой, Игорь! Сиди тут, кукуй, как дурак. Но если передумаешь, мы снова тебя не позовем!

Друзья спустились в подвальные глубины, а Стрекавин остался один. Его глаза быстро привыкли к полутьме. Он с любопытством разглядывал просторы холла и считал выходящие сюда двери. Их было целых семь. Правда, при дотошном рассмотрении самая большая дверь оказалась камином.

Холл Игорь Петрович нашел каким-то недоделанным, пустоватым, хотя все предметы тут были очень крупные, добротные, дорогие. Резная вешалка уходила под самый потолок – куртки съемочной группы, сиротливо висящие на ней, казались жалкими, детскими (хозяйские гости, похоже, разделись где-то в другом месте). Напольные часы в углу походили на шифоньер. Они тикали громко, как в микрофон. Банкетка, на которой сидел Стрекавин, смогла бы приютить на ночлег двоих, а то и троих.

Внезапно сбоку, в густой тени, Игорю Петровичу почудилось что-то темное, громадное и страшное. Бард похолодел. Чем дольше он всматривался, тем крупнее и безобразнее казалось ему это нечто. Он собрался с духом и встал. Войдя в сумрак, он с удивлением нащупал жесткошерстное медвежье чучело с вытянутыми вперед лапами. К когтю одной из лап неловко прицепилась вязаная шапочка, на другой лапе висел зонтик.

«Пошлость какая», – подумал бард.

Ему было досадно, что он струхнул. Он вернулся на банкетку и притаился в тени вешалки. Множество неясных звуков большого дома достигало его музыкального уха. Он даже различал проникающий откуда-то снизу беспечный хохот Можжина и хлопанье его дружеской руки по спине Арика. Что еще было слышно? На вечеринке с елкой царила дискотека 80-х и нетрезвые остроты, во дворе пару раз глубоким басом рявкнул Мамай. Петарды хлопали все реже. На верхнем этаже что-то непристойно-мерно скрипело, и рэп не пресекался ни на минуту.

Игорь Петрович помахал рукой перед носом, отгоняя эти докучные звуки, как мух. Ему надо было сосредоточиться и обдумать свои действия. Еськов не знает, что он здесь, – это хорошо. Стало быть, возможен эффект разорвавшейся бомбы. Никто сейчас ничего не видит и не подозревает… Зато он всех слышит и видит! Он выберет момент и выйдет из своего укрытия, но пока просто слышит и видит…

23 декабря. 22.30. Суржево. Дом Еськовых. Бильярдная.

Можжин не соврал – в особняке в самом деле имелось целых два подземных этажа. Оттуда даже в такой поздний час слышались голоса и стук молотка. Где именно, в каком помещении стучали, определить было трудно. Зато заблудиться тут было легко! Кроме жизненно необходимых сауны, прачечной и чуланов под землей располагались всякие хозяйские причуды – малая столовая для послебанных пиров, диванная для послебан-ной неги, бильярдная и даже кальянная.

Дом Еськовы построили недавно и еще не до конца отделали. Некоторые комнаты были готовы и обжиты, другие стояли пустые, даже без штукатурки, а в некоторых вовсю шла работа. Верхние спальни и гостиные густо сияли позолотой в угоду хозяйке. Зато подвальные хоромы отвечали вкусам самого Еськова.

Вкусы эти были странны и противоречивы. Но изменять им Александр Григорьевич не мог и не хотел, потому что все они были, как и положено, из детства. Так, Еськов очень любил суровый нетесаный камень и кованые фонари. В его доме то тут, то там попадались стены серого гранита, из которых торчали ржавые крюки и пугающие казематные цепи. Несколько грубых валунов возлежали на газонах у гаража (правда, сейчас их занесло снегом, и в глаза они не бросались).

Все эти брутальные штуки выплыли прямиком из еськовского подсознания – малышом он, сын партийных работников, часто отдыхал с родителями на Рижском взморье. Хотя в окрестностях Нетска полно собственных сосновых боров и песку, а летняя Неть куда теплей и приветливей вод Рижского залива, местная элита с ума сходила по Юрмале. Да и весь Советский Союз поголовно сходил с ума точно так же! Почему-то чудилось тогда в прибалтийской блеклости что-то заграничное, нездешнее. Надолго вошли в моду суровое Средневековье, органная музыка, крупные кулоны из янтарей и Банионис с Будрайтисом.

Балтийские валуны Еськов обожал до сих пор. Он требовал сочетать их с восточной роскошью – ведь именно он был одним из пионеров русской Антальи. И побольше живописи! Живопись Александр Григорьевич тоже полюбил в детстве, когда дверь в дверь жил с известным нетским художником Валиковым. Мастерская Валикова была этажом выше, в мансарде. Маленький Саша, соскучившись над уроками, часто туда сбегал. Валиков угощал соседа чаем черным, как тушь. Больше двух глотков этого чая Саша сделать не мог, зато часами наблюдал, как Валиков с поразительной быстротой изготовляет громадные пейзажи с пашнями, березками и грядами бетонно-серых облаков.

Подобные картины и теперь Еськов скупал и развешивал всюду в доме. Они одни могли не затеряться на необъятной шири этих стен.

– Еськовский фьюжн! – так именовал стиль дома декоратор Тошик Супрун, который трудился над здешними интерьерами.

Сейчас шли к концу работы в бильярдной. Художники обещали закончить ее к Новому году, потому вечеровали. Хозяин решил, что у него в бильярдной будут резные готические панели, марокканский шатер над диваном и росписи, как в Помпеях. Таков уж был Еськов – он хотел иметь все сразу.

Дубовые панели он заказал лучшему в городе мастеру Самоварову, по совместительству музейному реставратору и известному коллекционеру.

В тот день Самоваров как раз крепил свои шедевры к еськовским стенам. Он был не в духе. Ему не нравилось, что под ногами все время вертится Тошик со своим шатром. Да и живописец Алявдин, старый академист, скандалист и выпивоха, был не лучше – именно сегодня он домазывал свои Помпеи.

Самоваров слыл человеком справедливым. Он признавал, что Алявдин отлично имитирует древность акрилом по корявой штукатурке. Зато неопрятность и вечное курение живописца бесили: в будущей бильярдной дух стоял, как в теплушке гастарбайтеров. Всюду попадались под руку самодельные пепельницы, которые Алявдин ловко мастерил из обрезков ватмана. Пепельницы то и дело переворачивались и сыпали вонючей трухой. Разноцветные брызги акрила и раздавленные алявдинские бычки оскверняли мраморный пол.

– Не курил бы ты здесь, Георгий Степанович, – предупреждал живописца Самоваров. – Устроишь пожар – вовек не расплатишься.

– Хозяева вас просто уроют, – поддакнул и дизайнер Тошик.

Этой осенью Тошик бросил художественный институт, так как был нарасхват на телевидении и у частных заказчиков. Ему недавно исполнилось двадцать два, но на вид можно было дать лет пятнадцать. Лицом он очень походил на старинного щекастого пупса с темными глазами, похожими на вишни.

Алявдин с дизайнером не церемонился.

– Молчи, Тошка, – сипло рявкнул он. – Я в свое время расписывал обком партии, казино «Рояль» и губернаторскую дачу. И нигде, заметь, не было никаких пожаров. Наоборот, меня везде ценили и наливали. И здешний хозяин меня ценит. Колька просто зануда! Он замшел в своем музее. Сам тоже не ангел – достал своим молотком. Целый день, как дятел, бум-бум-бум. Надоел!

Живописец отвернул красное лицо от товарищей и поправил толстой кистью локоть нимфы, играющей в бильярд (все помпейцы на его росписях были мастерами кия). Затем он закурил новую сигарету.

– Да не кипятись ты, Георгий Степанович! Сегодня все отмучаемся, – мирно напомнил Самоваров. – Завтра утром хозяева работу примут и уедут. Плохо только, что у нас тут вонь и бардак. Это изгадит впечатление.

– Какого черта? – вдруг взвился Алявдин. – Ненавижу авралы! Мы не совки. Коля, пойми:

все это нонсенс. Семейка Еськовых отбывает на целую неделю – ну и отлично. Скатертью дорожка! Без них мы бы все тихохонько к Новому году доделали. Так нет, вынь им да положь сегодня! Убил бы! Вот скажи, какого черта несет их в Альпы – этого борова рыжего и его супругу, похожую на бревно в клипсах? Весь этот сброд будет кататься с Монблана. Зачем? Кому от этого легче? В чем смысл? Откуда это взялось?

Задохнувшись риторическими вопросами и сизым дымом скверной сигареты, Алявдин махнул рукой. Ему и самому курение в бильярдной опротивело. Он дымил больше со скуки и досады, потому что заканчивать работу в срок считал вульгарным. Вольная душа художника просила простора, проволочек, каверз, скандалов. Ему хотелось бросить все на пару-тройку дней, предаться лени, выпивке, похмелью. После такой паузы он работал особенно вдумчиво и вдохновенно.

Сегодня вдохновение не приходило. Мешал и Самоваров со своей стукотней, и Тошик с тюком рыжей органзы. В мгновение ока из нее намотался, надулся, повис горячим облаком сказочный шатер – только золотые кисти осталось пришить. Даже Самоваров засмотрелся на Тошикову работу.

– Жулик ты, Тошка, – плюнул в сторону шатра академист Алявдин. – Это не искусство! Это профанация.

Сразу захотелось выпить. «Я здесь, если спросят», – объявил Алявдин и удалился – к охраннику Сереге, как понял Самоваров. Серега и Алявдин давно нашли общий язык. Они часто сиживали вдвоем в охранницкой каморке, принимали по стаканчику и говорили без умолку. О чем? Ведь все мысли Алявдина были заняты только живописью и ее вырождением в прошлом и нынешнем веке. Вряд ли Серега волновался по тому же поводу.

– Я тоже, Николай Алексеевич, выйду на минутку, – сказал Тошик. – Санька «Шанхайский фонтан» поставил, а руки у него сами знаете откуда растут.

Он накинул куртку и убежал. Дизайнер по-детски любил фейерверки и время от времени разделял забавы хозяйского сына.

Оставшись один, Самоваров взялся за работу. Он увлекся и не сразу обратил внимание на протяжный женский крик, который несся откуда-то сверху. Крик как крик. Подумаешь! В особняке Еськовых часто бывает многолюдно и шумно.

Крик повторился, потом его перекрыли мужские вопли, неблагозвучные и панические. Только тогда Самоваров замер. Он перестал вгонять гвоздики в дерево и отложил молоток. Крики показались ему неприятно знакомыми. Так кричат, когда…

Неужели что-то случилось?

* * *

23 декабря. 23.06. Поселок Суржево. Дом Еськовых. Столовая.

– А теперь мой тост! – провозгласил Андрей Викторович Лундышев.

Он поднял бокал на уровень груди, порозовел. Смотрел он сейчас в какую-то неприметную точку на скатерти и хотел одного: поскорей отбарабанить этот дурацкий тост. Вернее, тост был как раз отличный, остроумный и подходящий к случаю, из книжки «Золотое слово тамады». Андрей Викторович зубрил его два вечера подряд, потом, пока ехал к Еськовым, еще и с диска прослушал в собственном исполнении раз сорок. Но ничего не помогало: тост то и дело выскакивал из памяти, как выскакивает из рук мокрый резиновый мячик.

Никак не давались Андрею Викторовичу всякие веселые штуки! Он обладал блестящими математическими способностями, зато выучить самый простой стишок или толково рассказать анекдот не мог. Вот и сейчас он стоял с бокалом в подрагивающей руке и волновался, как у школьной доски. Он даже шевелил губами, твердя про себя начало тоста: «Когда жизнь удалась и кажется нам полной чашей…»

– Сейчас будет прикол, и мы животики надорвем. Вперед! – подбодрила Андрея Викторовича Люба Ажгирей.

Она смеялась, зарокинув голову. Лундышев знал, что смех этот означает ложь, насмешку и подначку. Он недовольно фыркнул.

Зато Галина Павловна Еськова веселилась от души.

– Жги, Андрюха! – требовала она.

– Как же жги, когда Александра Григорьевича нет? – заметила толстая бухгалтерша Никитина. – Надо его дождаться!

– В самом деле, – удивилась хозяйка дома, – что-то давно его не видно. Куда он смылся? Вниз к художникам, что ли? Они, конечно, с бильярдной затянули, нагоняй им устроить надо, но не сейчас же… Саша!.. Да где же он? Или наверху заснул? С него станется, когда выпьет. Зина! Зина!!!

На зов явилась цветущая особа лет пятидесяти. Она была в светло-кофейном платье, белом фартуке с кружевцами и белой шапочке на макушке. Точь-в-точь так выглядят служанки в мексиканских сериалах. Даже волосы у Зины были мексикански-темные, а брови будто выведены углем.

– Зина, поди глянь, где Саша, – приказала Галина Павловна скрипучим голосом, каким требовала недавно, чтобы съемочная группа разулась; это был специальный голос для нижестоящих. – Он или в подвале, или в спальне. Позови его сюда, скажи, мы ждем.

В ответ Зина не проворковала «Слушаюсь» и не сделала реверанса. Она просто вышла в дверь.

Ее широкий зад выглядел много независимей ее мексиканского лица и кружавчиков.

Андрей Викторович поставил на стол бокал, из которого дважды капнул на скатерть. Как не капнуть, если то и дело отвлекаешься да бубнишь про себя эту муру! «Когда жизнь удалась и кажется…» Что именно кажется? Если так пойдет, тост и вовсе испарится из головы!

Разговоры смолкли. Сотрапезники, в меру хмельные, с сытыми улыбками глядели друг на друга. Над столом витало неясное предвкушение. Темным-темно было за окнами, мерцала и мигала елка, а музыкальный центр негромко заливался голосом Синатры.

Именно потому, что все, кроме Синатры, молчали, крик показался на редкость безобразным. Кричали наверху, на втором этаже. Почему? С какой стати? Кто вздумал? Зина не может так визжать!

Галина Павловна пожала плечами, кашлянула и забарабанила пальцами по столу. Крик не прекращался. Он обрастал новыми подголосками и звучал настолько дико в ухоженном, охраняемом, прочном доме, что не хотелось верить ушам.

Ничего не означал этот крик, кроме беды!

– Господи, – наконец выдохнула Галина Павловна и тяжело поднялась с кресла. – Что там такое?

Хозяйка и смущенные гости вышли в холл, уставились на пустую лестницу.

– Зина! – позвала Галина Павловна.

Никто не ответил, хотя крики продолжались.

Тогда Галина Павловна стала подниматься по лестнице.

Наверху, у дверей спальни, толпилось несколько человек – в полутьме экономных бра Галина Павловна не всех сразу узнала. Кажется, это гости сына? В спальню никто не лез, зато все кричали разнообразными, ненормально громкими голосами.

Галина Павловна пробралась к двери. Тут она увидела, что на пороге вверх чернобровым лицом лежит Зина. Это было странно. Никогда Галина Павловна не заставала ее в подобной позе. Кажется, еще и глаза закрыты? Что с ней? Она в обмороке? С чего бы? И почему никто не побежал за нашатырем?

Галина Павловна вытянула шею и заглянула в спальню. Там на широкой кровати, прямо поверх белоснежного покрывала, лежал ее муж, Александр Григорьевич Еськов. В своем светлом костюме и золотистом галстуке он выглядел очень нарядным, но был неестественно тих. И криков никаких он слышать не мог: в его лбу красовалась маленькая темная дырочка. Рядом на ковре валялся пистолет. Небольшой блестящий пистолет.

– Боже, – тихо сказала Галина Павловна.

Не только потерять сознание, но даже огорчиться как следует она не смогла. Все, что она видела, было невозможно, неправдоподобно! Быть этого не может!

Все остальные, наверное, тоже не верили своим глазам. Поэтому они голосили кто во что горазд. Один Лундышев нашелся сразу. Он как раз подоспел к месту событий, сунулся в спальню и достал свой мобильник:

– Милиция?

Глава 2

Никель и перламутр

23 декабря. 22.25. Суржево. Дом Еськовых. Холл.

– Всем оставаться на своих местах! Здания никому не покидать, – распорядился следователь Рюхин.

Отвернувшись, он недовольно шепнул медэк-сперту Грушевой:

– Народу в доме, как семечек в дыне. Разумеется, никто ничего не видел и не слышал! Значит, возни на сто лет. Как там наш труп?

– Огнестрел, – равнодушно отозвалась Грушевая.

Она была опытной, морщинистой, невозмутимой. Рюхин пробовал быть таким же невозмутимым, но от этого только казался вялым. Он был молод. Его редко при первом знакомстве принимали всерьез.

– Самоубийство? – с надеждой предположил Рюхин.

Грушевая только махнула рукой:

– Куда там! Правда, выстрел был всего один. Стреляли в упор, чуть сверху – выходное отверстие в основании черепа. Сам таким образом руку не задерешь, потому как неудобно. Емельянов говорит: оружие сначала аккуратно вытерли, а потом пытались вложить в руку жертвы. Есть отпечатки, но смазанные и не те. Не держал убитый этого пистолета. Дилетантщина какая-то, глупость! Ищи-ка, Артем, хладнокровного дурака.

Рюхин понимал, что последние слова просто шутка. Однако он с надеждой оглядел собравшихся в холле. Были тут все Еськовы, а также их гости и домочадцы. Публика на вид очень приличная и мирная. Лишь рослый охранник, он же дворник, выглядит грозно и вооружен совком для снега. Зато лицо у него кроткое, милое, улыбчивое.

Гости, товарищи покойного по бизнесу, не улыбались. Они нервничали и дружно требовали адвокатов. Никто из них дураком не казался. Глупее прочих выглядел сын Еськова, упитанный парень, очень румяный, наверное недавно с мороза. Он грелся у камина, такого огромного, что в него спокойно могли бы въехать «жигули».

Рюхин пригляделся получше и понял, что огонь в камине искусственный. Надо же! А издали огоньки подмигивают очень убедительно. У камина переминались с ноги на ногу друг и подружка Еськова-младшего. Из документов они смогли показать только студенческие билеты. Оба хныкали и просились домой. Парень даже стал уверять, что они с девицей оба несовершеннолетние и надо доставить им не только адвокатов, но и родителей, и детских психологов. Рюхин ухом не повел на это нытье: студенты третьего курса юридической академии не бывают несовершеннолетними. Парень врал, конечно, с перепугу. Или не только?

Чем дальше, тем больше удивлялся Рюхин наглости убийцы: затеять этакое, когда в доме полно народу. Даже в подвальных этажах обнаружилась целая толпа!

Эта толпа тоже переместилась теперь в холл. Двое граждан из подвала держались вместе. Они представились друзьями Аристарха Жебелева. Рюхин уже знал, что Аристарх – племянник жены Еськова. Правда, племянник заявил, что эти двое никакие ему не друзья, а так, случайные знакомые. Кудрявый Аристарх постоянно проживал в доме, а вот знакомые приехали только сегодня вечером. Они снимали клип на песню «Последний трамвай».

Вилла Еськовых ничем трамвай не напоминала, поэтому Рюхин не поверил в россказни про клип. Друзья Аристарха стали шумно обижаться. Один из них показал следователю профессиональную телекамеру, а у другого нашлась гитара в клеенчатом футляре. Вдобавок за воротами особняка в самом деле стояла бежевая машина, и на боку у нее была крупная надпись «Студийная». Внутри машины спал гражданин Виктор Ногтев. У него имелся паспорт, водительские права и служебное удостоверение компании Нет-ТВ. Значит, съемки вполне могли проводиться. Смущало другое: никого из троих клипмейкеров никто в доме, кроме Жебелева, не знал. Почему они приехали именно сегодня? И при чем тут трамвай?

Вторая группа из подвала вызвала меньше вопросов. Это была бригада художников, которые оформляли бильярдную. Художников в доме знали хорошо, характеризовали тепло, что не мешало им тоже попасть в подозреваемые.

Однако больше всего беспокоила Рюхина вдова покойного. Он старался не вспоминать банальную истину, что мужей на дому чаще всего убивают жены, а жен мужья. Это была крайне вредная мысль! В начале дела следователь должен настроить себя на максимальную собранность и беспристрастность. И все-таки… Иногда – редко, крайне редко! – попадались Артему Рюхину фигуранты, которые с первой же минуты вызывали тяжелое чувство. И не потому даже, что были это самые подозрительные лица, нет! Необъяснимая антипатия, и все тут.

Почему это чувство всегда оказывалось взаимным?

Вот и сегодня повторилась знакомая история. Увидев Галину Павловну, Рюхин непроизвольно вздрогнул, нахмурил негустые брови, и его лицо стало кислым. Ему очень не понравилась госпожа Еськова.

Ответная реакция была молниеносной: Галина Павловна злобно впилась в следователя небольшими глазками. Какого они цвета, при тусклом освещении определить было нельзя, однако Рюхин наперед знал – карие они, с зеленцой, змеиные.

Он собрался сказать что-то весомое, но его опередили.

– Сколько вам лет, молодой человек? – в лоб спросила Еськова.

Уже часа два она была вдовой, но не плакала, и голос ее не дрожал.

– Какое это имеет отношение… – начал было Рюхин.

– Нет уж, вы ответьте!

– Не буду, – уперся Рюхин. – Вопросы здесь задаю я.

Галина Павловна глядела на него в упор, как гипнотизер. Бедняга крепился, но начал таять. Из глубин его встревоженного подсознания одна за другой полезли химеры. Ужасные это были видения! Первой перед внутренним взором следователя возникла дворничиха, которой его пугали в детстве. Затем всплыла соседка, которая приписала ни в чем не повинному Артемке лужу в лифте и больно схватила за ухо лет пятнадцать назад. А еще учительница математики… Мед сестра со шприцем… Недавняя подследственная, уморившая тараканьим карандашом «Катюша» шестерых мужей… И героини страшных книжек…

«Ну да, она это, Хозяйка Медной горы!» – вдруг осенило следователя. Галина Павловна тоже была решительной белолицей брюнеткой. Ее волосы держались как-то дыбом, плечистая фигура напоминала монолит без всякой талии и прочих изгибов. В ушах сияли серьги – большие, сложной работы. Даже платье на ней оказалось не просто темно-зеленое, в змеиных разводах, но и состояло из чешуек – иначе почему оно так поблескивало? А еще ее высокие каблуки были сплошь осыпаны самоцветами. При случае такая вполне может превратиться в ящера!

Прогоняя наваждение, Рюхин тряхнул головой. Галина Павловна снова воспользовалась паузой.

– Зина, принеси телефон! – потребовала она.

– Вы, конечно, вправе сделать звонок адвокату… – снова начал Рюхин.

– Алло, Виталий Митрофанович? – уже говорила вдова в трубку, не сводя со следователя глаз и мерцая чешуями. – Да, это Еськова. У нас беда. Вы уже в курсе? Да, с Александром Григорьевичем. Спасибо. Да, я креплюсь. Но тут случилась возмутительная вещь: прислали опергруппу, и главный в ней какой-то мальчишка. Что он соображает? Я требую… Как ваша фамилия, молодой человек? Рюхин? Виталий Митрофанович, это некто Рюхин. Он на хорошем счету? Толковый? Но у него такое глупое лицо! Я прошу, я вас умоляю, я требую… Учитывая особую общественную значимость… Да, я понимаю… Спасибо!

Галина Павловна отложила трубку и добила Рюхина взглядом с прищуром. Следователь, конечно, знал, что Виталием Митрофановичем зовут главу областного УВД.

– Сейчас сюда прибудет самый лучший специалист, – объявила Хозяйка Медной горы. – Вы, молодой человек, можете пока угомониться и не мучить мою семью дурацкими вопросами.

Она зорко оглядела холл и отдала распоряжение сыну:

– Саша, мальчик, иди к себе, приляг! Постарайся заснуть. Я приму элениум, а Зине надо дать валидолу. То, что тут происходит, возмутительно!

– Закон для всех закон, – напомнил Рюхин.

– Без адвоката ни я, ни члены нашей семьи, ни наши друзья не скажут больше ни слова. Особенно вам! – отрезала Галина Павловна. – Можете побеседовать пока с друзьями Арика – не похоже, что они с телевидения. Я никогда раньше этих типов не видела, и доверия они мне не внушают. Например, в дырку в гитаре вполне можно спрятать пистолет.

Бард Стрекавин обиженно заерзал в своем углу.

Рюхин фыркнул:

– Чушь! А как же струны? Пистолет туда не влезет.

– Ну и что! У гитары можно заднюю стенку отодрать, – не сдавалась Галина Павловна, – а уж туда что угодно можно запихнуть.

– Я не вандал! – вскрикнул бард. – Мне моя гитара дороже всех ваших пистолетов.

Вдова Еськова презрительно усмехнулась:

– Вот сейчас приедет лучший специалист и разберется, кто тут вандал.

Спорить было бесполезно. Рюхин велел никому не покидать помещения. Чтоб охладить досаду, он вместе опером с Ляминым, охранником Еськовых Серегой и участковым отправился во двор.

Снег по-прежнему валил с небес. Он темным роем крутился вокруг фонаря, кротко таял на разгоряченных щеках следователя. Воздух пах настоящей хорошей зимой – свежо и нежно. Белели в потемках сугробы. Виллы поселка Суржево, рассыпанные по горе, светились редкими окнами и, как никогда, походили на игрушки.

– Надо осмотреть участок на предмет проникновения посторонних, – сказал Рюхин.

Два раза следственная группа, вкусно скрипя ботинками, обошла двор. Наконец остановились на площадке у гаражей.

– Я тогда как раз снег этот е…й скреб. Слышу – орут. Я скребу. Дизайнер, пацан этот, говорит мне: «Слышишь? Поубивали, наверное, гости друг друга на х… Вон как орут». Я пошел узнать. Такая вот х…ня, – сообщил дворник-охранник Серега.

В эти лаконичные фразы он целиком вместил трагедию сегодняшнего вечера. Следователь поморщился. Он строго попросил Серегу не употреблять больше ненормативных слов. Охранник кивнул крутолобой головой. Однако нехорошие слова и после запрета срывались с его языка. Даже, кажется, их становилось все больше и больше.

Оглядев участок Еськовых, обнесенный мощным забором, Серега вздохнул:

– П…ец! Снегу намело до х…! Б…ая погодка!..

Рюхину было не до лирики.

– Что вы, Иванов, делали сегодня вечером? Только поконкретнее. С двадцати двух до ноля часов? – спросил он.

Серега некоторое время думал. Наконец выяснилось, что он не свои действия вспоминал, а соображал, сколько же это будет – двадцать два часа?

– С десяти до двенадцати ночи, – уточнил Рюхин.

– Ага, понял! Снег на х… сгребал. Еще у себя грелся – замерз на х…, – отчеканил Серега. – Все снег этот е…ый!.. Со Степанычем я был, он подтвердит! Степаныч – это художник.

Даже там, где Серега разметал сугробы всего час назад, гладкие пространства подернулись порошей – снег шел не переставая. А вот следов постороннего вторжения не было. Только возле гаражей громадными своими валенками натоптал охранник. У стены он оставил метлу, а фанерную лопату для снега зачем-то взял с собой, когда побежал на крик в доме.

Группа сделала еще один круг по двору. На боковой дорожке, тоже расчищенной, нашлись узорные следы ботинок двух любителей фейерверков – хозяйского сына и дизайнера Супруна. Тут же из сугроба торчали горелые фитили петард.

Зафиксировали сыщики и внушительные следы Мамая. Они были всюду. Самого Мамая, чтоб он не мешал следственной работе, Серега запер в вольере. Странно крупная фигура, в темноте не похожая на собачью, металась за проволочной сеткой.

Лаял Мамай оглушительно, будто в громкоговоритель.

– Скоро выпущу тебя на х…! Уймись, б…, дурашка! – ласково просил его Серега, но Мамай не слушался.

– Пошли на участок, – скомандовал Рюхин.

Исследование нечищеных пространств за домом затрудняла высота сугробов. Рюхин как руководитель группы остался на дорожке. Он давал оттуда советы. Опер Лямин, сделав несколько шагов по снежной целине, завяз. Участковый продвинулся чуть дальше и долго шарил фонарем по девственным гладям снегов. Они стеклянно искрились. Стало ясно, что сегодня вечером никто не мог подкрасться с тыла к дому Еськовых – в глубоких, почти по грудь, сугробах он обязательно оставил бы заметную борозду. Однако никакой борозды, даже хитроумно засыпанной, нигде не было. Всюду снег лежал ровно, нарядно, крупитчато.

– Если б сюда кто-то на х… вперся, я бы знал, – заверил Серега. – На воротах у нас замок электронный стоит – б…ая конструкция, если что, воет на все Суржево. Да и Мамай чужих не пустит. Когда хозяева гостя встречают, он молчит на х…, а сам по себе кто полезет – порвет на портянки. Вон как на вас…енно лает. Не любит ментов!

Мамай действительно лаял как заведенный. Из-за него никто не слышал, как к воротам подъехала машина и даже несколько раз просигналила. Между тем в этой машине сидел лучший в Нетской области специалист по убийствам.

Не дождавшись никакой реакции, лучший специалист вылез из машины. Он собственноручно стал давить на кнопку звонка у калитки. Следственная группа снова ничего не заметила, зато из дома высунулась кудрявая голова Арика.

– Серега! Оглох, что ли? – крикнул Арик, и Мамай почтительно замолк. – Открывай ворота, следователь новый приехал!

Скоро решетка калитки неохотно поползла в сторону. К крыльцу направился крепкий высокий мужчина. Шагал он широко и был в темной куртке и легкой суконной кепочке, не слишком подходящей для снежной погоды. Когда свет фонаря упал на него, стали видны резкие черты лица, холодный, недовольный прищур глаз и глубокие впадины на щеках, называемые в народе собачьими ямками.

– Станислав Иванович! – радостно в один голос крикнули Рюхин и опер Лямин.

Рюхин, собственно, ни минуты не сомневался, кто в Нетске самый лучший специалист сыска. Он лишь боялся, что Виталий Митрофанович обманет вдову Еськова и пришлет кого-нибудь другого, пожиже. Но видно, Хозяйка Медной горы особа и в самом деле влиятельная – сам Станислав Иванович Новиков, Железный Стас, прибыл разбираться с ее делом.

– Привет, – бросил Железный Стас коллегам. Радости в его голосе не было. – Что у вас тут, Артем? – осведомился он. – Какая-то баба позвонила Копылову и давай напрягать. Он мне сказал: ваша группа не справляется, Рюхин хамит, а дело особой важности. Правда хамишь? Нет? Да сам знаю, ерунда все это, только баба, видно, очень крутая. Копылов и сам в гневе: давненько у нас в Нетске ВИПов не валили. Как по-твоему, заказ?

– Не похоже! – продолжал радоваться Рюхин, поднимаясь с майором на крыльцо и даже пытаясь попасть с ним в ногу. – Скорее бытовуха, Станислав Иванович. Осмотр местности показал, что в последние несколько часов никто посторонний не мог проникнуть на участок незамеченным. Значит, кто-то свой поработал, из тех, кто был в доме…

– Подозреваемые есть?

– Так точно. Я уже составил списочек. В нем пятнадцать человек.

Майор Новиков присвистнул.

Холл особняка поразил майора своей обширностью. «Как в театре», – решил он, что было странно. Дело в том, что майор Новиков не помнил уже, какой спектакль смотрел в последний раз – кажется, «Конька-Горбунка» в ТЮЗе (тогда Стасику было десять лет). Однако просторное помещение, скользкий паркет и какие-то резные штуки, глядящие из углов, вызвали у майора стойкие ассоциации с театральным фойе. Да и народу тут собралось много, и дамы были нарядные, в платьях с блестками.

Ради высокого гостя зажгли люстру. Ее хрустальные огоньки ослепительно передразнивал паркет. В ярком свете прекрасно видны были все шесть дверей, которые выходили в холл, камин, похожий на ворота, и чучело медведя с зонтиком.

Плотная дама в зеленом платье, стуча каблуками, двинулась навстречу Стасу. Кажется, она здесь командовала, но лучший специалист сыска не обратил на нее особого внимания. Он даже медведя почти не заметил. Зато его строгие глаза полезли на лоб, а складки лица сложились в изумленную гримасу, когда он увидел скромного человека в синем рабочем халате.

Человек этот стоял в сторонке, был сухощав, невозмутим и изжелта-бледен. Его лицо украшали английские усики, бывшие в моде в конце 70-х годов.

– Ба! И ты, Брут! – вскричал майор Новиков и бросился к желтолицему.

Тот заулыбался:

– Привет, Стас!

– Вот уж не думал, Колян, что буду встречать тебя при каждом сомнительном трупе! Ты что, нарочно такие дела подстраиваешь?

– Что вы этим хотите сказать? – вскрикнула за плечом майора дама в зеленом. Она на своих каблуках наконец-то до него добралась.

– Это не то, что вы думаете, – спокойно ответил майор.

Если Рюхин скисал под взглядом вдовы Еськова, то на майора такие штуки не действовали.

Стас Новиков, старый мизантроп и отчасти женоненавистник, и сам был не прочь выбить противника из седла. А уж жен застреленных состоятельных мужчин он и вовсе не жаловал. Еще мог поверить в их невиновность, но абсолютно не верил в их супружескую любовь и бескорыстие.

В любовь он не верил вообще. Ни в какую. Классические примеры этого высокого чувства, явленные в искусстве, он считал пустыми спецэффектами вроде пиротехники. Чего не выдумаешь на потеху публике! Должны же были всякие Шекспиры как-то зарабатывать на хлеб, когда не было футбола и КВНа. Как опытный оперативник, Стас признавал могущество секса, а также то, что товарищеская взаимопомощь и круговая порука в природе все-таки существуют. Но любовь… «Цензуру сейчас отменили, никто творцов не неволит. Ну и что? Вы в теперешнем кино видели героя, которого страстно любят бабы и который при этом не миллионер? Без машины, которая не помещается в кадре? Без дома размером со средний автовокзал? Не видели? То-то!» – говаривал Стас.

Последний раз майор пускал в ход эти аргументы, когда спорил с художницей Настей, женой того самого желтолицего человека, руку которого он так искренне и больно сейчас жал. Спор состоялся в начале лета – стало быть, друзья не виделись почти полгода.

– Что ты тут делаешь? – спросил Стас у друга.

– Халтурка подвернулась, – честно ответил тот.

– С криминальным довеском? И где ты только откапываешь такие халтурки!

– Я не нарочно!

Халтурщика этого, Николая Самоварова, Стас знал с ранней юности. Они вместе учились в школе милиции, вместе начали работать в уголовном розыске. Только Стас до сих пор ловил злодеев и стал даже знаменитостью в этом деле. А вот Самоварову с самого начала не повезло: во время одной из спецопераций его ранили так серьезно, что он года три лечился, сделался инвалидом и навсегда ушел из милиции.

Какое-то время он горевал, метался, но в конце концов пошел работать в местный музей. Там он стал реставратором мебели, поскольку с детства любил возиться с деревом, и неплохо это у него получалось.

В музее Самоваров быстро сделался всеобщим любимцем и отличным мастером. Он даже увлекся коллекционированием. Как-то в день рождения музейщики в шутку подарили ему самовар – по созвучию с фамилией. Самоваров не обиделся. Напротив, проникся горячим интересом к самоварам, стал их собирать, а потом перешел и на околочайные принадлежности – заварники, ситечки, щипчики для сахара, формочки для печенья, сливочники и прочую дребедень.

Эта коллекция и умиляла, и бесила Стаса. Все эти годы он оставался лучшим другом Самоварова. По его мнению, именно страсть к разной чайной мелюзге в конце концов привела к тому, что Самоваров женился на прелестной художнице Насте. Той самой Насте, которая горячо спорила со Стасом и уверяла, что любовь в природе вещей. Чтоб доказать это, она писала натюрморты, где в центре всегда красовался самовар.

Несколько раз майор Новиков натыкался на Самоварова и по работе – тот имел особый дар вляпываться в странные истории. Скажем, когда в музее украли коллекцию древностей, дотошный реставратор не только выведал правду, но и преследовал похитителей. Поэтому жена Настя считала Самоварова великим сыщиком, которому судьба не дала раскрыться во всей красе.

Халтурки тоже доставались Самоварову с приключениями. Был он известным мастером; то и дело его приглашали реставрировать антиквариат для частных лиц. Да и сам он с блеском изготавливал всякие штуковины вроде еськовской готики. Эти работы давали верный доход. Однако в разгар халтуры нет-нет да случалось что-нибудь странное или огорчительное. Тогда на сцене появлялся Железный Стас. Майор даже вывел закон: если к делу каким-то боком причастен Самоваров, оно обязательно окажется трудным, запутанным, с какими-нибудь ненужными тонкостями психологического свойства.

Вот почему, встретив друга, майор и обрадовался, и насторожился. Неужто и тут, у Еськовых, все пойдет шиворот-навыворот? Не хотелось бы! Однако наличие Самоварова, глупый медведь в углу и список из пятнадцати подозреваемых ясно говорили Стасу: будет, будет, будет горячо!

Майор поднялся на второй этаж. Там работали эксперты. Майор порадовался, что, несмотря на дурную примету – встречу с Самоваровым, – все шло пока как обычно. Осмотр тела Еськова не показал ничего загадочного. Напротив, все было ясно как белый день: главу «Сибмасла» застрелили в упор в собственной спальне. Очевидно, он полулежал на кровати, получил пулю в лоб и откинулся на атласную подушку, марая ее кровью и мозгом. Пуля пробила череп Еськова и ушла в мягкую набивку кровати, а стреляную гильзу нашли у стены на ковре.

Время убийства особых сомнений тоже не вызывало. Участники вечеринки дружно запомнили, что в 22.55 Еськов еще сидел внизу в столовой и громогласно разговаривал по мобильнику. Разговор у него шел с Челябинском, и подтвердить этот звонок у операторов связи проще простого. А вот в 23.25 Лундышев уже вызвал ми лицию.

На месте преступления Стас долго и недовольно озирался. Спальня супругов Еськовых была нарядна, как картинка, и выдержана в сладковатых розовых тонах. Хватало тут и лепнины, и позолоты, и пышных портьер с кистями и без. Все смотрелось очень славно, но Стас чувствовал: что-то с этой спальней не так. Настолько не так, что хочется сплюнуть через левое плечо. «Самоваров в доме, вот мне чертовщина и мерещится, – подумал Стас. – Нет, шалишь: не ощущать теперь надо, а работать!»

И он налег на работу, то есть стал с особым вниманием вглядываться в детали.

Но подходящих деталей как раз и не было! Вид нарядного помещения не говорил ни об отчаянной борьбе, ни даже о серьезной ссоре. Нехорошо это: человеку взяли и всадили пулю в лоб, а рядом хотя бы сдвинулся с места какой-нибудь столик или опрокинулась пустяковая вазочка. Неужто не было совсем никакой возни?

Наверное, не было. А главное, не таковы здесь были столики и вазочки! Все предметы в спальне оказались настолько массивными и устойчивыми, что лишь слоновье побоище смогло бы сдвинуть их с места. Стас пригляделся к мебели и с ужасом понял, что все в этой спальне много крупнее и толще обыкновенного размера. Так вот где собака зарыта!

Объяснение этой странности было простым. Итальянский дизайнер, как позже узнал Стас от Самоварова, спроектировал этот интерьер специально для богача из далекой России. Воображение южанина рисовало заказчиков людьми неестественно больших размеров. Отчасти виноват был в этом сам Александр Григорьевич, который ездил в Италию лично утверждать эскизы. Он так быстро и обильно упоил дизайнера водкой и окормил икрой, что у того с непривычки поехала крыша. На время поехала, но основательно! Господин Еськов стал видеться ему странно громадным, подпирающим макушкой потолок. Чем больше пил и ел дизайнер, тем сильнее разрастался и распухал в его сознании образ русского исполина.

На другой день, проспавшись, итальянец первым делом увеличил размеры всех спроектированных объектов ровно в два раза. От этого у него полегчало на душе, и голова стала болеть меньше.

Мебель для Еськовых вышла на славу. Кровать для спальни сделали площадью с приличную комнату – примерно в такой, единственной, обитал в малосемейке майор Новиков. Когда эту кровать привезли в Суржево, она не лезла ни в двери, ни в окна. Чтоб утвердить ее посреди спальни, пришлось разбирать стену. Подушки на кровати были чудовищно большие, белое покрывало простиралось бесконечно, как заснеженное поле.

Но даже на такой кровати фигура покойного хозяина «Сибмасла» не казалась ни мелкой, ни незначительной.

Стас никогда не встречался с Еськовым, только видел его снимки в местных газетах. Ничего особенного в этих снимках не было – наверное, владелец йогуртной империи не отличался фотогеничностью. Но наяву даже труп его был величав и импозантен. Тело в светлом, майонезного оттенка костюме, в туфлях тончайшей кожи, в изысканном галстуке ужасало неподвижностью. Однако оно не было безобразно, несмотря на крутой холм пивного живота. От фигуры покойного веяло былинной мощью. Лицо Еськова было крупно, одутловато, значительно. Оно поросло золотой с проседью трехдневной бородкой. Волосы у Еськова тоже золотились и, должно быть, начали редеть, поскольку стригся он очень коротко. Эта стрижка, бородка и могучая, шире лица, шея придавали облику покойного нечто гладиаторское. На его толстых пальцах туго сидели золотые перстни, рукава рубашки скреплялись не вульгарными пуговками, а тяжелыми золотыми запонками.

– М-да, солидный был дядя, – пробормотал Стас. – А пистолетик-то точно его? Мелковат для такой лапы!

– По словам домашних, это пистолет из коллекции господина Еськова, – подтвердил эксперт Емельянов.

Он как раз снимал отпечатки пальцев с богатырской мебели.

– Так дядя был еще и собирателем пушек? – спросил майор.

– Еще каким! Коллекция здесь рядом, в кабинете. Наш пистолет взят из нижнего ящика шкафа-сейфа. Его кто-то открыл ключом – следов взлома нет. Ключа, кстати, тоже. Он хранился в столе покойного, но сейчас там пусто. Отпечатки с сейфа я снял. Последние – ясные, мужские, крупные – похоже, самого хозяина.

– А тут что-нибудь есть интересное?

– Кой-какой мусор завалялся, проверим. Но вообще дело сработано чисто. Аккуратный душегуб! И пистолетик очень интересный.

– Да, нерядовая вещь.

Стас мрачно уставился на плоский тупоносый пистолет размером с ладонь. Оружие, погубившее Еськова, имело щегольской вид. Оно блистало никелем, а щечки рукоятки были даже отделаны перламутром. Игрушка, а не пистолет!

– Как думаешь, это подлинная вещица или новодел? – спросил Стас Емельянова. Тот любил старое оружие и неплохо в нем разбирался.

Емельянов покачал головой:

– Шутите, Станислав Иванович? У господина Еськова в коллекции все самое настоящее. И многое в превосходном состоянии, то есть в рабочем. Этот экземпляр не исключение. Кстати, расстрелян только один из шести патронов.

Хладнокровный был убийца – лишь раз выстрелил.

– Зато наверняка, – заметил Стас, разглядывая пистолет.

Наконец он решился высказать предположение:

– Так что же это за ретро такое? Браунинг?

– Ага, – подтвердил Емельянов. – Образца 1906 года. Правда, потом они долго еще выпускались. Очень распространенная была штука! Фанни Каплан из похожего браунинга в Ленина стреляла – только, думаю, ее пушка была без перламутра и прочих мулек.

– Значит, мы имеем редкий художественный образец?

– В Нетске я таких еще не видел. Обычные, офицерские, попадались. Но вообще-то удивляться особо нечему – модель, можно сказать, массовая. Раньше-то оружие все, кому не лень, покупали, без всякого разрешения, даже по почте выписывали – не то что сейчас. И знаете, как такие маленькие пистолетики назывались? Жилеточные. Или «пистолет в носке». Для само обороны их брали – оружие последнего шанса. И еще одно название было – дамский браунинг.

– А калибр у дамского какой? – спросил Стас.

– Всего 6,35 миллиметра. Зато бьет отменно, и дырочка выходит аккуратненькая. Такие браунинги считались оружием самоубийц. Если из чего другого вздумаешь стреляться, башку разнесет в капусту, а тут картинка выходит благородная: покойник довольно мило смотрится в гробу.

Стас оглянулся на величавое тело Еськова:

– Согласен, картинка не самая отвратная из тех, какие я видел. Только никакое это не самоубийство. Как думаешь, Олег, почему убийца таким раритетом воспользовался?

Емельянов пожал плечами:

– Не знаю. Может, браунинг просто первым под руку попался? Все-таки он в хорошем состоянии, патроны к нему имеются. Легкий, простенький, компактный. Да черт его знает! Я-то бы уж скорее маузер взял, как-то это больше по-мужски. В старину дамы обычно бывали браунингистки, а господа – маузеристы. Вы, Станислав Иванович, сходите и поглядите, какие там в ящике есть дивные маузеры! Конечно, это не коллекция Черчилля, но очень, очень впечатляет.

Стас вздохнул:

– Ладно, пойду оценю собрание пушек.

Вообще-то Стас с подозрением относился к коллекционерам: если человек способен предаться какой-то навязчивой страсти, значит, он упорен, узок и странен. Вот и чайники Самоварова вызывали у майора тревогу. Что до собирания оружия, то такая забава прямо ведет к беде, и застреленный господин Еськов это доказал.

Стас прошел в кабинет покойного. После розовых выпуклостей и золоченых завитков спальни это помещение пугало своей суровостью. Оно было решено в рижском стиле: стены обложены диким камнем. Стасу кое-где почудились даже лишайники, какие обычно заводятся на валунах. Пол тоже здесь был каменный, мебель топорная, на стенах развешаны сабли и шашки. С потолка низко свисал кованый фонарь грубой работы. Приглядевшись, Стас понял, что настольная лампа на хозяйском столе тоже кованая (сначала сыщик принял ее за ведро, забытое уборщицей).

Коллекция оружия хранилась у Еськова в особом, угрожающего вида шкафу-сейфе. Поскольку Емельянов тут уже поработал и отпечатки снял, Стас смело тронул верхний ящик. Шкаф был обшит неструганым деревом и обещал насадить заноз, однако ящик выдвинулся с поразительной легкостью. Увидев его содержимое, Стас ахнул: в зеленых бархатных ямках, достойных бриллиантовых колье, покоились исторические редкости. Сыщик с трудом узнал немецкий люгер. Экзотические «Уэбли Марк У1» и «Энфилд № 2 Марк-1» времен Первой мировой войны он видел первый раз в жизни. Если б не любовно прилаженные к каждому экспонату этикетки, майор и не разобрался бы, что за диковины перед ним.

Где, интересно, Еськов все это достал? Клад колчаковских времен? Ага, вот и маузеры, пленившие беднягу Емельянова, – один постарше, в крепкой дубовой кобуре, другой сам по себе, предвоенный маузер-боло. Вроде бы такие специально делались для большевиков? А это, оказывается, девятимиллиметровый «хай пауэр». И конечно, неизбежный ТТ имеется…

Сурово!

Впрочем, оружие, из которого был застрелен Еськов, относилось к мелочи, к историческим курьезам. Таковые хранились в нижнем ящике шкафа с наклейкой «браунинги». Одна из заглубленных ячеек была пуста и очертаниями смутно напоминала перламутровый пистолетик, которым завладел теперь эксперт Емельянов. Тут же была коробка маленьких длинненьких патронов.

Майор удивился: убийца выбрал самый миниатюрный и легкий пистолет из всех, что были в коллекции. Это важно? Или нет? Пока неясно… Многие еськовские редкости не имели боеприпасов – красивые игрушки, и только. Но иные были в рабочем состоянии. Тогда почему бы не взять надежный банальный ТТ или «макаров»? Они тоже у Еськова имеются. Конечно, маленькую штучку легко припрятать – как там говорил Емельянов – в жилетку, в носок? Потом достать в нужный момент и…

Майор вышел из кабинета.

– Артем! – позвал он следователя. – Пусть эксперты здесь заканчивают, а нам бы найти какое-нибудь не слишком пафосное помещение. Посидим там, потолкуем о твоих пятнадцати подозреваемых. Черт, и где ты их столько набрал? Футбольная команда с запасными!

Рюхин пропустил насмешку мимо ушей.

– Вообще-то в нормальных домах на кухнях хорошо сидится, – сказал он как ни в чем не бывало. – И столы там всегда есть удобные для прото кола. Но тут не кухня, а целый спортзал. Не люблю я больших помещений – для допроса нужен некий интим. Может, лучше спустимся в подвал? Там спокойнее. Я у декоратора Супруна план дома взял. Вот смотрите, возле сауны рядом с кальянной есть так называемая диванная. Неплохое помещение: восточный стиль, обставлено тахтами.

– Вам, прокурорским, только бы задницу помягче устроить, – хмыкнул Стас. – Ладно, пошли в твою диванную. Посмотрим, что у тебя за подозреваемые. Потолкуем с каждым, определимся, кого задержать стоит, – и бай-бай, поедем.

Рюхин с майором спустились в подвальный этаж. Диванная оказалась не такой уютной, как расписывал ее следователь, – еськовский размах ощущался и здесь. Однако высота потолков была не заоблачной, как наверху, а на турецких диванах могло разместиться человек двадцать, никак не более.

Стас раскинулся на диване в вольной султанской позе. Вообще-то лежать он не собирался, но сидеть на восточных подушках у него никак не получалось. Рюхин примостился рядом. Он положил на невысокий столик, предназначенный, должно быть, для рахат-лукума, свою папку. Была она внушительной, угрожающе черной и придавала моложавому следователю солидности.

Из папки Рюхин достал большой блокнот и несколько разрозненных листков.

– Итак, в доме на момент убийства присутствовало, исключая жертву, пятнадцать человек, – начал он официальным голосом. – Пока все говорят, что ничего не видели и не слышали, но алиби ни у кого не установлено. Вот эти граждане.

Он стал читать с листка, добавляя собственные скупые комментарии:

– Начнем с членов семьи. Итак:

1. Еськова Галина Павловна, жена (это она на меня Виталию Митрофановичу накапала).

2. Сын Еськов Александр Александрович – Еськов-джуниор, так сказать. Студент третьего курса юридической академии.

Дальше идут домочадцы Еськова.

3. Экономка – или домработница, это как вам больше нравится, – Зинаида Анатольевна Климова. Кстати, родственница Еськовой, сколько-то-там-юродная сестра. Переехала сюда из Ушуйска семь лет назад. Живет в доме.

4. Здесь же проживает Жебелев Аристарх Константинович, родной племянник Климовой, сын ее сестры. Стало быть, и Еськовой он тоже приходится родственником. Климова воспитывала Жебелева с пяти лет. Жебелев говорит, что здесь он арт-директор, но разве в хозяйстве нужна такая специальность?

5. Охранник Иванов Сергей Владимирович. Он же дворник, он же электрик. Бывший морпех, на вид простой парень, родом из деревни Кривцово Новопесковского района. Зарегистрирован и живет здесь, в доме.

Больше в особняке никто постоянно не проживает – уборщицы, слесарь, ландшафтный дизайнер приходящие.

А вот и гости покойного. Все они из его фирмы «Сибмасло».

6. Компаньон и заместитель Еськова Лундышев Андрей Викторович (это он милицию вызвал).

7. Главный бухгалтер «Сибмасла» Алла Федоровна Никитина (толстая дама в розовом).

8. Ажгирей Любовь Олеговна, старший специалист отдела продаж. Эта помоложе, в короткой юбочке.

У сына Еськова тоже сегодня гости, студенты-одногруппники. Вот они:

9. Плаксин Данила Андреевич…

Рюхин прервал чтение на полуслове, потому что наверху, прямо над его головой, раздался разнородный топот, мужские крики и одинокий женский визг.

– Что там еще такое? – удивился Стас.

Он с трудом, несколько раз опрокинувшись на спину, выбрался из мякоти дивана. Рюхин через две ступеньки уже бежал вверх по лестнице.

Когда сыщики достигли холла, суматоха уже улеглась. Никто не кричал. Гости Еськовых, как им и было велено, сидели рядком в сторонке, под огромным пейзажем. Члены семьи удалились в столовую с елкой. Слабый шум доносился теперь со второго этажа.

Причина паники оказалась пустячной – в машину грузили тело хозяина дома, чтобы отправить в морг. Этим воспользовался подлец Мамай (охранник, жалея, освободил его из вольера). Пес проделал свой обычный трюк: воспользовался заминкой в дверях и ворвался в дом, где, по его мнению, было его настоящее место.

Обычно Мамаю не удавалось проникнуть дальше холла. Но тут общая оторопь и присутствие посторонних сыграли псу на руку (или на лапу?). Он в три прыжка одолел холл, добрался до парадной лестницы, вбежал в хозяйскую спальню и затаился под безбрежной итальянской кроватью. Теперь его вытаскивали оттуда охранник Серега и хозяйский сын. Мамай выл и упирался.

– Ужас какой, – то и дело повторяла шепотом Люба Ажгирей, специалист по продажам. Она робко пряталась за пухлую спину бухгалтерши Никитиной и время от времени принималась плакать.

Вскоре Мамай был укрощен – ему принесли с кухни бифштекс. Нарушителя с позором свел с лестницы Серега. Участковый, сочувствуя, предложил свои услуги, если пса надо пристрелить. Однако Мамая пока оставили в живых, только вытолкали на свежий воздух и порошу.

– Дурдом какой-то! Невозможно работать, – проворчал Железный Стас.

Он жалел, что покинул диван и бегал по лестнице. От этого усилия ему страшно захотелось спать. Что за бестолковая ночь!

– Давай, Артем, заканчивай свой список, – потребовал майор, вернувшись в диванную и приняв вынужденную позу восточной неги. – Только быстрее, без подробностей! Пора опрашивать эту толпу. Не ночевать же здесь!

В глубине души майор надеялся, что сможет сегодня попасть домой и отдохнуть. Только бы добрести до своего спартанского ложа на старой диван-кровати, только бы дождаться той минуты, когда можно будет провалиться в кромешный, без сновидений, сон. Верный кот Рыжий тогда устроится рядом, будет греть ногу майора своим жестким ребристым боком и сурово вздыхать во сне…

Майор отмахнулся от желанной картины. Вряд ли удастся скоро заснуть – слишком уж серьезное выходит дело. Застреленный бизнесмен, душевно-настоятельная просьба начальства, пятнадцать подозреваемых… Да еще и Самоваров тут! Не к добру все это.

– Продолжаю, – вздохнул Рюхин. – Итак…

9. Плаксин Данила Андреевич и 10. Николаева Алиса Александровна – друзья хозяйского сына, студенты-юристы. Ничего особенного.

Еще были в доме друзья Аристарха Жебелева. Они с телевидения, якобы клип тут снимали на фоне роскоши. Этих двое:

11. Можжин Дмитрий Сергеевич, режиссер и оператор, – вы, наверное, по телевизору эту фамилию часто слышали.

12. Пел Стрекавин Игорь Петрович, бард. Гитара у него, во всяком случае, имеется. Кажется, настоящая.

Ну и последняя группа – художники из бильярдной (она тут рядом с нами, тоже в под вале).

13. Супрун Антон Кириллович, дизайнер, молодой пацан.

14. Георгий Степанович Алявдин – наоборот, в летах. Он рисует картинки на стенах.

15. Николай Алексеевич Самоваров. Работал по дереву, какую-ту резьбу приколачивал. Вот и все!

Рюхин отложил бумагу и вопросительно посмотрел на Стаса. Тот ни минуты не раздумывал:

– Начнем мы прямо с номера пятнадцать – с Самоварова Николая Алексеевича. Я давно хотел его повидать!

Глава 3

Бригада из подвала

– Вечно встречаемся у неостывших тел, – попенял Самоваров другу. – Забегал бы ты почаще ко мне в музей, как в былые времена. Помнишь, как чаи гоняли? Кстати, сейчас чаю не хочешь?

– Что, у тебя и здесь есть?

– А то! Походный, правда, вариант, зато вода отличная, артезианская – другой в этом доме в рот не берут. Так давай сообразим! Освежи мозги, я смотрю, у тебя глазки что-то слишком маленькие, сонные.

Среди друзей Самоваров славился не только чайной коллекцией, но и умением как-то по-особенному, необыкновенно вкусно заваривать чай. Стас задумался. Почему бы и не хлебнуть чайку? Самоваров уверяет, что на хозяйской кухне предложат только кофе, а кофе, по его мнению, слишком возбуждает к ночи. Зато чай придает необыкновенную ясность уму, нисколько его не тормоша. Зимой кофе, отрада жарких стран, вообще не в масть!

Майор и следователь согласились. В самом деле, после чая ночная досада прошла, даже работать захотелось.

– Сейчас мы с Артемом здешний народ начнем опрашивать, – сказал Стас Самоварову. – Колян, честно признайся, что в этой семейке не так?

– С чего ты взял?

– Не знаю. Странного много. По-моему, какая-то специальная подлянка тут заложена.

Самоваров удивленно поднял брови.

– У меня дурацкое чувство, что мы все участвуем в какой-то пьесе, – пояснил майор. – Или в фильме. Ну, сам знаешь эти английские штучки – труп на парчовом одеяле и поместье по крышу в снегу. Никто сюда снаружи проникнуть не мог, стало быть, убийца кто-то из своих, в доме сидит. И обстановочка, как назло, подходящая – мебель в завитушках, камины, картины, картонки, прислуга в чепчике. Так в жизни не бывает!

– А еще дамы в бриллиантах, – подсказал Рюхин, вспомнив Хозяйку Медной горы.

– И дамы тоже, – согласился Стас, – и господа. Ерунда какая-то! По характеристике жертвы судя, это должна быть типичная заказуха. Еськов крутой бизнесмен, известная в городе личность – такой явно многим насолил. Но киллера я тут не вижу! Из всех присутствующих только тебе, Колян, я доверил бы завалить Еськова. Да разве кто-то знает тебя так же хорошо, как я?

– Не согласен! Охранник тоже парень на вид боевой, – вставил Рюхин.

– Он и оружие выбрал бы посерьезнее, не эту фитюльку! И потом, место преступления ему не подходит. Кто-то да заметил бы, что эта орясина в валенках тащится в спальню. Чем бы он хозяина туда заманил? Нетрадиционной ориентацией? Черт знает что!

– Почему? – не согласился Рюхин. – Эта версия тоже имеет право на существование. А что? Киллер-гей…

– Артем, не смеши! Сам знаешь, как заказуха выглядит. Заказуха – это снайпер, это людное место, куда всякому есть доступ, это машина из угона, на которой убийце легко скрыться. Это выстрел у подъезда. В подъезде, наконец. А тут что? Музыка, елка, танцы-шманцы, певец с гитаркой. Все друг другу приятели и родственники! Прямо Санта-Барбара какая-то. Сам-то ты, Колян, не слышал выстрела около одиннадцати?

– Представь себе, нет, – огорченно признался Самоваров. – Я как раз работал. Молотком! Шуму и без меня хватало – хозяйский сын фейерверк устроил. Даже стены тряслись! Потом и Тошик, наш дизайнер, к нему подался. Короче, веселились ребята. Надо признаться, время для выстрела было выбрано очень удачно.

– Это надо взять на заметку. Что, такие фейерверки здесь каждый день? В один и тот же час? – встрепенулся Артем Рюхин.

Самоваров понял его с полуслова:

– Думаете, убийство специально спланировали? Под сегодняшний вечерний грохот? Вряд ли. Огненные утехи тут начинаются, когда в голову Еськову-младшему ударит дурь. Такой волшебный момент никому уловить не под силу. Этот оболтус и дома-то не каждый вечер бывает – больше тусуется по клубам. Даже не знаю, чего это сегодня его так рано принесло.

– И это стоит отметить, – обрадовался Рюхин и записал что-то в своем пугающем блокноте. – Зачем вдруг сюда приехал этот сын?

– Он тут живет, – напомнил Самоваров.

– Действительно… Но все равно сына сбрасывать со счетов не будем. Знаете, тут главное мотив установить. Подобные убийства обычно совершаются из-за денег. Если это не заказ конкурентов и не происки компаньонов, то надо работать с наследниками. Вот и вырисовываются три версии. Первая…

– Все версии будем проверять одновременно! – отрезал майор Новиков. – Сейчас главное – установить, кто в очень короткий промежуток времени – с 22.40 до 23.16 – мог подняться в эту чертову спальню. И зачем туда пошел сам покойный? Быть не может, чтоб никто ничего не видел и не знал!

Рюхин покачал головой:

– Все говорят, что ничего не видели, – думаю, не хотят связываться со следствием. Но это пока! Стоит только про кого-то одного узнать, что он отлучался и, возможно, именно туда, куда не надо, как он сразу начнет защищаться. Тут же про другого вспомнит, а тот с перепугу про третьего – и пойдет мотаться клубочек. Принцип домино очень часто срабатывает в таких многофигурных ситуациях!

– Ладно, теоретик, поглядим, – согласился майор. – А пока запиши показания гражданина Самоварова.

Самоваров почти продиктовал:

– Я был в бильярдной. Один. На часы не глядел, но время я чувствую отлично. Еще подумал: «Уже одиннадцать, а у меня и конь не валялся». К утру я должен смонтировать все панели, а тут толкотня, суета. Вот почему я обрадовался, когда мои товарищи-художники разбежались кто куда: Тошик Супрун пошел с младшим Еськовым хлопушки пускать, а Алявдин – в каморку к охраннику.

– Зачем? – спросил Рюхин.

– Выпить, наверное. Если так все и было, эти четверо могут друг другу подтвердить алиби. Зато меня как раз никто и не видел – разве что стук молотка слышали. Так что я имел возможность отлучиться и совершить убийство. А вот мотив… К чему мне смерть Еськова? Панели для бильярдной я закончил, только одну и осталось смонтировать.

– Может, вы недовольны вознаграждением? – с надеждой спросил Рюхин.

Стас только махнул рукой:

– Ладно, Колян, спасибо! У нас тут еще целая толпа подозреваемых, на всю ночь хватит.

– С родственников начнем? – спросил Рюхин, листая свой блокнот.

– Родственники – это само собой. Но у нас тут рядом сидят художники, вся эта компания из подвала. Коля говорит, они вечером друг с дружкой общались. Давай-ка быстренько у них алиби проверим!

Первым из творческих работников был вызван в диванную Серега Иванов. Охранник-дворник был скромен, послушен, толково отвечал на все вопросы. Цвет лица был у него невинный, пунцовый. Правда, от понятного волнения Серега то и дело сбивался на ненормативную лексику. Сам он этого не замечал.

– Когда бабы закричали, я снег этот е…й убирал. Я уже говорил про это сто раз, – стоял на своем Серега. – А перед тем со Степанычем у себя сидел – замерз, как хрен собачий.

– Чего замерз-то? – делано удивился Рюхин.

– Так целый день на дворе! Ё…й снег этот валит и валит, а хозяевам выезжать завтра. Заметет дорогу на х…, потом х… расчистишь. Сегодня еще гостей наперло, дорожку им надо подъездную. Как с цепи снег сорвался – целый день…ярит и…ярит. Я скребу, как б…! Мартышкин труд! За ночь все равно навалит до х… Вот б…ая погодка!

– Во сколько вы ходили греться и виделись с Алявдиным?

– Со Степанычем? Не знаю. Снег…ячит и…ячит, некогда на часы глядеть. Зашел погреться, а тут Степаныч заглянул. Рассказал мне, как его все уважали – и раньше в обкоме, и потом в мэрии нашей е…ой. Ему сама Пугачева руку на х… жала, не помню только зачем. Бывалый он человек!

– Вы долго с ним сидели?

– Я на часы не глядел. Согрелся и во двор по…ярил.

– Согрелся чем? – потребовал уточнить Рюхин.

– Тем же, чем и вы, – заявил Серега, смерив следователя кротким взглядом. – Выпили маленько. Много пить мне по моему е…му контракту не положено, не то выпрут на х… как миленького. Я пошел снег этот б…кий скрести, а Степаныч у меня остался. Прикорнул он на диванчике – устал. Человек он уважаемый, в летах, а квасит, как вол, день и ночь. Сморило его на х… А я пошел.

– Кого вы видели во дворе? – продолжал допытываться Рюхин.

– С утра?

– Нет, когда выпили с гражданином Алявдиным и отправились скрести снег.

– Тогда на дворе только Саня был, сын хозяйский. Он свои е…ые петарды пускал. Я ему специально и дорожку на газоне расчистил, чтоб близко к дому, б…, не подходил, окна чтоб на х… не вышиб. Приглядывал маленько за ним, чтоб руки ему не поотрывало на х… Он у нас…дак недоделанный. Ну, я еще и снег этот е…й скреб. Намело на х…!

– Он один был, Саня этот? – намекнул Рюхин.

– Сначала один, потом художник на х… вышел. Тошка, пацан этот. Вдвоем они петарды…ярили. Дом чуть не рухнул на х… Потом Саня на х… замерз, домой пошел, а пацан этот, Тошка, еще пару хлопушек за…ярил.

– Когда это было? Когда Саня ушел?

– Вечером, – невозмутимо ответил Серега.

Рюхин даже застонал от досады.

– Я на часы не глядел, – пояснил Серега, вздыхая. – Снег этот е…й все…ярил и…ярил, а я скреб. Потом наверху закричали. Долго кричали. Я скреб. Потом побежал в дом. За мной пацан этот, художник.

– Ты этим вечером в спальню к хозяевам не поднимался? Когда гости в столовой сидели? – строго спросил Рюхин.

– В смысле? Чего я у них в спальне на х… забыл? Гости же сегодня – кто б меня туда в валенках моих е…х пустил? Я как эти е…е валенки с утра нахреначил, так и не разувался на х… Снег, б…, весь день…ярит!

– Вот тебе и алиби, – поучающе заметил следователю майор Новиков. – Сынок-то хозяйский со двора ушел еще до криков! И неизвестно, где живописец Алявдин пребывал все это время. Вдруг не спал? Что он сам скажет?

* * *

Живописец Алявдин очень хорошо помнил, чем он занимался в нужное сыщикам время. Этот немолодой человек с помятым лицом, в странном, забрызганном радужными красками одеянии, ни минуты не раздумывал над ответами.

– Спал я, – уверенно сказал он. – У Сереги спал на топчанчике. Выпили чуток, и меня сморило. Умаялся я, как папа Карло. Аврал, чего хотите? Вынь им все завтра да положь. Но разве творческое сознание подчиняется приказу? Оно свободно! Даже когда я расписывал здание Дворца бывшего просвещения…

– Вы помните, в какое именно время заснули? – перебил его Рюхин.

– Ну и вопросы у вас, господин следователь! Где вы такого идиота видели, чтоб отключился и тут же на часы поглядел – вот, мол, храплю как раз вовремя. Не смотрел я на часы! Не смотрел! Да у меня их и нету уже лет пятнадцать. К чему? Я не кормящая мать, чтоб по часам жить. Я свободный художник! Когда я расписывал особняк начальника Нетской таможни Бударагина, который сейчас сидит…

– И сколько же вы проспали?

– Что я, считал про себя, что ли? – усмехнулся Георгий Степанович, наморщив длинный нос с пятном голубой краски на кончике. – Да и не спал я по-хорошему – так, подремывал. Заснешь тут, когда Колька за стеной молотком своим лупит. Надоел хуже горькой редьки! Тук да тук, да во дворе еще хозяйский сын-придурок что-то взрывает. Разве это условия для творчества? Вот когда я…

– Когда сверху послышались крики, взрывы во дворе еще продолжались?

– А черт их знает! Я же задремал. Как раз тут покойный Колыванов мне сниться начал. Пришел будто он в правление Союза художников с Колькиным молотком и давай там по чернильницам бить – тук-тук-тук. А чернильницы крепкие, непроливашки – не даются. Он снова тук-тук-тук, а я…

– Значит, стук молотка вы все-таки слышали?

– Поминутно! Не знаю никого зануднее Самоварова.

Артем Рюхин наклонился к майору и прошептал:

– Это косвенно подтверждает алиби специалиста по дереву…

– Иди ты! Сам дерево, – огрызнулся майор. – Это и так ясно. Вообще вся эта шушера из подвала мне уже надоела. Я не Самоварова имею в виду, Самоваров мне друг! Но нечего нам тут ловить. Мотивы у художников какие? Ничего серьезного. Нет, ты ищи, кому выгодно!

– Ближайшим родственникам, кому же еще, – быстро и четко ответил Рюхин. – И не только!

Когда мы бизнес Еськова получше узнаем, наверняка и там чего-нибудь нароем.

– То-то! Чтобы уж тут, в подвале, со всеми покончить, давай сюда кучерявого дизайнера, который с сыном Еськова был на улице.

– Здравствуйте, Станислав Иванович! – радостно поздоровался Тошик Супрун.

С тех пор как Стас видел его последний раз, Тошик изменился мало. Кажется, он еще больше помолодел – те же бархатные щеки, та же милота, те же глаза-вишни. Пятен красок, как у Алявдина, на нем не замечалось, напротив, одет он был небрежно, но со вкусом. Например, на шее у него болтался длинный шарф неясного цвета, как бы немного слежавшийся и трепаный. Однако за версту было ясно, что шарф этот не обносок, а дорогая и стильная вещь.

– Тоже, значит, Антон, в бильярдной работаешь? – задумчиво спросил майор, разглядывая шарф.

– Я текстилем сегодня занимался, – пояснил Тошик. – И вообще весь проект мой.

– Широко шагаешь! Но меня интересует другое: около одиннадцати или чуть позже ты где был?

Тошик обрадовался вопросу.

– Я как раз ровно в одиннадцать во двор вышел, – сказал он. – Ровно-ровно!

– На часы, что ли, глядел?

– Нет! То есть да… То есть не глядел… Тут в холле – вы, может, заметили – стоят большие часы, антикварные, напольные, на шкаф они еще похожи. Швейцария, девятнадцатый век. Довольно аляповатая вещь, но стопроцентно старая, без дураков. Николай Алексеевич, наш Самоваров, эти часы отреставрировал и наладил. Теперь они отлично идут да еще и бьют каждые полчаса. Голос у них очень противный, гундосый, но время они показывают точно и бьют, когда надо. Я шел к Саньке во двор, и как раз эти часы били. Одиннадцать раз!

– Считал?

– Нет, – сознался Тошик. – Но я, Станислав Иванович, точно знаю, что было тогда не десять и не двенадцать. А в полчаса они бьют один только раз, и все. Тут же долго били, ни с чем не спутаешь!

– Ладно, били так били. Что ты увидел во дворе?

– Там Санька петарды пускал, но он уже замерз и сразу в дом пошел. А я еще две штуки сам поджег – «Багратиона» и «Ночь в Крыму». Когда эта «Ночь» уже клубы пустила – там после огня эффект задымления предусмотрен, – здешний охранник…

– Там еще и охранник присутствовал? – спросил Рюхин.

– Ну да! Он снег возле гаража подгребал. Охранник мне и говорит: «Чего-то в доме кричат». – «Так вечеринка у хозяев», – говорю. А он: «Кричат не так, когда просто выпьют. Совсем дурные какие-то голоса». Я прислушался – точно, дурные. Вопили как резаные – женщины и даже мужик какой-то. «Пойди глянь, что там?» – говорит охранник. «Сам пойди, мне неинтересно», – отвечаю. Он: «Я не могу туда лезть в валенках и вообще когда не зовут». – «А сейчас возьми да сходи! Может, они поубивали там друг друга, – говорю, – или пожар начался». Охранник парень дубоватый, но наконец перепугался и побежал в дом. А я за ним – крымский дым уже почти весь рассеялся, не на что смотреть.

– Сына Еськова во дворе в это время не было?

– Он же раньше греться пошел, почти сразу, как только я…

Тошик вдруг смолк: на лестнице, ведущей в подвальный этаж, оглушительно застучали каблуки. Раздался знакомый резкий голос:

– Где же этот хваленый специалист? Виталий Митрофанович обещал работника высшей квалификации! И что же? До сих пор ничего не сделано, преступник на свободе, в доме все вверх дном. Когда будут арестованы эти подозрительные типы с телевидения? Их никто не звал, а они сидят здесь и уже еды себе требовали. Они не могут находиться в частном доме без санкции прокурора!

Все это Галина Павловна Еськова выкрикивала, блуждая по подвалу и заглядывая наугад во все двери. Сначала она наткнулась на Серегу, который вытянулся перед ней по стойке «смирно», потом на Алявдина, прикорнувшего в кальянной (живописец смекнул, что из-за убийства аврал в бильярдной отменяется и потому свободный художник может все сроки послать к черту). Один Самоваров все еще корпел над своими деревяшками: он хотел поскорее домой, к жене.

Наконец Галина Павловна добралась до диванной.

– Вот вы где! – воскликнула она в сердцах. – До каких это пор…

Она успела уже поплакать и вытереть слезы, но нисколько при этом не походила на обычную вдову, подавленную и разбитую горем, каких множество повидали и майор, и Рюхин. Не была она и равнодушной – нечто трагическое в ней все-таки чувствовалось. Сейчас она как никогда напоминала Хозяйку Медной горы. Сходство было тем разительнее, что Галина Павловна и не подумала сменить свои зеленые чешуи на что-нибудь домашнее, скромное, подобающее случаю. Не вынула она из ушей длинных своих серег и не сошла с высоких каблуков, которые заглушали стуком самоваровский молоток.

На следователя с майором она накинулась по-хозяйски, выкатив глаза и оттопырив нижнюю губу, небрежно подкрашенную малиновым. Но майор Новиков за долгие годы в уголовном розыске навидался всяких дам. Встречал и таких – царственно-властных. Он терпеть не мог, когда на него бесцеремонно наезжали.

– Здесь проводятся следственные мероприятия, так что попрошу не мешать. Чего вы хотели? – спросил он жестяным голосом, от которого мороз шел по коже.

Коса нашла на камень: Галина Павловна выпученные глаза сузила до нормы, губы поджала. Раздумывая, она несколько раз качнула серьгами и наконец огорошила лучшего специалиста сыска:

– Я хочу сделать заявление. Я знаю, кто убил моего мужа.

Глава 4

Мечтаю о встрече

В прошедшем времени 19 декабря. 15.04. Суржево. Дом Еськовых. Столовая.

– Представь, все надо решать самой. Всегда и все! А я устала. Я хочу быть просто женщиной. Слабой женщиной, и только. Никто не знает, как мне трудно, какая я ранимая.

Эти затасканные слова, достойные героини второсортного сериала, сказала, как ни странно, Галина Павловна Еськова. Сказала и печально посмотрела в окно. Ее давняя приятельница Алла Никитина согласно тряхнула головой. Сидели дамы в той самой столовой, где позже, три дня спустя, появилась елка, угощение и веселая компания товарищей по бизнесу.

Но далеко еще было до страшной ночи. Серенький зимний день был в недолгом разгаре – швейцарские часы-шкаф только что пробили трижды. Подруги перекусывали. На уголке стола, на салфетке, блестел чайник, стояли белые чашки и небольшой шоколадный торт.

Алла Федоровна Никитина очень любила сладкое. Толщины она была такой, что сейчас без всякого трепета принималась за третий кусок торта. На куске уместились сразу две коричневые розы. Количество съеденного для Аллы Федоровны уже не имело никакого значения – худеть было бесполезно. С Галиной Еськовой она дружила давно и ничуть с ней не жеманилась.

Откровенна была и Галина Павловна: она несла чепуху. Только с самыми близкими могла она вот так повалять ваньку и прикинуться вместо самодержавной хозяйки существом трепетным, слабым, нежным. Такие водятся лишь в сериалах и обычно говорят длинные, бессмысленные, но многозначительные фразы. Галине Павловне эти фразы очень нравились, но в дело они шли редко. Их трудно было хоть как-то приспособить к обыденной жизни, разве что вот так перед подругой щегольнуть в пустяковой беседе.

– Не тужи, Галчонок! – вздохнула в ответ подруга Алла. – Перемелется – мука будет.

Галина Павловна тут же сбилась с чужого сладкого тона.

– Какая к черту мука! – вскрикнула она и ударила по столу кулаком, неожиданно крепким для женщины. – Если так будет продолжаться, мы по миру пойдем! Сашка совсем с ума сошел. Я понимаю, у него деловое чутье, у него напор, он, в конце концов, везунчик, каких мало. Но вечно это продолжаться не может. Нельзя дразнить судьбу – по башке получишь. А он дразнит! Эти последние нелепые контракты, эти глупые траты, эти проходимцы, которые к нему так и липнут! Нет, добром это не кончится.

– Возвращалась бы ты, Галка, в фирму, – снова вздохнула Алла.

Она сняла ложечкой головку кремовой розы, отправила в румяный рот, а потом прибавила:

– Ты же, Галь, умная баба. Ты же всех насквозь видишь! И Александр одну тебя слушается.

– Нет, Алка, в деле я с ним больше не уживусь. Даже на кухне не должно быть двух хозяек. Тут уж либо – либо, сама знаешь! И меня знаешь не первый год.

«Не первый год» сказано было слабо: Галина и Алла дружили – страшно даже представить! – с третьего класса средней школы. Сначала это была детская дружба, потом типичная девичья – красавицы с некрасивой. Красавицей считалась, конечно, Галина. Вдобавок она и училась прекрасно, и разряд по гребле имела. Рыхлая невзрачная Алла никогда не претендовала ни на какие успехи, зато всю жизнь неплохо поспевала на буксире своей энергичной и преданной подружки.

После школы обе двинулись в финансовый институт. Алла трусила – у нее были сплошные тройки. К тому же, только завидев стол с билетами, она переставала соображать, а ее голос делался сдавленным, едва слышным. Таким обычно кричат в страшном сне, а не отвечают экзаменаторам. Однако боялась Алла напрасно: Галина наделала для нее кучу хитроумных шпаргалок. Кое-какие формулы пришлось написать шариковой ручкой на коленках – хорошо, что места там у Аллы хватало. Галина велела подруге надеть юбку подлиннее, дала инструкции: «Будешь, Алка, делать вид, что у тебя ноги чешутся, и все сдуешь. Раз плюнуть!» В институт поступили обе.

Всю юность подружки провеселились в одной спортивной и очень заметной компании. Красавица гребчиха Галина вечно была на виду, кружила головы. В ее тени Алла кое-что успевала перехватить и для себя. К тому же ей хватало ума ярко краситься и носить наряды кислотных цветов. Одного этого довольно, чтобы привлечь не очень взыскательных или слишком робких представителей противоположного пола. А ведь Алла умела еще и хохотать по любому поводу! Когда не было поблизости страшного стола, покрытого билетами, трудно было найти девушку с более громким голосом.

Даже замуж подружки вышли в один год. Галина выбрала Еськова – шумного красавца, спортсмена, умницу и нахала. Алле достался неброский во всех отношениях Миша Никитин. Звезд с неба он не хватал, зато оказался идеальным семьянином: мало говорил, умело варил борщи, делал с детьми уроки, чинил сантехнику и выращивал на даче отменные помидоры, которые сам же мариновал.

В шумные и затейливые годы перестройки Еськов ушел из спорта. Тужить долго не пришлось: взамен стала налаживаться карьера в горкоме комсомола. Уже тогда Еськов славился редким чутьем. Дела шли лучше некуда, однако внутренний голос комсомольского вожака потребовал бросить горком и с головой нырнуть в мутное море первородного бизнеса. Многие в этом море захлебнулись, многие канули, причем в самом прямом и прискорбном смысле. Сашка Еськов выплыл, держа в зубах вполне крепкую и приличную собственную фирму, почему-то кисломолочную. Это было странно. Еськов и образование имел электротехническое, и сроду ничего молочного в рот не брал – не переваривал.

Тем не менее фирма в крепких и беспокойных руках Еськова росла как на дрожжах. Скоро желто-розовые пакетики с еськовскими кефирами и йогуртами заполонили Нетск и благополучно переползли в соседние области. Еськов, большой любитель шума, треска и публичности, не только был признан главным поставщиком ацидофилина за Уральским хребтом, но и каким-то непонятным образом отхватил международный приз «Лидер бизнеса».

Об этом награждении долго трещали нетские СМИ. Приз представлял собой довольно увесистую статуэтку из желтого металла и гордо украшал кабинет бизнесмена. Что изображала статуэтка, никто понять не мог. Находили в ней нечто фаллическое и вместе с тем экологически направленное. «Похоже, кочан брокколи», – предположил опытный огородник Миша Никитин. «Это актуальное искусство, балда! – одергивал его, хохоча, лауреат. – Контемпорари-арт!»

Злые языки утверждали, что такие статуэтки очень недорого продаются в одном курортном испанском городке, в какой-то фирмочке с офисом в полторы конурки. Было известно, что Еськов, бывший спортсмен и сторонник активного отдыха, часто в этот городок наезжает и тешится дайвингом и аквабайкерством. Мог, стало быть, и статуэтку приобрести как сувенир…

– Сам поди да купи! – хохотал в ответ на инсинуации Еськов и нисколько не обижался.

Был это крупный, сильный и очень заметный человек. После того как он перестал серьезно тренироваться, его постигла беда многих спортсменов: он расплылся. Незаметно, сам собою воздвигся у него громадный пивной живот, голова и мощная шея слились с грудью. Александр Григорьевич старался и в спортзал ходить, и плавать, и даже водный экстрим полюбил, но толку от этого было мало – живот неуклонно рос, костюмы то и дело становились тесны.

А в костюмах Еськов толк знал. Он всегда был наряжен броско, даже несколько рискованно. Стригся он по-спортивному коротко, запустил модную трехдневную бородку, которая пошла у него в яркую медовую рыжину. Серьгу в левое ухо вдевал он не всегда – боялся насторожить важных деловых партнеров, – зато перстни носил ежедневно. При необходимости на кончике его носа появлялись очки, тоже золотые. Весь он был ярок, крупен, внушителен, нрав имел твердый, а натуру широкую.

Любил он не только спорт. Прекрасное во всех проявлениях притягивало его неотразимо. Он коллекционировал пейзажи большого размера, камни-самородки, оружие. Подсознательная страсть ко всему рижско-средневековому заставила его отвалить немалую сумму на покупку органа для камерного зала филармонии. Это при том, что на органные концерты Александра Григорьевича нельзя было заманить никаким калачом – он предпочитал попсу, был шумен, весел и любил поострить. В компаниях к нему толпами льнули красивые женщины. Среди них он сиял, как золотой шмель в дачном букете.

Семья Еськовых, несмотря на всю эту мишуру и шум, оказалась на редкость прочной. Галина была ничуть не глупее своего выдающегося мужа, а характером много тверже. Когда кефирный бизнес только начинался и расцветал, она, толковый экономист, стала главной помощницей мужа. В те крутые времена Еськовы чужих к своим делам не подпускали на пушечный выстрел. Исключением стала верная Алла, заправлявшая бухгалтерией. Ее недалекого, но хозяйственного мужа пристроили на тихую складскую долж ность. В ней Миша Никитин и оставался до сих пор.

Успехи «Сибмасла» не заставили себя ждать. Однако карьера бизнес-леди Галину не устроила. Она была женщиной незаурядной; как и у мужа, имелись у нее собственные фантазии и странности. Как только могущество и богатство Еськовых перестало вызывать сомнения, Галина из фирмы ушла. Это всех удивило. Никто не мог понять, какого еще рожна захотелось Галине. А ей захотелось! И не рожна, а новой жизни. Прекрасной. Необыкновенной. Не такой, как та, что есть. Кончались 90-е. Все вокруг менялось самым нежданным образом – так почему бы и Галине не поменять не только обои?

Новую жизнь она обдумывала не один день, но сидеть сложа руки не могла ни минуты. Для начала она решила построить дом – городские квартиры как раз вышли из моды у нетского бомонда. А еще она подключилась к светской жизни. Пришлось даже записаться в школу самбы.

Муж этот шаг одобрил – надо же поддерживать статус.

Да, вот еще что: сын рос, следовало заняться и им. Об этом вспомнилось не сразу. С чего начать? Материнские чувства как-то не слишком развились в Галине Павловне – некогда было. Теперь Александр-младший в заботах, похоже, не слишком нуждался. Он стал рослым румяным юношей без особых проблем, и все для него было уже заготовлено, вплоть до подходящих невест. Значит, все в порядке… Совесть Галины Павловны была чиста. Теперь можно было взяться за главное – стать истинной женщиной.

Да, это и была ее идея. Она прижилась в Галине давно и стала от нее неотделима, как рижские валуны от Александра Григорьевича. Ее мать и подруги матери, женщины неглупые (в складчину они выписывали «Новый мир»), сильно ругали систему как таковую и мужиков в частности. Из мужиков маленькой Гале долгое время был известен лишь дедушка, добрейшее существо, но она сочувствовала всем угнетенным женщинам мира, включая тех бедолаг из Амазонии, которые вставляют в нижнюю губу деревянную чурку, чтобы нравиться женихам. Просто чудо, что она уродилась такая хорошенькая и нравится всем без чурки! Она решила себя в обиду не давать и с тревогой слушала домашние разговоры, что наши отечественные женщины, мол, и не женщины вовсе, а рабочие кобылы и на них все держится.

Часто говорили об этом и сотрудницы НИИ, куда Галина попала на первую институтскую практику. Эти разномастные дамы успевали в рабочее время не только тужить о своей трудной судьбе, но и напиваться чаю до отеков, анатомировать семейную жизнь ближних и дальних, включая депутата Собчака и Аллу Пугачеву, читать и вязать. Одна из сотрудниц настолько ловко владела спицами, что длинное, за колено, пальто изготовляла за полтора рабочих дня!

НИИ этот вскорости прикрыли. Однако его многоголосый женский хор въелся в подсознание Галины, как и жалобы маминых подружек. Рано или поздно она решила обязательно из кобылы превратиться в женщину.

И вот пришла пора исполнить эту ганнибалову клятву. Пусть другие пашут, а она больше не будет!

При всем своем уме Галина была довольно твердолоба – по однажды выбранной дороге она шла до конца. Оставив дела «Сибмасла», она взялась воплощать свою мечту. Как и все мечты, эта была довольно расплывчата. Зато начало было положено: особняк в Суржеве строился. Осталось завести в семье истинно аристократические порядки.

Как женщина продвинутая, Галина знала, что аристократы даже штаны собственноручно не надевают. Это, конечно, перебор, но прислуга все-таки нужна – только кобылы стоят у плиты и возятся с пылесосом. Испытав несколько кандидатур из нетских агентств, Галина Павловна пришла к выводу: постсоветские тетки много и часто едят, приворовывают харчи, неискренне улыбаются, много потеют и дышат шумно, ртом. Доверять им никак нельзя! Правда, и сама Галина Павловна, когда общалась с прислугой, брала за образец не Декларацию о правах человека, а книжку Тургенева «Муму». Удивляться этому не стоит: «Муму» она читала, а вот декларацию нет.

В конце концов она выписала из захолустного Ушуйска свою дальнюю родственницу, Зину. Та совсем пропадала без работы с ребенком на руках. Ребенок был сыном покойной Зининой сестры, и Зина его воспитывала с пяти лет.

Последний раз Галина Павловна виделась с родственницей в детстве, когда ездила в Ушуйск на каникулы. Они были одногодки и сообща ели в саду малину. Теперь Зина приехала на зов и очень понравилась – опрятная, расторопная, симпатичная, без всяких претензий. Такая будет благодарна родне по гроб жизни! К тому же человек она свой, не скроется в неизвестном направлении, напялив хозяйскую шубу и прихватив шкатулку с драгоценностями.

Единственным условием Зины было устроить рядом с собой и воспитанника, мальчика Аристарха. Галина Павловна согласилась.

Явившись, мальчик очень разочаровал. Галина считала себя женщиной молодой и оттого немного потеряла счет годам. Воспитанник Зины ей виделся если не щекастым бутузом, то в крайнем случае подростком. Однако Аристарху было уже под тридцать. Он горячо желал перебраться из своей глуши в Нетск, где уже завел множество разношерстных друзей.

Бывший бутуз внешне был неказист, но боек и с художественной жилкой. На родине он пел, рисовал, читал новости Ушуйского радиоузла и писал в районную газету. Все это было скверно и не годилось для прислуги на вилле.

Однако обаяние Арика (так все звали Аристарха) взяло свое – он-таки вписался в семью Еськовых. К тому же Арик помогал Александру Григорьевичу отыскивать и скупать огромные пейзажи с березами и облаками. Нашел он и кузнеца, которые делал очень грубые скобы и дверные ручки. Галине Павловне тоже от Арика была польза: он приводил в дом декораторов, помогал выбрать обои, недорого нанимал скрипачей и арфисток для стильных именин. Даже прямым нахлебником он не стал – устроился тамадой в довольно приличную рекреационную фирму.

Итак, дом устроился. Это было полдела. Ведь настоящая женщина печется не столько о доме, сколько о себе. Галина Павловна была редкой красавицей, но это не главное – так, бонус. Во внешний вид надо вкладывать деньги, иначе никто не поверит, что хоть какая-то красота имеется. Поэтому Галина Павловна завела личную косметичку, а также парикмахершу. Обе ездили к ней каждый день. Она и сама днями паслась в салонах и каждую неделю прикупала себе что-то из нарядов. Ее имидж разрабатывали шесть человек. Совместными усилиями этих светлых умов был придуман девиз «Пряная утонченность». Чтобы следовать ему, Галина Павловна стала пахнуть какими-то редкими духами и краситься в черничной гамме. Она поставила в будуаре белый рояль, хотя терпеть не могла никакой музыки. Друзья знали, что она коллекционирует винные бриллианты. Это собрание было призвано уравновесить рижские валуны Александра Григорьевича.

Трудясь над собой день и ночь, Галина Павловна достигла почти всего, чего хотела. Местный бизнес-журнал дал о ней статью под рубрикой «Богини шопинга». В статье перечислялись творения всесветно знаменитых кутюрье, надетые на госпожу Еськову. Дотошный журналист все разузнал даже о кружевных трусах богини. Оказалось, такие в мире можно увидеть только на Галине Павловне да еще на президентше Финляндии. Стало быть, Галина вложила достаточно, чтобы не слыть кобылой.

Теперь одного не хватало для совершенства – идеальной фигуры. Эта цель, подобно горизонту, вечно мозолила глаза, но была недостижима. Даже вложения не помогали! Как и ее супруг, Галина познала всю горечь неприятных внешних преображений. Она, правда, не растолстела, но как-то с годами огрубела и упростилась телом. Теперь-то она проклинала свои разряды по гребле, но ничего уже не могла сделать с могучими своими плечами, с крепкими руками, с булыжниками икр и крюками пальцев. Никакой фитнес, никакие спа-процедуры не могли сладить с этой напастью. Не потому ли Галинино лицо, красивое и гладкое, всегда выражало досаду? Правда, сама Галина об этом выражении не знала. Глядя в зеркало или позируя перед фотокамерой, она всегда принимала одну и ту же позу – вполоборота, плечо вперед, ноги вилочкой – и всегда одинаково улыбалась.

Но последнее время улыбаться не очень хотелось.

То, что Еськов ей изменяет, Галина знала давно. Это ее не трогало. Измены были сплошь минутные, тайные, вороватые – на большее Еськов не решался. Этот крупный, шумный человек с бычьей шеей и неукротимой волей имел тайный изъян, подобно Ахиллесу с его недомытой пяткой: он боялся жены как огня. Под немигающим взглядом ее карих с прозеленью глаз он терялся и трепетал. Он говорил жене только правду, потому что был уверен: непостижимым образом она умеет читать мысли. Жизни без нее он не представлял.

Следователь Артем Рюхин не зря в первую минуту шарахнулся от Галины Павловны – у нее имелся дар гипнотизера или что-то в этом роде. Во всяком случае, никаких тайн, недоступных жене, Александр Григорьевич завести не сумел.

Так было до недавнего времени. Что изменилось теперь, Галина понять не могла, однако Еськов начал совершать странные и нелепые поступки. Он стал еще веселее и бесшабашнее. То и дело упускал он прямую выгоду, заключал лихие ненужные контракты, капризничал, потрафлял своим полудетским слабостям. Деньги он тратил без счету и все на пустяки, в офисе почти не бывал и окончательно растолстел.

Что с ним произошло? Головокружение от успехов, как шутил Лундышев? Занесло его слегка, что ли? Что-то совсем крошечное, малозаметное в нем сместилось, расстроилось. Пустяк, но от этого вся прочно устроенная жизнь Еськовых вдруг стала потихоньку крениться, блекнуть и запутываться.

– Это возраст, Галчонок, гормоны. Грубо говоря, климакс, – предположила верная Алла, отхлебывая чаю и руша под корень очередную шоколадную розу. – Перебесится!

Галина покачала головой:

– Когда? И чего это может нам стоить? Так ведь все потерять недолго. Его просто перестанут уважать, а это конец.

– Ты знаешь, кто у нас там всем заправляет, – намекнула Алла нарочито бесстрастным голосом; у нее в фирме имелись свои антипатии. – Кто поощряет эти баньки посреди дня, этих девочек, эти рыбалки…

– Сашка скоро станет общим посмешищем! Предметом глупых розыгрышей и дурацкого шантажа, – продолжала кипятиться Галина. – Вот посмотри, что я нашла у него в кармане пиджака.

Она достала из пестрой китайской вазы сложенный вчетверо лист бумаги – самый обычный лист из принтера. Текст красовался на нем следующий:

«Дорогой папа! Ты не знаешь о моем существовании, но я есть (живу буквально рядом). Я нуждаюсь в твоем внимании. Обо мне заботятся, однако „тепло души“ и материальная поддержка (биологического) отца незаменимы! Я много-много лет думаю о тебе. Мечтаю о нашей встрече. Надеюсь, она скоро состоится. Незнакомая тебе (пока!) дочь».

– Видишь, какой бред! – возмутилась Галина и брезгливо бросила листок на стол, стараясь не попасть в торт.

Алла подхватила листок и внимательно изучила его со всех сторон.

– По-моему, Галчонок, это обычный офисный прикол, – наконец решила она. – От безделья наши девки дурью маются.

– Ты думаешь?.. Ал, но ведь это ужасно! Раньше никто не осмелился бы подсунуть ему такое. Его больше никто не боится и никто не уважает. Даже в собственном офисе! А вдруг это не шутка?

Алла так и подпрыгнула на стуле. Щека ее была оттопырена тортом, глаза выпучены.

– Галка, и ты веришь? Брось! Чтоб от Еськова кто-то родил, а ты не знала? Это бред! У тебя рука всегда была на пульсе. Дочь? Невозможно! Так в жизни не бывает. Похожую муру только в сериалах показывают. Вечно у всех там отыскиваются какие-то новые, неожиданные дети, которые сто лет сидели неизвестно где.

Галина насупила соболиные брови:

– Теперь я уже ни в чем не уверена. После того как Сашка стал таким странным, вокруг него вьется целый выводок девиц…

– При чем тут девицы? Тут же сказано «много-много лет»! Если такая дочь существует, значит, она уже давно родилась. Поди совершеннолетняя. А еще материальной поддержки требует! Гоните ее в шею… Да не верю я! Слушай, Галь, повспоминай, были когда у Сашки такие дурехи, чтоб могли родить от него? И виду не показать? И даже алиментов не просить?

– Я бы им родила! Нет, кажется… Очень Ленка Бузаева хотела Сашку увести, когда он в горкоме работал. Липла как банный лист, но чтоб родить… Нет, она от Водыгина родила, от инструктора обкома, а потом от Базарницкого.

– Который спился?

– Это не он, это Добровинский спился… Нет! Все-таки это письмо просто гадость. Или попытка разжиться деньгами.

– Вот и я говорю – мура, – сказала Алла; она так разволновалась, что взяла четвертый кусок торта. – Такие шутки в наше время не проходят, ведь существует генетическая экспертиза. Ты лучше послушай, что у нас в конторе творится…

– Я знаю, кто убил моего мужа, – повторила Галина Павловна.

Следователь Рюхин радостно напрягся, майор заиграл желваками суровых щек. Дизайнеру Супруну он велел убраться в бильярдную, к Самоварову, затем повернулся к вдове:

– Итак, вы считаете…

– Я не считаю, а знаю, – отрезала Галина Павловна и блеснула серьгами. – Давайте пишите: Еськова Александра Григорьевича убил его заместитель и младший компаньон Лундышев Андрей Викторович. Дайте-ка, я посмотрю! Что это вы нацарапали? Слушать надо внимательней: не Ландышев, а через «у».

Она замолчала. Ей не понравилось, что ее слова записал не Железный Стас, а молодой Рюхин. Стас, как султан, полулежал на тахте, скрестив на груди руки, и разглядывал собеседницу. Он любил создавать неловкие паузы.

– Лундышев? Почему вы сделали такой вывод? – наконец спросил он. – Ваш муж сегодня вечером ссорился со своим заместителем? Вы это слышали? И еще: вы видели, как они оба или порознь поднимались в спальню?

Вопросы не смутили Хозяйку Медной горы.

– Я знаю, что говорю, и спальня тут ни при чем, – твердо сказала она. – Лундышев пробирается в генеральные директора. Он всячески оттирает моего мужа от руководства фирмой. Для этого он не брезгует никакими средствами: спаивает Сашу, отвлекает охотой, аквабайками, меценатством, бабами. Именно Лундышев делал все, чтоб Саша как можно реже появлялся в офисе. И кто тогда принимает все решения? Верно, заместитель! А еще Лундышев мухлюет с акциями.

– Как именно?

– Он тайно выкупает их у рядовых держателей. Лундышев рвется к власти и не брезгует ничем. Это настоящий упырь! Да вы только поглядите на него!

Рюхин вспомнил лицо Лундышева – круглое, невыразительное, неопределенно-молодое, с нежной кожей. Типичное офисное лицо, нисколько не упырье. Следователь покачал головой.

– Так вы думаете, Лундышев, желая власти, не остановился на скупке акций и спаивании? – спросил он.

– Конечно! Ему надоело ждать. Ведь Сашка не так прост, как кажется на первый взгляд, да и здоровьем бог не обидел. Он много глупостей последнее время сделал, много денег потерял, но еще такой крепкий… был. И фирмой неплохо заправляет… Вернее, заправлял. Нелепо, неверно, с придурью – все из-за лундышевских штучек! – но он руководил. Вот Андрюшка и решился. Ах, как же мы недоглядели!

– Мы – это кто? – наконец вставил слово майор.

– Семья, – ответила Галина. – Наше дело всегда было семейное. Это потом Сашка уговорил меня на Лундышева согласиться, в компаньоны его взять. Конечно, и капитал у Андрюшки был, и парень на вид деловой. А Сашка-то сам подустал, для себя хоть чуть-чуть пожить захотел. Вот и пожил…

Артем Рюхин заерзал на своем диване. Он подогнул затекшую ногу и вкрадчиво сказал:

– Согласен, мотив у Лундышева просматривается. Но как же он смог совершить убийство практически? Как он вскрыл шкаф с пистолетами, как зарядил оружие, как пробрался к покойному в спальню? Он поднимался на верхний этаж?

– Конечно поднимался! – сказала Галина Павловна. – Вернее, мог подняться. Вечеринка у нас была неформальная, все то и дело куда-то выходили – в туалет, попудриться, проветриться, то да се. Туалеты есть и внизу, но кто знает, куда именно полез Лундышев.

– Вы видели его между одиннадцатью и половиной двенадцатого?

– Не помню. Никто ведь времени не засе кал и друг за другом не следил – все свои. Но Лундышев вполне мог подняться и… Это ужасно!

Галина Павловна откинулась на пухлую диванную подушку и прикрыла глаза рукой. Ее ногти и кольца ярко блестели. Она хотела заплакать, но слезы не пошли.

– Значит, своими глазами вы не видели, как Лундышев поднялся на второй этаж?

– Не видела. Ну и что? – огрызнулась Галина Павловна. – Это его работа, больше некому. Даже если он не сам все сделал – он мог нанять и проинструктировать киллера.

– Кого именно? Кто тут, в доме, по-вашему, киллер?

Галина Павловна долго не раздумывала:

– Знаете, не нравится мне этот, с телевидения, с козлиной бородой.

– Бард?

– Он самый. На редкость противный! Впрочем, киллеров искать – ваше дело. Чем ерундой заниматься, лучше бы ребят поспрашивали, тех, что у сына наверху сидели. Они многое могли видеть. Вот вы тут на диванах валяетесь, а дело стоит, результатов ноль!

– Следственные мероприятия проводятся по плану, – обиделся Рюхин. – Мы всех допросим в нужное время. Лучше скажите, вы сами чем занимались между одиннадцатью и половиной двенадцатого?

– Что? – возмутилась вдова Еськова.

Она так резко вскочила с дивана, что не удержала равновесия и тут же снова свалилась в подушки.

– Как вы смеете! – закричала она. – С какой стати вы мне такие вопросы задаете? Вас прислали совсем для другого! Виталий Митрофанович…

– Так положено, – сухо прервал ее майор Новиков. – Потрудитесь ответить.

Галина Павловна принялась возмущенно сопеть, но немного погодя сказала:

– Не знаю, где я была. Уж точно не в спальне! За временем я не следила. Помню, в начале двенадцатого я выскакивала на кухню – надо было подать десерт, а Зина замешкалась. Отлучилась я на пару минут, не больше, все остальное время была в столовой. К лестнице я вообще не приближалась, пока Зина крик не подняла.

– Точно? Кто-то может это подтвердить?

– Да все подряд могут! Я вообще избегаю лишний раз таскаться по лестнице – у меня арт рит. Я наблюдаюсь у профессора Сумкина, он может дать медицинское заключение. До вольны?

Железный Стас равнодушно моргнул и сказал:

– Мы все проверим. Спасибо.

Глава 5

Джуниор

Николай Самоваров, стараясь не шуметь, приладил на жидкие гвозди последнюю готическую панель. Ну что ж, работа закончена! И именно тогда, когда она никому не нужна. Кто будет играть здесь в бильярд, если хозяин, золотобородый великан, лежит сейчас в милицейском морге с дыркой во лбу? Зачем теперь вся эта нелепая роскошь – резные панели, муранские лампы, Помпеи кисти Алявдина?

Самоваров собрал инструменты. В бильярдной было тихо. Под рыжим балдахином мирно посапывал его создатель, дизайнер Супрун. Тошик провалился в блаженный молодой сон и разрумянился, как роза. Он тоже уложился в срок, не то что Алявдин. А все вместе они попали в скверную историю…

История странная! Конечно, Железный Стас снова затянет старую песню: ты, мол, Самоваров, вечно накликаешь на свою голову что-нибудь криминальное. Это несправедливо. Скромный реставратор мебели никогда не искал приключений. Просто Настя выдумала, что стала женой гениального сыщика, которому любую загадку разгадать – раз плюнуть. Да и Стас всегда подначивает: давай, Колян, дерзай, ты же мент по призванию!

Хорошо, что сейчас Стасу помощь не нужна: майор уже расследовал громкие покушения. В таких вещах Самоваров не особенно разбирался. Он и виделся-то с покойным всего несколько раз. Встречи запомнились: Еськов был типом занятным, живописным. Настя, наверное, сразу захотела бы написать его портрет: у нее вообще слабость к рыжим, а любимая краска – кадмий оранжевый.

Кстати, портрет Еськова уже есть. Он висит здесь, в доме, в парадной гостиной. Судя по нему, кефирный магнат на Настину живопись, смелую и восхитительно цветную, ни за что бы не польстился. Еськова изобразил записной светский портретист, дорого ценимый нетской знатью. Маэстро отличался клеенчатым лоском письма. Лоснился и огромный портрет Александра Григорьевича. Похожим на оригинал у художника вышел только галстук. Все прочее – чужая стройная фигура, чужое лицо, плохо прилаженные к туловищу руки с немыслимо параллельными пальцами – не имело к покойному бизнесмену никакого отношения.

Самоваров терпеть не мог такой живописи. Однако приукрасить Александра Григорьевича художник мог и от души: многие Еськовым восхищались, многие его любили, многие с ним дружили. Самое главное, ему самому нравилось дружить. Еще больше он любил держать вокруг себя веселую свиту, угодливую лишь самую малость. Он мог огорошить непрошеной щедростью и вообще считался человеком широкого жеста. Было в его выходках что-то гусарское. Поговаривали, что где-то на Лазурном Берегу он даже купался в шампанском. Как только прошел об этом слух, весь персонал отеля, бережливые французы, пусть и набалованные несусветными русскими чаевыми, сбежались в какую-то служебную каморку. Там они столпились вокруг водопроводного стояка и слушали, как гудит в сливной трубе и попахивает кисленьким благородный напиток, выпущенный из громадной ванны русского чудища.

И не одним ведь французам широкие натуры не нравятся!

– Враги были у него наверняка. Такой враг и сейчас сидит здесь, в доме, – сказал Самоварову Железный Стас.

Он зашел в бильярдную перед тем, как взяться за семью покойного. Майору не нравилось, что смерть Еськова не похожа на привычное заказное убийство. Заказуха – дело трудное, часто безнадежное, но хотя бы понятное.

– А тут что? Семейные проблемы? Ревность? Месть? Корысть? – перебирал Стас самые ходовые мотивы. – Как назло, даже не напился никто до соплей, чтоб потом в состоянии аффекта…

– Да, все держатся на ногах и изображают дружную компанию, – согласился Рюхин.

– Наверняка притворяются! Вот ты, Колян, тут работал и Еськовых со стороны наблюдал. Скажи, они между собой ругались? Скандалили? – с надеждой спросил Стас. – За что, например, могла эта дама пришить мужа? Или сынок-пиротехник – папу?

Самоваров надолго задумался.

– Они никогда не ссорились, – сказал он наконец. – Я, во всяком случае, не слышал. Дома всем заправляет жена. Она может накричать и на прислугу, и на сына, и на собаку, зато на нее – никто. Странно, но все ее почему-то боятся.

– Глаз у нее нехороший, – со знанием дела заметил Рюхин.

Самоваров не стал спорить:

– Может, и глаз… Покойный Еськов при ней всегда был тихий, смирный. Она, кажется, немного дулась на него последнее время, но он только заискивал: «Галчонок, Галчонок!» По-моему, не слишком подходящее для нее имя.

– Уж лучше Сколопендра, – снова вставил Рюхин.

– Значит, страсти-мордасти семейные тут не кипели? Жалко, – сказал Стас. – В чем же тогда дело? Может, не зря вдова все время в бизнес пальцем тычет? Или таким образом от себя отвлекает? Она ведь бой-баба. Легче легкого представить, как встала она из-за стола, сходила мужа пристрелить, а потом снова села за салат…

Рюхин согласился:

– Очень даже может быть!

– Да нет, дико это как-то, неумно – народу полный дом, все болтаются где попало. Хладнокровия у вдовы хватает, но и мозгами бог не обидел. Хотя черт ее знает…

Рюхин вдруг вспомнил:

– А знаете, что Грушевая, медик наш, сказала? Что убийца человек злобный, но небольшого ума. Я понял почему: имитация самоубийства неловкая, топорная, зато пистолет приставлен ко лбу жертвы вплотную, почти вдавлен. Это от избытка чувств! И никаких следов борьбы. Еськов хорошо знал убийцу и не ожидал ничего плохого.

Стас задумчиво шмыгнул носом:

– А может, он просто вздремнул на койке? Покрывало только слегка примято. Сморил нашего бизнесмена сон, и тут – бац! – прилетает пуля в лоб. Только вот кто стрелял?

– Может, Еськов-джуниор? – предположил Рюхин. – Наследник все-таки. Что вы, Николай Алексеевич, про мальчика скажете?

– Его я еще реже встречал, чем папашу, – пожал плечами Самоваров. – Еськов-старший был личностью яркой, заметной, а вот сын его, по-моему, – самый стандартный мажор. Здоровый, румяный, нарядный, без проблем. Баловали его, как принято в этом кругу, – не больше и не меньше.

– А с отцом он ладил? – спросил Стас.

– Вполне. Отец вроде бы сына любил, не притеснял. Парень очень среднего интеллекта и темперамента. Он немного, кажется, маминым нравом задавлен – так не мама ведь убита, а отец.

– Ладно, пойдем глянем на эту серость, – пригласил Рюхина Стас. – У парня комнаты наверху. Даже если он чист, мог что-то видеть или слышать. Либо его приятель, либо девица. Колян, будь другом, не уезжай пока! Все-таки ты тут терся, работал, на здешних людей насмотрелся. Может, родим с тобой еще пару версий.

«Какие версии? – вздохнул про себя Самоваров. – На Еськовых я и не глядел, хотел одного: работу закончить. До утра бы возился, если б Алявдин с Тошиком толклись рядом, мешали. Спят сейчас оба сном праведников! Еще бы – нет у них друзей-сыскарей, и до лампочки им, кто именно прикончил нашего работодателя. А в самом деле, кто?»

Самоваров перебрал в уме всех, кто оказался сегодня в доме Еськовых. Самые обычные люди, на злодеев не похожи… Но Стас прав: был такой старый фильм с убийством во время снегопада. Как он назывался? Там еще старушка всех перебила…

Да, если б дело было в заправском детективе, то у всех, кто собрался сегодня под этой крышей, нашелся бы мотив для убийства. Пусть и притянутый за уши – такой тоже годится, чтоб читателя запутать. Например, Алявдин мог бы не сойтись с хозяином взглядами на современное искусство. Почему нет? Старый живописец не раз ехидно критиковал любимые Еськовым гигантские пейзажи и салонный портрет с неправильными пальцами. Обидевшись, что за скверный портрет уплачено втрое больше, чем за его помпейцев, принципиальный Алявдин мог бы…

Чушь собачья! Не мог. Для книжки или фильма сошло бы, но в жизни так не бывает. В жизни могут убить за полтора рубля в темном переулке, а вот на вилле за художественные принципы нет.

Или взять Серегу Иванова, охранника широкого профиля. Этот детина невероятно могуч. Не только из пистолета застрелить, но и задавить любого двумя пальцами в состоянии. Но зачем ему это делать? Он добр, как голубь. В нем могло бы, конечно, ни с того ни с сего взыграть классовое чувство. Или он мог поддержать художественные принципы глубоко им уважаемого Алявдина. Или, как принято теперь в кино, он нездоров – армейская служба ранила его тонкую психику. Вне запный припадок немотивированной агрессии, минутное помрачение и… Тоже чушь!

Самоваров понял, что его веки слипаются. Он направился в диванную. Стас и следователь Рюхин оттуда уже ушли, и на любой тахте можно спокойно вздремнуть. Никто не потревожит: грозная хозяйка еще не привыкла считать эту мужскую комнату своей вотчиной, где даже на табуретки прислуга и посторонние, прежде чем сесть, должны подкладывать специальные рогожи, чтоб не испортить мебель плебейскими задами.

23 декабря. 23.50. Суржево. Дом Еськовых. Мансарда.

– Значит, ты поднялся к себе? И просто так сидел на кровати? – снова и снова спрашивал следователь.

– Сидел, – повторил Еськов-младший.

Этот высокий розоволицый парень ростом и статью пошел в отца, а красотой и черными бровями в маму. Загляденье, а не наследник, если б не унылая неподвижность голубых глаз. Он казался – да и был, наверное, – простоватым и вялым. Такие дети часто бывают у ярких волевых родителей. Друзья звали его Санькой и не слишком уважали, зато его щедростью пользовались охотно.

На все вопросы Санька отвечал спокойно. Без всякой спеси он позволил говорить ему «ты». Галина Павловна до прибытия адвоката велела сыну молчать как рыба, но он говорил.

Обитал Санька на втором этаже, в стороне от родительской спальни, от будуара в завитушках и отцовского кабинета, похожего на погреб в Риге. Его владения звались почему-то мансардой. Была тут большая комната, комнатка поменьше, собственная ванная и еще что-то вроде застекленного скворечника – три ступеньки вверх и сплошные окна на три стороны света. Там помещался музыкальный центр и маленькая скамеечка.

Мебель у Саньки была попроще, чем у родителей, без позолоты, но от того же итальянского дизайнера, стало быть, рассчитана на колосса. Со стены Санькиной спальни плотоядно и многозубо улыбалось черное лицо известного рэпера. Постер был громаднейший, от пола до потолка, и ночью мог не на шутку напугать нервного и впечатлительного юношу.

Но нервным Санька явно не был. Рюхин ему не верил. Зато бывалый Стас легко представил себе, как младший Еськов сидит неподвижно и без всяких мыслей в течение получаса, а то и более. Бывают такие терпеливые ребята! К тому же весь вечер музыкальный центр непрерывно бормотал что-то по-английски. Это значит, что Санька не просто сидел – он слушал музыку. Или не слушал? Скорее всего, он так привык к этому бормотанью, что оно казалось ему тишиной и было неощутимо, как азот в воздухе.

– А до этого что делал? – продолжил спрашивать Рюхин.

– Во дворе был, пиротехнику пускал, – ответил Санька.

– Зачем?

Этот вопрос очень озадачил Еськова-младшего.

Его взгляд стал еще неподвижнее. Это, наверное, отражало скорость хода его мысли. Он шевельнул одной из соболиных бровей и сказал:

– Мне нравится. Смотреть люблю. Прикольно.

Стас понял, что смотреть – на огненные ли букеты в небе или просто на стену – любимое и привычное занятие Саньки.

Рюхин наступал:

– Когда ты тут сидел, ты слышал выстрел в спальне?

Санька надолго замер с приоткрытым ртом: он думал.

– Не знаю, – наконец ответил он. – Я музыку слушал и не думал про выстрелы. И во дворе же Тошка Супрун остался, дизайнер, «Ночь в Крыму» запускать. Может, и стреляли, но я думал, это «Ночь».

– Когда ты поднимался наверх, никого не встретил?

– Никого. То есть Арька как раз спускался мне навстречу – он пустой диск у меня брал для этих двоих, с телевидения. Вот как раз с диском он и шел.

– Тебе не показалось, что кто-то был в большой спальне? Что там какой-то шум, голоса, возможно ссора?

– Не-а, – слегка мотнул головой Санька. – Там, кажется, кто-то был, но не разговаривал – вроде как просто ходил. Я думал, это Зина прибирается.

Тетку, пусть и седьмой воды на киселе, Саньку приучили звать просто по имени. Она прислуга!

– А твои друзья в это время где находились? Ты их видел?

– Да тут они были! Или в гардеробной, или в комнате рядом.

– И чем они занимались?

– Как чем? Трахались.

Рюхин состроил недоверчивую гримасу:

– Ты уверен?

– А чего им еще делать?

Следователь покосился на Железного Стаса.

Тот тихонько вращался в кожаном кресле у Санькиного компьютера. Он наблюдал за беседой. Суровое лицо майора было спокойно, однако левый его глаз, всегда прищуренный, всевидящий, подмигнул Рюхину: давай, мол, дуй дальше!

Вздохнув, следователь продолжил:

– Хорошо, ты сидел здесь. А потом что случилось?

– Потом Зина заорала, – спокойно сообщил Санька. – Я выскочил, а она уже на полу лежит. Я сам стал орать, потому что заглянул в спальню и увидел…

– Потом?

– Потом Дэн с Алиской подтянулись. Они позже подошли – им же одеться надо было. Эти тоже орать начали. И другие прибежали, орали. Дальше я не помню…

Неуловимая, не тронувшая ни одной черты тень пробежала по ровному Санькиному лицу. Что она означала – ужас, печаль, сожаление?

Чуткий Рюхин углядел эту тень. Он решил, что пришло время как следует зацепить тугого на слово собеседника, и задал убойный вопрос:

– Когда ты видел своего отца живым последний раз?

Ответ последовал сразу:

– Позавчера.

Рюхин опешил:

– Как так? Ты хочешь сказать, что сегодня вы совсем не виделись? Ни разу?

– Не-а. Не пришлось.

– Я понимаю, дом у вас большой, но чтоб вот так ни разу не встретиться… Не может быть!

– Может. Я, как приехал, с ребятами сидел, мы музыку слушали. Потом пошел во двор с пиротехникой. Потом тут сидел. Потом Зина заорала.

Картина получалась странно убедительная.

Вдруг с вертящегося кресла подал голос майор Новиков:

– Что, Александр, жалко отца-то?

И на этот раз младший Еськов ответил без промедления. Наверное, он всегда был послушным ребенком, и его приучили не трепать мамины нервы заминками и капризами.

– Отца? Жалко, – сказал он. – Очень.

Его губы вдруг дернулись и сложились в неуместную улыбку. Из глаз покатились мелкие слезы.

– Держись, – сказал Стас. – И начинай соображать хоть чуть-чуть, ладно?

Санька согласно потряс головой, хотя вряд ли понял, что именно ему посоветовал майор. А Стас Новиков и следователь отправились беседовать с Санькиными друзьями, будущими юристами.

Сдруживаются обычно противоположности. Дэн, то есть Данила Плаксин, совсем не походил на крупного простодушного Саньку. Был он тонок, юрок, с живой сообразительной физиономией. Его белокурые волосы Рюхин справедливо счел крашеными. Данила Плаксин, как и Санька, принадлежал к мажорам, только калибром помельче. Общался Дэн охотно, но по всему было видно, что он решил в обиду себя не давать.

– Меня к этому делу не притянуть! Ничего я не видел и не слышал, ничего говорить не собираюсь, – сразу заявил он.

– Так-таки ничего? Ты, часом, не слепоглухонемой? – поинтересовался майор Новиков. – Дурака валять не советую.

Дэн молчал. В беседу вступил Рюхин:

– Итак, Данила Плаксин, ты утверждаешь, что инвалид по слуху и зрению, верно?

– Я не инвалид, – обиделся Дэн. – Я требую адвоката!

Стас усмехнулся, и так грозно обозначились на его щеках собачьи ямки, что Дэн прижался к стене и громко сглотнул слюну.

– Ты у нас будущий юрист, кажется? Поди по шпаргалкам все сдаешь? – продолжил спрашивать майор. – В них должно быть написано, что у нас сейчас с тобой не допрос, а беседа – без протокола и прочих формальностей. Зато по душам! Ну, придет твой адвокат, ну, будете вы молчать, как пни, – и что? Сразу возникнет подозре ние – а не Данила ли Плаксин пришил Александра Григорьевича Еськова? Это ведь ты его пришил?

Дэн как можно сильнее выпучил глаза и прошелестел:

– Нет! Нет! Это не я…

– Тогда чего ты ерепенишься вместо того, чтобы помочь следствию? Чтоб честно рассказать все, что видел и слышал сегодня вечером? Как юрист юристу, советую расслабиться и начинать. Как и когда ты оказался в этом доме?

Дэн начал скороговоркой:

– Нас с Алисой Санька привез, Еськов. Не помню, зачем привез – просто так, наверное, музыку послушать. Знал бы, что тут будет, – ни за что б сюда не поехал, в Гэг-клуб пошел бы…

– Когда вы приехали?

– Около восьми.

– Что делали?

– Музыку слушали. Потом Санька пошел пиротехнику пускать.

– А ты чего с ним не пошел?

– Да фигня это, детское занятие. Я к пиротехнике равнодушен.

– Что же ты делал?

– Мы с Алисой трахались.

Об этом факте Дэн поведал так же хладнокровно, как и Санька, и даже пояснил для тугодумов:

– То есть мы занимались сексом.

– Где?

– Сначала в Санькиной маленькой комнатке, потом в гардеробную перешли. Там как раз на полу огромная куча белья валялась, вот мы на ней и… Прикольно!

– Алиса твоя девушка?

Дэн очень удивился:

– Нет. С чего вы взяли? Она классная девчонка, но я тут ни при чем. Не надо меня еще и этим грузить! Да вы лучше сами у Алисы спросите: мы просто друзья. Она скорее Ромки Окунева девушка. Правда, теперь она подбивается и к Саньке – сама сегодня с нами увязалась.

– Почему же не Санька, а ты с ней отправился в гардеробную?

– Да как-то само собой вышло: слушали музыку, Санька пошел пиротехнику пускать. Скучно стало…

Лихие повороты любовного сюжета ничуть не смутили Железного Стаса. Сам напрочь лишенный романтики, он был невысокого мнения о человеческом роде, особенно о его женской половине.

Следователь Рюхин тоже не стал задерживаться на сантиментах.

– Ты выстрел в спальне слышал? – спросил он Дэна.

Тот лишь пожал неширокими плечами:

– Может быть… Что-то вроде бабахнуло несколько раз. Как-то не до того было. Тут и музыка еще рядом, и Санька со своей пиротехникой… Я не прислушивался.

– И не приглядывался, и не знаешь, кто ходил по лестнице, кто заглядывал в спальню? И здесь, на этаже, никого не видел?

– Почему не видел? – неожиданно возмутился Дэн. – Я не слепой. Конечно, в гардеробной ни хрена не разглядишь, а вот когда мы с Алисой еще в маленькой комнатке были… Там напротив дивана висит большое зеркало. В нем-то как раз видно, кто с лестницы идет. Куда потом поворачивает, неизвестно, а вот как поднимается – видно.

– И что, многих ты усмотрел?

– Угу. Кого тут только не было! Я даже удивился: ходят и ходят, то один, то другой.

– Поконкретнее!

– Да все тут болтались – я многих даже и не знаю. И мать Санькина тут была, и Зина-домработница, и Арик, и какая-то телка в черном. Собака даже прибегала! Да, еще лохи какие-то с гитарой притащились. Врубили за стенкой полное дерьмо – что-то про трезубец. Три раза прокрутили. Отстой! Слушать тошно.

– А кто сначала приходил, кто потом? – с надеждой спросил майор.

Дэн вздохнул:

– Вот этого не знаю – все в голове перемешалось. Да и видел-то я всех мельком, в зеркале. Но помню, подумал тогда: снуют и снуют.

– Как твой друг Еськов со двора вернулся, заметил?

– Нет. Наверное, тогда мы с Алисой уже в гардеробную перешли. Там мы и были, когда горничная закричала. Потом Санька давай орать. Мы выскочили, тоже стали кричать, тут все и набежали.

Майор Новиков и следователь вместе с Дэном отправились в гардеробную, из которой ничего не видно, а потом в маленькую Санькину комнатку. Там они осмотрели диван, на котором развлекалась невлюбленная пара. Рюхин даже сел на этот диван и повертел головой.

– Станислав Иванович, точно! – подтвердил он. – Отсюда в зеркало видно лестницу как на ладони.

– А я что говорил, – ухмыльнулся Дэн.

Рюхин испробовал на диване разнообразные позы и сделал важный вывод:

– Отсюда девушка тоже могла многое видеть. Даже побольше, чем этот Плаксин. Известно, что женщины отличаются наблюдательностью, особенно насчет мелочей. Надо срочно поговорить с Алисой!

Глава 6

Контракт и розовая дама

Можно ли Алису Николаеву назвать красивой, Стас так и не решил. Ее личико казалось настолько юным, свежим и неопределенным, что майор подумал: со временем эта девчонка может как похорошеть несказанно, так и сделаться форменным уродом. Черты лица неправильные, рот несколько жабий, волосы крашены в соломенный цвет; фигурка стройная, но ничем не примечательная. Во взгляде ни смущения, ни интереса, ни тревоги.

– Да, мы с Дэном в гардеробной занимались любовью, – спокойно призналась Алиса, когда ее спросили о выстреле и криках в коридоре.

Неумолимый Рюхин потребовал точности:

– Вы любите Данилу Плаксина?

– С чего вы взяли? Мы просто друзья. Хорошие друзья.

– Но вы только что сказали…

– Это ничего не значит и никого не касается, – без всякого раздражения заявила Алиса. – Просто я не хочу врать. Когда эта женщина в фартуке закричала, мы с Дэном были в гардеробной.

– Почему вы оказались именно там? Надо будет попросить хозяйку проверить, все ли вещи на месте.

Алиса презрительно подняла тонкие брови:

– Вы что, думаете, мы в гардеробной по карманам лазили? Говорю же: мы занимались любовью. Это законом не запрещается.

Хрупкая девушка оказалась не промах и мыслила здраво.

– Значит, весь вечер вы провели наедине с Плаксиным? – продолжал расспрашивать Рюхин.

Алиса почему-то обиделась:

– Вот еще! Нужен он мне! Я тут в гостях у Саши. Если вам так уж надо все знать, то Саша мне очень нравится. А я ему. Когда мы сюда только приехали, то занимались любовью в его спальне, а Плаксин сидел в комнате рядом и музыку слушал. Потом Саша пошел во двор пускать петарды – надо же было ему прийти в себя. Он от меня просто тащится!

Ни о чем подобном Санька даже не заикался, и вряд ли от стыдливости. Дэн же сказал, что сначала они все вместе слушали музыку. Придумала она любовный треугольник, что ли? Занятная девушка!

– Вам ведь про выстрелы надо рассказывать? – осведомилась Алиса и деловито заправила соломенные волосы за уши. – Так вот, палили много раз, но я думала, это Саша во дворе со своими петардами. Мы с Дэном в гардеробной… Ой, да не смотрите на меня так!

Последние слова были предназначены Рюхину. Тот сидел с надутой миной, которую сам он считал выражением горькой умудренности.

– Надеюсь, интимных подробностей в протоколе не будет? Они не имеют отношения к убий ству. Я только проясняю обстоятельства, – сказала Алиса, будущий юрист. – У нас с Сашей начинаются серьезные отношения, а Дэн… Он страшный зануда: достал меня разговорами про гангстер-рэп. Надо же было его как-то заткнуть!

Рюхин и Стас понимающе кивнули, и Алиса продолжила:

– Дэн никакого отношения ко мне не имеет, это случайный эпизод. Просто Саша пошел пускать петарды. Пока Дэн не привязался ко мне со своим гангстер-рэпом, я вообще была одна.

– Чем же вы занимались? – спросил Стас.

– Честно? Я осматривала дом. Вообще-то я очень интересуюсь дизайном интерьеров, и у меня хороший вкус. А про дом Еськовых я столько слышала!

– Ну и как вам здесь?

– Классно! Я прошлась немного внизу, но там полно народу, какая-то вечеринка. Неудобно было заглядывать. Тогда я поднялась наверх, на второй этаж. Тут уж я все посмотрела подробно – в конце концов, здесь и Сашины комнаты расположены, а мы, возможно, поженимся. Даже скорее всего поженимся!

Эх, зря Еськов-младший так спокойно сидит да рассматривает стены – его уже съесть хотят! Стас еще больше пожалел сироту.

– В большую хозяйскую спальню вы тоже заходили? – спросил он Алису.

– Да, заглядывала. Тогда там никого не было.

Мне понравилось – очень гламурно! Хотелось получше все рассмотреть, но я услышала шаги на лестнице и убежала в Сашину мансарду.

– Вы не заметили, кто именно поднимался?

– Заметила: эта ужасная толстуха в розовом платье. И зачем она кладет на веки желтые и синие тени? Она же вылитый клоун! Многие клоуны или толстые, или специально всюду подушки подкладывают. А она сама как подушка! Вы видели?

Алиса, исполненная юного презрения, ядовито похихикала над бедной бухгалтершей.

– Куда же эта дама прошла? – прервал веселье Стас.

– В кабинет, кажется. Напротив спальни ведь кабинет? Там я не была, но заметила булыжники на потолке…

– Да, это кабинет, – подтвердил Рюхин.

– Она туда зашла и на столе какие-то бумаги листала. Я увидела это и закрыла за собой дверь. Больше я ничего не знаю. Протокол про все это я тоже подписывать не стану – не хочу, чтобы думали, будто я подглядывала. Я же ни за кем не шпионила!

– Просто знакомились с интерьерами?

– Именно. Эта толстуха – самая любимая подруга Сашиной матери. Вот уж с кем я не хочу портить отношений, так это с Галиной Павловной. Мне в этом доме еще жить!

24 декабря. 00.00. Суржево. Дом Еськовых. Столовая.

– Увы, я там была, – призналась Алла Федоровна Никитина и потупила глаза, разрисованные синим и желтым.

До этого она лишь возмущалась произволом сыщиков. Она даже грозила им знаменитыми нетскими адвокатами Лигасиным и Гольдбергом, а также Страсбургским судом по правам человека. Но когда она узнала, что ее видели в кабинете Еськова, отпираться перестала.

– Да, я заходила в кабинет. Заметьте – в кабинет, не в спальню!

– Зачем же вы туда заходили?

Алла Федоровна пригорюнилась. Конечно, она в самом деле смахивала немного на клоуна, но все-таки могла считаться эффектной женщиной. С юности она была платиновой блондинкой, ярко красилась и броско одевалась. Сегодня она надела ослепительно-розовое платье. Усталые глаза майора Новикова не могли выносить этого розового дольше полутора минут.

Даже среди богатырской мебели Еськовых Алла Федоровна смотрелась громоздко. Ширина ее талии просто поражала. Однако с тех пор, как Галина Еськова начала сдавать, подруги стали понемногу приближаться друг к другу по степени красоты. Возможно, к старости контраст и вовсе исчезнет?

– Так все сложно, сразу и не объяснишь, – робко начала Алла Федоровна.

– А вы попробуйте, – подбодрил ее следователь Рюхин.

– Видите ли, Саша – я имею в виду покойного Александра Григорьевича – последнее время стал очень странным. И неосмотрительным! Наша фирма наделала долгов. Новые контракты он заключал крайне невыгодные, с какими-то скользкими людьми. А ведь «Сибмасло» солидная фирма, с репутацией! Нас даже империей в газетах называют. Я очень переживала… Вчера Саша весь день прорабатывал контракт с некоей фирмой «Гризи». Контракт провальный! Видели бы вы этих жуликов… Чтоб как-то противодействовать, мы… я… я должна была узнать содержание контракта. Все бумаги Саша взял домой, и вот мы… я…

– Вы нашли в кабинете эти бумаги? – спросил майор.

– Да! Контракт пока не подписан. Появилась надежда, что Сашу Еськова еще можно уговорить. Хотя в последнее время никому это не удается…

– А если бы он все-таки этот контракт подписал?

– Тогда… Огромные убытки. Почти крах.

– И потому он очень кстати умер?

Алла Федоровна в ужасе схватилась за платиновую голову:

– Что вы имеете в виду? Что его… даже язык не поворачивается… я? Это неправда! Зачем убивать? Мы бы все просто уговорили его! И даже если бы ничего не вышло… Да как вы могли такое подумать! Я знаю Сашу двадцать лет! Мы дружим семьями, наши дети вместе выросли! Я не виновата ни в чем! В спальню я даже не заходила!

Никитина стала кричать так пронзительно, что майор и следователь поморщились. В дверях столовой мелькнуло испуганное лицо Хозяйки Медной горы – должно быть, она подслушивала. Майор ничего не имел против.

– Хватит шуметь, – примирительно сказал он. – Давайте, Алла Федоровна, вернемся к вашему визиту в кабинет господина Еськова. В котором часу это было?

– Да не знаю я! Где-то в половине одиннадцатого. Кажется, внизу били какие-то часы. Но ведь все они тут врут – это же антиквариат. Или я поднялась наверх чуть позже? Я не знаю, не знаю!

– Сколько вы пробыли в кабинете? Куда потом подались? – быстро спрашивал майор.

– Ах, не давите на меня! Я ни в чем не виновата, мне нечего скрывать, но я слабая женщина, у меня дистония, печень… И никуда я не подалась! Я собралась уйти, но услышала чьи-то шаги. Я испугалась и спряталась за большой шкаф. Тот, что с ружьями…

В прошедшем времени 23 декабря. 22.30. Суржево. Дом Еськовых. Кабинет.

Шаги в коридоре приближались. Беспечную походку Еськова Алла Федоровна знала хорошо: обычно он покашливал, шумно дышал, ступал тяжело, как всякий грузный человек. А тут…

Нет, это не он! Зачем ему бродить на цыпочках по собственному дому? Его домашние тоже всюду шныряют не таясь.

Кто же это может быть? Вечеринка в самом разгаре. Алла Федоровна прислушалась: Синатра внизу исправно поет, Галина отдает распоряжения своим скрипучим голосом. Еще слышно, как за стеной Санькины друзья хихикают под свою ужасную музыку. Сам глупый Санька гремит петардами во дворе. Собака лает. Все на местах. И в это время кто-то очень осторожно пробирается по коридору!

Он уже рядом. Он слабо поскрипывает подошвами и старается дышать потише, отчего совсем запыхался. Вот шаги замерли у двери в кабинет, зато слышно сопение. Или это только кажется со страху?

Душа у Аллы Федоровны ушла в пятки. Раньше она думала, что так говорят в переносном смысле. Однако сейчас именно в пятки, даже куда-то в высокие шаткие каблуки утекли все ее силы. Умом она понимала, что ничего страшного в этом доме произойти не может. Даже если ее застукают в хозяйском кабинете, можно будет соврать, что она заглянула сюда подтянуть колготки. Алла Федоровна пыталась взять себя в руки, но неуправляемый страх обуял ее. Может, это случилось оттого, что в слабом свете настольной лампы, похожей на орудие пытки, кабинет выглядел слишком мрачно. Сабли и шашки, перекрещенные на каменной стене, мерцали плотоядно, набитые оружием шкафы походили на гробы.

Алла Федоровна стояла посреди кабинета и не могла сдвинуться с места. Да и куда двигаться? Было ясно, что с ее габаритами укрыться за любым, даже самым крупным предметом мебели невозможно.

Вдруг Алла Федоровна заметила густую тень в углу. Вот где спасение! Тень отбрасывал громадный шкаф, в котором Еськов хранил коллекцию ружей и дробовиков. Чтобы утонуть в непроглядном мраке, надо было сделать всего лишь шаг, и Алла Федоровна этот шаг сделала, причем бесшумно и с неожиданным для ее полноты проворством. Она даже не зацепилась каблуком за косматую шерсть шкуры, которая лежала у стола, растопырив пустые плоские лапы. Одни говорили, что шкура эта искусственная, как и огонь в большинстве еськовских каминов, другие верили, что шкура – это все, что осталось от гималайского медведя, который однажды преградил Еськову дорогу в каком-то подмосковном лесу.

Дверь кабинета тихо приоткрылась. Кто-то скользнул в нее с тем же вкрадчивым обувным скрипом и прерывистым дыханием, какое чудилось Алле Федоровне в коридоре. Темная фигура, страшная в своей невнятности, кралась к рабочему столу. Все-таки кто это?

Алла Федоровна сначала расширяла глаза, пытаясь разглядеть незнакомца, потом зажмурилась. Теперь ей казалось, что она тоже растворилась в потемках. Первая паника прошла, но напасти не кончились. Шкаф с ружьями так холодил ее бок, что она начала дрожать. Больше всего она боялась нечаянно лязгнуть зубами и этим обнаружить себя.

Между тем черный человек склонился над столом. Он стал перебирать бумаги. В свете кованой лампы нарисовались обтекаемые формы тела, дорогой костюм и тонкий профиль Андрея Лундышева, заместителя и компаньона Еськова.

Вот поганец! Душа Аллы Федоровны мгновенно воспарила из пяток и, как и положено, тихо улеглась в ее обширной груди.

Некоторое время Алла Федоровна из своего укрытия наблюдала, как Лундышев роется в бумагах на столе. Действовал он воровато и неумело. Контракт, который не стоило подписывать, лежал в синей папке под кучей всякой чепухи, от которой обычно ломился еськовский стол. Лундышев ничего про эту папку не знал. Он долго пересматривал и пытался потом пристроить на место ненужные письма, пухлые распечатки каких-то инструкций и старые проспекты. Алла Федоровна злорадствовала: бедняга торопился. Он то и дело что-то ронял. Однажды, подбирая листок, который порхнул на пол, он больно ударился лбом о край стола.

Наконец Алле Федоровне надоело зябнуть за шкафом. Она выступила вперед и спросила громовым голосом:

– Что ищешь, Андрюша?

Лундышев застыл, будто играл в «замри-умри-воскресни». Он даже уставился неподвижно в одну точку, которая располагалась на кованом письменном приборе. Моргать он боялся. Бумаги скользнули из его помертвевшей руки и стали тихо падать на ковер – каждая своим причудливым путем, с кружениями и поворотами.

– Что ты тут забыл? – снова грозно спросила Алла Федоровна.

Наверное, Лундышев ее не сразу узнал или посчитал привидением (он был склонен к мистике). Рост Аллы Федоровны и ее стать валькирии кого угодно могли ошарашить, тем более что в кабинете было темновато. Однако скоро Андрей Викторович разглядел клоунский грим и платиновую завивку главбуха. Он приободрился.

– А сами вы как здесь оказались, Алла Федоровна? В шкафу сидели? – спросил он с едкой ухмылкой.

Алла Федоровна любила выдавать себя за простушку, однако отличалась редкой сообразительностью.

– Я просто знала, что ты сюда придешь, – тут же соврала она. – Смотрю, сидишь за столом как на иголках, глаза бегают, на дверь поглядываешь. Улучил минутку – и бегом сюда, шпионить? Не вышло! Ты думаешь, легко сковырнуть Сашку Еськова? Споить его, голову ему задурить? Или ты надеешься, что он шею себе сломает на каком-нибудь дурацком байке? Или что парашют у него не раскроется? Не жди! Не прибрать тебе нашу фирму к рукам!

– Я ничего такого не хотел, – сказал Лундышев глухо, из-под стола (он собирал разлетевшиеся бумаги). – Ну и фантазия у вас! Прямо как у братьев Стругацких. Туфту какую-то несете, а сами к шефу в кабинет влезли и орудовали тут на просторе. Вы ведь, Алла Федоровна, тоже в документах рылись, разве нет? А может, вон ту малахитовую шкатулку стащить задумали?

Алла Федоровна навалилась на стол и уставила на Лундышева блестящие глаза, обведенные синим и желтым. Всякий бы струхнул, глядя на нее в эту минуту.

– Ты мне поговори еще! – прикрикнула она. – Я сейчас людей позову – пускай все видят, какой ты тут на столе кавардак устроил. Чего искал? Что задумал? Врать не советую! Если Сашка в самом деле задурит не по-детски, тебе все равно ловить нечего. Тогда Галина в фирму вернется. Уж при ней-то ты свои делишки живо забросишь! Галина – голова, может, еще почище Сашки. И либеральных замашек за ней не водится. Мигом все наладит так, как раньше у нас было. Ты же не знаешь…

– Да знаю я, знаю! – махнул рукой Лундышев и повалился в большое еськовское кресло – он очень ослаб от пережитого страха и собирания бумаг. – Давно замечаю, Алла Федоровна, что вы меня недолюбливаете. За что? Почему? Кое-что, конечно, понять можно – психология там, комплексы и прочее. Готов уважить ваши годы…

– Какие такие годы? – вскричала Алла Федоровна, и ее пухлая рука потянулась к каменному пресс-папье.

Лундышев поджал ноги, сгруппировался в кресле и отчаянно замахал руками:

– Вот опять! Опять вы меня неправильно поняли! Я имел в виду как раз наоборот, что вы еще молоды и эмоционально неустойчивы… Фу, напугали! Давайте лучше оставим всю эту муть. Вы ведь умная женщина. Вы понимаете, что фирма летит в тартарары – и пролетит! А для меня «Сибмасло» сейчас смысл жизни.

– Врешь! Я тебя знаю, – не поверила Алла Федоровна.

– Не знаете, потому что предубеждены. А я нет! Ничего личного – только бизнес. Мы с вами оба в совершенно одинаковой степени заинтересованы, чтобы фирма не пропала. Вот почему мы должны быть союзниками, а не за булыжники хвататься. Хоть это вы понимаете? Вы понимаете, что контракт с «Гризи» – это петля? Что после него нас проглотят эти чертовы москвичи? Они только и ждут подходящего момента.

– И что ты предлагаешь? – подумав, спросила Никитина.

– Я предлагаю объединить наши усилия. Идти в одном направлении!

Для наглядности Лундышев даже сплел руки в жесте, который на старинных плакатах символизировал дружбу народов.

– Знаю, вы пришли сюда затем же, зачем и я, – продолжил он. – Вы хотели посмотреть проект контракта с «Гризи» и узнать, насколько он нелеп и невозможен. Ведь так?

– Нет! Я за тобой следила, – стояла на своем Алла Федоровна.

– Чепуха! Вы же не параноик? Нет, вы искали этот контракт и, скорее всего, нашли, потому что вы свой человек в этом доме и лучше ориентируетесь в обстановке. Ведь так?

– Не-а!

– И что в этом контракте?

– Полный бред, вот что!

– Я так и думал…

Лундышев откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. На его лбу в свете средневековой лампы тускло блестели капли пота. Алла Федоровна все еще стояла, облокотившись на стол. Ей хотелось плакать.

– Давайте же, наконец, что-то делать, – сказал Лундышев тихо, не размыкая глаз. – Иначе всем нам каюк. Вам следует давить со своей стороны, а я попробую что-то сделать со своей. Попытайтесь и Галину Павловну уговорить, пусть она вмешается. В конце концов, даже бунт можно устроить. Надо что-то предпринять!

Никитина молчала.

– Вы не можете, Алла Федоровна, стоять в стороне. С чего бы вам щадить Еськова? Вам скорее надо пожалеть его семью и его жену, вашу лучшую подругу. Вы ведь, насколько я знаю, даже не были никогда его любовницей. Так в чем же дело?

– Гаденыш ты, Андрей, – наконец дала ответ Алла Федоровна. – И про любовниц все знаешь?

– Знаю. Это чисто деловая информация. Я же говорю, ничего личного! Если вы мне не верите, давайте я вам про своих любовниц расскажу. Даже видео могу предоставить. Дело-то наше общее – какие тут секреты! Сейчас нам надо дискредитировать и убрать с дороги «Гризи». И действовать лучше совместно. Согласны?

24 декабря. 00.20. Суржево. Дом Еськовых. Столовая.

– Так все и было, – закончил свой рассказ Лундышев. – Она, конечно, согласилась. Это было единственное разумное решение.

Рюхин вздохнул. Компаньон Еськова поведал ту же историю, что и Алла Федоровна. Может, они просто сговорились? Такое могло быть. Андрей Викторович, правда, божился, что в кабинет вошел не на цыпочках, а широким непринужденным шагом и головой о стол не бился. Розовое пятно на лбу он объяснил аллергией на вареные мидии, которые наверняка затесались в фирменный салат Галины Павловны.

– Во время разговора с Никитиной вы не обратили внимания, был ли кто в спальне? – спросил Рюхин.

– Да какая спальня! Не до спальни нам было. Впрочем, если б там шумели, а тем более стреляли, мы бы, наверное, услышали. Сами мы старались быть тише воды, особенно когда возвращались вниз, в столовую.

– Вы вместе с Никитиной спустились? – спросил майор Новиков.

– Ну да! Она буквально повисла на мне. Говорила, что боится лестниц, на которых можно сломать шею. Так под ручку мы и вошли в столовую. Александр Григорьевич был там, смеялся, шутил. Тяжело сейчас вспоминать об этом…

Андрей Викторович вздохнул, сложил шелковистые брови домиком. Выглядел он не скорбным, а скорее осоловелым. Впрочем, и на нем сказалось потрясение этой ночи: он стал рассеян, галстук у него съехал набок. То и дело он бормотал странные слова: «Когда жизнь удалась и кажется нам полной чашей…»

Он силился вспомнить, что дальше, но не мог.

– Что вы сказали о чашке? При чем тут чашка? – насторожился следователь Рюхин.

Андрей Викторович ссутулился, будто у него закололо в боку, и махнул рукой:

– Не обращайте внимания! Это я так, ничего… Надо же, забыл! Да ладно… О чем вы меня спросили?

– Что вы делали, когда спустились из кабинета в столовую?

– Я? Танцевал. Дико, правда? Сначала я Любу Ажгирей пригласил, потом Никитину – надо было с ней по делу пошептаться.

– Кстати, что вы можете сказать об Ажгирей? – спросил майор.

Андрей Викторович задумался.

– Люба старший специалист отдел продаж, – сообщил он. – Одно время Еськов очень ее продвигал. Она с мозгами, но, впрочем, ничего особенного. Немного бизнес-вобла, если вы меня понимаете. Подлизывается к Галине Павловне и, кажется, сумела-таки ей понравиться. А это трудно! Не знаю даже, чем взяла – ведь она не замужем.

– Интересно. Ее личная жизнь?

– Есть, конечно. Наши дамы в этом себе не отказывают, и правильно делают. Но романы только за порогом фирмы – с этим у нас строго. Кажется, у Любы с Еськовым что-то было, но давно и аккуратно кончено.

– Вы точно знаете?

– А то! С Галиной не забалуешь. Кстати, вот у нее, у Галины, вы и спросите про Любиных мужчин. Для меня Люба мелкая сошка, мне ее тайны неинтересны и, стало быть, неизвестны. «Когда жизнь удалась…» Вот черт, привязалось!

Лундышев еще дальше от положенного места отодвинул узел галстука: ему было жарко. Он налил и быстро выпил полный стакан кипяченой воды. Графин и стаканы принесли в столовую специально, на случай волнения во время следствия. Никто из собеседников Стаса и Рюхина к ним не прикоснулся, зато Лундышев осушил уже третий стакан.

– Вот еще что скажите, Андрей Викторович, – небрежно начал майор, – кто, по-вашему, мог расправиться с господином Еськовым?

Лундышев снова покосился на графин, но пить больше не стал. Он вздохнул:

– Если это не заказ Хайковского из «Молочного рая» (это наши конкуренты) и не кого-то из москвичей, которые утюжат и прибирают периферию к рукам… А на них, согласен, что-то не похоже…

Лундышев сделал вид, что думает. Он даже потер рукой розовое пятно на своем гладком лбу. Свою подсказку он хотел выложить как бы невзначай, вроде озарения.

– Ммм… А знаете?.. – промямлил он и вдруг выпрямился в струнку. – Если поразмыслить, то выходит, сделать это мог только один человек – Галина.

Глава 7

Что такое счастье

– Почему вы так решили? – спросил майор.

– Да больше некому! – отрезал Лундышев. – Представьте, я много думал об этом. Когда приехала милиция, нас всех заставили сидеть здесь, в столовой. Мы и сидели – пришибленные, жалкие, перепуганные. И я все время думал. Я математик, стало быть, с логикой у меня все в порядке. Пристроился я вот тут, напротив елочки, и, чтоб не впасть в истерику, стал мозговать… Еськова убил кто-то, кто был в доме, так? Прямо как в классическом детективе…

– В английском, – уточнил Стас с отвращением.

– Именно! Стало быть, это логическая задачка или шахматная – как вам больше нравится. Главный вопрос: кому смерть Александра Григорьевича на руку? Сразу отметаем случайных гостей, художников и прочую шушеру. Им-то зачем? А главное, никто из них знать не мог, где лежит ключ от шкафа с оружием. Тем более никто из посторонних не имел понятия, который из пистолетов стреляет. У Еськова полно и чисто декоративных экземпляров, которыми только орехи колоть. Значит, пистолет надо было знать в лицо. Логично?

– Вполне, – согласились и Стас, и Рюхин.

– Итак, это сделал кто-то свой, – продолжил ободренный Лундышев. – Я бы сразу отбросил кухарку Зину и ее кучерявого племянника: людишки они мелкие, никчемные, рады, что пригрелись у родни. К тому же Зина весь вечер на кухне потела. Если б она куда-то побежала по своим делам, Галина бы ее растерзала. Галина жесткая тетка! А к Аристарху, кажется, телевизионщики приехали, надо было за ними приглядывать.

– Это разве обязательно? – удивился Рюхин.

– Думаю, да. Потому что племянника Галина растерзала бы, если б его приятели где-то насорили или что-то поцарапали. Вот он и сидел при них как пришитый. Ну что, отметаем бедных родственников?

Рюхин качнул головой:

– Допустим!

– Значит, остается семейка Еськовых и мы, товарищи по бизнесу. Что до нас… Любе от смерти шефа один вред. Специалист она не ахти какой, пустое место. Без Еськова ей в своем кресле не усидеть. У меня у самого давно есть толковый паренек на примете, Любе не чета, и если б не Александр Григорьевич… Так что Любе нет никакого резона убирать шефа.

– Может, после смерти мужа Галина Павловна ее будет поддерживать? Вы сами говорили, что они подружились.

– Поддерживать? Вряд ли! – уверенно сказал Лундышев. – Галина прагматик. Любу теперь ждет почетное понижение. Ставлю сотню баксов против вашего рубля, что так и будет. Хотите пари?

И Лундышев задорно воздел три пальца.

– Вы забыли, где находитесь, – одернул его следователь. – Ближе к делу! Хватит об Ажгирей. Что ж вы о себе ничего не говорите?

– О себе? Тут я одно знаю наверняка – Еськова я не убивал. Клянусь вот этой елкой! Можете мне верить на слово, можете доказательства против меня собирать. Только невыгодна мне смерть Еськова! Фирма-то валится, надо ее срочно спасать. Это вам, по-моему, уже ясно. С Еськовым я как-то еще мог сладить, но что теперь будет, ума не приложу. Галина меня не любит, да еще Никитина ей на меня капает каждый день. Ладно, в случае чего капитал свой я выну, акции продам – не проблема. Только фирма-то без меня загнется! Да и мне «Сибмасло» небезразлично, ведь это бренд. Теперь какое-то дело придется начинать с нуля. Мне это надо?

– Вы полагаете, наследники с вами не сработаются?

– В точку! – Лундышев даже подался вперед, будто собрался обнять сурового майора. – Вы все поняли! Наконец-то! Меня нельзя подозревать. Саньку-сына тоже в расчет не берите – он дитя, он полный дурак. Но Галина! Вы не знаете Галину!

Рюхин с пониманием глянул на Андрея Викторовича:

– Что, так страшна?

– Страшна? Не то слово! – подтвердил Лундышев и сделал круглые глаза. – Она лет семь как отошла от дел. Притворяется светской дамой, но это временный бзик. Галина – ухо старой лоханки; я знаю, как круто она раньше в фирме заправляла. И вот, представьте, последнее время почуял я что-то неладное, нехорошее…

– Факты! – потребовал майор.

– Да не в фактах дело. У меня интуиция очень развита, биополе мощнейшее. И вот были, были некие звоночки… Не спорю: Еськов дурил, дела запутал, черт знает чем увлекся. Как говорят в деревнях, климакс!

– А поконкретнее?

– Пожалуйста! Стал он, к примеру, чересчур на телок западать. Это как раз простительно: возраст. Думаю, проблемы у него начались в сексе, и к молоденьким потянуло неудержимо. Да что я вам рассказываю, вы сами должны хорошо это знать!

Лундышев снова накренился в сторону майора. Однако ни один мускул не дрогнул на лице Железного Стаса. Ни искры сочувствия сексуальным бедам покойного не мелькнуло в его ледяных глазах. Он только спросил Лундышева:

– Я так понял, у Еськовых начались семейные трудности?

– О нет! – горестно протянул Лундышев. – Разве Галина потерпит какие-то трудности? В том-то и дело!

– Тогда излагайте яснее!

– Постараюсь. Вы видели нашего главбуха, Никитину Аллу Федоровну? Ну, что вы скажете об этой даме?

Следователь Рюхин отработанно взвился:

– Вопросы здесь задаем мы! Потрудитесь сами все объяснить!

– Ладно. Если хотите знать, – таинственно начал Лундышев свой сказ, – дама эта с тройным дном. Во-первых, она корчит из себя глупую галушку: хлопает глазками, переспрашивает сто раз, леденцы на палочках сосет. Но это только камуфляж! Вторая ее натура – хитрость самая дьявольская и беспринципная. Бухгалтер от бога, она любого обштопает, причем в рамках закона. А третье донышко – преданность Галине. Почему? Потому что Галина – глыба, моральная опора, диктатор, каменная стена, а Алла Федоровна в душе квашня. Это сиамские близнецы, анод и катод, лиса Алиса и кот Базилио и все, что хотите! Поэтому, когда Никитина стала затевать свою игру, я сразу понял, откуда ветер дует…

– Какую еще игру? – заинтересовался Стас.

– Не буду вдаваться в бухгалтерские подробности, но игра велась лично против меня. Я уверен, эти две мегеры решили вытеснить меня из бизнеса. А вот Сашку Еськова, который дурил, но своего места никому уступать не собирался, они и вовсе убрали.

– Да, крутой поворотец…

– Еще бы! Сами судите: с чего бы мне Сашку убивать? Через него я уже многие финты двух этих кобр просек и выправил. Если кого я и хотел бы убрать, так это Галину – но она, как видите, жива и здорова. А вот им, двум девочкам-припевочкам, мешал именно Еськов. Все сходится! И еще: Галина не только хорошо знает коллекцию мужа, но и стрелок отличный. Она даже разряд какой-то имеет. Выводы делайте сами!

* * *

24 декабря. 00.40. Суржево. Усадьба Еськовых.

Похолодало, прояснилось, зато снегопад кончился. Сугробы намело в пояс. Сверху они были обсыпаны какими-то особенными снежинками, очень крупными и плоскими, которые невыносимо блестели под фонарем. Самоваров и майор Новиков стояли на крыльце, выдыхая белый морозный парок.

– Приходится мозги на воздухе проветривать, – ворчал Стас. – Ну и ночка!

– Снег перестал, значит, теперь мороз придавит, – предрек Самоваров. – Смотри, как снег блестит! Помнишь, когда мы маленькие были, принято было посыпать новогоднюю вату такими же тоненькими чешуйками, только стеклянными. Это называлось блеск. Меня родители настращали, и я страшно боялся этот блеск лизнуть, проглотить и умереть. А снег делали из ваты на ниточках.

– Мне бы твои заботы! Скажи-ка лучше, свободный художник и знаток женской психологии, – могла здешняя хозяйка пристрелить своего мужа? Так утверждает офисный планктон Лундышев.

– Тяжеловат он для планктона, – заметил Самоваров.

– Тем весомее его слова. Могла бы? Ты же ее наблюдал.

Самоваров задумался.

– Леди Макбет Суржевской горы… А что? Чисто теоретически могла бы, еще как! Заела она здесь всех – крутого нрава тетка. Коня на скаку остановит, и даже слона…

– А человека застрелить может?

– Не видел, чтоб она в кого-то целилась. А вот мог ли у нее произойти внезапный выброс отрицательной энергии? Да, мог – судя по последним придиркам и вечному недовольству. То есть по тем глухим тектоническим толчкам, которые ощущал даже бедный Мамай. Животные, они чуют! Что-то нехорошее, тяжелое завелось у Еськовых в последнее время. Но тебе ведь факты нужны, улики, а не атмосфера в доме…

– Блин, достал он меня, этот дом! – вдруг не выдержал Стас. – Чертовы эти хоромы, камины, стулья пудовые, шторы с кисточками! Обычно заходишь в квартиру, и обстановка ясна – вот тебе труп, вот кровь замытая, вот мусорное ведро, полное улик. А тут эксперты два часа потели, пока обошли все комнаты. Понятые засыпали на ходу! Говорю тебе: все как в дурацком кино из английской жизни…

– Нету здесь никакой английской жизни, – успокоил друга Самоваров. – Хочешь совет бывалого мебельщика? Выведи этот дом за скобки.

– Как это?

– Обыкновенно. Считай, что ничего небывалого и диковинного тут нет. Я в таких домах поработал и понял одну штуку: декорация все это. Просто мечты о жизни, которая в телевизоре. Как у Козьмы Пруткова – желанье быть испанцем. Своего кот наплакал.

– Это как?

– Очень просто. У Еськовых, например, даже самые мелкие статуэтки и те декоратор Тошка закупил, а потом по комодам расставил. Рамочки и завитушки он наждаком состарил, графитом припудрил – вот и старина получилась, традиции, фамильное гнездо. Блеф это! Чтоб в доме завелись английские тайны, он должен простоять черт знает сколько лет; десяток поколений в нем должен родиться, состариться и умереть. Скелеты водятся только в подержанных шкафах. Это даже посерьезней английского газона, который следует триста лет брить и стричь, тогда только он по-настоящему зелен. А можно купить дерновый коврик и настелить за полчаса, что и происходит в нашем случае.

– Ты хочешь сказать, что вся эта мишура ничего не стоит? – удивился Стас.

– Стоит, и немало, но ничего не значит. Как в морге догола раздевают всех покойников, невзирая на статус, так и тут надо отбросить итальянский дизайн и позолоту. Главное – залезть в неодетую душу к господину Еськову, а также к его ближним, и разобраться, что там за потемки.

– Да, Колян, открыл ты Америку! Я об этих самых потемках уже битый час тебя спрашиваю. Какие они?

– Да самые обычные, – вздохнул Самоваров. – Стоит поискать в этой барской усадьбе совковую квартиру. Я уже заметил: сколько такие коренные семейства гостиных и будуаров себе ни настроят, а все толкутся по привычке в трех соснах, то есть в трех комнатах. Раньше-то у Еськовых обыкновенная трехкомнатная квартира была! Теперь больше всего сидят они в так называемой столовой – это у них «зало», как раньше говорили. У сынка норка наверху заповедная. И естественно, кухня – главный центр притяжения. Там они комедий не ломают, милордами не прикидываются. Там они такие, какие есть.

Стас рассмеялся, выдохнув кудрявый клуб пара:

– А знаешь, Колян, я ведь Еськовых опрашивал как раз в тех самых комнатах, про которые ты говоришь.

– Потому что у тебя сыскное чутье, – поежился Самоваров; он начал зябнуть на морозе.

– А теперь, – объявил майор, – у меня есть горячее желание посетить кухню, центр… чего, ты говоришь? Пойдем-ка со мной! Попросим чего-нибудь согреться и побеседуем с так называемой Зиной. Много знают Зины, только подъезжать к ним надо с лаской.

* * *

24 декабря. 00.55. Суржево. Дом Еськовых. Кухня.

Это просторное помещение было рассчитано на полсотни кухарок и поварят, но в поздний час стояло пустым, темным, неприютным. Горела тут лишь одна несильная лампочка-бра. В ее свете мерцали шкафы темного дерева, медная посуда на стенах, громадные холодильники. На этой кухне вольготно разместились бы все до одного рыцари Круглого стола, только вот стол у Еськовых был не круглым, а элегантно овальным.

Стас с Самоваровым сунулись в дверь и слегка смутились: вместо Зины они застали Галину Павловну Еськову. Та как раз высоко воздела руки к какому-то шкафчику и что-то доставала с верхней полки. Услышав громкие шаги, она на минуту замерла, но потом все-таки вынула пузатую бутылку, посмотрела сквозь ее коричневое стекло на лампочку. Увиденным Галина Павловна осталась довольна и поставила бутылку на рыцарский стол вместе с маленькой чарочкой. Затем она придвинула к себе стул. До сих пор не сняла она ни чешуйчатого платья Хозяйки Медной горы, ни длинных серег, лишь туфли сме нила на тапочки. Прическа была у нее в полном порядке, а вот лицо заметно отекло и постарело.

– О, товарищи сыщики! – сказала она, оглянувшись и узнав плечистые силуэты. – Вы ведь, Самоваров, тоже не столяр, а сыщик? Что, проголодались?

– Да нет, мы бутербродами перекусывали, – ответил Стас.

– А выпить со мной коньячку? Поминать Сашу, кажется, рано, но за спасение души… Да сядьте же! Ах, как мне плохо, если б вы знали! Какая муть в мозгах! Говорят, надо заснуть, а я не могу. И думать не могу. Ничего не могу.

В полутьме ее серьги блестели ярче ее бессонных глаз.

– Сядем, выпьем, – тихонько бормотала она, будто не приглашала, а какой-то заговор читала. – И люстру включать не будем – от нее только голова болит. Я люблю сумерничать, люблю, когда все уже улягутся, посидеть тут одна или с хорошим другом. И выпить люблю немножко: это расслабляет. Я привыкла сидеть на кухне за полночь. И пусть кран чуть-чуть течет – кап! кап! кап! – и пахнет тестом, которое Зина завела на завтра…

«Угадал Самоваров! Обычная кухня ей нужна, не золоченые хоромы, – покачал головой Железный Стас. – А дама-то, кажется, уже слегка клюнула, навеселе…»

Галина Павловна достала из буфета еще две чарочки, другого фасона – та, из которой собиралась пить она сама, была, наверное, какая-то особенная.

Булькнул коньячок, взялась откуда-то тарелка с резаным лимоном, а еще тарелка с сыром, который пустил уже масляную слезу.

Выпили молча. Галина Павловна покачала тяжелой черноволосой головой:

– Знаю, все мы тут для вас подозреваемые, и я первая. Так?

– Что-то в этом роде, – согласился Стас.

– А кот наш ангорский, Андрюша Лундышев, конечно, уже алиби представил, да? Заранее постарался! То-то смотрю, чего это он сегодня так расплясался? Обычно сидит в углу как колода, а нынче бешено скакал. Это чтоб специально все на него внимание обратили – вот, мол, Андрюшка никуда не отлучался, веселился, бедрами двигал. Скажете, случайно это?

Ее речь сделалась слегка бессвязной, куражливой – нетрезвой. Стас только пожимал плечами, не желая отвечать на нелепые вопросы. Впрочем, Галина Павловна от вопросов уже перешла к утверждениям:

– Лундышев хотел Сашу сожрать! Сожрать! С потрохами! Меня он ненавидит, и Сашу ненавидел.

– Сам он, что ли, стрелял? – усомнился Самоваров.

Галина Павловна приподняла соболиные брови:

– А почему бы нет? На такого тюфяка никто не подумает, вот он и стрелял. Тонкий расчет. Хотя, конечно, вы правы – Сашка бы его одной левой заломал… Давайте еще по одной, а?

Она выпила, прищурилась куда-то в кухонные потемки.

– Андрюшка все валит на меня, да? Вот дурак! Он-то меня не знает, а я его насквозь вижу. Сами посудите, Николай… как там вас, господин Самоваров? И как это я сразу не догадалась, что вы сыщик?

Галина Павловна положила на плечо Самоварова руку, тяжелую от колец и неизбывной силы гребчихи. Попыталась она и заглянуть ему в лицо. Ее собственный взгляд не выражал уже ничего.

– Главное у вас – допытаться, кому выгодно, так ведь? Это еще по-латыни как-то называется, – сказала она, тряся серьгами. – Теперь сами судите: что мне за выгода сегодняшнее несчастье? Только испорчено все!

Стас недоверчиво улыбнулся. Галина Павловна посуровела, ее речь стала четче, серьезней, трезвей.

– У нас сегодня была вечеринка, – напомнила она, – а на завтра билеты куплены до Вены. Мы ведь с Сашкой и Саньком-маленьким собрались в Бад-Хофгостайн. Вы не можете себе представить, как я люблю Бад-Хофгостайн! Вы катаетесь на горных лыжах? Нет? А вы?

Сначала вопрос был обращен к Самоварову, который как инвалид не годился для горных лыж, а потом к Стасу, тоже далекому от альпийских вершин.

– И никогда-никогда не катались? Ни разу? У, как много вы теряете, – нахмурилась Галина Павловна. – Так нельзя. Это же чудо! Вы знаете, что такое счастье? Летать! Завтра к тамошнему обеду – учитывайте разницу во времени! – я бы уже летала. Вы хоть горы видели когда-нибудь?

– Угу, – ответил майор.

– Вот видите! Это чудо. Причем в Бад-Хоф-гостайне вы не встретите наших проституток в компании с нашими олигархами. Мы же всю Европу загадили этим сбродом! Куда ни плюнь, всюду сидят они, требуют шампанского и запевают что-то из Газманова. Но в Бад-Хофгостайне такого пока не встретишь. Там поют одни тирольцы, причем в специально отведенных для этого местах. Это тихий семейный курорт. Дивные горы. А какие там спа-салоны! Вы любите спа-салоны?

Стас и Самоваров переглянулись и на всякий случай кивнули утвердительно.

– Ну вот! – обрадовалась Галина Павловна. – Даже если бы я хотела застрелить мужа (только зачем?), то сделала бы это потом. Потом! После Бад-Хофгостайна! Я не привыкла лишать себя удовольствий, а тем более счастья. Особенно в Рождество и под Новый год. Я давно уже ничего себя не лишаю и живу для себя. Только для себя! И вот вместо полета, вместо белых гор и чудных пирожных (в Рождество ведь можно себе позволить?) я буду сидеть в этом гнусном Нетске и хоронить бедного Сашку. Я буду давать вам дурацкие показания, буду видеть гнусные фальшивые рожи знакомых и тех, кто лезет к нам в знакомые. Возможно, мне даже придется войти в дела фирмы, чтоб Андрюшка не посмел… Ах, это невыносимо! Она закрыла лицо сплетенными пальцами и ссутулилась так горестно, что нельзя было ее не пожалеть. Однако Стас, хоть и хмыкнул сочувственно, верить даме с кондачка не пожелал.

– Вы в спальню сегодня вечером не поднимались? – вдруг строго спросил он.

– Не поднималась.

– А свидетели утверждают…

– Какие еще свидетели? Лундышев? Или эта сучка Люба? А впрочем, не знаю… Может, и поднималась. Я не помню! У меня наверху гардеробная, туалетный столик… В конце концов, я у себя дома! Разве могу я запомнить, сколько раз, зачем и когда заходила в собственную комнату? Вы такое запоминаете?

– Но вы мне недавно клялись, что ни разу на лестнице этим вечером не были. У вас, мол, какая-то особенная болезнь.

Галина Павловна рассердилась:

– Чего вы придираетесь к словам! Может, я так и сказала, не помню. Может, я и поднималась по лестнице. Какое это имеет значение? Мужа я не убивала и не знаю, кто это сделал. Но узнать бы очень хотелось! Уж я бы его стерла в порошок!.. И ведь чуяла я, что какая-то подлянка зреет. Я даже наняла частного детектива…

– Что? – в один голос вскричали Стас и Самоваров.

Галина Павловна окинула их пристальным взглядом, который вдруг прояснился окончательно и снова стал трезвым, малахитовым, змеиным.

– Это чисто семейное дело, – строго пояснила она. – Я не хотела выносить сор из избы, но раз уж вы меня подозревать вздумали… Если убил не тюфяк Лундышев, то тогда…

Она выдвинула один из бесчисленных тяжелых ящиков буфета. Там громоздилась кипа каких-то тетрадок и засаленных бумаг – наверное, кулинарные рецепты. Порывшись в этом архиве, Галина Павловна извлекла вчетверо сложенный листок. Именно в кухонный ящик перекочевало из китайской вазы то таинственное письмо, которое Галина Павловна показывала Алле.

– Читайте, – потребовала вдова.

Самоваров и Стас склонились над письмом безымянной дочери Еськова.

– Ну, что это, по-вашему? – спросила Галина Павловна. – На мой взгляд, чистейшей воды вымогательство. Возможно, это не первое ее письмо. Возможно, что Саша даже встречался с этой проходимкой и давал ей деньги. Хотя вряд ли – Саша не дурак. Был… Нет, ничего он ей не давал. Тогда все понятно! Эта тварь, не добившись своего, припертая к стенке, под угрозой разоблачения стреляет в Сашу!

Буйный всплеск женской фантазии обескуражил сыщиков.

– Как же так! – удивился Самоваров. – Этим вечером в доме не было никаких посторонних проходимок – только ваши старые знакомые по бизнесу. И подруга вашего сына…

– А кто знает, что это за подруга? Хотя вы правы, я ее уже третий год вижу…

Галина Павловна задумалась, но ненадолго.

– Проходимка могла кого-нибудь нанять! – нашлась она.

– Кого?

– Хотя бы этих двух хмырей с телевидения! Вы обратили внимание, какие у них омерзительные рожи?

– Ерунда, – отмахнулся Стас. – Документы у хмырей в порядке, приехали они на служебной машине, показали отснятый материал, совершенно невинный. И бежать не пытались. Лучше расскажите про своего частного детектива. Что он выяснил?

– Да ничего еще! Я только вчера с ним встретилась и изложила ситуацию. Фамилия его Дурасов, может, слыхали? У него безупречная репутация.

Стас неплохо знал детектива Толика Дурасова – этот бравый парень специализировался на трудных и дорогих бракоразводных делах. Особо он славился тем, что поставлял клиентам железные доказательства супружеской неверности. Каким-то чудом добывал он фото– и видеоматериалы великолепной четкости, длинные записи любовных вздохов, мужские трусы со следами губной помады и лифчики с каплями неопровержимого генетического материала. Впрочем, найти таинственную дочь-самозванку Дурасову тоже было под силу.

– И вы допускаете, что у вашего мужа могла быть внебрачная дочь? – спросил Галину Павловну Самоваров.

Он был абсолютно уверен, что она ответит «нет».

– Все вы, мужики, кобели! – сказала вдова с тихим осуждением.

Майор про себя усмехнулся: «Вот тебе, Самоваров, и скелеты – в новеньких шкафах они тоже водятся».

Вслух же он спросил Галину Павловну:

– Что конкретно собирался предпринять ваш детектив?

– Не знаю! Он сказал, чтоб я не беспокоилась, что проходимку он из-под земли достанет – это его ноу-хау. После нашего возвращения из Бад-Хофгостайна он обещал…

Сыщики так и не узнали, что посулил Галине Павловне Дурасов: грохот страшной силы разразился прямо над их головой. Первым делом Стас подумал: уж не теракт ли? Нет, на взрыв не похоже. Могло, конечно, рухнуть какое-нибудь особо крупное изделие впечатлительного итальянского дизайнера, но кто сумел сдвинуть его с места?

К грохоту примешался дикий крик – неясно, мужской ли, женский, – затем упало еще что-то тяжелое. Зазвенели стекла, подключились новые истошные голоса. Все перекрыл низкий, могучий лай Мамая.

– Что там такое? – удивился Стас.

Галина Павловна вздохнула над чарочкой:

– Это наверху, в малой гостиной. Наверное, Мамай снова в дом влез. Только почему он бьет стекла?

Глава 8

Немного справедливости

24 декабря. 00.20. Суржево. Дом Еськовых. Малая гостиная.

– Я убил Еськова! Да, я! И ничуть не жалею об этом!

Аристарх Жебелев, охранник Серега и Димон Можжин втроем с трудом удерживали барда Стрекавина. Бард отчаянно рвался вон из пиджака и грубых чужих рук. Раз ему все-таки удалось выскользнуть. Он ринулся вперед, не разбирая дороги. Тошик с Алявдиным стояли в дверях, и Алявдин успел выставить на пути барда ногу в радужно замызганном ботинке. Беглец был остановлен. Просто удивительно, откуда в этом невысоком узкогрудом человеке взялось столько силы!

– Нализался до… – со знанием дела пояснил Серега. – И где он выпивку взял?

– Ты не рассуждай, ты держи крепче! – потребовал Арик.

Левой рукой он вцепился в фалды бардовского пиджака, а правую потирал о бок: Игорь Петрович умудрился ее укусить.

– Ага, крепче! А потом у него перелом, – возразил Серега. – По судам меня затаскает на…, как в прошлом году наш сосед…ый, Барикадзе.

– Мы все будем свидетелями, что с вашей стороны это была необходимая оборона, – подбодрил Серегу голос Лундышева.

Андрей Викторович, оказывается, стоял поблизости, за портьерой, обширной, как занавес областного театра. Наружу он выглядывал лишь изредка. Пугливая Люба Ажгирей стояла с ним рядом и вскрикивала, когда Стрекавин дергался, пытаясь вырваться. Одновременно с ней подавал голос Мамай, который тоже пробрался на место происшествия. Псину сдерживали Зина и Санька Еськов.

Майор влетел в малую гостиную в самый разгар суматохи. Страшным голосом он заревел:

– Что здесь происходит?

За майором подоспели и Самоваров, и Галина Павловна, которая оказалась очень быстроногой в тапочках. Задавать вопросов она не стала, а сразу выкрикнула вывод:

– Ужас! Ужас! Ужас!

Было чему ужаснуться: малая гостиная, выдержанная в бело-золотых тонах, оказалась полна орущего народу. Стрекавин извивался, колотя по паркету дырявой пяткой, Мамай лаял. Со стены свалился эстамп. Он осыпал паркет осколками стекла, которые сверкали зловеще.

В углу гостиной лежала опрокинутая тумба: это именно она при падении наделала столько шуму. Сейчас тумба выглядела мирно и даже не казалась слишком большой – всего лишь по грудь Железному Стасу. Правда, ссыпались с нее и обратились в черепки какие-то статуэтки, наверняка ценные. Ужас, ужас!

– Что здесь происходит? – повторил майор свой вопрос.

Вдобавок он топнул ногой так, что стекла и осколки фарфора, звякнув, подпрыгнули на полу. Все смолкли, даже Мамай.

– Тут убийцу поймали, товарищ майор, – бойко доложил Тошик Супрун.

– И кто же это?

– Я! – вскричал бард истошным сорванным тенором. – Пишите: я убил негодяя Еськова. И страшно этому рад! Везите меня в тюрьму.

Галина Павловна взвизгнула:

– А я вам что говорила? Это он!

В один прыжок вдова очутилась рядом со Стрекавиным. Никто и моргнуть не успел, как она вцепилась в бороду певца. Тот закричал совсем уж нечеловеческим голосом. Стас бросился на выручку и с трудом разжал сильные руки вдовы, которые, отпустив бороду, тут же сомкнулись на горле врага. Стрекавин кричать перестал. Он захрипел.

– Госпожа Еськова, уймитесь! – рычал майор, деликатно борясь с несчастной женщиной.

На помощь другу пришел Самоваров. Он выбросил из вазы букет хризантем и выплеснул в Галину Павловну оставшуюся воду. Минутного замешательства хватило, чтобы оттащить вдову на ближайший диван. Самоваров усадил ее там и попросил успокоиться. Она не слушалась.

– У, мерзавец! Я знала! Я удушу его вот этими руками! – кричала она, пытаясь всем показать свои руки, которые не отпускал Самоваров.

– Тихо! – приказал Стас. – Всем разойтись! И собаку уведите.

Но разошлись только коллеги покойного по бизнесу и Санька с Мамаем (Санька, правда, скоро вернулся). Стрекавина и Галину Павловну оставили в гостиной. Их надо было насильно удерживать в покое для их же собственной безопасности.

– Ничего не понимаю… Певец – убийца? Муть какая-то, – тряс головой и морщился майор. – Чушь собачья! И как он умудрился так напиться?

Стрекавин качнулся в Серегиных объятиях. Руки его тоже были несвободны, поэтому он сделал жест ногой:

– Я трезв как стекло! А вы все – убожества. Я презираю вас.

– Он тут из бара какую-то литровую бутылку достал и всю выпил. Без закуски, – сообщил Арик. – Кажется, бренди.

– Бренди? Что греки нам подарили? Ах ты подлец! – встрепенулась Галина Павловна.

Стас гаркнул:

– Всем молчать! А я буду задавать вопросы. Прежде всего я хотел бы знать, куда подевался следователь прокуратуры Рюхин? Что-то давно я его не видел.

– Наверное, он до сих пор опрашивает свидетелей в соседних домах, – сказал Самоваров. – Это я ему посоветовал…

– В такое-то время? За полночь? – удивился Стас.

– По горячим следам. Можно было, конечно, подождать и до утра…

– Ладно, черт с ним! Певца я сейчас сам допрошу в отдельной комнате.

Стрекавин громко запротестовал:

– Я не хочу в отдельной! Мне надо, чтоб все знали! Чтоб все меня слышали! Это публичное заявление. Я требую! Можжин, сейчас будет сделано заявление для средств массовой информации. Где ваша камера? Я имею на это право!

– Ладно, – устало согласился Стас, – садитесь вон на тот диван…

Галина Павловна вскинулась снова:

– Только не на диван! Посмотрите, какие у него штаны!

– Хорошие штаны, – дыша во все стороны греческим бренди, возразил бард. – Вы все, вместе взятые, их не стоите! Я требую…

Стас оглядел костюм Игоря Петровича и распорядился усадить его на стул. Серега и Аристарх встали рядом и чуть позади, как почетный караул.

Майор сказал барду:

– Хотите о чем-то заявить – заявляйте, только не орите как резаный. Я бы, правда, предпочел, чтоб вы сперва проспались.

– А я требую, чтоб он сейчас же все рассказал, – крикнула Галина Павловна.

– И расскажу, – угрюмо огрызнулся Стрекавин. – Слушайте все: я убил Сашку Еськова. За что? За то, что он негодяй. Законченный негодяй.

– И это все? – спросил Стас, минуты две ждавший продолжения. – Нельзя ли поконкретнее? Что такого покойный вам сделал?

– Подлость он сделал… Он огулял девушку, Ирку. Впрочем, не он один… Главное, он ни копейки не дал на воспитание моей дочери. Ни копейки! Я отказывал себе во всем, выбивался из сил, а он… Я и сейчас работаю как вол. Я много выступаю и еще веду четыре кружка, а он…

Стрекавин смолк и, кажется, собрался вздремнуть.

– Что он? – крикнул барду в ухо майор.

– Он? Очень просто: он умер. Мы все умрем. И пусть у него золотые диваны и собака нечеловеческих размеров… А Ирка сейчас в Австралии… Почему? Зачем? Мы все сошли с ума, вам не кажется?

– Нет, – твердо ответил майор. – Вы бы пошли, Стрекавин, душ холодный приняли.

– Да не пущу я его в свой душ! Потом надо будет дезинфекцию делать, – откликнулась с дивана Галина Павловна. – Вони на неделю! Пусть он лучше говорит, что за Ирка? Что за дочь такая? Это она письмо прислала? То, что я вам на кухне показывала?

– Письмо? – слабо улыбнулся Стрекавин.

Из агрессивного буяна он странно быстро превратился, что называется, в зюзю. Голос его стих почти да шепота, глаза заслезились и кротко уставились в угол, голова свесилась набок, так что Сереге приходилось поддерживать ее огромной ладонью.

– Письмо написал я, – признался бард. – Если б вы знали, как трудно все объяснить…

В прошедшем времени.

Нет, совсем не такой виделась Игорю Петровичу эта сцена! Дома он много раз прогова ривал ее про себя, а некоторые особо удачные реплики даже выучил перед зеркалом. И ведь хорошо получалось: взгляд исподлобья, с искрой, брови нахмурены, голос глубокий – разит в самую точку!

Теперь все пропало. Не вышло сказать того, что хотелось, даже мины нужной сделать не удалось. Это все оттого, что у Еськовых он оказался случайно. Судьба! И зачем Можжин потащил его в Суржево? Зачем именно в этот дом? Зачем был шум, и смятение, и милиция? Зачем, наконец, подвернулась эта дурацкая бутылка? Слишком легко свинтилась с нее пробка! Гортань обожгло и продрало адски – будто назло ему, Игорю Стрекавину, лично, а также всему хорошему, что есть на свете. И эту пакость они называют бренди?

Когда-то он любил Ирку. Неужели тридцать лет уже прошло? Про все это он и думать забыл, а тут даже имя сорвалось с языка. Правда, сейчас, после бренди, о той любви он мало что мог припомнить – только свои песни, петые сто раз, вызубренные лучше, чем таблица умножения. Да, Игорь Петрович до сих пор путал, сколько будет семью восемь, но иногда даже во сне мычал, профессионально перебирая на одеяле воображаемые струны:

Теперь он даже подзабыл, как Ирка выглядит. Приходят на ум только ее фотографии, которые до сих пор валяются в нижнем ящике стола. Натыкаясь на них, Игорь Петрович всякий раз силится понять, почему он сходил с ума по большеротой этой девице с глазами густо обведенными черным. Как он боялся заглянуть в эти черные рамы! За ними цвела неземная синева. Или не было никакой синевы? Что-то серое и даже с желто-зеленым, как выяснилось позднее.

– Ирка вчера так напилась, что на столе плясала. Совсем без ничего! Не вру, спроси любого – в двести шестнадцатой комнате, у Юрки Михеева. Весь химфак сбежался.

– Погода хорошая, на природу тянет. Возьмем-ка бутылку и Ирку Верещагину…

– Всем известно, как Ирка сессию сдает. У нее специально и белье для этого отложено – трусы-недельки и лифчик-анжелика.

– Брось, Стрекавин, с Иркой не спал только ленивый!

– Первый курс, пацанов, Ирка уже охватила поголовно. А ведь только седьмое октября. Ой, что будет!

– Да Ирка и за сигаретку готова…

– Убью, если еще раз скажешь такое!

Никого Игорь убить не мог – сам умирал. От любви. Только на третьем курсе он первый раз осмелился к ней подойти. Гуляли тогда по институтской лестничной площадке сквозняки. Они пахли железом и январской стужей. Скучно белел за окном снег. Ирка Верещагина сидела на подоконнике, свесив длинные ноги, и курила. Игорь так и прошел бы мимо, как всегда – обмирая и улетая мысленно в бесконечную гудящую трубу восторга. Но тут он остановился: никогда такой Ирки он не видел. Ее рот распух и растрескался чудовищно, нос обратился в сливу, а вокруг глаз угольными лучами размазалась тушь.

– Вы плачете? – изумленно спросил он.

– Проходи, – сипло, в нос ответила Ирка.

– Может, вам помочь?

Ирка потянула носом, а из горячих губ выпустила струю дыма.

– Ты вроде на гитаре играешь? Видела, – вспомнила она. – И чем ты можешь мне помочь?

– Я сделаю для вас все, что угодно, – ответил Игорь скудным чужим голосом.

– Прямо что угодно? Может, и женишься? – усмехнулась она.

– Женюсь.

– Тогда пошли.

Она, конечно, просто развлекалась. Она, конечно, хотела свои огорчения размыкать какой-нибудь несусветной дурью. Она, конечно, не думала даже о том, что будет завтра. Или думала?

Из облупленного здания районного ЗАГСа они вышли под руку. Ирка больше не плакала. В загсовском туалете она умылась и заново обвела черным глаза. Синевы в них не было, но что-то блестело.

– Ну вот, заявление подали, теперь пойдем к тебе, – сказала она.

– У меня мама дома.

– Ну и что! В том и хохма.

Они прошли по улице Кирова еще немного, скрипя снегом и спотыкаясь на ледяных ухабах. Ирка снова заговорила:

– Знаешь… Ой, не запомнила что-то, как тебя зовут?

– Игорь. Стрекавин.

– Учти, Игорь, у меня проблемы. Я на третьем месяце.

– Что?

– Обыкновенно что: залетела.

Игорь подумал и сказал:

– Это даже хорошо. Нас теперь быстрее распишут, и ты не успеешь передумать.

– А ты не ревнуешь? Не хочешь знать от кого?

– Не хочу. Я тебя люблю уже три года. Еще сегодня утром я даже представить не мог, что буду с тобой разговаривать. И вдруг такое! Я иду и боюсь, что проснусь. Я самый счастливый человек на свете.

– Ну и дурак же ты!

– Пусть.

Она остановилась, заглянула ему в лицо, как будто хотела запомнить, потом наклонилась (она почти на голову была выше) и поцеловала своими жаркими большими губами, которые сладко отдавали табаком.

Удивительно, но они в самом деле расписались! Игорь не верил в это чудо до последней минуты. Толстая загсовская тетка, без всякого парада, в пегой вязаной кофте, уже поздравляла их, и его мама плакала, и свидетели – Вовка Панин и Ленка Соломатина – переминались с ноги на ногу и хихикали, а он все не верил.

– Я взялась за ум, – во всеуслышание объявила Ирка, перебив загсовскую тетку, которая снова завела что-то про идущих куда-то вместе.

Молодые поцеловались. Иркины губы, как всегда, пахли сигаретами. У Игоря от этого запаха сердце колотилось уже привычной жадной страстью. Он так долго не отпускал Иркины губы, что хихикать начала не только Ленка Соломатина, но и тетка в пегой кофте.

– Стрекавин, ну ты даешь! Молоток! – басил Вовка.

Игорь про себя тоже радовался: «Да, я молоток!», только палец, на котором было холодное новенькое кольцо, казался чужим.

Вопрос, от которого он поначалу шарахнулся, Игорь все-таки задал. Позже задал, месяца через три. Они с Иркой тогда препирались каждый день, больше из-за того, что Ирка курила. Стакан-другой тоже легко могла пропустить, а в животе у нее уже вовсю брыкался ребенок; странно было видеть, как невидимая ножка волной поднимает шелковую растянутую кожу. Ирка це лыми днями бездельничала. Она смеялась без причин, звонила кому-то, часто уходила куда-то надолго и нисколько не стала понятнее и ближе. Игорь страшно боялся, что однажды она вот так уйдет и домой больше не вернется. Маялся он теперь от любви пополам с ревностью.

– От кого? – наконец спросил он.

Ирка расхохоталась своим громадным ртом, своими красными всемогущими губами. С оттопыренным животом и огрубевшим лицом была она теперь и безобразна, и знакома до последней жилки, и прекрасна. Он бы умер без нее.

– Представь, сама не знаю от кого, – заявила Ирка, отсмеявшись. – Кажется, от Кучерова. Но я не уверена. Или от Бергера.

– От Бергера? Который по техпроектированию?

– Я же говорю, не уверена. И не нуди. Не люблю!

«Она никого не любит. Меня особенно», – говорил себе Игорь и хотел то лечь под электричку, то выброситься из окошка на асфальт, то захлебнуться в ванне.

Когда родилась Ульяна, все эти планы пришлось бросить. Ему с матерью (она нарочно ушла на пенсию, хотя раньше грозилась сидеть в своей редакции до девяноста лет) ребенка надо было купать, пеленать, кормить смесью «Малыш».

А Ирка в самом деле однажды пошла к подруге и не вернулась! На третий день она позвонила. Трубку взяла мать Игоря. Ирка с ходу сказала, что влюбилась, что надо им с Игорем теперь развестись, потому что она фактически уже замужем за другим, каким-то инспектором ГАИ.

Услышав новость, Игорева мать онемела. Она испуганно прижала к себе крошку Ульяну – теперь им предстояла неизбежная и невыносимая разлука. Однако Ирка просила Стрекавиных подержать дочку пока у себя: инспектор жил на подселении с какими-то дьявольскими старухами, которые страшно действовали на нервы. А тут еще ребенок кричать будет!

За Ульяной и даже за разводом Ирка так и не собралась. Зато через полгода к Игорю заявился сам инспектор ГАИ, крупный широколицый парень. Он искал Ирку: она снова куда-то ушла. Про жену Игорь ничего определенного сообщить не мог, и они с гаишником напились с горя. Игорь пел свои песни, инспектор качал большой головой и плакал.

Появилась Ирка только через год. Ей надо было срочно развестись с Игорем, потому что подвернулась наконец настоящая партия: замдиректора знаменитого магазина «Ткани», того самого, что на Толбухина.

Развод прошел тихо. К Ульяне Ирка уже не испытывала никаких чувств, кроме неловкости. Отговаривалась она тем, что детей вообще не любит. Игорь же теперь не любил саму Ирку, хотя она стала гораздо красивее и наряднее, чем та долговязая девица из институтского коридора, что играючи сводила его с ума. Курила Ирка по-прежнему много, много и смеялась. Она научилась водить машину и разбираться в кофе, натуральных мехах и съедобных моллюсках. Хоть куда стала дама, да не та!

Дальнейшая Иркина карьера развивалась неспешно, но все время в гору. Передвижениями бывшей жены Игорь не интересовался, зато инспектор ГАИ (он имел уже другой чин, выше, но Стрекавин всегда звал его инспектором) названивал иногда и сообщал об очередном этапе: мужа-замдиректора сменил сам директор, потом появился генерал-отставник с чудесной квартирой. Генерал умер ровно через три недели после брака, но тут кстати подоспела и перестройка со скоробогатом-кооператором.

Наконец Ирка выехала в Грецию с каким-то местным жителем. Долго не было о ней вестей, и даже гаишник ничего толком не мог разузнать. Только лет шесть назад инспектор напал на ее след. Он радостно сообщил, что грек получил от Ирки мешалкой под зад. Теперь она постоянно проживала в Австралии с новым мужем, состоятельным пенсионером. «Надеюсь, аборигеном?» – фыркнул Игорь в трубку, но инспектор его не понял. Кажется, он гордился Иркиными брачными достижениями и даже считал в чем-то и себя причастным.

Забыть Ирку! Игорь и не думал, что когда-нибудь это случится. А вот случилось – пожалуйста. Зла на жену он не держал, даже благодарен был шалой австралийке за то, что дочку она в свое время не забрала и, стало быть, не лишила его жизнь смысла. Мать Игоря, пока была жива, тоже души во внучке не чаяла.

Ульяна росла вялой, болезненной, трудной. Такие дети созданы, чтоб быть центром вселенной. Игорь часто вскакивал ночами и бросался к Ульяниной кроватке, чтобы удостовериться, что она жива, дышит, не температурит, не кашляет. Он глядел, как она умывается, чихает, надевает сандалики не на ту ногу, – и таял от умиления. Кажется, больше даже таял, чем когда-то от неразумной страсти к Ирке. Он был теперь счастлив навсегда и без всяких условий.

В талантах маленькой Ульяны Игорь не сомневался. Когда она чуть подросла, он решил выступать с нею на сцене. Были заказаны афиши «Бард Игорь Стрекавин и очаровательная Ульяна Стрекавина». Но петь Ульяне не понравилось, слуха она не имела, да и очаровательной, если уж говорить прямо, нисколько не была. Если в нежном возрасте картину смягчала наивная округлость щек и ясный взгляд, то годам к двенадцати она вымахала в здоровенную ширококостную девицу. Потом начала полнеть, а лицо ее всегда было безнадежно грубо.

Когда Ирка заявляла, что по поводу отцовства колеблется между Кучеровым и Бергером, почтенными преподавателями родного политеха, ей вполне можно было верить. Она в самом деле ничего наверняка не знала. Но Ульяна чуть подросла, и кандидатуры обоих преподов отпали сами собой. Дитя было рыжим, толстоносым, большеногим и как две капли воды повторяло облик небезызывестного Сашки Еськова. Этот успешный спортсмен (кажется, борец-тяжеловес), душа компании и комсомольский вожак, учился с Иркой в одной группе, так что случайного совпадения черт быть не могло. Правда, сама Ирка подтвердить или опровергнуть подобные догадки не могла – она как раз окончательно исчезла из жизни Игоря Стрекавина и блистала среди воротил магазина «Ткани».

То, что Еськов Ульянин отец, Игоря поначалу не огорчило и не обрадовало. Сашка, конечно, тип малосимпатичный, но все же лучше склочного Бергера. Главное, на дочку он не претендовал и даже не подозревал, что таковая имеется. А Ульяну Стрекавин не отдал бы никому! Его мать, хоть внучку и обожала, иногда про себя ехидно сравнивала сына с птахой, выкормившей кукушонка. Действительно, очень уж хрупким и субтильным выглядел бард рядом с крупной рыжей Ульяной.

Сейчас Ульяне было под тридцать. Работала она в скучном офисе и уже пережила несколько романов, которые своей заведомой нелепостью долго отравляли Стрекавину жизнь. Она вконец растолстела, стала раздражительной и мрачной, но пока не была готова угомониться, то есть смириться со своей громоздкостью, некрасивостью и полным отсутствием везения.

Игорь Петрович страшно жалел ее. Он мучился ее незадавшейся взрослой судьбой гораздо больше, чем когда-то ее детскими хворями. Внутри у него постоянно ныло, укоряло, пело, повторялось одно: Ульяна! Ульяна! Почему счастье бегает от тебя?

У самой Ульяны не возникало подобных вопросов. Как многие некрасивые девушки, она была уверена: мужчины не сходят по ней с ума только потому, что наряды на ней из недостаточно престижных бутиков. Действительно, Игорь Петрович все никак не мог наработать и напеть на приличный гардероб. Ульяна понимала, что собственная ее квартира тоже могла бы приманить какого-нибудь мужичка. Однако такой квартиры у Ульяны тоже не было и в помине – из панельной двушки Игорю Петровичу деться было некуда.

Все эти резоны он знал наизусть. О своей ненарядности и неприкаянности Ульяна напоминала почти ежедневно. Она часто плакала, запиралась в спальне и подсовывала отцу женские журналы с отчеркнутыми статьями о моде и стиле. Кружками были отмечены самые эффектные фотографии.

Когда барду на голову сваливался шальной гонорар, Ульяна с самого утра отправлялась на шопинг. К вечеру у нее уже было несколько новых одежд того тусклого цвета, который должен скрадывать полноту. Обновы, конечно, сидели из рук вон плохо – в непонятной надежде Ульяна всегда все покупала на два размера меньше, чем надо. Слезы, судорожное питье воды, упреки и снотворный чай с мятой завершали счастливый день.

Игорь Петрович не был глуп и слеп. Но не терзаться вместе с дочкой, не жалеть ее, не чувствовать себя виноватым он не мог. В конце концов, денег им в самом деле вечно не хватало.

Недавний ноябрьский вечер переменил все. Ульяна уже неделю флиртовала по мобильнику с каким-то загадочным Ростиславом. Наконец они договорились о первой встрече вживую у драмтеатра. Чтобы молодой человек не ошибся, Ульяна послала ему свое изображение, которое слегка подправила на фотошопе. Получилось очень хорошо: ее сослуживицы решили, что это снимок артистки Крючковой в молодости.

Однако встреча не состоялась. Почему? Может, Ростислав просто заболел? Ульяна, правда, приметила какого-то плюгавого мужичка в кепочке, который вертелся вокруг условленного киоска Роспечати. Мужичок тоже не походил на фото Роберта де Ниро, присланное Ростиславом, но Ульяна не сомневалась, что это и был Ростислав. Он несколько раз тоскливо выглянул из-за киоска. Наткнувшись взглядом на Ульяну, длинно сплюнул и побрел к драмтеатру, прикидываясь гуляющим и громко шаркая неновыми кроссовками.

Ульяна с тоской проводила его взглядом. Она была уверена, что от личного знакомства с нею Ростислава удержало ее синее пальто, купленное аж в прошлом году, стало быть, неактуальное, сработанное к тому же на загадочной итальянской фабрике «Шуан Нянь Тао».

– Я сама бы не стала с таким шибздиком знакомиться, – рыдала дома Ульяна. – Но он первый ушел! Причем с такой омерзительной ухмылкой! О, проклятое пальто! Проклятые сапоги! И эта шапочка, достойная бомжихи!

Игорь Петрович гладил дочь по плечу. Он старался вздыхать бодрее, с надеждой, но душа его разрывалась от жалости и бессилия.

Вдруг его взгляд упал на страницу местного журнала «Красивая нетская жизнь». Вообще-то бард подобные издания презирал, а этот журнал прихватил случайно, в столовой пединститута, где проходил его последний концерт. И вот теперь с залистанной глянцевой страницы на него смотрело знакомое толстое лицо. Оно венчало плотную фигуру с большим пивным животом и осенялось пальмой. Под снимком была подпись «Известный нетский бизнесмен Александр Еськов проводит уик-энд на Мальорке». Рядом был тот же живот в гондоле и подпись «Александр Еськов неравнодушен к Венеции». Другие снимки светской хроники запечатлели Еськова на фоне Эйфелевой башни и в обнимку с крокодилом на Каймановых островах.

Словно молния пронзила сознание Игоря Петровича, даже в затылке что-то затрещало. Он слышал, конечно, что Сашка Еськов занялся бизнесом. Но чтобы Сашка так процветал… Тогда как бедная девочка, унаследовавшая его грубое рыжее лицо и неотвязную толщину, бесконечно несчастна и оплакивает сейчас синее пальто, которое не нравится даже шибздикам…

– Тогда я и написал письмо, – вздохнул Игорь Петрович.

Самоваров с интересом спросил:

– И что Еськов?

– А ничего! Он не ответил. Я достал у Генки Добровинского Сашкин телефон и позвонил – женским голосом, конечно, от имени Ули. Сашка грязно послал меня. Я напомнил ему об обстоятельствах моего, то есть Улиного, рождения. Тогда он грязно отозвался о моей бывшей жене, которая сейчас в Австралии. Она никогда не была ангелом, согласен! Но таких слов о себе она не слышала даже от меня – а я многое от нее вынес. Еськов негодяй.

Игорь Петрович тихо заплакал. Сейчас он уже не казался сильно пьяным, хотя от него за версту несло бренди.

Вдруг сочувственную тишину разорвал голос Галины Павловны, тоже слегка нетрезвый:

– Не слушайте, что он тут плетет! Это аферист. Конечно, это было до меня – все эти Ирки и прочее. Но чтоб чья-то дочь оказалась Сашкиной…

– Не верите? – возмутился Стрекавин. – Засуньте руку вот сюда и смотрите!

Он указал бородой на боковой карман своего пиджака. Серега протянул руку и вынул фотографию, вставленную в футляр от проездного. Снимок поднесли к дивану, где сидели Галина Павловна с Самоваровым. Стас, Санька, Тошик и даже сонный Алявдин устремились туда же.

Фотография оказалась хорошего качества и цветная, так что сомнений в отцовстве Еськова ни у кого не возникло. Со снимка смотрела точная копия покойного: тот же крутой лоб и редкие рыжие волосы, тот же неяркий взгляд, та же тяжелая челюсть. Только гладиаторской бородки недоставало.

– Вот так сестренка! – свистнул Санька.

Галина Павловна взорвалась:

– Нет у тебя никакой сестренки! Я не верю ни одному слову этого проходимца. А снимок – просто фотомонтаж!

– Побойтесь бога! – обиженно вскрикнул Стрекавин. – Вы все тут свидетели, все видите эту фотографию. А еще я публично требую генетической экспертизы!

– Не будем пока заходить так далеко, – прервал его майор. – Давайте вернемся к вашей телефонной беседе с господином Еськовым. Что было дальше?

Слезы снова заполнили красноватые глаза несчастного барда.

– Как что? Он послал мою дочь! Вернее, меня. Вернее, мой женский голос. Но это сути дела не меняет. Он послал…

– А вы бы взяли и тоже его послали, – запоздало подсказал сердобольный Алявдин.

– Я не унизился до такой степени! Хотя, возможно, я тоже его послал – сейчас уже точно не помню. Но я его возненавидел. Он отказался помочь дочери!

– С какой стати он стал бы помогать? – возмутилась, скрипнув диваном, Галина Павловна. – Она не его, а ваша дочь. И вообще взрослая тетка уже, на ней пахать можно…

– Попрошу без реплик! Иначе я мигом всех посторонних удалю, – грозно пообещал Железный Стас. – Вы мешаете делать признание.

Игорь Петрович запротестовал:

– Нет, никого не удаляйте! Я хочу при посторонних! Мне уже чуть-чуть осталось. Слушайте все! Я решил убить негодяя Еськова, и я его убил. В мире должно быть хоть немного справедливости. Вот теперь я все сказал. Ведите меня!

И он протянул вперед свои худые руки для того, чтобы на них надели наручники.

На этот раз возмутился уже майор Новиков:

– Э, нет! Так не пойдет! Допустим, ваш мотив нам ясен. Но как именно вы совершили убийство?

– Сами, поди, знаете, – небрежно бросил бард.

– Нет уж, валяйте подробности, – потребовал майор.

– Ну, я его застрелил.

– Из какого оружия?

– Из пистолета.

– Из какого именно пистолета?

– Откуда я знаю? Я в таких вещах не разбираюсь. Я музыкант, а не солдафон.

– Где вы взяли пистолет?

– Не помню! Нашел.

– Где нашли?

– Не помню! В коридоре нашел. Он валялся там, где мы разувались. Я взял пистолет, а тут Еськов топает навстречу, вот я его и убил. Слушайте, чего вы ко мне привязались? Я сделал признание, ведите меня в тюрьму.

– И не подумаю, – зло фыркнул Стас. – Вас можно наказать разве что за дачу ложных показаний и помехи следствию. Сидите тут, врете, красуетесь, а настоящий убийца на свободе и сейчас только посмеивается!

Игорь Петрович испугался и обвел мокрыми глазами присутствующих. Все разом сделали серь езные лица. Бард снова захныкал:

– Ну, почему вы мне не верите? Я убил его, я, я, я!

– В самом деле, – снова встряла Галина Павловна. – Письмо именно этот жулик написал, и дочка у него рыжая. Почему вы решили, что убийца – это не он?

– По кочану, – грубо отрезал Стас. – Давайте прекратим комедию с участием нетрезвых артистов и разойдемся по своим комнатам. Мне работать надо.

Игорь Петрович совсем поник на стуле. Вдруг его посетила какая-то мысль, и он снова налился краской. Вскочив на ноги, он вскрикнул:

– Как, вы не верите, что я способен убить? По-вашему, я слабак? Можжин, вы это слышали? Вы фиксируете происходящее на пленке?

Не дожидаясь ответа и включения камеры, он кинулся на Алявдина – тот стоял ближе всех. Певец принялся душить бедолагу. На секунду все опешили.

Атлетическим сложением Алявдин похвалиться не мог. Зато руки у монументалиста оказались, как и положено, крепкими и ловкими. Старик схватил барда за грудки и отбросил в глубь комнаты. Игорь Петрович упал. Пролетая мимо столика-консоли, он попытался за него ухватиться. Столик устоял, но ваза, лишенная и букета, и воды, задумчиво качнулась и рухнула со столика на пол, где и без нее хватало черепков.

– Ужас, ужас, ужас! – вновь встрепенулась Галина Павловна. Самоваров с трудом удержал ее на диване.

Стас рассердился не на шутку.

– Все, этот эпизод моей жизни закончен, – объявил он. – Проявим гуманизм! Певца надо увести, отрезвить, насколько это возможно, и отправить домой. Нам тоже пора…

– Погодите, а это что? – вдруг перебил его Самоваров.

Он показывал на пол, на черепки свежеразбитой вазы. Среди вполне обыденных фарфоровых осколков, в жалкой лужице мутной воды, что оставалась в вазе после того, как Самоваров облил Галину Павловну, что-то поблескивало.

– Это какой-то ключ, – в один голос констатировали Алявдин и Стас.

Самоваров порылся в карманах халата.

– Стас, у меня с собой есть пакетики, – сказал он. – Я в таких мелкие детали держу, чтоб не терялись. Надо этот ключ осторожно взять пакетиком – вдруг сохранились отпечатки пальцев.

– Валяй, – согласился Стас, наблюдая, как Самоваров аккуратно берет ключ пакетиком. – Хотя там вода была… Гражданка Еськова, посмотрите! Узнаете вы этот предмет?

Находку поднесли Галине Павловне.

– Это от Сашиного ящика ключ, – сразу заявила Хозяйка Медной горы.

– Какого ящика? – не понял Стас.

– С пистолетами. Того, что в кабинете. Какая же сволочь сунула его в вазу?

– Надо думать, убийца, – сказал майор. – Эту штуковину на всякий случай я завезу в лабораторию, а завтра продолжим на свежую голову. Вот только дождусь нашего неуловимого Рюхина… Где его так долго носит?

Глава 9

Чай, кекс и колбаса

24 декабря. 00.55. Суржево. Дом Еськовых. Холл.

– Можно вас на минутку?

Девушка Алиса тронула майора за рукав. И откуда она только взялась? Та еще проныра! Ходит неслышно, смотрит заговорщически, глаза круглые. А выглядит она сейчас не ахти. Даже на этом юном и свежем создании сказалась бессонная ночь: Алиса стала немного походить на лягушку.

– У меня есть для вас важная информация, – сообщила Алиса шепотом. – Давайте отойдем куда-нибудь, чтоб никто не слышал.

Хотя поблизости не было ни души, они устроились на банкетке у вешалки. Перед ними тускло лоснился паркет, обширный, как хоккейное поле.

Вдруг майор резко обернулся: недалеко в потемках кто-то стоял.

– Это медведь, – пояснила Алиса. – Забыли? Чучело. Очень стильная вещь.

Как только загадка разъяснилась, невнятная тень в глазах Стаса приняла медвежьи очертания. Он даже зонтик разглядел. Вкусам владельцев подобных особняков он давно не удивлялся, только пожалел покойного медведя, чья бренная оболочка выглядела теперь так глупо.

Алиса между тем начала шепотом:

– Я все время думала о том, что говорила вам. Мне казалось, я забыла что-то важное, что какая-то деталь ускользнула. Ведь сейчас все имеет значение, правда? Вы так подробно нас расспрашивали… Я понимаю, вам надо точно знать, кто мог это сделать, а кто не мог. И от наших показаний зависит, кого будут подозревать в убийстве, а кого нет, правильно?

– Короче, что ты вспомнила? – перебил ее Стас.

Алиса выпрямилась и уверенно прошептала:

– Я твердо знаю, что у Саши Еськова есть алиби.

Стас удивился:

– Что еще за алиби? Только не тяни. Если б ты знала, как я устал сегодня от самодеятельных спектаклей! Говори коротко и по существу.

– Хорошо, – согласилась Алиса. – Это я сумею! Когда вечером я заглядывала в ту самую спальню, чтоб посмотреть дизайн, там никого не было. Пусто. И разумеется, нигде никакого трупа. Потом я была с Дэном в гардеробной, а Саша запускал петарды. Эти взрывы все в доме слышали, да и в окне были видны искры. Потом Саша поднялся к себе в комнату, хотя и после этого еще пару раз во дворе что-то бабахнуло. Вы не потеряли нить?

– Это ты не отвлекайся!

– Так вот, когда во дворе бабахнуло, мы с Дэном были в гардеробной, а Саша в своей комнате. Он все время сидел там и никуда оттуда не выходил. Вы понимаете?

– С чего ты это взяла? Сквозь стены видишь, что ли? – удивился майор.

– Да, сквозь стены! Не вижу, а слышу. Саша включил радио! Он всегда слушает шоу «Две половинки». И знаете, когда оно начинается? В половине одиннадцатого. И длится ровно час, потому что в нем много рекламы. Саша слушал это шоу и никуда не выходил.

Майор, начавший было дремать, вдруг заинтересовался:

– Шоу? А сам Еськов уверяет, что слушал музыку.

– Да, он и музыку слушал, и это шоу включил. Он слушал и то и другое.

– Тоже мне Юлий Цезарь!

– Вы зря смеетесь, – обиделась Алиса. – Вы не представляете, какой Саша классный. А еще он очень ранимый. Знаете, почему он это шоу слушает? Потому что там надо отвечать на всякие вопросы по мобильнику и копить очки, а в конце, к лету, победитель получит квартиру. Саше очень нужна квартира.

– Что, ему в этих хоромах места мало?

Алиса горестно покачала белокурой головой:

– Значит, вы все-таки не понимаете! Ему нужна собственная квартира, чтоб он был свободен. По-настоящему свободен! Свобода – это базисная ценность. Хоть это вы признаете? А свободу дает только собственность.

Эта странная девочка наверняка учится много лучше Саньки и Дэна Плаксина. Может быть, она даже экзамены сдает с минимумом шпаргалок? Но Стас ответил ей лишь усмешкой:

– Неужели твой Саша такой дурак, что собрался выиграть квартиру по радио?

– Это его мечта. Пусть он и не выиграет ничего – главное, у него уже есть тридцать четыре очка, и он это шоу никогда не пропускает. Сегодня он тоже его слушал, отвечал по телефону на вопросы и никуда не выходил. У него железное алиби!

– Алиби-то алиби, – устало потянулся Стас, – но этой ночью ему много больше привалило, чем радиоквартира от лохотронщиков.

– Что вы имеете в виду? Наследство?.. Да как вы можете! Сашу ни в коем случае нельзя подозревать. Это такой позитивный человек!.. Он добрый, он лучше всех, и я буду за него бороться. А мои показания обеспечат ему алиби. Разве нет? Теперь ничто нашему счастью помешать не сможет. Я всегда буду с ним, потому что люблю. Я его не оставлю, и не ждите!

Майор только пожал плечами. Он подумал: если бы был на его месте путаник Самоваров, то наверняка заинтересовался бы случившейся метаморфозой. Шутка ли, за одну ночь Николаева Алиса из ветреной девчонки, готовой со всяким уединиться в гардеробной, превратилась чуть ли не в декабристку. Правда, в декабристку для богатого наследника…

Майор Новиков привык ничему не удивляться. Рассуждать о базовых ценностях и большой любви он тоже не собирался. У него осталось дело поважнее: он еще не говорил ни разу с Любой Ажгирей.

Нашел он Любу в той самой столовой, где недавно веселилась беспечная компания. Теперь здесь было тихо и сумрачно. Елка виновато мерцала в углу своим мишурным нарядом, но гирлянды были погашены. Стол, видимо, убирали впопыхах – на скатерти остались крошки и какая-то забытая солонка.

Люба в столовой сидела одна. Аллу Федоровну Никитину и Лундышева уже отпустили домой, наказав не покидать город.

Устроилась Люба на диване. Она подобрала под себя ноги, а лодочки с длинными шпильками стояли рядышком на ковре, трогательно скосолапившись.

Люба вообще была очень трогательной. Она воплощала все то, что принято считать женственностью. Двигалась она с пугливой грацией, очень уместной при сегодняшних обстоятельствах; ее голос был тих, слаб, прерывист и почему-то напоминал о подтаявшем снеге и еще о чем-то весеннем, робком и непрочном. Черное ее платьице было очень коротким, но со своими длинными и красивыми ногами Люба управлялась на редкость умело – никаких вульгарных поз и вызывающей демонстрации. Вот почему оторвать глаза от этих ног было невозможно. Во всяком случае, майор Новиков, очень уставший сегодня, лишь после определенных волевых усилий смог перевести взгляд со скромно смеженных Любиных коленок на Любино лицо.

Издали Люба казалась очень эффектной. Разглядев ее поближе, майор решил, что дело в обычных женских штучках. Прежде всего в глаза бросается все яркое: малиновая помада, волосы как смоль (конечно, крашеные). Челка подстрижена удивительно ровно и скрывает брови. От этого взгляд карих глаз кажется беспомощным. Все прочее не стоит доброго слова.

– Я до сих пор не могу прийти в себя, – сообщила Люба ломким нежным голосом.

Когда явился майор, ноги ей пришлось спустить на пол.

– Это кажется невозможным! – лепетала она, нашаривая туфлю узкой стопой. – Как в это поверить?

– Постарайтесь вспомнить весь сегодняшний вечер. Особенно то, что было ближе к полуночи, – попросил майор. – Кто куда выходил, кто оставался в комнате? Сами вы покидали это помещение? Посещали, скажем, ту уборную, что наверху?

Голос майора и его вопросы звучали на редкость грубо и прозаично. Люба Ажгирей не сразу уловила, о чем речь. Было похоже, что сама она всегда жила в мире других понятий, более тонких и не определимых протокольными словечками. Она опустила ресницы и по-детски прижала к губам указательный палец.

– Трудно сейчас восстановить в памяти, что и когда было, – пожаловалась она. – Вы же знаете эти вечеринки: все одновременно говорят, все мелькают, смеются, выходят, заходят. Сегодня все было как всегда. Я сама, конечно, тоже выходила – что называется, припудрить носик. Здесь рядом есть туалет, но там кто-то безбожно накурил. Запах дыма страшно въедается в одежду, в волосы, а я этого не люблю. Поэтому я поднималась наверх.

– Один раз? Два? Когда это было?

– Я не смотрела на часы. Но поднималась я не раз, конечно. Вы же знаете нас, женщин: каждые полтора часа нам надо посмотреться в зеркало. А лучше еще чаще! Я посещала туалет наверху, возле гардеробной. Сразу же вас огорчу – ничего подозрительного я не заметила.

– Вы не видели входящих в кабинет или в спальню?

– Нет. Мне не повезло, да? Там, наверху, было тихо, только кто-то скребся и хихикал в гардеробной. Думаю, это были друзья сына Александра Григорьевича – я видела сегодня мельком какую-то девушку и молодого человека в синем джемпере. Кажется, у них роман – они целовались в коридоре. Вы у них спросите, не проходил ли кто мимо. Хотя много ли заметишь, когда целуешься!

Она говорила тихим, прерывистым голосом и прикрывала глаза, когда что-то силилась вспомнить. Наблюдая эту искренность и непосредственность, Стас мрачнел. Он понимал, что из Любы ничего путного не выжмешь. Привычные мысли о лживости и бесполезности слабых женщин закрутились у него в голове. Он стал так неприветлив, что Люба вздрогнула. Она потупилась и замолчала.

– А стрелять вы умеете? – вдруг спросил майор.

Люба очень удивилась:

– Стрелять? Зачем это?

– Ну, хотя бы ради развлечения. Приходилось?

– Развлекаться стрельбой? Мне это не кажется забавным. Я предпочитаю фитнес, выставки современного искусства, хороший джаз. Вы не ходили в прошлый четверг на Колина Грабба?

Свой вопрос она задала несколько высокомерно, потому что видела – нигде в приличных местах майор ни в четверг, ни когда-либо еще не бывал. И фамилия Колина ему очень не понравилась, и отвечать ей он не собирается.

– Так ничего, говорите, подозрительного или странного не заметили? – снова спросил он.

– Ничего, – прошептала Люба. – Я вообще плохо запоминаю связь событий. Но если б что-то такое было, я бы, конечно… Я ведь никогда раньше не видела мертвых! Теперь я даже не знаю, смогу ли заснуть…

– Заснете как миленькая, – злорадно пообещал майор.

– Вы не знаете нас, женщин! Я очень впечатлительная… Это так ужасно! Мне так плохо сейчас…

Она замолчала. Ее карие глаза молили о пощаде. В них тускло поблескивал страх. Настоящий мужчина (как представляют их женщины) в подобной ситуации бросился бы ей на помощь, утешил, заслонил от жестокостей мира. Но Железный Стас не был способен на подобные глупости. Он только недовольно крякнул и пошел прочь. Он не сочувствовал Любе и ее трепету. Он вообще никакого трепета не любил. Возможно, поэтому он до сих пор ни разу не был всерьез женат.

24 декабря. 00.55. Суржево. Дом Еськовых. Кухня.

Пить чай еще раз Самоваров не собирался – обычно ночью вообще никакого чаю не хочется.

Но эта ночь и не была обычной. Поэтому, когда Зина поставила на плиту чайник и разрезала кекс с изюмом, Самоваров откликнулся на приглашение. Вместе с Ариком он уселся за овальный рыцарский стол.

И раньше случалось ему чаевничать в этой компании. Сегодня это было даже необходимо: Стас, а главное, следователь Рюхин числили Зину и ее племянника среди вероятных подозреваемых. Если поговорить с обоими в привычной обстановке, за чайком, кое-что может проясниться.

А ведь Самоварова к Еськовым сосватал именно Арик! Однажды он привел своего дядю прямо в музейную мастерскую. Поскольку Самоваров был трезв и не окормлен икрой, Александр Григорьевич не показался ему таким уж огромным. Знатных посетителей Самоваров не слишком жаловал, но признал, что Еськов обладает колоритной внешностью, легок в общении и интересуется искусством.

Еськов осмотрел и пощупал мебель, которую поновлял Самоваров. В особенный восторг он пришел от рамы для Йорданса. Рама была французская, времен Наполеона III, и резных фруктов, которые гроздьями свешивались с нее, хватило бы на средний уличный ларек.

Арик на мелочи не заглядывался. Он бойко прохаживался по мастерской и изо всех сил старался наладить контакт мастера с дядей. Еще он много смеялся, рассказывал анекдоты. Как позже узнал Самоваров, эти анекдоты Арик выучил из старых календарей, которые нашел на чердаке в своем ушуйском доме. Календари лет сорок пролежали в полном забвении, поэтому юмор Арика считался свежим и незаемным. Но мог этот тамада поговорить и об искусстве. В тот раз он скрашивал неразговорчивость Самоварова своими замечаниями. Он так и сыпал именами, среди которых попались даже Марсель Пруст, Фукуяма и Леонид Десятников, не имевшие никакого отношения к обработке дерева.

Потом речь зашла о бильярдной. Заказ оказался кстати: Самоваров как раз думал, где бы взять денег на давно обещанную жене поездку на Валаам.

Странно, но до того дня Самоваров никакого Арика не знал и даже в глаза не видел. Однако кудрявый тамада в мастерской держался так, будто лежал когда-то в одной колыбели со знаменитым мебельным мастером. Сначала Самоваров сердился, а потом понял, что Арик просто пускает пыль в глаза богатому родственнику. Это выглядело и трогательно, и забавно.

«Ничего подобного! Никакой это не чаплинский персонаж, а настоящий прощелыга!» – заявила жена Настя, познакомившись с Ариком. У нее было несомненное женское чутье, но жалеть Арика Самоваров не перестал.

Самоваров провел в доме Еськовых не так много времени – всю готику он резал в своей мастерской, а на месте только монтировал готовое. Однако он уже несколько раз угощался у Зины на кухне, куда его затаскивал все тот же беспокойно дружелюбный Арик.

Зина оказалась женщиной простой и приветливой. Она сразу стала считать Самоварова своим, не из хозяев или их гостей, а кем-то вроде немудрящего домашнего умельца.

Вот и сейчас, расстилая на необъятном столе салфетки сурового полотна, какие полагались для персонала, Зина то и дело жаловалась Самоварову:

– Ох, Николай Алексеевич, у меня сердце так и останавливается, даже после корвалола. Разве я смогу сегодня заснуть? Александр Григорьевич так и стоит у меня перед глазами, как живой!

– Не стоит, а лежит, – поправил ее легкомысленный Арик. – И далеко не живой. Да, теть Зина, досталось тебе сегодня!

– Я в обморок уже лет двадцать не падала, с тех пор как мне голову напекло в санатории в Туапсе. И вот сегодня такое с Сашей…

Арик вздохнул:

– Что делать, все мы смертны! Только теперь дядю Сашу уже увезли, и психовать нечего – он не явится, чтобы нас напугать.

Зина часто замахала натруженными руками, которые странно не соответствовали гладкости ее миловидного и нестарого лица:

– Что ты такое говоришь, Арик! Сплюнь и постучи по дереву!

Арик очень любил тетку, потому послушался: сплюнул и забарабанил по столу.

– Корсиканский дуб, – заметил он, одобрительно прислушавшись к стуку. – Вы, Николай Алексеевич, должны это оценить. Покойный любил красоту! И вот теперь его дух, по мнению тети Зины, может вернуться, чтоб напоследок всей этой прелестью полюбоваться.

Зина нахмурила свои угольные брови:

– Чего ты смеешься! А вдруг он в самом деле придет? Вот ты ничему не веришь, а я сама видела барабашку в передаче «Загадки неизведанного». Его один пенсионер даже сфотографировал.

– Ерунда! Видел и я это чудо – просто снимок жирного кота не в фокусе. Уж поверь, тетя Зина, моему богатому производственному опыту: если фотограф на свадьбе наклюкается, все у него получаются барабашками. А у твоего пенсионера, я видел, физиономия была малиновой – даже на передачу бухой явился.

Зина возмутилась:

– Ничего не бухой! На канале Нет-ТВ у всех лица малиновые – оборудование у них такое. Зря ты так, Аричка! В нашем мире полно вещей, которые объяснить невозможно. Теперь я чего угодно жду и трясусь. Я и в хорошее-то время тут, в доме, одна оставаться не могла – страшно!

– Неужели? – удивился Самоваров.

– А вы как думали! Мыслимое дело, столько комнат стоят пустые. Вечно где-то что-то тут скрипит, трещит, в подвале гудит, в батареях булькает – с ума можно сойти! Иногда так прямо и слышу: крадется кто-то по лестнице, топает – скрип-скрип, топ-топ. У меня душа с телом расстается! Выгляну – никого нет. Чтоб совсем не чокнуться, я обычно впущу Мамая…

– Так вот кто разбаловал это благородное животное! – рассмеялся Самоваров. – Теперь понятно, почему он, чуть что, в дом лезет. Зря вы, Зинаида Анатольевна, опасаетесь – привидения обычно живут в домах старых, замшелых, с сомнительным прошлым.

Арик, который быстро наелся кекса, с тоской посмотрел по сторонам. Затем он поднялся, достал из холодильника колбасу и принялся резать ее крупными походными ломтями.

– Что-то аппетит у меня от невзгод разыгрался, – пояснил он. – Угощайтесь, Николай Алексеевич! Знаете, вы не правы: теперь и у нашего дома появилось сомнительное прошлое, а в придачу туманное будущее. Тебе, теть Зин, скоро станет не до барабашек.

Зина в смятении отставила чашку:

– Что еще такое?

Арик склонил набок свою птичью физиономию. В его кудрях искрился тусклый свет ночной лампы, в правом ухе блестела серьга. Улыбался он криво и загадочно.

– Дело в том, тетя Зина, – начал он, – что я имел любопытный разговор с нашей дорогой родственницей. Она, правда, коньячку хлопнула и была чересчур замашиста. Ее понять можно – как не выпить, когда такое горе. Я понимаю и делаю на все это скидку, но тем не менее… Все знают, что меня она терпеть не может, потому и не стоило попадаться ей на глаза, да еще в такую нелегкую минуту. А я, дурак, попался – и получил по полной.

– Что она сделала, Аричка? Она тебя оскорбила? – ужаснулась Зина. – Оскорбила действием?

– Хуже, – загадочно ответил Арик.

Зина приложила руку к груди и потребовала корвалолу.

– Вы бы, Аристарх, подбирали выражения, – заметил Самоваров. – Наверняка ведь какую-нибудь ерунду собрались сообщить, а для красного словца… Зачем напугали женщину?

Арик, жуя колбасу, энергично замотал головой:

– Никого я не пугаю, и не ерунда это! Конечно, тетя Галя спьяну могла и лишнего сболтнуть, но от этого не легче. Ведь в самом деле все у нее в руках. Если б вы знали, Николай Алексеевич, до чего противно зависеть от вздорной бабы! Дядя Саша, тот тоже гусь хороший был, но мужик простой и нежадный; я его любил как родного. Жаль такого славного человека. А теперь полетит все в тартарары!

– Вы бы толком сказали, в чем дело, – посоветовал Самоваров. – Вон на Зинаиде Анатольевне лица нет.

– Все очень просто, – вздохнул Арик. – Забежал я с полчаса назад сюда перекусить – черт, от всех этих передряг жрать хочется поминутно! – а тут тетя Галя вваливается. Злая, как гарпия, зубами скрипит, и платье на ней почему-то мокрое.

– Это я ее из вазы облил, – покаялся Самоваров.

– Точно, как же я забыл! Облили вы, а все шишки на меня полетели. «Что, балабол, на икру налегаешь?» – спрашивает. «Я весь день на ногах, – отвечаю, – устал, как собака». – «Ничего, отдохнешь скоро!» Заметьте, я за язык ее не тянул. Я даже икру назад в холодильник поставил! А она и говорит мне: «Все, теперь другая жизнь у всех у вас начнется. Я теперь обя зана принять решение. Саша еще в морге, а меня уже одолевать начали – возвращайся, мол, в фирму, другой дороги тебе нет. А я туда не хочу!»

– Так и сказала? – вздохнула Зина. – Бедная Галка! Хочешь не хочешь, теперь ей впрягаться надо: сынок слишком молодой, разума не набрался.

– Это спорный вопрос, – не согласился Арик. – Санька совершеннолетний и здоров как бык. А насчет разума… Он сам хочет дитятей оставаться. Учится только номинально, больше по клубам гарцует. Зато телок снимать у него ума хватает.

– Арик! – воскликнула Зина, виновато глядя на Самоварова.

– Такова, тетя Зина, правда жизни! Я сам стою горой за свободу сексуальных контактов. Но эдак-то никогда не повзрослеешь, если у тебя одна забота – хлопушки поджигать да с телками кувыркаться. Даже сегодня Санька привез девицу, похожую на жабу, и тут же ее оттрахал.

– Вот как? – удивился Самоваров.

Пока о романе с хозяйским сыном говорила лишь сама Алиса. Теперь Арик подтвердил ее слова:

– Точно говорю! Сам их застукал, когда диски наверх относил. Правда, Санька не мог знать заранее, что сегодня папу пристрелят, но все равно не к месту получился этот трах… Да не в трахе дело! Главное, этот здоровый кабан вполне трудоспособен, а не делает ни черта. Я в его годы и в радиоузле в Ушуйске вкалывал, и на танцах диски крутил, и в буфете приторговывал. Ничем не брезговал, так что приобрел жизненный опыт…

– Аричка, что сказала тебе Галина? – прервала его Зина.

Она все еще дышала тяжело и руку с груди не снимала. Арик сунул в рот последний кусок колбасы, нахмурился:

– А то она сказала, что не хочет идти в фирму, что собирается жить для себя. Вообще-то это ее любимая песенка. Теперь, говорит, окончательно все брошу и уеду на дачу. А где дача у нее, знаете? В Ментоне. Помнишь, тетя Зина, когда ты сюда только приехала, они оба обещали тебя в Ментону свозить – позагорать. Как же! Свозили! Седьмой год в Суржеве комаров кормим! Такие здесь могучие комары, Николай Алексеевич, каких и в тундре нет, – бьют без промаха.

– Ментона, Ментона… – задумчиво проговорил Самоваров. – Это ведь что-то из Чехова?

– Берите выше! Это не наша средняя паршивая полоса, это Лазурный Берег. Кот-д’Азюр!

– Значит, Галина Павловна хочет переселиться на Лазурный Берег?

– Именно! И вести там сладкую гламурную жизнь. Дом в Суржеве, говорит, продам – невезучий он и Сашу напоминать будет. Сыну, говорит, оставлю городскую квартиру, а сама поживу для себя под пальмами. Или там, в Метоне, древовидные мимозы? Не знаю, не бывал. Зато знаю, что тебя, тетя Зина, побоку. Так прямо и было сказано. Пожалуйте назад, в Ушуйск!

Мексиканские глаза Зины в одно мгновение наполнились слезами.

– Как же так! – воскликнула она дрожащим голосом. – В Ушуйск? Столько лет я у Гали, а она… Да и жить нам где?

– У вас же дом был в Ушуйске, – напомнил Самоваров.

– Дом мы сдали одной молодой семье, ветеринарам. Все-таки каждый месяц что-то капает. А теперь… За что на меня эта напасть! Куда теперь идти? Господи, кто ж меня в мои пятьдесят на работу возьмет!

– Как раз с этим, я думаю, проблем не будет, – сказал Самоваров. – Галина Павловна даст вам рекомендации. Домашние помощницы многим теперь нужны, тем более такие опытные, как вы.

– Опять в прислуги?

Теперь Зина рыдала уже в голос, утирая покрасневшее лицо суровым полотном салфетки. Арик подскочил к ней, затряс, затормошил:

– Тетя Зина! Ну, к чему так убиваться? Может, тетя Галя спьяну этой ерунды нагородила? Она и передумать может.

– Боже мой, боже! – причитала Зина, отмахиваясь от Арика. – Рекомендации! Опять чьи-то тряпки чужие да кастрюли! Сколько можно? Я ведь не судомойка, не кухарка, я культпросвет кончила! Я ведь, Николай Алексеевич, нашим ушуйским хором «Сударушка» пятнадцать лет руководила. Какой хор был! А потом, как кружки в Доме культуры разогнали и ставки урезали, понесло меня, и все только вниз, вниз… Сначала взяли в билетерши на танцах, а потом и оттуда турнули… Ох, не могу больше! Галка пусть стервоза, но своя, все-таки чернавкой меня не считала. Я даже часто представляла, что не дерьмо за ней скребу, а в сериале каком-то играю, что конец хороший будет и все само собой потом наладится. Бывают же такие сериалы – «Единственная моя», «Олигарх по переписке»…

– Ну, ты и хватила, теть Зин, – усмехнулся Арик. – Воображение у тебя слишком богатое.

– Да, богатое! Николай Алексеевич, я и в нашем народном театре «Вдохновение» состояла. Играла даже в «Дяде Ване», и на областном смотре мне дали диплом второй степени. А теперь кастрюли, кастрюли… Идти на поклон к э т и м! Уж насмотрелась я на них!

И она погрозила оконным занавескам своим жилистым кулаком. За занавесками было черно, но она знала, что в черноте этой громоздятся по Суржевской горе игрушечные домики гигантских размеров, а в них неизвестность, и чужие капризы, и чужие кастрюли.

Слезы текли из Зининых глаз двумя волнистыми потоками. Ее салфетка стала совсем темной и мокрой.

Самоваров застенчиво ерзал на стуле.

– Не расстраивайтесь так! Все образуется, – бормотал он. – Я уверен, Галина Павловна сказала много лишнего под влиянием минуты. Я сам видел, как она пила здесь коньяк – не менее двухсот граммов без закуски приняла. Она и меня угощала. Была в прострации и сама не помнила, что говорила!

– Вы не знаете Галку, – давилась слезами Зина. – Если что она в башку себе вобьет, ее не остановишь. И вечно-то ей кажется, что жизнь ее обделила, что пахала она как лошадь. Только и слышишь: «Женщине надо любить себя и холить». Где это она пахала? Она и знать не знает, как пашут!

Арик вскочил:

– Тетя Зина! Эта так называемая родственница не стоит твоих слез. Да пропади она пропадом! Проживем как-нибудь. Квартирку снимем в Нетске, в Березовой Роще – там хрущобы, там недорого. У меня хорошее дело в руках. Квалифицированные тамады сейчас востребованы! Друзей у меня уйма – вот хоть Николай Алексеевич, да? Проживем! Мы будем работать и еще посмеемся над тем, как плакали сегодня и огорчались. Да! Пора уйти, наконец, из этого дурацкого палаццо! Уйти от самодурки, которой жалко колбасы и икры. Вечно куском хлеба попрекает! Уйдем и будем свободны!

Самоваров смутился и даже слегка покраснел: эта сцена напомнила ему что-то совсем недавно виденное по телевизору, в каком-то фильме. Однако Зина рыдать перестала. Она прижалась мокрым лицом к тощему Арикову животу и прошептала:

– Дорогой мой, чудесный мальчик! Я верю в тебя. И всегда верила! Да, все будет хорошо…

Чувствуя себя лишним, Самоваров поднялся со стула. Как «Дядю Ваню» умеют играть в Ушуйске, он уже понял. Хорошо играют, с душой, с полной верой в предлагаемые обстоятельства. Тем более что обстоятельства соответствуют…

Самоваров был уже в дверях, когда Арик вдруг тряхнул кудрями:

– Ух, попадись мне та сволочь, что укокошила дядю Сашу! Сколько всем из-за этого расстройства! Да и человека жалко, дядю Сашу. Ну, сволочь, попадись – порву этими самыми руками!

И он показал тетке и Самоварову, как будет рвать сволочь. Нечто подобное сулила убийце и Галина Павловна. Однако ее угрозы выглядели серьезнее, потому что ее большие крепкие руки размером и мощью намного превосходили бледные конечности Арика.

– По-вашему, Аристарх, кто застрелил вашего дядю? – спросил вдруг Самоваров.

Арик опустил руки и задумался.

– Кто? Да черт его знает! Кто-нибудь из господ бизнесменов, я думаю. Все они барыги, криминал – это уж медицинский факт. Я бы поставил на Лундышева.

– Почему?

– Потому что вообразить эту кошмарную розовую слониху с пистолетом в руках не могу. Да и Лундышев недалеко от нее ушел – квашня. А Люба трусиха, выстрелов боится.

– Откуда вы знаете?

– Я как-то вел у них в «Сибмасле» корпоратив. Сценарий назывался «Остров сокровищ», вот и пришлось кое-кому стрелять из игрушечных пукалок с вонючими пистонами. Люба тогда от страха чуть под столы не лезла. Я сам пальбу не люблю, так что это понимаю.

– Вы с ней давно знакомы?

– Говорю же, корпоратив у дяди Саши вел, тогда и танцевал с ней пару раз – горячая девочка, хотя с виду тихоня. Кажется, у дяди с ней что-то тогда было. Не подумайте, ничего серьезного! Так, пустяк – он иногда позволяет себе оторваться. Он эту Любу даже сюда привозил. Тетя Галя тогда липосакцию делала – помнишь, теть Зин? Как раз май – июнь. Два месяца – максимум дядиной расслабухи. Больше ни-ни – тетя Галя быстро надает по затылку. А Люба как раз в дядь-Сашином вкусе, он черненьких предпочитает. Предпочитал… Господи, я и забыл, что он мертвый!

– Ой, за что это все нам? Жили не тужили, и вот… Знать бы, кто этот проклятый убийца, – вздохнула Зина, все еще красная лицом. – Чтоб ему сию минуту провалиться там, где стоит!

Она суеверно прислушалась, но в доме все было тихо.

Глава 10

Парад никудышных стрелков

24 декабря. 01.20. Суржево. Дом Еськовых. Бильярдная.

– Нет, Колян, ничего не прояснилось. С чего ты взял, что домработница и племянник ни при чем? – угрюмо спросил Стас.

Они устроились в бильярдной. Самоварову было здесь легче и спокойней, потому что пахло знакомым – деревом, лаком, комнатным теплом. К сожалению, и раздавленными алявдинскими бычками.

Стас говорил сквозь зубы. Он устал. Ночь как раз сгустилась до непроглядности и той гипнотической глубины, когда замертво валится в сон все живое.

Сон сошел и на суржевский особняк, издали похожий на Вестминстер. Совсем стало тут сумрачно, глухо, мертво. Впрочем… Самоваров прислушался. В соседней кальянной на восточном диване сладко посапывал Тошик. Он мог бы уехать домой, но ему было интересно, не отыщет ли хитроумный Самоваров убийцу к утру. Разве не так всегда бывает в детективах?

Рядом с Тошиком, на соседнем диване, устроился Алявдин. Перед тем как заснуть, он долго рассказывал дизайнеру, что он чувствовал, когда бард начал его душить. Выяснилось, что душили его и прежде. Последний раз случилось такое в прошлом июле – набросились недовольные заказчики, когда он расписывал сауну «Афродита». Всего же попыток своего удушения Алявдин вспомнил не менее десятка. Заболтавшись, старик остался в кальянной: не нашел в себе сил добрести до каморки Сереги.

Впрочем, там у моменталиста завелся конкурент – Игорь Петрович Стрекавин. Вытрезвление барда доверили именно Сереге, как человеку бывалому и физически крепкому.

Исполнительный Серега сразу взялся за дело. Он принес с террасы в ванную ковш особо холодной воды, достал массажное полотенце цыплячьего цвета, но на ощупь неприятное, как наждак. Бард к тому времени сложился калачиком на полу. Он спал. Серега легко подтащил некрупного Игоря Петровича к умывальнику, окатил его голову из ковша, растер полотенцем. Неизвестно, стал ли бард от этих мер трезвее. Он продолжал спать и только во время растирания пытался укусить полотенце.

Закончив процедуры, Серега отнес Стрекавина к себе в комнатку, на алявдинский диванчик. Там лежал еще в головах измызганный пиджачок монументалиста, а в ногах – несколько алявдинских пепельниц, ловко смоделированных из ватмана.

Теперь Серега и сам мог соснуть. Прежде чем лечь, он сходил к громадному термометру на террасе. Алая кровь термометра заметно стыла в длинной стеклянной жиле: мороз катил к двадцати. Серега вздохнул и открыл дверь. Мамай тут же втиснулся в коридор, шурша холодной шерстью и попискивая притворным щенячьим голоском. «Сюда, б…!» – ласково шептал Серега. Он подталкивал Мамая в нужном направлении, чтобы пес не вздумал лезть в будуар, а скромно залег в прачечной – обиталище социальных низов.

Рядом с прачечной, в своих каморках, угомонились к этому времени Зина и Аристарх Жебелев. Спалось им плохо, но спалось.

А вот на первом этаже было совсем пустынно. Одна Люба Ажгирей прикорнула в столовой на диванчике, накрывшись норковой шубкой. Длинные Любины ноги под шубкой не вполне умещались, даже если их как следует поджать. Люба поминутно просыпалась и проклинала майора Новикова, который вместо того, чтоб отпустить ее домой, как Аллу Федоровну и Лундышева, сказал, что имеется к ней еще пара вопросов.

А вот Димона Можжина отоспавшийся всласть Витек давно отвез в город.

На верхнем этаже свет горел только в одном окне. Галина Павловна не смогла остаться на ночь там, где был убит ее муж, и заняла гостевую спальню. Здесь все было голубое. Этот цвет напоминал не о страшном вечере, только что пережитом, не о неподвижном теле и окровавленной подушке, а о Ментоне. Впрочем, море там не голубое, а скорее зеленое… Галина Павловна в белой атласной пижаме сидела на кровати. Она уже в сотый раз погружала щетку в свои черные волосы. Смотрела она прямо перед собой и никак не могла моргнуть: горячие и сухие глаза не слушались. И руки не слушались, и мысли не слушались. Все, что было всегда понятно и управляемо, выскользнуло, вырвалось на свободу и стало ужасно. Ничего теперь нельзя поправить, даже если рассердиться изо всех сил…

Ночь прояснилась. Появилась луна, которой не видели уже неделю, потому что тучи никак не расходились. Сейчас луна стояла высоко и сияла изо всех сил. Ее молочно-белый круг казался вычищенным, новеньким. И звезд высыпало много. Свежие сугробы неистово искрились. Лунный свет заливал Суржево – сильный, зимний, белый свет, без капли жизни. Он широко лился в окна мансарды (Санька, как всегда, забыл задернуть шторы), прямо на громадную итальянскую кровать, в которой спали трое – Санька, Алиса и Дэн. Их неподвижные лица были беспечны и невинны, а тела, не поделившие одеяло, наги. Длинные волосы Алисы путаным веером распластались по подушке, закрытые глаза странно темнели на бледном лице – этой ночью она хотела остаться красивой и потому не умылась. Друзья спали спокойно, детски закинув друг на друга кто непослушную руку, кто ногу. Бессонный черный рэпер скалился со стены, но он был бумажный, нестрашный.

Не спали во всем доме только Стас с Самоваровым.

– Думаешь, домработница с племянником ни при чем? – сомневался Стас.

– Конечно, – подтвердил Самоваров. – Они тут неплохо устроились, пригрелись. Теперь хозяйка грозится дом продать и уехать за границу.

Может, она и не уедет никуда, но бедные родственники в панике. Проклинают убийцу – нарушителя их спокойствия. Вполне искренне, на мой взгляд.

– Это все твои эмоции и симпатии. Теоретически-то у них была возможность укокошить Еськова!

– Зину я сразу отметаю – коллекционный пистолет не в ее характере. Если б она и убила кого-то, то разве скалкой, в пылу гнева. Или какой-нибудь отравы подсыпала в борщ. Хотя где сейчас домохозяйке добыть яду? Цианиды к продаже запрещены.

– Зато других химикатов в магазинах полно, – не согласился Стас. – Травят же чем-то тараканов, моль, блох. Уксус опять же существует, гель для мытья окон, пятновыводители…

– Размечтался! Еськов все-таки был застрелен.

– Черт, точно… Это в сон меня клонит! Где носит Рюхина? Звонил недавно, говорил, что нашел важного свидетеля. Теперь идут сюда. Долго что-то добираются – в сугробе завязли, что ли? Домой хочется до чертиков… Коля, не обижайся! Я с тобой согласен: эта тетка в фартуке побоялась бы взять в руки пистолет. А вот племянник довольно бойкий!

– Он тогда сидел внизу с Можжиным и пил пиво.

– И ни разу отлить не выскакивал?

– Выскакивал, и не раз. Туалет здесь, в подвале. Я сам, когда работал, видел и Арика, и того телевизионщика, что без бороды. Оба бегали в сортир. А вот бард не бегал.

– Родня всегда подозрительна.

– Почему? Наследство? Тогда это чисто английское убийство – у нас пока не принято отпи сывать что-то прислуге и седьмой воде на киселе.

– А личная неприязнь?

– Согласен, бедные родственники вряд ли обожали своих покровителей. Только больше досаждала им Галина. А она жива и собирается досаждать далее. Нет мотива у Зины и Жебелева!

Стас покачал тяжелой головой:

– Тебя послушать, так ни у кого мотива нет. Или есть у всех и каждого. На нуле мы с твоей психологией! Вроде бы узнали многое и про бизнес, и про личную жизнь, а на нуле. Вот тебе и преступление страсти! А какой именно страсти? Давай гони свой фрейдизм! Жил-был господин Еськов – богатый, незлой, нежадный, здоровый как бык. И что же? Кто-то его так невзлюбил, что взял и замочил. Этот кто-то сейчас в доме. Кто?

Самоваров молчал. Он чертил на подвернувшемся листке кружочки и квадратики. Карандаш был у него ровно очинен, с кончиком-иголкой. В кружочках и кубиках стояли имена и инициалы, но ясности в мысли это не вносило. Кому Еськов мешал? Супруге, которая похожа на перезрелую амазонку и отлично стреляет? Как же, помешаешь такой! Она жила в свое удовольствие и делала что хотела. Сын Санька? Может, отец его в средствах ограничивал? Мечтал же он выиграть квартиру по радио! Недальнего ума переростки бывают скоры на расправу. Но у Саньки, как давно заметил Самоваров, руки не оттуда растут. Он то и дело роняет посуду и часто рубашки навыворот надевает. Убийство же совершено аккуратно, все отпечатки вытерты, следы заметены. Санька бы так не смог. Тогда кто? Толстая дама в розовом? Заместитель Лундышев? Кто же?

Стаса одолевали собственные тяжкие думы – о непосредственном начальстве. Он вовсю чертыхался:

– Проклятый Копылов с его личными просьбами! Мечтал сегодня отоспаться, а тут на тебе. Голова ватная, как эта подушка… Слушай, Колян, бросай свои геометрические фигуры. К черту семью покойного, к черту его счастливый брак и выгодный бизнес. Возьмемся с другого конца!

– С какого?

– С того, что можно руками пощупать, – с пистолета. В этой компании нам надо найти достаточно умелого стрелка. Причем такого, кто смог бы быстро отыскать нужное оружие и чисто сделать дело.

Самоваров устало закрыл глаза:

– Мы этим уже занимались, забыл? Самыми негодными киллерами мы сочли домработницу и толстую бухгалтершу. Телеоператор тоже не годится – с Еськовым до сегодняшнего дня он никак не пересекался. Да и сегодня они тоже разминулись. Никто из близких и коллег Еськова никогда не слышал про Можжина. Это Арик-понтярщик его позвал.

– Допустим, оператор не при делах, – согласился Стас. – А другие? Продолжай!

– Какую картинку имеем на момент преступления? Оператор пил пиво с тамадой, я сам их гогот слышал. Охранник скреб снег. Дизайнер добивал петарды. Монументалист спал.

Самоваров замолк и сам себе улыбнулся:

– Красиво излагаю, правда? Прямо страничка из букваря получилась! «Толя пел, Борис молчал, Николай ногой качал». Кто у нас еще остался? Бард Стрекавин. Его выход из-за печки, его признания говорят об одном – не тот это человек. Претензии к Еськову он имел, но в доме первый раз, найти ключ от шкафа с коллекцией не мог. А вот члены семьи и гости…

– Именно! Гости! – оживился Стас. – Еськов любил показывать свою коллекцию гостям. К тому же он ездил на охоту, брал кое-какое оружие на пикники – по банкам они в лесу сдуру палили. Теперь вопрос: кто из сегодняшних гостей бывал на этих охотах и пикниках? Кто стрелял из оружия Еськова и раньше? Стрельбы в лесу никто в упор вспомнить не хочет, я спрашивал. Божатся, что сроду оружия в руках не держали.

– Узнать это проще простого – надо спросить у Сереги. Он хозяина в таких случаях сопровождал и за оружием присматривал.

– Тогда чего мы тут сидим?

Серега только что лег. Но сначала он подошел на цыпочках к спящему барду, поправил одеяло. Игорь Петрович видел уже седьмой сон. Он блаженно свистел носом на вдохе и чмокал губой на выдохе. Серега порадовался за него и занял свою кровать. Спал он всегда хорошо – чутко, но крепко и при включенном свете.

Как только он закрыл свои зоркие невыразительные глаза, по коридору затопотали. На пороге появился майор, следом за ним Самоваров.

– Пара вопросов есть к тебе, гражданин Иванов, – сообщил майор.

Серега с армейской невозмутимостью вылез из кровати. На вопросы он отвечал охотно, но слишком скупо. Если опустить из его речи непечатные выражения, можно было в общих чертах уяснить картину огневых утех покойного Еськова. Не хватало в этой картине красочных деталей, но суть была ясна.

Из Серегиного рассказа выходило, что Еськов очень любил оружие, и любил органически, как всякий мужчина крутого нрава и зрелых, далеких от баловства лет. Солидное сложение Александра Григорьевича гарантировало серьезность его страсти. Никакого бахвальства, никаких воинственных истерик: Еськов был скорее стрелок, чем охотник. К убиению зверей и птиц его душа не лежала.

Серега и сам любил всякую живность. Он опекал Мамая и прикармливал голубей, когда стриг усадебные газоны. Недавно в каком-то закоулке бездонного еськовского подвала завелась ласка, и Серега саботировал ее отравление, несмотря на грозные приказы Галины Павловны. Еськов тоже один раз видел ласку и умилился. Теперь Серега это умиление понимал как завет покойного и поклялся сохранить жизнь зверя любыми средствами.

Правда, по словам Сереги, гуманный Еськов все-таки частенько выезжал на охоту с друзьями-бизнесменами. Статус обязывает! Именно друзья подарили Александру Григорьевичу чучело медведя, которое теперь пылится в холле с зонтиком в когтях. Однако ни одного из этих друзей-охотников сегодня в доме не было.

Коллекция оружия – совсем другое дело. Ею Еськов гордился больше, чем всеми медалями и премиями, полученными на кисломолочных фестивалях. Даже титул «Йогурт года» не был ему так мил, как безобразная на вид винтовка системы «Бердан I», которую он раздобыл совсем недавно. Посторонние к заветным шкафам не допускались. Ключи хотя и не прятались в сейф, но чужие руки к ним не прикасались. Взять пистолет мог только человек, которого не раз допускали к коллекции.

Кто этот человек?

Серега почесал бритый затылок.

Санька? Да, он любит шум и пороховой дым. Но стреляет он скверно и предпочитает шутихи и петарды. Николай Алексеевич прав: неумеха он первостатейный, вечно все роняет, давит и рвет. Любая вещь в его руках портится и по неизвестным причинам отказывается служить. Когда он запускает петарды, Сереге приходится за ним присматривать. Дерзко и гладко совершить преступление, да еще замести следы вместо того, чтоб наследить, как стадо коров, Еськов-младший не способен.

Галина Петровна? Да, стреляет она отлично – глаз-алмаз, глаз-бурав, глаз-дрель. Серега этого глаза побаивается: однажды, когда он набрался нахальства и вынес, не сморгнув, несколько тяжелых взглядов хозяйки, его на другой день всего обкидало чирьями. Где хранятся ключи от шкафов с оружием, она знает. Правда, баловаться с пушками не любит. Да и зачем ей стрельба под Новый год? Она чемоданы собрала, спит и видит себя за границей.

– А сегодняшние гости знакомились с коллекцией? Имели раньше дело с оружием? – спросил майор.

Да, было дело, подтвердил Серега. Он сам видел, как они стреляли. Помнится, прошлой осенью был корпоратив в охотничьей усадьбе «Кулички». Вот тогда все и палили из ружей почем зря…

– Неужели все? – изумился майор.

– А вы про этот е…й корпоратив лучше Арьку спросите. Он там был и приколы б…кие выдавал. Уржались на х…! – припомнил Серега.

Разбудили Арьку. Сыщики не хотели этого делать, но Серега сказал, что тамада (такая уж у него профессия!) всегда ложится под утро и спит до обеда, а то и до полдника. Сегодня в связи с трагическими событиями он заснул в два часа ночи, то есть необычно рано. Значит, завтра он наверняка переспит и будет болеть, как после пьянки.

– Ладно, Иванов, иди буди этого господина, – распорядился майор.

Серега мотнул головой. Скоро он привел в свою каморку Аристарха Жебелева. Мастер корпоративных приколов спросонья в самом деле выглядел бодро, только его мелкие кудри свалялись набок. Серега предложил размочить кудри водой и пригладить.

– Отставить! – сказал майор. – Не будем заниматься ерундой. Зададим господину Жебелеву пару вопросов, и пусть идет досыпать.

Пикник с охотничьим колоритом Арик помнил отлично.

– Я в разных местах четыре раза работал по этому сценарию. Везде был полный успех, – самодовольно сказал он.

Стоял тогда, по словам обоих очевидцев, октябрь. День выдался серенький, но теплый. Охотничье хозяйство «Кулички» расположено живописно. Лес сиял золотом и багрецом, столы ломились от яств в стиле сафари. Арик даже припомнил, что соленые грибы были пе ресыпаны брусникой и клюквой, а блюдо с ку риными окорочками обложено еловыми шиш ками.

Тамада восстановил в памяти сценарий, Серега скупо дополнил его рассказ бытовыми деталями.

Похоже, праздник в самом деле удался. Офисный планктон нарядился белочками и зайчиками и скакал наперегонки по редколесью. Было очень весело. Менеджера региональных продаж Михайлова искусали осы. Двое младших менеджеров отправились в кусты по нужде и заблудились. Они постоянно звонили по мобильникам, но их никак не могли отыскать. В конце концов они самостоятельно выбрались на станцию в восемнадцати километрах от первоначальных кустов.

Серега все это время стерег оружие. Он угощался окорочками и скучал, пока не началась стрельба по бутылкам. Тут уж блеснул сам глава фирмы. Пробовали стрелять и другие. Бухгалтерша Никитина? Нет, эта страшно боялась ружья. Арик подтвердил, что Алла Федоровна засела в домике и, пока пальба не стихла, носу оттуда не казала.

А вот Лундышев хорохорился и за ружье хватался. Серега заверил, что стрелок он никуда не годный – руки слабые, целясь, жмурит оба глаза, при отдаче падает навзничь. Во всяком случае, на том корпоративе после первого же выстрела ружье у него отобрали. Может, он тогда только притворялся чайником? Но зачем?

– Прямо-таки парад неумех, – заметил Самоваров.

Стреляла и Люба. Поначалу она тоже трусила, но, когда стала попадать в бутылочки, разохотилась и даже выиграла приз – плюшевого тигра. Потом тоже пару раз баловалась.

– Это когда же «потом»? – заинтересовался Стас.

Серега прикусил язык. Ему не хотелось распространяться о слабостях хозяина, который лежал сейчас в морге и был одинок, беспомощен и нем. Теперь про него такого наговорят! Тот же Арька…

Арька и начал:

– Ты, Серега, имеешь в виду выезд на пейнт-бол? Ну да, палила она здорово, быстро насобачилась. Но это ведь ерунда, просто краска…

Серега замялся. С трудом подбирая слова, он поведал давным-давно известные вещи – что был у Александра Григорьевича с Любой служебный роман. Не роман даже, а так, веселые паузы между делом. Это всегда быстро у него кончалось, это несерьезно – как шоколадку съесть.

Все время у Еськова такая девочка-шоколадка имелась на примете. Всякий раз другая! Галина Павловна была в курсе и зорко следила, чтоб не вышло у мужа что-то подольше и послаще разрешенного.

Любина очередь была нынче по весне. Потом появилась какая-то Лиза, тоже черненькая, потом кто-то из бухгалтерии. С моделями Александр Григорьевич знался редко – слишком хлопотно и накладно. Это Арик подтвердил. Красоток и в «Сибмасле» хватало.

Так вот, Люба… Этой весной, когда Галина Павловна делала пластику и плотно застряла в клинике «Гламур», потому что от какого-то укола стали у нее чесаться и пухнуть то ли уши, то ли брови (ни Арик, ни Серега ничего не смыслили в женской красоте и подробностей не знали), Александр Григорьевич привозил Любу в Суржево. Раза три привозил. Хотел, наверное, похвастаться новыми хоромами, показать позолоту на стенах, чучело медведя и богатырские пуфики.

Один раз Люба даже заночевала в доме. Во время подобных визитов Зина нарочно пряталась на кухне: она никак не могла решить, требует ли лояльность рассказать потом хозяйке (и как-никак троюродной сестре) про постороннюю особу в доме и спальне. А может, наоборот, надо соблюдать интересы хозяина и держать язык за зубами? Наконец Зина догадалась, что лучше будет вообще ничего не видеть и не знать.

А вот Арик да Серега не прятались. Они преспокойно наблюдали, как длинноногая Люба бродит по комнатам, пускает зайчиков маленьким зеркальцем, напевает что-то под нос и смеется своим странным смехом, который напоминает почему-то о мартовском снеге и запахе прострелов-первоцветов. Потом Люба стояла на балконе одной из башенок в обнимку с Александром Григорьевичем и часто целовала его в толстые губы. Свешивались за перила ее длинные волосы, и ветер их путал и гнал ей в лицо. Люба смеялась и показывала пальцем на Суржевский лес. Вернее, на то место, где сходились два леса – еловый, густой и черный, и недавно зазеленевший березовый, пестрый и веселый. Вскоре парочка в этот лес и отправилась – на машине, взяв с собой ружья. Не коллекционные ружья, конечно, а самые обычные охотничьи. По каким мишеням они там стреляли, неизвестно, но отголоски выстрелов Серега уловил. Так что Люба стрелять может. Во всяком случае, из ружья.

– Теперь их отношения с хозяином закончились? – спросил майор.

– Давно, – заверил Арик. – Как только Галина Павловна из «Гламура» выписалась, дядя Саша стал с другой, с Лизой, всюду разъезжать. Я у них как раз День варенья вел, это праздник фирмы. Лизу тогда выбрали «Мисс „Сибмасло“», корону ей надели и в йогурте искупали. С того все у них с дядь Сашей и началось…

– А Люба что?

– Да ничего. Она прибавку по зарплате получила. Еще чего-то желать – несусветная наглость. И повышение, кажется, ей вышло, каким-то замом ее назначили. На том корпоративе, где Лизу купали, Люба очень веселилась. Все говорили, что она уже живет с каким-то бизнес-тренером. Короче, она в шоколаде.

– Да, бизнес-тренер на дороге не валяется, – согласился Самоваров. – А здесь, в Суржеве, она больше не бывала?

– Почему не бывала? Она раз дяде Саше какие-то документы привезла и тете Гале очень понравилась. На все вечеринки ее стали звать. У тети Гали есть такая забава – ни с того ни с сего она начинает кого-то выделять и приближать, чтоб все другие завидовали. А потом пинка даст. На сегодняшний день с Любой до пинка еще не дошло.

– Из ружья Люба больше не стреляла?

– А пес ее знает!

Бард Стрекавин, который до того мирно свистел носом, вдруг вытянулся под одеялом и застонал. Может, не застонал даже, а запел, потому что попытался выговорить какое-то длинное слово. Ничего у него, однако, не вышло.

– Разбирает пацана на…, – сочувственно заметил Серега.

Он налил воды в кружку и поднес к запекшимся губам страдальца. Игорь Петрович снова сказал что-то неразборчивое и выпил воду, так вкусно причмокивая, что всем захотелось пить, есть и не думать о плохом.

– Интересно, что будет теперь с оружием Еськова? – вдруг спросил Самоваров.

– Черствый вы народ, коллекционеры, – отозвался майор. – Вещи вам весь свет застят! Хотя согласен, эти пушки наверняка стоят кучу денег. Никому из наследников такое добро вроде не нужно. Продадут, как пить дать! Вы, господин Жебелев, как думаете – продадут? Дом, может, и пожалеют, а вот коллекцию точно спустят!

Аристарх почесал свою асимметричную шевелюру.

– Теперь всего ждать можно, – сказал он. – Тетя Галя женщина башковитая, но с придурью. Делает, чего ее левая нога хочет. Этой коллекцией она никогда особо не интересовалась – у нее своя есть.

– Какая?

– Лучшие друзья девушек, а также поживших теток и даже многих мужиков вполне нормальной ориентации. Бриллианты! В этом она дока. Что до оружия… Продаст, наверное, только не сразу.

– Почему так?

– Покупателя найти трудно. У нас в Нетске точно таких нет – вы сами, Николай Алексеевич, коллекционер, так что знаете. Какие-нибудь братки недоделанные настоящую цену не дадут. Разве кто-нибудь в Европе…

– А сами вы, Аристарх, стреляли когда-нибудь из коллекционного оружия?

Серега, который в это время закутывал барда с головой в одеяло, издал несколько глухих кудахтаний. Оказалось, это он смеялся.

– Ничего не вижу смешного, – обиделся Арик. – У тебя, Сергей, такта нет ни на грош.

– В чем дело? – насторожился майор.

Арик пояснил:

– Я в детстве перенес психологическую травму. У меня в Ушуйске был дружок, сын начальника райотдела милиции. Он как-то стащил у отца пистолет, и мы целой компанией идиотов отправились подальше в рощу. В пятом классе учились – что с дураков взять? Пришли на место, чучело какое-то сгородили, чтоб целиться. Пашка достал свое сокровище и так долго чего-то с ним возился, что пистолет возьми и выстрели, и не в чучело, а Юрке Борисову прямо в ногу. Тот упал, орет, кровь хлещет. Кто-то за помощью побежал, а я как к месту прирос – перед глазами мутно, голова кругом идет, тошнит зверски. Тут же, под березой, меня и выполоскало. Рвало долго… – Он повернулся к Сереге с возмущением: – И нечего гыгыкать! Это стресс. С тех пор я не могу никакое оружие в руки взять. Даже любой звук, похожий на выстрел, или запах пороха вызывает у меня приступ тошноты.

– Как же вы в армии служили?

– Я не служил. У меня плоскостопие первой степени, – с гордостью пояснил Арик. – Ничего военного я вообще не люблю. Когда на свадьбах или корпоративах, что я веду, начинается фейерверк, я всегда ухожу в какое-нибудь отдаленное помещение. А дома Санька достал! Вечно взрывает какую-то гадость. Тетя Зина тоже места себе не находит: и страшно, и тесто от взрывов садится. А меня начинает тошнить, так что приходится всякий раз спускаться в подвал. На улицу в это время выходить я и не думаю: Саня малый неловкий, того и гляди, засадит мне в глаз какой-нибудь снаряд.

– Б…! Прямо тебе конкретно? – усмехнулся бесстрашный Серега.

– Попасть-то он может в любого, но мне именно моя жизнь дорога. Одно спасение, что Санька редко тут бывает.

Майор поднялся со стула:

– Ладно, ребята, идите оба спать. Утро вечера мудренее!

Стас с Самоваровым вернулись в диванную.

– Аллергия на стрельбу? Как думаешь, Колян, может такое быть?

– Вполне. Аристарх не врет – ты сам видел, как Серега над беднягой трунил. Значит, это всем известный факт.

– Еще одного вычеркиваем, – неохотно согласился Стас. – Круг подозреваемых сужается, а мотив по-прежнему неясен. Казалось бы, чего проще: застрелили богатенького, значит, дело в деньгах. Не тут-то было! Даже стрелка подходящего не найдешь – все сплошь мазилы да неврастеники. Конечно, чтоб пистолет ко лбу приставить и курок спустить, много умения не требуется. Однако нужны наглость, злость, хладнокровие. К тому же надо оружие зарядить – вряд ли лох с этим справится.

– А что, если пистолет зарядил сам Еськов? Тогда лоху оставалось только спустить курок. Может, это все-таки был несчастный случай?

Стас наморщил лоб. На его усталом лице явственно проступила утренняя щетина, глаза совсем сузились.

– Что, тоже, как и я, подумал о трепетной девушке Любе? – сказал он. – Которая из ружья стреляет? И с которой хозяин роман крутил?

– Роман-то в прошлом…

– Ну и что! Старая любовь не ржавеет. Они могли залить шары, подняться наверх и по старой памяти слегка порезвиться. Что им мешало? Еськов, похоже, тот еще был ходок по девочкам, а коллектив на вечеринке подобрался несексапильный. Кроме Любы и покуситься-то не на кого! Вот парочка и вспомнила прошлое. А что? Эротические игры с пистолетом: пиф-паф, ой-ой-ой!

Самоваров засмеялся:

– Ты всегда критиковал мои фантазии, а самого вон куда занесло!

– Это потому, что я устал. Но и в этой версии что-то есть, согласись? Я знаю жизнь и знаю слабых женщин: прикидывается Снегурочкой, а сама кремень. Есть в этой Любе что-то ускользающее. Помню, проходила у меня такая лет пять назад по хищениям в пекарне…

Хорошо, что Самоваров историю про пекарню знал. Никак бы не получилось прослушать ее в ту ночь еще раз: зазвонили у калитки. Серега бросился открывать, за ним, сонно рыча, потрусил Мамай.

– Может, теперь хоть что-то прояснится, – сказал Стас и широко зевнул. – Героически преодолевая заносы, к нам наконец добрался Рюхин!

Глава 11

Настоящий свидетель

– Не представляете, Станислав Иванович, как трудно нам пришлось, – начал рассказывать Рюхин. – Я замерз как цуцик. Зато теперь у нас свидетель есть!

Он сидел за столом короля Артура и отхлебывал чай из толстостенной чашки в горошек. Такие чашки хранились на кухне в особом шкафу. Они, как и суровые салфетки, предназначались для обслуживающего персонала. Рюхин пил жадно – он продрог больше всех. Его обычно бледное лицо горело пятнами морозного румянца. Участковый Балахин и опер Лямин, которые сопровождали следователя, были более привычны к свежему воздуху и не так раскраснелись. Они тоже пили чай.

Досталась чашка в горох и свидетелю, обнаружением которого Рюхин так гордился. Сам Рюхин сиял. Он стал разговорчивым и веселым. Наконец-то он почувствовал себя героем дня – вернее, ночи.

А ведь майор не верил в его затею! Когда пару часов назад Самоваров посоветовал обойти ближние дома, Стас только фыркнул.

– А я схожу опрошу соседей, – загорелся Рюхин.

– Это лучше делать с утра, – сказал многоопытный майор. – Сейчас ночь на дворе, все спят. Народ в Суржеве состоятельный, спесивый, нерадушный – погонят тебя, как пить дать. Только время потеряешь!

– Вы сами всегда говорите, что надо идти по горячим следам, – не унимался Рюхин.

– Не настолько же горячим! Еще собак на вас спустят.

Теперь, когда все кончилось благополучно, Рюхин не без гордости сообщил:

– Были и собаки! Отлично вы, Станислав Иванович, знаете жизнь – как в воду глядели. Я нигде не видал столько громадных псов, как на этой улице. Сплошные кавказцы и среднеазиаты!

Морды у них зверские. А дома в основном стоят пустые: хозяева кто в Таиланде, кто в Финляндии, кто вообще в Южной Африке. Что делать – Новый год, русские традиции. Остались одни сторожа, тупые до безобразия. Никто из них ничего особенного не видел, кроме фейерверка. Таких сторожей гнать надо! Но в одном месте нам повезло, и в деле появился свидетель. Вернее, предполагается свидетель, а пока…

Он повернулся к розовой то ли с мороза, то ли от смущения женщине средних лет. Теперь она согрелась чаем и расстегнула свой пуховик, под которым виднелось цветастое платье делового стиля.

– Это Светлана Леонидовна Дергачева, – представил незнакомку Рюхин. – Работает у Животовых. Верно я говорю?

– Верно, – кивнула Светлана Леонидовна. – У Животовых. Тех самых, из фирмы «Сурикат».

Стас оживился:

– Помню, помню такую фирму! Дело о просроченной семге. Так вы домработница?

Светлана Леонидовна почему-то обиделась.

– Раньше моя должность называлась экономка, – сухо пояснила она. – Теперь говорят просто – помощница. Но я не домработница! Пол я не мою и обед не варю.

Следователь ее перебил:

– Животовы на три дня улетели на Бали, а Светлана Леонидовна смотрит за домом. Вон он, этот дом! Видите три окошка круглых?

Рюхин ткнул пальцем в окно, за занавеску. Дом Животовых с высокими скандинавскими крышами стоял не рядом с еськовским, а чуть выше по горе. В нем действительно светились три круглых глуповатых окошка. Кажется, архитектор срисовал проект из книжки про Незнайку на Луне. Поскольку никаких деревьев вокруг суржевских вилл не росло, этот странный дом был виден как на ладони. Значит, и замок Еськовых из окон Животовых тоже отлично просматривался.

– Вы что-то заметили, когда смотрели в окно, верно? – спросил майор экономку своим неотразимым жестяным голосом.

Та застенчиво улыбнулась:

– Да ничего я не заметила… Я была все время в столовой, а там окна выходят совсем на другую сторону.

– Гм…

Железный Стас повернулся к следователю, который пил чай, сверкал глазами и до сих пор был румян, как томат.

– Я ничего не заметила, – повторила экономка, – зато все видел Виталик.

Стас заинтересовался:

– А Виталик – это кто?

– Это наш охранник. Вот он-то все и видел, потому что брился у того самого окошка, что выходит на Еськовых. Как побрился, ко мне зашел: «Говорил я вам, Светлана Леонидовна, докувыркается наш сосед Еськов? Говорил? Вы не верили, а он взял и докувыркался!»

– Что значит «докувыркался»?

Экономка пожала плечами:

– Откуда я знаю? Виталик юноша грубоватый, невоспитанный – он же спортсмен. Не всегда и поймешь, что он хочет сказать. Я допытываться не стала: мне как раз дочь позвонила из города. У Настеньки, внучки моей, кашель, и дочь хотела…

– Где теперь этот Виталик? – перебил ее Самоваров.

– Понятия не имею. Его смена кончилась, и пришел Матвей Николаевич. Этот вообще-то у Веберов служит, но там у него сегодня выходной, а в выходные он у нас подхалтуривает, сторожит. Виталик явится только завтра к вечеру.

– Это не годится, – хмыкнул Стас. – Есть у вас телефон его, домашний адрес?

– Есть, конечно. Только сегодня он не домой пошел, – сказала Светлана Леонидовна и загадочно улыбнулась.

– А куда он отправился?

– Где-то тут, в Суржеве, у него есть девушка. Зовут ее, кажется, Татьяной. Я, собственно, никогда ее не видела – сплетен я не собираю. Мне это неинтересно! Она работает няней где-то там, на горе…

И экономка кивнула в сторону окна, за которым чернели безбрежные потемки.

– Завтра мы обязательно разыщем этого охранника, Виталия Рыбченко, – пообещал Рюхин. – С утра обойдем особняки на горе, на улице Просторной. Там всего-то – я уже посчитал – двадцать четыре усадьбы. Никуда Татьяна от нас не денется! А может, к тому времени и сам Рыбченко явится домой либо к Животовым.

– Ладно, – согласился Железный Стас. – Даму надо проводить домой, а мы поедем спать. Делать тут пока больше нечего. Хорошо, что хоть какая-то зацепка появилась!

Рюхин был полон энтузиазма:

– Я уверен, охранник Рыбченко что-то углядел. Это значит, появился первый настоящий свидетель!

– Не сглазь! А Колян Самоваров прав оказался – дворцы здешние построены слишком близко друг к дружке. Соседей видно как на ладони! Если только шторы не были задернуты…

– В спальне Еськовых на окнах только тюль, – напомнил следователь. – А сами портьеры тяжеленные, завязаны пудовыми кистями – их, кажется, никогда и не трогают.

– Хорошо, если так. Завтра все узнаем! И экспертизы некоторые к обеду будут готовы, так что дело сдвинется. А пока по коням!

Самоваров вышел проводить майора. Ночь сияла звездами, снег жестко скрипел под ногами, обещая стужу.

– Может, я тебя домой подброшу? – спросил Стас.

Он надвинул на лоб свою не по сезону легкую кепочку. Ему вечно было жарко, и перчаток он не носил никогда.

Самоваров отказался ехать:

– Я утром вернусь, как обещал, – пусть Настя поспит спокойно. Если я вдруг среди ночи нагряну, она еще подумает, что-то случилось.

– А разве не случилось?

– Ничего такого, чтобы она проснулась.

Стас хмыкнул. Он не верил в женщин, в любовь, в семейное счастье, даже когда видел это счастье собственными глазами. А вот несчастью верил – это была его работа. Самоваровского семейного лада и особенно Насти он суеверно побаивался.

– Нехорошо, что видимся редко, – сказал Самоваров. – Хоть в музей ко мне заезжай, как раньше. Ты ведь любил у меня в мастерской на диване раскинуться!

– Да, диванчик что надо, сейчас таких не делают. Кто бы мог подумать, что ты его с помойки приволок! Ладно, зайду как-нибудь, особенно если из вашего музея что-нибудь сопрут.

– Ну вот, еще накаркаешь! Лучше просто так заходи.

Машина Стаса, гудя, скрылась в потемках, и такая густая сомкнулась за ней тишина, какая бывает только зимой за городом. Летом жизнь всегда производит множество шумов. Шумы эти явные, всем внятные, вроде собачьего лая, комариных длинных писков или шороха листьев. А есть еще звуки тишайшие, тайные, необъяснимые. Непонятно даже, где они живут – то ли в траве, то ли в земле, то ли сами по себе вольно носятся в пространстве. А вот зимой, после снегопада особенно, воздух пуст и спокоен. Кажется, в такой тишине само время может остановиться.

24 декабря. 02.58. Поселок Суржево. Дом Еськовых.

Самоваров долго стоял во дворе один, задрав голову. Он пытался сложить из звезд, беспорядочно набросанных в черноте, какое-нибудь знакомое созвездие. Ничего у него не вышло, кроме примитивного ковша Медведицы. Он понял, что замерзает, и вернулся в дом. Там тоже было тихо. Только была это другая тишина, не та, что во дворе: потрескиванья и шорохи, которые пугали Зину, и внятный ход швейцарских часов давали понять, что мельница времени все-таки мелет. Ничто не останавливается насовсем!

«Все спят. Даже вдова Еськова лампу погасила, – отметил про себя Самоваров. – И всем, наверное, снятся сны, в которых нет сегодняшнего кошмара. К нему еще привыкнуть надо!»

Он стал спускаться из холла в бильярдную. Крутая лестница освещалась единственной лампочкой – скудной, энергосберегающей. В подвале из каморки Сереги тоже тянулась яркая желтая полоса. Галина Павловна не раз бранила охранника за пустой расход электричества, но тот отговаривался, что заснуть в потемках не может. И потом, вдруг случится что-то чрезвычайное? Как мгновенно реагировать без всякого освещения?

Добравшись до бильярдной, Самоваров сел на диван. Над головой у него простирался Тошиков шатер. В темноте шатер казался огромным, как грозовая туча. Спать не хотелось. События и картинки прошедшего вечера перетасовывались в памяти, но порядка и смысла в них не было. Кажется, иногда что-то все-таки брезжило, но стоило сосредоточиться на этом уголке путаной мешанины, как свет тут же гас, тень догадки ускользала, и снова все становилось пестро и неясно. Вот так всегда!

«Завтра, все завтра. Завтра и свидетель Рыбченко объявится, и экспертизы подоспеют, хотя на них надежды мало. А теперь делать нечего! Спи скорей, – сам себе посоветовал Самоваров. – Дело, поди, уже к утру идет».

Насчет утра Самоваров поторопился. Через несколько минут в холле ожили шкафоподобные швейцарские часы. Они трижды прогудели знакомым тяжелым боем, после чего тишина еще долго отдавала металлом.

Только три часа! Ночь и тьма владеют миром! А ночь в Суржеве сегодня что ни на есть глухая: вокруг дома, обитатели которых сбежали в тропики, и совершенно пустые улицы, а дальше, как в страшной сказке, стоит черный лес. Тишина там, наверное, полная, доисторическая, от которой можно оглохнуть.

Самоваров поежился. Скоро еще одна душа не выдержала заполуночного покоя: где-то недалеко вздохнул нелегал Мамай. Пробуждение в душной прачечной показалось ему настолько тоскливым и неуместным, что он встал, потряс тяжелой шерстью и завыл. Зачем? Наверное, луна, что клонилась к закату, и непонятная беда в доме вдохновили его.

Мамай выл протяжно, мощно, во всю глотку. Его вой из подвала вознесся к небесам, проницая кирпичные стены и добротные перекрытия. Пустые комнаты и громадные итальянские шкафы приняли этот вой в свои объятия и придали ему вселенскую звучность.

На всех этажах зашевелились. Кто-то где-то вскрикнул. Из недалекой от источника воя каморки высунулась голова Арика, дико всклокоченная. С высот парадного этажа раздался гневный голос Галины Павловны.

Однако первым на запретные звуки, как и положено, среагировал Серега. Не зря же он был всегда начеку и, засыпая, не тушил свет! В два прыжка Серега оказался в прачечной и выволок оттуда нарушителя тишины.

Мамай смолк, но уходить прочь не желал. Некоторое время Самоваров любовался картиной единоборства мускулистого, почти обнаженного, лишь в трусах и тапочках, человека и могучего животного. Было в этом что-то античное. Правда, красоту сцены портили ненормативные выкрики Сереги, который не только объяснял Мамаю, кто он такой есть, но и клялся впредь не жалеть негодяя и держать на морозе даже в самые стылые дни.

Когда Мамай был изгнан, в доме снова стало тихо. Однако проснувшиеся еще какое-то время приходили в себя и ворочались в кроватях. Арик от волнения, как всегда, захотел есть. Он отправился на кухню, где долго хлопал дверцей холодильника и шуршал какими-то пакетами. Проснулся и Тошик, который спал до этого сном младенца.

– Вот б…кая собака, – возмущался Серега, обирая с трусов волокнистую шерсть Мамая. – Мерзнет же на дворе, как х… собачий! А в тепле, б…, базлает, как п… Ничего, пусть теперь пострада ет, б…! Пусть х… себе отморозит! Ага! Слышите?

Мамай снаружи, наверное у самой двери, умильно пищал. Можно было подумать, что это не громадная псина просится в будуар, а хнычет приблудившийся котенок.

Жалостливый Серега поморщился:

– Ну, что с ним делать? Пустить?

На этот вопрос ни у кого не нашлось ответа.

Зато имелся у Самоварова встречный вопрос, который вдруг возник неожиданно и неотразимо.

– Слушай, Сергей! Ведь ты, по сути, самый что ни на есть местный житель, – сказал Самоваров. – Ты не знаешь тут некую Татьяну? Она работает няней у кого-то на горе. Мне она очень нужна. Сегодня у нее ночует ухажер, который мог бы…

От спокойного и неповоротливого умом Сереги Самоваров ждал любой реакции, но только не такой. Серегино лицо, которое никогда не отличалось богатой мимикой, вдруг застыло окончательно. Оно стало похоже на какую-то ритуальную маску, грубо сработанную из дерева. Зато залилась эта маска густой и яркой краснотой. Краска покрыла не только голову, но и шею Сереги до самых ключиц. Она подступила даже к голой мускулистой Серегиной груди. Глаза Сереги вдруг блеснули, хотя были крайне малы и глубоко посажены.

Самоваров понял, что сказал что-то не то и влез в какую-то историю, о которой не подозревал. Неловкость ситуации усугубляло присутствие Тошика. И Арик почему-то оказался рядом. В руках он держал бутерброд. Толщина бутерброда была совершенно несопоставима с небольшим ртом тамады.

– Вы, Николай Алексеевич… – наконец выдавил из себя Серега. – Б…! Вы… Нет! Выйдем поговорим!

Слова были грозные, но Самоваров не боялся, что Серега его поколотит. Он спокойно прошел за охранником в его комнату и закрыл дверь. На диване, под бессонной лампочкой, до сих пор спал Игорь Петрович Стрекавин, осунувшийся, бледный, все еще переполненный духом бренди. Бард был аккуратно завернут в одеяло по самые уши.

Самоваров сел на стул, Серега на свою кровать. Он смотрел выжидающе, исподлобья. Краска с него немного схлынула, но щеки по-прежнему неистово пылали.

– Послушай, Сергей, – мирно начал Самоваров. – Ты должен понять: в доме произошло убийство, идет следствие. А у следствия вопросы возникают часто самые неожиданные. Я не хотел тебя обидеть или лезть в личное…

«Фу, что за ерунду я несу! – злился на себя Самоваров. – И чего я сунулся к этому дикарю? Про Татьяну надо было Зину или Арика спросить, те вполне адекватны. И вообще подобные расспросы – Стасова епархия. Вот завтра он приедет и во всем разберется. Что мне теперь делать? Вот сидит этот бедолага, сверлит меня глазами и дышит, как насос. Какие-то у него тут амуры, судя по всему…»

– Пойми, у следствия возникают самые разные вопросы, – продолжил Самоваров вслух. – Ничего в этом особенного нет, так что не злись. Я вообще не уверен, что мы с тобой имеем в виду одну и ту же Татьяну.

– Ту, именно ту! Таньку Киселеву! Она нянька, у Слуцких живет, – вдруг раздался за дверью голос Арика, искаженный жеванием. – Я ведь тебя, Серега, предупреждал!

Краснота Серегиного лица вернулась в прежние границы. Он схватил стоптанный ботинок Стрекавина и швырнул им в дверь, из-за которой только что донесся ехидный голос.

– Вот б…ь! – горестно прошептал Серега. – Только это все х…ня! С какого х… вы это взяли? Не может такого быть! Танька моя девушка! Какой еще ухажер на х…! Арька все врет! Арька сам к ней под…вался, но она его от…ярила! Не парьте мне эту х…ю! Не лезьте на х… в мою жизнь!

Самоваров слушал Серегу и терпеливо вздыхал. Когда тот смолк, он сказал нарочито казенным голосом:

– Сергей, знай, твоя личная жизнь неприкосновенна и меня не интересует. Ничего плохого про Татьяну я тоже сказать не хочу. Может, это случайное совпадение, но поступила информация…

– От Арьки?

– Нет! Из другого, вполне надежного источника. Эту информацию надо проверить, вот и все. Так что завтра утром мы с тобой сходим к Татьяне и расспросим ее.

– Так это не Арька вам нап…ел? А кто тогда?

– Я не могу открывать имен.

– А ухажер хоть кто?

– Тоже не имею права, – сказал Самоваров и нахмурился значительно, как секретный агент. – Ты сейчас успокойся и ложись спать, а завтра…

– Щас! Завтра! – вдруг вскрикнул Серега не своим, тонким, злым голосом. – Она там с ка ким-то х…, говорите? Щас поглядим!

С армейской ловкостью он в мгновение ока натянул на себя пятнистую камуфляжную рубашку и такие же штаны. Его лицо налилось уже не красной, а буро-фиолетовой краской. Руки дрожали.

– Сергей, не дури! – окликнул его Самоваров. – Ты куда?

– Туда, – рявкнул Серега.

– Что ты собрался делать? Ты хоть знаешь, который час?

– На…ть! Я его убью на х…!

Серега уже сунул ноги в ботинки нечеловеческого размера и сорвал с вешалки куртку. Самоваров понял, какую скверную кашу ненароком заварил. Еще одно убийство, причем убийство ценного свидетеля другого убийства, – что может быть хуже?

Серега, как выяснилось, заводился медленно, но верно. Теперь он стал неостановим и страшен, как взбесившийся носорог.

– Постой! Я пойду с тобой, – только и мог крикнуть ему вдогонку Самоваров.

– На х… вы мне нужны, Николай Алексеевич, – вежливо бросил через плечо Серега и выскочил на лестницу.

Самоваров кинулся одеваться.

– Что, Серега к Таньке побежал? Будет там сейчас коррида, – заметил Арик, жуя уже другой бутерброд, тоньше, но шире прежнего.

– Нечего смеяться! – огрызнулся Самоваров. – Дело плохо. Одевайтесь поскорее и бегом за ним. И ты, Тошик, с нами!

Глава 12

Та самая Татьяна

24 декабря. 03.20. Суржево. Дом Слуцких.

Чаще всего в этот глухой час улицы Суржева бывают пустынны, как лунный пейзаж. Но теперь Сиреневый переулок, что вел на гору, стал вдруг многолюдным. Далеко впереди на крыльях ярости несся несчастный Серега. Он легко преодолевал крутой подъем.

Преследователи Сереги отстали на целый квартал. Погоню возглавлял шустрый Арька – он показывал дорогу. За ним вприпрыжку поспевал Тошик. Даже в ночной тьме его дизайнерская шуба изумляла экстравагантностью, а длинный шарф волочился по пороше. Группу преследователей замыкал Самоваров. Он заметно прихрамывал и, что называется, спешил медленно. В мыслях он продолжал себя ругать за опрометчивые вопросы и надеялся, что Татьяна не дура и не впустит Серегу, когда в доме сидит Виталик. Тогда можно будет настичь и нейтрализовать ревнивца.

Расчеты Самоварова оправдались. Когда Арька с Тошиком догнали Серегу и остановились от него на безопасном расстоянии, тот как раз лупил ботинком по бесчувственному железу ворот Слуцких. Реакции на эти бесчинства не было никакой. В доме, построенном в современном стиле и напоминавшем то ли спортзал, то ли уни вермаг средней руки, тревожно сияли окна первого этажа. За плотными шторами кто-то двигался и подглядывал в щелочку.

– Сергей! Стой! Одумайся!

Серега оглянулся, увидел Самоварова и заревел. С удивительным проворством он вдруг наклонился, схватил снегу и своими громадными ручищами слепил увесистый снежок. Самоваров открыл было рот, чтоб крикнуть что-то спасительное, но снежок уже летел через забор в сторону дома Слуцких. Жалобно звякнуло разбитое стекло.

– Таня! Таня, б…! – орал Серега.

Только эхо отозвалось ему в ближнем лесу.

– Брось, Сергей, не дури! – осторожно приближаясь, сказал Самоваров.

– Не подходи! Убью! – отвечал Серега.

Он быстро слепил новый снежок и метнул его в Самоварова. Тот не ожидал подобной глупости и не успел увернуться. Удар в грудь оказался так силен, что Самоваров поскользнулся и рухнул в сугроб, который намело вдоль забора. Арька и Тошик бросились его поднимать.

– Вот дурак! – стонал от досады Самоваров.

Он выплевывал жесткий душистый снег, которого хватил ртом, падая. Дураком он ругал и Серегу, и себя.

– Вы целы, Николай Алексеевич? – заботливо спросил Тошик.

– Цел. Тут снег, мягко, – ответил Самоваров. – Сейчас надо как-то уговорить этого дурня. Он ведь все окна в доме перебьет, пока красавица Татьяна догадается вызвать поселковую охрану.

– Охрану? Только не это! – заволновался Арик. – У нас и так неприятностей хватает – одно убийство чего стоит… Что же делать? Николай Алексеевич, хотите, я в Серегу тоже снежком пульну, отвлеку?

– Пока не надо. Станьте оба в сторонке! Если будете нужны, я вам рукой махну. Эй, Сергей! Послушай, что я тебе скажу…

Самоваров приблизился к Сереге, который снова изо всех сил бил ботинком по железным воротам. От Самоварова он отвернулся, набычился и перекатывал в руках новый снежок.

Пришлось Самоварову задуматься, с чего начать психологическую атаку. Лезть в драку не стоило: реставратор мебели был немалого роста, но все-таки на голову ниже бывшего морпеха, который даже снежком бьет наповал. А тут в придачу еще и явное состояние аффекта!

Серега тем временем начал бросаться на ворота с разбегу. Он рычал что-то невнятное и надышал вокруг себя целое облако белого злого пара.

– Сергей, пойми, пока ты в таком состоянии, никто тебя на порог не пустит, – сказал Самоваров нарочито негромко. – Чего ты добиваешься?

– Я хочу его убить на х…!

– Кого его?

– Того, кто там!

Он кивнул на освещенные окна, на тень за ними.

– Ты ведь даже не знаешь, кто там, – вкрадчиво продолжил Самоваров. – Может, вовсе и нет никого? Может, это просто недоразумение? А ты буянишь, бьешь стекла. Так ты можешь и в милицию, потеряешь место. Из-за чего сыр-бор-то?

– Таня! – снова заорал в пространство Серега, вспомнив о причине своей душевной боли. – Таня, б…!

Он вдруг осел вдоль железных ворот прямо в снег, растопырив громадные ноги. Грудь его ходила ходуном. Рукой со снежком он водил по своему разгоряченному лицу – утирал слезы.

Самоваров подошел, положил руку ему на плечо.

– Она б…, Николай Алексеевич, – признался Серега, всхлипывая. – Все они б…и! Я так и знал, что к Таньке какой-то х… ходит. И сам Слуцкий с ней тоже спит. Я его убью!

– Слуцкого? – насторожился Самоваров, хотя Слуцкий сидел сейчас где-то на Бали в полной безопасности.

– Нет, того п…ка, что сейчас с ней. Слуцкий хозяин, куда от него денешься. Да ему все по барабану! А этот…

– Подобная девушка не стоит тебя. Плюнь! – посоветовал Самоваров. – Ты встретишь другую, много лучше этой.

– Да где тут встретишь? – резонно заметил Серега и указал снежком на близлежащий лес. – Танька в Суржеве лучшая. Местные е…ые перцы одних образин держат!

– В самом деле?

– А то! Жены ихние нарочно уродок нанимают, чтоб мужья на п… не зарились. А Танька… Я с ней уже почти год, а она… Таня! Таня, б…!

Он бил локтем по воротам и плакал.

– Будет лучше, если ты сейчас вернешься домой, – сказал Самоваров. – Все равно тебе не откроют. И не убьешь ты никого, только наживешь неприятностей. Утро вечера мудренее. Разберемся! Может, и не виновата ни в чем твоя Татьяна.

– Вы думаете?

– Вполне может быть. Ты с ребятами сейчас домой иди, а я попробую с ней поговорить. Мне самому это очень надо. В интересах следствия.

– А этот х…?

– Я еще посмотрю, есть ли этот х… в доме. Скорее всего, тут просто недоразумение.

Надежда умирает последней, даже такая нелепая и беспочвенная, как та, что предложил Сереге Самоваров. Бедный охранник задумался, поерзал в снегу. Его гнев остывал на глазах.

– Вставай – и вперед! – ласково скомандовал Самоваров.

Серега поднялся на ноги, глянул на освещенные окна. Занавеска одного из них шевельнулась. Серега плюнул прямо в железный завиток нарядной калитки Слуцких, вздохнул и медленно побрел прочь.

Самоваров тут же дал знак своим спутникам, которые все это время пытались быть незаметными в тени столба. Тошик и Арька кивнули. Они пошли следом за охранником, держась от него на деликатном расстоянии.

Серега вдруг оглянулся.

– Николай Алексеевич! – крикнул он.

– Что?

– Пообещайте мне! Я знаю, вы человек порядочный. Как только этого х… увидите, двиньте ему в торец. Обещаете?

– Постараюсь, – уклончиво ответил Самоваров.

Как только Серега и его провожатые надежно скрылись в темноте, Самоваров позвонил к Слуцким.

– Кто там? – донесся из переговорного устройства простуженный женский голос, довольно странный.

– Моя фамилия Самоваров. Я к вам по поручению майора милиции Новикова. Мне нужен Виталий Рыбченко. Нам с ним надо поговорить. Тут у Еськовых случилось несчастье, и он может…

– Понимаю. Я так и думал. Проходите.

Значит, гнусавым голосом инопланетянки отвечал Самоварову сам Виталик?

Самоваров прошел к крыльцу по узенькой дорожке меж сугробов, поднялся к двери. Открыл ему плечистый молодой человек.

– А я вас знаю, – сказал молодой человек. – Видел у Еськовых, когда вы туда доски с узорами привезли. Жебелев хвастался, что раньше вы были сыщиком. Это правда?

– Правда.

– Тогда все понятно.

Наяву голос у Виталика (а это был он) оказался самым обычным, ничуть не женским. Значит, техника у Слуцких стояла какая-то особенная. Вообще все в этом доме было устроено в стиле хай-тек – потолки зеркальные, полы в ромбик, перегородки с фигурными дырами.

Приняли Самоварова на кухне. Кухня Слуцких тоже была новейшая – сияла металлом, стеклянными полочками, белым и желтым пластиком. Отсюда хотелось слетать куда-нибудь на Марс. С потолка помимо каких-то гнутых штук, в назначении которых Самоваров так и не разобрался, свисал полосатый шар светильника. Он образовывал резко очерченный световой круг. В этом круге за треугольным столом сидела девушка.

«Ужель та самая Татьяна?» – удивился Самоваров. Девушка была самого скромного вида, в свитерке и джинсах, даже без косметики. Ничего из ряда вон выходящего, погибельного и рокового в ней не замечалось. Да и Виталик, которому Самоваров обещал двинуть в торец, выглядел вполне мирно – обыкновенный парень, разве что с бусами на шее. А вот бедный Серега бус не носил и вообще элегантностью не отличался. Этим, видимо, он Виталику и проигрывал.

– Я знал, рано или поздно дело до меня дойдет, – улыбнулся Виталик, устраиваясь на высоком желтом табурете.

Самоваров занял такой же табурет рядом. Сиденье табурета неплохо облегало бедра и имело футуристические отверстия. Но в этот поздний час, после хлопотливого дня Самоваров предпочел бы хорошее кресло.

– Значит, вы сами понимаете, о чем я хотел бы вас спросить? – начал он.

– Конечно! Только заикнулся дуре нашей, Светлане, а она и понеслась. Она что, всю ночь по соседям бегала, языком молотила?

– Нет. Ее милиция нашла.

– Это другое дело. Если милиции нужна моя помощь, я готов.

В отличие от бывшего морпеха Виталик еще и за словом в карман не лез. Нет, шансов против него у Сереги не было никаких!

– Вы правы, ваша помощь нужна, – подтвердил Самоваров. – Насколько я понимаю, дом, где вы служите, окна в окна смотрит на дом Еськовых?

Виталик согласился:

– Еще как смотрит! Знаете, не понимаю я состоятельных людей: сидят в своих хоромах, как в коммунальной квартире. Все всех видят! Деревья на участках вырасти не успели, зарослей никаких нет – да и не будет, чтоб ворам негде было прятаться. Поэтому в Суржеве сплошные американские лужайки. Обзор по горе отличный, не соскучишься. Эта старая грымза, Светлана Леонидовна, даже завела артиллерийский бинокль, подержанный. Пялится в него из кухни часами. Правда, Таня?

Таня кивнула.

– Вы у ваших хозяев, у Животовых, круглосуточно работаете? – спросил Самоваров Виталика.

– Ага, сутки через день, в очередь с Максом Лопатиным. Мы с ним вместе в институте физкультуры учимся, а здесь подрабатываем. На третьи сутки у Животовых дядька один сидит, отставник. Он как раз меня сегодня к ночи и сменил.

Самоваров одобрительно кивнул и приступил прямо к делу:

– Не будем отвлекаться на мелочи, тем более что милиция завтра допросит вас подробно. Скажите только, что вы видели, когда брились у окна.

Виталик немного помолчал.

– Я вообще-то не сплетник и в бинокли не гляжу. Нет у меня никаких биноклей и никогда не было, – подчеркнул он. – Сегодня все случайно вышло. Только пусть Светлана лишнего не наговаривает: брился я в ванной не у окна – дурак я, что ли? – а где положено, у зеркала. Просто на подоконнике у меня туалетная вода осталась. Я ее взял и в окно посмотрел. Без всяких задних мыслей посмотрел! Уже темно было, а у Еськовых огни, как на дискотеке. В спальне, как раз напротив меня, тоже свет горел. Гляжу, там Еськов возится с девушкой на кровати. Я поначалу подглядывать не собирался, но ведь это инстинкт! Он всегда свое возьмет. Я имею в виду, когда видишь кровать, а в ней девушку…

Таня демонстративно вздохнула.

– Я не кастрат, – напомнил ей Виталик. – Но кажется, даже кастраты на такие картинки ведутся. Или нет?

– Оставим пока кастратов, – строго сказал Самоваров. – Вернемся к тому, что вы видели.

– Да ничего особенного! Ну, видел я, как Еськов на своей собственной кровати барахтается с девушкой. Что такого? По-моему, они просто баловались. До секса у них не дошло – оба одетые были. Я посмотрел еще немного и пошел к зеркалу. Освежился туалетной водой, собрал свои причиндалы, то да се…

– В котором часу все это было?

– Где-то в одиннадцать или около того. На часы я не смотрел – куда мне спешить?

Татьяна снова вздохнула, но этот вздох Виталик пропустил мимо ушей.

– Что за девушка была с Еськовым? – спросил Самоваров.

– Его девушка, какая же еще? – пояснил Виталик. – Длинные-предлинные ноги, черные волосы. Она еще летом к нему приезжала. Или весной? Не помню.

Это Люба. Трепетная Люба, у которой тонкие нежные пальчики и никаких мотивов для убийства. Но которая стреляла в лесу, которая бродила, напевая, по огромному пустому дому, где не было Галины Павловны, и пускала зеркальцем зайчиков…

А что, если… Разве на нее не похоже: правильность, аккуратность. Открытый шкаф с коллекцией. Значит, и ключ в вазу с хризантемами она сунула? И выстрелила Еськову прямо в лоб? Но почему, почему?

Ерунда какая-то. А может, все-таки Галина увидела мужа с Любой, взревновала, а позже подкралась к задремавшему супругу и?.. Тоже глупо: на двадцать каком-то году брака, при ее уме, при гостях, при елке… Или кто-то иной воспользовался случаем?

Самоваров оставил трудные вопросы на потом и снова повернулся к Виталику:

– Что было дальше?

– Я взял туалетную воду, освежился… Это я уже говорил. Кажется, потом перекусил – или я раньше спускался почавкать? В общем, своими делами занимался не помню сколько времени. Потом снова в окно посмотрел. Дай, думаю, гляну – может, они уже трахаются?

Татьяна фыркнула и отвернулась. Виталик ничуть не смутился:

– Это же, Таня, вполне естественно. Всякого тянет поглядеть! Просто особенность мужской психологии, мы даже в институте проходили…

– Так-таки это и проходили? Как подглядывать, когда соседи трахаются? – съязвила Татьяна.

– Да! То есть нет. Не путай меня! Они, кстати, и не трахались совсем. Гляжу, Еськов на кровати лежит, в костюме, в галстуке, чин чином. А девушки уже нет.

– Может, другой кто-то был в это время в комнате? – напрягся Самоваров.

– Вот этого точно не скажу. Я не приглядывался – на что смотреть, когда не трахаются?

– Тогда почему вы сказали экономке, что Еськов докувыркался?

Виталик вздохнул:

– По глупости взял и сказал! Язык без костей. Собственно, из той же ванной я и раньше видел, как Еськов с девушками веселится. И даже с этой, с сегодняшней… Пока хозяйка за шмотками мотается (или где там ее носит), он, бывало, навезет телок… А что тут удивительного? Состоятельный человек может себе позволить! Только вот дома делать такие вещи опасно и глупо. Я бы так не поступал. Я всегда так и говорил Светлане.

– Но почему, по-вашему, Еськов докувыркался именно сегодня? – наступал Самоваров.

– Потому что я еще раз глянул в это чертово окно! Думал, может, их наконец разобрало, и они таки занялись сексом… Куда там! Еськов все еще на кровати лежал как колода. В той же позе. А потом заваруха у Еськовых началась, менты подъ ехали. Дрянная штука жизнь! Грязь одна.

Нет, с этим Самоваров не согласился бы – только по молодости можно так глупо обобщать. Но жизнь Еськова в самом деле кончилась дрянной штукой. Непонятной штукой!

В дом Еськовых Самоваров возвращался не торопясь, прогулочным шагом – с горы всегда идти легче. Дорогу уже успели пригладить бульдозером. Самоваров шел и разглядывал верхушки суржевских домов, торчащие над заборами. Окна в домах были мертвы, только у крылечек теплились лампочки. Ни о чем не говорили сейчас эти окна – не то что тогда, когда Виталик решил побрызгаться туалетной водой.

А Виталик-то и раньше, оказывается, за соседями подглядывал! А экономка даже бинокль завела! Может, и в самом деле это естественно? И поучительно? Чужая жизнь притягивает. Самоваров вспомнил, как ребенком, когда глаза его были как раз вровень с чужими подоконниками, он тоже любил заглядывать в окна и смотреть, как за ними живут люди. Много затейливей, наверное, живут, чем он сам! Ходить приходилось мимо частных домиков, низеньких, серых: Нетск оставался тогда почти сплошь деревянным. Зато заоконные чудеса были разнообразными и доступными. Если хозяева не замкнули еще резные ставни гремучими болтами, можно было всякой всячины насмотреться! Кустились в окошках дремучие герани, прижавшись к стеклу пучками красных и розовых цветов. Суставы алоэ изгибались по-драконьи, белели колокольчики, торчали в мелких плошках кактусы – колючие, волосатые и бородавчатые. Они казались неживыми. Коты всевозможных мастей, чаще пятнистые, белые с черным, пялили сквозь стекло на прохожих свои немигающие глаза. Часто они спали, свернувшись меж цветочных горшков. За котами и горшками, уже смутнее, просматривались чужие комнаты. Горели там чужие апельсиновые абажуры с бахромой, каких отродясь не было у Самоваровых, стояли чужие столы со скатерками, а на них вазы с бумажными розами. Незнакомые люди двигались внутри комнат, вставали, садились, ели, разговаривали, но все это они делали беззвучно, как рыбы в аквариуме. А больше всего чудес в окошках появлялось к зиме, когда хозяева для тепла клали между рамами ветошь, а на нее для красоты вату или белую бумагу, выгнутую, как сугроб. Сверху обязательно насыпали блеску, раскладывали стеклянные бусы, елочные игрушки и всякие ненужные блестящие вещицы. Да, сейчас даже в самых старорежимных домишках не увидишь подобной грошовой роскоши. Другой стиль! А вот загадочная жизнь в аквариумах чужих домов продолжается. Что там, за окнами, люди делают, о чем говорят? Это хочется всякому знать – инстинкт, говорит Виталик. Сам Самоваров не потому ли потащился к Виталику на другой конец Суржева?

24 декабря. 03.59. Суржево. Дом Еськовых.

Снова дрогнул всем своим столетним нутром бессонный швейцарский шкаф: часы с натугой пробили четыре раза. Чья-то жизнь может остановиться, как случилось сегодня с Еськовым, но время катит себе дальше.

Самоваров стоял в холле. Скудный свет просачивался сюда лишь из подвала, где Серега вечно был начеку под своей негасимой лампочкой. В холле все огни были потушены. Паркет из-под ног Самоварова уходил в темноту и казался безбрежным. Где-то совсем рядом скалился медведь с зонтиком, но разглядеть его Самоваров не мог, как ни старался.

Вдруг впереди, в столовой, мелькнул огонек – это Люба включила розовую лампу с завитушками, которая стояла возле дивана. Сам диван тоже скрипнул. Раздался Любин вздох.

Самоваров спустился на две ступеньки в свой подвал и вдруг встал как вкопанный. Он понял, что спать сейчас нельзя. Надо что-то делать! Причем ему самому делать – больше некому. Пусть завтра Стас и Рюхин примутся за привычную свою работу, и будет все как надо. Зато сумасшедшая ночь эта кончится. Она уже кончается! Время утекает навсегда, и стынет то, что минуту назад было горячо, внятно, податливо. Что такого видел этот охранник-вуайерист? Да ничего, что могло бы пригодиться в суде. Он видел случайную картинку, сценку из немого кино без начала и продолжения. Но Самоваров почему-то был уверен, что Виталик видел самое главное. Почему? Пресловутый внутренний голос?

Про голос, конечно, полная ерунда, но… Зря, что ли, говорит Стас, что у Самоварова чутье, которое не пропьешь и в музее не замаринуешь? Это как музыкальный слух: либо он есть, либо нет его. Если есть, то вот теперь – не важно даже почему – Самоваров понял, что время пришло. Темные углы на минуту озарились. Сложились неразъемно и ладно рваные клочья, которые раньше только мешали, как мусор под ногами. Действовать надо, а как?

Про себя Самоваров гипнотизировал невидимую Любу: вставай, вставай! Как ты можешь спать после того, что натворила? Он знал то, чего другие не знали. Он был почти уверен, что знает именно то, что нужно. Это раздражало, донимало и мучило его, как тайна ослиных ушей царя Мидаса мучила царского цирюльника. Только вот какому тростнику эту тайну шепнуть?

Самоваров хотел было позвонить Стасу, но передумал. Он представил усталого, измотанного за день майора в его тихой однокомнатной квартире. На раскладном диване Железный Стас уже провалился в сплошной бездонный сон. Никогда не водилось в этом сне никаких просветов, никаких чудес, никаких видений – Стас сам не раз говорил об этом. Майору нужен был только покой, только блаженная пустота вокруг, только верный костлявый Рыжий под боком. Спал Рыжий таким же беспробудным геройским сном, как и его хозяин. Рыжий был суров, вынослив, чуть ли не неделями обходился без еды и даже не умел мурлыкать, как другие коты. Стас гордился им. Разве оба не заслужили несколько спокойных часов?

– Кто здесь? Это вы? – спросила Люба, выглянув из столовой и наткнувшись на Самоварова. – Почему так тихо? Где все? Где милиция?

– Уехали, – ответил Самоваров.

Люба обиделась:

– Вот мило! А обещанные несколько вопросов? Меня что, здесь просто забыли, как слугу в какой-то пьесе?

– Выходит, так.

– Какая наглость! Вполне в духе наших правоохранительных органов. Они милашки только в кино. Ну ничего, я тоже сейчас уеду. Пускай теперь за мной побегают!

Люба вернулась в столовую, уселась на диван и стала собирать свои черные волосы в хвостик. Сумочка и шубка лежали рядом с ней. Потом она встала, уверенно открыла какую-то боковую дверь и вскоре появилась оттуда с парой длинных и невероятно узких сапожек. Усевшись на диван, она скинула туфли и принялась натягивать сапоги на свои бесконечные ноги. Это было впечатляющее зрелище. Самоваров стоял в дверях и смотрел не мигая.

Люба тоже изредка бросала на Самоварова удивленный и настороженный взгляд. Было в этом взгляде что-то оленье.

– Вы что, спать так и не ложились? – спросила она. – Ужасная ночь, не правда ли? Все вымотались. У меня голова трещит. Вы что, так и будете стоять здесь и смотреть, как я одеваюсь? Мне неловко!

– Хочу вас проводить.

– Это лишнее! Моя машина припаркована у ворот, мотор, надеюсь, разогреть удастся. Который теперь час? Четыре? Значит, у меня больше трех часов. На минутку домой заскочу – и в Мигалово.

Самоваров насторожился: Мигалово – это аэропорт!

– Зачем вам в Мигалово? – напрямик спросил он.

– Что за нелепое любопытство? – возмутилась Люба, выходя в холл. – Это мое личное дело.

– Вряд ли. Если вы куда-то собрались лететь, то путешествие придется отложить. Вас ведь просили не покидать город, пока идет следствие.

Люба наивно похлопала ресницами:

– Просили? Что-то не помню. Впрочем, может быть… Ну и что? Никакой подписки я пока не давала. И потом, все, что знала, я уже рассказала. Если ко мне остались какие-то пустяковые вопросы, можно немного и подождать. Какие-нибудь пять дней! Я же знаю, следствие всегда тянется ужасно долго. Успеется!

– И далеко вы собрались лететь? – поинтересовался Самоваров.

– Не очень – на Кипр. Там сейчас что-то вроде нашей осени. Прелесть! Знаете, я не люблю крайностей – ни трескучего мороза, ни дикой жары. Не понимаю, как Галя жить не может без своей австрийской дыры? Там ведь снег, снег и снег. Снегу и тут полно, а вот на Кипре…

Самоваров удивился:

– Вы что, не собираетесь остаться на похороны Александра Григорьевича?

– Не собираюсь. Я вообще не люблю похорон – там все невыносимо тяжело и фальшиво. Мы с шефом не были так уж близки. И еще: я перехожу в другую фирму.

– Даже так?

– Да! Я же не знала, что с Александром Григорьевичем случится такое несчастье, и дала согласие работать в «Тимирязевской сметанке». Мне там предложили… Что – не важно, но никто из наших, сибмасловских, еще не в курсе. Теперь вы понимаете, что мое появление на этих похоронах было бы бестактно? И потом, не забывайте, я уже оплатила путевку и билеты. Прикажете пожертвовать такими деньгами? Я не Абрамович.

– И все-таки вам придется остаться, – настаивал Самоваров.

– Ни за что! Прощайте, я иду.

– Если вы сами не понимаете, что надо остаться, мне придется вас задержать. Прямо здесь.

Наконец-то Самоваров решился. Он знал: теперь можно либо все испортить, либо все спасти. Двадцатилетний опер Самоваров лез когда-то на рожон, теперь частное лицо Самоваров лез не в свое дело. Но время тает. Время уходит навсегда! Завтра будет поздно.

Люба сделала шаг. Вполне собравшаяся в дорогу, в шубке и черной шапочке с блестками, она удивленно выглядывала из-под своей челки. Каблуки на ее сапогах были еще выше, чем на туфлях, и теперь ростом она оказалась почти вровень с Самоваровым. Ее бледное лицо силилось выразить гнев, но получился только ужас.

– Задержать? Да с какой это стати! – тихо вскрикнула она. – Кто вы такой? Я знаю, вы приколачиваете внизу что-то деревянное и вы друг этого ужасного майора. Но это не дает вам никакого права… У вас что, и удостоверение имеется?

– Удостоверения нету, – согласился Самоваров. – Но все-таки я вас никуда отсюда не выпущу. Начнете шуметь – позову охранника, вообще всех. А главное, я сию же минуту звоню майору Новикову.

– Интересно, что вы ему скажете?

– Скажу, что задержал убийцу бизнесмена Еськова.

Глава 13

Тридцать девять дюймов

24 декабря. 04.20. Суржево. Дом Еськовых.

Самоваров ждал криков, протестов, рывков к двери. Или холодного отрицания и высокомерных тирад. Он был готов допустить, что Люба в него вцепится, или, наоборот, оттолкнет, или начнет выцарапывать глаза длинными лиловыми ногтями. Может, даже огреет сумочкой по голове.

Но того, что случилось, он никак не предполагал. Сначала Люба пристально, но как-то туманно заглянула в его лицо, потом тихо качнулась и рухнула на паркет. С неприятным стуком рухнула – казалось, упал какой-то неживой предмет.

– Этого только не хватало, – ворчал Самоваров, пытаясь поднять Любу.

Она оказалась тяжелой, неподатливой. Самоваров весь взмок, пока дотащил ее до дивана в углу столовой – это был самый ближний предмет мебели. Волоча на себе Любу, Самоваров вполголоса поносил нарождающееся бизнес-сообщество, члены которого заводят особняки, где даже от стула до стула полкилометра.

Когда Любу наконец удалось взвалить на диван, перед Самоваровым встали новые задачи. Во-первых, надо было расстегнуть шубку, чтобы Любе стало легче дышать; это оказалось делом нетрудным. Во-вторых, было бы хорошо как-то спустить подол коротенького черного платья, который безбожно задрался. Подол застрял где-то у талии и свидетельствовал, что Люба одета в красивые, с шелковым отливом колготки, под которыми из белья ничегошеньки нет.

Без всякого результата подергав подол, Самоваров плюнул и взялся за главную задачу – приведение Любы в чувство. Для этого надлежало распустить и расстегнуть на ней одежду. Но если снизу Любино платье практически сошло на нет, то сверху оно облегало ее очень плотно и имело глухой ворот. Никаких застежек видно не было. Может, они на спине?

Самоваров задумался. В это мгновение ему показалось, что между неплотно сомкнутыми Любиными ресницами мелькнул какой-то огонек. Тогда Самоваров усмехнулся и применил верняк – отшлепал страдалицу по щекам. Верняк сработал: Люба шумно вздохнула и открыла большие карие глаза, в каждом из которых горела, отражаясь, розовая настольная лампа.

Потом Люба улыбнулась – чуть-чуть, уголками губ.

– Где я? – спросила она таким слабым голосом, что Самоваров окончательно убедился – обморок был притворным.

– Сами знаете, – только и буркнул он.

С той же потусторонней улыбкой Люба потянулась. Она медленно окинула взглядом потолок, стены и наконец положила бледную руку туда, где, по мнению Самоварова, все-таки должен бы был находиться ее подол. Больше она не шевелилась. Длина ее ног казалась неправдоподобной.

– Вы позвонили своему майору? – спросила она после долгой паузы.

– Нет пока. Вы как раз упали.

– Значит, теперь от вас зависит, что будет со мной дальше?

Самоваров покачал головой:

– Нет, не от меня. В свое время это зависело от вас, но вы все уже решили: вы убили человека.

Люба снова улыбнулась:

– Этого вам не доказать! У вас только выдумки и наветы.

– Только улики и ваши ошибки.

– Вы блефуете! Корчите из себя сыщика, хотя вы просто… как это называется? Столяр? Плотник?

– Ну и что?

– Да если б были хоть какие-то улики, меня давно бы отсюда увезли в машине, у которой, знаете, сзади такая решеточка, а сверху мигалка. Как такая машина называется, кстати?.. Не важно, потому что меня никуда не увезли! Значит, вы просто делаете вид, что чего-то против меня накопали… Только вот чего? И зачем?.. А, догадываюсь! Ну конечно! Я все поняла еще тогда, когда вы меня сюда тащили и особенно когда трогали на мне платье. Не бойтесь, я вас не осуждаю – вы мужчина, и в ваших желаниях ничего противоестественного нет. Это просто инстинкт. Против инстинкта не попрешь.

Самоваров даже плюнул, потому что вспомнил, как Виталик объяснял свои подглядывания инстинктом.

– Сговорились вы все, что ли? – сказал он сердито. – При чем тут инстинкты? Вы застрелили человека, и от этого никуда не деться. Убили! Это что, тоже, по-вашему, инстинкт? Еще скажите, что основной!

– Почему вы сразу вспомнили этот фильм? Да, точно! Он очень должен вам нравиться.

Люба начала было поднимать ногу, но Самоваров пресек эту попытку, пригнув Любин сапог к дивану.

– Бросьте ваши кривляния, – посоветовал он. – Зря стараетесь.

– Почему? У меня красивые ноги. Разве нет? Вы часто видите такие? Знаете, я иногда сама не верю, что они мои.

Самоваров удивленно покосился на Любу. Она все еще улыбалась. Самоварову начало казаться, что у нее не все дома. Как она только продажами кефира занималась?

Люба вдруг прищурилась:

– Я вот смотрю на вас и думаю: а вы ведь не совсем конченый человек. Не то что ваш друг майор! Тот сделан весь из грубой коры, из такого толстого, толстого железа со ржавчиной – вы меня понимаете? А вы другой. У вас гибкие руки и чувственный рот. И вы любите любовь.

Ее голос задрожал.

– Как вам не стыдно! – возмутился Самоваров. – Взрослая женщина, бизнес-леди, а несете такую ахинею.

– Разве любовь ахинея? Это единственное, что существует на самом деле. Все остальное либо вранье, либо вещи. А вещи просто продаются в магазинах. Каждый может купить. Зато если нет любви, не надо жить. Отпустите меня сейчас же! Отпустите! Если иначе нельзя, сначала возьмите меня, овладейте мной – вы ведь этого хотите, я вижу. Идите сюда! Вам будет что вспомнить.

– У меня полно воспоминаний получше.

– Я же говорила, вы не совсем конченый человек!

Люба спустила с дивана ноги, выпрямилась в струнку. Ее глаза сияли из-под челки. Кажется, она придумала какую-то новую каверзу.

– Вы настоящий, я вижу, – ворковала она своим ломким нежным голосом. – Только я никак не пойму, что у вас на уме? У вас в этом деле наверняка должна быть какая-то своя выгода. Но какая?.. Вы ничего не можете знать о том, что случилось сегодня. Вы задумали шантаж, да?

Самоваров усмехнулся.

– При чем тут шантаж? Как вы убили Еськова, я примерно знаю. Знает и майор. Нет здесь никакой загадки.

– Врете! – засмеялась Люба. – Никто ничего не видел! Это Лундышев стрелял!

– Нет, вы. Хотите, расскажу, как все было? Вы с господином Еськовым посреди вечеринки уединились в спальне (не знаю, под каким предлогом вы его туда заманили). А до того вы взяли пистолет из коллекции. Вы же здесь не раз бывали и прекрасно знали, где лежит ключ от шкафа. Знали ведь?

– Допустим, – согласилась Люба.

– Поднялись наверх якобы попудриться, взяли ключ, открыли ящик и завладели пистолетом. Наверное, вы и раньше из него стреляли? Вы спрятали пистолет в спальне, скажем, под подушку, и отправились за Еськовым. Вдвоем вы немного порезвились на кровати. Затем вы пустили Еськову пулю в лоб. Гремели петарды, никто ничего не понял и не заметил.

– Ненавижу шум! Сашка ужасный дурак, – заметила Люба. – Родители оба умные, а он дурак. Природа на нем отдыхает.

– Затем вы попробовали инсценировать самоубийство, – продолжил Самоваров. – Вы вытерли пистолет, приложили его к руке жертвы и бросили рядом. Все это полнейшая туфта, дилетантщина.

Люба, кажется, обиделась:

– Почему?

– Когда человек крепко держит предмет, отпечатки выглядят совсем не так вяло и смазанно, как у вас получилось. Но похоже, вы собой остались довольны и спустились в столовую. Ключ от ящика с пистолетами вы зачем-то сунули в вазу.

– Какую еще вазу?

– Ту, что в малой гостиной, с хризантемами. Наверное, вы хотели запутать следствие? Это была очередная ваша глупость. Ключ в вазе – как это по-женски!

– Что, и ключ уже нашли? – удивилась Люба. – Ах, я не то хотела сказать… Не брала я никакого ключа. Это все делишки Лундышева. Я ничего не знаю!

– Вы думали, вам все сойдет с рук, а обстоятельства вам благоприятствуют. Только вышло все наоборот. Вы задумали и совершили злое и глупое преступление.

– А доказательств-то все равно нет! – повторила Люба.

– С чего вы взяли? Их полно! Ключ и пистолет на экспертизе. Вряд ли на них вы смогли уничтожить все свои следы.

– А если смогла?

– После выстрела на ваших руках должны остаться следы.

– Нет на них следов и не было!

– Вы еще и перчатки надевали? Или воспользовались носовым платком? Тогда остается главное: вас видели.

– Кто?

Самоваров усмехнулся:

– Вы забыли задернуть шторы.

Некоторое время Люба обдумывала новое обстоятельство. Розовые огни неподвижно стояли в ее расширенных зрачках.

– Но в спальне шторы всегда закрыты, – наконец пролепетала она.

– Вы имеете в виду тюль? Такой тоненький тюль, в мелкую мушку? О, это очень коварная материя! Если вы внутри комнаты, где горит свет, тюль кажется непрозрачным, сплошным. Полная иллюзия, что вы закрыты и защищены. А что будет, если смотреть с другой стороны, из темноты? Оттуда тюль почти не виден. Он просто исчезает! Зато все, что за ним, – как на ладони. Этот эффект часто используют в театре, и Константин Сергеевич Станиславский…

– Боже мой, – прошептала Люба. – Боже мой! И майор все это знает?

– Про Станиславского? Конечно. А свидетелей нашел и опросил следователь Рюхин, которого тоже вы здесь видели.

– Тогда я ничего не понимаю!

Она все качала и качала головой, как старинный китайский болванчик. Сейчас таких болванчиков не встретишь, а раньше ставили их между оконных стекол в ватный сугроб, когда приходила зима…

Самоваров не удержался и спросил:

– Зачем вы это сделали, Люба? Как сделали, я знаю, но зачем?

Она перестала качать головой, посмотрела ему в лицо, но, кажется, ничего там не увидела.

– Странно… А я думала, вы не совсем конченый человек. Не дурак хотя бы, – разочарованно пропела она. – Так вы ничего не поняли? Я просто его любила.

В прошедшем времени.

Весна всегда приходит некстати. Так долго ждешь тепла! Так мерзнешь под дубленкой в тонкой кофточке, так мечтаешь о солнышке, когда сумеркам нет конца и весь день клонит в сон! Тоска, тоска, тоска… Но вот наконец свершилось – брызнуло, засияло, потекло. И что же? Голова идет кругом, и непонятно, радоваться или нет. Первым делом на носу, на привычных местах, выскакивают восемь коричневых веснушек, ежегодных и неистребимых. Мерзнуть больше не приходится, зато стоит прибавить шагу, и вдоль спины льет жаркий весенний пот. В сон клонит по-прежнему, да еще и слезы наворачиваются на солнце. Ох, нельзя же так сразу! Вот добавить бы еще три денька привычной мути и серости, чтобы как-то подготовиться к светопреставлению…

И в прошлом году март пришел как снег на голову. Он оказался буйным, солнечным до боли в глазах и самым теплым за последние черт знает сколько лет. О глобальном потеплении заговорили между собой даже дворники. Семнадцатого марта Любе Ажгирей стукнуло двадцать пять. Люба не любила ни весны, ни дней рождения, ни яркого света, ни громкой музыки. Свою вполне юбилейную дату она отпраздновала тихо, дома. Были только мама, папа и тетя.

Как всегда, очень скучно было сидеть за столом. Тетя, особа старого закала, то и дело заводила разговоры о женихах, о чьих-то свадьбах и о том, что Любочке «пора». «Я своя, вы не обидитесь, потому вилять не стану, а прямо скажу: пора! Куда еще тянуть?» – повторила она несколько раз.

Любины родители натужно улыбались и вздыхали, а Люба отмахивалась. Она-то знала, что двадцать пять – не предел, когда «пора», а самый лучший возраст для деловой девушки, которая делает карьеру. Очень хороший возраст! Уже знаешь все, что нужно, как свои пять пальцев, но при этом не выглядишь серым клочком мочала.

Любе повезло: она работала в знаменитой фирме «Сибмасло». Особо заметной там Люба не была, зато продвигалась по службе в очередь, ровно и без осечек. Для этого имелись у нее все данные: и профильный мясомолочный диплом, и способности к математике, и прохладный, не слишком обширный ум, и умеренный темперамент. Она не любила откровенничать, потому врагов у нее не было. Другие болтали, интриговали и сплетничали, а она улыбалась и помалкивала. Подруг, тем более в фирме, она не заводила.

Вот почему даже самые любопытные о ее личной жизни знали одно: жизнь эта работе не мешает.

Не мешает, однако существует! Люба Ажгирей была вполне нормальной девушкой. Она понимала, что мужчины нужны ей и для здоровья, и для психологического равновесия, и так, на всякий случай. После тридцати она планировала завести ребенка и, если получится, семью.

Пока же она, как и многие ее ровесницы из «Сибмасла», раза три начинала жить с разными молодыми людьми. Бойфренды попадались ей не очень видные, но без дурных привычек. Они исправно поселялись в Любиной квартире, завтракали за семейным столом и спали в Любиной постели. Иногда тетя приходила на них посмотреть и найти, что они не подарок, но вполне сойдут, если Люба не станет надевать слишком высоких каблуков.

Туфли на каблуках Любе ни разу выбрасывать не пришлось: бойфренды исчезали раньше, чем Любе приходила в голову мысль пожертвовать чем-то ради любви. Она сама понять не могла, почему мирное совместное житье всякий раз так быстро сходило на нет. Получалось это как-то само собой. Расставания проходили тихо, без сожалений. Чего жалеть? О свадьбах речи никогда не шло: бойфренды и сами жениться не собирались, и не были настолько хороши, чтобы Люба хотела в них вцепиться и любой ценой на себе женить. Даже тетя соглашалась, что Любе печалиться не о чем. Правда, она удивлялась, насколько разборчивы стали теперь женихи.

Тетя, конечно, преувеличивала: молодые люди, которые сбегали от Ажгиреев, такими уж привередами не были. Самые обыкновенные парни! Дело в том, что Люба не отличалась красотой. Ее пресное длинноватое лицо очень напоминало скульптуры острова Пасхи. Когда она пробовала краситься ярче, выходил странный эффект: ее некрасивость еще больше бросалась в глаза. Поэтому Люба макияж использовала самый натуральный и в подметки не годилась большинству сибмасловских красоток. Красотки в ответ тепло и с сочувствием относились к Любе. Правда, она была стройна, но как-то среднеарифметически стройна, неинтересно, костляво. Одевалась она тоже стандартно – мило, но без изюминки. Какие уж тут принцы!

Принцев разумная Люба и не ждала. Она не верила в чудеса, на подарки судьбы не надеялась. Даже лотерейных билетов она никогда не покупала – знала, что даром ничего не получишь. За примерами и из «Сибмасла» не надо было далеко ходить. Например, в прошлом году фирма разыгрывала «тойоту» среди знатоков простокваши. Наивные покупатели мешками слали в офис ответы на викторину, кисломолочные оды, частушки и басни. Однако заветный выигрышный талончик покоился в сейфе у Еськова. «Тойоту», как и ожидалось, выиграла жена мэра, которая случайно, из чистого любопытства, заглянула в рядовой гастроном. Получив «тойоту», она не била, как положено, в ладоши и не ликовала, рыдая и подпрыгивая (в гастроном приехала на «линкольне»). Но выигрыш она взяла. После этого у «Сибмасла» решились проблемы с постройкой фирменного магазина как раз там, где целых двести лет мозолил глаза некий зловредный памятник архитектуры. Памятник сразу же признали малохудожественным и заменили еськовским магазином, который был много краше.

Итак, если суровые законы жизни существуют и работают, зачем мечтать о ерунде? Люба и не мечтала. К тому же в тот ослепительный мартовский день ничто не обещало перемен и катаклизмов. Люба, как всегда, работала старательно, ровно, с отдачей. К вечеру она ощутила приятную усталость. Это было хорошо. Если б усталости не было, могла бы взамен родиться грусть, а то и тоска, и сомнения, и пустота в душе, тем более что последний Любин бойфренд уже месяца полтора как сбежал. А так Люба не чувствовала ничего, кроме желания поужинать.

– Отнеси это генеральному, – сказал ей Попович, начальник отдела продаж, где она работала. И сунул в руки тоненькую папочку.

Поскольку Попович при этом смотрел куда-то вбок, на плинтус, и голос был у него небрежно-гнусавый, Люба поняла: в папочке какая-то шняга, которую ему совестно предъявлять лично.

Люба пожала плечами и направилась в кабинет к Александру Григорьевичу Еськову. Странно, но тот был на месте, хотя с недавних пор захаживал сюда редко. Последний раз в офисе Люба видела его очень давно, а вблизи вообще никогда.

– Почему сам Попович не пришел? – спросила в приемной секретарша.

Люба снова пожала плечами и ступила на порог еськовского кабинета.

Кабинет этот был до краев залит закатом. Конечно, имелись тут на окнах и отменные портьеры, и жалюзи, но жизнелюб Еськов предпочитал весеннее солнце. Когда Люба со своей папочкой шагала к его столу, рядом с ней шагала по ослепительной стене ее невозможно вытянутая тень. Тень была лиловая и очень смешная.

Именно на тень и смотрел Александр Григорьевич. Он улыбался, и его круглые щеки блестели трехдневной рыжей щетиной, будто осыпанные золотым песком.

– Что тут? От Поповича? – спросил Еськов, не гладя на папочку, легшую перед ним.

– Да, – ответила Люба скучным деловым голосом.

– Попович дурак, а? – задал Еськов следующий вопрос.

Люба не нашлась что ответить.

– Чего молчишь? – веселился Еськов, все еще глядя на длинную Любину тень. – Как фамилия?

– Поповича? – удивилась Люба.

– Твоя! Что за идиотские вопросы ты задаешь? Наверное, у Поповича весь отдел круглые дураки? Собрал по своему образу и подобию?

Люба молчала. Она знала, что это лучший выход из любой служебной передряги. Еськов такое молчание оценил:

– Что стоишь как пень? Воды в рот набрала? Тебе, впрочем, дурой быть простительно. Не знал, что у Поповича такой кадр в заначке. Ноги тебе меряли?

Теперь Люба совсем ничего не понимала. Она по-прежнему молчала, стиснув зубы. Даже слезы выступили на ее карих глазах, подкрашенных так натурально, что никто бы никогда не догадался, что их подкрашивали.

Только Еськов в Любины глаза не смотрел. Он выдвинул ящик стола, достал оттуда пестрый портновский сантиметр и ловко, как фокусник, всплеснул им, так что в воздухе нарисовалась восьмерка. В следующее мгновение он ловко притянул Любу к себе. Нащупав горячим опытным пальцем нужную точку на ее бедре, он наклонился, натянул сантиметр между этой точкой и Любиной пяткой и радостно возопил:

– Ага! Тридцать девять дюймов! У такой-то малышки! И Попович молчал!

Люба стояла ни жива ни мертва. Еськов так и не убрал своей руки с ее бедра. Невыносимый жар из этой большой руки изливался куда-то в потаенные глубины Любиного существа. Голова кружилась от горького запаха дорогого мужского парфюма. Люба понимала, что вот-вот потеряет сознание.

Как раз в эту минуту водянистые глаза Еськова наконец-то добрались до Любиного лица.

– Жаль, мордаха подгуляла! – заметил он весело. – Но это ничего. Это не главное!

И он улыбнулся так, что Люба наконец потеряла равновесие. Чтобы не упасть, она уперлась руками в его большие твердые колени.

– Ну, ну, Тридцать Девять Дюймов, не гони, – засмеялся Еськов. – Хотя… К черту твоего Поповича! Поедем-ка в «Парадиз». Хочешь?

Что такое «Парадиз», Люба не знала, но твердо сказала: «Хочу!» При этом она даже голоса своего не узнала. Да, совсем не Люба сказала «хочу!» – не практичная, добросовестная, трезвомыслящая Люба. Это сказал кто-то другой. Такого Люба от себя никак не ожидала. Ей должно было стать страшно, неловко, нехорошо, но было весело. Другая, новая Люба вдруг явно обнаружилась в прежней и полезла наружу изо всех сил. Полезла прямо сквозь толщу Любы привычной, скучной, ежедневной, полезла с треском и хрустом – даже дыхание сперло. Так, скорее всего, продирается бабочка сквозь постылые чешуи куколки, выбиваясь из сил и волоча за собой тугой рулон сморщенных, слежавшихся крыльев. Так, наверное, и Василиса (Прекрасная? Премудрая?) сталкивала и сдирала с себя лягушачью кожу.

Все, что случилось потом, Люба едва помнила: это происходило в другом измерении. Если бы мир перевернулся с ног на голову, и то не так переменилась бы Любина жизнь. Времена и пространства замешались в пестрый ком. Распутать его даже много дней спустя Люба не могла и не хотела.

Скажем, она не знала, что в какой последовательности было. Целые часы – или сутки? – провалились куда-то во тьму навсегда. Зато несколько мгновений плавали в мутной памяти, как обломки кораблекрушения, все время то приближаясь, то дрейфуя в сторону забытого прочно и навсегда.

Что Люба помнила точно? Немногое – например, что «Парадиз» оказался никаким не раем, а частными банями. Еще по дороге туда, в машине, Люба лежала на коленях бизнесмена Еськова, обвивалась вокруг его могучего торса и хохотала без причины. В банях она уже ныряла в бассейн в чем мать родила, хотя кроме Еськова мелькали там и какие-то другие люди. Они останавливались на нее посмотреть, и она махала им рукой.

Еськов нырял рядом, поднимая брызги и вытесняя, подобно Архимеду, изрядные массы воды. Он весь был покрыт золотой шерстью, тяжел и нечеловечески могуч. Легко, как лягушонка, он вытаскивал Любу из воды и поил шампанским.

– «Дом Периньон»! – кричал он.

В бокалы он наливал через верх, и шипучая пена текла по его локтям. Полбутылки он вообще выплеснул в бассейн. Люба хохотала.

Конечно, странно, что такое сумасшествие могло случиться, но Люба опьянела быстро и до самых глубин, до мозга костей. Опьянела она от всего сразу: от внезапности перемены, от голода после рабочего дня, от незнакомых мест, от шампанского, от небывалой мужской красоты и силы.

Она совершенно не помнила, куда она перенеслась потом, кто и во что ее одел, кто повез домой, чтобы отыскать ее заграничный паспорт (прошлым летом она ездила к двоюродной сестре в Бердянск). И уж совсем не могла она вспомнить, куда все делось после.

Наконец она открыла глаза. Сразу пришлось зажмуриться: до рези ясно и внятно нарисовалась прямо перед носом невероятная ветка, очень зеленая, полная незнакомых крупных листьев и солнечного света. Оказывается, Люба лежала на теплом песке. На ее животе покоилась мужская рука, тяжелая и горячая. Ее живот вдруг сам по себе вспомнил, что недавно она много раз любила кого-то до криков, до беспамятства.

Повернув голову, она увидела владельца «Сибмасла» Александра Григорьевича Еськова. Он лежал рядом с голым торсом, в тесных голубых плавках.

Такой странной картины Люба никак не ожидала. Предыдущие дни – а сколько их было, кто знает? – она совершенно заспала. Заспала, начиная с той самой минуты, как переступила порог кабинета, залитого закатным светом. Золотым, как шампанское. Точно! Как раз шампанского-то она много пила! И долго пила. Но не полгода же, раз сейчас лето?

Чтобы окончательно прийти в себя, Люба еще раз закрыла глаза и зрачками нарисовала под веками полный круг. Она всегда так делала, чтобы проснуться. Открыв глаза, она увидела те же чужие летние листья, ясное небо и незнакомый купальник на себе. Александр Григорьевич Еськов все так же, как гора, высился рядом. Тени незнакомой ветки скользили и мелькали по его животу. Выпуклые глаза Александра Григорьевича были прикрыты, золотоволосая грудь мерно дышала. И прибой дышал где-то рядом. Так что же это? Все-таки сон?

Люба пошевелилась. Еськов тоже вздрогнул и открыл глаза. Они были водянисты и бессмысленны. Зато знакомая улыбка расплылась на его губах.

– Где мы? – спросила Люба.

– На Мале, – ответил Еськов.

– Где-где?

– Мале. Атолл Мале. Не слыхала, что ли? Это Мальдивы. Эх, Тридцать Девять Дюймов, темнота ты!

Его большая рука шутливо и властно прошлась по Любе, от впадинки у ключиц до острых коленок. Люба наконец-то вспомнила почти все. Сердце больно запрыгало в груди. Ну да, она очертя голову поехала куда-то из «Сибмасла» вдвоем с Еськовым. А главное, они любят друг друга до безумия!

Чтоб проверить это, Люба приподнялась на локте и прижалась губами к толстым губам Еськова. Губы эти были сухие, сонно расслабленные, но Любе ответили тут же.

– Я люблю тебя, – прошептала Люба, обнимая тонкими руками могучую шею Еськова.

– А то! – отвечал Еськов.

– Люблю, люблю!

Это была единственная в мире правда. Значит, правдой было и непрошеное синее море, и теплый песок, и мерное движение света, и тени под незнакомыми деревьями.

Так вот она какая, настоящая жизнь!

Память Любе все-таки не совсем отшибло. От некоторых воспоминаний она вздрагивала как ужаленная. Только бы никогда больше не возвращаться в Нетск! В сырой март с лужами и насморками, к компьютеру, к дресс-коду! О, если бы всего этого больше не существовало никогда на свете! Тогда и сама Люба стала бы настоящей и счастливой. Так всю жизнь и проходила бы она в здешнем своем розовом бикини, помещавшимся в горсти, – босая, легкая, веселая, мигом до черноты загоревшая. Но главное, чтобы рядом был он!

Прошло два дня. Остатки прежней, полузабытой Любы, чья лягушачья кожа осталась пылиться в Нетске, уже дотлевали в пожаре ее новой жизни. Она теперь другая! Она красиво подстригла волосы и научилась так красить губы, что помада не держалась на них более пяти минут – она исчезала в поцелуях. Кто бы теперь осмелился сказать, что изваяно что-то подобное ее лицу на дурацком острове Пасхи!

Правда, изредка бывали другие, нехорошие минуты. Тогда кто-то серый и черствый нашептывал Любе, что ничего особенного не случилось, просто она стала очередной девочкой безбашенного Еськова. Срок такой страсти всем в «Сибмасле» был известен – от силы месяц. Больше Еськов не выдержит, соскучится. Тогда возвращайся к серой юбочке, к постылому столу, в вечную скуку.

Нет, этого не будет! Теперь все не так: она другая, и он другой. Раньше были глупые интрижки, а теперь любовь!

– Я тебя люблю, – то и дело говорила Люба Еськову.

И часто невпопад говорила, когда тот не ждал, а заказывал, например, обед официанту, коричневому, как мумия, или весело кряхтел под душем.

Но снова бубнил глухой чей-то голос: какая, какая может быть у тебя любовь к толстому невежливому человеку пятидесяти лет, который никак не может запомнить твою фамилию, да и зовет чаще Людой, чем Любой, а еще чаще просто Тридцать Девять Дюймов?

Пусть! Он лучше всех!

Люба сама удивлялась, как это ей удалось так смертельно влюбиться. Будто и не было никогда бойфрендов, с которыми она пробовала жить и найти какие-то радости в их присутствии рядом, в их глупых проделках в постели, в их скучных словах и даже в том, как много и часто они ели.

Все это было не то! Жизнь началась только теперь! Сама она, Люба, сделана теперь из радости от ног до макушки – без всяких примесей и теней. И жизнь – тоже радость. И он – главная радость. И чудо. И совершенство.

Люба отныне со странным отвращением глядела на молодых красавцев, которых полно было на пляже. Их мускулистые тела, правильные силуэты и гладкие лица казались ей безобразными. Она подолгу разглядывала их без всякого трепета и в каждом находила изъяны – то ноги кривоваты, то талия низкая, то уши торчат.

Вот она, свобода! Раньше, встречая красивых мужчин, Люба замирала, краснела, а ее сердце колотилось так, что начинало подташнивать. И всякий раз она хотела сквозь землю провалиться от своей некрасоты, от полной безнадежности и от жгучего желания этим красавцам принадлежать. Только они ее не хотели. И хорошо, если просто не замечали, могли и усмехнуться – мол, надо же, какая страшненькая.

Теперь Люба проходила мимо, не дрогнув бровью. Наконец-то ненужность всех красавцев мира сделалась очевидной. Пивной живот Александра Григорьевича, его подбородки, сомкнувшиеся с шеей, тяжелая поступь и широкое рыжебровое лицо воссияли в центре Вселенной. Воды Индийского океана, теплые, как суп, и глубокие, как бездна, были лужей в сравнении с океаном Любиной любви. Океан этот простирался до недостижимого горизонта и далее в бесконечность, понять которую можно, но вообразить нельзя.

Насколько любит ее сам Александр Григорьевич, Люба не задумывалась. Любит, конечно, раз утащил из «Сибмасла» на край света, в ослепительное счастье.

Любину же страсть Александр Григорьевич объяснял по своему разумению: «Жесть! Никто и не думал, что у мышки из отдела продаж в трусиках атомный реактор. Знаешь, кто ты, Тридцать Девять Дюймов? Рашен крейзи секс-машин!»

Безграничное счастье продолжалось пять дней. Люба истаяла от страсти. Ей казалось, еще немного, и она сможет летать, стоит только подпрыгнуть и поймать растопыренными руками горячую воздушную струю.

А вот Александр Григорьевич, кажется, устал. Он стал помногу спать, особенно днем – тяжелый, насытившийся Любой, обцелованный с головы до пят.

– Все, Тридцать Девять Дюймов, – хмыкнул он однажды. – Пора и честь знать. Жарко здесь, как в заднице.

Любе на Мале ничуть не было жарко, но раз он так сказал, значит, в самом деле жарко.

Они вернулись. Удивительно, но Нетск по-прежнему стоял на том же самом месте, что всегда. И Любин дом стоял, и фирма «Сибмасло». А в «Сибмасле» сидел Попович, как ни в чем не бывало.

Только вот солнца уже не было. В Нетске как раз разгулялся снегожор – сугробы уходили не в ручьи, а в густой пахучий воздух. Темное небо висело низко, сосульки рыдали, а у Любы то и дело кружилась голова от внезапности превращений. Оказалось, ее не было на рабочем месте всего восемь дней! Родителям сказали, что она ездила в командировку в Барабинск. Там-то она и загорела шоколадно с ног до макушки.

В Нетске Еськов объявил, что каникулы закончились, но сразу оторваться от Любы не смог. Они то и дело ездили в бани и в клубы с номерами. Раньше Люба не знала, что в Нетске пропасть подобных заведений. Еськов поначалу держал марку, но так устал, измучился и даже спал с лица, что в конце концов основательно повысил Любе зарплату, сделал в отделе замом главного специалиста – и исчез. Во всяком случае, в «Сибмасле» видеть его перестали.

– Заездила ты меня, – сказал он на прощание. – Тебе даже десятерых жеребцов будет мало. Найдешь их без проблем – морда лица у тебя гладкая стала, красишься неплохо, прическа новая тебе идет. Я уж молчу, что ноги от ушей. Дерзай и не поминай лихом!

Люба не поверила ни одному его слову и даже не обиделась. Она знала, что такая любовь, как у них, бывает одна на тысячу. Такое не может кончиться никогда!

И в самом деле, когда Александр Григорьевич немного отдохнул, отъелся и прибыл в офис для каких-то деловых переговоров, Люба прошла мимо взвизгнувшей секретарши прямиком в знакомый кабинет. Через полчаса переговоры были поручены Лундышеву, а Еськов с Любой поехали куда глаза глядят. Осели они в какой-то мексиканской бане. Загар въелся в Любину кожу намертво (а может, она стала наведываться в солярий?). Еськов снова поливал ее шампанским и гонял в бассейне волны своим тяжелым большим телом.

С того дня исчезновения Александра Григорьевича и воссоединения с ним стали чередоваться почти правильным образом. Он даже привозил Любу домой, в Суржево, где ей очень понравилось все, кроме золоченых интерьеров. «Это нехорошо, – поморщилась она, – напоминает Кремлевский дворец после реставрации Глазунова. Все желтое, все блестит – фу!»

Еськов смеялся и тащил Любу в лес. Там ослепительно, зеленая новая трава уже одолела старую бурую. Молодым листом пахло одуряюще, вопили и свистали птицы. Люба загорала на расстеленных одеждах, и ее длинные смоляные волосы темным ручьем сияли в траве. Она стала совершенно бесстыдной и очень хотела, чтобы их с Еськовым застукали в самую скандальную минуту. Тогда, казалось ей, все встанет на свои места, и ничего нельзя будет изменить и забыть.

Но ей не везло: то ли Еськов знал особо безлюдные, никем не посещаемые места, то ли свидетели проявляли редкий такт и, заметив издалека страстную пару, скрывались. Лишь однажды какой-то собиратель черемши, подслеповатый старый дачник – не из элитного Суржева, а из затрапезного Пучкова – набрел на влюбленных. Да и это случилось лишь потому, что старик все время алчно смотрел себе под ноги, а больше никуда. Он почти споткнулся о Любины туфли на высоченных каблуках. Только тогда он поднял глаза. Громадный розовый Еськов (к нему, в отличие от Любы, загар не лип совсем) так напугал беднягу, что, роняя черемшу, старик бросился наутек. Иногда он оглядывался – наверное, гадал, не примерещились ли ему влюбленные. Люба с хохотом вскочила, схватила ружье и выстрелила в воздух. Приклад больно ударил ее в нежное голое плечо. От этого и оттого, что птицы шарахнулись со всех деревьев и отчаянно заверещали, стало весело. Люба заулюлюкала. Дачник ломился в чащу, перепрыгивая через кусты. Еськов лениво усмехался. Его глаза были полузакрыты, шерсть ярко золотилась на могучем розовом теле. Это лес стоил Мальдив!

И все-таки Еськов стал пропадать все чаще, а отсутствовать все дольше. Любе он и сам не звонил, и ей своих телефонных номеров не давал. Найти его в тех таинственных местах, где он бывал без нее, она не могла и маялась любовью, как мигренью. Когда же Еськов снова стал прощаться навсегда, сулить десятерых жеребцов и демонстративно отличать признанных красавиц «Сибмасла», Люба решилась на крайний и отчаянный шаг – она отправилась в Суржево. К Галине Павловне.

Нет, она не собиралась устраивать сцен, открывать глаза на их с Еськовым роман и требовать Александра Григорьевича себе в безраздельное владение. Она знала, что это глупо и не пройдет: Еськов каким-то волшебным образом был привязан к жене намертво. Приворожен, как считали в «Сибмасле». Люба, конечно, хотела бы выйти за Еськова, но пока не знала, как это сделать. Да и не важно это было! Главное, она хотела его любви – той, что одна на тысячу. Они этой любовью связаны навек, никакие жены и подруги отобрать любовь не могут. Потому Люба даже не ревновала. Она просто хотела бывать там, где бывает он, а именно в Суржеве.

Галина Павловна Любу долго разглядывала и оценивала: «Эффектная и некрасивая. Явно деловая. Сашка говорил, что спал с ней и что она навязчива, распутна и утомительна. Он таких не терпит. Неглупа – надела широкие брюки, хотя у нее какие-то особые, знаменитые ноги. Может быть! Потому что остальное так себе. Почти дурнушка. Одета со вкусом, без всякого вызова, только блузка красная. Это исподволь возбуждает. Да, неглупа!»

Чтобы наверняка внедриться в Суржево, Люба нашла предлог: привезла якобы Александру Григорьевичу какие-то сомнительные бумаги. Пустячные выбрала бумаги, но с душком. Галина Павловна заинтересовалась. Они поболтали о делах в фир ме, и выяснилось, что Люба очень уважает Аллу Никитину, а вот Лундышева не только терпеть не может, но и подозревает во всяких кознях.

Держалась Люба скромно, говорила толково и со знанием дела. Галина Павловна прикинула и нашла, что хорошо бы иметь в отделе По по вича такого вот своего человечка без пре тензий.

Люба стала часто ездить в Суржево, чтобы попить чайку с Галиной Павловной. Они подружились. Люба, потупившись, рассказывала гадости про Лундышева и Поповича. Любовь научила ее тому, что прежде она презирала, – интригам и коварству.

Галина Павловна над рассказами Любы смеялась. Дела фирмы были ей не безразличны, но противны. Она чувствовала себя светской дамой, которая от скуки болтает с конторской крыской. Люба была неглупа и потому занятна. К тому же она честно призналась, что несколько раз переспала с Александром Григорьевичем, а теперь живет с бизнес-тренером Радецким. Это была сущая правда. Топорный Радецкий был Любе нужен, чтобы оттенять совершенства Еськова. Он был моложе, красивее, стройнее, элегантнее, образованнее, умнее Александра Григорьевича – и абсолютно ничтожен.

Оказалось, что Галина Павловна Радецкого тоже знает. Она одобрила Любин выбор, только посоветовала уговорить бизнес-тренера заменить природные зубы – прекрасные, крепкие, белые, но очень редкие – протезами. Другой совет касался замшевой шапки с ушками, которую Галина Павловна как-то видела на Радецком. Эту шапку надлежало выкинуть, а купить другую, вязаную, в полосочку.

Люба пообещала исправить бойфренду и зубы, и шапку. Тогда Галина Павловна посетовала, что гардероб мужа не держится более полутора месяцев, так быстро Александр Григорьевич набирает вес. И страшно потеет, особенно во время секса. Люба сочувственно кивнула, а сама чуть не разрыдалась от умиления.

Так завязалась женская дружба.

Поначалу Любин план сработал. Галина Павловна даже несколько раз просила мужа подбросить подругу в город. Тогда-то Любе и удавалось снова залучить любимого в Суржевский лес, где уже отпели птицы, поблекла трава, а в хвое посвистывал августовский ветер. Иногда в глубине чащи что-то громко трещало и падало. Пустое эхо долго повторяло этот невеселый звук.

– Эх, Тридцать Девять Дюймов! – вздыхал Еськов. – Надоела ты мне до чертиков. Вот нет у вас, у баб, чувства меры! Обязательно вам надо так все изгадить, чтоб потом и вспоминать было противно.

– Я тебя люблю, – отвечала Люба.

Ее голос всегда напоминал о весне, шуршащем снеге и нежном ветерке.

– На, люби! Ешь с потрохами! – отмахивался Еськов и начинал расстегивать штаны. – Смотри, допрыгаешься – не только рыло тебе начищу, но и из фирмы выкину.

Люба в ответ только смеялась:

– Не выкинешь! Я Галине нажалуюсь, а уж она-то тебе поддаст. Лучше молчи – ты восхитительный, прекрасный, единственный на свете.

– Еще и издевается!

– Ничуть. Ты что, вправду не знаешь, что ты единственный?

Такая любовь никогда не кончается. Одна только есть разлучница – смерть.

Глава 14

Еще один выстрел

24 декабря. 5.05. Суржево. Дом Еськовых.

Самоваров вздохнул, скрипнул креслом. Как продолжить беседу, он не знал. Люба сидела напротив, картинно скрестив ноги, в черном траурном платьице – шубку она сбросила на диван. Из-под низкой челки блестели карие глаза.

Люба молчала. Как? Неужели это и вся ее история?

Самоварову нехотя признался:

– Все равно не понимаю!

Люба фыркнула, и Самоваров подумал, то сейчас она снова назовет его дураком. Но она просто молчала.

– Я не могу понять, почему это случилось именно сегодня, – уточнил Самоваров. – Вы убили его довольно странным образом. Обида, ревность, охлаждение, горькое чувство оставленной женщины – все это бывает, согласен. Это мотив! И вспышка гнева могла случиться, и даже состояние аффекта. Но вы отправились в кабинет, взяли ключ от шкафа, достали этот дурацкий исторический браунинг… Никакой вспышкой тут и не пахнет. Больше похоже на хладнокровный расчет. Что за расчет? Почему вы дожидались этого вечера? Ведь ваш роман кончился не сегодня.

– Он не кончился. Мы любили друг друга до конца.

– Бросьте! Зачем тогда стрелять?

– Он отказался от меня, – гневно сощурилась Люба. – Он сам не понимал, что делал. Но сделал. У меня не было другого выхода.

– Как это не было выхода? Ежедневно в мире тысячи мужчин бросают своих женщин. И наоборот! Большинство и тех и других находят в себе силы это пережить. И вы, судя по всему, тоже были готовы. Вы же стали жить с этим, как его… на «р»… ну, у которого шапка с ушками?

Люба усмехнулась:

– Вот именно! Этот, на «р»! Он пустое место – так же, как все остальные мужчины. Кроме него. Вот вы, например, тоже оказались круглым дураком.

Все-таки дождался Самоваров комплимента!

Люба пояснила:

– Не обижайтесь. Вы дурак, потому что ничего не поняли.

– Да понял я все, – нахмурился Самоваров. – Тоже мне загадка века! История ваша донельзя банальная. Просто дико это все – пистолет с перламутром, потом танцульки под елкой…

– Ничуть. Сегодня был самый подходящий вечер. Я просто не могла такой вечер пропустить. Мы с ним не встречались уже два месяца: он сказал, что больше видеться со мной не будет. Что ему со мной тяжело физически и морально, что я энергетический вампир и страшная уродина и он сглупил, когда со мной связался. Что мне оставалось делать?

– Ну, не убивать же!

– Вы снова не понимаете! Я без него задыхалась. Самым натуральным образом задыхалась, как задыхаются астматики. Меня всю корчило от боли, в голове шумело, делать ничего я не могла – Попович даже докладную на меня написал. Два раза за последние десять дней я падала на улице – просто так, как подкошенная, не помня себя. Меня прохожие поднимали, думали, я поскользнулась. А я просто умирала без него.

Самоварова вдруг осенило.

– Может, вам просто надо было к врачу обратиться? Может, это астения, или авитаминоз, или что-то в этом роде? – сказал он.

– Вот сейчас возьму и брошу вам в голову этот вазон! – возмутилась Люба. – При чем тут авитаминоз? Я умирала без него! Только когда я видела его хотя бы мельком, немного отпускало. Я могла тогда дышать и жить – кое-как, но жить. А он все бегал от меня, прятался, запирался даже тут, дома. Когда я приезжала к Галине, он нарочно сидел в кабинете, закрывшись на ключ, и делал вид, что работает с документами. Я стучала, а он не отпирал. Я билась лбом в его проклятую дубовую дверь!

Самоваров сразу вспомнил дверь еськовского кабинета – эту грубую рижскую резьбу, эти ряды корабельных гвоздей и топорные скобы. Впервые он если не пожалел Любу, то понял, как несладко ей пришлось.

– А что же супруга господина Еськова? Она не удивлялась вашим выходкам, не ревновала? – спросил он.

– Она и не знала ничего. Галина умная как черт, но такая самовлюбленная, что ничего не понимает. До сих пор не понимает. Ей все по барабану! Я тут умирала, а она меня чаем поила и спокойно рассказывала, какой ее муж транжира и дурашка. Это ад, а не жизнь! Разве могло такое долго продолжаться?

– Вы могли бы куда-нибудь уехать… – начал Самоваров.

– Куда? Разве вы не знаете, что это все внутри? Из себя как уехать? И пока оттуда, из самой глубины (там, говорят, душа) черноту не вынешь, не выскребешь, никуда убежать нельзя. И то, что мучит, никогда не кончится. Вы посмотрите вокруг! Как мы живем? Серо, нудно, пресно, на каких-то пыльных низах, как насекомые – те, что без крыльев. Мы никогда не делаем того, что хотим. Но если однажды прорвешься хоть чуть-чуть наверх, к свежему воздуху, из пыли и тины, то назад уже нельзя. Летишь себе над теми, кто внизу копошится, и ничего не страшно.

– Даже убить?

– Угу. Мне сейчас так легко! – засмеялась Люба.

Глаза у нее сияли ровно и ярко, как две пуговицы. Снова Самоваров удивился, как ее в фирме терпели. Один только Попович чуял неладное и докладные писал!

Люба выпрямилась в струнку и вздернула подбородок, чтобы глядеть на сутулого Самоварова свысока. Она снова засмеялась:

– А говорили, что понимаете! Вот если б вы хоть раз взлетели…

– И что тогда?

– Вы бы тогда все отдали, чтобы снова это проделать. Я вот в своей жизни целых три раза летала. И знаете, когда в первый раз? В шестом классе.

– Ничего себе! – испугался Самоваров. – Что же вы тогда натворили?

– Догадайтесь! Я ведь была этакая невероятно тихонькая, смирненькая, серенькая чис тю-ля-зубрилка. Учителя меня обожали, но всегда за парту со мной сажали какое-нибудь хулиганистое убоище – для исправления. Убоище списывало у меня все подряд, таскало мои карандаши и фломастеры, толкало в бок, чтоб у меня тоже выходили кривые буквы. А потом за все хорошее еще и давало мне пинка! Не знаю, какой ожидался от всего этого педагогический эффект. Убоище вряд ли исправлялось, а вот я… Однажды мы с ним дежурили, но он, конечно, смылся со звонком. Я осталась совсем одна в страшно замусоренном классе, перед исчерканной доской. Как вы думаете, что я сделала?

– Разревелись? – предположил Самоваров.

– Ну да, я так обычно и поступала. Но не в тот раз! Тогда мне так обидно стало… И не только из-за того, что мне одной придется все эти кучи мусора убирать, а еще и из-за того, что я страшненькая, робкая, никому не нужная и со мной можно так по-свински поступать. Вот тогда-то в меня и вселился бес. Я взлетела!

– Как это? – не понял Самоваров.

– Я ничего не стала убирать! Наоборот, я выгребла из шкафа какие-то старые тетрадки и разбросала по всему классу. Я перевернула все стулья. Я вытрясла на учительский стол мусор из корзинки и надела на кактус чью-то забытую шапку. У, как мне было хорошо, как сладко! И я решила идти до конца. Я придвинула к стене стол, на него поставила стул и взобралась на невиданную высоту, прямо к портрету Льва Толстого. Цветным мелом я измызгала ему бороду – она стала сине-зеленой. Пририсовала рога и уши. Затем я перешла к Пушкину и Салтыкову-Щедрину. Этот особенно мне не нравился – пучеглазый. Всем классикам досталось! Моя рука дрогнула только перед Лермонтовым: он был такой печальный в своем красивом мундире. Я давно испытывала к нему некое эротическое влечение. Но бес оказался сильнее – я и Лермонтову намалевала фингал под глазом и длинные рога. Потом я крупно написала на грязной доске слово из трех букв, заперла класс и сдала ключ завхозихе.

Люба до сих пор торжествовала, вспоминая этот подвиг. Самоваров покачал головой:

– Представляю, как вам потом досталось…

– Ничего подобного! Пока я шла домой, веселилась и прыгала от счастья. Зато я не спала потом всю ночь, ожидала утра и расправы. И все-таки я была счастлива, что моя серая мышиная жизнь кончилась и теперь все будут ждать от меня чего-то невероятного, будут думать обо мне и говорить. Но не тут-то было.

– Неужели никто не заметил, какой погром вы учинили?

– Еще как заметили! – вздохнула Люба. – Только все лавры достались убоищу, которое сидело со мной за одной партой. Беднягу таскали к директору, ставили на позор перед классом, вызвали родителей. Папаша его, местный сантехник, выпорол наследника по первое число. Убоище рыдало и вопило, что не виновато и ничего не знает. У него даже алиби имелось – после уроков он пил за гаражами пиво в компании таких же уродов. Только ничего не помогло! Все знали, что мы с ним были дежурными. Отпираться бесполезно!

– И вам не было стыдно, что пострадал невиновный?

– Ничуть! Наконец-то и ему досталось. Только обидно было: никто даже мысли не допускал, что это моя работа. Любочка? Никогда! Такая трусливая, такая правильная, такая никчемная…

– И конечно, безнаказанность вам понравилась не меньше, чем буйство?

– Верно! Плохо было одно: ничего в моей жизни не изменилось. Я осталась все той же тусклой, старательной, никому не интересной Любочкой. Пока не пришел он… И тогда все переменилось в одну минуту!

– Это называется шоковая терапия, – грустно заметил Самоваров. – Тоже очень старая история: спящая красавица двести лет пребывает в летаргии, а потом является принц, и она вдруг открывает глаза. Тыква превращается в карету. Если башмаки, то годятся только хрустальные. И вечный бал!

Люба замахала руками:

– Ой, только не говорите мне про Золушку! Это гламурная пошлятина. Почему-то думают, что это история про замарашку-уборщицу, которая приглянулась принцу и попала из грязи в князи. А в сказке-то все как раз наоборот – там аристократку сделали замарашкой. Вот в чем несправедливость, которую потом исправили. Это не чудо, а торжество закона. Скучно, но справедливо. В золе и мусоре должны сидеть прирожденные замарашки. Там их место, и никаких карет им не полагается.

– Разве кто-то согласен считать себя замарашкой?

– Нет, конечно. Но всем с детства именно это в головы вбивают – на всякий случай, чтоб многого не требовали. Я, например, много лет понятия не имела, что я красивая, смелая и неотразимая. Я ведь красивая? Да?

Самоваров замялся и ответил уклончиво:

– Красота вообще-то понятие относительное. Вот в Средние века…

– При чем тут Средние века? У меня ноги тридцать девять дюймов!

Она выставила вперед ногу в узком сапожке. Нога действительно очень далеко простерлась от дивана, где Люба сидела. Самоваров невольно отшатнулся, но стоял на своем:

– Длинные ноги не причина убивать людей!

– Нет, причина! Он сделал меня такой. Я стала настоящей! Мне иногда казалось, что я прямо там, на Мале, из пены родилась. Вы видели морскую пену? Или только мыльную? И любовь родилась там. Это, кстати, мое имя. Он – единственный, кто это понял. Он необыкновенный, он лучше всех. И он все испортил, все предал, все забыл. Но ведь меня нельзя уже родить обратно, в пену!

Самоваров грустно покачал головой:

– Ясно! Золушка не желает возвращаться к тыквам, к крысам и к куче гороху, который вовек не перебрать?

– Вернуться невозможно. Все уже случилось. Без него я умирала, и он тоже без меня не мог жить. Не должен был. Только он этого не знал!

Теперь все правильно. Вчера вечером я пришла сюда и уже знала, что я сделаю и как. Это было нетрудно.

– Даже заманить Александра Григорьевича в спальню? – удивился Самоваров. – Вы сами только что рассказывали, что он избегал встречаться с вами.

Люба усмехнулась:

– Избегал? Наплевать! Он поднялся зачем-то в кабинет – я его подкараулила. Пистолет уже был у меня. В спальню дверь всегда закрыта, а я эту дверь открыла настежь. Он удивился и вошел, мы перекинулись парой слов. Я захотела его соблазнить. Он уже пьяненький был, податливый, смешливый. Ах, я так хорошо его знаю, так все помню! Он никогда головы не теряет, но после пары рюмок заводится с полуоборота и ищет женщину. Только тут он не завелся. Если б он захотел меня или сказал: «Выпрыгни из того окошка!» – ничего бы не было. Я бы любила его, как всегда, или без звука прыгнула бы в окно. Но даже такой – расслабленный, веселый, хмельной – он оттолкнул меня. Он опрокинулся на кровать, потому что отбивался от меня! Он не хотел даже вот так, мимоходом, вульгарно меня трахнуть. Ни искры желания, одна досада… Что мне оставалось делать?

Самоваров промолчал – не имело смысла повторять, как попугай, что убивать нехорошо и не нужно.

– Вы прямо с пистолетом в руках его соблазняли? – только и спросил он.

– Пистолет лежал на столике, под салфеткой. А еще Зинины резиновые перчатки, которые я взяла в туалете. Я ведь знаю, что после выстрела на руках остаются следы. Он лежал на кровати и читал мне мораль, а я надевала перчатки…

– Где же эти перчатки теперь?

– Я назад их положила, в шкафчик. Все шито-крыто.

– А ключ зачем в вазу бросили?

– Ключ я хотела сунуть Лундышеву в карман во время танцев. И сунула бы, если б он за стол не уселся. Смотрю, уже сидит, салат наворачивает. А ведь в любую минуту кто-нибудь мог заглянуть в спальню! После этого какие танцы… Пришлось ключ пристроить куда попало.

– Хладнокровия вам не занимать. Ловко вы все проделали!

– Вот и вы теперь поняли, что другого выхода у меня не было, – торжествовала Люба. – Теперь все правильно, и мне хорошо.

– Ах ты дрянь! Сучка! – вдруг раздался сзади голос зычный и гневный.

Люба и Самоваров обернулись. В дверях стояла Галина Павловна. Она была в белой атласной пижаме, без серег и каблуков, с волосами собранными в кукиш. Ее большое лицо в полутьме белело неестественно, даже слегка светилось – наверное, от какого-то крема. Больше всего Галина Павловна сейчас напоминала приземистого Пьеро и вид имела бы скорее комичный, чем грозный, если б в вытянутой руке не держала пистолет. Это был, конечно, не перламутровый браунинг – тот отправился на экспертизу в лабораторию. Галина Павловна вооружилась чем-то более современным и увесистым.

Самоваров силился разглядеть оружие. Неужели и вдова собралась стрелять? С ума она сошла, что ли?

– Эй, ты, чего заметалась? Шаг вперед – выстрел, – спокойно предупредила Галина Павловна. – Плотник, тоже встань с кресла и иди к стене, иначе и тебе достанется.

Люба замерла на диване, поджав ноги. Она инстинктивно прикрылась лакированной сумочкой. Из-под челки слепо блестели неподвижные глаза.

Самоварову пришлось встать. Только спасаться у стенки или за портьерой он не собирался, а шагнул к Галине Павловне:

– Послушайте…

Та злобно прикрикнула:

– К стенке! Не собираюсь я тебя слушать. Тоже мне, исповедник! Битый час точил лясы с этой тварью вместо того, чтобы связать ее и вызвать ОМОН…

– Зачем же ОМОН? – искренне удивился Самоваров.

– Молчать! В сторону! Дай мне ее сумку!

Она продолжала целиться Любе прямо в лоб. Самоваров кивнул и нарочито медленно подошел к креслу. Он протянул руку:

– Люба, отдайте сумку…

Но Люба тонкими пальцами – всеми десятью – в сумку так и вцепилась. Ее длинные ногти отливали лиловым. Она по-прежнему почти не моргала и куклу в человеческий рост напоминала не меньше, чем набеленная Галина Павловна.

– Отдай сумку!

Самоваров не понимал, что задумала Галина Павловна, однако ее лицо, ее грозно сжатый некрашеный рот и глаза-буравы ясно говорили: шутить не рекомендуется. Люба замерла, бессмысленно отвернувшись в сторону. Самоваров долго разгибал и отталкивал ее пальцы, прежде чем завладел сумкой. Лишившись своего щита, Люба закрылась скрещенными руками.

– Открой сумку, – потребовала Галина Павловна. – Да пошире! Вот так… Теперь иди сюда!

Самоваров двинулся к ней все тем же медленным шаркающим шагом. Он нарочно тянул время и прикидывал, как бы выбить сумкой пистолет из рук сумасбродной вдовы. На бросок он все-таки не решился: Галина Павловна следила за ним не мигая, а рука, сжимавшая оружие, была бестрепетна и сильна. Другой рукой Галина Павловна пошарила в кармане пижамы и достала скомканный платок.

– Ни шагу дальше. Лови! – приказала она.

Самоваров легко поймал платок на лету.

– Развяжи, только осторожно…

Платок оказался небольшим узелком – точь-в-точь в таких деревенские старухи хранили прежде накопленную мелочь. Может, и теперь хранят – Самоваров давно не общался с деревенскими старухами.

– Высыпь все в сумку и ничего не трогай. Никаких отпечатков! Вздумаешь лапать – буду стрелять!

Самоваров пожал плечами и вытряс содержимое платка в сумку. Это были какие-то колечки, тяжелые блестящие брошки и даже пара часов на колючих браслетах с камушками.

– Нечего разглядывать! Закрой сумку, – продолжала распоряжаться Галина Павловна. – Хорошенько, на «молнию», и брось на диван. А теперь к стенке!

– Вы совершаете большую ошибку… – начал Самоваров тягучим и умиротворенным голосом сказителя.

Именно такой голос был у психолога, который уговаривал алкаша, допившегося до чертиков, не расставаться с жизнью. Алкоголик стоял на подоконнике открытого окна восьмого этажа и качался от слабости и дурноты. Он смотрел вниз, но изредка все-таки хватался костлявой рукой за утлую раму.

Штатный психолог, солидный дядька в бархатном пиджаке, лысом на локтях и животе (он всегда донашивал на работе нарядные вещи), стоял сзади, в комнате. Он осторожно переминался с ноги на ногу, потому что боялся ступить в какую-нибудь пакость на полу. Особым голосом, внушительным и вкрадчивым, он повторял и повторял одни и те же правильные фразы. В дверях комнаты стоял курсант Самоваров. Ему было двадцать лет.

Сейчас Самоваров пытался говорить точно так же, как тот психолог. Ведь алкоголик тогда так и не прыгнул! Он стал вслушиваться и задумываться. Потом он даже повернулся к психологу, держась уже не просто за раму, а за ручку рамы. Этого поворота оказалось достаточно, чтобы Самоваров совершил кенгуриный прыжок к окну, схватил алкаша за хилую талию и втащил в комнату.

Галина Павловна, конечно, на алкаша ничуть не походила – она не была пьяна, отличалась спортивной крепостью тела, железной хваткой и отменной реакцией. Уговоры Самоварова не смогли ее убаюкать. Как только он завел речь о том, что не нужно волноваться, что все будет хорошо, что закон есть закон, а не дышло, Галина Павловна прицелилась, вытянув перед собой обе руки.

– Хватит трепаться, – сказала она. – Прямо как в американском каком-то фильме! Расчет на дураков, да? Не выйдет. Отойди к стенке! Сейчас я застрелю эту тварь при попытке ограбления.

Она стащила мои драгоценности, а когда я ее застукала, она пыталась меня убить.

– Чем? – не мог не спросить Самоваров.

– Какая разница? Табуреткой. И заткнись, наконец. Такой ты говорливый! Что, и ментам сразу начнешь все выкладывать, да? Вы же друзья, как я поняла. Плохо… Надо будет с тобой тоже что-то делать. Я, конечно, не зверь, но…

Этого только не хватало! Ничего нет глупее, чем ни за что ни про что под Новый год пасть от руки спятившей женщины в пижаме. Самоваров начал как можно строже:

– Галина Павловна, перестаньте! Это не метод, это не пройдет. Это безумие. Остановитесь! Вы погубите себя и своих близких! Вы не имеете пра…

Выстрел прозвучал оглушительно. Ночная тишина, которая еще минуту назад гасила все звуки, как вата, оказалась бездонной и гулкой. Звон разбитого стекла добавил шуму, а Люба, выйдя из оцепенения, вдруг завизжала. Совсем не весенним и слабым был ее голос, а ровным, высоким, невыносимым, от которого тут же заложило уши.

– Ах ты гад!.. Убью! – крикнула и Галина Павловна, потому что промахнулась.

Этого никак не должно было случиться. Она всегда стреляла прекрасно. И на этот раз рука ее тоже была тверда, а глаз верен. Но Самоваров успел швырнуть в нее розовую настольную лампу – первое, что подвернулось, что он мог схватить и поднять. Все прочие творения итальянского дизайнера были настолько тяжелы, что казалось, они прибиты к полу гвоздями.

Лампа попала Галине Павловне в руку. Пуля изменила траекторию, Люба осталась жива. Она продолжала визжать, зато свет погас. Теперь что-то падало, ерзало и скрипело в полном мраке. Галина Павловна выстрелила еще раз, наугад, туда, где на диване до сих пор, как она думала, ежилась Люба.

Больше вдове стрелять не пришлось – на нее набросился Самоваров. Хорошо, что Галина Павловна была в белом, а Самоваров все время смотрел на нее и чувствовал, где она и что делает. Низко пригнувшись, он прыгнул вперед, головой толкнул ее к шкафу, схватил за твердую широкую руку, больно вывернул. Пистолет вывалился на пол. Галина Павловна продолжала бороться. Несколько раз в темноте она впивалась зубами в Самоварова, вернее, во что-то противное, шерстяное – должно быть, пиджак попался. Она обозвала его гадко, грязно, несправедливо и пыталась ударить коленом между ног.

Вдруг она вся напряглась и заорала:

– Пусти! Она уйдет!

Мощной звуковой волной этот вопль сотряс внутренности Самоварова и тронул в глубине комнаты невидимые хрустали. Самоваров все еще прижимал Галину Павловну к шкафу. Ботинком он шарил по паркету, пытаясь отбросить пистолет как можно дальше, но никак не мог попасть в нужное место – Галина Павловна, очень сильная и к тому же скользкая в своем атласе, неудержимо рвалась вон.

– Пусти меня! – кричала она. – Сделай что-нибудь! Ведь уйдет!

Самоваров тоже понял, что Люба на четвереньках, стуча коленками по паркету, устремилась к двери.

– Уйдет! – голосила вдова.

Но в разных углах дома галдели уже голоса разбуженных людей, топотали ноги. Блеснул огонек в холле, а скоро и малая гостиная озарилась таким светом, что осталось только зажмуриться. Мамай, который отлежался в прачечной и потому был полон веселых сил, встретил Любу в дверях. Он густо залаял на потолок, так как не сразу понял, из-за чего вся суматоха.

– П…ц! Кто тут х…ню порет? – изумился охранник Серега, просунув в дверь невозмутимую физиономию.

– Боже мой! Опять шум! Когда это кончится? – ворчала в холле Зина. – У Саньки петарда взорвалась, что ли? Арику от выстрелов плохо, он спать не может.

– Да отпусти же меня, ты… как там тебя?.. – требовала Галина Павловна, притиснутая к шкафу. – Про нас бог знает что подумают!

Самоварову наконец удалось пнуть пистолет в угол. Он выпустил вдову.

– Извините, – скромно сказал он.

– Еще извиняется! Я тебя, блин, засужу!

– За что?

– Испортил все…

29 декабря. 14.35. Нетск, областной художественный музей, мастерская Самоварова.

Этот диван и в самом деле попал к Самоварову с помойки. Никакого будущего у такой вещи быть не могло: обивка изорвана и измызгана так, что лишь зоркий самоваровский глаз мог углядеть на ней мелкий сентиментальный цветочек. Одной ножки недоставало. В разные стороны торчали кудри пружин, а фанеровка спинки слоилась, как блинчатый пирог. Хлам, и больше ничего… Но линии, но пропорции, но размер, в конце концов! Чистой воды неоампир провинциального извода! Громадный диван-корыто, рассчитанный на полновесные купеческие тела – и на купеческие души, тронутые цивилизацией Серебряного века.

Сейчас этот диван выглядел молодцом. Он нежно сиял лаком и пестрел веселым репсом обивки, новым, но вполне стильным. Сидел на этом диване майор Стас Новиков. Он пил чай, уже третью чашку. С ароматной жидкостью цвета красного янтаря впивал он, как ему казалось, покой, уют и умиротворение. Такое уж это место. В музее всегда тихо, пахнет чем-то приятным и таинственным, кругом полно занятных вещей. В мастерской Самоварова всегда много диковин – старинные часы, которые тикают, щелкают и вызванивают невпопад, битые и клееные вазы, всякие странные стулья и столики, а также их ножки и ящички (они в работе, лежат отдельно). На мольберте красуется недавно конченный натюрморт – самовар, булки, баранки, чайные чашки, синие, с золотым нутром. Это Настя, жена Самоварова, постаралась. На взгляд Стаса, вышло довольно дико и пестро. Например, эту оранжевую булку с зелеными боками он поостерегся бы класть в рот. Но наверное, так и нужно теперь рисовать?

Хвалить Настину живопись Стас не решился. Однако он разнежился от чая, тепла и покоя, и захотелось сказать другу что-то приятное. Он знал, что Самоваров души не чает в своей жене-красотке, потому запустил руку в старинную жестяную коробку, полную печенья, и крякнул:

– Вкуснотища! Настя пекла? Мастерица!

Комплимент не прошел.

– Настя ничего не печет. Это из Косого гастронома печенье, – пояснил Самоваров. – Я там каждый день беру и тебе советую – всегда все свежее. Особенно ореховое хорошо.

– Угу, – согласился Стас.

Он поел еще печенья и остановился только потому, что в банке заблестело голое дно. Потом он стал думать, за что еще можно похвалить Настю. Все-таки за живопись? Самоваров, рекомендуя Косой гастроном, с нежностью глядел на натюрморт с дикими баранками. Стас почти поверил в эту минуту, что его друг счастлив в браке. Неужели ему так повезло? И что такое везение? Настя писала много картин, да еще и в театре работала, а вот готовка у нее совсем не получалась. Поэтому печенье было из гастронома, а за супы отвечал Самоваров. И такое счастье тоже бывает!

– Как там наша трепетная Люба? – вдруг поинтересовался Самоваров. – Дает признательные показания?

Стас поморщился при одном воспоминании о трепете:

– Чертова баба! Плетет всякую ерунду. С ней сейчас Рюхин мается. Адвокат у нее Ноговицын, а у этого перца первое дело невменяемость. Говорит, подзащитная сдвинулась на почве несчастной любви. Курам на смех!

– Ты думаешь, так не бывает?

– Нет, конечно! Даже если б она пускала слюни и грызла известку со стен, я бы все равно не поверил. История-то банальнейшая: бабу бросил богатенький любовник. Кончились для нее деньги, подарки, гульба, поездки в Африку – вот она и озверела. Привыкла к гламуру! Другого такого же дурака найти не смогла. И немудрено. Ты без помады ее видел?

– Нет, – признался Самоваров.

– Твое счастье. В общем, девушка оказалась хитрая, жадная и мстительная. До глупости.

Самоваров вздохнул:

– Мне она совсем не показалась глупой. Она, видишь ли, Золушка, которую прогнали с бала. Она Спящая красавица, которую принц разбудил и бросил. Это ее потрясло и убило.

– Разве ее? Это она пристрелила господина Еськова. И ты вслед за Ноговицыным будешь дудеть, что она невменяемая? Золушка!.. Для того чтоб Золушек изображать, есть драмкружки. Хотя, кажется, теперь все кружки позакрывали…

– Вот именно! – оживился Самоваров. – Когда у всех на уме только деньги, деньги, деньги, никто не может поверить, что бывает любовь, что кто-то от этого мучается, что для кого-то измена несовместима с жизнью, что кто-то готов ради любви на все, что…

– Постой, постой, Колян! – перебил его Стас. – Неужели ты полагаешь, что отстреливать изменивших любовников хорошо?

– Это нехорошо. Это мерзко, это отвратительно. Но это сделано не из-за денег.

– Сомневаюсь! Наша боевая брюнетка, если уж такая у нее любовь неугасимая, должна была не Еськову, а себе пулю в лоб пустить. Или таблеток каких-нибудь наглотаться. Вот это любовь! Кстати, так часто бывает, этому и я бы поверил. Так нет! Она стреляет в бедного дядьку, потом пляшет у елочки да еще и собирается на Кипр улизнуть. Если б ты ее не ущучил, Золушка преспокойно бы смылась. Хороша сказочка!

– Да не защищаю я эту Любу, – сдался Самоваров. – Чего ты кипятишься? Только вижу я тут не милый твоему сердцу корыстный мотив, а некое завихрение мозгов.

– Невменяемость?

– Нет, ничего медицинского! Но женщины иногда необъяснимы. И очень жестоки.

– Это точно, – обрадовался Стас. – Бабы контингент противный. А уж сколько врут! Кстати, ты со своей вдовой расплевался? Я имею в виду, жена Еськова за твои труды в подвале заплатила тебе или нет еще?

– Заплатила. И теперь я в Суржево ни ногой. А признайся, Галина Павловна Еськова тоже особа незаурядная.

– Еще бы! Чуть еще одно убийство нам не подкинула, – усмехнулся Стас. – И как это она так проворно подкралась, да еще и с пистолетом?

– Она нас с Любой элементарно подслушала. Думаю, ей не спалось, что немудрено. Спустилась вниз, увидела свет, услышала голоса, все поняла. Потом поднялась тихонько наверх, взяла ТТ и явилась мстить. А ты говоришь, одни деньги у баб на уме!

– Да ладно… Я другого не пойму – почему вы не слышали, как она совсем рядом бродит?

– Тапочки у нее мягчайшие – пух ангорских коз (так Зина говорит). Подошва лайковая. Ступаешь в таких неслышно, как ангел.

– Скорее как черт. Не боятся же некоторые жениться на таких пугалах!

Самоваров засмеялся:

– Тут ты загнул! Галина Павловна даже сейчас писаная красавица.

– Я не про красоту. Согласись, у нее на лице написано, что глаза выцарапает ни за что. Покойник и сам был не промах, как-никак чемпион области по греко-римской борьбе. Но и он, говорят, боялся ее жутко. Правда ведь?

– Не знаю. Они любили друг друга. Этого никому не понять, особенно Любе. А знаешь, кого я у нас в музее вчера видел? Стрекавина! Барда, что попал под раздачу в тот вечер.

– Пьяницу этого? – припомнил Стас.

– По жизни он трезвенник, а тогда напился от потрясения.

– Хорошо, хоть не схватился за пистолет! Вошел бы в коллекцию самоваровских монстров – страдальцев от любви.

– Он и вправду страдалец. Но самое любопытное, что Галина Павловна нашла его рыжую дочь. Они в обнимку в три ручья плакали на похоронах! Теперь они не расстаются. Галина Павловна, конечно, командует, потому что любит окружать себя свитой. Но дочь Стрекавина тоже довольна: нарядов ей накупили, к косметичке сводили.

– Ну вот, еще одна Золушка нам на голову! – фыркнул Стас. – А сам Стрекавин что?

– Говорю же, Стрекавин страдает – дочь на него теперь и не глядит. Ты, говорит, мне не отец, а чужой дядя, к тому же без средств. Зато клип его на телевидении крутят каждый день.

– Видел! Дрянь редкая. Но у меня, наверное, вкусы грубые, и я чего-то не понимаю.

Стас сказал это и снова покосился на баранки Настиного натюрморта. И вдруг показалось ему, что баранки подмигнули в ответ всеми своими разноцветными дырками, а часы на полке ни с того ни с сего залились нежным звоном. И солнечный зайчик на подоконнике стал почему-то таким розовым, каких в природе не бывает.

1

Песни Игоря Стрекавина сочинены Сергеем Алексеенко-мл.