Книга: Ящик Пандоры. Книги 1-2



Ящик Пандоры. Книги 1-2

Элизабет Гейдж

Ящик Пандоры

Книги 1 – 2

ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ АВТОРА

Я хотела бы выразить свою искреннюю благодарность следующим лицам и организациям за содействие и помощь в подготовке к печати данного романа:

Историческому Обществу США

Историческому Обществу Вашингтона

Международной Ассоциации дизайнеров одежды Коти

Нью-Йоркскому Историческому Обществу

Бруклинскому Историческому Обществу

Обществу фотографов Америки

Профессиональным фотографам Америки

Глену А. Бендеру, Армия США

Хенри Натаду, Армия США

Эрнесту X. Ханеку, МД

Особую благодарность выражаю также госпоже Тине Джеррард и господину Джону Кершу за их бесценную помощь в моих исследованиях о ранних годах работы телевидения, об американской промышленности по производству модной одежды и о международной политической ситуации в период с 1950 по 1964 гг. Искреннее спасибо актерам и очевидцам, которые великодушно поделились своими воспоминаниями о данной эпохе, но не захотели быть названными в книге.

Хотя бурные годы правления администрации Кеннеди и Эйзенхауэра положены в основу событий, происходящих в романе, я бы хотела предупредить читателя, что эта основа использована без намерения разоблачить кого-либо. Влияние и власть, которыми обладают некоторые герои романа, в действительности недостижимы, или не должны являться таковыми в свободном обществе.

И, наконец, я хочу поблагодарить господина Майкла Корда, госпожу Триш Ландэ и господина Билла Гроуза, моих издателей за их содействие и помощь; и господина Джея Гарона за его терпение, поддержку и дружеское участие к моей работе.

Элизабет Гейдж


Пандора – первая земная женщина. Зевс был рассержен на Прометея за то, что тот украл огонь у богов, чтобы дать его людям. Он приказал Вулкану создать существо из земли и воды, желанное для каждого человека. Вулкан создал женщину.

Афродита одарила ее красотой. Афина даровала ей безупречное владение искусствами. Грации облачили ее в красивые одеяния, и Гермес наделил ее способностью к лести и коварству.

Боги дали Пандоре шкатулку, которую велели никогда не открывать. Но любопытство пересилило, в конце концов она приоткрыла крышку, и все людские грехи, зло, заботы и беды разлетелись из шкатулки по миру.

Пандора захлопнула крышку так быстро, как только могла, но из содержащегося в шкатулке не успело исчезнуть лишь одно. Это была Надежда, единственное, что осталось в утешение человечеству.

ПРОЛОГ

1964 год

История редко заботится о том, чтобы дать должную оценку сомнительным героям, которые первыми обнаружили ее недостатки.

В конце недели все уже было кончено, и почти каждый в Вашингтоне и за его пределами мог почувствовать, что поворот в судьбе нации осуществлялся в направлении, явно не предвещавшем ничего хорошего. Именно тогда некоторые газеты выступили с заявлениями, что никто иной, как Дэн Агирре, соблюдавший спокойствие, несмотря на полнейшую неразбериху, окружавшую Хэйдона Ланкастера, подумал о Бесс и отправился на ее поиски.

И нашел ее.

Понятно, что все юридические агентства в ту ночь были в панике. Десятки агентов были посланы протестовать против всех кандидатов Республиканской, Демократической и прочих партий из-за того, что произошло.

Конечно, никто не видел в этом необходимости, так как опасность была уже позади. Это было скорее показное торжество полицейских властей, чем акт реальной защиты. Худшее свершилось, и ничего уже нельзя было изменить.

Но Дэн Агирре, блуждая по незнакомому зданию главного управления ФБР на Пенсильванской улице и сравнивая идеальный порядок, царивший там, с затхлой убогостью своего рабочего кабинета в отделении по расследованию уголовных дел, заинтересовался женой Ланкастера и позвонил агенту, ответственному за дом в Джорджтауне, проверить, там ли она.

– Она спит с одиннадцати тридцати, – последовал ответ. Ей дали успокоительное. Секонал. Она абсолютно отключилась.

Дэн посмотрел на часы. Было два тридцать утра. Какое-то время он стоял в задумчивости.

– Когда вы в последний раз видели ее?

– Один из наших людей дежурил около ее дома. Я не знаю сколько прошло времени. Может, час, полчаса. Ее велели не беспокоить. Господи, после того, что она увидела сегодня ночью!..

– Не могли бы вы заглянуть к ней? – спросил Агирре. Последовало молчание. Агирре чувствовал, как не хотелось агенту ФБР оказывать услугу кому-то со стороны. ФБР не выносило, когда их просили сделать работу для кого-то, особенно, когда эта просьба исходила от нью-йоркского полицейского.

– Послушайте, офицер… как, вы сказали, вас зовут?

– Агирре, Дэн Агирре.

– Послушайте, Дэн. Я исполняю данный мне приказ. Нам приказали успокоить ее, запереть и сидеть за дверью. Если вы хотите изменить эти приказы…

– Хорошо, – резко прервал его Дэн. – Джим Киприани где-то здесь. Мне попросить его, чтобы он лично приказал вам, или вы просто окажете мне эту услугу из вежливости?

При упоминании имени начальника агент нехотя согласился.

– Ладно. Не кладите трубку, я проверю. – Агирре услышал, как агент небрежно бросил телефонную трубку на стол в доме, которого он сам никогда не видел. Он мог только представить себе, как жили там Ланкастеры последние несколько лет, которые подняли Ланкастера от поста младшего сенатора до порога Белого дома. Кто мог тогда вообразить, что все это приведет к сегодняшней ночи? Агирре покачал головой. Слишком много таинственного было в простой человеческой истории, слишком много загадочного. Можно было охватить взглядом только узкий коридор человеческой жизни, видимый как будто через замочную скважину. Остальное оставалось в тени. Однако для натренированного глаза то малое, что можно было увидеть, имело слишком большое значение, чтобы проигнорировать его. События этого вечера, являющиеся теперь частью истории, произошли потому, что ни один натренированный взгляд, включая его собственный, не потрудился посмотреть в нужном направлении. Но что было, то прошло. Дэну Агирре надо было подумать о настоящем. Ему надо было быть уверенным, что Бесс Ланкастер надежно заперта в своем доме, потому что если это было не так, если она была свободна, тогда все менялось. История, которой был положен конец в глазах уже скорбящей нации, еще, по всей вероятности, не завершилась. Какое-то необъяснимое напряжение охватило Агирре, так как пауза на другом конце провода затянулась.

Наконец трубку подняли. Можно было расслышать, что там царила суматоха и раздавались чьи-то взволнованные голоса.

– Господи, – послышался в трубке голос агента. Я не понимаю. Она, должно быть, притворялась спящей. Она выглядела такой измученной, как раненая олениха.

– Она ушла, так? – спросил Агирре.

– Не более часа назад. Окно закрыто. Поэтому никто из людей, дежуривших на улице, ничего не заподозрил. О, боже, я ничего не понимаю.

– Ладно, – ответил Агирре, поджав губы. – Спасибо. Он повесил трубку и поспешил в соседнюю комнату, где было полно народу.

Киприани, толстый мужчина, чьи резкие остроты и хитрый взгляд несколько отличали его от стереотипного образа фэбээровцев, которыми он командовал, побагровел, услышав эту новость.

– Пошлите людей ко всем, кто находится в резиденции Ланкастеров, – распорядился он. – И отправьте кого-нибудь в офис Ланкастера и во все центральные учреждения компании. Черт побери все это!

Офис, казалось, сонный еще минуту назад в мгновение ока превратился в улей. Зазвонили телефоны, захлопали двери, оперативники спешили выполнять приказы. Дэн Агирре облокотился на стол Киприани, не обращая внимания на оживление, царившее вокруг него.

Я должен был это предвидеть.

Он никогда не встречал Элизабет Ланкастер. Но он знал о ней достаточно, чтобы понять, чего от нее можно было ожидать. Отчаяние ее было явно показным. Она бы никогда в жизни не позволила рушиться окружавшему ее миру, лежа в собственной спальне, в постели, окруженная какими-то безличными агентами.

Она стала действовать.

И Дэн Агирре, единственный из всех людей, находившихся здесь в этот вечер, начал размышлять, каковы могли быть ее действия.

Он посмотрел на Киприани, неглупого человека, но ограниченного в своих действиях организацией, в которой он работал. Некоторые функции ФБР исполняло отлично. Но вызов, брошенный им сейчас, выходил далеко за рамки их привычной деятельности, потому что они никогда не знали Хэйдона Ланкастера, сенатора и кандидата в президенты США, и, очевидно, совершенно не знали его жену.

Но Дэн Агирре знал.

Прошлое – вот что подсказало ему в этот вечер, что надо искать Ланкастера, вот что нависло над его женой, которая в данный момент спешила к своей невидимой цели. Долгое время Дэн, сам того не осознавая, держал в руках ключ к прошлому. Только несколько часов назад он понял, какое это имело значение.

Ну, что ж, лучше поздно, чем никогда. Теперь он знал, куда Бесс направлялась. Он поднял трубку и набрал номер.

– Это Агирре, – сказал он, когда ему ответили. – Слушайте, я сейчас же еду домой. Мне надо срочно вылететь в Нью-Йорк. – И посмотрел на часы. Его интересовало, сколько у него оставалось времени. Если она сбежала не более часа назад, то, несомненно, он приедет первым. В конце концов, ей надо соблюдать осторожность, а ему остается только сесть в полицейский самолет.

Про себя он решил больше никому не говорить о Нью-Йорке. Может быть, ему там вообще не поверят. Спеша к выходу из здания, он пытался подавить в себе это тянущее чувство. Казалось, судьба именно сегодня решила доделать все, что когда-то не успела завершить.

Наверное, ни один человеческий мозг не мог предвидеть то, что случилось. И ни одна человеческая рука не могла остановить того, что еще должно было произойти.

Эти семена были посеяны так давно… Теперь, когда ядовитые фрукты созрели, они заберут те человеческие жизни, которые захотят, и – возможно, возможно! – пощадят другие.

Лаура?

Вот это вопрос вопросов!

Итак, Дэн Агирре оставил позади себя ФБР и отправился один в ночь, чтобы сделать все от него зависящее для спасения Лауры. Даже если было уже слишком поздно.

* * *

В офисе горела только одна лампа под зеленым абажуром. Сенатор сидел за своим рабочим столом, в рубашке, туго стянутой подтяжками. Его пиджак висел на вешалке, которая когда-то стояла в его кабинете в Вашингтоне, сувенир от первого сенатора Палаты: по преданию, ею пользовались с самого 1859 года, уверяли, что на нее вешали свои шляпы Вебстер и Клей. Глядя на вешалку, сенатор испытывал чувство сожаления. Подобно многим другим вещам, это была реликвия, оставшаяся от того времени, когда его окружение соответствовало его власти.

Той самой власти, которую у него отнял Хэйдон Ланкастер.

В здании царила тишина. В этот вечер никто не работал. Внимание и законодателей, и публики было приковано к кампании, которая должна была определить судьбу нации. Законы, в конце концов, можно издавать и отменять в любое время. Выборы же президента были совсем другим делом.

Он взглянул на обнаженную девушку, стоящую перед ним на коленях. Она смотрела на него сквозь полуопущенные веки с любопытством и пониманием. Ее руки легко двигались по его коленям, волосы сбегали по стройной спине.

Аромат ее духов пересиливал запах сигаретного дыма, стоявший в кабинете. Одежда, в которой она приехала – шелковое платье, прозрачные чулки, маленький черный лифчик и трусики – лежала на полу там, где упала, когда она вяло демонстрировала стриптиз.

На ней были туфли на шпильках, несомненно, чтобы быть готовой ко всему, но она сняла их, когда поняла, что они только мешали тому, чего он от нее хотел.

Она была так молода! Несмотря на косметику, которая, казалось, должна была лишить ее лицо определенного возраста, было видно, что ей не более двадцати двух – двадцати трех лет. В этом возрасте его дочь была еще студенткой колледжа, далеко не равнодушной к шоколаду, волновавшейся при мысли о цвете своего лица и трогательно неуверенной, правильное ли решение она приняла, выбрав своей специализацией историю. Самая обыкновенная девушка.

Но существо, стоящее перед ним на коленях, было отделено от своих сверстниц пропастью даже большей, чем те деньги, благодаря которым она процветала. Поэтому в ее глазах была такая пустота. Она жила ради больших счетов, и он вынужден был признать, что она стоит таких денег. Во всяком случае, в своем бизнесе она была лучшей. Высокая, чувственная, неправдоподобно красивая, она сразу, как только вошла, поняла, какое ужасное состояние было у него, и согласно этому настроилась на определенный лад. Ее поза, сидела она или стояла, была зовущей. Каждое движение ее рук казалось непристойным, дотрагивалась ли она до перьевой ручки на столе старого сенатора, проводила ли пальцем по кушетке, подносила ли бокал шерри к своим губам. Когда она взяла молоток, подаренный лидером правящей партии в Вашингтоне дней двенадцать назад – один из экспонатов личной коллекции Калоуна – он в ее руках показался основным инструментом извращения.

Она понимала, что когда-то он был важным человеком. Она не отводила от него своего долгого взгляда даже, когда рассматривала фотографии, где он был снят рядом с Эйзенхауэром, Рузвельтом, Трумэном и другими великими. Все ее движения напоминали какой-то триумфальный танец, который она исполнила бы, если бы знала его затаенные желания.

Но он молчал. Может быть, это было частью его осторожной политической натуры. Или может, из-за катастрофы, которая разразилась за последние несколько дней, он просто и сам не знал, чего он хочет. Он и в самом деле не был уверен, правильно ли поступил, пригласив ее. Менее всего сегодня вечером он был склонен заниматься сексом. Но тем не менее, хотел, чтобы с ним рядом кто-то был. Он никогда не чувствовал себя так одиноко. Итак, она была здесь.

Она сразу же завела пошлый разговор, не успев даже удобно устроиться на кушетке. Девушка такого рода не могла терять время.

– Почему ты так смотришь на меня? – спросила она, обдавая его долгим томным взглядом, который, наверно, являлся сильнейшим оружием в ее арсенале.

– Я думаю, в твоей головке теснятся неприличные мысли. Я чувствую это отсюда. Не пытайся отрицать это.

Она поставила на стол свой бокал и встала перед ним. Ее стройное тело мягко извивалось, руки на бедрах.

– Что тебе больше всего нравится в девушках? – спросила она, расстегивая платье так, что оно само мягко сползло на пол, обнажая матовые части тела, на которых черное белье смотрелось как темные цветы. – Как насчет этого? – она расстегнула бюстгальтер и провела пальцем вокруг груди, твердой и большой. Ее глаза выжидающе остановились на нем. – Или тебе нравится здесь? – Тонкие руки провели по трусикам, стягивая их до колен.

– А здесь тебе нравится?

Затем небольшой поворот, показывающий ее спину так, что перед ним очутились полные, крепкие ягодицы.

– Или здесь тебе нравится больше? – пробормотала она, остановив взгляд на своем плече. – Тебе нравится там, где ты и сам не можешь предположить? Позор…

Она сделала шаг вперед, упала перед ним на колени и улыбнулась.

– «Милашка мой», – напевала она, расстегивая молнию на его брюках. – Ты, должно быть, важный парень, да?

Она начала играть с ним. Властность ее пальцев и губ изумили его. Ее ласки были похожи на обследование хорошей медсестры, движения были автоматические, быстрые, чтобы выполнить работу как можно быстрее.

Было приятно. Почти медицинская направленность ее действий нашла отклик в его душевной пустоте. Ее профессия была древнейшей и наиболее безжалостной профессией в мире. Скорее он сам, чем ее мастерство, вызвал оргазм быстрее, чем ожидал. Чувствуя это, она ободряюще что-то пробормотала и заработала интенсивнее.

В этот момент зазвонил телефон.

– Черт.

Было уже слишком поздно. Последний спазм прошел, но шок от неожиданного звонка погубил все удовольствие.

Он обругал себя за то, что не отключил телефон. Сегодня вечером он не ожидал звонков. Теперь придется отвечать.

– Ну что еще? – раздраженно проговорил он в трубку, глядя на девушку.

Минуту он слушал, тяжело дыша. Потом сразу покраснел.

– Вы уверены? – спросил он. – Когда это случилось? Девушка смотрела на него теперь озадаченно и с нетерпением. Он внимательно слушал, потом вздохнул, хотел задать вопрос, но промолчал. Он не мог поверить в то, что слышал.

– Ланкастер, – выдохнул он наконец. – О, Боже! Потом он выслушал вопрос от звонившего.

– Нет, – твердо сказал он. – Уже ничего. Никаких комментариев до завтрашнего утра. Ради Бога… Хорошо. Держите меня в курсе по этому номеру, если я сам не перезвоню вам.

Он положил трубку. Минуту он стоял в задумчивости, глядя в окно на ночное небо. Потом взглянул на девушку. Она смотрела как-то отстраненно, и в ее глазах был упрек. Она знала, что ее спектакль был уже забыт. Бизнес взял верх над удовольствием.

– Одевайся, – проговорил Эмори Боуз. – Уходи, – несмотря на командный тон, в его голосе слышалась жалость.



В конце концов, она сделала, что могла. Он нашел в кармане стодолларовые бумажки и бросил три на стол, пока она одевалась. Она надела пальто, взяла деньги и ушла. Он забыл о ее существовании. Новость, которую он услышал, заслонила все остальное.

«Ланкастер, – подумал он зло. – Идиот».

Даже таким абсурдным, казалось бы, образом Ланкастер умудрился расстроить его планы. Теперь он останется героем навсегда. Он навеки завоевал сердце народа. Это была победа, которой Боуз больше всего хотел избежать.

Ланкастер вышел из игры, именно этого добивался Боуз, но вышел победителем. Вечный победитель в глазах мира.

Эмори Боуз покачал головой, размышляя над иронией судьбы, которая обыграла даже его острый политический ум.

Он привык к постоянным превратностям в политике, но то, что произошло сегодня вечером, относилось более к таинствам судьбы, чем к возможностям простого человека. Так распорядилась история.

Эмори Боуз вздрогнул, когда дверь захлопнулась, и он остался один, представляя себе улыбку Ланкастера.

* * *

Чикагский вокзал был почти безлюден. Часы над входом, ведшим к поездам, показывали 4:08 утра. Там и сям группки пассажиров пережидали ночь. В одном углу спал матрос, положив голову на свой грубый чемодан, его почти гладко выбритая голова делала его очень молодым и уязвимым. Храпящий рядом пьяница, казалось, пытался придать себе респектабельный вид даже во сне, чтобы избежать ареста вокзальным полицейским до утра. Какая-то женщина с двумя тяжелыми сумками, большим соломенным кошельком и двумя спящими детьми сидела на одной из скамеек, уставясь в пространство.

Было сразу видно, что это эмигрантка, которая, без сомнения, ехала к мужу. Она смотрела на эту многообещающую Америку глазами чужестранца, который прошел огонь и воду и много таких же вот залов ожидания, пока добрался сюда.

Единственный продавец билетов, положив подбородок на руку, спал, сидя за окошком, не обращая внимания на журнал с девочками на своем столе. Где-то играло радио.

При звуке шагов билетер открыл глаза и судорожно сглотнул, когда увидел перед собой удивительно привлекательную молодую женщину. На ней был легкий плащ, который подчеркивал линию ее груди. Он увидел также, что у женщины в руках был кошелек и небольшой чемодан.

Да, мэм, – выпалил он с излишней галантностью. – Чем могу помочь?

Она оглянулась на пустую станцию.

– Когда отходит следующий поезд? – спросила она. Куда? – он заметил, как ее губы изогнулись, и уловил подобие улыбки в ее глазах.

– Да как сказать, – ответила она. Он пробежал глазами по расписанию.

– Через десять минут отправляется экспресс в Альбукерк – он прибудет на место назначения завтра, часов в восемь вечера. Или, погодите-ка, есть дополнительный поезд в Лос-Анджелес. Он прибудет в среду утром. Потом обычные поезда в Нью-Йорк, Филадельфию, Вашингтон…

Она покачала головой.

– Нет, не то.

И опять ее красота поразила его. У нее были каштановые волосы, мягкие и волнистые. Глаза, цвета аквамарина, блестели девичьим задором и игривой чувственностью.

Или, – продолжал он, с трудом отводя от нее взгляд, – в четыре тридцать поезд в Лас-Вегас. Вы прибудете туда очень рано утром. Там, наверно, полно народу в это время года, могу себе представить…

Лас-Вегас, – повторила она. – Звучит неплохо. Первый класс, пожалуйста.

Да, мэм, – он протянул руку за билетом, бросив долгий взгляд на ее нежные щеки и блестящие глаза. Тем времен она оглядела станцию.

Голос по радио, чистый баритон, гулко раздавался среди мраморных стен и полов. Песня была о любви, отметила она, и о потере. Мгновение она слушала, потом повернулась к билетеру.

– Двадцать три пятьдесят, – сказал он.

Она достала из кошелька пятидесятидолларовую банкноту.

– Слышали о великой новости из Нью-Йорка? – спросил он. Великую новость? – она вопросительно подняла глаза.

– О Ланкастере, – он покачал головой. – Ну и история! Ужасно. Такой симпатичный молодой человек. Я думал, он будет нашим следующим президентом. Я уже был готов за него голосовать. Но кто же мог знать, мисс!? Кто мог знать?

Она кивнула, тень осторожности заслонила выражение вежливого интереса.

– В утренней газете сообщалось об этой истории, – сказал он, показывая на газетный киоск в комнате ожидания.

Пока она собирала сдачу, ее взгляд проследил направление пальца.

– Спасибо, – сказала она.

– Кто мог знать, – повторил он, вздохнув. – Вот и все, что я могу сказать о мире, в котором мы живем. Господи, кто мог знать…

Он видел, как она пересекла комнату. Ее движения были легки и грациозны. Она казалась очень страстной и женственной.

Он заметил, что она направилась прямо к киоску, подошла к старушке, продававшей сигареты и газеты, купила «Трибьюн» и села на свободную скамью. Она долго изучала первую страницу. Заглавие было просто огромное, но заметка сама по себе очень небольшая, срочная информация, поступившая слишком поздно, чтобы ей могли уделить много места. Были приведены только беглые факты о том, что произошло.

Женщина закрыла глаза. Голос по радио пел о расставании и любви, которая не может умереть. Она все еще держала в руках газету и не могла видеть билетера, который заинтересованно наблюдал за ней из окошка своей кабины. Он не пытался угадать ее мысли, все его внимание было приковано к красивым ногам, видным из-под пальто, и блестящим волосам, струящимся по плечам. Она думала о Ланкастере. Как же так?

Эта история потрясла ее. Такого она совсем не ожидала. Она одна на свете знала, какова была позиция Хэйдона Ланкастера еще день назад и что должно было произойти с ним и со всей страной. Она же и сделала так, что это случилось. Почти ценой собственной жизни.

А теперь оказалось, что все это бесполезно.

Она подумала об Эмори Боузе. Ее проницательный мозг быстро работал, стараясь создать единую картину. То, что случилось с Ланкастером, исходило откуда-то слева. Вряд ли здесь замешан Боуз. В конце концов, планы Боуза насчет Ланкастера теперь были в прошлом. Благодаря ей, благодаря Лесли. И все же это произошло. В этот поздний час, когда все битвы были выиграны и проиграны и собиралась грязь вокруг будущего президента США, уже не выдвигались и не избирались новые кандидатуры – все, что могло, уже свершилось.

Лесли свернула газету, положила на сиденье рядом с собой и опять закрыла глаза. Она была так же далека от того, чтобы удивляться, как и от собственного длительного путешествия. Неожиданно она подумала о Бесс. Что должна была чувствовать Бесс сегодня вечером? Испытывала ли она горечь и опустошение? Или, может, наоборот испытала облегчение, что наконец окончилась битва, в которой она боролась до конца. Лесли не могла себе этого представить. В конце концов, она едва знала Бесс. Их пути лишь ненадолго пересеклись, благодаря Эмори Боузу. И все же только Лесли могла спасти и Бесс, и ее мужа.

Хорошо. Мир – это калейдоскоп, как кто-то однажды выразился. Один небольшой поворот колеса – и все становится другим. Все: и форма, и цвета создают совсем иной неузнаваемый образ. Даже правила игры, и те меняются. Навсегда. И безумные планы, и мечты игроков – навсегда забываются. Она взглянула на билет, сжатый в пальцах. Итак, Лас-Вегас, где решались судьбы сотен тысяч людей. Почему бы и нет? Это неплохое место, там-то она бы могла все это переждать.

Она посмотрела на скамейку, где неподвижно сидела эмигрантка обняв своих спящих детей, как будто защищая их. Америка, наверно, казалась ей суровой и равнодушной землей, повернувшейся к ней своей самой жестокой стороной. Она заставляла ее забыть родной дом и самой приспосабливаться к новым обстоятельствам. В то время, как у ее детей, таких крошечных сейчас, вскоре останутся лишь слабые воспоминания о старом доме. Меньше, чем воспоминания: забытая мечта, появившаяся у них непонятно откуда. Сейчас они спешили к новому будущему. Будущему, которое обнаружит свои ловушки, как всегда, слишком поздно. В одно мгновение, но слишком поздно, как рулеточный шарик.

Симпатичное лицо Хэйдона Ланкастера, промелькнувшее на странице газеты минуту назад, представилось ей, как улыбка Чеширского кота, полным очарования. Даже если оно увянет, его выражение, казалось, станет только значительнее. Все пари были проиграны, все обещания разбиты. Что осталось?

Лесли улыбнулась. Осталась жизнь. Жалкое утешение, но это единственное, что остается до конца. Боги были жестоки. И все же они обладали определенным чувством юмора, который часто оставался неоцененным людьми – их пешками. Итак, Лас-Вегас. Почему бы и нет?

* * *

Дэн Агирре по мокрой улице подъехал к стоянке, расположенной перед старым зданием фабрики. Он припарковал машину и вышел на тротуар. Его шаги странно отдавались в сыром ночном воздухе. Вскоре он оказался перед подъездом, увешанным батареей почтовых ящиков, рядом был прибит список жильцов.

Дэн нажал сразу на все звонки. Какой-то миг, показавшийся ему вечностью, ответа не было. Потом послышался вопрос одного из жильцов.

– Полиция, – ответил он громко. – Говорит детектив Агирре. Откройте дверь, пожалуйста.

К его облегчению, после небольшой паузы в замке раздалось жужжание, и он смог открыть дверь. Знакомый лифт ждал внизу, но он помнил, как медленно тот поднимался, и потому побежал по лестнице, перескакивая сразу через три ступеньки.

У него перехватило дыхание, когда он, наконец, достиг верхнего этажа. Пока он пытался отдышаться, заметил, что дверь Лауры была закрыта. Он постучался раз, два, держа свободную руку на спусковом крючке пистолета. Ответа не было. Он попробовал открыть дверь, она оказалась не заперта. Постучав еще раз, он нажал на ручку и распахнул дверь.

Он весь напрягся, когда заглянул в гостиную. Они были там вместе. Он сразу понял, что опоздал. Везде была кровь. Было трудно отличить одну женщину от другой, так как обе были покрыты красным месивом, которое казалось темным и липким под светом маленькой лампы. Инстинкт подсказал ему, что одна из них мертва. Она лежала, положив голову на руку другой, которая отрешенно сидела, облокотясь о кушетку. Агирре почувствовал, как его рука бессмысленно сжала пистолет под пиджаком.

Он вздохнул. Ему не оставалось ничего иного, как задать вопросы той, которая осталась жива.

Он подошел к ней, встал на колени и откашлялся.

– Что случилось? – спросил он.

Казалось, она не слышала. Она сидела совершенно спокойно, с отсутствующим взглядом.

– Мне очень жаль, – сказал он. – Но я должен знать. – Он дотронулся до шеи умершей, нащупывая пульс. Ничего. Выстрел прямо в сердце, решил он. Живая все еще смотрела в пространство, перебирая руками волосы погибшей.

От ее пустого взгляда по его спине пробежал холодок. Она выглядела как пришелец с другой планеты. Он подумал, удастся ли ему привести ее в чувство.

Потом он вдруг вспомнил о малыше.

– Что если?.. – он сделал движение в сторону спальни. Она кивнула. Это было едва уловимое движение, верный знак того, что она хотя бы понимала, что он находился здесь. Он подошел к двери спальни и с грохотом открыл ее. Там на кровати лежала маленькая фигурка, укрытая одеялом. Крови не было. Дэн Агирре, который сам был отцом, сразу инстинктивно понял, что мальчик был жив и крепко спал. Чтобы быть уверенным, он подошел к кроватке, откинул одеяло и, увидев, что ребенок спокойно спит, снова накрыл его.

Закрыв дверь, он вернулся в гостиную. Женщина все еще сидела на полу, прижимая к груди мертвое тело.

– Я должен знать, что случилось, – сказал он, обходя вокруг нее, – до того, как я вызову бригаду. Пожалуйста…

Через какое-то время она взглянула на него. Но, казалось, ее глаза смотрели сквозь него. Но что-то таилось за ними, за всей этой ночью. Наконец она заговорила, шепотом повторив его вопрос.

– Что случилось?

– Скажи мне. – Он дотронулся до ее окровавленной руки. Она не шевельнулась. Она казалась почти такой же холодной, как и мертвая женщина. Он знал, что так бывает от горя. Живые, порой, готовы последовать за умершими, которые слишком много значили для них.

Она попыталась сосредоточиться. Потом посмотрела на него.

– Мы все получили то, что и должны были получить. Он ждал, глядя ей прямо в глаза.

– Но мы не увидели, как это приближалось. Это все время приближалось. – Она казалась спокойной, как будто разбирала теорему.

– Если бы мы только видели.

– Я не понимаю, – сказал он. Ее глаза затуманились.

– Я тоже, – сказала она.

Эти слова, казалось, захлопнули перед ним дверь. Он чувствовал, как она ускользала от него. Теперь она ухаживала за мертвым телом, что-то нежно бормоча в неслышащие уши. Он не мог разобрать ее слов, так как она говорила шепотом, слишком слабым, чтобы его можно было понять.

Это были жуткие звуки. Хотя от него и ускользал смысл, но это бормотанье лишало его мужества, мешало встать, подойти к телефону и выполнить свою работу.

Мы все получили то, что и должны были получить.

Он встал. Взглянул на обеих женщин – живую и мертвую. Мертвая выглядела странно умиротворенной, живая – какой-то опустошенной.

Дэн Агирре вздохнул. Он видел много убийств, но смерть никогда раньше не оказывала на него такого впечатления. Казалось, она поглотила комнату, время, весь мир. С усилием он повернулся к телефону. Фотографии на стене завертелись перед его глазами, а застывшие выражения лиц усиливали впечатление от случившегося.

Но мы не видели, как оно приближалось. Если бы мы только видели.

«Пусть будет так», – решил он. Больше нечего было сказать. «Слишком поздно, – подумал Дэн Агирре. – Слишком поздно».

КНИГА ПЕРВАЯ

РАЗМЫШЛЕНИЯ В ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ

I

22 апреля 1933 года

Они родились в один день в больницах, которые находились в четырехстах милях друг от друга. Было уже поздно, когда Деймероны вошли в холл Фэмили Хоспитал, расположенного в загородной части Кливленда. Они направлялись в Луизиану, и у них не было своей собственной акушерки. И не было никого, кто бы мог принять новорожденного, за исключением прислуги.

Главным врачом был доктор Фирмин, молодой выпускник Толедской медицинской школы, который обосновался здесь.

Серьезное поведение маленькой измученной женщины, Мэг Деймерон, было полной противоположностью манерам ее мужа Роберта. «Зовите меня просто Боб», – сказал он медсестре с усмешкой в глазах, а его очарование странно не соответствовало волнению и состоянию его жены. Беспокойство вызывали узкие бедра женщины, мало способствующие нормальному рождению ребенка, и за ней усиленно наблюдали в течение четырех часов, пока проходили роды.

Тем временем, рано утром в Южной части Чикаго пара эмигрантов вошла в дежурную палату больницы Майкла Риза. Их звали Белохлавек и, как и у большинства недавно прибывших в Америку, у них также не было своего врача. У миссис Белохлавек в полночь стали отходить воды и начались роды. Эта пара была совершенной противоположностью Деймеронам. Миссис Белохлавек – непроизносимая фамилия чешки легко слетела с ее губ – была красивой, мягкой женщиной, которая умудрялась улыбаться сестрам, несмотря на боль. Ее каштановые волосы были собраны в пучок. У нее был хороший цвет лица и приятная манера общаться, будто извиняясь за суету, которую доставляло ее положение.

Ее муж, суровый, напряженный человек, чьи черные глаза выражали подозрение и неодобрение всем и всему вокруг, включая и его жену, из-за которой он оказался в центре всеобщего внимания. Доктор Уилс Дьел, опытный врач, взяла на себя заботу о родах.

Сокращения были нормальные. Сестры стояли рядом, а мистер Белохлавек угрюмо сидел в комнате для посетителей, ожидая рождения своего первого ребенка.

Случилось так, что ребенок Деймеронов родился первым. Молодой доктор Фирмин во время долгого ожидания, когда миссис Деймерон разродится, был занят другими пациентами, и в последнюю минуту его срочно вызвали к пациенту в другой конец коридора. К моменту, когда он вернулся, готовый решить возможные при родах проблемы, ребенок уже выползал на свет. Это была девочка. Легко было заметить, что у нее будут рыжие волосы и светлый цвет лица. Очищая ее дыхательные пути, доктор испытывал странное чувство. Казалось, будто этот очаровательный ребенок пытается ему что-то сказать, срочно и удивительно по-взрослому.

«Я ждала тебя, – казалось говорила она в то время, как ее глаза впервые открылись – светлые, затуманенные, уже слегка окрашенные цветом изумруда, какими они должны были стать позже, – а тебя все не было».

Врач отогнал от себя это чувство. Убедившись, что и мать, и ребенок в порядке, он заторопился к ожидающему его пациенту.

* * *

Между тем в Чикаго доктор Дьел наблюдала нормальное рождение девочки Белохлавек. Этот ребенок был очень спокойным, даже не плакал. Хотя ее кожа была светлой, было видно, что она будет темноволосой и темноглазой. Она, казалось, вся была поглощена собой и не интересовалась тем, что происходило вокруг нее.

И все же, как отметила доктор, в ней было что-то особенное. Глаза девочки были очень большими и удивительно глубокими, хотя, конечно, она была еще слишком мала, чтобы уметь останавливать взгляд на чем-то. Она смотрела на новый мир с молчаливым согласием, как будто видела слишком много и уже обладала каким-то внутренним знанием, которого не должно быть у такого крошечного ребенка.



Доктор Дьел была разочарована, увидев, что этот недружелюбный чешский папаша вовсе не был рад, когда ему показали ребенка. Было ясно, он надеялся, что его жена подарит ему сына и наследника. В его словах, обращенных к ней, слышался плохо скрываемый упрек. Каждый мог понять это, несмотря на то, что он говорил на своем языке.

Доктор была поражена этой мужской нечувствительностью.

Сама она не только считала, что новорожденная девочка очень красива, но и не могла удержаться от восхищения ею. У врача даже появилось желание узнать, как сложится жизнь девочки, когда она вырастет. Но подобные чувства были знакомы многим врачам, которые принимают роды. К концу своей смены доктор Дьел уже забыла впечатление, которое произвела на нее маленькая девочка Белохлавек – и в самом деле, какая до смешного сложная фамилия.

Она пришла домой в шесть утра и больше уже не вспоминала об этом.

В Огайо тем временем доктор Фирмин присматривался к тому, что может понадобиться ребенку миссис Деймерон. Ему было приятно видеть, что отец, чей ирландский акцент стал еще более явным после длинной ночи ожидания, совсем не был разочарован, что родилась девочка, а не мальчик.

Хотя рождение ребенка, казалось, не сделало счастливой суровую миссис Деймерон, ее муж от радости раздавал всем сигары. Он весь дрожал от восторга, что у него родилась дочь.

Деймероны покинули Огайскую больницу через день и продолжили путь к своему новому дому в Сент-Луис. Семья же Белохлавек отправилась из больницы Майкла Риза в свое бунгало в Саус-Сайд в тот же день, когда родилась их дочь.

К началу следующего дня сообщения об этих родах остались лишь в регистрационных записях больниц, и свидетельства о рождении девочек были оформлены в соответствии с установленным в штатах Огайо и Иллинойс порядком. Официальный мир забыл о девочках. Никого не заботила мысль, что все великие исторические фигуры, злодеи и герои, были когда-то беспомощными детьми. Врачи сами сыграли маленькую роль в изменении будущего нации, приняв на свет двух крошечных девочек в эту холодную апрельскую ночь. В конце концов, огромное число детей родилось до этих девочек и сколько еще родится…

Так закончились обычные происшествия этой ночи, и они уже становились прошлым.

А будущее только начиналось.

* * *

Лаура – такое имя было выбрано для маленькой девочки семьей Белохлавек – запомнила первые семь лет жизни как постоянное метание своей детской души между двумя конфликтующими сторонами – матерью и отцом.

Джозеф Белохлавек был портным. Он привез это искусство вместе с горечью из Чехословакии. Он ненавидел Америку, несмотря на ее хваленые возможности, и проводил все свободное время в угрюмых размышлениях о своем прошлом в родной стране.

У него там была любовь – хотя об этом его дочь никогда не должна была узнать – девушка, чьи состоятельные родители не разрешили бы ей выйти за него замуж, так как у него не было земли и он был не из обеспеченной семьи.

Из-за этих обстоятельств, в которых его горячий характер сыграл немалую роль, он отрекся от своей любимой и сошелся с девушкой – Мариной, на которой позднее женился. С ней через некоторое время он эмигрировал в Америку. И хотя Джозеф Белохлавек понимал, что выиграл во всех отношениях – Марина была любящей и умной женщиной, намного превосходившей его довольно мелочную прежнюю подружку, и в Америке его ожидало гораздо лучшее будущее, чем на родине – он так и не смог смириться с действительностью, подавить в себе чувство протеста.

За первые годы своей жизни маленькая Лаура быстро привыкла к тому, что ее отец как бы и не являлся членом семьи. Он работал с раннего утра до поздней ночи в тесной швейной мастерской за их бунгало. И когда он не шил, то делал покупки для фабрики в центре города. Во время обеда он заходил на кухню, не говоря ни слова, пока ел, едва слышным вздохом реагировал на рассказы жены о соседях и быстро уходил в мастерскую работать. Он никогда не говорил со своей дочкой во время еды, не целовал ее на ночь.

Лишь его долгий, недовольный взгляд, полный сожаления, показывал, что он помнит о ее существовании. Девочка была еще слишком мала, чтобы понять, как огорчен ее отец отсутствием сына, который носил бы его фамилию. Не знала она и о последующих выкидышах, лишивших ее мать надежды иметь еще одного ребенка.

Но она была чувствительным ребенком и скоро поняла, что ее существование чем-то раздражало отца. И она инстинктивно льнула к матери, чьи теплота и понимание стали для нее единственной защитой. Они вдвоем наблюдали жизнь большого американского города. Лаура, для которой это была единственная знакомая земля, научилась уживаться с парадоксами красоты и опасностей в Саус-Сайд, о которых рассказывала ей мать. Та все еще не могла хорошо говорить по-английски, и ее понимание Нового Мира было больше основано на слухах и фантазии, чем на реальном знании.

Тем временем отец оставался угрюмым, отталкивающим человеком. Лаура избегала его. Слыша его приближение, пряталась по углам и не произносила ни слова в его присутствии. Она не понимала, что в его глазах ее рождение завершило процесс ссылки и отчуждения, который начался его женитьбой.

Он мечтал стать землевладельцем в родной Чехии, уважаемым друзьями и родственниками, иметь сына, который унаследовал бы его имя и владения. Вместо этого он так и оставался неизвестным эмигрантом, плывущим по течению в суматохе чуждой страны, где ни имена, ни люди не удерживались, смываемые равнодушной рекой коммерции и прогресса. Итак, в глазах Лауры ее отец олицетворял холодность и безразличие города, а не тепло и защиту домашнего очага. Она боялась его больше, чем кого бы то ни было.

Так продолжалось до того дня, когда он начал учить ее шить. Была зима. Мать послала ее к отцу с каким-то поручением. Когда она вошла, он работал над куском ткани на старой машинке, которая стоила ему всех его сбережений.

– Привет, – вдруг сказал он на чешском, – садись ко мне на коленку и учись.

Она наблюдала, как иголка танцевала по темному куску материи. Быстро вверх и, замедляя свой ход, вниз, согласно каким-то таинственным командам, исходившим от напряженных, осторожных рук ее отца. Она уселась поглубже на его коленку, испуганная острым маленьким орудием, вонзавшимся в мягкую материю. Потом, к ее удивлению, отец перерезал нитку, вывернул материю, и она увидела, что это была хорошо сшитая блузка, таинственно возникшая, как кролик из шляпы фокусника.

Джозеф Белохлавек видел, какой интерес дочь проявляла к его работе, и начал учить ее. Несмотря на свои годы она приняла этот вызов как должное. Она восхищалась самим процессом шитья, превращавшим бесформенные куски ткани в выкроенные детали одежды, пока законченный предмет не появлялся во всей красоте формы и цвета.

С этого первого дня Лаура обнаружила, что она, наконец, переломила отношение отца к себе. Ей никогда не приходило в голову, что ее талант к шитью позволял отцу воображать, что она и была тем самым наследником, которого его жена не могла ему дать. Несмотря на это, Лаура была счастлива, что ее приняли, и ей нравилось сидеть на его коленях в мастерской и управлять машинкой. Иногда он шил ей платья из оставшихся кусков материи, которые находил в городе. Он примерял их на нее, его пальцы были странно мягкими, когда оборачивали одежду вокруг ее маленького тела. В эти моменты в его прикосновениях чувствовалась теплота, которая заставляла ее сиять от радости. Но за стенами мастерской он был такой же отец, как всегда: молчаливый, занятый, поглощенный горькими воспоминаниями и ненавистью к миру, такой сильной, что Лауре казалось, что эта ненависть включает и ее, и мать.

Получилось так, что она вела теперь двойную жизнь. Льнула к матери, когда ей требовалось нежное прикосновение, поцелуй, улыбка, в то же время тайно ожидая моментов, когда в уединении мастерской она могла восстановить свою близость с отцом. Апофеоз этой близости наступил в День Благодарения, когда ей было шесть лет. В одну из своих поездок по магазинам ее отцу удалось достать прекрасный сатин в пастельных тонах, и он удивил ее в День Благодарения совершенно законченным костюмом клоуна, в стиле Арлекино, дополненным симпатичными деталями: дудкой, фальшивым носом и очаровательной шляпкой конической формы.

Это был самый прекрасный костюм, который Лаура когда-либо видела или представляла. Когда она вышла, держась за руку матери, то оглянулась назад и увидела отца, стоявшего на ступеньках и смотревшего на нее. Он бы ни за что не стал принимать участие в чуждом ему празднике Америки, посещать соседей, но он помахал ей на прощание, глядя на нее с гордостью, и во взгляде его, казалось, блестела вся та любовь, которой он лишал ее все эти годы.

Она поворачивалась, чтобы помахать ему снова и снова, цепляясь за руку матери, заставляя ее приостанавливаться. Папа понемногу отдалялся, все еще махая ей, отвечая на любовь дочери взглядом, полным хрупкой нежности, который, казалось, говорил:

– Я знаю, малышка. Я знаю, я холодный человек и ожесточенный, но я все равно люблю тебя всем сердцем.

Воспоминания об этом вечере заслонили впечатления от ранних лет жизни Лауры. И ступенька, на которой стоял отец, и свет, в котором был виден его тонкий силуэт, и осторожная улыбка на его губах – всему этому суждено было исчезнуть скорее, чем она могла предполагать. Следующей весной родители Лауры умерли.

Их чешский родственник говорил о новых, необъятных возможностях, открывающихся в Милуоки, и отец Лауры, который никогда не любил Чикаго, тут же решил переезжать. Он заполнил шаткий нанятый фургон их вещами, и они отправились в путь двадцать первого марта, холодным утром, когда бушевала буря, и злые ветры с озер принесли неожиданно дождь со снегом. Они ехали весь день, продвижение затруднялось большим движением и скользкими дорогами. Лаура спала на коленях матери, когда машина, ехавшая навстречу, потеряла управление и столкнула с дороги громоздкий фургон.

Лаура во сне потеряла сознание, так как ударилась головой о приборную доску. Она проснулась через сорок восемь часов в одной из больниц Висконсина. На стуле около ее кровати сидела женщина, которую она раньше никогда не видела. Изумленному ребенку сказали, что ее родители теперь на небе, но о ней будет заботиться ее семья. Ее повреждения каким-то чудом оказались легкими и через две недели ее выписали из больницы и доставили в Нью-Йорк, где длительным решением семейного совета было принято, что заботу о ней возьмет на себя дядя Карел и его американская жена Марта. Наделенная природой детским талантом смиряться с судьбой, Лаура приняла свое новое окружение с широко открытыми глазами и никак не показала, что сама она переживала сейчас ссылку, похожую на ту, которая с корнем вырвала ее родителей из родного дома и превратила в сбитых с толку странников, отрезанных друг от друга так же, как и от мира.

Она просто начала все сначала. Первые семь лет ее жизни стали предысторией, такой же неясной, как и предыстория обычного человека – смутное время, пережитое и забытое.

Будущему предстояло открыть, кто она.

* * *

Деймероны назвали свою дочь Елизабет в честь ирландских тетушек, кузин и бабушек. Она была красивым ребенком. Таким красивым, что по сути дела почти со дня рождения стала частью длительной войны, которую вели ее родители со дня своей свадьбы.

Боб Деймерон был красивым мужчиной и большим любителем женщин. Ростом он был чуть выше шести футов, лысеющий со светлыми волосами и приятным цветом лица. В его глазах была усмешка, а манеры были изысканны и несколько забавны. Наготове у него всегда были ирландские шутки на любовные темы, подходящие для любой ситуации.

Боб был популярным и успешным торговым представителем одной из фирм Луизианы, которая производила кухонное оборудование и небольшие приспособления, облегчающие труд домохозяек. Он был также хорошо известен в городе как местный политик, который собирал голоса, чтобы получить билет демократа, делая много шума из мелкого покровительства своим избирателям, из всего – от помощи владельцу магазина с небольшим кредитом до того, чтобы самолично удостоверяться, что мусорщик тщательно убирает аллеи в его районе, не оставляя пустых бутылок и консервных банок. Никто из тех, кто знал Боба Деймерона, не мог понять, как такой подтянутый, мускулистый любитель жизни мог жениться на таком сухом существе без чувства юмора, каковым была его жена.

Флора Деймерон никогда не обладала ни личным обаянием, ни интересом к чему бы то ни было. Она проводила все время или моя и перемывая скромный дом, которым владел Боб в рабочем районе, или запираясь на кухне, куда не допускались ни ее муж, ни дочь. Ходили слухи, что Флора принесла с собой приданое, которое было совершенно необходимо Бобу именно во время его женитьбы. Что было несомненно, если и не доказано, так это то, что у Боба было много приключений до его женитьбы и много после. В своем бизнесе и по политическим делам он встречал десятки женщин. Он испытывал свое физическое очарование на многих из них, многим он щедро уделял свои время и энергию, ограничиваясь, правда, только замужними женщинами, так как только они имели благоразумие понять ограниченность его обязательств перед ними и оценить это.

Боб не выставлял напоказ свою супружескую неверность. Наоборот, он использовал весь свой такт и ум, чтобы скрыть это как можно лучше. Несмотря на это, его далеко неглупая жена не была в неведении. Хотя она и не обвиняла его в лицо, ибо негласные законы этикета предписывали именно такое поведение жены, ее подозрительность и недовольство проявлялись в ненависти к Америке, за чем стояла плохо прикрытая ревность к мужу.

Боб сделал целый спектакль из своей любви к жене. Но те, кто проводил вечера с Деймеронами, привыкли к тому, что Флора отталкивала его с неодобрением, когда он пытался обнять и поцеловать ее в щеку. В эти моменты забота о приличиях отступала перед неодобрением постоянного вероломства ее мужа. Она так и не простила его. И по странной закономерности она перенесла эту неприязнь и на свою дочь. Так как маленькая Елизабет – ласково прозванная Бесс любящим папочкой в честь какой-то там его тети, которую он обожал, будучи еще мальчиком – была не только очень красива с самого рождения, но быстро превратилась в капризного и хитрого ребенка, который раздражал родную мать. У нее были прекрасные рыжие волосы, блестящие зеленые глаза и матовая кожа с веснушками на лице. Она была хорошо сложена, и в ее движениях проступала природная грация. С самого начала было очевидно, что она знала, как обвести отца вокруг своего маленького пальчика. Он ни в чем не мог ей отказать. И в ее глазах зажигался хитрый огонек, когда она играла с ним, что вряд ли оставалось незамеченным ее обидчивой мамашей. Флора Деймерон поняла, что она не в состоянии заставить дочь слушаться не только потому, что девочка была очень своевольна, но и потому, что муж всегда будет на стороне дочери. Время шло, и она стала подсознательно отождествлять малышку с многочисленными приятельницами любвеобильного мужа и, таким образом, винить ее в напряженной атмосфере дома Деймеронов.

Мать никогда не выказывала особой любви к дочери. Наоборот, она обращалась с ней как со злейшей соперницей, врагом в собственном доме, за которым надо было наблюдать с осторожным отвращением, подвергать жестким ограничениям, стараться обуздать ее своенравный характер.

Боб не обращал внимания на недовольство жены. В его глазах маленькая Бесс была не только красивой, но также бойкой и смышленой, какой и должна быть ирландка. Он брал ее в свои поездки, представлял ее старым политическим друзьям и избирателям, и даже – вовсе не притворяясь – некоторым из своих женщин, чтобы они могли восхищаться ее улыбкой, прекрасными глазами и умом.

Ребенок, казалось, не возражал против упрямой вражды матери и едва замечал ее существование. Она купалась в лучах отцовской любви и использовала его в качестве галантного защитника в тех случаях, когда ее развитый не по годам ум вовлекал ее в неприятности с друзьями или в школе.

Со своей стороны Боб просто обожал Бесс и казался безразличным к тому факту, что его слабая жена не могла больше произвести на свет детей. Он абсолютно не испытывал недостатка в сыне. Ему вполне хватало дочери. Он обладал средствами к существованию, прекрасным политическим будущим и жизнью, полной любви. Чего еще мог он хотеть?

Потом что-то пошло не так. Летом, когда Бесс шел восьмой год, Бобу Деймерону не повезло. Он был застигнут в объятиях одной из своих любовниц ее мужем, который неожиданно вернулся домой из командировки. Молва об этом достигла не тех ушей, и разразившийся скандал дал свои результаты. Боба облили грязью в его районе. Противники потянули за все политические ниточки. Весы склонились в другую сторону. И Боб потерял свое место в палате. В дополнение к катастрофе, его боссы в фирме по производству кухонного оборудования разнервничались и уволили его. Подавленный Боб удалился в маленький офис, который он содержал много лет назад на третьем этаже своего дома и начал топить свое горе в виски. Он больше не надевал красивых костюмов, а сидел в нижнем белье, читая спортивные новости и выходя лишь для того, чтобы поставить что-нибудь на лошадь или посетить какую-нибудь верную подружку.

С течением времени его депрессия становилась все глубже. Он перестал обедать с женой и дочерью, и, напившись, уходил из дома, когда ему вздумается, чтобы зайти в какой-нибудь кабак в центре города или даже потратить таящие деньги на проститутку. В нем уже не было прежнего очарования, и только безответственность осталась прежней. Однажды юную Бесс вызвали из класса и привели к директору, где сообщили ужасную новость. Ее дом сгорел, родители погибли, так как пламя охватило ветхое строение до того, как приехали пожарные. Решили, что пожар начался в кабинете Боба Деймерона, где он заснул пьяным с зажженной сигарой в руке и уронил ее на ковер, решив таким образом судьбу свою и жены. Послали за кузиной матери, и состоялся семейный совет, решивший судьбу девочки. Для нее не было будущего в Луизиане. Члены семьи, доходы которых позволяли содержать ее, жили в Калифорнии, в бедном районе на окраине Сан-Диего.

На похоронах присутствовало много друзей и родственников, включая и тех старых друзей по бизнесу и политике, которые совсем недавно повернулись спиной к Бобу, и женщин, которые скучали и будут скучать без тонкой улыбки Боба и его мужского очарования. Через час после похорон маленькая Элизабет сидела в поезде, направляющемся в Калифорнию, под защитой тетушки, перед которой выросла малоприятная перспектива – искать, чем прокормить еще один рот. Временное пребывание Бесс Деймерон в сердце великого Среднего Запада завершилось, как и маленькой Лауры Белохлавек шестью месяцами раньше.

II

Служба новостей Би-Би-Си, 10 июня 1937 года

«У англичан особая причина радоваться сегодня, когда Рейд Ланкастер, специальный советник президента Рузвельта по англо-американским связям, прибыл в Саутгемптон со своей семьей, чтобы встретиться с королем, премьер-министром Чемберленом и членами парламента по вопросу об инициативе в пользу „Нового курса“ Рузвельта, призванного начать программу по созданию новых рабочих мест для британских граждан и организации благотворительных фондов для нуждающихся граждан Британии. Ланкастер, известный финансист, чья родословная тянется от двух легендарных династий Стюартов и Ланкастеров, высадился на берег к радости большой приветствующей его толпы. Рядом с ним его жена Элеонор, урожденная Брэнд, наследница знаменитого преуспевающего американского бизнесмена в области косметики, его старший сын Стюарт, симпатичный молодой человек двадцати одного года – студент Йельского университета, одиннадцатилетний Хэйдон и пятилетняя Сибил, очаровательный белокурый чертенок, которая стала объектом обожания репортеров с той самой минуты, как ножка ее ступила на землю Англии. Ланкастеры пробудут в Лондоне более пяти недель, так как Рейд Ланкастер работает над внедрением программы, которая была названа „возвращением к жизни Британии из экономического застоя“. Мы приветствуем эту семью из эмигрировавших когда-то британцев и желаем им хорошо и продуктивно провести здесь время».

– Эй, кончай трепаться, мама зовет тебя.

Стюарт Ланкастер стоял в дверях в черном галстуке и фраке. У него была красивая фигура развитого не по годам двадцатилетнего юноши, орлиный нос, черные волосы и сверкающие черные глаза. Он улыбался, глядя на своего младшего брата. Все, чего ему не хватало для полного блеска – это цилиндра, который он вскоре должен был надеть, чтобы пойти на гала-прием, запланированный в Букингемском дворце.

Как бы то ни было, одежда, которую навязывали эти строгие британские формальности, шла ему, несмотря на его спортивную манеру держаться. В конце концов, даже само имя говорило о глубоких британских корнях его семьи. Оно было большой редкостью на длинной ветви Стюартов и занимало привилегированное место на семейном древе – Ланкастеры упрямо изменили произношение своей фамилии два столетия назад, чтобы скрыть женитьбу их отпрыска на представительнице враждебного клана Стюартов.

Стюарт казался воплощением духа Ланкастеров, в котором сочетались бунтарство и уважение к традициям. В нем воплощалась громадная часть надежд его престижной семьи. Он переносил это с той же легкостью, с какой носил костюм, который облегал его тело сегодня.

Его брат поднял глаза от книги, которую со скукой читал, лежа на постели. Хэлу было только одиннадцать лет, но лицо его уже носило отпечаток, характерный для мужчин из семьи Ланкастеров. И все же в нем чувствовалась какая-то мечтательность, которая не совсем соответствовала его гордому взгляду. У него были черные живые глаза Ланкастеров, но в них проглядывали нежность и какой-то каприз, которые смягчали взгляд и придавали отличительный блеск его глазам.

Стюарт был чистым Ланкастером, частью своего отца, с природным шиком и веселым юмором, под которым скрывалось понимание его подлинной миссии в жизни. Он прекрасно понимал, что значит быть первым сыном Рейда Ланкастера в разгар Великой Депрессии, которая не могла не затронуть богатства семьи, не говоря уже о необходимости сохранения гордости и власти Ланкастеров за пределами замка. И он совершенно точно знал, где будет применяться его Йельское образование и последующий за ним Гарвард. Через несколько лет Стюарт получит важный пост в финансовой империи отца. Потом станет продвигаться по службе, пока не придет время, когда отец решит уйти в отставку и оставит семейный бизнес в руках Стюарта. И тогда Стюарту останется неустанно приумножать богатства Ланкастеров, принять пост советника президента, затем посла в республике, зависимой от Америки и еще много-много всего – и, наконец, обеспечить продолжение династии, организовывая браки Ланкастеров с другими семьями, равными им по влиянию и воспитанию. Все это Стюарт твердо знал не умом, но сердцем. Это сознание было частью его молодости, его счастья в мире, что в глазах его брата Хэла придавало ему какую-то божественную уверенность.

Итак, в глазах мальчика было уважение, когда он оторвался от книги и улыбнулся.

– Давай, Хэл, – усмехнулся Стюарт, заходя в комнату, – покажи мне, как ты умеешь бороться.

И с полным равнодушием к тому, что станет с его элегантным костюмом, он начал игру. Стюарт наклонился вперед и поймал Хэла в медвежьи объятия. Хэл засмеялся и попытался освободиться от железной хватки брата – Стюарт был очень силен, борец среднего веса еще с подготовительной школы – но сразу взять верх ему не удалось.

– Ты не такой уж и сильный, – смеялся Хэл, толкая Стюарта в грудь. Хотя он, конечно, уступал старшему брату по весу и силе, но мальчик смело боролся, отказываясь сдаться или принять слишком серьезно свое поражение. Он толкнул Стюарта под ребра, крепко, хотя и бесполезно, схватил его за руки и прыгнул на него, стараясь свалить, все время смеясь.

Одежда Стюарта вся перекосилась и волосы растрепались от борьбы, но теперь он держал брата еще крепче.

Потом, когда Хэл почувствовал, что его сила уменьшается в объятиях брата, к нему на помощь пришло вдохновение. Он приподнял коленку и ударил Стюарта между ног, не слишком сильно для того, чтобы причинить ему боль, но достаточно, чтобы дать ему почувствовать свою власть.

– О-о-о, – взвыл Стюарт в притворной агонии. – Ты нечестно играешь. Удар запрещенный. Ты знаешь, что это значит, маленький злодей?

Хэл облокотился на руку, рассматривая брата с коварной улыбкой.

– Да, я знаю, – сказал он. – Это значит, что ты сдаешься. Стюарт потрепал мальчика по голове и встал.

– Ладно, не повреди «товар», – улыбнулся он, поправляя галстук.

Хэл молча наблюдал, как Стюарт быстро легкими движениями поправил одежду, пригладил волосы и направился к двери, выглядя так, будто он только что вышел из салона. Какой он был красивый! Ничто в мире, казалось, не могло разрушить его самообладания.

Упоминание Стюарта о «товаре» напомнило Хэлу сплетни, которые он слышал о победах брата в делах с противоположным полом. И Брэнды, и Ланкастеры знали, что за несколько последних лет у Стюарта была связь далеко не с одной девушкой.

Не только потому, что он был, возможно, самым желанным мужчиной из семьи Ланкастеров, но также и потому, что он сам обожал женщин.

Этот факт наполнил юного Хэла благоговением, так как он понимал, что престиж Стюарта как старшего и более сильного брата имел свои темные и более чувственные стороны. У Стюарта были желания и он уже испробовал удовольствия, которые Хэл пока не мог себе даже вообразить, поскольку привык думать о девочках, как о неженках, не стоящих мужского внимания.

Но теперь он должен был признать, что эти два качества прекрасно уживались в его привлекательном брате с сияющими глазами. Бесцеремонное высказывание Стюарта «не повреди товар» говорило о горделивой чувственности, от чего Хэл испытывал некоторое неудобство.

Их игра сегодня вечером была более сдержанной, чем, скажем, два года назад. С тех пор, как Стюарт уехал в Йель, братья уже не были так близки, как раньше. Стюарт принадлежал своему будущему и обязательствам, которые заключались в становившихся все более длинными личных разговорах с отцом в домашней библиотеке или в офисе на Манхэттене.

Хэл не ревновал Стюарта к отцу, так как понимал, что у этих двоих было что-то общее, чего не было у него самого. Кроме того, отец был такой отдаленной фигурой для Хэла, что было невозможно привлечь его внимание. Хэл, казалось, не возражал против своего все возрастающего одиночества и посвящал все время книгам, много часов проводил в мечтах и самоанализе.

Итак, сегодня вечером Стюарта представят Королю и еще десятку высших чинов как наследника отца и его правую руку. Хэл останется дома, его покормят слуги, и он проведет вечер один.

– Что ты будешь делать вечером? – спросил Стюарт, подходя к двери.

– По радио будет спектакль «Падение дома привратника», – ответил Хэл. – Мама говорит, я могу послушать его после того, как Сиб ляжет спать.

– Господи, – улыбнулся Стюарт. – Как же мне не хочется идти на этот прием.

Его нежелание казалось ненаигранным. Но Хэл догадывался, что если бы Стюарт был свободен сегодня вечером, он провел бы его не с ним и Сибил.

– Ладно, – сказал Стюарт. – Надо пойти почистить ботинки. Отец мне голову оторвет, если я не буду хорошо выглядеть сегодня. Не бери в голову, Хэл. И не забудь – тебя ждет мама.

Элеонор Ланкастер была симпатичной женщиной лет сорока, среднего роста, ни худая, ни толстая, с бледной кожей, карими глазами и густыми коричневыми волосами, в которых проглядывали серебряные нити. Оба ее сына унаследовали блестящие черные волосы Ланкастеров, в то время, как ее пятилетняя дочь Сибил, чьи светлые локоны пока вроде не собирались темнеть, казалось, пошла по стопам Крейтонов, династии фабрикантов, от которых происходила мать Элеонор.

Как в большинстве семей с тремя детьми, двое были очень похожи. Оба мальчика были темноволосые и сильные, а Сибил была маленькой, светлой, со своим собственным темпераментом. Но все три отпрыска, казалось, обошли стороной особые качества Элеонор. Ни у одного не было ее овального лица, ее изящных бровей, ее бледной кожи. Они все взяли черты лишь от франтоватых Ланкастеров, либо, как в случае с Сиб, голубоглазых Крейтонов.

Элеонор была счастлива тем, что было. И она вовсе не испытывала желания остаться бессмертной в их лицах. Но несмотря на это, она не могла не чувствовать какую-то свою генетическую непричастность к собственным детям. Сама красота ее троих детей внушала ей чувство одиночества.

У Элеонор Ланкастер был беспокойный, нервный вид, который был только наполовину скрыт маской утонченности женщины из высшего общества. Это стало ее неотъемлемой частью уже давно, и никто не задумывался, что всего этого не было, когда она была ученицей или выпускницей школы Сары Лоуренс много лет назад. Но это было ясно видно на ее свадебных фотографиях, которые стояли сегодня в маленьком салоне в Ньюпорте. И это светилось в ее глазах на всех семейных фотографиях, которые снимал Рейд. Ланкастер. Просто как-то раз Рейд испугал свою жену, сейчас она даже не могла сказать точно, чем. Но факт оставался фактом, и если кто-то находился в течение пяти минут в присутствии Элеонор и Рейда, он начинал чувствовать, что она была просто запугана своим мужем. Возможно, иногда думала она, это было то, как он относился к своим предкам. Казалось, что он сам был восставший предок, знаменитый Ланкастерский повеса из XVIII или XIX века, который сошел со своего портрета в семейной галерее и оказался у ее ног. Его фотогеничная и мужественная улыбка одинаково сияла на всех фотографиях, на которых он был снят с семьей или с тысячью других знаменитостей от Рузвельта и Генри Форда до принца Уэлльского. Это была улыбка тех же самых Ланкастеров, что и на портретах предков, только еще более яркая и выразительная.

От Ланкастеров ему передалась привычка мерять большими шагами комнату и пожимать руки гостям, проворность его жестов, когда он демонстрировал гостям картину или вид из окна, или его манера держать собеседника под локоть, показывая ему Нью-Порт или дом в Манхэттене. Даже его спокойное внимание, когда он помогал Элеонор сесть или нежно дотрагивался до ее руки – все это было от Ланкастеров, пугающе мужественно и как бы равнодушно. Улыбка Ланкастера по-настоящему смягчалась только когда он смотрел на Стюарта. Его первый сын и наследник, уже так похожий на него, вызывал у Рейда непривычное чувство нежности, особенно когда он думал, что никто этого не замечает.

Он наблюдал, как молодой человек плавал, ездил верхом, его глаза были полны грусти, может быть, от того, что близился его собственный закат, но в то же время и огромной гордости, что этот высокий, подтянутый юноша, когда придет время, возьмет на себя бремя его ответственности. У него были фотографии, на которых они были сняты вдвоем на пляже Ньюпорта, от которых сжималось сердце. Они выглядели как воплощение одного и того же человека сначала в молодости, потом – в средние годы. Бессмертие проглядывалось на фотографиях, как будто кровь великой семьи создавала новую жизнь. Рейду казалось, что он никогда не умрет, потому что есть Стюарт, который продолжит его дело.

Но Элеонор не была частью этого духовного союза. Ланкастеры были мужским кланом. Изысканность, с которой муж обращался с ней, была частью стены между ними и результатом предрассудков, которые владели им, как и его предками. Привлечение Стюарта в это тайное общество только усиливало отчуждение жены.

Кроме того, эта фамильная изысканность шла рука об руку с другим видом предательства. В социальных и финансовых кругах все знали, что у Рейда Ланкастера было много любовниц. Это была черта Ланкастера и его торговая марка – аппетит к сексуальным приключениям, соединенный с почти чрезмерным уважением к жене. Эта смесь была так неотъемлема для Ланкастеров, что никому никогда не приходило в голову обвинить сильную половину Ланкастеров в этих грешках. Наоборот, их обожали. Они были лихие, голодные, молодые мужчины, вдохновленные своей юностью, как молодые жеребцы, и они вырастали в очаровательных, сильных взрослых джентльменов, которые вызывали непреодолимое влечение у женщин, пока, наконец, они не превращались в стариков с проницательным взглядом, чьи хитрость и инстинкты не уменьшались с годами. Они умирали как патриархи, в основном от сердца, оставив после себя свою отметину в мире. Даже в гробу они, казалось, несли ореол неуступчивой мужской твердости.

Они были гордой расой строителей империи, их судьба была неотделима от процветания буржуазии нации.

Женщины, на которых они женились – обычно выбираемые для их счастья – жили в их тени и гордились этим. Ибо у Ланкастеров была своя фамильная профессия, они были опорой земли и городов, построенных на ней. Поэтому супружеская неверность Рейда Ланкастера, отца Стюарта и Хэла, не была ни для кого новостью. В сексуальных отношениях он ни на дюйм не отклонялся от поведения своих предков, за исключением, может быть, одного раза.

Эту историю в семье рассказывали только шепотом. Рейд влюбился в девушку не своего круга, незадолго до помолвки и женитьбы на Элеонор Брэнд. Длинный личный разговор с отцом положил этому конец и решил женитьбу на Элеонор, но Рейд продолжал любить эту загадочную женщину. Ходили слухи, что были письма, тайные свидания, страсть длиною в жизнь. Но слухи эти невозможно было ни подтвердить, ни отрицать, так как у него было множество любовниц за эти годы, часто две или три одновременно. Помимо того, большая любовь не была частью классического образа Ланкастеров, каковыми являлись честолюбие и беспорядочность.

Что бы Элеонор ни подозревала или знала о муже, это только усиливало ее страх перед ним. Она жила в постоянном трансе. Наблюдала ли она как он входил в комнату, взбирался на лошадь, поднимал трубку телефона или играл с детьми – ее лицо всегда выражало что-то среднее между обожанием и тревогой. Довольно странно, но ее отношение к Стюарту едва ли было другим. Она редко осмеливалась увещевать или ругать его, как должна была бы поступать мать; заставлять его убирать комнату, умываться или причесываться. Он всегда был вне пределов ее власти. Даже еще мальчишкой он предвидел ее команды и заранее соглашался с ними. Он почти по-отечески освобождал ее от нужды упрекать или воспитывать его. Очень рано инстинктивно он почувствовал, что как наследник своего отца обладает мистической властью. Он был лидером. Его же мать – спутником по семейной традиции. Итак, он вел себя как хороший сын, всегда целуя свою мать в щеку с обязательной любовью и проходя дальше, уже не обращая на нее внимания.

Элеонор провожала его на прогулки на яхте, игру в поло, на свидание с девушкой, глядя на него с таким же благоговейным страхом, как и на мужа. Несомненно, Ланкастеры были мужской семьей. Элеонор была в их жизни чем-то чуть большим, чем мебель. Но, к ее вечной благодарности, существовало одно исключение.

Хэл вошел в салон сказать матери «спокойной ночи».

– Я иду к себе, – сказал он, отмечая про себя красивый вид на Гайд-парк из окна. На нем был спортивный костюм, который облегал его тело, подчеркивая его мальчишескую фигуру.

Ее лицо просветлело, когда она взглянула на него.

– Побудь немного со мной.

Мальчик приблизился, глядя на нее полными спокойного любопытства темными глазами, которые она обожала.

– Скажи, что ты будешь делать сегодня вечером?

– Я собираюсь почитать, – ответил он, кладя свою руку в ее, а она обняла его за талию. – Потом мы пообедаем, потом я послушаю радио и лягу спать.

– Обширные планы, – произнесла Элеонор, улыбаясь. – Я буду скучать без тебя.

– И я без тебя.

В его прямой осанке, умных глазах, внимательно рассматривающих новое окружение, уже чувствовался мужчина Ланкастер. Его юное тело росло как растение, и невозможно было удержать это стремительное движение к возмужанию. И все же он был еще мальчишкой, позволявшим матери обнимать себя, как будто он принадлежал ее объятиям и хотел быть поближе к ней. Когда он вот так позволял дотрагиваться до себя, она, казалось, погружалась в самое сердце чего-то очень приятного и уязвимого, что и отличало Хэла от остальных мужчин семьи Ланкастеров и что завоевало ее сердце почти со дня его рождения.

После рождения Стюарта у Элеонор были проблемы с беременностью. У нее было три выкидыша до того, как родился Хэл, и сам Хэл заставил ее проваляться в постели четыре месяца, прежде чем родился. Но он стоил того. Она была так довольна им, что не думала больше иметь детей, пока неожиданно в сорок лет не забеременела Сибил.

Хэл был ее гордостью и радостью, ее личным сокровищем. Если Стюарт, в ком играла горячая кровь, был вторым «я» и наследником Рейда, то Хэл принадлежал Элеонор. Конечно, она знала, что ее место, как всегда, на заднем плане и что ей придется отпустить его, что ему уготовлена судьба Ланкастеров, полная богатства, достижений и женщин. Она чувствовала, что эта судьба надвигается на него с каждым днем все быстрее. И все же она знала, что владеет чем-то очень ценным внутри него. И он отдавал ей это «что-то» так легко, как Стюарт и мечтать не мог, и потому она чувствовала себя спокойно и счастливо, когда была с ним.

В Хэле было какое-то любопытство, открытость, присущие лишь ему одному. Это отделяло его не только от Ланкастеров, но и от обыкновенных ребят его возраста. Элеонор понимала, что этот дар чудного чувства юмора и серьезной личностной мудрости он унаследовал не от нее, так как, несмотря на свою постоянную обеспокоенность, она не была глубокой женщиной. Не смотря ни на что, в ее душе звучала музыка, когда Хэл смотрел на нее своими прекрасными глазами, как будто что-то в нем вызывало в ней воспоминание о некой возможности, которую она упустила; может, то была чувственность, которой она не могла наслаждаться, ведя такой образ жизни.

Возможно, размышляла иногда Элеонор, эта черта его характера была некогда присуща одному из его предков и передалась ему через поколения по иронии судьбы. Жизнь – это коварная штука. Они звали его Хэл – никто из Хэйдонов не имел раньше ласкательных имен – в память о величайшем дядюшке, который оставил неизгладимый след в истории семьи Ланкастеров. Тот, подлинный Хэл (чье нареченное имя было Генри), писал стихи и музыку, к изумлению и неодобрению Ланкастеров того времени и, как рассказывали, покончил с собой из-за любви. Его портрет теперь висел в особняке на Парк-Авеню.

Элеонор не знала, была ли в этой истории правда, но сомневалась, что этот предок действительно мог обладать странной смесью резкого поведения Ланкастеров и легкостью, присущей молодому Хэлу, что делало его более завершенным и желанным как мужчину. В одном она была уверена: Хэл был сокровищем семьи, ее бриллиантом. Стюарт был тоже красив, как всякий Ланкастер, но по-другому – каждая его черта замечательна, но предсказуема.

Возможно, думала она иногда, это было и к лучшему, что великая судьба обладания властью и обязанностями распорядилась так, что Хэл мог быть свободен от установившейся жизни Ланкастеров и найти в себе индивидуальные склонности, в которых всегда отказывали его предкам. По крайней мере она надеялась, что так оно и будет.

Мальчик все еще держал ее за руку.

– Мама, – сказал он, – откуда взялась эта Депрессия? Ее брови нахмурились.

– Это случилось от того, – сказала она медленно, – что все кругом стали бедными, Хэл. Все деньги были взяты из бизнеса и банков, что и привело мир в упадок. И все люди, которые работали за деньги, потеряли свою работу, потому что им не могли заплатить.

– Куда же делись деньги? Она вздохнула.

– Я и сама это плохо понимаю. Деньги – это что-то вроде воды. Люди стали бояться, и они не хотят вкладывать свои деньги в банки или бизнес, чтобы он мог развиваться.

– Деньги должны уменьшаться или расти? – спросил он. – А не могут ли они стоять на месте?

– Может, это звучит глупо, но нет, дорогой. – Элеонор грустно улыбнулась. – Деньги – это странная вещь.

Она взглянула на него. Какой же он был умный! И как это похоже на него: задавать вопросы ей, а не идти за ответом к Рейду. Но на этот вопрос она не могла ответить. Это был вопрос типичного Ланкастера, полный любопытства о состоянии дел в мире и о структурах, его поддерживающих. Но Хэл льстил ей своим доверием. Стюарт бы никогда не стал так поступать.

Стюарт нашел бы ответ заранее в этом мистическом мире, в котором мужчины семьи Ланкастеров общались между собой, делясь своими секретами и целями. И, тем не менее, Хэл обращался к ней. И его собственная формула была такой разумной. В самом деле, деньги не могли стоять на месте, потому что мир не стоял на месте. Они проскальзывали сквозь пальцы как песок, и уже от людей зависело, заставить ли их работать на себя, или же быть разрушенными ими. Сегодня миру не хватало мужества для этой битвы. Ветер дул в противоположную сторону. Это была Депрессия – страх, который заставлял людей покидать арену боевых действий, на которой человек так успешно сражался всего несколько лет назад. Элеонор Ланкастер понимала это, потому что она знала страх.

– Но мы же не бедные, – сказал мальчик.

– Нет, – ответила она. – Нам повезло. У нас много денег. Депрессия тоже оказывает на нас свое влияние, но не так, как на других людей.

– Почему у нас много денег?

Она потрепала его волосы, выдумывая ответ. Чувство, которое она испытывала от его близости, мешало ей ясно думать. Она ответила:

– Наша семья – твой отец и мой отец – несколько лет назад мудро вложили свои деньги и всегда заставляли их расти. Денег становилось больше, и они продолжали их вкладывать. Потом мы стали очень богатыми, и мы все еще продолжаем богатеть.

В ее голосе звучала трогательная грусть, когда она говорила о хищном мире бизнеса и успеха, который окружал их обоих подобно стенам с ушами. Она не хотела думать, что Хэлу предстоит жить в этом мире, который поглотит его душу, если он позволит. Так как, несмотря ни на что, в нем текла кровь Ланкастеров, которая рано или поздно примет вызов. Сегодня она соприкоснулась с нежной стороной его юной души. Как долго она будет бороться с другой стороной, она не могла сказать.

– А мы делимся нашими деньгами с другими людьми? – спросил он, нахмурив брови.

– Да, конечно, мы отдаем деньги на благотворительность, мы дарим вещи… Каждый год мы отдаем огромное количество денег.

– Каким людям? Мы их знаем?

– Нет, – призналась она. – Я их никогда не встречала. Они получают деньги через агентства.

Хэл задумался.

– Я бы хотел познакомиться с ними, – ответил он. – Я бы хотел, чтобы они приходили за деньгами сюда.

От его слов у нее сжалось сердце. Он чувствовал одиночество от богатства, свою оторванность от обычных людей, то, к чему обязывало богатство.

– Когда я вырасту, – сказал он, – я стану врачом. Так я смогу узнать все типы людей, потому что когда они заболеют, они придут ко мне.

«Каким хорошим врачом ты будешь», – думала она.

– Кто такой Гитлер? – спросил он, перескакивая на другой предмет. Может их пребывание в Европе навело его на мысль о Гитлере.

– Гитлер – канцлер Германии, – ответила она. – Он очень злой, и многие люди боятся его. Но некоторые считают, что он – то, что нужно Германии. Я не знаю.

Хэл собрался идти. Она чувствовала это.

– Ты обнимешь меня? – спросила она почти просящим голосом.

Он обнял ее и привычным жестом задержал свою руку в ее ладони.

– Я люблю тебя, – сказала она.

– Я тебя тоже.

– Расскажешь мне потом свой сон?

– Да.

Она улыбалась, глядя, как он выходил из комнаты. Как только он вышел, вошла няня с Сибил.

– Пора сказать маме «спокойной ночи», – произнесла няня, как только появление беленьких кудряшек Сибил затмило посещение Хэла. Сделав над собой усилие, Элеонор перестроилась на Сибил, посмотрев в вопросительные глазки своей пятилетней дочки.

Хэл немного задержался в коридоре, слушая, как мать прощается на ночь с Сибил.

– Спи хорошенько, – долетел до него звук ее голоса. – Поцелуй мамочку. Я зайду взглянуть на тебя, когда вернусь.

Ни слова о любви. Только «я зайду взглянуть на тебя». Мать как будто хотела возместить в будущем то, чего лишала ее в настоящем. Хэл впервые услышал это несколько лет тому назад. Это его покоробило. Он поднялся к себе в комнату – новую и загадочную, в которой все – картины и столы, и своеобразный британский запах – так отличалось от его родного дома. Он все это обследует завтра и в последующие дни. Он сел на кровать и взял книгу об истории Британии, которую привез с собой. Хотя он уже прочитал ее, он начал перелистывать страницы, ища свои любимые места.

Он уже забыл о том, что слышал. Через несколько минут настанет его очередь поцеловать Сиб на ночь. Ему было жаль ее и он был озадачен поведением родителей по отношению к ней. Он чувствовал, что мать недолюбливала ее, никогда не относилась к ней тепло. Отец же едва замечал ее существование. Хэл был еще слишком юным, чтобы понять, как глубоко зачатие и рождение Сибил расстроили деликатную натуру Элеонор Ланкастер. Женщина, будучи уже в среднем возрасте, наконец-то нашла свое место среди Ланкастеров – не без усилий и жертв с ее стороны – когда вдруг неожиданно забеременела. Она уже смирилась с одиночеством своего существования с мужем и уже подарила ему двух сыновей. Она пережила множество потрясений, воспитывая двух здоровых и энергичных мальчиков. Однажды Стью сбросила лошадь в Ларкмонте, в другой раз его яхта исчезла во время бури в Ньюорте, и береговая охрана принесла весть о том, что он спасся, когда Элеонор уже приготовилась к худшему. И эта ревматическая лихорадка Хэла, которая продержала его в постели четыре с половиной месяца. Маленький храбрец, в работоспособности его сердца доктора сомневались до полного выздоровления. Это отняло у Элеонор что-то, чего уже нельзя было восстановить. Все эти ужасы были уже позади, и она была занята тем, что ухаживала за своей умирающей матерью, когда вдруг появилась Сибил. Прошлое забрало у Элеонор все. У нее больше не было сил. Другая мать была бы счастлива иметь дочь после двух здоровых сыновей от отдалившегося от нее мужа, и воспитала бы ее как своего любимого ребенка, всю бы себя посвятила ей, надеясь, что женственность с годами возобладает в ней. Но Элеонор все лучшее, что в ней было, уже отдала Хэлу. И кроме того, в свои сорок лет она вовсе не была уверена в своей женственности, чтобы еще делиться ей с очаровательной белокурой малышкой, которая вызывала охи и ахи у всех членов семьи Ланкастер. Наконец она просто чувствовала себя слишком усталой, чтобы еще ходить за ребенком, волнуясь о том, как бы он не обжегся, заболел или ушибся. Сибил, как оказалось, была лишней головной болью, не говоря уже о более позднем времени, когда начнут возникать проблемы с мальчиками, и новыми платьями, и разбитыми сердцами, и с правильным выбором колледжа, и правильным выбором мужа. У Элеонор самой были непростые отношения с матерью. Она искала, но так и не смогла найти точку соприкосновения с дочерью. Может из-за Элеонор, а может по какой-то другой причине возникло такое отношение к Сибил. Что-то было не так, и хотя на первый взгляд, все было в порядке, все члены семьи не могли не замечать этого. Даже несмотря на то, что Сиб была еще ребенком, в ней чувствовалась какая-то отчужденность, поглощенность собой, отсутствие улыбки, смеха и энергии, присущей маленьким детям. Ее тяжелый взгляд отталкивал. Даже те родственники, которые обожали ее, пока она была младенцем, к тому времени, как ей исполнилось два года, держались от нее на расстоянии.

Обсуждался вопрос о том, чтобы показать ее детскому психиатру. Но у Рейда было столько дел, а Элеонор была так занята мальчиками и, кроме того, сама мысль о психической болезни была слишком нежелательной.

С ребенком провели несколько психологических тестов и на этом остановились, надеясь, что со временем все придет в норму.

Но Сибил не становилась лучше. Ее взгляд все больше уходил в себя, удалялся, и ее игры стали еще более странными. Часами она сидела одна, не издавая ни звука и не пытаясь выйти из комнаты. Казалось она никогда не спала. Обычные детские развлечения, как игрушки, музыка, радио оставляли ее равнодушной. Она либо запиралась со своими цветными карандашами и кипой книг с картинками, либо просто смотрела в окно. И все же ее родители отказывались признать, что их дочь больна. И для этого у них была особая причина.

Ланкастеры, подобно многим семьям, чье огромное состояние передавалось из поколения в поколение и чьи браки заключались лишь среди узкого круга людей из высшего общества, развили в себе врожденное чувство солидарности со своим кланом. Они терпеливо относились к особенностям людей своего класса, к странностям, которые сочли бы эксцентричностью или умопомешательством у людей, не принадлежащих к их кругу. Все помнили кузена Дениса, ипохондрика, который вечно таскал с собой коробку с таблетками и звонил своему врачу по шесть раз за день. И еще пример знаменитого дяди Монтэгю Ланкастера, которого сотни раз арестовывали за магазинные кражи. Бабушка Леони в молодости была нимфоманкой. Джорджия, любимая кузина Рейда, несколько лет была глубоко убеждена, что злые врачи вставили радио в один из ее зубов. А знаменитая беспорядочность сексуальных связей мужчин Ланкастеров в некоторой степени отражалась на их сестрах, которые были расположены к невротическим болезням, часто вызывающим болезненные сердцебиения. Известны также два, а может и больше, случая самоубийств.

Да, в семье Ланкастеров было много людей со странностями, впрочем, также, как и в семье Элеонор. Так что вполне нормально, что особенность грустного характера Сибил воспринималась как должное, это ей прощалось и вежливо игнорировалось. Помимо того, она была девочкой, а судьба девочки в клане вряд ли могла сравниться с будущим Стюарта или Хэла. Так что ребенок вел себя, как хотел, и проводил большую часть времени с одной или более нянями, играя с самим собой и встречаясь с членами своей семьи только за обедом так, как будто они были чужими друг другу и только развлекали девочку по вечерам. Сибил была гостьей в своем собственном доме, и, казалось, она знала это. Ланкастеры были готовы к тому, чтобы разрешить и прощать ей все. Но они не открывали ей свои объятия или сердца, поскольку она сама не облегчала им этой задачи, когда у нее появлялась такая возможность. Ее пол и темперамент были против нее, так уж повелось. Ряды семьи стояли так же крепко, как и известняковые стены особняка на Парк-Авеню.

Но было одно исключение.

* * *

Хэл подождал, когда няня уйдет, и проскользнул в комнату Сибил. Он огляделся, и, увидев маленькую фигурку, почти незаметную под одеялом, на цыпочках подошел к кроватке. Он издал тихое рычание, причмокивая при этом губами, и услышал приглушенный смешок из-под одеяла.

– Я чудовище с Пикадилли, – произнес он, делая все возможное, чтобы его голос звучал страшно. – И я пришел за тобой.

Смех усилился, когда он подошел еще ближе и маленькое тельце забарахталось под одеялом.

– Я пришел за тобой, – повторил он с мрачным юмором. – Я не ел маленьких девочек уже целую неделю и ужасно голоден.

Он приблизился, облизываясь, его лицо отделяло от ее лишь одеяло, и он знал, что она чувствовала его дыхание. Когда ее терпение уже иссякло, он откинул одеяло с ее лица и поцеловал ее в шею.

– М-м-м, неплохо, лакомый кусочек.

Она попыталась натянуть одеяло, чтобы остановить его, но Хэл схватил ее и поцеловал еще раз.

Теперь она уже начала бороться, но ей нравилась эта игра.

– Эй, как же я могу тебя съесть, если ты мне не разрешаешь этого сделать? А, подожди-ка. – Он пощекотал ее. – Так-то лучше. Хм-хм, давно я не ел такой сладкой девочки.

Она упиралась ногами и руками, и ее шумное веселье и возбуждение радостно волновали его, так что он продолжал игру, хотя мать могла быть недовольна, что он слишком уж разыгрывал Сибил, когда ей надо было уже спать.

– Замечательно, – заключил он, чувствуя ее сладкое дыхание и продолжая ее щекотать. – Прекрасная закуска.

– Хэл, хватит! – взмолилась она, заливаясь смехом, который всегда казался ему очаровательным. – А то я описаюсь.

Он присел к ней на кровать и посмотрел на нее с ласковой улыбкой.

– Ты хорошо провела день?

– Да, – ответила она жеманным, тоненьким голоском, характерным для нее. – Я играла с няней и рисовала в альбоме.

Он улыбнулся. Она всегда говорила полными предложениями, с правильными падежами и союзами, поставленными в нужном месте. Несколько лет назад семья была поражена, что она начала говорить не как все остальные дети, с тысячами запинок и повторением одних и тех же фраз и слов, услышанных от взрослых. Хотя она заговорила немного позже, чем полагалось, ее разговор был как у взрослого человека, как будто она переняла его сразу за одну ночь.

– Можно посмотреть, что ты сегодня нарисовала? – спросил Хэл.

Она спрыгнула с постели, нашла альбом на столе и дала ему. Он включил свет, чтобы рассмотреть картинки. Она присела рядом, прижавшись к нему, как будто ей очень хотелось ощущать его физически. Он открыл альбом. Картинки как всегда впечатляли. У нее был талант, она чувствовала цвет и пропорции, что всегда удивляло Хэла, который и сам любил делать небольшие наброски.

Но ее рисунки были огромными. Это были массивные, подавляющие формы, темные и угрожающие.

– Что это? – спросил он, показывая на зеленую абстрактную картинку.

– Это гусеница. Она ест листик.

– А это? – он перевернул страницу.

– Это динозавр, он попал в ловушку и не может пошевелиться. Видишь?

Она показала на темную массу, которая была похожа на бассейн с обесцвеченной кровью.

Хэл задумчиво кивнул. Формы действительно пугали. Ее воображение было полно хищников, злых монстров и ужасных приключений. Более того, она описывала их с невозмутимым хладнокровием, что уже само по себе пугало.

– Давай расскажем историю, – сказал он, закрывая альбом. Он выключил свет и она нырнула обратно под одеяло. Это был их вечерний ритуал. Хэл начинал рассказывать историю на ночь, а Сибил помогала ему в этом. Они чередовались, каждый продолжал начатое другим. Когда она уставала, Хэл сам заканчивал рассказ, глядя, как она засыпает под его говор.

Он любил это, так как грусть маленькой девочки затрагивала что-то внутри него. Он чувствовал с ней внутреннюю связь, которую сам не мог объяснить. Он не считал себя грустным ни с какой стороны, но он чувствовал в себе боль, похожую на ее. Иногда ему казалось, что она освободила его от меланхолии, впитав ее в себя. Он защищал ее, так как знал, что остальные члены семьи не были для нее поддержкой.

Но, когда он учил ее, играл с ней и учился у нее, он понимал, что она ему давала что-то очень существенное, чему он должен был, но не мог подыскать названия.

– Итак, какая у нас история? Начинай.

Она взглянула на него.

– Жил-был принц, – сказала она. Он вздохнул и закатил глаза.

– Ты всегда так начинаешь, – жалобно произнес он. – Каждую ночь это принц.

Она упрямо кивнула:

– Ты же сам сказал, что я могу начинать.

– Хорошо, – он улыбнулся. – Жил-был принц. – Он взял ее за руку и посмотрел на линию тела под одеялом. Ее ножки уже почти сформировались. Она уже не была похожа на ребенка, скорее, на маленькую, хорошенькую девочку.

– Жил-был принц, и он отправился в путешествие в чужое королевство, где жила прекрасная принцесса. Он влюбился в нее.

– Но там был дракон, – вставила Сибил, – в королевстве. Ужасный дракон, который жил под землей. Он жил в пещере, где океан встречается с землей. Это была темная, сырая пещера.

– Да, – сказал Хэл, – и король и его солдаты пытались побороть дракона, но многие были убиты и никто не мог спасти королевство.

– Там также была ведьма, – добавила Сибил. Она всегда любила, чтобы в сказках были ведьмы.

– Да, там была ведьма, – согласился Хэл, опять закатывая глаза. – И именно из-за нее никто не мог победить дракона, так как каждый раз, как солдат заходил в пещеру, ведьма заколдовывала его.

– И дракон утаскивал его под воду и съедал там, – устрашающе заключила Сибил.

– Да, – сказал Хэл. – И наш принц пообещал принцессе убить дракона. Она рассказала ему о ведьме, а он ответил, что победит эту ведьму, сыграв с ней шутку, и обманет ее.

Сибил нахмурилась. Она пыталась представить себе, что будет дальше. Работа мысли делала ее еще более красивой.

– Принц пошел к мудрецу, – подгонял Хэл. Лицо Сибил прояснилось.

– И мудрец сказал ему, как остановить заклинания. Хэл гордо взглянул на нее:

– Правильно. Все, что ему надо будет сделать – это дождаться, пока колдунья ляжет спать и сказать ей на ухо три волшебных слова. Тогда она не сможет проснуться двадцать четыре часа, и он сможет проникнуть в охраняемую ею пещеру. Так он мог победить дракона и спасти город. И когда ведьма проснется, дракона уже не будет, и она больше не сможет наводить ужас на королевство.

– Итак, он сказал три волшебных слова, – сказала Сибил.

– Сибил, кабибил, кабот, – мрачно произнес Хэл.

– И колдунья продолжала спать, – она засмеялась над волшебными словами.

– Потом, – сказал Хэл, – принц взял свой меч и щит и углубился в сырую пещеру, чтобы побороть дракона.

– Но ведьма проснулась. Голос Сибил звучал ясно, остро.

Хэл часто замечал это. Она любила переделывать хорошие концы.

– Она поспешила в пещеру, – продолжала Сибил. – Она приняла облик принцессы. Когда она увидела принца, она закричала: «Я здесь, дракон поймал меня, помоги мне!» И принц обернулся посмотреть на нее. Он думал, что это принцесса. И в это время дракон напал на него сзади, утащил под воду и убил.

Хэл почувствовал, что улыбка сходит с его лица, когда он посмотрел на маленькую фигурку в кроватке. Она была так уверена, так неумолима, рисуя эту трагедию.

– Но как же она проснулась? – спросил он.

– Волшебные слова оказались недостаточно сильными, – ответила Сибил. – Ведьма немножко поспала, но потом проснулась. И приняла вид принцессы. И она заколдовала принца, чтобы он обернулся и посмотрел на нее, и тогда дракон утащил его под воду и съел.

Хэлу стало жутко. Хотя он уже привык к мрачному воображению Сибил, но сегодня вечером, казалось, она впервые вполне доверилась ему, чтобы освободиться от этого внутреннего ужасного груза.

Она посмотрела на него чистыми, ясными глазами; такая же спокойная, как если бы она только что сказала: «Доброе утро», а не убила их воображаемого принца.

Он улыбнулся.

– И они все стали жить счастливо, – сказал он. Эти слова прозвучали как вызов.

Сибил ничего не ответила, но продолжала смотреть на него с выражением капризного скептицизма.

– Ну да, – настаивал он, – старый колдун знал заклинание, при помощи которого он оживил принца и принц наступил дракону на лапу и дракон убежал, рыдая. И потом принц скорчил ведьме страшную рожу, и она тоже убежала, плача. Потом принц женился на принцессе и стал королем, и у них было много детей, и сахарный дождь капал с неба, и пальцы ни у кого не становились липкими, когда они ели этот сахар, и ни одной маленькой девочке в этом королевстве не приходилось мыть свою комнату. Так что они все стали жить счастливо.

Сибил слушала его, и тоненькая ниточка протянулась от брата к сестре, казалось без нее Сибил могла исчезнуть куда-то, и он не смог бы до нее дотянуться.

– Ты глупый, – сказала она.

– Ты тоже, – ответил он немного обиженно. – Я люблю тебя. Теперь спи.

Он выключил свет и еще раз поцеловал ее. Она перевернулась на живот, отвернувшись от него, глядя на стену. Она не издала ни звука, когда он выходил из комнаты.

Последующие недели были заполнены новыми впечатлениями, звуками и людьми с приятным британским акцентом, которые создавали много шумихи вокруг трех детей Ланкастеров. Потом настало время возвращения домой, в школу, к друзьям и планам и волнениям. Хэл больше не задумывался над историей, которую они с Сибил сочинили в их первую ночь пребывания в Англии летом 1937 года. Пройдет много лет, и он признается, что после этой ночи он уже не спал так спокойно, как раньше.

III

«Лос-Анджелес Таймс», 19 декабря 1941 года «Америка вступает в войну

Сегодня две палаты Конгресса подавляющим большинством утвердили проект указа, призывающий всех мужчин, граждан Америки, не моложе двадцати и не старше сорока четырех лет, на военную службу. Новый закон вступил в действие вследствие нападения Японии на американский флот при Пирл-Харбор. 7 декабря – «позорная дата», как сказал Президент Рузвельт. Это нападение серьезно ослабило морские силы США в Тихом океане и нанесло ущерб моральному состоянию Америки, поскольку таким образом заставило ее вступить в войну.

Сотни тысяч американских мужчин не дожидаются ратификации указа, а уже приходят в центры по записи добровольцев».

* * *

– Хорошо. Давайте поднимем тост.

Маленький дом был полон гостей. Хотя в углу стояла рождественская елка, мысли большинства молодых людей, собравшихся здесь, были не о празднике, а о войне, идущей за океаном. Они знали, что должны будут вскоре вступить в эту войну, оставив своих жен и детей встречать следующий праздник уже без них.

Большинство из них, как и хозяин дома, были молодые, безработные мужчины, которые хотели немедленно записаться в добровольцы. Некоторые уже записались и должны были уехать через несколько дней, а может, часов.

Это был дом Денниса Лайнэна, безработного судового рабочего, который, как и его друзья, жил в Сан-Диего с тех пор, как его родители поселились здесь, внеся свой вклад в распространение ирландцев по Калифорнии.

Ирландское население Сан-Диего стало еще больше с тех пор, как Депрессия оставила большинство мужчин без работы. Теперь война должна была все это изменить, Деннис Лайнэн и его друзья готовились бороться за землю, принявшую их, с чувством солидарности и гордости, как истые ирландцы.

– Тост, Деннис! – крикнул кто-то.

Все повернулись к Деннису, хозяину, который считался самым красноречивым среди них.

– Ладно, ладно. – Деннис поднял свой бокал. – За старую добрую Америку, и за всех ребят, готовящихся разбить Гитлера и его новых друзей, этих грязных японцев. И, – добавил он, – за женщин, которые будут нас ждать.

– Точно, точно.

– Отлично сказано, Деннис.

Все с одобрением подняли бокалы. Они остро осознавали, что Британия была единственным бастионом, удерживающим Германию от опустошения цивилизованного мира. Теперь, когда Америка, затронутая сумасшедшими японцами, наконец вступала в войну, у этих ирландцев появилась возможность бороться за свою родину на земле Европы.

– Песню, Деннис! – крикнул какой-то молодой человек.

– Песню! – отозвались другие. – Давай, Деннис. Не разочаруй нас сегодня.

Деннис Лайнэн слегка покраснел. Это был молодой человек лет тридцати, с красными щеками, мягкими карими глазами и с чувством юмора. Все друзья обожали его ирландский тенор, так что он не мог обидеть их сейчас. Кто-то уселся за фортепиано, которое стояло в гостиной. Деннис кивнул аккомпаниатору и прокашлялся. Воцарилось молчание, и он начал петь.

Молчаливая ностальгия разливалась по комнате по мере того, как его голос ласково выводил лирические стихи. Пение Денниса было, как бальзам на душу для его друзей, попавших в последние тяжелые годы в волну безработицы. Теперь, казалось, будто он напоминал им о далеком доме, за чью свободу они бы действительно дрались, встретившись с врагом.

Когда песня закончилась, в комнате воцарилась напряженная тишина. Радость наполнила сердца присутствующих в то время, как их приемная родина готовилась к войне.

– Прекрасная Америка! – выкрикнул кто-то, правильно почувствовав общее настроение.

Деннис улыбнулся жене и подрастающим сыновьям и снова запел. Его голос был очень хорош, и, казалось, никогда еще слова песни не звучали так прекрасно.

Его глаза блестели особенным светом, он кивком подозвал маленькую девочку, сидящую на другом конце комнаты. Она подошла и села к нему на колени, а он продолжал петь, положив руку ей на плечо, поглаживая ее волнистые рыжие волосы.

Они вдвоем составляли трогательную картину – мужчина в расцвете лет, готовый идти на войну, поющий во славу своей приемной родины, и маленькая девочка, сидящая у него на коленях. Ее ирландская красота, казалось, отражала все чувства, которые Деннис расшевелил своим пением. Она не была его кровью и плотью, это все знали, хотя она так естественно смотрелась вместе с ним.

Девочку звали Элизабет. Она была осиротевшей дочкой его кузена Боба, который так трагически погиб во время пожара вместе со своей женой, и с тех самых пор она жила с Лайнэнами.

Деннис, у которого было два сына, но не было дочки, очень хорошо принял ее, и говорили, что полюбил, как родную дочь. Он везде брал ее с собой, наскребал немного денег, чтобы купить ей подарок и представлял ее всем своим безработным друзьям, когда выходил погулять с ней по городу. Он обращался с ней как с принцессой, на которую она и в самом деле очень походила. В восемь лет у нее уже проглядывала хорошенькая фигурка, а кожа была молочно-белой с веснушками. В ее ярко-рыжих волосах блестели золотые нити, и ее глаза были такие же зеленые, как холмы родной Ирландии. Она очаровывала всех сочетанием ребячливой проказливости и развитой не по годам женственности.

Всем присутствующим было ясно, что наибольшую боль популярному Деннису Лайнэну доставляет именно разлука с девочкой. Его затуманенные глаза выдавали эту боль, пока он прижимал ее к себе, и его чистый тенор так красноречиво говорил об этом, что у многих из его друзей на глаза навернулись слезы, когда он закончил петь.

Послышались тихие аплодисменты, так как все понимали, какая отчаянная надвигалась война и что многие из них, может, никогда не вернутся.

Красота маленькой девочки, казалось, символизировала все то, что они должны были оставить, может быть, навсегда. Они смотрели на нее с любовью и обожанием.

Но в комнате находился один человек, чьи мысли были полной противоположностью мыслям остальных.

Кэтлин Лайнэн смотрела на своего мужа и девочку, сидевшую у него на коленях. В глазах ребенка было мягкое выражение, полное любви к своему приемному отцу и уважения ко всем присутствующим. И в их зеленой глубине было что-то более далекое и неотвратимо грустное, что составляло секрет ее очарования.

Но Кэтлин знала, что этот невинный вид принимался специально для Денниса и его друзей. Это была маска, и как все остальное в этой девочке было лживо. И только Кэтлин знала, насколько важно было выдворить этого ребенка из семьи и как можно скорее.

Два года назад, когда Боб Деймерон и его жена умерли и семья поручила Деннису и Кэтлин быть опекунами маленькой Элизабет, Кэтлин тепло приняла ребенка. Она была сердечная женщина и всегда была готова и рада помочь семье. Более того, она думала, что два ее старших сына будут рады появлению маленькой сестренки, которую они будут любить и баловать.

Но почти сразу после прибытия маленькой девочки, семилетнего ребенка, Кэтлин заметила что-то странное. Манеры Элизабет, такие милые и очаровательные по отношению к Деннису и мальчикам, становились совершенно другими, когда дело доходило до Кэтлин. Первое время Кэтлин, оставаясь наедине с Элизабет, чувствовала холод, исходящий от нее. И когда ребенок сидел у Денниса на коленях – так как он сразу полюбил ее – она смотрела на Кэтлин через комнату каким-то странным взглядом, сверху вниз, со спокойным триумфом в холодных зеленых глазах.

Кэтлин была уверена в любви мужа и упрекала себя за необоснованное чувство ревности, которое появилось у нее в первые недели и месяцы после прибытия Элизабет. Несмотря ни на что, женская интуиция подсказывала ей, что со временем чувства Денниса по отношению к его приемной дочери изменились. Его взгляд менялся, когда он держал ее на коленях, гулял с ней, говорил. Это было что-то более глубокое, чем просто родительская любовь.

Это был взгляд мужчины, томящегося по женщине, не по ребенку.

С этого дня Кэтлин начала наблюдать за мужем, подсчитывая, как много времени он проводил наедине с Элизабет, удивляясь и волнуясь. И хотя она запрятала свои подозрения под маску материнского отношения к девочке, она знала, что приютила под крышей своего дома соперницу, и решительную. Этот блеск триумфа в глазах Элизабет, когда она смотрела на Кэтлин, был невыносим. И теперь, два года спустя, хотя Кэтлин с ее христианским сердцем и не осмеливалась признаться в этом, не могло быть сомнений, что что-то было не то между Деннисом и Элизабет. Молчаливая занятость девочкой омрачала его обычно веселый нрав. Даже в присутствии семьи или друзей их близость была слишком очевидна. И как бы бдительно Кэтлин ни следила за ними, она замечала, что они находили время побыть вдвоем, когда она не могла к ним присоединиться, а мальчиков не было рядом. Правды больше нельзя было не видеть. Под крышей дома Кэтлин жил красивый, необыкновенно умный враг. И этой сирене было только восемь лет.

Кэтлин думала, во что может превратить своенравная природа такого ребенка, как этот. Она знала, что у Боба и Флоры Деймерон был нездоровый брак, и что Боб ужасно баловал дочь до самой своей смерти. Флора была строгой и нелюбящей матерью. Но неужели эта цепочка обстоятельств могла создать такое существо, как Элизабет?

Кэтлин начала вспоминать историю семьи и пришла к выводу, что за последнее столетие Деймероны произвели на свет не одну женщину с сомнительной репутацией. Среди них были две или три куртизанки-обольстительницы, которые обобрали некоторых дублинских дворян на довольно значительные суммы и разбили их сердца. История, впрочем, могла быть и выдуманной, так как никто из родственников Деймеронов не любил говорить об этом.

Неужели маленькая Элизабет унаследовала фамильную порочность? Не было ли это главной причиной, по которой Флора Деймерон невзлюбила свою дочь сразу с момента ее рождения?

Кэтлин Лайнэн не могла ответить на эти вопросы. Но она вовсе не собиралась смотреть, как рушится ее семья, подобно семье Боба Деймерона. Сегодня вечером у нее созрел план.

Через несколько дней Деннис уйдет на войну. Как только это случится, Кэтлин избавится от Элизабет. Она уже подготовила и согласовала все с семьями Лайнэн и Деймерон. Она сама уже работала на текстильной фабрике, которая производила военную форму. Имея двух мальчиков школьного возраста, ей все равно будет слишком тяжело воспитывать еще девочку – так она убедила своих родственников. Они все согласились, что религиозный женский пансион был единственным выходом из создавшегося положения. Как только Деннис уйдет, Кэтлин пошлет Бесс в Бейкерсфильд, где она будет посещать Духовную школу для девушек и проводить каникулы с дядей Недом и тетей Дианой. Конечно, Деннис ни за что не одобрил бы этот план, узнай он о нем. Но Кэтлин долго и серьезно разговаривала с Дианой и ее сестрой Мойрой, и они поняли, что ребенка надо держать подальше от Денниса, пока она не вырастет. Только расстояние и стена родственников могли разлучить Элизабет и Денниса, и только тогда все смогут вздохнуть с облегчением, и прежде всего Кэтлин.

Это был единственный выход.

Когда Кэтлин смотрела на девочку – такую невинную на вид, но такую опасную – она думала о Гитлере и Мюнхене, о позоре Чемберлена и союзников, о политике соглашательства и примиренчества, которые вели сейчас к мировой катастрофе. Если и было что-нибудь сделано, чтобы задушить зло в зародыше, то результат не был достигнут и теперь надо было покончить с насилием, пожиравшим мир.

Кэтлин не собиралась повторять чьи-то ошибки.

Вооруженная своими тайными познаниями, она изучала прекрасного ребенка, сидевшего у Денниса на коленях. Вдруг девочка почувствовала ее испытующий взгляд и посмотрела на нее своими зелеными глазами. Какими чистыми они были и все же какими скрытными! Для всякого, кто находился сейчас в этой комнате, это был всего лишь милый, любящий взгляд приемной дочери, обращенный к матери. Надо было увидеть его глазами Кэтлин, чтобы понять, что в нем было на самом деле. Холодный вызов, ненависть, превосходство – взгляд от женщины к женщине, невидимый третьему лицу.

Каким-то шестым чувством Кэтлин понимала, что было уже слишком поздно. Слишком поздно, чтобы избавить Денниса от чувства вины и восстановить ущерб, причиненный их семье и любви. Но кто-то должен был изгнать зло и потом собрать все по кусочкам. Слишком поздно, да. Но лучше поздно, чем никогда, размышляла Кэтлин Лайнэн, переводя свой взгляд с маленькой девочки на мужа.

IV

7 июня 1942 года

«Воздушные и морские бои идут между Америкой и Японией недалеко от острова Мидуэй, крошечного кораллового острова в Тихом океане, который представляет огромную стратегическую важность в качестве потенциальной базы для будущих атак японцев против американских баз в Тихом океане. Американцы, согласно источникам сообщения, несущие большие потери от японского флота, который может включать в себя пять авианосцев, от трех до пяти линкоров и бессчетное количество крейсеров и миноносцев, решительно настроены удержать остров любой ценой…»

Хэл лежал на кровати в своей комнате, слушая радио и сверяясь с картами на стене. Вид из окна на Верхнюю Восточную часть казался серым на фоне темных облаков. Звук движения, доносившийся с Парк-Авеню, напоминал невнятное бормотание. День был холодный и какой-то тягостный, чувствовалось, что скоро пойдет дождь.

«Авианосец „Йорктаун“, согласно источникам информации, уже в водах недалеко от места битвы и может вступить в сражение против японского флота…»

Хэл слушал сводку новостей по большому радиоприемнику, который ему подарил отец на Рождество, так что он мог узнать обо всех главных военных событиях, не выходя из своей комнаты. На картах, которые Хэл собрал, были отмечены все главные театры военных действий от Тихого океана до Русского фронта. Он рисовал на них стрелочки, отмечая успехи и неудачи союзных сил и проставлял приблизительные цифры численности войск, а также американских и вражеских потерь. Хэл был большим экспертом во всем, что касалось войны, от обмундирования до стратегии и изучения оружия. Мозг шестнадцатилетнего мальчика был занят исключительно сложностями боя, в то время как большинство его сверстников интересовалось автомобилями или футболом.

Хотя он понимал, что его карты отражали неустойчивость положения в битвах против сильного и решительного противника и таким же неустойчивым было положение мира – на острие ножа между тоталитаризмом и свободой, молодость не позволяла ему поддаться тому страху, который он должен был бы почувствовать, глядя на эти тревожные карты. Он видел только победу своей стороны, она была несомненной, так как борьба велась с честью и за правое дело, а также благодаря тому, что Стюарт сейчас сражался за свою страну. Поэтому Хэл слушал сводку с особым вниманием.

Стюарт, морской летчик, в этом году уже принимал участие в сражении на Маршалловых островах и потом в Коралловом море. Он чудом остался жив, и даже не получил никаких ранений, когда его авианосец «Лексингтон» пропал в мае. И теперь, хотя военно-морская цензура запрещала описывать в письмах боевые действия, Хэл был уверен, что он был на другом авианосце – может быть, на «Йорктауне» – и, несомненно, принимал участие в битве за Мидуэй.

«Слушай меня, братишка, – написал Стюарт две недели назад, – мы готовимся к горячей битве в этой части света. Благодари Бога за то, что ты дома и далеко от этой разрушительной войны».

Хэл вспомнил сейчас эти слова, отчаянно правдивые своей уверенностью. Он не хотел быть в безопасности и торчать дома, посещая школу, пока его брат – морской летчик – рисковал своей жизнью в борьбе против безумных японцев. Он хотел быть там, где был Стюарт. Он повернулся посмотреть на фотографию Стюарта, стоящую на бюро. Красивое точеное лицо с ослепительной улыбкой, выглядывало из-под офицерской кепки с беззаботным высокомерием. В лице чувствовалась абсолютная вера в то дело, которому Стюарт служил, и в его способность служить ему хорошо и героически. Внизу на стенах библиотеки и гостиной были другие фотографии. На них Стюарт – выпускник навигационной школы, Стюарт в день получения своего самолета, Стюарт дома в отпуске после присвоения ему звания офицера. Его улыбка была одинакова на всех фотографиях, так похожих одна на другую, что, казалось, его изображение переносили оптически с одной бумаги на другую. Это была их общая черта с отцом. Он носил улыбку как броню, доказывавшую его способность управлять миром.

Что касается отца, то на его лице отражалось больше, чем просто облегчение, которое он испытывал каждый раз, когда его сын возвращался домой, и молчаливый страх, в котором он жил, когда Стюарт уезжал. С одной стороны, отец разделял ликование Стюарта, когда сразу же после атаки японцами Пирл-Харбора его немедленно призвали в армию. С другой – он вовсе не был так оптимистичен и вынужден был скрывать беспокойство от остальных членов семьи каждый раз, когда слушал новости с войны или ожидал писем сына.

Последний отпуск Стюарта, после майских событий в Коралловом море, был отдыхом от волнений для всей семьи. Не в пример многим солдатам, которые не могли говорить с теми, кто их любил, о войне, Стюарт очень охотно и многословно рассказывал о своих собственных подвигах и подвигах товарищей. Война, казалось, вовсе не пугала его. Наоборот, она давала выход его мужественности. Он находил время побыть наедине с Хэлом и доверял свои сомнения насчет побед японцев в Тихом океане своему младшему брату, который, как он знал, был экспертом в военных делах.

Чувствуя недовольство Хэла тем, что он был еще слишком молод, чтобы увидеть все своими глазами – так как никто не верил, что война продлится больше, чем год или два – Стюарт разговаривал с ним как мужчина с мужчиной о силе врага, и даже делился своими переживаниями о потерянных товарищах, которые никогда больше не вернутся.

Эта откровенность брата еще более усиливала его безграничную любовь к Стюарту и не давала ему так остро чувствовать свою оторванность от проблем, стоявших перед его страной. Что-то таинственное распространилось по дому на Парк-авеню во время этого отпуска, так как неугасимая уверенность Стюарта рассеяла страхи его родителей и придала всем оптимизма в отношении исхода войны.

И сегодня, когда он слушал новости о далеком острове Мидуэй, он знал, что через пять-шесть недель Стюарт опять вернется с большим количеством историй в запасе и еще большим количеством улыбок, чтобы ободрить свою семью.

– Эй, принц Хэл, что нового?

Хэл удивленно поднял глаза. Он не слышал тихого стука в дверь. Красивое лицо, обрамленное каштановыми волосами, смотрело на него сверху вниз, губы усмехались над его мечтательностью.

– Не много, – сказал он. – Я только смотрю в окно.

– Ладно. Там не может быть много нового.

Высокая, стройная Керстен Шоу, не церемонясь, вошла в комнату и плюхнулась на кровать рядом с Хэлом, положив ногу на ногу и ласково потрепав его по волосам. На ней были брюки, блузка и легкий свитер, который она завязала на шее. Хэл всегда ощущал себя немного скованно, когда рядом была Керстен, так как она прекрасно говорила и к тому же гибко и грациозно двигалась, что пробуждало в нем какое-то чувство.

Керстен было около двадцати, на четыре года больше, чем Хэлу. Она была неофициальным членом семьи Ланкастеров с тех пор, как Хэл помнил себя. Будучи еще в детском возрасте, она проводила каникулы с Ланкастерами в Ньюпорте и после последней болезни своей матери присоединилась к семье в городе. Ее отец был школьным товарищем Рейда Ланкастера в Йеле и его однополчанином во время Первой мировой войны, и когда он погиб во время войны, отец принял личное участие в судьбе Керстен. Ее мать Дороти, личность не сильная и не рассудительная, была далекой родственницей Ланкастера. Она была счастлива видеть, что он заботится о ее дочери. Когда Дороти умерла, Рейд по душам поговорил с девушкой, которой тогда было уже восемнадцать, и она сказала, что предпочтет быть членом семьи Ланкастеров, чем отправиться к своим родственникам Шоу в Детройт.

Это было оправдано, так как Ланкастеры не одобрили того, что Дотти вышла замуж за члена семьи Шоу.

В общем, Керстен стала жить у Ланкастеров. Она сразу же стала неотъемлемой частью их семьи, хотя и сохранила свою индивидуальность, которая отличала ее от братьев и сестры, впрочем, как и от их родителей.

Она была неотделима от Стюарта, но более как соперник, чем как сестра. Она соревновалась с ним в искусстве езды на лошади, игры в теннис и плавании, не говоря уже о гольфе, где она могла победить его. Она была хорошим атлетом от природы, с длинными гибкими руками и ногами и прекрасным чувством времени.

Когда Хэл подрос, он присоединился к ним в играх, где могли участвовать трое, а также в парном теннисе, когда они могли найти четвертого. Ему всегда казалось, что Стюарт терпеливо относился к Керстен, но недолюбливал ее, в то время как Керстен, почти одного с ним возраста, немного завидовала его положению в семье и стремилась доказать, что она во всем была ему равна.

Между тем, она была очень уверенной старшей сестрой для Хэла, хотя не очень сочувствующей, и Хэл всегда знал, что она была ближе Стюарту, чем ему, как по темпераменту, так и по возрасту.

Несмотря ни на что, это Керстен с ее поэтическим чувством окрестила его «Принц Хэл» в честь его знаменитых сказок, сочиненных вместе с Сибил, и игриво подтрунивала над ним, цитируя шекспировские пьесы о Генри V.

– Доброе утро, любезный Хэл! – кричала она ему, когда он проходил по комнате или спускался к обеду. – Как там дьявол договорился с тобой насчет твоей души?

Или когда они катались на лошади, опять дразнила его:

– Я с тобой, добрый Принц Хэл, помоги мне взобраться на лошадь, добрый королевский сын.

Прозвище «Принц Хэл» утвердилось не только потому, что по своему благородному духу Хэл очень походил на любимого короля Шекспира, но еще и потому, что было в Хэле что-то спокойно героическое и даже чувствовалась способность к самопожертвованию, что оказывало впечатление на всех окружающих. Рейд Ланкастер игнорировал Керстен с момента, как принял ее в свою семью и под свою ответственность. Но она быстро стала незаменимой для Элеонор, так как ее светское чутье было безошибочно и она всегда знала, на какие приглашения надо ответить, какие вечера посещать, что кому подарить по тому или иному случаю. Керстен стала всеобщим мажордомом, секретарем, и душой вечеров. Разум и остроумие обеспечили ей присутствие на всех сборищах Ланкастеров, где легкомыслие было редким товаром. Родственники всегда были рады видеть ее, оживленную, веселую, когда она вместе с семьей Рейда посещала важные торжества.

Красивая Керстен Шоу была самым непонятным существом, бездомной родственницей, которую все обожали, но никто в особенности не любил, улыбающейся несмотря ни на что, как будто ничто в мире ее не трогало. Она только что закончила школу в Вассаре и, возможно, ее ждало блестящее будущее в любой области, которую она изберет, не исключая отличного замужества, если бы Рейд Ланкастер устроил ей это.

Но в данный момент она сидела дома и весело ожидала возвращения с Тихого океана утомленного боями Стюарта.

Она смотрела за порядком в доме, поэтому Хэл не удивился, когда она внезапно появилась в дверях его комнаты. Служанки могли заходить сюда только рано утром, так как его родители считали эту комнату его личной территорией теперь, когда Стюарт больше уже не занимал смежную спальню. Они признавали, что их мальчики имели право на личную жизнь, особенно в переходном возрасте.

Но Керстен уважала только свое право ходить, где ей вздумается. Кроме того, она присвоила себе привилегию сестры приставать когда ей захочется к поглощенному своими мыслями брату.

И вот она здесь.

– Следуешь по следам нашего Стюарта? – спросила она, глядя на карты с булавками и стрелками. – Как идут наши дела?

Хэл оживился при возможности поговорить о любимом предмете:

– Мы отвоевали Эфиопию обратно, и Германия не может победить Англию в воздухе. После Кораллового моря японцы знают: мы можем их победить. Я думаю, Мидуэй станет ключом ко всему, – он показал на крошечную точку в Тихом океане, в которую упиралась большая стрелка на его карте. – Здесь война развернется в другую сторону.

– Думаешь, это будет хорошо для нас? – сказала Керстен. Было видно, что она относится равнодушно к военным действиям. – Как там Стью?

– Хорошо, – они оба знали, что Хэлу Стюарт писал более теплые и доверительные письма, чем остальным членам семьи. Керстен иногда проявляла интерес к этим личным письмам, в такие моменты на ее лице появлялось странное выражение. Как будто она ревновала к тому, чего Стью мог достигнуть за морями.

Но сейчас она приняла лаконичный ответ Хэла, отклонясь назад и положив ногу на ногу.

– Тебя ждут сегодня к обеду в семь, – она зевнула, – мама просила не опаздывать.

Сотни раз Хэл замечал, что она как-то странно говорит слово «мама». Было ясно, что имелась в виду «твоя мама». Что-то в голосе Керстен давало понять, что она не является настоящим членом семьи. И хотя она стремилась доказать свою независимость, которая шла бок о бок с этой отчужденностью, Хэл часто думал, какой одинокой она, должно быть, была.

Он ничего не ответил. Она скинула туфли и удобно устроилась у окна с развевающейся от июньского ветерка занавеской. Она могла везде чувствовать себя как дома, кладя свои руки и ноги куда ей заблагорассудится и глядя на предметы своими карими глазами, такими спокойными, будто она обладала всем, что могла видеть.

– Ты скучаешь по Стюарту, да? – спросила она, посмотрев на Хэла.

Хэл пожал плечами. Вопрос смутил его.

– Не бери в голову, дурачок, – сказала она, – я всего лишь имела в виду, что ты хороший брат. Он писал на этой неделе?

Хэл кивнул, пересекая комнату на длинных ногах, чтобы взять письмо из шкафа. Он колебался минуту, прокручивая в мозгу содержимое письма, и потом дал его Керстен.

– Мне можно прочитать? Правда? – спросила она с интересом.

– Давай, читай, – он впервые давал ей прочесть письмо Стюарта.

Хотя таким образом он насиловал свой личный мир, но что-то в том, как она произнесла слово «мама» пробудило в нем жалость к ней и он не хотел, чтобы она чувствовала свое одиночество. Он видел, как она прикусила нижнюю губу, сконцентрировавшись на чтении.

Грудь спокойно вздымалась под блузкой, когда она переворачивала листок, читая мужские признания. Хэл мог видеть распятие у нее на шее – ее отец был католиком, и она вышла из всех семейных катастроф с этой религией.

Она покачивала одной ногой, пока читала. Хэл чувствовал запах ее духов, элегантный мускусный запах, который подходил ее атлетической фигуре. И в то же время Хэл испытывал неудобство. Он поймал себя на том, что опять отмечает ее женственность. Он не мог вспомнить, когда это случилось впервые – прошлой осенью, может быть, или летом, или, может, еще раньше, но он знал, что чувствовал какое-то новое напряжение, когда оставался с ней наедине. И ее поддразнивания заставляли его краснеть, чего раньше не случалось. Сейчас, когда Стюарт ушел на войну, Керстен и Хэл стали ближе друг другу. Она уже не казалась намного старше. Не казалась она уже и такой знакомой, как раньше. В ней было что-то экзотическое, что-то заманчивое. Когда она шла по комнате, он испытывал напряжение при ее приближении. Он следил за ней независимо от себя, скользя взглядом по гибкой, стройной спине, длинным ногам, зачарованный ее движениями.

Он стыдился этого и расстраивался, так как Керстен все время, сколько он мог помнить, была не больше, чем просто товарищ по играм, обидчивая старшая сестра. Было как-то неестественно смотреть на нее как на женщину.

Он видел, как она дочитала письмо, явно разочарованная его содержанием, и бросила его на стол.

– Мужчины, – сказала она, усмехнувшись, – вы действительно любите войну, так?

Хэл пожал плечами.

– Мы хотим выиграть, – ответил он.

– Ну да, если вы не возражаете против того, чтобы снести три четверти Европы на своем пути, то я думаю, все в порядке, – сказала она.

Хэл не мог придумать, что ответить. Теперь он заметил, что она смотрела на него более пристально, по ее лицу пробежал свет.

– Тебе что-то известно? – спросила она.

Хэл почувствовал внутреннее неудобство. Он подозревал, что она хотела сказать что-то такое, чего он не хотел слышать.

– Ты растешь, – сказала она, изучая его с улыбкой, – ты уже большой мальчик.

Он отвернулся и ничего не ответил.

– Ты будешь красивым парнем, – произнесла она, отклоняясь назад так, что блузка слегка разошлась у нее на груди. Хэл был шокирован.

– Как твой знаменитый брат, – продолжала она, глядя на фотографию Стюарта на бюро, – даже еще лучше.

– Продолжай, – он приблизился к ней, глядя на карты на стене.

Предмет, который она затронула, заставил его испытать неудобство, и он постарался приуменьшить его. Борьба и смерть казались ему куда более значительными, чем красота.

– Да, ты таким и станешь, – настаивала она, развлекаясь его смущением.

– Кого это волнует, – ответил он, неуверенно отодвигаясь от нее к окну.

– Тебя будет волновать, и очень скоро, – настаивала она, – когда ты и твои дружки из Шоте начнете сматываться в город в поисках легких девочек, если уже не начали.

– Я – нет, – ответил он.

– И не удивляйся, если ты вскоре начнешь строить глазки какой-нибудь сексуальной выпускнице, – добавила она.

Хэл покраснел. Он знал, что она права. В один прекрасный день девушки будут волновать его. Но сейчас это казалось абсурдным.

Сколько он себя помнил, романтика, любовь вызывали в нем только отвращение и презрение, как будто это было что-то слабое, недостойное внимания настоящего мужчины.

Но недавно, и Керстен заметила это, он стал думать о женщинах по-другому. Он обнаружил, что мечтает об их ножках, мягких голосах, выемках на шейках, ведущих вниз к груди. Часто, встретив на улице незнакомую девушку, он потом часами и днями фантазировал о ней.

Он бы хотел поговорить обо всем этом со Стюартом. У Стюарта было полно подружек и он был обручен с Марси Столворт, самой привлекательной и талантливой выпускницей прошлого года – подходящая пара, сказал отец, для обеих семей. Не было ничего такого, чего бы Стюарт не знал о женщинах.

Но Стюарта не было. Так что Хэлу приходилось самому разбираться в своих новых ощущениях. По какой-то причине он не хотел рассказывать о них своим школьным друзьям. Чувства были слишком личные, слишком непонятные, чтобы доверить их незрелым мальчишкам его возраста. Теперь ночи стали для Хэла мукой. Ему тяжело было заснуть, когда он лежал на животе, мучимый фантазиями о девичьих улыбках, бедрах под юбкой или о густых женских волосах, обрамляющих кремовые щеки и выразительные глаза. И он вертелся с боку на бок, так как прикосновение к постели усиливало его желание и уносило сон. Ему требовалось несколько часов, чтобы заснуть.

Об этом он думал сейчас, глядя на Керстен. Она все еще полулежала, пошевеливая своими босыми пальцами. Она смотрела на него с какой-то распутной проницательностью, что его удивляло. Он покраснел, когда она опять пробежала взглядом по его телу вниз-вверх.

– Ты думаешь об этом, да? – спросила она.

– О чем? О чем ты говоришь?

– Не притворяйся. Я знаю мужчин, солнышко. Я знаю, когда в них просыпается желание.

Она засмеялась, довольная, что ее слова произвели эффект.

– Не стесняйся этого, – сказала она, покачивая ногой. – Это говорит о том, что ты мужчина. Как твой брат. Расслабься, Хэл. Дай этому выход. Ты получишь много удовольствия.

Он отвернулся. К своему ужасу он почувствовал, что ласковые нотки в ее голосе заставляли его напрягаться. Она пугала его, так как, казалось, читала его мысли, или даже больше того – она читала что-то в его мыслях, чего там не было раньше, но вползало в его жизнь при звуке ее голоса.

– Что случилось? – услышал он ее голос за своей спиной.

– Ничего, – он потряс головой. – Ты ненормальная, вот и все.

Его слова были слабой попыткой отрицать то, о чем говорило ему его тело.

Он услышал ее вздох. Она пошевелилась на кровати. Он продолжал смотреть в окно.

Потом ему послышались шаги. Может, она уходит. Может, она оставит его в покое.

В самом деле, когда он прислушался, то услышал звук очень медленно и спокойно закрывавшейся двери. Но что-то подсказало ему, что она все еще была в комнате.

– Не поворачивайся, – сказала она, – я почти забыла. У меня есть для тебя сюрприз.

Хэл почувствовал, что попал в ловушку. Он все еще был напряжен. Он не мог повернуться. И она уже закрыла дверь. Они были абсолютно одни, так как никто не поднимется сюда в это время дня. Зачем она это с ним делала? Почему она не оставит его в покое?

Он услышал мягкий шелест одежды, который заставил его вздрогнуть. Может, она стягивала свою блузку? Это была бы неплохая идея, но она слишком далеко вела.

Наконец, она заговорила:

– Теперь все в порядке, Хэл. Можешь повернуться. Он повернулся и посмотрел.

От того, что он увидел, у него захватило дыхание. Она была все еще в блузке, но брюки лежали на кровати. Две длинные загорелые ноги стояли на ковре.

– О боже, Керс! – вырвалось у него. – Что ты делаешь? Ты сумасшедшая!

– Ах, ах, – она потрясла головой, проводя пальцем по губам в то время, как ее глаза скользили по его телу. – Я так не думаю. Я думаю, я прямо у цели, птенчик.

Он повернулся к ней и она уставилась прямо ему между ног с упорством, которое его парализовало. Она пошевелила бедрами, и он почувствовал желание.

– Кто-нибудь может войти, – слабо возразил он. Она покачала своей красивой головкой.

– Нет, Хэл, – она улыбнулась. – Служанки внизу, а мать куда-то ушла. Здесь только я и ты.

Пока он удивленно смотрел на нее, она выгнула спину и сбросила с плеч блузку. На ней остался только маленький бюстгальтер. Какой стройной и прекрасной она была! Ее нагота прикрыта лишь двумя кусочками кружевной материи. Раньше он никогда не замечал, каким сексуальным может быть это тело, и сейчас был поражен.

– Керстен, ты сумасшедшая, – пробормотал он.

Она спокойно опять легла на его кровать, ее волосы рассыпались по плечам и ее пальчики пошевеливались, как будто зазывая его.

– Я думаю, – проворковала она, – что кому-то сейчас становится жарко и неспокойно.

Она посмотрела ему в глаза, ее нагота, казалось, доставала его через всю комнату.

– Керс, зачем ты это делаешь? – тихо спросил он.

– Потому что пришло время. Не будь таким застенчивым, Принц Хэл. Когда было время Стюарта, я сделала это с ним тоже. Но он одурачил меня, умная собака. Он занимался кое-чем еще в Розмари Холле, пока я не поняла, в чем дело.

Упоминание о Стюарте наполнило Хэла таинственным чувством. Керстен посмотрела на него еще более тяжелым взглядом.

– Но ведь ты же не такой, да? – спросила она. – Ты как цветок. И девушки были только в твоих фантазиях, ведь так, Хэл? О, я знаю тебя. Ты слишком прям, чтобы обманывать в твоем возрасте.

Опять Хэл увидел, как пошевелились ее бедра. Только сейчас он понял, какими целомудренными были его фантазии о сексе – они никогда не заходили так далеко.

– Закрой шторы, – мягко сказала она.

Сам не зная почему, Хэл сделал, как она говорила.

Когда он опять повернулся к ней, то увидел, что она снимала лифчик. Он видел, как маленький кусочек материи упал, обнажая прекрасную, крепкую грудь. Она наклонилась вперед.

– Сними брюки, – сказала она.

Хэл был напуган самим собой, своими чувствами и превосходством Керстен. Она, казалось, думала за него, играла им, загоняя его в угол, как она часто поступала, играя в шахматы, теннис и другие игры.

И все же он отказал бы ей, рискуя рассердить и расстроить ее, если бы упоминание о Стюарте не затронуло как-то странно его гордость. Он расстегнул ремень дрожащими пальцами. Брюки упали на пол. Он чувствовал, как желание распирает его. Он знал, что, когда он фантазировал о девочках в постели, у него там уже бывало мокро.

Ее взгляд был прикован к нему. Она пододвинулась к нему. И теперь нежная нотка прозвучала в ее голосе.

– Отлично, детка, – сказала она, падая перед ним на колени. – Ты сумеешь все сделать хорошо. М-м-м, – пробормотала она, – ты большой мальчик, Хэл.

Она помогла ему снять рубашку. Потом он почувствовал, как ее пальцы ласкали его.

– Мой король, Хэл, мой сладкий мальчик, – дразнила она его даже сейчас.

Она не хотела все испортить, шокировав его. Поэтому она очень нежно и осторожно дотрагивалась до него. Потом она увлекла его на кровать.

– Иди сюда, красавчик, – сказала она, – тебе понравится. Она поцеловала его долгим поцелуем, потом подставила ему свою молодую крепкую грудь и он целовал ее, слыша ее учащенное дыхание.

А потом это случилось, и он почувствовал в себе что-то странное, как будто через это к нему пришло какое-то знание, мудрость.

– О, детка, продолжай, – прошептала она.

К своему удивлению он почувствовал, как по ней прошла дрожь и услышал, как крик застрял у нее в горле.

Он отодвинулся на секунду, но тут же ее горячие руки и стон, слетевший с губ, дали ему понять, что это был крик от удовольствия.

– О боже, Хэл, ты прекрасен. – Ее голос звучал беспомощно и был совсем непохожим на тот, каким она говорила раньше.

В то же время к нему пришло чувство силы. Древняя мудрость, непонятно откуда взявшаяся, подсказывала, что ему надо было делать. Он начал понимать, что теперь он владел ей, обладал ее телом. Несмотря на все ее насмешки и превосходство, она была теперь его рабом, игрушкой его плоти.

– О, – вздыхала она. – О, Хэл, еще…

Он не знал, сколько это продолжалось. Наконец, измученный, он остановился. Она притянула его к себе и поцеловала в глаза.

– Дорогой, – прошептала она, – это невероятно. У меня такого никогда не было. Ни с кем. Господи, о, Господи…

Так они пролежали еще довольно долго. Когда она села на кровати, он увидел крестик у нее на груди. Она встала, чтобы одеться, а он лежал, глядя на нее. Он смотрел, как ее нагота исчезает под брюками и блузкой. Она приходила в себя, хотя все еще казалась немного потрясенной тем, что произошло.

Она помедлила перед зеркалом, поправляя волосы. И когда она повернулась к нему с улыбкой, она была опять сама собой, дерзкой спортивной девушкой, а не вздыхающей, стонущей рабыней, которую он держал в объятиях минуту назад.

В этом превращении Хэл открыл загадку женщины, которую он никогда не забудет. Усмешка на красивом лице Керстен, когда она посмотрела на него, была, вместе с ее одеждой, маской, с помощью которой она пробилась сквозь его защиту и заставила овладеть собой. Но под этой была еще одна маска – искаженное голодным желанием лицо, которое дергалось от удовольствия с полуприкрытыми, невидящими глазами.

Какая же из этих масок была настоящей? Улыбающаяся сирена или горячая женщина-животное? За какой из них скрывалось женское сердце? Или это были две маски, которые скрывали настоящую Керстен?

Это был вопрос.

Хотя его молодое сознание еще не понимало всего, его недоумение осталось, когда Керстен, уже совсем одетая и очень красивая в затемненной комнате, наклонилась поцеловать его.

Потом ее холодное самообладание вернулось к ней и она направилась к двери.

– Увидимся за обедом, малыш, – усмехнулась она.

Когда она ушла, Хэл полежал еще немного в постели, уставясь в зеркало, в котором отражалось окно и прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы. Карты с картиной войны висели на своем месте на стене. Фото Стюарта стояло на бюро с фото мамы, папы и Сибил.

Но что-то изменилось. Хэл чувствовал, как будто что-то огромное, что он искал все эти годы, наконец, открылось ему. Весь мир – семья, война, он сам – теперь был другой, как будто открылась другая сторона жизни и с ней новое знание, которое мальчики никогда не могут постичь, но в которое могут проникнуть мужчины. И с этим новым знанием в Хэле родился новый человек.

Ему понравилось это. Он чувствовал, что дальше ему будет легче, ведь теперь он знал этот секрет.

И если что-то и омрачало его немного – что-то в загадке о двух лицах Керстен и недостижимая пустота за ними – то теперь у него была новая гордость, с помощью которой он мог справиться с грустью.

«У меня так никогда не было. Ни с кем. Господи, о, Господи».

Голос Керстен звучал у него в ушах, все теперь изменилось. Хэл очень долго лежал так, задумавшись.

За обедом в этот день он смотрел на Керстен, изучая красоту ее щек, глаз, бровей, шелковых волос, которые теперь были заколоты сзади, открывая ее красивое платье. Она была в хорошем настроении, напоминая матери о забытом светском обязательстве, передразнивая теток Ланкастер за их спиной и даже отпустила несколько замечаний насчет отца, который сидел во главе стола. Она даже спросила Сибил о ее делах в школе, внимательно слушая ответ ребенка. Только один раз она бросила взгляд на Хэла, который сказал ему то, что он уже знал: она была теперь его, всегда, когда бы он ни захотел ее и как бы долго ни владел ею.

Разговор был дружелюбным и необычно остроумным. Хэл слушал с одобрением, изучая новый теперь для него мир.

Потом в семь тридцать вошел слуга.

– Телефонный звонок, сэр, – прошептал он на ухо Рейду Ланкастеру. – Сенатор Торенсен. Он говорит, что срочно.

Отец извинился и вышел. Прошло пять минут. За столом воцарилось молчание. Наконец, отец вернулся. Он был белый, как привидение и весь трясся.

Он подошел к Элеонор и взял ее за руки.

– Стюарт, – сказал он. Его голос звучал тихо, но сильное страдание переполняло его, – Он…

Мать вскочила на ноги, цепляясь за него холодными, как смерть, пальцами.

– Что? – закричала она. – Что? Он обнял ее.

– Стюарт погиб, дорогая.

Хэл отвернулся от них. Его глаза остановились на Керстен. Она смотрела на него с выражением, которое он никогда не смог забыть. Это было выражение не вины, не обиды, не даже боли. Это было выражение благоговейного страха. Потом он вскочил, борясь со слезами, и подошел к матери.

V

Бруклин, Нью-Йорк, 11 июня 1951 года

– Следующая остановка Нептун-авеню. Нептун-авеню следующая.

Голос кондуктора глухо скрипел из микрофона в начале поезда. Пассажиры слушали рассеянно, сосредоточившись на своих мыслях.

Поезд, старый, потрепанный, видавший виды подземный поезд, с грохотом направлялся к Кони-Айленд. Большинство пассажиров – молодые люди – ехали провести вечер в парке отдыха, возможно, отпраздновать начало лета или окончание школы.

Такова была цель молодой пары, сидящей ближе к выходу. Мальчик, высокий, красивый, школьный спортсмен, если судить по его пиджаку. Девушка была, наверно, его одноклассницей, хотя маленький рост делал ее моложе. Они сидели, смотря в разные стороны, и, хотя они не держались за руки, не делали еще что-либо такое, что дало бы понять, что они были влюблены, какая-то странная близость, казалось, объединяла их.

Молодого человека звали Роб Эммерик. Он был выпускником школы Мартина ван Бюрена. Сын процветающего конструктора, он должен был начать изучать бизнес-курс в Бруклинском Колледже, осенью и летом работать на своего отца, пока не получит высшего образования. Он сопротивлялся требованиям своего отца – тот хотел, чтобы сын отказался от колледжа и сразу поступил на работу в конструкторское бюро Эммерик. Роб хотел попробовать свои силы в разных областях, прежде чем решить, посвятить ли себя семейному бизнесу.

Роб Эммерик был самым популярным мальчиком в классе ван Бюрена. У него были прекрасные темные волосы и серые глаза, в которых проглядывались надменность и томительная чувственность, что очаровывало всех девушек его класса.

Он был известным нападающим в школьной баскетбольной команде и у него были успехи в бейсболе и лыжном спорте. Он много трудился, и у него были хорошие оценки, он также находил время, чтобы отличиться в команде по интеллектуальным спорам, как и в спорте.

Роб был всеобщим любимцем.

Он был звездой школы, привилегированной и заслуженной, и у него был прекрасный старт для любого будущего, какое бы он ни выбрал.

В этот вечер будущее Роба Эммерика повисло в воздухе, и его уравновешенность вышла из-под его контроля.

Неожиданная перемена в его успехах наступила девять месяцев назад, в начале последнего школьного года. В это время он встречался постоянно с Бонни Керкоран, умной и симпатичной девушкой из его класса, родители которой, владельцы хорошо известной сети аптек в Квинсе и Бруклине, считали Роба хорошей партией для своей дочери.

Бонни была ведущей в команде болельщиков, первой ученицей и звездой наиболее популярной школьной группировки, после того, как ее выбрали местной Королевой. Она встречалась с Робом более или менее серьезно еще с того времени, когда они были в младших классах средней школы. И казалось само собой разумеющимся, что они объявят о помолвке вскоре после окончания школы, а потом поженятся и будут счастливо жить вместе.

Но во время первой недели обучения в старшем классе, Роб впервые обратил внимание на Лауру Белохлавек, девушку с интересным лицом и непроизносимой чешской фамилией.

Лаура не была популярной девушкой. По правде говоря, ее существования просто никто не замечал. Она была не из богатой семьи, но к тому же еще и сиротой. Еще со времени начальной школы ее скромность и странная деликатность были истолкованы другими девочками как отчужденность.

Если бы Роба спросили о Лауре Белохлавек до этой первой недели в старшем классе, он мог бы поклясться, что никогда раньше за эти три года в средней школе даже не смотрел на нее. Такой уж незаметной она была.

Но он заметил ее на уроке английского, и его тронула ее хрупкая красота, ее темные глаза и фарфоровая шея и странная манера держаться, как будто она вся ушла в себя. Если это можно назвать везением, то ему повезло, когда во время перемены он случайно наскочил на нее и вдруг поймал себя на том, что пытается завязать с ней разговор.

Она, казалось, была немного смущена вниманием такой важной персоны, но, как он подумал, ничуть не удивлена. Следующее, что сделал Роб, он перехватил ее после школы и проводил домой, настаивая на том, чтобы нести ее сумку. Его поразила хрупкость ее тела, когда она шла рядом с ним, и красота ее фигуры под сшитым самой платьем, которое ей очень шло.

Ее скромность, казалось, заставляла его рассказывать необычную правду о себе самом. Но даже когда он говорил, он чувствовал себя неуклюжим и косноязычным в ее присутствии. В ее манере держаться была мягкость, которая в сочетании с этими большими глубокими глазами выводила его из равновесия. Она была хорошенькой и уязвимой в своей отзывчивости, и все же в ней чувствовалась глубина, которой не обладала ни одна девушка в школе.

К тому времени, как их первая прогулка закончилась, что-то не имеющее названия и волнующее охватило Роба Эммерика. Он боролся с этим целую неделю и потом собрал все свое мужество, чтобы позвонить Лауре и назначить встречу. К его облегчению, ему не отказали.

Он повесил трубку трясущимися руками, все еще слыша тоненький голос. Ему было интересно, во что он себя вовлекает?

Он пригласил Лауру в кино – «Место под солнцем» – и потом в местное кафе, где их заметили очень многие глаза, наблюдавшие с интересом, как они беседовали. И опять Роб почувствовал странную необходимость открыть Лауре свое сердце. Ее хрупкость заставляла его чувствовать себя каким-то неуклюжим увальнем рядом с ней, но она внимательно слушала его, и это затрагивало какую-то струнку в глубине его души, отчего он испытывал такое чувство, будто его понимали так, как раньше его никто не понимал, даже он сам.

Бонни Коркоран вскоре услышала от своих подруг о вечере Роба с Лаурой. Она была больше удивлена, чем обижена, по крайней мере, сначала. Хотя Лаура за эти годы превратилась из большеглазого ребенка в симпатичного, привлекательного подростка, другие девочки, ослепленные непопулярностью, которую они ей приписали, не могли разглядеть ее необычную красоту. Не могли они понять и интригующую ауру меланхолии вокруг нее, и таинственность, которая отличала ее от них в глазах противоположного пола.

Но к тому времени, как Роб назначил Лауре третье, а потом и четвертое свидание, звоня Бонни лишь для того, чтобы отказаться от его обычных с ней встреч, вся школа уже знала, что грядет что-то потрясающее.

Бонни удавалось сохранять свое достоинство и ничего самой не говорить Робу. Но она плакалась своим близким друзьям. Между тем, ее родители, обеспокоенные этим разрывом, решили поговорить с Эммериками.

Вскоре друзья по команде стали читать Робу лекции о его глупом поведении. Потом последовал серьезный разговор с отцом, в котором обсуждался вопрос о будущем и о социальной важности брака с Бонни Коркоран и бесполезной трате времени на кого-то с непроизносимой фамилией, и к тому же, сироту.

Это все ни к чему не привело. Роб опять позвонил Лауре, ждал ее после школы и назначал одну встречу за другой. Перед свиданиями он нервно изучал себя в зеркале, переодевался снова и снова, проклиная свои взлохмаченные волосы, которые когда-то считал одним из своих достоинств. Он не осмеливался поцеловать ее на прощанье, но довольствовался тем, что держал ее руку в своей в кино, и, когда чувствовал, что больше не может вынести ее таинственную привлекательность, обнимал ее за плечи во время прогулок.

Однажды вечером он провожал ее домой. Они остановились в темноте недалеко от ее подъезда. Он смотрел на очертания ее лица в лунном свете поздней осени. Он не видел ее глаз, но от ее тела исходило сияние, такое нежное, что он обнял ее. Он никогда не ощущал ничего более волшебного, чем это маленькое хрупкое создание в его объятиях.

– Лаура, – начал он, не осознавая, что он хочет сказать ей. Но слова приходили сами собой. – Ты принцесса.

Она засмеялась над этим прозвищем и попыталась вернуть его к действительности. Но он не мог стряхнуть с себя это странное чувство возбуждения и неуверенности, ликования и собственного несовершенства, которые она внушала ему. Что-то в Лауре заставляло его задумываться о других и о том, что он всю жизнь принимал как должное. Обо всем, исключая ее. Ему казалось, что все девушки, с которыми он встречался раньше, были лишь скромной прелюдией к этому странному опыту, первой настоящей романтической истории в его жизни. Но было ли это романтикой?

На это он не мог ответить. Он не мог ни оторваться от Лауры, ни собраться с мужеством и сказать ей, что он испытывал по отношению к ней. Они везде бывали вместе – в кино, на баскетболе, в кафе, в парке – и с каждой неделей Роб все больше попадал под влияние Лауры.

Лаура прогуливалась с ним по школьным коридорам и помогала ему писать заявление в колледж. Он вместе с ней ждал ответа при решении вопроса о стипендии для нее в Художественном колледже, и молчаливо боялся расставания, которое неизбежно должно было последовать за их поступлением в колледжи.

На Рождество он подарил ей серебряный браслет, на котором не осмелился выгравировать свое имя, рядом с ее. Она подарила ему свитер, который сама для него связала. Когда он надел его, то почувствовал легкий трепет, как будто это ее маленькие ручки через шерсть касались его кожи.

Когда пришла весна, Роб был сам не свой. Он похудел, так как его аппетит зависел теперь только от Лауры. Он меньше спал и ходил как во сне. Он принял подтверждение о том, что его приняли в Бруклинский колледж, и положительный ответ насчет стипендии для Лауры как смертный приговор. Он знал, что это позволит ей покинуть приемную семью и переехать в Манхэттен, и мысль о расставании с ней разрывала его сердце. Друзья вновь твердили ему о бедной Бонни – момент их официальной помолвки проходил. Он устало слушал. Он мог думать только о Лауре, которая, казалось, с каждым днем все больше завоевывала его сердце, даже если и избегала его объятий и мучила его своей таинственностью.

Итак, последние дни все больше подводили его к краю обрыва и увеличивали его нерешительность.

Что-то должно было произойти.

* * *

– Следующая остановка Кони-Айленд. Кони-Айленд следующая.

Наконец, они были на месте. Везде витал запах океана и приближающегося лета. Смена времен года в ночном воздухе была какой-то электризующей.

Роб повернулся к Лауре, она смотрела на него с любопытством.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– Становится теплее, – он кивнул за окно на деревья с молодыми листьями, которые становились все темнее и толще, – я думал об этом лете. Я совсем не жду его с нетерпением.

– Почему нет? – спросила она. – Может, оно будет замечательным?

– Попробуй укладывать крыши в жаркий августовский день, – ответил он, имея в виду работу, которую его отец приготовил для него в своей компании. – Этот деготь становится таким горячим, что в нем можно свариться.

Лаура ничего не сказала. Если она и знала настоящую причину его грусти, то не показала этого. Один на один с собой он был согласен укладывать под палящим солнцем эти крыши всю свою оставшуюся жизнь, если бы только знал, что дома его ждет Лаура.

– Скажи, что ты будешь делать после того, как получишь диплом? В жизни, я имею в виду, – спросил он.

– Может быть, я буду учительницей. Или профессором в колледже, если смогу, – Лаура задумчиво прикусила губу. – Или я, может быть, найду работу в музее. Может, я смогу помогать реставрировать картины или оформлять выставки. Я бы хотела делать это. Я всегда любила музеи.

Он почувствовал боль, так как в этом будущем его не было. Он знал, как серьезно она относится к искусству. Он ходил с ней в музей Метрополитен, когда она готовилась к сочинению для получения стипендии. Одна из картин Ван-Гога в музее, на которой были изображены стога сена и коровник, внушила ей благоговейный трепет. Когда он спросил ее, почему картина произвела на нее такое впечатление, она не смогла объяснить.

– Цвет… солнце… – тихо ответила она.

Но глубина ее любви к искусству не ускользнула от него, так как он никогда не видел такого выражения в ее глазах, когда она смотрела на него.

– И что, если ты не станешь этим заниматься? Она озадаченно посмотрела на него.

– Я имею в виду, что, если всего этого в конце концов не произойдет? Ты будешь разочарована?

Лаура улыбнулась:

– Никто не может знать, что будет в будущем, – ответила она.

Он отвернулся, в его глазах была тревога.

– В этом проблема, – сказал он. Потом его лицо вдруг просветлело.

– Эй, – сказал он, беря ее за руку, – а может однажды, ты станешь главным куратором Метрополитен-музея. И тебе потребуется кто-то, кто будет конструировать все твои большие выставки. Ты, конечно, позовешь меня. И я приведу своих людей, и свалю старые стены, и построю новые и повешу для тебя картины. Конечно, я немного неуклюж и могу отбить пару рук или ног у твоих скульптур. Но кому какое до этого дело? У самых хороших скульптур нет носов, как бы там ни было. Он продолжал фантазировать, все еще держа ее руку.

– Я, возможно, принесу много грязи и дегтя, и креозота в твой музей. Но ты не будешь возражать. И когда люди назовут меня неуклюжим, ты скажешь: «Нет, ничего подобного. У него всего лишь неординарное понятие о том, куда надо ставить вещи». И все твои знаменитые манхэттенские друзья согласятся с твоими словами, найдут, что я очень оригинален и будут приглашать меня на все свои вечера.

Лаура засмеялась, ее носик сморщился, а глаза были полуприкрыты. Он никогда не видел ничего более красивого, чем ее лицо и не слышал ничего более приятного, чем этот ее музыкальный смех.

– Ты сумасшедший, – сказала она.

– Не так уж плохо для человека, как ты думаешь? Одна работа, без отдыха, сама знаешь… Немного безумства может все изменить.

– Ты прав, – она улыбнулась ему. – Человеку это надо. Он крепче сжал ее руку, когда они выходили из поезда. Он, казалось, немного осмелел. И все же какое-то шестое чувство подсказывало Лауре, что будущее, которое он описал, не сбудется.

Она видела это в его лице, хотя знала, что сам он этого не видел.

Это шестое чувство было у нее с самого детства. Именно оно позволяло ей проникать в тайны окружающих ее людей, скрывающиеся за их повседневными лицами, в тайны мира, в котором они жили. Она стала называть такие моменты «мыслями в дождливый день», так как им была присуща меланхоличность и таинственность. Мысли, казалось, сочились из четвертого измерения, как глубокая вода под сияющей поверхностью океана, где проходят странные течения и скрыты еще неоткрытые тайны, их движения затрагивают поверхность, но они остаются незаметными для тех, кто наверху.

Пока она была маленькой девочкой, эти мысли пугали ее, так как в них было что-то запретное, что-то поэтическое и волнующее, что не перекликалось с тем, во что люди – взрослые и дети – верили все вместе и каждый в отдельности.

От этих мыслей Лаура еще больше уходила в себя, создавая для себя новый образ мира.

Более того, эти мысли представляли конкретную опасность, когда она их выпускала на свободу. Члены ее приемной семьи раздраженно отрывали ее от раздумий, заставляя делать что-нибудь по дому, и скоро после ее приезда начали смеяться над ее «рассеянностью».

Даже в те дни, когда Лаура была еще только большеглазой малышкой, она понимала на каком-то подсознательном уровне, что дядя Карел и тетя Марта недолюбливали ее и взяли ее после смерти родителей только потому, что просьба остальных членов семьи была подкреплена суммой, которая позволяла содержать ее под своей крышей. Их дочь Айви, которая по возрасту была почти ровесницей Лауры и воспринимала ее как угрозу, была более откровенно враждебна, в то время, как брат Вейк, уже подросток в те годы, был слишком далек, чтобы оказывать какое-то влияние на жизнь Лауры.

Лаура в своей приемной семье чувствовала себя как рыба, выброшенная на берег.

Принимаемая в семье как неизбежный досадный факт, она только могла смириться с этим и постараться избегать наказаний и обид, которые были свойственны ее положению.

Все изменилось, когда тетей Мартой – женщиной, которая всегда стремилась сэкономить – был открыт ее талант к шитью. Из Лауры сделали семейную портниху, которая сначала перешивала старые вещи, а потом стала просто шить одежду не только для тети Марты и Айви (которые так никогда и не простили Лауру за это), но и для дяди Карела и Вейка.

У Лауры был удивительный талант создавать модную одежду, и семья долгое время экономила на том, что не покупала новые вещи в магазинах. В то же время их одежда выделялась, и соседи восхищались их вещами.

Благодаря этому, Лаура заслужила какое-то уважение в семье, которого не было раньше. Шуток насчет ее содержания становилось все меньше, и ей позволили уединяться, даже выделили отдельную комнату, отдали машинку ее отца и разрешили брать себе остатки ткани, из которых она обычно шила одежду для себя. Но эта перемена не сделала Лауру менее скромной или менее ушедшей в себя. Теперь тайные мысли Лауры поставили как бы занавес между ней и ее семьей. Потом этот занавес расширился и возник между ней и соседями, а позднее и учителями. Наконец, казалось, он стал отделять ее от всех людей, живших в Квинз, Нью-Йорке – людей, которые хоть и стали более знакомыми Лауре, но оставались чужими.

Она не была уверена, приобретала ли она или теряла что-то, живя отдельно от всего остального мира. С одной стороны, занавес «мыслей в дождливый день» между ней и другими делал ее одинокой, так как было ясно, что никто не разделял ее необычный взгляд на вещи. Но с другой стороны, благодаря этому занавесу она видела что-то особенное в людях – что-то, о чем они сами не знали и что нельзя было увидеть ни через что другое, как только через «мысли в дождливый день».

Одна такая мысль была у нее сейчас, и напряжение, с которым Роб держал ее руку, казалось, отвечало на нее без слов.

Этот их вечер был счастливым, хотя в нем присутствовало ощущение скорого расставания и ностальгии. Школа была позади. Впереди ждало короткое лето перемен, за которым последует новая жизнь, которую никто из них не мог себе ясно представить. Теперь они будут взрослыми и будут без сомнения оценивать вещи с другой точки зрения. Возможно, это была наиболее печальная мысль в этот меланхоличный вечер.

Они постреляли по мишеням в тире, и Роб выиграл для Лауры забавную куклу. Они прошлись по боковой аллее, где увидели толстую женщину и худого мужчину, и гермафродита, который был наполовину женщиной, наполовину мужчиной, они увидели уродцев, карликов и идиотов, и маленького человека без рук и ног, у которого сбоку росли три пальца.

Лаура была зачарована ими, они казались ей такими земными и естественными, курили ли они сигареты, пили ли коку или спрашивали ее, в каком классе она училась. Они, наверно, думали, что она была младше, чем на самом деле, и ее миниатюрность пробуждала в них инстинктивное желание защитить ее. Она не хотела уходить от них, и когда настало время идти дальше, маленький человечек без рук и ног пообещал Робу заботиться о ней.

Они покатались на знаменитой лодке, от чего Лаура почувствовала оцепенение и дрожь, и на аттракционе, имитирующем прыжки с парашютом, но особенно страшным для Лауры оказалось гигантское колесо.

Когда огромное колесо остановилось с ними наверху, пока новые посетители забирались в кабинки внизу, Лауре показалось, будто весь мир зловеще остановился на месте, чтобы лучше доказать ей, каким ужасно быстротекущим было время, и как трудно людям держаться на поверхности.

Ландшафт внизу открылся перед ней, такой же далекий и абстрактный, как географическая карта. Время и расстояние отделили Лауру от Бруклина и Квинса, к которым она питала странную любовь. Все эти годы она испытывала чувство, будто ходила по земле, к которой не принадлежала, ища дорогу в лабиринте, где она никогда не ощущала себя твердо стоявшей на земле и где не чувствовала себя дома.

В этот вечер, стоя на пороге своего будущего, она хотела оглянуться назад, на жизнь, которую провела здесь, и собрать ее воедино. Но будущее звало ее, и ее внутренний взгляд, настроенный уже на приключения, которые ожидали за следующим поворотом, не успевал остановиться на земле ее молодости, земле, которая изгоняла ее.

Напоследок они посетили Тоннель Любви. Понимала ли Лаура, приближаясь к нему, что это было невысказанное желание Роба? Они зашли в маленькую лодку и Роб повез ее к острову, который был освещен бледным светом луны. Они уселись на траву и слушали крики и выстрелы, доносившиеся из тира. Теперь гигантские шаги были над ними. Они крутились и останавливались, и меняли направление будто церемониймейстер ночи. Двигаясь, они словно переговаривались со звездами о людях, которые находились далеко внизу.

С неохотой, она всегда хотела чувствовать что-то космическое за повседневными вещами, Лаура отвлеклась от своих мыслей и повернулась к Робу. Он смотрел на нее. Казалось, его что-то мучило.

– Что случилось? – спросила она. – Роб, что с тобой? Скажи мне.

Он покачал головой. Его боль, казалось, подавляла ее. Она протянула руку и дотронулась до его щеки. Потом она как-то оказалась в его объятиях и почувствовала его поцелуи на своих щеках, глазах, бровях, а его руки прижимали ее все ближе и ближе.

Она чувствовала его отчаяние, слышала его дыхание. Ее тело было тесно прижато к его, ее руки обнимали его, ее губы дотрагивались до его лица, но неописуемая боль пронзила ее сердце. Он, казалось, рассчитывал, что она будет с ним всю жизнь. А она никогда не чувствовала себя такой близкой ему и в то же время такой далекой.

Их поцелуи были наградой за ожидание и терпение.

– О, Лаура, – прошептал он очень тихо, так, что его почти не было слышно. – Не уходи. Останься со мной. Будь моей женой. Останься со мной навсегда. Я люблю тебя.

Она долго прислушивалась к тому, как эти слова отзывались у нее внутри. Каким-то образом она знала, что они рвались наружу все это время, что ей с самого начала было предназначено судьбой услышать их, и это был тот самый вечер, когда они должны были вырваться.

Она обнимала его одной рукой, другая лежала у него на груди, как бы лишая его движения, держа его в том положении, в котором она действительно могла чувствовать и знать его, разделяя его боль и делая то, что она должна была делать.

Малейший поворот ее головы дал ему ответ. Хотя он понял его сразу, он продолжал прижимать ее, пока этот ответ проникал в самые глубины его надежд.

Прошло много времени, пока они наконец отстранились друг от друга и привыкли к тому, что произошло между ними, затем они встали и молча вернулись в лодку.

– Знаешь, – сказал Роб, пока они плыли обратно в парк, – я думал, Лаура. Может, это будет не такая уж плохая идея, принять предложение моего отца. Я могу пока отложить школу и поработать у него год. Я же буду класть крыши только летом. А потом я буду учиться бизнесу у него в офисе. У меня будет время сравнить и обдумать положение вещей. А потом я приму решение насчет колледжа. Как ты думаешь? Она улыбалась.

– По-моему, неплохо, – сказала она.

Она увидела, как он кивнул. Теперь он казался более спокойным, даже расслабленным.

Она посмотрела ему в глаза и подумала, что увидела в них образ Бонни Коркоран.

Берег приближался, крутилось огромное молчаливое колесо. Теперь была очередь Лауры расслабиться.

Они заметили предсказательницу судьбы, когда уже выходили из парка. У тропинки стояла маленькая будка. Рядом с ней на маленьком откидном стуле сидела женщина неопределенного возраста. Она встала при их приближении и улыбнулась.

Она была необычно привлекательна в цветастом платье, с четками. У нее было доброе лицо.

– Идете домой? – спросила она. – Не хотите ли услышать, что ждет вас в будущем?

Роб посмотрел на Лауру, которая пожала плечами и улыбнулась. Они посмотрели на цену, указанную на будке. Они потратили много денег за этот вечер, и не решались потратить еще.

Женщина легко прочитала их мысли.

– Сегодня бесплатно, – сказала она, отдергивая занавеску. – Это будет мой подарок. Входите.

Они вошли в будку. Она была украшена знаками зодиака, звездами и другими символами, а у женщины была приятная манера общаться, которая вызывала доверие и любопытство.

– Кто будет первым? – спросила она, указывая на маленький столик с прозрачным мячиком и двумя стульями. В ее глазах была мировая скорбь, как будто, предсказывая судьбу, она видела лица тысяч людей и много о них узнала.

Роб подошел. Женщина усадила его и внимательно изучила ладонь, водя пальцем по линиям.

Она достала колоду карт и стала открывать их одну за другой, игнорируя прозрачный шарик. Потом, все еще держа Роба за руку, она посмотрела ему в глаза.

– Я вижу много счастья, – сказала она. – Дом из кирпича. Окно наверху – там произойдет несчастный случай. Твой ребенок, мальчик, пострадает там. Но он поправится, и с ним все будет в порядке. Жена, очень добрая… Еще маленькая девочка. Ты смотришь поверх газеты, как она играет. Второй мальчик, возможно, позднее. – Усталость промелькнула в ее глазах и она отпустила руку Боба. – Я вижу много счастья, – заключила она. – Ты будешь счастлив.

Роб поблагодарил ее и уступил стул Лауре.

Женщина изучила глаза Лауры, потом ее руку. Почти сразу же она заколебалась. Потом посмотрела на Роба.

– Будь добр, оставь нас на минутку, – сказала она, скрывая под маской смеха что-то серьезное.

Роб послушно вышел, обещая подождать Лауру на улице.

Женщина внимательно изучила обе ладони Лауры, потом стала открывать карты. Она казалась встревоженной. Потом она вздохнула и посмотрела в глаза Лауры со странной, грустной улыбкой.

– Ты хочешь услышать? – спросила она.

– Конечно, – ответила Лаура. Женщина взяла обе ее руки.

– Я вижу пересечение, высшее пересечение. Там будет много любви, но и много боли. Великая любовь приносит больше боли, чем просто любовь.

Она остановилась.

– Я вижу разлуку. Я вижу смерть. Это не твоя вина, но это пройдет через тебя. Так хочет твоя судьба. Когда придет время, будет твой черед понять это и принять это.

У женщины были холодные руки. Ее глаза полуприкрыты, их выражение завороживающее.

– Но еще. В этой разлуке, даже после смерти, ты дашь ему то, что он хочет, несмотря ни на что. Благодаря тебе, ему будет принадлежать вечность. Если ты примешь эту боль… – последовала пауза, потом Лаура услышала звук собственного голоса.

– Кто он?

Женщина покачала головой.

– Этого я не могу тебе сказать. Придет время, и ты узнаешь, что он для тебя. Это я могу обещать.

Холодок от ладоней женщины, казалось, прошел сквозь Лауру. Она сидела, как парализованная.

Наконец, глаза женщины прояснились и она вроде бы расслабилась.

– Но не слушай меня, – улыбнулась она, – я всего лишь плутовка. – Она указала на занавеску. – Твой молодой человек очень симпатичный, иди к нему.

Лаура направилась к выходу, но оглянулась, чтобы посмотреть на гадалку еще раз. Ей почему-то не хотелось уходить. Женщине стало жаль ее.

– Это хорошее будущее. Ты никогда не захочешь его изменить.

Лаура улыбнулась.

– До свидания, – сказала она. Минутой позже она была на улице с Робом.

– Почему она отослала меня? Что за темная тайна? Лаура задумалась на минутку. Потом засмеялась и взяла его за руку.

– Она сказала, что я буду в музее с человеком, который будет везде разбрасывать деревянную стружку.

– Ах-ах, – Роб улыбнулся. – Я знаю, что говорю.

Они держались за руки, пока ехали домой. Но Лаура была задумчива. Слова гадалки все еще звучали у нее в ушах, но они убедили ее, что пришло время будущему сказать свое слово. Этот симпатичный мальчик рядом с ней, до которого так легко было дотронуться, будет с ней также недолго, как недолговечны зеленые листья на деревьях. Пришло время, чтобы лето сожгло их своим горячим дыханием, а потом, чтобы наступила осень и сорвала их с веток.

Боб проводил ее до двери, поцеловав на прощание.

Это был их последний поцелуй. Она была в этом уверена. Но это прощание было слаще любого приветствия.

Когда он ушел, она пошла к себе в комнату и тихо легла на кровать. Стены вокруг нее куда-то уходили, забирая с собой Квинс и последние десять лет, создавая незнакомую жизнь, далекую от этого времени и места.

Лаура лежала, думая о том, что она знает и чего нет, пока рассвет не проник сквозь шторы.

Завтра наступило.

С этой мыслью она, наконец, заснула.

VI

Северная Корея, Южный Унсан, 31 октября 1950 года

Было 15:30. Стрелковая рота Д, Первый батальон, Пятая кавалерийская, готовилась переправиться через реку Хьонгянг. По приказу из батальона следовало пересечь эту местность и прийти на сборный пункт не позднее 18:00.

С сентября рота участвовала в марше на север к Ялу, вместе с Пятым и Восьмым кавалерийским, в сопровождении Первой РОК и Английской дивизий. За рискованной, но успешной вылазкой Мак Артура и захватом Сеула последовало отступление северных корейцев. Сопротивление было редким, но достаточно упорным, чтобы вызвать значительные потери в батальоне.

Капитан Мак Брайд, ротный командир, получил от северян осколок в ребро, и его послали на родину.

Его заменил бывший командир взвода Хэл Ланкастер, теперь, во главе роты, обозревавший грязную речку. Рядом стоял сержант Честер Коутс, ветеран второй мировой и профессиональный солдат. Яркое солнце, свет которого отражался в воде, слепило глаза. Благодаря быстрому маршу, они пришли сюда на час раньше. Люди устали, но предвкушали привал и хороший ночной отдых перед завтрашним новым маршем.

Речка здесь была мелкая и неширокая: пятьдесят метров, воды по грудь. По данным батальонной разведки, отряд СКНА был в паре миль отсюда, так что беспокоиться было нечего. Река не имела особой стратегической важности, а единственный мост был в полумиле к востоку.

Конечно, все знали о ежедневных засадах, наносивших тяжелые потери. Двигаться надо было с постоянной осторожностью.

Такое «осторожное продвижение» было обыденным на этой уродливой войне, когда изматывающие марши могли в любое время прерваться винтовочной пальбой, грохотом пушек или взрывом мины, угрожавшими отнять руку, ногу или жизнь.

Ланкастер разговаривал с сержантом.

– Я поведу людей на переправу, – говорил он, – один взвод пусть прикрывает нас. Они переправятся последними.

Чет Коутс вдруг стал проявлять волнение. Его маленькие карие глазки обшаривали холмы, поросшие шишковатыми деревьями и кустарником на другом берегу. Он беспокойно поскреб небритый подбородок.

– Лейтенант, – сказал он тихо, обращаясь к молодому красавцу, стоявшему рядом, – гуки знают, что мы идем. Нет оснований охранять эту речку, но и не защищать ее нет оснований. Мне не нравится, когда так.

Лейтенант поглядел на непроницаемые ряды деревьев на другом берегу. Сержант чувствовал, что он напряженно думает. Оба эти человека хорошо знали друг друга.

– Батальонная разведка, – сказал Ланкастер, – говорит, что здесь чисто. Артиллерия в десятке миль отсюда. Мы не можем рассчитывать на удар с воздуха…

Коутс медленно давил сапогом муравьев под ногами, раз, раз, раз, как конь в стойле постукивает копытом.

– Может быть, – заметил он, – послать туда отделение, разведать позицию, для безопасности.

Ланкастер подумал секунду.

– По приказу мы должны соединиться с ротой А к 18:00. Сказано, как можно быстрее. Воздушная рекогносцировка уже была.

Он внимательно смотрел на холмы за рекой. В долгом марше на север ему уже приходилось принимать подобные решения. Он бывал и прав, и не прав. Жизнь людей зависела от него. Такова была цена быстрого продвижения от комвзвода до командира роты во время войны.

Коутс смотрел на лейтенанта. Он достаточно хорошо его знал, чтобы понять, что маска холодной деловитости – просто маска. Реальными его свойствами были дружественность и юмор. Он внутренне ненавидел эту войну, но тем больше он заставлял себя пройти через нее не колеблясь. Он не хотел быть здесь, но жесткое чувство долга заставляло хорошо делать свою работу.

Во многом Ланкастер был другого поля ягода, чем его люди. Наследник сказочного состояния, учившийся в Хоуте и Йеле, он только что окончил факультет права в Гарварде, когда началась война, и поступил на службу. Он был помолвлен с Дианой Столворт, в свои двадцать лет самой роскошной, по всем отзывам, из девушек высшего общества. Ходили слухи, что после войны он рассчитывает на политическую карьеру. Все это должно было отделять его от грубиянов из роты, общавшихся между собой на жаргоне низшего класса, пределом мечтаний которых было купить пару новых кухонных штор, если они, конечно, выберутся живыми из этой мрачной войны. Ланкастер казался каким-то героем голливудского фильма о войне, когда вел своих людей через рисовые плантации и сопки Кореи.

Но люди, казалось, не возражали против его университетского произношения, семейного богатства и даже репутации дамского любимца на родине. Они поддразнивали его, но так что за этим чувствовались симпатия и уважение. Это был твердый лидер, всегда требовательный, но никогда не смотревший на подчиненных свысока. Может, поэтому, думал Коутс, Мак Брайд и выбрал Ланкастера в ротные командиры.

Коутс следил за внимательным взглядом молодого человека, изучавшего реку.

– Хорошо, – сказал Ланкастер, приподнимая каску, чтобы поправить волосы, – пойдем вперед, осторожно. Я поведу.

– Да, сэр.

Коутс замешкался, понимая сложность боевой обстановки. Он считал, что Ланкастер не прав, но не спорил с ним, не сомневаясь, что он заботится о безопасности людей. Сейчас было два варианта выполнения приказа. Лейтенант сделал выбор.

Сержант повернулся к солдатам:

– Слушайте, вы, задницы, закрыть рты, открыть глаза. Командиры отделений, рассейте людей. Идем на переправу.

Под общий стон усталости и нежелания, колонна начала строиться. Отделения стрелков рассеялись по берегу. Тяжеловооруженный взвод оставался в тылу с 60-и и 81-миллиметровыми минометами и 57-миллиметровыми безоткатными пушками, готовый к прикрытию на случай атаки из-за реки.

Больше ста человек двинулись вперед в полном молчании. Только всплески воды или случайный стук приклада о патронную ленту иногда были слышны, когда они пересекали поток. Течение было слабым, ветерок – очень легким.

Ланкастер со своими пехотинцами почти достиг другого берега, когда случилось нечто удивительное.

Большая и беспорядочная группа пожилых людей и детей, человек до семидесяти, вдруг бросилась из зарослей к американцам, как будто спеша им на помощь.

Ланкастер дал сигнал всем остановиться, чтобы как-то объясниться с ближайшими из гражданских. Похоже, это были беженцы, растерянные и истеричные. Какой-то старик потянул за руку одного из военных, выкрикивая патетические проклятия. Он был очень истощен и выглядел, как избитый.

Хэл позвал Коутса, чтобы тот помог переводить. Он заметил при этом, что вся группа состоит из истощенных, грязных людей, иногда – в кровоподтеках и ссадинах. Многие дети были полуголые, в лохмотьях. Они больше были похожи на заключенных или пленных, чем на беженцев.

Несмотря на истощенный вид, люди эти были полны энергии – энергии страха. Они бормотали что-то, цеплялись за солдат, тащили их в разные стороны. Честер Коутс стал рядом с Ланкастером.

– Что делать дальше, лейтенант? – спросил он.

– Попытаться добиться толку от этой толпы, выяснить, что с ними случилось. Потом – позвонить в штаб батальона и сказать, что у нас с собой – беженцы. Хорошо, что мы опережаем график, они ведь задержат нас. Если надо, доставим их на сборный пункт и передадим их персональной связи РОК.

Он заметил, что толпа гражданских бросилась в воду. Старая женщина, став на колени, жадно пила из ладоней. Тоже самое делали дети и многие из беженцев.

– Какого..? – Несообразность их поведения поразила Хэла, у него словно что-то вспыхнуло в мозгу. – Послушайте, сержант, обратился он к Коутсу, – эти люди умирают от жажды. Откуда они взялись? И почему до сих пор не пили, если все время были здесь?

Коутс, сдвинув каску, задумчиво почесал в затылке.

– Господи! – воскликнул он, – чертовски скверно, если я угадал. Если я не помешался, то по-моему, кто-то столкнул их с деревьев перед самым нашим носом, чтобы…

В этот момент со склона, меньше чем в пятидесяти ярдах от места, где они стояли, ударили пулеметы. Хэл не успел ещё отвести взгляд от сержанта, чтобы посмотреть, откуда стреляют, как вдруг увидел, как разлетелась на куски голова Коутса. Рука, тянувшаяся к голове, на какое-то страшное мгновение повисла в воздухе, а потом его плотное тело, лишенное головы, обрушилось в грязную воду, окрасив ее кровью.

На долю секунды Хэл оцепенел от страшного стука севернокорейских пулеметов. В толпе взорвалась граната, убив около полудюжины гражданских.

Поняв, что самый надежный из подчиненных лежит бездыханным у его ног, Хэл попытался оценить ситуацию. Гражданские в безумии бросались на военных в воде, отчаянно пихая их, хотя пули с берега косили и тех, и других. Пулеметный огонь отрезал путь к отступлению, при этом попавшая в ловушку рота Д не могла высунуть голов из грязной воды, уже покрасневшей от крови.

«Может быть, послать отделение разведать позицию», – эхом всплыли в памяти слова Коутса. В доли секунды, пока они звучали, Хэл понял, что совершил ошибку, без нужды подвергнув опасности жизни людей, так что теперь мог потерять и свою собственную.

Но чувство вины не замедлило реакции. Он крикнул своим в реке, чтобы отступали, сделал знак ближайшим, чтобы прикрывали и двинулся к берегу.

Он видел, как кричали старые женщины и дети, еще продолжавшие пить воду под беспощадным огнем. Поток нес оторванную руку. Повсюду валялись мертвые тела.

В этом хаосе он, пригнувшись, стал пробираться к ивам, слыша вокруг себя свист пуль. Он, кажется, понял ситуацию. Эти изможденные оборванцы, видимо, пленные СКНА, может быть из окрестных сел. Северяне знали, что союзники будут пересекать речку по пути к Ялу, и привели сюда заложников, голодных, мучимых жаждой, терроризированных в течение скольких-то дней, чтобы те на берегу реки отвлекли внимание американцев на срок, достаточный для удара из пулеметного гнезда. Зачем? Очевидно, думал он, пробираясь через заросли кустов на берегу, северяне решили просто уменьшить численность американцев, а также – наказать здешних сельских жителей, как-то проявивших враждебность. Он слышал о жестокостях северян, и кое-что видел сам, но не представлял себе, чтобы СКНА пожертвовала жизнью семидесяти с лишним беззащитных людей ради удовольствия перебить роту американцев, когда они несмотря ни на что шли к Ялу. Может быть, их генералы решили, что дополнительные потери сделают американцев сговорчивее за столом переговоров, напомнив им, что северяне – люди дела. Но мысль об этих безымянных жертвах войны, просто пешках, пожертвованных в игре, вместе с солдатами его собственной роты, настолько поразила его, что он не заметил пули, попавшей в правую руку секунду назад.

Впрочем, у него не было времени думать о жестоком уравнении крови и дипломатии, потому что, оглянувшись, он увидел, как его люди беспорядочно молотят по воде, ослепленные безжалостным солнцем; половина колонны пытается выбраться на дальний берег, по которому уже вели огонь минометы северян, а остальные получают раны и гибнут у этого берега, причем гражданские в безумии хватаются за них для защиты.

Он быстро соображал и понял теперь, что взвод не сможет подготовить к бою 60-и и 81-миллиметровые минометы, чтобы помочь колонне. Также и радист не сумеет вызвать артиллерийскую или воздушную поддержку раньше, чем вся рота будет уничтожена. Оборона бессильна, пока они в этой засаде. Помощи ждать неоткуда, он один.

Он посмотрел на вершину ближайшего холма, и увидел дымок от пулемета. Огонь был массированным, но натренированным ухом Хэл уловил, что ведется он с одной позиции, может быть, еще несколько северян рассеяно среди деревьев.

Он начал карабкаться вверх. Карабин M-I стучал по спине, кровь текла из раненой руки. Хэл понимал, что у него совершенно нет времени. Это придало неожиданную силу его рукам и ногам. Если не остановить огонь, все его люди вместе с заложниками погибнут за считанные минуты.

Сейчас уже нечего было опасаться принять неверное решение – выбирать было не из чего. Странное равнодушие охватило его; были только летящие навстречу пули и его решимость остановить их.

Он карабкался вверх, как сумасшедший, помня о детях в воде. Он схватил автомат и дал очередь, рассыпая пули по склону, поросшему кустарником. Двадцатипатронный комплект был истрачен почти мгновенно, но он перезарядил оружие механически, не замечая этого.

Вторая пуля ударила между шеей и плечом. Он не остановился, почувствовав толчок. Кусты своими сучьями отчаянно цеплялись за него, пока он лез вверх.

Он сорвал с пояса гранату, рванул предохранитель и швырнул ее вверх. К своему удивлению, он ощутил толчок, но не услышал взрыва. Вокруг не было звуков, кроме страшного пульсирующего стука где-то в его мозгу. Какая-то сила тащила его вверх, он чувствовал удивительную внутреннюю пустоту, освободившую его от страха.

Он не слышал хриплого крика, вырвавшегося из его горла, не почувствовал, как третья пуля ударила его в бедро. Пулеметное гнездо приближалось, и он изо всех сил рвался к нему, прерывисто дыша, на пределе нервного напряжения, по силе сравнимого только со смертью. Он не замечал отдельных выстрелов где-то сзади, когда его люди заметили, что он взбирается на холм и пытались прикрыть его.

Сам Хэл чувствовал, что он один. Если не считать Стюарта. Стюарт возник перед его мысленным взором в парадной форме, стоящий в дверях спальни Хэла и делающий ему знаки: «Давай, Малыш, нам есть куда пойти».

Или это более молодой Стюарт, еще подросток, приглашает его поскакать верхом, или поиграть в теннис, или покататься на пароходе воскресным утром?

Неважно, главное – это был Стюарт, беззаботно улыбающийся по ту сторону смерти, зовущий Хэла за собой.

Его охватила какая-то сумасшедшая, яростная радость, подобная эффекту от наркотического газа. Он лез наверх, уже мертвый, равнодушный к пулям, пробирающийся через кусты, ощущающий только свои ноги, ребра и плечи.

Он швырнул последнюю гранату, достигнув вершины холма. Когда она взорвалась, он вбежал в бункер, полный северян.

Он убил только нескольких из них, остальные явно были удивлены. Пулеметчик повернулся, чтобы убить его, но Хэл застрелил его, попав в грудь. Второй кореец бросился к пулемету, но Хэл застрелил его, спокойно, словно это была мишень в тире.

Он огляделся: десять – пятнадцать северян двигалось, некоторые были ранены. Он бросился к ближайшему, держа штык наперевес. Штык вонзился в шею солдата, и он замер.

Тут пуля попала Хэлу в спину. Кто-то говорил ему, что это серьезно, и он, скрипя зубами, продолжал стрелять, видя, как падают люди, пока он расстреливает патроны в автомате. Он потянулся за новым комплектом, но понял, что патроны кончились.

Он поднял свое оружие и швырнул в молодого солдата, который в него целился, попав солдату в лицо. Кровь обагрила его форму и он упал.

Хэл был уже на коленях, поваленный пулей, попавшей в спину, но еще держался. Он схватил винтовку упавшего корейца и выстрелил в двух других, пытавшихся овладеть пулеметом. Один упал, пораженный пулей в грудь, а другой вытащил пистолет из кобуры и, глядя на Хэла как на приведение, стал целиться. Хэл выстрелил ему в живот и осмотрелся.

Он ошибся: бойцов СКНА было больше, или новые прибежали на помощь товарищам. Винтовка была пуста, и он взял свой «45» и стал стрелять. Он опять был ранен, на этот раз – в кисть руки.

Он не обращал внимания: он знал, что пуля в спине убьет его, и все другие его не интересовали.

А может, он уже умер. Если так, думал он, теперь можно вести огонь сколько угодно. Теперь он призрак. Не удивительно, что они на него так глазеют.

Он слышал крики на английском языке; может, это его люди поднимались на холм. Это уже не имело значения: он убил всю свою роту из-за своей неопытности, слепого послушания приказу, глупой самоуверенности. Если кто-то уцелеет, они запомнят его, как некомпетентного лейтенанта, виновника гибели товарищей. «Пусть так», – думал он, стреляя в корейцев, странно неподвижных, может быть, уже убитых.

Он думал: «Мы все здесь убиты и обречены вечно вести бой». Не удивительно, что это лихорадочное возбуждение, охватило его много раз раненое тело. Волны смерти, заливающие бункер, поднимали его. Сегодня – триумф Смерти, а смерть (до чего же просто, почему это раньше не пришло ему в голову?) не может умереть. Поддерживаемый этой иронией, он продолжал стрелять, и его пули отправляли их, бессильно ругавшихся, к смеющимся богам войны.

Он выстрелил в последнего корейского юношу, который то ли целился в него, то ли убегал, и был то ли жив, то ли мертв. Тот упал, сделав сумасшедший пируэт, и остался лежать, глядя в синее небо над дымом от выстрелов, мирное, как в июне на площадке для гольфа в Лонг Айленде. Но он знал, что сегодня не летний день, а 31 октября, то есть канун Дня Всех Святых.

Он улыбнулся, увидев еще трех корейцев с карабинами. Он знал, что умрет раньше, чем они его застрелят. По крайней мере, на свой лад, он – победитель.

И снова, как будто, в последний раз возник перед ним образ Стюарта, лихого красавца, как всегда улыбающегося. «Пошли, Принц Хэл, нам есть куда идти».

Хэл попытался улыбнуться, хотя кровь текла изо рта. Стюарт улыбался из-за спины живых людей, которые готовились убить Хэла, и глаза их горели абсурдным весельем.

Он почувствовал усталость. «Ну, Стью», подумал он спокойно, «они убьют нас обоих. Бедная мама»…

И он увидел лицо матери, ее ласковые глаза, и подумал о ее одиночестве. Плохо, очень плохо.

Ее образ исчез последним, и все стало чистым и голубым над его головой, и он остался один.

Он потерял сознание, не поняв, что трое ворвавшихся в бункер были его людьми.

Рамирец и Каснер бежали впереди, Террел прикрывал их сзади. Рамирец поглядел на кучу тел северян и свистнул.

– Каброн, – сказал он, глядя на Террела и отложив автомат, – Террел, смотри-ка, зае…ся. Этот лейтенант, черт побери, уложил здесь всех.

Каснер бросился к Хэлу, встревоженный тем, что лицо у него в крови.

– Жив ли он? – спросил Рамирец с сомнением.

Каснер посмотрел на свое отражение в незрячих глазах Хэла, потом пощупал пульс и сказал «Да».

– Господи, – покачал головой Рамирец, – лейтенант спас наши е…ые жизни.

Террел ничего не сказал, он считал мертвых, окружавших Хэла Ланкастера. Он остановился на семнадцати, так как Каснер закричал, чтобы он дал сигнал людям внизу прекратить огонь.

VII

14 февраля 1951 года

Безмолвие царило на Южной лужайке Белого дома. Военное подразделение и почетный караул стояли и слушали. Военные в парадных мундирах, многие – на колясках, были выстроены перед небольшой галереей для зрителей и журналистов. Присутствовал генералитет, включая Объединенный комитет начальников штабов и представителя генерал-лейтенанта Мэтью Риджуэя, командующего сухопутными силами в Корее.

У микрофонов, лицом к собравшимся ветеранам, стояла знакомая фигура президента в пальто и очках. Щеки его раскраснелись от зимнего ветра. Он задумчиво созерцал представшую перед ним картину. Повод был радостный, но настроение у президента было тяжелое. Он должен был вручить высшие национальные награды участникам боев три месяца назад, точнее – накануне Дня Всех Святых, как раз, когда китайские войска вступили в Корейскую войну, что изменило весь ее ход.

С той роковой недели в конце октября 8-ая армия и 10-й корпус отступали перед мощным натиском китайских войск. Командующий 8-ой армией, генерал-лейтенант Уолкер погиб при аварии джипа. Силы США-ООН должны были эвакуироваться из Сеула, и начинались переговоры с коммунистическим Китаем.

Хуже того, главнокомандующий силами ООН генерал Макартур делал безответственные и опасные для позиции его страны в этом конфликте заявления. Если в ближайшее время он не образумится, его придется отправить в отставку, а это затруднит положение президента как верховного командующего из-за популярности Макартура среди народа. Так что у президента хватало поводов для беспокойства. Страна была втянута в войну, выиграть которую не было никакой надежды. Притом война велась в далекой стране, о которой прежде мало кто и слышал, с противником, по данным экспертов, до последнего времени не считавшимся серьезным. Замечательная, эпохальная победа союзников над нацизмом и Японской империей стала уже воспоминанием. Мир вдруг изменился. Теперь со злом труднее бороться и даже труднее его определить.

Но некоторые ценности не изменились. Президент с удовольствием просматривал приготовленный текст. Там шла речь о мужестве и самопожертвовании, не просто возвышенных, но и характерно американских. Это рождало гордость за свою страну и веру, что это будет как-то поддерживать в предстоящие двусмысленные месяцы и годы, может быть, больше, чем обычно. Президент откашлялся и заговорил в микрофон:

– Лейтенант Хэйдон Ланкастер, командир стрелковой роты Д, 1-го батальона Пятой кавалерийской дивизии США.

К нему подвезли молодого человека на коляске. Он, ставший инвалидом из-за своих ран, не мог встать, так что президент смотрел вниз, зачитывая текст:

– Рота лейтенанта Ланкастера попала в зверскую засаду при переходе реки Хьонгянг. Толпа испуганных и голодных местных жителей, несовершеннолетних и пожилых, была коварно и жестоко использована как приманка, чтобы посеять смятение среди попавших в засаду американцев. – Президент сделал паузу, так как страшный рассказ произвел впечатление на присутствующих военных. – Лейтенант Ланкастер, – продолжал он, – понимал, что его рота в сто тридцать человек, как и беззащитное гражданское население, могут погибнуть, и он единолично прорвался в главную пулеметную точку противника, получив несколько серьезных ранений. Отнюдь не думая о собственной безопасности, получив еще более серьезные ранения при достижении цели, он атаковал противника, убив и выведя из строя двадцать три северокорейских солдата прежде, чем прибыли его подчиненные. По данным анализа, отчаянная акция лейтенанта ради спасения его людей и гражданского населения, очевидно, сохранила жизни ста пятидесяти человек, которые погибли бы, если бы пулеметный и минометный огонь противника не был остановлен в течение минуты.

В этом бою лейтенант Ланкастер получил ранения, которые вывели бы из строя любого обычного человека. К моменту, когда его пехотинцы прибыли в бункер, он был без сознания, окруженный трупами солдат противника, с превосходящими силами которого он отважно сразился. – Президент помолчал. В напряженной тишине слушатели пытались представить описываемую им сцену. – С чувством глубокой благодарности и личного восхищения и с мыслями о спасенных им и о тех, кого вдохновляет и будет вдохновлять его беззаветное мужество, я сегодня представляю лейтенанта Хэйдона Ланкастера к высшей национальной военной награде – Медали Чести.

Президент наклонился, чтобы повесить медаль на шею Ланкастеру. При этом он заметил, что благодарная улыбка молодого человека была искажена от боли. Доктора говорили, что он сможет вернуться к нормальной жизни лишь после длительной интенсивной реабилитации.

– Поздравляю, лейтенант, – пробормотал президент, – мы у вас в долгу.

– Спасибо, господин президент.

– И скорее поправляйтесь. Я думаю, вы еще будете полезны вашей стране.

Он заметил что-то странное в темных глазах солдата, полных смирения и печали. Забинтованная рука начала подниматься, чтобы приветствовать Верховного Командующего.

Президент остановил его, сам приложив руку к голове: – Сейчас не надо, лейтенант. Позвольте мне вам отдать честь.

Вспоминая о пулях, все еще сидевших в этом хилом теле, президент почти забыл о собственных заботах. Никогда он так не гордился Америкой.

VIII

Сакраменто, Калифорния, 19 июля 1951 года

Луис Бенедикт был доволен. Дела его не очень большой электронной фирмы «Бенедикт Продактс» шли хорошо: после медленного старта, который заставил его работать ночами несколько лет, наблюдался устойчивый рост. Деньги, занятые у его богатого зятя, чтобы начать бизнес, давно вернулись и окупились.

В сорок шесть лет Лу наконец был хозяином своей судьбы.

Он оглядывался на свою карьеру – начало работы инженером в большой корпорации в Сан-Диего, первые годы с Барбарой, рождение детей, долгие попытки поставить на ноги «Бенедикт Продактс» – как на необходимый процесс, успешно приведший к его нынешнему положению.

У него было трое хороших детей – Пол шестнадцати лет, Синди тринадцати и Джойс одиннадцати лет. У него был хороший дом с четырьмя спальнями в приятном районе Сакраменто, хорошие соседи, друзья, которые восхищались Барбарой и им самим, положение в обществе. Лу, может быть, устал от усилий последних пятнадцати лет, но был доволен результатами.

Сейчас он думал о будущем расширении рынка в северной Калифорнии, на побережье Лос-Анджелеса, в Сан-Диего, и, может быть, о филиалах в разных местах на западе, о развитии общенациональных связей. Можно сказать, дела шли даже слишком хорошо. Послевоенная экономика нуждалась в таких фирмах, ведь электроника становилась основой бурно развивающегося научно-технического прогресса американской промышленности.

Лу с неприязнью относился к необходимости подбирать управляющих для новых филиалов: подбор и увольнение были ему одинаково ненавистны. Нет ничего хорошего в передаче ответственности другим, чтобы волноваться о том, чего не можешь увидеть сам. Поэтому он выжидал, следя за усилиями по выполнению накопившихся заказов и выслушивая жалобы своих контрагентов, которые гордились завоеванными позициями в дальних городах и с нетерпением ждали расширения фирмы.

Лу был из тех боссов, которые до всего хотят дойти сами. Он не только знал всех служащих «Бенедикт Продактс», но знал и всю материальную часть, производственные схемы, каждый цент приходов и расходов знал лучше своих бухгалтеров. Он мог бы выполнять работу за любого из своих служащих, и иногда так и делал, если кто-то заболевал. Не раз вечером он возвращался домой с грязными ногтями и в грязной рубашке, улыбаясь в ответ на упреки жены, что он один работает за весь завод.

Друзья называли его мастером мягкого прикосновения. Он знал семейное положение всех своих служащих, звонил им или навещал сам в случае неприятностей, и даже давал беспроцентные займы из своего кармана. Десять лет назад он установил систему участия в прибылях, которая не только вызвала к нему уважение его рабочих, но и породила в калифорнийской коммерческой прессе прозвище «идеального босса». Никто из молодых, талантливых управляющих не думал о бегстве из компании ради более высокого жалования. Фирма являла собой великую редкость: была большой счастливой семьей.

Лу имел лишний вес, как многие в его возрасте, кто пьет многовато пива и мартини по выходным и ест несколько лишних порций гамбургеров и французского жаркого, когда режим работы не позволяет питаться менее калорийно. Но со своей грубоватой комплекцией, загоревший во время игры в гольф под солнцем Сакраменто, в хороших костюмах, с пепельными волосами, он имел общеамериканский приятно-процветающий вид. Кроме того, думал он, глядя на себя в зеркале, человеку его положения и занятий не обязательно выглядеть, как Кэри Грант.

Лу Бенедикт был если не из самых творческих людей, то из надежных и честных. И если он не был самым счастливым из людей, то безусловно был доволен своей жизнью. Представление о самовыражении, неясное для него в школьные и студенческие годы, определилось через ценности упорного труда.

Его интимная жизнь с Барбарой, приятной женщиной с каштановыми волосами, из старой калифорнийской семьи, женщиной, которая очень пришлась ему по вкусу, когда вступила с ним в брак девятнадцать лет назад, – эта жизнь теперь изменилась. Сказались стресс бизнеса и заботы о семье. Но они оставались преданной друг другу парой, и постоянство их взаимности компенсировало отсутствие более страстных взаимоотношений. В общем Лу Бенедикт чувствовал, что у него было все, что нужно для жизни. Прошлое и будущее соединяло гнездо, теплое, уютное, полное надежд и обязательств, и это вполне вознаграждало его за упущенное. Так он, во всяком случае, думал.

– Здесь мисс Деймерон, – сообщил менеджер по кадрам, – она претендует на вакансию в отделе материалов. У нее нет опыта, но очень высокие тестовые результаты и степень в Висконсинском университете.

– Чем она здесь занимается? – спросил Лу.

– Она родилась на среднем Западе, выросла в Калифорнии. В колледже средний бал 3,5, согласно заявлению. И… ну, я думаю, вам надо бы с ней увидеться, сэр.

Лу знал, что это значит: претендентка очень понравилась работникам кадров. Они не находят недостатков. Он должен принять решение.

– Хорошо. Пошлите ее наверх.

Через несколько минут в дверь постучали. Просунулась голова секретаря с докладом о мисс Деймерон. Одев пиджак, чтобы выглядеть посолиднее, как президент компании, Лу встал и вышел из-за стола.

Высокая, хорошенькая, рыжеволосая, удивительно юная для своих двадцати двух лет и при этом очень хорошо державшаяся девушка вошла и протянула ему руку.

– Здравствуйте, мисс Деймерон, – сказал Лу, предлагая ей кресло для посетителей. Искоса он поглядывал на нее, когда она садилась. Ее рабочая юбка облегала длинные аристократические ноги. На ковер она поставила кожаную сумку.

Она подняла на него удивительно зеленые глаза, в которых таилось нечто большее, чем выражение поверхностного внимания. Теперь он видел: она больше, чем хорошенькая.

– Ну, – сказал он, – я наслышан о вас от управляющего по кадрам, мисс Деймерон. Расскажите мне, почему вас заинтересовала электроника. Наша компания несколько не в духе молодой женщины с университетским образованием. Где, значит, вы учились?

– Висконсинский университет, Мэдисон, сэр.

– Что привело вас в Висконсин? – спросил он, стараясь смотреть ей в глаза, хотя взгляд его невольно скользил по изгибам, хорошо заметным под юбкой и блузкой. – В той части страны довольно холодно, не так ли?

Она улыбнулась. Ее мягкая приятная улыбка согревала, пробуждая в нем что-то затаенное.

– Там – хорошая программа по бизнесу, – ответила она, – поэтому я туда отправилась. Но этот снег и холод – не для меня. Как только я окончила учебу, то вернулась в Калифорнию. Я всегда хотела делать карьеру здесь.

Ее заявление лежало перед ним. Она, как он уяснил, рано осиротела. Хотя ее поведение было очень контролируемым и даже формальным, за этим теплилась, как он чувствовал, такая женственность, что какая-то частичка его души потянулась к ней.

– Я просматривала объявления о найме в коммерческих журналах и сразу заметила ваше. Меня интересуют материалы, закупки и менеджмент. И я помню кое-что об электронике из учебного курса. Мне нравится здешнее общество, ну, и у вашей компании есть репутация. По-моему, стоит попытаться. – Она улыбнулась: – Конечно, зависит от того, как вы на меня посмотрите.

Лу начал рассказывать о производстве и рынке. При этом он поглядывал, как она сидит, положив ногу на ногу. В ее внешности было что-то царственное, она была высокой, и в тонких очертаниях фигуры было что-то от амазонки. Золотисто-рыжие волосы подчеркивали ее привлекательность, как и прекрасная молочно-белая кожа в крапинках веснушек. Она задала по ходу пару наводящих вопросов, по которым было видно, что она подготовилась к встрече и получила представление о его бизнесе. Это произвело хорошее впечатление.

Но большее впечатление произвели ее бедра, слегка двигавшиеся, пока она слушала, или тонкие икры под чулками. Такие красивые ноги он видел только в модных журналах. Она сидела в кресле по-деловому, но все же довольно вызывающе. Даже в ее руках, сложенных на коленях было что-то, таившее в себе чувственный заряд. Глаза ее постоянно смотрели в его глаза, и, казалось, излучали ласку. Чем больше он наблюдал за ней, тем более и более возрастал исходящий от нее вызов. Против воли он поддавался ее очарованию.

Лу не был достаточно светским человеком, чтобы понять, что перед ним разыгрывалось одно из самых рассчитанных представлений, какие только случалось видеть чувствительным нанимателям. Он только осознавал, что ее взгляд и ее физическое обаяние, вкупе с ее очевидной квалификацией, кажется, сделают для него невозможным отказать ей занять место в компании. Когда он окончил свою речь, она удивила его, показав на карточки Барбары и детей на полке позади стола.

– Какая милая у вас семья, сэр. Дети так похожи на отца.

– Спасибо, – сказал он, поворачиваясь к карточкам, – я не уверен, что это хорошо. Кажется, Барбара единственная из семьи действительно имеет голову на плечах.

Между тем, скрытый смысл ее комплимента нашел дорогу к его мужскому сердцу. Она поздравляла его с его явной мужественностью и с привлекательной семьей. Он заставил себя посмотреть ей в глаза, задавая еще несколько формальных вопросов.

Ответы были продуманными и корректными. Ему нравилось ее спокойное достоинство и умение себя вести, а тихая интимность ее тона казалась соблазнительной.

Наконец, ему осталось только сдаться.

– Ну, – вздохнул он, – я могу сказать вам, мисс Деймерон…

– О, прошу вас, называйте меня Лиз.

– Да, Лиз, – он улыбнулся, – могу вам сказать, Лиз, что наша фирма также заинтересована в вас, как и вы в ней. Если ваше образование и квалификация действительно таковы, у вас здесь хорошее будущее. Мы – сплоченный небольшой коллектив и умеем работать вместе. Мы – не «Дженерал Моторс», но гордимся своей работой. Здесь вы, может быть, не станете знаменитой, но станете уважаемой, и будете знать дело, как нигде.

Ее лицо осветилось, когда она это услышала, сделав ее еще привлекательнее.

– Спасибо, мистер Бенедикт, благодарю вас за доверие, я вас не подведу.

Они встали вместе. Ее тело, вытянувшееся во весь рост, вызвало у него сильное волнение. Твердые груди обрисовывались под блузкой, бедра соблазнительно двигались под юбкой. Она была на редкость хороша собой, трудно было познать все грани ее красоты за одну короткую встречу.

Но он уже решил, что сейчас появилась возможность узнать о Лиз Деймерон гораздо больше.

– Когда желаете начать? – спросил он.

– Лучше всего сейчас. – Она взяла сумку.

– Хорошо, я провожу вас в отдел материалов и представлю Глену и Ларри. Они могут начать с демонстрации оснастки.

Пока они шли к лифту, он спросил, где она живет. Она сказала, что живет у подруги, пока не найдет квартиру. Он предложил ей несколько дней на поиски, но она с улыбкой отказалась. Входя с ней в лифт, он старался не смотреть на нее и думал, заметил ли кто-нибудь их вместе в коридоре.

Через пять минут, проводив ее в отдел материалов, он возвращался наверх. Он почувствовал странное сожаление, расставшись с ней, потому что, когда она прощалась с ним, ему показалось, что у нее в глазах было что-то вроде легкого упрека. Она помахала ему из-за стеклянной двери, потом повернулась к Ларри Витлоу, менеджеру отдела.

Оставшись снова в одиночестве в кабинете, он ощутил смешанное чувство удовольствия и вины, вспоминая молодую девушку. Он чувствовал, что мысли о новой встрече с ней мешали ему работать.

Вечером, за ужином, когда он рассказывал о событиях, Барбара заметила в его взгляде тоскливое выражение.

На другое утро, придя на работу как обычно рано, он был занят десятком важных дел сразу.

Занятой человек, Бенедикт и не подумал поискать в списках Висконсинского университета фамилию бакалавра Деймерон или попросить копию ее диплома. В мире бизнеса и конкуренции не было времени для таких тонкостей. Да Лу и не был подозрителен. Он и подумать не мог, что юная свежесть Лиз Деймерон может быть следствием того, что ей – всего восемнадцать. Да и после того впечатления, которое она произвела на него, это было бы немыслимо.

IX

Нью-Йоркский университет, 3 октября 1951 года

– Прошу внимания!

Профессор Натаниель Клир стоял за кафедрой, неподвижный как статуя. Двести студентов в лекционном зале сразу замолчали. Был слышен только быстрый шелест страниц, слушатели готовились записывать то, что он скажет.

Профессор скользил по рядам взглядом своих угольно-черных глаз. Волосы его были темные, виски тронуты сединой. Загар придавал ему отдаленное сходство с пиратом, тем более, что у него было сильное, поджарое тело, прикрытое свитером с высоким воротником и спортивным жакетом.

На студентов он производил сложное впечатление. С одной стороны, это был сильный человек, чье молчание наводило страх на всех, кто ждал его оценок. С другой, когда он увлекался предметом, то начинал расхаживать взад-вперед по сцене, излучая энергию мужественности, возбуждавшую слушателей.

Его известность не уступала личному обаянию. В свои тридцать восемь он был самым молодым из профессоров, назначенных на кафедру современной истории педагогики в НИУ. Он был руководитель университетского курса по истории искусств, участник любой заметной научной организации в своей области, автор солидных трудов по Караваджо на правах докторской диссертации, монографии о Ван Гоге, удостоенной престижного французского «При д'Арра», и труда по обнаженной натуре в классическом и романтическом искусстве, снискавшего ему мировую известность. Натаниель Клир был, бесспорно, главной достопримечательностью университетского отделения искусств, как в научном, так и в педагогическом смысле. Несмотря на строгие требования и оценки, его аудитория с первого дня семестра была всегда полна заинтересованных слушателей.

Во многом благодаря ему Лаура и решила учиться здесь. И имея в виду его критический глаз, она писала вступительную работу по Делакруа. И как знать: может быть, он был среди тех, кто прочел ее работу и решил допустить ее к обучению в университете. Еще в самом начале обучения она решила писать основную работу по обнаженной натуре, под впечатлением блестящей работы Клира по этому вопросу. Так что именно из-за Клира она сидела сейчас в десятом ряду, ловя каждое слово человека на кафедре.

Глубокое молчание воцарилось в полном зале в ожидании его слов.

Он показал на стопку работ перед ним.

– Вот ваши доклады, – начал он, – и я на этот раз в вас разочарован. Мы с вами обсуждали развитие концепции человеческого тела от иконического, тематического статуса до формально-пластического подхода. Из этого мы исходили при нашей работе по Микеланджело, Джорджоне и Рубенсу. Я просил вас проанализировать определенные работы под этим углом зрения, чтобы нам понять это изменение в перспективе. Но то, что вы мне дали, – он пригладил свои густые волосы, – представляет собой по большей части кашу, пережевывание мыслей, заимствованных из работ, которые вы прочли, включая мои.

Он выдержал паузу, поглядев на студентов, заметно нервничавших.

– Если хотите знать, я читал ваши доклады лично, не привлекая в помощь аспирантов. Меня интересовало несколько вещей. Знание, понятно, материала, старание, искренность. Я, конечно, понимал, что будут и неблестящие работы, все не могут быть интеллектуалами. У всех не может быть чутья к искусству. Но я ожидал увидеть ваши работы. Свои я, знаете ли, уже читал.

Короткий смешок был ему ответом.

– Не стоит и говорить, – продолжал он, – что я не нашел того, что искал. Некоторые здесь только для того, чтобы получить оценку. Они получат, конечно, плохую. Но получат.

Смешок был на этот раз более напряженным и еще более кратким.

– Что мне действительно было нужно, – продолжал он более серьезно, – это найти людей, прилагающих умственное усилие, способных к самостоятельной работе, имеющих глаз и сердце. Потому что, студенты – негодники, только с головой в этом курсе не добьешься хороших результатов, меньше, чем в других гуманитарных науках, как и естественных. Здесь нужно единственно иметь сердце, открытое миру, и способность к внутреннему сопереживанию действительности.

Он выдержал паузу, чтобы его слова произвели впечатление, потом вытащил один доклад.

– Я хочу зачитать вам пару абзацев из работы студента, – продолжал он, – обладающего перечисленными качествами. Доклад этот единственный на неделе, заслуживающий оценки А. Так что остальные могут вернуться к своим рабочим столам.

Прошу полного внимания. Тема – картина Джорджоне «Концерт», которая, как вам должно быть известно, послужила образцом для «Завтрака на траве» Мане, произведшего шум в Париже лет восемьдесят назад. Наш автор пишет: «Я не могу согласиться с Хорцовским, когда он считает, что связь между картинами формальна. Я думаю, Мане начинал с имитации, на свой лад, идеала женской красоты Джорджоне. Но он пошел дальше; он увидел, что в истории женское тело трактовалось скорее идеально, чем реалистически, чаще как то, что достойно восхищения, чем уважения. Мане обратил внимание, что у Джорджоне двое мужчин даже не смотрят на присутствующих женщин, занятые беседой, в то время как благодаря женщинам они пьют вино и слушают музыку. Мане пародировал эту композицию, так что обнаженная женщина на переднем плане смотрит с любопытством и досадой прямо на зрителя, тогда как мужчины игнорируют ее. Джорджоне освящал тему мифом и пасторальной традицией. Мане же поставил тему так прямо, что вызвал ярость художественного истэблишмента. Мане иронически допускал, что некогда невинный пасторальный сюжет с двумя одетыми мужчинами и двумя нагими женщинами, теперь шокирует большинство критиков. Так что он показал нам свое чувство женской красоты вместе с сочувствием трудному положению женщины в обществе. Профессор отложил доклад.

– Вот студент, у которого есть понимание формы, который не просто повторяет, как попугай, что она «имеет большое значение». Она… ох, я назвал пол, прошу прощения, я не хотел этого, как не хочу называть имя, – она видит, что форма определяется не только взглядом на женщину в обществе, но и отношением художника к этим представлениям.

Аудитория напряженно молчала.

– Я не скажу, что она зашла далеко в своем анализе, она могла бы, например подумать над «Олимпией» Мане и, скажем, «Спящей Венерой» Джорджоне, чтобы начать с социально принятых представлений о женщине. Здесь она еще не все видит. – Он улыбнулся, оглядывая аудиторию, с некоторым вызовом. – Но ведь она еще молода, не так ли? И все же у нее есть качество, может быть, сомнительное или опасное: изменяться под влиянием живописи. Такие, как она, могут делать весомые заявления об искусстве. И хотя у нее нет возможности встать и поклониться, надеюсь, что вы присоедините свои поздравления к моим.

Раздались аплодисменты, отчасти вызванные авторитетом профессора, но искренние.

– А сейчас, сказал он, отодвигая стопку, – перейдем к нашему предмету. Мы остановились на начале Ренессанса…

* * *

…Когда он начал свою лекцию, Лаура сидела, как приклеенная, надеясь, что никто не заметил, как она покраснела. Ей-то казалось, что доклад получился ужасный, написанный в спешке, она заранее представляла, как исчеркает его профессор своим синим карандашом. Ей нравились сумрачно-чувственный Джорджоне и странно-печальный Мане, о которых она писала, но ей не казалось, чтобы она действительно понимала их.

И вот теперь – высшая похвала и ее докладу и ей самой! Месяц она так старалась не смотреть на него, что едва могла конспектировать его лекции. Он был не просто хорош собой и удивительно мужествен, но так полон жизни и энергии, что у нее захватывало дыхание просто от взгляда на него. Когда она впервые увидела его, то была поражена его молодостью и резким, обескураживающим юмором, державшим студентов в напряжении. Как не похож он был на свои холодно-рассудительные книги! В темных брюках и неизменных свитере и пиджаке, облегавших его сильное тело, он расхаживал по сцене, похожий на дикого кота, подвижного и хищного. По прошествии этих недель для нее спокойный тон писаний профессора пришел в гармонию с его острыми лекциями. Она поняла живой, мужественный характер его интеллекта. Он пользовался своим умом, как атлет своим телом – мускулами и сухожилиями, с гордой уверенностью в способности побеждать в своем деле.

В нем было что-то героическое, что вызывало восхищение Лауры. С самого начала она поняла, что она не ошиблась, придя к нему в НИУ. Завлекательность его книг дополнялась прелестью работы под его наставничеством. Он знал все, что имело значение в истории искусства. Она планировала посещать все курсы Клира, если позволит советник факультета. Она готова горы сдвинуть, совершенствуя свой молодой ум, чтобы понять его идеи.

И вот сегодня он сказал, что она достойна этого. Сегодня он поставил ей «А»!

В конце занятия она присоединилась к студентам, столпившимся у кафедры, чтобы забрать доклады. Она взяла свой и пошла к выходу, но его голос остановил ее.

– Итак, – сказал он, – теперь вы обрели лицо и имя. Натаниель Клир стоял за спиной, скрестив руки на груди.

Лаура покраснела и онемела, сжав в руке доклад.

– Работа у вас блестящая, – сказал он, подходя вплотную, – я рад сказать вам это лично.

– О, благодарю вас, профессор Клир, – сказала она тихо, оцепенев от его близости. Он оказался выше и сильнее, чем ей представлялось. Запах его чистой кожи смешивался с легким запахом табака и лосьона. Он, кажется, смотрел одобрительно, хотя и скептически, на это маленькое, испуганное создание, оказывается, написавшее доклад, который он оценил столь высоко.

– "Нам надо как-нибудь выпить с вами кофе, – сказал он властно. – Я хочу узнать о вас побольше. Откуда вы, как попали в мою группу, – он улыбнулся. – Надо же мне знать, что из себя представляют мои лучшие студенты.

– О, благодарю, – пролепетала она, все еще сжимая в одной руке доклад, в другой – книжки, – конечно, спасибо.

Он поглядел на часы.

– Сейчас – четыре. Почему бы нам не сделать это прямо сейчас?

Она так и стояла, не зная, что ответить.

– Ведь у вас сегодня больше нет занятий? – спросил он. Лаура после секундного колебания, покачала головой:

– Нет. То есть, не будет.

– Не иначе, в библиотеку собрались?

Он как будто читал ее мысли. Ежедневно она сидела в читальном зале, с четырех до семи, прежде чем отправиться домой ужинать.

– Пойдемте, – рассмеялся он, беря ее под руку. – Я вижу, вы и так слишком много работаете. Не спешите в библиотеку. Сделайте перерыв.

Его напор, властная сила его пальцев, подействовали на нее гипнотизирующе. Слабо улыбнувшись, она пошла за ним.

Его небольшой кабинет со множеством солидных томов по искусству, находился в конце коридора, и оттуда открывался замечательный вид на Вашингтон-Сквер и на город. Он на минуту оставил ее одну, вышел в холл и вернулся с двумя чашками кофе. Она стояла и смотрела в окно. В холодном воздухе падали снежинки и летели листья, а студенты торопились в общежитие или метро.

– Готический вечер, – сказал он, читая ее мысли, – свист ветра, низкое небо, ветер ерошит волосы, хорошенькие девушки – с розовыми щеками и шарфами на шейках. Хороший университетский вечер. Вы согласны, мисс Белохлавек?

Лаура в удивлении посмотрела на него. Он произнес ее чешское имя правильно и совершенно естественно.

– Я немного говорю по-чешски, – улыбнулся он, передавая ей чашечку кофе. – При моей работе приходится хватать верхушки многих языков.

Он сел за стол на вертящийся стул и поглядел на нее. Теперь она открывала в нем новые черты: орлиный нос, сильные волосатые руки, золотистые искорки в темных глазах.

– Расскажите о себе, – сказал он тем же властным тоном, который так подействовал на нее в лекционном зале.

Лаура постаралась собраться с мыслями.

– Ну… я жила у дяди и тети здесь, в Квинсе, после того, как… как не стало моих родителей. Я занималась в школе Мартина ван Бюрена. Я много рисовала, но потом бросила это дело. Я решила, что мне лучше заниматься историей искусства. И… услышала о вас. Подала заявление в этот университет и меня приняли. Ну, вот и все. Я не очень интересна.

– О, нет, вы – интереснее, чем вы думаете, – сказал он, глядя ей в глаза. – Я это уже вижу. Вы хотите специализироваться по искусствоведению?

– Да, да.

– А дипломная работа?

– Хотела бы. Если получится…

– О чем? Какой период?

– Ну, – Лаура покраснела, – я еще не решила, но, думаю, обнаженная натура.

Он уже добился от нее признаний, которых она никогда не делала. Ее сокровенные мысли об искусстве действительно были как-то связаны с тайной человеческого тела, которая давно волновала ее, но которая требовала глубины анализа. Ее призвание в искусстве было неотделимо от личного интереса.

Профессор улыбнулся:

– Хотите потеснить меня?

– Что вы, профессор Клир, – сказала она, вспоминая его блестящую работу, – мне никогда…

– Ерунда, – перебил он, – вам это по силам. Конечно, вы будете оригинальны и оставите свой след в науке. Для чего же мы здесь, как не для того, чтобы готовить почву для тех, кто нас превзойдет?

Наступило молчание. Она была поражена и его проницательностью, и его великодушием.

– Я сегодня, – сказал он, – выделил вас потому, что в вашей работе было что-то от настоящего художника. Более глубокое чувствование, отделяющее вас от других. Скажите, я не очень ошибусь, если предположу, что минуту назад вы невинно солгали, сказав, что вы совсем бросили рисовать?

Она снова покраснела. Как, однако, он ее понимает!

– Я еще рисую, – призналась она, – в свободное время. Но все выбрасываю.

Это была не совсем правда: в ее маленькой комнатке хранились наброски портретов самого Натаниеля Клира, в свитере и спортивном жакете, сделанные по памяти, когда она вспоминала его в лекционном зале.

Если он понял, что это – неправда, то не показал виду.

– Не думаю, что это разумно, – сказал он, – ваши работы – это ваш личный документ. Разрушая их, вы наступаете на что-то в самой себе, говоря, что это – не важно. Было бы лучше, если бы вы все это где-нибудь сберегли, пусть даже никогда не просматривая.

Лаура ничего не ответила. Она не решилась взглянуть в его холодные проницательные глаза, хотя ловила каждое слово.

– С другой стороны, – улыбнулся он, – это говорит мне о вас кое-что еще. Вы хотели быть художницей, но передумали. Все же вы продолжаете работать, но выбрасываете свои работы. Вы ничего не говорите у меня на занятиях, никогда не поднимаете руки, но именно вы написали лучшую работу за долгое время. Хотите знать, что я заключаю из всего этого?

Заинтригованная, Лаура кивнула.

– Что у вас – два лица. И по уважительной причине. Вы не такая, как другие. Конечно, лучше, но прежде всего вы – другая. И это заставляет вас чувствовать себя одиноко, как в изгнании. Вырастая и учась, вы не будете знать скучных забот и мечтаний других людей, но также – чувствовать их заботу и сопричастность.

Он помолчал, чтобы его слова дошли до нее. Можно было бы считать их самонадеянными, он ведь ее так мало знал, не будь в них столько правды.

– И это одиночество, – продолжал он, – пугает вас. Вы не хотите его. Вы хотите смешаться с другими, но уже догадываетесь, что это у вас не получится. Ведь такая дилемма? И вам кажется, что вы нашли компромисс, нишу на границе обычного общества. Это – научная степень в искусствоведении и какой-то уголок для преподавания, позволяющий немножко творчества, без того, чтобы за него расплачиваться. И никакой жизни голодных художников, Лаура – можно, я буду вас так называть? Никаких мансард с тараканами. Вместо этого – уютный кабинетик, вроде моего. Верно?

Лаура покраснела, потом побледнела от смущения. Он видел ее насквозь. Не уложились в его анализ только ее «мысли в дождливые дни», о которых он ничего не мог знать. Эти мысли оставались с ней все эти годы, хранясь в тайниках ее сознания. Она как бы вошла в невольный контакт с темными глубинами под солнечной поверхностью мира человеческих радостей, с областью, одновременно и трагичной и странно прекрасной.

Казалось, его взгляд жжет ее. Но его улыбка была более мягкой.

– Ну, – спросил он, – я попал в точку? Лаура улыбнулась:

– Не знаю. Мне надо подумать.

Что-то музыкальное в ее голосе очаровывало его.

– Знаете, – сказал он, – вы очень хорошенькая. Если не возражаете против точки зрения эстета, вы даже красивая, в своем особенном стиле. Непохожем стиле. Однажды к вам придет молодой человек, чтобы забрать вас из мира ваших мечтаний, превратить в домохозяйку и мать. – Она смотрела на свои холодные руки, державшие чашку.

– Или уже пришел? – спросил он. Она покачала головой.

– Это хорошо, – сказал он, – вы должны попытаться осуществить свои мечты, прежде чем оставить их.

Она поглядела на него со смущенной улыбкой.

– Но вам предстоит еще одна задача, – продолжал он. – То, из-за чего много неосведомленных людей приходят в науку. Я дам вам небольшую информацию, Лаура. Вы ведь не ответили, можно ли вас так называть?

Она тихо засмеялась:

– Да.

– Дело вот в чем. Когда вы получите вашу степень и кабинетик и начнете работать, вы увидите, что другие люди в университете похожи на вас не больше, чем люди, окружающие вас вне его.

Лаура, для которой эта мысль была неожиданной, внимательно слушала.

– Они – люди бизнеса, – продолжал он, – дохода, карьеры, и ради этого они не посчитаются с вами. Только здесь бизнес называется субсидиями, а карьера – коллегиальностью и долгом. А деньги здесь – это книги и статьи. Так что не считайте, что здесь вы будете среди вам подобных. Вы будете просто более самостоятельны. Но все же, есть ли место для вас лучше этого, Лаура?

Она нахмурилась. Странно она чувствовала себя в его обществе: с одной стороны он беспощадно вторгался в ее душу, но с другой – был ласков, с юмором и явно на ее стороне.

– Я… не знаю, что сказать, – тихо ответила она.

– Не надо ничего говорить, – он улыбнулся, – отдыхайте. Пока они разговаривали, кофе у нее остыл. Он спросил, не налить ли свежего. Она посмотрела на часы и поняла, что час поздний. Пространство под лампой на его столе было освещено, но на улице уже стемнело.

– Лучше я пойду, – сказала она, – не знаю, как вас благодарить, профессор Клир.

Он нахмурился:

– Прошу вас, не называйте меня так, я этого не люблю. Это звучит как название стирального порошка или средства для мытья окон.[1] Наедине называйте меня Нат.

Она попробовала так и сделать, но не смогла выговорить. Просто улыбнулась.

– А я, – продолжал он, – хочу еще кое о чем вас попросить, хотя вы и так дали мне больше, чем я заслуживаю – и ваш доклад и ваше время. – Она внимательно слушала.

– Не поужинаете ли вы со мной?

Ее глаза раскрылись широко, как у ребенка. Она не верила своим ушам.

– Ну, – сказал он, – я не людоед и вас не съем.

– Я… хотела спросить, когда вы это думаете сделать?

– Лучше всего – сейчас. Я уже оторвал вас от книг. Лишний час не повредит.

– Но вы так заняты, – возразила она.

– Будь я занят, не приглашал бы вас. Я никогда не трачу свое время на то, что мне не нужно и на тех, кто мне не нужен. И я в долгу у вас, Лаура. Вы восстановили мою веру в способности студентов. Разрешите отплатить вам.

– Вы мне ничего не должны. – Сама мысль, что он ее должник казалась ей абсурдной.

– Ну, сделайте это, чтобы доставить мне удовольствие, – сказал он, – у вас ведь доброе сердце. Вы ведь не откажете скучному одинокому профессору в одном-единственном часике своего времени?

Ей хотелось рассмеяться в ответ на эту абсурдную самохарактеристику. Да один его час стоит ее года! Но именно эта мысль подсказала ей ответ:

– Хорошо. Спасибо.

– Вам спасибо, Лаура.

Они поужинали в маленьком итальянском ресторанчике в Гринвич Вилледж. Лаура не могла потом вспомнить, что она ела тогда и что говорил Натаниель Клир. Только за тот час она рассказала ему почти все, что знала о себе, и еще кое-что, чего раньше не понимала сама. Она потеряла контроль над своими словами, которые лились с такой тоской и невинностью, что потом она удивлялась, как он ни разу не улыбнулся ее наивности, а выслушал серьезно.

После ужина он спросил, где она живет, и настоял, что проводит ее. По пути он показал на высокое узкое строение недалеко от Вашингтон Сквер.

– Вон там я живу, – сказал он, – семнадцатый этаж.

– Оттуда, должно быть, прекрасный вид, – сказала Лаура.

– Потому я там и живу, – кивнул он, – видите вон то угловое окно? Слева – панорама верхней части города, справа – район статуи Свободы и залива.

– Представляю себе, – улыбнулась Лаура.

– Хотите посмотреть? – спросил он. – Давайте поднимемся на минутку. Я вас потом провожу.

– Что вы, не надо, – возразила она, – я и так отняла у вас много времени.

Он предупредительно поднял палец:

– Помните, я говорил: я никогда не трачу время с теми, кто мне не нужен. С другой стороны, – он посмотрел на часы, – я чувствую себя виноватым, что задержал вас. У вас много работы. Скажите, если не можете, я пойму.

Она улыбнулась, подумав, насколько невозможно для нее было бы сказать «нет» в ответ на его просьбу. И снова он прочел ее мысли и тоже улыбнулся:

– Только на минутку, – и взял ее за руку, – вы не будете сожалеть.

– Хорошо.

Привратника не было. Они вошли в маленький лифт и вышли на темной площадке семнадцатого этажа. Там было три двери, одну из которых Натаниель отпер.

Когда он включил тусклую настольную лампу, она поглядела в окно и не поверила своим глазам. Вид открывался захватывающий. Улицы, по которым она спешила днем по делам, казались тропками в черной тени небоскребов. Темная вода Залива простиралась до горизонта, а на первом плане стояла освещенная статуя Свободы.

Это была самая лучшая панорама Нью-Йорка, которую она могла увидеть. Город здесь представал с наиболее выгодной стороны, как бы помолодевшим и укрепившим свой дух, а его печаль и цинизм исчезли благодаря некоему эффекту перспективы, таинственному, как у великого художника.

– Ну, как? – спросил он у нее за спиной.

– Замечательно!

В это время она почувствовала, что шерстяная кофта соскользнула с ее плеч. Он повесил ее в стенной шкаф, пока она обозревала книжные полки вдоль стен. Здесь были сотни книг, и только около трети – по искусству. Остальные – по литературе, философии, даже по математике, на разных языках, включая немецкий, французский, итальянский и русский.

– Не поймите меня неправильно, – сказал он, протягивая ей бокал с золотистой жидкостью, очевидно, хересом, – в спальне есть кое-что, что я хотел бы вам показать. Вы войдите туда, а я пока побуду здесь. Я привел вас сюда не ради моего интерьера.

Он включил свет в спальне и удалился в гостиную. Она растерянно оглядывала широкую кровать, шторы, новые книжные полки, пока взгляд ее не упал на стену, на которую он показывал. Там была небольшая, но занятная картина в черной раме.

Она подошла поближе. Сначала ей показалось, что это – чисто абстрактная композиция, предназначенная для выражения настроения, не укладывающегося в обычные образы. Краски были броские, линии – смелые. Но постепенно она различила нечто узнаваемое за всеми этими тяжелыми и назойливыми мазками серого, черного, лилового.

Это была девушка, написанная в профиль. Волосы у нее были темные, кожа странно светилась, хотя контуры лица были даны только с помощью накладывающихся один на другой цветовых блоков. Самым удивительным было то, что центром композиции был ее темный зрачок, обращенный на что-то, невидимое зрителю. И этот глаз завораживал, ясный, но видящий что-то скрытое, полный воли и непонятной сложности. Лаура сразу поняла, что эта девушка, если существовала реальная модель, была очень интересной и непохожей на других людей. Это была замечательная картина, страшно интимная, сочетавшая в себе психологизм старых мастеров и агрессивный формализм модернистов. Она казалась даже слишком яркой для маленькой рамки.

Вдруг Лаура поняла, почему Натаниель Клир показал ей картину. Она обернулась и увидела, что он стоит в дверях.

– Это – ваша работа, да? – спросила она. Он кивнул:

– Это была последняя. Не стану говорить, когда я ее сделал. Не хочу сообщать о своем возрасте больше, чем могут сказать эти седые волосы.

– Чудесно, – сказала Лаура, повернувшись от творения к творцу. – А почему вы бросили писать?

Он вошел в спальню и остановился у нее за спиной, глядя на картину. Она видела, как пристально он смотрит. Почему-то его взгляд еще усиливал обаяние девушки на картине.

– Она имела для меня особое значение, – сказал он. – Давно, когда я был моложе… и оптимистичнее. Сейчас у меня, я думаю, не такое отношение к женщине. Не знаю, хорошо это или плохо. Она, однако, умерла. У нее в двадцать с лишним лет была лейкемия. Я написал ее, когда она только об этом узнала. Когда ее не стало, я решил, что это будет мой последний холст. Вроде как дань ее памяти. Так я думал.

Он засмеялся:

– Она убила бы меня, если бы узнала, что я поступил таким образом, но я знал кое-что, чего она не знала. Я знал, что сказал все, что мог и должен был сказать, как художник. Я видел и чувствовал в этой картине завершение. Мне было нелегко пересечь эту линию, зная, что возврата нет.

– Но нельзя же было! – воскликнула Лаура. – Надо было продолжать. Это – великолепно…

Он покачал головой и грустно улыбнулся:

– Нет, – сказал он, вы путаете восход и закат. Я держу ее здесь, во-первых, чтобы помнить о том, что прошло и не вернется, во-вторых, чтобы подумать о будущем. Я искренне восхищаюсь тем, что вижу: юность, гнев, доверительность, но при этом не жалею о том, чем стал теперь. Разве и любая картина – не рассказ о прошлом и будущем художника?.. Кто это сказал? Ну, неважно.

– Все же я думаю, что вы не правы. Вам следовало продолжать, вы и сейчас способны к этому.

– Это почему? – спросил он.

– Потому… – она задумалась. – Потому, что изменения, с вами случившиеся, тоже можно перенести на холст. Даже потери и то, чего не повторить… – Она помолчала, подыскивая слова. – Ну, все это можно выразить на полотне, – закончила она, немного смущенно.

Он покачал головой:

– Когда узнаете меня лучше, поймете, почему это невозможно.

Она посмотрела ему в глаза, потом опять на картину.

– Не чувствуете ли вы себя одиноким… без этого? Я бы чувствовала.

Ей пришло в голову, что может быть, эта картина выразила собственные мысли Клира в дождливые дни. Она поняла, почему он предпочитал держать их при себе.

Но, конечно, он не мог существовать без них, как и она без своих.

– Мне дает умиротворение чувство того, кем я был и на что был способен, – сказал он. – И сегодня я знаю, кто я и что для меня всего важнее. А иногда всего ценнее то, что уже прошло. В этом нет ничего плохого, Лаура. Кто-то сказал: «Единственно реальный рай – всегда потерянный рай». Ох, я опять цитирую.

Он повернулся к ней, видя ее замешательство.

– Скажите, вы мне покажете ваши работы, если я попрошу? Теперь, когда я обнажился перед вами, сделаете вы то же для меня? – Он изучающе посмотрел на нее.

Лаура колебалась, думая о своих эскизах и акварелях, имевших очень интимные корни и не предназначенных для света дня.

– Разве вы не помните, – осторожно спросила она, – я все выбрасываю.

– Ну, допустим, – он сделал вид, что поверил. – Но если еще что-нибудь не выбросили.

– Я стесняюсь, – просто сказала она, поглядев на картину на стене.

– Мне тоже неудобно, – ответил он.

Они помолчали. Лаура не знала, что ответить. Неловко чувствуешь себя в обществе такого блестящего человека. Он не похож на тех, кого она встречала, такой мудрый, знающий… и при этом не боится признавать собственные слабости. Она вновь посмотрела на девушку на картине. Она казалась милой и счастливой, но было что-то неуловимое в ее обаянии.

– Какая она была? – спросила Лаура.

– Легкая и веселая, любила ходить в гости. Она вела себя так, словно мир – ее раковина, хотя и знала, что это не так. Она знала и другую свою сторону, но не поддавалась ей. Она героически прятала это за своей улыбкой.

Лаура кивнула. Хотя на картине и не было улыбки, она поняла, о чем он говорит.

– Она была очень смелая, – продолжал он. – Даже перед смертью она не дала хода своей темной стороне. Она мечтала…

Он вдруг остановился, и она поняла, что его заставило замолчать какое-то властное чувство. У нее возникло побуждение коснуться его, но она не осмелилась. Также не знала она, чем заполнить возникшее молчание.

– Открою секрет, – наконец сказал он, – я ведь привел вас сюда показать вам картину, а не вид из окна. Знаете почему?

– Нет.

– Посмотрите на нее еще раз.

Она вновь посмотрела на лицо девушки, на ее глаза с их необычной ясностью. Что-то было тут глубоко личное, так что картина как-то слишком выявляла ее, даже в профиль. Только сейчас поняла Лаура, что волосы девушки короткие, как у нее самой.

– Не кажется ли вам, что вы смотритесь в зеркало? – спросил Натаниель Клир.

Она посмотрела еще раз. Действительно, в глазах, волосах, белизне кожи, было что-то общее.

– Ведь похожа на вас? – спросил он.

Лаура задумалась. Сравнение, кажется, принижает девушку. Лаура казалась себе слишком обычной рядом с таким экзотическим созданием.

– Конечно, – сказал он, – вы не совсем похожи. У вас есть нечто, что было у нее скрытым. Может быть, поэтому я захотел, чтобы вы посмотрели на нее, а она – на вас.

– Она на меня? – повернулась к нему Лаура.

– А почему бы нет? Как будто смотришься в зеркало. Она бы увидела в вас то, что не замечала в себе. Возможно, с самого начала я видел в ней вас. Может, я и нарисовал ее, зная, что когда-то встречу вас. Все возможно.

Эта мысль захватила ее: ведь она сама сотни раз также думала о людях, которых она знала с тех пор как была еще маленькой девочкой. Как же все-таки он проник в ее душу за несколько часов знакомства, прикоснулся к мыслям, в которых она и себе не признавалась. Это одновременно и пугало ее и давало ощущение защищенности. Она стояла молча, не двигаясь. Он стоял за ее спиной и тени их ложились одна на другую. От исходившего от него тепла с ней что-то происходило. Весь этот разговор у картины и добродушное подшучивание вместе с самыми серьезными наблюдениями впервые как бы сделали ее менее одинокой. Некто, проникающий в любые уголки ее существа, делал это очень доброжелательно и искренне, опираясь на свою интуицию, опыт и мудрость. Его близость подчеркивала ее голодное одиночество, а это раздражало Лауру, которая долгие годы старалась спрятать это от самой себя.

Клир, должно быть, почувствовал, что почва, на которой она пыталась твердо стоять, уходит у нее из-под ног. Он положил теплую руку на ее плечо, и это было самое нежное прикосновение. Она вздрогнула от этой легчайшей и тем более глубокой ласки. Мгновение они не двигались, потом он медленно начал поворачивать ее к себе лицом. Она снова вздрогнула, почувствовав, что какая-то часть ее хочет убежать от него в знакомый мир. Но он многое предвидел и его нежные руки не только остановили ее, но и сказали, что его не надо бояться. Он прижал ее к груди и прошептал: «Ч-ч!», как снисходительный отец, и мягко погладил ее по плечу.

Стыдясь своей слабости, она разрешила себе прижаться к нему, боясь коснуться его руками.

Заботливый шепот успокоил ее, и она почувствовала себя на краю бездны, которую осторожно обходила всю свою жизнь, бездны близости с другим человеком.

Он коснулся губами ее волос, так как был намного выше. Руки его с плеч скользнули на ее шею, и ласковые пальцы стали успокаивающе поглаживать ее. Но потом они стали медленно и неуклонно подниматься к ее лицу, а в ее глазах отразилась красота его лица, и губы ее раскрылись навстречу ему.

Его поцелуй сначала был нежным и осторожным, так что она не сразу даже поняла, что происходит. Легкое прикосновение к губам опьяняло так же, как блеск его темных глаз, которые все приближались и, казалось, знали о ней все…

Потом все было как в тумане. Поцелуй стал глубже и настойчивее. Внутри у нее как будто что-то вспыхнуло, разливаясь жаром по ногам и спине, пароксизм такой силы, что у нее перехватило дыхание. На какое-то мгновение это показалось совершенно естественным – любовным жаром, зажегшим все ее чувства, и доказательством того прекрасного факта, что она женщина. Потом это стало невыносимым: и губы, прижавшиеся к ее губам, и ощущение сильного мужского тела, и удушающие объятия.

Она сама не поняла, как вырвалась из его объятий, как избежала того, что он предлагал ей. Она только знала, что преступила какой-то ужасный закон, так открыв себя, искушая судьбу, за что должно было наступить скорое наказание.

Мощный голос угрызений совести заставил умолкнуть неуклюжие извинения, которые она бормотала. Она кое-как нашла пальто и выбежала из квартиры. Она пришла в себя, только когда оказалась у последнего подъезда собственного дома.

Чувство замешательства и стыда охватило ее, она бросилась наверх, открыла дверь и упала на кровать прямо в пальто. Как могла она позволить ему идти по этому пути? Как могла она открыть ту запретную часть своей души, которую она много лет скрывала от всех? Что за сумасшествие заставило ее забыть о защите, словно никакое наказание на земле не могло ее настигнуть?

Долго, как во сне, думала она над тем, что произошло. Потом, прежде чем она сообразила выключить свет, на нее тяжело навалился сон, и тревожные сновидения вытеснили и мысли, и надежды.

X

Слава Богу, конец семестра, – не раз думала Лаура после того печально памятного ужина с Натаниелем Клиром. Единственное, чем она могла спастись от чувств, бушевавших в ней, была неотложная работа. Она ходила в университет, наскоро закусывала в кафетерии, с удвоенным старанием занималась в библиотеке, отчаянно готовясь к экзаменам. Она заучивала массу материала, сомневаясь, останется ли что-нибудь у нее в голове, так как память казалась ей сейчас безбрежным морем, в котором могут утонуть любые познания.

Кипятя на плитке у себя в комнате кофейник за кофейником, она зарывалась в европейскую историю, искусство и биологию, самую для нее трудную. Она знала, что будет много фактологических вопросов с датами, именами и с головоломной биологической терминологией. Она набрасывалась на факты, словно это было снадобье, делающее ее глухой ко всему остальному. Со временем наступило тупое равнодушие, отчего она почувствовала себя лучше. Внутри у нее было ощущение жара, но руки и ноги весь день были как лед. Мир очень отдалился от нее, так что с ним стало легче иметь дело.

Она заставляла себя ходить на лекции Клира перед экзаменами, но не могла сидеть на обычном месте, в десятом ряду слева. Она пересела на последние ряды, в тень, вместе со студентами, которые боялись, что их вызовут или заметят их частое отсутствие. Она открыла тетрадь, решив конспектировать его лекции, абстрагируясь и не думая о самом человеке. И тут она наткнулась на доклад, который он так высоко оценил.

Он выпал из тетради, и она ногой подтолкнула его к соседнему сиденью.

Она до смешного подробно конспектировала лекцию, искоса поглядывая на «Розовую Обнаженную» Матисса на экране, на изгиб бедра, яркие линии колена, на маленькую головку, которую художник уменьшил ради композиции, сделав ее еще эффектнее. Она конспектировала слово за словом, не глядя на человека на сцене. У нее появилось странное чувство, будто поток его слов проходит через ее авторучку, чтобы чернилами излиться на бумагу. Она изумлялась проникающей силе его интеллекта, в то же время остерегаясь смотреть на него, нервно расхаживающего по сцене.

В перерывах между записями она слышала за спиной шепот девушек, в котором сквозило восхищение фигурой профессора Клира. Их шепот со смешком выражал неприкрытое сексуальное любопытство к нему. Лаура узнала их. Это трио девушек она заметила раньше. Они всегда сидели сзади, чтобы не было слышно, как они шепчутся. Они были искусствоведки, старше курсом, которых она как-то случайно увидела в коридоре.

Этот курс они посещали только как поклонницы Клира, интересовавшиеся всеми его занятиями. Они находились под его обаянием, как почти все, и насколько возможно старались следовать за ним.

Хотя он не обращал на них особого внимания и иногда делал саркастические замечания насчет «женских способов добиваться степени МНС» или типа «студентка брачного возраста, которая заявляет профессору, что готова на все ради пятерки», это их не обескураживало, и они продолжали приходить и шептаться о его предполагаемых сексуальных достоинствах, почти не записывая его лекций. Самая хорошенькая из них была блондинка Сандра Рихтер, которую Лаура знала, так как они вместе занимались в «современной живописи 103», где Сандра постоянно тянула руку и донимала профессора Цукермана назойливыми и поверхностными вопросами.

Лаура перестала обращать внимание на девушек за ее спиной, но долетавший до нее шепот огорчал ее, так как и ее сейчас немало занимала тайна секса.

Получилось так, что ее слепая поглощенность занятиями дала желаемые результаты. Она знала все вопросы на экзамене по европейской истории и написала неплохую работу о влиянии Тройственного союза Бисмарка на европейское равновесие до Первой мировой войны. На биологии она не споткнулась на репродуктивной, пищеварительной, нервной системе беспозвоночных, фотосинтезе и опылении. Она ответила на все вопросы по современной живописи так, как, она знала, нужно было профессору Цукерману и направила всю энергию на подготовку к трудному экзамену у Натаниеля Клира.

В пятницу, когда все кончилось, она не спеша пришла из городка домой. Зимой темнело рано, и она подумала, что мир никогда не выглядел так по зимнему красиво, так успокаивающе. Она поднялась по высокой лестнице, не замечая ступенек, хотя в последние дни ела очень мало. Она не чувствовала усталости, не чувствовала ничего, кроме успокоительной отчужденности, и ничего не трогало ее.

Она сидела на краю кровати, слишком занятая своими мыслями, чтобы думать об ужине, когда раздался звонок. Лаура удивилась: звонили впервые с начала учебы. Она не слышала звука звонка с тех пор, как дядя Карел и кузина Вайна помогли ей перенести немногочисленные пожитки сюда, чтобы вернуться потом к жизни в Квинсе.

Она нажала клавишу коммуникатора: «Кто там?».

Голос был мужским, но ответили неразборчиво, ей пришлось повторить вопрос.

– Это Нат Клир, – дошло до нее наконец. – У меня кое-что есть для вас.

Лаура побледнела.

– Я… что? – спросила она глупо.

– Ваш доклад о Джорджоне, – ответил искаженный голос. – Кто-то нашел его в лекционном зале. Вы, должно быть, потеряли его.

У нее перехватило дыхание. До сих пор она не теряла докладов. Но звук его голоса разбудил воспоминания, которые она подавляла, и она вдруг вспомнила, что доклад действительно был потерян, выпал из тетради. Принять решение надо было за несколько секунд. Деловитый голос профессора был лишен теплоты и юмора.

Она в отчаянии оглядела свою каморку. Та выглядела убого с ее уродливой раковиной и плиткой, желтой штукатуркой, старой мебелью, грязным вентиляционным окошком.

Закрыв глаза, чувствуя что мысли ее путаются, она повернулась и нажала кнопку, чтобы открыть дверь внизу, затем в страхе отдернула руку. Она бросила взгляд в зеркало над раковиной. Вид у нее был ужасный, волосы взъерошены, щеки ввалились за время перенапряжения. Она схватила расческу и быстро стала причесываться. Подрумяниваться поздно: он будет здесь через несколько секунд. Она сняла пальто со стула и повесила на крючок у двери, убрала книги с кровати, бросила еще один взгляд на пустые стены и застыла, повернувшись лицом к двери, услышав быстрые и тяжелые шаги на лестнице. Может быть, он шагал через две ступеньки. Потом на площадке наступила тишина, затем быстрый стук в дверь заставил ее сорваться с места. Она стала возиться с задвижкой, которая на этот раз не хотела слушаться, и наконец открыла дверь.

Она невольно отступила на шаг. Перед ней стоял Натаниель Клир, и его темные волосы блестели в свете голой лампочки на площадке. Его грудь и плечи обтягивал кожаный пиджак. Хорошо сидящие темные брюки подчеркивали силу его ног. Он принес с улицы дыхание свежего воздуха, и она ощутила его на своих щеках.

Теперь она была в его власти.

– Вы потеряли, – он протянул ей доклад. – Кто-то вернул его в кабинет, и тетрадь отдали мне. Я боялся потерять его. Я не думаю, что вы хотели бы лишиться хорошей работы.

Она заметила, что у него в руке еще экзаменационная книжечка.

– Я также принес вашу работу за полугодие, я просмотрел ее сегодня утром. Конечно, «А». Вы славно поработали…

Посмотрев ей в глаза, он замолчал.

С минуту он стоял в дверях, потом вошел и закрыл за собой дверь.

Руки ее дрожали. Сама она не могла видеть выражения мольбы и покорности в собственных глазах.

После паузы, показавшейся ей долгой и мучительной, как никогда, она очутилась в его объятиях. Ей казалось, что нет ничего родней его рук. Она чувствовала себя так, словно они и не расставались, и не было этого глупого перерыва – работы, бессонницы и скучной зубрежки.

С облегчением почувствовала она, что больше не надо сдерживать бурю, бушевавшую в ней. Она сама обняла его за талию. Он целовал ее лоб, глаза, щеки.

– Я знаю, Лаура, – шептал он ей на ухо, – я знаю.

Она запрокинула голову и губы ее открылись. Его язык встретился с ее языком и стал медленно его ласкать. Теплая сила, напугавшая ее неделю назад, вернулась, заставив дрожать коленки, пробежала по всему телу. Сейчас это было ей еще приятнее, так как у нее не было сил сопротивляться. Сейчас надо было отдаться тому, что будет. Она вздохнула облегченно и благодарно.

– Милая Лаура, – шептал Натаниель Клир, очевидно, понимая и ее борьбу и радость капитуляции, – теперь все хорошо.

XI

Вот уже долгое время Лу Бенедикт пристально наблюдал за Лиз Деймерон с безопасного расстояния.

Ларри Уитлоу докладывал ему, что ее работу в его отделе можно охарактеризовать как просто феноменальную для новичка. Что касалось вопроса приобретения материалов и менеджмента, то Лиз обладала чисто инстинктивным и безукоризненно верным чутьем в планировании этого процесса и в денежной политике по его обеспечению.

Более того! Ей удалось познакомиться в подробных деталях, – Лу и Ларри ума не могли приложить, когда и где она этого нахваталась – с прошлым и настоящим статусом «Бенедикт Продактс», что позволяло ей вносить ценнейшие предложения относительно составления наиболее выгодной для развития и будущности компании производственной стратегии.

Она проводила многие неурочные часы в секторе исследований и развития производства, занималась на дому тщательным анализом послевоенной экономики во всей ее сложности, вела подробное досье на все последние достижения и разработки в сфере металлов и электроники.

Словом, она относилась к своей работе очень серьезно.

Никаким рабочим графикам не было под силу угнаться за ее реальным трудом. Все коллеги по отделу относились к ней с явной симпатией. Когда загруженность в работе была очень велика, она с охотой и с чувством ответственности снимала часть нагрузки с Ларри, чем избавляла его от дополнительной головной боли.

Короче, она была просто подарком судьбы.

Будучи главой фирмы, Лу проявлял личный интерес к вопросу материалов, поэтому его довольно частые визиты в отдел никого не удивляли. Когда он показывался в дверях, Лиз отрывалась от своей работы, чтобы поднять на него приветливый взгляд и помахать рукой в знак приветствия. По дороге в кабинет Ларри он порой перекидывался с ней парой слов.

– Ну, как тебе здесь работается? Не обижают? – шутливо спрашивал он.

– Что вы! Лучше и быть не могло, сэр.

Небрежная ироничность всегда давалась ему тяжело, ибо, завидев Лиз в очередной раз, он всегда останавливался и с восхищением раскрывал рот. На него производили неизгладимое впечатление ее наряды. Даже разговаривая с нею, он одновременно пожирал ее глазами и пытался задержать в памяти все детали ее костюма, чтобы потом, на досуге, повспоминать в свое удовольствие.

На ней были вроде бы простые юбки с оборками, которые, однако, смотрелись восхитительно на ее длинных, стройных ножках. Свитера плотно обтягивали ее великолепную грудь спереди и подчеркивали ее худые лопатки сзади, что придавало всей картине удивительную утонченность. Иногда на ней были довольно яркие и свободные платья, а в другое время строгие костюмы, в которых она смотрелась ничуть не менее блистательно. Консервативная одежда лишь подчеркивала, делала более заметной ее удивительную женственность.

Больше всего, однако, Лу нравилось, когда она одевалась во все черное: черная юбка и черный свитер. Когда он впервые увидел ее в этом наряде, то чуть не упал на месте. У него аж дух захватило! Потом, сидя в своем кабинете и вспоминая этот ее наряд, он безудержно фантазировал.

Она действительно была в этом костюме неотразимой. Ее огненно-рыжие длинные волосы струились по черному фону спины и плеч, создавая тем самым какую-то непередаваемую и сказочную гармонию оттенков. Казалось, будто эта красавица сошла в реальную жизнь серых и однообразных кабинетных стен из яркого мультфильма, богато раскрашенного «Текниколором». Она улыбалась ему, посверкивая своими зелеными глазами, которые казались чистыми изумрудами.

Вскоре Лу поймал себя на том, что он слишком часто стал пересекаться с ней в коридорах компании. Он спрашивал себя: «Неужели меня теперь тянет к ней уже подсознательно?»

Ему стало ясно, что мимолетные встречи с ней стали для него потребностью. Он уже не мог без них обойтись. В последнее время он уже намеренно урезывал свое рабочее время на полчаса, чтобы выйти в коридор и побродить по нему в надежде увидеть на противоположной его стороне Лиз. Она никогда не ходила одна. С ней всегда было две или три подруги из других отделов. Ее красота делала их похожими на беспородных жалких дворняжек, кружащихся возле древнегреческой богини. Когда она показывалась в коридоре, его всегда охватывало смятение, он начинал спотыкаться, замедлять шаг, смотреть в сторону.

Порой ее образ возникал в его снах, и он просыпался, обнаруживая себя лежащим дома в кровати рядом с Барбарой. Возникший образ Лиз уже не отпускал его в такие ночи и по утрам он вставал с покрасневшими глазами.

Лу украдкой взглядывал на очертания своей спящей жены и задумывался о прожитой ими семейной жизни. Она была долгой. Теперь Барбара уже не была той юной девчушкой, на которой он когда-то женился. Она заметно потяжелела. Ее тело потеряло свежесть и упругость юности. В последнее время он занимался с ней любовью еще реже, чем в прошлом году. А в прошлом году реже, чем в позапрошлом. Теперь, когда дети повзрослели, она стала больше времени уделять своим собственным делам: общалась с подружками, обедала с друзьями, проводила вечера в своем бридж-клубе. С некоторых пор он стал подозревать, что уже не представляет для нее сексуального интереса.

Хуже было то, что он понял: это ощущение у них взаимное. Лу Бенедикт никогда не считал себя страстным человеком, способным всецело отдаваться любви. С него хватало того содержания жизни, которое было: дети, их учеба, их каникулы, свои отпуска, а также бизнес.

Впрочем, в последнее время он стал замечать за собой, что в нем происходят серьезные изменения, глобальная переоценка ценностей и перестановка акцентов. Ему стало очень недоставать чего-то.

В какой-то момент он понял, что это «что-то» обосновалось за стеклянной дверью отдела материалов, приняв облик Лиз Деймерон, которая сидела за своим рабочим столом, всегда погруженная в дело. То она кому-то настойчиво прозванивала, то писала отчеты и составляла прогнозы, изредка поднимая от бумаг взгляд, чтобы улыбнуться коллегам. Она занималась делом и делала это удивительно непринужденно и красиво.

Лу, – это ж надо! – еще пытался сопротивляться влечению, охватившему его, надеялся сбросить его с себя, как ненужный груз. Все свободное время он думал о Лиз. Заметив это за собой, он не на шутку встревожился и стал работать больше, подолгу – до позднего вечера – оставался в своем кабинете. Впрочем, позже он признался самому себе в том, что бессовестно лицемерит, пытается обмануть свое внутреннее «я». Он как-то спросил себя: «А зачем ты сидишь тут до ночи? Уж не на то ли у тебя расчет, что Лиз тоже задержится? Ты ведь знаешь, как она отдается работе. Ты ждешь того, чтобы столкнуться с ней в безлюдном коридоре, поболтать, может, даже пригласить на коктейль, а?»

Проклиная себя за свою беспомощность и фантазии, он стал относиться к себе намного строже. Он попытался осознать и прочувствовать серьезную перемену, которая произошла в нем, мужчине среднего возраста. Он сделал все, чтобы отыскать первопричину возбуждения, волнений и соблазнов, которые вдруг навалились на него, не давая свободно вздохнуть. Он хотел осмыслить все спокойно, трезво и тем самым не дать ввергнуть себя в слепую страсть, которая грозила сломать сложившийся ритм жизни.

Впрочем, все эти попытки самоанализа ни к чему не привели. Лу не относился к категории интроспективных людей. Последние двадцать лет он жил не рассуждениями, а действиями, тяжелым трудом. И привык к этому. Он не был мыслителем, не умел созерцать жизнь отстраненно. Он привык претворять в жизнь свои скромные мечты трудом и обеспечением финансовой надежности. Он не умел по-настоящему анализировать мотивы своих поступков, силы, движущие им.

Таким образом он не смог подготовиться к встрече с Лиз Деймерон на жизненном перепутье, не смог защититься от ее влияния.

Наконец, он пригласил ее на обед.

Благо, у него был хороший повод. Вице-президент фирмы Берн Иннис внезапно слег в постель с гепатитом. Его место временно занял глава отдела материалов Ларри Уитлоу, а отдел остался без начальника.

Лиз уже знала работу отдела не хуже самого Ларри. Лу окончательно убедили в этом ее многочисленные докладные записки и предложения, которые она выдвигала. Несмотря на ее молодость и отсутствие опыта руководителя, Лиз как никто другой подходила для занятия, временно, конечно, должности начальника отдела. Это было всем очевидно. Лу доверял ей больше, чем остальным, хотя и отдавал себе отчет в том, что отчасти на оценке ее работы сказалось его личное отношение к ней.

Он пригласил ее в хорошо знакомый ему ресторанчик, чтобы там без помех сообщить свое решение. Заведение располагалось в двух шагах от фирмы, на бульваре Стоктон. Пока он возился со своим мартини, обдумывая, с чего начать разговор, она уже выпила целый стакан шерри. Наконец он заговорил.

Выслушав его предложение, она одарила его искренней, но деловой улыбкой.

«О, Господи! Даже в радости она не забывает о бизнесе!» – воскликнул про себя Лу.

– Чудесные новости! – сказала она. – Я так рада, что вы оказали мне такое доверие. Поверьте, поручая мне эту работу, вы можете смело на меня положиться. Я надеюсь, что способна и на большее. Мне нравится ощущение ответственности, а кроме того новая должность даст мне возможность ближе вникнуть в жизнь и проблемы компании.

– Все это, разумеется, лишь временно, – тут же поспешил сообщить Лу. – Мы рассчитываем на то, что Верн не задержится в больнице и скоро вернется к исполнению своих обязанностей. Но мы оценим твою работу высоко, Лиз, и сделаем необходимые пометки на будущее. В этом можешь не сомневаться.

– Благодарю вас за то, что вы предоставляете мне такой шанс, господин Бенедикт, – проговорила она.

– Лу!

Это слово вырвалось у него машинально, прежде, чем он смог осознать, что говорит.

Она взглянула на него и застенчиво улыбнулась.

– Лу, – тихо повторила она.

Подали обед, за которым у них произошла небольшая, но откровенная беседа. Лу чувствовал, что рассказывает о себе, как о главе компании и человеке, гораздо больше, чем намеревался, но остановиться не мог. В ее робкой улыбке и зеленых глазах, в которых отражалось участие и интерес, было что-то такое, что вызывало на разговор, не давало остановиться. Незаметно для самого себя он заказал еще мартини, что продлило их пребывание в ресторанчике.

Впрочем, ради общения с нею он готов был пожертвовать многим. Пусть она думает о нем, как о говорливом и чудаковатом боссе. Неважно.

Он вглядывался в ее глаза, думая увидеть в них насмешливые искорки, но их там не было. Наоборот, она поощряла его излияния вежливыми и тактичными вопросами. Во время всего разговора она, хоть и улыбалась, оставалась строгой и серьезной. Лу был благодарен ей за это. Ее строгость удержала его от полной откровенности. Их «тет-а-тет» прошел в рамках приличий.

Потом они вернулись на работу. Прощаясь в коридоре, она коротко пожала ему руку. Со времени их знакомства это уже был второй раз, когда он к ней прикасался. Но это рукопожатие показалось ему намного более интимным, чем первое.

Он смотрел ей вслед. Она пошла в отдел материалов, а через пятнадцать минут связалась с ним по телефону и сообщила о том, что уже переехала в кабинет Ларри.

В последнее время Лу все чаще и чаще упоминал имя Лиз в разговорах с Барбарой за ужином. К его удивлению, жена, похоже, совершенно не разделяла его радости по поводу трудолюбия этой девушки и «свежей струи», которую он влил в руководство своей компанией. Барбара видела ее на пикнике, который был устроен Лу в День Труда для своих подчиненных. Тогда она обратила на нее внимание, но с тех пор не сказала о ней ни слова.

Открыто Барбара не выражала своей неприязни к Лиз, однако, Лу не мог ошибиться в чувствах своей жены. Этот молчаливый конфликт угнетал его, и он попытался плюнуть на него, решив, что у Барбары все-таки что-то есть на уме, раз она не улыбается при упоминании имени Лиз и не выражает явного одобрения выбора Лу.

Отныне он стал чаще видеться с Лиз, чаще читать ее докладные записки, вести с ней телефонные переговоры.

Он, однако, совершенно не замечал того, что за домашним столом все чаще и чаще стал упоминать в присутствии жены имя своей новой толковой подчиненной. Это было очень нетактично, но Барбара только хмурилась, ничего не говоря мужу, а он упоминал Лиз как-то машинально, совершенно не замечая этого. Его удивляло только одно: в последнее время Барбара день ото дня становилась все более мрачной и все менее приветливой.

Все домашние разговоры вертелись теперь практически вокруг одной темы: Лиз предложила то-то, она сделала так-то, она договорилась с тем-то и о том-то…

Барбара казалась равнодушной ко всему этому, однако, ее равнодушие становилось все более каменным. Лу не понимал в чем дело. У него было две версии. Первая: жена невзлюбила его сотрудницу чисто инстинктивно, по какой-то своей внутренней, психологической причине. Своего рода невроз. Такое бывает. Вторая версия: она полагала, что ее муж излишне и без достаточных оснований восторгается Лиз. Но с другой стороны: откуда ей знать? Ведь она никогда не видела девушку в работе, а Лу видел и мог судить.

Неприязнь Барбары к Лиз развивалась в одностороннем порядке, так как девушка ко всем относилась ровно и с симпатией. К тому же она ничего не знала о Барбаре, никогда ее не видела. В разговорах с нею Лу никогда не упоминал о своей жене и вообще о своих домашних делах, не считая кратких, полушутливых сетований на проблемы с детьми, упоминаний об их успехах в школе и намеков на свою головную боль из-за их трудного взросления.

Какого же было его удивление, когда Лиз вдруг ни с того ни с сего пригласила его с Барбарой к себе домой на обед!

Он не мог отказаться. Все-таки с некоторых пор Лиз стала руководящим сотрудником его компании. Его отказ выглядел бы проявлением неуважения к ней.

Вечер прошел слегка натянуто.

Лиз встретила гостей теплой, застенчивой улыбкой, усадила их на диван и на минуту отлучилась в кухню. Она появилась оттуда с подносом, на котором был бокал с мартини, как раз в той пропорции, в какой Лу больше всего любил, – четыре к одному. Барбаре, которая не употребляла спиртного, Лиз предложила имбирный лимонад. Расставив на кофейном столике привлекательные закуски, она заняла их на некоторое время легким разговором, а чуть позже накрыла стол и предложила им отведать скромный, но чудесно приготовленный обед.

Лиз проявила просто чудеса гостеприимства и весь вечер вела себя очень мило. Поэтому Лу был неприятно поражен, когда увидел, что его жена осталась такой же холодной. На протяжении всего вечера Барбара не проронила ни единого слова, сидела на своем стуле, как каменное изваяние, а когда пришло время уходить, лишь сухо поблагодарила Лиз за угощение.

Когда они ехали на машине домой, Лу глянул искоса на Барбару и бросил:

– Неужели так трудно было быть более приветливой?

Лицо жены оставалось таким же каменным, как и все последние несколько часов. Глаза были печальны и задумчивы.

Через минуту он опять отвлекся от дороги и сказал:

Бедняжка. Она так хотела нам понравиться, черт тебя возьми! Она выглядела такой растерянной, когда мы уходили. Тебе ни капельки не стыдно?

– Ладно, хватит, – устало проговорила Барбара, не желая ссориться. – Просто я сегодня неважно себя чувствую. Наверно, ты прав и она действительно хорошая девушка.

Но ее взгляд говорил о другом.

В продолжение следующих четырех недель Лиз просто блестяще справлялась с руководством отдела материалов. Она уверенно вела этот корабль вперед, умудрившись при этом сохранить ровные, дружеские отношения со всеми своими коллегами, которые теперь стали ее подчиненными. Ее доклады и выступления на совещаниях у Лу были более насыщенными конкретикой и более точными, чем доклады Ларри. Все сведения Лиз сводила в таблицы, вычисляла в процентах и сравнивала с результатами прошлого года, позапрошлого и даже пятилетней давности! Чувствовалось, что она отлично понимает роль и функции отдела материалов в работе всей компании. Ее интеллектуальный уровень и деловая хватка были даже выше, чем у самого Лу.

– Она просто находка, – говорил ему Ларри в беседах с глазу на глаз. – Я рад, что болезнь Верна выдвинула ее на эту должность.

Ларри говорил все это бодрым голосом, но чувствовалось, что на душе у него не совсем спокойно. Ведь эта девушка, которая состоит в штате сотрудников «Бенедикт Продактс» без году неделя, уже успела превзойти его на том посту, на который он должен был вернуться после выздоровления Верна.

Лу понимал своего старого друга, поэтому говорил:

– Я успокоюсь только тогда, когда ты вновь возьмешь бразды управления материалами в свои руки, Ларри. Но все же мне очень приятно ее трудолюбие.

Болезнь Верна, которая, казалось бы, должна была негативно отразиться на общем ходе дел в компании, наоборот, похоже, послужила к ее выгоде, как это и не было парадоксально. Лу не уставал поздравлять себя с удачной кадровой политикой и с тем, что у него в компании есть толковые люди, которые не дадут снизить показатели в трудные времена.

Он был наедине с собой достаточно честным, чтобы поблагодарить свою счастливую звезду за главную находку Лиз Деймерон. Она была само рвение, сама удачливость, сама эффективность. Он понимал, что если бы Провидение не подсказало ему назначить ее на эту временную руководящую должность, у него было бы к этому времени гораздо больше проблем и поводов для волнений.

Однако по мере того как их совместная работа продвигалась вперед, он стал осознавать, что восхищается ее деловыми качествами ничуть не больше, чем ее красотой и молодостью.

Все это слилось в его понимании в один цельный образ: очаровательная и одаренная девушка с неукротимой энергией и уверенностью в себе.

Он уже не мог закрывать глаза на то, что ночи, которые он проводил в супружеской постели рядом с Барбарой, на самом деле уже полностью принадлежали Лиз. Она овладела всеми его мыслями. И хотя мрачные взгляды Барбары служили ему предупредительными маячками и заставляли меньше говорить о Лиз за столом, «забывать» о ней в рассказах об очередном дне, проведенном в компании, мысли о ней, потаенные переживания неудержимо росли в нем, увеличивались в какой-то совершенно немыслимой прогрессии.

Он вспомнил Барбару сидящей за небольшим обеденным столом в квартире Лиз. Они сидели близко друг к другу и являли собой олицетворение Юности и Старости. Лиз сверкала свежестью и красотой, а Барбара выглядела болезненно, лицо ее было желтоватого оттенка, несмотря на макияж. Она выглядела старомодно, хотя на ней было дорогое платье.

Это воспоминание жгло Лу, потому что это было нечто большее, чем просто воспоминание. Ему казалось, что это поворотный пункт, своего рода знак на дороге его жизни. Знак между вчера и завтра. Между прошедшим, которое было хорошо знакомо и давно уже приелось, и будущим, которое казалось запретным и от того еще более привлекательным.

Он ступил на дорогу, с которой он не мог свернуть. Само течение жизни подталкивало его вперед. Направление уже было выбрано, оставалось только сделать первый шаг.

Постепенно, день за днем, по мере того, как мечты о Лиз вытеснили в нем все остальное, ему стало приходить в голову пугающее осознание того, что первый шаг им уже сделан, что он поскользнулся, упал и теперь его несет вперед и не за что зацепиться…

Известия, доходившие до Лу, о состоянии здоровья Верна Инниса, были все более печальными. Проведенное обследование его организма отмело всякую возможность инфекционного гепатита. Однако старый друг Лу день ото дня все слабел и слабел. Когда Лу навестил его в больнице, он поразился: Верн выглядел совершенно изможденным и неспособным к дальнейшему сопротивлению недугу.

Однажды поздно вечером, находясь в своем кабинете, Лу позвонил Лиз Деймерон домой.

– Хотел узнать, можно ли заскочить к тебе на пару минут, – как мог небрежнее проговорил он. – У меня тут есть одно дело, о котором я хотел бы с тобой переговорить.

На том конце провода возникла недолгая пауза. В ту же секунду его прошиб холодный пот. Он испытал совсем мальчишеский страх перед тем, что ему откажут.

– Конечно, – ровным голосом сказала она. – Приезжай. Когда он появился в дверях, то увидел, что на ней тот самый черный наряд, который он любил больше всего. В мягком, интимном свете настольной лампы она была похожа на сказочное видение. Она принесла ему мартини, усадила на диван, села рядом и, дружелюбно глядя на него, стала ждать.

– Я волнуюсь за Верна, – проговорил он. – У меня такое чувство, что в ближайшее время он не сможет вновь присоединиться к нам и нашей работе. Врачи ничем меня не обнадежили. Похоже, он всерьез занемог.

– Мне так жаль, – печально проговорила она. – Я надеялась, что ты едешь сюда с хорошими новостями…

Лу сделал большой глоток из своего бокала.

– А это обстоятельство ставит меня в довольно затруднительное положение, – продолжил он. – Если Верну придется уйти на пенсию, то его место, разумеется, займет Ларри. С этим все в порядке. Но тогда я остаюсь без постоянного руководителя отдела материалов. Конечно, я мог бы пролистать списки всех наших сотрудников в поисках толкового человека, – я уверен, что у нас в компании таких немало, – но не думаю, что мне захочется утруждать себя этой работой.

Наступила пауза.

Лу глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.

– Так вот, я и хотел спросить тебя, Лиз, – продолжил он затем, – как бы ты посмотрела на то, чтобы занять место Ларри в отделе уже не временно, а постоянно?

Она удивленно приподняла брови.

– Я уверена, что до такой крайности дело не дойдет, – сказала она. – Верн сумеет справиться со своей болезнью, разве не так?

– Пойми, – настойчиво проговорил Лу. – Нам надо быть готовыми к любому повороту событий. Так что? Как ты думаешь: справишься?

Она задумалась.

Было немного странно видеть морщины раздумий на этом красивом лице, которое предназначено было, казалось, исключительно для улыбок и счастья.

И снова Лу заметил какой-то мимолетный отблеск меланхолии, печали, даже скорби в глубине ее глаз. Это полностью снимало подозрение в поверхностности ее красоты, и делало ее еще более привлекательной и притягательной для Лу.

Наконец, морщины на лбу разгладились, лицо ее просветлело.

– Я счастлива, что ты оказываешь мне такое высокое доверие, – сказала она. – Если это будет необходимо, то я, конечно, сделаю все от меня зависящее, чтобы справиться с возложенной на меня большой ответственностью. Не волнуйся, я не подведу тебя.

– Вот и хорошо, – со вздохом облегчения проговорил Лу. – Это снимает большой груз с моей души. Знаешь, Лиз, мы все придерживаемся одного мнения относительно тебя: то что ты делаешь – просто удивительно! Теперь, зная, что могу положиться на тебя, я буду гораздо спокойнее.

Она улыбнулась.

Он помедлил, прежде чем встать и уйти.

– И еще… – проговорил он, не глядя на нее. – Прошу тебя не обижаться на мое любопытство, которое может показаться бестактным. Надеюсь, что не сильно вторгнусь в твою личную жизнь своим вопросом… У меня такое впечатление, Лиз, что ты человек, созданный для карьеры. Но если у тебя есть какие-то планы… Замужество там, дети или что-нибудь в этом роде… Это может помешать тебе принять на себя дополнительную ответственность. Пойми, работа в должности руководителя отдела будет отнимать у тебя много времени. Тебе придется полностью отдаваться делам. Я не хочу, чтобы из-за этого у тебя рушилось что-то личное… Словом, нельзя с равной эффективностью работать по двум направлениям.

– Насчет этого не волнуйся, – рассмеялась она. – У меня нет планов, которые не были бы связаны с «Бенедикт Продактс».

Последние ее слова эхом прокатились по комнате, и она погрузилась в тишину. Лу посмотрел на картины с пейзажами, висевшие на стенах. Скромность квартиры, казалось, только подчеркивала очарование этой девушки.

Заверения Лиз успокоили его нервы. Он чувствовал, что ему надо уходить, но страшно не хотелось прерывать установившийся миг доверия и интимности.

– Хорошо, – вздохнул наконец он. – Пожалуй, я уже пойду.

Она поднялась и вместе с ним вышла в прихожую. Подойдя к шкафу, она достала из него плащ Лу.

– Спасибо, что согласилась принять меня по такому пустяковому поводу, – сказал он.

– Что ты, – улыбнулась она, распахнув его плащ и подходя к нему. – Заезжай в любое время.

Она изящно взялась за воротник плаща и подала его так, чтобы он мог вдеть руки в рукава, стоя к ней спиной. Он почти физически чувствовал, как отдаются в его сердце прикосновения ее нежных пальцев к ткани его плаща. Он чувствовал ее аромат, ощущал тепло ее рук сквозь тонкую материю своего дождевика.

Надев его, он повернулся к ней лицом и почувствовал слабость в коленях. Он подумал, что увидел тень ласковой улыбки на ее устах, которая тут же исчезла. Затем она вдруг стала очень серьезной.

– Лиз…

Это слово как-то само сорвалось с его языка. В ту секунду, когда она прикоснулась своими руками к нему, надевая плащ, что-то необъяснимое и сильное овладело всем его существом. Он тщетно попытался приглушить в себе это новое, пугающее чувство. Ничего из этого не вышло. Беспокойство о здоровье Верна, о компании, личные невзгоды и неурядицы последних двух-трех месяцев, усталость, выпитый мартини – все это разом навалилось на него и лишило внутренней защиты. Ему казалось, что девушка приглашает его склонить голову на свое хрупкое, нежное плечо и забыть все свои проблемы…

– Мне… – повторял он жалким голосом. – Прости.

– Ну что ты, не извиняйся, – мило проговорила она и положила свой пальчик поперек его губ. – В любое время. Правда, в любое время. Мне всегда приятно видеть тебя у себя.

Улыбка, мягкая и успокаивающая, вернулась на ее лицо. Его потянуло к ней с силой, превосходящей все возможности и способности человека сдерживать себя.

Она с интересом наблюдала за его терзаниями. Она была неподвижна, но ему казалось, что она простирает к нему руки и идет навстречу.

Внезапно его рука протянулась вперед – он никак не ожидал от себя такого – и коснулась рукава ее черного мягкого свитера. Почувствовав тепло ее тела под ворсистой тканью, он отдернул руку, словно ожегся.

Она действительно притягивала его к себе, как магнит. С непреодолимой зовущей силой.

Он уже хотел развернуться и уйти, но ноги не слушались его. Вместо этого в последнюю секунду он вновь коснулся ее плеча своей рукой. В эти мгновения Лу чувствовал себя ее рабом. Интимная тишина окружала их. На него по-доброму, ласково смотрели ее зеленые глаза. Все его тело рвалось к ней с дикой силой, которой ничто не могло противостоять. Он посмотрел на себя, как бы со стороны и ужаснулся: ему показалось, что он оторвался ногами от пола и по воздуху медленно движется навстречу ей, как пылинка. Его губы приблизились к ее губам сначала на дюйм, потом еще на три дюйма… Это было самое медленное и самое мучительное испытание в его жизни.

Затем – судьба сжалилась над ним – ожидание окончилось. Она была в его объятиях, его губы бродили по ее губам, его пальцы ласкали ее шею.

Он почувствовал прикосновение к своему телу ее крепких грудей и бедер. Ее поцелуй был самой робостью. Теплые, мягкие губы едва коснулись его. Впрочем, это длилось недолго. Возможно, дикое напряжение всего его тела послало ей какой-то сигнал, преодолело последний барьер, сдержанность или что-то в этом роде, но он почувствовал, как рот ее раскрылся и между его губ проник юркий кошачий язычок, который встретился с его языком и стал ласкать его с потрясающей, просто волшебной утонченностью.

Он обнял ее крепче и впервые почувствовал хрупкость ее нежного тела под своими пальцами. Господи, как она хрупка! И как естественна в его объятиях…

Вкус ее поцелуя присоединился к прочим ощущениям, захлестнувшим его. Он никогда в жизни не испытывал ничего более прекрасного и удивительного, чем этот поцелуй. Но не успел он насладиться им вдоволь, как внутри него родилась жажда уже иного рода. Ее трепетавшее под его руками тело, казалось, призывало его, что так соответствовало его собственным желаниям. Она была на удивление податлива, и это сводило его с ума. Ему показалось, что его затопило неистовое женское желание, которое внешне выражалось лишь в том, что она не вырывалась из его рук.

Это была настоящая женщина. Волшебница и красавица, готовая вкусить любовь.

Его собственное желание выразилось в том, что член стал страшно давить на ткань брюк, стремясь к соприкосновению с ее влагалищем. Он напрягся и весь пульсировал, вырываясь на свободу. Лу приходилось не прижиматься к ней, чтобы не поставить себя в неловкое положение. Впрочем, о какой неловкости тут можно было говорить?!..

«Она хочет меня! – ликовал его внутренний голос. – О, Боже, она хочет меня!»

В темноте прихожей они слились в один бесформенный силуэт. Он не мог сдвинуться с места и не мог отпустить ее, изнывая от захлестнувшей его страсти, он тщетно пытался взять себя в руки, найти выход из положения.

Потом тело вновь стало жить само по себе, независимо от приказов и распоряжений его мозга. Руки соскользнули с ее нежных плеч и опустились на два полных полушария, которыми Лу уже так долго тайно восторгался. Раскрытые ладони охватили груди Лиз и стали ласкать их. Напрягшийся член, готов был взорваться от прилившей к нему крови. Непроизвольный стон застыл у Лу в груди.

Она остановила это безумие.

– Нет, – прошептала Лиз еле слышно, отклоняя голову и уперев руки ему в грудь. – Лу, нет.

Она редко называла его по имени, но когда называла, то это было для него такой музыкой, что он готов был тут же плюхнуться на колени и умереть за нее. Поэтому это короткое слово в сочетании с произнесением его имени в ее волшебных устах выглядело самым категоричным приказом, который только мог получить Лу. Он был очарован ее робостью, хотя понимал, что в данном случае она уместнее любой другой реакции. Он отпустил ее.

– Боже, прошу прощения, Лиз! – вспыхнув, пробормотал он. – Не знаю, что на меня вдруг нашло. Прошу тебя, не подумай, ради Бога…

Но она вновь улыбнулась успокаивающей улыбкой, которая заставила его замолчать.

– Не извиняйся, – спокойно проговорила она, открыто глядя на него.

Затем с нежностью, которая подрезала последний канат, который еще удерживал его на земле, она обвила руками его шею и быстро поцеловала в губы. Пока она это делала, он вновь почувствовал пьянящее прикосновение к своему телу ее груди, бедер, даже ложбинки, располагавшейся под пупком. Он ощутил, как ее пальцы ласкают его шею. Он едва не потерял сознание от счастья.

– Только веди себя, как воспитанный мальчик, – проговорила она с улыбкой и еще раз чмокнула его.

Он отошел на шаг назад, очарованный ее красотой, понимая всю Неловкость положения, в котором оказался, и пытаясь взять себя в руки. Он хотел что-то сказать, но слова не шли на язык.

– Тебе надо идти, – мягко произнесла она. – Твоя жена уже, наверно, с ума сходит.

– Лиз, я… Мне… Прости, если… – забормотал он неуверенным и жалким голосом.

Она покачала головой, давая еще раз понять, что ей нечего прощать ему, и толкнула плечом дверь.

Он вышел. Дверь стала закрываться. В проеме оставалось ее красивое лицо, освещенное блеском зеленых глаз, которые делали ее похожей на фею из детских сказок Лу. Он расслышал, но почти не осознал смысл последних ее слов, так как находился почти в парализованном состоянии.

– Все нормально, – сказала она на прощанье. – Приезжай в любое время. В любое время.

XII

Все последнее время Лаура жила словно в удивительном сне.

Это был странный сон. С одной стороны он был наполнен интеллектуальным напряжением, постоянным стремлением к новым знаниям, а с другой – он был полностью проникнут жгучим чувственным опытом, таким сильным и всепоглощающим, о котором Лаура еще недавно и не догадывалась.

Она вела двойную жизнь.

С. одной стороны, она прилежно посещала занятия, делала подробные записи лекций, проводила кучу времени в учебной библиотеке. Она шла в своем познании на пару шагов впереди профессоров, которые больше всего на свете любили ставить на опросах и экзаменах маленькие, но гадкие ловушки, чтобы поставить студенту, настроившемуся на оценку «А», оценку «В», а оценку «В» переправить другому на «С» и так далее. Этим преподаватели преследовали одну главную цель: сделать все, чтобы первокурсники не расслаблялись после поступления в высшую школу, чтобы им жизнь не казалась медом.

Лаура дотошно изучала характеры и психологию своих преподавателей, искала в них слабости, которые можно было бы при случае использовать. Она вытягивала для себя «А» различными способами. Иногда для этого приходилось цитировать публикацию профессора в каком-нибудь журнале, в другом случае – дополнительно проштудировав ту или иную брошюру, высказать, как бы ненароком, свои симпатии к тому критическому направлению, к которому принадлежал преподаватель.

Все эти вещи Лаура совершала с поразительным хладнокровием и железной решительностью.

Однако, в то время, как одна половина ее натуры была занята исключительно достижением четко поставленной цели – заполучить в качестве среднего балла за первый семестр в колледже твердую «А», другая половина жила совершенно иной жизнью, которую не волновали такие частности и малозначительные вещи, как учеба. Эта вторая половина была полностью сосредоточена на принципиально ином.

Когда у нее звонил телефон и в трубке раздавался густой голос Ната, звучало его спокойное приглашение, вторая половина Лауры вырывалась наружу. С девушкой буквально на глазах совершалось удивительное и непостижимое изменение, и она превращалась в существо, которому на роду написано жить исключительно для наслаждения и удовольствий, которые каждый раз обещались ей с противоположного конца провода.

Лаура вскакивала из-за своего письменного стола. Уроки она заканчивала делать рано и вся сосредотачивалась на ожидании заветного звонка, который раздавался у нее в комнате несколько раз в неделю. Так вот, она вскакивала из-за своего стола, выбегала на продуваемую всеми ветрами улицу и мчалась по направлению к дому Ната, где вбегала в лифт и поднималась по бесконечной шахте до той лестничной площадки, на которой, открыв двери в свою квартиру, ее ждал он.

Закрыв дверь, в этот раз, как и всегда, он повернулся к Лауре, обнял ее и, прижимая к себе, поцеловал в щеку. После этого со странной официальностью он усадил ее в гостиной на диван и стал расспрашивать о том, как прошел день, что было па занятиях, как она справилась с уроками и зачетами. Ее ответы были короткими и односложными, как у ребенка, потому что ее интерес к учебе уже был полностью поглощен неистовым желанием принадлежать ему.

Наконец он рассмеялся, видя ее нетерпение, и снова обнял ее. Теперь их поцелуи были настоящими и настолько интимными, что она буквально физически чувствовала, как он вливает в нее свое мужское желание, одновременно все крепче и крепче прижимая ее к себе своими длинными и сильными руками.

В эти первые мгновения страсть делала их безумными. Не проходило и трех минут, как они уже были в спальне, раздетые. Их губы, языки и руки находили друг у друга настолько чувствительные места, что реальный мир переставал существовать, и оставалось только одно – дикая, ненасытная жажда любви.

В эти минуты свершался первый их акт. Он был короток, сумбурен и скомкан, но зато позволял им утолить первую волну желания.

Только после первого бурного излияния чувств они могли перевести дух, чуть успокоиться, лечь обнявшись на скомканных простынях широкой кровати и предаться уже медленному, но более глубокому познанию друг друга. Ласками, шепотом, объятиями…

Лаура расслаблялась на время в крепких руках своего возлюбленного. Наступали сумерки и она почти не могла различить его лица. В это время года темнело рано. Но она чувствовала его тело, которое было твердыней, крепостью, охранявшей ее от шума и суетности внешнего мира. Она наслаждалась тем, что могла расслабиться в этой интимной темноте и поддаться очарованию его великолепного тела и духа. Темнота казалась ей целительным бальзамом, потому что она не хотела ничего видеть, его достаточно было ощущать.

Медленные прикосновения рук, губ, языков зажигали в их телах новый огонь. Вскоре Лаура была снова готова к любви. На этот раз их акт продолжался гораздо дольше. Он был более размеренным и последовательным. Страсть разливалась не по поверхности, а уходила внутрь, что помогало испытывать самые утонченные и сильные ощущения. Он искал на ее теле новые чувствительные места, которые пробуждались к жизни вместе с прикосновением к ним его губ и языка. И вот уже ее тело вновь изнывало от желания, мысли перемешивались, лицо горело.

Когда он больше не мог сдерживаться, он покрывал ее тело своим телом и входил в нее с такой силой, от которой у нее захватывало дух. Она чувствовала, что прогибается всем телом, напрягает все мышцы, лишь бы только он вошел, проник в нее глубже. Когда наступал кульминационный момент и его страсть изливалась в нее ураганом, она почти теряла сознание. В эти минуты приходило счастье. Она знала, что отдается ему вся без остатка, что принадлежит ему полностью. Это радовало ее, наполняло гордостью за себя.

А потом она еще долго прислушивалась к пульсациям своей матки, орошенной семенем. Ей казалось, что эта живительная мужская влага рождает ее заново, разрушая ее прошлое, старое «я», уже не нужное ни ей, ни ему, и наполняя ее новым содержанием, новыми мыслями, новым голодом, жаждой новой страсти и нового экстаза… Того экстаза, который не снился ей в самых греховных снах.

Они слушали звуки вечернего города, который жил своей жизнью за окном спальни. Вот раздалась сирена полицейской машины, случайный автомобильный гудок, громыхание грузовика по асфальту, смех влюбленной парочки, проходящей под их окнами. Лаура чувствовала, что город дышит и шумит внутри нее, вдыхает в нее новые силы, и вот уже ее нервы вновь трепещут от ласковых прикосновений рук любовника.

Странно, но невеселые – навеянные прошедшим дождем – мысли посещали ее и здесь. Впрочем, с них полностью слетел печальный налет сосущей под ложечкой меланхолии. Они стали казаться лирическими и грустно-задушевными. От них на сердце становилось радостно. Ибо она воспринимала их уже новой натурой, своим новым естеством, которого не было еще час назад. Как хорошо! Эти мысли радовались вместе с ней той скрытой перемене, которая произошла в ней, несмотря на скучное однообразие внешней жизни, на серую повседневность. Возможно, эта перемена опасна, но она загадочна, и потому прекрасна.

Она повернула голову и взглянула на силуэт Натаниеля Клира, который лежал в постели рядом с ней. Она еще раз вспомнила о том, что он остается во многом загадкой для нее. Что-то не хотело раскрываться ей даже в минуты их страстного сближения. Что-то постоянно как бы отходило в сторону, а потом вновь соединялось с ним, когда она уже не могла узнать, что это такое. Он редко рассказывал о своей жизни, о семье же вообще ни разу не упоминал. О том, что у Ната в Орегоне живет брат, Лаура случайно узнала от одного студента-выпускника на факультете искусств. Нат никогда не говорил с ней и об искусстве. Он всегда повторял в таких случаях расхожую фразу: «Не хочу тащить дела через порог дома. Работа – это работа, а дом – это дом».

В то же время она ничего не могла утаить от него. Он умел молча смотреть на нее, и ее в такие секунды охватывало чувство, что он видит ее насквозь. Когда они разговаривали, ей можно было молчать, он словно читал ее мысли. А свое, личное, отодвигал еще дальше в тень, отговариваясь с легким юмором тем, что ей это будет неинтересно.

Порой в его глазах возникал странный, незнакомый блеск. Она догадывалась, что это отражение тех забот, о которых он никогда не распространялся в ее присутствии. Лаура подозревала, что тем самым он пытается оградить и защитить ее от сложностей жизни. Чтобы не волновать лишний раз, не омрачать ее счастье прозой реальной действительности. Она считала, что он поступает неправильно. Лаура любила Ната и хотела делить с ним не только удовольствия, но и боль.

Тем не менее она не приставала к нему с расспросами, а великодушно признавала за ним право иметь свою личную жизнь. И делала она это не только потому, что восторгалась им без меры, но и потому, что считала это позицией настоящей взрослой женщины – не вмешиваться в потаенные думы своего возлюбленного, не ограничивать его внутреннюю свободу. Тем более, что эта разграничительная черта между ними, на которую она соглашалась хладнокровно и «по-взрослому», только добавляла таинственности и романтичности их отношениям.

Порой, когда было безопасно, Лаура оставалась у него на ночь. Утром они вновь занимались любовью. Их ласки за считанные мгновения выводили обоих из состояния сонливости и пробуждали страстные желания.

После он любил усаживать ее на кровати голой – ее тело освещалось мягким утренним светом из окна – и рассказывать ей о том, как бы он ее рисовал, если бы все еще продолжал практиковаться в этом. Он говорил о картинах Мане и о его знаменитой модели Викторине, он напоминал о Пикассо и его Доре. Потом объяснял восторженной Лауре каким образом ее собственная телесная красота вдохновляла бы на написание великих полотен.

Они часто любовались картиной юной девушки, которая висела тут же, в спальне. Он вставал за спиной у Лауры, клал свои руки ей на бедра и прижимался к ней своим членом. Его размеренные, томные ласки приводили ее в трепет, и она, разглядывала картину, держала полузакрыв глаза от наслаждения.

Ей все время казалось, что изображенная на полотне девушка день ото дня все больше и больше становится похожей на нее. А, может, это она сама все больше и больше напоминает портрет, изменяясь под влиянием встреч с Натом?.. Лаура не знала, что тут более верно. Ей казалось, что она живет во сне, в таком, какие были у Дориана Грея, где цветовая гамма картины сообщается с самыми потаенными уголками ее души, самой ее сущности.

– Каждый раз она мне кажется разной, – проговорила Лаура глядя на холст.

– Все больше напоминает тебе себя? – с улыбкой спросил он, как всегда прочитав ее мысли.

Она кивнула.

– Возможно, ты изменила ее, – ответил он задумчиво. – Да я точно знаю, что так и произошло. Мне она кажется также совсем не такой, какой была раньше. Это благодаря тебе. Нам еще очень мало известно о возможности соприкосновения и взаимовлияния одушевленного и неодушевленного миров, но я думаю, что это как раз один из подобных случаев. На свете нет ничего неизменного, постоянного. Все меняется. Надо только суметь оказать нужное влияние в нужном направлении.

Лаура прислушивалась к его словам, которые, как и все в его устах, казались ей волшебными, и блаженно улыбалась.

В последнее время, посещая его занятия и прислушиваясь к его речи, она испытывала совсем другие чувства, чем раньше. Она была уверена в том, что понимает его лучше, чем кто бы то ни было другой. Ей казалось, что она лучше всех знает этого человека. Ей казалось, что только она способна правильно записать его мысли, которые он облекал в словесную оболочку и доводил до сведения присутствующих своим бархатным голосом. Она считала, что может обнять умом весь его курс полностью, как она обнимала своими руками все его тело. Под его влиянием, как она чувствовала, ее интеллектуальный уровень поднимается на такие высоты, о которых она и мечтать не смела в тот день, когда впервые переступила порог этого лекционного зала.

В то же время ее одолевали и другие сказочные мысли и переживания. Она устремляла свой пристальный взгляд через ряды парт, поверх голов своих однокурсников, на сцену, где взад-вперед расхаживал на своих сильных, пружинящих ногах Натаниель Клир, она любовалась энергичными жестами его рук, затаив дыхание, наблюдала за тем, как дышит его грудь под свитером… и не могла втайне не преисполниться душевного трепета и гордости за то, что только она одна знала точно в этом зале, как именно выглядит это тело без всякой одежды. И эти сильные руки, которыми он столь оживленно жестикулировал на сцене, уже давно помнили наизусть все самые сокровенные места ее собственного тела. Как и его губы, с которых сейчас слетали слова, казавшиеся Лауре неземной музыкой и заставлявшие весь зал замереть в благоговении на все время занятия.

Ее отделяло от сцены, на которой он стоял, семьдесят футов пространства, ряды стульев, студенты-однокурсники. Господи, какой смешной и иллюзорной казалась ей эта преграда! Даже сидя на последней парте, в противоположном конце зала, она все равно считала, что находится в его объятиях, соблазняется его мягким голосом и плывет в волнах наслаждения только от сознания своей принадлежности ему… Влияние, которое он оказывал на нее, было настолько сильным и всеохватывающим, что она порой спрашивала себя: а не заметна ли окружающим перемена, произошедшая с ней в результате общения с Натом?

Однажды, она почти убедилась в том, что эта перемена не просто заметна, а прямо-таки кричит о себе. И окружающие уже давно обсуждают ее.

Она сидела, как и обычно, в самом дальнем конце от сцены лекционного зала. Лаура любила уходить на самый последний ряд, подчеркивая тем самым, что ее ничто не может разделить с любимым и что физическое расстояние между ними – всего лишь жалкая химера. Снисходительно оглядывая ряды студентов, она вдруг обратила внимание на небольшую группу почитательниц обаяния профессора Клира с хорошенькой Сандрой Рихтер во главе.

Девушки несколько раз украдкой оборачивались на Лауру, и та, заметив это, совершенно справедливо решила, что разговор между болтушками вертится именно вокруг ее персоны.

Поначалу эта мысль была ей очень неприятна. Лаура была смущена и чувствовала себя в чем-то виноватой. Как будто упрекала себя за то, что выдала себя чем-то, где-то допустила промашку. Но потом она успокоилась и даже почувствовала что-то вроде гордости за себя, ибо знала, с какой неуемной жаждой каждая из этих девчонок мечтает о близости с Клиром. Однако, об этом они могут только фантазировать, в то время как для нее эта близость является достигнутой целью, реальной действительностью, содержанием жизни.

Эти их шепотки, распространявшиеся по лекционному залу, создавали нежелательную рекламу ее отношениям с человеком, чья удаленная фигура энергично передвигалась по сцене. Впрочем, в глубине души у Лауры было страстное желание кричать о своем счастье с крыши каждого дома. Так что она только снисходительно улыбалась, очередной раз встречаясь взглядом с взглядами своих горе-соперниц.

В последнее время Лаура утратила скромность, которая в другое время решительно удержала бы ее от столь явного выражения своих чувств. Безумная любовь сделала ее бесстыдной.

«Какое мне дело до того, что они обо мне думают? Какое мне дело до того, что они там что-то знают или что-то подозревают?»

Жизнь ее напоминала теперь американские горки, а на них, как известно, нет остановок, во время которых можно было бы дать себе труд осмыслить реакцию окружающих на свои поступки.

В канун Дня Всех Святых она удивила Ната тем, что появилась в его дверях в маске ведьмы. Повинуясь какому-то необъяснимому импульсу, она купила ее уже по дороге к нему.

– Боже мой, девочка! – произнес он в притворном ужасе, отступая на шаг назад. – Кто ты? Скажи, ради всего святого!

Она стала угрожающе приближаться к нему.

– Я ведьма! – страшным, приглушенным маской голосом проговорила Лаура. – И я заколдую тебя, если ты не дашь мне то, что я хочу!

– Ты, правда, заколдуешь меня? – пролепетал Нат дрожащим голосом. – Значит, я стану полностью безвольным существом и ты сможешь управлять мной по своему усмотрению? Я буду весь в твоей власти?

– Да, – улыбнулась она под маской и сделала еще один шаг ему навстречу. – Ты будешь мой навечно!

Он оглядел ее с ног до головы. Она была такой маленькой, что вполне сошла бы за ребенка. Впрочем, под ее одеждой проглядывали отнюдь не детские формы. Она даже не подозревала о том, что действительно способна была околдовать его!..

– Надеюсь, ты не будешь против, если я порадую тебя чем-нибудь? – улыбнулся он.

Она живо кивнула.

– В таком случае посмотрим, что у меня сегодня есть вкусненького, – проговорил он весело.

Она отрицательно покачала головой.

– О! – он удивленно приподнял брови. – Значит, ты хочешь, чтобы я тебя порадовал чем-нибудь другим?

Не выдержав, она бросилась ему на шею. Он медленно снял с нее маску и увидел под ней ее розовые губы в форме сердечка, нежные, словно кожура персика, щеки, на которых был румянец от свежего вечернего ветерка на улице, и вьющиеся темные волосы.

Он крепко обнял ее, и, наклонившись к ней, припал своими губами к ее губам, ощущая их пьянящий вкус. Он почувствовал, как она сразу же прижалась к нему всем своим прекрасным телом. Мир изменился для нее. Она ступила ногой в мир фантазий, в рай, который неведом взрослым и непонятен детям, врата которого открылись перед ней с его поцелуем.

Они закрыли дверь квартиры и Лаура потянула своего возлюбленного в спальню, скинув по дороги свою шерстяную куртку и оставив ее лежать на полу в прихожей. Когда они подошли к кровати, она тут же взялась рукой за ремень на его брюках. Даже в бесстыдстве она была утонченной. Ее озорная улыбка вызвала во всем его теле дрожь. Он ощутил прилив праздничного настроения, ибо сам любовный напор такой скромной с виду, застенчивой девочки был чем-то вроде чуда, которое свершается только в канун праздника Всех Святых.

Он нежно поцеловал ее еще раз и ловко раздел. У нее было тело достойное кисти Ботичелли или Караваджо. Юбка и блузка, в которые она была одета, упали к ее ногам. Туда же полетели бюстгальтер и трусики. У него захватило дух. Он прижал ее к себе, и она потянула его на кровать.

Они занимались любовью весь вечер под аккомпанемент веселых голосов детей, которые играли на улице. Этот шум не нарушал покоя и интимной атмосферы спальни.

Лаура припомнила подобные праздничные дни, которые она в свое время проводила в Чикаго. Она вспомнила полузабытое радостное чувство, которое испытывала ребенком, окунаясь в темнеющий взрослый мир ночи. Обычные при свете дня предметы казались ей тогда загадочными, тайными, усыпанными блестками магии праздника Всех Святых.

Она вспомнила тот год, когда отец смастерил ей костюм клоуна. Это был изумительный по красоте костюм из шелковых тканей. Он с трудом мог позволить себе такое дорогое удовольствие для дочери, но предвкушал ту радость, которую испытает от ее изумления. Ее отец не был счастливым человеком. Бедняга, он к тому времени уже полностью замкнулся в себе и не вышел из дома, чтобы сопровождать ее на прогулке. Она и сейчас хорошо помнила ту гордость и привязанность, которая была в его глазах, когда уже на улице она обернулась на их окна, чтобы помахать ему рукой один раз… потом еще и еще… И попросила маму сделать то же.

То ощущение волшебства, которое всегда сопровождало канун Дня Всех Святых в ее детстве, присутствовало и сейчас. Они занимались любовью с Натом снова и снова и все не могли утолить свою страсть. Ей казалось, что их способность неограниченно дарить друг другу наслаждение было каким-то волшебством, как и сам праздник. Ритм движений их тел был музыкой, которая казалась бесконечной. Их переживания были столь возвышены, столь остры, столь бурны, что она думала, остановить их может только беспамятство или даже смерть…

Если эта новая жизнь, которую теперь вела Лаура, несмотря на все свое «приличное» прошлое, действительно походила на американские горки, то этот дикий путь шел отнюдь не по кругу. Он был направлен вперед, несмотря на все свои повороты и опасности. Он не начинался и заканчивался в одном месте. Он устремлялся вперед, в сияющее будущее. На ее американских горках не было возврата назад, не было возможности перевести дух. И после каждого нового поворота, на дне каждого нового спуска рождалась новая Лаура, ничем не похожая на прежнюю, удаленная от нее на бесчисленное число световых лет. Она чувствовала, что ныряет головой вперед в неизведанное. Лаура не оглядывалась назад, ибо у нее не было на это времени. Наконец-то она зажила настоящей жизнью, наконец-то ощутила свое предназначение, познала в себе женщину. И теперь ничто не могло лишить ее обретенных чувств, что бы ни случилось.

XIII

Девятого ноября наконец был поставлен окончательный диагноз заболеванию Верна Инниса. У него был рак поджелудочной железы, который к тому же уже распространился на печень.

Одним словом, Верн был обречен.

В компании «Бенедикт Продактс» наметилась «золотая» вакансия, на самом высоком административном уровне – должность вице-президента фирмы.

Верн был в компании столько же времени, сколько и ее хозяин Лу Бенедикт. Он знал ее, как свои пять пальцев. От человека, которому предстояло занять этот высокий пост теперь, требовалось по крайней мере то же самое.

Конечно, Лу мог пригласить на эту должность кого-то со стороны, так делалось в принципе. Но дело в том, что среди окружавших его подчиненных уже наметилась явная кандидатура на замену Верна – Ларри Уитлоу. Второй ближайший друг Лу и его партнер по гольфу, Ларри работал на Лу уже больше десяти лет, и ему давно прочили повышение. Всем было ясно, что пост вице-президента фирмы по развитию производства займет Ларри Уитлоу, а в его нынешний кабинет – кабинет руководителя отдела материалов – пересядет кто-то еще.

Другого развития событий никто не ожидал, так как для этого не имелось никаких оснований.

То же, что произошло на самом деле, повергло всех в состояние безмерного удивления и даже шока.

Лу Бенедикт вот уже много дней безуспешно боролся с настоящей душевной бурей.

С того самого дня, когда он впервые поцеловал Лиз Деймерон, эта девушка ни на секунду не выходила у него из головы. Он грезил о ней ночами. В кабинете ее образ преследовал его настолько неотвязно, что он не мог сконцентрироваться на делах. Он терялся и запинался на совещаниях, где она присутствовала в качестве исполняющего обязанности руководителя отдела материалов. Посещая ее отдел, он спотыкался, завидев ее, и покрывался багровым румянцем, как мальчишка.

Она этого всего, казалось, просто не замечала. Она вела себя с ним так же ровно, как и раньше. Приветствовала его в коридорах все той же мягкой улыбкой, разговаривала с ним дружелюбно, но подчеркнуто вежливо. Для нее была характерна деловая сухость, когда она показывала ему отчеты по работе, проведенной отделом, или составляла докладные записки, в которые заносила все положительные изменения, происшедшие с материалами с того времени, как она пересела в кабинет начальника, и предложения по реформированию отдела, как впрочем, и других подразделений компании.

Лиз не изменилась. А Лу раздирали эмоции, которые ему никак не удавалось взять под контроль. Один из сильнейших мужских инстинктов, который до этого дремал в нем, вдруг ожил и проявился в тот памятный вечер в квартире Лиз. Теперь его уже невозможно было загнать обратно внутрь. Все существо Лу вывернулось наизнанку и стремилось к тому, что он считал недостижимым. Мучительнее этих ощущений ничего нельзя было представить.

Перемена, произошедшая в нем, была чем-то большим, чем просто физическая перемена. Она коснулась самых потаенных уголков его души, пробудив к жизни уже, казалось бы, напрочь забытые ощущения – восторженных переживаний, импульсивной радости, сокрушительных приступов меланхолии, отчаянного желания… Впрочем, даже самые бурные юношеские чувства и переживания не могли идти ни в какое сравнение с этим накатившим на него словно цунами безумием.

Впрочем, он считал себя высокоморальным человеком, человеком высоких правил, и это осознание не позволяло ему сдаться овладевшему им сумасшествию без боя. Он прикладывал всю свою волю к борьбе с влечением.

Битва была не из легких. Потому что он знал наверняка, что с наступлением нового рабочего дня он будет встречаться с околдовавшей его Лиз снова и снова, в кабинете, в коридорах или на обеде. Это чуть притупляло его мучительное желание, но, с другой стороны, внутренний пожар разгорался еще сильнее. Часть Лу отчаянно желала того, чтобы Лиз уволилась с работы, исчезла, просто прекратила свое существование. Но другая его часть тянула в противоположную сторону, украдкой подглядывала за девушкой, потаенно ждала случая заговорить с ней снова, возможно, пригласить ее на обед. Или даже осмелиться вернуться в ее квартиру, добиться каким-нибудь образом повторного уединения!

Сражение между его сомнениями, колебаниями и страстным желанием достигало своей кульминации. Оставалось недолго ждать того момента, когда более слабая сторона опустит руки и рухнет, сраженная.

Лиз решила эту проблему за него.

Спустя неделю после того, как до компании дошли плохие известия о состоянии здоровья Верна, она появилась в кабинете Лу.

Когда она показалась в дверном проеме, он автоматически поднялся со своего кресла. На ней была обтягивающая бедра и ноги юбка и свободная блузка. В таком наряде он ее еще никогда не видел. Внешне она была все такая же деловая, как и обычно, но сексуальность ее то и дело проглядывала сквозь эту маску.

– Чем обязан, Лиз? – хрипло, не справившись с голосом, спросил Лу.

Она улыбнулась.

– Я все думаю в последнее время о жене Верна, – проговорила она озабоченно, присаживаясь на стул, предложенный Лу, – мне пришло в голову, что вместо того, чтобы продолжать посылать ей цветочки и открытки, нам следует подумать о том, чтобы начать собирать деньги среди сотрудников компании и тем самым готовиться к… к неизбежному заранее. Урсула такая милая женщина. Медицинские счета скоро вконец доконают ее и она будет испытывать серьезные финансовые затруднения. По-моему, умнее будет задуматься над этим сейчас, чем потом в спешке выворачивать карманы… потом, когда Верна… не будет. Как ты считаешь?

Лу, поджав губы, кивнул.

– Ты абсолютно права, – сказал он. – Я сам должен был до этого додуматься. Я же знаю, что наш фонд здоровья не потянет лечение Верна, а пенсионный фонд… тут ни при чем, судя по всему. Просто я не догадался соединить эти разрозненные части и… Словом, ты совершенно права, когда говоришь, что у Урсулы будут большие финансовые затруднения. И, похоже, у них нет близких родственников, которые могли бы оказать в этом смысле серьезную поддержку.

Он взглянул на Лиз.

– Так, что ты предлагаешь конкретно?

– Ну… У меня есть кое-какие задумки, – сказала она, скрестив ноги. – Я хотела бы узнать, какого ты о них мнения, поскольку для меня это… совсем новое, незнакомое дело. К тому же все это, как я полагаю, нужно держать в секрете, ведь Верн пока жив. – Она сделала паузу. – Почему бы тебе не заехать ко мне домой в один из ближайших вечеров, когда тебе будет удобнее? Я с удовольствием выложу тебе все, что у меня на уме.

Он посмотрел на ее красивое лицо, избегая глаз, которые, определенно, искали его взгляда.

– Мне это по душе, – наконец, проговорил он, чувствуя дрожь в теле. – Как насчет завтра?

– Завтра? Чудесно. – У нее была мягкая, приглашающая улыбка. – В восемь?

Лу надеялся на то, что его вздох капитуляции Лиз не расслышала.

– В восемь…

Когда он приехал к ней домой, она его ждала в дверях.

На этот раз на ней были свободные белые брюки и подходящая по тону блузка из шелковой ткани. На ногах у нее ничего не было. Волосы пышными волнами рассыпались по плечам. От нее исходил умопомрачительный аромат, смешанный с естественным женским запахом, от которого у Лу закружилась голова. Она показала ему на диван, а он все смотрел на нее, не мигая и не чувствуя в себе сил оторвать от нее глаз.

Не дожидаясь, пока он ее попросит, она принесла ему мартини, затем налила себе стакан содовой и опустилась возле него на диван.

На кофейном столике лежал раскрытый блокнот, в котором она набросала примерный план действий для помощи жене Верна. Необходимо созвать руководителей всех отделов фирмы и переговорить с ними о сборе денег. Те в свою очередь должны будут договориться об этом в приватных беседах со своими подчиненными. Таким образом, без лишнего шума им удастся собрать для Урсулы Иннис приличную сумму. Необходимо также провести дополнительные контакты с друзьями компании, которым будет предоставлена возможность внести посильный вклад в это доброе дело.

Собранные деньги будут положены на особый счет в банке компании и заморожены там до того неизбежного дня, когда Верна Инниса не станет.

Не успела Лиз во всех деталях изложить свой план, как Лу уже готов был подписаться под каждым ее словом. Его не нужно было долго убеждать. Особенно если речь шла о Лиз. Ее тщательность в составлении плана и предусмотрительность были просто замечательны, как впрочем и тот такт, с которым она говорила о неминуемой тяжелой утрате, которую должна будет понести бедная Урсула.

– На меня это произвело огромное впечатление, Лиз, – сказал Лу, отхлебывая из своего бокала. – Единственное… мне стыдно, что я слепо ждал того момента, когда ты скажешь мне о том, о чем я сам давно уже должен был подумать.

– Не вини себя ни в чем, – мягко заверила его Лиз. – У тебя и так голова загружена разными делами. Ты не можешь просто охватить все сразу. Кто-то должен тебе помогать.

Наступила пауза.

– Как все это ужасно, – проговорила она, сцепив руки замком вокруг сведенных коленей. – Верн – один из лучших людей, которых я знала в своей жизни.

– Да… Да, ты права… – нехотя продолжал эту тему Лу. Он был безнадежно отравлен той атмосферой, которую она создала вокруг него. Еще когда он только входил в двери ее квартиры, у него уже захватило дух от взгляда на Лиз. А теперь ее поведение, внешне такое серьезное и печальное, наполненное убаюкивающей теплотой, мягкостью и естественное во всех мелочах, разрушало последние бастионы его внутреннего сопротивления ей и ее влиянию.

Неужели она так слепа и совершенно не замечает того, что он ведет с собой поистине смертельную схватку?!

Они поговорили еще некоторое время. Общая тема была только одна: смерть Верна и вдовство Урсулы. Они обсасывали эту тему со всех сторон, неминуемо приближаясь к тому моменту, когда их беседа станет уже просто нарочитой и потому неприличной. Внутренний настрой Лу уже находил свое внешнее выражение под ширинкой. Ему было дико стыдно, что он думает только о сексе, в то время как эта святая девушка скорбит о проблеме Урсулы Иннис. А ведь Верн еще друг ему! Как он так может?!

Надо же! В какое идиотское положение он попал. В таких обстоятельствах он наплевал на все и отдался своему неуемному возбуждению!

Наконец, когда он понял, что еще минута и он окончательно потеряет контроль над собой, Лу поднялся с дивана и направился к выходу.

– Ладно, – сказал он сдавленно. – Я очень ценю то, что ты догадалась подумать об этом заранее, Лиз. Конечно, это должен был быть я, как друг и… Но мне очень приятно, что у меня есть такие помощники.

– Не благодари меня, – улыбнулась она. – Правда, не за что.

На этот раз она подала ему плащ, не распахивая его. Он вспомнил о своем прошлом посещении ее дома, когда она, провожая его, надела на него плащ как жена… Сердце у него упало.

Он приоткрыл дверь ее квартиры на несколько дюймов и, держа руку на ручке, обернулся к ней.

– Без Верна мне будет очень одиноко, – проговорил он.

– Он хороший друг.

Она стояла совсем близко к нему, видно, уже готовая проводить его взглядом по коридору лестничной площадки к пролету. В ее глазах после его слов что-то определенно изменилось. Напряженный до предела Лу заметил это. Он готов был поклясться, что в ее глазах что-то изменилось, потому что сейчас он был в положении утопающего, а эта перемена во взгляде была его соломинкой… Ему показалось, что ее тело, покачивающееся на носках ступней, зовет его назад в комнату, просит его оставить дверь в покое. Ее светлая одежда изумительно контрастировала с полутемной прихожей. Она казалась ему ангелом, спустившимся с небес, чтобы забрать его душу и отнести ее в рай.

– Одиночество, – тихо проговорила она чуть неровным голосом. – Я знаю, что это означает…

В ее вроде бы самых обычных словах содержалось что-то такое, что парализовало движение крови в жилах Лу! Это был явный намек!.. Черт возьми!

Дверь закрылась на дюйм, потом еще на два…

– Жизнь может выкидывать с человеком разные поганые штуки, – дрогнувшим голосом проговорил Лу. – На месте Верна мог быть любой из нас.

Как неуместно, Господи! Кто его за язык дергал! Только бы это не помешало…

И снова Лу, как и три недели назад, на этом самом месте, овладело безумие страсти. Только на этот раз не было никакой возможности противостоять этому безумию. Он решительно не знал, где взять силы, чтобы выйти из этой квартиры.

– Лиз, – начал он дрожащим голосом. – Я… Понимаешь, я очень… Не знаю…

Она прикоснулась пальчиком к его губам, и он замолк. Затем, к его несказанному облегчению, дверь, руку с которой он уже давно убрал, от сквозняка на лестничной площадке стала закрываться и, наконец, щелкнул замок.

Итак, сама судьба замуровала его с ней в этой волшебной квартире.

– Ш-ш! – произнесла она тихо. – Не надо слов.

Ее руки опустились на воротник его куртки, и она стала медленно отступать обратно в квартиру, мягко увлекая его за собой. Он шел, словно лунатик, ничего не чувствуя, не соображая и видя перед собой только ее полные изумительной формы губы, изогнувшиеся в нежной улыбке.

Он попытался склониться к ней и поцеловать ее, но она не дала ему сделать это, отклонившись головой назад и продолжая отходить в глубь квартиры. Он побагровел от дикого смущения и напряжения, а она только еще шире улыбнулась. Он безвольно шел за ней и ждал, пока ему позволят прикоснуться к ней. Видя ее улыбку, он также попытался улыбнуться, но у него вышла лишь жалкая гримаса. Он изнывал от желания.

Наконец, когда они ступили на самый центр ковра в комнате, она остановилась. Он тут же притянул ее к себе и жадно поцеловал в полураскрытые губы. Нежный, пытливый язычок, вкус которого он помнил все эти три недели, вновь погрузился в его рот. Ее ласки были умопомрачительны, они разожгли в брюках Лу настоящий пожар. Ее руки покоились у него на плечах. Она подалась всем телом вперед и прижалась бедрами к его пышущему жаром, вздувшемуся бугру под ширинкой.

Они целовались, чуть покачиваясь, в полутемной комнате.

То, что случилось затем, было величайшей кульминацией экстаза и раем, о которых он и мечтать не смел всю свою жизнь. Она вела себя очень мягко и даже застенчиво. Движения ее были робки и как бы несмелы. Она позволяла ему целовать ее снова и снова, касаться ее тела во все новых местах. Она позволяла ему быть активным, хотя ясно было, что каждое его движение предопределено и санкционировано исключительно его неотразимой искусительницей.

Лишь благодаря ее намеку на разрешение он смог опустить свои руки вдоль ее спины, обхватить ладонями ее маленькие ягодицы и прижать ее бедра плотнее к своему разгоряченному, набухшему члену. Лишь благодаря ее тихому вздоху он посмел взяться за пуговицы ее блузки. Лишь благодаря ее томному взгляду полузакрытых глаз он смог понять, что ему разрешается расстегнуть ее. В следующее мгновение ее полные, великолепной формы груди показались из разреза блузки, словно запретные плоды. Лишь благодаря ее изогнутой спине, он понял, что ему позволено покрыть их поцелуями, вкусить сладость твердых небольших сосков. Это привело его в небывалый экстаз.

Она контролировала каждое его движение, каждое его прикосновение к своему телу. Она делала это изобретательно и непринужденно. То вздохом, то подрагиванием ресниц, то ответным поцелуем, то тихим стоном удовольствия. Это были санкции на снятие с нее очередного предмета одежды. Вслед за брюками и блузкой, на пол полетел бюстгальтер. Она оставалась лишь в трусиках, а он был все еще полностью одет. Его рубашка и галстук пребывали в беспорядке, член горел между ног.

Он чувствовал себя ее рабом. Держа ее руками за ягодицы, целуя ее живот, пупок и бедра, он зачарованно смотрел на чуть вздувшийся бугорок, закрытый от него тонкой тканью трусиков.

Последние остатки мужества покинули его. У него не хватало решимости снять трусики, даже дотронуться до них. Он был уверен, что она, как и в прошлый раз, скажет коротко: «Нет!» Он знал, что она остановит его в самый последний момент. Нет, это уже слишком! Он предчувствовал то смущение… Да что там смущение! Шок, который ему доведется испытать после ее отказа. Он знал, что не переживет этого. С ним случится удар, он был в этом уверен…

Но вдруг он почувствовал, как легкая дрожь пробежала по ее бедрам и животу, к которому он припадал губами. Затем – к его великому облегчению – он услышал тихий стон, вырвавшийся из ее губ. Бугорок, закрытый от него тонкой тканью, которая потемнела от влаги, заметно взбух. Заметно, ибо он не спускал с него отчаянного взгляда. Это все могло говорить только об одном – о глубочайшем женском желании.

Не помня себя, он резко рванул трусики вниз и зарылся лицом в светло-коричневую поросль между ее ногами, коснувшись ртом самой ее сердцевины…

Всякие остатки разума и рассудка были сметены без следа нахлынувшей волной всепожирающей страсти.

Лу позднее не мог в точности восстановить всю последовательность событий. Он не помнил точно, как она помогла ему раздеться, как он нес ее в спальню и положил на кровать рядом с собой. Зато он помнил, как отклонился и замер, взглянув на нее, растянувшуюся на белоснежной простыне. Это была воистину богиня! Каждый изгиб ее божественного тела ласкал его взгляд. Он не мог отвести зачарованного взгляда от икр ее ног, от нежных ляжек, женских бедер, ложбинки под пупком, роскошных грудей, соски которых смотрели в разные стороны.

И тем не менее во всей своей наготе она ухитрилась полностью сохранить собственное достоинство вкупе с какой-то девичьей невинностью. Она и дальше контролировала все сама, благосклонно разрешая Лу совершать дальнейшие маневры. Он думал, что все делает он сам. На самом же деле ничто не могло быть более далекого от истины, чем эта его уверенность.

Наконец, она широко развела свои великолепные ноги, как бы приглашая его закончить с любовными прелюдиями и перейти к кульминационной части акта. Он входил в нее с наслаждением. Его не нужно было уговаривать или просить дважды. Подсознательно он чувствовал, что это что-то вроде ловушки, но, позабыв обо всем, он всем сердцем, всем своим существом рвался туда. Войдя в нее, он погрузился в несказанный, волшебный мир неги и наслаждения. В его жизни еще не было события, которое бы равнялось этому по накалу страстей, по напряжению, наконец, по уровню испытанного счастья. Ему казалось, что в мире нет ничего прекраснее томного лона Лиз, в которое она дозволила ему погрузить его горящий мужской орган. Она пригласила его в самую дальнюю свою, глубину, в святое место.

Он слишком поздно вспомнил о Верне и о его ужасном положении. Ему было стыдно отвлекать эту удивительную девушку от ее высоких планов, касающихся бедняжки Урсулы, и погружать ее в мир плотского наслаждения. Он чувствовал свою страшную вину за то, что благородный вечер, прошедший под знаком заботы о ближних, закончился для нее так прозаично. Впрочем, что касалось его самого, то о прозе не могло быть и речи. Он был на самом верху блаженства.

Его стыд и ощущение вины лишь усугубляли страсть. Он забывал обо всем, когда она сжимала его своими ногами, когда покрывала его лицо поцелуями, ласкала пальцами спину и шею.

Казалось, безумству не будет конца. Лу стал ненасытным зверем.

Взгромоздившись на ее нежное тело, он толкался вперед изо всех сил, не помня ни о чем, ничего не соображая, ни в чем не отдавая себе отчет. Ее тихие стоны и ласки рук только подбадривали его. Он безумствовал до тех пор, пока не наступил миг последнего спазма и пока он не излил в ее глубину, содрогнувшись всем телом, струю своей жидкости. Это был взрыв! Землетрясение! Ничего подобного ему никогда не приходилось испытывать в жизни! Какие ощущения!.. Он отдавал ей самое сокровенное, то, что уже не мог вернуть обратно.

Истощившись, он замер, лежа на ней и прислушиваясь к тяжелым вздохам своего измождения. А она тем временем продолжала поглаживать руками его спину и плечи. Он несколько минут был неподвижен, купаясь в ее прикосновениях, ее запахе, в ощущении ее нежной кожи и в той девичьей улыбке, которая до сих пор играла на ее губах.

Затем к нему вернулось осознание происходящего. В голове зашевелились первые мысли, будто очнувшись от спячки. Часть его существа утверждала, что ему теперь наплевать на всех без исключения женщин, раз он выжил в этом безумном акте любви. Именно этого он ждал всю жизнь. Теперь ему нечего ждать, он насытился навеки. Больше, чем насытился.

Другая его часть, которая была умнее, рассуждала о том, что жить дальше будет невыносимо тяжко, да попросту невозможно, если он будет знать, что этот экстаз уже никогда не повторится. Это все равно, что отнять ребенка от материнской груди после первого же приема пищи.

Он пойдет на все, на любой риск, только чтобы снова оказаться в постели с Лиз Деймерон. Без этой надежды у него не будет будущего. Все просто.

Она поднялась с кровати. Ему показалось, будто это мраморная статуэтка тихо поплыла в темноте. Через пару минут она вернулась в спальню с мартини. Она знала, что ему нужен сейчас этот допинг, чтобы совсем не сойти с ума. Он с благодарностью принял бокал и сделал несколько хороших глотков.

После этого она снова забралась на постель и свернулась возле него калачиком, наблюдая за тем, как успокаивается его тело, по которому разливается тепло мартини. Его все еще мучило осознание вины и стыда, но ее нагота рядом с ним казалась настолько естественной и необходимой, что это неприятное чувство стало быстро улетучиваться. Что может быть плохого в этой неземной, ангельской красоте, которая совершенно добровольно пожелала излиться на него, одарить его счастьем?

Он не помнил, сколько времени они лежали неподвижно в объятиях друг друга. Она скользила короткими поцелуями по его груди, плечам, лицу. Ее ноги ласкали его ноги. Он помнил только то, что когда возбуждение стало возвращаться к нему и он почувствовал новый прилив желания, раздался ее мягкий шепот возле его уха:

– Тебе надо идти. Иначе твоя жена насторожится. Дрожащими руками он стал одеваться. Перед этим он зашел в ванную и приложил максимум усилий к тому, чтобы смыть с себя ее чудесный аромат. Затем она помогла ему надеть плащ. Лиз держала его теперь распахнутым, как и в самый первый раз. Она проводила его до двери, до той самой двери, откуда началось его безумие несколько часов назад.

На ней был только шелковый халат. На прощанье он крепко обнял ее. Их бедра опять соприкоснулись. Его руки страстно сомкнулись на ее тонкой талии. Он чувствовал, как сладко давят ее груди ему на плащ. Он запустил руку в ее вьющиеся волосы. Затем еще раз поцеловал ее. Им вновь овладело сильное желание обладать ею, но ее тело посылало предупредительные сигналы, которые говорили о том, что на сегодня хватит удовольствий, что ему не следует забывать о том, что он человек, облеченный большой ответственностью.

Он безуспешно пытался найти слова, которые наиболее полно выразили бы его чувства. Впрочем, любые фразы казались незначительным сотрясением воздуха, неуклюжими звуками, которые только испортили бы тот тонкий настрой, который овладел ими в тени прихожей.

Кроме того к тишине располагала ее теплая, мягкая улыбка.

Наконец, он сдавленно выговорил:

– Что мне сделать, чтобы мы снова увиделись и снова испытали… это… – Он замолчал, ругая себя за неуклюжесть.

Однако, она ответила. И ее ответ заставил его кровь застыть в жилах во второй раз за этот вечер.

– Ты можешь дать мне должность Верна Инниса, – с улыбкой проговорила она.

XIV

В воздухе пахло Рождеством.

Семестр закончился, и весь университет погрузился в то закатное состояние, когда занятия уже не проводятся, жизнь студгородка затихает и ныряет в торжественную тишь библиотек, где закипает нешумная, но напряженная подготовка к экзаменам.

Наступила особая, святая пора. По коридорам уже никто не носился, никто не распахивал двери, не кричал. В коридорах стояла ватная тишина мертвого города. Читальные залы были переполнены, забиты до отказа просвещающимися в торопливой спешке. В общежитиях царила атмосфера коллективного беспокойства и озабоченности. Многие студенты понимали, что экзамены их уже не спасут, так как их рейтинг за семестр безнадежно низок. Они грустно оглядывались по сторонам, ибо знали, что доживают свои последние деньки в «альма матер». Другие сетовали на то, что из-за своего низкого рейтинга – при весьма сомнительных надеждах на экзамены – в следующем семестре они не сохранят за собой стипендию.

Среди всех этих мятущихся душ, парализованных ужасом молодых людей, одна Лаура гуляла по заснеженным аллейкам студгородка с поющим сердцем.

Ей каким-то образом удалось добиться того, чтобы абсолютно оградить свой мозг от забот и тревог всякого рода. Она была выше всего этого и свободно парила в воздухе. Она больше не страдала от сознания того, что события обгоняют ее. Наоборот, внутри нее родились способности идти на несколько шагов впереди жизни. Как и всем прочим, ей предстояло пережить время испытаний, но в отличие от всех прочих Лаура была во всеоружии.

По поводу учебы у нее не было особых проблем, как на протяжении всего семестра, так и в пору подготовки к экзаменам. Во время промежуточной сессии ей удалось получить «А» по всем предметам. Она была готова к взятию следующего барьера – итоговых экзаменов за семестр. Голова ее была полна материалом, который без труда подчинялся ее внутренней воле: она могла вызвать его из своей памяти в любую минуту, организовать и сформулировать в виде ответов практически на любые Вопросы.

Впрочем, если ее память работала на всех профессоров, то интеллект был полностью посвящен Натаниелю Клиру. Его курс сам по себе выглядел произведением искусства. Лаура решила показать у него на экзамене все, на что была способна. Она заставила его пообещать ей, что он поставит ей высший балл «А» лишь в том случае, если она этого по-настоящему заслужит.

Он только смеялся поначалу и подшучивал над ней:

– Представляю! Это все равно что дать, например, Матиссу «А» за «Открытое окно», но поставить «В» за «Гвоздику»! Забавно! Ладно, если ты уж так настаиваешь на строгости, я – так и быть – влеплю тебе «В», если ты вообще не появишься на экзамене!

Лаура, затаив дыхание, представляла себе, как проведет с таким замечательным педагогом еще три с половиной года и… не могла поверить своему счастью. За один только первый семестр он сумел оказать гигантское влияние на ее интеллектуальный рост. В ее голове вертелись десятки идей и новых мыслей об искусстве и художниках. Эти идеи она кратко набрасывала в своем домашнем дневнике. Их было очень много, поэтому Лаура всегда торопилась, чтобы ничего не забыть. Она уже видела, как все эти разрозненные заметки соединяются между собой крепкими связями, становятся одним целым, приобретают стройность строгой теории – и вот уже готов ее полновесный вклад в дело развития искусства! Вклад истинного мыслителя и писателя!

И хотя Лауру никак нельзя было назвать амбициозным человеком, и она не терпела мыслей о «большом будущем», она чувствовала, что стоит на пороге многих открытий. Открытий, которые рождены глубоко внутри нее самой. Открытий, которые в один прекрасный день могут увидеть свет и принести прекрасные плоды. И даже старые, туманные переживания, которые она привыкла называть «дождливыми мыслями», стали приобретать в свете ее интеллектуального развития значение и смысл.

С какой стороны ни посмотреть, Лаура находилась на вершине мироздания. Могло случиться, что ее полет очень опасен и не подстрахован ничем, но ее это совершенно не волновало. Она считала, что уж лучше один раз в жизни подняться на истинные высоты, чем уныло смотреть снизу, как печально утекают годы в решето зловещего однообразия повседневности. Почему не рисковать каждую минуту всем, что имеешь? Почему не отдаться с головой каждому новому впечатлению, каждой новой мысли, каждому новому чувству?

И хотя стороннему наблюдателю Лаура как раз показалась бы рассудительной девушкой, на самом деле ее жизнь была сопряжена с риском и опасностями. И она не могла уже повернуть в сторону. Она уже и забыла, что можно жить как-то по-другому.

Рождественское настроение города действовало на нее, словно живительный эликсир. Она выбрала время, чтобы сходить купить подарки для дяди Карела, тети Марты, Айви и Уэйна. Она радовалась при этом, как ребенок, хотя и понимала, сколь малая частичка ее сердца отдана этим незнакомцам, которые уже, небось, сдали ее комнату в аренду очередному клиенту и которых она увидит только на Рождество.

Она прогулялась по Пятой авеню и словно зачарованная смотрела на укутанных по самые носы детишек, которые самоотверженно продирались сквозь мороз и задерживались с широко раскрытыми глазами перед красиво украшенными витринами. Мамы нетерпеливо дергали их за руки. Она подумала о Санта Клаусе, об этом волшебном эльфе-язычнике, который своей веселостью и различными милыми озорствами компенсирует религиозность и торжественность Рождества. Подумав об этом, она тут же ощутила внутри себя эхо последней забавы, когда она нарядилась ведьмой и удивила Ната в канун Дня Всех Святых. Эта шалость закончилась целым вечером любви, который она никогда не забудет.

Единственное, что беспокоило ее во время похода за покупками, это то, что она никак не могла выбрать подарок для Ната. Она лениво подумала о том, чтобы купить ему что-нибудь из одежды. Например, свитер, рубашку или даже хорошие брюки, чтоб они были под стать его красивым ногам. Впрочем, она ему пока не жена. Такой подарок выглядел бы излишне нахальным.

В конце концов у нее появилась другая идея, тоже в своем роде дерзкая. Не так давно она выполнила «черновой» автопортрет, где попыталась отобразить всю свою внутреннюю экзальтацию, которую Лаура стала чувствовать с тех пор, как вступила в интимные отношения с Натом. Она раскрасила набросок акварелью, и ей показалось, что теперь те чувства, которые она испытывала к нему, проступили еще отчетливее. Она решила, что это и будет ее рождественским подарком возлюбленному.

В конце концов, разве он не пристает к ней уже давно с просьбой показать какие-нибудь ее рисунки? Показывая ей свои картины, он всегда любил говорить, что тем самым она его «раздевает донага». Почему бы не позволить ему сделать то же самое с ней? Ведь это так приятно, когда тебя раздевает Нат!.. Акварель будет ее ответом на все его назойливые просьбы. Ответом, который не породит между ними никакой натянутости, которая случилась бы почти неизбежно, если бы она все-таки решила остановиться на рубашке или свитере.

Как только Лаура приняла окончательное решение о подарке для Ната, она сразу же ощутила прилив праздничного рождественского настроения и поняла, что никогда в жизни еще не была так счастлива. Весь сезон прошел под знаком чуда, которое было с ней каждый день.

Наконец началась неделя экзаменов.

На утро понедельника была назначена сдача современной живописи. Экзамен у Натаниеля Клира был в среду днем. История – в пятницу утром, а чертова биология – в следующий понедельник.

Она с большой неохотой вынуждена была отказать Нату, когда он предложил провести у него дома ночь с пятницы на субботу.

– Только после экзамена по биологии, – сказала она.

– Да ладно тебе, – не отставал он. – Небольшой отдых и переключение просто необходимы для такой «ботанички», как ты! Если ты откажешь себе в передышке, то слишком устанешь, чтобы показать все, на что ты способна.

– Только после биологии, милый, – печально улыбаясь, повторила Лаура и провела рукой по его густым темным волосам.

Он был явно разочарован, но она не сдалась и настояла на своем, хотя в душе была полностью на его стороне.

Всю эту неделю она работала, как проклятая, рассчитав время так, чтобы во время подготовки к экзаменам по искусству выделять по нескольку часов для биологии и истории, не считая тех дней, которые были полностью отведены для этих предметов. Все стены в ее комнате были увешаны рисунками позвоночных и растительных клеток, среди которых терялись репродукции ее любимого Матисса, которые она приобрела в течение семестра. К ее письменному столу примыкала широкая доска из пробкового дуба, вся покрытая историческими датами и биологической терминологией.

Чувствуя одурение от тяжелой работы, она временами переключалась с одного предмета на другой. Когда это происходило в первой половине дня, у нее все удавалось. Однако, после обеда ее начинало клонить ко сну, и тогда начинали происходить чудеса… Классический портрет девятнадцатого века каким-то непостижимым образом смешивался с Тройственным Союзом или Договором в Генте, а пропорции обнаженной натуры пересекались с анатомическим строением ранних млекопитающих.

К пятнице она уже была так измотана, что в три часа пополудни, не помня себя, заснула на своем стареньком, продавленном кресле, а очнулась лишь в восемь, когда вся квартира была погружена в темноту. Она выглянула в окно и увидела падающие узорчатые снежинки. Снег валил совершенно беззвучно и изящно, только шипел за спиной радиатор.

Долгое время Лаура неподвижно сидела, окруженная вечерними тенями. Не было никакого смысла остаток дня проводить за учебниками, все равно в голову ничего не полезет. Она ощущала какое-то летаргическое расслабление всех своих нервов, что не давало ей ни на чем сосредоточиться. Как Нат и предупреждал, она слишком заработалась в эту неделю. Ей необходим был радикальный отдых. Если нет, то завтра утром книги будут вываливаться у нее из рук.

Потом она вдруг почувствовала какое-то смутное беспокойство. Повинуясь необъяснимому импульсу, она накинула на себя куртку и вышла на улицу, вдыхая свежий вечерний воздух. Уличные огни затуманивались снегопадом и казались размытыми нимбами над головами святых. Воздух был свежим, но совсем не холодным.

Она пошла, куда глаза глядят, и вскоре приблизилась к ярко освещенному кафе. На витрине были выложены ароматные пончики и датские пирожные. Почувствовав голод, она зашла внутрь, выпила целую чашку горячего кофе с молоком и сахаром и съела большой пончик. Насытившись, она еще на некоторое время осталась в кафе, чтобы разобраться в своих чувствах. Еда и горячий напиток придали немного сил ее уставшему, разбитому от неподвижности телу, но нисколько не притупили душевную тревогу.

Сидя в душном помещении и бесцельно глядя в окно, она вдруг почувствовала себя полностью опустошенной и очень несчастной. Она припомнила приглашение Ната. Его настойчивость. Его улыбку. Чувственный блеск в глазах. Теперь она, конечно, ругала себя за отказ. Господи как же она жаждала провести этот вечер с ним! Она почти физически ощущала, как ей не хватает его крепких объятий. Ей было так же одиноко, как потерявшемуся ребенку, который забрел слишком далеко от дома.

Она вышла из кафе и бесцельно побрела по городу. Рождественские декорации на улицах теперь не радовали, а наоборот раздражали ее, ибо символизировали единство людей и их праздничное настроение, которого ей сейчас остро недоставало. Она то и дело замечала влюбленные парочки, гуляющие под руки. Им – кино и рестораны, а ей что? Она увидела, как владелец какого-то магазинчика закрывает его и выключает рождественские огни на витрине. Почему-то от этого ей стало спокойнее.

Думая о наступающем празднике, который пройдет для нее под знаком тяжкой подготовки к биологии, Лаура жалела о своем одиночестве. Ее дом с дядей Карелом и тетей Мартой был уже в прошлом. Да, если уж на то пошло, он и домом-то для нее никогда не был. Ее новая жизнь в качестве независимой студентки потеряла всю свою привлекательность на фоне душевной опустошенности, одиночества и недели экзаменационной сессии. Вместе с окончанием занятий в университете студгородок перестал быть сообществом друзей. Каждый теперь ставил перед собой задачу единоличного выживания в пору экзаменов.

Через несколько минут Лаура уже жалела о том, что вышла на улицу подышать свежим воздухом. Ночь пугала ее. Она сомкнулась вокруг нее и давила на Лауру, стремясь вытеснить ее из своих пределов. У нее было ощущение того, что этот город, погруженный в вечернюю темноту, олицетворяет собой хитрую ловушку, в которую она попалась. В эти минуты она на многое стала смотреть пессимистически. Перспектива трех с половиной лет обучения в высшей школе теперь уже не казалась радужной, ибо она поняла, что от диплома ее отделяет целая череда «ломовых» экзаменационных сессий и горы рефератов, написание каждого из которых представлялось ей сейчас невыносимой мукой.

Она искала выход из этой безнадежной ситуации. Выхода не было.

Вдруг она резко остановилась и стала оглядываться вокруг.

Через минуту она поняла, что каким-то необъяснимым образом, подавленная и угнетаемая мрачным настроением, незаметно для самой себя, бесцельно блуждая в окрестностях студгородка, она забрела на улицу Ната. Его дом был всего в полуквартале от того места, где она сейчас стояла. Она хорошо видела его высокий, похожий на обелиск силуэт и освещенные квадраты окон, словно маленькие теплые гавани в море ночного неба.

Лаура помедлила, осмысливая ситуацию. Только сейчас, оказавшись так близко от его дома, она осознала, насколько мучительно ей не хватает сегодня Ната. Ее настроение было мрачнее, чем можно было ожидать, и ухудшалось с каждой минутой. Никогда прежде она еще не чувствовала себя такой одинокой и покинутой всеми.

Она подумала о Дне Всех Святых. Как тогда было хорошо! Воспоминание вызвало улыбку у нее на лице и она почти неосознанно пошла вдоль по улице к его дому. Странный прилив смелости нахлынул на нее и потопил в себе природную робость. Она, конечно, очень удивит его, Ну и что с того? Почему бы ей и не удивить его? Он едва на колени не становился, когда уговаривал ее провести эту ночь с ним. Ее неожиданное появление удивит его, но и порадует. Уж не говоря о том, как это порадует ее саму!

Она дошла до крыльца и остановилась перед дверью, все еще колеблясь и не решаясь претворить в жизнь созревший план.

Кто-то вышел из дома на улицу. Прежде чем дверь успела захлопнуться, Лаура, ни о чем не думая, юркнула внутрь дома и тут же остановилась на фоне многочисленных рядов почтовых ящиков.

Она оглянулась через плечо назад. Человек, который только что вышел из дома, уже скрылся из виду. Очевидно, он куда-то торопился.

Ну, ладно, раз уж она уже зашла так далеко… Не было никакого смысла сворачивать с полпути. Она убедилась в том, что дверь закрылась на замок и направилась к лифту.

Озорной дух праздника Всех Святых вновь припомнился ей.

Она вошла в лифт и нажала на кнопку с цифрой «17». В кабине пахло женскими духами и табаком. Лифт стал бесшумно и мягко подниматься до знакомому отрезку шахты. Только чуть шелестели промасленные тросы на блоках. Шахты лифтов всегда напоминали Лауре человеческий пищевод.

Лифт остановился. Лаура медленно, даже с какой-то опаской, вышла из него. Перед ней открылась знакомая лестничная площадка, которая, однако, выглядела сегодня как-то иначе. Очевидно, потому, что Нат не ждет ее у открытой двери в свою квартиру, с гостеприимной улыбкой на лице.

Стены со старыми обоями, маленький столик эпохи Людовика Шестнадцатого, увядший пейзаж в рамке на противоположной от лифта стене. Все эти предметы, казалось, смотрели на гостью с молчаливым неодобрением, словно скучные соседи-старики, которые ворчат, когда кто-то нарушает их благостный одинокий покой.

Лаура нерешительно прошла вперед, прислушиваясь к звуку своих шагов по ковру. Она с удивлением услышала скрип половиц. Прежде она никогда не замечала, не обращала внимания на этот звук, потому что, позабыв обо всем на свете, бежала через всю площадку в объятия улыбающегося Ната. Ощущая внезапно проснувшуюся робость, но не отступая под влиянием своего одиночества и желания, которые приглушали все сомнения и колебания, Лаура подошла к двери его квартиры, положила на нее свою холодную ладонь и, еще чуть помедлив, тихо постучала.

Долгое время ответом ей была только тишина.

Преодолев нерешительность, она постучалась еще раз, уже громче. Затем она заглянула в хрустальный круглый глазок. Она знала, что все равно ничего не увидит внутри квартиры, но и Нат не поймет, кто рвется к нему в гости. Тем больше будет его удивление, а потом радость.

Затем она услышала приглушенный шум какого-то движения по ту сторону двери. Вдруг она осознала всю неловкость своего положения. На мгновение ей почудилось, что это место негативно отреагировало на стук в дверь гостя, которого здесь не ждали. Она не могла понять, откуда у нее появилось такое чувство. Нат говорил как-то о возможности контактной связи между одушевленным и неодушевленным мирами. Видимо, с ней произошло что-то в этом роде.

Только теперь она по-настоящему спросила себя: а так ли уж умно она поступила, придя сюда?

Но было уже слишком поздно. Ручка двери уже поворачивалась.

Она машинально отступила на шаг назад, дверь открылась и в проеме показался Нат в домашнем халате. У него был усталый и раздраженный вид. Увидев, кто перед ним стоит, он сначала очень удивился, а потом смутился.

– Что ты здесь делаешь? – глухо спросил он. – Я думал, что ты готовишься к экзамену.

Лаура обратила внимание на этот его тон… Он никогда прежде не говорил с ней в таком тоне и таким голосом. Что это с ним?

Затем она заметила, что он пытается загородить от нее зеркало, висевшее в прихожей. Она поглядела в него через его плечо. В зеркале отражался открытый дверной проем в спальню. Картины на стене слева от постели не было видно, но сама постель была, как на ладони. В ней была девушка.

Она сидела на кровати и прижимала простыню к своей обнаженной груди. По плечам струились длинные светлые волосы. Она откинула один непослушный локон с лица и как-то странно помахала рукой, словно приветствовала кого-то.

В следующую секунду Лаура поняла, что та девушка тоже смотрит в зеркало, которое висело на стене в спальне справа от кровати. Оттуда ее взгляд проецировался на зеркало, которое было в прихожей, за спиной Ната, и получалось, что она смотрит Лауре прямо в глаза…

В ту же минуту Лаура узнала ее. Это была Сандра Рихтер, хорошенькая студентка выпускного курса, которая постоянно ошивалась у Натаниеля Клира на лекциях.

Лаура смертельно побледнела и перевела растерянный взгляд на Ната.

– Я… – Она попыталась пролепетать что-то в качестве извинения за свое непрошеное вторжение.

Он смотрел ей прямо в лицо. Первоначальная тревога исчезла без следа. Лицо скривилось в горькой усмешке. Он понял, что она увидела Сандру.

– Я не хотела… – прошептала еле слышно Лаура.

Он нервно дернул плечами. В его взгляде были смешаны смущение и враждебность.

– Я тоже, – ответил он грустно. – Я тоже не хотел. Лаура отступила еще на шаг, с ужасом глядя на него. Потом она снова перевела взгляд на зеркало, но девушки в нем уже не было. Там была только пустая стена и развороченная постель.

Лаура медленно отступала к лифту, а Натаниель Клир медленно закрывал дверь. Он не спускал с нее взгляда, а обзор все сужался и сужался. Наконец дверь закрылась окончательно. Щелкнул замок. Но они оба еще долго стояли и смотрели друг на друга сквозь толстый слой дерева, словно сквозь простое стекло.

* * *

Спустя несколько дней, сразу после экзамена по биологии, который по иронии судьбы стал единственной причиной, удержавшей Лауру от сумасшествия в самые черные для нее праздничные дни, она нашла в своем почтовом ящике записку. Почерк был явно женский.

Она прочитала:

«Не горюй. Ты не одна такая. Думаю, тебе будет интересно узнать одну деталь. Он всегда использует картину, которая висит в спальне. Правда, приходится каждый раз менять цвет волос и глаз. Он говорит: „Похожа на тебя“. Я могу поспорить, что у него в чулане хранится целая куча таких заготовок. Обычно этот трюк хорошо срабатывает. Не правда ли? Ничего, рискни еще раз».

Подписи, разумеется, не было.

Три следующие недели были для Лауры очень тяжелыми. Она не пошла к тете Марте и дяде Карелу на Рождество. Отослала подарки по почте вместе с запиской о том, что она будет отмечать праздники в доме у подруги.

Рождество подходило к концу. Все праздничные дни Лаура провела в своей квартире или блуждая по парку Вашингтон Сквер и окрестным улицам.

Вскоре были подведены окончательные итоги экзаменационной сессии.

Рейтинг Лауры составил 4,0 балла. Она получила «А» по всем предметам. Экзамен по биологии, который она сдавала в самый тяжкий период своей жизни, прошел на удивление успешно.

Лаура взглянула на табель со своими оценками и невесело улыбнулась, вспомнив, во что они ей обошлись. Она еще не знала, что это ее первые и последние оценки в колледже.

В течение последующих полутора недель она не знала также и того, что беременна.

XV

Верн Иннис скончался девятого января.

На следующий день, который у многих сотрудников «Бенедикт Продактс» с тех пор повелось называть «Черной Средой» и который запомнился им навечно, Лу Бенедикт назначил Лиз Деймерон на должность своего вице-президента по развитию производства.

Руководящие работники компании – что уж говорить о рядовых! – пребывали в состоянии глубокого нокдауна. Поначалу те, кто хорошо знал Лу с профессиональной стороны и как человека, подумали, что у него просто «поехала крыша». До этого происшествия Лу слыл в компании человеком, исключительно преданным своим друзьям и никогда не забывавшим их. То, что он теперь сотворил с одним из самых близких своих соратников и друзей Ларри Уитлоу, поменяв его местами с Лиз Деймерон (это ж надо: плюнуть на испытанного бесчисленное количество раз, опытнейшего работника ради девчонки, всего полгода проработавшей в компании!?) было просто немыслимым.

Но дни шли. Сообщение о назначении нового вице-президента потихоньку оседало в головах. Шок прошел, и тогда люди стали рассуждать трезво. А это привело к единственному в данных обстоятельствах возможному результату: даже те, чья вера в Лу до сих пор была непоколебима, вынуждены были признать, что тут не обошлось без каких-то тайных взаимоотношений между Лу и Лиз.

Спустя неделю после этих событий Ларри Уитлоу отослал в кабинет босса записку с просьбой об отставке и вышел из здания компании, громко хлопнув дверью и даже не попрощавшись с человеком, которому он в течение пятнадцати лет был верным другом и помощником в делах. Молчаливый уход Ларри из фирмы поставил точку в этом «локальном землетрясении». Старые добрые времена ушли безвозвратно. Наступила новая эра.

«Бенедикт Продактс» со скрипом вступала в нее.

Для Лу Бенедикта предшествовавшие этим событиям два месяца были пыткой, которую он запомнил навсегда.

После первой ночи, проведенной в постели с Лиз, она больше ни разу не повторяла своего ультиматума относительно должности безнадежно больного Верна Инниса. Но ее поведение говорило о том, что она не только не забыла о нем, но твердо намерена добиться его принятия.

Начать с того, что она стала мастерски избегать встреч с Лу наедине, будь то в его или ее кабинете. Каким-то образом она ухитрялась все время воткнуть между ними посторонних людей, давая тем самым понять, что не собирается предоставлять ему шанс на продолжение романтических приключений в ее постели.

Однако обстоятельства складывались так, – не обошлось тут, конечно, и без маленьких хитростей Лу, – что пару-тройку раз у них все же состоялись краткие «тет-а-тет». Впрочем, пользы от них было для него мало. Предупредительная осанка и холодный, стальной блеск в ее глазах говорили о том, что если он только сделает попытку подойти к ней ближе, чем на метр, последует такое наказание, которое он запомнит на всю жизнь.

Лу боялся рисковать.

Хуже всего было то, что в этот период взаимной отчужденности Лиз умудрялась увеличить свое влияние на Лу, и тот все безнадежнее запутывался в ее хитроумно расставленных сетях. Она изумляла его все новыми и новыми нарядами – юбками, блузками, платьями, которые были столь притягательны, что Лу просто терял голову. Даже когда она появлялась в коридорах компании в деловых костюмах, ее чувственность и сексуальность проглядывали достаточно явно, чтобы у Лу во всех членах немедленно возникала нервная дрожь. О, это была утонченная пытка!

Она стала употреблять новые духи и косметику. Все это непередаваемым образом смешивалось с ее собственным ароматом и шармом, и она с каждым днем выглядела все более маняще. Она распустила свои роскошные волосы по плечам, чего не позволяла себе раньше. Когда она шла по коридорам, то, казалось, что это королева красоты, а не деловая женщина.

А когда Лиз находилась в одном помещении с Лу, будучи, разумеется, надежно защищенной от него несколькими другими сотрудниками «Бенедикт Продактс», она посылала ему взгляды, в которых были одновременно и ласка, и предупреждение. Она как бы говорила: «Не забывай о том, что я для тебя значу, дорогой. Но есть только один путь получить то, что ты хочешь».

Она больше никогда не заходила в его кабинет с отчетом, как делала это раньше. И вообще она старалась держаться от него на почтительной дистанции. Зато она ему звонила. В кабинет и порой домой. Говорила только и исключительно о делах. Но зато каким голосом!.. Этот голос содержал в себе знакомые модуляции, намеки, музыкальные полутона, значение которых мог распознать только он один.

Во многом Лиз напоминала самку-хищницу, у которой наступает период спаривания. Каждый звук, который она издавала, каждый жест был невыносим для Лу, бил его в самое сердце. Она была сильнейшим магнитом, который отрывал его от работы, от семьи, от друзей, ломал его сопротивление независимо от расстояния. Лиз была запретным плодом, который каждый день поворачивался к бедняге новой стороной. Она знала, что Лу никогда больше не отведает этого плода, если не уступит ей.

И что было извращеннее всего в ее тактике, так это то, что она постоянно различными способами намекала ему на время, работающее отнюдь не на него, так как неминуемая кончина бедного Верна Инниса приближалась прямо на глазах. Лу все-таки должен был принимать решение. Именно смерть Верна ознаменует собой момент истины для Лу Бенедикта.

Лу презирал себя за свои мысли о Лиз, ибо с каждым днем они становились все порочнее и порочнее. Это было верно так же, как и то, что с каждым днем жизнь в несчастном его друге Верне Иннисе угасала все больше и больше.

Недалек был тот момент, когда он перестанет дышать и у него остановится натруженное за годы работы в компании «Бенедикт Продактс» сердце.

Но Лиз была так привлекательна, так соблазнительна, так лирична в своей сексуальности и так естественна в своем застенчиво-девичьем обаянии и шарме, что битва, которая происходила в душе Лу, все быстрее и быстрее продвигалась к своему логическому финалу. Сила притяжения Лиз была слишком непреодолима, а колебания и моральный настрой Лу были слишком слабыми. Позволив ему однажды забраться в ее постель, она лишила его всех защитных средств, которые могли ему помочь в этом адском противостоянии. Ее воля неуклонно брала верх над его, ее молчаливый напор давил его с жестокой беспощадной силой. Она вошла в его сны, мысли и уже не собиралась оттуда уходить. Так же крепки были ее позиции и в его сердце.

Оставалось только ждать рокового дня.

И вот Верн умер.

Компания пребывала в шоке после объявления боссом о новом высоком назначении. Она не одобряла его действия со всей силой, на которую только была способна, но вместе с тем каждый ее сотрудник отдавал себе отчет в том, что Лиз Деймерон придется теперь рассматривать именно в качестве вице-президента, а не простой сослуживицы.

Она без особых проблем и даже блестяще справлялась со своей новой ролью, несмотря на свой молодой возраст и высокие требования, которые предъявлялись к человеку, который должен был прийти на смену Верну Иннису. Даже самые близкие друзья Верна вынуждены были признать, что Лиз обладает просто каким-то даром к работе на высокоответственных постах. Офис, которому в последнее время так стало недоставать новых идей, полностью преобразился с ее назначением на должность вице-президента. Она привнесла в его работу новую живую струю созидания, которой не было при Верне, не говоря уже о бедняге Ларри.

Сам Верн Иннис стоял у истоков развития производства, он олицетворял собой период детства и юности компании, его больше занимали администраторские обязанности и хорошее чувство юмора, чем какие-то там идеи и задумки. В интеллектуальном плане он дрейфовал в рамках консервативной линии, принятой Лу Бенедиктом, и никогда не задумывался о возможности расширения или развития своего подразделения. Он полностью сконцентрировался на том, чтобы еще больше укреплять позиции фирмы на уже привычном старом рынке электронных деталей.

Лиз была полным антиподом Верна. Она в любую минуту готова была разложить перед боссом подробнейший и сложнейший план создания целого ряда наименований совершенно новой продукции. Для использования в микроприборах, промышленных машинах, для обеспечения применения новых металлов, точной электроники, которую можно было бы продавать военно-промышленному комплексу, который в последнее время всерьез озаботился созданием ракетной технологии. Уж не говоря о вовлечении «Бенедикт Продактс» в зарождающееся компьютерное производство и – это вызывало самый живой интерес у неутомимой Лиз – в становящуюся на ноги индустрию телевидения.

Планы, о которых Лиз готова была рассказывать боссу днями и неделями, потрясали Лу не только своей дерзостью, но и удивительной, расчетливой практичностью. Лиз взяла в свои руки управление многими фондами компании, жадно изучала современную экономическую ситуацию, место в ней компании, кадры «Бенедикта» и даже ее историю. Она легко отличала действительно перспективные будущие прорывы от заблуждений, которые, кстати сказать, уже случались с компанией в тот или иной период ее развития. Она все что угодно могла разложить на доллары и центы. Переспорить ее было невозможно, потому что она всегда оказывалась права. Кто не успокаивался, тот сразу же вызывал подозрения в своей предвзятости, мелочности и просто в своих умственных способностях.

Она вызывала болезненный восторг у Лу не только потому, что была такой блестящей работницей, изобретательной и умной женщиной, не только потому, что в столь юном возрасте обладала полным набором талантов удачливого бизнесмена. Она вызывала у него восторг еще и потому, что он не мог уразуметь: где она находит время для того, чтобы проводить свои исследования, анализы и составлять планы?

Это вызывало у него особенное недоумение еще и потому, что отныне он очень много времени проводил вместе с ней и частенько в ее постели.

В целях соблюдения мер предосторожности, как она выражалась, ему пришлось снять на время квартиру на одной из окраин города, где проходили их свидания. Он приезжал туда по нескольку раз на неделе. Она часто встречала его в ночной сорочке, еще влажной после душа. Ее собственный аромат мешался с ароматом мыла и шампуня, в результате чего создавался совершенно бесподобный коктейль запахов, от которого у него кружилась голова. Она смотрела на его побагровевшее лицо и мягко улыбалась. Порой она была лишь в трусиках и бюстгальтере, что невероятно возбуждало его. Иногда она показывалась в проеме дверей совершенно обнаженной. В таких случаях она походила на прекрасное видение, предназначенное для того, чтобы отвратить путника от праведного пути.

Он, судорожно вздыхая, закрывал за собой дверь и бросался к ней в объятия. Потеряв в одну секунду контроль над собой, он прижимался лицом к ее великолепной груди, жадно шаря губами по ее нежной коже и страстно вдыхая ее аромат. Его дрожащие руки скользили вверх-вниз по всему ее изумительному телу.

Ее повадки в постели с некоторых пор изменились. Правда, Лу всегда в таких ситуациях терял голову, и потому не мог понять, в чем же заключалась неуловимая перемена.

И хотя внешне она продолжала демонстрировать свою застенчивость, мягкость и тонкость, которые были так знакомы ему по их первой ночи, теперь было совершенно ясно, что она контролирует все его телодвижения и не особенно старается скрыть свою власть.

В ней было что-то хищное, когда она руководила всеми стадиями его наслаждения своими уверенными руками, потаенными стонами, ловким чередованием предупреждения и поощрения. Все это полностью дезориентировало его, лишало равновесия и уверенности в себе. Наконец, легким, прерывистым вздохом она давала ему знак, что он может войти в нее. Она принимала в себя его оргазмы так спокойно, что, казалось, даже не замечала их. Словно легкий сквознячок касался ее чувствительной кожи и все.

Часто она занималась любовью с ним столь искусно, что он кончал, не успев еще толком приготовиться к этому. Иногда она ласкала его руками, ртом чуть сильнее, чем обычно, чуть дольше, в результате чего он изливал свое семя даже прежде, чем войти в нее. Он знал, правда, не понимая, откуда у него возникло это ощущение, что ей нравится это. Она любила все устраивать так, чтобы он удовлетворялся сам, так и не удовлетворив ее. Это увеличивало ее власть над ним, превращало его страсть в смешную пародию, делало его жалким в своей слабости.

Его попытка выразить свое разочарование по этому поводу ни к чему не привела.

– Я хотел, чтобы ты испытала это, – проговорил он. Но она только улыбнулась и покачала головой.

– Мне нравится так, – ответила она. – Это доказывает то, что ты по-настоящему хочешь меня.

Спустя некоторое время он вынужден был навсегда отказаться от мысли хоть раз удовлетворить ее. Он понял, что ее возбуждает именно его слабость, его податливость и уступчивость. Она любила, когда он влажным от восторга взглядом блуждал по ее длинным ногам, восхитительным бедрам, поросшему светлыми волосами лону, которое он так обожал, красивым, полным грудям и буйной копне вьющихся волос, рассыпанных по подушкам.

Его половой орган стал ее игрушкой. Она лишила его его извечного предназначения – служить символом мужской власти, сделала его чувствительным, податливым. Это был инструмент, с помощью которого она контролировала Лу и управляла им. Стоило только умело распределить ласки…

Порой, когда он чувствовал, что его член входит в нее, он терял над ним всякий контроль. Во владение им, – безраздельное и абсолютное, – вступала Лиз. Парадоксально, но получалось так, что она выполняла роль мужчины, а он был ее женщиной, а вернее, евнухом, рабом.

Он дотрагивался до ее нежной кожи своими дрожащими пальцами, утопал в зеленом море ее смеющихся глаз, которые пристально изучали его с холодным триумфом… В такие минуты казалось, что само ее обнаженное тело празднует победу над безвольным Лу. Он увязал все крепче и безнадежнее в ее чарах, а она усиливала, стимулировала этот процесс и одновременно с интересом наблюдала за ним, за его переживаниями, за его беспомощным барахтаньем.

Какие-то жалкие недели отделяли Лу от его прежней жизни, но на самом деле это была пропасть. Ее невозможно было преодолеть. Вернуться к здравомыслию он уже не мог. Теперь он окончательно попался в лапы Лиз, которая вертела им, как хотела. Он пропал.

Подсознательно уразумев это, он содрогнулся и спросил себя: «А что она захочет завтра?»

И хотя ее работа заслуживала всяческого уважения, она перестала пользоваться симпатией в кругу сотрудников компании. Более того, люди, работавшие в подразделении развития производства, которым она заведовала, боялись ее. Не говоря уж о ее бывших коллегах из отдела материалов. Даже руководящие работники относились к ней с восторженностью и опасением, Ее взлет был таким неожиданным и стремительным, она так легко переступила через труп Верна Инниса и преданного своим шефом и другом Ларри Уитлоу… Во всей компании не было ни одного человека, который бы чувствовал себя спокойно, осознавая, что в одних стенах с ним работает Лиз Деймерон.

Постепенно у сотрудников «Бенедикт Продактс» сложилось довольно твердое представление о ней, как о молодой женщине с неудержимыми и самыми дерзкими амбициями, существе, чье женское обаяние, подкрепленное управленческими и деловыми талантами (а последних невозможно было отрицать), служит только для того, чтобы добиваться поставленных целей. А какие она ставила перед собой цели, одному только Богу было известно!..

Эта женщина была исключительно богато одарена, но не имела души.

По мере того, как шло время, в стенах компании родилось одно общее желание. Обитатели здания «Бенедикт Продактс» стали втайне надеяться, что вскоре Лиз найдет себе какой-нибудь другой бизнес и оставит компанию в покое. Зализывать раны. Она в самом деле воспринималась почти всеми коллегами и сослуживцами, как кость в горле. Рана, нанесенная ею, конечно, никогда до конца не залечится, но она, по крайней мере, зарубцуется. Впрочем, все это возможно только в одном случае: если она решит, что в другом месте сможет приложить свои таланты с большей выгодой для себя.

– Пусть проваливает отсюда и сосет кровь у кого-нибудь другого! – шептали приглушенно в столовой. – Неужели ей так трудно уйти от нас, оставить нас в покое?!

Эти шепотки угасали при ее приближении. Она же делала вид, что ничего не замечает, хотя все отлично видела и знала. Лиз улыбалась своим прежним сослуживцам все так же широко и дружелюбно. Внешне она совершенно не отличалась от прежней Лиз Деймерон, которой все симпатизировали, с которой все приятельствовали. Она была все такой же трудолюбивой, добросовестной, разговорчивой, умеющей слушать, вежливой…

Это-то больше всего и пугало.

Лиз все еще была очаровательной и обаятельной девушкой. Хотя каждый ясно чувствовал, что под маской дружелюбия скрывается беспримерное коварство, а под маской сияющей красоты – беспримерное зло.

«Ну, почему она от нас не уходит?!»

Этот вопрос неотвязно преследовал каждого сотрудника фирмы, но ни у кого не было ответа.

В редких приватных дискуссиях с Лу о судьбе компании у Лиз с некоторых пор появились новые идеи. Для того, чтобы успешно вести конкуренцию с соперничающими компаниями в условиях жесткой послевоенной экономики, терпеливо объясняла она, «Бенедикт Продактс» должна переключиться на производство других, перспективных товаров. А для этого финансовая база компании явно недостаточна.

– Компания просто не имеет права стоять на месте, – говорила она, представляя Лу финансовые графики, таблицы и прогнозы, от лицезрения которых у него неудержимо ползли на лоб брови. – Она должна двигаться вперед. Если мы решим все оставить так, как есть, то сами не заметим, как ослабеем и разоримся. Знаешь, почему? Потому что сейчас источники конкуренции уже совсем не те, что были три-четыре года назад, а мы этого не хотим видеть.

Лу приходилось изо всех сил напрягаться, чтобы следить за ходом ее рассуждений, потому что его взгляд – против воли, конечно, – был намертво уперт в ложбинку между ее грудями. Она наклонилась над ним, от чего зрелище стало еще более притягательным. Ее бедра очаровательно двигались под узкой юбкой, мягкая, эротическая улыбка блуждала по лицу. Сексуальные чары, которыми она околдовывала его, удивительным образом сочетались с теми аргументами в пользу своей точки зрения на будущее фирмы, которые она высказывала во время разговора. Всему этому Лу просто не имел сил противостоять.

Впрочем, он вернулся с небес на землю, когда она вытащила свой главный козырь: промышленное слияние.

– Мы должны заполучить доступ к более мощной финансовой базе более крупной корпорации. Это даст нам силы и возможности успешно конкурировать и одновременно расти и укрепляться, – сказала она. – Это единственный достойный выход из сложившегося труднейшего положения.

Твердо вознамерившись возразить против этого, Лу собрал в кулак всю свою волю и перестал смотреть на очаровательные формы Лиз, уставившись вместо этого в свой стол.

– Это моя компания, – глухо, но веско проговорил он. – Я построил ее на пустом месте. Ты хоть понимаешь, что это такое – пустое место, Лиз? Я начал с абсолютного нуля. Я знаю каждый болт, каждую гайку здесь… потому что я сам их ввинчивал… Потому что я за все заплатил из собственного кармана, черт возьми! Никому не удастся отнять это у меня или определять, как мне руководить собственной фирмой. Даже если я доведу ее до полного банкротства, то сделаю это своими собственными руками, без всяких указок!

Она взглянула на него с мягким упреком, но ничего не сказала. Она больше не стала спорить, как мать перестает спорить с капризным ребенком. Он чувствовал, что ее отступление было всего лишь тактическим ходом, но не хотел себе в этом признаваться. Он действительно даже представить себе не мог ситуацию, когда будет вынужден делить родное детище «Бенедикт Продактс» с какими-то незнакомыми людьми. Это было немыслимо! Ему пришлось бы, наверняка, поменять название компании. Его заставили бы исполнять приказы вышестоящего начальства, которого у него отродясь не было!

Он очень радовался тому, что все-таки настоял на своем перед Лиз, хотя в глубине души и чувствовал, что на самом деле все не так просто. Именно поэтому он заставил себя больше не думать об этом.

Кроме того, обстоятельства, похоже, складывались в последнее время весьма благоприятно для компании. Одним из главных показателей успешности того или иного предприятия является курс его акций на рынке. Так вот, курс акций «Бенедикт Продактс» на региональных биржах неуклонно полз вверх. Со скромной отметки в семь целых двадцать три сотых доллара он поднялся до уровня в восемь целых двадцать пять сотых, а затем, после смерти Верна и до уровня в одиннадцать целых шестьдесят шесть сотых доллара. Были в этом, конечно, свои странности. Например, цифры прихода-расхода мало чем отличались от прошлогодних. А заказов компании на производство ее товаров в ее почтовом ящике отнюдь не прибавилось.

Тем не менее акции «Бенедикт Продактс» на рынке неуклонно продолжали взбираться все выше и выше.

Никто в компании не был серьезно ознакомлен с новыми правилами игры, которые установились в послевоенной экономике, поэтому никому и в голову не пришла мысль воспринимать эти внешне радостные сообщения как предупредительный сигнал. Просто все решили, что в жизни компании наконец-то наступила розовая полоса, времена изменились к лучшему, вот и все. Растут акции и пусть растут. И нечего тут отыскивать причины. Дареному коню в зубы не смотрят.

Что же касается самого Лу, то все эти дни он был настолько занят мыслями и терзаниями относительно Лиз, так много фантазировал на этот счет и забывался в ее объятьях, принимая ее бесподобные ласки, что у него совсем не оставалось времени и сил, чтобы поразмышлять о замысловатом финансовом положении «Бенедикт Продактс» на рынке. И вообще его руководство компанией с каждым днем слабело, теряло твердость и решительность. Объяснялось это все тем же: слишком много сил, времени и внимания он уделял своей обворожительной Лиз.

Уже не говоря о семейной проблеме, которая в последнее время волновала его все больше и больше.

Барбара ни разу не встретила мужа с работы улыбкой с того самого дня, когда в штат компании была зачислена Лиз. А со времени ее неожиданного взлета во второе кресло фирмы Барбара стала проявлять признаки открыто враждебного отношения к мужу. Слухи – вещь серьезная… И хотя Лу видел, что у него нет никаких моральных прав протестовать против такого к себе отношения, он очень огорчался от этого и страдал.

Нельзя было сказать, что то время, которое он уделял Лиз, он одновременно отрывал у жены. В последнее время Барбара вообще стала проводить дома так мало времени, как это только было возможно. Она постоянно ходила к друзьям, за покупками, играла в теннис или бридж, посещала заведения культуры, или просто совершала походы в кино. Она готовила ему ужины и оставляла их на плите – нужно было только подогреть. А когда он появлялся дома, то вместо прежней улыбки Барбары натыкался на коротенькую записку, в которой сообщалось о ее местопребывании.

Казалось, она получает удовольствие от того, что воздвигает между ними каменную стену своим отсутствием и молчанием. И хотя это облегчало его отношения с Лиз, Лу был безутешен.

Он чувствовал, что семья разваливается прямо на его глазах, и ничего не мог с этим поделать.

Теперь Барбару трудно было застать дома, а когда такое все-таки случалось, то скупые разговоры неминуемо превращались в ссоры и скандалы. Они ругались по поводу денег, по поводу детей, их учебы, по поводу совместного проведения отпуска, который Лу все откладывал, все больше и больше раздражая тем самым Барбару. Порой стычки происходили по самым незначительным поводам. Например, из-за цвета галстука, в котором Лу решил сходить на вечеринку к друзьям, или из-за достоинств и недостатков новой мебельной обивки, или из-за ремонтной мастерской, где неаккуратно обошлись с глушителем двигателя. И Лу, и Барбара прекрасно понимали, что все это только более или менее удачные предлоги, что суть не в галстуке и не в глушителе. Однако ни тот, ни другая не хотели называть причину своих ссор прямо.

Они не ругались только тогда, когда спали. Но ночью расстояние между ними, не физическое, конечно, было еще больше, чем днем. Барбара ложилась на свою половину супружеской постели, на самый краешек и поворачивалась к мужу спиной, а Лу в это время, лежа на своей стороне, готовился к своим сладостным, но и мучительным грезам. О ком – понятно.

Лу был страшно огорчен тем, что происходило. Он всегда любил Барбару за ее ровный характер, доброту, юмор. Она была замечательной женой и матерью. Все девятнадцать лет их совместной жизни она ни словом не попрекнула Лу за его работу, из-за которой он очень мало времени проводил в семье. У нее было поистине железное терпение. Но теперь оно, кажется, насквозь проржавело…

Испытывая перед ней чувство вины, Лу с горечью вспоминал о том, что она вышла за него замуж, когда была подающей большие надежды студенткой колледжа. Она вынуждена была бросить учебу ради семьи и ради «Бенедикт Продактс», которую Лу тогда только создавал.

Все девятнадцать лет он по вечерам спешил домой, радостно предвкушая ее мягкую улыбку, которой она обычно встречала его. Теперь же эта улыбка сменилась выражением упорного равнодушия, постоянной холодностью. Барбара теперь редко поднимала на него глаза, когда он входил в дом. А если поднимала, то смотрела сквозь него, как будто он – пустое место. Она никак не показывала в первые минуты, что заметила его присутствие. Ссоры начинались чуть позже, как только Лу рискнет заговорить с женой.

Все это причиняло ему сильную душевную боль. И боль была тем мучительнее, чем больше он осознавал, что полностью заслужил такое обращение.

Дети едва ли не чувствовали всю драматичность сложившейся в семье ситуации. Пол, сын, в последнее время постоянно пропадал на своих атлетических тренировках. Да и сестрички Синди и Джойс не отставали от него, используя каждый удобный предлог для того, чтобы улизнуть из дома и провести вечер в компании друзей.

Часто, когда Барбары в очередной раз не было дома, Лу вынужден был садиться за стол только с детьми. Поначалу ужин проходил в неловкой тишине, потом все трое детей забрасывали его какими-то дурацкими вопросами о своей учебе. Пока он обдумывал ответы, они доедали ужин и исчезали из-за стола.

Но это еще было ничего! Порой он возвращался домой от Лиз и понимал, что его здесь вообще никто не ждет. Дети, видите ли, приняли приглашения посетить семьи своих приятелей, а на разделочном столике в кухне лежала записка Барбары, в которой сообщалось, что ее тоже не будет. Лу молча ел за пустым столом, с грустью думая, как так случилось, что все члены его семьи разошлись в разных направлениях.

Теперь над их домом словно нависло языческое табу. Никто не хотел задерживаться в нем долго. Лу все острее и острее чувствовал свое одиночество. Семья разваливалась. Опоры, на которых она стояла, подрубались одна за другой.

И он не был способен положить конец этому разрушению, так как понимал, что не сможет расстаться с Лиз.

Однажды он позже обычного вернулся домой и застал только одну Барбару. Она явно поджидала его.

Жена прямо сидела на одном из стульев в гостиной, и взгляд у нее был настолько суров, что Лу подошел к ней и молча сел рядом.

– Я знаю, какие у тебя отношения с Лиз Деймерон, – бесцветным голосом сообщила жена.

Он начал было протестовать, но ее холодный взгляд заставил его замолчать.

– Не ставь себя в смешное положение, Лу, пытаясь откреститься от очевидного, – устало сказала она. – Я установила за тобой слежку. Есть фотографии… Конечно, это было не обязательно делать…

Она прикрыла глаза, но тут же справилась с собой, чтобы договорить до конца то, что задумала. Лу виновато смотрел на нее. Он даже не рассердился на то, что за ним подглядывали. Он смотрел в глаза своей жены и видел там отражение мучительной боли, которую испытывал и сам. Он видел в них отражение страшной болезни, поразившей его семью.

– За последние несколько месяцев я много передумала об этом, – продолжала она. – В течение девятнадцати лет ты был мне хорошим мужем, Лу. Я любила тебя. И знаешь… Я решила, что и сейчас еще люблю тебя. Поэтому и даю тебе последний шанс. Но только один-единственный! Жизнь в семье должна наладиться. Это нужно нам и нашим детям. Пойми, что речь идет о судьбах пяти человек. Если ты все-таки решишь наплевать на себя, то я буду вынуждена сделать все, чтобы спасти оставшиеся четыре судьбы.

У Лу пересохло во рту. Он закашлялся.

– Что ты хочешь? – давясь, проговорил он.

– Я хочу, чтобы Лиз Деймерон уволилась из твоей компании и уехала из города, – сказала Барбара жестко. – Немедленно! Я хочу, чтобы ты вернулся в семью. Твое место здесь, а не в ее постели. Вот, собственно, и все.

Лу задумался на несколько минут. Мужество Барбары настолько затронуло его душевные струны, что он готов был прослезиться. Он стал тщательно взвешивать на мысленных весах «ставки на кону». Все оказалось очень просто. Надо было только трезво подумать об этом и взвесить все «за» и «против».

Неожиданно он ощутил прилив душевных сил и поднялся со стула.

– Хорошо, Барбара, – довольно твердо сказал он.

Она смерила его пристальным, настороженным взглядом, который проник ему в самое сердце. Затем она поднялась, выключила свет и ушла ложиться спать.

Лу остался стоять в темной комнате один.

Он понял, что теперь его ход.

XVI

Лу медлил около недели, не зная, как высказать Лиз все то, что он должен был сказать, согласно его уговору с женой.

Наконец, он решил выложить ей все это в рабочее время, в стенах «Бенедикта», так как ее квартира была для него всегда западней, где она безраздельно властвовала над ним и где он не смел ни в чем противостоять ей. В конце концов это был почти деловой разговор, и провести его нужно было в деловой атмосфере.

Он вызвал ее к себе в кабинет как-то после обеда.

Она появилась в темном костюме с кружевным шелковым воротничком и деловой папкой в руках. Пока он прокашливался, Лиз с любопытством смотрела на него от двери.

Прерывать их не будут. Об этом Лу договорился со своей секретаршей, приказав ей задерживать всех посетителей и телефонные звонки, чтобы его не беспокоили.

На этот раз, специально для такого случая, он был одет более консервативно, чем обычно. На нем был темно-синий шерстяной костюм и коричневый галстук с булавкой, которую Барбара подарила ему пятнадцать лет назад. Его башмаки были начищены и блестели.

– Лиз, – начал он, пытаясь чтобы голос его звучал деловито и бесстрастно. – У меня есть к тебе важный разговор. В последнее время я много думал… О моей компании и о моей семье. И в конце концов я пришел к неизбежному выводу, что все это не может продолжаться так, как шло до сих пор. Лучшим выходом из сложившейся ситуации является следующий… Мы с тобой немедленно разрываем наши близкие отношения. Я возвращаюсь к полноценному руководству «Бенедикт» и работаю так, как я хочу. А ты находишь себе другое место, где полнее сможешь приложить все твои таланты. Так будет лучше для нас обоих.

До сих пор она ничего не сказала. Выражение ее лица было непроницаемым, спокойным. Было очень трудно без внутренней дрожи встречаться с ней взглядом. Но Лу собрал в кулак всю свою волю, чтобы выглядеть твердым и даже снисходительным.

– Я дам тебе такую рекомендацию, какую не давал еще ни одному человеку, – продолжал он. – Это будет блестящая рекомендация. Как раз такая, какую ты и заслуживаешь, Лиз. Ты очень много сделала для «Бенедикт Продактс». Мы все до сих пор находимся под глубоким впечатлением от твоей энергичной работы, великолепных идей, понимания того места на рынке, которое занимает наша компания. Тебя оторвут с руками и ногами сотни фирм. Хоть здесь, на побережье, хоть где-нибудь в другом месте.

Он старался держать себя в руках и контролировать каждое свое слово.

– У тебя большое будущее, – продолжал он. – Но пойми, Лиз, наши отношения должны прерваться. Просто прерваться. Между нами существует много разногласий, которые не могут быть улажены. И… другими словами… необходимо положить этому конец. Наши отношения наносят вред «Бенедикту», тебе, мне. Вот, собственно, и все, что я хотел тебе… сказать.

Он сцепил руки замком на столе и, собравшись с духом, поднял на нее глаза. Она была так красива в своем костюме! Взгляд ее зеленых глаз, казалось, прожигал его до самого сердца. Он почувствовал сильнейший приступ душевной боли при мысли, что через минуту она уйдет, чтобы больше никогда к нему не вернуться. Она выйдет из его кабинета и оставит его наедине с его одиночеством. Он даже не пытался представить себе, как все это будет, настолько мучительной была эта мысль.

Возможно, размышлял он, когда-нибудь ему удастся забыть ее, как наркоман после длительного перерыва избавляется от пагубного влечения, которое владело им столь сильно. Раны зарубцуются далеко не сразу, ибо они очень глубоки, но по крайней мере Лиз больше не будет стоять на его жизненном пути, не будет препятствием к возвращению в семью. Нет, нельзя сказать, что с ее исчезновением для него наступит эра мрака.

Главное, выстоять сейчас.

В конце концов, другого выхода из положения действительно не было. Наступал момент неминуемого прощания.

К его удивлению, она спокойно раскрыла свою папку, выложив оттуда пачку каких-то бумаг. Она подошла к нему, положила бумаги на стол, а сама села.

– Лу, – проговорила она, – ты никогда не задумывался над тем, почему курс наших акций так устойчиво повышается с недавних пор?

Он был сбит с толку и нахмурился, пытаясь понять, что она хочет этим сказать.

– Почему ты спрашиваешь? – пробормотал он. – Почему я должен над этим задумываться?

– Я бы на твоем месте задумалась, – ответила она все так же спокойно. – Если бы акции моей компании стали неожиданно расти в цене, несмотря на настоящее неблагоприятное состояние экономики, несмотря на отрицательные итоги финансовой деятельности за последние два года, я бы очень серьезно над этим задумалась.

Лу в изумлении уставился на нее.

– Лиз, к чему ты клонишь? О чем ты говоришь, я что-то не пойму?

– Я говорю о современном положении дел в экономике, – ответила она твердо. – О том порядке в бизнесе, который установился после войны, Лу. Разве тебе не известно о том, что за последние пять месяцев некая корпорация «Американ Энтерпрайз» приобрела на рынке крупный пакет твоих акций? Эти акции были приобретены через множество посредников, включая дочерние предприятия этой корпорации, различные фонды, подставные компании, банки, наконец, частных покупателей. Однако, весь пакет сосредоточился на данный момент в руках «Американ Энтерпрайз». Курс твоих акций повысился в последнее время на биржах вследствие одной единственной прозаичной причины. Корпорация начала скупать их через всех своих представителей, наступило оживление и цены поползли вверх. Повышение курса твоих акций говорит вовсе не о благоприятных изменениях в работе «Бенедикт Продактс», а всего лишь о том, что кто-то хочет сосредоточить акции в одних руках. Кто именно – я уже сказала.

Лу был сконфужен. Он пожал плечами и осторожно сказал:

– Ну, и пусть покупают. Мне-то какое дело? Почему я должен беспокоиться из-за этого?

Лиз холодно улыбнулась.

– Люди, ответственные за приобретение акций «Бенедикт Продактс», – сказала она, – ничего и никогда не делают просто так. Могу тебе сообщить, Лу, одну новость. Перед следующим собранием наших пайщиков эти люди сделают им выгодные предложения, которые будут заключаться в том, чтобы пайщики продали им за наличные свои акции. В этом случае у «Американ Энтерпрайз» будет в руках контрольный пакет. Ни много ни мало.

Лу отчаянно пытался понять, какая опасность ему угрожает, что хочет сказать Лиз, на что она намекает. Все это казалось пока дикой бессмыслицей.

– Наши пайщики не станут продавать свои акции, – возразил он неуверенно.

– Еще как станут, Лу, – с улыбкой ответила она. – Они продадут свои паи, потому что цена, назначенная «Американ Энтерпрайз», будет слишком высокой, чтобы устоять. Скажем, по двенадцать долларов за каждую акцию. Может, и больше.

Лу попытался скептически усмехнуться.

– Неужели ты думаешь, что эта банда шулеров, которая громко называет себя «Американ Энтерпрайз», будет кидать на ветер такие бешеные деньги?

Лиз только покачала головой.

– На ветер никто денег кидать не собирается. Эти деньги будут вложены в… приобретение твоей компании. Со всеми, как говорят, потрохами. Временная потеря возместима. Это очень удачное вложение капитала. Наступили новые времена, Лу. Такие вещи сейчас происходят все чаще и чаще. Существующая налоговая система только поощряет это. Новые крупные конгломераты увеличиваются, не опасаясь тратить на это суммы из своих капитальных фондов. Все окупается со временем.

Улыбка на лице Лу померкла.

– Что ты говоришь, Лиз?.. – жалко пролепетал он.

– Я говорю, что не позже чем этой весной твоя компания будет куплена «Американ Энтерпрайз», – ответила Лиз ледяным голосом. – «Бенедикт Продактс» прекратит существование в качестве независимого предприятия.

Лу открыл рот, но ничего не смог выговорить. Он подумал о том, что сходит с ума. Возможно, вся эта рассказанная Лиз история – блеф чистой воды, безумная фантазия. Она очень походила на страшный бред…

Он не был готов к восприятию этого. В его долгой деловой жизни никогда не было ничего подобного.

Лиз тем временем спокойно продолжала:

– Лучшим выходом для «Бенедикт» является промышленное слияние, – сказала она. – Хотя при таком повороте от нас почти неизбежно потребуют сменить название и мы посадим себе на шею высокое начальство из «Американ», но… Но мы все же станем важной составной частью корпорации, мы будем одним из главных звеньев этой цепи, Лу. Мы будем занимать серьезное место в их производственных планах. Я посещала некоторые их совещания, поэтому знакома с их замыслами. Там уже решено окончательно, что нашей основной специализацией станет телевизионная технология. Мы станем крупным производителем деталей для домашних телевизионных приемников, а также создадим исследовательскую базу для дальнейшего развития телевизионной технологии и ее применения для научных целей. Особенно в программах «Аэроспейс».

– Я не верю тебе, – хрипло проговорил в тишине Лу. «Посещала некоторые их совещания…»

Эти слова отозвались кошмаром в его мозгу.

Она посещала совещания, где какие-то скоты обсуждали будущее его фирмы! Гнев охватил его, когда он попытался представить себе Лиз, сидящую в одной комнате с настоящими хищниками от бизнеса, которые без его ведома ведут разговоры о судьбе его собственной компании!

Лиз поднялась со стула, обошла вокруг стола и ткнула пальцем в бумаги, которые лежали перед ошеломленным Лу.

– Что это? – потерянно спросил он.

– Копии сертификатов акций, – ответила она, прекрасно осознавая, что ее аромат пьянит босса-любовника и не дает ему сосредоточиться. – Записи о сделках между различными брокерами и агентствами ценных бумаг. – Она отделила от общей кучи один лист и показала ему. – А вот, пожалуйста, образец письма, которые будут разосланы всем нашим пайщикам за месяц до собрания. В нем им будет предложена наличная сумма за их паи. Сумма, которая будет по меньшей мере на двадцать пять процентов превышать биржевую цену. Одновременно с письмами предложения о наличной продаже будут опубликованы во всех деловых органах печати, включая и «Уолл Стрит Джорнал».

Она взглянула на него сверху вниз. Взглянула на растерянного человека, окруженного бумагами, каждая из которых содержала доказательства его гибели. Какой красивой и одновременно жуткой она казалась в своем холодном триумфе!.. Гибкая хищница, которой больше всего нравится вкус крови…

– Как это случилось? – спросил, запинаясь, Лу, глядя на разложенные перед ним бумаги.

– Благодаря мне, разумеется, – ответила она спокойно. – Я была агентом «Американ Энтерпрайз» в стенах нашей компании. Я показывала им наши деловые отчеты и убеждала всеми способами в целесообразности как можно скорее купить «Бенедикт Продактс». Наконец, это я помогла им приобрести немалое число акций, помогла скрыть сделки от твоего финансового отдела, чтобы там ничего не заподозрили. Словом, я сделала очень много. Она пожала плечами.

– Все равно рано или поздно они наложили бы на нас лапу. НО я убедила их в том, что наиболее выгодно купить «Бенедикт» именно сейчас.

Лу был уничтожен! Раздавлен! Он погиб… Подняв на нее беспомощный взгляд, он спросил:

– Зачем? Зачем ты это сделала, Лиз?..

– Это необходимо было сделать, – строго ответила она. – Это – единственный реалистичный способ, с помощью которого мы можем удержаться на плаву в новых экономических условиях. В этом случае «Бенедикт» хоть и потеряет свое нынешнее название, зато приобретет надежды на будущее. Если продолжать работать в прежнем режиме, мы очень скоро подойдем к банкротству и гибели.

Лу отчаянно пытался найти слова, с помощью которых смог бы выразить весь ужас, который он испытывал.

– Но ведь я потеряю все, над чем работал всю свою жизнь, – проговорил он растерянно. – Я с юности мечтал быть самостоятельным человеком. Я направлял всю свою деятельность, все свои усилия именно для достижения этой цели! Я хотел иметь свой собственный бизнес и быть хозяином своей судьбы. Теперь же… Теперь же получается, что я буду чьим-то подчиненным… Мне будут давать приказы, а я должен буду их исполнять… Меня могут в любую минуту уволить из моей компании!..

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, я предприняла в этом направлении необходимые шаги, чтобы защитить тебя, – сказала она. – Что бы ни случилось, ты останешься номинальным главой компании. Не волнуйся, это я для тебя выбила.

«Это я для тебя выбила…»

Эхо этих слов оглушило бедного Лу. Он был в шоке. Значит, эта юная зеленоглазая девочка оказалась настолько любезной, что согласилась «предпринять в этом направлении необходимые шаги» и «защитить его».

Мир перевернулся.

Лу снова показалось, что он сходит с ума.

– А если я не соглашусь на все это? – проговорил он осторожно.

– У тебя нет выбора, милый Лу. – Она скрестила руки на груди и с мягким упреком во взгляде посмотрела на него. – Все уже, считай, сделано. Если тебе это не нравится, то ты будешь уволен советом директоров «Американ Энтерпрайз». Выгнан на улицу. Но ты можешь остаться и заработать немало денег в качестве руководящего работника корпорации и крупного пайщика. Ты не будешь, конечно, богатеем, но и не обнищаешь. Параллельно ты сможешь через некоторое время попытаться начать новое маленькое дело… В твоем возрасте люди на это еще способны. В любом случае, у тебя нет выбора, Лу.

– А что ты? – спросил он. Она качнула плечами.

– Я, разумеется, остаюсь.

Лу обалдело посмотрел на нее. Она права. О, как она была жестоко права! Он-то позвал ее к себе, чтобы вышвырнуть на улицу, а все обернулось как раз наоборот. Только она оказалась чуть любезнее и согласилась предоставить ему шанс!.. Вот оно что!.. Она сделала одолжение и оставляет его пока в его собственной компании. И сама остается. Разумеется, остается…

– Я не могу в это поверить, – ломающимся голосом проговорил Лу. – Просто не верится как-то…

Она перевела взгляд на бумаги, разложенные перед ним на столе, затем опять взглянула на него.

– Проверь. Бумаги не врут, Лу, – сказала она ровным голосом. – Что сделано, то сделано. О «Бенедикт Продактс» можно уже забыть. Но у твоей компании есть хороший шанс стать важным подразделением «Американ Энтерпрайз». Будешь ли ты главой этого подразделения – зависит только от тебя.

Он взглянул на ее стройное тело, соблазнительные ножки, которые он так любил ласкать, великолепную грудь, кошачьи, гипнотизирующие глаза, буйную копну волос и кремовую кожу. Так вот значит как выглядит дьявол! И как ему только удалось втиснуться в гибкое девичье тело?.. Неужели он настолько коварен, настолько изобретателен?

Ты – чудовище, – проговорил слабым голосом Лу. – Ты – не человек.

Ее глаза широко раскрылись от удивления и, кажется, даже от обиды.

– Что ты говоришь? – спросила она.

– Я говорю, что ты – не человек.

Лу показалось, что он очень удачно выразил самую суть, самую сердцевину истины, которая скрывалась за столь красивой оболочкой. Он схватился за главное в этой женщине, которая уничтожила его, сломала ему жизнь, а теперь наслаждается результатами.

– Нет, я человек, Лу, – проговорила она, приближаясь к нему на шаг. – Разве ты не видишь? Я думаю о тебе все последнее время, думаю о тебе и… твоем благосостоянии.

Она оглянулась осторожно на запертую дверь, подошла к нему почти вплотную и… опустилась перед ним на колени. Она одной рукой коснулась подлокотника его кресла, а другую положила ему на ногу. Ее глаза встретились с его глазами и уже не отпускали их. В ее взгляде было хорошо знакомое ему выражение эротического приглашения.

– Если ты уволишься, мне будет тебя недоставать, – проговорила она серьезным тоном. – Пойми, я забочусь о тебе, потому что без тебя… это совсем не то, что с тобой.

Ее взгляд удерживал, не отпускал его взгляд, а в словах содержался недвусмысленный намек. Она снова стала окутывать его облаком своих чар, отделять его от внешнего мира, который был для него единственной точкой опоры в такие минуты. Он подумал о том бесчисленном уже количестве раз, когда он отдавался ей, как женщина отдается мужчине, когда он принадлежал ей словно раб. Он понимал, что сейчас она намекает именно на это, на свою эротическую власть над ним, на рабство, на извращенное наслаждение, которое она всегда испытывала, обладая его телом.

Вместе с этой мыслью он почувствовал, как в нем просыпается возбуждение. Член зашевелился под ширинкой брюк. И все это, несмотря на те оглушительные, ужасные новости, с которыми она явилась в его кабинет.

– Неужели ты до сих пор ничего но понял, Лу? – мягко спросила она его. – Я человек, Лу. Я женщина! Ты нужен мне!

Ее слова были абсурдом, но они же явились воображаемыми шелковыми нитями, которые обернулись вокруг основания его мужского достоинства и затянулись… со всеми вытекающими из этого последствиями. Он не мог пошевелиться, не мог проронить ни слова. Мозг его был парализован ужасом и возбуждением. Он сидел, словно на иголках, со страхом и страстью ожидая продолжения. Он слушал жадно, что скажет дальше его Лиз.

Ее руки переместились на его талию. Он чувствовал тепло ее тела и знал, что налившийся кровью пенис со всей чуткостью реагирует на невидимые и неслышные сигналы, которые посылает ему ее тело.

Тень улыбки на ее лице сказала ему, что она уже снова полностью властвует над ним. В то же время ее глаза лучились теплотой, даже нежностью. В ее зрачках отражалась странная меланхолия, женская серьезность, торжественность. Такое выражение на ее лице ему до этого приходилось видеть всего раз или два, Этот взгляд парализовал его волю, сделал Лиз совершенно неотразимой, а его абсолютно неспособным к сопротивлению.

– Ну, давай, – прошептала она томно. – Давай, милый. Не бойся меня.

Член в его брюках уже поднялся горой. Он пульсировал, ограничиваемый плотной тканью, всего в нескольких дюймах от ее рук. Он заметил, как она на пару секунд замерла, оценивая обстановку. За дверью слышался стук печатной машинки и голос секретарши, которая болтала с кем-то по телефону. Он предупредил, чтобы к нему не стучались ни при каких обстоятельствах.

Он чувствовал, что Лиз читает его мысли. Она глянула еще раз через плечо на дверь. Замок был защелкнут прочно.

Она медленно коснулась его ширинки на брюках и расстегнула ее. Ее пальцы сомкнулись вокруг разгоряченного пениса и вытащили его на свет божий с воровской проворностью. Он выскочил такой бесстыдный пульсирующий и раздувшийся от возбуждения, стремящийся принадлежать ей.

Затем она поднялась с колен и стала медленно раздеваться. Она все делала неторопливо, без спешки. Сначала юбку, потом нижнюю юбку, затем верхнюю часть костюма, блузку. Она не спускала с него подернутых томной дымкой, проникающих в самое сердце глаз. Заложив руки за спину, она стала расстегивать бюстгальтер.

Он понял, чего она добивается. Она хочет взять его прямо здесь, где они отделены одной тонкой стенкой от его секретарши. В его личном кабинете, высокое значение которого было уничтожено ею пять минут назад. В кабинете руководителя независимой компании, которой через несколько месяцев не станет, как таковой. Благодаря ее усилиям. Она хочет посмаковать его мучения, гибель его карьеры. Насладиться им играючи, как наслаждается своим рабом какая-нибудь принцесса. Это была ее жестокая прихоть. Ее улыбки и ласки будут полны презрения, отчего удовлетворение будет полнее.

Лу чувствовал, что взгляд ее глаз превращает его в камень. Он, не отрываясь, смотрел на то, как ее руки стали сладостно медленно стягивать вниз трусики. Запах женского тела наполнял комнату. Его парализованному взору предстал светло-коричневый треугольник ее лона. Но даже ее нагая красота, даже очарование ее открытого, освобожденного от одежды тела не оказывали на него такого магнетического влияния, как ее роковой, сексуальный взгляд.

– Иди ко мне, – нежно позвала она. – Все хорошо. Не бойся.

«Не бойся…»

Само безумие отозвалось эхом в его мозгу!

А Лиз уже стаскивала с него брюки. Оставив их у него на лодыжках, Она взялась за трусы.

Она поднесла спелую молодую грудь к его жадным губам, и он стал сосать ее, словно младенец. Страстно, неистово.

Она осторожно и медленно опустилась на его стоящий торчком член. Нежное, воркующее существо, до зубов вооруженное уловками, которым мужчина ничего не способен противопоставить. Он сидел, как клоун, со штанами, смешно спущенными до лодыжек, и содрогался под ней, чувствуя, как постепенно по внутренностям распространяется сладостная горячка.

В эти минуты у Лу исчезли последние остатки самоуважения. Но именно благодаря этому чудовищному унижению, этой звериной жестокости, облаченной в нежные слова и мягкие улыбки, он кончил, выпустив из себя сильную струю семени в последнем, оргазмическом спазме. Мужская эссенция навечно осела в глубинах ее женского лона, а слух Лу в эту секунду вернулся к восприятию внешних звуков. Он снова услышал хихиканье секретарши и стук печатной машинки.

Уже все закончилось, но он некоторое время еще продолжал толкаться в нее, не желая расставаться с наслаждением. Все еще сосал ее набухший сосок, не имея в себе сил расстаться с его вкусом. Она торжествовала. Он чувствовал это всеми фибрами своего тела и души. Она взяла его и теперь торжествовала. Он тоже упивался, хотя и понимал, что это именно она унизила и уничтожила его в этом кабинете. В этом было самое фатальное и самое острое удовольствие. Для нее. И отчасти для него. Ведь под знаком своего конца он испытал оргазм.

Наконец, он окончательно опомнился и смог перевести дух. Он взглянул на документы, лежавшие перед ним на столе, на стены кабинета, увешанные фотографиями смеющихся друзей, включая Ларри Уитлоу и Верна. Затем он вновь перевел взгляд на алебастровую наготу тела того существа, что продолжало сидеть у него на коленях.

– Ты победила, – хрипло проговорил он. – Чего еще ты хочешь? Ты взяла все…

Она улыбнулась и склонилась к его уху, отчего ее сосок скользнул по его лицу вверх. Ее слова отозвались похоронным звоном по всей его жизни.

– Я хочу, чтобы ты женился на мне, Лу…

XVII

Нью-Йорк, 13 января 1952 года

Оливия Ойл.

Специалист по абортам сидел за маленьким кухонным столиком в задней комнате своей квартиры и смотрел через окно на крыши домов Вест-Сайда. Перед ним стояла чашка с тепловатым черным кофе, куда он для успокоения своих нервов добавил около унции водки. Его пожелтевшие пальцы сжимали окурок «Лаки Страйк», который чуть подрагивал в руке и отпускал неровную струйку дыма в застоявшийся воздух комнаты.

Наступил серый, промозглый день. Январь славится такими днями. Градусник стоит на нуле, а человек все равно промерзает до костей. Холод, казалось, без труда проникал через щели в запертом окне и насмехался над надсадно шипящим радиатором.

Отвратительный денек. В такие дни нечего ждать от судьбы приятных подачек. И все же… Если Оливии Ойл удастся прорваться в пятых скачках в «Хиали», этот день станет для врача самым важным в новом году.

Со вздохом он переменил позу на кухонной табуретке. Это был крупный человек. Росту в нем было шесть футов и четыре дюйма. Излишек веса составлял не менее двух-трех десятков фунтов. Он носил очки в толстой роговой оправе и грязную пастельную рубашку. Слава Богу, он сможет закрыть это убожество белым халатом, когда придет девчонка, посланная Валерией.

Он глянул на часы. Где ее носит, черт возьми?! Она должна была быть у него в одиннадцать тридцать. Как штык! Без ее денег он не мог поставить хорошую ставку на Оливию Ойл.

Он просто обязан был выиграть эти скачки! В противном случае он не сможет расплатиться с букмекером и у него не будет средств, чтобы купить очередную порцию «колес», без которых ему не продержаться в следующем месяце.

Впрочем, не было никаких оснований для отчаяния. Валерия уже принесла ему семьдесят пять долларов, то есть его долю в первой сотне. Это произошло вчера утром. Она заверила его в том, что девушка принесет остальное. Если верить Валерии, то это будет чистенькая девочка. Из хорошей семьи. Студентка высшей школы. Возможно, колледжа. Прилично выглядит, хороший «прикид». Речь поставлена. Говорит культурно. Одним словом, не из «низов». Валерия говорила, что она выглядит очень испуганной, отчаявшейся, но вместе с тем преисполненной решимости. Она поклялась, что у нее есть необходимые деньги. Валерия, которая знала в этом деле толк, сразу поняла, что тут пахнет прибылью.

Он снова взглянул на часы. Она опаздывает всего лишь на пять минут, пока. Да, нервы сегодня утром что-то совсем никуда не годятся… Он стал постукивать костяшками пальцев по протертой поверхности стола и попытался успокоиться.

От водки кофе отнюдь не стал лучше. Слишком много «колес» вкатил сегодня утром. Но что он мог поделать, если ломало с похмелья черт знает как сильно? Похмелье прошло, голова уже не болит, но теперь навалился побочный эффект таблеток – нервы расшалились.

Что ты будешь делать? Здесь натянешь – там порвется, там натянешь – здесь порвется.

Он встал с табурета, подошел к своей медицинской сумке, которая лежала около раковины и достал секонал. Он проглотил пилюлю, поленившись запить ее водой. Надо продержаться в форме до окончания скачек. Он знал, что без этой небольшой дозы у него ничего не вышло бы. Он снова сел за стол, выкинул окурок и достал новую сигарету. Заглотив залпом остаток кофе, он вздохнул и закрыл глаза.

Жизнь так несправедлива. И как он только умудрился пасть так низко?

Начиналось-то все, естественно, хорошо. У него было право легальной врачебной практики еще каких-то четырнадцать лет назад. Кажется, будто с тех пор целая вечность прошла. Он, конечно, не мог равняться со сливками врачебной диаспоры, однако у него за плечами был уважаемый институт и ему удалось пройти практику в отличной больнице в Нью-Джерси. Потом он уехал в Манхэттен и завел там частную практику. Он здесь вырос, любил город и подавал надежды. Он рассчитывал на то, что сможет прилично зарабатывать акушерской практикой в городе, а если подвернется возможность, то сможет переместиться с этим видом медицинских услуг и поближе к Ист-Сайду.

Но неудачи стали преследовать его с самого начала. Ему не удалось заиметь состоятельную клиентуру. Возможно, причина крылась в том, что он вовремя не додумался сменить фамилию? Польские фамилии никак не добавляли популярности гинекологам, а скорее наоборот. Так или иначе, но он был вынужден обслуживать обедневших домохозяек, иммигранток и девчонок, которые хотели сохранить рождение ребенка в секрете от родителей.

Прошло совсем немного времени, и он заметил, что большинство его клиенток гораздо больше устроило бы прерывание беременности, чем роды. Когда дела не ладились, у него не оставалось другого выбора, кроме как оказывать и эти услуги наиболее отчаявшимся дамочкам. Все, что им нужно было, так это сохранение конфиденциальности операции. Он только рад был обеспечить им это. Риск казался минимальным.

Но черный день все-таки наступил. У него появилась истеричная пациентка. Приятель трахнул девчонку где-то в Бронксе. На операционном столе она буйствовала, закатывала истерики и чуть все не испортила. Придя домой, она обнаружила у себя кровотечение, перетрусила, хотя ничего серьезного не было, и тут же обо всем настучала своим. Она рассказала родителям и о своей беременности, и об аборте. Не забыла назвать и его, доктора Даницевского с Западной Семьдесят Четвертой Улицы.

Не успел он оглянуться, как против него было возбуждено дело по обвинению в преступной небрежности при лечении пациентки. У него был хороший адвокат, и он уже думал, что отделается пустяковым штрафом и легким испугом, как вдруг к его делу подключилась Медицинская Комиссия. На него повесили «неэтичную практику» и лишили лицензии. Вот и все.

Он долго не верил в это. Первые месяцы он думал, что жизнь для него закончена. Жена плюнула на него и уехала к родителям в Джерси. Целыми днями он бесцельно слонялся по своей квартире, затем ударился в запои. Для него наступила самая черная пора в жизни. Вот тут-то он впервые и познал вкус секонала.

Потом он познакомился через своего бывшего пациента с Валерией. Она знала абсолютно всех в Манхэттене, Бронксе и Бруклине. Она убедила его в том, что на себе еще рано ставить крест, надо просто нащупать в жизни новую колею. И он нащупал, положившись на ее обещание доставлять к нему всех пациенток, каких удастся заполучить.

Вскоре у него уже было другое имя – доктор Дан. «Доктор Дан Перевязочный Материал», как они шутили с Валерией. Она сняла ему квартиру с маленькой операционной в самой ее дальней части. Клиентура у него практически осталась та же: домохозяйки, которым не нужен был лишний рот в доме, «подзалетевшие» девчонки, девчонки, которые никогда не слыхали о контрацептивах и еще меньше об абортах. Все они были испуганными. Слишком испуганными, чтобы стучать на него. Кроме того он стал предпринимать меры предосторожности. Никто из них толком не видел его лица, не знал его настоящего имени.

Так он и зажил. Все шло нормально, слава Богу. Полиция благополучно жевала сопли. За одиннадцать лет им удалось лишь приблизиться к нему, и то настолько, что они как-то ворвались в квартиру, из которой он выехал двумя неделями раньше.

Это все-таки была работа, которая давала сносный заработок. С потерей лицензии пациентов у него поубавилось, зато он повысил плату за свои услуги, что являлось существенной компенсацией потерь. По мере того, как его популярность росла, к нему стали обращаться все новые люди и даже целые категории людей, например, проститутки. У него была постоянная по численности клиентура. Порой он даже давал согласие на оказание акушерских услуг тем женщинам, которые доверяли ему и не хотели перегружать своих собственных врачей. Словом, он не только делал аборты, но и принимал роды. Были времена, когда он помогал молодым женщинам – через одного друга Валерии – продавать младенцев, если на этом настаивали матери.

Он был уважаемым членом общества и чувствовал себя защищенным. Теперь он уже не жалел о том, что его бросила жена. У Валерии был друг, который снабжал его любыми девочками на выбор. А когда доктор Дан неожиданно обнаружил, что неравнодушен и к мальчикам, у Валерии нашелся другой друг, который помог ему и с этим. Он все еще не мог подняться до уровня Верхнего Ист-Сайда, обитательницы которого уезжали делать аборты в Японию, Мексику или Европу. Однако, у доктора Дана была своя твердая «социальная база».

Единственной неприятностью было то, что из-за нервного стресса, свойственного врачам его специализации и обусловленного полулегальным образом его жизни, он приобрел некоторые сомнительные привычки. Ну, во-первых, у него случались запои. Он был игрок, это во-вторых. Секонал и «колеса» – третье. Поначалу эта комбинация казалась ему вполне нормальной. Вечерком – пьянка. «Имею право, как и любой мужик!» Утром, чтобы подняться на ноги, пригоршня «колес». Игра – для развлечения.

Но однажды он потерял особенно много денег на скачках и с горя выпил больше обычного. Наутро ему потребовалось закатить больше «колес», чтобы встать. А от таблеток у него расстроились нервы, и ему потребовался секонал для общего успокоения.

С получением всего этого он не испытывал проблем. Были бы деньги! Среди его знакомых – он сошелся с ним еще в те времена, когда был легальным врачом, – был некий Перри, который занимался продажей медикаментов. Так вот этот Перри не брезговал и бизнесом «налево». Он снабжал «колесами» и легкой наркотой, наверное, половину города. Правда, работа эта была очень вредной и нервной. Перри знал, что если его накроет за этим делом та фармацевтическая фирма, на которую он работал, ему конец. Поэтому цены он назначал кусачие, так сказать, за риск.

А с деньгами у доктора Дана в последнее время была определенная напряженка. Игра на скачках съедала почти весь его заработок, с каждым разом все меньше и меньше оставляя на таблетки, в которых он нуждался и без которых чувствовал себя разбитым и не мог работать.

К тому же этот год начался очень плохо. Две недели назад он спустил на дорожке ипподрома все свои сбережения, и вынужден был по уши залезть в долги, заняв у знакомого букмекера. На «колеса» денег не было, а Перри – пес – наотрез отказывался давать их ему в кредит и настаивал на том, чтобы доктор покрыл неоплаченный счет за прошлый год. Дан надеялся, что Перри не известно точно, как сильно его клиент нуждается в «колесах». Впрочем, Перри был не дурак. Он увеличивал цены на свой товар по мере того, как у клиента увеличивалась внутренняя зависимость от «колес».

Поэтому выход оставался только один: необходимо было срочно заполучить две тысячи долларов. Срочно! Все зависело от Оливии Ойл. На эту лошадь Дан возлагал все свои надежды.

Он поставил на нее сотню баксов при ставках тридцать к одному.

В эти минуты лошадей уже, наверно, выводят из конюшен. Если Дан выиграет, ему хватит, чтобы одновременно расплатиться с Перри и с букмекером. Возможно, останется еще достаточно, чтобы провести уикенд в Лас-Вегасе. Ему дико необходим сейчас отдых.

Когда же наконец явится эта девчонка!

Как только он об этом подумал, раздался звонок. Он немедленно выбросил окурок, вскочил со стола и подбежал к домофону.

– Я подруга Валерии, – раздался в трубке искаженный помехами тоненький голосок.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Лаура.

– Хорошо.

Он кивнул и, нажав кнопку, открыл ей входную дверь внизу.

Затем он торопливо надел свой медицинский белый халат и маску. И дело не только в том, что благодаря маске он останется неузнанным клиенткой. Марлевая ткань скроет водочный перегар, учуяв который, девчонка может запросто завернуть обратно.

Он встал в прихожей и стал ждать. Во всем теле ощущалось напряжение. В животе что-то перекатывалось и булькало. Желчь. Он так и не успел с самого утра что-нибудь перекусить. Только кофе, «колеса», сигареты, да один секонал.

Через пару минут он услышал робкий стук в дверь. Он открыл ее и отступил в сторону, давая ей войти. На ней была недорогая шерстяная курточка. Впрочем, Валерия оказалась права: девочка и впрямь «чистенькая». У нее были короткие темные волосы, очень нежная кожа и большие черные глаза, которые с испугом смотрели на него.

– У вас есть деньги? – спросил он.

Он исказил свой голос, понизив тембр. К тому же его приглушила и маска. Он старался как можно меньше разговаривать со своими клиентками. Дан хорошо знал, что его габариты и тяжелые очки в роговой оправе, выглядывающие из-под маски, пугают их. Это его вполне устраивало.

Она вытащила из кармана несколько банкнот и пересчитала их на его глазах. Три двадцатки, две десятки и четыре пятерки. Дан взял их, сложил пополам и сунул их своими пожелтевшими от табака пальцами в карман. Затем он запер входную дверь и показал ей, как пройти в операционную.

– Повесьте вот сюда вашу куртку, – сказал он. – Пройдите туда, разденьтесь и ложитесь на стол.

Пока она раздевалась, он прошел на кухню. Чуть сместив маску, он плеснул в чашку из-под кофе еще немного водки и выпил залпом. Он уже чувствовал действие на организм принятого секонала. Ну что ж, по крайней мере сегодня у него не будут дрожать руки. Он ополоснул их в раковине и прошел в операционную.

Будучи обнаженной, она здорово смахивала на ребенка. Она была очень маленькая и выглядела испуганно. Впрочем, бросив взгляд на ее груди и изгибы бедер, он понял, что ей никак не меньше восемнадцати. Если честно, то это было просто очаровательное хрупкое тельце. Она, приподнявшись на локтях, смотрела ему в лицо своими большими, широко раскрытыми глазами.

– Вы мне… что-нибудь дадите? – спросила она еле слышно. Он отрицательно покачал головой.

– Это не обязательно. Ложитесь нормально и попытайтесь расслабиться.

Он никогда ничего не давал своим клиенткам. Ну, во-первых, наркоз стоил денег, а во-вторых, откуда он мог знать, на что у каждой из них аллергия? Он не хотел, чтобы девчонка загнулась у него на столе из-за какого-нибудь рядового анестетика. К тому же боль при абортах вполне терпима. В конце концов они сами виноваты. Знали, на что шли. Ничего, не умрет. Всего-то делов – поскрести чуть-чуть. А судороги быстро пройдут.

Она откинулась назад и устремила глаза в потолок. Он бросил еще раз взгляд на ее обнаженное тельце, затем укрепил скобы и, взяв ее ноги, одну за другой расставил их в этих скобах. Он накрыл ее простыней, взятой из металлического шкафа и почувствовал, как по всему ее телу пробежала сильная дрожь.

– Расслабься, – повторил он. – Через несколько минут все закончится.

Он и так сказал уже слишком много. Но ему было жаль бедняжку.

Дан повернулся к стерилизатору. Все свои инструменты, включая зеркальце, он тщательно стерилизовал. И дело тут было не только в профессиональной аккуратности, но и в осторожности. Эти девчонки не знали, кто он и где его найти, но если он занесет инфекцию грязным инструментом и девчонка заболеет, ее рассерженный дружок или папаша при желании могут доставить кучу неприятностей.

Натянув стерильные перчатки, он снова взглянул на девушку.

Она неподвижно лежала на столе, вытянув руки вдоль тела. По ее лицу разлилась бледность.

– Холодно, что ли? – спросил он. Она отрицательно покачала головой.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Не шевелитесь до тех пор, пока я не скажу, что можно.

Он вытащил из стерилизатора зеркальце и ввел его между ее ног. При помощи марлевого тампона он смазал операционное поле антисептиком. Вдруг в глазах у него помутилось. Он остановился и помотал слегка головой, чтобы прийти в себя.

Преодолевая слабость в руках, он расширил шейку матки, ввел внутрь кювету и ловкими, но осторожными движениями руки стал соскребать. Он услышал легкий стон, который издала бедняжка. Смешанный стон боли и страха. Он оскалил зубы, боясь, что она в любую секунду может закатить истерику, примеров чего в его практике было хоть отбавляй.

Но нет. Девушка лежала молча и больше он не услышал от нее ни звука. Она стоически переносила операцию. Настоящий боец! Слава Богу!

Он продолжал операцию, проявляя максимум осторожности, так как помнил о своем похмелье. Одно неверное движение, и он может пропороть стенку матки, что вызовет острый перитонит. Однажды из-за этого у него уже были неприятности. Он не хотел их повторения.

Когда до окончания операции оставалось уже немного, он поднял глаза на девушку. Ее лицо было искажено болью, губы плотно сжаты. Молчаливые слезы катились по щекам. Но она делала все, как он сказал, и не шевелилась.

Закончив, он почистил операционное поле: смазал противовоспалительным и закупорил марлевым тампоном.

– Одевайтесь, – коротко бросил он. – Я буду в другой комнате.

Он вернулся в кухню и, постукивая пальцами по поверхности стола, сверился с часами. Через два часа он узнает, чем закончились скачки.

Наконец, девушка показалась из задней комнаты. Она неуверенно ступала на расставленных шире обычного ногах и выглядела очень бледненькой. Он оценил степень ее бледности и решил, что внутреннего кровотечения все-таки нет. Она взяла с вешалки свою куртку и стала надевать ее. Девушка выглядела такой слабой, что он сжалился над ней и помог надеть куртку.

Маску он до сих пор не снял.

– Идите домой и отдыхайте, – сказал он. – В течение двух ближайших суток как можно больше лежите. Спустя двадцать четыре часа уберите тампон. Затем используйте по необходимости менструальные тампоны. Если будут наблюдаться судороги, небольшое кровотечение – это нормально. Скоро пройдет. А теперь запомните! Вы здесь не были. Меня не видели и Валерию тоже. Ясно? Если вы вернетесь сюда или пошлете кого-нибудь, меня здесь не будет. Ясно?

Она взглянула на него и молча кивнула. Ее взгляд каким-то непостижимым образом проник в самую его душу.

– С вами все будет хорошо, – заверил он, сжалившись над ней.

Она ответила на это вымученной, тусклой улыбкой и открыла входную дверь.

– До свидания, – проговорил он.

Когда дверь за ней закрылась, он вернулся на кухню и наконец-то снял маску. Теперь у него заметно подрагивали руки. Он достал еще секонал и смыл его в пищевод еще одной порцией водки. Ему нужно было лечь отдохнуть и попытаться удержать себя в форме до окончания скачек.

Да, сегодня нервишки пошаливали что-то уж очень сильно. И дело не только в скачках. Еще в этой девочке. В ней было какое-то хрупкое, но несомненное благородство. А во взгляде сквозил все-таки не страх, как ему вначале показалось, а более глубокое чувство. Скорбь, что ли? Валерия сказала, что это «чистенькая» девочка.

«Не слишком ли она чистенькая?» – машинально подумал он.

С другой стороны, вид его услуг был таков, что среди его клиенток не могло быть абсолютно чистой девушки.

«Ничего, от нее неприятностей можно не ждать», – успокоил он себя.

Он почувствовал, что баланс принятых средств в крови начал нарушаться, и его потянуло в сон. Наконец-то он стал расслабляться. Налив оставшуюся водку в стакан с отколотым краем, он поднес его к губам. Помедлив, он поднял стакан и посмотрел сквозь водку на грязноватый и тусклый пейзаж, висевший на стене.

– Оливия Ойл! – с улыбкой проговорил он. – За тебя, подруга.

XVIII

Лу Бенедикт смотрел прямо в глаза Лиз Деймерон.

Так случилось, что он впервые видел их перед собой так близко. А, может, просто здесь непривычно падает свет? Или она смотрит на него не так, как смотрела раньше?

Голос отдавался эхом в его ушах, но он не прислушивался и не различал слов. Лиз загипнотизировала его. Он замкнулся полностью на ее глазах. Ярко-каштановые волосы со всех сторон обрамляли красивое лицо, которое он так хорошо изучил. Милое девичье лицо. Такое свежее, кремовое от загара. Только крохотные веснушки, выгоревшие на солнце и еле различимые, нарушали однотонность кожи.

Никогда еще она не выглядела столь очаровательной.

Что за глаза! Они были устремлены прямо на него, пристально изучали его. С интересом. Ее губы улыбались, но в выражении глаз не было ничего похожего на улыбку. Может, она и была, но заслонялась холодом изумрудных зрачков, цвет которых был настолько насыщен, что Лу тонул в них. Ее взгляд был глубок, как океан, удален, как звезды. В нем не было никакого человеческого чувства, никакого узнаваемого человеческого намерения, а вместо этого что-то гораздо более опасное.

Он чувствовал около себя присутствие нескольких приглашенных лиц и слышал монотонный неуместный голос прямо над ухом. Он знал, зачем здесь находится: чтобы наконец полностью отдаться этим зеленым глазам, понимая при этом, что они убивают его тело и душу.

Видимо, она почувствовала, о чем он думает, так как что-то неуловимо изменилось в выражении ее лица. Наверно, она просто изготовилась к тому, чтобы проглотить его окончательно.

Кто-то обратился к Лу. Наконец, он понял, о чем идет речь. Луис, берете ли вы в жены эту женщину, отказываясь от всех прочих, готовы ли разделять с нею радости и невзгоды, богатство и бедность, здравие и немочь, отныне и до самой смерти?

Он судорожно вздохнул. Вот как далеко он зашел!.. Все равно ничего уже не изменишь!.. Сворачивать в сторону поздно.

– Да, – ответил он.

В таком случае с этой минуты я провозглашаю вас мужем и женой. Согласно законам божеским и штата Невада. Поцелуйтесь.

Лу изобразил на лице улыбку. Зеленые глаза стали приближаться. Равно как и губы. Нежные и чувственные, словно экзотический фрукт.

Он поцеловал ее, услышав недружные аплодисменты присутствующих. Зернышко риса упало ему на плечо.

Губы раскрылись и он почувствовал, как к нему в рот проник трепетный, ищущий язычок.

«Отныне и до самой смерти…»

Последняя дверь была распахнута. За ней не было ничего. Вообще ничего.

КНИГА ВТОРАЯ

«ЛАУРА, Лимитед»

I

7 февраля 1952 года

– Ладно тебе, Диана. Иди ко мне. Ты меня с ума сводишь! Сильная рука обняла Диану Столворт за плечи. Ее длинные и мягкие белокурые волосы падали на другую руку, которая накрыла ее грудь. Сиденье давило ей на спину. Она находилась сейчас в том положении, которого больше всего страшатся девушки, идущие на свидания: она была прочно зажата в угол, губы парня шептали что-то у самого ее уха, а его крепкое тело закрывало ей последнюю дорогу к отступлению.

Ему удалось завладеть одной ее рукой и опустить ее куда-то к себе вниз, прижав к тонкой ткани брюк. Тут она и поняла, насколько сильно его возбуждение. Он весь горел страстью. В нем было что-то от животного. Настойчивость, горячность, шумные вздохи. Но, с другой стороны, он умел соблазнять тех, кому назначал свидания. Его шепот приятно щекотал ей слух. К тому же он был красив. А Диана имела с ним уже предостаточно свиданий. Поэтому неудивительно, что он наконец решил, что пришло время попробовать с ней «познакомиться поближе».

– Клиф, нет… – прошептала она порывисто, боясь, что будет услышана парочкой, расположившейся на заднем сиденьи машины. Впрочем, радио играло достаточно громко и можно было этого не опасаться. – Ты не понимаешь! Я не могу! Мне нельзя! Правда!

Из динамика доносился бодрый голос Томми Дорси, который пел «Так редко». Мягко, в переливчатых хоральных тонах ему вторили саксофоны. Все это, бесспорно, навевало чувственное настроение. Рука, удобно устроившаяся на груди Дианы, заметно осмелела.

– Ну, что ты, малышка, – шептал он. – Ты же знаешь, что хочешь этого не меньше меня. Уж я вижу, не сомневайся. Дай же мне войти в тебя. Там мое место. Не пожалеешь, обещаю!

Его губы стали ласкать мочку ее уха. Она вся содрогнулась, когда его нежный язык задел какую-то чувствительную точку. Внутри нее все полыхнуло огнем. Ее собственное желание раздражало ее. Главным образом потому, что она знала, что не имеет права уступить ему.

Хотя ей было очень интересно: каково это – быть с мужчиной? Чувствовать его длинный, пульсирующий от страсти член внутри себя. Ощущать, как он давит и толкается все сильнее, чтобы пробиться все глубже и глубже. Все последние годы девчонки вокруг нее – в школе в Женеве и, конечно же, здесь в Смите – только об этом и болтали. Диане приходилось вести очень тонкую игру. С одной стороны, она должна была убедить подружек в том, что искушена в половом вопросе не меньше их самих, как в теории, так и на практике. Словом во всех деталях. С другой стороны, надо было делать вид, что она остается верной Хэлу и не ходит по рукам.

Самое смешное заключалось в том, что ей даже не нужно было делать вид.

Диана до сих пор была девственницей.

У нее было множество свиданий с самыми привлекательными юношами в Принстоне, Дартмуте, Гарварде и Йеле. С юношами, в семьях которых хорошо знали семью Дианы, хорошо знали, что такое имя Столворт, какой оно имеет вес в обществе и бизнесе.

Эти юноши прекрасно знали, что традиция семьи Столвортов – в чем можно было наглядно убедиться, проследив жизнь нескольких ее поколений – обязывает Диану Пауэрс Столворт стать миссис Хэйдон Ланкастер сразу же после увольнения Хэла из армии. Муж возьмется за юридическую практику, с помощью которой – это так же неизбежно, как и обусловленный вращением Земли заход Солнца именно на западе – обеспечит себе блестящую карьеру, как на Уолл-Стрит, так, вероятно, и в политике.

Все это было не возможностями, а данностями в жизни Дианы, равно как и в жизни ее одноклассников, однокурсников, друзей, профессоров и тех, с кем она целовалась на свиданиях. Эти ребята сами происходили из известных семей. Бикмэны, Уэбсы, Александерсы, Банкрофтсы, Очинклоссы… Они знали, кто такая Диана и какая ее ожидает судьба, так же хорошо, как знали, какую вилку нужно было брать в руки вначале на приеме в «Юнион Клабе».

Они также знали, что свадьба Хэла и Дианы была определена ни чем иным, как гибелью Стюарта Ланкастера в сражении под Мидуэем. Да, как ни странно, но это было именно так. Таковы были законы высшего общества, ничего не поделаешь.

Если бы Стюарт жил, он бы стал основным наследником семьи Ланкастеров и главным носителем ее традиций. А это означало, что он женился бы на двоюродной сестре Дианы Марси Столворт. Это обеспечило бы Хэлу свободу маневра. Он мог бы связать свою жизнь с кем-нибудь из дочерей Шелл – Джессикой или Синтией, или с одной из сестер Винтерс – Лей или Фебой, или, наконец, женился бы на Холли Сетон, имеющей родственные связи с легендарными «Узами Манхэттена».

Но Стюарт погиб. Его сестра Сибил не бралась в расчет по причине своего пола и чудаковатого характера. Таким образом главным представителем молодого поколения семьи Ланкастеров и основным наследником стал Хэл. Он обязан был вступить в брак с женщиной из клана Столвортов, чьи предприятия приносили больше дохода, чем нефтяные промыслы Винтерсов или недвижимость Шеллов. Поскольку Марси Столворт была для Хэла слишком стара, ему оставалась Диана.

Таким образом исторические традиции и каприз судьбы намертво соединили между собой Хэла и Диану. Если бы не Стюарт, Хэл взял бы в жены кого-нибудь из девиц вышеперечисленных фамилий, а сама Диана смогла бы выбрать между Тэдди Роше, Квентином Боллинджером и Картером Скоттом. Все эти придурки были хорошо известны ей с детских лет. Она и тогда уже относилась к ним с пренебрежением. Такие люди становятся хорошими любителями гольфа, пьяницами, уважаемыми членами различных клубов, только не хорошими мужьями. Более того, из таких получаются самые худшие мужья в мире!

Диана была обречена традицией стать женой Хэла. Но у нее были и собственные причины для того, чтобы сохранять ему верность.

Дело в том, что, по ее мнению, Хэл был наиболее удачной, просто великолепной альтернативой всем остальным претендентам. И он был больше, чем просто Ланкастер, хотя и этого по уши хватило бы любой. Имя говорило само за себя.

Он был для нее не просто Хэлом, а сказочным Принцем Хэлом. В нем произошла какая-то мутация, которой он был обязан своей добротой и чувством юмора, чего никогда не было ни у одного из Ланкастеров. Очевидно, в каком-то колене была нарушена чистота крови. Слава Богу! В результате в характере Хэла появились черты, которые возносили его не только над всеми представителями своей фамилии, но и над прочими молодыми людьми.

Диана поняла это с первых минут их знакомства, которое состоялось, когда они оба были еще совсем детьми. Он был высок ростом – выше сверстников – привлекателен, с непередаваемой «ланкастерской» походкой и ослепительной «ланкастерской» улыбкой. Но наряду с этим в нем была застенчивая молчаливость, нежность, мягкость во взгляде. А внутри в это время зрела мужская сила. Комбинация качеств была настолько впечатляющей, что Диана уже тогда испытывала по отношению к нему весьма и весьма теплые чувствами.

Когда случилась трагедия со Стюартом, и Диана узнала о том, что наступит день, когда она, согласно неписаным законам и традициям высшего света, должна будет стать с Хэлом под венец, ее влечение к нему только еще больше возросло.

Они часто встречались на бесчисленных семейных и общественных вечеринках и приемах. Хэл уже был юношей, а Диана едва переросла любовь к жевательной резинке и красивым конфетам. Она все время выискивала его среди гостей. С ним было очень легко. Он всегда улыбался и вокруг него создавалась магнетическая аура спокойствия. Он был спокоен и расслаблен даже тогда, когда играл в поло, европейский футбол или теннис со своими двоюродными братьями и другими ребятами.

После игр приходило время садиться за стол вместе с родителями Хэла, их миленькой приемной дочерью Керстен и странно молчаливой сестренкой Хэла Сибил. Хэл обладал удивительным даром очаровывать всех, кто его окружал. Мать и сестры Дианы даже не пытались скрывать, что обожают его. Его собственная мать смотрела на него через стол со спокойным материнским чувством. Когда Диана это замечала, она тут же опускала глаза, словно видела что-то слишком интимное.

За такими обедами Диана порой ловила на себе мимолетные взгляды Хэла. Когда их глаза встречались, он ей по-доброму улыбался. Уже тогда она знала, что станет его женой, что разделит с ним супружеское ложе. И знала, что ему это тоже прекрасно известно.

Это знание наполняло ее чувством затаенного и робкого восторга, который характерен для всех девушек, осознающих, что их брак независимо от их собственной воли уже предрешен. Но в случае с Дианой это чувство имело и особые оттенки, потому что дело касалось Хэла.

О, да ей никто другой и не нужен! Только Хэл! Он единственный!..

Когда – спустя годы – она узнала, что он просто следует знаменитой ланкастерской традиции очаровывать всех окружающих хорошеньких девчонок в обществе, к ее же собственному удивлению, она обнаружила, что это ее нисколько не задевает. Физические, внешние данные у него были замечательными. Лицо его было лицом ангела, а глаза!.. Чего стоили одни только дымчатые глаза!

Она не обижалась, когда он улыбался другим так же, как и ей. В конце концов его поведение было естественным для всех мужчин. Ланкастеров, в частности.

Более того! Диана в какой-то степени даже гордилась тем, что он имел репутацию дамского любимца. Она знала, что на свадьбе ее с Хэлом все будут завистливо коситься на них, а девчонки, с которыми он был знаком и не знаком, станут шептаться:

– Повезло же Диане!

Поэтому Диана чувствовала себя родившейся под счастливой звездой. Она радовалась, что у нее есть неоспоримая привилегия перед остальными девушками – выйти замуж за Хэла.

Впрочем, ее робость перед ним не ослабевала. Она никак не могла привыкнуть к обществу Хэла, особенно когда они оставались наедине. Наоборот, когда она видела, как он приближается к ней, у нее тотчас приливала краска к лицу, язык становился неповоротливым. На нее нападала невероятная робость и смущение. Он брал ее за руку, иногда обнимал, что бывает всегда с людьми, когда они знают, что обречены быть вместе в силу традиций и обычаев. В таких случаях она и вовсе терялась.

Диана очень надеялась на то, что она будет для него достаточно хороша, но далеко не была в этом уверена. И осознание этой неуверенности страшно пугало ее. Ведь сам Хэл был такой красивый, такой мужественный, словом, настоящая находка для девушки с самыми большими претензиями. Когда они оставались вместе, она боялась, что ему скучно в ее компании – хотя он никогда даже не намекал на это – и что он никогда не полюбит ее, потому что независимости его духа претило то, что она свалилась на него, словно снег на голову, из-за каких-то там родительских обычаев.

Ко времени своего возвращения из Женевы Диана была уже взрослой, хорошо воспитанной девушкой. Ее называли «статуэткой с белоснежными волосами». На белокурую красавицу постоянно оборачивались мужчины. Все восхищались ее острым умом. Она могла уничтожить любую соперницу одним лишь взглядом, одним лишь коротким, но исполненным сарказма замечанием. Если она хотела, Диана могла быть душой любой компании. Считалось, что она чуть диковата, но все равно она всем казалась милой.

Что касается правил хорошего тона и норм поведения в высшем обществе, то тут ей не было равных.

И, однако, все это не мешало ей теряться и краснеть в присутствии Хэла. Она пыталась произвести на него впечатление своей общительностью и тонким чувством юмора, оставаясь при этом по-женски мягкой и нежной. Однако, похоже, эта стратегия полностью провалилась. С одной стороны, она робела, как школьница, когда они оставались наедине. С другой – она боялась, что ее хорошие манеры, подмеченные им на каком-нибудь приеме, покажутся ему поверхностными и искусственными.

Она даже боялась продемонстрировать ему свою отличную атлетическую подготовку, когда дело доходило до плавания, игры в теннис или охоты верхом с собаками. Ей самой это казалось смешным, но ее пугало, что он сочтет ее мужеподобной и агрессивной.

Между тем, несмотря на все ее страхи, Хэл никогда ни словом, ни жестом не давал понять, что презирает ее или что ему с ней скучно. Он всегда был внимателен к ней, предупредителен, безукоризненно вежлив и даже нежен.

Но она почему-то подозревала, что вся эта нежность лишь от жалости к ней. Он был добрым человеком, он мог и пожалеть. Она казалась самой себе пустышкой рядом с ним. Возможно, он в глубине души уже сто раз проклинал свою судьбу за то, что она намертво связана с ее судьбой!..

А она не хотела, чтобы ему было плохо. Она отчаянно пыталась быть достойной его, стать женщиной, которую бы он смог полюбить. Когда он с нежностью смотрел на нее, она молилась Богу, чтобы этот взгляд был знаком его действительной привязанности к ней. Она тайком наблюдала за ним, каждый раз подмечая в нем все новые и новые достоинства. Кто знает, возможно, эти его мягкие взгляды, это ослепительное чувство юмора, эта теплота улыбки озарят радугой всю ее дальнейшую жизнь, превратив ее в нечто божественное, сказочное и торжественное.

Но ей было тяжело находить основания для надежды. Потому что Хэл был полубогом – юношей, одаренным невероятными талантами и мужской красотой, от которой кружилась голова у любой девушки. А Диана была всего лишь рядовой дочерью богатых родителей, испорченным ребенком, с хорошим воспитанием и манерами, которыми обладают все ее подруги.

Она могла без единой ошибки накрыть обеденный стол на двадцать персон, могла подискутировать об Аскоте, Диоре, Матиссе или Флобере. Она умела носить наряды, словно настоящая модель. Модные наряды делались ей на заказ в «Вог» и «Харпер Базаре» с того времени, как ей исполнилось восемнадцать. Она могла сыграть на пианино пьеску Моцарта, управлять яхтой, охотиться верхом с собаками или организовать бенефис «Джуниор Лиг». Она делала все эти вещи с легкостью, изяществом и не особенно-то радуясь им. Ибо таковы были традиции бомонда. Девушка из приличной семьи должна была уметь делать все, и при этом не отдаваться полностью какому-нибудь одному увлечению.

Она не считала это своими уникальными достоинствами. Она знала, что любая девушка ее круга умеет делать то же самое. Хуже или лучше – разница все равно была невелика, чтобы на этом фоне Диана как-нибудь выделялась. Она боялась, что все вышеперечисленные ее таланты только оттолкнут Хэла, который подумает, что все это лишь поверхностная манерность. Она никак не могла отыскать в себе то хорошее, чего не было в ее сверстницах из высшего света, хотя и отчаянно пыталась это сделать.

В какой-то момент она решила: если не удастся найти что-то свое, уникальное и неповторимое, что бы выделило ее из общего ряда – она погибла.

Вот поэтому-то она так и пеклась о сохранении своей девственности. Оберегая свое целомудрие, она считала, что это и будет ее подарком Хэлу к свадьбе, это и будет тем качеством, которое сделает ее достойной столь блестящего мужа.

Подобные жертвы были явлением неожиданным и редким. Как говорится: «Где это видано, где это слыхано?» В высшем свете девственность имела, конечно, ценность, но сравнимую примерно с первым балом девушки. Оттанцевала и все. Вещь хорошая, но уже не вернешь. Не стоит и жалеть. А за первым балом следует второй, а там и третий… Фамилия невесты, ее возможное наследство значили гораздо больше, чем целостность девственной плевы. Ни одна из ближайших подруг Дианы не была девственницей. Можно было даже сказать, что процент девственниц среди девиц ее круга был очень мал. Это было старомодно, как говорят французы, fin de siecle. Современные девушки считали, что в их время сохранять невинность просто неуместно.

Но Диана упорно оставалась девственницей и хранила верность Хэлу. Хотя она прекрасно понимала, что это его ни к чему не обязывает и что в этом смысле взаимностью он ей точно не ответит. Она боялась только одного, что в его глазах этот ее дар не будет иметь ровным счетом никакой ценности.

Поэтому в такие дни, как этот, когда она встречалась с молодыми людьми, и они разгорались неуемной страстью к прелестям ее тела, поощряемые той явной тенью возбуждения, которую они чувствовали в ее ответных поцелуях, они приходили в недоумение и раздражение при ее решительном отказе «идти дальше».

В конце концов ни одна другая девушка из окружения Дианы не вела себя подобным образом, столь непонятно и странно. Всем было хорошо известно, что брак Дианы – это отнюдь не любовное дело, а прихоть родителей жениха и невесты. Поэтому-то ее и логично было считать «доступной птичкой». В обществе было широко распространено мнение о том, что жизнь сексуальная и семейная всегда располагаются близко одна от другой, как соседние комнаты, однако, дополняя одна другую, никогда не совмещаются полностью.

Всем также была хорошо известна репутация Хэла, как искателя приключений. От того Диана казалась еще доступнее. Какого черта? Для кого она хочет сохранить невинность?

Никто ее не понимал.

Позиция «обороны» была совершенно неуместна для Дианы. Тем не менее, она отчаянно цеплялась за нее, не уступая ни на шаг. Хотя и чувствовала, что находится на грани. Она ведь тоже была человеком.

– Мм… Ну, прошу тебя, Диана!.. Ты не пожалеешь, клянусь!..

Ласкающие движения его рук становились все более и более смелыми. Его ловкие пальцы уже подбирались к внутренней поверхности ее бедер, а соблазняющий баритон звучал нежно у самого уха.

– Нет! – рассердилась она.

Диана вынуждена была говорить шепотом. Она хотела крикнуть во всю силу своих легких, чтобы Клиф наконец отвязался, но боялась спугнуть этим свою соседку по комнате и ее парня, которые расположились на задних сиденьях. Впрочем, ее рассерженный шепот, подкрепленный горящим взглядом, тоже прозвучал убедительно.

– Клиф, я сказала нет!

Она оттолкнула его изо всех сил от себя и сунула руку в сумочку. Она торопливо выхватила оттуда сигарету, зажигалку и прикурила.

У нее была красивая зажигалка «Данхилл» с монограммой. Вдохнув дым, она почувствовала себя спокойнее, а спустя несколько секунд облегченно выдохнула его. Всем было хорошо известно, что вовремя зажженная сигарета, является последним эффективным оружием девушки против чрезмерно возбужденного, горящего неуемной страстью самца. Неписанные правила ее колледжа гласили: «Кури их одну за другой».

Он неохотно отпустил ее и со вздохом сел обратно на свое место. Лицо его раздраженно подергивалось, в глазах застыли возмущение и обида.

– Поехали, Дуг, – проговорил он, догадываясь – не понятно только как – о том, что у парочки на задних сиденьях дела идут не лучше, чем у него с Дианой. – Мне уже пора возвращаться в студгородок.

Сзади послышался какой-то то ли судорожный вздох, то ли стон, который был воспринят Клифом, как знак согласия. Он повернул ключ, вставленный в зажигание, и огромный «Паккард» 1947 года ожил.

Спустя пару минут машина, вся сотрясаясь и скрипя покрышками по гравиевой дорожке, вырулила на шоссе.

На обратном пути в студгородок разговоров почти не велось. Оба парня в мрачном молчании проводили девушек до самого крыльца дома Парсонов. Вокруг здания кипела жизнь влюбленных, освещенная светом, лившимся из фойе. Тут и там видны были парочки, обменивающиеся прощальными поцелуями. Во всем этом была какая-то наигранность. Чувствовалось, что представление устроено в основном для тех девчонок, которые глазели па него из окон своих комнат. Искренности было мало.

– Если ты будешь и дальше продолжать в том же духе… Не надо, Диана, – тихо проговорил Клиф, когда их губы разомкнулись после поцелуя. – Это уже смешно. Честное слово, это уже ни на что не похоже.

На его красивом лице лежал горячечный румянец. Несмотря на недавние обильные возлияния, он был совершенно трезв. Глаза его блестели гневом и разочарованием. Ни тени пьяного равнодушия в них не было.

Диана подивилась его собранности. Ведь они так много выпили! Диана не отставала в этом от других. Пока что употребление спиртных напитков ассоциировалось у нее в мозгу исключительно с приятным ощущением. Во время свиданий нервы у нее были напряжены, а выпивка позволяла ей расслабиться и ощутить приятное головокружение, казавшееся романтическим на фоне поцелуев и объятий!

– Ничего не могу поделать, – еле слышно пробормотала она. – Ты слишком давишь на меня. У меня создается такое впечатление, будто нечем дышать. Я… Я не могу выдержать этот натиск.

На это он ничего не ответил.

Глядя через его плечо, она видела свою соседку по комнате Линду в объятиях ее дружка. Длинные руки, вылезавшие из рукавов темного пиджака «Брукс Бразерс», крепко охватывали ее стройное тело. Великолепные черные волосы струились по узкой спине девушки.

Диана еще раз чмокнула Клифа и ласково хлопнула его по шее. Ей было его жаль. Она чувствовала себя виноватой. Он был красив, черт возьми, и, возможно, бесподобен в постели.

Но… она этого никогда не узнает. Не судьба.

Когда она всерьез задумывалась об этом, то очень жалела. У Клифа было бог знает, сколько девчонок вокруг. Однако, через каждые две-три недели он обязательно возвращался к Диане. Так сказать, прозондировать почву. Не изменилась ли? И хотя она с завидным постоянством останавливала его в самый пламенный момент, он, очевидно, решил не сдаваться. Он был убежден в том, что в конце концов его красота и обаяние пересилят ее стойкую оборону и чувство долга по отношению к Хэлу, которого Клиф знал лично по Чоту, что рано или поздно, но она поймет, что жить без забав – это значит впустую прожигать драгоценное время, которого и так не столь уж много отмерено человеку Господом.

Правда, Клифу ничего не было известно о секрете Дианы, о том, какого рода подарок она намеревается подарить Хэлу.

Зато он понял самое важное: то, что он, Клиф Хатчинсон, как раз и был таким мужчиной, для которого должна была быть предназначена Диана. Не особенно блестящий, не особенно оригинальный, но с амбициями, с хорошими связями, красивый, отменного сложения и прочее. Обычный веселый парень, с которым и должна была бы провести свою жизнь Диана. Он подходил ей во всем. И по происхождению, и по характеру.

И сама Диана также порой с внутренней болью чувствовала, что у нее гораздо больше общего с Клифом, чем с Хэлом. Они с Клифом были словно два персика, упавших с одного дерева. Идентичны в воспитании и поведении. Когда она ходила к нему на свидания, ее подчас посещало горькое чувство того, что судьба совершила роковую ошибку, толкая ее к алтарю с Хэлом. С парнем, которого она любила, но который был совсем другим. И она, бедняжка изо всех сил цеплялась за эту ошибку богов, рассчитывая на то, что она все-таки сможет стать Хэлу хорошей женой.

Таким образом, отказывая Клифу и другим вроде него, она отказывала себе в будущем, которое ей предназначалось, ради другого будущего, которое, вероятно, было не для нее.

Это была тяжелая борьба, сопровождавшаяся болью одиночества. Ведь в конце концов Диана была женщиной. Она нуждалась в том же, в чем и все ее подруги. Она соглашалась на свидания с Клифом, потому что хотела, чтобы к ней прикасались мужские руки, чтобы ее обнимали и за ней ухаживали. Она хотела знать, что нужна кому-то. Даже если это оборачивалось не совсем приятным результатом – отрицательными эмоциями в момент наивысшего возбуждения, – который все дальше и дальше уводил ее с проторенной, знакомой жизненной дороги.

Она упиралась руками Клифу в грудь и останавливала все его поползновения, причиняя этим боль не столько ему, сколько самой себе.

* * *

– Ну, как?

Девушки поднимались вместе по лестнице. Диана следовала за Линдой, любуясь ее стройным и крепким телом – подруга увлекалась теннисом – глядя ласково на блестящие черные волосы, вьющиеся вокруг маленького воротничка плаща «Барберри».

– Как обычно, – вздохнула Диана. – Работал больше руками, чем головой. И вообще Клиффорд сегодня был очень груб.

– Отбивалась, как от взбесившегося козла? – со смехом спросила Линда.

У нее был чудесный, чуть с хрипотцой голос, и ее слова всегда воспринимались Дианой, как нечто мудрое и печальное.

– Впрочем, мне можно не беспокоиться, – проговорила Диана, когда они преодолевали последние ступени. – Все равно из этого ничего не выйдет.

Их комната была на самом верху, под козырьком крыши дома. В этом коридоре была еще только одна дверь. Диана и Линда прошли мимо нее на цыпочках. Они уже не в первый раз возвращались вместе со «спаренных» свиданий. Когда Диана не хотела оставаться наедине со своим красавчиком, боясь его ретивости, она всегда могла рассчитывать на подругу, которая тащила с собой Дугласа Ван Аллена.

– А у тебя? – спросила Диана.

– Ничего из того, о чем можно было бы рассказать с интересом, – ответила Линда. – Наш дорогуша Дуглас не тянет все-таки на настоящего мужчину.

Они часто подтрунивали над Дугласом, который был настолько робок, что, стоило ему почувствовать, как у девушки напрягаются плечи, как он тут же рассыпался в извинениях, проклиная себя за неуклюжесть.

– Он, наверно, специально завел для своих яиц банковский депозитный сейф, – говорила со смехом Линда. – А член держит у отца в мошне. Там безопаснее.

Таким образом она довольно цинично намекала на богатство семьи Ван Алленов и на своих собственных родственничков-сводников, которые упорно пытались сосватать ей беднягу Дугласа.

Никто так и не мог понять, какого черта она ходит с ним на гулянки. Было общеизвестно, что в собеседники он не годится, а в любовники и подавно. Их провожали недоуменными взглядами, и в головах возникало одно-единственное логичное объяснение этому нонсенсу. Таким образом Линда хоть берегла свою честь, зная, что Дуг не осмелится и не способен покуситься на нее.

Линда была красивой девушкой. Она славилась своими темными глазами, в которых светился живой ум, и чувством юмора, настолько острым, что ее язычок очень походил на жало змеи. У нее были прямые плечи, великолепная фигура, маленькие высокие скулы и нежная белая кожа. С раннего детства она занималась теннисом и часто торчала на кортах. Весенний семестр в Смите прошел без нее, так как она принимала участие в очередном турнире.

Когда Диана поступила в колледж, Линда застряла на втором курсе. Теперь подруга догнала ее и они учились вместе. Два года они прожили в одной комнате, проводя вечерние часы в нескончаемых разговорах о семье, школе и противоположном поле. В результате этих бесед они так сблизились, что стали настоящими подругами.

Линда отлично умела слушать собеседницу и была очень нетребовательна к Диане, как к подруге, и как к соседке по комнате. О себе она говорила в общем довольно скупо. За два года общения с ней Диана уяснила для себя только несколько главных вещей: Линда не любит обоих своих родителей, ненавидит школу, до сих пор не нашла мужчину, который бы ей не наскучил после первой же встречи, а в теннис играет только для того, чтобы хоть как-то развеяться от давящей скуки.

Она была известной теннисисткой среди местных студентов. В прошлом году на турнире в Форест-Хиллс она дошла до четвертьфинала. Она играла легко и изящно, однако без тени воодушевления и азарта. Диана никогда не наблюдала за тем, как она тренируется. Просто, просыпаясь по утрам, она порой видела, как Линда, схватив ракетку, куда-то убегает.

Шло время, дружба их становилась все крепче и крепче, и девушки навестили родительские дома друг друга. Престоны, которые сколотили себе состояние на издательской деятельности, жили на Лонг-Айленде. Они были заняты исключительно друг другом и почти не заметили присутствия своей дочери и ее подруги.

Что касается родителей Дианы, то Линда им очень понравилась. Они даже стали помогать ей в ее теннисной карьере.

Линда была холодна, язвительна и агрессивна. Это надежно защищало ее от опасностей внешнего мира. Она не выдвигала претензий относительно личного счастья, не делала ни в чем крупные ставки, поэтому и относилась к жизни бесстрастно. Диана считала, что за спокойным цинизмом подруга скрывает внутренние переживания. Обе соседки с удовольствием любили поболтать относительно абсурдности жизни, в которую их втолкнули не по доброй воле, а в результате случая. Однако, внутренне Диана чувствовала, что имеет крепкие узы с печалью Линды, поэтому всегда может рассчитывать на ее сочувствие в том или ином деле.

Наконец они подошли к двери их комнаты. Диана оглянулась через коридор на другую дверь. В комнате Ивонны и Присциллы стояла тишина. Давно уже спят. Это были самые тупые и некрасивые студентки во всем доме. Они не вписывались в местное молодежное сообщество и поэтому довольно быстро отыскали друг друга.

Линда вошла в комнату первой, но не включила настольную лампу. Занавески на окне были отдернуты, и в комнату проникал слабый свет уличных фонарей, горевших внизу, а также серебристый отсвет луны.

Диана прерывисто вздохнула, осторожно вошла в темноту и прикрыла за собой дверь.

Замок еще не успел защелкнуться, а девушки уже были в объятиях друг друга.

Диана стянула с себя шерстяную куртку и бросила ее на пол, где стояла, затем она позволила рукам Линды Престон обвить ее талию.

Диана вся замерла в ожидании. Дыхание ее стало судорожным и прерывистым. Мучительное возбуждение, которое росло в ней весь вечер под влиянием ласк Клифа, достигло теперь своего пика. Тишина, стоявшая в комнате, только добавляла торжественности и тайного восторга.

Руки подруги стали неторопливо подниматься от талии Дианы по бокам ее тела. Губы Линды в темноте коснулись полураскрытых губ Дианы, и девушки слились в поцелуе.

Ничего не менялось в течение нескольких долгих минут. Диана стояла неподвижно, безвольно опустив руки по швам, а знакомые губы и руки нежно приветствовали ее горящее тело. Наконец, смутная женская тень приблизилась к ней вплотную и Диана ощутила, как к ее бедрам прижались бедра подруги. Соски грудей обеих девушек, прикрытые тонкими тканями блузок, ласково терлись друг о друга. Это вызвало у Дианы новый прилив возбуждения, который прокатился по всему ее телу от головы к животу, спустился ниже и, пройдя между ног, вышел к позвоночнику. Это было похоже на сильный электрический разряд.

У них всегда это начиналось таким образом. Сначала дискомфорт и неудовлетворенность от свидания, озлобление и раздражение на весь вечер, а потом… взаимные объятия и ласки. Когда у них не было «спаренных» свиданий, они встречались вечером в библиотеке, которая примыкала к солярию, и вместе поднимались к себе. Порой Диана задерживалась и приходила домой очень поздно. Но Линда никогда не засыпала без подруги. Она терпеливо ждала ее, лежа в своей кровати в пижаме и с книгой в руках. Диана поворачивалась к двери, чтобы повесить на нее свою куртку – там была прибита вешалка – и с истомой ждала того момента, когда раздастся шорох простыней и она ощутит прикосновение к своей талии теплых рук.

За ужином, который проходил внизу, сидя за столом с другими девчонками, Диана вдруг иногда вся замирала, когда чувствовала, как ее ноги под столом нежно касается другая, чужая нога в тонком чулке. Затаив дыхание, Диана прислушивалась к пробуждающимся внутри нее чувствам по мере того, как эта нога в чулке нежно ласкала ее, подбираясь все выше и выше и наконец прикасаясь к самому чувствительному у Дианы месту под коленками. Она не смела оглядываться на Линду, сидевшую рядом с ней, но знала, что та, как ни в чем не бывало, болтает с кем-то о пустяках и даже, казалось бы, не замечает своей подруги и ее состояния. Диана дрожала от страха и смущения, но в то же время чувствовала, как по ее телу разливается сладкая истома, ибо понимала, что эта тайная ласка говорит о том, что она желанна и что нужно скорей покинуть это шумное место и уединиться в комнате.

Поначалу Диана пребывала в полнейшем шоке от того, чем они занимались с Линдой. Подобные действия были немыслимы для порядочной девушки, тем более для девушки такого происхождения. Встревоженная Диана мучилась вопросами, на которые у нее не было ответа. Уж не лесбиянка ли она? Не сошла ли она с ума? Не влюбилась ли она в Линду?

Она пыталась объяснить себе это неудовлетворенностью, которая переполняла ее всякий раз по окончании очередного свидания с парнями. Штормовые волны желания, умело пробуждаемые в ней мужчинами, утолялись осторожными и нежными руками Линды, ищущими губами и ловким язычком. В общем это было еще не самое ужасное для девушки, для которой исключались всякие половые сношения с противоположным полом в силу данного ей самой себе торжественного обета.

Но Диана понимала также, что то, чем она занимается с Линдой, содержит в себе нечто большее. Она нуждалась в Линде не только физически. С возрастом одиночество, в котором пребывала Диана, становилось все более несносным. Ее попытки оценить то, чего от нее ждали родители, Хэл, то, чего требовало от нее будущее, – все это было слишком тяжким бременем для ее хрупких плеч.

Она заранее знала, что подведет всех и вся. Разочарует. Она считала, что как женщина и как человек она отнюдь не подарок. Заглядывая глубоко в себя, она полагала, что видит там лишь манерность и убожество. И все это несмотря на ее неоспоримую внешнюю красоту и безупречное воспитание.

Она была в конце концов обычным человеком. Хотела любви. Что в этом плохого? Она хотела, чтобы ее любили и принимали такой, какая она есть. Не из-за ее фамилии или состоятельности семьи, не в силу родовой предопределенности.

И поэтому она считала Линду Престон своим ангелом-хранителем, благодатью Божьей. Господь сжалился над ее страданиями и подарил ей Линду. Соседка по комнате, ближайшая подруга и… любовница плевала на жизненные условности и сложности, на несправедливость реагировала бесстрастным пожиманием плеч, принуждала себя бегать на ежедневные тренировки на корты и изматывала себя играми в том виде спорта, который ненавидела. Линда желала ее. Диана была глубоко благодарна ей за это. В ее обществе Диана наконец-то могла почувствовать себя женщиной.

Поэтому, стоя на середине комнаты в объятиях своей подруги в тот вечер, Диана испытывала только положительные эмоции: возбуждение, облегчение, сладкое ожидание и гигантскую признательность. Она чувствовала теплые руки Линды, которые скользили по ее трепетавшему телу, чувствовала прикосновение сосков ее грудей к себе, восторгалась ее юрким язычком, который, раздвинув ее губы, проникал к ней в рот и чувствовал себя там хозяином.

Ласки подруги были неторопливы, последовательны и с каждой минутой они все больше и больше зажигали Диану.

Они были тихими любовницами. В такие моменты они не говорили друг другу ни слова и никогда потом не вспоминали об этом удовольствии, не смаковали его в разговорах, а только… повторяли снова. У них был негласный уговор: во время каникул не расставаться надолго и не уезжать домой на уикенды, не договорившись предварительно о времени и месте следующей встречи.

Они были уверены друг в друге. Диана знала, что Линда не подведет ее, а Линда знала, что Диана ее не разочарует. Они не давали друг другу обещаний, ничего друг от друга не требовали, кроме одного: уверенности в том, что после краткой разлуки они снова встретятся в этой комнате и еще раз познают любовь.

Они продолжали целоваться, замерев в темноте. С неторопливым изяществом, таким характерным для Линды и абсолютно не свойственным неистовым и агрессивным мужчинам, она ласкала Диану своими руками, проводя ими по всем нежным изгибам девичьего тела, целовала ее в шею, в щеки, откидывала ее волосы со лба и закрывала ей глаза мягким пальчиком.

Она продолжала ласкать стройное и нежное тело Дианы, замеревшей в предвкушении экстаза. И вот чудо! Чего бы ни касались руки Линды, эта часть одежды тут же раскрывалась и падала на пол. Диана совершенно не чувствовала, что ее раздевают, она только видела это и изумлялась ловкости пальцев подруги. Сначала блузка Дианы сползла с ее плеч, к ногам упала юбка, соскользнул вниз расстегнутый бюстгальтер. Груди Дианы, поблескивая в лунном мягком свете, обнажились и тут же стали объектом ласк и поцелуев Линды. Ее губы и энергичный язычок скользили по нежной коже грудей и Диану словно пронзало током.

Она вся трепетала, когда почувствовала, что на пол упало последнее: чулки, нижняя юбка и трусики. Теперь она была полностью обнаженной, а Линда стояла перед ней совершенно одетая.

И это также была важная составная часть той игры, в которую они играли. И если говорить по правде, то Диана особенно высоко ценила именно подобные моменты. Не было ничего приятнее стоять полностью нагой в куче одежды, забытой и погруженной в темноту, видеть перед собой одетую подругу, которая нежно касалась ее тела, отыскивая чувствительные точки – уже хорошо ей известные – и ощущать сладостную истому, прокатывавшуюся по всем ее нервам. Мягкие ладошки Линды скользили по ее грудям, спускались к впалому животу. А в это же время нежные губы покрывали все лицо Дианы поцелуями. Осторожный пальчик проникал между бедер девушки и погружался в припухшее от возбуждения лоно. В такие секунды Диана чувствовала неожиданную слабость в коленях.

Линда неторопливо и мягко продолжала в том же духе до тех пор, пока не появлялись очевидные знаки того, что Диана уже давно готова к любви и больше уже не в силах ждать. Тогда Линда помогала подруге добраться до постели и начинала раздеваться сама.

Диана, затаив дыхание и широко раскрыв глаза, наблюдала за тем, как из-под темных покровов выступают белые прямые плечи, округлые груди, как серебрятся в лунном свете бедра, накачанные многолетними теннисными тренировками и оттого крепкие и широкие. Линда обнажала и свою улыбку, которая отражала неземной свет за окном. Диана, прерывисто дышала, жадно вглядываясь в обнаженные контуры фигуры подруги.

Затем Линда подходила к кровати и ложилась верхом на Диану, клала руки на трепетавшие груди подруги и ласково смотрела на нее, горящую от желания, сверху вниз.

Линда с самого начала знала, что Диана любит быть цветком, находиться в зависимом, беззащитном положении, видеть активность красивого тела подруги, чувствовать себя загнанной в угол жертвой Линды, улыбчивой искусительницы; любит, чтобы с ней играли, как с игрушкой, как с ребенком, любит наслаждаться своей подчиненностью.

Поэтому Линда всегда была наверху. Она видела, как Диана, находившаяся под ней, выгибает от наслаждения спину дугой, приподнимает голову, чтобы осыпать тело подруги жаркими поцелуями. Линда тоже не отставала, поддразнивая Диану своим ловким язычком до тех гор, пока та уже не могла дольше терпеть пытку лаской. Тогда Линда становилась более активной, падала в объятия Дианы, которая с нетерпением ждала ее, и через пару минут обе девушки уже кончали, не забывая при этом глушить свои стоны наслаждения, чтобы их не слышали.

После этого они еще долго оставались в объятиях друг друга. Линда клала голову на руку Диане, игралась с ее вьющимися волосами, скользила пальчиком в ложбинке меж грудей, вниз, к пупку. При этом она продолжала ласково улыбаться своей подруге и молчала.

Вскоре на них нападало сонливое состояние, ибо вокруг них уже сгущалась ночная тьма. Они расставались очень неохотно, но расставались, ибо не хотели рисковать: что скажет любопытная горничная, которая заглянет к ним утром без стука, открыв дверь своим ключом? Диана ложилась к себе в постель и тут же отдавалась снам, все еще продолжая чувствовать на своем теле ласковые прикосновения подруги, вспоминая ее поцелуи и ласки в самых укромных уголках.

Она улыбалась во сне. И это была отнюдь не та улыбка, которой ее учили на уроках правил хорошего тона. Это было тайное признание счастья, которое жило глубоко внутри нее, сжигая горечь одиночества, но не показываясь наружу. Диана и во сне была признательна подруге, которая хотела ее такой, какой она была.

Линде было вполне достаточно брать Диану такой, какой она была. Ничего другого она и не ждала, ни о чем другом и не просила.

Такое счастье не может длиться вечно, возможно, впереди ее ожидают ужасные ночи, наполненные только стыдом и одиночеством, но пока… Пока Диане было хорошо, пока она ощущала себя желанной.

Ее улыбка сопровождала весь сон, и просыпалась она с улыбкой. Эти минуты были самыми лучшими в ее жизни, ибо только в эти минуты, проведенные с Линдой и в думах о ней, Диана чувствовала себя женщиной.

Наутро она просыпалась чистой и просветленной, готовой во всеоружии встретить новые испытания.

II

Передача компании «Бенедикт Продактс» под эгиду растущего прямо на глазах крупного национального конгломерата под названием «Американ Энтерпрайз» произошла сразу же после женитьбы Лу Бенедикта на Лиз Деймерон. Это был мощный катаклизм, потрясший компанию до основания и возвестивший об окончательном приходе новой эры.

У компании появилось новое название – это для начала. Над главным входом в ее административное здание аршинными буквами было написано: «Телетех», то есть «телевизионные технологии». Был прекращен выпуск свыше девяноста процентов прежней продукции фирмы: электрических приборов и запчастей к ним. Производственные акценты были смещены за одну ночь согласно строгому предписанию корпорации-«матки». Фирма стала выпускать в основном бытовые телеприемники.

Подразделение производственного развития переключило все свои мощности на изучение применения телевизионных технологий в аэрокосмической промышленности.

Кадровые работники «Бенедикт Продактс» не знали, куда деваться. Это были старейшие, кадровые служащие, от которых теперь требовали невозможного: переучиться и как можно скорее. Ритм работы был увеличен до такой степени, что многие просто были вынуждены запроситься на пенсию, ибо не смогли приспособиться к новому положению вещей. Многие служащие отправились искать работу в других местах, ибо боялись теперь даже заходить в «Телетех», полагая, что там вскоре начнут твориться страшные дела.

И они не ошиблись. Череда отставок и увольнений последовала незамедлительно. Из недр «Американ Энтерпрайз» были присланы другие люди. Эти незнакомцы заняли почти все руководящие должности в бывшей «Бенедикт Продактс», включая посты всех начальников отделов. На них всегда были аккуратные костюмы от «Брукс Бразерс», итальянские башмаки, скучающие гримасы, словно они рассматривали свои новые назначения в качестве унизительной ссылки, наказания за несовершенные проступки. Они полагали, что их засунули в болото, вытолкнув оттуда, где кипит настоящая работа.

Новички ходили по коридорам уничтоженной и раздавленной «Бенедикт Продактс» так, как будто всю жизнь были здесь полновластными хозяевами. Они держались почтительно только со своими, игнорируя старых работников «Бенедикт».

Каждую неделю в компании затевалось новое совещание по реорганизации. Естественно, по инициативе, а вернее, по распоряжению «Американ Энтерпрайз». На бумаге рождались новые отделы, подразделения. А через пару дней они уже снабжались оборудованием, помещениями и начиналась работа. В новых отделах работали люди из «Американ Энтерпрайз», которые напоминали старым работникам «Бенедикт» голодных шакалов, напавших на беззащитное овечье стадо. Это были молодые, энергичные люди, которые тут же погружались в свои дела, не обращая никакого внимания на тех, кто проработал в этих стенах по десятку лет. Старые работники компании ходили по преображенным коридорам и холлам, растерянно моргая и опасливо озираясь по сторонам.

Всеми процессами в реорганизации компании заведовала, разумеется, статная, красивая и холодная, как лед, Лиз Бенедикт.

После промышленного слияния Лу был провозглашен председателем совершенно безвластного и неуместного в новых условиях Совета Директоров «Телетех». Его положение было чисто номинальным. Его терпели по двум причинам. Во-первых, он был крупным держателем акций предприятия, во-вторых – мужем Лиз. Лиз получила титул вице-президента по кадрам, однако руководство «Американ Энтерпрайз» ее одну воспринимало в качестве полновластной хозяйки «Телетех».

Лиз отвечала в компании за самое важное. Она регулировала финансы, давала субсидии на исследовательские разработки, увеличивала производственные линии «Телетех». Все это делалось резко, грубо и очень быстро. Она увольняла каждого старого работника «Бенедикт Продактс», которого считала бременем для компании. При этом ей было абсолютно наплевать на его преданность делу и выслугу лет. Те, кто остался, вынуждены были согласиться на более низкие оклады. Исключительно благодаря Лиз план распределения прибылей – предмет гордости Лу Бенедикта – был аннулирован и заменен новым планом, гораздо менее щедрым.

Лиз устроила проведение программ повышения квалификации. Эти программы были верхом издевательства над старыми работниками компании, но избежать их не было возможности, так как они были своего рода аттестацией кадров. Преодолел программу – остаешься в компании, не смог – на улицу! Те служащие, которые имели в этих вопросах хоть какую-то изначальную подготовку, изо всех сил тянули за собой своих товарищей, чтобы не оставаться потом наедине с «шакалами» из «Американ Энтерпрайз».

Словом, за короткое время «Телетех» стал настоящей ареной битв за выживание. Нужно было учиться и «дико пахать», конкурируя с другими дочерними фирмами «Американ Энтерпрайз», чтобы именно для себя выбить субсидии в долларах и оборудование.

Лиз носила теперь исключительно строгие, деловые костюмы, шелковые блузки. Была со всеми подчеркнуто холодна и вежлива. Ее ненавидели и боялись в компании все. Она была настоящим гением, когда нужно было сбалансировать статьи бюджета или пустить пыль в глаза держателям акций насчет ежеквартальных прибылей. Но в компании, которой она руководила как хозяйка, не было видно улыбающихся лиц, не слышно было и пустых разговоров в столовой. Люди для нее значили не больше, чем детали работающего механизма, которые при случае ничего не стоит заменить другими.

Лиз была не просто надзирателем за внутренней перестройкой компании своего мужа. Она являлась также единственной связующей нитью между компанией и высшими администраторами из совета директоров «Американ Энтерпрайз». Теперь она очень много времени проводила в Нью-Йорке, в штаб-квартире корпорации. И каждый раз возвращалась из поездки, вооруженная целым рядом новых строжайших директив, которые камнями падали на головы тех, кто имел несчастье работать под ее началом.

Кроме того, у нее была и другая причина для пребывания в Нью-Йорке. Лиз была связным между «Американ Энтерпрайз» и становящимися на ноги телесетями и их финансовыми спонсорами. Она часто посещала совещания руководящих работников телевизионных сетей и их главных финансистов, рекламодателей. Ей даже удалось познакомиться лично с быстро набиравшими популярность телезвездами Милтоном Берлем, Джеки Глизон и Сидом Цезарем. Лиз отвечала за то, чтобы постоянно держать руку на пульсе всей телевизионной индустрии, которая ширилась в геометрической прогрессии, в которую вкладывались миллиарды долларов, в которой были заняты сотни влиятельнейших людей из числа рекламодателей, сотрудников телесетей и продюсеров телепостановок.

Ходили слухи о том, что Лиз недолго задержится в «Телетех», Ее амбиции требовали своего удовлетворения, которое могло состояться лишь на более высоком уровне карьеры. Некоторые люди, у которых имелись связи в Нью-Йорке, утверждали совершенно определенно, что Лиз подумывает о том, чтобы взяться за новую работу: руководителя какой-нибудь из телесетей, что вроде бы она хочет быть самостоятельным продюсером телешоу. Ее власть и связи неудержимо росли, и этому не было предела. Ей удавалось добиваться своего у самых неприступных боссов «Американ Энтерпрайз». Где умом, где фигурой и очаровательной улыбкой. Свой «боевой арсенал» средств воздействия на нужных людей она расходовала очень экономно, расчетливо и лишь наверняка. Это приводило к поистине удивительным результатам. Поговаривали, что она уже всерьез переключает свое внимание на дельцов сферы телеразвлечений. Ни у кого не было и тени сомнения в том, что у нее все получится.

Такова была Лиз. Внутри нее словно был встроен какой-то чрезвычайно точный балансир, с помощью которого ей одновременно удавалось держать в страхе всех, с кем она сталкивалась в жизни, главным образом, подчиненных ей служащих, и с успехом соблазнять и кружить головы высоким коллегам из «Американ Энтерпрайз». С конкурентами она расправлялась быстро и без всякой пощады. Для этого требовался ум, но порой – и ее разрушительная красота. Корпорации в современных условиях жили исключительно по закону джунглей. Лиз сумела выбить свое местечко под солнцем и научилась удерживать его, непрерывно расширяя и поглощая новые территории и сферы.

Что же касается Лу, то он проводил дни в бесцельном блуждании по коридорам компании, которая когда-то считалась его любимым творением и вторым домом.

Его офис внешне остался таким же, только теперь по большей части пустовал. Заходя в него по временам и прислушиваясь к гнетущей тишине, Лу с тоской вспоминал о тех временах, когда он любил здесь сиживать со своими друзьями-коллегами и болтать о жизни.

Теперь телефон звонил лишь в тех редких случаях, когда Лиз, сидя у себя в офисе, который был расположен на пятом этаже – это было роскошно обставленное и оснащенное помещение – говорила о том, что ему нужно подписать какие-то бумаги, чтобы он никуда не уходил и подождал ее.

Иногда – это случалось очень редко теперь – она впархивала в его кабинет, элегантная и изящная в своем очередном деловом костюме. Чмокала его небрежно в щеку, получала то, что ей было от него нужно, и выпархивала за дверь.

Она спала теперь в своей отдельной спальне в новом доме, который они купили после возвращения из свадебного путешествия. Медовый месяц они провели на Багамах. Дни теперь заканчивались однообразно. Лиз целовала его на ночь, сидя за телефоном и листая бумаги, разложенные перед ней на столике. Она что-то нежно ворковала незнакомому Лу коллеге из Нью-Йорка, нимало не смущаясь мужа. Подняв глаза и увидев, что Лу все еще стоит перед ней, она ему прощально улыбалась и отсылала в постель. В последнее время он ложился гораздо раньше обычного и всегда один. Он стал много пить, а выпивка вызывала у него сонливость. К тому же ему серьезно недоставало той молодости и энергии, которыми отличалась его очаровательная жена. Чувствуя головокружение от дозы спиртного и полнейшее мышечное расслабление, он покорно плелся к себе в спальню и тут же засыпал.

Она делала вид, что является ему хорошей женой и серьезно относится к факту их семейной жизни. Выбирая шторы или новую обивочную ткань для мягкой мебели, она всегда спрашивала у него совета. Она вышучивала его за неуклюжесть и неряшливость. Лу действительно все меньше и меньше следил за собой.

Порой за ужином у них возникали споры. По разным поводам. Из-за людей, которых она приглашала. Из-за ее постоянных отлучек в Нью-Йорк. Из-за того, что она не звонит ему оттуда.

Лу пил все больше и больше. Спиртное делало его подозрительным и раздражительным.

В большинстве случаев, как это и бывает в нормальных семьях, они мирились и целовались. Но порой Лу упирался, как баран, и не желал успокаиваться, что бы она ему ни говорила. В подобных случаях она холодно обрывала его претензии словами:

– Лу, мы поговорим об этом позже. Когда ты в состоянии будешь меня выслушать.

После этого она одаряла его коротким, «холостым» поцелуем, в котором не было и тени истинной привязанности, а просто дань традиции. Она выходила из-за стола и оставляла его наедине с бутылкой и переживаниями.

Весь вечер он проводил в одиночестве, думая о своем несчастье и скучая по Барбаре и детям. После развода его семья сразу же уехала в Сан-Диего, где жили родители Барбары. Они не писали ему писем, не разговаривали по телефону и не благодарили за те деньги, которые он им высылал.

Его прежняя жизнь ушла в прошлое окончательно. У него по временам возникало ощущение того, что он – это уже не он, а кто-то другой, что с ним случилась инкарнация. В той жизни он был отличным семьянином, дружелюбным и общительным человеком, у которого было много друзей, хорошо шли дела. В этой жизни он стал жертвой Лиз, ее рабом, ее игрушкой, которая пока не надоела. И за то спасибо. Ее настроение в отношении его часто менялось, как обычно бывает у многих женщин. Обычно она была с ним мила и заботлива, но приходила в гнев, когда он этого заслуживал. Она смотрела за тем, что он ест, помогала ему купить новую одежду, которая, оказывается, должна быть более «стильной», более «корпоративной». На день рождения она подарила ему новые часы. В другой раз запонки для сорочки и булавку для галстука, которая сменила ту, которую ему давным-давно подарила Барбара.

И кроме того, она позволяла ему время от времени забираться к ней в постель.

Теперь это счастье приваливало Лу все реже и реже. Все свободное время он проводил в думах об этом, в грезах, фантазировал вволю… Когда она входила в его офис, он жадно пожирал глазами плавные изгибы ее бедер, смотрел на то, как они покачиваются при ходьбе, заглядывал в разрез платья на груди, когда она нагибалась, чтобы показать ему, где расписаться.

Он знал, что ей прекрасно известно о его страстном желании и что она специально затягивает очередное сношение. Легкая улыбка на ее губах говорила о том, что она знает: когда за ней закроется дверь, он сразу же отдастся диким фантазиям о ней и ее теле.

Она не знала одного. Возбуждение Лу теперь, когда она стала его женой, было гораздо больше, чем тогда, когда она была его любовницей. Все стало намного пикантнее. Теперь дистанция между ними стала длиннее, извращеннее и нелепее.

Когда они занимались любовью, она обращалась с ним, как с ребенком, находя чувствительные места своими уверенными пальцами и лаская его так, как ей хочется. Затем она разрешала ему войти в себя, что он и делал, но только после ее приказа.

Потом ее легкий вздох разочарования возвещал о том, что акт окончен и он, эрзац-мужчина, плохая игрушка, может идти.

Она разрешала получать удовольствие своему мужу с десяти до одиннадцати, так как прекрасно знала, что спиртное укладывает его спать раньше, чем это делают нормальные люди. Это можно было с большой натяжкой назвать заботой о Лу. После этого она отправлялась, как ни в чем не бывало в кабинет и заканчивала работу. Порой, сквозь дремоту, он прислушивался к тому, как она говорит с кем-то по телефону. Точно так же, как маленький ребенок прислушивается к разговорам взрослых, после того, как его поцеловали на ночь и уложили в кровать.

Скандалы, без которых немыслима ни одна семья, заканчивались в их новом доме не совсем обычно. Результатом их было долгое половое воздержание, когда Лиз не разрешала Лу даже приближаться к себе.

Перемирие обычно заставало Лу врасплох. Она это очень любила. Например, так. Лу ковылял в ванную, чтобы подготовиться ко сну, смотрел на себя в зеркало и вдруг чувствовал, как ловкие женские руки распахивают его халат, стягивают вниз трусы и накрывают собой его половые органы. После этого следовал веселый смех Лиз и она бросалась целовать его.

Однажды, когда он сидел у себя в кабинете, и дверь была открыта настежь – он видел голову секретарши, которая болтала от скуки с каким-то посетителем – Лиз левой рукой показывала ему на то место в документе, где нужно расписаться, а правую сунула ему между ног, отыскала под тканью брюк его яички, чуть поласкала их, от чего кровь тут же ударила ему в голову, затем хлопнула их напоследок, убрала руку, чмокнула мужа в щеку и выпорхнула из кабинета.

В последнее время интуиция подсказывала ему, что она крутит любовь с другими мужчинами. С ним она забавлялась так, от скуки, утоляя потребности своей развращенной натуры. Она играла с ним, как с игрушкой, а любовь искала в другом месте. Он ревновал, мучился ее неверностью и даже порой подумывал о мерах воздействия. Впрочем, он слишком привык к роли раба, чтобы дойти в своем недовольстве до практических действий. У его ревности не было надлежащей моральной опоры.

Одиночество охватывало Лу своими ледяными щупальцами сильнее, любовные развлечения с женой случались все реже, а между тем она занимала все больше и больше места в его изуродованном ею же воображении, она заполняла все его мысли.

Она была так молода! Если возраст и злоупотребление алкоголем делали его самого все изможденнее и желтее, то Лиз казалась еще моложе, еще свежее, еще привлекательнее, чем когда-либо раньше. У него порой возникало ощущение, что эта девочка черпает жизненные силы и свежесть из его организма, высасывает из него все соки для своих потребностей, иссушает его ради своего цветения.

Так распорядилась судьба. Теперь уже поздно было упрекать в этом кого-либо. Боги выбрали Лиз женщиной, которая смогла оторвать его от прежней жизни, прежней работы, прежней семьи… Она пересекла его дорогу именно тогда, когда он был наиболее уязвим, именно тогда, когда она могла нанести ему максимальный вред. И Лиз не упустила своего шанса.

Он теперь не жил, а влачил поистине жалкое существование. Все дни проводил в компании, блуждая по коридорам, которые с каждым разом казались все более чужими, или сидел в своем кабинете, болтая о том о сем с некоторыми из своих старых коллег, не уволенных Лиз. Эти люди говорили с ним нейтрально. Их жалость к нему уже перевесила возмущение по поводу того, что он сотворил с компанией и со всеми ими. Они желали только одного: поскорее отработать день и уйти домой. За ужином Лу пил свой мартини, потом бесцельно шатался по всему дому, пока Лиз сидела у себя и звонила по телефону. Наутро Лу возвращался на работу с красными глазами и шел по коридорам в свой кабинет, качаясь, как лунатик. Когда он входил в приемную, секретарша на секунду отрывалась от своего кроссворда, чтобы безразлично кивнуть ему в знак приветствия и проговорить «добрый день».

А когда Лиз разрешала ему приблизиться к себе, он с неистовой страстью ласкал ее.

Он смирился со своей долей, так как знал, что безвозвратно принадлежит Лиз, и ничто уже не изменится. А ее равнодушие к нему, отсутствие интереса к его персоне только подстегивали неуемное вожделение бедняги Лу, только подчеркивали его зависимость от нее.

Порой он оглядывался на всю свою жизнь. Он прожил ее без греха до того самого дня, как в компании появилась Лиз. И как такое могло случиться с ним? За что?

Женщина. Его погубила женщина.

Смерть стала являться к Лу во снах во плоти и крови. Она улыбалась мягкими, нежными губами, покачивала перед ним восхитительными бедрами. У нее были соблазнительные стройные ляжки, полные груди и бездонные зеленые глаза.

И он не мог противостоять смерти. Ничего больше не оставалось, как только сложить руки и сдаться ей на милость.

Это был всего лишь вопрос времени.

III

После аборта Лаура в течение четырех месяцев не разговаривала ни с одной живой душой, за исключением разве что некоторых лавочников.

Первые две недели были кошмаром, к счастью, она ничего не помнила детально. Она видела, как кровь вытекала из нее и текла между ног, заливая медицинские салфетки, которые приходилось менять одну за другой. Она чувствовала спазм за спазмом, у нее было ощущение, что из нее что-то выгребают, и все это было ужасно, отвратительно, перед глазами ее постоянно висел нож, который причинял страшные муки ее чреву.

Поначалу ей казалось, что она будет не в состоянии съесть что-нибудь. Но легкая пища, что-то из молочного, чай, немного крекеров на соде и тарелка каши были ей необходимы, и она заставила себя есть. Она чувствовала головную боль, но не решилась принять аспирин, а боль тем временем распространялась по всему телу. Кроме того, она не сообразила спросить у врача, как поступать в подобных случаях.

Она долго сидела на кровати, потом переместилась в кресло, затем встала и в силу необходимости прошла в ванную комнату, вернулась, села опять и уставилась в стену.

В университет она решила не возвращаться. Почему и как пришло это решение, она не понимала. Она знала только, что в ее жизни больше не будет профессоров, не будет книг, конспектов, не будет затхлого запаха классных комнат и полутемных лекционных залов. Конец всем безумным надеждам.

Она обеспечила себе одиночество, послав дяде Карелу и тете Марте открытку, в которой сообщала им, что несколько ее друзей помогли ей «переехать» на следующий семестр в новую квартиру. Вскоре, как и обещала, она написала им свой новый адрес. Этого было вполне достаточно, чтобы сохранить видимость родственных отношений. Они умыли руки задолго до того, как она покинула колледж, и надо было быть чрезмерно любопытными, чтобы пытаться вновь разыскать ее.

Стояла зима, и Лаура перестала интересоваться тем, какой сегодня день или число. Она прекратила следить за календарем в декабре, и целыми днями смотрела на висевшие на стене литографические оттиски – сценки заснеженной Новой Англии. На картинках и стене собиралась пыль, дни были серыми, холодными. Декабрь был мертвым месяцем, мрачным, вызывающим желание скорее пережить его.

Теперь Лаура существовала в каком-то вакууме, отказавшись от прошлого, также как и от будущего. Так она чувствовала себя в относительной безопасности, в безбрежном море сумерек, в этой холодной пустоте, в которой не оставалось места ни мыслям, ни чувствам.

Лаура не замечала как страшно она похудела. Ночная сорочка на ней висела, и порой казалось, что она вот-вот ее потеряет. Как-то однажды, когда она причесывалась, прежде чем спуститься вниз в магазин, она решилась взглянуть в зеркало, без особого желания увидеть себя. Она знала, что ее появление на улице скорее всего просто не будет замечено. Это чувство анонимности в таком большом городе пришло как спасение.

Вокруг не осталось никого, кто бы позаботился о ней, о ее здоровье, постарался бы найти ее. Странно… Она всегда была так любезна со всеми. Что же случилось с ней теперь? Отчего же теперь никто во всем мире не заботится, не беспокоится и не думает о ней?

Она не понимала, какие физиологические перемены произошли в ней. Хотя несколько коротких недель тому назад мысль о самоубийстве показалась бы ей привлекательной, она пережила этот момент и погрузилась в пустоту, в которой даже презирать себя не хотелось.

Об одном она думала постоянно. О ее ребенке, как о живом. Мальчик или девочка?

Этого она не знает. И никто никогда не узнает. Пусть это фантазия, но что, если это был мальчик?

Тонкий маленький мальчик с темными волосами, как у нее и ее отца, и темными светящимися глазами, которые отражали бы ее собственную любовь, когда она улыбалась бы, слушая, как он воркует в своей детской кроватке, как учится ходить на своих еще нетвердых ножках. Глазки, которые смотрели бы на нее в то время, как она натягивала бы на него штанишки, одевала бы ботиночки.

И с улыбкой он поднимал бы свое личико, когда она давала бы ему игрушки, морской костюмчик, бейсбольные перчатки, которые он так бы хотел получить на Рождество или на свой день рождения. Возможно, он разрешил бы ей крепко обнимать его каждый вечер, перед сном, и смеялся бы, когда она щекотала его и нежно укачивала, в то же время рассказывая ему сказки и напевая колыбельную песенку.

Лаура не жалела о том, что одинока сейчас с этими душераздирающими мыслями. Фактически – мысленно она повторяла это еще и еще раз, как молитву – она сама наказала себя и очень жестоко.

Возможно, малыш играл бы с ней в какие-нибудь игры. Допустим, в прятки или в «Угадай, кто?», или в «Печеный пирожок», а может быть, в «Спрячься и ищи».

Она могла бы слышать его смех, забавный и веселый, слышать его тихий голосок, становившийся все более сильным.

Его яркий, молодой ум развивался бы и креп год от года, набирая все больше уверенности в своих убеждениях.

«Ты теперь уже большой мальчик, – говорила бы она ему, когда он укладывал бы свои книги и карандаши, собираясь в школу. – Я горжусь тобой.» – И когда он стал бы достаточно взрослым, еще более непослушным и нуждающимся в дисциплине, то разоружал бы ее своей улыбкой, отогревая ее сердце, такое беззащитное перед ним.

Но сначала бы она, конечно, держала его на руках, совсем еще крошечного (во что также было трудно верить, как в домового), затем он научился бы ходить и играть в игру «Обман и уговор». Затем, разумеется, он становился бы все более взрослым, и менее зависимым от нее, уходил бы со своими товарищами, не обращая внимания на ее взволнованный взгляд. Он нырял бы в темноту ночи, одетый в новый костюм, но в ответ посылал бы ей свой взгляд, приносящий облегчение и говорящий о том, что он вернется целым и невредимым немного попозже, а его сумка была бы наполнена конфетами и фруктами, и на лестнице раздавалось бы громкое эхо – его друзья с выкриками и возгласами все еще были бы слышны за дверью.

Мой мальчик…

А затем он вырос бы таким большим, гораздо выше, чем она – Лаура ведь была очень маленькой. Он стал бы на голову выше ее, когда ему исполнилось бы восемнадцать или девятнадцать лет. И тогда он обнимал бы ее быстро, крепким объятием по дороге на спортплощадку или на встречу со своими друзьями. И хотя существуют известные различия между юностью и зрелостью, родителями и детьми, неминуемо разъединяющие их – ведь дети стремительно движутся вперед к их собственному будущему и к собственной индивидуальности – любовь Лауры к сыну сделала бы ее достаточно сильной, чтобы позволить ему долгие отлучки. Он чувствовал бы это, и его отношение к ней было бы достаточно очевидным, когда он подтрунивал бы над ее страхами и предосторожностями.

«О, мама»… Он подсмеивался бы над ее волнениями.

Нет, ей не казалось бы, что мир может ополчиться на него в желании нанести ему какой-либо вред. Она представляла, что его улыбка была яркой и уверенной, его глаза сияли, вызывая трепет, волнение, это шло от возрастающей силы и нового жизненного опыта, когда он убегал из дома на улицу, когда его волосы были взъерошены ветром, его тело было голодным, и он мог съесть все – и земляные орехи, и сандвичи с маслом и молоко.

Однажды днем появилась бы девочка. Он шел бы с ней из школы, встретив ее после занятий, и пригласив с собой посмотреть на игру в мяч или просто в парк. Стоя неподалеку и разговаривая, они не заметили бы, что заговорились допоздна:

как она отважилась на это?.. Затем неохотно они пожелали бы друг другу доброй ночи. Для него это было неземным очарованием – быть с ней рядом. Не будучи еще уверенным в себе, со своим рано пробудившимся мужским инстинктом, он был бы достаточно привлекателен для нее.

А потом он начал бы пропадать вечерами, и это понятно, ведь ему необходимо испытать свое сердце, прежде чем серьезно искать ту, которая станет единственной в его жизни.

Но вот однажды появилась бы новая девочка, которую он приведет домой, и Лаура без колебаний поняла бы, что он, ее сын, наконец, выбрал и что это, наконец, была та самая, одна-единственная. Она сразу же увидела бы это по ее глазам. Хорошие, человеческие глаза, глаза, уже приготовившиеся жить с ним, страдать с ним, делить с ним его радости и разочарования. С самого первого раза он поверил бы в тепло ее сверкающих глаз.

И когда он уйдет, оставив мать, она улыбнется. Для нее достаточно будет лишь на мгновенье взглянуть на него, и часть его навсегда останется с ней, так же как часть ее навсегда будет с ним. Она, конечно, будет испытывать чувство грусти, потеряв его, но и гордость за каждую клеточку в его теле, гордость за каждую человеческую мысль в его сознании, даже за его слабости и ошибки. Он был бы ее плотью и кровью, она жила бы для него, он был бы ее сердцем.

* * *

Но нет, так никогда не будет. Все это было прекрасной мечтой, которая никогда не станет явью. Он был убит в ее собственном чреве, она разрушила свою любовь своими же собственными руками.

А ведь это вовсе не было мечтой. Она знала это даже теперь, когда ее фантазия уже агонизировала. Это все было реальностью! Он был в ней, будущий, сам по себе, живой, в ее чреве, реальный, как ее собственная плоть, – и она убила его.

Тянулись длинные месяцы. Одна, в маленьких комнатах, Лаура тысячу раз забрасывала землей эту воображаемую могилу. Изо дня в день она непрестанно подвергала себя медленной пытке, используя недюжинную силу собственного воображения. Она представляла себе своего сына или дочь, сотканных из глубочайших частиц ее самой, собственного ее тела, плоти, из личной индивидуальности, улыбки, смеха, наделяла их полной событиями жизнью, а затем она сама уничтожала это.

Почему-то чаще всего представлялся мальчик. Она пришла к тому, что узнавала его все лучше и лучше. Она знала все его жесты, мельчайшие детали поведения, его тело, его веснушки, рыжеватые пряди в его темных волосах, поддразнивающие огоньки в его глазах, его задумчивость и его восторженность. На ее глазах менялся его возраст, и соответственно изменялся он, а затем она убивала его снова, и снова, и снова, убивала собственное сердце, как недавно убила свое дитя.

Воображение было острым мечом в ее руке, наложенной на себя епитимьей, и вся эта пытка заключалась в том, что она могла видеть всю его жизнь, проходящую перед нею калейдоскопом событий в миллионах красок и цветов во всем их разнообразии, связанных вместе в единое целое. В воображении ей являлся просто сам мальчик и взрослый, каким бы он стал. Порой она видела себя в окружении множества детей, он был среди них, и там были его дети, и дети его детей. Она видела их лица, одно за другим, восхищаясь ими, любя их, а затем, наблюдая за ними, вычеркивала их из жизни единым взмахом собственного ножа.

Но была ли она единственным убийцей в этом мире? Во время войн любой человек, как и она, тоже убивал неисчислимое количество людей, мириады будущих детей, которые были бы гордостью и радостью своих родителей, целые поколения отцов и матерей, которые гордились бы своими детьми, пестовали бы и лелеяли их – так погибали целые будущие расы.

Она же уничтожила целый мир в своем собственном чреве.

Следовательно теперь она может смело причислять себя к силам зла и уничтожения?

Откуда в ней взялись подобные мысли, столь ложные и парадоксальные? Фантастика? Преувеличение? Никоим образом.

Имей она возможность сохранить жизнь своему ребенку, грядущее поколение ее отпрысков ничем принципиальным не отличалась бы от нее. И эта плодовитая раса со всеми их потомками была бы достаточно многочисленна. Народ, в жилах которого течет ее собственная кровь, голосует за свое безграничное и бесконечное будущее.

А она захотела разрушить все это. Неужели ей так и суждено нести гибель всему и всем?

Физическая боль постепенно отступала, но душевная пустота становилась все глубже. К ней вернулся аппетит, но отчаяние заглушало все. Она потеряла в весе. Физическое здоровье подтачивалось полным отсутствием всякой надежды.

Лаура радовалась знакам собственной слабости и ухудшению самочувствия своего молодого тела. Если она так жизнерадостно разрушила все, что в ней было лучшего, то стоило ли медлить с уничтожением останков?

Наконец, в один из солнечных дней мая, она дошла до предела. Она прошла вниз по улице к магазину на углу, чтобы купить немного молока и фруктового джема, когда вдруг почувствовала, что солнце согревает ей спину. Весна была холодной, и это было первое весеннее теплое солнышко. В этот-то миг, когда солнце так приятно согревало ее спину и оживляло в памяти последнее тепло октябрьских дней, которое было в ее предшествующей жизни, Лаура почувствовала, что достигла предела падения.

Она взглянула на календарь у кассы магазина.

– Извините меня, – спросила она, глядя на смутно знакомое лицо кассирши, – вы не знаете, какое сегодня число?

Женщина быстро взглянула на нее, без всякой приветливости и тепла, и повернулась, чтобы посмотреть на календарь.

– Шестнадцатое, я думаю, – сказала она. – Да, шестнадцатое мая.

– Благодарю вас.

Всю дорогу домой Лаура смотрела вокруг себя как будто новыми глазами.

Мягкий, приятный бриз, продувающий улицы, где редко встречались пешеходы, напоминал о скором приближении лета.

Таким образом она в забвении прожила целую зиму и большую часть весны. Долгая зимняя спячка стоила ей двух семестров. Ее охватила горечь поражения.

Ведь теперь студенты, с которыми она поступала в университет, уже заканчивали первый год учебы, сейчас они усиленно занимаются перед последними экзаменами и собираются ехать домой на каникулы, возможно уже представляя себе летние развлечения.

Через пару недель каждому из этих студентов будет выведен общий балл, а Лауры в их списке не будет. Через несколько лет все они закончат университет, а она уже поставила крест на своей некогда предполагаемой карьере и научной работе и теперь даже не могла себе представить какого-либо будущего.

Жизнь ее промчалась, в буквальном смысле этого слова, мимолетно. Эта мысль хоть и тревожила ее, но приходила с определенным внутренним освобождением. Она часто размышляла о своем будущем. Наказание возрастало и становилось более глубоким, более реальным и постоянным. После столь резкого отклонения размеренного течения всей ее жизни вряд ли можно было непринужденно надеяться, что все еще как-то определится и войдет в русло. Она была конструктором монумента, который еще не был установлен. Но он справедливо должен быть установлен в память о погибших детях.

Всю свою жизнь она сама создавала это зеркало в пустоте, чтобы отражать уничтожение и гибель, которые принесла в мир. И это было правильно, это было хорошо и естественно.

Настойчиво чувствуя обновление, Лаура вернулась домой, пригласила саму себя на чашку чая и стала смотреться в зеркало.

За время затворничества ее волосы отросли почти до плеч. Она села перед зеркалом с ножницами и начала стричься. Мягкие черные кудри падали вниз, и короткая стрижка прежней Лауры начала всплывать в ее памяти.

Бездумно, автоматически она работала над своими волосами, отрезая, укладывая и придавая форму прическе. Когда она закончила, все выглядело вполне прилично и даже мило. Ее натуральные волнистые и пушистые волосы были очень красивы. У нее был слегка грустный взгляд, взгляд, который теперь больше молчал, а огромные темные глаза казались еще больше на ее исхудалом лице.

Повинуясь мгновенному импульсу, она прошла в чулан и нашла там рулон бумаги, акварель и собственный портрет, который предназначался в качестве рождественского подарка для Натаниеля Клира. Она почувствовала дрожь и страх, начав разворачивать его, и быстро опять свернула, как бы испугавшись. После этого она задумалась, ведь когда-то она могла долго смотреть на эту картину, стоило ли бояться сравнить портрет с ведьмой, в которую она превратилась за последние четыре месяца?

Все же она нашла в себе силы развернуть портрет. Ее собственное лицо смотрело на нее, и она почувствовала невинность и бездонность взгляда бывшей Лауры, возбуждение и волнение юности. Затем она снова повернулась к зеркалу. Ее теперешнее лицо было так же похоже на портрет, как фотография взрослого человека на его снимок в детстве.

Горе сделало свое дело. Она уже не была прежней Лаурой. Преступление и наказание убили ту Лауру, которая улыбалась с портрета, и ту Лауру, чья кисть выписывала этот портрет. Ее молодость кончилась.

Покрутив картину в руках, Лаура отложила ее. Она вымыла пол в ванной комнате, убрала состриженные волосы, после чего вернулась на свою кровать и села, глядя в окно, выходящее на улицу и на вентиляционную шахту.

Во многих отношениях она вновь чувствовала себя достаточно живой и бодрой. Но чувство чувству рознь. Даже полностью выздоровевший человек, чувствуя себя совершенно здоровым, порой несет в себе какие-то зловещие признаки прошлой болезни.

Впрочем, до полного выздоровления ей было далеко, больше того, на это не было никакой надежды. Она жила, повинуясь неясным импульсам.

Что-то заставило ее отрезать волосы, что-то побудило ее умыться, надеть на себя подходящее платье, что-то – поесть.

Затем у нее родилось побуждение подняться и идти, но она не встала. Прежняя Лаура умерла, сама убила себя, идя по жизни с глупыми надеждами. Теперь начался специфический процесс регенерации человеческой души.

Весь этот день и вечер Лаура взвешивала все свои чувства, и исследования эти были направлены против ее собственных ошибок. Она не могла понять, почему до такой степени ошибалась в людях, ведь она могла и хотела жить, смотреть вперед, в следующий день. И в результате натворила черт знает что….

Когда опускалась темнота ночи, у нее появлялось странное чувство. Она думала о смерти своего ребенка. Так легко и просто было последовать за ним в черное небытие, но… Она уже построила свое, вполне совершенное будущее вокруг потери этого ребенка. Она знала наперед каждую минуту своей будущей жизни, как эту минуту она проживет без него, как эта минута проходит в пустоте, образовавшейся после его смерти. Она была готова совершить любое преступление, мертвая, опустошенная внутренне, отторгнутая от будущего как женщина.

Грядущая жизнь будет ей наказанием, но в то же время она как бы защищала от нее ребенка, которого украла у себя и у мира. С каждым новым днем пропасть, отделяющая ее от других людей, будет становиться все глубже. Она не заслужила права радоваться жизни. Она отняла жизнь у своего ребенка и тем самым отняла ее у себя.

Образ ребенка возник перед ней. Она долго и с любовью смотрела в глаза своего нерожденного сына, следила за легкими тенями под мягкими бровями, любовалась его длинными черными волосами, спадающими на спину.

Затем этот образ начал удаляться от нее, и она знала, что видит его в последний раз. Ее прошлое уходило вместе с ним. Однако она чувствовала, что этот мальчик, которого она потеряла, навсегда останется частью ее жизни. Подсознательно она давно не сомневалась, что это испытание настигнет ее. Ей подсказывали это и ее «дождливые мысли». Улыбка мальчика была все теплее, но все больше и больше отдалялась от нее. Эта потеря была все еще с ней, и она сказала «прощай» своему одинокому сердцу, ибо вскоре образ мальчика исчез, ускользнул от нее навеки.

«Прощай», – произнесла она почти беззвучно. – «Я люблю тебя». Могильная тишина пустоты обняла ее, когда она легла в постель и уснула.

IV

31 мая 1952 года

Лиз Бенедикт встретила Спенсера Кейна в Нью-Йорке на национальном съезде «Американ Энтерпрайз» по случаю распродажи акций.

В первую ночь распродажи она была связующим звеном между биржей и роскошными салонами отеля «Уолдорф-Астория», и там во время церемонии пожатия рук первым покупателям, неожиданно встретилась с ним. Впрочем, кажется, она уже видела его на предшествующем этому событию собрании в Нью-Йорке, как-то раз даже разговаривала по телефону по какому-то вопросу, касающемуся «Телетех». Множество деятелей «Американ Энтерпрайз» были разбросаны по всей стране, далеко не каждый руководитель подразделения был известен ей лично. Имена многих из них она узнала только накануне, но их функции и значение в компании пока оставались для нее тайной за семью печатями. Ей необходимо было поближе познакомиться с ними и с их бизнесом.

Лу в этом помочь ей не мог, тем более в том состоянии, в которое его приводили увеличивающиеся с каждым днем порции мартини. Спиртное быстро действовало на него, он пил беспробудно день за днем, и все бы ничего, если бы не пришлось тащить его с собой на съезд. Он чуть не уснул во время спичей после обеда. К слову сказать, развезло не только его, все же для многих непривычным было слушать на приеме спичи об американском бизнесе.

Немного позже десяти коллега представил Лиз высокого, стройного и чрезвычайно смуглого незнакомца по имени Спенсер Кейн. У него были черные волосы с металлическим блеском и тонкая кожа, почти оливковая из-за солнца Майами, где базировалась его корпорация – «Ранд Индастри».

Спенсер Кейн смотрел на Лиз рыжевато-карими глазами, которые, казалось, фокусировали сразу несколько объектов в одно и то же время; ее индифферентный муж плелся позади нее.

Кейн был очень красив, и в то же время производил впечатление изрядного злюки. Их первые фразы стали чем-то вроде репетиции – холодной и осторожной в выборе манеры поведения друг с другом. И его ласковый, глубокий голос добавлял впечатление опасности и болезненно обманчивой чувственности.

Лиз была хорошо осведомлена о репутации этого человека. Вначале он был вице-президентом фирмы, затем руководил финансовым отделом компании «Ранд Индастри», которая была дочерней фирмой-производителем «Американ Энтерпрайз».

Это положение было обманчиво-скромным как в названии, так и в оплате, и характеризовало только этапы в карьере Кейна, который в течение последних нескольких лет сменил полдюжины подобных должностей в отделениях «Американ Энтерпрайз».

Руководство корпорации постоянно переводило его из одной фирмы в другую. Его знали как руководителя жесткого, амбициозного и тщеславного. Его единственной целью было получение прибыли и усиление своего влияния в «Американ Энтерпрайз». Ходили слухи, что в Совете директоров у него были влиятельные друзья. Ему было сорок лет, и было ясно, что в недалеком будущем он займет ответственный пост в руководстве корпорации.

Его амбиции были безграничны, и для достижения своих целей он готов был на все. Понятие деловой этики было ему чуждо. Говорили, что некоторые из своих должностей он получил в благодарность за определенного рода услуги, оказанные женам начальников. По выражению его глаз Лиз сразу поняла, что своего высокого положения он добился не только благодаря своим деловым качествам, но и сексу. «С ним надо вести себя осторожно», – решила она, так как его положение в компании гораздо устойчивее и надежней, чем ее.

Она разрешила ему пожать свою руку и не отдернула ее, когда пожатие затянулось. Она взглянула ему в глаза, задержав взгляд, словно впитывая в себя его восхищение.

Из бара доносилась тихая музыка.

– Лу, – нейтрально сказала она, – почему бы вам не сходить в бар и не выпить чего-нибудь после обеда? Я бы тоже присоединилась к вам чуть позже.

Лу тихонько скрылся. Лиз высоко подняла брови и улыбнулась, глядя в глаза Спенсера Кейна. Он взглянул на удаляющуюся фигуру ее мужа, прежде чем перевести взгляд на нее.

– Ваша репутация обгоняет вас, – сказала она.

– Но она, в то же время, не самая благоприятная, я полагаю, – ответил он с улыбкой, легкой и самоуверенной.

– Совсем наоборот, – ответила она. – Изо дня в день я слышу все больше и больше о «Ранде» от самых разных людей. Я слышала, что вы заняты сейчас большой работой по реорганизации фирмы. Всецело поддерживаю вас в этом.

– Спасибо, – сказал он, – Хотелось бы мне, чтобы вас слышал кто-нибудь из наших.

Он долго и пристально смотрел на нее. У нее появилось чувство, будто он измеряет ее, а его глаза словно изучали изгибы и округлости ее тела, плечи, твердую грудь под платьем, ее прямой и чистый взгляд.

– Вы знаете, – сказала она, – я убеждена, что у вас есть еще много нераскрытых талантов разного рода. Держу пари, что мы сможем извлечь выгоду, сравнив, насколько соответствуют действительности сплетни о вас и обо мне.

– Эта идея звучит как прекрасная музыка, – сказал он.

– Почему бы нам не выпить?

Он взглянул поверх ее плеч на бар, где Лу скучал в одиночестве со стаканом бурбона. Глаза Кейна сказали ей о том, что у него что-то на уме.

– Идите по дорожке и ни с кем не заговаривайте, – улыбнулась она.

Они прошлись ленивой походкой, обошли отель и отыскали в саду укромное местечко, где, не прерывая друг друга, в общем согласии более часа они продолжили дискуссию о деятельности «Американ Энтерпрайз», о прошлом и будущем транснациональных корпораций, о роли и устройстве их самих в респектабельных компаниях.

Лиз обнаружила, что Спенсер Кейн был осведомлен о специализации «Телетех» на электронной и телевизионной технологии.

Лиз внимательно слушала рассуждения Спенсера Кейна, время от времени делая комплименты его уму и деловому чутью. В то же время ее инстинкт помогал ей трезво оценить его. Она начинала понимать, что ему не хватало смелости и остроты взглядов, свойственных ей самой.

Он был настоящей акулой, достаточно умной, чтобы идти к власти по пути наименьшего сопротивления. Он был настолько тщеславен, что не боялся ставить перед собой самые высокие цели и смело шел к ним. Кейну свойственны были деловая хитрость и деловая хватка в наиболее откровенной форме. Он мог далеко пойти в мире бизнеса. Ему не хватало искры идеализма, которая отличает великих предпринимателей. Именно эта неспособность глобально мыслить, беспощадная сосредоточенность только на достижении власти делали его еще более опасным. Лиз понимала, что такого врага лучше не иметь.

С другой стороны, в качестве друга он мог быть очень полезен. Слушая его, Лиз выражала ему восхищение своим мелодичным голоском, в котором звучало многое… Она чувствовала, что он уже заинтересовался ею. Более того, женское чутье подсказывало ей, что в нем есть какая-то уязвимость. Пока она не могла определить, что это, но была уверена, что найдет его слабое место. Более часа они осторожно, неторопливо испытывали один другого, как будто готовились и ждали сигнала к схватке. Оба знали, что придут к ней.

Перед полуночью они решили, что настало время начать баталию.

– Взгляни на время, – сказал Спенсер Кейн. Лиз просто улыбнулась.

Его комната была на двадцать третьем этаже.

На тумбочке возле кровати слабо мерцал свет лампы.

Лиз вошла в комнату первой. Когда он вешал ее пальто, она повернулась – ее тело уже издавало тонкие и нежные сигналы теплоты – и посмотрела на него влажными глазами, в которых светилось желание. Она пробежала пальцами вдоль своего плоского живота к бедрам и улыбнулась притворной улыбкой. Выглядела она очень молодо и соблазнительно.

Дверь закрылась.

– Хорошо, – сказала она. Ее тело при тусклом свете ночника казалось нежным и мягким. – Итак, мы здесь.

Ее улыбка показалась ему чрезмерно долгой.

Он приблизился к ней и быстро прильнул к ее губам. Ее язык скользнул к нему в рот.

Его объятия усилились, хватка сделалась стальной. Поцелуй его был грубым и болезненным. Пальцы, сжимавшие ее плечи жгли каленым железом. Без сомнения, физически он был очень силен. Она подняла руки и сама обняла его. Затем прошлась руками по его бокам и узким бедрам, потом вверх, вдоль его спины, чувствуя плотные мускулы своими тонкими пальцами.

Лиз ощутила сдержанность в его поцелуе. Между ними возник момент неопределенности. Кейн чего-то хотел, чего-то особенного. Она также ждала логического продолжения некоторых моментов прошедшего вечера.

– Ты такой сильный, – пробормотала она ему на ухо, ее руки сжимали его. – Я же вижу, какой ты сильный. – Они начали раздевать друг друга.

Она сняла его галстук и рубашку. Он стянул с нее платье. Она расстегнула ему брюки. Он спустил с нее нижнюю юбку. Оба получали удовольствие от замедленности и постепенности этого процесса. Наконец ее нижнее белье порхнуло вниз, а бюстгальтер был отброшен.

Она повернулась, чтобы увидеть его силуэт, очертания фигуры человека, с чьим глубоким дыханием сливалось ее дыхание. Она злилась на саму себя и одновременно задыхалась от желания.

– Ты не хочешь подойти ко мне, чтобы я могла увидеть его? – спросила она.

Но без прикосновения к нему «мужская гордость» выскользнула из кальсон, появившись как меч из ножен.

Следуя руководству Кейна Лиз нешироко раскинула свои ноги и прогнула спину. Так стоит олениха перед оленем, подняв вверх глаза, хитро и маняще глядя на него, а затем выгибается и опускает панты вниз к его ногам в знак покорности. Перед этим она может ударить его и убежать по расцветшему ковру из травы и цветов, но он стремительно догоняет ее, вот он уже над ней, его орудие тяжело прижимается к ее лону в желании грубо внедриться в него.

Они стояли, крепко прижавшись друг к другу, и опять целовались, в то время как их руки сплетались в мягком пожатии, и, низко обняв ее талию, он опустил ее на кровать, она услышала как вырвался томный стон из его гортани. Их бедра сталкивались, сотрясались и передавали друг другу взаимное возбуждение.

Хотя это и не было ей в новинку, тем не менее ей доставило радость, когда длинный твердый член разнял сладкую свежесть ее ног, прорвался к ее лону и стал исследовать его вокруг, как свою собственность, сигналя о сильном желании войти внутрь. Хочет ли она этого?

– М-м-м, – застонала она, и ее поощрение быстро успокоило его щепетильность.

Ей послышался мужской вздох. Она уже почти знала, что ответит ему. Но только наполовину – ее интуиция подсказала, что окончательно решать еще рано. Все предыдущее было только частью большого целого. В ней созрело желание заинтересовать его этой прелюдией секса, в то время как другая часть ее должна была оставаться тайной. Таков был намек, и недоговоренность в ласках еще сильней возбудила обоих.

Он поднял ее с кровати и стал быстро тереться о нее, поддерживая ее снизу и за талию, в то время как ее ноги мягко обвивались вокруг него. Он долго не выпускал ее из этих объятий, демонстрируя в выгодном свете свою силу, целуя ее долго и жестко. Затем он склонился над ней на кровати.

Он целовал ее груди, осторожно покусывая, чтобы не повредить соски. Затем стал целовать ее всю, сверху донизу, от грудной клетки до пупка, переворачивая и покрывая поцелуями ее жемчужно белую спину.

Разведя ее ноги в стороны и тяжело дыша, он с восхищением стал поглаживать ее гибкие длинные бедра, одновременно погружая губы в благоухающий треугольник между ногами.

Он впивался в нее все сильнее и сильнее. Движения стали чуть-чуть грубее. Его язык и пальцы слились с ее шелковистой кожей.

Затем, как обычно, она почувствовала первые легкие подергивания, как легкий укус, осторожные, но настойчивые. Боль, пронизав ее, была короткой и почти не отразилась на ее состоянии. Лиз промолчала, связывая это со своими собственными чувствами, и разрешила ему иногда мягко подергиваться.

– М-м-м… Больше… Сильнее…

Едва он произнес это, как она насторожилась. Внутренне возмутившись, она начала действовать иным образом.

Дрожащие и нетерпеливо содрогающиеся их тела тесно прижимались друг к другу в темноте. Их стоны и крики заглушались звуконепроницаемыми стенами. Ему нравилось причинять боль женщине. Что ж, тогда она будет играть по собственным правилам. Но она не позволит ему узнать, насколько больно он ей делает и насколько она не переносит этой боли.

Она буквально «перехватила» инициативу и, сжимая его трепещущую плоть в своих тонких и длинных пальцах, стала методично поглаживать и покачивать ее из стороны в сторону, сжимать, сдавливать ритмично и немного болезненно, чувствуя у себя под ухом его вырывающееся сквозь зубы горячее прерывистое дыхание, приводя его в экстаз.

Войдя в азарт, она заработала быстрее, прислушиваясь к его мычанию, а его удовольствие возрастало от боли, которую она ему причиняла. Тем временем и она чувствовала грубые прикосновения его мускулистого тела.

Наконец он достиг финальной стадии. Она же дала блестящий спектакль на тему собственного оргазма, насладившись тем, что вновь доминирует над мужчиной. После всего происшедшего они лежали в объятиях друг друга, бездыханные и пресыщенные.

Спенсер Кейн был скрытным человеком, утверждала молва. Но недостаточно умным, чтобы скрыться от нее. Она улыбнулась и наконец отпустила его. Затем, потрогав его гениталии, одобрила, глядя ему в глаза, восхищаясь размерами и очарованием его мужского органа. Но напрасно она хвасталась своим преимуществом над ним.

Они занимались любовью трижды в течение ночи с перерывами на душ и разговоры. Все эти три раза он проникал в ее «запретную зону» и там извергал свое семя, нисколько не заботясь о ее безопасности.

В перерывах между этим они разговаривали и пили многолетний бурбон из бара. Она говорила ему о своих идеях расширения «Телетеха». Эта кампания была для нее только началом – маленьким, крошечным трамплином – с тщательно обдуманным планом, который в будущем воплотится в поистине глобальную операцию.

Лиз почувствовала, что теперь, когда она овладела его интимными струнами, самое время дать ему понять, как много может она сделать для него в компании.

Она рассказала ему о своих идеях по развитию рынка будущих технологий. С его связями и ее самобытностью и оригинальностью власть, лежащая перед ними, была фактически неограниченной.

Он внимательно слушал ее журчащий, как ручеек, голос, рассказывающий о внедрении в жизнь ее новых идей. Этими идеями она, казалось, возбуждала его так же сильно, как раньше своими ласками возбуждала его тело. Она могла чувствовать его как половое, так и жизненные влечения, она постоянно удивляла его своими идеями. Как и он, она захватывала в этой жизни все, до чего только могла дотянуться, играя на той же его слабости. В нем зажигался азарт при мысли о том, что можно иметь еще больше.

Его член твердел в ее руках, и в то же время ее голос стимулировал его мозг.

Вскоре ее манера вести дела стала вызывать разговоры, становясь любимой сплетней, о ее сенсационной чувственности ходили легенды. На это, правда, лишь косвенно намекали, не смешивая с производственными успехами.

Вскоре, две недели спустя, она организовала новую встречу и снова в Нью-Йорке. Публика была занята торговой конференцией, им же двоим нужно было больше времени, чтобы узнать друг друга и устроить дискуссию по комплексному плану, который она пока держала в уме. По этому плану и он захотел высказать свои собственные мысли.

Лиз явилась к нему, как и обещала, в три часа дня, а уходила за полночь и выглядела столь же юной и прекрасной, как всегда, в своем несколько консервативном наряде. Он стоял в дверях совершенно обнаженный, рисуясь наготой своего тела и отсутствием застенчивости. Она поцеловала его на прощанье.

– Всего хорошего, до свидания, – сказала она, подмигнув. – Еще увидимся!

– Увидимся, и в самом скором будущем, – кивнул он. Когда она вернулась в свой номер, она нашла там Лу, спавшего глубоким сном в ее кровати, не побеспокоившись о том, чтобы раздеться. Она не обратила на это внимания, разделась и забралась в постель, лукаво улыбаясь самой себе, вытянувшись и замерев блаженно только на несколько мгновений, полная различных мыслей, прежде чем провалиться в глубокий оздоравливающий сон.

На следующее утро четыре красные розы были оставлены в ее комнате вместе с открыткой с надписью «Ранд Индастри».

Это было похоже на Спенсера Кейна – похвастать, что у него есть возможность обладать ею четыре раза в сутки под носом ее мужа.

Лиз продела одну из роз в петлицу блейзера, собираясь на утреннюю встречу. Лу даже не заметил этого.

В следующий полдень они с мужем отправились в Калифорнию. Когда они садились в самолет, Лу заговорил о каком-то типе из дирекции, на которого она не обратила никакого внимания. Все ее мысли были о грядущем возвращении в Нью-Йорк.

Она одна знала, какой умелой и подготовленной она бывает, когда планирует какую-нибудь операцию.

V

Лаура пошла побродить по городу.

Вначале ее потянуло в сторону железнодорожного полотна, но, понимая очевидную бесцельность путешествия, и услышав шум поезда, она в конечном итоге оказалась в нижнем Нью-Йорке.

Весенняя погода ободрила ее, и она жадно вглядывалась во все вокруг: обыденную жизнь Виллидж и Лоу Ист Сайд, лавочников и продавцов зелени и фруктов с их итальянским, еврейским и украинским акцентами, болтающих домохозяек, торопливых водителей грузовиков, и даже нескольких бегунов и скучающих проституток.

Эта суматоха послевоенного Нью-Йорка завораживала Лауру. Она думала об этой огромной стране, где все так причудливо перемешалось, стране, в которой сама она родилась, но в которую ее родители приехали из далекой Чехии, оставив там своих предков, семью и друзей.

Она думала об иммигрантах, вынужденных броситься в холодную воду Америки и бороться за выживание, приспосабливая свое мастерство и личность к новой среде обитания. Многие из них так и не оправились от этого переселения, как отец Лауры. Их сердца навсегда так и остались там, откуда их вырвали с корнем. Болезненная ностальгия по родной стране отравляла их существование в новой.

Другие потеряли все связи с родственниками на родине и бросились в суетливый деловой мир Америки, а их прошлое теперь стало не более чем фактиком биографии, который проявлялся в их акцентах, оставался в блюдах, которые они готовили, одежде и тостах, которые они произносили, вспоминая об отчизне.

Сердце Лауры рвалось навстречу этим людям, которые пережили так много страданий и заплатили такую цену за право жить здесь. Более того, она видела для себя спасение в том, чтобы слиться с этой безразличной, много работающей массой.

Прошлое, решила она, было чем-то, от чего она должна избавиться, также, как избавились эти люди, отбросившие мечты молодости и ненужные иллюзии. Теперь она знала, что никогда не будет художником, как, казалось, обещали ее ранние наброски. Она никогда не станет бакалавром искусств, как надеялась раньше. Никогда ей не быть и профессором.

Нет. Как иммигрантка она отбросит эти мысли и научится выживать каким-нибудь более простым способом. Она забудет себя и окунется во внешний мир – мир чистой борьбы за существование, будет зарабатывать деньги, есть, спать и глазеть на закат солнца. Она создаст себе жизнь такую же, как и у всех, и позволит своей внутренней жизни умереть тихой смертью, как она того и заслуживает.

Прогуливаясь, Лаура лелеяла этот неожиданно пришедший ей в голову план. Теперь она будет жить на поверхности, далеко от глубин ее странной интуиции. Она будет частью общего колеса, подобно этим кондукторам и водителям грузовиков, и торговцам, и грузчикам, которые каждое утро возвращают город к жизни, как эти владельцы магазинчиков, и таксисты, и продавщицы, заставляющие целыми днями город двигаться. Она позволит себе раствориться в этой метрополии, и будет жить там легко и естественно, не оглядываясь назад.

Итак, главное было решено. Но на практике все осталось по-прежнему.

Что она могла делать? У нее не было талантов, о которых стоило говорить, за исключением бесполезной способности к зарисовкам. Запас знаний, который она приобрела во время учебы в колледже, не мог пригодиться ей сейчас, да и воспоминания об этом вызывали отвращение. Бесполезна была и она сама, мечтательная, живущая воспоминаниями.

Чем она могла заняться?

Она не боялась никакой работы. Она упорно трудилась и быстро училась. Она была аккуратной и ответственной девушкой.

Эта мысль порадовала ее. Не стоило отчаиваться, она же могла получить любую работу. Она могла бы быть продавщицей, секретарем, клерком в офисе. Она легко могла бы устроиться на работу на фабрике. Возможно, начав все сначала, она сумеет избегнуть всяких контактов с собственным внутренним миром?

Любой род деятельности казался ей заслуживающим внимания. Но вдруг что-то заставило ее мысли повернуться в неожиданном направлении.

В ее памяти всплыло лицо отца. Она увидела в нем сосредоточенность, заставлявшую его поджимать губы во время работы за швейной машинкой в своей мастерской. Этот образ напомнил ей о таланте к шитью, который он привез с собой из Чехии, о машинке «Зингер», которую купил на свои последние деньги, и о горькой жизни, которую он заполнял таким образом.

Она думала о нем – о человеке, умершем так давно, человеке, чьи страсти и разочарования, наверное, вспомнились бы ей еще не скоро, если бы в один дождливый день они сами не пришли ей на ум. Внезапно ей пришло в голову, что он передал свой талант ей, его дочери.

Шить для нее было так же естественно, как дышать. Разве не шила она себе одежду с тех пор, как помнила себя, работая с образцами, которые сама же придумала? Разве не обшивала она почти полностью дядю Карела, тетю Марту, кузена Вейна и неблагодарную Айви? Разве не знала она их размеров так же хорошо, как свои собственные?

Конечно! Не надо начинать с нуля, когда уже что-то есть. Замечательное искусство было заключено в ее пальцах, ее глазах, чувстве ткани, ее понимании одежды и особенностей тела.

Она станет портнихой.

Решение было простым и логичным. Более того, оно каким-то образом сближало ее с покойным отцом и давало ей прочное место в галерее безликих предков, которые также были портными и, возможно, передали ему свой талант, так же, как и опыт. Талант, который жил в ней так же уверенно, как и темные волосы и светлая кожа, которые она унаследовала от своего отца. Да, думала Лаура, это, пожалуй, наилучший способ забыть саму себя и прекрасный способ начать новую жизнь.

Она начала строить планы. Вначале она повесит объявления в супермаркете, в местных магазинах, на доске церковных бюллетеней. Она найдет клиентов, женщин со средними доходами, которым трудно угодить и для которых было настоящим мучением подбирать себе новую одежду по фигуре. Она уже обладала таинственным умением распознавать, какая ткань, цвет и покрой подходили тому или иному человеку. Она могла увидеть нужный фасон, контуры и даже узор, только взглянув в глаза человеку или наблюдая за ним или его манерой ходить. Благодаря этому врожденному таланту, а также таинственной гармонии своей одежды и личности, она заслужила всеобщее восхищение в Квинсе.

Да, она станет портнихой. Она наскребет денег, чтобы купить ткань, и первые работы обеспечат ей все остальное. Она заберет свою старую швейную машинку у тети Марты, которая никогда ей не пользовалась.

Неопределенность начала новой жизни, казалось, совсем не беспокоила Лауру. Как будто принять решение было самым трудным делом. Настоящий бизнес сам о себе позаботится. Теперь, когда иллюзии были позади, она могла подумать о реальности.

Она начнет прямо здесь, в этой пустой холодной комнате с ее голыми стенами, уродливой мебелью, ее устарелым календарем на 1951 год.

Лаура улыбнулась. Надо было выйти и купить новый календарь. Она достаточно долго жила в прошлом. Лаура глубоко вздохнула. Жребий был брошен.

VI

Лиз Бенедикт и Спенсер Кейн постоянно встречались летом и осенью. Она летала в Нью-Йорк через выходные. Несколько раз Кейн встречал ее на полпути в Чикаго или в Кливленде.

Лиз не надо было как-то объяснять свои поездки Лу. Он давно привык к ее независимому существованию. Не надо было ей беспокоиться и о тех, кто работал под ее руководством в «Телетех». Они все были так запуганы ее административными прихотями и ее влиянием в «Американ Энтерпрайз», что старались по возможности избегать ее.

Во время своих многочисленных свиданий со Спенсером Кейном она постепенно описала ему план, впечатляющий своей грандиозностью. Она тщательно следила за тем, чтобы не дать ему узнать слишком много сразу. Она передавала ему план по кускам и частям, неясно намекая на его основы и механизмы, подсказывая ему решения и позволяя думать, что они были неминуемой частью оригинального плана.

Она манипулировала его собственным «я» так же блестяще, как использовала его инстинкты. Это было рискованно, поскольку она знала, что он недоверчив по природе, а ей понадобится его полное доверие, если ее план сработает.

Лиз знала, что эта страна и весь мир скоро будут готовы принять цветное телевидение. Огромный и быстро растущий спрос на черно-белые телевизоры доказывал это. Но современная технология не могла пока позволить установить приемлемую цену на цветной телевизор для семьи со средним достатком. И большинство телевизионных разработок, хоть и интересных по своим абстрактным концепциям репродукции цвета, были еще далеки от того, чтобы кто-нибудь стал тратить время и деньги, превращая их в реальность.

Другими словами, время цветных телевизоров пришло, но американская промышленность была пока не в состоянии создать достаточно дешевый продукт, доступный для большинства населения.

Вот к какому заключению пришла Лиз. Посредством тщательно продуманной и совершенно секретной программы, проводящейся по ее инициативе и под ее непосредственным руководством вместе с исследовательским отделом «Телетех», были разработаны новый метод создания цветных телевизоров и проекты по сигнальным методам. Этот процесс, который инженеры Лиз окрестили «сигнальное сканирование», был таким простым и действенным, что его выполнение наполовину урезало цену передачи и приема цветного сигнала. Согласно современному состоянию экономики, можно было с уверенностью сказать, что домашний цветной телевизор будет вписываться в бюджет американской семьи через пять-шесть лет.

Лиз намеревалась подготовить его к продаже, когда рынок будет готов купить его.

Секретность могла оказаться решающим фактором для ее плана по нескольким причинам. Лиз не только хотела иметь полный контроль над проектом; но она обладала достаточным чутьем, чтобы понять, что ей не от кого было ждать помощи в телевизионном бизнесе.

Ее собственные коллеги по «Телетеху» придерживались теории, что цветное телевидение было непрактичным капризом, осуществление которого произойдет еще очень не скоро. По их мнению, телевидение само по себе, как альтернатива радио, находилось еще в зачаточном состоянии. Миллионы американских семей все еще не решались приобрести даже черно-белый телевизор. Цветной же телевизор на сегодняшнем рынке покажется роскошью. Спрос на него будет столь мизерный, что сам факт появления его на рынке может произвести обратный эффект и отодвинуть производство цветных телевизоров еще лет на тридцать. Это мнение было преобладающим. Но Лиз видела его недальнозоркость и решила спланировать для рынка то, что хоть и незаметно сегодня, но через несколько коротких лет выйдет на первое место.

Все это она объяснила Спенсору Кейну. Ее логику нельзя было отрицать, да и его личное знакомство с телевизионной технологией позволяло ему понять всю красоту и изящество ее плана. И к тому же Лиз подсластила предложение своими притворными беседами в спальне, которые заставляли Кейна думать, что половина этого плана была придумана им.

Она так же объяснила изменения в расписании телевизионного отдела «Американ Энтерпрайз» для создания нового телевизора, производство которого возглавит она и Спенсер. В дело вовлекались множество патентов и огромное число договоров по созданию рынка сбыта цветных телевизоров, которые должны были в итоге сделать Лиз и Кейна мультимиллионерами, и принести им мировую известность. Когда план Лиз осуществится, их влияние в «Американ Энтерпрайз» будет неограниченным.

И все же были вещи, которые Лиз не открыла Кейну. Наиболее важным был глобальный план, о котором она никому не рассказывала.

Лиз предвидела, что технологические и финансовые связи между ее собственной компанией и главной телевизионной сетью могут привести к более тесному сотрудничеству. Надавив в нужном месте и в нужное время, она сможет получить возможность контролировать производство программ и рекламу, также как и техническую сторону трансляции. Цель этого замысла – полное осуществление руководства творческой и технической сторонами телевещания, сохранение независимости компании.

Но этот ее главный проект был пока тайной. Он зависел от ближайшей битвы, для которой ей потребуется помощь Спенсера Кейна.

На данный момент Кейн был ключом ко всему. Лиз не случайно наметила его своим союзником. Она знала, что он обладал исключительным влиянием на некоторых руководящих сотрудников «Американ Энтерпрайз». Кейн был их человеком, он оказал им много сомнительных услуг в прошлом, услуг, за которые они теперь были обязаны ему. Он был особенно близок с одним из членов правления, у которого были грандиозные связи по банковской линии, с человеком по имени Пенн Маккормик. Он не один раз помогал Кейну по работе в «Американ Энтерпрайз» и состоял в совете нескольких электронных корпораций. Его возможности должны сыграть решающую роль в плане Лиз.

Для Лиз Спенсер Кейн был веревочкой, связывающей ее с Пенном Маккормиком, а Пенн Маккормик – ее главная дорога к будущему телевизионного бизнеса.

Единственным препятствием, стоявшим перед Лиз, были наследственный эгоизм и недобросовестность Спенсера Кейна. Лишь тот факт, что ей был нужен такой человек и приходилось доверять ему, уже подвергал весь план большому риску.

Она преодолела это препятствие двумя способами. Сначала она заставила Кейна понять, что ее умственные способности и проницательность были необходимы для осуществления их замыслов. Она очень хорошо знала техническую сторону телевизионной промышленности, в этом он не мог с ней сравниться. И ее понимание рынка также, как и отношение к руководству производством, было просто удивительным. Влияние и настойчивость Кейна значили очень много, но он не мог провернуть все без Лиз. Она была необходима.

Во-вторых, она полностью завладела им физически. За последние три месяца она позволила ему изучить свое тело со всеми его тайнами и очарованием. С каждым свиданием она приоткрывала ему все больше, используя для обольщения свои грациозные манеры, ласки, вкрадчивые улыбки и смех.

А в постели она играла им, как музыкант играет на арфе, соблюдая интервалы и выдерживая паузы, доводя его до величайшего блаженства.

Она была одинаково хорошим экспертом как по мужчинам, так и по бизнесу. Она знала, как заставить его ждать чуть дольше, чем он намеревался, страдать от наслаждения, зависеть от ее ума и сообразительности в кровати. Как он будет зависеть от нее в бизнесе.

И она так планировала свои визиты в Нью-Йорк, чтобы к моменту ее прибытия его желание достигало максимальной точки, сама же сдерживала себя, также, как она придерживала информацию о своем генеральном плане, чтобы оставлять Кейна в невыгодном положении. Так что когда они наконец встречались, он жаждал ее так же, как и ее идей.

Теперь она видела в его глазах голод, которого раньше не было, и безжалостно этим пользовалась. Когда они беседовали в номере гостиницы, она вдруг в самой середине технической дискуссии придавала своему голосу завлекательную нотку. Это очень смущало его и так возбуждало, что он кидался к ней с распростертыми объятиями. Им приходилось прерывать дискуссию на время, пока она доставит ему удовлетворение. В конце концов она привыкла видеть этот голод за любыми другими выражениями его лица, слышать стон его желания за всеми другими словами, каким бы холодным ни пытался он казаться в ее присутствии. Когда он звонил ей в «Телетех», часто в очень неурочное время, она знала, что одержимость ею делала для него просто невозможным прожить этот день, не услышав ее голоса, который теперь стал для него наркотиком.

Спенсор Кейн стал принадлежать ей. Он не мог обойтись без нее ни в корпорации, ни в постели. Она была его жизнью.

Лиз поздравила себя. Главное, она выбрала правильный путь в своей деловой карьере. На ее интуицию можно было положиться, обольщать она умела.

Она одна была хозяйкой своей судьбы.

Но, ослепленная гордостью, она не предусмотрела коварства случая. Ее безграничная уверенность в собственной гениальности росла с каждым часом, и она уже не трудилась просчитывать каждую мелочь…

Пятого ноября Спенсор Кейн встретился с Пенном Маккормиком в Рокфеллеровском центре управления «Американ Энтерпрайз» в Манхэттене.

Маккормик, приятный мужчина лет пятидесяти, который держал фотографии своих шестерых детей у себя на столе, проявлял почти отцовское отношение к подчиненным. Он мог себе это позволить. Благодаря огромному состоянию своей жены, он потребовал значительную часть акций «Американ Энтерпрайз» и был застрахован от игр, которые могли вести против него другие члены руководства. Его нельзя было уволить. У него было прочное место в правлении.

Маккормик был постоянным спонсором Кейна в течение шести лет. Многие услуги были оказаны Кейну не без взаимности. Маккормик хотел контролировать решения правления в некоторых основных областях, включая приобретение субсидий и внутреннюю организацию. Так как члены правления являлись его врагами, единственным способом, с помощью которого он мог повлиять на их голоса, было распространение его власти на целый ряд отдаленных компаний, из которых состояла «Американ Энтерпрайз».

Именно туда и внедрялся Кейн. Переходя из компании в компанию в конгломерате, Кейн мог расширить связи и влияние Маккормика, держа его в курсе интриг, которые плелись по темным углам и были незаметны главному руководству в Нью-Йорке. В свою очередь Маккормик защищал Кейна от больших акул, которые были бы не прочь походя расправиться с ним. Таким образом Спенсер Кейн был как глазами и ушами Маккормика, так и его коммивояжером.

Была еще одна причина для их близких отношений.

Сегодня Спенсер Кейн сидел на стуле для посетителей напротив стола Пенна Маккормика, не открывая свой дипломат.

– Все готово, – сказал он. Маккормик внимательно посмотрел на него.

– Ты проинформировал Дрейка и Катхарта?

Это были председатели правлений важных электронных фирм, с которыми у «Американ Энтерпрайз» были заключены контракты. Кейн кивнул:

– Они обеспечат нам поддержку. Они только ждут твоего звонка.

– А Эверетт? – спросил Маккормик о банкире, без финансовой помощи которого им было не обойтись.

– Он готов, – ответил Кейн. – Его люди тоже. Последовала пауза.

Кейн заговорил снова.

– Заседание правления продолжится? – спросил он, чтобы быть уверенным.

– Разреши мне заняться правлением, – сказал Маккормик. Он внимательно посмотрел на Кейна. – Скажи, как там поживает миссис Бенедикт?

Спенсер Кейн улыбнулся.

– Как нельзя лучше.

– Тогда давай выпьем. – Маккормик достал бутылку шотландского виски двадцатилетней выдержки и налил два бокала. – За будущее.

Спенсер Кейн поднял свой бокал.

– За будущее.

Допив, они встали и направились к двери.

– Мы начинаем завтра, – сказал Пенн Маккормик. – К пятнице все будет завершено.

Спенсер Кейн протянул руку. Маккормик тепло пожал ее и, все еще держа в своей, приблизил свое лицо к лицу Кейна.

Выражение глаз Пенна Маккормика изменилось. Он прошептал:

– Я увижу тебя сегодня вечером?

Кейн провел пальцем по щеке и подбородку своего друга.

– Ну, конечно, – сказал он, и нотка женской застенчивости закралась в его голос. – Я не хочу, чтобы ты был один, Пенн.

Маккормик кивнул. Он стоял в дверях и наблюдал, как Кейн шел через офис, его глаза скользили по стройной фигуре и красивому лицу молодого человека.

VII

Десятого ноября Лиз была очень занята, завершая анализ рынка «Телетех» за осень и готовясь к отпуску.

Она была слишком возбуждена, чтобы сосредоточиться на работе, так как знала, что через несколько недель ее жизнь абсолютно изменится. Она и Спенсер Кейн решили, что приводить в исполнение новый план надо до Дня Благодарения. Он убедил ее, что Пенн Маккормик контролирует достаточное число голосов, чтобы заключить сделку.

Перед рождеством Лиз и Спенсер Кейн станут служащими новой корпорации. Хотя они еще не решили вопрос о названии, она знала, что компания будет видной и значительной частью «Американ Энтерпрайз». Она сама будет контролировать мельчайшие части операции, но управление и власть ей придется разделить со Спенсером, что вовсе ее не беспокоило, так как она была совершенно уверена в своей способности заставить его делать то, что ей надо, по крайней мере в ближайшем будущем.

Чашка горячего кофе стояла на столе, Лиз как обычно разбирала почту, когда заметила письмо, адресованное ей директором Нью-Йоркского отделения «Американ Энтерпрайз».

Она вскрыла его. Сначала в его содержание было так трудно поверить, что ей пришлось протереть глаза и прочитать текст уже более внимательно.

«Уважаемая миссис Бенедикт!

«Американ Энтерпрайз» от своего имени искренне благодарит Вас за прекрасную работу в «Телетех».

Из-за важной реорганизации, проводящейся в нашей корпорации, Ваша компания будет распущена в пользу вновь созданного предприятия. Все исполнительные должности в «Телетехе», включая и Вашу, будут ликвидированы, и будет набран новый штат для выполнения функций, ранее предписанных «Телетеху».

«Американ Энтерпрайз Корпорейшн» желает Вам успехов в Вашей будущей карьере на другом месте и выражает благодарность за Вашу работу».

Письмо было подписано директором, и заверено подписью президента «Американ Энтерпрайз» Чарльза Повелла.

Телефонная трубка оказалась в руках Лиз еще до того, как она полностью осознала новость. Она немедленно набрала номер Спенсера Кейна в Майами.

– Офис мистера Кейна, – ответила секретарша.

– Это Лиз Бенедикт из «Телетех» в Калифорнии, – сказала Лиз, – попросите мистера Кейна.

– Минутку, – последовала пауза. Лиз постукивала пальцем по столу, злая и сконфуженная. Она предполагала, что увольнение, объявленное в письме, относилось ко всем служащим «Телетеха», но что ее позиция в «Американ Энтерпрайз» будет сохранена и передана в другую отрасль. Ей не нравилось считаться уволенной, пусть даже временно.

– Миссис Бенедикт, – прозвучал голос секретарши на линии. – Мистер Кейн на совещании. Он может вам сам перезвонить?

– Вы сказали ему, что это Лиз Бенедикт? – спросила Лиз. – Он захочет говорить со мной. Я подожду.

– Минутку, – голос секретарши звучал холодно. Последовала долгая пауза.

– Очень жаль, – сказала секретарша, – но мистер Кейн не может подойти сейчас. Мне придется оставить ему записку. О чем вы хотели поговорить?

Лиз повесила трубку, не ответив.

Она поняла, что произошло. Теперь Спенсера Кейна для нее никогда не будет дома. И сам он не позвонит и не ответит на ее звонок.

Она была уволена. Письмо из Нью-Йорка не было ошибкой. Игра за власть происходила на высших уровнях «Американ Энтерпрайз».

И она проиграла.

«Уолл Стрит Джорнел» от того же числа, доставленный вместе с письмом об увольнении Лиз, объяснил ей подробнее то, что было и так уже наполовину понятно. Статья об этом была помещена на пятой странице.

«Создание нового отдела „Американ Энтерпрайз“

Правление корпорации «Американ Энтерпрайз» объявило сегодня о создании нового отдела, который будет заниматься развитием телевизионной технологии, и возможно проектированием производства цветных телевизоров, как продукта потребления.

Новый отдел, под названием «Телтрон», будет расположен в Бостоне. Возглавлять этот отдел будет Спенсер М. Кейн, который в данный момент является вице-президентом по финансовым вопросам «Ранд Индастри» и ранее был служащим нескольких компаний «Американ Энтерпрайз».

«Мы полагаем, что этот новый отдел будет одним из самых важных в нашей корпорации, – сказал Чарльз Повелл, президент „Американ Энтерпрайз“. – Спенсер Кейн один из наших наиболее способных и энергичных сотрудников. Его знание финансов и рынка равно его опыту в сфере телевизионной технологии.»

«Я взволнован этим назначением, – сказал Кейн в интервью по телефону. – Цветное телевидение – это ключ к будущему развитию средств массовой информации, я с нетерпением ожидаю начала работы с моими коллегами в „Американ Энтерпрайз“, чтобы убедиться, что мы находимся на переднем фланге этой революции.»

Лиз уронила газету на стол. На нее с фотографий смотрели улыбающиеся лица Спенсера Кейна и Чарльза Повелла.

Теперь она все поняла. Ее увольнение было окончательным и бесповоротным. Она не входила в планы «Американ Энтерпрайз», касающиеся нового отдела. Кейн все-таки обошел ее.

Даже в этот ужасный момент, когда под угрозу была поставлена ее карьера и само существование, Лиз хватило выдержки, чтобы проанализировать ситуацию критически, и оценить, как ее обыграли.

Кейн пошел на риск в бизнесе. Он знал, что теряя Лиз, он уменьшает способности своей новой компании вводить что-то новое. Он знал, что никогда не сможет работать так же профессионально и свободно, как если бы с ним рядом были вдохновляющие идеи и ум Лиз.

Но, будучи опытным человеком в мире бизнеса, Кейн понимал, что талант Лиз шел рука об руку с ее амбициями. Связать свою карьеру с ней было для него опасно. Рано или поздно она решит обойти его, как обошла Лу, и как он сам блестяще проделал это сегодня, обойдя ей.

Он поступил благоразумно. Он предпочел власть и положение в обществе мукам творчества. Он использовал Лиз на том этапе, где она была ему нужна, а потом выбросил ее. Если его дальнейшая деятельность в телевидении зависела только от Лиз, то положение, которое он сейчас занимал в «Американ Энтерпрайз», являлось гораздо более прочным.

Кейн был амбициозным человеком. Цветное телевидение было для него лишь очередной ступенькой. Если он преуспеет здесь и сумеет сконцентрировать в своих руках достаточно власти в конгломерате, то в один прекрасный день он сможет стать президентом «Американ Энтерпрайз» или, по крайней мере, одним из основных членов правления, как его друг Пенн Маккормик, от которого это, очевидно, зависело. Если бы Кейн зависел от Лиз, то, возможно, она поднялась бы до этих высот, а он проиграл бы.

Лиз улыбнулась, подумав, каким расчетливым, каким мудрым оказался Спенсер. Она не могла отрицать, что все это время в глубине души лелеяла план, как сама выбросит его на помойку, лишь только обретет контроль над телевизионным рынком, который сделает ее достаточно сильной, чтобы обходиться без него. Он слишком хорошо понял ее.

Главная ее ошибка состояла в том, что она доказала превосходство над ним ее ума и объяснила ему, насколько необходим он ей для осуществления технических нововведений, которыми она могла обеспечить новую компанию.

Что еще хуже, она слишком верила в свою власть над ним.

Вернувшись мысленно к их сексуальным отношениям, она должна была признать его вероломство. Здесь он внешне проявлял такую зависимость от нее, какую она только могла вообразить. Самый больной удар был нанесен по женскому самолюбию и тщеславию.

Она вспомнила их первую ночь, когда она почувствовала, что ему нужно, и сделала все так, чтобы заставить его зависеть от нее. Она знала, что было что-то невидимое и таинственное в его сексуальной жизни, что-то, что он скрывал, но она убедила себя, что раскрыла все это в первую же ночь.

Итак, она ошиблась. Спенсер припрятал ловушку, о которой она не знала. И он всегда что-то скрывал. Он все время играл.

Он оказался умнее ее в постели, так же как и в игре в покер на чемпионате корпорации. Это она открыла ему слишком много своих карт и заплатила за это.

Это было тщательно продуманное унижение. Несомненно, ему доставило огромное удовольствие уволить ее этим холодным письмом в тот же день, как был распущен «Телетех». Он хотел, чтобы она к тому же узнала о судьбе своей компании из газет.

Она оглядела свой офис, изучая картины на стенах, вид города из окна, фотографию Лу у себя на столе. Тем временем снаружи до нее доносились телефонные звонки и назойливые голоса из других комнат и коридора. Новости о конце «Телетеха», должно быть, молнией распространились среди напуганных служащих. Ее телефон звонил не переставая. Она не обращала на него внимания.

Именно сюда, в это самое здание, она пришла к Лу как Лиз Деймерон, невинная юная выпускница колледжа, и получила работу младшего ассистента в «Бенедикт Продактс». Именно отсюда она начала свое восхождение, безошибочно забирая контроль над компанией в свои руки и передавая ее «Американ Энтерпрайз».

Все, чего она достигла, брало свое начало отсюда. И теперь у нее это отняли.

Она посмотрела на полки, заставленные докладами, проектами и исследовательскими работами, все, чему она посвятила себя в «Телетехе». Пришло время освободить их, время сказать «прощай» компании, которую она построила на руинах «Бенедикт Продактс».

Усилием воли Лиз подавила раздражение, бурлящее внутри нее. Сегодня она будет спокойна. Она не выйдет из равновесия. Пока она оставит поле битвы победителю. Но завтра – другое дело. Никто не мог предсказать будущего. Это и только это было окончательным законом бизнеса.

Она посмотрела на фотографию улыбающегося Спенсера Кейна в газете. «Я буду преследовать тебя, Спенс», – пробормотала она.

Но второе должно следовать за первым. Она перевела взгляд с фотографии Кейна на недавно сделанный портрет Лу, который она держала у себя на столе. Фотографу пришлось кое-что подретушировать, чтобы скрыть болезненный цвет и дряблость кожи ее мужа. Несмотря на все усилия, Лу выглядел как жалкая тень человека, бывшего когда-то руководителем, шут, замаскированный под персону, имеющую вес в обществе.

Лиз подумала о своем муже. Несмотря на все ее протесты, он давно изменил завещание, оставив половину своего состояния Барбаре и детям. То, что осталось, насчитывало немного. Едва ли достаточно, чтобы содержать такую женщину как Лиз, покупать ей одежду и иметь хороший дом.

Лиз подумала о своем будущем. Деловой мир повернулся к ней спиной, и теперь лишь она сама могла сделать так, чтобы его отношение к ней изменилось. Ей предстоял долгий путь, и действовать надо было быстро и ловко. Пришло время действовать. Время чем-то жертвовать.

Для Лу Бенедикта не осталось места в ее будущем.

Он сослужил свою службу.

VIII

«Обозреватель Сакраменто», 14 декабря 1952 года

«Тело местного предпринимателя Луиса Дж. Бенедикта было найдено рано утром во вторник в гараже его дома в Оэк Хилл полицией Сакраменто.

Мистер Бенедикт, известный местный бизнесмен и член некоторых гражданских организаций, был найден рядом со своей машиной в закрытом гараже, двигатель машины все еще работал. Врачебная экспертиза установила, что причиной смерти послужило отравление окисью углерода. В крови также был обнаружен большой процент содержания алкоголя.

Полицию вызвала жена Бенедикта, которая обнаружила тело, зайдя в гараж после того, как ее разбудил сосед мистер Джон С. Глэйзер, которого встревожил звук работающего двигателя за закрытой дверью гаража. Эти двое безуспешно пытались привести мистера Бенедикта в чувство до приезда полиции.

Соседи рассказали полиции, что слышали, как мистер Бенедикт вернулся домой в понедельник приблизительно в полночь. Миссис Бенедикт уже спала в комнате в другом конце дома и не слышала, как приехал ее муж. В гараже были автоматически закрывающиеся двери, поставленные фирмой мистера Бенедикта. Миссис Бенедикт сказала, что предвидела позднее возвращение мужа и потому легла спать без него в десять часов.

Миссис Бенедикт была слишком расстроена, чтобы говорить с прессой. Сотрудники погибшего рассказали репортерам, что мистер Бенедикт был подавлен недавним роспуском его компании «Телетех». Мистер Бенедикт был председателем правления фирмы (ранее известной под названием «Бенедикт Продактс»). Его жена работала с ним и была вице-президентом.

Помимо миссис Бенедикт, без поддержки мистера Бенедикта остались его бывшая жена Барбара Бенедикт и ее трое детей: Пол восемнадцати лет, Синтия пятнадцати лет и Джойс тринадцати лет; а также брат Вильям в Сиэтле и сестра миссис Вирджиния Фаллон в Денвере.

Отпевание и похороны состоятся в похоронном бюро Жарвиса, 1174 авеню, в пятницу в десять часов утра. Время для прощания во вторник с четырнадцати до двадцати одного часа.

IX

Хэл сидел, глядя в глаза сестре. Сибил пристально смотрела на стол. Хэл скользил взглядом по ее чистым голубым глазам, таким голубым, что они напоминали ему горные озера, которые сверкали, как драгоценные камни под летним солнцем.

Сибил чувствовала его изучающий взгляд. Вуаль ее золотых ресниц дрогнула. Ее подбородок лежал на руке и, не поднимая головы, она посмотрела на него снизу вверх удивленным вопросительным взглядом.

– Не смотри, – сказала она, – перестань. Я пытаюсь сконцентрироваться.

– Я всего лишь наслаждаюсь твоим красивым личиком, – ответил он, – это случается так нечасто. Ты отвлекаешь меня от игры.

– Брамф, – выдала она старую шутку, имитирующую властное храпение их отца.

Пока Хэл наблюдал, она поводила пальцем над шахматной доской с сомнением, которое, он знал, было притворным, и потом живо съела ферзя, на которого он возлагал так много надежд.

С ней было трудно играть в шахматы, и еще труднее выигрывать. Она очень искусно умела отвлекать его внимание движением тела и сменой настроения. В самом деле, она, казалось, могла читать его мысли. После первых двух движений она понимала план его игры, продумывала несколько ходов вперед, и ждала шанса начать атаку.

Хэл никак не мог решить, что так хорошо направляло ее игру против него, было ли это сочетание ума и безжалостности, или решающим фактором была ее близость с ним. Она знала его как свои пять пальцев. Когда они играли в «двадцать вопросов», ей никогда не требовалось задать ему более двух или трех, чтобы догадаться, о чем он думает.

В карты она жульничала немилосердно. В шахматы он научил ее играть, когда она была еще девочкой, и она быстро в первый же год стала обыгрывать его. Но теперь она уже заставляла его играть в шахматы, это была как бы ностальгия по ранней молодости.

Он посмотрел на доску. Без ферзя у него мало шансов. Он передвинул вперед одну из своих фигур и увидел, как она отодвинула своего короля назад, на вид бесполезный ход, для которого, он был уверен, у нее имелась веская причина.

– Как там родители? – пробормотал он, предпочитая разговаривать, чем сражаться в молчании.

– А, они в порядке, – ответила она, не отрывая глаз от доски. – Мама говорит, что мне надо что-то сделать со своей прической. Она говорит, что я выгляжу, как драная кошка. Кстати, Хэл, я прекрасно провожу время в Италии, это на случай, если кто-нибудь спросит обо мне. Флоренция прекрасна, а Уффици лучше, чем когда бы то ни было. В Венеции шел дождь, но я все же сплавала в Лидо. В общем, скучать не приходится.

Он проигнорировал ее шутку над матерью. Сибил любила язвить по поводу приверженности их матери к внешним эффектам. Она обнаружила, что мать боится того, что подумают люди, и ей доставляло удовольствие пугать ее какими-нибудь экстравагантными поступками.

Ее презрение задевало Хэла, так как он все еще был близок к матери. Он посещал ее по крайней мере два раза в неделю, когда бывал дома, болтая с ней в гостиной о своих делах и иногда спрашивая ее совета. Он знал, что его мать несмотря на маленькие слабости, была очень умной и тонко чувствующей.

Но мать никогда не подпускала Сибил достаточно близко к себе, чтобы та могла заметить эти ее черты. Сибил же знала ее как нервную, далекую от нее женщину, полную собственными заботами, и немного мелочную в том, что касалось ее. Хэл не пытался исправить Сибил или защитить мать, так как понимал, что у Сибил с ней были не такие отношения, как у него. С точки зрения Сибил, ее презрение к матери давало желаемый эффект.

Тем не менее, Хэлу было невыносимо больно, когда Сибил высмеивала мать за ее спиной: во-первых, ему было больно за маму и, во-вторых, он чувствовал, что насмешки Сибил были и из-за него – то ли она его ревновала, то ли был какой-то более глубокий мотив.

– Ты видишь папу? – спросил он.

– Время от времени, – сказала Сибил, – он влетает в комнату, быстренько спрашивает «Как дела, моя дорогая?» и исчезает, чтобы поговорить о финансовых новостях, пока не позвонят к обеду. Я с таким же успехом могла бы там не появляться. Мне придется убить себя, чтобы хоть чуть-чуть привлечь его внимание.

– Не говори так, Сибил.

Хэл мог себе представить эти сцены. Его отец никогда не замечал существования Сибил. Его отношения с ней были примерно такие, как у капитана корабля с одним из пассажиров: вежливый кивок и беспокойство в глазах от попытки вспомнить его имя.

Хэл опять посмотрел на золотые ресницы, бледные щеки, пальчик, в задумчивости передвигаемый от фигуры к фигуре. Злость внутри Сибил интересно сочеталась с ее девичьей красотой. Ее тянуло к вещам зловещим, темным и жестоким.

Но за всем этим он мог разглядеть ее боль и ужасное одиночество. Взрослея, она все больше держалась в стороне от своих сверстников. Так что сегодня никто по ней не скучал, никто о ней не вспоминал и не собирался прийти в гости, кроме мамы и папы. От этого сердце Хэла сжималось.

– Как на работе? – спросила она, чтобы переменить тему. В ее голосе звучала скука и какая-то внутренняя настороженность, от чего он почувствовал себя неуютно.

– Так же, – ответил он. – Я уезжаю в пятницу, но надеюсь вернуться до пятнадцатого.

Он направлялся в Париж. Будучи чрезвычайным посланником президента Эйзенхауэра в НАТО, Хэл проводил по три-четыре недели в Париже, потом на неделю возвращался в Вашингтон, где он лично вкратце рассказывал Президенту о своей беспокойной дружбе с военными союзниками. Во время этих коротких визитов ему удавалось на пару дней вырваться в Нью-Йорк, чтобы посвятить себя семье и Диане.

– Как там мистер Даллес и твои остальные друзья? – спросила Сибил. Она любила дразнить его по поводу неопределенности его положения среди ближайших советников Эйзенхауэра. Они считали, что президент поступил неумно, назначив на такой ответственный пост демократа, человека из команды Стивенсона. Но Хэл понравился Айку сразу с их первой встречи, которая произошла вскоре после возвращения Хэла из Кореи, не только потому, что у него была Медаль Чести, к которой Айк испытывал большое уважение, но и потому, что взгляды этих двух людей на международную политику были схожи.

Эйзенхауэр ненавидел холодную войну, и опыт и интуиция военного подсказывали ему, что она рано или поздно выльется во что-нибудь кровавое. Хэл, как он знал, был в душе интернационалистом, прирожденным дипломатом, чья политическая жизнь больше была посвящена приобретению для Америки друзей, чем врагов. По этой причине Айк оставался верным Хэлу и защищал его от кляузников, которые говорили, что он был слишком молод, слишком богат, слишком красив и что у него был слишком левый уклон для такого поста. Для политического климата этого времени с его жесткими требованиями, эта позиция говорила о немалом мужестве Айка.

Что до Сибил, то ей нравилось дразнить Хэла его работой, когда против него проводили очередную кампанию. Ей хватало ума понять, как человек, подобный Хэлу, мог идеализировать Эдди Стивенсона и обожать Айка в одно и то же время, но ей нравилось притворяться, что она не понимает.

– Родители государственного Департамента уже привыкают к тому, что у них в самом сердце сидит коммунист? – подкалывала она.

Хэл тяжело посмотрел на нее.

– Ты когда-нибудь слышала о таком понятии, как извлечение пользы из плохого положения? – спросил он.

Она пожала плечами.

– Не обращай на меня внимания, – она знала, как серьезно относился он к своей работе, поэтому удержалась от желания подразнить его насчет политиканства, что являлось неотъемлемой частью любой правительственной службы. Всем было известно, что главным оружием Хэла против атакующей его прессы были его личное обаяние и популярность в народе. И все же она уважала его за героическое постоянство, с каким он придерживался своей позиции, перед лицом растущей оппозиции правого крыла обеих партий.

Более того, ей нравился его политический профиль, потому что он ставил в затруднительное положение их отца. Рейд Ланкастер не одобрял политику саму по себе, не говоря уже о политике либеральных демократов. И только потому, что Хэл остался единственным сыном после смерти Стюарта, он способствовал его карьере в Вашингтоне. Но он ненавидел говорить об этом, и его раздражали настойчивые журналисты, которые просили прокомментировать спорное положение его сына в администрации.

Пальчик Сибил опять задвигался над доской, на которой Хэл расположил свои фигуры, на его взгляд наиболее безопасно. Он обошел ее короля с флангов и продвигался в атаку на фигуры, стоящие в самой лучшей позиции.

Он посмотрел на ее волосы, которые теперь были более длинными и густыми. Так ему нравилось больше, даже если мать не одобряла этого. Сибил была так непредсказуема в своих настроениях, и у нее было заготовлено так много колкостей, что было приятно видеть ее более мягкую и милую внешне.

Ему всегда нравилась ее фигура, еще когда она была маленькой девочкой. В ней было что-то мягкое и кошачье, странно сочетавшееся с внутренней напряженностью. Когда она была маленькой, он чувствовал физическую близость к ней, помогая ей одеваться, умываться и перевязывая ее порезы и ссадины. Поскольку он проводил с ней больше времени, чем остальные, то изучил ее тело, как мать, и полюбил его странное очарование.

Сегодня, обнимая ее, он был огорчен тем, как сильно она была внутренне напряжена. Он часто задумывался над тем, что мечтательная томность глаз Сибил могла бы быть зеркалом ее души, если бы она родилась не в семье Ланкастеров. В собственной семье она была, как рыба, выброшенная на берег.

Еще больше он уважал ее за то, что она столько времени проводила в одиночестве. Сибил обожала Хэла за то, что он не пошел по стопам отца, как это сделал бы Стюарт, и за то, что он не боялся плыть против политического течения. Их главной точкой соприкосновения и взаимной симпатии, теперь, когда она стала старше, было то, что оба они были изгнанниками. Хотя они и находились на разных уровнях, но оба были выброшены за пределы нормальной человеческой жизни. Хэл теперь был Ланкастером не больше, чем она, так как чувство юмора и ранимость отделяли его от клана так же, как и ее грусть и затворничество.

Так что Сибил могла простить Хэлу его приверженность к идеалам, что казалось ей детством, так же как он мог простить ей упрямство, с которым она не хотела открыть дверь, ведущую к счастью. Она была темнотой, он – светом, что было странным, ибо она была блондинкой с ярко белой кожей, а он, как все Ланкастеры, был смуглым, с черными волосами. Они представляли собой странную пару, но это, казалось, только сближало их.

– Как дела у Дианы? – спросила она.

– Хорошо, – ответил Хэл. – Премьеры каждую неделю, она скучает по тебе.

Сибил проигнорировала эту ложь.

– Ты о ней хорошо заботишься, да?

Он слишком хорошо услышал подковырку. Она имела ввиду не только половую жизнь, которую, как она воображала, он вел с Дианой, но и то, что он обманывал Диану с другими женщинами.

С одной стороны Диана была для Сибил ничем, обычным необходимым предметом в жизни Хэла, как социально устроенного мужчины. Сибил была далека от того, чтобы ревновать к красоте Дианы, ей было лишь жаль Хэла, так как эта необходимая женитьба лишала его возможности найти кого-нибудь, кто бы отдал ему должное.

Тем не менее Сибил упрекала Хэла за то, что он не был таким же верным в любви, как в политике. По какой-то причине, он всегда воспринимал свою неофициальную помолвку с Дианой серьезно и никогда не решился бы огорчить ее родителей, оставив ее. Он уверял, что любит ее, но Сибил не верила ему. Так что всегда, когда она говорила о Диане, в ее голосе звучала смесь презрения и жалости.

– Кстати, говоря о премьерах, – добавил Хэл, – мы с мамой в пятницу смотрели «Король и я». Я думаю, тебе понравится.

– М-м-м, – ее, не требующее комментариев мычание, говорило о том, что ей это не интересно. Бродвей утомлял ее так же, как и кинокартины и почти вся музыка. По-настоящему она любила только читать.

– Опять же говоря о премьерах, – сказал Хэл, не сдаваясь, – в следующем месяце в «Метрополитен» будет выставляться Ван Гог. Этого мы не пропустим.

Она просияла.

– «Пшеничные поля»? – спросила она.

– Я проверю. Не удивлюсь, если так, – он знал, что она обожала Ван Гога больше всего на свете. Когда она была маленькой, он взял ее посмотреть его картины в «Метрополитен», он держал ее за руку, пока она стояла, восторженно глядя на таинственные полотна, на которых изображалось чудное небо и когтеобразные усики растительности. Ван Гог, казалось, был единственным отражением во внешнем мире тех ужасных картинок, наброски которых она делала дома.

Надеясь на положительный эффект, он решил попробовать. Она передвинула одну фигуру вперед, и Хэл «съел» ее. Казалось, теперь Сибил действительно попалась. Последовала пауза, пока она изучала положение на доске.

– Пшеничные поля, – мечтательно произнесла она. – Кипарисы.

Потом с грустью, которая потрясла его, она «съела» двух его слонов и еще две фигуры, оставив его с одним королем против шести фигур.

– Опять ты меня обыграла, – он потряс головой. – Я больше не буду с тобой играть. Так нечестно, тебе всегда везет.

– Что такое, Принц Хэл? – она игриво улыбнулась.

– Ты какая-то ведьма, – сказал он. – Давным-давно, в средние века…

Она подняла бровь. Он коснулся опасной темы. Он оборвал себя.

– Ладно, в любом случае, – сказал он, – тебе слишком везет и ты слишком хорошо меня знаешь.

– Любой может обыграть тебя, – ответила она, – ты такой герой. Лезешь вперед с ружьем наперевес, а фланги оставляешь открытыми. Ты слишком честный. Ты не знаешь, что значит быть убийцей, Хэл. Ты любовник.

Еще большая колкость. Пора было уходить.

– Мне надо идти, – сказал он, беря плащ.

– Обязанности зовут? – спросила она.

Он кивнул. Она взяла плащ и держала его, пока он просовывал руки в рукава. Когда он повернулся к ней, она стряхнула с его воротника крошку. Это был старый ритуал. Даже будучи еще ребенком, она завязывала ему галстук и критически оглядывала его перед тем, как он уходил. Она делала это с какой-то материнской заботой, несмотря на свой юный возраст. После войны она массировала его раненую спину, научившись снимать напряжение его поврежденных мускулов. Он улыбнулся ей.

– Серьезно, – сказал он, – мы пойдем на эту выставку. Ты и я. Договорились?

– И никого больше?

– Только ты и я.

– Мой царственный Хэл. Ты замечательный принц. – Она иронично скривила губы.

На какой-то момент ее слова заставили сползти с его лица улыбку. Они напомнили ему о Керстен Шоу. В следующем месяце исполнится два года, как она разбилась в автомобильной катастрофе в Нью-Джерси по пути к своему жениху, с которым они собирались вместе провести каникулы. После Сибил Керстен была второй самой близкой ему женщиной. Ее смерть, казалось, подтвердила несчастья, преследовавшие детей Ланкастеров. Сначала Стюарт, потом Керстен и, конечно, Сиб…

– В любом случае я увижу тебя в понедельник, – сказал он, пряча свои эмоции.

– Я буду ждать.

Он притянул ее к себе и крепко обнял, ощущая ее мягкое гибкое тело. Если бы только он мог проникнуть в ее внутренний мир, как она проникала в его мысли. Но нет. Двери туда были закрыты. Он знал лишь ту ее, которая высмеивала его и называла Принцем Хэлом, и иногда смотрела с такой грустью, что у него сердце разрывалось.

И все же он не мог жить без нее. Только она знала о той боли, которую он носил в себе под улыбкой для всего остального мира, знала, как успокоить эту боль и заставить его чувствовать себя принцем, а не слабым человеком.

Он поднес ее маленькие ручки к своим губам, одну за другой, и поцеловал их. Она смотрела на него с любопытством, почти как в старые времена, когда он завязывал ей ботинки или прикреплял роликовые коньки.

Минуту он изучал эти ручки. Потом перевернул их другой стороной, чтобы посмотреть на перевязанные кисти.

– Мне бы хотелось посмотреть на них, – мягко произнес он.

– Да ну, на что там смотреть? Ты что, сам никогда не резался?

– Это не порезы, – сказал он, – это злые духи.

Она посмотрела ему в глаза. Казалось, теперь она разозлилась. Какими холодными, как лед, могли становиться эти глаза.

– Помнится ты обещал уважать личные чувства девушки, – проворчала она.

Он кивнул.

– Ну, ладно, все.

Она немного смягчилась.

– Злых духов нет, Хэл. Он потрепал ее по плечу.

– Что же тогда? Она вздохнула.

– Только старушка Земля, Хэл, – ответила она. – Только голодная земля, которая поджидает момент, чтобы проглотить нас, как только мы завершим этот танец.

Они стояли, прижавшись друг к другу, он поглаживал ее по волосам, а она опустила голову ему на плечо. Он чувствовал, как ее руки обнимали его.

– Это цирк без страхующей сетки, – пробормотала она голосом маленькой девочки. – Все акробаты падают и разбиваются насмерть… Из глаз клоунов льются слезы, все по-настоящему. Дрессировщика разрывают на куски его собственные звери… Это слишком опасно, Хэл.

Он кивнул, мягко обнимая ее.

– Полагаю, я был в этом цирке, – сказал он. Тронутая его сочувствием, она погладила его по спине в том месте, где, она знала, была самая опасная рана.

– Мой дорогой Принц Хэл, – произнесла она. – В таком случае ты единственный человек, который меня знает.

– Попытайся хорошо провести выходные, – сказал он. Для меня.

– Ладно. Обещаю.

– До понедельника?

Она прижала пальчик к его губам, чтобы он замолчал.

– До понедельника.

Идя к выходу, он поздоровался с медицинской сестрой, и попросил разрешения поговорить с врачом. Она показала ему на дверь кабинета за стеклянным окном, на котором черными буквами было написано «Дж. Фабер».

Хэл постучал, ему открыл высокий, усталый мужчина лет пятидесяти, с седеющими волосами и очками в роговой оправе.

– Как дела, доктор?

– Хорошо, Хэл. Рад тебя видеть.

Они стали хорошими друзьями за эти годы. Хэл здесь был регулярным посетителем и хорошо знал доктора.

– Как она? – спросил Хэл самым натуральным голосом, каким он мог заставить себя говорить.

– Она сегодня плохо выглядит? – спросил доктор, поднимая бровь.

Хэл покачал головой.

– Так же. А вам как кажется?

Он знал, каким будет ответ и боялся его все равно.

Это была третья попытка Сибил покончить жизнь самоубийством. Первая произошла, когда ей было четырнадцать, и тогда все были удивлены. Вторая – в шестнадцать лет – имела более серьезные последствия. Оба раза она долго лежала в больнице.

В этот раз все уже не так удивились, так как привыкли к этой ее болезни. Но в любом случае она всех испугала. Она с каким-то злорадством вскрывала себе вены, получая особенное удовольствие, когда резала старые шрамы, показывая свой позор всему свету. Доктор вздохнул.

– Боюсь, не лучше, – Хэл был ее единственным родственником, которому он мог сказать всю правду. – Она очень ловко пытается обхитрить меня во время терапии. Если судить по ее идеям, мечтам, то можно подумать, что она делает успехи. Но, по-моему, теперь я ее знаю. Нет, Хэл, ей не лучше.

– Но когда-нибудь будет? Врач задумался.

– В настоящий момент ее болезнь значит для нее гораздо больше, чем все остальное. Просить ее забыть об этом, было бы тем же самым, что вырывать с корнем человека из его страны. Это все, что она знает, все, на что может рассчитывать. Мир, в котором живем я и ты, она отбросила уже давно. Она просто не верит, что ей стоит жить так, как живут другие.

Он посмотрел на Хэла.

– Ты единственный важен для нее, Хэл. Она ждет твоего прихода. Я чувствую это. Если что-то и держит ее в этой жизни, так это ты.

Хэл неуверенно кивнул.

– Как бы то ни было, я не чувствую себя слишком крепкой веревочкой, за которую она сможет удержаться.

– Не бросай ее, – сказал доктор, – иногда я думаю, что ты ее единственный шанс. Она может избегать тебя, Хэл. Она знает, как сильно ты ее любишь. Она ждет, когда ты покинешь ее. Но я знаю, ты никогда этого не сделаешь. Это дает мне надежду. Это должно вселять надежду и в тебя тоже.

Хэл кивнул, поблагодарил доктора и вышел на улицу под дождь. Подойдя к своей машине, он обернулся. Больница выглядела угрюмо и отталкивающе. Она утопала в садах, кустах и деревьях, слепо тянущихся к пасмурному небу, ветки их были как руки, ищущие чудесный источник, которого нельзя достичь. Иногда, представляя себя на месте Сибил, ему казалось, что он слышит их вздохи.

Ну ладно, по крайней мере, выставка, может быть, внесет какую-то перемену.

Господи, спасибо Ван Гогу.

X

16 января, 1953 года

Тимоти Райордан спешил. Ему надо было встретиться с несколькими людьми сегодня утром в Манхэттене, а в три тридцать с ресторатором из Бронкса. Сделка, над которой он работал, была почти завершена, и он хотел связать два конца.

Было очень неудобно, что Кэтерин выбрала именно этот день, чтобы страдать от одной из своих мигреней. Он терпеть не мог бегать вокруг нее. Но она была его единственной сестрой и последним близким родственником, оставшимся у него, так что он решил, что о ней все же стоит позаботиться. Она была нервной, болезненной особой, но хорошей матерью двум своим детям и верной женой Ричарду.

У них было мало денег, так как дохода Ричарда от книжного магазинчика и от случайных работ Кэтерин в качестве няни едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Тим отдавал им все деньги, какие мог наскрести в последнее время, включая и свою пенсию, которую получал как ветеран.

Ричард служил в армии во время войны, Тим на флоте. Оба они были легко ранены и вернулись назад с невысказанной душевной раной, которая была у всех ветеранов войны. Но если Тим обладал чувством юмора бывшего солдата, который предпочитает давление и неудобства гражданской жизни бою, Ричард не мог приспосабливаться так легко. У него были неприятности с начальством, он слишком много пил, переходил с работы на работу. Его должность и зарплата не повышались.

Тим, со своей стороны преуспевал больше, чем он ожидал. Еще до войны у него были вложения в небольшие предприятия, которые он делал, когда ему было еще около двадцати лет, и теперь он крепко стоял на ногах, получая хороший доход. Он помог основать и теперь руководил несколькими кабачками, ресторанами и парой небольших магазинчиков, занимающихся продажей в розницу.

Он был проницателен, умел хорошо разглядеть финансовые возможности, и понимал, что в бизнесе никому нельзя доверять. Благодаря его бдительности ни партнеры, ни противники не могли его обмануть. Однажды его дом подожгли, но он сам разобрался с теми, кто это сделал. Достаточно было увидеть сильную фигуру и холодные глаза Тима, чтобы повергнуть обидчика в страх и заставить его извиняться и возмещать убытки.

Тиму пока не удалось отложить много денег, но у него были далеко идущие планы. Он предвидел великое будущее Америки в послевоенный период. Несмотря на свой здоровый цинизм в бизнесе, он не разделял пораженческих настроений людей, подобных Ричарду, чья жизнерадостность, казалось, разбилась об ограниченное количество хороших рабочих мест и растущие цены. Так было, потому что Тим мог сравнить мир, который он видел здесь, с Ирландией, где его родичи все так же немилосердно трудились, не имея впереди никакого будущего.

Тим был уверен, что мозги и инициативность приведут его к финансовому успеху. Он умел находить пути в новом бизнесе и мог надавить на людей, которые из-за своей слабости не могли это делать сами.

Но сегодня ему на время придется отказаться от выполнения своих планов, так как надо ухаживать за Кэтерин. Ему придется забрать ее платье от портнихи. У Кэтерин всегда была необычная фигура, широкая в бедрах и узкая в груди и плечах, беременность еще больше увеличила эту диспропорцию, и ей стало еще труднее подобрать платье. Ей удалось найти дешевую портниху в Вест-Виллидж. Тим заберет платье утром и вечером отдаст его Кэтерин, после своей встречи в Бронксе.

Портниху было легко найти. Он припарковал свой «паккард» 1946 года за квартал от ее дома – парковка с каждым днем становилась все большей проблемой – и прошел немного назад.

Он изучил таблички в подъезде, нашел нужную ему и нажал на звонок. Ему ответил тоненький голосок. Он назвался, и ему разрешили подняться.

Квартира была на пятом этаже. Тим перескакивал через две ступеньки, заставляя себя не обращать внимания на покалывание в боку, которое служило напоминанием о пиве «Айво Джим». Он дышал почти легко, когда ступил на площадку пятого этажа. Он слышал, как где-то в доме плачет ребенок и орет радио.

Повсюду стоял знакомый аромат готовящейся еды, дезинфекции и пыли, что заставило его улыбнуться. Дом пах бедностью, обитателями-неудачниками. Он знал этот запах; он вырос с ним. Ему хотелось поскорей покончить с этим поручением и пойти по своим делам.

Он оглядел три двери на площадке и нашел нужную ему.

«Л. Белохлавек» было написано на маленькой табличке. «Портниха».

Он постучал, поправляя галстук и пытаясь выдавить дружелюбную улыбку.

Но когда дверь открылась, у него захватило дыхание.

В дверях перед ним стояла самая красивая женщина, какую он когда-либо видел.

Лаура взглянула на своего высокого посетителя.

– Доброе утро, – сказала она, – извините, что заставила вас так высоко подниматься.

– Не имеет значения, – ответил он, улыбаясь. – Это даже полезно.

– Вы брат миссис Кавано?

– Да. – Он протянул руку. – Тим Райордан. Приятно познакомиться, миссис Белох… – он попытался выдавить непроизносимое имя.

– Зовите меня Лаура. И мисс, – поправила его Лаура, закрывая дверь.

– Я не был уверен, – сказал он. – Вы не выглядите настолько, чтобы быть замужем, но сейчас многие так рано женятся. Да вы выглядите, как школьница, мисс.

– Зовите меня Лаура. – Она повернулась к маленькой и довольно побитой вешалке и сняла с нее платье, накрытое сверху бумагой. – Платье вашей сестры готово. Надеюсь, ей понравится. Пожалуйста, скажите ей, чтобы она обратилась ко мне, если что-нибудь не подойдет. Я буду рада исправить это.

– О, не думаю, что будут какие-нибудь жалобы с ее стороны, – сказал он. – Послушать Кэтти, так вы сама миссис Шанель или кто у них там в Париже сегодня заправляет этими делами.

– Я не слишком честолюбива, – рассмеялась Лаура. – Но я стараюсь делать все как можно лучше.

Он протянул деньги, которые ему дала сестра и наблюдал, как она берет их. Она взглянула на этого красивого загорелого человека с рыжеватыми волосами. У него были прекрасные изогнутые брови, быстрые карие глаза и волевой подбородок. Он занимал почти всю обшарпанную квартирку, так как был по крайней мере шести футов и двух дюймов роста и крепкого телосложения.

Он был первым мужчиной в этой комнате со времени ее добровольной изоляции. Только женщины приходили сюда с тех пор, как она прошлым летом привезла швейную машинку от тети Марты и начала искать клиентов.

План Лауры оправдался. Объявления, которые она повесила в магазинах, у церкви и в других общественных местах, дали ей первых заказчиков, а потом их количество стало увеличиваться.

Большинство ее клиентов были местные жительницы, которые не могли найти для себя подходящую одежду, и им нужны были опытные руки Лауры, которая бы шила для них простые юбки и платья из дешевых материалов, таких как поплин или вельвет. Многие годами переделывали старую, купленную в магазине одежду, так как не могли найти дешевой портнихи.

Ее первая большая распродажа, даже большая, чем она ожидала, состоялась, когда местный торговец, жена которого была главной клиенткой Лауры, решил спонсировать бейсбольную команду и заказал Лауре сшить форму на всю команду. Это была изнуряющая работа, и она заняла две недели, но Лаура справилась с ней, и возросший доход позволил ей оплатить некоторые счета и поместить небольшую рекламу в ежедневной Нью-Йоркской газете.

Сейчас у Лауры было больше работы, чем она могла осилить. Она вставала в шесть утра и работала до десяти вечера, делая перерыв лишь на ленч и обед. Странно, но ей не было скучно одной. Никто не вмешивался в ее жизнь, никого не волновало, что она чувствует или думает. Было легко и удобно затеряться среди кусков ткани, клубков ниток, одежды, требующей сложной ручной работы. И теперь ей причинила некоторое беспокойство встреча с этим подтянутым, сильным мужчиной, вторгшимся в ее хрупкое жилище, принесшим солнце и дыхание свежего воздуха с улицы. Теперь его глаза чуть улыбались, и она, стоя перед ним, чувствовала его самоуверенность.

– Если разрешите сделать небольшое неуклюжее замечание, мисс Лаура, – сказал он, – то вы выглядите так, будто слегка переработали. Вы бледны.

– Да, нет, я в порядке, – сказала она, замечая почти незначительный ирландский акцент в его речи.

– И здесь немного холодновато. – Он огляделся вокруг, его взгляд, казалось, стирал все, что было знакомого в этой комнате, и она представала в новом свете. – Теперь, поглядите, – он подошел к окну с потрескавшейся рамой. – Ужасная трещина, – произнес он, – стекло может вылететь в любой момент. И послушайте: вам нужно законопатить щель между стеклами и рамой. Неудивительно, что здесь так холодно.

И прежде, чем она смогла возразить, он схватил сантиметр с ее рабочего стола и стал измерять поврежденное стекло.

– Я этим займусь прямо сейчас, – сказал он, когда закончил. – У меня инструменты внизу, в машине.

– Но… – улыбнулась Лаура. – Пожалуйста, не надо беспокоиться. Мне не холодно.

– Это только январь, – сказал он, – подождите, когда действительно начнется зима. Нет, мисс Лаура, я не могу оставить даму в таком бедственном положении. Я настаиваю. Я все быстренько сделаю и уйду.

Через двадцать минут он вернулся с инструментами и новым стеклом. Он начал работать и решительно отказался взять с Лауры деньги, когда она предложила.

– Ерунда, – сказал он, – я знаю парня, который продает стекла и прочую дребедень. Он дает мне все эти вещи бесплатно. В свое время я оказал ему пару услуг.

Он работал молча, а Лаура наблюдала за ним краешком глаза, пока шила платье. Он присвистнул и сжал губы, когда стекло вышло из рамы. Она была поражена его терпеливой уверенностью и особенно большими сильными руками. Она заметила веснушки у него на руках. Все в нем вызывало воспоминания о солнце и свидетельствовало о силе. Когда он закончил, то посмотрел на ее плиту.

– Вы чувствуете запах газа? – спросил он.

Она покачала головой. Она всегда чувствовала немного запах газа, когда находилась рядом с плитой, но не придавала этому значения. Он осмотрел выключатели, потом духовку. Как обычно, горели только две конфорки.

– Надо почистить, – сказал он. – Держу пари, хозяин придет в бешенство, когда вы ему об этом скажете.

Лаура ничего не ответила. Она никогда не говорила хозяину ни о газе, ни о текущих кранах, ни о разбитом стекле или потрескавшейся штукатурке, как и о тысяче других вещей. Когда она была студенткой, то была слишком поглощена своими занятиями и экзаменами, чтобы замечать окружавшие ее неудобства. Потом, во время выздоровления, она была слишком погружена в свое отчаяние. Теперь она была слишком занята работой, чтобы что-нибудь замечать.

– Я приду завтра, – сказал он, – и займусь этим сам.

– Пожалуйста, это вовсе не обязательно, мистер…

– Райордан, – подсказал он. – Тим Райордан. Для вас просто Тим, Лаура. Я настаиваю. Еще немного засорится, и из-за этой плиты вы можете задохнуться во сне. Вы же этого не хотите, не правда ли?

Она побледнела.

– В чем дело? Я что-то не так сказал?

– Нет. – Она покачала головой. Она вспомнила, как однажды уже почти решилась использовать эту плиту в качестве орудия самоубийства. Она встретилась с ним взглядом и выдавила из себя улыбку.

– Ну вот, – просиял он. – Я приду и все починю.

– Но, право, мистер… Тим, не надо. Я не могу пользоваться вашей добротой.

– Я настаиваю, – его дружелюбие взяло верх. Он, очевидно, был так решительно настроен помочь ей, что она не могла противиться ему.

– Хорошо, – ответила она.

В этот первый день Лаура еще не осознавала, что нашла себе защитника.

Тим Райордан вернулся со своим инструментом и починил плиту и духовку, так что теперь они работали безопасно. Он проверил водопровод в ванной и маленький кран на кухне и устранил все неполадки. Он починил дверь, покрасил кухню и заменил замок, и даже принес ей ковер, который он где-то достал и который был более яркий и веселый, чем тот, что был у нее. Потом, в качестве сюрприза, он принес ей красивое, орехового дерева кресло-качалку, чтобы заменить им ее старое потрепанное кресло.

– Владельцы этого чудовища мои старые друзья, – сказал он. – Они слишком толсты для него. Оно приехало из старого света. Может быть, даже имеет свою историю. В любом случае, по размеру оно как раз для такой малышки, как вы, Лаура.

Он приходил каждую неделю, чинил, красил, полировал, не принимая ни денег, ни отказа от своей помощи. Через несколько недель квартира Лауры стала походить на картинку, веселую и живую, вместо того чердака, каким она была раньше. Зараженная его энтузиазмом, она сшила новые яркие занавески на окно. По мере того как на улице становилось холодней, квартира казалась все теплей и уютней.

И Тим приносил еду. Он приходил, неся свежие фрукты и овощи из продуктового магазина внизу, и вырезку от мясника, который, как он утверждал, был его старым другом, который ни за что не стал бы с него брать денег.

В свою очередь, Лаура отрывалась от шитья, чтобы приготовить ему ленч. Она ела свой бутерброд или суп и смотрела, как он, такой большой, с трудом устраивается на старой кухонной табуретке. Они мало говорили, оба, казалось, были погружены в собственные мысли. Но они улыбались, если встречались взглядами.

Тим почти не рассказывал Лауре о себе, но из нескольких слов, оброненных его сестрой, она узнала, что у него было нелегкое детство. Он по многим вопросам конфликтовал с отцом, и с жаром защищал Кэтерин и мать, которая умерла двенадцать лет назад.

И он был героем на войне. Под натиском Лауры он признался, что получил Серебряную и Бронзовую звезды за мужество, но не слишком-то верил в героизм.

– Это все случалось автоматически, – говорил он. – Мы все так поступали. Когда видишь, как причиняют боль твоим друзьям, ты становишься немного ненормальным. После того, как все кончено, ты едва ли помнишь это. Потом тебе дают медаль, – он нахмурился. – Но медали не помогают найти работу, когда возвращаешься, – добавил он. – К тебе слишком быстро поворачиваются спиной те, кто давал эту медаль.

Лицо его прояснялось, когда он говорил о своей карьере и целях. Ему было жаль своих родственников, оставшихся в старом свете. Америка была землей изобилия для человека достаточно проницательного, чтобы найти и развить свои возможности. У Тима не было ничего, кроме больших надежд на будущее.

– Я прирожденный руководитель, – говорил он. – Я чувствую дух соревнования, Лаура. Мир становится все более деловым с каждым днем. Собака съедает собаку и пожирается другой собакой. Нужно быстро соображать, чтобы удержаться на плаву. Никому не доверять, но использовать всякого, кто может быть полезен. Только покажи мне рынок, и я исследую каждый его уголок, пока не найду способ качать из него деньги.

Его небольшие вложения в рестораны и мелкий бизнес были только началом, говорил он. Он видел свое будущее в гостиничном бизнесе, который процветал в послевоенной экономике.

Он с любовью весело говорил о своей сестре Кэтерин, которую Лаура знала как довольно болезненную и занятую женщину. Он не критиковал слабые струнки ее характера, как и ее мужа, и был предан их детям.

Лаура не слышала, чтобы он о ком-нибудь говорил плохо до того момента, пока не заходил разговор о политических неурядицах в Ирландии. Его родственники были католиками, многие поколения их жили в Северной Ирландии, и он глубоко презирал англичан.

– Если эти англичане не будут лезть не в свои дела и дадут нам самим разобраться в своих проблемах, мы быстро придем в норму, – угрюмо говорил он. – Но англичанина невозможно удержать от того, чтобы не совать свой нос, куда не просят, и не считать чужие деньги. Прости, Господи, но иногда я жалею, что Гитлер не дал им того, что они действительно заслуживают.

Потом он улыбался.

– Но послушайте, – говорил он мягко. – Все это так далеко и было так давно, а я все никак не могу успокоиться. Да, старые обиды тяжело забыть, я думаю. По крайней мере мне, ирландцу.

Его ирландский акцент вспыхивал так же быстро, как и гнев, и потом быстро исчезал, он опять оставался самим собой, мягким и полным забот о Лауре. Пообедав, он возвращался к работе. Уходил часа в два дня, так как у него были дела на Стейтен-Айленд.

Лаура знала, что скоро опять увидит его. Ее волновало то, что он был так добр к ней, а она ничего не могла дать взамен. Но ей не хватало духу отвергнуть его помощь, и она обнаружила, что теперь уже с нетерпением ждет его прихода.

В душе она была рада Тиму Райордану. Он как-то сразу заставил ее понять, что она слишком долго была одна, и предложил ей дружбу, в которой она нуждалась, чтобы заполнить пустоту ее жизни.

Она не могла знать, что, в свою очередь, Тим был счастлив каждый момент, который проводил с ней.

Когда он вошел в эту плохо освещенную квартиру и увидел ее большие темные глаза на красивом лице с кожей цвета гипса, он подумал, что перед ним ангел.

Она была самая вдохновенная женщина, какую он когда-либо знал. То, что она была крошечной, в пять футов два дюйма ростом и весом не более ста фунтов, казалось, лишь концентрировало и увеличивало ее очарование. В ее присутствии была какая-то игра теней и света, которая казалась почти волшебной, если бы она не была такой естественной.

Она была осторожным человеком, ушедшим в себя и, возможно, ее что-то беспокоило, но что именно – он не знал. Но тем более таинственной она казалась, тем более опьяняющим был прием, который она ему оказывала.

Когда он входил, она смотрела на него с искренним доверчивым выражением. Он чувствовал на себе ее взгляд, когда работал. И замечал ее тонкие грациозные руки, когда она подавала ему тарелку с едой или чашку холодного чая.

Иногда она выглядела почти невыносимо хрупкой. Ее уязвимость вызывала в нем горячее желание протянуть руки и притянуть ее к себе, обнять, защитить.

С другой стороны, когда он наблюдал за ее быстрыми пальцами, которые искусно превращали куски материи в красивую одежду, она казалась ему уверенной и даже сильной своим талантом. Было ясно, что она обладала сильным и цельным характером, которым немногие люди могли похвастаться.

Ее чувственность проглядывала в чертах изделий, которые она шила. Платья и другие вещи, которые она делала его сестре, казалось, отражали глубину личности Кэтерин и даже украшали и улучшали ее.

Одежда, которую Лаура делала для себя, впечатляла еще больше. Она обхватывала ее прекрасную маленькую фигурку, делая акцент именно на личностных скрытых достоинствах, и в ней как будто звучала прекрасная музыка. Она лишь пожимала плечами в ответ на его комплименты, когда он пытался оценить ее великий талант.

И все же было что-то большее, что привлекало его в ней, чем просто талант. Он испытывал странное чувство, когда слышал мягкое шуршание ее юбок, когда она обходила вокруг стола, чтобы подогнать кусок ткани. От нее исходила какая-то близость, такая женственная, что ему хотелось раствориться в ее тепле, как ребенку, спрятаться от холодной жестокости этого мира между пахнущими свежестью юбками.

К своему смущению, он понял, что его привлекала скрытая чувственность Лауры. Но он никогда не позволял себе слишком вольных мыслей о ней. Он предпочитал любоваться ее скромным достоинством, так как это было куда более сильное очарование, чем грубая привлекательность обыкновенной женщины.

Лаура принадлежала к высшей женской субстанции, и, конечно, у нее были женские потребности – но потребности, спрятанные под ее сильной волей и самоуважением.

Так что невозможно было желать ее, не желая при этом вознести ее на пьедестал, чего она, конечно, заслуживала. Она была женщиной в полном смысле этого слова, созданной для того, чтобы ее защищали и обожали, чтобы иметь детей и дом, согретый ее удивительным очарованием. Но невозможно было идеализировать ее, не попадая под влияние ее сексуальности, сексуальности, которая была способна на много большее, чем просто пробуждать мужские инстинкты. Она была способна завладеть его сердцем. Или уже завладела им.

Тим пребывал в этом сладком замешательстве все время, пока был с Лаурой. И когда он не был с ней, то мечтал о ней, и считал часы до следующей встречи.

* * *

В феврале в пятницу он уговорил ее выйти с ним пообедать. Это была деловая встреча, утверждал он, но в его глазах была смешинка, когда он настаивал, чтобы она надела туфли, в которых было бы удобно танцевать.

Они вошли в очаровательный маленький ресторанчик на Гринвич Авеню, где Тим попенял Лауре на ее худобу, пока она отдавала должное вкусной, но очень сытной пище. Она была в ресторане впервые со времени разрыва с Натом Клиром.

Сначала она чувствовала себя не в своей тарелке. Она провела много времени, привыкая к пустоте внутри себя. Одиночество было ее лучшим оружием, и все это время она держала человечество на расстоянии вытянутой руки от себя.

Но появился этот мужчина, полный энергии и силы, не боящийся будущего и равнодушный к прошлому. И он, казалось, поклялся вернуть ее к жизни. Она не верила, что ему это удастся, но испытывала к нему симпатию, как будто он был ее последней и лучшей дорогой жизни на этой планете.

Конечно, он никогда не узнает ее секрета, хотя, казалось, он чувствовал ее внутреннее горе и понимал, с чем ему приходилось бороться, пытаясь вернуть ее обратно в этот мир. Ей были приятны эти таинственные изыскания, как будто сильная ласковая рука облегчала душевную боль, не вторгаясь в ее уединение с ненужными вопросами. В любом случае было к лучшему, что он не знал о ней слишком много. Правда, если он ее узнает, была бы лишним грузом, и только стерла бы с его лица улыбку. Лаура этого не хотела.

Он убедил ее потанцевать с ним, когда на сцене заиграло трио. Первый раз он держал ее в своих объятиях. Он увидел, как на ее лице появилось странное выражение, похожее на беспокойство, но потом она расслабилась, что привело его в восторг.

Он был прекрасным танцором, грациозным и не слишком тяжелым в движениях. Его рука, лежащая у нее на спине, была легкой, как перышко, а его улыбка приносила ей облегчение.

Лаура почувствовала, как с прикосновением этой мужской руки где-то глубоко внутри нее вспыхнула боль, но она контролировала ее ради него и позволила ему продолжать, как будто ничего не произошло.

Когда они сели, он заказал кофе и посмотрел ей в глаза.

– Я думал о вас, Лаура, – сказал он. Она вскинула глаза.

– Обо мне? Что можно обо мне думать?

– Много чего, – улыбнулся он. – Одно значительнее другого. Но причина, по которой я пригласил вас сегодня – помимо удовольствия, которое я получаю от вашего общества – одна из наиболее важных. – Он серьезно посмотрел ей в глаза. – Лаура, вы больше не можете продолжать так жить.

Она озадаченно посмотрела на него.

– Как так?

– Работая в этой квартире, заставляя твоих заказчиков подниматься на пятый этаж. Это же преступление, Лаура, для профессионала с вашим талантом.

– Вы имеете ввиду, что мне надо переехать? – спросила она.

Улыбаясь, он покачал головой.

– Я вас на голову опережаю, Лаура, у меня есть собственная доля в бизнесе по производству одежды. И я сразу распознаю потенциал, стоит мне только его увидеть. Одежда, которую вы шьете, особенная. Даже больше, чем особенная. Вы производите то, что превосходит одежду, которую женщины сегодня покупают. И делаете вы это за бесценок. Теперь, о чем мне это говорит? Это говорит о том, что вам необходимо расширить свое предприятие. Это в самой простой форме.

Она как-то ошарашенно взглянула на него.

– Тим, – произнесла она, наконец, – я же говорила вам давно, что лишена честолюбия.

– Но я человек честолюбивый, – ответил он, – и я не могу стоять и смотреть, как пропадает впустую талант. Потом, я вовсе не предполагаю, что вы за одну ночь превратитесь в Шанель. Я знаю, как трудно вам работать сейчас. Я только хочу, чтобы вы внесли некоторые изменения в свое дело.

– Изменения какого рода? Он серьезно посмотрел на нее.

– Я нашел для вас помещение. Это на Четырнадцатой Вест-стрит, в двух шагах от Седьмой авеню. Это более подходящее место. Помещение в хорошем состоянии, и арендная плата не высокая. Если потребуется что-нибудь починить, то эту заботу я беру на себя.

Не обращая внимания на ее удивленный взгляд, он продолжал развивать свою мысль.

– Теперь все, что вам надо сделать, это переехать туда и объявить своим заказчикам новый адрес. Они будут вас подстраховывать. Вы будете швеей, но у вас появится свой магазин одежды. Вы можете делать эскизы и шить платья, юбки, спортивные костюмы, все, что захотите, по стандартным размерам. Развернуться настолько, насколько захотите. Дайте ход своему воображению вместо того, чтобы шить одежду для этих женщин без воображения. Вы увидите: пройдет немного времени и у вас будет лучшая клиентура. Это дело я открываю и для себя. В конце концов это моя специальность.

Лаура раздумывала над его предложением. Хотя сама она не думала бы об этом еще лет сто, она должна была признать, что предложение было заманчивым. Ее обшарпанная квартирка едва ли подходила для магазина одежды. И возможность делать одежду по собственным эскизам была заманчива.

Но откуда взять деньги на этот проект?

– Тим… – начала она.

Он поднял руку, чтобы она замолчала.

– Если вы беспокоитесь о деньгах, то не стоит. У меня есть опыт в таких делах. Я предоставлю вам краткосрочный заем от банкира, моего друга. Этого будет больше, чем достаточно. Я поставлю под договором свою подпись, и возьму всю ответственность на себя. Я гарантирую, что уже через три месяца вы встанете на ноги.

Она покачала головой и улыбнулась.

– Не знаю…

– Вам нечего терять, – настаивал он. – Если мы потерпим неудачу, чего я не думаю, я возмещу все из своего собственного кармана. Видите ли, я собираюсь стать вашим первым инвестором. Но, уверен, что вы не провалитесь.

Лаура рассмеялась.

– Вам действительно трудно отказать.

– Это тоже моя работа. – Тим выглядел очень довольным собой и ее капитуляцией.

Она посмотрела ему в глаза. Хотя она этого и не хотела, но почувствовала силу его воли, его оптимизм начал захватывать и ее.

– Почему ты это делаешь, Тим? – спросила она. «Потому, что я люблю тебя». Эти невысказанные слова выдавала только его мягкая улыбка.

– Потому, что я никогда не мог устоять перед хорошеньким личиком, – сказал он вслух.

Он протянул свою большую руку и потрепал ее по щеке так ласково, как взрослый ребенка.

Уже убежденная наполовину, она спросила:

– Как мы его назовем? Он улыбнулся.

– Это же твой магазин, не так ли? Так что мы назовем его просто «Лаура».

Она рассмеялась.

– Ты обо всем подумал, да? Он кивнул.

– Почти обо всем, да.

Он откинулся назад, глядя на нее, удовлетворенный тем, что убедил ее. Она понимала, что нельзя было отказывать ему. Она чувствовала на себе его ласковый взгляд, и ей нравилось его лицо, которое мужская сила и уверенность делали еще красивее.

Она осмелилась протянуть руку и взять его руку в свою, так как теперь она нуждалась в его поддержке. Позади нее медленно закрывалась дверь в прошлое, и открывалась другая, в будущее, которого она не могла предвидеть.

XI

В 1953 году на арене американской моды преобладал рост готовой продукции и развитие таких материалов, как жатый нейлон, искусственный шелк, мохер, синтетический трикотаж.

Хотя говорили, что влияние европейских дизайнеров на вкусы американцев уменьшилось, но Кристиан Диор и его французские современники все еще имели огромный авторитет в утверждении стиля. В то время итальянская мода была представлена в США коллекцией 1951 года, в которой впервые были показаны работы Эмилио Пуччи. И в Париже бывший сотрудник Эльзы Шипарелли только что открыл собственный салон, и использовал для своих строгих платьев и трапециевидных пальто чистые, мягкие тона. Его звали Хьюберт де Гивенчи. Ничто в это время не могло привлечь так мало внимания мира моды, как открытие ателье недалеко от Седьмой авеню в Гринвич-Виллидж. Но преимущественно из таких начинаний и вырастают большие дела.

У Тима был знакомый художник, который золотыми буквами написал на витрине «ЛАУРА, Лимитед. Пошив модной одежды». Тим поместил в местные газеты рекламу, объявлявшую об открытии нового салона, и разослал прежним заказчикам Лауры информацию о ее переезде.

В день открытия он поставил букет роз в вазу на стол Лауры. Они нервно пили кофе, ожидая, что же произойдет дальше, и были удивлены, когда первый посетитель появился еще до девяти часов.

Лед тронулся. Вскоре у Лауры было столько работы, сколько у нее никогда не было раньше. Все ее старые заказчики были верны ей, и новые приходили каждый день – привлеченные, как и предсказывал Тим, месторасположением ателье. Она с радостью принимала их, и ее талант делал для них то, что и для многих женщин до них: уловив «что-то особенное» в их фигурах и характерах, она воплощала это в одежде.

Ателье было со вкусом отделано в серых тонах самой Лаурой. Обнаруживая в себе ранее не подозреваемый талант декоратора витрин, она смастерила несколько привлекающих внимание платьев и других вещей, надела их на манекены, которые где-то достал Тим, и художественно расположила на витрине. Внутри ателье было обставлено, как выставка со множеством вещей на вешалках, а задняя комната стала рабочей комнатой Лауры. Несмотря на скромность обстановки, это был настоящий салон по пошиву одежды, и впечатление от него создавалось самое приятное.

Как только Лаура удобно устроилась на новом месте, тут же вернулась к прежней рутине работы, начиная рано утром и заканчивая в десять вечера, а то и позже. Тим взял на себя финансовые проблемы нового ателье, выплачивая арендную плату, зарегистрировав новое дело в городе и штате и следя, чтобы были получены все необходимые разрешения и лицензии.

Он удивил Лауру, предположив, что ей стоило бы изменить фамилию.

– Не формально, конечно, а только для дела. Это называется ДБТ, что значит «делай бизнес так». Я хочу, чтобы люди могли запомнить тебя. Боюсь, что Белохлавек не сможет крутиться у всех на языке.

Лаура, кажется, была согласна.

– Что ты предлагаешь? – спросила она.

– Я обдумывал этот вопрос, – сказал он с серьезным выражением лица, которое ей все больше нравилось. – Что ты скажешь о Лауре Блэйк?

Она приподняла брови, уставившись в пространство. Мысль взять новое имя была интригующей, но это заставляло ее испытывать странное ощущение, что она таким образом сжигает за собой все мосты.

– Оно начинается на Б, так что тебе не придется менять свои инициалы, – пошутил Тим. – И его легко произносить и запомнить. Как ты думаешь, Лаура?

Помолчав, Лаура улыбнулась и кивнула в знак согласия. Фамилия была простой и привлекательно благородной.

– Ну, тогда Лаура Блэйк, – сказал он. – Если бы сейчас здесь было шампанское, я бы произнес тост. Это имя когда-нибудь станет знаменитым, Лаура.

Лаура улыбнулась. Она никогда не ожидала, что будет знаменитой, но ей нравилось, что это Тим придумал ей новое имя, так же как он дал ей новую жизнь.

Теперь Лаура работала усердней, чем раньше. Она была так рада, что ателье приносило деньги, что не замечала своей переутомленности. Это Тим после первого месяца работы указал ей на то, что она больше не может и шить и управлять ателье одна.

– Я найму тебе кого-нибудь в помощь, – просто сказал он.

На следующий день он привел из испанского Гарлема скромную молодую девушку, почти подростка, по имени Рита Суарез. Рита была из большой семьи. Из-за пугливости, которая в ней преобладала, Лаура не могла не подозревать, что некоторые члены семьи этой девушки были не в ладах с законом.

Но Рита находилась в стране законно. И кроме того, Лаура в первый раз ощутила себя работодателем. Тим помог ей зарегистрироваться в отделе службы безопасности и налоговом управлении. Лауру волновало, каким образом она сможет платить Рите и вести дела магазина на том же уровне, но вскоре она поняла, что Рита стоила тех денег, которые ей платили. За невыразительной внешностью Риты скрывался настоящий талант портнихи, передавшийся ей от бабушки и матери. Рита уже работала в районном ателье, но из-за приостановки производства осталась без работы. У нее было достаточно опыта работы со швейными машинками, и она могла кроить и сметывать образцы с поразительной скоростью.

Уже через час после своего прихода Рита стала необходимой для производства, и у Лауры появилось больше времени для работы над эскизами одежды, прежде чем она присоединялась к Рите, чтобы кроить и строчить. Она также могла теперь тратить больше времени на закупку ткани, оставляя Риту в ателье на время своего отсутствия. Хотя Рита была все такой же молчаливой, ушедшей в себя, и порой была просто незаметна, Лаура вскоре нашла к ней подход.

Теперь, когда Тим оживленно входил в ателье после своих утренних дел в Сити, он заставал двух молодых женщин, работающих вместе. Они даже были чем-то похожи друг на друга, обе небольшого роста, с темными волосами, и обе полностью отдавались работе. Тим чувствовал, что он верно выбрал этих двух первых членов команды для больших дел.

События скоро стали доказывать его правоту. Из зернышка, брошенного старыми заказчиками Лауры, вырастала все большая и большая популярность, так как слух о Лауре передавался от сестры к сестре, к кузине, к тете, от матери к дочери, родственникам и друзьям. Скоро репутация Лауры, как портнихи с уникальным талантом, стала привлекать заказчиков из таких отдаленных районов, как Вестчестер, Лонг-Айленд, Нью-Джерси и Коннектикут.

И первым неоспоримым доказательством того, что Лаура состоялась как модельер, было то, что теперь к ней уже приходили не только женщины, по своему финансовому положению и вкусам принадлежащие к низшим слоям общества. Росло число тех, которые приезжали из богатых районов и из лучших кварталов Манхэттена.

Этим женщинам было трудно угодить, им не нравилась даже та одежда, которую они покупали в лучших магазинах. И они решили посмотреть, что же это за портниха, про которую говорили, что она творит чудеса. И стоило им однажды удостовериться в ее таланте, как они тут же начинали считать ее своим открытием и рассказывали о ней друзьям и знакомым.

Скоро ателье «Лаура, Лимитед» стало практически выходить из-под контроля. Лаура пыталась увеличить темп работы, чтобы выполнять заказы в срок, но было уже ясно, что ей с Ритой не справиться с таким наплывом клиентов.

Так что для нее было настоящим облегчением, когда Тим снял еще одно помещение в квартале от ателье, и посадил туда двух портных, которые под руководством Риты шили одежду по моделям Лауры. Он также нанял молодую привлекательную женщину по имени Мередит Эмбри помогать Лауре управлять ателье и иметь дело с покупателями. Мередит, рыжеволосая, высокая, с живым умом и улыбкой наготове, в точности соответствовала восьмому размеру одежды и вскоре стала служить Лауре моделью, а также выступать в качестве продавщицы и вообще стала незаменимой во всех делах. Работала она всегда неутомимо и весело.

Вторым веским доказательством перспектив «Лаура, Лимитед» было то, что все больше новых клиентов приходили не только за тем, чтобы что-то сшить – их привлекали необычные эскизы Лауры. На некоторых из этих женщин было не так уж трудно подобрать одежду в магазине. Им просто хотелось иметь вещь, похожую на ту, какую они увидели на одной из своих подруг, и которая была смоделирована Лаурой.

Лаура никогда не думала, что ее модели отличаются каким-то особенным стилем или духом. Но теперь ей приходилось переоценивать свою работу. Сомнений быть не могло: во всех творениях Лауры чувствовался ее своеобразный стиль. Подобно секретному устройству в калейдоскопе цветов, он утверждал себя в большинстве сшитых ею вещей.

Это был необычный взгляд, отличающий ее изделия от других товаров на рынке. Они были более естественными и женственными, чем общепризнанные модные платья, созданные в Париже и скопированные большинством отечественных модельеров. У Лауры была индивидуальная способность показать женственность и сексуальность каждой отдельной фигуры так, как не мог ни один модельер.

Эта специфика моделей Лауры даже в большей степени, чем ее превосходное умение шить, и была главной причиной роста ее бизнеса. Прошло еще несколько месяцев, и в помещении в квартале от ателье было уже не две, а четыре портнихи, потом шесть вместо четырех. Тим нанял помощника для Мередит, которая теперь исполняла обязанности управляющего.

Слова Тима оправдались, его предсказание сбылось. Благодаря его таланту руководителя и организатора и работе Лауры, «Лаура, Лимитед» стало настоящим высокопродуктивным предприятием с девятью работниками, двумя помещениями. Его телефон значился в телефонной книге, а реклама постоянно присутствовала в журнале «Что носят женщины каждый день».

Все это произошло очень быстро, и Лаура оставалась центром этого круговорота. Она была незаменима и неутомима в своей деятельности, находя время и на то, чтобы создавать эскизы одежды, что не давало отдыха ее портнихам, и на то, чтобы уделить время заказчикам, чьи требования росли, не выказывая при этом никаких признаков переутомления или раздражения. Тим был поражен тем, как много она брала на себя, ни на что не жалуясь при этом.

Она была такой же рабочей лошадью, как и гением, решил он. И благодаря ее таланту и оригинальности, ее клиентура все больше расширялась. Будущее «Лаура, Лимитед» могло превзойти все самые смелые ожидания Тима.

Но до того, как это случилось, произошло одно событие, которое имело далеко идущие последствия не только для ателье, но и для самой Лауры.

XII

Однажды утром, когда Лаура делала свои наброски, к ней подошла Мередит.

– Там пришел какой-то человек, говорит, что он представитель строительной компании, – сказала она. – Я не знаю, в чем дело: он сказал, что хочет поговорить с вами.

Маленький темный человек в слишком кричащей одежде вошел в офис Лауры.

– Здравствуйте, Лаура, – он протянул ей руку, – меня зовут де Марко. Дэнни де Марко. Рад с вами познакомиться.

Лаура пожала его руку, пытаясь улыбнуться. Она бы хотела, чтобы Том был сейчас здесь. Но у Тома в это утро были дела в городе.

– Чем могу служить? – спросила она.

– Не беспокойтесь, – сказал он, усаживаясь на стул для посетителей. – Это всего лишь строительная комиссия. У вас есть второй офис за углом, не так ли?

Лаура кивнула. – Да, там сидят наши портнихи.

– Хорошо, – маленький человечек улыбнулся и поправил галстук. – Это всего лишь одна из технических сторон. Когда в деле появляются ответвления, об этом нужно информировать городские власти, понимаете? И вы должны платить специальный налог за два рабочих помещения. Видите ли, если бы офис служил вам в качестве склада, то не было бы никаких проблем. Но у вас там работают люди, и чтобы удовлетворить профсоюзы и страховые компании, заботящиеся о рабочих условиях, вам надо согласовать вопрос насчет второго помещения с городскими властями. А это повлечет за собой особый налог.

– Какой налог? – спросила Лаура.

– Сто долларов в месяц, – быстро ответил он. – Я знаю, это кажется большой суммой, и, поверьте, я ненавижу, что мне приходится собирать его. Но это политика городских властей. Таков Устав Строительства. Я ничего не могу с этим поделать, хотя мне и приходится выслушивать много всяких гадостей от бизнесменов.

Он поднял свои ладони в знак того, что закончил, продолжая все еще улыбаться.

Лаура нервничала все больше. Что-то в этом маленьком человечке, с его торопливыми объяснениями и засаленной одеждой, вызвало в ней тревогу. Она сказала:

– Я поговорю об этом с Тимом Райорданом. Он заведует финансовыми, кадровыми вопросами и так далее. Сегодня его нет, но почему бы вам не оставить номер своего телефона, и он вам позвонит. Или вы можете встретиться с ним здесь. Я уверена, он будет здесь завтра утром.

В глазах человечка мелькнуло беспокойство.

– Ладно, но городские власти не любят задержек в таких вещах. Вы можете потерять лицензию. Лучше покончить с этим сразу. Как вы сказали зовут вашего человека?

– Тим. Тим Райордан.

– Он адвокат вашей компании?

– Нет, – Лаура покачала головой. – У нас нет своего адвоката. Но Тим займется этим.

– Хорошо, тогда вот, что я вам скажу, – человечек достал визитную карточку, – я приду завтра утром. Будем надеяться, что ваш Тим будет на месте. Нам необходимо решить этот вопрос как можно скорее.

Лаура взяла карточку и пожала ему руку. Через минуту его уже не было, в воздухе остался лишь запах его одеколона.

Вечером Лаура немного взволнованно рассказала Тиму об этом происшествии. Цифра в сто долларов в месяц пугала ее. Она сомневалась, что «Лаура, Лимитед» могла позволить себе такой обременительный налог.

– Хорошо, – сказал Тим, – я обязательно буду там завтра утром, когда он придет опять. Не волнуйся ты так об этом, Лаура. Это не твоя забота. Я сам займусь этим парнем.

На следующий день рано утром в ателье появился сияющий мистер Дэнни де Марко. Тим ждал его. Человечек поведал ему ту же историю, что и Лауре, так же торопливо. Тим прервал его прежде, чем тот закончил.

– Можно взглянуть на ваши документы? – спросил он.

– Я дал свою карточку вашему начальнику, – ответил мистер де Марко.

– Я имею в виду документы, удостоверяющие, что вы являетесь служащим городских властей, – сказал Тим.

Последовала пауза.

– Ну, я не совсем служащий городских властей, – ответил человечек, – я работаю на фирму, которая занимается сбором налогов и ставит печати. Она называется Строительная компания. Это абсолютно законно, если вас это беспокоит, мистер Райордан. Вы можете проверить.

Тим медленно поднялся, подошел к двери кабинета и закрыл ее.

– Я уже проверил, – сказал он. – У вас нет ничего общего с городскими властями, мистер де Марко. Согласно уставу Нью-Йорка о сборе налогов, регистрационным правилам Манхэттена и строительных властей не существует такого налога, о котором вы упомянули Лауре.

Он помолчал, холодно глядя на маленького человечка, который, казалось, был несколько смущен.

– Каковы условия вашего рэкета, мистер де Марко? – спокойно спросил Тим.

– Это не мой рэкет, – ответил человечек, нахмурившись. – Вы думаете, я сам себя представляю? Я не такой дурак, мистер Райордан. Я работаю на Фрэнка Риззо, если это имя о чем-нибудь вам говорит.

Оно говорило. Фрэнк Риззо был одним из наименее известных, но тем не менее значительных боссов преступного мира. Ходили слухи, что в его ведении находились небольшие предприятия, расположенные в деловой части города.

– И? – спросил Тим теперь уже более уважительным тоном.

– И у мистера Риззо соглашение с людьми, занимающимися таким бизнесом, – сказал де Марко, поправляя галстук с видом оскорбленной гордости. – Вы, наверное, новичок в бизнесе, поэтому не знаете. Инспектора городских властей опасные люди, мистер Райордан. Никогда не знаешь, когда им взбредет в голову отобрать твою лицензию. Спасибо Фрэнку, вам не надо об этом беспокоиться. Он возьмет на себя эту заботу. Вы ему платите этот маленький гонорар, он защищает вас.

Тим задумчиво кивнул.

– А если я не буду платить мистеру Риззо? – спросил он. Денни де Марко невесело рассмеялся.

– Никто еще не пытался это делать, Фрэнк отрубает сразу оба конца. Ему надо думать о своей репутации. Люди не говорят ему нет, Тим. Поверьте моим словам.

Это произвело на Тима большее впечатление.

– Сто долларов в месяц… – произнес он. – Это большая сумма. Мы только начали дело, вы знаете. У нас нет таких денег. Мы прогорим, если будем платить их.

Маленький человечек доброжелательно улыбнулся.

– Почему вы не сказали об этом с самого начала? – спросил он. – Фрэнк не грабитель. Конечно, он ждет своей доли, но он легко идет на уступки. Если я смогу убедить его, что у вашего предприятия хорошее будущее, то уверен, что смогу уговорить временно согласиться на меньшую сумму. Скажем, пятьдесят долларов в месяц. Заплатите на этой неделе. Мы поговорим о будущем, когда будущее наступит. Это честная сделка, не так ли?

Он наклонился вперед с каким-то болезненным рвением. Его маленькая ручка, казалось, так и рвалась к деньгам. Тим размышлял какое-то время.

– Здесь у меня нет денег, – сказал он, – но, я уверен, что смогу достать их к завтрашнему дню. Почему бы вам не зайти завтра утром, скажем в десять? Я не хочу, чтобы мистер Риззо ждал дольше.

Дэнни де Марко поднялся.

– Договорились. Я передам людям Фрэнка то, что вы сказали мне. Думаю, проблем не возникнет. Поздравляю вас с новым делом, Тим. Я слышал, эта Лаура знаток по части женской одежды.

Тим ничего не ответил. Ему не нравилось, что этот человек произносит имя Лауры. Он встал и пожал ему руку.

– Тогда до завтра?

– С утра пораньше. Увидимся, Тим.

На следующее утро Дэнни де Марко шел по Гринвич-авеню, когда низкий голос остановил его.

– Не найдется прикурить, приятель?

Он обернулся и увидел Тима Райордана, стоящего у входа в темную аллею. Сначала он не узнал Тима. Потом его лицо прояснилось.

– Как, это же Тим Райордан, – сказал он. – Рад видеть вас. Вы меня ищете?

Тим кивнул.

– Я не хочу, чтобы работники об этом знали, если вы не возражаете. Всегда следует соблюдать осторожность. – Он медленно углублялся в аллею.

– Не могу не согласиться с вами, – сказал Дэнни де Марко, следуя за ним. – Осторожность, как говорят, лучшая сторона мужества…

Когда они дошли до закрытого уголка аллеи, Тим засунул руку в карман.

– Как вы предпочитаете? – спросил он. – Десятками? Десятка и двадцатками?

– Не имеет значения… – начал было Дэнни де Марко. Прежде чем он успел договорить, Тим вынул руку из кармана и ударил его в нос. Потекла кровь. В то время как Дэнни оступился, второй удар, более сильный, достиг его подбородка.

Дэнни де Марко навалился всей своей тяжестью на кирпичную ограду, так тяжело трясясь, что упал прямо к ногам Тима.

Тим наклонился к нему и мягко сказал:

– Ты не связан с Фрэнком Риззо. Ты что же, принимаешь меня за идиота, который не проверит это? И Фрэнк Риззо не занимается людьми нашего бизнеса. Я уже знал это еще вчера, но хотел проверить тебя. Ты всего лишь кусочек дерьма, пользующийся именем сильного в своих интересах.

Низкий пугающий смех вырвался из горла Тима.

– Сто долларов в месяц… Ты, наверно, очень себя любишь, мистер де Марко. Желаю тебе всего самого хорошего в будущем. Но все же я дам тебе один хороший совет. Тебе следует лучше следить за собой. Если Фрэнк Риззо узнает, что ты используешь его имя, я и ломаного гроша не дам за твою жизнь.

– Хорошо, хорошо, – маленький человечек понял угрозу. Он испуганно посмотрел на Тима, его лицо было в крови. – Вы мне ничего не сделали. Мы понимаем друг друга. Вы меня больше никогда не увидите.

– Договорились, – Тим грубо поставил его на ноги и сделал вид, что отряхивает его пальто. – Живи и дай жить другим. Удачи, мистер де Марко.

Маленький человечек попытался слабо улыбнуться Тиму. Когда ему это удалось, кулак Тима откуда ни возьмись ударил его в рот. Звук вылетевших зубов присоединился к звуку удара головы о каменную ограду. Он без сознания упал к ногам Тима.

Тим достал носовой платок и осторожно вытер свою руку. Из двух суставов его пальцев текла кровь. Он дышал легко, но был бледен. Он постоял немного, изучая маленького человечка, валявшегося у ограды. Он, казалось, был в нерешительности.

Потом с обдуманной осторожностью он ударил Дэнни де Марко под ребра, дважды. Его лицо ничего не выражало, он добавил еще сильный удар по каждой коленке, еще один по почкам.

– Это за то, что посмел показать свою противную рожу Лауре, – сказал он, глядя на кровавый ком перед ним. Не спеша, он повернулся и вышел из аллеи.

XIII

Однажды в обычную осеннюю пятницу, когда дела в ателье, казалось, шли лучше, чем когда бы то ни было, Тим вдруг удивил Лауру неожиданным предложением.

– Я не хочу расстраивать твои собственные планы, Лаура, – сказал он, – но дело в том, что быть всего лишь портнихой для тебя не выход.

Они сидели в их любимом ресторане в Виллидж, в том же, куда Тим пригласил Лауру, когда предлагал ей заняться бизнесом.

Лаура была захвачена врасплох.

– Что ты хочешь этим сказать, Тим? – спросила она. – Я думала, дела идут так хорошо. У нас полно довольных клиентов и больше работы, чем мы можем сделать…

– Слишком много клиентов, – он покачал головой. – В этом-то вся и проблема, Лаура. Твой талант вышел за пределы нашего дела. Если мы ничего не предпримем, то не справимся с этим наплывом работы. Но это только половина проблемы. Ты забыла, с чего начинала?

Она смотрела на него, озадаченная его словами.

– Главной целью твоей работы было привлечь к себе женщин, разыскивающих модные вещи, которые они не могли купить в магазинах, и дать им одежду, в которой они бы хорошо выглядели. Этого ты достигла. Но огромное количество женщин, которым трудно подобрать одежду, у которых ограниченный бюджет и для которых Диор не доступен, все еще не пришли к тебе. Я достаточно долго занимался бизнесом, и знаю, о чем говорю, Лаура. Тебе надо добиться, чтобы эти женщины пришли к тебе. Когда тебе это удастся, ты будешь удовлетворять условиям рынка, который жаждет твоей продукции. И к тебе придет заслуженный успех.

Лаура нахмурилась.

– Но как, Тим? – спросила она. – Что я должна сделать еще, чего не делаю сейчас? Нанять еще портных?

Тим покачал головой.

– Это будет лишь расширенный вариант того, что ты делаешь сейчас. Тебе надо выйти за пределы пошива на заказ и заняться готовой продукцией.

– Но, Тим, моя одежда рассчитана на каждого отдельного человека. В этом и заключается ее успех.

– Хорошо, тогда тебе придется это изменить, – выражение лица Тима было серьезно и неумолимо.

– Но как? Он улыбнулся.

– Ты гений. Слово за тобой. Когда ты решишься, я буду рядом, но если ты почувствуешь, что хочешь отступить и продолжать делать то, что делаешь, Лаура, не забудь: миллионы женщин нуждаются в твоей продукции. Эти женщины не могут найти одежду, в которой они бы хорошо себя чувствовали. Они ждут твоих вещей. Тебе нужна лишь зацепка, мостик, по которому ты могла бы к ним перебраться. Как только ты на это решишься, я построю его для тебя.

Лаура обдумывала его предложение. Идея была заманчивой. Как ей было отыскать «мостик» между пошивом одежды для женщин с нестандартными размерами и рынком готовой одежды, рынком, который не мог помочь этим женщинам.

Эта проблема не давала ей покоя, и она, не переставая, думала об этом.

Случилось так, что решение пришло самым неожиданным образом. Постоянная заказчица Лауры из верхней западной части города, миссис Козловски, находясь в ателье и выбирая себе что-нибудь из одежды, заметила красивое платье на одном из манекенов. Это было мягкое облегающее платье, которое, казалось, было сшито на гибкую фигуру манекенщицы. Лаура смастерила его просто так, потому что ей понравился набросок, и она сшила его из розовато-лилового шелка с черной отделкой.

– Если бы я только могла носить такие вещи, – посетовала миссис Козловски. – Но я в нем буду, как бегемот. У меня плохие ноги. Лаура, ты и Мередит просто счастливицы, у вас такие замечательные фигуры. Вы можете носить такие вещи.

Лаура с любопытством взглянула на нее. Какой-то момент она раздумывала, потом встала, вышла из-за стола и перевела взгляд с миссис Козловски на платье. Ее вдруг охватило вдохновение.

– Разрешите мне попробовать приладить его на вас, миссис Козловски, – сказала она. – Я подправлю силуэт и, возможно, немного изменю длину… Держу пари, я смогу сделать так, что оно будет сидеть на вас, как влитое.

– С таким-то лифом? Не фантазируй, Лаура, – сказала миссис Козловски с явным скепсисом.

Лаура изучающе смотрела на заказчицу. Близкие и друзья находили миссис Козловски очень привлекательной женщиной. У нее были каштановые вьющиеся волосы и глубокие голубые глаза, хороший цвет лица и живые манеры. И еще она была очень женственна.

Короче говоря, миссис Козловски была воплощением настоящей женщины. Она была грациозна, интересна, и, по-своему, сексуальна. Но у нее были короткие ноги и руки, покатые плечи и широкие бедра. Ее фигура была далека от идеала.

За последние два года Лаура преуспела в том, чтобы с помощью специальной одежды скрывать эти недостатки миссис Козловски и выставлять напоказ ее привлекательные стороны. Но в данном случае это была дерзкая задача: заставить ее хорошо выглядеть в облегающем платье, сшитом на более высокую и стройную фигуру.

И Лаура вспомнила совет Тима: желаемый эффект должен быть достигнут не посредством перешивания платья по фигуре миссис Козловски. Но она должна смоделировать его так, чтобы его можно было запустить в массовое производство и для образцового размера и для размера миссис Козловски, так, чтобы оно хорошо смотрелось и на той и на другой фигурах.

Проблема казалась неразрешимой. Но проницательный ум и упорство Лауры говорили ей, что она сможет с ней справиться.

– Я хочу попытаться, – сказала она миссис Козловски. – Это будет эксперимент. Вам это ничего не будет стоить. Если получится, то это будет бесплатно – мой подарок вам. Если нет, мы выбросим его и забудем об этом.

Миссис Козловски пожала плечами.

– Хорошо, Лаура, если ты так хочешь… Но надеюсь ты будешь не слишком разочарована, если в итоге я буду самым хорошо одетым бегемотом в верхнем Манхэттене.

Почти две недели в свободное время Лаура работала над этой проблемой. Она по разному располагала ткань на модели по размерам миссис Козловски. Она пыталась воспроизвести тонкую талию и тугой лиф вечернего платья так, чтобы они соответствовали странным формам миссис Козловски, а не противоречили им.

Нетрудно было найти объяснение, как вскоре поняла Лаура, почему дизайнеры высокой моды просто-напросто игнорировали такие фигуры и концентрировали свое внимание на манекенщицах, которые делали их одежду струящейся и элегантной.

Такого же эффекта было трудно достигнуть для женщины меньше ростом и с более полной фигурой.

Результатом, конечно, было то, что все миссис козловски мира лишь расстраивались при виде журналов, полных рекламы одежды высокой моды, которую они не могли носить, так как модели готовились не для их фигур.

«Если бы я только могла это носить!» Это было невысказанное желание миллионов женщин, которые чувствовали себя отрезанными от моды вообще и были вынуждены довольствоваться менее волнующими платьями, которые прилично смотрелись на их фигурах.

Необходимо было выявить элегантность средней женщины, ее искусство носить одежду, ее грацию движений. Лаура в большой степени достигла этого, когда шила одежду на заказ. Теперь она должна достигнуть этого в готовой одежде.

Лауру воодушевила стоявшая перед ней дерзкая задача. Она засиживалась за полночь, работая над эскизом вечернего платья, которое понравилось миссис Козловски. Не боясь стоявших перед ней трудностей, она начала менять некоторые линии платья. Она изменила линию плеч, груди и юбки. Она добавила тончайшие плечевые бретельки. Она заменила пуговицы, подбирая более темные и заметные. Потом, по вдохновению, она чуть-чуть изменила длину платья.

Эти же изменения она внесла и в свой эскиз. Воодушевленная, она взяла выходной и отправилась по магазинам покупать аксессуары, которые рисовало ей ее воображение. Постепенно, шаг за шагом, у себя дома она создавала платье, переделывая модель, соответствующую восьмому размеру так, чтобы она подходила короткой грузной фигуре миссис Козловски и все же сохраняла свой прежний облегающий сексуальный вид.

Через неделю все было готово. Лаура сидела в кресле-качалке, которое ей подарил Тим и смотрела на свое произведение, усталая, но счастливая. Она чувствовала, что создала что-то особенное.

Вопрос был лишь в том, будет ли оно смотреться хорошо на миссис Козловски.

Узнать это предстояло в следующий вторник. Лаура приветствовала миссис Козловски в ателье, и сама лично переодела ее в примерочной. Она заставляла миссис Козловски не смотреть в зеркало, пока она все это проделывала. Тим, чей инстинкт подсказывал ему, что должно произойти что-то значительное, сидел в демонстрационном зале вместе с Мередит и сестрой миссис Козловски Крен, которая зашла специально ради такого события. Платье сидело превосходно, как и предполагала Лаура. Она тщательно прикрепила аксессуары, немного изменила прическу миссис Козловски и вывела ее в демонстрационный зал.

Тим, Мередит, Карен и еще два заказчика, которые в этот момент были в ателье, ждали их там.

– Вот, – сказала Лаура, пропуская миссис Козловски вперед.

В комнате воцарилась тишина. Это было открытие.

Тим присвистнул. Мередит восхищенно кивнула. Сестра миссис Козловски стояла с открытым ртом, слишком ошеломленная, чтобы что-нибудь сказать.

Миссис Козловски повернулась, чтобы посмотреть на себя в зеркало. В ее глазах стояли слезы.

– Лаура, – произнесла она тихим голосом. – Ты сделала меня красавицей.

Воцарилось молчание. Потом Лаура услышала, как Тим задал ей вопрос, который уже давно крутился у него в голове.

– Ты хочешь сказать, ты можешь запустить их в массовое производство?

Добрый верный Тим! У него на уме как всегда бизнес, подумала Лаура.

– Да, – ответила она. – Платья разных размеров будут иметь небольшие различия, но в массовое производство можно запустить все размеры.

Тим изучал платье опытным глазом. Оно отличалось от образца, с которого Лаура начинала, но все же было такое же. Общий вид был такой же – та же материя, те же женственные линии, то же очарование и обтекаемость. Но оно было другим, поскольку платье было скроено так, чтобы скрывать недостатки полной фигуры, делая акцент на ее достоинствах. Эта вещь была настоящей победой логики и выражением удивительного художественного вкуса Лауры.

Но у Тима оставался еще один вопрос.

– Ты проделала замечательную работу с этим определенным образцом. Но сможешь ли ты проделать то же самое с другим платьем? С любым другим платьем?

Лаура кивнула.

– Да, Тим. Просто надо все тщательно обдумывать. Мы можем начать с платья, которое хорошо сидит только на фигуре восьмого размера и изменять его так, чтобы оно превосходно выглядело на средней фигуре. Потом все, что нам останется сделать, внести эти изменения в различные размеры, и запустить их в массовое производство. Это трудная работа, но, как видишь, она стоит того.

Она высказала все это так просто и естественно, как будто платья создавались так с незапамятных времен.

Миссис Козловски не слушала. Она все еще смотрела затуманенными глазами на свою фигуру пятидесятичетырехлетней женщины, которая наконец-то выглядела красиво и элегантно, что, казалось, было заложено в ней все эти годы. Лаура раскрыла дверь к ее красоте, дверь, которая была заперта всю ее сознательную жизнь.

Лаура, – промолвила она с глубоким вздохом, – я заплачу все, что у меня есть, и все, что я смогу одолжить, за это платье. Ты заставила меня почувствовать себя женщиной. Ты заставила меня почувствовать себя красивой женщиной. Я не испытывала таких ощущений с тех пор, как родился мой первый ребенок.

Тим покачал головой.

– Лаура, ты гений.

Сестра миссис Козловски подошла обнять ее, потом Лауру.

– Когда наступит моя очередь? – спросила она.

Все столпились вокруг, изучая платье в деталях, прося миссис Козловски повернуться и поздравляя ее и Лауру. Невозможно было объяснить, как Лауре удалось сделать это. Но успех ее усилий был очевидным.

Все хвалили ее, и каждый по-своему. Заказчики, изучавшие миссис Козловски, интересовались, как скоро они смогут приобрести похожие вещи для себя. Мередит восхищалась изумительным воображением Лауры и ее вкусом. Тим складывал цифры и решал, какого торговца модными вещами он посвятит в этот секрет первым. Миссис Козловски вытерла слезы счастья и думала о чуде, сотворенном Лаурой из ее фигуры и куска материи.

Все в этой комнате чувствовали, что стали свидетелями какого-то исторического события. Прошлое отступало не только для Лауры и ее клиентов, но, возможно, и для миллионов расстроенных женщин.

То, что они сейчас видели перед собой, принадлежало будущему.

XIV

С этого дня, известного в ателье Лауры, как день «чуда Козловски», обычная жизнь фирмы «Лаура, Лимитед» в корне изменилась. Весь штат сотрудников был поставлен практически в боевые условия, чтобы освободить Лауру для создания нового предприятия.

Лаура занялась разработкой целой серии оригинальных дизайнов, каждый из которых можно будет приспособить к различным моделям, подобно платью миссис Козловски. Лаура создавала деловую одежду, спортивную, костюмы, отдельные вещи, даже купальники, в основе которых лежал один и тот же эскиз. Каждую вещь можно было запустить в массовое производство.

Тим, которого волновала стоимость этого необычного предприятия, много часов проводил на Седьмой авеню, консультируясь по секрету с человеком по имени Милли Эдельмен, чьей специальностью было комплексное производство одежды небольшими партиями. Милли, которая была знатоком в торговых делах, с грубоватым юмором выдала ему смесь плохих и хороших новостей.

– Не могу сказать, что эти вещи нельзя сделать, их сделать можно, – сказала она. – Они могут быть разных размеров с этими небольшими изменениями, о которых вы говорите, потом их можно запустить в массовое производство уже с этими изменениями. Платье Лауры Блэйк будет оцениваться в тридцать пять долларов. Это крайняя цена. Ваша средняя женщина должна хорошо подумать, прежде чем потратить такие деньги, но по-моему, эти вещи стоят того. Я думаю, вы сможете здесь чего-нибудь добиться.

Пока Тим беспокоился о денежной стороне дела, Лаура погрузилась в создание своего собственного стиля одежды. Она наблюдала, как ее задумки смотрятся на бумаге и как они ложатся на ткань. Несмотря на переутомление в ней бурлила какая-то лихорадочная энергия и воодушевление, которые толкали ее от открытия к открытию.

Сомнений быть не могло – «стиль Лауры» теперь стал реальностью, утверждением подлинной женственности, которая когда-либо была в моде. Лаура обнаружила в себе талант дизайнера.

Но ее волновала стабильность выпуска продукции. Узнав от Тима, что ее платья будут стоить женщине со средним доходом значительной суммы, она задумалась, посчитает ли такая женщина этот расход оправданным. В конце концов ее вещи были более чем эксцентричны по сравнению с одеждой, которая имелась в магазинах на данный момент.

Женщина может задуматься, стоит ли покупать вещь Лауры на каждый день, ведь для повседневной одежды она смотрится слишком нарядной, необычной. И она, возможно не захочет приобрести ее как вечерний туалет, так как в ней будет недоставать официально признанных классическими стандартных линий Диора. Сущностью стиля Лауры было то, что он объединял элегантность и естественность, достоинство и неформальность.

Тим не разделял волнений Лауры.

– Тебе надо осознать, что ты создала совершенно новый стиль. Естественно, тебе кажется, что его трудно продать. Это потому, что на сегодняшнем рынке нет ничего подобного. Но придет день, когда женщины отвергнут все другие направления моды, так как законодателем стиля будет Лаура. Поверь мне, в твоих работах нет ничего такого, что мешало бы их продать. У тебя есть миссис Козловски, и все ее подруги докажут тебе, что твою одежду надо носить, что она красива. Теперь только от нас зависит, сумеем ли мы в этом убедить дельцов на рынке моды.

Почти три месяца работала Лаура над своими новыми моделями. Когда они с Тимом почувствовали, что готовы вынести свой товар на суд публики, Тим сделал все необходимые приготовления для ее выступления перед избранной группой торговцев и журналистов, занимающихся вопросами моды. Лаура через различные агентства нашла манекенщиц для демонстрации своих образцов. Она также привлекла к этому несколько непрофессиональных девушек, очень красивых, но далеко не с идеальной фигурой, чтобы продемонстрировать на их примере приспосабливаемость ее одежды к нестандартным фигурам.

Из сотен сделанных образцов Лаура выбрала те, которые привлекали наибольшее внимание. По настоянию Тима, она не стала уклоняться от оригинальности своей концепции, но преподнесла ее несколько театрально. Если уж она должна показать свои работы экспертам моды, привыкшим ко всему, то не было смысла скрывать их лучшие стороны. Они должны говорить сами за себя.

За несколько недель до показа в ателье царило возбуждение. Приглашения рассылались журналистам и торговцам, которых Тим наметил своей мишенью. Показ должен был проходить в салоне на Сант-Реджис.

Четырнадцатого марта был великий день. Лаура надела на показ одну из своих лучших моделей. На Мередит тоже было одно из платьев, сшитых Лаурой, она выступала в качестве помощницы Лауры и комментатора моделей. Как и предсказывал Тим, на показ пришли почти все приглашенные, так как ни один из торговцев не хотел, чтобы его опередил конкурент, если это будет действительно открытие, и ни один репортер не хотел пропустить событие, из которого можно сделать сенсацию.

Однако опасения Лауры оправдались.

Никто не критиковал ее изделия. Никто не смеялся над ними. Никто не пытался втоптать их в грязь.

Но никто не проявлял к ним вообще никакого интереса.

Во время показа аудитория была вежлива и внимательна. Мередит рассказывала о примечательных чертах различных платьев, объясняла процесс, который позволит запустить их в массовое производство с небольшими, но существенными изменениями в дизайне для каждого размера.

Когда показ закончился, зрители покинули зал, не сказав ни слова. На следующий день в газетах не было ни строчки о показе, как будто его вообще не было. Единственной публикацией была маленькая заметка, сделанная дружественным репортером Салли Джироукс в журнале «Что носят женщины каждый день».

«Вчера, – писала она, – репортеры и торговцы, занимающиеся вопросами моды, могли познакомиться с новым стилем одежды Лауры Блэйк, чье ателье в Манхэттене наделало не так давно довольно много шуму. Модели миссис Блэйк интересны, необычны и на них стоит взглянуть.» В заметке также значился адрес магазина.

И это все. Мир моды отвернулся от Лауры.

Тим был зол на себя и на заключение, которое сделали эксперты.

– Я только сожалею, что вовлек тебя во все это, – говорил он. Это моя вина. Я не подготовил все как надо. Я должен был как никто другой знать, как враждебно бывают настроены знатоки моды к новым талантам. Я не думал, что они будут настолько глупы, чтобы пройти мимо такой верной вещи. В расстройстве он ударил кулаком по столу. – Я должен был разбить этот блок. Возможно, я на годы лишил тебя перспективы этим преждевременным показом, Лаура. Я никогда себя не прощу.

Но он был удивлен, увидев, что Лаура, по-видимому, не испугалась случившегося.

– Это был хороший урок, – сказала она. – Я думаю, дело стоило того, Тим. И не волнуйся – мы выкрутимся.

Тим с любопытством посмотрел на нее. Он не мог понять, как она может так невозмутимо относиться к унижению, которому подвергли ее талант все кутюрье Нью-Йорка. Она на самом деле была спокойна и улыбалась.

Чего не мог знать Тим, что причиной ее спокойствия была новая идея, которая уже зрела в ней.

XV

Среди манекенщиц, которых наняла Лаура для своего показа, ее любимой была очаровательная американская девушка Пенни Хэйворд, чья яркая внешность делала ее центром внимания, где бы она ни работала.

У Пенни была отличная фигура, но она была немного мала ростом для работы на высокую моду, и ее довольно маленькие коричневые глазки не подходили большинству знаменитых журналов мод. Но в жизни она была замечательной манекенщицей с естественной красотой движений и врожденным умением носить и показывать одежду.

Во время подготовки к показу Пенни, в которой Бог знает откуда взялась отвага, провела экспромтом опыт с одним из платьев Лауры.

– У меня было свидание в Плазе, – сказала она Лауре, – и я не могла устоять против того, чтобы не одолжить одно из ваших платьев. Но вы простите меня, когда я расскажу вам, что произошло! Две леди подошли ко мне и спросили, где я взяла это платье. Итак, поскольку это был Плаза и они выглядели довольно обеспеченными, у меня появилась мысль сыграть с ними шутку. Я разыграла из себя богачку и сказала им, что никогда ни у кого не одеваюсь, кроме Мэйнбоше, но одна моя подруга рассказала мне об этом новом дизайнере по имени Лаура. У нее смешной маленький магазинчик на Четырнадцатой улице, – сказала я, – мой шофер быстренько отвез меня туда. Но когда я зашла внутрь и огляделась, я не могла поверить своим глазам. Эта молодая женщина гений. Не только потому, что у нее неподражаемый стиль, но она умудрилась подобрать мне платье, которое сидело на мне лучше всего, что я носила. С тех пор я покупаю вещи только там.

Пенни рассмеялась, добавив, что взяла с женщин обещание сохранить все в секрете, потому что она не хочет, чтобы о предприятии Лауры узнали ее друзья из высшего общества.

Так получилось, что эти самые женщины с тех пор стали самыми преданными заказчиками Лауры и привели к ней некоторых своих друзей, несмотря на предупреждение Пенни держать все в секрете. То, что нечаянно сделала Пенни, навело Лауру на мысль, и она решила действовать.

Она собрала манекенщиц, чьи фигуры приближались по размеру к фигуре самой средней женщины, и создала для каждой из них по новой вещи, используя весь свой талант, стараясь сшить вещи так, чтобы они наиболее соответствовали цвету лица, манерам и характеру девушки.

Когда платья были готовы, она разослала девушек по всему Манхэттену, но пошла немного дальше, чем Пенни в Плазе. Она послала своих девушек прямо в те места, которым покровительствовали состоятельные женщины: в модные магазины и салоны на Пятой авеню и в наиболее шикарные магазины всего Манхэттена.

Каждая девушка должна была входить в магазин как обычный покупатель, и слоняться там до тех пор, пока кто-нибудь не заметит ее платья и не спросит, где она его купила. Подражая Пенни, девушка расскажет о том, как ей повезло обнаружить замечательного молодого дизайнера Лауру Блэйк, и что теперь она делает свои покупки только у нее.

Лаура разослала свою маленькую армию повстанцев и ждала результата. Ей не пришлось ждать долго. Сотни новых покупателей из всей верхней Восточной части и самых богатых районов начали появляться в магазине, горя желанием покровительствовать Лауре за ее модели и стиль, который стал теперь легендарным, так как он подходил фигуре самой обычной женщины.

Лаура показывала им свою одежду и была изумлена, что они налетали на ее платья и костюмы как мухи на варенье, выражая свой восторг и изумление умеренными ценами, так как, несмотря на весь внешний блеск, эти состоятельные дамы знали цену деньгам.

Когда Тим узнал о том, что сделала Лаура, он тут же начал подкидывать ей свои идеи. Состоялось совещание с Мередит и манекенщицами и к операции было добавлено кое-что новенькое. «Команда Лауры», как теперь называли манекенщиц, стала обходить модные магазины женской одежды. Они прямиком шли на показы мод. И, сидя среди публики, делая вид, что желают приобрести работы дизайнеров, они своими платьями обращали на себя внимание и тут же распространяли слух о «Лаура, Лимитед».

Этот способ привлек огромное число покупателей. Вскоре территория действия манекенщиц расширилась. Они теперь стали посещать меховые магазины, ювелирные, вроде «Тиффани» и «Картье», рестораны, такие как «21» и «Русская чайная». Они ходили по галереям, на бенефисы, в деревенские клубы и на торжества. Везде, где можно было найти богатых и понимающих толк в одежде женщин, манекенщицы Лауры привлекали внимание и отсылали желающих в магазин на Четырнадцатой улице.

К лету был достигнут поразительный результат. Помещение, где сидели портнихи Лауры, не могло больше вмещать в себя все заказы. Тиму удалось снять прилегающее к ателье помещение и расширить вдвое смотровой зал. Лаура наняла трех новых продавщиц, экспертов в женской одежде в помощь Мередит в управлении магазином.

К осени «стиль Лауры» был скрытой, но довольно существенной частью модной жизни Нью-Йорка. Ее вещи можно было увидеть в самых невообразимых местах: на домохозяйке, делающей покупки вместе со своими детьми в центре города, и на модной даме, выходящей из роскошного ресторана на Пятой авеню, на школьной учительнице или на элегантном члене Младшей Лиги, на домохозяйке из богатого района, и на жене банкира в «Метрополитен-опера».

Эти женщины по своему финансовому и социальному положению принадлежали к разным слоям общества, но их объединяло то, что неправильные формы их фигур не позволяли им хорошо выглядеть в последних нарядах от Диора. Однако все они прекрасно смотрелись в одежде Лауры – одежде, которая не только шла им, но и подчеркивала что-то, до сей поры незаметное в их фигуре, что не удавалось уловить еще ни одному дизайнеру.

«Этот „стиль Лауры“, – как напишет один журналист много позднее, – украшает человеческую сторону женщины. Женщина Лауры хочет больше, чем просто нравиться мужчине подобно женщине из гарема. Она хочет быть его любовью, его другом, равной ему и заслуживать его сексуальное восхищение даже после того, как она родила ему детей. В этом стиле присутствует мягкость, земная и чувственная; улыбающаяся, музыкальная элегантность, требующая к себе уважения, но и сексуальная, только слишком нежная, чтобы описать ее словами.»

Женщины просто влюбились в изделия Лауры. В них они ощущали себя женственными, свободными, привлекательными, гордыми собой, не будучи жалкими подобиями идеальных диоровских манекенщиц.

В магазине Лауры было полно народу, несмотря на то что зал увеличили. И теперь, к ее удовольствию, ей стали наносить визиты представители тех самых торговцев, которые так безразлично отнеслись к ее первому показу. Эти женщины, по указанию их боссов, которые предвидели, что на сцену вскоре выйдет что-то значительное, еще раз присмотрелись к изделиям Лауры, и были очарованы ими.

Но как только они поняли проблему размеров в одежде Лауры и невозможность массового производства одной и той же вещи для разных размеров, их интерес сразу угас. Они были убеждены, что их начальство и слышать об этом не захочет. Это будет слишком дорого стоить, и слишком большой риск выходить с этим на рынок.

Сформировав такое негативное отношение, они в конце концов решили, что модели Лауры казались их изысканному вкусу немного странными, слишком далекими от главного течения моды, чтобы придавать им серьезное значение. Конечно, они были вынуждены признать, что многим женщинам нравилась эта одежда и у Лауры были постоянные покупатели, но это была причуда, решили они, которую разделяли несколько женщин света, причуда, которая скоро пройдет.

Так торговые предприятия во второй раз проигнорировали Лауру. Тем не менее, популярность ее росла. С каждым днем все больше женщин говорило о ней и ее одежде. Стоило женщине лишь однажды увидеть «стиль Лауры», и они, казалось, не могли думать ни о чем другом.

Тим Райордан переживал эту ситуацию со смешанным чувством восхищения и огорчения. Работу Лауры можно было сравнить с ракетой на взлетной площадке, готовой исследовать самые отдаленные уголки мира, и не хватало лишь искры, чтобы она взлетела. Общество было готово принять модели Лауры, и могло их себе позволить. Но посредники – крупные торговцы – не понимали этого.

Лаура оставалась популярной, но в довольно узком кругу, и так будет долго, если только не произойдет какое-то событие, которое все изменит.

XVI

27 октября 1954 года

Диана Столворт стояла перед зеркалом в своем будуаре. Она наносила последние штрихи на свой вечерний туалет, который она наденет сегодня вечером на бал у Шерри Нетерленд.

Бал давался международным комитетом Лиги женщин-избирателей в честь французского посла. Будет присутствовать мэр и несколько сенаторов штата и большое число членов ООН. Диана была активным членом Комитета – она вступила в него, когда Хэл был назначен президентом Эйзенхауэром посланником в НАТО – и она будет замечена сегодня вечером. Днем фотограф должен был заснять ее с послом, а на балу будет присутствовать, конечно, самое модное общество и пресса.

Специально для этого вечера она заказала туалет от Джекес Фэт. Это было замечательное длинное, до пола, платье без бретелек, сшитое из белого шелка. Аксессуары, включая ожерелье с изумрудами и бриллиантами, браслет с изумрудами и серьгами в тон, были выписаны от Лейлы Коффи специально для этого случая. Этот ансамбль должен был как можно более выразительно подчеркнуть статную красоту Дианы, так как она должна была представлять солидарность американского женского общества с послевоенным европейским альянсом.

Рядом с ней была Джой Арендт, ее личная косметичка, которая только что закончила накладывать краску на природно золотистые щеки Дианы, чтобы они соответствовали белому цвету ее платья.

– Ну как я выгляжу? – спросила Диана.

– Сенсационно, – ответила Джой, причесывая Диану маленькой круглой щеткой. – Я думаю, вы произведете фурор.

– Надеюсь.

Диана не могла не согласиться, что отражение в зеркале выглядело идеально. Ее постоянные занятия спортом, включая езду верхом, плавание, теннис и гольф, оправдывали себя также, как и ее забота о цвете своего лица. Она выглядела молодой, подвижной и чувственной.

И все-таки эта женщина в зеркале волновала ее. Конечно, она прекрасно подходила для торжества у Шерри Нетерленд, окруженная сановниками в черных галстуках и фраках. Но была ли она такой же подходящей парой для Хэла?

Диана подумала, что она выглядела слишком холеной, слишком заученной, слишком неестественной. У нее была такая прекрасная фигура, что если бы она захотела, то могла стать профессиональной манекенщицей. Но ей не удавалось избавиться от ощущения, что выглядит недостаточно женственной. И, хотя благодаря своей вежливости, Хэл говорил много комплиментов по поводу ее внешности, она чувствовала, что оставляет его равнодушным. Вопреки самой себе она была рада, что в этот вечер Хэл был в Париже, и не мог увидеть ее среди всех этих посторонних людей.

Она вздохнула, пока Джой поправляла выпавший локон ее волос.

– Мне не совсем нравится, как я выгляжу в последнее время, – пожаловалась она.

– Что же здесь может не нравиться? – прямо спросила Джой. – Ради Бога, Диана. Вы же любимица Америки, у вас самая красивая фигура в городе и самый красивый мужчина, не говоря уже о парочке миллионов долларов в банке на булавки. Как же при всем этом вы можете жаловаться?

Диана нахмурилась.

– Этого я не могу объяснить, – сказала она. – Я просто больше не чувствую себя естественной. Я покупаю вещи у известных модельеров, и они заставляют меня выглядеть хорошо, но я не чувствую себя… ну, самой собой.

Большая часть одежды Дианы была выписана из Парижа от таких модельеров, как Фэт, Тридже, Диор и Баленсиага, а с недавних пор она стала пользоваться услугами Гивенчи. Она всегда хорошо выглядела, и все ее считали законодательницей мод. Но ее холеный вид и светлые волосы делали ее слишком стереотипной. Глядя в зеркало, она не находила в себе ничего индивидуального.

– Диана, не глупите, – сказала Джой, сосредоточенная больше на своей работе, чем на жалобах ее привилегированной модели. – Вы это вы. Вы прекрасны.

– Я серьезно, – сказала Диана. – Во мне есть что-то ненастоящее, по крайней мере, когда я в этой модной одежде и на фотографиях. Мне просто кажется, что я больше не принадлежу сама себе. Возможно, мне надо спуститься на землю.

– Вы знаете… хотя, ничего, – вдруг произнесла Джой.

– Что? – спросила Диана.

– Ну, это чересчур далеко от того, к чему вы привыкли, – сказала Джой, подкрашивая Диане брови. – Но я слышала о новом дизайнере. Совершенно секретно, вы понимаете. Вам нельзя упоминать ее имя ни в одном из больших магазинов и никому говорить, что вы о ней слышали. Но многие мои знакомые упоминали ее имя. Очевидно, она делает что-то необычное. Отличное от высокой моды, совершенно особенное. Говорят, она может подобрать вам одежду, независимо от вашего размера, и открыть в вас такое, о чем вы и не подозревали. У меня есть клиенты, которые на нее молятся. Заинтригованная, Диана спросила:

– Как ее имя?

– Дайте подумать. Лаура… Лаура… Не помню ее фамилии. Но не думаю, что она ей пользуется. Ее предприятие называется «Лаура, Лимитед». Это где-то в нижнем Виллидж. Вы могли бы обратиться к ней.

– Я подумаю об этом.

Диана задумалась. Она потеряла всякий интерес к изображению в зеркале. И не могла не подозревать, что Хэл тоже потерял к ней всякий интерес. Есть ли в ней что-нибудь такое, что смог бы выявить новый глаз? В любом случае, она ничего не потеряет, если выяснит это.

Лаура…

XVII

«Мода», 15 января 1955 года

«Знакомьтесь – Диана Столворт

Если вы еще не знаете самую умную и красивую девушку, то должно быть, вы проспали все эти годы, по крайней мере двадцать один год. Так как практически с самого рождения Диана была знаменитостью.

Дочь Гарри М. Столворта и его жены, в девичестве Зельды Гейнз, Диана блестяще училась в школе Регины Кольберт в Женеве, и была признана первой красавицей в 1948 году, а ее первый бал в Гросвенор стал настоящей сенсацией в обществе.

Сейчас блестящая, талантливая выпускница колледжа, Диана является предполагаемой невестой Хэйдона Ланкастера, истинного американского героя (Медаль Чести лишний раз доказывает это) и, по единодушному согласию, самого обожаемого молодого сердцееда, который когда-либо появлялся в обществе.

В двадцать четыре года Диана по-прежнему остается живой легендой своего времени. Пока ее возлюбленный продолжает работать чрезвычайным посланником страны в НАТО, Диана работает в нескольких благотворительных организациях и пишет серию статей для «Таймс».

Диана не однажды появлялась на страницах нашего журнала, демонстрируя одежду таких мастеров, как Диор, Баленсиага, Шипарелли. Но в этом месяце она приготовила нам сюрприз. Всегда неустанная искательница, яркая внешность которой отличает ее от всех женщин высшего общества, Диана открыла нового дизайнера, который вытеснил из ее сердца великие парижские имена.

Имя этого чуда Лаура Блэйк. До настоящего момента ее работы держались в строжайшем секрете несколькими передовыми светскими львицами, среди которых встречаются очень известные в обществе.

Но и до тех пор, пока Диана не открыла мисс Блэйк и не стала приверженцем ее стиля, карьера блестящего модельера не стояла на месте. Уже сейчас на Лауру большой спрос, и с этого момента ее звезда засияет еще ярче.

На сто двадцать четвертой странице мы видим Диану в потрясающем спортивном костюме от Лауры, в который входят красные шерстяные брюки, соответствующие жакету, шелковая блузка кремового цвета, туфли от Элиад и сумочка от Райнера. На странице сто двадцать пять на Диане поражающий воображение вечерний туалет, сшитый из шелка персикового цвета с ожерельем от Зиты Вильерс. На сто двадцать шестой странице Диана представляет весеннее твидовое пальто с меховыми нарукавниками и воротником, застежка по всей длине обшита светло-серым джерси. (Фотографии Сесиль Битон.)

Мы думаем, наши читатели согласятся, что такие впечатляющие модели Лауры Блэйк, которые нам представила Диана Столворт, это нечто особенное, достойное признания».

Диана оставила журнал лежать открытым у себя на коленях и посмотрела в окно на Пятую авеню. То, что журнал так пространно написал о Лауре, наполняло ее гордостью не только потому, что это она привлекла к Лауре внимание широкой аудитории, но и потому, что в моделях, представленных в журнале, она выглядела совершенно другой женщиной.

Первый раз Диана решила посетить салон Лауры смеха ради. Хотя платья в витрине были действительно хорошо сшиты и привлекательны, она была готова поверить, что «Лаура, Лимитед» всего лишь причуда кучки неутомимых светских жеманниц.

Но когда она встретила Лауру, все изменилось. Не только потому, что Лаура была невероятным талантом, что она доказала за полчаса, снимая с Дианы мерки и набросав несколько эскизов одежды, которые легко можно было себе представить в готовом виде. Лаура также была замечательным человеком. Она довольно спокойно отнеслась к снобистскому поведению Дианы и к тому, что та несколько раз обронила имена виднейших парижских кутюрье, услугами которых обычно пользовалась. Почти сразу она поняла, что за таким поведением Дианы скрывалось беспокойство, и своей манерой держаться заставила ее успокоиться.

К концу этого первого визита они стали друзьями. Лаура держалась так мило и естественно, что невозможно было перед ней устоять. Она очаровательно просто и скромно относилась к своему таланту, заботясь лишь о нуждах клиентов. В ней не было ничего от модной примадонны, как в других знакомых модельерах Дианы.

И когда, наконец, Диана примерила одну из трех вещей, которые создала для нее Лаура через месяц после ее первого визита, она совершенно убедилась, что наконец-то нашла для себя идеального дизайнера. Это были изделия изумительной красоты, и каждая делала личность Дианы просто неотразимой. Они были больше похожи на произведения искусства, чем на предметы одежды.

Лауре как-то удалось разрушить холодный, статичный образ Дианы, который культивировали другие дизайнеры, и обнажить ее внутреннюю уязвимость. Эти платья делали ее молодой женщиной с надеждами, чувствами, с сильными и слабыми сторонами, а не испорченной надменной богачкой. И все это Лаура сделала таким образом, что Диана не могла смотреть на себя в зеркало без слез благодарности. Впервые с тех пор, как она себя помнила, Диана могла взглянуть в зеркало и почувствовать себя обычным человеком, не испытывая при этом чувства стыда.

Диана решила поддерживать Лауру всеми своими силами. Она гордилась своей славой законодательницы мод среди светских дам и чувствовала, что идеально подходит для того, чтобы представить Лауру в наилучшем виде.

Она принесла эти изделия прямо в журнал «Мода» и показала их издателям. К ее удивлению, она, казалось, сразу не убедила их, и они напомнили ей, что на страницах журнала могут публиковаться работы только самых известных дизайнеров. Но потом по каким-то причинам они согласились принять эту рекламу «Лаура, Лимитед», если она будет предварительно оплачена.

Диана была рассержена их сопротивлением. Она напомнила редакторам о том, сколько историй написал о ней журнал в прошлом. Но еще больше появится в будущем, так как ее помолвка и женитьба с Хэлом уже стали реальностью. Она ясно дала им понять, что если она будет ими недовольна, то эксклюзивное право публиковать информацию о ее будущем с Хэлом она предоставит журналу «Базар».

Страх потерять «любимцев Америки» и еще больший от того, что о них будет писать главный противник – убедил редакторов. Они согласились опубликовать модели Лауры Блэйк, представляемые прекрасной Дианой Столворт.

И вот они появились. Это был поразительный материал. Не только потому, что он показывал, насколько гениальным дизайнером была Лаура, но и раскрывал неподозреваемые и потому невидимые черты Дианы, которые удалось обнажить Лауре.

Диана редко когда так гордилась тем, что она сделала. Да и польза была много больше, чем просто сверкающая обложка журнала. Диана была взволнована, что сумела помочь кому-то, кто того заслуживал, как Лаура. Но в то же самое время она была уверена, что помогла и себе тоже.

Сегодня днем она пошлет копию журнала Хэлу в Париж. В следующий раз, когда он приедет домой, она предстанет перед ним в одежде, созданной для нее Лаурой. Теперь, когда она познакомилась с Лаурой и чувствовала себя намного уверенней, она сможет храбро встретить его. Она очень надеялась, что те дни, когда она была напряженным, запуганным спутником Хэла, наконец-то проходят.

Благодаря Лауре Блэйк, Диана начинала чувствовать себя женщиной.

XVIII

22 января 1955 года

Уинтроп Эллис Бонд IV в свои шестьдесят четыре года был вполне довольным жизнью человеком. Он был председателем правления «У. У. Бонд», третьего самого большого конгломерата, основанного в США, и одной из десяти самых больших корпораций в мире. Так как компания начала свою деятельность со строительства железных дорог еще в девятнадцатом веке и росла вместе с Америкой, то в настоящий момент Уинтроп Бонд был одним из самых богатых людей в мире.

Он был всецело занят своей работой. К тому времени, как он унаследовал компанию, она уже выросла из железнодорожного и угольного концерна в спрутовидного монстра с капиталовложениями во всех отраслях промышленности, науки, связи и банках. Две мировые войны завершили этот процесс и «У. У. Бонд» была сегодня фактически расчетной палатой, которая заставляла функционировать американский бизнес.

Довольно странно, но Уинтроп Бонд – или Уин, как называли его родственники и друзья – в душе не был бизнесменом. Он никогда не был движущей силой роста своей компании. Он унаследовал дело отца, но не его деловой характер. Эта черта, казалось, переходила из поколение в поколение.

Первый Уинтроп Бонд, дедушка Уина, построил компанию из сети почти обанкротившихся фирм, превратив ее в собственность великой баронской династии. Но дедушка Уинтроп II был неуверенным распорядителем, пока его сын Уинтроп III не принял от него управление, будучи еще двадцатилетним выпускником Йеля, и не увеличил размеры корпорации в десять раз.

В течение трех десятилетий Уинтроп III стоял у руля управления, не давая покоя своей кроткой семье так же, как и конкурентам. Потом он умер от сердечного приступа – врожденная болезнь Бондов, неспокойная жизнь которых несомненно ускоряла ее процесс – и компания перешла к Уинтропу IV.

К тому времени «У. У. Бонд» была уже слишком большим чудовищем, чтобы можно было остановить ее рост. Уин Бонд, у которого был довольно консервативный характер и врожденный страх перед ненужным риском, умудрялся удерживать рост компании в разумных пределах, и в довольно безопасном финансовом положении. Благодаря его предосторожностям и заботе о финансовом управлении, корпорация выжила в годы Великой Депрессии, ни разу не оступившись, и продолжала проникать в международные финансовые центры, которые сначала привели мир ко второй мировой войне, а затем вывели из нее.

За время своей долгой карьеры Уин избегал большой оригинальности, но в то же время и больших глупостей.

Уин, возможно, мог бы делать свою работу лучше. Он знал, что «У. У. Бонд» в более деятельных руках могла бы стать крупнейшей корпорацией в мире. На сегодня она была одной из самых уважаемых. Уин, несомненно, работал неважно.

У самого Уина было двадцать шесть процентов акций компании. Его личный капитал превышал триста пятьдесят миллионов. Он, по сути, всю свою жизнь жил как король, окруженный беспокойными советниками, телефонными звонками и ответственностью, наигранной и настоящей.

И, подобно королю, он был одинок. Количество близких друзей, которым можно было доверять, не увеличивалось с приходом к власти. Человек, который наследует такое положение, должен советоваться сам с собой. Такой образ жизни не подходил Уину, который по своей природе был человеком скорее мягким, чем смелым, рожденным любить и быть любимым и избегать жестокостей жизни.

Но Уин прекрасно понимал, кем и чем он являлся, чтобы определить свое место в мире. Он делал это, забиваясь в один из самых крошечных и укромнейших уголков своей личной жизни. Его жена – наследница одной из процветающих химических фирм, которая, выйдя замуж за Бонда, объединила богатство своей семьи с «У. У. Бонд», в то же время завладев сердцем Уина, – помогала ему в этом.

Они занимали единственный этаж особняка на Мэдисон-авеню, где устроили себе небольшую квартирку. Эйлин любила готовить, и Уин научился помогать ей делать салаты на кухне, которую они оборудовали наверху. Они редко посещали свои дома в Нью-Порте и Шоколадной бухте, делая это в основном ради детей. Они спокойно жили в своих комнатах, слушая по вечерам радио, Уин, читая финансовые новости и вестерны, его жена, занятая вязанием для него свитера или носков.

Их единственным настоящим «домом далеко от дома» была вилла, построенная Уином на скалистом побережье Напили. Два-три раза в год он удалялся туда вместе с женой на пару недель, чтобы глотнуть тропического воздуха. Плеск моря, песок и замечательная растительность, казалось, расслабляли Уина, восстанавливая его силы, и в этом экзотическом месте, таком далеком от шумных улиц Манхэттена, он как нигде чувствовал себя ближе к Эйлин.

Уин не считал себя слишком оригинальным или одаренным человеком. Он получал удовольствие от игры в гольф, катания на свой яхте – он не был сильным пловцом и никогда бы не рискнул сам управлять яхтой – и от вечеров с Эйлин.

Его единственной страстью были картины импрессионистов. Бонды, благодаря бабушке Ханне, оказывали покровительство Ренуару и Моне, когда те были живы. В коллекции семьи были некоторые самые значительные их работы, также как и работы Дега, Писсаро и несравненного Мане.

Уин полюбил эти полотна, будучи еще ребенком, когда он бегал по залам особняка на Мэдисон авеню. Радужные пейзажи наполняли его чувством умиротворенности и безопасности, а женщины Ренуара, такие румяные и мягкие, напоминали ему его мать и бабушку.

Когда он вырос, то проявил активный интерес к приобретению новых картин. Они медленно поднимались в цене в двадцатых и тридцатых годах, но для человека с чековой книжкой Бонда они не дорожали. Уин купил Ренуара за пятнадцать тысяч долларов, поля и лилии Моне за двадцать тысяч, танцовщиц Дега за семь с половиной и портреты Мане едва ли за большую сумму.

Живопись была для Уина радостью и страстью. Сегодня коллекция импрессионистов Бонда оценивалась почти в семьдесят миллионов долларов и дорожала с каждым днем, так как работы французских мастеров штурмом брали мир.

Уин окружил себя картинами. Иногда, закрывая шторы на окнах, он включал подсветку и наблюдал, как маленькие лампочки освещали дам Ренуара на стенах его кабинета. Он сидел так часами после обеда, ощущая томление своей юности, которая рисовала жизнь в розовом свете.

Теперь Уин остался один. Эйлин, его единственный настоящий друг во всем мире, умерла от рака семь лет назад после длительной борьбы с болезнью. Ее потеря опустошила Уина. У него больше ни на что не осталось сил, кроме как на заседания правления, чтение романов и на спокойные размышления.

Его двое детей, сын Уинтроп V (которого называли Тони, чтобы избежать путаницы в связи с чрезмерным обилием Уинтропов в семье) и дочь Гей никогда не были особенно близки со своими родителями. Они прошли через жизнь Уина как привидения, не оставив почти никакого следа, кроме волнений о поврежденных коленках, разбитых лодыжках, школьных соревнованиях, уроках музыки, слезах из-за мальчишек и скандалов из-за поздних свиданий. Сейчас Тони был членом правления, секретарем исполнительного комитета, а Гей вышла замуж в семью коммерсантов Конуэй.

Уин привык проводить время вдвоем с Эйлин, и когда она умерла, в мире не осталось ничего, что бы он ценил. Остаток жизни виделся ему как постоянная потеря его необходимости и незаменимости, так как Тони все больше вникал в дела; как еще большая поглощенность его художественной коллекцией и проведение все большего времени в Напили, где мягко катящиеся волны напоминали ему об Эйлин и о его разбитой мечте провести остаток дней с ней.

У него был небольшой сердечный приступ три года назад, недостаточно серьезный, чтобы изменить его образ жизни. Но врачи предупредили его, что пора проще относиться к вещам. Они не могли знать, как он примет этот совет.

Конечно, Уину было только шестьдесят четыре. В семье его поддразнивали, ведь он был самым желанным вдовцом на всем американском континенте, а его товарищи по клубу в Нью-Йорке всегда отпускали шуточки по поводу его счастливой холостяцкой жизни и о том, как прекрасно он, должно быть, проводит время. Но его друзья уже давно перестали представлять ему женщин. Все видели, что он не может забыть Эйлин, что он слишком стар и слишком устал для романтики и целиком ушел в свое одиночество и воспоминания.

Его внуки вносили желанный беспорядок в его жизнь во время приездов в Напили, что бывало не часто, так как туда было трудно добираться и дорога отнимала много времени. Уин помнил об их днях рождения и звонил им, но не считал необходимым прилетать, чтобы обнять их, так как не очень любил собственных детей и их супругов, которых он утомлял. Вполне довольный жизнью Уин понимал, что переживал не только Эйлин, но и себя. Ему давно уже пора было уйти на пенсию, но не хватало духу оставить «У. У. Бонд» и передать компанию в другие руки. Чувство уважения к покойному отцу и дедушке не позволяло ему оставить работу.

Он жил в другом эмоциональном мире, далеком от реальной жизни. В глубине души он готовился к спокойному концу, который не будет нежеланным, когда придет. Он существовал только в прошлом, которое рисовало ему воображение. Там он чувствовал себя дома, там он и останется.

Если только что-нибудь не возвратит его к реальной жизни.

Это был большой вечер. Он давался в республиканском клубе на Шестьдесят третьей улице для членов Ассоциации лидеров американского бизнеса, организации бизнесменов с большими доходами, благотворительные пожертвования которых были огромными.

Все это в целом приводило к неплохим налоговым вычетам и было хорошо для всех. Подобный вечер проводился каждый год, и десяткам лидеров корпораций с плохими манерами и громкими голосами приходилось соседствовать в закрытом помещении с людьми, подобными Уину, для которых близость этих голодных акул была тяжким испытанием.

Сама по себе встреча была ужасной. Повестка дня была длинной, а участники беспокойными, так как члены правления и исполнительные директора скорее станут красть деньги у народа, чем отдавать. И, наконец, вечер был скучным, наполненным табачным дымом, шампанским и пустыми разговорами.

Уинтроп Бонд пожал столько рук, сколько смог, перед тем, как удалиться в библиотеку на восьмом этаже, где он теперь и сидел в своем любимом кресле, уставясь в окно и борясь с сонливостью. Он пил чай – больше он не притрагивался к коктейлям, так как от них у него возникало лишь расстройство желудка, – и его совсем не смущало безразличное отношение к нему его старых товарищей, чей разговор и смех доносились до него снизу неясным бормотанием.

Его глаза уже наполовину закрылись, когда он вдруг заметил за высокой спинкой кожаной банкетки, стоящей перед камином, две маленькие ручки. Это были женские ручки, сложенные так, будто хотели прикрыть зевок после долгого сна. Кремовая кожа этих рук виднелась в смутном свете настольной лампы.

Заинтригованный, Уин пошире открыл глаза. Он услышал тихий вздох и музыкальное почмокивание. Потом он услышал скрип банкетки. Две ножки в чулках появились, свешиваясь с банкетки. Руки исчезли, а на их месте появилась рыжеволосая головка, поднимаясь из-за спинки как что-то неправдоподобное и детское.

– М-м-м, – послышался зевок, когда руки опять вытянулись вверх. Потом как-то сразу молодая женщина встала, глядя на камин, распрямляя ноги и глубоко вдыхая воздух.

Ее волосы немного растрепались ото сна, но стали от этого только еще прекрасней. Деловые юбка и жакет, которые на ней были надеты, выглядели слишком консервативно для ее гибкого тела. Она выглядела похожей на девочку, такой юной и счастливой, что просто осветила эту темную старую комнату.

Она потрясла головой, чтобы убрать волосы с глаз, и повернулась к окну. Она собиралась заколоть волосы, когда увидела Уинтропа Бонда, наблюдающего за ней со своего места.

– О, извините, – сказала она. – Я не думала, что здесь кто-то есть. Я пришла сюда отдохнуть, и следующее, что я помню, это как я проснулась. Надеюсь, я не храпела?

Уин улыбнулся в ответ и покачал головой, но ничего не сказал. Он не привык разговаривать с незнакомыми людьми. И за тридцать лет своего членства в клубе он ни разу не видел в этой комнате женщину.

Она посмотрела на свой костюм, который помялся, пока она спала.

– Не очень-то презентабельно я выгляжу, да? – спросила она. – Я люблю поспать. Я могу заснуть даже посреди улицы, если мне предоставится такая возможность. Вы не подскажете, который час?

Уин взглянул на часы.

– Десять сорок пять, – сказал он.

– О, боже, – произнесла она, дотрагиваясь пальчиком до своих губ. – Неужели так поздно? Я хотела позвонить в гостиницу до девяти. – Она пожала плечами, улыбаясь ему. – Это еще один из моих недостатков. Я не могу вести счет времени. Иногда мне кажется, что оно проходит мимо меня.

Она нагнулась, чтобы надеть туфли. Когда она делала это, волны рыжих волос упали вперед, напомнив Уину одну из его любимых картин Ренуара.

Или она воплощала самую прекрасную танцовщицу Дега, надевая туфли? У нее была фигура танцовщицы, с прекрасными плечами, длинными руками и ногами, прямой спиной и округлой грудью под блузкой и жакетом.

Ее естественная грация очаровала его, она была такой юной и свежей. Конечно, он был далек от того, чтобы увлечься ею. Он смотрел на нее как пенсионер восхищенно смотрит на школьницу, играющую в парке.

Она села на банкетку, чтобы было удобней надевать туфли.

– Извините, что одеваюсь в вашем присутствии, – сказала она. – Я думаю, что вообще не должна находиться здесь.

Уин улыбнулся.

– Я никому не скажу, – сказал он с юмором.

– Я, возможно, должна была бы сейчас ехать в гостиницу… Не знаю почему, но эти встречи выбивают меня из колеи…

Уин кивнул, очарованный ее прямотой.

– Поэтому и я прячусь здесь, – сказал он. – Конечно, я уже не молод, как вы. Но кому может понравиться встреча с Ассоциацией лидеров бизнеса. Это противоестественно.

Очевидно, почувствовав облегчение от его слов, она подошла к нему, поправляя юбку, и уселась на стул напротив. Она смотрела на его чай.

– О, – сказала она. – Неплохо. Мне кажется, что чашка чая привела бы меня сейчас в норму.

– Разрешите мне заказать для вас, – сказал он, дотрагиваясь до звонка рядом с лампой.

– Ужасно мило с вашей стороны, – она улыбнулась, расслабляясь в кресле, вытягивая свои превосходные ноги.

– Тот же сорт, что и мой? – спросил он, когда подошел официант.

– Да, пожалуйста, – сказала она. Он сделал знак слуге, который удалился так же бесшумно, как и появился.

Она протянула руку.

– Меня зовут Лиз. Лиз Бенедикт. Я приехала с представительством Рейнбоу из Феникса. Я здесь вместо мистера Бьюла, так как он повредил спину, играя в гольф – ой, я наверно, не должна была говорить об этом – и не смог приехать.

Она открыла свою сумочку, порылась в ней и покраснела.

– Я хотела дать вам свою карточку, – сказала она. – Но, кажется, я положила их в другое место. Везде, куда бы я ни ходила на встречу, я знаю, что должна давать свою карточку, но всегда об этом забываю.

– Да, ладно, все в порядке, – Уин улыбнулся. – Я знаю общество Рейнбоу. И даже, если мне еще не отказывает моя память, я думаю, что помню Хэрриса Бьюла.

– Правда? – ее глаза загорелись. Он кивнул.

– Я играл с ним и здесь, и на западе. Не удивительно, что он повредил себе спину. Он пытается бить по мячу слишком сильно. Но он довольно хороший человек.

Она пыталась улыбнуться, но была смущена.

– Вы же не будете судить по мне о нашей компании, да? – сказала она. – Я имею ввиду, что я не слишком представительна, но мистер Бьюл действительно прекрасный человек. Он был так добр ко мне. И он превосходный начальник.

– Да, Хэррис хороший руководитель, – согласился Уин. Потом он нахмурился. – Я надеюсь, вы не посчитаете меня грубым, если я открою вам один секрет.

– Секрет? Он кивнул.

– Только не беспокойтесь, – сказал он. – Но дело в том, что я владелец вашей компании.

Ее быстрый вздох сказал ему, что он по-настоящему шокировал ее.

– Рейнбоу – филиал ТСЛ, – сказал он, – который в свою очередь является отделением «Континентал Индастриз», который, если взобраться вверх по лестнице, принадлежит «У. У. Бонд».

Ее глаза широко раскрылись. Она откинулась назад, как будто испугалась.

– Но вы же не мистер Бонд? – спросила она. Он кивнул.

Они молчали, пока официант ставил на столик ее чай. Потом она выдохнула.

– О, черт.

Он протянул руку.

– Уинтроп Бонд. Четвертый. Не спутайте меня с третьим, который был настоящим мозгом нашей компании, или Пятым, моим сыном, который, возможно, скоро заменит меня и будет работать намного лучше, чем я.

Она покраснела и была по-настоящему взволнована.

– Вы ведь не возненавидите нашу компанию из-за меня? – спросила она. – Я действительно не хотела засыпать здесь. Я не привыкла посещать вечера, где бывают Бонды и Рокфеллеры. Я должна была вести себя более прилично.

– Ерунда, – сказал Уинтроп Бонд, наливая ей чай. – По-моему, вы здесь самая презентабельная особа.

– Вы слишком добры, – проговорила она, подливая себе в чашку сливки. – Я хороший финансист – это действительно так, но я еще недостаточно хорошо знаю, как себя надо вести в обществе. Нередко к концу дня я выгляжу просто ужасно.

Как неискренне звучали ее слова теперь, когда она сидела рядом с ним! В ней было очарование, которое завораживало и трогало его. И за чистосердечием ее блестящих зеленых глаз проглядывала задумчивость, которая только добавляла ей привлекательности.

Она была безнадежно, испепеляюще красива. И к тому же была очень элегантна.

– Мисс… Бенедикт, вы сказали?

– Миссис. Я вдова. Луис – мой муж – умер три года назад. – Она помолчала. – Но зовите меня Лиз. Пожалуйста. Или, если вам нравится, – импульсивно добавила она, – вы можете называть меня, как мои тетушки – Лиза. Так мне нравится больше. – Она вздохнула. – В Рейнбоу всегда Лиз то, Лиз се… Я так устала от этого. Когда я слышу имя Лиз, я сразу вспоминаю этих женщин, которые всегда все держат под контролем. Когда я думаю о себе, я думаю… ну, о ком-то, кто знает, как развлекаться, но у которого не все под контролем.

Уин наклонился вперед.

– А что для вас значит развлекаться?

Она вдруг улыбнулась, посмотрев на него таинственным и немного смущенным взглядом.

– Ладно, но вы должны обещать, что никому не расскажете, – сказала она.

Он поднял руку.

– Клятва скаута.

– Больше всего в мире я люблю ходить в цирк, – доверчиво проговорила она. – Я хожу каждый раз, когда цирк приезжает к нам в город. Одна. Если бы у меня были племянники или племянницы, или мои собственные дети, я бы, конечно, брала их с собой. Но у меня их нет, поэтому я хожу одна. Я ем попкорн и леденцы, и прекрасно провожу время. Никто меня не замечает, так как в цирке всегда полно народу. Вот и все.

Она откинулась назад, глядя на него с любопытством, смешанным с робким и проказливым юмором. У него приподнялись брови.

– Это очень необычное времяпрепровождение, – сказал он. – Я не был в цирке… дольше, чем я могу вспомнить. Я не хочу говорить об этом, на я, по-моему, давно не водил туда своих детей. Я предоставил их матери заниматься этим. Это было, должно быть, больше, чем пятьдесят лет назад. – Он печально замолчал, потом посмотрел в ее зеленые глаза. – Скажите мне, почему вы любите цирк?

Она задумчиво закусила губу, как будто ей загадали загадку.

– Ну, трудно сказать. Есть что-то в его шуме. Этот шум… он может унести все волнения в мире. И клоуны… и девушки, управляющие лошадьми, во всем блеске их костюмов. То, как все кланяются. Это все так глупо, с одной стороны, и так замечательно…

Она помолчала, пытаясь найти выражение своим ощущениям.

– Когда я была совсем маленькой, – сказала она, – мой отец иногда водил меня в цирк в Сант-Луисе. Он умер вскоре после этого, поэтому я никогда не могла это забыть. Там был один исполнитель. Его звали мистер Константин. Он был эквилибрист. Он носил цилиндр и фрак, и монокль, и у него была трость. Когда он выступал, все затихали – или, по крайней мере мне так казалось. Это было очень серьезно и опасно – вы понимаете?

Она смотрела мимо Уинтропа Бонда, ее глаза вспоминали.

– Там, посреди арены стоял фонарь. Старого образца с белым холодным шаровидным абажуром наверху. Он забирался на этот фонарь. Когда он добирался до верха, то делал стойку на одной руке. Тогда же я заметила, что на нем были белые перчатки. Так он балансировал, скрестив ноги над собой, а полы его фрака заворачивались вниз. У него были лакированные туфли, и он носил гетры, – она вздохнула. – У всех, казалось, перехватывало дыхание, пока он не спускался вниз, а потом раздавался взрыв аплодисментов. Он кланялся очень вежливо, и потом опять забирался на фонарь со своей тросточкой. В этот раз он балансировал на кончике тросточки, держа свой цилиндр в другой руке. Он еще больше извивался, чтобы удержать равновесие. Это потрясало зрителей еще больше. Потом он проделывал то же самое со стулом, одна ножка которого стояла на верхнем конце фонаря. И завершался этот номер, когда он балансировал, стоя на одном пальце на этом белом абажуре… Она посмотрела в глаза Уинтропа Бонда.

– Для меня это было всем… и концом всего. Я думала, что это невероятно. Не только из-за его искусства, понимаете, но из-за той элегантности, серьезности, молчания толпы… и огромного облегчения, когда он заканчивал и спускался вниз, живой и невредимый, и снимал свой цилиндр.

Последовала пауза, пока она вспоминала.

– Я умоляла моего бедного папочку водить меня туда так часто, как только возможно, – сказала она, – там я могла опять увидеть мистера Константина. Помнится, мы ходили туда только два или три раза до того, как папа умер, но эти вечера остались навсегда в моей памяти. – Она печально улыбнулась. – Прошли годы прежде, чем я опять попала в цирк. Но там уже не было мистера Константина. Там были только клоуны и слоны, и дамы на лошадях в своей блестящей одежде. Но я все равно люблю бывать там до сих пор.

Она пожала плечами.

– Только теперь я хожу одна. Я научилась любить все номера, даже те, которые мне не очень нравились, когда я была ребенком, такие как дрессированные собаки и медведи. Я люблю улыбки и шум, и всех маленьких детей в зале. Если вы на них посмотрите, то увидите, что они действительно по настоящему боятся, когда только начинают бить в барабан перед сложным трюком. У них так раскрываются глаза…

Она засмеялась немного смущенно над собственной откровенностью и сделала глоток чая.

– Скажите, мистер… Бонд четвертый? – она улыбнулась.

– Зовите меня Уин.

– Хорошо… Уин. Скажите, а что вы любите больше всего? Он немного подумал. Он знал, что ему придется скрыть правду, что ни одна из вещей не значила для него так много, как она описала. Пустота внутри него самого привела к этому.

Он подумал о картинах и воспоминаниях об Эйлин. Он подумал о булочках с прекрасным английским джемом на завтрак; о вечерах, когда он сидел один в своем кресле, читая «Таймс», а в его кабинете горел камин. Нет, все это не было его «любимыми» вещами. Они были частью обыденной жизни для человека, который не жил, а наблюдал, как жизнь проходит мимо него. Они были времяпрепровождением, которое должно было облегчить его путь в могилу.

Но потом он подумал о Напили, и умудрился придумать вполне приемлемую ложь.

– У меня есть местечко на Гавайях, – сказал он. – Напили. Там очень мягкая вода на пляже. Вы можете стоять на берегу, у самой кромки, и чувствовать, как волны чуть-чуть приподнимают вас и потом ставят на место. Другие острова виднеются на горизонте, а вода такая голубая. Это зрелище отвлекает вас ото всех других мыслей.

– Да, – сказала она. – Звучит заманчиво. Последовала еще одна пауза. Что-то похожее в мыслях сближало их, хотя у них и не было слов, чтобы выразить это.

Он заметил намек на меланхолию в ее прекрасных глазах и решил заговорить первым.

– Ваша мать жива? – спросил он. Она покачала головой.

– Они оба умерли в один день. Сгорели в нашем доме в Сент-Луисе. Я была в школе. Учительнице принесли записку. Она отвела меня в кабинет к директору. И там они сказали мне…

Выражение ее лица почти заставило его разрыдаться. Казалось преступлением, что на этих чертах, созданных только для веселья и смеха, отложилось такое откровенное отчаяние. Но она быстро подавила это, будто боясь смутить его, и одарила улыбкой, которая почти избавила его от боли.

Теперь он понял грусть, которую заметил в ее глазах раньше. Это было частью ее, хотя она и пыталась скрыть это под своей жизнерадостностью. Она была чувствительной и глубокой личностью, но не хотела выставлять это напоказ. Это только делало ее еще более недосягаемой.

Так Уинтроп Бонд стал думать о ней уже в этом направлении.

– Скажите, как получилось, что вы работаете на Хэрриса Бьюла? – спросил он.

Он подумал, что перемена темы отвлечет ее от своего горя. Но история, которую она рассказала в этот раз – с добавлением веселого цинизма, чтобы притупить ее резкость – привела его в ужас и убила задумчивое настроение, которое навеяла ее история о цирке.

Она вышла замуж за своего первого босса, Луиса Бенедикта, сразу после окончания колледжа. Она любила его маленькую компанию «Бенедикт Продактс» и только еще осваивала свою профессию в электронном бизнесе, когда компанию поглотила «Американ Энтерпрайз» и Луис Бенедикт был переведен в формальный директорат.

Уинтроп Бонд знал «Американ Энтерпрайз» и подобные ей компании довольно хорошо. Они жили и разрастались, заглатывая маленькие фирмы посредством денежных операций, и приносили мало пользы американскому бизнесу. Ему не надо было объяснять, что стало с маленькой «Бенедикт Продактс», захваченной конгломератом.

Муж Лиз Бенедикт умер от углекислого газа, задохнувшись в собственном гараже, услышав новость, что его компания была распущена «Американ Энтерпрайз». Его жена, как почти все другие работники, была уволена во время реорганизации. Она похоронила его, продала их дом, глубоко вздохнула и приступила к поискам работы. Она нашла ее в «Рейнбоу Консептс», которая работала на Хэрриса Бьюла.

– И вот я здесь, – заключила она весело, стараясь скрыть свою боль и смело смотреть в будущее.

– У вас не было детей? – осмелился спросить Уин.

Она покачала головой с немного извиняющейся улыбкой. За ней он мог заметить безграничное сожаление.

– Луис был такой занятой, – сказала она. – Он так любил компанию. И конечно, мы считали, что у нас предостаточно времени. Я была так молода… Потом, когда нас поглотили, у нас больше не оставалось времени ни на что другое, как на волнения. А потом Луис умер.

Уинтроп Бонд задумался. Эта девочка пережила такие ужасные вещи. Его собственные трагедии казались детскими игрушками по сравнению со смертями, которые осиротили ее дважды, так как ее муж, судя по тому, как она о нем говорила, был ей как второй отец, добрый человек, в защите и помощи которого она нуждалась.

Несмотря на такое прошлое, у нее сохранилась теплота характера, которая, казалось, делала ее очень храброй и трогательной.

– Скажите, – проговорил он, ища более подходящую тему для разговора, – наверно, есть еще что-то, что вы любите, кроме цирка? В конце концов человек не может ходить в цирк каждый день.

Она засмеялась.

– Вы правы, что решили поговорить об этом. Так, дайте подумать… Я думаю, я люблю гулять. Я, бывало, ходила пешком на работу в Сакраменто, и все еще продолжаю. Я хожу в парк и брожу по дорожкам; я люблю смотреть, как играют дети, – она вздохнула. – Я люблю гулять по Нью-Йорку, но все твердят мне, что это опасно.

– Совсем нет, – сказал Уинтроп Бонд, захваченный внезапной мыслью. – Нью-Йорк прекрасное место для прогулок. Только надо знать, как по нему ходить.

Он наклонился вперед, удивленный своей собственной смелостью.

– Вы разрешите мне показать?

Ее глаза расширились.

– Вы имеете в виду сейчас? – спросила она. – Сегодня вечером?

Он кивнул.

– А почему нет? Мы оба уже по горло сыты этим приемом. У меня так кровь остановливается от сиденья в этом кресле, словно я старик. И я уверен, свежий воздух принесет вам пользу. Что вы скажете?

Она, казалось, сомневалась. Она, должно быть думала, что еще не слишком хорошо его знала, и у нее были обязательства перед ее боссом и этой встречей.

– Я отвезу вас в гостиницу, как только вы пожелаете, – сказал он. – Я знаю, завтра вам надо отдохнуть. – Он нахмурился, глядя на часы. – Конечно, уже довольно поздно. Если вы устали, то я действительно не хочу удерживать вас…

В глубине души ему было жаль, что он сказал эти последние слова. Но было уже поздно брать их назад.

Она, казалось, решилась. Потом она улыбнулась.

– Я совсем не устала. Буду очень рада пройтись с вами.

– Договорились, – он уже стоял, протягивая ей руку, чтобы помочь подняться. Когда ее пальцы сжались вокруг его, он почувствовал себя на десять лет моложе, чем ему казалось полчаса назад.

Несмотря на поздний час они медленно прогуливались по Пятой авеню. Шофер Уина, большой чернокожий атлет с лицом, идеально подходящим для отпугивания прохожих, следовал за ними на расстоянии двенадцати ярдов в «роллс-ройсе» 1947 года, который был любимой машиной Эйлин.

Возбужденная романтичностью этой прогулки с эскортом, Лиз Бенедикт болтала с Уином о своей работе и надеждах на будущее. На его вопросы она отвечала, что провела свое детство в Сент-Луисе и Калифорнии, о том как она росла у своих родственников, о школе, которую она посещала. И опять в ее описаниях ему чудился такой оптимизм, что ему пришлось призвать на помощь все свое воображение, чтобы представить, насколько действительно трагичным было то, что она осиротела, а потом овдовела.

Он позвонил из Республиканского клуба, когда они уходили оттуда, и теперь удивил ее, пригласив в столовую наверху Бонд Билдинг в Рокфеллеровском центре закусить холодным салатом из лобстеров, икрой и выпить шампанского. Испытывая трепет перед ее окружением в этот момент, Лиза упрекнула его за то, что он так о ней беспокоится. Он просто улыбнулся, восхищенный ее прекрасным лицом в свете свечей.

Была полночь, когда он спросил ее, не желает ли она уйти.

Казалось, было еще слишком рано отпускать ее, но в то же время слишком поздно, чтобы задерживать. Она неохотно кивнула, и они покинули небоскреб через выход, ведущий на Шестую авеню.

На пути в ее гостиницу Уин в основном молчал. Он был подавлен и чувствовал, что надо что-то срочно предпринять. У него было такое ощущение, будто он всю жизнь знал эту девочку. Наблюдать, как она исчезнет в Сант-Реджис, чтобы больше никогда ее не увидеть, было слишком жестоким наказанием за удовольствие, которое он получил от этого волшебного вечера, проведенного с ней.

– И когда вы вернетесь в Аризону? – спросил он, наконец, немного боясь услышать ответ.

– Послезавтра, – сказала она. – У нас еще должна состояться наша собственная встреча, в Нью-Йорке. Не очень-то весело, но мне надо быть там.

– Передайте от меня привет Хэррису Бьюлу, когда вы его увидите, хорошо? – попросил он. – Прошло уже много времени…

– Конечно, передам! – сказала она. – Он будет потрясен. Он так часто говорил о вас.

– Хорошо…

Он немного помолчал, собираясь с мужеством.

– Интересно, – начал он, – будете ли вы так добры оказать мне еще одну услугу.

Она любезно посмотрела на него.

– Когда вы опять приедете в Нью-Йорк по работе, – сказал он, – я надеюсь, вы дадите мне об этом знать. – Он нервно рассмеялся. – Я мог бы использовать более эффективно связь с Рейнбоу и Хэррисом, чем раньше. Я бы хотел увидеть вас…

По выражению ее лица было видно, что его уловка не обманула ее.

– Я не очень хороший обманщик, да? – спросил он. – Тогда дайте мне попробовать сказать правду, Лиза. Я сегодня ужасно хорошо провел время. Знаете, я не был в этой столовой в нерабочие часы с тех пор, как это здание было построено. Мне невыносимо думать, что это не повторится. Это звучит эгоистично, я знаю. Но если бы вы могли обещать, что зайдете ко мне в следующий раз, то доставили бы старику огромное удовольствие.

– Вы не старик, – эти слова были сказаны серьезно и сопровождались улыбкой, которая тронула его сердце и наполнила его приятным смущением. – Я буду рада встретиться с вами в любое время. В конце концов, – сказала она, дотрагиваясь до его руки, – не может же девушка гулять одна по Пятой авеню в такой поздний час.

Радость, подаренная ее словами, сопровождала его всю дорогу до Сант-Реджис, и облегчила страдания, когда он наблюдал, как она исчезает в гостинице. На обратной дороге его обуревали противоречивые чувства, схожие с воодушевлением школьника и стыдом старика, который не знает, как вести себя в этом возрасте.

И когда он оказался в своем родном кабинете с картинами Ренуара на стенах, то почувствовал, что недалек от депрессии. Надежда опять увидеть Лизу Бенедикт не могла изменить тот факт, что она все равно уезжала, и, возможно, еще долго не вернется. У нее была своя жизнь на западе, жизнь, в которой, наверняка, был молодой человек, планы на будущее. Обещала она или нет, вероятно, он уже никогда ее не увидит.

Внезапно одиночество показалось Уину более болезненным, чем когда бы то ни было после смерти Эйлин. Он налил себе крепкого коньяку, несмотря на поздний час, и бродил по дому в смокинге, не находя себе места. Ему была невыносима мысль, что он позволит ускользнуть Лизе прямо сквозь пальцы. Но у него не было ни предлога, ни мужества, чтобы удержать ее.

Наконец, удрученный, он уселся в кресло, ощущая внутри себя теплоту напитка и окидывая комнату рассеянным взглядом. Ловушка его одиночества казалась ему теперь такой безнадежной и незнакомой. Книги, картины, старая мебель…

Вдруг его взгляд остановился на сегодняшней «Таймс», которую оставил слуга для него на обычном месте. Он взял ее и начал листать страницы, как будто ища что-то, что могло бы его спасти.

Он не знал, чего он ищет. Но еще до того, как он понял это, перед его глазами, как по волшебству, возник ответ. Это было объявление в отделе развлечений.

СМОТРИТЕ ВЕЛИЧАЙШЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ НА ЗЕМЛЕ! ОСТАЛОСЬ ТОЛЬКО ШЕСТЬ ДНЕЙ!

Облегченно вздохнув, Уинтроп Бонд улыбнулся. Все решилось само собой.

В городе гастролировал цирк.

XIX

5 марта, 1955 года

Лаура ехала в особняк Дианы Столворт на Пятой Авеню.

Она сидела на заднем сидении большого белого лимузина, специально присланного Дианой за ней к магазину. Рядом с ней лежали коробки с многочисленными весенними и летними нарядами, с которыми у Дианы были связаны грандиозные планы. Диана ничего не рассказала Лауре, но элегантность покроя, который они вместе составили, была ярким свидетельством их предназначения. Два строгих деловых костюма, два вечерних платья из тончайшего китайского шелка, двое брюк для вечеринок и развлечений, две сексуальные пижамы, несомненно предназначенные для проведения романтического вечера дома.

Все вместе эти вещи могли свидетельствовать только о том, что в самое ближайшее время публично объявят о помолвке прекрасной девушки и мужчины, которого она любит. Лаура была почти уверена, что Диана скоро будет официально помолвлена.

Лаура вложила в эти наряды всю свою душу и очень много времени потратила на их обдумывание. Она это делала не только потому, что стольким была обязана Диане, но и потому, что Диана все больше и больше нравилась ей.

Когда шесть месяцев назад Диана впервые появилась в ее магазине, Лаура уже приготовилась встретить самую высокомерную и самовлюбленную особу среди всех богатых женщин, чьи малейшие капризы она должна с готовностью выполнять ради их покровительства. Диана была даже еще более важной персоной, чем все остальные. Она очень выделялась среди своего общества, она часто демонстрировала парижские наряды на страницах «Моды» и «Харперс Базар». С Дианой в любом случае нужно было обращаться, как с хрустальным сосудом.

И на самом деле, когда Диана осматривала магазин, пока Лаура снимала необходимые мерки, она казалась холодной и неприступной. Постоянного клиента лучших парижских салонов, Диану навряд ли могло поразить неофициальное и людное заведение Лауры. Она спокойно сидела, пока Лаура делала первоначальные наброски, и вела совершенно простую и обыденную беседу с подругой, с которой пришла.

Это было довольно странно, но высокомерный вид Дианы и тот снобизм, который она проявляла в беседе с подругой, не заставили Лауру невзлюбить ее. Лаура чувствовала, что за маской неприступной леди высшего сословия скрывается нежное, чем-то обеспокоенное и легко ранимое существо. Ее холодный и насмешливый вид, за которым Лаура угадывала страх, был лишь внешней оболочкой, необходимой ей для создания образа идеальной светской леди. Казалось, что больше всего на свете она нуждается в чьей-нибудь поддержке и утешении.

Лаура была рада помочь Диане, она была тронута тем, что у такой красивой женщины, которой восхищаются все мужчины, так много личных тревог и забот.

Лаура сумела найти ту тоненькую ниточку, которая связывала внешний образ Дианы с ее сущностью, и отразила это в своих набросках.

К удивлению Лауры, Диана пришла в восторг от рисунков, и тут же дама высшего общества уступила место восторженной школьнице. Очень скоро обе женщины перешли от обсуждения общих деталей нарядов к предметам более конкретным: ткань, отделка, аксессуары. Хотя Диана была очень требовательным клиентом и, конечно же, ее не волновал вопрос о денежном счете, она была очень уступчивой в отношении изменений моделей. Она явно предпочитала, чтобы Лаура следовала своему художественному чутью в моделировании ее нарядов.

Диана хотела стать другом Лауры, а не только получать хорошие наряды и удовольствие от ее работы. Это приятно отличало ее от других богатых клиенток, и Лаура старалась сделать все в лучшем виде. Ее одежда смягчала черты Дианы, ее холодный и надменный вид; в одежде Лауры Диана казалась новым человеком, по сравнению с тем образом, который создавала вся ее коллекция модной и шикарной одежды.

Диана была в таком восторге, что сумела убедить издательство «Мода» позволить ей написать статью о работе Лауры с демонстрацией ее коллекций. Номер выходил в этом месяце, и Лаура не могла не осознавать, насколько он был важен для будущего ее салона. Заметка в «Моде», напечатанная с одобрения Дианы Столворт, означала, что известность Лауры распространится среди высшего света, что обещало много хороших заказов.

С того первого визита Диана приходила к Лауре еще несколько раз, заказывая каждый раз все новые и новые наряды. Диана была в таком восторге от работ Лауры, что невольно закрадывалось чувство недосказанности. Лауре казалось, что Диана хотела, чтобы в ее моделях было еще что-то, чего она не могла или не хотела обозначить открыто.

Лаура начала подозревать, что это «что-то» – особое настроение, которое должно притягивать будущего мужа Дианы, Хэйдона Ланкастера. Было хорошо известно, что долгая дружба Дианы с красивым молодым орденоносцем, получившим назначение при Эйзенхауэре, должна скоро привести к официальной помолвке. Из-за внимания, какое Диана уделяла всем мелочам в своих туалетах, и обеспокоенности тем, как она будет в них выглядеть, можно было предположить, что у нее были причины для такого волнения по поводу будущей помолвки.

Лаура не удивилась, когда Диана попросила ее привезти последние заказы домой для того, чтобы примерить их в знакомой обстановке.

Диана несомненно хотела выглядеть идеально. Лаура была рада угодить ей в этом.

Лаура имела очень приблизительное представление о бизнесе Столвортов. Ей казалось, что он был связан с химией, но она не была в этом уверена.

Великолепие дома, возникшего перед глазами Лауры, поразило ее воображение. Дом был построен в неоклассическом стиле; он напоминал Лауре те великие европейские особняки, которые она видела на картинах в учебниках по архитектуре, когда училась в колледже. Было похоже, что подъезд, с его массивными колоннами и антаблементами, построили еще много веков назад. Это был шестиэтажный особняк, украшенный фронтонами и пилястрами.

Лаура спрашивала себя, действительно ли такие места могут существовать в Нью-Йорке, городе, который, как ей казалось, она очень хорошо знала. Они остановились перед домом; шофер и слуга в ливрее помогли ей выйти из машины, а потом аккуратно взяли ее коробки и понесли в дом. Лаура увидела лужайку со скульптурами и представила себе, как летом там проходят вечеринки, совершенно скрытые от бурной жизни в городе высокими гранитными стенами, окружающими дом.

– Прошу вас, мадам, следуйте за мной, – сказал дворецкий, открывая дверь. – Мисс Диана ждет вас.

Лаура знала, что она вошла с заднего входа, и потому не видела фасада особняка, специально оформленного для приема гостей. Тем не менее то, что она уже увидела, было потрясающе. Дворецкий провел ее по холлу, в котором стояли маленькие столики и стулья, принадлежащие разным эпохам, антикварная ценность которых, должно быть, исчислялась в астрономических суммах. Резные столики были сделаны из орехового и красного дерева, некоторые из них с мраморной поверхностью, на них стоял фарфор, как европейский, так и восточный, который Лаура даже не могла оценить. На стенах висели картины художников, которых она изучала в колледже: Мэри Кассэт, Шагал, Матисс. Каждая была в красивой рамке и подсвечена специальными незаметными лампами.

Лаура была поражена, когда проходила мимо этих бесценных произведений искусства. Она с трудом могла поверить, что такими сокровищами может владеть одна семья. Лаура не могла удержаться от мысли, сколько Столворты заплатили за эти работы на парижских и лондонских аукционах.

Увидев эти картины, Лаура испытала не только благоговение перед ними, но и какую-то печаль. Казалось, картины находились в заключении еще большем, чем в музее. Лаура знала, что обитатели дома быстро проходят по этому холлу, спеша на встречи и совещания, и совершенно не обращают внимания на эти, уже сделавшиеся привычными глазу полотна, на которые студенты с восхищением смотрели бы часами; они висели здесь никем незамеченные, превратившись в обычные предметы интерьера.

Дворецкий вместе с Лаурой поднялся в маленьком лифте наверх, и там он проводил ее в ярко освещенный салон. На полу лежали красивые ковры, стояла шикарная мебель, а на стенах висел ряд европейских пейзажей восемнадцатого века в тяжелых позолоченных рамах и несколько портретов американских родственников и предков Столвортов. На одной из стен висел красивый гобелен Обюссона; а коллекция фарфора была еще более внушительна, чем внизу в холле.

– Мисс Диана сейчас будет здесь, мадам, – сказал дворецкий. – Хотите что-нибудь выпить?

– Нет спасибо. Все хорошо.

Лаура посмотрела в высокое во французском стиле окно. Из комнаты открывался восхитительный вид на Парк с прудом Консерватории, была видна пристань и озера дальше. По дорожкам прогуливались пешеходы и проносились мотоциклисты. Прелесть Парка, который был как будто запечатлен на фотографии, нельзя было увидеть с первого этажа. Совершенно очевидно, что Нью-Йорк вел двойную жизнь. Например, сейчас Лаура видела город с новой стороны, о существовании которой не знала раньше, ибо этот город был так далек от нее.

Лучи солнца слабо поблескивали на предметах в салоне. Это была большая комната, около тридцати футов в длину и, очевидно, сюда приглашались гости, которые не были близко знакомы с семьей. Обстановка была хотя и очень красивой, но в ней не чувствовалось домашней теплоты.

Кроме портретов на стене, единственным свидетельством того, что здесь жила семья, было несколько фотографий, стоящих на письменном столе. Лаура подошла ближе, чтобы лучше рассмотреть их. На них были изображены члены семьи в разном возрасте.

Там был очаровательный портрет Дианы и ее двух сестер. Они были гораздо старше ее, потому что на фотографии они уже были подростками, а Диана – только маленькой улыбающейся девочкой лет шести, которая казалась очень смущенной из-за своего коротенького платьица.

Лаура знала имена сестер: Кристина и Джилберта – Диана как-то упоминала их в разговоре; но Лаура не знала, кто из них был на фотографии. Каждая из сестер была завидной невестой в свое время, и обе они удачно вышли замуж, так что в бизнес Столвортов влились новые компании.

Диана, самая младшая, была и самой красивой, самой избалованной и самой любимой из трех сестер. Ее чистые голубые глаза, стройная фигура, шелковистые светлые волосы покорили всех. По общему мнению, она была названа самой восхитительной и желанной девушкой поколения.

Хотя Диана не блистала академическими знаниями в школе в Европе или у Смита, но несколько ее детских поэм, рассказов и эссе были опубликованы на страницах «Моды» и «Харперс Базар». Высшее сословие Америки смотрело на Диану, как на умное и многообещающее создание, законченное в своем совершенстве.

На маленьком столе также стояли фотографии сестер Дианы с их мужьями и сделанный несколько лет назад семейный портрет, где были изображены и их родители. Миссис Столворт с чувством собственного достоинства смотрела с фотографии на Лауру. У нее были широко посаженные глаза и темные волосы. Их дочери унаследовали светлые волосы от своего отца, высокого блондина с чисто выбритым подбородком и с резкими чертами лица.

Мистер Столворт выглядел могущественным человеком, который привык получать то, что хотел. Тем не менее, Лаура не могла не заметить, что на фотографии не хватало того, что было самым важным в глазах мистера Столворта и всего высшего общества, – на фотографии не было сына.

Этот секрет гладкая поверхность фотографии пыталась не выдать. У мистера Столворта – Лаура не знала его имени – не было сына, который бы унаследовал его фамилию и был продолжателем рода. Можно было почти почувствовать, какие усилия он прилагал, чтобы скрыть свое разочарование, когда он с отцовской гордостью смотрел на трех своих дочерей.

Как интересны могут быть фотографии, подумала Лаура. На этих портретах она видела не только материнские и отцовские черты, в разной степени проявившиеся в трех дочерях, но и едва уловимое взаимодействие личности и родственных отношений, связывающее их в одно целое – семью, и возможно, противопоставляющее их друг другу.

Очевидно, члены семьи пытались скрыть свою душу за заученными улыбками для фотографий. Но у них это не получилось. По их глазам, выражению лиц, позам можно было узнать о самых сокровенных тайнах их души и характера, которые были удивительно интересны. В какой-то степени даже более интересны, чем сам человек, вооруженный, как это и должно быть, социальными представлениями и линией поведения, принятыми в высшем обществе.

Думая об этом, Лаура перевела взгляд на сделанную совсем недавно фотографию Дианы. На ней была изображена женщина лет двадцати трех, спокойная и уравновешенная, смотрящая так, как будто весь мир лежал у ее ног. Но за этой классической позой Лаура опять почувствовала ту обеспокоенность, которая так поразила ее в Диане в первый день их встречи. Она пряталась в тени ее идеально сидящего платья и драгоценностей, как отражение облаков, плывущее по рябой поверхности глубокого озера.

Лаура думала, что теперь она понимает, эта Диана была на виду у всего высшего света, так же как, например, королевская семья в Англии, каждый ребенок которой должен вырасти и жениться под неусыпным вниманием целой нации. Этапы молодости и взросления Дианы были так же хорошо известны публике, как и ее собственной семье.

Какая женщина сможет быть уверенной в себе, каждый день ощущая давление этого испытующего взгляда на ее жизнь? Разве могла она быть уверенной, что ее поведение удовлетворяет ожиданиям стольких людей?

Как можно жить среди всех этих бесценных внешних атрибутов богатства и традиций, не будучи подавленным ими и историей, связанной с ними? Как могла Диана бороться за сохранение собственной личности в такой трясине формальных обязательств и поведения?

Лаура смотрела на семейные фотографии и размышляла о выводах, которые она неожиданно сделала под влиянием дома Дианы, как вдруг неожиданный звук прервал ход ее мыслей и привлек к себе внимание. Он был похож на громкий вздох, или, может быть, стон от боли.

Несмотря на то, что Лаура боялась покинуть место, где ей сказали оставаться, она осмелилась тихонько выйти из салона и подойти к комнате рядом. Звук стал более отчетливым, когда она подошла ближе. Было похоже, будто его издает человек, прилагающий огромные усилия, чтобы сделать что-то. Лаура не могла даже представить, что происходило в комнате, если только там кто-нибудь не передвигал мебель или не чинил какую-нибудь сложную вещь.

В нерешительности Лаура заглянула в комнату и увидела удивительную картину. Посреди комнаты, мебель которой была менее массивной и громоздкой, а портреты миссис Столворт и девочек висели на стенах, стоял мужчина в пропитанном потом костюме и его фигура ясно виднелась на фоне окна.

Лаура была очень удивлена.

Мужчина стоял на руках.

Она ничего не говорила и молча наблюдала, как он медленно ходил из одного конца комнаты в другой; его ноги были согнуты в коленях, а походка была легкой и даже, можно сказать, ритмичной, когда он аккуратно обходил стулья, кресла и столы, чтобы не задеть и не разбить ничего.

К удивлению Лауры, он ходил вниз головой минуты две, единственным проявлением тех огромных усилий, которые он прилагал, были редкие выдохи, которые Лаура и услышала из другой комнаты. Она никогда не видела ничего подобного, чтоб кто-то демонстрировал такую большую физическую силу, может быть, только в цирке.

Лауре было интересно узнать, не был ли этот человек немного не в себе? Может, он был одним из тех эксцентричных родственников Столвортов, чьи странные выходки семья терпеливо переносила.

Эта мысль ее подтвердилась, когда мужчина заметил ее на расстоянии около двенадцати футов и, улыбаясь, направился прямо к ней.

– Ага, – сказал он, и его лицо искривилось и покраснело от прилива крови, когда он снизу вверх посмотрел на нее. – Компания?

Прежде чем она смогла придумать какое-нибудь вежливое приветствие, он быстро, с ловкостью гимнаста, перевернулся на ноги и стал перед ней в нормальном положении. У него были темные проницательные глаза, и он с любопытством смотрел на Лауру без малейшей тени смущения.

Лаура почувствовала странное чувство беспомощности перед ним, не только из-за его роста в шесть футов и силы, заключенной в его атлетическом теле, но и потому, что она была чужой в этом доме, а он своим.

Но его улыбка была заразительна и благожелательна.

– Ну, – сказал он, все еще с трудом переводя дыхание, – мне кажется, мы не встречались раньше? Вы подруга Дианы? Приятно встретиться с вами. Я Хэл.

Лаура поняла, кто был перед ней, после того, как он сказал последние слова; в этом взъерошенном вспотевшем человеке трудно было узнать элегантного красавца-мужчину, появлявшегося на фотографиях журналов и газет. Так это и есть Хэйдон Ланкастер! Любимец президента Эйзенхауэра, да еще и представитель США в НАТО и самый привлекательный молодой холостяк в целой стране.

Значит, это он – будущий муж, для которого Диана собиралась надевать все эти прелестные наряды, а следовательно, это он был косвенной причиной присутствия здесь Лауры.

Неожиданно рука Лауры исчезла в огромной сильной ладони, которая была все еще влажной от такой нагрузки человеческого тела, весившего более ста восьмидесяти фунтов.

– Ой, простите меня – из-за меня вы будете мокрой, – сказал он, пристально глядя на Лауру. – Я не должен был подавать вам свою потную руку. Это не будет способствовать хорошему впечатлению обо мне, не так ли?

Он засмеялся и продолжал:

– Понимаете, они ремонтируют гимнастический зал на первом этаже, а поскольку у меня очень мало времени, я решил использовать сегодня целый дом в качестве моей тренировочной комнаты. Мне подумалось, что эти старые стены заслужили увидеть что-нибудь более необычное, чем официальные вечера с банкирами и людьми высшего света. К тому же, вам не кажется, что эта комната могла бы быть оригинальным спортивным залом?

Он, кажется, получал огромное наслаждение от собственного остроумия и был совершенно спокоен насчет странных обстоятельств их встречи. Но он ясно осознавал присутствие Лауры, поскольку часто и быстро поглядывал на нее оценивающе и все еще не выпускал ее руки. Почему-то Лаура не замечала влажности его ладони. Даже пот, пропитавший его костюм и стекавший со лба и щек, казался чем-то естественным и даже приятным.

– Очень оригинальный, – согласилась Лаура. – У вас необычный способ выполнения физических упражнений.

– Да, правда? – Он улыбнулся. – Это просто моя странность. Мне нравится видеть мир вверх ногами. Это у меня еще с детства. Я часто лежал на спине и смотрел на потолок, представляя себе, что это был чистый белый пол, по которому должны ходить существа, невидимые обыкновенным людям. Мне кажется, у меня было очень развитое воображение.

Он выпустил ее руку. Он стоял совсем рядом, и Лаура немного нервничала из-за его живости. Она чувствовала себя маленькой, замкнутой в себе боязливой птичкой по сравнению с ним, веселым и жизнерадостным.

Когда он посмотрел на Лауру, то, казалось, почувствовал, что она испытывает какой-то дискомфорт, и попытался узнать его причину. Его улыбка выражала какое-то странное сочувствие и понимание ее состояния.

– Но вы еще не сказали мне своего имени, – продолжал он после некоторой паузы. – Вы ведь не шпион, я надеюсь? Вы ведь не следите за мной для Дж. Эдгара Гувера? Если хорошенько вдуматься, то хождение вниз головой можно будет интерпретировать как склонность к коммунистическим идеям. – Она покачала головой, позволяя ему и дальше строить небывалые догадки. – Или вы путешествуете инкогнито? – предположил он. – Это было бы очень романтично. В наши дни так мало романтики вокруг.

– Ничего подобного, – рассмеялась Лаура. – Я просто привезла несколько платьев для мисс Столворт.

– Вы, должно быть, Лаура, – сказал он и лучезарно улыбнулся. – Я слышал, что вы приедете. Диана просто без ума от ваших работ. Очень рад встретиться с живой легендой.

Она была приятно удивлена тем, что он знает, кто она. Очевидно, он принадлежал к людям, которые стремились запомнить людей и вещи, о которых что-то слышали или с которыми встречались. Память была такой же неотъемлемой частью его работы, как и эта готовая улыбка.

Ему было около тридцати, в его чертах переплелись мужская зрелость и мальчишеская непосредственность, казалось, что он навсегда сохранил некую долю юношеских чувств и настроений. В нем как бы жил Питер Пен, который, однако, не был заметен на фотографиях, которые видела Лаура. Из-за этого он казался более человечным, привлекательным и даже очаровательным. Его присутствие было подобно глотку свежего воздуха в такой тяжелой антикварной обстановке.

– А как ваша фамилия… погодите, не говорите мне… – он закрыл глаза и сосредоточился, сжав пальцами виски. – Блэйк. Лаура Блэйк, – наконец произнес он.

– Опять правильно, – ответила Лаура с непроизвольным смехом.

То, что такая важная персона, как он, который должен помнить сотни сложных имен иностранных дипломатов, знал имя человека, настолько незначительного, как она, сильно удивило Лауру.

Как странно было думать, что он держал ее имя в своей голове на протяжении многих недель, ассоциируя его с образом Дианы и с какими-то определенными представлениями о платьях и о тех случаях, когда их нужно одевать, и представляя себе, как может выглядеть сама Лаура и ее магазин в действительности. Мысль о том, что она заочно была известна ему, очень развлекла ее и была даже приятна.

– Ничего удивительного, – сказал он. – У меня никогда не было проблем с памятью. Я никогда не беспокоюсь о том, что могу забыть что-то важное, что мне нужно хорошо помнить. Хотя на самом деле, есть вещи, которые я бы сразу хотел забыть, потому что они приносят мне лишние волнения. С вами никогда такого не было?

Наступила минутная пауза. Лаура был очарована им, она понимала, что он производит такое впечатление, где бы ни был и с кем бы не разговаривал. Но вместе с тем, она чувствовала какую-то стесненность, как будто этими несколькими словами он показал ей, что он может заглянуть ей в душу гораздо глубже, чем она того хотела, хотя, конечно, он не хотел причинять ей никакой боли.

– Ну, – начала Лаура, избегая ответа на его вопрос. – Я рада, что Диане нравится моя одежда. Диана – прекрасный человек, и я хочу сделать для нее все, что в моих силах.

– О, мне кажется, вы понимаете ее гораздо лучше, чем все остальные, – с восхищением сказал он. – В ваших платьях она кажется более очаровательной и женственной, чем в привезенных из Парижа. Конечно, это всего лишь мнение одного мужчины…

Он более пристально посмотрел на Лауру и сказал:

– Я готов поспорить, что на вас сейчас одна из ваших моделей, правда?

Лаура кивнула, посмотрев на простую юбку и жакет, которые были на ней. Они казались Лауре очень обыкновенными, особенно по сравнению с платьями, которые она привезла для Дианы.

– Я не знаю, как это у вас получается, – задумчиво произнес он, поглаживая свой подбородок и внимательно изучая Лауру. – Мне кажется, вы знаете о женщинах что-то такое, что таким, как я, просто необходимо узнать. У вас большой талант.

– Спасибо.

Лаура немного покраснела. Несомненно, у него был дар политического лидера. Внешняя привлекательность в сочетании с острым умом и отличной памятью несомненно позволяли ему достигать намеченных целей. Точно так же, как темные волосы, атлетическая фигура, живые глаза, запечатленные на всех фотографиях, служили для того, чтобы покорить сердца несметного количества женщин, и Хэйдон Ланкастер считался самой значительной фигурой, которая когда-либо появлялась на политической арене.

Он бросил взгляд на комнату в противоположной стороне и потом спросил:

– Вы когда-нибудь были здесь раньше? Лаура отрицательно покачала головой.

– Удивительный дом, не правда ли?

– Да, согласилась она. – Некоторые картины, висящие внизу в холле, были напечатаны в моих учебниках по искусству, когда я училась в колледже. Я никогда не верила, что такие частные коллекции существуют, и уж подавно не могла и подумать, что увижу хоть одну из них.

– Там… – он указал на дверь в дальнем конце салона. – Позвольте мне показать вам кое-что необычное.

Слегка поддерживая Лауру под руку, он провел ее через двери, и они оказались в прекрасной оранжерее, в которой росли удивительные экзотические растения и стояла старинная ротанговая мебель.

Лаура смотрела в окно. Центральный Парк выглядел почти как тропический лес, если на него смотреть с определенной точки.

Она повернулась к Хэлу Ланкастеру и улыбнулась. Капельки пота все еще блестели на его коже, и когда он стоял посреди этой тропической растительности, он органически слился с ней и казался неотъемлемой ее частью.

Он был похож на дикаря – жителя тропических лесов, полного силы и энергии.

– Потрясающе, – произнесла Лаура.

– А теперь посмотрите на это, – он указал на противоположный двери угол. Лаура посмотрела в указанном направлении и увидела очаровательный маленький бассейн, в котором весело плескались рыбки, а его дно было все усеяно пенни и другими монетами, которые бросали сюда предки Столвортов, их племянники и племянницы, внуки и внучки на протяжении многих лет. Вода лилась в бассейн из маленького золотого приспособления, сделанного в виде открытого рта какой-то рыбы.

У края бассейна стояла маленькая статуя балерины. Она была около трех с половиной футов высоты; рука танцовщицы была приподнята, как будто она только что кинула в воду монетку. Ее красивая фигурка хорошо вписывалась в веселую атмосферу комнаты.

Неожиданно посмотрев на лицо и фигуру танцовщицы, Лаура поняла причину хитрой улыбки на лице Хэйдона Ланкастера.

Маленькая девочка была никем иным, как Дианой Столворт, леди в восемь или девять лет, запечатленной как маленькая танцующая нимфа в пачке и балетных тапочках. Скульптура была сделана в стиле, напоминающем балетных танцовщиц Дега. Не представляло большого труда узнать улыбку Дианы, ее веселые глаза, ее овальное личико и стройную, даже в таком раннем возрасте, фигурку.

– Похоже на нее, правда? – спросил Хэл. – Я имею в виду, несмотря на то, сколько лет прошло, и сейчас она все равно похожа на Диану.

– Она прекрасна, – сказала Лаура.

– Ее сделал некто по имени Форэ, – сообщил Хэл. – Насколько я понимаю, он был достаточно известным скульптором в свое время. Он умер вскоре после того, как сделал эту скульптуру.

Лаура сразу вспомнила имя Октава Форэ. Она видела его скульптуры в музее «Метрополитэн». Он был модернистом, в большинстве своих работ приближающимся к кубизму, но эту скульптуру сваял в более романтичном импрессионистском духе. Он умер около пятнадцати лет назад, вспомнила Лаура. Значит, возможно уже тогда, когда работал над этой скульптурой, он был болен. Казалось, он вложил в нее свои последние воспоминания о юности и здоровье, чтобы как бы оттянуть близкий конец своей жизни. Скульптура была самим воплощением очарования.

– Она была миловидна, правда? – сказал Хэл. – Я не знал ее в то время. Только однажды встретил ее на какой-то вечеринке. Но что я знал точно, так это то, что она была сорви-голова с острым язычком, предметом насмешек которой лучше не быть. И она никак не походила на послушную ученицу балерины.

Он нахмурился.

– У нее и сейчас острый язычок, – продолжал Хэл. – Но я уверен, что вы не испытали его на себе. Она приберегает свои насмешливые замечания для своего отца и для меня, когда мы в чем-то не соглашаемся с ней.

Он положил руку на пачку маленькой танцовщицы и ласково погладил ее. В этот момент он взглянул на миниатюрную фигурку Лауры, и в его взгляде было такое восхищение и нежность, что Лауре показалось, будто ее поцеловали.

Хэйдон Ланкастер был мужчиной в самом расцвете своих сил и несомненным знатоком женской красоты. Более того, он не стеснялся показывать свое восхищение.

Он ничего не говорил, просто наблюдал за глазами Лауры. Она смотрела на его руку, медленно продвигавшуюся от бедра маленькой танцовщицы к пояснице.

Лаура даже покраснела от того странного чувства близости, которое возникло между ними благодаря скульптуре.

– Вот здесь, – не снимая руки с поясницы танцовщицы, – они прострелили меня в Корее. – Он дотронулся пальцем до места почти у основания позвоночника. – Если бы я не делал все эти проклятые упражнения, чтобы сохранить сильными мышцы спины, я бы, наверное, всю оставшуюся жизнь ходил с палкой, – он улыбнулся и подбадривающе посмотрел на Лауру. – В этом и заключается причина моего странного поведения.

Она ничего не ответила. Ей было больно представить себе такое совершенное мужское тело искалеченным в жестокой войне. Хэл казался таким уверенным и сильным физически, что никому никогда бы и в голову не пришло подумать, что под этим потным костюмом могут скрываться следы от тяжелого ранения.

Улыбка исчезла с ее лица, эти мысли наполнили ее чувством симпатии к Хэлу, почти болезненной симпатии, но в то же время она ощущала какую-то досаду, разочарование, причину которого не могла определить.

– Вы интересуетесь искусством, Лаура? – спросил Хэл, меняя тему разговора. – В конце концов, вы и сами служитель искусства. Мне кажется, вы хорошо разбираетесь в картинах и тому подобных предметах.

– Достаточно хорошо, чтобы представить себе, сколько стоят картины, находящиеся в этом доме, – ответила Лаура. – Вообще-то я немного изучала искусство, когда училась в школе. Та картина Шагала внизу в холле была напечатана на обложке моего учебника.

– Вы практикуетесь? – спросил он. – Кто вы: художник? скульптор?

Она заколебалась буквально на долю секунды, прежде чем отрицательно покачать головой.

– Нет, я… Просто для развлечения.

– Ну, а я, – сказал он с едва уловимой гордостью, – я делаю наброски портретов, хотя и непрофессионально. Возможно, слово «карикатурист» подходит больше. Я не особенно разбираюсь в искусстве, но мне очень нравится рисовать. Я – любитель и горжусь этим.

– Вы и должны гордиться, – подтвердила она. – Я думаю, гораздо интереснее самому испачкать руки, попробовать нарисовать что-нибудь, чем просто разглядывать и критиковать.

– Мне очень приятно это слышать, – ответил Хэл. – Но вы ведь не только дипломат, я надеюсь? Потому что мне очень много времени приходится иметь с ними дело.

Лаура отрицательно покачала головой.

– Ну, это хорошо, – продолжал он. – Но не беспокойтесь, меня не нужно лишний раз подбадривать. Вы знаете, – добавил он, понизив голос, – в спальне Дианы висит ее портрет в рамке, сделанный мною. Думаю, она повесила его туда, чтобы только сделать мне приятное, и я подозреваю, чтобы быть уверенной, что ни один посетитель не увидит его. Он слишком скверный. Если вы действительно увидите, то, прошу вас, попытайтесь сдержать свой смех, или хотя бы свести его к тихонькому смешку.

– Я обещаю так и сделать, – сказала Лаура. – Но я уверена, портрет замечательный.

– Вы прирожденный дипломат, – ответил он, улыбаясь, и в его глазах читалась теплота и нежность. Казалось, сквозь его открытый взгляд можно заглянуть в глубину его сознания. Безграничная уверенность и проницательность отличали его. Лаура чувствовала себя беззащитной под этим испытующим взглядом, совершенно очарованная его шармом. На самом деле, он был гораздо интереснее, чем можно было предположить по фотографиям.

Пауза, возникшая в их разговоре, длилась некоторое время. Хэл ни на минуту не отводил взгляд от Лауры. Она изо всех сил пыталась придумать подходящие слова, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

– Ну, – наконец произнесла она, – мне нужно возвратиться назад, а то Диана подумает, что я исчезла.

– Да, – согласился он, его улыбка сделалась немного грустной. – Если в этой жизни есть урок, который я усвоил очень хорошо, то это тот, что людям всегда нужно возвращаться назад. Где они нужны, вы понимаете?

Как странно прозвучала эта неожиданная фраза. В ней чувствовалось одиночество. Казалось, в его распоряжении было неограниченное время, чтобы сидеть здесь, разговаривать и играть с ней, словно двое маленьких детей, и он был очень разочарован, что из-за ее взрослых обязанностей они должны прекратить такое веселое времяпрепровождение. Хотя сам он был очень занятым человеком, яркой политической фигурой, с тысячью различных обязанностей.

Его сожаление задело какую-то струну в сознании Лауры. Несомненно, в его душе осталось очень много от детства, Лаура не встречала ни одного взрослого, который был способен сохранить столько детского в душе. Не случайно, впервые столкнувшись с его причудами, она подумала о Питере Пене.

Внезапно эта мысль разволновала Лауру и лишила покоя. Она почувствовала непреодолимое желание уйти отсюда, от него, тем более, что улыбка на его лице была еще более нежной, чем прежде.

– Было приятно побеседовать с вами, – сказал Хэл, протягивая руку.

– Мне тоже, – ответила она слабым голосом.

Он взял ее протянутую руку и пожал ее так же осторожно, как будто держал в руках новорожденного птенца.

Теперь, когда они уже практически попрощались, выражение его лица изменилось. Магнетизм его рыжевато-коричневых глаз был так силен и настойчив, что Лаура отвела свой взгляд в сторону и чуть не подпрыгнула от неожиданности, услышав голос, раздавшийся у двери.

– Так вот вы где прятались! Я думала, что вы потерялись в этом доме, Лаура! Хэл рассказывал вам о времени, когда я была балериной?

Диана Столворт стояла в дверях, напоминая прекрасный мираж, в своих белых брюках и шелковой блузке от Валенсии, как узнала Лаура, и смотрела чистыми голубыми глазами на своих гостей.

Хэл отпустил руку Лауры и быстро подошел к красивой девушке на пороге. Он поцеловал ее в щеку и обнял за плечи.

– Ведь ты не хочешь испортить мою Валенсию, правда? – спросила она, отскочив от него. Потом Она тоже поцеловала его, и тихонько потрепала по подбородку:

– Ну хорошо. Думаю, Валенсия переживет это.

Она посмотрела на Лауру из-за его плеча и обратилась к ней:

– Как поживаете, Лаура? Я рада, что вы смогли приехать так рано. Думаю, сегодня наш счастливый день, да?

Лаура улыбнулась.

– Надеюсь, все будет нормально.

Все трое перешли в салон. Когда Диана повернулась, Лауре показалось, что она заметила какую-то тревогу в ее глазах. Диана шла со своей неповторимой грацией. Ее бедра ритмично покачивались в такт шагам, Лаура почти чувствовала счастье Дианы, когда будущий муж, обняв за плечи, вел ее в салон.

Но все равно, каким-то внутренним чувством Лаура ощутила осторожность и неуверенность, которую заметила в поведении Дианы раньше, в самые счастливые моменты ее жизни. Сейчас это было еще заметнее.

Когда они вошли в зал, Диана отошла от Хэла.

– У нас, девочек, есть работа, которую мы должны делать. Мы должны примерять наряды, чтобы потом ублажать вас, мужчин. Почему бы тебе не пойти и не принять душ; мы встретимся за ленчем. Давай устроим его пораньше. Сегодня мне нужно быть на открытии в полтретьего.

Хэл посмотрел на Лауру.

– Теперь понимаете, что я имел в виду?. – спросил он. – Каждый должен быть в каком-то определенном месте. Приятно было познакомиться с вами, Лаура. Хорошо позаботьтесь о ней, – и Хэл кивнул Диане.

Слегка поклонившись, он исчез в дверях, и звук его шагов по коридору очень быстро стал едва различим.

– Ну, – сказала Диана с внезапным проявлением властности в голосе, – начнем?

Ее голос был дружелюбным, но в нем слышалась какая-то нотка раздражения.

Можно было подумать, будто только что произошло что-то неприятное, но теперь, к счастью, осталось позади.

XX

Прошла неделя. Лаура сидела в своем рабочем кабинете в дальнем конце магазина.

Было полдвенадцатого дня, и Лауре казалось, будто она захвачена сильнейшим ураганом. Ее бизнес разросся настолько, что она еле с ним справлялась. После той статьи за подписью Дианы Столворт Лаура стала известна среди богачей и приближающихся к ним людей всего Нью-Йорка, Филадельфии, Бостона и даже Вашингтона. Новые клиенты записывались в очередь на встречу с ней, Лаура и ее помощницы выбивались из сил, чтобы выполнить заказы своих клиентов, они едва успевали закончить один, как тут же нужно было приниматься за другой.

Компания «Лаура, Лимитед» до сих пор выполняла небольшой объем работы, и вполне устраивала Лауру. Но сейчас объем работ очень увеличился и причинял некоторые неудобства. Предсказание Тима, которое он сделал еще несколько месяцев назад, сбылось: на данный момент Лаура была не в состоянии обеспечивать выполнение стольких заказов. Что-то надо было изменить. Или ей скоро придется отказывать клиентам, или нужно с головой окунуться в мир бизнеса и открыть собственную фабрику по производству одежды, что будет очень значительным финансовым риском.

В этот момент в магазине была она одна. Мередит и Джуди поехали на встречу с канадским дизайнером, чьи работы очень понравились Тиму и Лауре. Одна из продавщиц, Шейла, сказалась больной и ушла домой, другая, Паш, переезжала на новую квартиру на Вильямсберг-Бридж и не появится на работе раньше, чем в полдень. Рита помогала швеям, а Тим был в одном из своих бесконечных таинственных, но очень важных путешествий, из-за которых он почти все время проводил вне магазина.

Лаура должна была оставаться в магазине одна до тех пор, пока не придет Паш.

В час должна приехать важная клиентка из Лонг-Айленд по имени миссис де Форест, чтобы примерить три платья, которые на этой неделе закончила для нее Лаура. Не оставалось ничего другого, как сидеть и ждать ее.

Лаура увлеченно работала над разработкой новой модели, когда вдруг услышала легкий стук в дверь ее комнаты.

Она подняла голову от своего наброска и увидела Хэйдона Ланкастера, стоявшего в дверях с приветливой улыбкой. Она удивленно подняла брови.

«О, нет!»

Эта непрошенная мысль нанесла Лауре сокрушительный удар, прежде чем она смогла понять, что это значило.

– Неужели я пришел в относительно свободное время? Какое-то мгновение она не могла найти ничего в ответ, а просто, не двигаясь, смотрела на него.

– Не отвечайте мне, – сказал он. – Все разъехались по разным поручениям и оставили вас здесь отдуваться за них.

Она не смогла ему ответить, потому что держала в зубах булавки, а только кивнула с усталым видом, чтобы подтвердить, как он был прав.

Он заметил неожиданный румянец, появившийся на щеках Лауры, и казался немного смущенным.

– Ну, не буду отвлекать вас своим непрошенным визитом, – сказал Хэл. – Я просто встречался здесь поблизости с двумя приятелями с Уолл-Стрит этим утром, и вдруг вспомнил, что ваш магазин находится в этих местах. Поэтому я решил зайти и передать привет.

Лаура вымучила улыбку и начала быстро вынимать булавки изо рта.

– Фу, – выдохнула она, когда вынула. – Здравствуйте, мистер… – Его предостерегающий взгляд заставил ее остановиться. – Хэл, – наконец закончила она фразу.

– Вот именно, – улыбнулся он и бесцеремонно прошел к ее рабочему столу. На нем был строгий черный костюм и самое красивое кашемировое пальто, какое только Лаура видела. Он носил одежду с особенным изяществом, и все чаще появлялся в списке «Лучше всего одетых» с тех пор, как возвратился с корейской войны и вступил на политическую арену.

По сравнению с его элегантностью Лаура почувствовала себя старомодно и плохо одетой в простом костюме, который был на ней. И несмотря на его дружелюбную улыбку, это чувство лишило ее силы поприветствовать Хэла как следует.

– Очень приятно, что вы зашли, – наконец удалось выдавить ей и улыбнуться. – Как Диана?

– Сходит с ума от ваших нарядов, но очень беспокоится, куда ей их одевать, – ответил он. – Она боится одевать то зеленое платье на встречу, которая может не устроить ее. Поэтому она хранит…

Во время этих слов Лаура вспомнила, что женщина, занимающая такое положение в высшем свете как Диана, не может одевать одно платье больше, чем два раза, как делают это все обыкновенные женщины. Она также вспомнила о своих подозрениях, что в скором времени будет проходить много вечеринок, отмечающих помолвку Дианы и Хэла. Эта мысль привела ее еще в большее беспокойство из-за того, что сейчас она была с Хэлом одна.

Он стоял и смотрел на Лауру. Приятный запах его одеколона и свежий воздух холодного утра наполняли комнату.

– Итак, – наконец произнес он, и посмотрел через стеклянную дверь на помещение за комнатой Лауры. – Это и есть «Лаура, Лимитед».

– Да, в основном, – ответила она. – Некоторые из нас работают в цехе, находящемся дальше по улице. Там происходит пошив изделий. Но клиенты приходят сюда.

Он указал на манекены, выставленные в окнах и сказал:

– Я позволил себе посмотреть на некоторые ваши модели. Ваша реклама создает о вас не очень справедливое мнение. На самом деле вы опытный модельер.

– Спасибо, – ответила Лаура. – Иногда мне хочется, чтобы у меня было больше рук. Мы не успеваем выполнять заказы.

Его глаза сразу потеплели при этом замечании. Показалось, что время пошло вспять и они опять оказались вдвоем в той оранжерее в доме Дианы, когда он все еще держал ее руку в своей и так нежно смотрел на нее, что Лаура испугалась, что слишком поддается его обаянию; и если бы не внезапное появление Дианы, прервавшее их тет-а-тет, неизвестно, что бы могло произойти.

Но здесь не было Дианы. Теперь они были одни.

– Думаю, что ваш день очень напряжен, – предположил он. – Клиенты и так далее…

– Да, очень, – подтвердила Лаура, ощущая какой-то дискомфорт.

– Посмотрите, сколько времени, – продолжал он, взглянув на часы. – А я даже не подозревал, что уже скоро полдень. Мне нужно уйти. Думаю, сейчас вы ожидаете какого-нибудь клиента…

– Да, – ответила Лаура. – Миссис де Форест должна подъехать к часу. Но у меня так много дел…

– Вы, наверное, взяли с собой бутерброды или еще что-нибудь, зная, что у вас впереди такой трудный день.

Лаура ничего не ответила. Она была так поглощена платьем, которое хотела как можно быстрее закончить, что мысль о ленче даже и не приходила ей в голову. Она часто забывала о еде, если кто-нибудь в магазине не напоминал о ней. Лаура была слишком увлечена работой, чтобы думать о еде.

– Вы знаете, – продолжал он, – если вы не возражаете против небольшой критики в свой адрес, мне кажется, вы недостаточно едите, Лаура. Вы немного бледны, и создается впечатление, что вы можете извести себя до изнеможения, если не будете хорошо следить за собой. Что говорит ваша мама о том, как вы выглядите?

– Моя мама умерла… Много лет назад, – сказала Лаура.

Выражение его лица мгновенно изменилось. Его глаза выражали такое сочувствие и внимание к Лауре, что она даже почувствовала некоторое смущение от своего признания.

– Мне очень жаль, – сказал он, – Матери очень важны в нашей жизни. Простите меня, если я причинил вам боль.

Она улыбнулась.

– Ничего страшного.

– Тем не менее, это еще одна причина для существования кого-либо, кто бы следил за вами. Здесь кто-нибудь заботится о вас?

Лаура подумала о Тиме. Он постоянно напоминал ей о том, что надо внимательно относиться к самой себе, чаще отдыхать, больше есть. Но его замечания не производили на Лауру особенного влияния.

Внезапно Лаура решила не упоминать о Тиме. Она просто пожала плечами и вопросительно посмотрела на Хэла.

– Тогда почему бы, – сказал он, – мне не взять на себя эту роль, хотя бы на час? Я знаю одну милую закусочную недалеко отсюда. Это не займет много времени.

В нем определенно было что-то мальчишеское, почти невинное, что очаровывало Лауру. Она почувствовала, что начала терять интерес к работе, лежащей перед ней.

– Мне не следует уходить, – начала она. – Паш не появится раньше, чем к полудню, а в любой момент может позвонить телефон…

– Но это займет буквально двадцать минут. И к тому же вы можете оставить ей записку.

Его логика была неопровержима и убедительна.

– Я работаю сейчас над вещью, которая обязательно должна быть завершена сегодня, – продолжала сопротивляться Лаура.

– Работа только пойдет быстрее, если вы что-нибудь перекусите. Самое время подкрепиться, – настаивал он.

– Очень мило с вашей стороны предложить…

– Это уютное и спокойное место, – продолжал он. – Я знаю его владельцев. Мистер и мисс Голдмены всегда рады услужить тебе. Миссис Голдмен готовит лучший картофельный салат во всем Манхэттене. И к тому же я не буду удивлен, если она тоже поможет процветанию вашего бизнеса. У нее очень много друзей…

Лаура скептически посмотрела на него.

– Не говорите «нет»? – он проговорил просьбу как вопрос, вложив в свой голос всю лесть, на какую был способен.

Лаура сдалась. Она уронила свой карандаш на стол и, улыбнувшись, встала.

– Я надену пальто.

– А, – с благодарным облегчением вздохнул он, наблюдая за ее движениями. – Как это мило с вашей стороны. Обещаю, что вы не пожалеете.

Хэл отступил в сторону, чтобы пропустить Лауру вперед. Выходя вместе с ним из магазина, она надеялась, что Хэл окажется прав и она действительно не пожалеет об этом поступке.

Закусочная была многолюдна. За столиками сидело множество людей, которые разговаривали между собой, на их лицах было удовлетворение от еды и обслуживания, и в то же время озабоченность своими повседневными делами. Практически все посетители были местными бизнесменами или секретарями. Несколько человек, судя по их дорогой одежде, были с Уолл-Стрит или преуспевающими в своей сфере профессионалами, привлеченными сюда хорошей репутацией заведения.

Лаура с улыбкой наблюдала, как Хэл сделал заказ торопливому официанту, который прокричал его шеф-повару, записавшему заказ без малейших признаков того, что он вообще его слышал.

Через несколько минут к их столику подбежал выглядевший очень взволнованно человек в мешковатых штанах и грязном белом фартуке. Он поздоровался с Хэлом, который представил его Лауре. Это и был Майрон Голдмен, владелец закусочной. Он поговорил с Хэлом с какой-то резкой бесцеремонностью и фамильярностью, что сначала неприятно поразило Лауру.

Потом Лаура поняла, что мистер Голдмен, очень занятой человек во время ланча, считал жестом огромного почтения то, что он нашел время подойти и поздороваться с молодым дипломатом и его подругой. Его фамильярность на самом деле была знаком уважения.

Мистер Голдмен скривился в улыбке для Лауры с таким видом, будто она причинила ему сильную боль, а потом, проинформировав их о том, что тушеное мясо только что вытащили из духовки, а салат из нашинкованной капусты сегодня отличный, повернулся и поспешил на свое рабочее место.

Когда они остались одни, Хэл некоторое время изучал лицо Лауры с задорной улыбкой на губах. Он рассеянно дотронулся до стакана, стоявшего перед ним, и вдруг заметил бумажную салфетку под стаканом. На ней был изображен еврейский символ и маленький нож с вилкой со словами «Закусочная Голдмена. Лучшая пища!»

– А теперь только не смейтесь, – проговорил Хэл, вытащив из внутреннего кармана автоматическую ручку. – Я говорил вам, что я делаю любительские наброски портретов, а теперь собираюсь это продемонстрировать. Это докажет, как безоговорочно я верю, что вы не будете смеяться надо мной.

Он начал рисовать быстрыми нервными штрихами, изредка поглядывая на Лауру. Он немного прищуривался, когда изучал ее лицо. Однажды он в нерешительности остановился, как будто определяя что-то, но потом быстро продолжал рисунок, пока не закончил его.

– Вот, – сказал Хэл, без лишних церемоний протягивая Лауре салфетку.

Лаура посмотрела на набросок. Он поразил ее. Хотя это был лишь черновой вариант, но было очевидно, что у автора проницательный глаз и несомненное чувство пропорции, так же как и своеобразный юмор. Хэл уловил овал ее лица, как лежат волосы, даже форму ее рук. На рисунке были видны складки ее свитера, бесхитростно подчеркнутые. Даже кулончик, который она носила, не ускользнул от его острого глаза.

– Вы очень талантливы, – откровенно сказала она. – Вам нужно практиковаться. Вы когда-нибудь пробовали рисовать красками?

Он пожал плечами.

– У меня нет времени. В таком мире мы живем, Лаура. Нам приходится жертвовать одним ради другого.

Она опять взглянула на картинку, стараясь, чтобы салфетка не дрожала в ее руках.

– Что-нибудь не так? – спросил Хэл.

– Боюсь, что вы слишком хорошо схватили мои характерные черты, ответила Лаура. – Я выгляжу испуганно, как перепел.

Хэл был заметно огорчен этим замечанием. – Вы так чувствуете? Из-за моего присутствия?

– Нет, – рассмеялась Лаура. – Причина не в вас, а во мне. Я действительно не самый храбрый человек в мире. Я боюсь.

Она покачала головой, улыбаясь собственным словам.

– О, я не знал об этом, – сказал Хэл. – Вы стоите во главе процветающего дела, вы нанимаете людей, у вас большой талант. Послушайте, вы ведь уже имеете собственную торговую марку. В конце концов, такие люди, как Диана Столворт, не покупают одежду у кого попало. Вы кажетесь мне умной, талантливой и амбициозной женщиной, находящейся на пути к достижению великих целей.

Лаура улыбнулась; ей было интересно и приятно слушать, как описывает свое впечатление о ней посторонний человек, но она и не забывала, что перед ней сидел профессиональный дипломат.

– С другой стороны, – продолжал Хэл, – некоторые люди нелегко принимают свои собственные амбиции. И я понимаю их. Гораздо легче мирно идти по жизни, чем чего-то достигать и завоевывать в ней. И я не думаю, что это такая уж плохая жизненная позиция.

Лаура чувствовала на себе его пристальный взгляд, но не хотела встречаться с его глазами. Он знал и понимал ее слишком хорошо. Его симпатия к ней только подчеркивала силу той интуиции, которой он обладал.

Его взгляд приятно согревал ее, но в то же время она чувствовала непреодолимое желание убежать, точно так же как тогда в доме Дианы. С одной стороны, ее душа наслаждалась беседой с Хэлом, его открытостью и шармом, с другой – ей хотелось уйти, пока не стало слишком поздно.

«Зачем я пришла? Я, должно быть, сошла с ума». Разные мысли крутились у нее в голове, пытаясь противостоять успокаивающей нежности его манер, но Лаура была уже покорена им. Ее собственный образ смотрел на нее с картинки, свидетельствующей о его интересе и понимании ее. Как далеко-далеко от этого места она хотела бы сейчас оказаться. Как бы она хотела, чтобы их встреча никогда не произошла. Но подобные желания приходят слишком поздно. В этом она была совершенно уверена, была уверена почти до состояния безысходного отчаяния.

Лаура не сказала Хэлу, что это не первое ее признание его художественного таланта. Она видела портрет Дианы в ее спальне, хотя Диана и не указала на него специально. Он очень отличался от того портрета, который Хэл сделал сейчас, как по манере, так и по настроению. Диана была нарисована в холодных вертикальных тенях, и она не улыбалась. Хэлу удалось почувствовать скрытую нежность Дианы за ее холодной аристократической внешностью, но он не подчеркнул это на картине.

Хэл, без сомнения, был прав в том, почему Диана повесила набросок в своей спальне: чтобы доставить удовольствие ему и чтобы скрыть его от посторонних любопытных глаз.

– Возьмите его, – сказал Хэл, указывая на рисунок, который Лаура все еще держала в руках. – Я хочу, чтобы он остался у вас.

– О, я не могу, – прошептала она, когда официант поставил перед ней тарелку с едой и поспешил принести новую салфетку для Хэла. – Правда…

Хэл выглядел обиженным.

– Но вы должны, – настаивал он. – Какой смысл рисовать портрет человека, если ты потом не можешь вручить его этому человеку? К тому же сохраните его на память обо мне. Вы были так добры, что приоткрыли мне завесу своей души. Почему бы и вам не сохранить частицу меня? Я бы тогда чувствовал себя гораздо лучше…

Его слова как бы обволакивали ее, передавая скрытый в них смысл. Она начала осознавать, что для него это было несколько большим, чем обостренная память и дипломатический такт. Это был поразительно одаренный человек и гораздо более чувствительный, чем того требовала его профессия. В этом и состояла истинная подоплека его очарования, которому, если учесть его постоянную задумчивость и притягательное одиночество, было нелегко противостоять.

– Что ж, спасибо вам, – произнесла Лаура. Очень любезно с вашей стороны.

– Не стоит благодарности, – он улыбнулся. – Как придете домой, можете выбросить. Только мне не говорите.

Глядя на их разговор со стороны, можно было бы подумать, что она – это строгий судья, а перед ней находится смущенный новичок. Но Лаура не могла не помнить, что он странным образом оказался на голову выше ее, когда придумал ей ее нынешний образ и убедил Лауру принять его на вооружение. Она сложила салфетку и спрятала ее в сумочку, обнаружив при этом, что у нее снова дрожат руки. Лаура знала, что она точно ее не выбросит.

– Думаю, что вы сейчас очень загружены делами, – предположил он.

Лаура кивнула.

– А вы?

– В понедельник мне надо лететь в Европу, – ответил он. – В Париж, в штаб-квартиру НАТО. Дипломатия дело хлопотное. Сквозь обручи научишься прыгать – и все ради какого-то пустяка. Но без этого Земля остановится. Я так думаю, – он нерешительно посмотрел на нее. – Меня какое-то время не будет здесь. Месяц, может быть. А вы как?

– Работа, работа, – ответила Лаура. – Я думаю, что не скоро получу свой первый отпуск.

– Опять «закон Ланкастера», – улыбнулся Хэл. – «Каждый человек обязательно должен где-то быть».

Лаура кивнула.

– Да, пожалуй.

– Ну что ж, я очень рад, что успел увидеть вас перед отъездом, – сказал он. И снова тень досады набежала на его красивое лицо – олицетворение молодости, мужественности и притягательности. Лаура взглянула на его темные волосы, руки, крепкие плечи, и сердце ее забилось от неизъяснимой тревоги, какой она никогда не испытывала.

Лауре подумалось, что его отъезд в Европу спасителен для нее.

Но в этой мысли было мало проку, ибо что-то подсказывало ей, что пройдет немного времени и они снова увидятся с Ланкастером.

Именно эта мысль пугала ее больше чем что-либо.

XXI

Следующий месяц прошел для Лауры под знаком недобрых предчувствий. Это была поистине пытка страхом. Она работала даже напряженнее, чем в магазине, и не потому, что ей так хотелось. Работы было настолько много, что Тим вступил в переговоры с Милли Эдельмен об увеличении в два раза времени выполнения контракта между ее фабрикой и «Лаура, Лимитед». Буквально все, начиная с Мередит и кончая Милли и самим Тимом чувствовали возрастающую усталость и становились раздражительными. Единственным выходом из ситуации было бы для них заключение договора с одним или несколькими крупными розничными продавцами, которые подрядились бы реализовывать одежду Лауры. Но эти продавцы осторожничали, несмотря на то, что стиль Лауры становился известным далеко за пределами Нью-Йорка.

Загруженность работой даже облегчала ей жизнь в течение первой недели. Но потом пришла открытка из Парижа с изображением штаб-квартиры НАТО. Хэл в шутку обвел кружком окно кабинета, в котором он работал. Надпись на обороте искрилась юмором:

«Выбрал время сходить на демонстрацию мод Диора в Сен-Оноре. Видел в зале двух леди в платьях от Лауры. Обе важничали, как кошки, слопавшие по канарейке. О дальнейших успехах буду сообщать». Письмо было подписано начальной буквой имени.

С этого дня Лаура стала читать нью-йоркские газеты от корки до корки, высматривая известия о Хэле. Через короткое время она, сама того не желая, была в курсе всех ежедневных дел президента и его помощников и государственного департамента, но о Хэле она не нашла ни слова, сколько ни искала.

В столбцах светской хроники она не раз наталкивалась на имя Дианы. Репортеры не уставали упражняться в сплетнях относительно точной даты ее обручения с Хэлом Ланкастером. Диану Лаура как-то видела в магазине, когда та приходила подправить платье. Женщины мило поболтали, и Лаура сняла с Дианы мерки для будущих заказов. Имя Хэла при этом ни разу не упоминалось.

К концу второй недели Лаура стала плохо спать и есть меньше обычного. Коллеги обратили внимание на ее бледность. Она неубедительно ссылалась на перегруженность работой и заботы о «Лаура, Лимитед». Лаура старалась работать еще интенсивнее, но ловила себя на том, что ей трудно сосредоточиться на моделировании. Пальцы, казалось, обладали собственной памятью, отчего делались неуклюжими и непослушными.

Поздними вечерами она сидела в кресле-качалке с отсутствующим взглядом, а в голове у нее был только Хэл, его улыбки и смех, его теплота: она думала о его открытости и веселом и добром нраве, что сильно отличало его от других мужчин. Лаура зажмуривала глаза и усилием воли пыталась изгнать его из своих мыслей. Она понимала, что нельзя придумать ничего глупее, чем находиться под впечатлением очарования, которое он произвел на нее за какие-то две краткие встречи.

Но все напрасно. Хоть он был и далеко, но удерживал ее в своей власти, точно свою собственность. Все же попытки прогнать его из памяти неизменно заканчивались тем, что она с изумлением и досадой обнаруживала, что последние пять или десять, двадцать минут она не занимается ничем, мечтая о нем.

Лаура глубоко вздыхала, расправляла плечи и возвращалась к работе. А сама продолжала думать о том, что с ней будет.

Наконец он вернулся. Апрельским вторником она увидела в газете сообщение, которого ждала. «ЛАНКАСТЕР ДОЛОЖИТ АЙКУ О СЕССИИ НАТО», гласил крупный заголовок. Хэл должен был несколько дней провести в Вашингтоне, потом поехать домой, а затем в Нью-Йорк.

Он позвонил ей из столицы в первый же вечер.

– Как работа? – спросил он. – Вас по-прежнему заваливают с головой?

– Еще как, – ответила она. – И каждый день. Как там в Европе?

– Все по-старому, – сказал Ланкастер. – Все те же лица, и ни одно из них не испытывает радости от встречи со мной. Так хотелось поскорее вернуться. Я очень рад, что наконец-то дома.

Наступила напряженная пауза.

– Скажите, вы не хотели бы совершить со мной в воскресенье небольшую прогулку? – наконец произнес он. – Так, ничего особенного, прокатимся по Манхэттену. Обычная воскресная прогулка. Что скажете, Лаура? Вы сможете выбрать время?

Лауре и думать не надо было, у нее уже давно был готов ответ.

– Очень мило с вашей стороны, – промолвила она. – А как у вас с делами? Вы не очень заняты?

Ей послышался низкий смех на другом конце провода, словно ее вопрос показался ему забавным.

– Тогда я заеду за вами домой, хорошо? – спросил он. – В час вас устроит?

– Хорошо, в час, – она продиктовала Ланкастеру свой адрес.

– С нетерпением буду ждать воскресенья. До свидания, Лаура.

– До свидания, Хэл.

Хэл стоял рядом и разглядывал остров Эллис.

– Ваши предки прибыли в город этим путем? – спросил он. Лаура повернула к нему голову и посмотрела на него.

– Да, это хороший вопрос, – задумчиво промолвила она, – но я действительно не знаю ответа на него. Родители мне ни разу не говорили об этом. – Она пожала плечами. – Но полагаю, что да. Они давно умерли. Думаю, им неинтересно было говорить на такие темы с маленькой девочкой.

Лицо Хэла сделалось задумчивым.

– Если бы они знали, сколь многого они нас лишают, держа при себе свои воспоминания, – произнес он. – За одно-два поколения мы забываем людей и дела, от которых зависели судьбы наших фамилий. И все из-за того, что люди просто не хотят брать на себя труд рассказать о них. Все смотрят вперед, в будущее, и не понимают, что прошлое уходит от них. Спохватываются, когда уже поздно. – Хэл показал на остров. – Мои предки прибыли этим путем. О, они хотели бы, чтобы мы думали, будто они гордо стояли на Плимутской скале. Но нет, они были такими же бедными иммигрантами, как и все остальные, и искали здесь прибежища от своих врагов на родине. И я голову отдам на отсечение, что половина из них была не в ладу с законом, – он вздохнул. – Потом они стали работать. На родине они работали в шахтах и здесь начали с того, на чем там остановились. Но этот переезд на новое место как-то изменил их, и, как и многие другие иммигранты, они стали подумывать, что можно жить и иначе. Они скопили денег и вложили их в угольные шахты Пенсильвании. Лучше иметь собственную здесь, чем всю жизнь работать на чужой на родине, в Ньюкасле. А дальше пошло по заведенному образцу: сделай деньги, а потом позаботься, чтобы деньги делали еще большие деньги.

Наступило молчание. Дальше от берега волны были повыше, до них стали долетать мелкие брызги. Большая часть пассажиров стала перебираться внутрь катера, чтобы наблюдать виды бухты через стекло.

– Я часто думаю о них, своих прапрадедах, их братьях и других Ланкастерах, – снова заговорил Хэл. – Какой был клан! Они ничего не делали в одиночку. Все время вместе. Они объединяли и деньги, и энергию. Я преклоняюсь перед ними за то, чего они добились. Но знаете что, Лаура? Когда я представляю себя на их месте – эта работа по восемнадцать часов в день ради сколачивания состояния – то мне всегда кажется, что каждый из них время от времени задавал себе вопрос: не теряет ли он половину себя ради этого состояния? И не одевает ли себе на глаза шоры, не закрывает ли глаза на другие вещи, которые может предложить человеку жизнь на этой земле?

Дождь до них не долетал, но брызги волн попадали на лица. Он поднял Лауре ворот плаща и заглянул ей в глаза.

– Иногда я не чувствую себя Ланкастером, – продолжал он. – Моя сестра Сибил любит повторять, что я в некотором роде – результат мутации. Я никогда до конца не был Ланкастером. Вот Стюарт, мой брат, тот да. Это был Ланкастер до мозга костей. У него был такой же строй мыслей, как у папы и наших прародителей. А я в шкуре Ланкастеров чувствую себя не очень уютно. Мне нужно что-то другое, но в то же время я удивляюсь этому своему желанию. Думаю, из-за этого я и пошел в политику. В конце концов, государственная служба – это не преступление, хотя мои этого и не одобряют. Не думаю, что мне это мешает, и все же…

Шум волн несколько заглушал его голос, и когда он взглянул на Лауру, то понял, что она его уже не слушает. Волосы Лауры увлажнились от висевшей в воздухе влаги, руки ее прижимали к шее ворот плаща, лицо было обращено к нему, но она смотрела ему не в глаза, а на широкую грудь, которая была совсем рядом с ее лицом, и куда-то дальше. Хэл почувствовал, что этот невидящий взгляд разглядывает глубинный смысл его слов и причины, побудившие его пригласить ее на эту прогулку.

Несколько мелких брызг легли ей на щеку. Хэл нежно стер их пальцами. Получилось, что руки оказались у нее на плечах и стали нерешительно поглаживать их.

Потом, повинуясь импульсу, он распахнул свой плащ и, прижав ее к себе, спрятал от дождя и брызг. Хэл почувствовал, как ее нежные ладони легли на его шерстяной свитер, и сильнее прижал Лауру к себе.

Она, казалось, прекратила борьбу с собой. Ее притягивала к нему сила, менее видимая, чем туман, но более мощная, чем шумевший под ними океан. Руки она держала перед собой то ли в мольбе, то ли оказывая сопротивление, а лицо она отвернула в сторону и спрятала у него на груди почти в трагической позе.

Было что-то настолько детское в том, с какой стыдливостью она сдавалась ему, что он легонько прижал ее к себе с той нежностью, с какой отец прижимает к себе любимое дитя.

Она стояла неподвижно, прижавшись щекой к его груди, чувствуя его дыхание и учащенное биение сердца.

Наступило молчание. Их никто не видел, потому что все туристы собрались внутри катера и слушали рассказ гида, вещавшего с бруклинским акцентом. Бухты они больше не видели. Только, когда катер стал подходить к пристани, от которой отчалил, он тихо прошептал ей на ухо:

– Можно я отвезу вас куда-нибудь в теплое место?

Она промолчала, но ее тело легко прижалось к нему. Она выразила свое «да» столь своеобразно, что ошибиться было невозможно.

Он взял ее за руку. Так они спустились по сходням и пошли к машине. По дороге он снова взял ее руку и сжал, продолжая о чем-то говорить. Но она его не слушала. Лаура услышала уже вполне достаточно.

Она не знала того места, куда они приехали. Маленький уютный вестибюль, пахнущий домом, чей-то голос, тесный лифт, отделанный и благоухающий ореховым деревом. Потом они шли коридорчиком, застеленным темным ковром, и подошли к двери с номером.

Он отпер ключом дверь и замер, глядя на нее. Волосы Лауры еще не просохли после морской прогулки, ее личико выглядело виноватым и было ангельски красиво.

– Если вы не хотите, то не надо, – спокойно произнес Хэл. – Я вас пойму, поверьте мне, Лаура.

Она подняла на него свои красивые черные глаза и приложила свою маленькую ручку к его губам, чтобы он замолчал. Выражение ее глаз было таким серьезным, какого Хэл никогда ни у кого не видел. Ее глаза показались ему окном в другой мир.

Ланкастер распахнул дверь, сделал шаг в сторону и с улыбкой объявил:

– Леди первыми. Лаура прошла в комнату.

В ту ночь Хэл не смог заснуть ни на минуту. Он лежал в своей постели, уставившись в потолок, и ему чудились грезы, подобных которым он не видел с детства. Он удивлялся им, потому что отвык от их красоты. Но они наполняли его сердце и тревогой из-за того, что он так много потерял, пока взрослел.

В детстве Хэл верил, что у мира есть какое-то свое лицо, многообещающее, полное тайн, и он иногда посматривает им на Хэла, высовываясь из-за бесцветных будней.

Благодаря своеобразному детскому шестому чувству он рассматривал многие окружавшие его предметы как одушевленные. Люди ему казались огромными, а к каждому прожитому дню он относился как к звену в цепочке отдельных таинственных приключений, которые вели его к неизвестному и волшебному.

Он просыпался бывало по утрам – тогда комната Стюарта находилась напротив через коридор, а Сибил была совсем маленькой и спала в детской – лежал и размышлял своим детским умом о тайнах мироздания.

По мере того как он рос, его тайные размышления и мечты все реже посещали его. Возможно потому, что к нему пришли юношеские заботы, а также потому, что никто другой из его близких или сверстников не умел разглядеть внутренней окраски окружающих предметов, которая раньше так властно притягивала к себе его внимание.

Когда он оглядывался на себя в прошлом – что случалось все реже и реже – он вспоминал только, что с его индивидуальным видением мира были связаны грустные мысли и что такие мысли предполагают в их обладателе повышенную ранимость и наивность. Поскольку же он был уже не таким наивным и распрощался с грустью, то красота, которая когда-то так манила его, ускользнула из его жизни.

Но сегодня она к нему вернулась, словно из сказки. Забытая все эти годы, она снова вернулась к нему. Он словно чудесным образом очутился на тропинке судьбы, провалился в нужный момент в какую-то яму и оказался в волшебной стране своего детства. Хэл чувствовал себя растерянным. Ему казалось, что все его прошлые ошибки, слабости, неверные решения и прожитые понапрасну годы искуплены светом, озарившим его, и жизнь снова забурлила в его жилах. Он действительно почувствовал, что именно этого ждал все эти годы – вернуться в свое внутреннее святилище, где вещи окутаны неземным очарованием, где люди – пришельцы из легенд, где мир полон волшебства.

И раз уж он снова разыскал это святилище, то и годы, проведенные вдали от него, нельзя в конечном итоге считать напрасно прожитыми. Это в нем, в его голове была написана тайна, которая делала жизнь стоящей штукой, которая наполняла его сердце безграничными надеждами и ожиданиями.

И все это после морской прогулки в тумане, в результате выкроенного дня, из-за маленькой женщины.

Ночь прошла, а Хэл так и не сомкнул глаз. Но его это и не трогало.

Когда серый свет за окном возвестил о приходе зари, он уже не мог далее выносить своего одиночества. Надо было с кем-то поделиться своими мыслями. Ведь к нему снова вернулась жизнь, в первый раз на его памяти, и об этом необходимо было рассказать кому-нибудь.

Но кому? Кому из взрослых, серьезных людей доверишь такой секрет?

Ответ пришел еще до того, как сформировался вопрос. Словно ребенок в рождественское утро, он протер кулаками глаза, вскочил с кровати и приготовился принять все, что ему принесет этот радостный день.

Он одел широкие брюки и свитер, не тратя времени на бритье, спустился к своему автомобилю и через город направился к туннелю Мидтаун. Машины попадались редко, было еще слишком рано. На северном бульваре он взял курс на Гленкоу, не обращая внимания ни на восход солнца, ни на город.

Дорогу в пригород он знал как свои пять пальцев и машину вел чуть быстрее допустимого, небрежно крутя баранку. Когда он прибыл на место, было еще очень рано, и пригород, вопреки его ожиданиям, еще не проснулся.

Он поставил машину на площади перед старым зданием. На земле валялась листва, мокрая от дождя. Он вошел в вестибюль, обратился к женщине за столом и получил от нее разрешение пройти, куда ему было нужно.

Хэл нашел нужную ему дверь и постучал.

– Кто там? – раздался голос из-за двери.

– Хэл.

Он хотел добавить что-нибудь еще, объяснить, почему он в такой ранний час, но не нашел слов.

Через несколько секунд Сибил открыла дверь. Как только она увидела его лицо, в ее глазах вспыхнул огонек. Она попятилась, такой шутливой манерой приглашая его последовать за собой.

Хэл вошел и закрыл дверь.

Вид у нее сейчас был возбужденный, проказливый и заговорщический, как в старые времена, когда они были детьми и у них имелись собственные секреты от родителей.

Она присела на край кровати и первой нарушила молчание, удивив его своим провидческим даром.

– Кто она? – спросила Сибил.

XXIII

Со дня прогулки на лодке с Хэлом Лаура стала другим человеком.

Теперь она, когда бодрствовала, жила только для Хэла, не думала ни о чем, кроме его лица, улыбки, чуда его прикосновений. Образ Хэла завладел и ее снами.

В дни, оставшиеся до его возвращения в Европу, они виделись настолько часто, насколько это было возможно. Они жертвовали всем ради встреч вечером или даже на закате.

Когда закрывалась дверь, обозначая их уединение, влюбленные не могли вздохнуть, пока не сливались друг с другом. Горячее чудо секса являлось для них открытием, близостью, о какой ни один из них не мог раньше и мечтать. С Хэлом Лаура чувствовала себя, словно встретившись в райском саду с первым мужчиной на Земле и прикоснувшись к нему. Ее страсть была такой ошеломляющей, что иногда Лаура замечала, как трудно ей смотреть на Хэла, будто свет любви мог ослепить ее, уничтожить возлюбленного или их обоих.

Благодарная темноте, она прижимала его к себе и дарила поцелуи, в которых отдавала всю себя. Находясь внутри нее, Хэл так наполнял Лауру, что она больше не ощущала барьера между своей и его плотью, а чувствовала только мистическое различие между мужчиной и женщиной, заключенное в жарких, как в первый раз, объятиях и ее возрождении в тот прекрасный момент, когда она принадлежала только ему.

Когда все заканчивалось, Лаура лежала, прикасаясь к Хэлу, прислушиваясь к его сладкому шепоту или наблюдая, как он ходит по комнате, и размышляла над охватившим ее безумием. Она была больше не способна мыслить разумно, рационально, бояться, тревожиться или даже чувствовать себя счастливой.

За это время она хорошо узнала Хэла. Довольно странно, но ей это совсем не было нужно. Ее любовь не оставляла места любопытству. Кем бы и чем бы он ни был, Лаура принадлежала ему безраздельно.

Единственное, чему она научилась, это разжигать свою любовь к нему еще сильнее.

Но вскоре Лаура поняла, что Хэл был воплощением парадокса. Как его мужское тело, мощное и чувствительное, таило в себе почти юную сладость, так же вся его жизнь видимая – на поверхности, скрывала бурные внутренние течения.

Хэл давно отрекся от награбленного всеми возможными способами наследства баронов Ланкастеров. Он сам отдалился от своего сурового, труднодоступного отца, чьи любовь и одобрение помнил с детства, и от остальных Ланкастеров с их постоянным стремлением к власти и приобретательству, с их самодовольным сознанием своего высокого положения в обществе. Хэл был изгнан, но по собственному желанию.

Этот мятеж проявился не только в его выборе образа жизни, в стремлении избежать судьбы, связанной с Уолл-Стрит, которую его брат Стюарт с удовольствием унаследовал бы от отца. Он проявился в выборе Хэлом либерального, интернационального политического мышления, которое уже обеспечило ему множество врагов на реакционной политической арене Америки в условиях господства маккартизма. Хэл не мог выбрать лучшего способа пойти против воли своего консервативного отца.

Однако упорство, с которым он придерживался выбранной линии, являлось характерной чертой Ланкастеров, так же как высоко развитое чувство долга. Поэтому личное очарование, с которым Хэл обезоруживал оппонентов, заставляло тех задуматься, прежде чем объявить его своим заклятым, непримиримым врагом. Он понимал, что для достижения своей цели ему потребуются силы, и был достаточно умен, чтобы завести стратегические связи, способные помочь ему занять хорошее положение. В этом тоже проявился характер Ланкастеров.

Но парадокс, заключенный в Хэле, был глубже. Благодаря более чувствительной, чем у его политических оппонентов, натуре, он обладал более широким и глубоким взглядом на мировые проблемы. На самом деле сердце Хэла было молодым, неиспорченным цинизмом, поэтому он, в отличие от противников, подходил к политическим вопросам обдуманно, терпимо.

Именно это раннее здравомыслие произвело огромное впечатление на Дуайта Эйзенхауэра и заставило его держать Хэла рядом с собой несмотря на общее недовольство. Как и Хэл, Эйзенхауэр знал об ужасах войны не понаслышке и искренне желал Америке мира на нашей опасной земле. Он устал от звучавших вокруг настойчивых голосов, которые советовали перейти к резко агрессивной внешней политике и постоянно предупреждали о коммунистах, вырастающих как будто за каждым домашним кустом.

Но самая большая загадка, как вскоре поняла Лаура, заключалась в том, что Хэл в действительности не был предназначен только для политической деятельности. Об этом свидетельствовала его нежная, созерцательная натура. Он родился для счастья, а не для больших амбиций. Он был рожден, чтобы украсить мир своей милой личностью и извлечь восхитительные уроки из его таинственных перешептываний. Несравненное чувство юмора Хэла отличало его от политических противников так же сильно, как его богатый интеллект.

Если бы Хэл не родился Ланкастером, он мог бы стать великим историком, политическим философом или, возможно, журналистом. Развивай Хэл свои природные способности к искусству, он мог бы стать художником, поэтом, писателем. Определенно, из него мог бы выйти превосходный политический сатирик. Хэл показывал Лауре свои карикатуры на современных политических деятелей, и та неудержимо хохотала над гротескными изображениями Фостера Даллеса, Джо Маккарти, Шермана Адамса и Дика Никсона.

Хэл представлял политическую арену, как цирк античных масок, на который нужно смотреть со здоровым чувством абсурда, если только не пугаться его смертельной серьезности. Юмор Хэла прорывался сквозь маски, однако художник относился к своим оппонентам терпимо, великодушно прощал их за человеческие слабости, пустые лозунги и лживые избирательные кампании. Даже злобного Маккарти он видел как трагическую фигуру, которой Америка должна подчиняться, не принимая ее особенно всерьез.

Итак Хэл сделал странный выбор в жизни, но намеревался добиться успеха. Он был плохо приспособленным к окружающим условиям, но остался живым. В этом состояло его отличие от прекрасной сестры Сибил, которой Хэл восхищался из-за ее воинственного отчуждения от стереотипного образа жизни, навязываемого ей родителями, но которую он жалел за саморазрушение, мешавшее ей использовать свой огромный потенциал как личности.

Но Хэл имел одно важное сходство с бедной Сибил – физические раны, оставившие шрамы на его теле и свидетельствующие о том, что он отличался от остальных и всегда будет отличаться. Однако Сибил наносила раны себе сама в ярости на жизнь, которую ей приходилось вести, а ее брат получил их в отчаянной битве за свою страну.

Когда Лаура размышляла над этими ранами и думала о глубоком уважении к чести, скрывавшейся за выбором Хэлом политической карьеры, ей казалось, что все его загадки неизбежно ведут в прошлое, к Медали Чести и к корейскому эпизоду, оставившему в его жизни неизгладимый отпечаток. Поскольку все случилось в Корее, он стал героем.

Изгнанный из собственной семьи за выбранную деятельность и характер, Хэл оказался отверженным и в среде своих пехотинцев из-за социальных и классовых различий. Все произошло на берегу одной корейской речки. Хэл совершил вполне понятную ошибку, решив, что опасности подвергается все подразделение, и с самоубийственной яростью и самоотверженностью налетел на врага, будто пожертвовав ради этих людей жизнью, он мог наконец наладить с ними отношения, не только исправить тактическую ошибку, но и разгадать загадку своего существования.

Тот корейский эпизод, очевидно, стал своеобразным поворотным пунктом в жизни Хэла. Он пытался отомстить за смерть на войне своего любимого брата. И в некотором смысле отомстить за свою отверженность. Но чтобы сделать это, ему было необходимо стать лидером, к чему он не имел природных наклонностей.

В результате Хэл оказался наиболее парадоксальной фигурой – героем. Герои – это люди, жертвующие собой ради других с великодушием, граничащим с самоуничтожением, и с самоотречением, мало чем отличающимся от самоубийства.

* * *

Лаура узнала эти и многие другие вещи о Хэле за страстные часы, проведенные с ним. И все они стали частью крепкой основы ее любви к нему. Она любила его за нежность, смелость, капризы и грусть, вызванную изгнанием. Она любила его за неопределенность, таинственность, удивительную невинность и честность.

Хэл умел рассмешить Лауру как никто другой и был очарован ее низким, хрипловатым и каким-то чувственным смехом, вызываемым его юмором. Но эти звуки проникали в самую сердцевину его мужских инстинктов, и слушая их, он не мог не взять ее за руки и не закрыть ей рот своими поцелуями.

Лаура смотрела на шрамы Хэла, прикасалась к ним мягкими руками, словно стараясь залечить скрывающиеся под ними внутренние раны. Но скоро ее прикосновения превращались в любовную ласку, а тихий шепот во вздохи желания. Было невозможно восхищаться прекрасной молодостью и уязвимостью Хэла, не пав жертвой его мощных сексуальных сил. И было так же невозможно восхищаться его телом, не попав под обаяние его невинного, страдающего сердца.

Лаура думала об этом мускулистом, испещренном шрамами мужском теле со странной материнской нежностью. Иногда после занятий любовью Хэл вставал, надевал трусы и начинал расхаживать по комнате. Лаура наблюдала за ним и ловила себя на мысли, что она в восторге и от этих трусов, так как они придавали ему странно детский вид. Он становился похожим на маленького мальчика, которого она обожала материнской любовью.

Однако Хэл был не мальчиком, а мужчиной. Лаура знала, что за его внешностью таится всепоглощающая сила желания, готовая бросить его вперед при виде ее тела, прикосновении руки, звуке голоса.

Уязвленная его несдержанностью, Лаура должна была что-то сказать, чтобы осадить Хэла, но встретилась с его сверкающими, неожиданно настойчивыми глазами.

– Иди сюда, милый.

Она выговаривала эти слова тихим хрипловатым голоском, который только Хэл мог пробуждать к жизни. С грациозностью нимфы, которая всегда безотказно воспламеняла его, Лаура подвинулась к краю кровати, встала на колени, обняла любимого за талию, целуя его грудь, соски, плечи, и постепенно снимая с него трусы.

Но шутка зашла слишком далеко, поскольку выпрямившееся божество между ногами Хэла изголодалось по Лауре и не могло ждать ни секунды. Она опрокинулась на спину, а Хэл оказался сверху. Лаура почувствовала, как его чувствительный кончик входит в ее лоно, теплый и медленный, а затем с могучим потоком удовольствия проникает внутрь, срывая с ее губ вздохи изумления.

Магический ритм держал их в плену, все глубже погружая друг в друга, затем ускоряясь, пока Хэл не извергнул семя в жаждущие его глубины. Стоны экстаза звучали в ушах Лауры как гимн судьбы, почувствовать это она мечтала всю жизнь. Лаура и не думала, что мужчина может так отдавать себя.

Когда все закончилось, они лежали в тишине, смакуя соединивший их шторм и наступившее потом спокойствие. Лаура и Хэл знали, что время их уединения ограничено, что стрелки часов неумолимо приближаются к тому моменту, когда придется расставаться. Но им было все равно, так как часы их близости существовали за пределами обычного человеческого времени, и являлись по-своему вечными.

* * *

Затем они опять расставались, разделенные тонкой вуалью времени и пространства, работы и реальности, которые казались обоим нематериальными, словно сон. Так их завораживали мысли о следующей встрече.

Лаура работала старательнее обычного, следя за своим карандашом, перелетавшим со страницы на страницу, создавая модели, исполненные новой чувственности, невольно отражающие смятение ее сердца. Она сидела за стеклянной перегородкой, отделяющей рабочую комнату от салона. Ее сознание было занято мыслями о деле, а глубины эмоций были полны ожидания следующего телефонного звонка от Хэла.

Когда он звонил, Лаура прижимала трубку к уху и вслушивалась в очаровательный голос, полузакрыв от удовольствия глаза. Все ее тело под халатом начинало дрожать. Она не задумывалась над тем, что ее возбуждение кто-то может заметить через стеклянную перегородку.

Поэтому Лаура никогда не чувствовала на себе взгляда Тима, никогда не замечала, как сильно он за нее беспокоится.

XXIV

В конце апреля Хэл вернулся в Париж. Когда он улетел, Лаура испугалась, что месячная разлука разрушит их совсем недавно обретенное счастье и сделает ее одинокой, как никогда в жизни.

Странно, но отсутствие Хэла никак не сказалось на их близости, и даже, наоборот, еще сильнее связало влюбленных. Он писал Лауре каждый день и звонил несколько раз в неделю, чтобы просто услышать ее голос, забывая об огромных счетах за переговоры, которые придется оплатить. Она интересовалась сложностями его работы в НАТО и смеялась над вопросами о мельчайших подробностях ее гораздо менее важных дел в «Лаура, Лимитед».

Когда Хэл в начале июня вернулся, Лаура почувствовала себя, словно жена, чья разлука с мужем только укрепила любовь, являющуюся смыслом ее существования. Теперь она знала, что эта любовь распространилась в самые тайные уголки ее личности и овладела всем сердцем. Каким-то образом подобное тотальное погружение в свое чувство породило в ней ощущение защищенности от бед. Поскольку любовь Лауры была всепоглощающей, она не могла представить себе ее пределы. Ослепленная восторгом, женщина не могла разглядеть на горизонте темную тучу. Неожиданно она прозрела.

* * *

Лаура и Хэл редко выходили из дома в светлое время дня. Оба помнили о своей популярности среди жителей Нью-Йорка и поэтому отправлялись только в самые отдаленные ресторанчики или в кинотеатры, где их скрывала темнота, Они появлялись в музеях в часы, когда там было мало посетителей, и где Лаура показывала Хэлу свои любимые картины, не боясь, что кто-то увидит их вместе.

Иногда днем они прогуливались по самым отдаленным дорожкам Центрального парка к карусели, садились на самую уединенную скамью, и Лаура осмеливалась взять Хэла за руку, наблюдая за катающимися детьми. Она думала, разделял ли он ее желание, видя этих прелестных маленьких мальчиков и девочек, кружащихся на разноцветных лошадках. Потом Лаура отгоняла эти мысли, поскольку рука, которую женщина держала, говорила ей, что она обладает Хэлом достаточно, чтобы наполнить свое сердце.

Единственное исключение из правила не выходить в город вместе было довольно необычным и сделано по настоятельной просьбе Хэла.

Его любимым занятием было плавание. Как он говорил, ему удавалось выносить политическую работу только потому, что регулярное купание очищало его, позволяло забыть заботы. Хэл настоял, чтобы Лаура ходила с ним в маленький плавательный клуб в Нижнем Манхэттене с очень милым бассейном, где очень редко появлялся кто-либо из знакомых.

Она полюбила купание больше, чем другие часы, проводимые вместе с Хэлом. Его детское наслаждение водой заражало. Как лодочные прогулки помогали ему уйти от береговой линии Манхэттена с его заботами, так вода бассейна отдаляла его от земных проблем, в чем Хэл очень нуждался.

Его глаза загорались, когда он видел Лауру, выходящую в купальнике из раздевалки. Хэл наслаждался видом ее едва прикрытого тела. Он заставлял Лауру играть с ним в бассейне, и они прыгали вместе, маскируясь мокрыми волосами, хотя горсточка других пловцов вряд ли могла обращать на молодую парочку меньше внимания.

Хэл щекотал Лауру под водой, чтобы она прикасалась к нему тоже. Скользкая, теплая вода стала особым элементом в их близости, поскольку поддерживала, делала движения томными и чувственными. Лаура вскоре стала разделять мистическую уверенность Хэла, будто вода смывает все неприятности реального мира.

Она восхищалась его счастьем, когда он находился в бассейне. Только здесь женщина поняла, сколько мальчишества, искреннего восторга и невинности словно по волшебству заключено в тело мужчины.

Улыбка Хэла во время купания была такой незабываемой, что Лаура решила запечатлеть ее для себя и попросила у Томми Стардеванта, фотографа, работавшего с ней над новыми моделями одежды, на время фотоаппарат. Том дал ей большой «Хассельблад», который, по его словам, хорошо снимал в помещении.

Лаура вставила в аппарат кассету с пленкой и однажды взяла его с собой в бассейн. С согласия смущенного Хэла она делала снимок за снимком, когда он находился в воде, на вышке для прыжков, на бортике. Его фигура в видоискателе опьяняла ее. Мокрые волосы Хэла были такими темными, глаза такими счастливыми, обнаженное тело таким невероятно красивым… Лаура никак не могла наглядеться на него. Жажда запечатлеть облик Хэла на пленке заставляла ее делать снимки почти непрерывно.

Когда на кассете остался последний кадр, Лаура попросила Хэла попозировать в полный рост на фоне бассейна. Он вылез из воды, и капли стекали по его телу вниз, образовывая у ног небольшую лужицу.

Хэл никогда не выглядел таким прекрасным. Но Лаура заколебалась, пока готовилась сделать снимок. Фотоаппарат в ее руках показался странным предметом. Она ощутила внезапный страх, что этот снимок являлся какого-то рода нарушением, словно насилием над чем-то слишком прекрасным для демонстрации, или пленением чего-то, что предназначено быть мимолетным и незапечатленным. Она испугалась, что картина ее любви во всем ее великолепии утратит беззаботность их счастливых дней. Возможно, было грехом остановить время.

Но Лаура отмахнулась от своего страха, решив, что это мысли из ее прежних «дождливых дней», пришедшие испортить счастье. Она слишком сильно любила Хэла, чтобы платить дань этим мыслям.

Лаура сделала снимок.

* * *

Проявив и напечатав фотографии, Лаура посмеялась над большинством из них. Но улыбка исчезла, когда она взглянула на последнюю.

Это был тот самый снимок Хэла в полный рост, очень четкий, благодаря великолепным линзам фотоаппарата. Хэл стоял, опустив руки и глядя прямо в объектив. Его квадратные плечи и твердые грудные мускулы вздымались над крепкими, мужественными линиями бедер и талии. Шрамы казались призрачными белыми тенями на фоне загорелой кожи.

Стены бассейна сзади были отсняты не в фокусе, а вода казалась темной массой, поднимающейся, словно тень из-под ног Хэла. Сам он светился, как солнце, улыбаясь с нежностью, предназначенной Лауре. Его глаза сверкали дьявольской уверенностью. Казалось, он ласкал ее со снимка, как бы говоря: «Не нужно больше грустных мыслей, Лаура. Теперь ты моя».

Тем не менее фон за улыбкой Хэла был каким-то скорбным, словно небо, постепенно затягивающееся темными тучами.

Но самое главное в снимке заключалось в том, что капли воды стекали вниз по телу Хэла. Они бежали по его волосам, щекам, груди, и качественный фотоаппарат поймал каждую, даже падающие с кончиков пальцев и образовывающие на полу лужицу.

Что-то тревожное заключалось в водном элементе, доминирующем на фотографии. Капли, словно роса, сверкающая на солнце, гармонировали с улыбкой Хэла. Но темнота фона и бассейна у его ног пробуждала тревогу и грусть. Казалось, капли вцепились в лицо, грудь Хэла и уже не выглядели такими солнечными, а стали похожи на слезы горя, льющиеся из какого-то неведомого источника.

Какое горе? Лаура не могла сказать.

Но какая-то скорбная светотень на фоне придавала Хэлу еще более звездный, милый вид, добавляла глубину его счастью, а улыбка как бы говорила: «Какая разница, что тени слишком темные, чтобы моя улыбка могла изгнать их? Я здесь с тобой, и ничто не может нарушить нашего счастья».

Но для Лауры снимок значил гораздо больше. Поскольку он представлял Хэла в особом, понятном только ей одной виде, казалось, на нем отразились все улыбки, все поцелуи, вся симфония их любви со дня первой встречи. На фотографии был не один Хэл, а вся их любовь.

Если это было так, значит, фотоаппарат, запечатлев мимолетный облик Хэла, сделал его вечным и еще раз подтвердил неотделимость времени и любви. Любовь, выглядевшая на снимке вечной, была множеством причин ограничена во времени.

Если бы Лаура три месяца назад не приехала домой к Диане, она никогда бы не встретила Хэла, и осталась бы для него только именем. Но благодаря этому визиту, благодаря тому факту, что Диана узнала о работе Лауры, увидела ее, благодаря мириадам поворотов судьбы, которые привели Лауру из забытого детства в Квинсе в магазин на Четырнадцатой улице – благодаря всему этому, она встретила Хэла, отдала ему свое сердце и смогла сделать снимок, свидетельствующий о прекрасной силе их близости.

Но если время и случайность могли сделать их отношения возможными, они могли так же легко и прекратить их. Кто мог сказать, что принесет завтрашний день? Как долго счастье, светящееся на фотографии, будет продолжаться в реальной жизни? Принадлежа Хэлу всем сердцем и душой сегодня, будет ли Лаура счастлива принадлежать ему завтра? Именно это, поняла она, означали тени на снимке. Они символизировали неумолимые силы жизни, более мощные, чем это очаровательное мгновение, в котором Лаура и Хэл принадлежали друг другу так самозабвенно. И эти силы не могли быть более опасными, чем тени на фотографии или капли, стекающие с обнаженного, уязвимого тела Хэла.

Лауре впервые пришло в голову, что она может потерять любимого. Хуже того, она поняла, что должна была с самого начала осознать, что он может никогда не принадлежать ей. Однако женщина уже зашла слишком далеко в отношениях с ним, отдала ему свое сердце и теперь никогда не получит его обратно.

Лаура показала Хэлу все фотоснимки. Он смеялся, указывая на некоторые забавные моменты и вспоминая момент, когда была сделана та или иная фотография. Когда Хэл добрался до последней, Лаура на мгновение затаила дыхание, но он ничего не сказал.

– Мне нравится этот снимок, – сказала она. – Ты на нем настоящий.

– Правда? – он снова взглянул на свое изображение. – Мне кажется, это какой-то пустоголовый парень, стоящий около бассейна и желающий, чтобы девушка с фотоаппаратом перестала снимать и поцеловала его.

Лаура обняла Хэла и выполнила его желание.

В тот день они больше не говорили о снимках. Но Лаура сохранила их и часто пересматривала. Она отнесла последний в лабораторию, увеличила и положила среди своих самых личных бумаг. По вечерам она доставала его и рассматривала, напуганная излучаемым им обаянием, но слишком очарованная, чтобы убрать.

Через неделю Лаура неожиданно сделала копию с негатива и отдала ее Хэлу.

– Я хочу, чтобы ты взял это, – сказала она, – и когда-нибудь напечатал. Хочу, чтобы ты хранил снимок там, где люди могли бы его видеть. Таким образом, посмотрев на него, они увидят тебя так, как видела я. Они не будут знать, кто я, но увидят, каким ты был для меня.

«И тогда ты будешь моим». Мысль эта была слишком странной, чтобы произносить ее вслух. И какая странная логика! Будто показав Хэла другим через свой взгляд и объектив фотоаппарата, она смогла бы обладать самой его сущностью, которая на снимке как бы протекала между пальцев.

Вот почему, поняла Лаура спустя мгновение, она хотела, чтобы эта фотография была у него. Он даже сейчас проскальзывал между ее пальцев.

Хэл взял негатив и убрал. Он почувствовал таившуюся за этим подарком грусть.

– Я сделаю, как ты говоришь, – пообещал Хэл. В его серьезности сквозил юмористический оттенок.

Увидев, что он спрятал негатив, Лаура ощутила облегчение. Из темной воды бассейна к ней как бы выплыли самые тяжелые мысли «дождливых дней», грустные, но все же полные человеческого счастья, человеческой нежности.

Она выбросила снимок из головы. Теперь ей хотелось смотреть только на Хэла.

– Поцелуй меня, глупый, – попросила Лаура.

Прикосновение его губ прогнало все тревоги. Она прижала Хэла к себе так, что он сделал движение, будто ему не хватало воздуха. Оба рассмеялись.

Но темная вода и улыбка Хэла в ту ночь овладели снами Лауры, и с тех пор больше не отпускали ее.

XXV

14 июня 1955 года

Уинтроп Бонд сидел на веранде своего дома в Напили, глядя на Лиз Бенедикт.

Она была в тропическом шелковом платье без бретелек, которое он подарил ей в день ее приезда две недели назад. Ее волосы ароматными роскошными волнами охватывали шею. Девушка никогда не выглядела такой прекрасной.

Уин сидел, курил сигарету, одетый в белые парусиновые брюки и рубашку с открытым воротом, и смотрел сквозь облачка дыма на свою молоденькую компаньонку. За ней на фоне океана виднелись острова Молокаи и Ланаи, как бы склонившиеся друг к другу, словно тихие заговорщики. Их тени напоминали пунктирную линию в слабом потоке света.

Слуги убрали после обеда приборы, и Уин с Лиз сидели уже полчаса, потягивая бренди и наслаждаясь вечерним воздухом. Он чувствовал одновременно и покой, и возбуждение, какого не испытывал никогда в жизни. Уин загорел во время совместных купаний с Лиз, а его ноги окрепли от прогулок по пляжу и скалам.

Единственное, что его беспокоило, это волны волос вокруг ее шеи. Он особенно обратил на них внимание сегодня на закате, вспомнив, что это их последний вечер. Завтра утром Лиз должна вернуться на материк.

Уин задумался над тем, где ему найти силы отпустить ее.

* * *

Прошло почти пять месяцев с того вечера в республиканском клубе, когда Лиз появилась в его жизни и тронула сердце своей детской прелестью. Эти пять месяцев полностью изменили его жизнь.

Уин решился пригласить девушку в цирк. К его восторгу, она согласилась. Одетая в неуместно строгий деловой костюм, поскольку забыла взять с собой какую-либо неофициальную одежду, в очках, которые придавали ее милому лицу прилежный вид, Лиз сидела рядом с Уином, когда артисты промаршировали на арену под звуки фанфар.

Уин использовал все свое влияние, чтобы получить места в первом ряду, хотя это были не лучшие места, так как ограничивали вид на арену. Когда очень близко от них прошли своей неторопливой походкой кивающие при каждом шаге слоны, девушка испуганно сжала его руку – тяжелый запах и огромный вес животных словно обрушились на них.

Представление началось, но Лиз не убрала руку, а только просунула свою ладошку в его, доверчиво, как ребенок. Они смотрели номера, потом Уин принес ей сахарную вату и пакетик с воздушной кукурузой. Лиз не преувеличивала свою любовь к цирку. Широко раскрытыми глазами она внимательно следила за артистами, иногда оглядывалась на Уина, как бы призывая разделить ее восторг, стискивая при этом его ладонь. Ее радость породила в нем слабое чувство, что он опять стал мужчиной… по крайней мере для этой девчушки.

На следующее утро она уехала в Аризону. Уин провел две длинные недели, пытаясь забыть о ней, но потом сдался. Он обдумал ситуацию, рассчитал силы, которыми обладал в этом мире, и решился на активные действия.

Уин позвонил Хэррису Бьюлу в «Рейнбоу Концептс» и рассказал, какое впечатление произвела на него молодая, но очень способная мисс Бенедикт на встрече в Нью-Йорке. Не прибегая к хитростям, он дал Хэррису понять, что ее присутствие на грядущей конференции «Бонд Индастрис» в середине марта было бы очень желательно.

Когда она прилетела, в городе не было цирка, но было «21». Уин повел Лиз обедать, потом в театр и на длинную прогулку по Пятой авеню в сопровождении Джеймса за рулем «роллс-ройса» в нескольких шагах сзади. Он устроил ей экскурсию в управление «У. У. Бонд» в рокфеллеровском центре, а в последний вечер осмелился пригласить потанцевать в «Кафе Пьер».

Когда ее визит подошел к концу, Уин не смог скрыть грусти.

– В чем дело? – спросила Лиз, заметив его настроение.

– О, не знаю, – уклончиво ответил он. – Когда мужчина моего возраста встречает хорошенькую молоденькую девушку, как ты, он начинает думать обо всем, что упустил в жизни. Обо всех возможностях. Так много счастья предлагается нам в этой жизни… только бери. И как часто мы отворачиваемся от него в погоне за… Не знаю, за чем. В моем случае это нечто вроде неуправляемого чувства безопасности.

К его удивлению, он увидел, что его слова поразили девушку.

– Ты рассуждаешь как старик! – с улыбкой начала укорять Уина Лиз.

– Ну? – он жестом указал на свое сморщенное тело.

– Уин, ты в самом расцвете, – горячо произнесла девушка. – Ты можешь чувствовать и делать все, что хочешь. Все для тебя. Разве ты этого не видишь?

Ее оптимизм тронул Уина. Конечно, она была очень молодой, чтобы знать о разрушающем воздействии лет, волнений и поражений. Всего этого для нее не существовало.

– Почему ты так уверена? – спросил он.

– В противном случае меня бы здесь не было, – ответила Лиз, обезоруживающе улыбаясь.

Когда Уин проводил ее к самолету, он вернулся домой, чувствуя себя как Золушка после наступления полуночи. Он не мог ни жить без Лиз, ни набраться смелости вернуть ее.

Прошли три недели, потом шесть. Рука Уина тысячу раз тянулась к телефону, но он отдергивал ее.

«Ты слишком стар, – говорил он себе, – она забыла тебя». Ведь такая прекрасная девушка должна иметь молодого друга. Даже нескольких. Несомненно, она каждый уик-энд ходит на свидания и отбивается от поклонников в свободное от работы время. В ее занятой, полной жизни не было места воспоминаниям о старике, которого она встречала пару раз на Манхэттене, о скучном вдовце, чью прихоть она удовлетворила, пойдя с ним в цирк и пару раз пообедав вместе.

Но в конце шестой недели Уин, неожиданно для самого себя, полетел в Финикс лично поприсутствовать на встрече акционеров в «Рейнбоу Концептс». Хэррис Бьюл встретил его как принца, и теперь была очередь Лиз устраивать ему экскурсии, показывать свое рабочее место, маленькую квартирку и безлюдный пейзаж, который она научилась любить со дня приезда сюда из Сакраменто.

Перед тем, как улететь в Нью-Йорк, Бонд еще раз выразил Хэррису Бьюлу свое восхищение Лиз и намекнул, что она была бы желанной посланницей на грядущей через месяц встрече акционеров корпорации. Хэррис обещал прислать ее.

Ни Хэррис Бьюл, и никто другой, кроме Уина, не обратил внимания та то, что в последний момент место встречи было перенесено самим Бондом в Гонолулу.

Все прошло, как было запланировано. Самолет с Лиз прибыл в аэропорт Гонолулу по расписанию после долгого полета из Лос-Анджелеса. Уин ждал девушку у ворот, думая, о чем с ней заговорить.

В последнюю секунду на него нахлынули сомнения. Может, его сумасшедший план ей не понравится? Может, она разозлится на то, что он обращается с ней, как с марионеткой?

Но все тревоги исчезли, когда Уин увидел, как просветлело ее лицо при встрече.

– О, я так скучала по тебе, – сказала она. Он улыбнулся, суеверно сложив пальцы.

– Я должен сделать кое-какое признание. Встреча акционеров только начинается. Хэррис Бьюл дал тебе две недели отпуска. Ты едешь со мной на Мауи. У тебя будет отличный отдых, – Уин робко взглянул на Лиз. – Теперь скажи правду. Я доставил тебе неприятности?

Вместо ответа она притянула его к себе и поцеловала в щеку, затем отодвинулась на длину вытянутой руки, дотронулась до его лица и взглянула на него влажными глазами. К удивлению Уина девушка, казалось, разрывалась между облегчением и болью, словно судьба жестоко разлучила их на эти месяцы, а теперь смилостивилась.

– О, Уин, – произнесла Лиз, – как ты можешь причинить мне неприятности?

В течение двух дней он возил ее по Гонолулу, показывал Даймондхед, Вайкики, превосходные восточные магазины и рестораны в деловой части города. Затем они отправились в маленькие сонные фермерские городки и рыбачьи поселки на наветренной стороне острова Оаху, где селились местные жители.

Когда встреча закончилась, Уин и Лиз на его личном самолете приземлились на посадочную полосу неподалеку от Лахайна на Мауи, а затем поплыли на яхте в Напили, отдаленное местечко в горах, где на утесе, похожий на гнездо, стоял дом Бонда. Девушка восхищенно вскрикнула от вида канала и островов, открывающегося с веранды. Прелесть Вайкики, напоминающая видовую почтовую открытку, не подготовила ее к совершенно иному великолепию этого места.

– Здесь рай, – произнесла Лиз.

«Сейчас», – подумал Уин, наблюдая, как заходящее солнце отражается в ее зеленых глазах.

* * *

Они провели вместе две прекрасные недели. Их дни были наполнены одновременно покоем и приключениями. Уин возил Лиз на яхте на Ланаи, остров ананасов, и на Молокаи с его пустынными пляжами и уединенными грунтовыми дорогами. Он взял ее с собой в Вайлуку, поселение знати Мауи с милыми старыми домиками, оставшимися от миссионеров, и в отдаленный городок Хана, спрятавшийся среди буйных тропических джунглей и полей, где в Хана-отеле часто собирались выпить его знакомые.

Уин отвез Лиз через перешеек к вулкану Халеакала, где его друзья Баллами весь вечер развлекали их на своей скотоводческой ферме. Ночной горный воздух был прохладен, и девушка, удивленная и восхищенная, сидела у костра, прислушиваясь к пению каких-то птиц, смотря на простиравшиеся впереди поля, поросшие тростником и ананасами.

Уин каждое утро, пока солнце еще не раскалилось, ходил с ней плавать и брал лодку, чтобы показать изумительную тропическую рыбу, метавшую икру возле рифа на краю лагуны под домом. Двое надежных мальчиков учили Лиз кататься по волнам на доске. Девушка снова и снова падала, смеялась, махала руками и наконец, будучи настоящей спортсменкой, смогла проехать по не очень бурным волнам. Она подошла к Уину, задыхающаяся, вся в каплях морской воды и замерла, пока он осторожно вытирал ее полотенцем.

От вида этого прекрасного тела в ярком, жалящем свете тропического солнца у него перехватило дыхание. Крепкие круглые груди Лиз были спелыми, как местные фрукты, смуглая кожа – безупречной, как белые пляжи, которые он так любил, великолепные бедра – неотразимыми, как мягкий ветерок, ласкавший его под плавками.

Вечерами они прогуливались по лужайке за домом среди деревьев и цветов, а затем сидели на веранде, наслаждаясь картиной заката, наблюдая, как волны нежно ласкают песок далеко внизу. Местный повар готовил им восхитительные обеды из свежей рыбы, говядины с ранчо на Мауи, экзотические салаты из тропических фруктов и овощей, выращенных на собственном огороде.

Уин рассказал Лиз о годах, прожитых с Эйлин, о своей любви к островитянам, об их дружелюбии и любопытном чувстве собственного достоинства. Он говорил о своих детях и внуках и заставил девушку поведать ему о Лу Бенедикте, о котором она отзывалась с почтением, смешанным с грустью. Сознавая, что воспоминания о прошлом сближают их, Уин наблюдал, как угасающий солнечный свет золотит ресницы Лиз.

Проходили дни, и беседы стали почти не нужными. Уин и Лиз, казалось, узнали друг о друге все. Их вечера проходили теперь в молчаливом общении, в покачивании в креслах-качалках в такт морскому прибою. Девушка обычно доверчиво прятала свои ладони в его. Близость, соединявшая их, наполняла Уинтропа Бонда истомой, которая с каждым днем становилась все соблазнительнее. Он позволил себе купаться в чарах, излучаемых Лиз, и старался избегать мыслей о том, что будет, когда она уедет.

Две недели неумолимо подходили к концу. Растущее чувство сожаления стало сопровождать их дни, пока они наконец не поняли, что нынешнее счастье перевешивает подлинный страх перед будущим.

И вот все кончилось.

* * *

– Спасибо, – сказала Лиз, широко улыбнувшись, – за то, что я смогла все это увидеть.

Уин взглянул на ее свежие розовые щеки в свете свечи. Наступил их последний вечер.

– Спасибо тебе за то, что я смог все это увидеть, – произнес он, подумав, что хотя и владел этим местом уже многие годы, провел бесчисленные часы, глядя на океан, на горы сначала с Эйлин, потом в одиночестве, но никогда не ощущал окружающую обстановку так полно, пока сюда не приехала Лиз.

Уин прикоснулся к ее руке. Его глаза были полузакрыты от тайного желания. Дни, в течение которых он пытался доказать себе, что этот момент никогда не настанет, иссушили его. Теперь Уин испытывал настоящее отчаяние при мысли, что завтра Лиз придется провожать.

– Не грусти, – сказала девушка, даря ему свою самую милую улыбку. – Мы провели чудесное время, Уин. Я никогда не забуду тебя и твой остров. Пожалуйста…

– Я грущу, потому что запас моих трюков иссяк. Я завлек тебя в Нью-Йорк, преследовал в Финиксе и обманным путем заманил сюда. Теперь ничего не осталось, как позволить тебе уехать. У тебя своя жизнь. Я знаю, так должно быть, но что-то очень эгоистическое во мне немного противится. В глубине души я надеюсь еще хоть раз встретить тебя. Возможно, ты позвонишь мне, когда прилетишь в Нью-Йорк. Я, вероятно, найду предлог случайно приехать в Аризону по какому-нибудь делу. Я позвоню тебе, если наберусь наглости…

– Наглости? – Лиз выглядела потрясенной. – Уин, как ты можешь говорить такое? Так ты обо мне думаешь?

Он смотрел на нее, загипнотизированный ее блестящими в свете свечей зелеными глазами. Вечерний ветерок с запахом пальм и тропических цветов ласкал волосы девушки, спадавшие на ее обнаженные плечи. Никогда она еще не выглядела такой прекрасной.

Уин постарался сосредоточиться на действительности.

– У тебя впереди большое будущее, Лиз, – проговорил он. – Тебя ждет успех в работе. Однажды ты полюбишь, выйдешь замуж, нарожаешь детей…

– Я уже люблю, – ее голос звучал невероятно серьезно и был полон мольбы.

Уин ощутил слабость. Он старался не смотреть на девушку.

– Пожалуйста, Лиз, – пробормотал Уин, надеясь, что его не слышно, – Я не могу так. Я считаю тебя своим самым хорошим другом. Самым дорогим, самым прекрасным…

– О, не продолжай, Уин, – вскрикнула девушка. – Разве ты не видишь, что я люблю тебя?

Он посмотрел на нее расширившимися глазами. Его сердце забилось быстрее. Взрыв, все это время нараставший у него внутри, был готов раздастся. Слова Лиз подпалили заряд, и ничего уже нельзя было остановить.

– Лиз, не хочешь же ты сказать…

Она вцепилась в Уина обеими руками. От настойчивости ее пальцев у него перехватило дыхание.

– Уин, я хочу принадлежать тебе. Я хочу детей от тебя. Слезы катились по щекам девушки. Он увидел, чего стоило ей это признание, и попытался возразить.

– Но, Лиз, дорогая, я старик. Моя жизнь подходит к концу. У тебя все еще впереди…

Она яростно покачала головой.

– Только с тобой!

Потрясенный ее твердостью, Уин почувствовал, что обязан возразить.

– Лиз, ты не подумала. Конечно, между нами возникло какое-то чувство. За короткий период времени мы сблизились. Не могу скрывать, насколько важной ты для меня стала. Но это не значит…

– О, думай так, если хочешь, – в отчаянии произнесла девушка. – Но не говори вслух, Уин. Ты разбиваешь мое сердце.

И Лиз упала в его объятия, вцепившись в него изо всех сил.

– Неужели ты не понимаешь? – она рыдала, покрывая щеки Уина поцелуями. – Такое бывает только один раз. Женщина знает это точно. Это ты, Уин, мой дорогой Уин. Я знала это давно, еще с первого вечера в той глупенькой комнатке в нью-йоркском клубе. Я так старалась доставить тебе удовольствие, чтобы понравиться. Я уже любила тебя, но не должна была показывать этого. Я не хотела отпугнуть тебя своей молодостью и бестактностью. О, Уин, мое сердце разбилось, когда я в первый раз уехала от тебя. А когда мистер Бьюл отправил меня на торговую конференцию, и ты позвонил мне, я была так счастлива, так рада. Я думала, ты забыл меня…

Внезапное рыдание потрясло все тело Лиз. Она неуклюже вытерла слезы.

– Разве ты не видишь? – проговорила она. – Все это время я пыталась скрыть свои чувства, чтобы ты не ощущал моего давления и мог свободно выбрать меня, если бы захотел. Но я больше не могу Уин, Не могу попрощаться с тобой…

Девушка прильнула к его груди. Он мягко похлопал ее по плечу. Как странно было ощущать силу этих объятий, несмотря на ее трепетную молодость и его усталое старое сердце.

– О, пожалуйста, Уин, пожалуйста, – сказала Лиз, – не говори, что полюбишь меня, если сможешь. Скажи только, что позволишь мне принадлежать тебе или, по крайней мере, попытаешься. Пожалуйста, не говори «нет». Если ты скажешь «нет», у меня ничего не останется.

Горячие слезы девушки увлажнили щеку Уина, словно ароматные брызги океанских волн. Ее руки все крепче обнимали его, словно это был последний шанс Лиз удержать Уина.

Теперь Уинтроп Бонд в одно мгновение понял все чувства, которые бешено росли в нем в течение последних странных, полных страданий и блаженства месяцев, понял, почему Лиз так неотразима для него. Она желала его из-за его мужества. Она хотела дать ему своих детей. И это был именно мужской инстинкт – оставаться живой частью мира, а не усталым свидетелем жизни. Лиз разожгла его в Уине с самого начала.

В этом заключался секрет ее странной детской любви к цирку и доверчивость, нежность, с которой она прятала свои ладони в его. Лиз не смущал возраст Уина, не привлекали его богатство и положение в обществе. Подобные условности не существовали для нее. Она только хотела подарить ему себя, как женщина, и изголодалась по любви, как может изголодаться женщина. Но Лиз с самого начала знала, что Уин будет сопротивляться из-за ее молодости… и сознание этого мучило девушку.

Но теперь все было позади, поскольку струны, которых Лиз коснулась своим признанием, звучали внутри Уина, как симфония. Наконец, его оборона рухнула.

Лиз, казалось, почувствовала это, одновременно с облегчением и волнением взяла его за руки и повела в свою спальню. Он не сопротивлялся.

Девушка закрыла дверь, и в лунном свете, падающем из окна, сняла с себя платье. Она стояла перед Уином, похожая на жемчужину, волшебный образ достигшей брачного возраста женщины. Когда ее бюстгальтер соскользнул вниз, Уин впервые увидел обнаженные груди, очертания которых так часто тревожили и волновали его под купальником.

Лиз подошла к нему в одних трусиках и прикоснулась к его губам своими, сначала мягко, затем с все возрастающим женским голодом. Уин приоткрыл свои губы, и нетерпеливый, пылкий язык Лиз проник в его рот.

Усталые чувства Уина пробудились к жизни, когда он ощутил ее наготу и услышал тихий вздох удовольствия и возбуждения. Он почувствовал, что начинается эрекция. Ободренная, Лиз стала целовать его еще крепче. Уин осмелился прикоснуться к ее шелковым трусикам, смущенно сознавая, что она хотела, чтобы он снял их с нее.

То, что произошло с Уинтропом Бондом через несколько минут, находилось на расстоянии нескольких световых лет от любого сексуального переживания, когда-либо испытанного или приснившегося ему за всю его долгую жизнь. Предлагая свою плоть, девушка делала это не потому, что от нее этого ждали, а потому что она нуждалась в Уине, желала его и отчаянно боролась за их любовь.

До сих пор ни одна женщина не была с ним такой. Для всех он был Уинтропом Бондом Четвертым, человеком, родившимся почти принцем, которого люди должны принимать как короля до следующего поколения. Поскольку он был Уинтропом Бондом Четвертым, никто не обращал на него внимания как на личность.

Даже Эйлин пришла к этому только после того, как они поженились. Помимо выполнения роли продолжательницы рода, она делала все, чтобы установить контакт с одиноким мужчиной.

Но Лиз желала его тела, сердца и души. Она так распалилась в своем желании, что ее голод обжег Уина, словно пламя, вызвав эрекцию и пожар в пояснице. Удивляясь самому себе, он вошел в нее с уверенностью молодого мужчины и доставил ей удовольствие, для которого была предназначена ее прекрасная плоть.

Ободряющие стоны он услышал, когда Лиз выгнула спину, чтобы Уин вошел еще глубже. Очень скоро вздохи ее экстаза захватили его, и он ощущал горячее удовольствие оргазма, зарождавшееся сначала где-то внутри, затем все разгоравшееся и наконец вспыхнувшее между ног. Лиз почувствовала это и приветствовала тихими мягкими вскриками. Наконец страшная энергия ворвалась в нее как часть Уина, которую он тщательно скрывал все эти годы, о существовании которой забыл до этого счастливого момента, когда она вернулась к жизни.

– М-м-м, – Лиз ревниво прижимала Уина к себе, когда его вздохи перекрывали отдаленный шум прибоя. – Спасибо, Уин. О, любовь моя…

Он смаковал этот момент, потому что знал, что это незаслуженное им чудо. Жизнь подарила ему второй шанс, второе мужество, гораздо более реальное, чем первое, благодаря этому милому, чувственному молоденькому существу. Впервые за свои шестьдесят пять лет Уин почувствовал себя по-настоящему желанным.

Обнаженная Лиз лежала в его объятиях, целуя его грудь, гладя пальцами его плечи и бедра. Их прикосновения посылали электрические заряды удовольствия и очарования.

– О, Уин, – прошептала она. – Я люблю тебя.

В последний раз он посмотрел в эти умоляющие глаза и сдался.

– Милая Лиз, – отозвался Уин. – Я тоже люблю тебя. Он услышал ее радостное дыхание, почувствовал, что она улыбается в темноте.

– Скажи еще раз, – прошептала Лиз.

– Я люблю тебя.

– О…О…

Она наклонилась, чтобы поцеловать Уина. Он ощутил ее слезы, чистые, как святая вода. Потом Лиз сильнее прижалась к нему.

– Я хочу подарить тебе ребенка, Уин, – произнесла она. – Вот что я почувствовала, когда впервые увидела тебя. Вот что я чувствую сейчас. Я знаю, это правильно, Уин… Не знаю, почему, но я чувствую. У тебя есть дети, но ты рожден для большего. Разве ты не видишь? Это судьба, что я встретила тебя. Тебе назначено стать отцом двух поколений, а не одного. А мне назначено стать теперь матерью.

Лиз поцеловала Уина в щеку, затем еще раз и еще с все нарастающим девичьим возбуждением.

– О, я знаю, это похоже на сумасшествие, – сказала она. – Но я всю жизнь чувствовала, что жду чего-то. Я не нашла этого с Лу, храни его Бог. Может, поэтому я не могла забеременеть от него. Должно быть, я знала, что мои дети где-то в другом месте, они еще ждут меня. Когда мы с тобой встретились, я сразу все поняла. О, как я хотела тебя все эти месяцы…

Лиз крепче прижалась к Уину и заговорила более настойчиво.

– Позволь мне иметь от тебя детей, Уин. Подари их мне. Это все, о чем я прошу. Пожалуйста, не говори нет. Только люби меня, и, я знаю, дети появятся. Прекрасные мальчики и девочки… Я ощущаю их внутри себя. Все они твои. Они должны были дождаться тебя. О, слава Богу…

Она приблизила свое лицо к его. Ее волосы накрыли их обоих. Восхитительное обнаженное тело напоминало колышущийся в темноте белый знак, посланный судьбой, чтобы изменить жизнь Уина.

– Не говори «нет», – умоляла Лиз. – Только позволь мне принадлежать тебе. Я никогда не брошу тебя, обещаю. Никто никогда не любил тебя так, как я.

Уин глубоко вздохнул. Его мужество преподнесли ему на серебряной тарелочке. Он не мог отказаться от него.

– Нет, – Уин улыбнулся, обняв Лиз за талию и прижав к себе. – Я не стану говорить «нет».

Она издала тихий, невероятно женский звук, нечто между рыданием и торжествующим мурлыканьем.

– Но только ты должна будешь сделать еще одно… – добавил Уин, обнимая ее крепкие молодые плечи.

– Что, Уин? – Лиз выглядела испуганной. – Что? Он провел пальцем по ее щеке и поцеловал. – Ты должна будешь выйти за меня замуж.

XXVI

Париж, 16 июня 1955 года

Хэл Ланкастер сидел на софе в своем номере в отеле «Крайллон», прислушиваясь к шуму движения на площади Де ла Конкорд.

На нем была рубашка с короткими рукавами. Его ноги покоились на кофейном столике, на котором еще с унылым видом стояли тарелки с недоеденными сэндвичами и пара пустых бутылок из-под французского пива. Глаза Хэла были закрыты.

Из радиоприемника несся сладкоречивый голос французского диктора, читающего новости. Хэл не прислушивался, поскольку считал утомительным думать и говорить на французском после долгого дня, проведенного за столом переговоров.

Но помощник и близкий друг Хэла Том Россмэн слушал радио очень внимательно. Сегодняшняя встреча с французами прошла чересчур напряженно и была отмечена дюжинами двусмысленных намеков с обеих сторон. Том хотел узнать, как французское радио сообщит об этом, поскольку знал, что правительство контролировало средства массовой информации и с их помощью выражало свою точку зрения.

Сотрудники президента НАТО, включая Хэла, Тома и представителей генерала Грюнтера, Верховного командующего союзников в Европе, несколько месяцев «прыгали в обруч», чтобы уговорить французское правительство согласиться на формирование Европейского Союза Обороны. Такой шаг, который заложил бы фундамент объединенной европейской обороны против потенциальной советской агрессии, являлся личной мечтой Эйзенхауэра для послевоенного Запада.

Сегодняшняя встреча довела американских дипломатов до предела, и они покинули зал заседаний в состоянии коллективного истощения сил. Хэл должен был вернуться в Вашингтон завтра и знал, что сможет доложить Эйзенхауэру лишь о незначительных успехах. Он ненавидел обязанность время от времени летать домой с плохими новостями в основном из-за того, что экстремисты в государственном совете и в совете национальной безопасности никогда не одобряли его назначения на пост и постоянно пытались настроить Эйзенхауэра против него.

Но их усилия оставались напрасными, поскольку тот доверял инстинкту Хэла в отношении Франции и Европейского Союза Обороны больше, чем кому-либо другому. Однако непопулярный среди правого крыла республиканцев в Вашингтоне, Хэл был уверен в друзьях в самом Овальном кабинете.

По этой причине он радовался возвращению домой. Что же касается его личных настроений, то он только и жил ради этих перелетов в Вашингтон, поскольку они приближали его к Нью-Йорку, к Лауре.

Хотя Хэл весь длинный рабочий день был занят, он сейчас не думал о НАТО. Он знал, что если завтра улетит в Вашингтон, то через три дня сможет увидеться с Лаурой. Жажда ее пожирала Хэла.

Он взглянул на Тома, сидевшего на подлокотнике кресла, постукивая очками о колено и покачивая головой, что означало, насколько серьезно он сосредоточился на проблеме.

Том был самым близким другом Хэла в правительстве. Они вместе учились в Гарварде и окунулись в политику почти одновременно, но с разных сторон. Хэл, отпрыск англо-саксонского семейства, традиционно получивший образование в Йельском университете, сильно отличался от Тома, выходца из бедной семьи, проживавшей в Бронксе. Тот никогда серьезно и не задумывался насчет колледжа, пока собственная эрудиция не заставила его изменить решение.

Том был связан этническими корнями своей иммигрантской семьи так же сильно, как Хэл Ланкастерами. Но оба приняли добровольное изгнание, покинули родителей. Так же как Хэл отрекся от ланкастерского правого республиканства, Том повернулся спиной к родительской ностальгии по «новому курсу», посчитав, что послевоенный мир оброс новыми проблемами, для разрешения которых требуются новые лидеры.

Двое молодых людей, оба демократы, нашли свои дороги к прогрессивному Белому дому Дуайта Эйзенхауэра. Хэл увидел в Томе превосходный фон для собственной личности. Тот обладал острым, циничным умом, тонким чутьем политического игрока в покер и аналитическим мозгом, способным заглядывать в самые укромные уголки дел, которые инстинкт Хэла мог и не заметить.

В то же время, никогда не говоря этого вслух, Том сразу почувствовал в Хэле Ланкастере потенциального великого лидера. Он обладал редкой политической мудростью, которая происходила от глубоких корней идеализма и природной гибкости личности. К этому нужно было еще добавить его смелость и желание жертвовать собой ради других, что встречалось крайне редко среди политиков.

Том решил, что куда бы Хэл ни стремился в жизни, он будет помогать приятелю. К концу первого года их дружбы оба без слов поняли, что отныне их карьеры связаны между собой.

Они играли вместе в гандбол, и быстрый от природы Том всегда опережал Хэла несмотря на его огромную физическую силу. Еще они играли в покер, в котором Том имел очевидное преимущество благодаря своей подозрительной натуре и тонкому чутью атаки и обороны, но часто оказывался обезоруженным перед удивительной способностью Хэла блефовать с плохими картами на руках.

Том женился на своей однокурснице, симпатичной девушке по имени Нора, которая отлично разбиралась в своеобразном характере мужа и любила его за юмор и молодость души. Хэл провел много вечеров и воскресных дней в их уютном вашингтонском доме и стал приемным дядей их шестилетней дочери Джоан, крепко сбитой огненной девчушки, обожавшей кино и по первой просьбе готовой цитировать диалоги из «Унесенных ветром».

Мужчины стремились улететь домой завтра, поскольку остро чувствовали необходимость оторваться от медленно плетущихся переговоров в НАТО.

Хэл думал именно об этом, когда увидел, как Том вздохнул, выключил радио и начал поправлять галстук.

– Том, – сказал Хэл, сидя на софе, – если у тебя есть время, я хотел бы поговорить с тобой.

Том удивленно взглянул на него.

– Что у тебя на уме?

– Нечто гипотетическое, – ответил Хэл. – Не насчет НАТО. Насчет меня.

Том снял спортивную куртку и подошел к краю кровати. Взгляд Хэла подсказал ему, что предмет разговора достаточно серьезен.

– Предположим, только в качестве аргумента, – произнес Хэл, – что через пару лет я окажусь в каком-нибудь важном офисе. Сенатор, представитель президента, губернатор… Что-нибудь в этом роде. К тому времени я, конечно, женился бы на Диане. Думаешь, это помогло бы мне на выборах?

Том рассмеялся.

– Это помогает папе Римскому? – спросил он. – Как ты думаешь?

Хэл остался серьезным. Казалось, он задумался.

– Так ты думаешь, это важно? Улыбка на лице Тома растаяла.

– Если ты спрашиваешь меня серьезно, – ответил он, – то да. Диана – не только реклама в самом лучшем смысле этого слова. Она хорошая реклама, реклама на высоком уровне. Тебе не купить такую и за миллион долларов, Хэл. Вы с Дианой любимцы Америки. Эта женщина удваивает твою популярность.

Более того, свою тоже. Она на обложках журналов мод, на страницах социальных изданий… Люди сходят с ума по ней. Господи, она становится самой великой леди в истории. С ее улыбкой мужчина может попасть в Белый Дом. Хэл кивнул.

– А если бы я не женился на ней? – поинтересовался он. Том хотел было рассмеяться, но заметил, что приятель совершенно серьезен. Нахмурившись, он снял очки и стал раскачивать их.

– Ты не дурачишь меня, а? – спросил Том.

Хэл ничего не сказал. Ответ красноречиво выражало его лицо.

Том задумался, глядя в окно, за которым над французской столицей сгущались сумерки.

– Ну, – произнес он наконец, – есть кое-что поважнее, чем отделить образ Дианы от твоего. Ты должен будешь прибавить к своему образу немного негативного оттенка. Ты превращаешься в мужчину, бросившего Диану после любовного романа, что автоматически становится темой для разговоров всей нации. Ты – человек, отвернувшийся от своего прошлого, от своей семьи, от своих обязанностей. Это ударит по тебе, Хэл. Сильно ударит.

Хэл смотрел на приятеля ясными, внимательными глазами.

– Как сильно? Том вздохнул.

– Сегодня ты любимый холостяк страны, белый рыцарь. Если ты женишься на Диане, вы станете любимой парой Америки. Но без нее ты – одиночка, предоставленный самому себе. Ко всем расчетам следует добавить, что у тебя уже есть репутация лояльного политика. Сложив все вместе, я должен сказать, что это отбросит рост твоей карьеры лет на пять, может, больше. Еще я думаю, твой политический потенциал, вероятно, будет уменьшаться в одном или в нескольких офисах. Тебе никогда не стать президентом, Хэл. Возможно, и вице-президентом тоже.

Наступила пауза. Том покачал головой, пытаясь сосредоточиться.

– И еще одно, – сказал он. – Хотя я ненавижу вспоминать об этом. Деньги. В этом смысле к тебе относятся не очень серьезно, Хэл. Не только с точки зрения партии. Не забывай о своей семье.

Оба знали, что судьба Столвортов неформально связана с судьбой Ланкастеров двенадцатилетним ожиданием женитьбы Хэла. Если он сейчас откажется, его жест не только разрушит финансовый альянс, базирующийся на многих миллионах долларов. Это будет пощечина, которую его отец никогда не простит. Рейд Ланкастер был строгим, мстительным человеком.

Он никогда не хотел для сына политической карьеры и мог сильно навредить ему с финансовой точки зрения.

– У тебя, правда, пока есть дополнительное время. Ты можешь ликвидировать кое-какие разрушения, – сказал Том почти убеждающе. – В политике нет ничего вечного. Все мы знаем это. У людей короткая память. Но все будет зависеть от обстоятельств… как политических, так и личных, – он откашлялся. – Позволь мне спросить тебя кое о чем. У тебя на уме кто-то еще?

– Не могу ответить, – произнес тот.

– Тогда гипотетически, – настаивал Том. Хэл стиснул зубы.

– Хорошо, гипотетически. Допустим, у меня на уме кто-то есть.

– Она должна быть второй Дианой, – сказал Том. – Кто-нибудь из того же круга. Кто-то с такими же связями. Кто-то, кого твоя семья приняла бы с распростертыми объятиями. В таком случае люди могут позволить тебе пошалить, поменяв одну принцессу на другую. Это менее серьезное преступление, – он нервно взглянул на приятеля. – Девушка, о которой мы говорим, отвечает этим условиям?

Хэл загадочно улыбнулся.

– Не могу ответить.

Теперь Том выглядел очень обеспокоенным.

– Хэл, мой совет тебе все тщательно обдумать. Люди ждут от тебя женитьбы на Диане. Они будут ждать долго. Не вляпайся во что-нибудь.

Хэл молчал.

– Послушай, – продолжил Том, – я хочу, чтобы ты кое-что понял. Твоя карьера для меня не просто предмет любопытства. Куда бы ты ни стремился, я намерен помогать тебе. Я кое-как разбираюсь в нашей сумасшедшей стране и знаю, что тебе понадобится в ближайшие годы. Дуайт удерживает нас от войны, но для этого использует все свое умение и авторитет. Однако он не вечен. Нам необходимы мудрые лидеры в наш ядерный век. У тебя для работы есть и голова, и сердце. Не исключай себя из списка гонщиков, пока гонки не начались, Хэл. Не делай сегодня ничего, что может помешать твоей избирательной кампании в будущем.

Он встал, надел очки и взглянул на приятеля.

– Подумай о своей стране, как о себе, Хэл. Это все, о чем я прошу.

Тот кивнул, оценивая слова Тома, затем тоже поднялся, улыбнулся и развел в стороны усталые руки.

– Я тебе вот что скажу, – заявил он. – Хочу принять душ. Когда спустишься вниз, закажи мне мартини. Увидимся через пару минут.

– О'кей.

Том направился к двери, все еще выглядя обеспокоенным.

– Спасибо, – произнес Хэл.

Когда Том ушел, он опять сел и уставился в окно. Двусмысленная улыбка играла на его губах, хотя в глазах было страдание.

Он знал заранее, что посоветует ему Том, но все равно должен был выслушать.

Хэл уже принял решение. Завтра он полетит домой, поговорит с Дианой и сделает предложение Лауре.

Хэл улыбнулся своей прошлой наивности. За все эти годы любовь никогда не принималась им в расчет. Но теперь он великолепно и самозабвенно влюбился. Его сердце принадлежало Лауре с того самого момента, когда он впервые увидел ее.

Этот факт сделал все остальное неважным. На первом месте должна стоять Лаура.

Любовь являлась новым переживанием для Хэла. Вначале чувство было таким болезненным, таким изматывающим, что он испугался, как бы не сойти с ума. Впервые в жизни он понял измученных любовью молодых людей, привязанных к девушке, отдающих ей себя, иногда даже кончающих жизнь самоубийством.

Лаура была его сердцем. Без нее он превращался в ничто.

Девушки для Хэла всегда были чем-то, преподносимым на тарелочке. Они бросались к нему без колебаний и не скрывали свой голод и желания. Неуклюжие и вялые в попытках быть женственными, они вызывали в Хэле чувство одиночества даже во время их самых горячих объятий. Поскольку девушки всегда стремились к нему, Хэл не ощущал, что по-настоящему необходим им. Зачем желать того, что каждый может получить по собственной прихоти?

Но Лаура отличалась от всех. Она держала себя в руках, потому что имела характер. Другие женщины походили друг на друга во всем, но Лаура была другой.

Однако не только глубина и достоинство сильно отличали ее от других в сексуальных отношениях, которые Хэл, как он думал, познал полностью. Она отдавала ему себя больше, чем любая женщина. Когда Лаура прикасалась к нему, улыбалась ему, занималась с ним любовью, она отдавала все свое сердце.

И благодаря этому она завоевала его сердце.

По словам Тома, без Дианы от Хэла осталось бы процентов двадцать пять, как от политика, Но без Лауры от него осталась бы только половина мужчины. Он не мог представить свою оставшуюся жизнь без нее. Все было очень просто.

Хэл заплатил бы любую цену, пожертвовал бы всем ради Лауры. Она являлась самой жизнью.

Приняв решение и почувствовав при этом огромное облегчение, Хэл взглянул на телефон. В Нью-Йорке сейчас около полудня. Лаура наверняка находилась в магазине, работала с заказчиками. Все, что ему сейчас требовалось, это позвонить, услышать ее голос и таким образом набраться смелости довести дело до конца.

Хэл направился к телефону, но тот зазвонил раньше.

Он снял трубку.

– Ланкастер слушает.

– Хорошо, что застал тебя, Хэл, – это был полковник Спрейдж, главный помощник генерала Грюнтера. – Нам нужно, чтобы ты остался. Франция имеет контрпредложения по Европейскому Союзу Обороны. Они хотят сесть за стол переговоров завтра. Генерал только что поговорил с Даллесом. Дуайт желает, чтобы мы бросили все и попытались договориться с французами за неделю или дней за десять. Извини, что нарушаю твои планы, но, боюсь, тебе придется отложить поездку домой.

Хэл стиснул зубы.

– Нет проблем. Встретимся утром в управлении.

Он положил трубку и только через несколько минут вспомнил о звонке Лауре… Потом он решил, что все может подождать до его поездки домой.

Хэл мог прожить без ответа Лауры еще десять дней.

XXVII

Семнадцатого июня Лауре позвонил секретарь Дианы Столворт и передал ей приглашение на чай с Дианой в следующий понедельник.

Подобное приглашение не было удивительным. Диана являлась самой уважаемой заказчицей Лауры, безусловно, самой известной, и прошло уже около месяца с тех пор, как женщины встречались последний раз.

Тем не менее Лаура была несколько озадачена. Она не предусмотрела возможности более тесных отношений с Дианой именно сейчас.

Лаура приехала вовремя и захватила с собой свой блокнот для набросков. Ее провели в солярий на втором этаже, где четыре месяца назад они с Хэлом познакомились. Она села в одно из симпатичных плетеных кресел и стала наблюдать за рыбками, плещущимися в крохотном бассейне, рядом с которым на бронзовом пьедестале стояла маленькая балерина. Глаза статуэтки выглядели детскими и невинными.

Наконец появилась Диана в желтой шелковой блузке и темных габардиновых брюках, которые смоделировала для нее Лаура. Встав, чтобы обменяться рукопожатием, Лаура увидела в руках хозяйки маленький портфель на молнии, который та положила на стол рядом с чашками.

– Будешь лимон, правда? – спросила Диана, демонстрируя хорошую память, являвшуюся частью ее арсенала настоящей хозяйки. Она осторожно налила чай, и Лаура заметила, что ее руки слегка подрагивали.

– Как поживаешь, Лаура? – поинтересовалась Диана, протягивая гостье чашку.

– О, все так же, – ответила Лаура может быть слишком мягко. – А ты?

– Прекрасно, – улыбка Дианы была натянутой, а голос ломким.

Тревога нахлынула на Лауру, но она решила ее проигнорировать.

– Я захватила блокнот, – сказала она. – У тебя есть проекты?

Диана покачала головой.

– Разговор будет не об одежде.

Лаура промолчала. Она наблюдала, как Диана взяла кожаный портфель и открыла его. Внутри находилось два огромных конверта. Диана открыла первый и протянула его Лауре.

– Взгляни на это, – произнесла она.

Лаура удивленно посмотрела на нее перед тем, как достать содержимое конверта.

Там лежали фотографии. Около двух дюжин или даже больше. На всех были запечатлены она и Хэл.

Лаура побледнела. Очевидно, кто-то следил за ними и сделал много снимков. На одном из них Лаура и Хэл улыбались в ожидании такси, на другом сидели в темном зальчике уютного ресторана, погруженные в беседу, не сводя друг с друга глаз.

На одной фотографии они прогуливались в Центральном парке по их любимой уединенной аллее, ведущей к карусели, на другой заходили в кинотеатр. Опытный фотограф снял их держащимися за руки на ночной улице. Хуже того, здесь был снимок, где они целовались. Хэл обнимал Лауру за плечи, уверенный, что их никто не видит.

Удивительно, но плавательный бассейн не входил в «коллекцию». Фотограф каким-то образом упустил это.

Но все остальное здесь было представлено. Снимки свидетельствовали об их тайной, сладкой великолепной близости, что бы они ни делали: разговаривали, смеялись, обменивались взглядами, полными любовной нежности, и неизбежно прикасались друг к другу.

Лаура тихо сложила фотографии вместе, положила их на стол и взглянула на Диану.

Та смотрела на нее сквозь слезы.

– Я считала тебя своей подругой, – произнесла она дрожащим от рыданий голосом.

Чувство постепенного погружения куда-то усилилось у Лауры. Лицо Дианы выражало неподдельную боль, и Лаура была виновницей этого.

Диана вытерла глаза носовым платком и глубоко вздохнула.

– Мне жаль, что я сказала это, – произнесла она. – Предмет нашего разговора не имеет никакого отношения к дружбе.

Эти слова ранили Лауру так же, как и предшествующие.

– Лаура, – сказала Диана, с трудом подбирая нужные слова. – Ты мне очень нравишься. Я очень уважаю тебя за твой талант в работе. И как личность тоже. Если честно, я могу понять, почему Хэл увлекся тобой. Ты привлекательна. По-своему, ты даже прекрасна.

Она сделала паузу, как бы размышляя, и посмотрела на маленькую балерину около бассейна.

– Я знала с девяти лет, – продолжила Диана, – что выйду замуж за Хэла Ланкастера. Это являлось жизненным фактом для меня и Хэла все эти годы. Я уверена, тебе трудно представить, как мы живем, зная подобные вещи с детства, принимая это, вырастая с этим. Большинство не может представить. Но я и Хэл принадлежим к обществу с таким образом жизни. Оно – часть нас, а мы – часть его.

Она опять сделала паузу и нахмурилась, сосредотачиваясь.

– Лаура, я любила Хэла с того времени, когда была не больше этой статуэтки. И, хочешь, верь мне, хочешь, нет, он любит меня. Возможно, это несколько иное чувство, чем к тебе. Может, нет. Не знаю. Но я вижу, пропасть между нами растет. Хэл был со мной в самые трудные времена, о которых ты даже не знаешь. Он собирается жениться на мне по тысяче причин, о которых ты также не имеешь никакого представления. Я любила его и страдала из-за него, и все это из-за наших с ним общих дел, – Диана неожиданно вздохнула. – Не знаю, как объяснить тебе. Я даже не уверена, что должна пытаться. Я вообще не уверена, что это твое дело.

Лаура ничего не сказала, но ее сердце тянулось к Диане, чье лицо превратилось в маску страдания. Лаура очень хорошо знала, что это такое. Она вспомнила собственные бессонные ночи, проведенные в раздумьях о Хэле, в бесконечных вопросах, где он, счастлив ли, с кем сейчас? Она вспомнила волны ужаса и страха перед тем, что что-нибудь может разлучить их. Сейчас все это ясно виднелось в горестных глазах Дианы. Сколько месяцев и лет бедняга должна страдать от этого?

Диана снова глубоко вздохнула.

– Лаура, – произнесла она, – Хэл в начале большой политической карьеры. Стоит только заглянуть в газеты или поговорить с кем-нибудь в Вашингтоне, чтобы понять это. Эйзенхауэр, похоже, станет на долгое время последним президентом от республиканцев. В следующую политическую эру будут доминировать демократы. Вместе с Джеком Кеннеди Хэл является самым многообещающим лидером у демократической партии. Много людей – я одна из них – считают однозначным, что Хэл в течение ближайших десяти лет будет баллотироваться в президенты. Мне хотелось бы, чтобы он выиграл.

Диана опять сделала паузу, сосредоточилась, чтобы выбрать правильные слова. В этом был намек на снисходительность, словно Лаура была слишком ограниченной или равнодушной, чтобы понять, что поставлено на кон. Однако в позе Дианы сквозило что-то еще более глубокое и неприятное.

– Ты понимаешь, что это значит, Лаура? – спросила Диана. – Это значит, что все нынешние дела Хэла направлены на будущее выдвижение его кандидатуры в президенты… а возможно, на его будущее как президента Соединенных Штатов. Каждый шаг Хэла связан с его шансами выполнить свое назначение и взять на себя ответственность за свою страну. Представляешь, какая случится трагедия, если какой-то его поступок, пусть невинный, заслуживающий прощения, скомпрометирует Хэла?.. – Она вздохнула. – Я уверена, ты знаешь, что Хэл выбрал политическую карьеру против воли своей семьи. Вот насколько это для него важно. И Ланкастеры уважают Хэла достаточно, чтобы поддерживать его политическую карьеру. Это, однако, палка о двух концах. Хэлу понадобится вся возможная поддержка семьи, если он собирается добиться успеха, – Диана покачала головой, успокаивая себя. – Но не это самое главное. Дело не в деньгах. Если бы это было так, Хэл отвернулся бы от своей семьи много лет назад. Нет, Лаура. Хэл – человек, чьи корни глубоко вросли в прошлое, гораздо глубже, чем можно понять по внешним чертам его личности. Как и я, он питается кровью из прошлого, чтобы жить, и из будущего, которому он принадлежит, нравится ему это или нет. Если ты – или любой другой – попросила бы его бросить все это, он лишился бы части самого себя. И никогда, никогда не стал бы прежним. Он не был бы Хэлом, которого ты знаешь. Поверь мне.

Диана посмотрела Лауре в глаза.

– Я знаю, Хэл, вероятно, испытывает к тебе какие-то чувства, – произнесла она. – Но никакие чувства не могут заслонить его сущность. Лаура, это может причинить боль, но я все равно скажу тебе, потому что это важно для нас обеих. Держу пари, Хэл не предлагал тебе выйти за него замуж.

Диана смотрела, какой эффект произвели ее слова. Между двумя взволнованными женщинами воцарилось молчание. Огромными усилиями Лаура пыталась скрыть то, что происходило у нее в душе.

– Полагаю, нет, – заключила Диана больше с сочувствием, чем с триумфом. – И никогда не предложит. Если бы ты знала его так, как я, то поняла бы это, – она глубоко вздохнула. – Тебе, Лаура, может прийти в голову проверить мои слова. На твоем месте я тоже попыталась бы. Но в таком случае, думаю, тебе нужно знать еще кое-что.

Диана открыла кожаный портфель, достала второй конверт и протянула Лауре. Та взяла его и вытряхнула содержимое себе на колени. Это была новая стопка фотографий. Лаура еще не успела четко разглядеть, что на них, как слезы затуманили ей глаза.

На снимках был Хэл с разными молодыми женщинами – с четырьмя или пятью. Одни снимки были сделаны недавно, другие – раньше. На одной фотографии Лаура узнала кашемировое пальто Хэла, на другой он был загорелым как никогда, а волосы длиннее обычного.

Девушки на снимках имели сходство. Все они, несмотря на физические различия были симпатичными – о, какие милашки! – и с одинаковыми выражениями лиц. На их лицах была смесь радости, откровения, доверия и бесконечно волнующей надежды. Это же выражало лицо самой Лауры на совместных с Хэлом фотографиях.

Яркое сияние женского восторга ударило ее в самое сердце, когда она просматривала снимки, глядя на девушек на руках Хэла, держащихся за его руки, прогуливающихся с ним по пляжу или по городской улице. Девушки счастливыми глазами смотрели на Хэла, любуясь его красотой.

Со вздохом Лаура положила фотографии на стол рядом со своими и посмотрела на Диану.

– Это фотограф из одной известной нью-йоркской газеты… Не буду говорить, какой… – сказала та. – Он следит за Хэлом, словно ястреб, уже несколько лет. С тех пор, как этот человек впервые… пришел ко мне, между нами установились натянутые, но удовлетворяющие нас обоих отношения. Я покупаю у него негативы. Он соглашается не публиковать снимки, и я… Ну, я поняла назначение Хэла. Знаю, это звучит мелко и патетично…

Несмотря на боль в сердце, Лаура испытывала глубокую симпатию к Диане. Ведь снимки ранили ее так же, как Лауру. К тому же бедняжка имела больше времени рассмотреть их и рассчитать их значение для своей жизни с Хэлом.

Слезы покатились по щекам Дианы, когда она опять взглянула на фотографии.

– Я должна сделать это, – проговорила девушка. – Я должна защитить его. Никто другой так не внимателен и не предан ему. Хэл – эмоциональный мужчина. Ты знаешь его, Лаура. Ты знаешь, как он воевал. Хэл обладает огромной смелостью… он с радостью готов пожертвовать собой ради других… но никогда не позаботится о своей безопасности, – она посмотрела на многочисленные изображения Хэла, лежащие на столе. – Таков он, и ничто не может его изменить. Это человек, за которого я готовилась выйти замуж и заботиться о нем, как мне назначено судьбой.

Наступило молчание. Наконец Диана из последних сил слабо улыбнулась.

– Видишь, Лаура, – сказала она, – вот для чего мы, женщины, рождаемся на земле. Защищать наших мужчин, не позволяя им замечать того, что их защищают. Они не настолько мудры или смелы, как им хотелось бы. Вот почему им необходимы мы и наша любовь, – девушка глубоко вздохнула. – Не знаю, будет ли Хэл верным мужем. Надеюсь, будет. Но если нет, я смирюсь с этой неизбежностью. Я знаю, какие чувства он испытывает ко мне и, Бог свидетель, отдам всю жизнь за свое чувство к нему. Я уверена, ты понимаешь, что это значит. Я пригласила тебя сюда сегодня попросить принести Хэлу жертву, как делаю я.

«Но он не любит тебя!»

Эта мысль пронеслась в голове Лауры раньше, чем она успела остановить ее. Все логическое здание, так последовательно выстроенное убежденной в своей правоте Дианой, оказалось простым карточным домиком, когда столкнулось с разрушительными фактами. Хэл не любит Диану. Неужели их женитьба могла иметь какой-то смысл? Это умопомешательство, даже грех, и он может привести только к трагедии для них обоих.

Но протест в сердце Лауры был опровергнут другим фактом, неизвестным Диане, но имевшим свою уничтожающую логику.

Хэл никогда не говорил, что любит Лауру. И она никогда не признавалась ему в любви. С одной стороны, она боялась слов, которые могли отпугнуть его, убить стихийность их чувств, превратить их в обязанность. Лаура хотела, чтобы Хэл оставался свободным для выбранного им будущего. С другой, она просто любила его без всяких слов и не ощущала необходимости говорить о своем чувстве вслух.

А Хэл… Кто знал, почему он молчал, и что скрывалось за этим молчанием? Лаура не могла заглянуть в его сердце. До этого ужасного момента ей это и не требовалось. Только сейчас она поняла, каким проклятьем была ее слепота.

Лаура взглянула на снимки Хэла на столе, затем на его образ, который все это время хранила в себе, и увидела в последний раз удаляющуюся картину мира, где вещи являлись тем, чем они были на самом деле, где люди жили счастливо, где любовь соединяла их, а не отдаляла друг от друга… Она проследила, как видение перед ее глазами исчезло. Его место занял Хэл, мрачно марширующий через свои дни по планете, в раздоре с самим собой, но обреченный на выполнение своей миссии благодаря собственной силе и потому не способный освободиться.

Возможно, так ему было назначено судьбой, которую женщины разделить с ним не могли. Значит, не удивительно, что Лаура ощутила сейчас странную солидарность с Дианой.

Она посмотрела на маленькую бронзовую балерину, на фигурку, застывшую в том времени жизни, когда маленькая девочка еще не догадывается о болях в сердце, о страданиях, с которыми она столкнется, став женщиной.

Потом Лаура посмотрела на Диану, взгляд который был устремлен мимо нее, будто на какого-то безликого соперника, более опасного, чем любая женщина из плоти и крови.

Лаура улыбнулась, сдаваясь. В ее глазах появилась жалость.

– Что я должна сделать, Диана?

XXVIII

21 июня 1955 года

«Мне тяжело писать это письмо, поэтому ради нас обоих я буду кратка.

Не могу скрывать от тебя, что у меня сложились некоторые продолжительные отношения с одним человеком, которые, по моему мнению, должны продлиться дальше. В таких обстоятельствах нам не следует больше встречаться друг с другом.

Наша дружба в течение нескольких последних месяцев остается для меня чудом. Ты помог мне почувствовать себя сильнее, счастливее и лучше, чем когда-либо.

Хочу пожелать тебе успехов в твоей общественной и личной жизни. Я научилась восхищаться и уважать тебя, и, думаю, ты заслуживаешь всего самого лучшего.

Пожалуйста, Хэл, не пытайся звонить или писать мне. Помоги мне оставить все так, как есть, чтобы прошлое запомнилось мне в хорошем свете.

Живи своей жизнью, Хэл… и будь счастлив! Тот Хэл, которого я знала, всегда будет частью меня. Я не смогла бы избежать этого, даже если бы захотела. И не проси большего. Пожалуйста, не надо, поскольку это сделает тебя несчастным, а я… я хочу этого меньше всего.

Лаура».

XXIX

Лаура не знала, сколько прошло времени.

Она ходила на работу, погружалась в привычную ежедневную рутину. У нее создалось впечатление, будто ее внутренности погрузили в лед или в вещество, бесконечно более холодное и твердое, чем лед, вещество, которое убивало все живое.

Лаура задумывалась, могут ли другие не обратить внимания на ее горе. Сможет ли она носить свою мертвую плоть незаметно для остального мира? Поскольку женщина чувствовала, что внутри все омертвело, жизнь в ее сердце уничтожалась ее же действиями.

Лаура перестала размышлять, было ли случившееся правильным или неправильным, честным или нечестным, логичным или нелогичным. Она знала только, что все касавшееся ее закончилось, и что предстоящие впереди дни не будут иметь никаких последствий. Эта мысль принесла ей некоторое успокоение. Лауре больше не требовалось принимать серьезные решения, раздумывать на перекрестках, поскольку ее жизнь уже осталась позади.

Ирония судьбы: как она заметила будто издалека, фортуна вдруг повернулась лицом к фирме «Лаура, Лимитед». Благодаря большому интересу к ее моделям одежды самой Дианы Столворт и соответствующей поддержке высшего общества, два центральных национальных торговца наконец перестали сопротивляться и подписали контракт по продаже продукции Лауры по всей стране.

Одежда должна была продаваться с ярлыками «Лаура, Лимитед». Фасоны различных размеров предоставлялись заказчикам согласно указаний Лауры и завоевали в салонах репутацию сочетания престижности и доступности. Основные рекламные компании планировали развернуть бурную деятельность, включая публикации в «Вог», «Харперс Базар» и в других ярких журналах.

Все это было контрактно оформлено Тимом. Суммы прибыли превосходили все ожидания. Только теперь Лаура поняла, что значит, когда твои модели продаются по всей стране от побережья до побережья. За какой-то вечер она стала одним из самых известных в Штатах модельеров, одной из самых богатых женщин, занятых в бизнесе.

Лаура приняла эту невероятную реальность одновременно с внутренним смущением и безразличием. Для сотрудников она надела на себя счастливую маску и наблюдала за своей жизнью как бы со стороны. Успех, ради которого женщина затратила столько сил, полностью обесценился ее горем. Лаура существовала только, чтобы следить, как проходит время, и надеяться, что пустота внутри углубится достаточно, чтобы сделать завтрашний день более выносимым, чем сегодняшний.

Наконец как-то дождливым днем чей-то голос вывел ее из угнетенного состояния духа, в которое она с удовольствием погружалась.

– Длинный выдался день, милашка?

Это был Тим, который бесшумно вошел в ее кабинет в симпатичном блайзере и серых фланелевых брюках. Оживляющий красный галстук дополнял впечатление блестящей мужской уверенности. Тим улыбнулся.

– Давай пообедаем вечером, – предложил он. – Мне нужно с тобой кое о чем поговорить.

Несколько мгновений Лаура собирала силы, чтобы отказаться. Внутреннее страдание отталкивало ее от Тима.

Возможно, ошибочно приняв слабость в глазах женщины за простую усталость, он обошел вокруг стола и обнял Лауру за плечи. Это был знакомый жест, который часто успокаивал ее раньше, когда темп работы окончательно выматывал.

Лаура взглянула на их совместное отражение в стенном зеркале. Мощные руки и плечи Тима нависали над ней. Он напоминал взрослого, помогающего ребенку надевать коньки. Женщина почти поразилась комической разнице в их размерах. В самом деле ее отношение к Тиму было несколько детским и диктовалось его огромной физический силой, непробиваемым спокойствием, уверенностью и постоянной преданностью.

– Тема не деловая, – сказал он. – Это личное. Думаю, ты поможешь мне разобраться.

Лаура почувствовала тепло, исходившее от его рук, успокоилась от его улыбки в зеркале. Как глупо было все это время принимать Тима как что-то само собой разумеющееся! Каким же счастьем для нее было иметь подобного друга. Возможно, наступило время выразить ему благодарность.

– Хорошо, – согласилась Лаура, прикоснувшись к руке Тима. – Идет.

* * *

Они решили пообедать у Мичелини, в их любимом итальянском ресторане в Виллидж. Он был свидетелем не одного празднования и не одного «обеда катастрофы» в судьбе «Лаура, Лимитед», колебавшейся в течение трех лет.

На столе стояла одна белая роза. Это был обычный жест нежности Тима, когда у него появлялась особая причина побеседовать с Лаурой.

Лаура не смогла много съесть, но сегодня вечером Тим не упрекал ее за худобу и отсутствие аппетита. Она чувствовала себя странно спокойно, словно покинула оболочку и растворилась в звякании бокалов и серебряной посуды, шорохе шагов официантов по коврам, гуле разговоров. Женщина с удовольствием пила вино, поскольку оно посылало тепло в ее застывшее тело.

Когда принесли кофе, она обнаружила, что смотрит на Тима. Тот тоже не сводил с нее глаз.

– Ну? – улыбнулась Лаура. – Какие проблемы?

Она подумала о его сестре, о семье в Ирландии. Какая проблема может быть у него на уме? Странно, но он не выглядел встревоженным. Наоборот, Тим казался возбужденным, словно имел какую-то тайну, как кот, съевший канарейку.

– Не знаю, с чего начать, – произнес он, прикоснувшись к крохотной чашечке кофе своей огромной рукой. Лаура испугалась бы, что рука раздавит хрупкий китайский фарфор, если бы не знала, что эти пальцы никогда никому не причинят вреда.

– Лаура, – сказал Тим, – ты – человек, которому я доверяю больше всех. В общем-то ты – единственный человек, которому я доверяю полностью. Вот почему я хочу попросить у тебя совета в очень личном деле.

Она кивнула.

– Хорошо.

– Есть одна девушка, которую я знаю очень давно. Мы друзья. Но только совсем недавно я понял, что безумно люблю ее, – он замолчал. – Не совсем так. Я знал это и раньше. Долгое время я пытался уговорить себя, что она мне просто нравится, но знал, что на самом деле мое чувство гораздо серьезнее. Скрывать я больше не могу. Но видишь ли, дела обстоят так: мы давно дружим, и теперь я боюсь признаться. Может, я для нее только старый башмак. Может, она давно привыкла ко мне, как к другу, – Тим взглянул на Лауру. – Что бы ты сделала на моем месте? Сбросить груз или наоборот затаиться еще сильнее? Я так больше не могу. Держать все в себе для меня значит убивать себя.

Лаура улыбнулась его словам. Как он счастлив, любя кого-то! Даже если этот кто-то был близким, знакомым и не знал о чувстве. По крайней мере Тим мог смотреть на любимое лицо когда хотел, слышать ее голос…

Но, подумала Лаура, человек должен добиваться полного счастья в жизни. И если судьбой уготовано поражение, он может без промедления броситься в бой против нее. Шанс будет упущен, если не действовать стремительно.

– Скажи ей, – спокойно произнесла Лаура. – Не жди. И не бойся, Тим. Она, вероятно, сходит по тебе с ума. Она не подавала тебе никаких знаков?

Тим покачал головой.

– Если подавала, то я слишком тупоголовый, чтобы заметить это. Вот и вся проблема. У меня не хватает ума, чтобы справиться с ней самому. Я слишком груб и угловат, Лаура. Видимо, по этой причине девушка и не подходила ко мне.

– Все равно скажи ей, Тим, – настаивала Лаура. – Ты слишком строг к себе. Кроме того, почему не попытаться, раз дело такое важное? Самое худшее, что ты можешь сделать, это продолжать таиться от человека, которого любишь.

– Ты хочешь сказать, – проговорил Тим, – мне нужно сделать ей предложение?

– Если это именно то, что ты хочешь, – Лаура кивнула. – Ради бога, Тим, она же наверняка сохла по тебе все это время. К тому же бедняга могла уже отчаяться. Ты должен поговорить с ней немедленно, пока она не начала искать кого-нибудь еще… если уже не нашла.

Она высказала все это с уверенностью, смутившей ее саму. Однако женщина чувствовала себя странно отдаленной от происходящего, от Тима. Как мертвая решилась советовать живому!

Тим вдруг стал грустным, словно почувствовав ее личное отчаяние.

– Подожди и посмотри, – продолжила Лаура. – Ты сделаешь ее самой счастливой девушкой в мире.

– А если она скажет «нет»? – скептически спросил Тим.

– Не скажет, – улыбнулась Лаура. – Не скажет, если я знаю женщин. Ты – прекрасный мужчина, Тим. Очень симпатичный и желанный. Женщины везде обращают на тебя внимание. Ты знаешь это. Ты нежный, сильный, хороший…

Он рассмеялся.

– Если я искал комплиментов, то пришел в правильное место. Но все-таки что, если она скажет «нет».

– Тогда ты окажешься не в худшем положении, чем сейчас, – ответила Лаура. – По крайней мере, прояснишь ситуацию, Наш мир слишком несовершенен, чтобы ждать чего-то. Бери свое счастье, Тим. Борись за него. Даже если проиграешь, то перестанешь колебаться. Вот и все.

Лаура прислушалась к солидной мудрости своих слов, сознавая, что в них заключена самая важная правда, которую она сама не смогла бы принять. Было легко высказывать ее вслух, но так больно оставаться с ней наедине.

Однако то, что произошло потом, прогнало улыбку с лица Лауры.

Тим откуда-то достал крохотную бархатную коробочку, обвязанную золотистой лентой, и положил ее на стол.

– Открой, – сказал он.

Лаура взглянула на него. Холодная зелень глаз Тима углубилась и, казалось, стремилась утопить ее в себе, как в бездонном озере.

Между ними повисла тишина, нерешительная и тягостная. Коробочка на белой скатерти, крошечная вещь, которая словно росла перед глазами Лауры, содержала в себе весь мир, призывала женщину войти в него и познать.

Любопытство кошку сгубило. В памяти Лауры вдруг всплыла эта старинная поговорка, которую мать часто повторяла ей, когда детская любознательность дочери выводила ее из себя в их старом доме в Чикаго. Мать умерла много лет назад, а предупреждение сохранилось в памяти дочери навсегда.

Лаура не посмела противиться истине, заглядывающей ей в лицо. Она хотела закрыть глаза и взять все так небрежно высказанные сейчас слова обратно.

Но узнать, что в коробочке, было более, чем просто любопытно. Сила, таившаяся внутри, была достаточно мощной, чтобы поглотить Лауру целиком, захватить ее прошлое и направить шаги будущего в желаемом направлении, несмотря на все ужасы и утраченные надежды… несмотря ни на что.

Если она прикоснется к коробочке, если откроет ее…

Лаура почувствовала слабость, наблюдая как ее руки самопроизвольно потянулись к крошечной коробочке, прикоснулись к ленте. Крышка открылась. Внутри лежало маленькое, но невероятно изящное обручальное кольцо, чей бриллиант сверкал в полумраке, словно какой-то талисман.

Страстное желание, казалось, перескочило из камня в зеленые глаза Тима Райордана, который не сводил взгляда с Лауры ни на секунду.

– Я… – она попыталась заговорить, но слова не хотели срываться с губ.

– Оно твоего размера, – сказал Тим. – Я хорошо знаю твои руки, Лаура. Кольцо подойдет тебе. Обещаю.

Она увидела, как его большая рука накрыла ее ладонь. Пальцы Тима так легко обхватили пальцы Лауры и коробочку, что женщина почувствовала себя, будто карлик, очутившийся волею судьбы рядом с великаном.

– Я люблю тебя, Лаура, – произнес Тим.

Она закрыла глаза, не в силах ни о чем думать. Эхо этих слов звучало в ее ушах, как гимн. Несмотря на протест разума, чувства женщины выражали соблазнительное согласие.

– Я люблю тебя с того дня, когда впервые увидел, – сказал Тим. – Когда я взобрался по лестнице в темное помещение и увидел крошечного ангела с булавками во рту, пальцы, летающие по ткани, я потерял свое сердце. Я вдруг сразу понял, чего не хватало всем моим знакомым женщинам, понял причину, по которой не мог любить их, доверять им, уважать их… Все это было в тебе. Ты оказалась той, которую я ждал… но в тысячу раз более прекрасной, чем в моих мечтах.

Он вздохнул.

– Я знаю, что протянул слишком долго. Я позволил тебе привыкнуть ко мне. Я позволил тебе подумать, что мне нужна только твоя дружба… Мне не следовало… но ты была такой прекрасной, Лаура, такой нежной, такой милой… Просто присутствие в одной комнате с тобой делало меня слоном в посудной лавке, – его рука стиснула ее ладонь. – Но как я хотел признаться, что люблю тебя, обожаю и отдам все, чтобы провести оставшуюся жизнь с тобой! Молчание оказалось самой большой глупостью, когда-либо совершенной мной. Я говорю тебе это сейчас, потому что взорвусь, если попытаюсь удержать свои чувства в себе. Я люблю тебя, Лаура, хочу, чтобы ты стала моей женой. С тобой я стану самым счастливым человеком в мире. Без тебя я ничто. Скажи «да», Лаура. Скажи, что выйдешь за меня.

Когда Тим говорил, глаза Лауры расширились. Сейчас в них стояли слезы. Руки, державшие коробочку, задрожали.

Он заметил смятение Лауры и нежно похлопал ее по ладони, выглядя смущенным.

– Прости, Лаура. Не позволяй мне заставлять тебя. Господи, ведь это ты придала мне смелости спросить. Какой я дурак! Скажи только, что говорит тебе твое сердце. Не бойся ответить «нет», если ты чувствуешь именно это. Я приму все, как подобает мужчине.

Лаура взглянула ему в глаза и увидела в их глубине мольбу. Тим вручил ей свое будущее. Теперь в ее власти было сделать его счастливым или причинить страдание, которое не отпускало ее даже сейчас.

Он так много для нее значил! Он возродил ее гордость, оказал необходимую поддержку, чтобы она не отступала от своей цели в работе, и дал ей драгоценное спокойствие, когда пронесшийся вихрь едва не погубил ее. Тим был землей, на которую Лаура выбралась.

И теперь она узнала правду. На самом деле она всегда знала, что Тим любит ее. Почему она никогда не отдавала себе в этом отчет, когда это был основной факт в ее жизни? «Он любит меня. Тим любит меня…»

Пять минут назад Лаура чувствовала себя одинокой как никогда. Но теперь звук голоса и прикосновение руки Тима были проникающими в ее заледеневшую душу, согревали, возвращали женщину к жизни, несмотря на ее упрямое стремление спрятаться от окружающего мира.

Рука Тима по прежнему лежала на ладони Лауры. Он не сводил глаз с ее лица. Взгляд их был успокаивающим и в то же время каким-то опьяняющим, даже опасным.

Внутри Лауры назревал взрыв, словно джинн, выпущенный из бутылки при звуке этих трех прекрасных слов, очаровал женщину, парализовал волю, превратил в нового человека, способного делать те вещи, которые несколько мгновений назад казались невозможными.

Лаура почувствовала внутри все крепнущий голос, появившийся после этого невидимого превращения, переполняющий ее, рвущийся наружу, поддерживаемый силой воли Тима и ее собственной слабостью.

Коробочка была открыта. Тим надел кольцо Лауре на палец. Женщина больше не могла сопротивляться. Теперь она не была одинокой и никогда не станет ей, если даст Тиму согласие.

– Итак? – спросил он, нетерпеливый, словно мальчишка. Опять Лаура заметила в его глазах странный озорной свет, словно он знал, что ее оборона ничто по сравнению с силой его любви.

Лаура затаила дыхание. Кольцо на пальце и мягкий голос прогнали ее последние колебания.

– Да, Тим, – сказала она, сделав последний шаг, выбивший почву у нее из-под ног, и отдавая себя в его руки, словно только это могло теперь спасти ее от нее самой. – Я выйду за тебя замуж.

XXX

«Дорогие мои, мы собрались здесь перед Богом и в присутствии свидетелей, чтобы соединить вместе мужчину и женщину в святом браке, который есть священный союз, установленный Господом…»

Уинтроп Бонд стоял рядом с Лиз перед собравшимися родственниками, друзьями и представителями высшего нью-йоркского общества. Почти каждый из присутствовавших был моложе Уина, как и прекрасная невеста, чья улыбка светилась за прозрачной вуалью.

Скучные родственники бросали неодобрительные взгляды: кто на волшебное свадебное платье Лиз, кто на лысеющую седую голову Уинтропа.

Священник в своем облачении был здесь самым пожилым человеком, в очках и таким же седым. Он смотрел вниз на невесту и жениха, держа в руке писание.

Ни один человек в Церкви Христа, самой большой и престижной методистской церкви в Нью-Йорке, не одобрял эту женитьбу. Каждый, несмотря на прелесть Лиз, ставшей настоящим открытием церемонии, думал, что Уин не только обрекает себя на гибель, но совершает непростительный грех против бессмертия Бондов своей женитьбой на ничтожестве.

Четыре поколения хитрых, амбициозных, работоспособных Бондов сколачивали капитал не для того, чтобы увидеть его растраченным таким образом. Родственники превосходили друг друга в логике аргументов, пытаясь убедить Уина, что подобная женитьба является преступлением не только против Бондов, но и против истории, против всей Америки.

Все было напрасно. Уин сам распоряжался своей судьбой и принимал решения.

В общем, в церкви сегодня было мало радости.

Но Уинтропа Бонда это не волновало. Он радовался за всех.

Лиз стояла рядом с ним и светилась от счастья, от того, что происходило. Она выглядела такой юной, такой милой в своем волнении! Уин не сводил глаз с улыбки за вуалью, которая так много выражала…

Его не тревожило общее неодобрение. Любопытные лица в церкви принадлежали его прошлому, которое теперь закончилось. А его будущее было открытой книгой, и он собирался прочитать ее в глазах милого существа, стоящего рядом.

Последние несколько недель его сестры и кузины сделали все, чтобы отговорить Уина от женитьбы. Они даже познакомили его с абсурдным докладом детектива о прошлом Лиз. О прошлом, которое по их словам, было сомнительным. Но Уин остался непоколебимым. Он уже слышал об истории Лиз и имел время разобраться в ней.

Более того, Уин знал ее, знал Лиз так, как никто из его щепетильных родственников. Она была нежной, беззащитной девушкой, которая много страдала в жизни, которая любила его и хотела иметь от него детей. Правда в ее драгоценных зеленых глазах была гораздо более искренней, чем сомнительная клевета, придуманная платным детективом.

Уин был благодарен ей за то, что она пренебрегла внешностью и полюбила его. Лиз легко могла удовлетвориться, приняв его как отпрыска семейства надменных баронов, прогоревшую человеческую шелуху, в которой нет ничего интересного. Но девушка заглянула глубже и обнаружила человека, которым можно восхищаться и которого можно любить, человека, готового возродиться с помощью ее любви.

«В счастье, в несчастье, в богатстве, в бедности…» Слова звучали как стихи. Любимые глаза с затаившейся под их яркой девичьей поверхностью грустью смотрели сейчас на Уина, полные нежности, радости и больших обещаний.

Прошлое осталось в прошлом. Теперь ничего не имело значения, кроме Лиз.

«На всю вашу оставшуюся жизнь…»

* * *

«Следовательно, в брак нельзя вступать неосмотрительно или легкомысленно. Нужно относиться к нему почтительно, обдуманно и согласно целям, с которыми он был установлен Господом…»

Диана Столворт перевела взгляд с лица Хэла Ланкастера на доброго епископального священника Нью-Йорка. Позади, знала она, собрались родственники, Ланкастеры и Столворты, сотни приехавших из разных концов мира, и еще несколько приглашенных, высокие лица из Вашингтона, представители лучших семей нации.

Диана была в пошитом у Диора шелковом платье цвета слоновой кости с кружевом на лифе. Фотопортрет Ирвинга Пенна, изображающий ее в свадебном наряде, должен был появиться в ближайшем номере «Вог» вместе с отчетом о церемонии бракосочетания и особыми заметками о приданом невесты.

В данный момент перед Церковью Святого Варфоломея толпились журналисты из пятидесяти стран, жаждущие сделать несколько снимков, когда Диана с Хэлом станут выходить из храма. Телевизионные камеры запишут их проезд на лимузине до резиденции Столвортов на Пятидесятой Авеню на прием, затем отъезд в свадебное путешествие в Грецию на медовый месяц, в течение которого Хэл проведет несколько встреч с европейскими лидерами.

Это бракосочетание являлось самым ярким событием в американской социальной и политической жизни со времен Рузвельта. Хэл и Диана были подходящими фигурами, чтобы занять трон. Их женитьба казалась не только долгожданным союзом двух красивых людей и двух знатных семей, но и удачным политическим дебютом Хэла. Выглядело само собой разумеющимся, что в 1956 году он займет высокий пост. Рядом с Дианой было трудно представить его проигравшим избирательную кампанию.

Коллективное одобрение миллионов наблюдателей, их любопытное волнение по поводу того, что должно произойти между Хэлом и Дианой на борту корабля, отражалось в нежном блеске глаз священника.

Никто не был против этой женитьбы. Все аплодировали ей. Весь мир видел Диану прекрасной, счастливой девушкой, выходящей замуж за Принца во плоти, за Хэла Ланкастера. Сказка становилась былью. Диана оцепенела.

Прислушиваясь к словам священника, молясь, чтобы произнести обет без запинки, она взглянула через вуаль на Хэла.

Он нежно смотрел на нее, и в его глазах виднелось спокойствие, смешанное с юмором.

«Не волнуйся, – казалось, говорил Хэл. – Это просто большой цирк. Когда все закончится, мы вместе весело посмеемся.» Диане хотелось плакать от благодарности за эту поддержку.

Мальчишеский взгляд Хэла, такой хитрый и милый в этой насмешке над торжественностью церемонии, наполнил невесту радостными желаниями. Может такое случиться, что они, как все другие женихи и невесты, закончат вечер в объятиях друг друга, затем завтра, послезавтра, смеясь над сборищем родственников и гостей при воспоминаниях о свадьбе? А позже воспоминания прервутся любовью, поцелуями, объятиями и радостным сознанием принадлежности друг другу…

Но для Дианы сегодняшняя ночь станет первой. Она сохранила себя целомудренной для Хэла за все эти трудные годы. И вечером она узнает, стоило ли хранить ради него это сокровище.

При этой мысли счастливая фантазия Дианы исчезла и почти стерла с губ улыбку. Невеста взглянула на Хэла. Она больше не была ни в чем уверена.

На самом ли деле она в столь важный момент хочет видеть этот взгляд хозяина на лице жениха? Не предпочтительнее ли было бы сейчас более серьезное лицо, даже беспокойное, нервное, как в тот день, когда он просил ее руки?

Диана не хотела, чтобы церемония прошла вяло и формально. Она желала солидного ритуала, который закрыл бы за ней дверь в ее жизнь, полную сомнений, и соединил бы с Хэлом в союз, достаточно крепкий и мощный, чтобы сделать ее настоящей женой, хранительницей семейного очага.

Но происходило ли это сейчас?

Диану не оставляла мысль, что улыбка на лице Хэла отдаляет его, не дает ему соединиться с избранницей полностью. Возможно, он смеется не только над публикой, присутствующей на церемонии, устроенной, чтобы удовлетворить атавистические семейные инстинкты и любопытство народа, который однажды станет его политическим союзником. Возможно, он чувствовал, что это просто необходимый фарс, ничего не значащее представление.

При этой мысли руки Дианы затряслись. Старое беспокойство опять охватило ее, издеваясь, насмехаясь, делая все вокруг смущающим и нелепым в самый важный момент жизни.

Диана Столворт, жена Хэйдона Ланкастера! Несчастная маленькая Диана, пытающаяся выглядеть женственной в своем платье от Диора, готовящаяся к роли, требующей гораздо больше способностей, чем у нее.

Теперь девушка разглядела жестокий цинизм за множеством ожидающих улыбок публики. Все знали, что Хэл будет неверным мужем. Все Ланкастеры были неверными. Эту церемонию вряд ли можно расценить как принесение обета верности. Это была просто роскошная прелюдия к медовому месяцу, тысяче вечеринок и политических приемов, бесконечным толпам умоляющих журналистов, дому в Нью-Йорке и другому в Вашингтоне. И детям… Дети были необходимы, детей ждали…

Ничто.

«Ничто породит ничто».

Диана не могла вспомнить, в какой книге прочитала эту строчку. Может на курсе у Смита. Строчка, написанная великим автором, до которого ей никогда не было никакого дела. Сейчас она вернулась к ней, как темное предупреждение, ужаснее, чем любое предостережение этого пожилого священника. Да, ничто могло породить только ничто. Из этого фальшивого брака не могло получиться ничего хорошего.

Диана попыталась прогнать эти мысли прочь. Ее тело в панике затряслось, руки похолодели. Сейчас священник торжественным тоном обращался к жениху и невесте.

– Спрашиваю вас обоих перед Богом, нет ли у кого-нибудь из вас причины, по которой вы не можете вступить в законный брак. Согласно закону Господа, вы можете сейчас признаться.

Хэл смотрел на священника и не видел перед собой никого. В его глазах виднелась тень страдания, в них застыл такой взгляд, что посмотревшая на жениха Диана почувствовала себя преступно вмешавшейся в диалог человека со своей душой.

Она знала, что у него было много женщин. И большинство из них любили его. Как они могли не любить? Он был самым желанным мужчиной в мире, человеком, чья прелесть вызывала такой восторг, что другие по сравнению с ним выглядели грубыми зверьми.

Диана встречалась с несколькими из этих несчастных женщин, убеждала их оставить Хэла, когда считала, что дело зашло слишком далеко. Последней была маленькая Лаура Блейк, существо столь милое и беззащитное, что Диана с трудом решилась развеять ее иллюзии относительно Хэла. Но какой у нее был выбор? До свадьбы оставалось несколько месяцев. Развлечения Хэла с другими девушками было необходимо прекратить в интересах его же репутации и возможности его женитьбы.

Диана давно стала считать беспорядочные связи Хэла характерной чертой Ланкастеров. Хотя она и знала, что не должна ревновать, ей была ненавистна мысль, что другие женщины давали Хэлу столько же и даже больше, чем сама она, которая так хорошо знала его и нуждалась в нем.

Сейчас, когда Диана заметила загнанный взгляд Хэла при предупреждающих словах священника, ей в голову пришла ужасная мысль. Что, если одна из этих молоденьких женщин значила для него больше, чем остальные? Что, если он отдал ей свое сердце?

Если это было правдой, следовательно он потерял шанс жениться на девушке, которая на самом деле что-нибудь для него значила. После сегодняшней церемонии он потерял шанс быть с кем-то навеки. Таким образом, за наигранными улыбками для Дианы Хэл, должно быть, прятал горе, сделавшее его одиноким, горе, которое Диане никогда не удастся развеять, поскольку она сама являлась его причиной.

Эта мысль вонзилась в сердце девушки, как отравленный нож. Она стиснула зубы и стала гнать ее прочь. Хэл опять посмотрел на нее, и она вложила приличную долю своей любви и нежности в улыбку для него.

Священник соединил их руки и обратился к Хэлу.

– Хэйдон, согласны ли вы взять эту женщину в жены и прожить с ней жизнь в согласии? Будете ли вы любить ее, заботиться о ней в болезни и здоровье, и, отказавшись от других, оставаться ей верным?

– Да.

Диана застыла, чувствуя восхитительное тепло руки Хэла, способное растопить лед в ее душе.

– Диана, согласны вы выйти за этого мужчину замуж и прожить с ним жизнь в согласии? Будете ли вы любить его, заботиться о нем в болезни и здоровье, и, отказавшись от других, оставаться верной ему?

– Да, – она молила, чтобы не была слышна дрожь в ее голосе.

«Ничто породит ничто».

* * *

– Примете ли вы с любовью детей от Господа и вырастите их согласно законам Христа и его Церкви?

Тим Риордан взглянул на католического священника.

– Да, – произнес он.

Его голос звучал робко. Тима поразила торжественность церемонии и огромный престиж католической церкви, снизошедшей до его женитьбы.

Лаура станет его женой!

Тим не мог поверить своему счастью. Три года она владела его сердцем, занимала самое важное место в нем после матери. Могучая сила любви Тима была такой, что он не мог описать ее словами. Он едва не погиб, видя Лауру каждый день, занимаясь с ней служебными делами, в то время как его страсть росла с каждым днем, достигала невероятных размеров.

Но теперь все кончилось. Теперь произошло чудо, и Лаура приняла Тима. Это милое, нежное маленькое существо с мягкими руками, смелыми темными глазами, огромным талантом и тайной женской теплотой… Теперь она станет его женой.

Это было слишком здорово, чтобы быть правдой.

Тим смотрел на Лауру, пока та бормотала ответ на вопрос священника. На ее лице смешались нежность, серьезность, как всегда немного омраченная тенью древней боли, и решимость преодолеть эту боль. Какие чувства скрывались в этом худеньком теле! И какая огромная сила…

Хотя в глазах Лауры всегда виднелся оттенок грусти, в последние несколько месяцев интуиция подсказала Тиму, что она страдала от довольно свежих ран. Он подумал, что это был мужчина.

Тим не собирался спрашивать Лауру напрямик. Не только потому, что это было вмешательством в ее личные дела. Теперь, когда она приняла его, Тим понял, что никогда не узнает, кто когда-либо владел ее сердцем.

Самым главным было теперь то, что Тим обладал ею. И он никогда не причинит ей страданий.

Иногда Тим обнаруживал, что задумывался о мужчине, который был раньше с Лаурой… предположительно был. В такие моменты он переживал странные чувства. Безликий образ человека, ранившего ее, возможно, унизившего, переполнял его яростью такой силы, что Тим мог задушить преступника собственными руками.

С другой стороны, мысль, что Лаура, возможно, прервала отношения сама ради Тима, или эти отношения закончились сами, была менее ужасной. Он так восхищался Лаурой, что мог даже простить соперника, которому повезло испытать ее любовь. В самом деле, Тим чувствовал своеобразную солидарность с человеком, который пал под обстрелом ее очарования, как он сам, провел много бессонных ночей, преследуемый любимым образом.

Тим взглянул на Лауру. Счастье в ее глазах, когда она смотрела на священника, было слишком очевидным, чтобы быть поддельным. Однако оно было не лишено таинственной тени. Тим обожал ее всю, от внешней прелести, которую он хорошо знал, до глубин, для проникновения в которые был слишком груб.

Он не знал, заслужил ли Лауру, но понимал, что будет любить ее всем сердцем всю жизнь. Тим добровольно становился ее рабом перед Богом.

И однажды – Тим надеялся, что скоро – у них появятся дети. Когда он увидит плод их любви, рожденный Лаурой, то отбросит прочь все сомнения, и его жизнь станет сбывшейся мечтой.

Священник выслушал их ответы и заговорил снова.

– Вы объявили о своем согласии перед Церковью. Милостивый Господь принимает их и благословляет вас.

Темные глаза под вуалью весело смотрели на Тима. Маленькая рука протянулась, чтобы принять от него кольцо. Тим осторожно прикоснулся к ней, как всегда опасаясь, что его огромная сила причинит ей вред, если он не сможет сдержать свою любовь.

Как бы Тим ни ошибался, одно он знал точно. Лаура страдала из-за своей последней потери, последней раны. Теперь о ней будет заботиться Тим, днями и ночами. И если кто-нибудь когда-нибудь попытается причинить ей вред или посмеет вызвать в ней даже секундную боль, Тим без колебаний уничтожит его. Все его существо сотряслось при этой мысли. Наступила определенность, а ярость была взята под контроль.

– Что Господь соединяет, человеку разъединить не дано, – заключил священник.

«Ни одному», – подумал Тим. Аминь.

Примечания

1

То clear (англ.) – мыть, чистить (Прим. пер.).


на главную | моя полка | | Ящик Пандоры. Книги 1-2 |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 16
Средний рейтинг 4.8 из 5



Оцените эту книгу