СВИДЕТЕЛЬСТВА УЧАСТНИКОВ СОБЫТИЙ И ДОКУМЕНТЫ

Вопрос о том, насколько взвешенным и глубоко продуманным было решение финляндского руководства выступить в войне против Советского Союза на стороне Германии, долгое время являлся недостаточно ясным для исследователей в силу того, что поначалу был окутан тайной.

Уже проходивший в 1945–1946 гг. в Хельсинки судебный процесс над бывшими государственными деятелями, ответственными за вовлечение страны в войну, показал, насколько сложно было выяснить все обстоятельства вступления Финляндии в войну на стороне Германии против СССР. Большинство обвиняемых откровенно стремилось уклониться от раскрытия всей правды. Многое умалчивалось или излагалось таким образом, чтобы не приоткрывать того, как готовились в тайне планы ведения войны. К тому же из сообщений печати стало известно, что осенью 1944 г. в спешном порядке были уничтожены личные архивы некоторых высокопоставленных политических и дипломатических деятелей.

Укрытие или ликвидация документов, а также личных материалов свидетельствовали о стремлении бывших финских руководителей и связанных с ними политических и военных кругов утаить на долгие годы, а может быть и навсегда, весьма важные, но «неудобные» факты истории. Судя по всему, оставшиеся неизвестными документальные данные могли бы помочь выяснить конкретный механизм присоединения Финляндии к плану «Барбаросса» и последовавшего затем вступления страны во вторую мировую войну на стороне Германии.

Исчезнувшие весьма ценные документы периода 1940–1941 гг. стали затем предметом отдельного обсуждения финских историков. Особенно резко осуждал акцию уничтожения архивных материалов академик Кустаа Вилкуна. Именно он сообщил о том, что ночью 19 сентября 1944 г., когда между Финляндией и Советским Союзом было подписано соглашение о перемирии, в Хельсинки стали раздаваться телефонные звонки от высокопоставленных лиц к ряду ответственных чиновников военного и гражданского ведомств с требованием приступить к ликвидации наиболее ценных документов, позволяющих пролить свет на процесс вступления Финляндии во вторую мировую войну. Однако ВТО распоряжение выполнили не все. Тогда не сделал этого, в частности, и сам Вилкуна, бывший в годы войны руководителем ведомства цензуры. «Той ночью, — вспоминал он, — мы основательно обдумывали все, и пришли к окончательному заключению о недопустимости уничтожения материалов. Меня, историка-исследователя, ужаснула одна только мысль о ликвидации первоосновы для будущих исследователей».^[3]

В данном случае финско-германские отношения кануна Великой Отечественной войны в большей степени могли тогда раскрыть немецкие источники. Вначале определенные сведения о сотрудничестве рейха с Финляндией стали появляться в результате показаний бывших государственных и военных руководителей Германии, которые они давали международному военному трибуналу в Нюрнберге.^[4] В материалах этого процесса нашли свое отражение некоторые аспекты германо-финляндского сотрудничества в ходе подготовки обеих стран к нападению на СССР. Однако те показания, которые давались лицами, участвовавшими в разработке плана «Барбаросса» и непосредственно занимавшимися осуществлением связей Германии с Финляндией в 1940–1941 гг., были весьма противоречивы и лишь частично позволяли представить картину вовлечения Финляндии в новую войну против СССР.

Вместе с тем, наряду с материалами проходившего тогда Нюрнбергского процесса, имелась еще значительная часть германских архивов, оказавшихся в распоряжении западных держав. До ста тысяч документов, хранящихся в них, были использованы в ходе процесса для обвинения в совершении немецкими подсудимыми преступлений. К тому же материалы Министерства иностранных дел Третьего рейха были микрофильмированы, а их копии разосланы ряду государств, включая Финляндию.^[5] Многие из указанных документов начали публиковаться на английском и немецком языках. В результате в течение 1956–1960 гг. было издано три тома документов, где раскрывалась нацистская внешняя политика за период с марта 1940 по июнь 1941 г.^[6] К сожалению, лишь малая часть изданных документов касалась германо-финских переговоров, предшествовавших вступлению Финляндии во вторую мировую войну.

Более того, архивные материалы А. Гитлера и И. Риббентропа в годы войны были почти полностью утрачены, что, конечно, затрудняло дальнейшую исследовательскую деятельность. Американский историк профессор Чарльз Леонард Лундин, работавший в 1950-е годы над проблемой участия Финляндии во второй мировой войне, заметил, что «официальные документы, которые изданы или которые могли, вероятно, быть изданы в течение нескольких лет, все же составят лишь малую толику необходимых сведений, спрятанных, возможно, очень глубоко». По словам Лундина, имеющиеся пока материалы таковы, что «отражают в целом только официальный уровень дипломатии и являются лишь частью документальной базы, в силу чего это может иногда даже создавать вводящую в заблуждение картину».^[7]

В целом, оценивая финский и германский документальный материал, опубликованный впервые несколько лет спустя после окончания второй мировой войны, можно было прийти к выводу, что он, конечно, являлся недостаточным для выяснения, того как осуществлялось присоединение Финляндии к плану «Барбаросса» и определения позиции финляндского руководства на всех этапах этого процесса.

Несомненно, что в данном случае многое могли поведать сами участники событий, мемуары которых тогда стали появляться. Первым, кто более или менее подробно начал освещать в тот период процесс сближения Финляндии с Германией, был В. Блюхер, немецкий посланник, работавший в Хельсинки во время второй мировой войны.^[8] Его воспоминания оказались весьма важным источником, поскольку он был профессиональным дипломатом и неплохо разбирался в тонкостях внешней политики Финляндии.

Ценность тех двух глав мемуаров Блюхера, которые посвящены вступлению Финляндии в войну, заключалась прежде всего в том, что в них он живо представил общую атмосферу, царившую тогда в Финляндии, а также достаточно подробно описал те встречи, которые происходили между ним и финляндским руководством. Но, судя по излагавшимся им событиям, было заметно, что автор не знал или не хотел честно представить главное: каков был механизм втягивания Финляндии в войну. Все это шло как бы стихийно. В. Блюхер удивляет тем, что он, судя по его произведению, вообще практически не имел сведений о каких-либо секретных переговорах между германским и финским руководством. Для него также было даже неожиданностью, например, посещение Финляндии специальными уполномоченными рейха, когда решался вопрос о пропуске немецких солдат на финскую территорию летом 1940 г.^[9] Если это было действительно так, то такое утверждение сразу же наводило на мысль, что только непосредственные участники германо-финских переговоров могли ясно раскрыть тайну вступления Финляндии в войну.

В этом смысле многое можно было ожидать от появившихся вслед за воспоминаниями В. Блюхера мемуаров К. Г. Маннергейма.^[10] Дело в том, что финский маршал тогда входил во «внутренний круг» руководящих лиц, который решал самые важные вопросы страны. По этому поводу историк профессор О. Маннинен писал: «Слово главнокомандующего, маршала Маннергейма, значило особенно много. У него появилось во внешнеполитических вопросах своеобразное право вето: без него не принимались важнейшие решения, касающиеся общего положения страны».^[11] В этом смысле изданные в начале 1950-х годов его воспоминания должны были многое прояснить.

Однако реально ничего такого не произошло. Весьма сложный период финской истории с 1940 по 1941 г., названный Маннергеймом «вооруженным миром»,^[12] он изобразил как достаточно ясный процесс, где все укладывается лишь в схему общей безысходности положения Финляндии и как следствие вынужденности вступления страны в новую войну против СССР. Опираясь на это обстоятельство, Маннергейм сосредоточил свои размышления на той «опасности», которая исходила от Советского Союза по отношению к Финляндии в 1940–1941 гг. К. Г. Маннергейм вполне серьезно рассуждал о том, как СССР планомерно сосредоточивал свои войска вплоть до июня 1941 г. для нападения на Финляндию. Весомых же аргументов, подтверждавших это утверждение, автор воспоминаний не приводил. В качестве доказательств Маннергейм использовал лишь некие «высказывания» анонимных советских офицеров, которые, как он пишет, стали ему известны из сведений от контрразведки.^[13] Маршал в данном случае мало писал о себе и о собственной реакции на развивавшиеся события, а более стремился воспроизвести ту общую ситуацию, которая складывалась вокруг Финляндии. При этом он пытался отрицать, что от него тогда зависело принятие каких-либо важных решений, которые были бы связаны с установлением и развитием военного сотрудничества с Германией. В итоге важные переговоры, проводившиеся с германским командованием в 1940–1941 гг. подчиненными Маннергейма, в его воспоминаниях практически не отражены.

Фактически весь процесс принятия решений об участии Финляндии в плане «Барбаросса» маршал Маннергейм свел к одному из раундов военных переговоров, которые проходили в Германии в конце мая 1941 г. При этом его утверждение о том, что обе страны активно обсуждали военно-оперативные вопросы своего сотрудничества только за месяц до начала немецкого нападения на Советский Союз, выглядит совершенно неправдоподобно и вызывает сомнения в достоверности воспоминаний, написанных бывшим командующим финской армией. Удивительно также и то, что автор мемуаров для доказательства подобных утверждений использует не финские военные источники, которые ему были, очевидно, хорошо известны, а немецкие. Он, в частности, пишет: «В военном дневнике германской ставки встречается следующая запись, помеченная 1 июня 1941 г.: "Подготовительные переговоры с Финляндией начаты 25 мая 1941 г."».^[14] Очевидно, что маршал должен был знать о переговорах без такого рода ссылки.

Явно неубедительным выглядело и его утверждение о том, что в Финляндии «был лишь один план, и он явился строго оборонительным», что «приказ войскам ориентировал их всецело на выполнение оборонительных задач». Он также заявлял: «утверждение, что Финляндия готовила ведение наступательной войны беспочвенно».^[15] Однако события лета-осени 1941 г. — захват финскими войсками в ходе их наступления значительной территории СССР полностью опровергали его заявление в мемуарах. К тому же крайне неуклюже объяснял и тот факт, каким образом часть финской армии оказалась в Северной Финляндии в подчинении германского командования. Произошедшее Маннергейм решил объяснить так, что финскому командованию в противном случае было бы сложно управлять на севере страны своими частями.^[16]

В целом из его воспоминаний не следует, что Финляндия сознательно шла на подготовку совместно с Германией нападения на СССР. Все было иначе: страна находилась «в тисках двух великих держав», и в этих условиях Советский Союз как бы «вынудил Финляндию первой уйти с нейтрального пути» и «решил вовлечь Финляндию в войну».^[17] Таким образом, мемуары Маннергейма фактически отрицали сам факт тесного германо-финляндского военного сотрудничества в течение второй половины 1940 — начале 1941 г.

Уход от правдивого изложения событий, проявившегося в мемуарах Маннергейма, не мог быть не замечен историками. Уже спустя пять лет, после их издания, американский профессор Ч. Л. Лундин писал, что сведения, приводимые маршалом, «поразят своими многочисленными противоречиями» и «создадут серьезную путаницу в понимании финских военных и политических проблем периода войны».^[18]

Заметим, что Маннергейм писал свои воспоминания, находясь за пределами Финляндии — в Швейцарии, не имея необходимой источниковой основы, и, что, как отмечал, финский историк Арви Корхонен, он «был уже преклонного возраста с пошатнувшимся здоровьем».^[19] К тому же при изложении процесса вступления Финляндии во вторую мировую войну Маннергейм находился под впечатлением тех судебных заседаний, которые ранее проходили в Хельсинки по делу главных виновников участия страны в войне. Очевидно, своими мемуарами маршал стремился не только реабилитировать себя, как одного из организаторов германо-финляндского военного сотрудничества, но и в целом оправдать всю военную политику финляндского руководства.

Кроме того, следует учитывать, что над своими мемуарами он работал не в одиночестве — ему помогали некоторые его прежние подчиненные и соратники. В написании воспоминаний маршала участвовал бывший начальник генерального штаба финской армии периода второй мировой войны генерал А. Э. Хейнрикс, а также начальник разведки в ставке Маннергейма полковник А. Паасонен,^[20] которые сыграли заметную роль в подготовке и ведении Финляндией войны.

Аксель Эрик Хейнрикс получил высшее военное образование во Франции и уже в годы первой мировой войны воевал на стороне Германии против российской армии. В 1918 г. он также принимал активное участие в гражданской войне в Финляндии против «красных». В период «зимней войны» Хейнрикс командовал армейским корпусом на Карельском перешейке, а затем и армией. После заключения мира он получил новое назначение и возглавил генеральный штаб. Маннергейм высоко ценил его, считая, что Хейнрикс может даже стать его преемником на посту главнокомандующего.^[21] Не случайно и то, что впоследствии он помогал маршалу в написании мемуаров. К тому же Хейнрикс, как никто другой, знал все тонкости развития финско-германского военного сотрудничества (кстати, в воспоминаниях маршала именно это и оказалось тщательно скрыто). Спустя семь лет Хейнрикс уже сам написал книгу о К. Г. Маннергейме,^[22] но в ней повторил лишь излагавшиеся ранее взгляды главнокомандующего по этому вопросу в более обтекаемом виде.

В сравнении с А. Э. Хейнриксом, работавшим над мемуарами Маннергейма всего несколько месяцев, Аладар Паасонен занимался ими в течение более двух лет, вплоть до кончины Маннергейма, активно помогая ему в этой работе. Те люди, которые хорошо знали как маршала, так и его помощника, считали, что Паасонен не мог не повлиять на их содержание, особенно это касалось событий второй мировой войны. По словам генерала П. Талвела, в данном случае получалось так, что в мемуары «проникли антипатии и симпатии «писаря» Маннергейма Паасонена, которые внедрялись им в воспоминания маршала».^[23] Однако вряд ли можно признать роль А. Паасонена в данном случае лишь как «писаря». Образованность этого человека, воспитывавшегося в семье профессора финно-угорской филологии, сочеталась с хорошей военной подготовкой, дипломатическими способностями и знанием нескольких языков.

Избрав карьеру военного, А. Паасонен закончил французскую военную академию, одним из преподавателей которой был Ш. Де Голль. Затем он стал финским военным дипломатом. Но наиболее ярко способности Паасонена раскрылись в начале войны, когда он был назначен на должность начальника разведки ставки главнокомандующего. Эта должность позволила ему сблизится с маршалом, который заметил способности своего помощника.^[24]

При непосредственном участии Паасонена в 1944 г. из Финляндии вывезли за границу весьма важные документы генштаба и разведки. Многие из этих материалов, как можно предположить, относились к событиям, связанным со вступлением Финляндии в войну. Эта операция получила кодовое название «Стелла Поларис».^[25] Печально, что указанные документы, попавшие в Швецию, оказались, как потом сообщалось, уничтоженными. Поскольку Паасонен заботился о сохранении секретов своего руководства, то, естественно, что он также прилежно исполнял свой долг, когда оказывал Маннергейму помощь в его мемуарной работе. Запутанный и противоречивый характер созданного произведения затем признавал даже и сам Паасонен. Он откровенно указал на эту особенность воспоминаний маршала уже в своих собственных мемуарах, вышедших спустя более чем двадцать лет после этого.^[26]

Итак, первая попытка рассказать о ходе подготовки Финляндии к нападению на СССР вместе с Германией оказалась весьма неудачной.

Затронутого Маннергеймом вопроса относительно якобы существовавшего в Финляндии опасения «угрозы с востока» в 1940–1941 гг. касался в опубликованных в 1958 г. мемуарах также другой известный финский политический и государственный деятель Ю. К. Паасикиви,^[27] который в течение 1940 г. и до начала июня 1941 г. являлся посланником Финляндии в Москве.

Паасикиви был весьма осведомлен как относительно этих «опасностей», так и в том, что в действительности происходило тогда в Советском Союзе. К тому же он пытался понять и оценить проблемы, беспокоившие советских лидеров, что, несомненно, помогало ему в дипломатической работе. «Не могу отрицать, что мое пребывание в Москве было интересным… — отмечал он. — хотя и пробыл там довольно короткое время, чтобы было возможно глубже изучить советское государство, народ и состояние общества».^[28] Тем не менее даже весьма консервативный финский историк А. Корхонен подчеркнул в данной связи, что Паасикиви «имел лучшие возможности свидетельствовать о дипломатических отношениях в межвоенный период», а анализ развития событий, который он тогда оценивал, был точнее «обычных дипломатов-профессионалов».^[29]

Действительно, как политические взгляды Ю. К. Паасикиви, так и то, что на него не давил негативный груз прошлого, связанный с его благожелательной позицией по отношению к России в период вхождения Финляндии в ее состав, играли, конечно, свою роль. «Я и дальше остаюсь старофинном… признавал он. — У нас, у старофиннов, руководящий принцип во внешней политике заключается в следующем: избегать противоречий с Россией. Наша основа проста. Финляндия — сосед великой державы России».^[30] В письме к премьер-министру Р. Рюти в октябре 1940 г. Паасикиви заметил: «У меня нет никаких предрассудков в отношении Советского Союза и против русских, в России я жил в молодости и знаю российскую классическую литературу и культуру. Я делаю все в пользу поддержания отношений с Советским Союзом».^[31] Тем не менее Паасикиви понимал и другое. Имея в виду историю российско-финских отношений до конца 1917 г. он отмечал: «…100-летнее общение не оставило нам иного впечатления как многое укоренившееся из области кулинарии: блины, икра, борщи-супы и некоторая другая редкая пища. Напротив, мы удалялись от России десятилетиями и десятилетиями. Ибо в ней был уже совсем другой мир, который не приемлем нами».^[32]

Будучи уже посланником в СССР, Паасикиви в этом качестве имел весьма благоприятные возможности, чтобы в Москве наилучшим образом излагать свою позицию советскому руководству. Существенно помогало ему в этом знание русского языка. «Я в молодости, — отмечал он по этому поводу, — владел русским языком хорошо. Я подготовил в 1892 г. на русском языке кандидатскую диссертацию… что требовало хорошего владения на практике русским языком как при разговоре, так и письменно».^[33] Он общался с представителями советского правительства без переводчика и сразу улавливал те тенденции во внешнеполитической линии, которые преобладали в то время. Причем встречи Паасикиви с советским руководством проходили тогда достаточно регулярно. До конца 1940 г., по его словам, он встречался около пятидесяти раз с наркомом иностранных дел В. М. Молотовым.^[34]

По насыщенности разного рода сведениями и оценками воспоминания Паасикиви представляли несомненный интерес. От мемуаров Маннергейма их отличало и то, что автор не столько обращался к своей памяти, сколько опирался на сведения, содержащиеся в собственном дневнике, он также использовал многие материалы своей служебной и личной переписки. В этих уже чисто документальных источниках содержались важные мысли, касающиеся улучшения финско-советских отношений, а высказывавшиеся им взгляды не всегда соответствовали проводившейся официальной предвоенной линии руководства Финляндии.

Подобный подход к подготовке этой работы придавал ей достоверность, и автор поведал не только о собственных переживаниях за судьбу страны, но и достаточно подробно описал характер советско-финляндских отношений в 1940–1941 гг.

В мемуарах чувствуется большая обеспокоенность за будущее советско-финляндских отношений. Финский посланник, прямо отмечая периоды их явных обострений, пытался разобраться в их причинах, а также выяснить, насколько реальной была угроза возникновения новой войны с СССР. Из его мемуаров становится ясно, что в Москве были озабочены возможным военным столкновением с Германией и именно с этой точки зрения рассматривали перспективы советско-финляндских отношений. При этом, исходя из своих представлений и оценок обстановки, Паасикиви вовсе не был убежден в том, что новой войны Финляндии с СССР не избежать. «Намеревался ли Кремль тогда предпринять особые меры против Финляндии, а также рассчитывал ли окончательно уничтожить Финляндию?» — задавал вопрос Паасикиви и тут же отвечал: «Трудно сказать».^[35] Сложная политическая ситуация не позволяла ему прогнозировать возможные действия Советского Союза. Воспоминания Ю. К. Паасикиви вызывают особый интерес исследователей советско-финляндских отношений этого периода.

Финский посланник в Москве обращал весьма серьезное внимание на то, как складывались отношения в 1940–1941 гг. между Хельсинки и Берлином. Хотя Паасикиви и не был осведомлен о каких-либо тайных германо-финских переговорах, тем не менее, будучи опытным политиком, он не мог не чувствовать опасной их направленности. Уже в июне 1940 г. Паасикиви явно начал улавливать угрозу военного сближения с Германией и откровенно писал об этом в своем письме в Министерство иностранных дел Финляндии^[36] (именно в это время действительно устанавливались тайные контакты между Финляндией и Германией).

Паасикиви не обладал полной информацией о бесповоротных решениях, которые принимались в Хельсинки. Поэтому, возможно, он и не стал опровергать мнение, высказанное в мемуарах К. Г. Маннергейма о том, что окончательно Финляндия стала «в единый строй с Гитлером» лишь весной 1941 г. Тем не менее к перспективам финско-немец-кого сотрудничества Паасикиви относился крайне критически. В этом смысле его вывод о том, что «тогда мы сделали роковую политическую ошибку»,^[37] представляется исключительно важным.

Свидетельством того, что мнение Паасикиви было именно таким и явно противоречило политическому курсу руководства страны, являлось также его прошение в феврале 1940 г. об отставке.^[38] Уже тогда он не скрывал своего негативного отношения к проводившейся внешнеполитической линии Финляндии. Правда, в мемуарах он не стал подробно объяснять, почему именно в начале 1941 г. принял такое решение.

В целом из воспоминаний Паасикиви видно, что он, как весьма прозорливый политический деятель, уже тогда осознавал, что вступление Финляндии во вторую мировую войну было отнюдь не стихийным явлением, а осознанной линией действий ее руководства. Воспоминания будущего президента страны ценны и потому, что их автор одним из первых тогда смог разобраться в существе складывавшихся советско-финляндских отношений и пришел к заключению, что ход развития событий неотвратимо вел к возникновению новой войны между СССР и Финляндией.

Спустя пять лет после мемуаров Ю. К. Паасикиви в 1963 г. появились воспоминания другого дипломата, работавшего в 1940–1944 гг. в Москве, — шведского посланника Вильгельма Ассарссона. Свою книгу он назвал «В тени Сталина».^[39] Интерес к этим мемуарам обусловлен прежде всего тем, что в них рассматриваются отношения двух государств как бы «со стороны». В. Ассарссон очень внимательно следил за развитием отношений между СССР и Финляндией и при этом стремился во многом помогать финской стороне с тем, чтобы не допустить возникновения у соседа Швеции нового конфликта с СССР. Паасикиви, оценивая своего коллегу по работе в Москве, писал: «Лучшим моим другом дипломатом был шведский посланник Ассарссон… Мои отношения с ним были близкими и доверительными, а также приятными».^[40] Действительно, на страницах своих воспоминаний Ассарссон приводит содержание ряда бесед с Паасикиви, в ходе которых финский посланник довольно подробно рассказывал о встречах с Молотовым,^[41] что позволяло Ассарссону быть весьма осведомленным в финляндских проблемах. Однако воспоминания шведского дипломата, не содержавшие анализа обстановки, скорее лишь подтверждали наблюдения Паасикиви.

Сходными по манере изложения с книгой Ассарссона были воспоминания, опубликованные финским дипломатом И. Нюкоппом.^[42] В 1940–1941 гг. он являлся советником финляндского представительства в Москве и постарался обобщить деятельность финской миссии в СССР. В своих мемуарах Нюкопп особое внимание обращал на наличие «постоянной опасности», которая исходила для Финляндии из Москвы. Даже за год до начала войны он считал лето 1940 г. «угрожающим».^[43] Когда все же произошло так, что Финляндия вступила в войну против СССР на стороне Германии, то Нюкопп вынужден был отметить, что в беседе с ним один из сотрудников советских органов безопасности выразил надежду на возможность скорого прекращения ее финнами и высоко оценил деятельность Ю. К. Паасикиви на посту посланника. Он сказал: «Паасикиви является очень ответственным человеком и не допустил бы того, чтобы дела в Финляндии зашли бы так далеко».^[44]

Наряду с выяснением советско-финляндских отношений в 1940–1941 гг. немаловажным и не менее сложным аспектом оставались и складывавшиеся в тот период финско-германские отношения. Доступная же источниковая база не позволяла представить объективную картину происходивших в этой сфере событий.

Тем не менее в 1960–1970 гг. и здесь обозначился определенный прорыв благодаря появлению ряда дневников и воспоминаний тех военных и государственных деятелей, которые конкретно участвовали в подготовке Финляндии к войне против СССР.

Прежде всего безусловный интерес представлял «Военный дневник» начальника генерального штаба сухопутных войск Германии генерал-полковника Ф. Гальдера. С 1936 по 1942 г. он, находясь на этой должности, принял активное участие в подготовке и осуществлении начала второй мировой войны. Столь ответственный человек в вермахте вел ежедневные записи, которые удалось сохранить и опубликовать спустя более чем двадцать лет после окончания войны.^[45] Эти записи охватывают довольно продолжительный отрезок времени (с августа 1939 г. до сентября 1942 г.) и представляют собой весьма лаконичные фразы о происходивших событиях, которые ежедневно записывал в свой дневник Ф. Гальдер. Он также в сжатом виде давал свои оценки тем или иным явлениям, связанным с деятельностью вооруженных сил Германии.

Для анализа процесса подключения Финляндии к военному походу Германии на восток наиболее важным представляется второй том дневников Гальдера, который охватывает период с 1 июля 1940 г. по 21 июня 1942 г.^[46] Именно на страницах этой части записей раскрывается процесс подготовки вермахта к нападению на Советский Союз и содержатся детали разработки плана «Барбаросса».

Достаточно пунктуально проведенная Гальдером фиксация происходивших событий позволяет составить довольно четкое представление об эволюции взглядов в отношении Финляндии в германском военном руководстве, а также показать те связи, которые были установлены с финским генеральным штабом. В частности, весьма полезными сведениями стали данные о переговорах в январе 1941 г. Ф. Гальдера с начальником генерального штаба Финляндии А. Э. Хейнриксом.

В целом материал, приводимый в служебном дневнике этого высокопоставленного немецкого генерала, фактически позволил понять скрытый механизм подключения Финляндии к войне против Советского Союза. Но скупые записи, которые делал Ф. Гальдер, все же скорее наводили на определенные предположения по поводу данного процесса, нежели чем давали четкие на них ответы. К тому же служебный дневник Гальдера касался его личного восприятия происходивших событий.

Несколько иначе по сравнению с дневником Гальдера выглядит работа бывшего представителя финских вооруженных сил Мартти В. Теря. Этот человек не был столь высокопоставленным офицером, как Ф. Гальдер. Он имел лишь чин майора и до отставки проходил службу в генеральном штабе финской армии. Однако В. Теря входил в круг лиц, непосредственно занимавшихся в 1940–1941 гг. тесным военным сотрудничеством Финляндии и Германии, о чем написал ряд работ.^[47] Но в отличие от дневников Ф. Гальдера он свои впечатления и имевшиеся в его распоряжении документы постарался расположить таким образом, чтобы представленный материал выглядел как исследование, в которое вплетались его личные воспоминания.

В центре внимания В. Теря были события конца лета — начала осени 1940 г., когда он участвовал в организации итого посещения Хельсинки эмиссаром Г. Геринга Ёзефом Велтьенсом. Именно этот визит открыл новую страницу в финско-германском военном сотрудничестве. Об этих событиях имелись скудные сведения, поскольку в Хельсинки относительно данного визита не отложилось документальных материалов. Не сохранилось также и немецких источников. Что же касалось Теря, оказавшегося причастным к указанному визиту, то он был одним из прежних знакомых Велтьенса и потому был весьма осведомлен о характере происходивших переговоров.

Спустя более двадцати лет после этих переговоров Теря решил как-то пролить свет на суть той засекреченной тогда истории. В своей работе автор использовал дневниковые записи, которые он делал для памяти и в которых фиксировал все подробности происходившего. Кроме того, в основную свою публикацию «На распутье. События осенью 1940 г. на фоне плана "Барбаросса"» Теря включил и достаточно внушительное приложение, которое составило третью часть всего изложения. Оно представляло собой подборку большого количества документов, характеризовавшую и подтверждавшую достоверность основного содержания.

Определяя задачи своей работы, Теря решил внести ясность в проблему так называемого транзита немецких поиск через Финляндию в конце 1940 г. Причем изложенное явилось своеобразным ответом на воспоминания другого участника рассматриваемых событий М. К. Стевена.^[48] Подполковник Стевен, так же как и Теря, выполнял задания по организации «транзита». Он представлял оперативный отдел генштаба финской армии и, в свою очередь, вел секретные переговоры с представителями Германии, которые проходили в конце лета — начале осени 1940 г. При этом именно Стевен и подписал 12 сентября 1940 г. «технический» договор о транзите немецких войск через финскую территорию.

Однако у двух этих финских офицеров имелись разночтения в приводившихся ими сведениях. Возникла, в частности, дискуссия по поводу договоренности о численности германских солдат в Финляндии в момент их транзита.^[49] Теря считал, что как в этом случае, так и по иным вопросам Стевен допускает отклонения от истины и приводит ошибочные утверждения и поэтому необходимо внести ясность.^[50]

Автор достаточно подробно изложил фактический материал, относившийся к организации «транзита» и, характеризуя достигнутые между Финляндией и Германией соглашения, сделал весьма важные уточнения. Однако центральная мысль Теря, касавшаяся вступления немецких войск в Финляндию, все же была изложена весьма тенденциозно, что вызывает сомнения относительно объективности и беспристрастности в раскрытии и других событий. Профессор Мауно Ёкипии, известный специалист в области финско-германского сотрудничества в межвоенный период, вообще усомнился в исторической достоверности публикации Теря, отметив, что она «сильно ограничена ссылками на источники», и указывает на то, что пока еще были живы главные участники раскрываемых Теря событий, он ничего не писал.^[51]

Однако, несмотря на столь серьезный упрек в адрес Теря, следует учитывать, что фактический материал, излагавшийся им, все же мог быть более тщательно проанализирован. Дело в том, что его работа мемуарного характера являлось далеко не единственным источником по вопросу о финско-германском военном сотрудничестве в тот период. Воспоминания, которые касались этой проблемы продолжали издаваться и позднее. В частности, в середине 60-х годов появились мемуары бывшего посланника Финляндии в Германии Т. Кивимяки, который рассказал о своей весьма обширной политической, государственной и дипломатической деятельности.^[52] В 20-30-е годы он неоднократно входил в финское правительство, а затем достаточно долго его возглавлял. Однако этот период деятельности автора воспоминаний оказался неполным и даже отчасти запутанным.^[53] Что же касается событий 1940–1941 гг., то Кивимяки смог представить их достаточно подробно, хотя и отмечал, что не воспользовался своими дневниковыми записями (они сгорели в 1943 г. в момент бомбардировки Берлина).^[54] Но, с другой стороны, при написании данного раздела мемуаров автор привлек часть донесений, которые он сам направлял из Германии в Министерство иностранных дел, а также ряд других документальных материалов, касающихся его пребывания в Берлине. Все это Кивимяки включил в свою книгу в качестве приложения, что служило как бы доказательством достоверности в общем отражении его деятельности в столице рейха.

Действительно, работая с 1940 по 1944 г. в Берлине, он мог многое рассказать о закулисных связях своего руководства с Германией. В финских дипломатических кругах Кивимяки был именно тем человеком, с помощью которого завязывались самые первые серьезные контакты, преследовавшие цель вовлечь Финляндию в военную коалицию Третьего рейха.

Прежде всего финский посланник принимал участие в подготовке решения вопроса о пропуске немецких войск в Финляндию. Это являлось весьма весомым фактом для возможности подойти к пониманию того, что делалось в развитии финско-германского военного сотрудничества, поскольку в мемуарах автор пытается воссоздать атмосферу, в которой ему довелось работать в Берлине, и дает характеристику высшему германскому руководству, а также определяет различные фазы финской политики Германии.

Однако он отображает исторический материал крайне осторожно. В результате такого подхода описываемые им события затрагиваются лишь поверхностно, и при чтении его мемуаров становится ясно, что автор многое недоговаривает, пытаясь, насколько возможно, затушевать свою роль в процессе подготовки Финляндии к войне против СССР.

Тем не менее финляндский посланник вольно или невольно вынужден констатировать, что Финляндия, участвуя в нападении на СССР, оказалась «в одном ряду» вместе с Германией. Он четко показывает, что финляндское руководство вполне осознанно шло на развитие военного сотрудничества с рейхом. При этом все германские действия были направлены на укрепление военных связей и целиком соответствовали собственной линии Хельсинки. Описывая налаживание германских военных поставок в Финляндию весной 1940 г., Кивимяки даже не удержался от удовольствия заметить, что первый немецкий корабль с оружием в Финляндию «бросил проблеск света надежды».^[55]

Безусловно, Кивимяки мог написать о многом, что позволило бы раскрыть сам механизм тайного германо-финляндского военного сотрудничества. Он, в частности, нередко встречался с секретными эмиссарами Финляндии в Берлине, которые и были уполномочены осуществлять это скрытое сотрудничество. Однако в его воспоминаниях содержатся всего лишь намеки или мимоходные упоминания об этом, хотя многое могла, например, раскрыть информация о деятельности в Германии П. Талвела — тайного представителя финского военного командования. Именно Талвела делал первые шаги в направлении военного сближения обоих государств. Кивимяки пишет: «Находясь в Берлине по особому заданию в декабре 1940 г. генерал Талвела поделился в беседе со мной, рассказав, что он действует в соответствии с указанием Маннергейма и что он начал излагать генералу Гальдеру взгляды, о возможностях, имея которые, Германия могла бы оказать военную поддержку Финляндии в ее трудном положении».^[56] Бесспорно, что Т. Кивимяки больше знал об этой тайной миссии, но ничего конкретного в данной связи все же не написал.

Но прошло десять лет после выхода его мемуаров, и в 1976 г. появились воспоминания уже самого генерала Пааво Талвела.^[57] Их автор был весьма заметной фигурой в финской военной истории. Происходя из живших в Финляндии шведов, он был решительным сторонником отделения Финляндии от России. Талвела принимал самое активное участие в 1918 г. в финской гражданской войне с целью подавления там рабочей революции. Он также выступил за отторжение от России территории Карелии. В 1918–1919 гг. и в 1921–1922 гг. Талвела сам лично участвовал в финских военных походах на ее территорию. Прославился же Пааво Талвела во время «зимней войны» 1939–1940 гг. тем, что провел удачные операции против советских войск в Приладожье в районе Толваярви-Иломантси. Он также участвовал в летнем наступлении финских войск в 1941 г., командуя корпусом, который глубоко вклинился на территорию Советского Союза, дойдя до реки Свирь. «Я прибыл на Свирь, — с пафосом отметил П. Талвела 8 сентября 1941 г., — и почувствовал могучее ее течение. Теперь по ней будет спокойно проходить новая граница Финляндии, о которой я грезил во сне».^[58] Маннергейм хорошо знал о враждебном отношении Талвела к СССР и, по свидетельству современников, ценил его как смелого военачальника за прямолинейность и наступательный дух на фронте.^[59] Маршал доверял ему также выполнение секретных дипломатических поручений.

Фактически при участии Талвела в 1940 г. осуществлялись самые ответственные переговоры финского военного руководства с высшим военным командованием вермахта. То, что Маннергейм дал задание вести тогда скрытно переговоры в Германии непосредственно ему, также представляется неслучайным, если учесть хорошо известное его германофильство, сформировавшееся еще в молодости. Именно в ходе первой мировой войны в Германии Талвела получил боевую закалку. Впоследствии, проявляя пронацистские настроения, он выражал симпатии к А. Гитлеру, считая его «удивительным человеком… и величайшим героем».^[60] С начала 1942 до конца 1944 г. Талвела выполнял в Германии функции офицера связи при ставке Гитлера. Именно на него полагались в Берлине как на свою опору в Финляндии, когда в конце лета 1944 г. финское руководство пришло к выводу о необходимости разрыва с Германией и выхода из войны. В рейхе тогда планировали организовать в Финляндии военный переворот, причем на Талвела возлагалась ответственность непосредственно в момент такого переворота возглавить финские войска.^[61] По этому поводу с ним вели откровенные беседы в сентябре 1944 г. X. Гиммлер и А. Йодль. Но как отметил немецкий историк профессор М. Менгер, для Талвела, видимо, «представлялось трудным выступать против Маннергейма».^[62] После окончания войны, в 1945 г., Талвела не считал безопасным для себя находиться в Финляндии и выехал в Латинскую Америку, откуда возвратился в Хельсинки лишь через четыре года.

Воспоминания Талвела были основаны на дневнике, который он долгое время вел. Однако его дневниковые записи оказались с пропусками, в силу чего отдельные важные этапы своей деятельности он излагал в форме мемуарных заметок, наброски которых были сделаны в 1961, 1963 и 1966 гг. Представленные им фрагментарные сведения вполне можно объяснить и тем, что Талвела не считал нужным полностью раскрывать суть своей секретной миссии. «Я все же был центральной фигурой с финской стороны в тех событиях и надеюсь, — заметил он, — что мои сведения опубликуют намного позже, когда они ни в какой форме не смогут повредить моей стране, иными словами, когда они не будут связывать сложившуюся историю с современностью».^[63] Семья Талвела после его смерти отказалась обнародовать часть оставленных генералом воспоминаний.

Тем не менее, по его мемуарам и дневниковым записям, относящимся к периоду 1940–1941 гг., все же можно реконструировать картину целенаправленного действия финского руководства, которое вполне сознательно вело страну к новой войне против СССР и одновременно пыталось развивать тесные военные контакты с Германией. Как он откровенно писал в 1940 г., после окончания «зимней войны», «хотя мы обрели мир, чувства все же были не мирными».^[64] И эти слова целиком подтверждаются приведенными Талвела материалами. Автор считает, что выходом из сложившейся ситуации была реализация «мысли о помощи Германии».^[65]

Талвела касается тем не менее своих секретных посещений Германии во второй половине 1940 г. Из приводимых сведений об осуществлении финско-германского военного сотрудничества становится довольно ясной роль прежде всего Маннергейма, поскольку именно он давал такие поручения Талвела. Кроме того, проясняется, что из Хельсинки зачастую исходила инициатива налаживания в определенных направлениях военного сотрудничества с рейхом в преддверии войны с СССР.

Особое внимание уделял Талвела своей беседе в декабре 1940 г. с Г. Герингом. В ходе этой встречи финский генерал прямо изложил ему идею использования немецкими войсками финской территории. Конкретно речь шла о районе Петсамо (Печенги). Талвела тогда предложил, что если «вооруженные силы Германии взяли бы на себя оборону линии Петсамо, то тогда важная связующая коммуникация была бы обеспечена».^[66] Иными словами, к концу 1940 г. Талвела уже начал обсуждать с германским руководством вопросы непосредственного военного планирования.

Удивительно, но описания наиболее важных встреч того времени, состоявшихся у финского генерала, в его мемуарах отсутствуют. В частности, Талвела так и не раскрыл сути переговоров, которые состоялись у него с Гальдером 16 декабря 1940 г. Из приводимого в мемуарах упоминания об этом можно предположить, что это были не переговоры, а скорее задушевная беседа в момент знакомства двух генералов.^[67] Однако именно в то время Гальдер был чрезвычайно занят завершением работы, связанной с планом «Барбаросса». Финляндия же в этом плане, принятом 18 декабря Гитлером, должна была занять соответствующее место, как соучастник готовившегося нападения на СССР.

О том, что те переговоры были весьма важными, свидетельствуют также лаконичные фразы дневниковых записей Гальдера. Он отметил, что Талвела «просил дать сведения о сроках приведения финской армии в состояние скрытой боевой готовности для наступления в юго-восточном направлении».^[68] Таким образом, Талвела явно пытался скрыть, что уже в то время полным ходом шли германо-финские переговоры о совместном нападении на Советский Союз и он лично в них участвовал.

Несмотря на подобную тенденцию умалчивания, воспоминания все же дают возможность выяснить намечавшиеся планы финского и германского командования того времени. Талвела, в частности, указывает, что накануне войны Маннергейм был решительно настроен наступать уже прямо на Ленинград.^[69]

Сколь серьезно такое утверждение не трудно понять. Заметим, что после войны Талвела лично просил начальника военно-исторического исследовательского центра генштаба финской армии полковника К. И. Микола дополнительно проанализировать упомянутый факт с целью его детализации. Но ответа в данном случае не последовало. Не затрагивался указанный вопрос как в исторических трудах об участии Финляндии в войне, так и в рецензии на мемуары П. Талвела.^[70]

Все же воспоминания Талвела явились последней наиболее существенной публикацией мемуаров участников событий, связанных с процессом включения Финляндии в план «Барбаросса». Те или иные воспоминания как финских, так и немецких авторов, которые появились к 1980-м годам,^[71] уже не вносили ничего принципиально нового.

Да и трудно было ждать каких-либо серьезных открытий в личных бумагах тех или иных государственных деятелей, которые влияли на происходившие в тот период процессы. Вряд ли имелась еще возможность получить из личных материалов что либо большее, чем уже написал, к примеру, по периоду 1940–1941 гг. К. Г. Маннергейм. Финские исследователи, столкнувшиеся с этой проблемой, прямо говорили об этом.^[72] В частности, когда один из авторов работ о К. Г. Маннергейме профессор Вилхо Тервасмяки пытался тщательно исследовать деятельность маршала в связи со вступлением Финляндии в войну, то заметил, что ничего нельзя сказать по поводу одобрения маршалом летом 1941 г. сотрудничества Финляндии с Германией. «Причиной тому то, — писал В. Тервасмяки, — что в Государственном архиве и в Военном архиве до лета 1941 г., когда началась агрессия Германии, нет относящихся к этому документов, где бы были пометки Маннергейма».^[73] Возможно, такие документы как раз и оказались переправленными тайно в Швецию в сентябре 1944 г.,^[74] когда проводилась упоминавшаяся ранее операция «Стелла Поларис».

Достаточно проблематичным оказалось и выявление новых сведений в документах Р. Рюти, который занимал ключевое положение в определении политической линии Финляндии. Уже в годы «зимней войны» Рюти стал премьер-министром страны, и именно на нем во многом лежал груз большой государственной ответственности за ее исход. К тому же тогда, как отмечают современники, у Рюти сложились «исключительно хорошие отношения» с Маннергеймом, который, со своей стороны, утверждал, что в руководстве страной «Рюти являлся единственным политиком, с кем он мог доверительно взаимодействовать»^[75] (заметим, с Р. Рюти, а не с К. Каллио, который в 1940 г. был еще президентом страны). По этому поводу в финской литературе нет достаточно ясного объяснения, и приходится сожалеть, что К. Каллио так и не оставил воспоминаний о своей деятельности.

Тем не менее представляется особенно важным выяснить, насколько тогда премьер-министр Р. Рюти, а также все высшее государственное руководство информировало главу страны о подготовке Финляндии к новой войне против СССР. Ссылки на то, что К. Каллио серьезно болел, не могут служить основанием для утверждения о его неосведомленности в происходившем. Ведь он не был смещен со своего поста, и ему обязаны были предоставлять сведения о втягивании Финляндии в войну на стороне Германии.

Осталось также загадкой и то, что произошло в летней резиденции К. Каллио в конце августа 1940 г., в момент развития военных переговоров с Германией, относительно пропуска на финскую территорию немецких войск. Тогда в Култаранта прибыли к нему Р. Рюти, К. Г. Маннергейм и министр обороны Р. Вальден. С их прибытием у Каллио произошел инсульт. По мнению историка А. Корхонена, высказанному в 1961 г., взгляды К. Каллио и его позиция по поводу ввода Германией войск в Финляндию «являются трудным для выяснения делом, поскольку все известные письменные источники затрудняют это сделать, а принимавшие в этом участие лица умерли».^[76]

В финской исторической литературе эта тема внимательно обсуждалась.^[77] Высказывалось мнение, что Каллио в то время мало что решал и не случайно за рубежом стали распространяться слухи о том, что он вообще умер.^[78]

Заболевание президента серьезно повлияло на политическую жизнь в Финляндии в 1940 г., поскольку он больше уже не возвратился к выполнению своих обязанностей. Премьер-министр Р. Рюти фактически стал руководить страной, осуществляя свою деятельность без каких-либо указаний со стороны К. Каллио,^[79] вплоть до его ухода с президентского поста 27 ноября 1940 г. (после передачи в государственный совет от К. Каллио соответствующей просьбы). Существует мнение, что уйти в отставку он был вынужден не только в силу болезненного состояния, но и в результате постоянного на него давления.^[80] Вскоре К. Каллио скончался.

Избрание в декабре 1940 г. Р. Рюти президентом страны означало, что от него после этого зависела уже в большой мере дальнейшая подготовка страны к войне против СССР. По этому поводу Ю. К. Паасикиви вспоминал, что в марте 1941 г. в беседе с ним один из влиятельных депутатов парламента В. Войонмаа заметил, что теперь «все определяет Рюти».^[81]

Руководя фактически внешней политикой страны, он стал опираться на поддержку так называемого «внутреннего круга», в который входили наряду с К. Г. Маннергеймом также министр иностранных дел Р. Виттинг, министр обороны Р. Вальден, а также лидер социал-демократов В. Таннер, а с января 1941 г. новый премьер-министр Финляндии — Ю. Рангель. Именно этот круг лиц реально и решил проблему вступления страны во вторую мировую войну.

Однако Рюти не оставил после себя опубликованных воспоминаний. В финской историографии в научный оборот чаще всего вводились те показания, которые он давал, когда уже предстал в 1945–1946 гг. перед судом как один из виновников вовлечения Финляндии во вторую мировую войну. Однако в своих показаниях Рюти повторял только хорошо известные положения официальной финской пропаганды того времени, уходя от раскрытия механизма вовлечения страны в войну. Он утверждал, в частности, что СССР начал в 1941 г. войну с Финляндией. «Когда 22 июня 1941 г. между Германией и Россией вспыхнула война, — отмечал он, — мы искренне стремились оставаться вне ее… Мы избегали всего того, что могло создать у России впечатление, что мы являемся ее врагами… Война была начата против нас».^[82] Судебный же процесс выявил иную картину и точнее раскрыл роль Рюти в период втягивания Финляндии в войну.

Прожив после войны еще более десяти лет он все же не рискнул описать свое участие в процессе втягивания Финляндии на сторону гитлеровской Германии в войну против СССР. В отличие от Рюти, другие осужденные финским судом за участие в вовлечение страны в войну лица (Линкомиес и Таннер), использовали время нахождения в тюремном заключении для написания мемуаров.

Имеется достаточно обширная коллекция документов, касающихся непосредственно Рюти, которая хранится в Национальном архиве Финляндии.^[83] Наибольший интерес представляют прежде всего те материалы, которые затрагивают рассматриваемые события. В частности, его дневниковые записи, хотя они и носят весьма отрывочный характер, но дают некоторое представление о той роли, которую Рюти играл в предвоенные и военные годы (это подчеркивают и финские исследователи).^[84]

Подобная ситуация с историко-документальным наследием характерна и относительно сведений о деятельности бывшего главы правительства Ю. Рангеля. Он также не оставил опубликованных мемуаров, но его дневниковые записи все же сохранились.^[85]

Юкка Рангель был выдвинут Р. Рюти на пост премьер-министра. В прошлом они оба представляли финансовые круги Финляндии, и это положение их, бесспорно, сближало. Однако, как отмечали современники, позиции Рангеля в руководстве страны были значительно слабее, чем у Рюти, и он не чувствовал «поддержки от различных политических группировок».^[86] Более того, у него, очевидно, не сложилось тесных отношений с Маннергеймом.^[87] Как руководителя высокого ранга, это заметно ослабляло позиции Рангеля и его возможности влиять на осуществление политического курса правительством. Тем не менее он был хорошо информирован, и именно Рангель должен был, в частности, сообщать финским парламентариям об особенностях внешнеполитической позиции страны перед войной.^[88] Однако больше того, что Рангель говорил в парламенте о германо-финляндском сотрудничестве,^[89] он не информировал как тогда, так и позднее. В результате этот человек фактически не сказал ничего нового о нюансах внешнеполитической линии Финляндии.

То же самое можно говорить и о другом влиятельном члене правительства того времени — Рудольфе Виттинге. Он был министром иностранных дел с 1940 по 1943 г. и являлся одним из основных проводников политики активного сотрудничества Финляндии с Германией.

Государственную деятельность Виттинга в своих мемуарах весьма ярко описал Э. Линкомиес, возглавлявший с 1943 г. правительство Финляндии. Он заметил, что профессор Рудольф Виттинг до назначения на пост главы внешнеполитического ведомства был директором банка. Сама же его работа во главе Министерства иностранных дел «оказалась роковой для страны».^[90] Поясняя эту мысль, Линкомиес подчеркнул, что Виттинг «формировал свое мнение, исходя исключительно из собственных представлений», не консультируясь до этого ни с кем. И далее он пишет, что линия Виттинга заключалась в том, что он «связывал страну излишним заигрыванием с Германией».^[91]

К тому же немецкий посланник в Хельсинки, благодаря Виттингу, был «лучше осведомлен о финской внешней политике, чем комиссия парламента Финляндии по иностранным делам».^[92] Такая ситуация в стране, естественно, многих не устраивала. В парламентских кругах к Виттингу относились весьма критически.^[93] Более того, было очевидно, что министр «все больше и больше… употреблял алкоголь, что, конечно, затуманивало его рассудок».^[94] Тем не менее от Виттинга, с точки зрения развития военного сотрудничества, зависело многое в финско-германских отношениях.

В марте 1943 г. Виттинг выходит из состава правительства, а затем, уже в самом конце войны он умирает. Каких-либо его воспоминаний не осталось. Что касалось пропуска немецких войск на финскую территорию в сентябре 1940 г., то в этой связи, осенью 1944 г., Виттинг уверял, что ничего не знал, поскольку, по его словам, этим вопросом занималось «исключительно» военное руководство Финляндии.^[95] Это была явная неправда, что отмечалось и в финской литературе.^[96]

Кстати, упоминавшийся профессор А. Корхонен указал также и на тот факт, что вообще в документах МИДа, хранящихся в архивах Финляндии, «отсутствуют необходимые для исследования записи бесед, а также распоряжения и информация, поскольку они часто сообщались устно».^[97] К тому же для историков осталось не ясным, что вообще произошло с личными бумагами Виттинга после его отставки. Некоторые исследователи, спустя более сорока лет после его смерти, еще пытались их обнаружить,^[98] хотя есть сведения о том, что они полностью были уничтожены. Один из правительственных чиновников Тойво Хейккиля писал, что наиболее ценные документы, имеющие отношение к Р. Виттингу, были сожжены. Он отмечает, что уничтоженными оказались «ранее скрытые обширные архивы прежнего министра иностранных дел, которые, возможно, содержали многое из переписки по внешней политике, относящееся к периоду воины».^[99]

Не оставил об этом периоде каких-либо воспоминаний и министр обороны Финляндии Рудольф Вальден, занимавший этот ответственный пост с 1940 по 1944 г. и очень хорошо знавший, естественно, многие перипетии финляндской политики вообще, а военной в особенности.

Роль Вальдена в истории страны оказалась весьма заметной. Он, как и большинство генералов финской армии, активно принимал участие в гражданской войне в Финляндии. Именно тогда Вальден сблизился с Маннергеймом^[100] и фактически стал одним из чрезвычайно близких к нему людей. Впоследствии маршал любил часто бывать у Вальдена дома, и, как отмечают современники, они «оба без слов, лучше чем кто-либо, понимали друг друга».^[101]

Вальден довольно быстро оказался в высших сферах финского общества — этому во многом способствовало и его материальное положение. Большой капитал генерала был создан на основе развития одной из самых перспективных в Финляндии отраслей экономики, связанной с бумажной промышленностью. Уже в 1918–1919 гг. он стал министром обороны, а затем в 1920 г. являлся членом финской делегации, подписавшей в Тарту мирный договор с советской Россией. Вальден входил в состав делегаций, подписавших мирный договор в 1940 г. и соглашение о перемирии в 1944 г. Конечно, он об очень многом был осведомлен, но свои мемуары так и не успел написать, поскольку через год после окончания второй мировой войны скончался.

Более того государственные деятели и лица, которые также могли обладать достоверной информацией о политике Финляндии в рассматриваемый период, не очень охотно делились своими воспоминаниями. В частности, это относится к В. Таннеру, очень влиятельному в предвоенные и военные годы политическому деятелю. В период 1940–1941 гг. он входил «во внутренний круг лиц», который реально определял финскую политику,^[102] хотя был в правительстве лишь с марта по август 1940 г. и занимал там далеко не ключевую должность — министра социального обеспечения. Тем не менее он, много и подробно писавший о политике Финляндии в предвоенный период,^[103] особо касавшейся «зимней войны» и выхода Финляндии из второй мировой войны,^[104] совершенно не затронул вопрос о вступлении ее в эту войну.

Из весьма сжатых сведений, которые Таннер приводит относительно событий 1940–1941 гг. следует, что в вопросе о вступлении Финляндии в мировую войну он придерживался тенденциозных утверждений, чисто пропагандистского характера. Вопреки истине он утверждал, что «Финляндия пыталась сохранить мир и стремилась с самого начала войны остаться нейтральной». Он также отрицал существование какой-либо договоренности между Финляндией и Германией о совместном ведении войны против СССР и особо подчеркивал, что с рейхом финнов «ничто не связывало, кроме общего противника».^[105]

В целом опубликованные материалы мемуарного характера, которые каким-то образом раскрывали политику Финляндии, направленную на подготовку и осуществление совместно с Германией нападения на СССР, на этом исчерпываются. Остальные источники уже принадлежат к разряду чисто архивных, хотя и в них содержатся документы и свидетельства участников тех событий.

К числу таких материалов относится и хорошо известный в финской исторической литературе дневник военного атташе Финляндии в Берлине полковника Вальтера Хорна (рукопись хранится в Военном архиве Финляндии).^[106] Этот человек не только знал о военных контактах двух стран в 1940–1941 гг., но и непосредственно в них участвовал. В частности, он был причастен к проведению встречи Хейн-рикса и Гальдера в январе 1941 г. и весьма эмоционально ее описывал, отмечая, что она стала началом новых отношений между двумя странами. Однако, как подмечено исследователями, в использовавшихся дневниковых записях Хорна о происходивших финско-германских военных переговорах нет никаких имен.^[107] Естественно, это обстоятельство затрудняет анализ данного документального источника.

Среди архивных документов в сжатом виде сохранился также рассказ об особой миссии в Финляндии немецкого эмиссара Ёзефа Вельтенса, который частично уже использовали финские историки.^[108] Уникальность этого документа в том, что его содержание оказалось единственным непосредственным свидетельством Вельтенса, раскрывающим процесс становления германо-финляндского военного сотрудничества в 1940 г. Больше об этом он ничего не успел написать, поскольку погиб в годы войны в авиакатастрофе.

Вообще же в военный период оказались утраченными многие ценные немецкие документы, касавшиеся финско-германского сотрудничества в 1940 г., поскольку они почти полностью сгорели в Берлине. В частности, среди них были материалы о германских военных поставках в Финляндию в это время.^[109]

Даже в архивных вариантах нет, к сожалению, воспоминаний и ряда финских дипломатов, которые работали в Москве и могли бы уточнить те обстоятельства, которые характеризовали восточную политику Финляндии в 1940–1941 гг. Например, был весьма осведомлен в данном вопросе П. Ю. Хюннинен, который прибыл в Москву в качестве помощника Ю. К. Паасикиви в середине октября 1940 г., а до того являлся посланником Финляндии в Таллинне. Находясь в Москве, Хюннинен стал весьма заметной фигурой среди дипломатов. Вспоминая об этом назначении, Ю. К. Паасикиви писал: «Я был этому очень доволен. Знал его как опытного ветерана и рассудительного человека, и он был хорошим и приятным другом… Мы обсуждали с ним все важные дела, а также политическое положение Финляндии, и между нами не было разногласий».^[110]

Возможно, и по рекомендации самого Ю. К. Паасикиви уже перед самой войной П. Ю. Хюннинен был назначен посланником в СССР. Именно ему и пришлось затем вести переговоры с советским руководством в самые драматические дни июня 1941 г., когда началась война. В это время он располагал уже большими, чем Паасикиви, сведениями о готовившемся нападении на Советский Союз. Подметил это, в частности, в своих мемуарах шведский посланник в Москве В. Ассарссон, имевший с Хюнниненом ряд весьма доверительных бесед весной 1941 г.^[111] Однако П. Ю. Хюннинен так и не опубликовал своих воспоминаний, поэтому приходится судить о содержании этих бесед лишь на основе данных, приводимых В. Ассарссоном.

Обращаясь к мемуарам советских дипломатов, касавшихся отношений между СССР и Финляндией в рассматриваемый период, следует заметить, что круг их невелик и значительно меньший, чем финских. По существу сохранилось лишь краткое повествование советского полпреда в Финляндии П. Д. Орлова о его деятельности там в течение нескольких месяцев до начала войны. Он поведал о том периоде в интервью отечественному исследователю В. В. Похлебкину, который затем довольно полно воспроизвел это в одной из своих работ, опубликованных в Финляндии.^[112] Наибольший интерес в том материале представляют сюжеты, связанные с разрывом отношений между двумя государствами в начале войны. Все же вызывает сожаление, что посланник обошел молчанием, в какой мере советское представительство в Хельсинки было осведомлено о подготовке Финляндии к войне против СССР и об ее скрытом военном сотрудничестве с Германией.

Что же касается самой личности П. Д. Орлова, то полпред в Хельсинки был уже достаточно известным тогда дипломатом, являясь в драматический период 1939–1941 гг. заведующим отделом скандинавских стран НКИД СССР. Именно с этого поста его и направили на должность главы советской миссии в Хельсинки. После выхода Финляндии из войны он вновь вернулся в финскую столицу, где первоначально выполнял роль политического советника при председателе Союзной контрольной комиссии, а в 1945–1946 гг. опять занял должность посланника в Хельсинки. У П. Д. Орлова имелся значительный опыт предвоенной и послевоенной дипломатической работы в Финляндии, и он хорошо знал события, происходившие там в этот период.

Вообще же работа П. Д. Орлова в Финляндии воспринималась весьма положительно за его стремление к достижению добрососедских отношений между двумя странами и желание избежать войны. Ю. К. Паасикиви, в частности, в своих мемуарах отмечал, что беседы перед войной, состоявшиеся у него с Орловым, «произвели хорошее впечатление» и он почувствовал желание советского дипломата «действовать в направлении оздоровления отношений между Финляндией и СССР».^[113] Придерживались аналогичной точки зрения и финляндские представители, имевшие непосредственные контакты с П. Д. Орловым после окончания войны.^[114]

В этом отношении несколько другое мнение существовало в Финляндии о предшественнике П. Д. Орлова на посту советского полпреда в Хельсинки И. С. Зотове. Он, очевидно, с большим трудом находил общий язык не только с финскими официальными представителями, но даже с дружественно настроенными к СССР политиками и общественными деятелями. Этот советский дипломат, который до того как приехать в Финляндию работал в прибалтийских странах, возможно, демонстрировал излишне прямолинейный подход к решению сложных внешнеполитических вопросов.

Даже в финских левых кругах сложилось представление, что И. С. Зотов не проявлял конструктивного подхода в отношении Финляндии и с их стороны была просьба Москве обратить на это обстоятельство внимание.^[115] Некоторые финские исследователи считают, что поведение Зотова стало главной причиной его отзыва из Финляндии в январе 1941 г.^[116] В целом о деятельности И. С. Зотова в Финляндии можно судить главным образом по служебным документам, хранящимся в архивах.

Безусловный интерес в данном случае представляет ряд сборников документов, которые вышли в России во второй половине 90-х годов. Продолжением многотомной серии «Документов внешней политики СССР» стало издание в 1995–1998 гг. трех книг 23-го тома, который охватывает период с начала 1940 до 22 июня 1941 г.^[117] Документы, опубликованные в этом издании, отчасти отражали характерные черты советской внешней политики по отношению к Финляндии, и их основу составляли материалы, хранящиеся в Архиве внешней политики Российской Федерации.

Несомненно, особую важность в сборнике представляют документы, касавшиеся тех встреч и бесед, которые происходили в рассматриваемый период у В. М. Молотова и А. Я. Вышинского с дипломатами из Финляндии, в частности с Ю. К. Паасикиви и П. Ю. Хюнниненом. Однако в данном случае эти материалы вызывают прежде всего интерес с точки зрения сверки тех сведений, которые содержатся в воспоминаниях Ю. К. Паасикиви. В уточнении советской политики по финляндскому вопросу также важны документы, касавшиеся переговоров советского руководства с представителями других стран, и, в частности, Германии. По этим материалам можно судить, какое значение тогда придавалось германо-финским отношениям. Изданные в России документы внешней политики, которые прежде были недоступны для исследователей, позволили более объективно анализировать внешнюю политику СССР в 1940–1941 гг. и существенно дополнили уже изданные до этого на русском языке документы германского министерства иностранных дел.^[118]

Наряду с указанной серией советских внешнеполитических материалов в 1998 г. был выпущен двухтомный сборник документов «1941 год».^[119] Его составители на основе политических, экономических и военных документов девяти центральных архивов Российской Федерации попытались «дать картину событий за полный год (июнь 1940 — июнь 1941 гг.)».^[120] Безусловно, в результате такого комплексного подхода к группированию неизвестных материалов у исследователей появилась возможность почерпнуть новые сведения относительно указанного периода. В частности, обращали на себя внимание документы о том, как в Москве реагировали на политику Германии в отношении Финляндии, а также содержавшие сведения, необходимые для получения ответа на вопрос, существовала ли реально для финнов «угроза с Востока». Вообще многие военные материалы, впервые представленные в данном сборнике, позволили восполнить пробел, касавшийся тех вопросов, которые не были известны и не затрагивались, скажем, в советской военной мемуарной литературе.^[121]

В сборнике «1941 год» к тому же появились документы советских разведывательных органов, что позволяло получить представление о том, какая в целом имелась в Москве информация о готовившейся агрессии против СССР и конкретно — о совместных с Германией приготовлениях Финляндии к нападению на Советский Союз.

Наряду с документами, содержавшими разведывательные данные, можно считать уникальными воспоминания Е. Т. Синицына, также раскрывающие нюансы этого периода.^[122] Их автор одним из первых прибыл в Финляндию из Советского Союза после окончания «зимней войны» и пробыл там до июня 1941 г. По долгу службы он должен был регулярно и целенаправленно заниматься сбором разведывательных сведений о ситуации в Финляндии в это время.

Вначале, по прибытии в финскую столицу, Е. Т. Сини-цын был назначен временным поверенным, а затем с утверждением И. С. Зотова полпредом стал советником дипломатического представительства в Хельсинки. Однако на самом деле он должен был руководить там советской разведкой по линии НКВД, действуя официально в Финляндии под фамилией «Елисеев». Только в 1990-х годах он смог поведать об этом, издав свои мемуары.

Воспоминания Синицына стали источником информации о тайнах разведывательной работы в Финляндии и тех нюансах политики Советского Союза по отношению к ней, которые оставались долгое время неизвестными. Из содержания этих мемуаров к тому же довольно отчетливо видно, как финское руководство последовательно проводило линию замораживания экономического и культурного сотрудничества с СССР. Но на основе агентурных сведений автор показывает и то, что не все в Финляндии разделяли такую позицию. К достоинствам мемуаров Синицына следует отнести то, что он сумел дать оценку тем лицам, которые решали практические вопросы текущей политики. Среди них были как работники советского дипломатического представительства, так и финские государственные и политические деятели. В результате эти мемуары оказались полезным источником в процессе исследования отдельных аспектов складывавшихся в межвоенный период советско-финляндских отношений.

Тем не менее воспоминания Е. Т. Синицына не безупречны. Хотя они написаны спустя много лет после рассматриваемых событий, автор, прибегнув к их литературной обработке, включил в текст значительное количество диалогов и прямую речь лиц, с которыми ему тогда приходилось встречаться, что, естественно, несколько снижает уровень достоверности излагаемого материала. Находясь уже в послевоенные десятилетия на работе в Швеции, Германии, Венгрии, Польше, Чехословакии и став одним из ведущих генералов в руководстве КГБ СССР, Е. Т. Синицын, конечно, значительно удалился от финляндских событий 1940-х годов и не смог быть точным, воспроизводя «по памяти» исторические события того времени. Так, в частности, Синицын утверждает, что СССР выступил в декабре 1940 г. против организации Финляндией союза со Швецией и Норвегией.^[123] Этот факт хорошо известен, но только произошло это не в декабре, а в марте 1940 г. Кроме того, при описании своего возвращения из Финляндии в СССР летом 1941 г. автор также допускает ошибку, сообщая, что для выполнения процедуры обмена дипломатов на болгаро-турецкой границе «прибыли финны во главе с посланником Паасикиви».^[124] Между тем известно, что Паасикиви уже не мог находиться в составе финских дипломатов, работавших в СССР, поскольку еще до войны покинул Москву, а главой финской миссии был уже П. Ю. Хюннинен.

Поэтому даже ту разведывательную информацию, которую Синицын приводит в своих мемуарах, необходимо сопоставлять с фактами по документам советской разведки, публикация которых началась в 1990-е годы.^[125] Из этих материалов видно, какие сведения адресовывались советскому руководству о подготовке Финляндии к войне на стороне Германии против СССР. Они также свидетельствуют о том, что информация о финско-немецких отношениях в предвоенный период поступала в Москву из различных источников. Все это в комплексе давало, вполне естественно, объяснение причин эволюции внешнеполитический линии СССР по отношению к Финляндии на протяжении 1940–1941 гг.

Вместе с тем в совокупности с отдельными сведениями мемуарного характера опубликованные документальные материалы еще не в полной мере раскрывают все тонкости и перемены в советской политике в отношении Финляндии перед началом Великой Отечественной войны. Поэтому, безусловно, лишь документы российских архивов, в сочетании с зарубежными источниками, позволяли сделать вполне достоверные обобщающие выводы о том, как Финляндия оказалась вновь в пучине войны против Советского Союза.

В целом к концу XX века для основательного исторического исследования уже имелась соответствующая источниковая база, необходимая для всестороннего анализа процесса вступления Финляндии во вторую мировую войну. Раскрытый в последнее время комплекс документальных материалов позволяет в новых условиях дать более полную картину происходивших событий того периода: Финляндия в течение 1940 г. — первой половины 1941 г. вполне осознано шла к новой войне, активно готовила для участия в ней свои вооруженные силы.

«БРЕВНО В СТРЕМИТЕЛЬНОМ ПОТОКЕ»?

В ходе постепенного раскрытия источниковой базы, создавались условия для начала основательного изучения историками проблемы вступления Финляндии во вторую мировую войну. Изначально при этом в Финляндии наблюдалась тенденция не форсировать исследование периода 1940–1941 гг. Это было связано с тем, что финские историки долгое время не стремились развеять официальные представления, существовавшие в стране о вступлении Финляндии в войну. Суть же этих представлений заключалась в том, что страна попала в войну помимо своей воли и вела ее «обособленно» от Германии.^[126]

Данные взгляды активно внедрялись в сознание финского населения с самого начала войны с помощью пропаганды высшим государственно-политическим руководством Финляндии. Причем по поводу причины, по которой страна вынуждена была включиться в войну, в финских документальных материалах военного времени обычно говорилось так: это произошло «для того, чтобы Советский Союз не уничтожил» Финляндию, поскольку СССР стремился это сделать «еще во время насильственного мира» (т. е. после войны 1939–1940 гг. — В. Б.). И далее пояснялось: «Когда Германия объявила войну Советскому Союзу, русские вскоре бесцеремонно нарушили наш нейтралитет, подвергнув в намеченный день бомбардировке ряд наших населенных пунктов, в результате чего и последовало затем наше вступление в новую войну».^[127]

После завершения войны выяснение обстоятельств, как на самом деле Финляндия примкнула к агрессии Германии против СССР, являлось нежелательным и весьма болезненным для финских исследователей. Более того, о проблеме вступления Финляндии во вторую мировую войну начали писать прежде всего те историки, которые в период войны сами принимали участие в разработке пропагандистских штампов, объясняющих этот процесс. Теперь именно они пытались решать задачу научного обоснования прежних официальных утверждений.

Ведущим представителем из числа таких историков стал профессор Арви Корхонен. Его взгляды формировались еще в условиях, когда Финляндия входила в состав Российской империи. Он был тогда среди тех, кто принимал участие в активном противостоянии российской политике ограничения автономных прав Финляндии. После провозглашения ее независимости А. Корхонен, окончив Хельсинкский университет, стал уже профессиональным историком. В годы второй мировой войны А. Корхонен находился в армии в разведотделе ставки Маннергейма, где его навыки как историка, применялись для обоснования «справедливого характера» действий Финляндии на стороне Германии в агрессии против СССР. Как по этому поводу отмечал исследователь Р. Хейсканен, «Арви Корхонен решил следовать таким же путем, как правительство, позиция которого ему была хорошо известна».^[128]

Уже сразу после окончания войны он задумал опубликовать книгу об участии Финляндии во второй мировой войне и в 1945 г. подготовил рукопись о политике Финляндии в годы войны. Текст ее просмотрел бывший президент Р. Рюти и член правительства периода войны В. Таннер.^[129] Затем рукопись оказалась переправленной в США и там ее опубликовали в 1948 г. анонимно с указанием только американского редактора Джона Вуоринена.^[130] Редактор этой книги писал во введении, что в ней излагается «пространное финское суждение об истории того, каким образом Финляндия была вовлечена в войну».^[131]

Едва ли могли возникнуть сомнения в том, как представлялась сама канва событий в этой книги. Автор заявлял, что Финляндия включилась в новую войну против СССР на стороне Германии только потому, что «стране угрожал» Советский Союз и «финляндская "военная вина" не вызвана ее преднамеренными действиями». По его словам, «Финляндия ощущала себя очень маленьким фактором в гигантском военном конфликте и не пыталась влиять на результат противоборства великих держав».^[132] Так в русле официальной финской пропаганды периода войны представлялась уже в научно-историческом плане ситуация «вынужденного» соучастия Финляндии в гитлеровской агрессии.

То же самое Корхонен утверждал и в последующих работах, в частности, в вышедшем в 1949 г. «Финском историческом справочнике», где написал раздел о периоде второй мировой войны.^[133] Он подчеркивал, что Финляндия оказалась в войне помимо своей воли, будучи «захваченной мощным течением, направление которого не было возможности предусмотреть, и оно своим потоком определило судьбу страны».^[134] В этой фразе уже четко вырисовывалась концепция Корхонена, о которой пойдет речь чуть ниже.

Здесь же важно указать источники, на которые он опирался. При отсутствии доступа к необходимым документам сочинения мемуаристов стали чуть ли не важнейшей основой для написания работ о войне. А. Корхонен в данном случае явно заимствовал из мемуаров германского посланника В. Блюхера высказывание о том, что «Финляндия попала в круговорот большой политики, подобно сплавному бревну, оказавшемуся во власти бурной финской реки».^[135]

Развивая эту аллегорию и превращаясь в одного из ярких представителей «национальной школы историков», А. Корхонен в конце 50-х годов издал еще одну работу — «Пять лет войны».^[136] Книга имела солидный объем, но носила весьма популярный характер и была рассчитана, судя по всему, на широкий круг читателей. Существенным в ней представляется то, что, подводя итоги, касавшиеся участия Финляндии во второй мировой войне, автор воспроизводил знакомую уже мысль Блюхера: Финляндия «все же оказалась во власти мощного течения… и судьба страны стала связанной этим общим движением».^[137] Делал это Корхонен явно с целью полностью оправдать финляндское руководство, вовлекшее страну в войну.

Так, концепция Корхонена, являясь по существу единственной объясняющей причины участия Финляндии во второй мировой войне, заняла господствующее положение в финской историографии. Более того, ее стали придерживаться и зарубежные авторы. Еще в 1952 г. Берт Р. В. Хейдман в Мичиганском университете США подготовил диссертацию, в которой рассматривалось участие Финляндии во второй мировой войне. Эта работа сразу же привлекла внимание в Финляндии (ее рукопись затем была даже микрофильмирована для Национального архива Финляндии). А. Корхонен, оценивая эту работу, заметил, что автор «стремился понять положение Финляндии между двумя великими державами и вытекающие из него трудности финляндского политического руководства».^[138]

Появилась в 1957 г. работа и другого американского историка профессора Чарлза Леонарда Лундина.^[139] В ней, однако, взгляды А. Корхонена он подверг суровой критике. Прежде всего Лундин отметил, что у Корхонена «нет иных взглядов, кроме только тех, из которых следует его искренняя слепая вера в те суждения, которые были характерны для официальных лиц в Финляндии в период войны».^[140] Так, не имея даже представления о том, кто был Арви Корхонен и чем он в годы войны занимался, Лундин четко определил направленность его исторических исследований. Более того, американский профессор раскрыл и всю сущность тех схем, которые Корхонен предлагал своим читателям.

«В целом эти взгляды, — писал Лундин, — могут быть охарактеризованы, как определенная попытка создать образ исключительно умелой оборонительной внешней и внутренней политики финского правительства до и в период вооруженной борьбы с Россией».^[141]

На имевшемся в его распоряжении историческом материале Лундин предпринял попытку показать, что позиция А. Корхонена совершенно не выдерживает критики. Он пишет: «Политические лидеры маленьких государств, таких, как Финляндия, находящихся в ошеломляющей близости от жизненных центров больших стран, таких, как Россия, должны быть особенно дальновидными. С одной стороны, очевидно, они должны быть готовы к защите своей страны от вторжения более мощного государства. С другой стороны, им следует учитывать тот факт, что их страна будет всегда жить рядом с этим превосходящим по силе соседом и что такой сосед, как Россия, имеет право чувствовать себя в безопасности».^[142]

Заметим, что Лундин отнюдь не стремился выразить свои симпатии к руководству СССР. Показательно, что он в своей книге определял советскую политику в отношении Финляндии в 1940–1941 гг., как крайне «упрямую, подозрительную и близорукую».^[143] Говоря о допущенных просчетах Москвы в тот период Лундин считал, что советское руководство «изолировало Финляндию от сотрудничества с демократическими и миролюбивыми странами» и тем самым направило Финляндию «по течению в опасные воды».^[144]

Указывая на эти ошибки, Лундин обратил внимание на «возможно более важное», что наблюдалось в Финляндии: «быстрый дрейф общественного мнения и официальной политики к дружбе и сотрудничеству с Германией». При этом он задавал вопрос: «В какой мере финская политика несет ответственность за вовлечение страны в большой крестовый поход Гитлера на Восток?». Отвечая на него Лундин прибегнул прежде всего к чисто логическому методу опровержения одного из главных тезисов финской пропаганды — об «агрессии» СССР против Финляндии в июне 1941 г. Обращаясь к читателю, он рассуждал так: «Зачем русским, если они не потеряли окончательно разум, без причины открывать для себя дополнительный и такой сложный фронт в условиях начавшегося военного вторжения в их страну непобедимой военной машины Гитлера?». Затем он назвал причины предпринятых действий с советской стороны. Они были вызваны, пишет он, присутствием в Финляндии «сильных немецких формирований, способных нанести удар по советской территории», и, кроме того, учитывались «реальная возможность совместного с финскими войсками наступления, а также преобладавшие настроения в обществе и господствующая официальная позиция Финляндии осуществлять сотрудничество с Германией». В действительности, продолжает Лундин, СССР не создавал новой военной ситуации на границах с Финляндией. В Хельсинки же сами сознательно шли на подготовку к новой войне против Советского Союза, решив принять участие в немецкой агрессии. Он, в частности, подчеркнул, что в 1940–1941 гг. «для политических и военных лидеров Финляндии было самым сложным делом прикрыть свое приготовление к войне-реваншу и, как мы убедимся, к завоевательной войне».^[145]

Естественно, что появление книги Лундина если не опрокидывало ряд идеализированных представлений о финской внешней политике 1940–1941 гг., то, по крайней мере, заставляло задуматься о необходимости более критического подхода к оценке событий этого периода. К тому же, спустя год после ее издания в США, она уже вышла в Швеции, а в 1960 г. ее опубликовали и на финском языке. Было очевидно, что к восприятию ее содержания в Финляндии еще не были готовы, и в печати высказывались опасения, что такая книга может «вызвать замешательство» в учебных заведениях и «породить подозрительность» среди отдельных слоев населения.^[146] Корхонен же открыто выразил негативное отношение к работе Лундина, считая, что она «не может дать ничего иного, кроме как выполнить пропагандистские цели».^[147]

Но вслед за Ч. Л. Лундиным об участии Финляндии во второй мировой войне стали писать за рубежом и другие. В 1960 г. в США вышло исследование доктора Андрю Швартца, которое было посвящено американо-финляндским отно-шениям в период второй мировой воины.^[148] В специальной главе, касающейся событий 1940–1941 гг., Швартц, рассматривая отношения между США и Финляндией, затронул одновременно ее связи с Германией и СССР. Здесь, в отличие от книги Лундина, автор сосредоточил внимание на изложении фактического материала. Он также присоединился к выводу Лундина, отметив, что нападение на СССР произошло именно с финской стороны.^[149]

Вместе с тем, затрагивая вопрос относительно решения Финляндии примкнуть к фашистскому блоку, Швартц считал, что «точное развитие немецко-финских отношений остается невыясненным». По его словам, лишь существование финско-германского соглашения о транзите можно рассматривать «как свидетельство этого сотрудничества».^[150] В данном случае необходимо заметить, что работы как Ч. Лундина, так и А. Швартца опирались на весьма ограниченное число источников, представлявших собой лишь малую часть опубликованных документов и мемуарной литературы. Это обстоятельство делало появившиеся в то время работы достаточно уязвимыми для критики. Тем не менее главные выводы, которые сделал прежде всего Ч. Лундин, до сих пор сохранили свое значение.

Уже в 90-е годы известный финский историк М. Туртола отмечал, что «реально в Финляндии история стала национальным самосознанием, превратившись в национальную ценность, она оказалась самоотчетом нации».^[151] Учитывая сказанное, следует иметь в виду, что именно на рубеже 1950-1960-х годов в Финляндии приступили к более аргументированному анализу событий 1940–1941 гг. От этого процесса не остался в стороне и А. Корхонен. Он приступил к подготовке новой своей работы, где в завершенном виде должна была быть представлена его основная концепция и дан соответствующий бой «новаторам», прежде всего, конечно, Лундину. Готовившаяся к изданию книга становилась главной работой для Корхонена и имела весьма притягательное название «План Барбаросса и Финляндия. Рождение войны-продолжения».^[152] Из самого ее заглавия можно было уже заключить, что в центре внимания автора находились финско-германские отношения в 1940–1941 гг., а также основной вопрос — об участии Финляндии в планировавшемся «восточном походе» рейха.

Уже содержание нового произведения Корхонена свидетельствовало, что даже ему пришлось пересмотреть некоторые свои прежние представления, что нашло отражение в книге «Финляндия и вторая мировая война». Он, уже самокритично, указал, что излагавшийся в ней материал «следует считать устаревшим представлением, поскольку в процессе исследования, после ее опубликования были введены в оборот новые обширные группы источников».^[153] Однако такие же недостатки автор усматривал и в работе Ч. Лундина, который тоже «не использовал все появившиеся источники».^[154]

Сам же Корхонен, как он отмечал, постарался учесть все опубликованные ко времени выхода своей новой книги (1961) материалы, касавшиеся проблемы вступления Финляндии во вторую мировую войну. Упор же при этом был сделан на немецкие документальные источники, поскольку без них, как он отметил в работе, «вопрос о возникновении сотрудничества Финляндии с Германией все же нельзя было выяснить».^[155]

Действительно, это дало результат в том смысле, что при рассмотрении процесса вступления Финляндии во вторую мировую войну в книге появился дополнительный фактический материал. Однако от своей прежней концепции Корхонен не отказался. При этом уже на первых ее страницах, где он определяет цель работы, поясняется, что «источники никогда не могут отвечать всем ожиданиям… когда надо реконструировать ход событий, поскольку авторы все же отличаются, имея различные представления».^[156] Из этого видно, что фактический материал не повлиял на его концептуальные построения.

Корхонен пишет, что «на судьбу Финляндии во время второй мировой войны влияли, с одной стороны, отношения между Германией и Советским Союзом, а, с другой — опять-таки отношения, но уже Финляндии с каждой из этих великих держав в отдельности».^[157] Признавая это, он как бы пытается не замечать очевидного перекоса политической и военной линии Финляндии в сторону сотрудничества с Германией, представляя это обстоятельство как вполне естественное явление, вытекающее из самого хода развития событий. Вследствие такого подхода у него сохраняется прежняя конструкция — достигнутые между Хельсинки и Берлином соглашения «были бумажными, а не железобетонными», и Финляндия «не была как-то связана существовавшими положениями плана «Барбаросса», которого никто из финнов даже не видел».^[158] Автор предпринял попытку убедить читателей в том, что страна «непосредственно не включалась в операцию "Барбаросса"», а вела сепаратную, отдельную от Германии войну,^[159] ставшую продолжением «зимней войны» 1939–1940 гг.

Иными словами, по мнению Корхонена, у финляндского руководства не было альтернативы при проведении политики в 1940–1941 гг., и страна следовала по достаточно «узкому коридору», где само развитие событий вело ее в объятья Третьего рейха.^[160] В результате Арви Корхонен, несмотря на достаточно подробное описание финско-германского военного сотрудничества, не отошел от прежних представлений о Финляндии, которая в качестве «сплавного бревна», уносилась стремительным течением событий в пучину второй мировой войны.

Такое представление не чуждо было и не менее известному в Финляндии историку профессору Лаури Пунтила, который в годы войны являлся помощником начальника Государственного информационного бюро и служил некоторое время в армии в качестве офицера просвещения.^[161] Он был хорошо информирован, поскольку определенное время в ходе войны являлся секретарем премьер-министра. Из печати известно, что в конце войны он был даже причастен к уничтожению протоколов заседаний правительства, хранившихся у него дома.^[162]

Как историк, профессор Л. Пунтила придерживался весьма консервативных взглядов. Его ученики отмечали, что он «не был теоретиком… а скорее проявлял себя как прагматик», не очень утруждавшийся тщательностью проверки оказывавшихся в его распоряжении материалов и документальных фактов.^[163]

Позиция Пунтила относительно вступления страны во вторую мировую войну наиболее четко была изложена в его книге «Политическая история Финляндии». В ней, подобно А. Корхонену, он писал, что Финляндия оказалась «втянутой в водоворот мировой войны» против своей воли.^[164] Но, излагая суть проводившейся внешней политики страны, он утверждал, что тогда «официально не предусматривалось никаких идей возмещения или возврата… утраченного» и в Финляндии «верили, что со временем без новых военных усилий будет признано ее правое дело и утраченные территории будут возвращены обратно».^[165] Из чего следовало, что Финляндия против своей воли была опять вынуждена вступить в войну в силу «советской угрозы», прибегнув при этом к помощи Германии.

В таком же духе в это время высказался также Джон Вуоринен — известный американский исследователь, занимавшийся в США финляндской проблематикой. Он еще в молодости покинул Финляндию и переехал в США. Вуоринен стал профессором Колумбийского университета и еще в 1930-е годы написал ряд работ о Финляндии. В 1942–1945 гг. он служил в «Стратегическом ведомстве» начальником Скандинавско-Балтийского исследовательского отдела. Именно он, как уже отмечалось, в 1948 г. помог А. Корхонену издать в США книгу об участии Финляндии во второй мировой войне. Вместе с тем в 1965 г. сам он также издал большую работу по истории Финляндии, над которой работал в течение тридцати лет.^[166] События 1940–1941 гг. оказались в ней изложены, соответственно сформулированным положениям финской пропаганды периода второй мировой войны. «Трудно понять, — писал Вуоринен, — как Финляндия могла избежать вовлечения в войну в 1941–1944 гг.»^[167] Поясняя эту мысль, далее он заметил, что страна «вступила в войну не в результате своего собственного выбора или союза с немцами… Это произошло в силу общих обстоятельств…»^[168] Таким образом, у Джона Вуоринена получалось так, что все-таки не от Финляндии исходило желание участвовать в войне.

Ответственность за произошедшую трагедию автор всецело возложил на СССР: «Нацию привела к войне неспровоцированная советская агрессия», поэтому «финны могли избежать войны… если бы только подняли белый флаг в ответ на военные действия Советов в июне 1941 г.».^[169] Читая это, финский историк В. Ниитемаа дал такую оценку работе Д. Вуоринена, из которой следует ее националистическая направленность.^[170]

В целом в первой половине 1960-х годов откровенно консервативные взгляды преобладали в научно-исследовательских работах финских историков. Устойчиво продолжали сохраняться и старые представления о том, что «страна оказалась в войне под ногами великих держав против ее желания».^[171]

Показательной в этом отношении стала книга финского историка Хейкки Яланти, посвященная событиям 1940–1941 гг. Издав ее первоначально в 1966 г. на французском языке в Швейцарии, затем он опубликовал ее и в Финляндии.^[172] Как сам предмет исследования, так и концептуальные построения Яланти оказались в целом недалеки от взглядов А. Корхонена. В книге почти все внимание сосредоточено на отношениях Финляндии с Германией и СССР. Общую же картину он изобразил следующим образом: «между мартом и июнем 1941 г. Финляндия стала жертвой не зависящих от нее событий» и даже «оказалась пешкой на германской шахматной доске».^[173] Вопрос же о том, «могла ли Финляндия избежать войны, не представляется возможным выяснить путем исторического исследования», — считает X. Яланти.^[174]

Позднее в финской исторической литературе отмечалось, что работа Яланти позволила лишь сделать отдельные уточнения, но не внесла ничего существенного в изучение событий 1940–1941 гг.^[175]

Однако именно тогда, когда позиции Корхонена в исторической науке, казалось, являлись незыблемыми, а его выводы о периоде 1940–1941 гг. представлялись безупречными, все же некоторые финские историки концепцию Корхонена стали уже осторожно критиковать. Первым в Финляндии, кто пытался объективно оценить события, связанные с участием ее в войне на стороне Германии, был исследователь уже нового поколения — Туомо Полвинен, ставший затем профессором Хельсинского университета. В опубликованной им в 1964 г. работе «Финляндия в политике великих держав 1941–1944 гг.»^[176] он уже отходит от господствующих тогда взглядов Корхонена. Хотя Полвинен в предисловии к своей работе и выражал А. Корхонену благодарность за то, что он «полностью прочитал подготовленную рукопись и сделал многие ценные замечания»,^[177] само содержание этой работы уже не подтверждало прежние концептуальные построения Корхонена.

Опираясь на новые документальные материалы и на расширившийся к тому времени круг источников, Т. Полвинен убедительно продемонстрировал, как Финляндия сама определила свой путь в бурных событиях войны, а вовсе не двигалась по воле стихийного течения. Фактический материал, который приводится в работе, позволял уже начать процесс «потопления сплавного бревна». Однако книга этого исследователя в целом была посвящена более позднему периоду — участию Финляндии в войне, и поэтому пока было трудно утверждать, что концепция А. Корхонена в явном виде была поставлена под сомнение именно этим научным исследованием.

Но уже тогда начала подниматься «новая волна» изучения вопроса о вступлении Финляндии во вторую мировую войну. Толчком для более серьезного рассмотрения финскими историками данной проблемы стало появление за рубежом новых работ, посвященных периоду 1940–1941 гг. и политике Финляндии.^[178] На основе ранее неизвестных документов в середине 1960-х годов вышли весьма обстоятельные исследования историков Ханса Кросби (США) и Антони Аптона (Великобритания).^[179]

В них достаточно аргументировано опровергалась теория так называемого «сплавного бревна». Авторы показали несостоятельность утверждения о стихийном вовлечении Финляндии в войну, подтвердив фактическим материалом то, что финское руководство целеустремленно шло к военному сотрудничеству с Германией, а все детали агрессии против СССР были с нею заранее согласованы.

В частности, опираясь на проведенный им анализ фактического материала, X. Кросби пришел к следующему заключению: тогда «нейтралитет Финляндии уже был заменен тайным договором, согласно которому боевые части Германии сосредоточились у восточной финляндской границы с единственной целью осуществить нападение на финского соседа — нападение, о котором Финляндия, вне всякого сомнения, знала и, со своей стороны, стремилась в нем участвовать».^[180] Выводы, к которым пришел X. Кросби, были сделаны на основе использования ряда новых немецких архивных материалов дипломатического и военного характера.

Однако введенные им в научный оборот источники не являлись такими, которые все безусловно и четко доказывали. И, естественно, на это сразу обратили внимание оппоненты Кросби. В частности, отмечалось, что «автору из-за недостатка источников приходится заполнять пробелы своими собственными рассуждениями».^[181]

В свою очередь, в исследованиях А. Аптона большое внимание уделялось тому обстоятельству, что определяющим судьбу Финляндии в 1940–1941 гг. оказался «небольшой круг лиц». Именно его представители решающим образом повлияли на выбор Финляндией пути участия во второй мировой войне на стороне Германии. Критически подходя к позиции, занятой финскими историками в оценке рассматриваемых событий, он, в частности, квалифицировал взгляды профессора Л. Пунтила как несостоятельные, особенно это касалось его утверждений о том, что правительство Финляндии якобы «не могло в 1940–1941 гг. помешать своему военному руководству приступить к военному планированию вместе с Германией».^[182]

В Финляндии публикации Аптона были встречены весьма неодобрительно. Так, в хельсинкском историческом журнале генерал-лейтенант финской армии Т. В. Вильянен подверг суровому разбору ряд положений Аптона, содержащихся в его книге «Финляндия в кризисе 1940–1941 гг.».^[183]

В целом, однако, переведенные на финский язык книги Кросби и Аптона оказали существенное воздействие на научные круги интересующихся историей страны. Стремление понять, как случилось, что Финляндия оказалась вовлеченной в войну, стали проявлять многие, это касалось и руководящих политических деятелей. Президент Урхо Кекконен, неоднократно касавшийся этого вопроса, в одном из публичных выступлений определил свое отношение к нему так: «Финляндия фактически присоединилась к этому фронту (гитлеровской коалиции. — В. Б.) в 1940 году. Не полностью выяснено, когда и как это произошло».^[184]

Естественно, высказывание президента не могло остаться незамеченным. Позиции А. Корхонена и его последователей в этой обстановке были заметно поколеблены. Более того, о необходимости пересмотра прежних исторических концепций начали активно выступать наиболее авторитетные финские исследователи. В частности, академик Кустаа Вилку-на выступил с критикой концепции А. Корхонена, обратив внимание на сам факт атаки с территории Финляндии СССР уже 22 июня 1941 г. Он отметил, что такое действие происходило абсолютно согласованно между германскими и финскими военными лицами, и, ссылаясь на имевшиеся в его распоряжении документы, заявил, что финский маршал был информирован о плане «Барбаросса» еще 20 декабря 1940 г.^[185]

Такие выступления побуждали продолжить исследование событий минувшей войны. Это прежде всего касалось историков послевоенного поколения.^[186] Теперь наступила очередь сказать свое слово новому поколению финских исследователей, которые не были отягощены грузом консерватизма прошлых лет. К тому же на рубеже 1960-1970-х годов появилась возможность изучать ранее закрытые документы финляндских и зарубежных архивов, а также и другие важные источники.

Одним из первых, кто по-новому подошел к рассмотрению проблемы вступления Финляндии во вторую мировую войну был военный историк X. Сеппяля.^[187] Он начал свою активную творческую научную деятельность в конце 1960-х годов, возглавив тогда военно-исторический отдел в исследовательском центре финской армии. Само служебное положение обусловило его больший доступ к финским архивным документам и другим источникам того периода. С другой стороны, прошедший сложный путь от солдата — участника войны 1941–1944 гг. до старшего офицера, научного работника, X. Сеппяля мог более глубоко анализировать участие Финляндии в войне. В результате он не стал последователем взглядов приверженцев схемы Корхонена и своего руководителя, начальника исследовательского центра генштаба полковника К. Микола, считавшегося тогда одним из ведущих в исследовании военной истории Финляндии.^[188]

В своей первой крупной работе «Битва за Ленинград и Финляндия» X. Сеппяля пришел к выводу, что «после окончания зимней войны в Финляндии сравнительно скоро начали искать пути сближения с Германией», поскольку финское руководство считало, что «Германия может помочь Финляндии или, во всяком случае, окажет политическую поддержку» в противостоянии Советскому Союзу.^[189] К тому же, отмечал он, «обе стороны стремились к улучшению отношений, причем финны не меньше, чем немцы».^[190] Естественно, что такое утверждение совсем не укладывалось в схему Арви Корхонена о «плывущем по течению бревне».

Владея русским языком, X. Сеппяля имел возможность пользоваться разносторонней источниковой базой и достиг значительно больших результатов, чем другие историки, при этом он смог критически оценить существующую мемуарную литературу. В частности, Сеппяля весьма внимательно прослеживает процесс установления тесных связей финского военного командования с вермахтом и цели, которые преследовало в этом отношении политическое и военное руководство своей страны.

Еще более обстоятельно X. Сеппяля изложил развитие событий в указанном направлении в следующей своей работе — «Финляндия как агрессор 1941 г.», которая затем частично была переведена на русский язык.^[191] В ней он отмечал, что «финские исследователи и авторы мемуаров не едины относительно… того, как Финляндия вступила в войну». По его мнению, это стало следствием того, что «в распоряжении исследователей были противоречивые исходные материалы и к тому же молодые авторы относятся к данному вопросу весьма чувствительно».^[192] Вместе с тем, считал Сеппяля, нередко исследователи, которые уже ранее занимались вопросом вступления Финляндии во вторую мировую войну, по политическим соображениям стремились «отбрасывать действительные факты или, не зная правды, защищали решения финского военного руководства».^[193]

Со своей стороны, X. Сеппяля подошел к этой теме с точки зрения военного исследователя-историка и попытался ответить на вопросы: почему Финляндия включилась именно в агрессивную войну, и служило ли участие в ней Финляндии стратегическим целям Германии?^[194]

Автор подчеркнул, что финляндское руководство совершило ряд стратегических ошибок. «Грубейшая ошибка при определении целей войны Финляндии, — считал он, — заключалась в несоизмеримости замыслов со своими собственными силами». Причем избранный курс основывался на уверенности в победе Германии и недооценке военных возможностей Советского Союза.^[195] Далее финский историк в одной из своих работ, анализируя оперативные планы Финляндии в связи с участием ее в войне на стороне фашистской Германии, отмечал их явно наступательный характер, поскольку в них выражалось стремление отторгнуть от Советского Союза часть его территории, причем проявлялась особая «заинтересованность в Восточной Карелии». Реализация же стратегических целей, считает Сеппяля, находилась по существу «в зависимости от действий вооруженных сил Германии, от ее успехов или поражении».^[196]

Бесспорно, решительно выразив отличные от общеизвестных в Финляндии взглядов, Хельге Сеппяля занял особое место в финляндской исторической науке. По существу его творчество отразило новое направление в Финляндии историографии второй мировой войны.

В то время и за рубежом продолжали появляться исследования, касавшиеся отдельных проблем, связанных со вступлением Финляндии в войну. В 1973 г. вышла книга шведского историка Вильгельма Карлгрена «Шведская внешняя политика 1939–1945».^[197] Эта работа и в настоящее время является едва ли не основным произведением, в котором довольно подробно рассматриваются вопросы, касающиеся международного положения Швеции в годы второй мировой войны. Причем отличительной чертой книги стало то, что она была написана с использованием значительного количества документов внешней политики Швеции, которые прежде были недоступны для историков и которые использовал в своей работе В. Карлгрен.

В этом отношении особое внимание привлекает глава, посвященная событиям 1940–1941 гг. В ней автор затронул политику, характеризовавшую шведскую солидарность в отношении Финляндии и позицию СССР по данному вопросу. В. Карлгрен на весьма обширном материале показал, как в Швеции летом 1940 г. проявляли большую тревогу по поводу возможного нового обострения финляндско-советских отношений и опасались возникновения в такой ситуации войны.^[198]

В целом работа Карлгрена свидетельствовала о наличии перспектив в изучении проблемы вступления Финляндии во вторую мировую войну, поскольку далеко не все в этом вопросе было исследовано. По этому поводу профессор Т. Полвинен особо отметил, что в Швеции все еще сохраняются ограничения в доступе к дипломатическим документам, касающимся Советского Союза и Финляндии.^[199]

Показателем интереса шведских историков к рассматриваемой теме явилась и вышедшая тогда же работа «Швеция перед операцией «Барбаросса». Шведский нейтралитет в 1940–1941», которая была написана Лайфом Бьеркманом.^[200] Заметим, что через четыре года она была издана в сокращенном виде и на финском языке под названием «Путь Финляндии в войну 1940–1941».^[201] В аннотации к этой книге отмечалось, что в ней прежде всего представляет интерес, как «шведские дипломаты и военные получали от финнов сведения, которые они скрывали от других», и что «шведы имели даже от военного руководства Финляндии данные о планах сосредоточения войск, о перемещении и размещении немецкой армии и другую чисто конфиденциальную информацию». Таким образом, в этом исследовании была предпринята попытка выяснить проблему вступления Финляндии в войну под углом зрения анализа той информации, которая тогда поступала в Стокгольм.

В своей работе Бьеркман опирался прежде всего на секретные архивные документы шведского Министерства иностранных дел, а также оборонительного штаба. Автор подчеркнул, что ему удалось «просмотреть все те материалы, которые хотелось бы видеть».^[202] Что же касается картины, которую он реконструировал, то она не оставляла никаких сомнений в том, что Финляндия последовательно сползала в лоно фашистского блока и тем самым исчерпывала «возможность оставаться нейтральной в конфликте между Германией и Советским Союзом».^[203] Из работы следовало, что период 1940–1941 гг. отличало заметное сужение финско-шведских контактов на правительственном уровне, а это привело к тому, что «весной 1941 г. Швеция оказалась уже неспособной влиять на Финляндию в принятии ею каких-либо решений». Причем в Стокгольме даже дипломаты пришли в это время к выводу, что Финляндия «зашла так далеко, что основополагающие решения в отношении внешней политики страны не могут уже приниматься в Хельсинки»^[204] (имелось в виду, что они стали исходить из Германии).

Однако полное отсутствие ссылок на используемые источники и литературу, которые бы подтверждали приводимые автором сведения, безусловно, несколько снижали научную значимость данной работы. Существенным недостатком являлось и то, что в книге очень ограниченно привлекались новые оригинальные сведения, почерпнутые из архивных источников относительно финско-советских отношений.

Тем не менее процесс вступления Финляндии во вторую мировую войну продолжал приковывать внимание за рубежом, и это было отчасти свидетельством того, что финские исследователи сами еще не смогли до конца ответить на ряд кардинальных вопросов этой проблемы. Известный финский историк О. Вехвиляйнен вынужден был откровенно признать, что «в первой половине 1970-х годов стало очевидно, что раскрытие картины участия Финляндии во второй мировой войне находится далеко не на самом высоком уровне, особенно, если сравнить с тем, каково положение в данном смысле в других странах». По его словам, в соседней Швеции, в частности, был «дан ход обширному и хорошо финансируемому проекту "Швеция и вторая мировая война"».^[205]

И все же настойчивость финских историков в 1970-е годы в исследовании проблемы участия Финляндии во второй мировой войне дало свой результат. Начал осуществляться научно-исследовательский проект по дальнейшей разработке истории Финляндии в годы второй мировой войны, условно названный «Суома».^[206] Сама идея этого проекта возникла в «Историческом обществе Финляндии» в 1971 г. и свидетельствовала о желании финских ученых создать фундаментальный труд, в котором были бы представлены все аспекты участия страны во второй мировой войне. Реализация этого проекта осуществлялась группой ведущих финских историков во главе с профессором Олли Вехвиляйненом. В программе предпологалось обратить особое внимание исследователей не столько на сам ход боевых действий, которые были уже подробно освещены, сколько на недостаточно разработанные вопросы: внешнеполитическое положение Финляндии, экономические проблемы, влияние войны на общественную жизнь, деятельность различных партий, а также на развитие культуры и религии.

К середине 1980-х годов в рамках принятого проекта было выполнено 8 диссертационных работ, и в целом на новый более высокий уровень поднялось исследование периода 1939–1945 гг. в ряде университетов страны и в военно-научном центре финской армии.^[207] Кроме того, успешная реализация проекта «Суома» позволила, несмотря на имеющиеся различия во взглядах ряда финских историков, достигнуть определенного единства на платформе реалистического отражения событий второй мировой войны, осуществить издание трехтомного труда «Нация в войне».^[208]

Отличительной особенностью этой фундаментальной работы явилось то, что в ней были представлены новые положения и выводы, изложенные в 1970–1980 гг. финскими историками, которые стремились сделать ее содержание ярким и интересным для широкого круга читателей. Сам факт того, что в большой коллективной работе были объединены усилия историков с далеко не одинаковыми взглядами и оценками событий войны, свидетельствовал о процессе сближения их позиций. Во всяком случае чувствовалось, что приверженцы концепции А. Корхонена уже не были столь консервативны в своих суждениях и заключениях, как это проявлялось прежде, а представители либерального направления к ним не проявляли нетерпимости. Оценивая позицию финского руководства, вовлекшего страну в войну, автор проекта О. Вехвиляйнен сделал важное признание, особо подчеркнув, что Финляндия не шла к началу войны «с закрытыми глазами».^[209]

Тем не менее в завершенной большой работе лишь частично затрагивалась проблема вступления Финляндии во вторую мировую войну. Дальнейшим ее изучением занимались прежде всего те исследователи, которые в 1970-1980-е годы придавали особую важность глубокому анализу событий «межвоенного периода» 1940–1941 гг. Среди рассматривавшихся тогда вопросов особое внимание привлекало не то, насколько сознательно Финляндия шла к новой войне, а когда конкретно она примкнула к Германии, оказавшись соучастником готовившейся агрессии против СССР и было ли то действительно следствием «советской военной угрозы».^[210] Именно эти аспекты оказались в центре внимания таких уже хорошо известных историков как Мауно Ёкипии и Охто Маннинен, а также Маркку Реймаа.

Несомненный интерес, в частности, вызвала тогда книга Маркку Реймаа «Между деревом и корой. Второе правительство Рюти (27.3-20.12.1940) перед внешнеполитической альтернативой».^[211] Автор этой работы почти десять лет посещал семинары профессора Л. А. Пунтила. Вместе с тем на формирование его взглядов большое влияние оказали такие видные финские историки, как К. Корхонен, X. Сойкканен и Ю. Суоми.^[212] Серьезное воздействие на творчество М. Реймаа также оказало и то обстоятельство, что он затем работал в Министерстве иностранных дел Финляндии, где его изыскания, надо полагать, встретили поддержку.

Деятельность М. Реймаа в качестве сотрудника МИД позволяла ему не только вникнуть в особенности дипломатической работы, но и достаточно подробно познакомится с архивными фондами Финляндии, Швеции, Германии и Англии, что стало фундаментом его исследования. Сам же хронологический отрезок времени весны-зимы 1940 г., который М. Реймаа серьезно изучал, являлся весьма важным периодом, поскольку он во многом определил последующий внешнеполитический курс Финляндии. В частности, автор указывает на вполне осознанные действия финляндского руководства и подчеркивает, что «отношения с Германией развивались на протяжении всего этого времени и дали положительные результаты».^[213]

Появление книги М. Реймаа совпало с весьма оживленной дискуссией, которая развернулась на страницах ведущего финского исторического журнала «Хисториаллинен Айкака-ускирья», между профессором М. Ёкипии и в то время доцентом О. Манниненом по поводу политики финского руководства, приведшей Финляндию к войне.^[214] Причем обе стороны выражали, как можно было понять из публикаций, неприятие известной теории А. Корхонена.^[215]

Именно тогда Мауно Ёкипии уже активно вел исследование периода вступления Финляндии в 1941 г. в войну. Созданный им капитальный труд «Рождение войны-продол-жение» был издан в 1987 г.^[216] Эта работа получила заслуженное широкое признание и в самом конце 1990-х годов была переведена с некоторыми сокращениями на русский язык.^[217] Автор писал в предисловии к российскому изданию: «Своими корнями это исследование уходит к большой дискуссии о "теории сплавного бревна"… Моя первая статья из этой области увидела свет в ежегоднике, издаваемом учителями истории (1975)… Впоследствии практически ежегодно публиковалось что-либо новое».^[218]

Действительно, как справедливо писал об этой книге эстонский историк Херберт Вайну, автора отличала исключительная «научная добросовестность» в изложении той части событий, где он до мельчайших деталей описал подготовку к вступлению Финляндии в войну и ввел в научный оборот «весомые аргументы против теории "плывущего бревна"».^[219] На основе документов было четко показано, как конкретно осуществлялось сотрудничество генеральных штабов, а также взаимодействие вооруженных сил Германии и Финляндии при подготовке к агрессии против СССР. М. Ёкипии старался ничего не лакировать, вскрыв суть договоренности, закрепленной оперативным планом нападения на Советский Союз. Он заметил: «Тот, кто и после этого пожелает остаться на старых позициях, должен сначала задаться вопросом, почему архивы переполнены документами, на основании которых создается новая, более динамичная и более критическая, нежели чем ранее, картина».^[220]

Однако вызывает удивление то, что в этой работе М. Ёкипии все же не отказался от прежнего утверждения, сохранившегося со времени введения его официальной финской пропагандой, о том, будто бы именно Советский Союз «начал в июне 1941 г. войну против Финляндии». В силу такого объяснения ее, как «оборонительной» с финской стороны, утрачивалась сама логика правдивого и обстоятельного анализа предшествующих событий, предложенного М. Ёкипии. При переиздании книги на русском языке автор не использовал и открывшиеся для исследователей российские архивные документы, чтобы сделать более взвешенный научный вывод.

Здесь же коснемся и приковывающей внимание непоследовательности, наблюдающейся в изложении событий участия Финляндии во второй мировой войне другого финского историка профессора Охто Маннинена. Для этого обратимся к ряду его работ.

В 1980 г. он опубликовал весьма интересную книгу «Контуры Великой Финляндии. Вопрос о будущем и безопасности Финляндии в политике Германии 1941 г.».^[221] Важным в ней было признание, что у финского руководства существовали замыслы расширить территорию Финляндии за счет Советского Союза.^[222] Иными словами, это означало, что финское руководство готовилось не к оборонительной, а к захватнической войне.

Но далее сказанное выше не получает своего развития в работах О. Маннинена, когда он уже излагает цели Финляндии в войне. Это прежде всего видно по опубликованной в 1987 г. многотомной истории страны, где был помещен его раздел «Финляндия во второй мировой войне».^[223] Здесь его оценки практически не отличаются от трактовок предшественников, описывавших события войны.

Заметим, что уже 1980-е годы Маннинен выдвигается в ведущие историки военного периода и становится главным редактором исторического журнала. Ежегодно о событиях 1939–1944 гг. он публиковал целые серии статей в научной периодической печати. В военном журнале «Сотиласайкака-услехти» он регулярно выступал с краткими публикациями о своих новых изысканиях о войне. С другой стороны, благодаря знанию русского языка О. Маннинен пользовался российскими источниками и прежде всего документами ряда российских архивов.

Оценки событий в этих работах Охто Маннинена в целом соответствовали установившимся в Финляндии трактовкам периода второй мировой войны. В частности, присутствует и тезис о «советской угрозе», которая, по его мнению, подтолкнула Финляндию к «братству по оружию» с фашистской Германией. В результате этого он выборочно использовал те источники и публикации некоторых российских авторов, которые соответствовали его концепции,^[224] что сказывалось на сути его исследований.

Таким образом, ошибочным было бы считать, что консервативные взгляды отдельных финских авторов в новых условиях уже полностью уступили дорогу реалистическим оценкам. Модифицируя концепцию так называемого «сплавного бревна» в финской историографии, сторонники Корхо-нена стали тогда представлять внешнюю политику Финляндии рассматриваемого периода в виде «управляемой лодки», двигавшейся в русле германской политики. Управляемость же ею понималась в смысле решения сугубо своих целей в войне, когда требовалось «миновать пороги и уметь заблаговременно при приближении их правильно определить соответствующий курс».^[225] По словам военного историка Анси Вуоренмаа, когда «Финляндия с помощью Германии стремилась проплыть мимо "советских рифов"», то «лодка, оказавшись во власти волн в русле огромного течения, становилась неуправляемой».^[226] Так, теория «сплавного бревна» несколько видоизменилась и предстала уже в качестве «полууправляемой лодки».

В результате для исследований проблемы вступления Финляндии в войну на стороне фашистской Германии, осуществленных в 1980-1990-х годах характерен определенный отход значительной части финских ученых от тех взглядов, которые формировались под влиянием сложившихся в период войны, но этот процесс явно еще не завершился. Не поставлена и точка в исследовании той проблемы, которая связана с полным выяснением скрытой договоренности между Германией и Финляндией в 1940–1941 гг., а также характера ее оформления. Требовалось строго научно подойти и к выяснению утверждения о существовавшей для Финляндии «военной угрозы» со стороны Советского Союза, поскольку оно вошло в финскую историографию на прежней пропагандистской основе. Важно было прояснить и степень информированности Москвы о развитии германо-финляндских контактов в 1940–1941 гг., и какова была реакция руководства СССР на эти контакты.

М. Ёкипии, конечно, был прав, когда в заключении своего фундаментального труда о вступлении Финляндии в войну особо отметил следующее: «К настоящему времени сложилось лишь два исследовательских этапа: первый в 1945–1970 гг. был связан с использованием немецких источников, второй, наметившийся в 1970-е гг. и продолжающийся до сих пор, основан на документах западных стран и отечественных архивных материалах. Третий масштабный этап, базирующийся на открывающихся архивах России, еще впереди».^[227]

Как же обстояло дело с исследованием рассматриваемого вопроса в Советском Союзе?

По существу в течение первых двадцати лет после окончания второй мировой войны этот вопрос в СССР не привлекал внимания исследователей. В советской историографии господствовало весьма твердое представление о том, что Финляндия являлась безусловным союзником Третьего рейха и особо останавливаться на проблеме о том, почему конкретно так произошло, не считалось, очевидно, нужным.

По горячим следам событий, связанных со вступлением Финляндии в войну, писал находившийся в Советском Союзе известный финский политический деятель О. В. Куусинен. Он еще в 1943 г. подготовил политически заостренную работу об участии Финляндии в войне.^[228] В подразделе, посвященном «включению Финляндии в войну Гитлера», Куусинен выделил шесть конкретных положений, которые, по его мнению, откровенно демонстрировали, что Финляндия заблаговременно готовилась к нападению на СССР вместе с Германией. Доказывая это он, в частности, указывал на фактическую мобилизацию финского общества для подготовки к войне и на концентрацию финских и германских войск на советско-финляндской границе.^[229] В оценке же характера сотрудничества между Германией и Финляндией автор отмечает, что финское руководство «во второй половине 1940 г. и первой половине 1941 г. целиком пошло на службу к германскому фашизму в качестве подчиненного, но усердного пособника его империалистической военной авантюры».^[230]

Спустя год после выхода в свет его работы была издана еще и публичная лекция Куусинена, в которой он охарактеризовал «вассальную зависимость» Финляндии от Германии.^[231] Наконец, в 1946 г., в журнале «Новое время» появилась довольно большая статья Куусинена об участии Финляндии в войне.^[232] В ней, опираясь на материалы процесса над главными виновниками вовлечения Финляндии в войну, он указал три этапа развития германо-финляндского военного сотрудничества в 1940–1941 гг., начиная с визита Ё. Велтьенса и кончая летом 1941 г., когда наступила завершающаяся стадия подготовки к нападению на СССР. Куусинен опровергал утверждение о том, что «Финляндия оказалась на стороне гитлеровской Германии якобы против своей воли, по вине Советского Союза».^[233] Публикации О. В. Куусинена, так же как и материалы ряда других авторов, появлявшихся в 1940–1950 гг. относительно участия Финляндии в войне,^[234] носили исключительно публицистический характер.

Начало научной разработки в СССР проблемы вступления Финляндии во вторую мировую войну наступило лишь на рубеже 1960-1970-х годов. Одним из первых, кто коснулся этого, был А. С. Кан. В 1967 г. вышла его большая работа, посвященная внешней политике Скандинавских стран в годы войны.^[235] Сквозь призму международных отношений, складывающихся в Скандинавии, автор также затронул и положение в Финляндии в 1940–1941 гг. При этом А. С. Кан коснулся идеи создания на Севере Европы скандинавского оборонительного союза. Несомненной заслугой автора являлось то, что он впервые в СССР при написании своей работы использовал большое количество источников и литературы Скандинавии. Действительно, до сих пор на русском языке нет аналогов столь обстоятельной работы, которую проделал А. С. Кан, излагая историю внешней политики скандинавских стран в годы второй мировой войны. Однако в этой книге не предусматривался анализ политики Финляндии в начале 1940-х годов, и поэтому, естественно, в ней специально не рассматривался процесс вступления ее в войну.

Между тем в это время в СССР стали появляться уже отдельные научные статьи, касающиеся истории Финляндии того периода. В частности, в 1970 г. петрозаводский историк Л. В. Суни опубликовал статью, посвященную началу германо-финского сближения накануне Великой Отечественной войны.^[236] Фактически впервые в ней была предпринята попытка разобраться в сложном процессе подключения Финляндии к войне против СССР в 1941 г.

В это же время вопрос о вступления Финляндии в войну вызвал интерес у ряда ученых и в историографической плоскости. Особое внимание привлекла возникшая тогда в Финляндии дискуссия относительно теории «сплавного бревна» А. Корхонена.^[237] Наибольший интерес в этом отношении проявлял тогда таллиннский исследователь Херберт Вайну. Он открыто критиковал теорию А. Корхонена как в своих выступлениях на конференциях, так и на страницах научных изданий.^[238] Вообще X. Вайну оказался в то время единственным историком в СССР, начавшим глубоко и всесторонне изучать вопрос вступления Финляндии во вторую мировую войну. Еще в начале 1970-х годов он защитил диссертацию по теме «Финляндия в плане "Барбаросса"», в которой тщательно проанализировал процесс развития финско-германского сотрудничества в 1940–1941 гг.^[239] Затем в течение ряда лет он продолжал изучать эту тему и опубликовал довольно много научных статей.^[240] Венцом его исследований стала монография, которая была издана на эстонском и финском языках.^[241]

Показателем растущего интереса в Советском Союзе к проблеме участия Финляндии во второй мировой войне явилось появление ряда книг, изданных в Ленинграде.^[242] Характерной их особенностью было широкое использование зарубежных источников и особенно научно-исследовательской литературы Финляндии. Однако не все архивные документы в СССР были доступны для исследователей, поскольку был закрыт ряд весьма важных фондов центральных и местных архивов Советского Союза. Тем не менее новый шаг вперед был сделан. В этих работах содержалась острая критика теории А. Корхонена, и на имеющейся фактической основе доказывалась существовавшая перед войной зависимость Финляндии от Германии.

Кроме этого, в 1988 г. появилась обстоятельная работа «Германия и Финляндия во второй мировой войне», опубликованная в Берлине профессором Манфредом Менгером.^[243] По своим концептуальным построениям она была сходной с указанными выше монографиями, изданными в СССР. Но М. Менгер, опираясь на немецкие, финские и доступные ему советские источники, привел убедительные доказательства, что уже в конце 1940 г. «финский внешнеполитический курс на востоке, на западе и на севере шел по определенному гитлеровской Германией пути».^[244]

И вот именно на этом рубеже в конце 1980-1990-х годов в результате серьезных изменений, которые стали происходить в СССР, доступ к российским архивным источникам существенно расширился. Это позволило продолжить изучение рассматриваемой проблемы уже на более широкой документальной основе. Между тем характерной особенностью наступившего нового этапа ее исследования было то, что в Финляндии в 1990-е годы интерес исследователей к этому вопросу заметно угасал и чувствовалось очевидное непринятие каких-либо попыток выдвигать иные концепции об участии страны в войне. Показательной в данном случае явилась реакция финской стороны при обсуждении данной проблемы на Конгрессе историков скандинавских стран, который проходил в Тампере в августе 1997 г. Попытка профессора А. С. Кана поставить вопрос о необходимости более объективно подойти к изучению финляндско-германских контактов в 1940–1944 гг. встретила решительные возражения со стороны финских историков.^[245]

В целом очевидно, что настало время на основе новых документов, ранее закрытых фондов архивов, а также вводимых в научный оборот важных, но не использованных еще в должной мере источников и литературы продолжить исследование рассматриваемой проблемы. При этом следует сосредоточить усилия на раскрытии тех вопросов, которые до сих пор являются дискуссионными, уделив наибольшее внимание не только германо-финским и финско-шведским отношениям, но и позиции СССР в ходе выработки Финляндией своей линии в 1940–1941 гг.

СОВЕТСКО-ФИНЛЯНДСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В НОВЫХ УСЛОВИЯХ

Когда 12 марта 1940 г. в Москве был подписан между СССР и Финляндией мирный договор, положивший конец так называемой «зимней войне», реакция на него в обеих странах и в мире была различной. В Финляндии, в частности, многие испытывали чувство глубокой подавленности. Особенно это проявлялось у более чем 400 тыс. переселенцев с утраченных территорий. Горечь у финского населения вызывало то, что за пределами государственной границы оказались города Выборг, Сортавала и Кексгольм. В стране в день вступления в силу мирного договора были приспущены государственные флаги. «Чувства финнов, — писал финский историк Тимо Вихавайнен, — представляли собой смесь мстительности, гордости и гнева…» В приказе финского главнокомандующего маршала К. Г. Маннергейма от 13 марта содержались многозначительные слова: «У нас есть гордое сознание того, что на нас лежит историческая миссия, которую мы еще исполним…»^[246]

Что касалось Советского Союза, то официально с его стороны итог войны оценивался прежде всего с той точки зрения, что удалось отодвинуть границу от Ленинграда и тем самым улучшить условия для обеспечения его безопасности. На проходившем 14–17 апреля 1940 г. в ЦК ВКП(б) совещании высшего командного состава Красной Армии, стенограмма которого вплоть до 1996 г. была засекреченной, Сталин, подводя итог, заявил следующее: «Правильно ли поступили правительство и партия, что объявили войну Финляндии?.. Нельзя ли было обойтись без войны? Мне кажется, что нельзя было. Невозможно было обойтись без войны. Война была необходима, так как мирные переговоры с Финляндией не дали результатов, а безопасность Ленинграда надо было обеспечить безусловно, ибо его безопасность есть безопасность нашего Отечества». Но вместе с тем, подчеркнул он, совершенно очевидно, что усложнилось положение для Финляндии, поскольку «угроза Гельсингфорсу смотрит с двух сторон — из Выборга и Ханко».^[247] В Москве надеялись, что Финляндия теперь не примкнет к лагерю противников СССР в условиях разрастания второй мировой войны.

Реакция в мире на подписанный договор была не в пользу СССР. За рубежом писали об этом мире как о жестоком и несправедливом по отношению к Финляндии, поскольку в результате его заключения эта страна потеряла значительные и весьма ценные для себя территории.^[248] Более того, западные дипломаты даже отмечали, что для Финляндии мирный договор «настолько неблагоприятный, что финнам придется действовать так, чтобы возвратить обратно прежние границы. В противном случае Россия рано или поздно будет… распространять свою власть на всю Финляндию». Эту мысль, в частности, высказывал английский военный атташе в Хельсинки майор Ю. X. Маджилл.^[249]

Для дальнейшего особенно важным с точки зрения оценки итогов советско-финляндской войны было отношение к результатам этой войны Германии. В рейхе отмечали очевидное усиление стратегических позиций СССР. Немецкий посланник в Хельсинки В. Блюхер указывал именно на те моменты, которые подчеркивал и Сталин при подведении итогов закончившейся войны. Германский дипломат отмечал, что Советский Союз, овладев Карельским перешейком, оказался у «ворот в южную Финляндию», а полуостров Ханко, где должна была создаваться военно-морская база СССР, становился как бы «пистолетом, нацеленным на Стокгольм».^[250] С другой стороны, делалась переоценка состояния и возможностей Красной Армии, не показавшей высоких боевых качеств. В Германии считали, что «обнажилась слабость России».^[251] Вообще в немецких руководящих кругах стали склоняться к мысли о возможности достижения легкой победы в войне с Советским Союзом.

К тому же сам факт поспешного заключения мирного договора не всеми и в Советском Союзе рассматривался как оправданный шаг. В Смольный А. А. Жданову сообщали некоторые характерные высказывания жителей Ленинграда, задававших вопросы: «Не рано ли заключили договор с Финляндией?» и «Не является ли заключение договора со стороны Финляндии каким-то маневром для сохранения сил?» А в отдельных случаях звучали и заявления, что следовало «довести войну до конца», поскольку нелогично после прорыва линии Маннергейма «сейчас же заключать мир», да и среди руководящего состава армии и флота были сторонники продолжения войны.^[252] В свою очередь Сталин на указанном выше апрельском совещании заметил: «…считали, что, возможно, война с Финляндией продлится до августа или сентября 1940 года», в силу чего «имели в виду поставить» на фронт 62 дивизии пехоты и еще 10 иметь в резерве.^[253]

Советское правительство, подписывая мирный договор с Финляндией, учитывало ряд факторов и прежде всего опасность втягивания СССР во вторую мировую войну. Что касалось Финляндии, то на тот момент ее возможности для продолжения боевых действий иссякли. «…Я видел, — вспоминал ее участник, военный историк Вольф Халсти, — как наши войска отступали и констатирую, что… нашим счастьем являлось то, что русским нужен был мир по соображениям большой политики».^[254]

Вместе с тем неправильно было утверждать, будто бы «зимняя война» закончилась разгромом Финляндии. Совершенно очевидным являлось то, что финский народ выстоял, а это для малой нации стало весомым итогом войны.

Для будущего развития советско-финляндских отношений весьма существенным в мирном договоре было положение, обязывавшее оба государства «воздерживаться от нападения друг на друга» и «не заключать каких-либо союзов или участвовать в коалициях, направленных против одной из договаривающихся сторон».^[255]

Как же обстояло дело с выполнением договора?

Для Финляндии важно было понять, как поведет себя Советский Союз. Насколько можно доверять ему? Опасение вызывало то обстоятельство, что с утратой укреплений на Карельском перешейке ослабились оборонительные возможности Финляндии. Существенно менялось ее стратегическое положение в связи с размещением военно-морской базы на полуострове Ханко.^[256] Как по этому поводу отметил финский исследователь X. Яланти, «если бы Советский Союз начал новую войну, его армия могла бы быстро прорваться в Южную Финляндию, а также поставила бы под угрозу порты Финского залива и, в частности, Хельсинки».^[257]

Вызывало беспокойство у финского руководства и то, что в конце марта Карельская автономная республика была преобразована в Карело-Финскую ССР, а в июле председателем ее Верховного Совета стал О. В. Куусинен. В начале «зимней войны» он возглавлял так называемое «Народное правительство Финляндии», созданное в Терийоки (Зеленогорске), куда до этого вступили советские войска. В данном случае возникали вопросы: в какой мере все это могло повлиять на международное положение Финляндии и как страна должна была вести себя дальше, в условиях продолжающегося расширения участников второй мировой войны?

В Хельсинки и с опасением, и с пристальным вниманием следили за поведением Советского Союза с первых дней после заключения мирного договора. Вместе с тем то, что происходило непосредственно за пределами границы с СССР, не могло вызывать особого беспокойства. В соответствии с положениями мирного договора советские войска, находившиеся у новой границы, к 5 апреля 1940 г. передали ее охрану пограничникам и были отведены в места своей постоянной дислокации.^[258] При этом шел процесс сокращения частей и перевод их на штаты мирного времени, хотя основные работы по демаркации советско-финляндской границы начались только 25 мая 1940 г., а в районе Ханко — 16 июня.^[259] Численность войск Ленинградского военного округа сокращалась вдвое. Вместо шести армий в округе осталось всего три: 14-я — в Заполярье, 7-я — в Карелии и 23-я — на Карельском перешейке. Из пятнадцати дивизий сухопутных войск к северу от Ленинграда государственную границу прикрывало уже только шесть.^[260]

С учетом складывавшейся сложной международной обстановки советское военное командование стало заниматься прежде всего созданием надежной обороны вдоль новой границы. С весны 1940 г. развернулось строительство на Карельском перешейке, а также в северном Приладожье, Выборгского, Кексгольмского и Сортавальского укрепленных районов.^[261] Кроме того, принимались меры по обеспечению защиты с моря и с суши военно-морской базы Ханко, а в Заполярье — подступов к Мурманску.

Правительство СССР лишь требовало от Финляндии строго придерживаться мирного договора. Как отмечал финский историк Маркку Реймаа, «Советский Союз проявил готовность осуществлять реализацию мирного договора без новых политических требований».^[262] Это подтверждал и анализ, который был сделан в то время немецким послом в Москве Ф. В. Шуленбургом. 30 марта германский дипломат сообщил в Берлин: «Все наши наблюдения… подтверждают тот факт, что советское правительство полно решимости сохранить в настоящий момент нейтралитет». Это заключение относилось в целом к советской внешнеполитической линии, но отмечалось в данном случае Шуленбургом применительно к отношениям с Финляндией.^[263]

Если же говорить о концептуальных положениях советской внешней политики по «финляндскому вопросу» в этот период, то следует учитывать, что в СССР сразу же после окончания войны стремились к нормализации своих отношений с Финляндией и даже к возможному их улучшению. Тогда в Наркомате иностранных дел дипломатам, направляющимся в Хельсинки, ставилась четкая задача — «сделать Финляндию дружественной нам страной, выветривая из нее дух недоверия, враждебности и ненависти к нам». В частности, 14 марта такое задание получил лично от В. М. Молотова Е. Т. Синицын, один из первых советских дипломатов, командировавшихся в Финляндию.^[264] Подобную же линию проводила в отношениях с финскими представителями и советский посланник в Стокгольме А. М. Коллонтай.^[265]

Более того, руководство СССР пыталось в тот период согласовывать свои дипломатические шаги с Финляндией. Так, 19 марта, когда в Москву прибыли финские дипломаты Ю. К. Паасикиви и В. Войонмаа для обмена ратификационными грамотами подписанного мирного договора, то Молотов, который принимал эту делегацию, поинтересовался, как отнесутся в Финляндии к тому, что советским полпредом в Хельсинки вновь вернется В. И. Деревянский. Финские представители заявили Молотову, что назначение Деревянского на пост полпреда нежелательно, поскольку он «был посланником во время вспыхнувшей войны».^[266] Такое заявление в Москве посчитали необходимым учесть, и главой советского представительства был назначен И. С. Зотов, который до этого с ноября 1937 г. занимал подобный пост в Латвии и был хорошо знаком с прибалтийскими проблемами.^[267]

В это время шла работа по обеспечению возвращения Финляндии всех ее граждан, которые оказались тогда на территории СССР. И хотя в Советском Союзе высказывались предложения не передавать финское население, оставшееся в результате войны на бывшей территории Финляндии,^[268] уже в марте была достигнута договоренность о возвращении этих людей на родину.^[269]

Тем не менее процесс нормализации отношений между двумя государствами протекал крайне сложно. При этом тональность ряда заявлений советского руководства явно не способствовала взаимопониманию с Финляндией. Так, в частности, выступление на сессии Верховного Совета СССР В. М. Молотова относительно итогов советско-финской войны, где давалась резкая оценка венешнеполитическому курсу, проводившемуся руководством Финляндии, вызвало негативную реакцию в Хельсинки.

Проявление жесткости в высказываниях весьма высокопоставленных советских лидеров по отношению к Финляндии противоречило желанию демонстрировать определенную дружелюбность. В Финляндии полагали, что у СССР существует, по крайней мере, два варианта дальнейшего развития с ней отношений. Один — на продолжение политической конфронтации, а другой — на скорейшее решение задач мирного урегулирования.^[270]

Более того, даже такой умеренный и достаточно реалистично настроенный политик и государственный деятель, как Паасикиви, впоследствии с горечью отметил: «Когда я читал речь Молотова в «Правде»… то она оказала на меня удручающее и тяжелое впечатление». В Финляндии считали, что изложение в Москве характера только что произошедшей между двумя странами войны «не соответствовало действительности».^[271] К тому же высказывания Молотова потом активно использовались советской печатью для характеристики внешней политики Финляндии, что не могло не беспокоить финских дипломатов. «Мы, финны…, — отмечал Паасикиви, — с удивлением читали об этой голословной шумихе в «Правде» и в "Известиях"».^[272]

С другой стороны, следует отметить, что с самого начала мирного развития советско-финляндских отношений и финская сторона явно не проявляла должного стремления найти взаимопонимание с СССР. Утверждение финского историка М. Ёкипии о том, что Хельсинки «стремились строить свои отношения с Советским Союзом на согласованной основе и с учетом интересов другой стороны»,^[273] не всегда соответствовало истине. Финляндия также создавала определенные дискуссионные проблемы в налаживании новых мирных отношений, которых, очевидно, можно было избежать.

Так, в частности, с большим трудом решался вопрос об освобождении из заключения в Финляндии коммунистов Тойво Антикайнена и Адольфа Тайми, которые до своей нелегальной деятельности в Финляндии продолжительное время проживали в СССР. Как в ходе московских переговоров в марте 1940 г., так и после окончания войны Молотов неоднократно обращался к финской стороне с просьбой об их освобождении и передаче Советскому Союзу. Однако эта проблема разрешалась крайне сложно. 19 марта нарком иностранных дел пытался выяснить их судьбу у финских официальных представителей, но получил весьма уклончивый ответ: «Нужно, чтобы президент их помиловал, а уже тогда — освобождать».^[274]

Вообще советским дипломатам было крайне трудно действовать в атмосфере отчужденности по отношению к СССР, которая продолжала господствовать в это время в Финляндии. Как отмечал один из сотрудников советского полпредства в Хельсинки, встречи «среди журналистов, в деловом мире, в правительственных и партийных кругах показали, что значительная часть финнов остается враждебно настроенной к нашей стране».^[275] Более того, советский полпред И. С. Зотов сразу же не понравился финским официальным лицам, поскольку его изначально стали рассматривать как человека, чей «образ мышления отличается ограниченностью в оценке зарубежной действительности, “стахановской” активностью, амбициозностью, а также полным отсутствием чувства юмора».^[276]

Это отношение весьма ярко было продемонстрировано в момент приема, устроенного для советских дипломатов президентом Финляндии К. Каллио. Прием оказался крайне холодным, хотя и был связан с вручением Зотовым верительной грамоты. Как описывает данный эпизод сотрудник полпредства Е. Т. Синицын, Каллио «был мрачен и невежлив». Он тогда, «насупившись, заметил, что новый дипломатический состав посольства весьма молод». Зотов ответил, что «дипломатический состав намерен работать по развитию дружественных отношений между нашими странами со всей силой молодости. Президент промолчал».^[277] Естественно, что подобная реакция финского президента была далеко не случайной и соответствовала общей линии финляндского руководства в тот период по отношению к СССР.

Обе страны постоянно стали сталкиваться с весьма различными подходами к решению ряда конкретных практических задач. В частности, большой проблемой оказалось определение окончательной демаркационной линии границы, поскольку финляндское руководство выдвигало предложение о том, чтобы сохранить на территории Финляндии город Энсо (Светогорск), тогда как советская сторона по этому поводу занимала весьма бескомпромиссную позицию.^[278] Не менее твердую линию проводило руководство СССР и по вопросу о собственности, оставшейся на территории, передаваемой Советскому Союзу. В Москве настаивали на возвращении всего промышленного оборудования, которое в годы войны было эвакуировано в глубь Финляндии, что создавало дополнительные дипломатические трения.^[279]

Подобная ситуация, безусловно, требовала колоссальных усилий, чтобы постараться в целом нормализовать общую атмосферу в отношениях между двумя странами. Это понимали в определенных кругах как в СССР, так и в Финляндии. Паасикиви по данному поводу заметил: «Стояла задача, как только было возможно, в отведенное нам время не только сохранять с Россией модус вивенди (имелся в виду способ существования друг с другом. — В. Б.), но и насколько это возможно развивать хорошие дружественные отношения». При этом однако он все же признавал, что «мир для нас был тяжелым и огорчительным… но на этой основе нам надо было жить».^[280]

Чрезвычайно важно то, что именно автор этих строк стал посланником Финляндии в Москве, где его встретили вполне доброжелательно. 15 апреля в момент официальной церемонии вручения им верительной грамоты в Кремле Председателю президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинину, тот вдруг очень лаконично спросил: «Будем друзьями?». На это Паасикиви твердо ответил: «Это является нашей надеждой, и я буду целенаправленно стремиться к достижению общего оздоровления наших отношений».^[281] Подобные слова были произнесены новым финляндским представителем в Советском Союзе вполне искренне, поскольку лично для себя он действительно считал тогда «жизненно важным делом стремиться избежать новых противоречий, поскольку мысль в этом отношении о другом была бы гибельной» для его страны.^[282]

Таким образом, определенные перспективы в изменении характера отношений между двумя странами все же существовали, но многое зависело и от позиции финского руководства. При этом в современной финской исторической литературе существует утверждение, что руководство страны очень внимательно тогда прислушивалось к мнению Ю. К. Паасикиви относительно необходимости налаживания хороших отношений с СССР и «точно следовало этим рекомендациям своего посланника вплоть до конца 1940 г.».^[283]

Таким образом, если признать данное утверждение, то можно подумать, что в Хельсинки вообще не сложилось тогда еще четкой внешнеполитической концепции и руководство страны чуть ли не пыталось проводить «линию Паасикиви» в отношениях с СССР. Это, однако, было далеко от действительности.

Разработка Финляндией собственной концепции во внешней политике началась еще до подписания мирного договора. 28 февраля 1940 г. на секретном заседании государственного совета премьер-министр Ристо Рюти сформулировал свою позицию следующим образом: уйти от разгрома и сохранить армию, чтобы при благоприятных условиях вернуть утраченное. «Лучше, — сказал он, — сохранить боеспособной армию и страну от разгрома, в противном случае мы не будем в состоянии сражаться даже при благоприятных условиях и потеряем свое значение как государство. Освобождение территории лучше начать с Выборга, чем с Торнио»,^[284] т. е. от границы со Швецией. Это мнение было поддержано и многими руководителями страны. Министр иностранных дел Вяйне Таннер совершенно определенно заявил, что, «когда наступит подходящий момент, необходимо будет возвратить утраченную территорию».^[285]

После подписания мирного договора вернувшаяся из Москвы финляндская делегация в правительственных кругах разъяснила достаточно четко и ясно, что предпринятый шаг следует рассматривать как временную передышку. Участник переговоров генерал Рудольф Вальден, бывший в тесных отношениях с К. Г. Маннергеймом, в целом расценивал заключенный договор «как дело государственной мудрости» и «дальновидно обдуманную меру».^[286]

Таким был курс, взятый сразу после заключения мирного договора. Составляющими его являлись, с одной стороны, опасения за безопасность страны в дальнейшем, а с другой — стремление по возможности возвратить утраченные территории. Впоследствии этот курс приобрел новые черты. Оценивая настроения в Финляндии бывший пресс-атташе германского посольства в Хельсинки Ганс Метцгер писал в своих воспоминаниях, что «большая часть населения Финляндии и ее руководство хотели возникновения войны, так как желали возвращения Выборга и Карелии (Карельского перешейка. — В. Б.), а также Ханко, поскольку без войны этого не осуществить».^[287] Естественно, подобные представления не совпадали с позицией Паасикиви, который прежде всего, судя по его донесениям, стремился предотвратить возникновение новой войны.

К тому же линия финляндского руководства в целом хорошо просматривалась. Советские дипломаты, работавшие в Финляндии, фиксировали различные проявления неблагополучно складывающейся там для СССР обстановки. Из советского полпредства в Хельсинки, как и по другим каналам, в Москву поступала информация о нагнетании негативных настроений финской печатью, направленных против СССР, выражавших горечь и обиду за жертвы, понесенные в «зимней войне». Осуществлявший контроль над печатью Кустаа Вилкуна подтверждал, что линия, которая проводилась цензурой в области внешнеполитической информации, «была направлена на осуждение Советского Союза».^[288]

Учитывая складывающуюся ситуацию, в полпредстве СССР предпринимались меры для того, чтобы избегать осложнений в отношениях с Финляндией. С целью установления добрых отношений и налаживания более тесных контактов в начале апреля НКИД посчитал необходимым, в частности, организовать в советском представительстве в Хельсинки дипломатический прием по случаю окончания войны. Как отмечали участники этого приема, «он оказался многолюдным», к чему, собственно, и стремились советские дипломаты. В ходе встреч и бесед на этом приеме советская сторона стремилась прежде всего подтвердить желание СССР установить новые, дружественные отношения с Финляндией.^[289]

Стали проявлять все большую активность и представители НКВД, которые работали в Хельсинки «под дипломатическим прикрытием». Глава советской резидентуры в Финляндии тогда советовал своим коллегам, что именно они должны были учитывать в процессе общения с финскими гражданами. Требовалось, чтобы беседы с населением носили дружественный, доброжелательный характер, в ходе которых необходимо было разъяснять, что Советский Союз войны с Финляндией не хотел. Имелось в виду, что еще до начала войны на переговорах в Москве с финляндской делегацией СССР «за уступку части Карельского перешейка отдавал территорию в два раза больше в Центральной Карелии».^[290] Таким образом, линия поведения советских дипломатов была направлена к одной цели: растопить лед отчуждения и нетерпимости у финского населения к своему восточному соседу.

Была разработана и целая программа действий, которую надлежало осуществить для скорейшей ликвидации последствий «зимней войны» и преодоления проблем и неурегулированности межгосударственных отношений. В частности, предполагалось ускорить обмен военнопленными, поскольку в Финляндии распространялись слухи, что их пленных «русские будут судить и отправлять в Сибирь». Предполагалось также в кратчайший срок вывести советские войска с территории, которая по Московскому мирному договору входила в пределы Финляндии. Для преодоления кризиса межгосударственных отношений следовало незамедлительно приступить к налаживанию экономического сотрудничества двух государств. Заметим, что эта программа появилась в недрах советской резидентуры в Финляндии и была направлена Л. П. Берии. Вскоре ее быстро стали реализовывать, поскольку выдвинутые предложения получили поддержку, о чем были «даны соответствующие указания».^[291]

В конце мая 1940 г. в Москве начались торговые переговоры, которые, по мнению финской стороны, протекали хорошо, и уже 27 мая в принципе удалось согласовать общий договор и платежное соглашение,^[292] а через месяц все документы были подписаны. При этом стороны предоставляли друг другу «режим наибольшего благоприятствования». Общий товарооборот между двумя странами в 1940 г. должен был составить 15 млн. долларов.^[293] «Вообще, — отмечал по этому поводу Ю. К. Паасикиви, — торговые отношения между Финляндией и Советским Союзом были выгодными в экономическом отношении и объективно служили оздоровлению обстановки между обеими странами».^[294] Но торговля Финляндии с СССР не получила тогда еще серьезного развития, и грузооборот оставался пока на весьма незначительном уровне.^[295] Для финнов было очевидно, что Москва «держит в поле зрения и экономические дела».^[296]

Наряду с торговлей, не затягивая, решили также проблему обмена военнопленными. Она была снята к началу лета 1940 г. Причем ввиду особенностей «зимней войны» число пленных с обеих сторон существенно отличалось. Советский Союз передал более восьмисот захваченных в плен финских солдат, тогда как Финляндия вернула в СССР чуть менее пяти с половиной тысяч военнопленных.^[297]

В целом ситуация в советско-финляндских отношениях имела тенденцию постепенно меняться к лучшему, что открыто признавали и финские дипломаты. Даже в Германии в ходе контактов с немецкими представителями отмечалось, что Советский Союз явно «демонстрировал проявление дружественного расположения к Финляндии».^[298]

Наиболее отчетливо это замечали в финском представительстве в Москве. 14 мая 1940 г. посланник Ю. К. Паасикиви сообщал в МИД Финляндии о своих наблюдениях, касавшихся советской внешней политики. Он указывал на то, что со времени окончания войны «не заметил проявления существенной враждебности по отношению к Финляндии».^[299] Он также писал, что неоднократно тогда имел беседы с Молотовым, а также с его заместителями, в ходе которых обсуждался лишь один вопрос — о нормализации отношений между двумя странами. Нарком иностранных дел в своих разговорах с Паасикиви при этом подчеркивал, что «у Советского Союза в настоящее время ни в коей мере нет никаких намерений в отношении Финляндии, кроме поддержания курса, основанного на Московском мире».^[300] От себя финляндский посланник добавлял: «…не думаю, что у Советского Союза в настоящее время могут быть новые намерения в отношении нас, считаю все же, что Советский Союз не решится начать силовые действия против нас, если возникающие противоречия трудно будет согласованно разрешить…»^[301]

В итоге позиция советского руководства в тот период действительно приносила определенные плоды. Да и большинство финнов на самом деле не стремилось тогда к новой войне, понимая те бедствия, к которым она могла привести. В атмосфере горького чувства поражения, сохранившегося в Финляндии после войны, и несогласия с территориальными положениями мирного договора у сотен тысяч людей все же преобладало стремление предотвратить дальнейшее сползание страны на путь конфронтации с Советским Союзом и тем более подготовки к новой войне с ним. Эти взгляды были близки Паасикиви. Свидетельством существовавшего явного стремления к тому, что нельзя опять допустить возникновение новой войны со своим соседом стало основание в Хельсинки 22 мая 1940 г. Общества мира и дружбы с СССР.

Однако данный феномен послевоенной ситуации в Финляндии никоим образом не вписывался в господствовавшую тогда в стране систему пропаганды. Руководство Финляндии воспринимало создание Общества с явной настороженностью. Не влияло на их позицию и то, что в Советском Союзе образование этой организации было встречено с надеждой на активное содействие улучшению отношений между Финляндией и СССР. Как отметил тогда финский посланник в Москве, у него «было хорошее впечатление при чтении первых сообщений русских газет об Обществе».^[302] Тем не менее Паасикиви вскоре из Хельсинки получил «известия о деятельности Общества», которые исходили, «естественно, из донесений государственной полиции». По словам посланника, «выяснилось, что за Обществом стоят левосоциалистические и коммунистические элементы».^[303] Подобная информация о работе Общества, очевидно, меняла подход к нему, поскольку усматривалась явная зависимость данной организации от политики СССР.

В этой связи следует отметить, что в финской исторической литературе бытует утверждение, что Общество мира и дружбы с СССР находилось в самом тесном контакте с советским представительством в Хельсинки, и оно чуть ли не руководило этой организацией.^[304] Такое утверждение, однако, не вполне соответствовало реальной ситуации в советском полпредстве, поскольку даже в спецслужбах представительства финским языком владел лишь один человек, а остальные — другими иностранными языками, да и то слабо.^[305] В подобной обстановке трудно было представить степень эффективности воздействия на характер работы Общества дружбы и мира с СССР. К тому же постоянное и динамичное увеличение численности Общества никоим образом нельзя связывать с воздействием советского представительства на тысячи финских граждан.

В начале июня в Общество входило 2,5 тыс. человек, в июле — 10 тыс., в августе — 30 тыс., а в конце года — 40 тыс. членов. При этом по всей стране возникло 115 его местных организаций.^[306] Очевидно, если бы не гонения на сторонников развития добрососедских отношений с СССР и запрещение Общества в декабре 1940 г., численность его продолжала бы увеличиваться. Однако в правительственных кругах считали, что само существование Общества мира и дружбы с СССР «опасно для страны», поскольку в нем мыслили об «изменении политического устройства».^[307]

Таким образом, ситуация в советско-финляндских отношениях приобрела несколько иное качественное состояние, отличное от того, которое было в предшествующий период. Подозрительность в отношениях между двумя странами сохранилась, но одновременно с этим в Финляндии шел процесс дифференциации в подходе к осуществлению восточной политики, поскольку определенная часть общества стала более открыто выступать за улучшение отношений с СССР. Однако прежнее финское руководство фактически продолжило ту политическую линию в стране, которая осуществлялась в 30-е годы, добавив к этому определенную «скрытую» цель вернуть все то, что было утрачено во время «зимней войны».

ПОИСК СОЮЗНИКА

Позиция государственно-политического и военного руководства Финляндии наиболее четко выражалась на закрытых заседаниях парламента. Там твердо звучали голоса, что «этот мир не будет окончательным» и «надо считать его перемирием».^[308]

В духе таких заявлений прозвучало и письменное обращение К. Г. Маннергейма от 14 марта 1940 г., направленное государственному совету. В нем маршал, ссылаясь на «неопределенность» сложившегося политического положения, считал необходимым, чтобы «полевая армия временно оставалась на новых местах дислокации, причем достаточно усиленная» соответствующей реорганизацией.^[309]

Казалось бы, что после заключения мира должны были бы сократиться ассигнования на военные цели. Этого однако не произошло. В 1940 г. они составили 71 % всего государственного бюджета страны. Был образован специальный штаб военной экономики с непосредственным подчинением главнокомандующему, которым по-прежнему оставался Маннергейм, хотя по конституции в мирное время этот пост должен был занимать президент страны. Шли интенсивные закупки вооружения за рубежом, в особенности самолетов, артиллерийских орудий, стрелкового оружия и боеприпасов. Численность армии, несмотря на проведенную демобилизацию, оставалась значительной. Летом 1940 г. в ее рядах находилось почти 200 тыс. человек, причем около 25 тыс. из них были резервистами.^[310] По словам профессора Ю. Невакиви, в самой Финляндии говорили иностранцам, что ее вооруженные силы «были теперь сильнее, чем когда-либо прежде».^[311]

Принимавшиеся меры военного характера обосновывались в Финляндии сохранявшейся все еще определенной угрозой со стороны Советского Союза. У финской разведки имелись даже сведения (весьма далекие от реальности) о дислокации значительного количества советских войск^[312] в приграничных с Финляндией районах. 22 марта Маннергейм решил незамедлительно приступить к срочному укреплению новой границы.^[313]

В руководящих финских правительственных и военных кругах с весны 1940 г. стали обсуждать вопрос о поиске союзников. В СССР с получением такой информации проявляли, естественно, весьма настороженное отношение. Позднее Паасикиви получил из Хельсинки указание, каким образом он должен отвечать на возможные запросы с советской стороны в этой связи. «Если возникнут разговоры с Молотовым по поводу предложений западных держав об оказании помощи Финляндии», говорилось в направленной посланнику телеграмме, то следует подчеркнуть, что еще во время переговоров в Москве в марте 1940 г. Финляндия разъяснила свою позицию и, в частности, «заявила о неприемлемости» положении мирного договора.^[314]

Советское руководство оценивало такой ход событий, как сохранение Финляндией ориентации на англо-французских союзников. По воспоминаниям Е. Т. Синицына, Молотов тогда указывал, что против СССР в Финляндии «интриги… ведут в первую очередь Франция, Англия и США».^[315] При этом определенные условия подозревать эти державы, особенно Великобританию, в скрытых контактах с Финляндией у Москвы, очевидно, имелись. Было заметно, что Англия, например, продолжала занимать видное место во внешнеэкономических контактах Финляндии. Это, как можно было представить, привело бы к тому, что «связало бы финскую и английскую военную экономики».^[316]

Но особого прогресса в отношениях с этими державами у Финляндии все-таки не происходило и экономические связи с Великобританией постепенно стали замораживаться. Что же касается развития военного сотрудничества, то и здесь во взглядах финского руководства уже произошли определенные перемены. Как отмечалось в германском представительстве в Хельсинки, финское руководство было явно разочаровано действиями Англии и Франции в ходе «зимней войны», поскольку эти страны «не сумели оказать решительной помощи финской армии». Немецкие дипломаты пришли к выводу, что в Финляндии «доверие к западным державам, в особенности к Англии, потеряно».^[317]

Действительно, правительство Финляндии склонялось к необходимости изменить свою внешнеполитическую ориентацию. Финляндия стояла перед выбором: вновь возвратиться к традиционным неплохим отношениям с Германией или взять курс на более тесное военно-политическое сотрудничество с соседними дружественными северными странами и прежде всего со Швецией.

Что касалось Германии, то сближение с нею сдерживалось двумя обстоятельствами: она находилась в состоянии войны с западными державами и, кроме того, демонстрировала верность заключенным в 1939 г. договорам с СССР, а он в сознании многих в Финляндии продолжал оставаться противником. Смещение же внешнеполитических ориентиров в сторону скандинавских стран представлялось для ряда влиятельных финских политических деятелей наиболее целесообразным, хотя северные соседи в недавних военных событиях показали себя, как заметил германский посланник в Хельсинки В. Блюхер, «недостаточно способными помочь Финляндии в борьбе против крупной державы».^[318] Тем не менее в складывавшейся обстановке именно такой путь и предлагалось избрать.

14 марта, через день после заключения мира, премьер-министр Ристо Рюти на закрытом заседании парламента довольно прямолинейно высказался за необходимость создания «оборонительного союза» северных стран.^[319] В своем же дневнике Р. Рюти так обосновывал данное заявление: у русских теперь стали «исключительно выгодные стратегические границы для ведения новой агрессивной войны… Поэтому мы уже во время московских мирных переговоров установили контакты со Швецией и Норвегией».^[320] Этому заявлению в парламенте предшествовало прощупывание позиции правительств Швеции и Норвегии. 18 марта Министерство иностранных дел Финляндии начало уже распространять информацию об этих переговорах,^[321] пытаясь таким образом добиться более конкретного результата.

В свою очередь, скандинавские страны демонстрировали желание развивать начавшийся процесс, связанный с переговорами относительно такого союза. Был дан и положительный ответ на предложение «изучить возможность заключения оборонительного союза между тремя странами».^[322] Более того, в печати северных стран развернулась острая дискуссия о Северном союзе, как составной части финско-советского мирного урегулирования.^[323]

Все эти события были встречены в Москве с явной обеспокоенностью, поскольку советское руководство расценивало их как определенную ревизию мирного договора с Финляндией, который только что подписали, а переговоры с руководством северных стран предполагали объединение Финляндии в новый военный союз. Выступивший в те дни председатель норвежского стортинга Карл Хамбро расшифровал, что скрывалось за целями этого союза. Он сказал, что этот союз «помог бы Финляндии возвратить утраченные территории». Тогда Хамбро особо подчеркнул, что «никакой противоправный и несправедливый мир не может существовать очень долго», а «в финских сердцах и в наших сердцах будут жить слова нашего поэта: "Еще наступит день"».^[324] Естественно, все это не могло не учитывать и руководство СССР.^[325]

В это время к тому же в Советский Союз начала поступать достаточно тревожная разведывательная информация, в которой указывалось на наблюдавшиеся в Финляндии и другие явления, которые находились в противоречии с мирным договором. В одном из сообщений отмечалось, в частности, следующее: «До настоящего времени в Финляндии продолжают действовать законы военного времени, армия не сокращена, обстановка может быть охарактеризована как военная… Интенсивная деятельность финской авиации свидетельствует о том, что она используется для систематической разведки…»^[326]

В результате в Москве сведения о начавшейся разработке идеи образования с участием Финляндии военного союза стали ассоциироваться с реваншистскими целями финляндского руководства. Поэтому 20 марта в заявлении ТАСС указывалось, что этот союз противоречит советско-финляндскому мирному договору и направлен против СССР. 21 марта Молотов в беседе с Юхо Паасикиви и представителем комиссии парламента по иностранным делам Вяйне Войонмаа сказал, что видит в этом угрозу безопасности Советского Союза.^[327] Со своей стороны, Паасикиви счел необходимым предупредить свое руководство, что, возможно, «атмосфера в нынешних правящих кругах Москвы по отношению к Финляндии в целом может ухудшиться», и, учитывая «серьезное недоверие» СССР, настаивал на проявлении «большей осторожности».^[328]

Тогда же определенную осмотрительность в вопросе о военном союзе стали проявлять и в Швеции. На это в первую очередь обратили внимание финские дипломаты, которые работали в Стокгольме. Так в это время из финляндского представительства в Швеции поступило в Хельсинки сообщение: «Тассовская публикация Советского Союза относительно оборонительного союза вызывает чрезмерное внимание в Швеции».^[329] Однако это еще вовсе не означало, что Швеция собиралась отходить от начавшегося сотрудничества. В финскую столицу из Стокгольма продолжали направлять и весьма обнадеживающую информацию. 21 марта начальник оперативного отдела оборонительных сил Швеции Ниле Бьёрк в беседе с финскими дипломатами прямо подчеркивал назревшую актуальность реализации идеи оборонительного союза, считая его достаточно важным и требующим поспешности.^[330] Спустя день эту мысль подтвердило и шведское Министерство иностранных дел, которое указало, что «не ставит своей целью прекратить осуществление замысла».^[331]

Но все же финляндское представительство в Стокгольме сообщало, что следует прежде всего спешить с договором не по военным соображениям, а по политическим. По всей видимости, данные взгляды высказывались, поскольку весьма ответственные шведские государственные деятели считали, что тогда «нельзя думать об использовании оборонительного союза для возвращения… территории, отошедшей к СССР по мирному договору».^[332] Финляндскому руководству было важнее именно на этом этапе добиться скорейшего создания такого союза, нежели получить весомую гарантию активного противоборства с восточным соседом. Также высказался в своей речи по радио и премьер-министр Швеции П. Ханссон, объяснив, что со стороны Швеции не могут вестись разговоры об использовании совместных сил ни в каком другом случае, как только для отражения в будущем агрессии.^[333]

Однако в тот же день, когда шведский премьер выступал по радио с разъяснением позиции своего государства относительного оборонительного союза, Молотов поочередно приглашал к себе на беседы дипломатических представителей Швеции и Норвегии в СССР по данному же вопросу. Он подчеркивал, что «от Финляндии советское правительство хочет только одного: чтобы Финляндия точно выполняла свой договор с СССР», а скандинавские дипломаты, в свою очередь, заверяли, что всерьез идея союза Северных стран пока еще не рассматривается. Норвежский представитель особо отметил, что его правительство «не будет вести политику, которая противопоставлялась бы политике Советского Союза».^[334]

Скандинавские страны, очевидно, понимали, что следствием наращивания военно-политических контактов с Финляндией станет обострение отношений с СССР. Нельзя сказать, что твердая позиция Молотова полностью остановила северные страны от попыток развития этого сотрудничества, поскольку между представителями шведских и финских вооруженных сил процесс обмена мнениями по проблемам военного сотрудничества продолжался и позднее.^[335]

Более того, в Финляндии использовали жесткую позицию советского руководства в качестве аргумента «агрессивности замыслов» Москвы по отношению к Финляндии. Ристо Рюти прямо отметил это в своем дневнике. Он подчеркнул, что «Советский Союз, очевидно, хотел вообще сделать Финляндию целиком входящей в свою сферу влияния, изолировать ее от других государств и шаг за шагом расширять свое воздействие на нее».^[336] Финляндия пыталась обратить внимание Скандинавских стран на «угрозу» со стороны Советского Союза и указывала на существование «главной цели империалистических устремлений России, направленных к Атлантическому океану через скандинавский Север».^[337]

При этом подобные взгляды весьма настойчиво распространялись и в Германии, где с помощью прессы пытались тогда повлиять на Скандинавию, убеждая в том, что «даже объединенных сил северных стран будет недостаточно, чтобы отразить агрессию на их территорию какой-либо великой державы».^[338] Более того, статс-секретарь Министерства иностранных дел рейха Э. Вайцзеккер заметил тогда шведскому посланнику в Берлине, что СССР стремится в своей политике овладеть Скандинавским полуостровом и поэтому едва ли позволит вести совместные переговоры Финляндии, Швеции и Норвегии об оборонительном союзе.^[339]

В результате негативное отношение в Советском Союзе к идее военно-политического сближения стран Северной Европы было активно использовано для доказательства «сохраняющейся опасности» для стран этого региона с востока. В такой атмосфере уже в самом начале апреля 1940 г. на новую финляндско-советскую границу стали прибывать первые группы шведских и норвежских строителей для участия в сооружении военных укреплений.^[340] Это свидетельствовало о том насколько проблема новой войны с СССР казалась реальной в Скандинавии. Оценивая складывающуюся тогда обстановку Ю. К. Паасикиви отмечал: «Резко отрицательную позицию Кремля было мне, как и многим другим, трудно понять. Я не мог не считать это ничем иным, кроме как ошибкой. Оборонительный союз Финляндии и Швеции не был бы ни в малейшей степени угрозой Советской России. Напротив, он явился бы в значительной мере прямо-таки укреплением мирной обстановки с этой стороны на границе Советского Союза».^[341] Подобную точку зрения высказывали тогда и другие финские политики.^[342]

Действительно, вряд ли столь поспешная реакция Москвы была необходима. Могло ли на деле военное сближение Финляндии с нейтральными государствами, какими являлись Швеция и Норвегия, создавать реальную опасность для СССР? Позднее над этим задумывались и советское руководство, и в дипломатических кругах.^[343] Проявлением же категоричности в данном случае, уход от гибкого и взвешенного подхода скорее повредили.

С другой стороны, разрабатывая идею северного оборонительного союза, финляндское руководство, по всей видимости, не до конца еще понимало реальность такого объединения в условиях разгоравшейся второй мировой войны. В момент, когда мир раскалывался на две враждующие части, трудно было бы представить появление в Европе еще одной, причем весьма небольшой, обособленной третьей военно-политической группировки. Как весьма справедливо отметил по этому поводу финский историк М. Реймаа, «оборонительный союз не был реалистичной альтернативой и подходящим решением для того времени».^[344] К тому же очевидно, что даже в случае его создания Финляндия в этом союзе принимала бы весьма своеобразное участие, поскольку она не была готова оказывать эффективную военную помощь другим Скандинавским странам. Даже 1 апреля 1940 г., в момент наиболее жаркого обсуждения проблемы оборонительного союза в финском Министерстве иностранных дел, достаточно откровенно заявляли: «Финляндия не считает возможным в настоящей ситуации помогать Швеции и Норвегии, если на них нападут с Запада».^[345]

Однако возможность образования этого союза, при оценке в СССР перспектив последующих действий Хельсинки, сыграла весьма негативную роль. Она объективно подтолкнула советское руководство к мысли о том, что Финляндию опять следует рассматривать как потенциального противника. Причем ее сближение в военном отношении со Скандинавскими странами анализировали в Москве под углом зрения причастности к этому великих держав, и прежде всего Великобритании, которая весьма активно выступала против Советского Союза в период «финской войны», а в новых условиях демонстрировала поддержку идеи скандинавского объединения.^[346]

Позиция руководства СССР в этой связи наиболее наглядно отражалась в военных документах того времени. В частности, в установке, данной 4 апреля 1940 г. наркомом ВМФ Н. Г. Кузнецовым Военному совету Балтийского флота относительно составления оперативного плана на случай войны, указывалось: «Англия в стремлении восстановить утерянные исходные рубежи для наступления на СССР с севера пытается создать “Военно-оборонительный союз” стран Скандинавии и Финляндии, направленный против Советского Союза… Таким образом, на данном этапе противником на Балтийском море может явиться шведско-финская коалиция…» Позднее в эту установку вносились некоторые коррективы, но подчеркивалось, что основной задачей надо считать «создание прочной обороны побережья и баз».^[347]

Такая оценка не вполне соответствовала действительности, поскольку как в Лондоне, так и в Париже к идее союза северных стран относились достаточно сдержано. Более того, сама попытка сформировать подобный союз свидетельствовала о том, что финляндское руководство не питало особых надежд на военную помощь Англии и Франции в случае кризисной ситуации. У. Черчилль тогда же заметил, что у Великобритании нет больше стратегических интересов в Финляндии.^[348]

К тому же тем временем на Европейском севере произошли серьезные перемены в связи с захватом немецкими войсками 9 апреля 1940 г. Дании и Норвегии. Германская агрессия нанесла смертельный удар по надеждам на создание оборонительного союза северных стран. Захват Германией двух нейтральных государств демонстрировал всему миру, что она бесцеремонно поступает даже по отношению к таким странам, которые находятся в отдалении от театра военных действий. В результате в Северной Европе сложилась новая геополитическая обстановка, а рейх серьезно укрепил здесь свои позиции, приблизив войска к сухопутным и морским рубежам Советского Союза, Финляндии и Швеции, а также занял ключевое положение в бассейнах Балтийского и Северного морей. По этому поводу Р. Рюти в своем дневнике отметил, что захват Дании и Норвегии «значительно повлиял в дальнейшем на внешнеполитическое положение нашей страны».^[349]

Действительно, сложившаяся ситуация требовала от финляндского руководства новых дипломатических решений. «В связи с военными действиями в Норвегии и событиями на западном фронте, — утверждает упоминавшейся уже исследователь М. Реймаа, — финны оказались перед необходимостью сделать выбор между симпатиями и войной… В глазах финнов военные результаты Англии и Франции не вселили военных симпатий к ним… Военные достижения Германии были особо значимыми с учетом будущих перемен на европейском континенте».^[350] Если еще совсем недавно в Хельсинки решали вопрос о северном оборонительном союзе, то теперь, как только Германия стала захватывать Скандинавские страны, Финляндия сразу забыла о поддержке подвергшихся агрессии государств. Ее руководители даже не захотели рассматривать возможность посылки финских добровольцев для оказания помощи норвежским войскам, которые мужественно продолжали сражаться на севере страны у границ с Финляндией. Более того, из Хельсинки последовали запросы в Берлин о возможности получения трофейного оружия, захваченного немецкими войсками в Норвегии.^[351] Таким образом, действия Финляндии откровенно свидетельствовали об изменении ее приоритетов.

В Министерстве иностранных дел Финляндии внимательно анализировали сообщения, которые поступали от дипломатических представительств за рубежом и прежде всего из Берлина. Особенно волновал финское руководство внешнеполитический аспект происходивших на севере Европы событий. Финские дипломаты в Германии докладывали в Хельсинки, что случившееся явилось «большим сюрпризом», хотя, несомненно, было заблаговременно и целенаправленно подготовлено. Но ничего не говорились о том, как это может затрагивать Финляндию. Вместе с тем военный атташе передавал из Берлина информацию о реакции советской стороны на германскую агрессию в Скандинавии: «Русские испытывают озабоченность в связи с успехом немцев».^[352]

У Советского Союза, действительно, были основания для серьезного беспокойства по поводу выдвижения сил вермахта в Заполярье, к морским коммуникациям на Балтике и дальнейшего поведения Германии в отношении Швеции и Финляндии. Немецкое руководство, конечно, понимало это. Ф. Шуленбург поспешил тогда сообщить В. М. Молотову, что «мера германского правительства» предпринята только в отношении Дании и Норвегии, но «не касается Швеции и Финляндии и не затрагивает интересов СССР». При этом Шуленбург добавил, что рейх обладает информацией о существовании «англо-французского плана», который мог превратить «Скандинавию в театр военных действий, а это, по всей вероятности, привело бы к возобновлению советско-финляндского конфликта».^[353]

В целом, если судить по донесению Ф. Шуленбурга в Берлин, Германии удалось успокоить советское руководство.^[354] Об этом же свидетельствует и информация посланника Норвегии в Москве, который, анализируя позицию СССР, касавшуюся Скандинавии, отмечал, что «общая политическая ориентация СССР прежде всего является враждебной по отношению к Англии и Франции и здесь желают как можно скорейшего окончания войны», поскольку в Советском Союзе совершенно не хотят, «чтобы какая-нибудь из великих держав получила плацдарм в Норвегии».^[355]

Однако говорить о том, что правительство СССР не понимало значения военных операций в Скандинавии, все же нет оснований. По данным Е. Т. Синицына, весной 1940 г. в советской резидентуре в Финляндии был выработан план работы разведчиков, по которому Германия определялась как главный противник СССР, стремящийся усилить свое влияние на севере Европы.^[356] К тому же и Сталин получал разнообразную информацию, поступавшую по различным каналам. В частности, сведения, которые сообщил резидент НКВД в Стокгольме, свидетельствовали о том, что «продвижение немцев на север Норвегии имело главную цель — блокировать Мурманск».^[357]

Возникал вопрос, какой же поворот могла совершить внешнеполитическая стрелка компаса в Хельсинки в условиях этих весьма существенных изменений, которые в столь короткий отрезок времени произошли на севере Европы?

Провал идеи создания оборонительного союза северных стран приводил к тому, что для Финляндии из указанной выше альтернативы оставался теперь, как представлялось в финской столице, только один путь — последовательного сближения с Германией. «Обстановка была запутанной», отметил по этому поводу М. Реймаа. По его словам, «дело складывалось так, что нужно было прямо переходить на сторону Германии. К тому же со стороны Германии откровенно давали понять, что она занимает благожелательную позицию в вопросе предоставления Финляндии военно-промышленных материалов».^[358]

С точки зрения перспектив финляндско-германского сближения для Хельсинки оставался нерешенным весьма существенный вопрос — немецко-советские отношения. Финское руководство было заинтересовано в том, чтобы у Германии произошли перемены в отношениях с СССР и прежняя политика, основанная на пакте Молотова-Риббентропа, перестала осуществляться. Именно в этом была особенно заинтересована финляндская дипломатия. Поступавшая из Берлина информация обнадеживала: «В Европе стало обычным говорить об отношениях между Германией и Россией, как о прохладных, — докладывал в ставку Маннергейма финский военный атташе. — Не исключено, что эти отношения, действительно, ухудшились».^[359]

Финляндское руководство склонялось к мысли о необходимости вернуться к прежнему более тесному сотрудничеству с Германией. Правда, широкие круги общественности Финляндии к этому еще не были готовы. Немецкий посланник в Хельсинки В. Блюхер 13 марта докладывал в Берлин: «Германия своим отношением к финско-русскому конфликту… вызвала в Финляндии глубокое разочарование, а во многих кругах и ненависть».^[360] Особенно заметно проявлялись такие настроения в армии. Как писал впоследствии генерал А. Е. Мартола, воевавший на выборгском направлении в период «зимней войны», «ругали Германию, которая бросила нас».^[361] Но такие проявления настроений были характерными, по утверждению лидера Социал-демократической партии В. Таннера, и для рабочей среды. «Во время зимней войны и после нее, — отмечал он, — по всей Финляндии и прежде всего в кругах рабочих было большое недовольство Германией».^[362]

Перспектива поворота внешнеполитического курса на сближение с Германией встретила серьезные возражения и у влиятельных финских дипломатов. Бывший министр иностранных дел Финляндии Р. Холсти, представлявший страну в Лиге наций, 16 апреля писал в Хельсинки из Женевы: «…я говорю после всего происшедшего о своем прежнем взгляде: не надо поддерживать Германию».^[363] Тем не менее верх все же начали брать те деятели руководства Финляндии, которые решительно выступали за осуществление прогерманского курса. Это направление политики финансового руководства стало активно внедряться и в сознание населения. Холсти имел возможность убедиться в происходивших переменах в обществе из хельсинкских газет. В них говорилось, как он отмечал, что «Германия является нашим основным внешнеполитическим другом».^[364]

Действительно, в это время наблюдался зондаж с финской стороны в дипломатических и военных кругах Германии с целью выяснения складывавшегося отношения к Финляндии после окончания «зимней войны». В результате удавалось получить представление о происходивших весьма существенных позитивных переменах в финляндско-германском сотрудничестве, о чем информировал, в частности, из Берлина финский посланник А. Вуоримаа. По его словам, в немецкой столице в разговоре с ним не скрывали, что «договор с русскими является не чем иным, как вынужденной акцией», и давали понять о существовании между Германией и СССР «непреодолимой трещины». Финским дипломатам доверительно сообщалось, что после «зимней войны» еще не все потеряно и с окончанием войны Германии на Западе положение, в котором оказалась Финляндия, будет «исправлено». При этом подчеркивалось, что Финляндии и Германии «надо быть вместе» в условиях, когда «русские проводят на Балтийском море явно антинемецкую политику». В свою очередь, из кругов руководства вермахтом следовали заверения в искреннем стремлении к «возобновлению взаимного сближения и дружественности с финской армией».^[365]

К тому же и немецкие политики и дипломаты чувствовали явно подчеркивавшуюся благожелательность со стороны Финляндии в отношении Германии. Это отмечалось и в документах главного управления имперской безопасности. В одном из них говорилось, что «до настоящего времени неизвестен ни один случай попытки финнов вести у нас разведку».^[366] Это было достаточно показательным.

Но в Берлине не хотели, чтобы происходившее сближение Германии с Финляндией привлекало внимание СССР. В своих воспоминаниях И. Риббентроп объяснял это так: «… Россия в результате зимней войны с Финляндией осуществила новые территориальные приобретения. Во время этой войны симпатии очень многих немцев, в том числе и Гитлера, были на стороне финнов… Но все-таки я старался, чтобы из этого спонтанного чувства, учитывая наши отношения с Советским Союзом, не возникли многие трудности для германской внешней политики».^[367] Иными словами, Берлин после «зимней войны» подходил к сотрудничеству с Финляндией крайне осторожно.

При проведении такой политики прежде всего имелись в виду экономические связи, которые обе стороны, несомненно, пытались энергично развивать. Как отметил немецкий историк М. Менгер, в Германии тогда «перспективные задачи сводились к тому, чтобы максимально открыть экономические ресурсы Финляндии для нацистской военной промышленности».^[368] Уже 28 марта 1940 г. на совещании в Берлине представителей министерств иностранных дел и экономики было решено 8 апреля направить в Финляндию для начала переговоров по экономическим вопросам специальную делегацию во главе с Карлом Шнурре.^[369]

Задачу этой поездки сам Шнурре сформулировал следующим образом: «…вести переговоры с финнами не только относительно немедленного заключения соответствующей программы поставок жизненно важного для Германии финского сырья, но и использовать эту программу для последующих переговоров с целью расширения экономических связей».^[370] Более того, речь должна была вестись и о налаживании военных поставок в Финляндию. При этом отмечалось, что немецко-финское торговое соглашение «должно было быть заключено в кратчайшие сроки с тем, чтобы упредить подобные договоренности Финляндии со стороны России и западных держав».^[371]

Эти опасения были отнюдь не беспочвенными. Как уже отмечалось, тогда Москва и Лондон проявляли к Финляндии заметный экономический интерес. Так, в частности, в это время Великобритания предприняла попытки укрепить англо-финские торговые связи. В канун готовившегося официального визита немецкой внешнеэкономической делегации в Хельсинки (7 апреля 1940 г.) Лондон также интересовался возможностями усиления торговых связей между двумя странами. В Финляндии подобные действия расценили «как предложение о временном экономическом соглашении, которое должно было сохраниться до подписания постоянного военно-торгового договора».^[372] Однако реального развития все эти действия не получили. 18 апреля Великобритания официально заявила о прекращении ею всех торговых операций в Северной Европе до полного окончания боевых действий в Норвегии.^[373] Объективно это было вызвано тем, что военные эксперты в Англии пришли к выводу, что сам захват Германией Дании и Норвегии создавал условия для установления Берлином своего контроля над экономикой северных стран.^[374] Это, естественно, серьезно ограничивало внешнеторговые возможности Великобритании.

Достигнутые же германскими войсками военные успехи в Скандинавии заметно отражались и на немецкой политике в отношении Финляндии. Берлин решил не спешить с началом экономических переговоров — их дату постоянно отодвигали. Шнурре не приехал в Хельсинки ни 8 апреля, ни позднее, как предполагалось, в конце месяца.^[375] Очевидно, что это было прежде всего связано с тем, что Германия выжидала более благоприятной международной обстановки для проведения этих переговоров, а также хотела их осуществить только с первыми лицами Финляндии, что требовало специальной подготовки. Как отметил историк Илкка Сеппинен, «встреча Шнурре с Рюти считалась центральным моментом в ходе всего визита».^[376] В Берлине полагали, видимо, что при встрече с финским премьер-министром можно будет выяснить отношения Финляндии к перспективам будущего сотрудничества двух стран.

Во время этих отсрочек начала переговоров рейх убедился в заинтересованности финского руководства в сотрудничестве с Германией и поэтому теперь уже не видел смысла проявлять поспешность. О том, что Финляндия стремилась к развитию сотрудничества, подтверждает тот факт, что 30 апреля из Хельсинки ушла телеграмма с заданием финляндскому посланнику: «…неофициально выяснить… возможно ли получить из Германии азотную кислоту и, может быть, тротил».^[377] Иными словами, речь шла о налаживании немецких поставок в Финляндию сырья военного предназначения, причем предполагалось также развивать торговое сотрудничество на клиринговой основе. Все это свидетельствовало о желании финской стороны, как можно быстрее приступить к созданию широкой базы будущего экономического сотрудничества.

5 мая 1940 г. германская делегация, наконец, прибыла в Хельсинки, и переговоры состоялись. По своей сути они носили достаточно скрытый характер. Это видно даже из того, что до сих пор в ряде работ финских историков существует путаница относительно времени их проведения.^[378] Характерно, что в самом обстоятельном труде профессора М. Ёкипии, раскрывающем финско-германские связи в 1940–1941 гг., вообще не нашлось места не только для анализа сути данного визита, но даже для его упоминания.^[379] Вместе с тем именно тогда германская делегация вела конкретно переговоры с премьер-министром Финляндии Р. Рюти.

Безусловно, состоявшаяся встреча имела принципиальное значение для налаживания немецко-финского сотрудничества, и Германия, очевидно, стремилась уточнить направление политики Финляндии. Тем не менее, как заметил М. Менгер, «хотя записи о проведенных тайных переговорах с Рюти недоступны, нельзя сомневаться в том, что во время их в обтекаемой форме обсуждались немецкие интересы».^[380]

О том, какие взаимные интересы были у финляндского и германского руководства, можно судить из сообщения, которое поступило по итогам этого визита лично Гитлеру. В нем указывалось, что Финляндия была готова возобновить внешнеторговые операции с Германией по стратегически важным поставкам ей сырья и даже усилить эти поставки. Вместе с тем Финляндия проявляла большую заинтересованность в приобретении немецкого вооружения.^[381] Таким образом, изначально финское руководство рассматривало возможность использования экономического сотрудничества с рейхом, имея в виду при том его военные перспективы. Это, естественно, импонировало Германии. Тем не менее Гитлер решил пока поставку в Финляндию оружия не производить,^[382] проявляя здесь очевидную осторожность.

Одним из важных итогов этого визита являлось то, что в ходе весьма серьезного обсуждения наметилась переориентация Финляндии в вопросе о возможности поставок в Германию стратегически важного для немецкой военной промышленности петсамского никеля. Если судить по материалам финской исследовательской литературы, «Рюти ответил в принципе согласием».^[383] Такой поворот был весьма симптоматичным, поскольку доминирующее положение в получении финского никеля прежде занимала Великобритания. Таким образом, немецкие дипломаты обрели здесь несомненную гарантию начавшейся экономической переориентации Финляндии.

В конечном счете контакты Шнурре с Рюти дали весьма обнадеживающий результат. Более того, было достигнуто соглашение о проведении нового раунда германо-финских торговых переговоров,^[384] что также входило в планы рейха.

Показательным тогда являлось и то, как Германия пыталась влиять на позицию финляндского руководства. В это время представители немецкого высшего командования на встрече с финским военным атташе в Берлине начали, как он доносил, «доверительно побуждать нас вооружаться так хорошо, как только можно», указывая, что «есть основания опасаться» действий России у границы.^[385] Иными словами, намекалось на возможность новой войны против СССР. Тогда же на финских дипломатов в Берлине особое впечатление произвела увиденная там «новая карта Европы», на которой были отражены не только интересы Германии, но и определялись контуры будущей Финляндии. Территориальные вожделения Третьего рейха охватывали огромное пространство на востоке: от Ленинграда до Азовского моря, а новая граница Финляндии обозначалась «от северного побережья Финского залива к Ладожскому озеру и через Онежское озеро к Белому морю». Хотя, как указывалось в донесении, направленном в Хельсинки, такой замысел выражался лишь как «надежда», и это было сугубо «частное мнение», вместе с тем впечатляло то, каким образом «могла быть исправлена восточная граница Финляндии после того, как Германия… развернет войну с Россией».^[386] При этом у финских дипломатов не возникало недоумения, что финляндская территория выходила далеко за пределы границы 1939 г.

Подобный подход Хельсинки не мог соответствовать взглядам шведского руководства, на которые прежде нередко ориентировались в финских дипломатических кругах. Теперь у Стокгольма, который еще совсем недавно обсуждал с Финляндией проблему создания совместного оборонительного союза северных стран, позиция была совершенно иной. Там также отмечали возможное обострение германо-советских отношений. Еще 18 марта английский посланник в Стокгольме В. Мал лет писал, что шведские официальные лица придерживаются мнения, что СССР не слишком уверен в продолжительном сохранении своих теперешних отношений с Германией.^[387] Однако восторгов в случае такого поворота развития событий в Швеции не испытывали, поскольку опасались расширения немецкой агрессии в Скандинавии и противостояния здесь интересов Советского Союза и Германии.

Опасаясь возможного распространения немецкой агрессии в Северной Европе, шведское руководство пыталось найти точки соприкосновения своей политики с Финляндией для того, чтобы совместно противодействовать Германии. В конце апреля шведский министр иностранных дел Кр. Гюнтер сообщил финляндскому посланнику в Стокгольме о поступающих из дипломатического представительства в Берлине сведениях об опасениях, что «Германия осуществит скрытую агрессию в течение недели». При этом указывалось, что подобные предостережения поступают также из Англии и Франции. В этой связи перед Финляндией ставился вопрос: «Готова ли Финляндия дать отпор агрессии?»^[388] Конкретно шведское руководство тогда стремилось добиться от финнов согласия на совместную оборону Аландских островов с тем, чтобы не позволить немецким войскам осуществить десантные операции против обоих государств на побережье Ботнического залива.^[389]

Информация об этом была безотлагательно направлена из финляндского представительства в Стокгольме в Хельсинки. Сведения, полученные из Швеции, были затем срочно переданы президенту, премьер-министру, а также военному министру и министру иностранных дел. Одновременно их отправили и в ставку Маннергейма.^[390] Однако полученное предложение в Хельсинки не вызвало большого энтузиазма. Из Министерства иностранных дел Финляндии в Стокгольм ушла телеграмма, в которой указывалось, что Финляндии «не следует спешить обсуждать это дело».^[391] Действительно, как отмечает М. Реймаа, «с позиции Финляндии возникшее положение было новым и уникальным». Исследователь при этом справедливо подчеркнул, что «давление Германии и угрозы ее нападения не чувствовали в Финляндии в такой мере, как западный сосед» и «нападение на Аландские острова означало бы прежде всего удар против Швеции».^[392]

И хотя 27 апреля в Финляндию была направлена представительная шведская делегация для ведения соответствующих переговоров с командованием финской армии, усилия Швеции оказались тщетными. Маннергейм намекнул шведам «о своей неуверенности в том, что будет ли Финляндия защищаться, если Германия оккупирует Аланды».^[393] После нескольких дней переговоров 30 апреля эту делегацию лично принял премьер-министр Р. Рюти и сообщил, что Финляндия опасается только «возможности нападения Советского Союза», а что касается агрессии Германии, то в этом смысле в Хельсинки, как он отметил, не испытывают особых опасений.^[394]

Таким образом, финское руководство четко определило для себя источник опасности, и это уже не соответствовало шведской концепции, связанной с безопасностью собственной страны. В результате ситуация с военным сближением между Швецией и Финляндией становилась предельно ясной: «в открытой форме единого финско-шведского фронта против немецкой агрессии на Аландских островах не получилось, несмотря на то, что вопрос этот относился более всего к защите неприкосновенности территории Финляндии».^[395]

В этот период у руководства Финляндии уже не было колебаний в выборе дальнейшего курса. Безусловно при этом то, что процессу сближения с Германией способствовали и военные поражения западных держав в конце весны — начале лета 1940 г. Об этом можно судить по донесениям, которые тогда поступали в Финляндию. Относительно успехов германских войск, в частности, не без удовлетворения докладывало финляндское дипломатическое представительство в Берлине. Очевидно, что эти донесения подталкивали правительство Финляндии не медлить с принятием практических шагов к усилению сотрудничества с Третьим рейхом. Информируя о победах немецкой армии, финский военный атташе довольно уверенно сообщал о приближающемся времени вторжения германских войск в Швецию. «Готовится нападение на Швецию, — доносил он 20 мая. — О способности осуществить вторжение туда не следует, видимо, сомневаться».^[396] Насколько эти донесения влияли на финское руководство, свидетельствует тот факт, что Финляндия даже сама пыталась выяснить у Германии планы ведения боевых действий немецких вооруженных сил в восточной части Балтийского моря.^[397]

Последовавший в мае захват Германией Бельгии и Голландии, а в июне — капитуляция Франции и паническая эвакуация союзных войск из Дюнкерка свидетельствовали о том, что прогнозы военного атташе относительно намерений вермахта осуществить агрессию против Швеции вполне реальны. Чувствовалось, насколько глубокое впечатление производило все это на политические и военные круги Финляндии. «Последнее время, в связи с поражением Франции, — докладывал Берия Сталину информацию, полученную от своего резидента из Хельсинки, — все надежды правительства возлагаются на Германию».^[398]

Об огромном воздействии на финское руководство событий, произошедших в Западной Европе, сообщал также Берлину немецкий посланник в Хельсинки В. Блюхер.^[399] В своих воспоминаниях он отмечал, что в это время «среди финских политиков обнаружилось много таких, которые довольно рано заметили, что усиление Германии может быть весьма выгодным для Финляндии».^[400] В частности, германский дипломат располагал сведениями о том, что тогда ряд известных политических деятелей обратился к премьер-министру страны Р. Рюти, «настаивая на том, что бы правительство Финляндии проявило "повышенное внимание" к Германии, выражая благожелательность к ней…»^[401] Те, кто рассматривал заключенный в марте мирный договор Финляндии с СССР лишь как перемирие, видели теперь возможность вернуть утраченные территории с помощью Германии.

Прогерманская ориентация существенно изменила и финляндский внешнеполитический корпус. В марте министр иностранных дел периода «зимней войны» Вяйне Таннер получил отставку. При выборе нового главы МИДа рассматривались кандидатуры достаточно авторитетных финских дипломатов-профессионалов: К. Энкеля, Г. А. Грипенберга, А. Ирье-Коскинена, Ю. К. Паасикиви и др.^[402] Однако уже тогда было очевидно, что отношения с Германией могут стать для Финляндии определяющими. Это очень хорошо понимали дипломаты, которые могли занять пост нового министра. Показательно, что когда, например, посланнику в Лондоне Г. А. Грипенбергу намекнули на возможность возглавить департамент внешней политики Финляндии, он отказался, сославшись на то, что его считают «противником Германии».^[403]

Окончательный выбор пал на Рудольфа Виттинга, который являлся откровенным германофилом (к тому же далекие предки его были немцами^[404]). Более того, считалось, что взгляды нового министра иностранных дел по проблемам внешней политики были во многом сходны с взглядами немецкого посланника В. Блюхера.^[405] Уже при первой официальной беседе, произошедшей между Блюхером и Виттингом, последний сообщил, что приложит все свои усилия для того, чтобы новое правительство проводило внешнюю политику подобно тому, как в 30-е годы ее осуществлял кабинет Т. Кивимяки.^[406] «Внешняя политика правительства Кивимяки, — заметил по этому поводу профессор М. Менгер, — была самой благоприятной финской политической линией 30-х годов для фашистской Германии».^[407]

Сам же Кивимяки в развитии финско-германских отношений стал опять занимать одну из ключевых позиций. Именно он заменил финляндского посланника в Берлине Аарне Вуоримаа, поскольку в МИДе пришли к выводу, что последний не обладал необходимыми качествами для того, чтобы сближать и укреплять отношения с Германией.^[408] Тойво Кивимяки же был хорошо известен своими симпатиями к Третьему рейху, и к тому же считался доверенным лицом Р. Рюти, что еще более усиливало его позиции в немецкой столице.^[409] Что касается военного атташе в Германии полковника Вальтера Хорна, то он был немцем по происхождению и преклонялся перед гитлеровским вермахтом. Это, безусловно, могло лишь обеспечить лучшее взаимопонимание с нацистским руководством. Заметим, что большинство генералов и высших офицеров финской армии также прошло в прошлом прусскую военную школу, находясь в годы первой мировой войны в составе известного 27-го прусского королевского егерского батальона, сформированного из националистически настроенной молодежи Финляндии.

Высшие политические и военные круги Советского Союза не располагали еще достаточными данными о происходившем повороте во внешнеполитической ориентации Финляндии в сторону Германии. К тому же советское руководство продолжало находиться под впечатлением событий войны 1939–1940 гг., когда Англия и Франция, помогая Финляндии, были готовы направить свои войска на ее территорию для ведения боевых действий против Советского Союза.

Выдвижение армии и флота Германии в Заполярье, а также в восточную часть бассейна Балтийского моря требовало уже переоценки обстановки. Не могла не повлиять на советское руководство и катастрофа Франции. В этой связи Н. С. Хрущев писал: «Наблюдал я за Сталиным… Он как-то опустил руки после разгрома Гитлером французских войск и оккупации Франции. Я был как раз у него во время капитуляции Франции. Тогда он выругался сочно, по-русски, узнав об этом говорил: “Видите, столкнули нас лбами, Гитлер развязал себе руки на Западе”».^[410]

Сталин, как известно, был убежден, что в сложившейся ситуации Германия направит свои силы на разгром Англии. Такую точку зрения он внушал и своему окружению. Принадлежавший к числу близких его соратников А. И. Микоян, вспоминая об этом, писал: «Сталин в это время был твердо уверен, что в ближайшие месяцы Гитлер не решится воевать сразу на два фронта, не расправившись с Англией или не заключив с ней мира. Он ссылался на Бисмарка, на других известных военных и государственных деятелей Германии, которые на основе анализа истории и соотношения сил утверждали, что Германия не должна воевать на два фронта, что в таком случае она не добьется победы. А Сталин был очень высокого мнения о стратегии этих деятелей».^[411]

Теперь известно, кто из советских военных руководителей выражал крайнюю озабоченность выдвижением вооруженных сил Германии к рубежам СССР. Среди них был, в частности, нарком Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов. Судя по подписанному им 9 июня 1940 г. оперативному документу, можно понять, что вероятным противником он считал Германию. Но из-за вполне понятной предосторожности Кузнецов не мог прямо игнорировать установки Сталина. Не называя в этом документе конкретно вероятного противника, нарком ВМФ тем не менее указывал, что тот «может располагать флотом, численно превосходящим КБФ», и далее уточнял, что «появление его надо ожидать из южной части Балтийского моря»,^[412] иными словами, от берегов Германии.

Названный документ являлся директивой военному совету КБФ о составлении оперативного плана на 1940 г. И надо сказать, что руководство КБФ все поняло правильно и, выполняя указание наркома в оценке обстановки, довольно открыто сформулировало главную мысль: «Противником (основным) для нас будет Германия и в случае победы над Англией, и в случае компромиссного мира, и даже в случае поражения в войне с Англией». А в числе морских сил, которые могли быть использованы Германией против СССР, предположительно назывались ВМС Швеции и Финляндии, с учетом, что «существенную роль будет играть шведско-финская коалиция, которая скрытно или явно будет на стороне нашего основного противника». В качестве одной из важных задач в оперативном плане КБФ предусматривалось «установить специальное наблюдение за развертыванием флота Германии, Швеции и Финляндии с целью обеспечения нашего флота от внезапных действий противника».^[413]

Последующее развитие событий подтвердило, что советское военно-морское командование почти точно определило вероятного противника (ошиблось лишь в своих предположениях относительно Швеции) и сделало правильный вывод с учетом возможных внезапных его действий. Не случайно, что и встретил затем Военно-Морской Флот войну во всеоружии и не понес серьезных потерь в момент первого удара противника.

Иными словами, сущность складывавшейся внешнеполитической доктрины Финляндии, направленной на усиление сотрудничества с Германией, в СССР определялась правильно и учитывалась советским военным командованием при решении вопросов военного планирования.

РЕЙХ ДЕЛАЕТ СВОЙ ВЫБОР

После крупной победы летом 1940 г. над англо-французской коалицией Германия стала готовиться к агрессии против Советского Союза. Уже на третий день после подписания Францией перемирия с Германией — 25 июня перед военным руководством вермахта Гитлер поставил вопрос о необходимости осуществления своего замысла — о «восточном походе». Вскоре, 22 июля, он передал приказ начальнику генерального штаба сухопутных войск генерал-полковнику Францу Гальдеру приступить к разработке детального плана с различными вариантами осуществления «операции против России».^[414]

31 июля на совещании руководящего состава вооруженных сил Германии в Бергхофе Гитлер намечает конкретное время нанесения поражения Советскому Союзу: «Россия должна быть ликвидирована. Срок — весна 1941 года». Здесь же, на совещании, обсуждается вопрос об участии в качестве союзников Германии в войне против СССР Финляндии и Турции. «Посмотрим, — записывает в дневнике Ф. Гальдер, — насколько все это заинтересует Финляндию и Турцию». В перспективе, указывает он, раздел захваченной территории намечался так: «Украина, Белоруссия, Прибалтика — нам. Финляндии — районы до Белого моря».^[415]

Ко времени проведения этого совещания первоначальное прощупывание позиции Финляндии с немецкой стороны было уже осуществлено. По политической и экономической линиям, проводимым в этот период в Хельсинки, можно было отчетливо понять прежде всего взгляды финского руководства по отношению к Советскому Союзу и к Германии.

На финляндское руководство к тому же произвели очень большое впечатление те события, которые стремительно стали развиваться в Прибалтике. В середине июня 1940 г. в Эстонию, Латвию и Литву было введено значительное количество советских войск, и в этих трех странах начали происходить весьма существенные изменения внутриполитического характера, которые давали основание предполагать, что могло произойти и их объединение с СССР. Показательно: тогда же был сбит советской истребительной авиацией над Финским заливом финляндский пассажирский самолет. Случившееся свидетельствовало о сложной обстановке в Прибалтике для морских и воздушных сообщений. Как посчитали тогда в Хельсинки, это означало, что «путь из Финляндии за рубеж окончательно перекрыт».^[416]

Касаясь всех тех событий Ю. К. Паасикиви писал в Хельсинки, что «произошедшее в прибалтийских странах… ужасает». Затем с тревогой задал вопрос: «Как это повлияет на нас?»^[417] Подобный же вопрос 17 июня задавал в Министерстве иностранных дел Германии и посланник Т. Кивимяки. Он пытался выяснить отношение рейха к происходящему, и что в данном случае «Финляндия должна сделать, если Советский Союз обратится к ней с аналогичными требованиями, как это было в отношении прибалтийских стран».^[418] Одновременно Кивимяки также заверил немецких дипломатов, что Финляндия ни в коем случае «не сдастся».^[419]

В Хельсинки вместе с тем обратили уже внимание на то, как германский военный атташе в Финляндии X. Рёссинг в весьма мрачных красках описывал перспективы Финляндии. После своего посещения Таллинна он поведал финским собеседникам: «Я своими глазами видел ликвидацию эстонской республики… Теперь я больше всего озабочен тем, что в ближайшем будущем Финляндию постигнет такая же судьба». Такой комментарий внушал опасения финнами и убеждал в том, что «Рёссинг не верит в то, что Германия нам поможет».^[420]

Финское руководство в этой ситуации усиливало поиск контактов с Германией, о чем свидетельствовали начавшиеся опять германо-финляндские экономические переговоры. Немецкая делегация на них проводила линию, направленную на «достижение максимального расширения торговых отношений», и, как было признано, «переговоры прошли успешно».^[421]

29 июня между Германией и Финляндией был подписан договор, по которому немецкая доля во внешней торговле Финляндии увеличилась до 40 %.^[422] Оценивая это соглашение, финский посланник в Берлине подчеркнул свое особое «удовлетворение», отметив, что это «почти удваивает объем торговли между обеими странами».^[423] В свою очередь, и Берлин не скрывал важности начала «крепкого сплетения финской и немецкой экономики, которое полностью соответствовало требованиям индустрии» Германии.^[424]

Более того, на переговорах немецкая сторона выяснила у финнов перспективы будущей торговли с теми, кто считался «врагами рейха». По словам К. Шнурре, глава финляндской делегации заявил: «Финская внешняя торговля с вашими врагами как через Петсамо, так и через Россию осуществляться не будет».^[425] Это являлось весьма важным заявлением, которое затем еще было и письменно подтверждено.^[426] Подписанное германо-финское торговое соглашение не могло не оказывать соответствующего влияния на дальнейшую внешнюю политику Финляндии. Показательным являлось то, что Хельсинки уже шли на замораживание торговли с Великобританией.^[427]

Германо-финское торговое сотрудничество вскоре стало негативно сказываться и на экономических связях с СССР. Как считали в советском полпредстве, «Финляндия фактически начала торговую войну с нами».^[428] Виттинг же такое явление объяснял тем, что «Россия просто не может снабжать Финляндию продукцией, необходимой для его страны».^[429] На деле же Хельсинки откровенно демонстрировали нежелание искать на востоке торгового партнера, что фактически было следствием начавшегося широкого экономического сотрудничества с Германией.

Процесс спада в торговле стал наблюдаться у Финляндии и с Америкой. Посланник Соединенных Штатов в Хельсинки по этому поводу встречался с Р. Рюти. Финский премьер-министр объяснил такую ситуацию следующим образом: «Торговля с Германией не требует широкого внешнеэкономического обмена, тогда как покупка американских товаров предполагает именно такое сотрудничество». По словам Рюти, теперь вообще «финские власти предпочитают немецкие товары американским».^[430] Посланник США, в свою очередь, заявил, что «такая дискриминация может создать неблагоприятное впечатление в Соединенных Штатах».^[431]

Тем не менее подобные доводы американцев не имели никакого реального воздействия на позицию финского руководства, и это уже явно демонстрировало то, что Финляндия была согласна пойти лишь только на тесное сотрудничество с рейхом. Американский исследователь А. Швартц по данному поводу особо отметил, что «финское сотрудничество с Германией началось не в политических или военных вопросах, а в экономической сфере».^[432]

Действительно, в новых условиях «партнерские» отношения между Германией и Финляндией стали создаваться именно на основе экономического сотрудничества. Как полагает немецкий историк М. Менгер, уже «с лета 1940 г. Финляндия включилась в рамки фашистского планирования “огромного жизненного экономического пространства”, хотя «особенности политической ситуации в Финляндии еще продолжали учитывать» в Берлине.^[433]

С другой стороны, налицо было и то, что финское правительство само демонстрировало желание развивать контакты с рейхом. 4 июля министр иностранных дел Р. Виттинг с восторгом сообщал В. Блюхеру, что «у населения Финляндии дружественные настроения к Германии нарастают, подобно лавине». Далее он добавил, что «существуют взгляды о необходимости создания правительства, которое исключительно было бы ориентированно на Берлин».^[434] Это заявление министр иностранных дел усилил еще и утверждением, что в Финляндии считают, что ее войска «с помощью немецких армий могли бы через несколько месяцев вернуть территорию, которая перешла к России».^[435]

Подобные высказывания крайне обнадеживали германских представителей. Но в данном случае в Хельсинки даже несколько форсировали общий процесс будущего развития финско-немецкого военного сотрудничества. Поэтому германский посланник вынужден был охладить пыл Р. Виттинга. Он сказал, что «германо-финские отношения должны развиваться медленно и поэтапно, а не яростно или откровенно». Объясняя такую позицию В. Блюхер заметил: «Принимая во внимание российские подозрения, я посчитал бы нежелательным формирование правительства, односторонне дружественно соориентированное на Германию… Я предпочел бы такое правительство, которое сотрудничало с нами тайно, но которое демонстрировало бы перспективы будущих отношений».^[436]

Немецкое заявление тоже было слишком откровенным и даже несколько приоткрывало тактику будущего сотрудничества Третьего рейха с Финляндией. В Берлине в ответ на полученную информацию Блюхера о беседе с Виттингом ему рекомендовали «избегать по возможности заявлений подобного типа».^[437] Высказывания же финляндского руководства указывали немцам на то, что «финская перспектива давала благоприятные возможности» для подготовки Германией похода на Восток с использованием северного плацдарма.^[438]

Таким образом, имея соответствующие обнадеживающие сведения, Берлин мог перейти к конкретному зондированию в Финляндии возможности активного военного сотрудничества. Это стало уже заметно в условиях перехода германского командования к непосредственному планированию войны против СССР.

В данном случае первый отчетливый знак внимания с немецкой стороны проявился уже в середине июля. Между 17 и 28 июля в Хельсинки находился эмиссар из Берлина Людвиг Вейссауер, представлявший службу безопасности (СД) и внешнеполитическую разведку. Он должен был выяснить позицию финнов в случае, «если между Германией и Советским Союзом возникнет конфликт».^[439]

Вейссауер в Финляндии вел переговоры с премьер-министром Рюти и главнокомандующим Маннергеймом. Однако, к сожалению, пока в Финляндии полностью не раскрываются документы об этих переговорах. Вместе с тем в финской исторической литературе бытует утверждение о том, что «Вейссауер получил разъяснение о готовности Финляндии воевать», а сами переговоры «показали, что финны ожидали конфронтации между Германией и Советским Союзом и улавливали симпатии к себе со стороны Германии».^[440] Более того, отмечается, что между Рюти и Вейссауером было достигнуто взаимопонимание и они довольно открыто обменивались мнениями по весьма широкому кругу вопросов.^[441] Финский исследователь О. Маннинен к тому же предположил, что уже тогда впервые с немецкой стороны был поставлен вопрос о возможности пропуска германских войск на территорию Финляндии.^[442]

Визит представителя Третьего рейха в Хельсинки, вне всякого сомнения, имел серьезное значение, поскольку теперь уже определялись перспективы включения ее в военное сотрудничество с Берлином и это стало первым шагом на пути к последующему определению места Финляндии в начавшейся разработке плана «Барбаросса».

Финляндское руководство всячески продолжало демонстрировать свою заинтересованность в сближении с Германией. Как по этому поводу отметил известный финский государственный и политический деятель, член комиссии парламента по иностранным делам К. О. Фрич, «немцам не нужно было создавать в Финляндии скрытую пятую колонну… поскольку официальные круги Финляндии сами слишком охотно стремились к сотрудничеству с немцами…»^[443] Действительно, в то же самое время, когда Л. Вейссауер вел переговоры в Хельсинки, министр иностранных дел Р. Виттинг через одного из своих неофициальных эмиссаров пытался выяснить в Берлине у Г. Геринга, «в какой мере Германия готова предоставить Финляндии прямую помощь» в случае очередного конфликта с СССР.^[444] Тогда же финляндские представители искали возможность непосредственно встретиться с министром иностранных дел Германии И. Риббентропом и даже с А. Гитлером.

Показательно, что эти попытки давали неплохие результаты. Немецкое руководство шло навстречу таким инициативам, выслушивая финских представителей. 20 июля Гитлер дважды встречался с уполномоченными Финляндии, среди которых был и посланник Т. Кивимяки. Но, очевидно, ничего определенного Хельсинки на этих встречах не добились.^[445] Подобные беседы с высшим немецким руководством лишь свидетельствовали о готовности Берлина к контактам с Хельсинки. Эти аудиенции также указывали и на явную заинтересованность немецкой стороны в усилении дальнейшего германо-финляндского сотрудничества.

В этом отношении примечательной стала беседа, состоявшаяся 2 августа между Виттингом и Блюхером. В ходе ее финский министр иностранных дел в «чисто философском плане» предложил организовать встречу его и премьер-министра Рюти с Гитлером или Риббентропом. Причем предметом их переговоров должен был быть вопрос о кардинальном усилении взаимодействия Германии и Финляндии.^[446]

Получив столь смелое и одновременно достаточно туманное предложение о такой встрече, Блюхер решил выяснить намерения финской стороны уже «из других источников» и узнал вскоре просто ошеломляющую информацию. Вот что он в этой связи срочно сообщил в Берлин: «Я не получил от г-на Виттинга четких сведений, о чем представители финского правительства собираются говорить в Берлине. Но я узнал из другого источника, что они желали бы достигнуть договоренности… относительно их собственной территории, которая бы значительно потеряла свой суверенитет в пользу Германии».^[447]

Эти сведения в его донесении были квалифицированны, как представившаяся для рейха уникальная «возможность, которую вообще можно себе представить» с точки зрения перспектив немецко-финского сотрудничества. Блюхер считал, что «было бы непростительно отклонять финское предложение, если оно последует» официальным порядком.^[448]

Однако столь серьезная идея, которая стала известна в германском представительстве в Хельсинки, также и несколько насторожила посланника. Поэтому его донесение, адресованное статс-секретарю МИДа Э. Вайцзеккеру, носило строго конфиденциальный характер. Кроме того, оно облекалось в форму частного письма, которое, как он отметил, было следствием «исключительного случая». Иными словами, Блюхер воспринял эту инициативу как первый и еще не совсем оформленный «пробный шар» финляндского руководства, но все же счел необходимым проинформировать об этом Берлин и выразить свое отношение.

Впрочем, далее финляндское руководство по данному поводу никаких официальных действий уже не предпринимало. Да и в рейхе посчитали, что «время для такой поездки еще не пришло».^[449] Однако показательным оказалось все же то, что сведения, которые поступили тогда из Хельсинки, дошли до самых верхов Германии и переданную информацию очень хорошо запомнили. Весной 1942 г. об этой инициативе Финляндии вспомнили, причем заговорил о ней сам фюрер. Гитлер сказал, что одно время «финны напрашивались на протекторат Германии».^[450] Очевидно, что в период неожиданного для рейха затягивания войны с СССР воспоминания о желании финляндского руководства пожертвовать своим суверенитетом в пользу Германии имело важное политическое значение для дальнейших перспектив союзнических отношений.

Летом же 1940 г. эта идея просто не могла быть реализована. В Берлине тогда были не в состоянии пойти на подобный шаг, не рискуя вызвать нежелательную реакцию и подозрение у СССР. Впоследствии Гитлер достаточно определенно раскрыл суть его политики по отношению к Финляндии. «После своей первой войны с русскими, — признавал он, — финны… предложили установить германский протекторат». Но, как выразился он, «не сожалеет, что отклонил тогда это предложение… Было гораздо правильнее сохранить такой народ в качестве союзника, нежели включить в германский рейх, ибо это вызвало бы только трудности».^[451]

Единственное, что Германия могла себе позволить, это начать скрытные поставки Финляндии оружия. Именно тогда Берлин стал осторожно поддерживать финские заказы на приобретение военного снаряжения.^[452] Причем это происходило по возможности неофициально и через частные торговые компании. Одновременно уже стали поступать и первые сведения о том, что «в Германии скоро произойдут довольно радикальные перемены в оценке всей обстановки».^[453]

Тем не менее о том, что рейх начал предпринимать действия «на финском направлении», стали замечать и за рубежом. В Швеции и Англии тогда уже обращали на это пристальное внимание.^[454] Более того, уже по косвенным данным становилось очевидно, с каким энтузиазмом в узких правительственных кругах Финляндии была воспринята менявшаяся ситуация в развитии германо-финских отношений. Даже Кивимяки уловил происходившие здесь перемены в настроениях, когда приезжал из Германии в Хельсинки. Это явствует из его дипломатической переписки.

«Я заметил, — отмечал он, — что допускается вполне возможное возникновение войны между Германией и Россией», и, в свою очередь, рекомендовал «способствовать этому». Будучи, конечно, осведомлен относительно высказываний Вейссауера, посланник подтверждал, что в рейхе подобные речи слышатся «почти повсеместно и особенно среди высокопоставленных лиц».^[455] Такая информация, естественно, оказывала воздействие на финское руководство и заставляла размышлять о том, как все это может коснуться Финляндии. Министр иностранных дел Виттинг хотел получить четкий ответ от немецкого посланника Блюхера на вопрос о том, какова будет позиция Германии в случае, если «Советский Союз нападет на Финляндию».^[456]

В целом Финляндия еще не имела никаких гарантий относительно того, что рейх окажет ей какую-либо реальную военную помощь. Более того, усиление финско-германских связей не могло не настораживать СССР, что также сковывало финское руководство. В Хельсинки понимали, с каким напряжением Советский Союз следит за развитием германо-финляндского сотрудничества. Уже 30 июня Ю. К. Паасикиви, чутко улавливая происходящие в финской столице перемены, старался предостеречь свое руководство от недооценки реакции на это СССР. Он сообщал из Москвы: «Знаю, что в Финляндии в настоящее время в некоторых кругах проявляются различные спекуляции, имеющие в виду не что иное, как будущую германо-советскую войну. Эти спекуляции могут здесь легко стать известными и усилят недоверие по отношению к нам».^[457]

К этому также следует добавить, что в Финляндии в кругах генерального штаба в целом истолковывали перспективы развития германо-финляндского сотрудничества в конце июля 1940 г. скорее еще как чисто теоретический вопрос и оценивали складывающуюся ситуацию таким образом, что до поры до времени невозможно даже ожидать политической поддержки со стороны Германии.^[458]

Вместе с тем и посланник в Берлине Т. Кивимяки полагал, что в данных условиях следует продолжать налаживание контактов, главным образом по линии экономического, а также культурного сотрудничества. Он считал, что необходимо исходить из того, что «непосредственное присоединение к державам оси на данном этапе не могло еще быть сколько-нибудь реально обнадеживающим». Однако вместе с тем он не отрицал, что Германия стала уже «действовать на пользу Финляндии» и теперь финляндский вопрос в Берлине «стоит на повестке дня». Действительно, сведения, поступавшие от Кивимяки, фактически соответствовали замыслам германского руководства. В финском же представительстве в немецкой столице уже тогда начали считать, что еще «до победы над Англией может быть предпринято наступление против России».^[459]

Тем временем финляндско-германские контакты становились все заметнее, и их все труднее становилось скрывать. По данным советской разведки, уже с первых дней июля наблюдался «наплыв в Хельсинки немцев, которые… чаще всего посещают МИД и Военное министерство».^[460] Трудно сказать, что в данном случае имелось в виду по поводу «наплыва немцев» — возможно, советская резидентура в Финляндии тогда получила первую информацию о переговорах Л. Вейссауера. Но, судя по воспоминаниям Е. Синицына, для советского полпредства было ясно, что «правительство Рюти через своего посла в Берлине ведет важные, очень секретные переговоры, касающиеся Советского Союза».^[461]

Германо-финляндская активность проявлялась и в деятельности немецкого посланника В. Блюхера, который решительно поддерживал идею развития финского сближения с Германией. Имея соответствующие инструкции не афишировать процесс германо-финляндского сотрудничества, он все же начал позволять себе достаточно прямолинейные высказывания в присутствии иностранных дипломатов о том, что в новых условиях «Финляндии не нужно будет бояться СССР, поскольку она станет находиться под защитой Германии».^[462] Возможно, такая прямолинейность его заявления была связана с тем, что статс-секретарь Министерства иностранных дел рейха Вайцзеккер 6 августа ориентировал Блюхера на то, что «финляндский вопрос становится несколько более важным, чем даже казалось этим летом».^[463]

Таким образом, лето 1940 г. стало по существу временем, когда происходил перелом в определении перспектив будущего развития финско-германских отношений. Берлин, приступив к разработке плана «Барбаросса», теперь уже продумывал схему подключения к готовящейся операции вероятных союзников, включая Финляндию. В данном смысле уже предпринимались первые шаги, направленные на возможное объединение усилий двух государств в войне против Советского Союза. При этом Хельсинки сознательно и откровенно поддерживали эти устремления Берлина. Но было очевидно, что новая фаза формирующихся финско-немецких отношений и угроза военного сближения между ними не могли не волновать Москву. Все это создавало весьма сложный узел противоречий, в центре которых оказывалась Финляндия.

НОВАЯ «СОВЕТСКАЯ ВОЕННАЯ ОПАСНОСТЬ»?

Усиление германо-финляндских связей летом 1940 г. сразу же вызывало особую озабоченность руководства СССР. Безусловно, этому способствовали многочисленные сообщения о расширении контактов рейха с Финляндией, которые поступали в Москву из советского представительства в Хельсинки. По этому поводу Ю. К. Паасикиви предупреждал свое руководство о том, что в Финляндии, «очевидно, имеется широкая разведывательная сеть Советского Союза, в силу чего надо быть исключительно осторожными в разговорах».^[464]

Действительно, немецко-финские контакты становились настолько очевидными, что советское полпредство в Хельсинки вынуждено было даже «забить тревогу». 1 августа полпред И. С. Зотов направил в тревожном духе донесение в Москву, в котором задавал Молотову вопрос: «Можем ли мы уступать немцам Финляндию?» Сам же отвечая на это, писал: «Нет, не можем. Нам не безразлично, кто и как будет помогать Финляндии. Наконец, мы не можем допускать, чтобы идея реванша, вынашиваемая правящей кликой, и работа по созданию связей с Германией увенчалась успехом и была бы закреплена». По словам полпреда, в этой ситуации необходимо «отрезать все пути новой ориентации Финляндии» и «сделать еще один активный шаг в нашей внешней политике по отношению к Финляндии».^[465]

Какой конкретно шаг следовало советскому руководству предпринять И. С. Зотов не назвал, да и вообще вряд ли были у него на этот счет продуманные предложения. По мнению Е. Т. Синицына, «дипломатический корпус Советского Союза в Финляндии, включая и посланника… работали слабо, безынициативно и непрофессионально».^[466]

Вместе с тем тогда в советской печати вновь весьма часто начали появляться откровенно критические статьи о положении в Финляндии. В них прежде всего рассматривалась внутриполитическая и экономическая ситуация в соседней стране. Подобный подход в советских органах массовой информации был достаточно симптоматичным. Паасикиви писал из Москвы, что «почти ежедневно здесь в газетах сообщается о тяжелом положении Финляндии» и «сегодня в «Правде» новость: “Трудности с продовольствием в Финляндии”».^[467] Конечно, такого рода публикации имели определенную направленность: показать в негативном плане внутреннюю обстановку в Финляндии. Суть в том, что это было, по всей видимости, не случайно — так в СССР стремились выразить свое отношение к Финляндии и к ее внешнеполитической линии.

Дело в том, что тогда резко ужесточился подход финского руководства по отношению к Обществу мира и дружбы с СССР. Официальные власти Финляндии развернули против него откровенно репрессивную деятельность. Массовые мероприятия, организовывавшиеся Обществом, нередко заканчивались столкновением с полицией. Так, в частности, когда 7 августа в Турку сторонники дружбы с Советским Союзом проводили митинг, на который прибыло до двух тысяч человек, полиция стала разгонять собравшихся, открыв при этом по ним огонь. В результате 17 человек было ранено, а 9 человек арестовано.^[468] Подобные события происходили в конце июля — начале августа и в других местах страны.^[469] Иными словами, правительство Финляндии поощряло, а, возможно, и направляло такого рода действия, на деле демонстрируя свое отношение к проявлявшимся среди населения стремлениям к установлению добрососедских отношений с СССР.

Именно так и квалифицировали эти события в советском полпредстве. В представленном в Москву донесении Зотов писал, что «гонения и репрессии на членов Общества мира и дружбы… надо рассматривать, как нежелание финляндского правительства поддерживать мир и дружбу между странами».^[470] Естественно, в СССР подобная ситуация, складывающаяся в соседней стране, вызывала серьезное беспокойство. Советский полпред, обсуждая этот вопрос с министром иностранных дел Виттингом, прямо заявил: «Развитие отношений между Финляндией и Советским Союзом зависит от того вклада, который вносит Общество дружбы».^[471] Таким образом, ситуация, которая возникла в связи с деятельностью Общества, могла стать неплохим поводом для выяснения внешнеполитической ориентации Финляндии и оказания на Хельсинки определенного воздействия.

Наркомат иностранных дел принимал действия, направленные на то, чтобы каким-то образом повлиять на финскую политику. В августе Зотов имел продолжительную беседу с премьер-министром Р. Рюти, в ходе которой был поставлен вопрос о складывавшейся ненормальной обстановке в связи с гонениями на дружественную СССР общественную организацию.^[472] Неоднократно по данной проблеме вел переговоры в Москве с Паасикиви и Молотов.

Еще в конце июля финский посланник записал в своем дневнике слова В. М. Молотова, в которых он подчеркнул, что «в Финляндии основано общество, занимающееся деятельностью, направленной на укрепление дружбы между Советским Союзом и Финляндией». При этом он выразил недоумение относительно негативной реакции финских «членов правительства… которые выступили против… установления дружественных и добрососедских отношений между СССР и Финляндией».^[473] Репрессивные действия финских властей могли рассматриваться в Москве лишь как очевидный вызов советскому руководству, а в советской печати еще сильнее стала звучать критика Финляндии. Наблюдая это, Паасикиви вынужден был заметить, что он «крайне опечален данными событиями».^[474]

В такой ситуации 1 августа 1940 г. Молотов на сессии Верховного Совета СССР сделал доклад о внешней политике.^[475] Затем, чуть позднее, касаясь сказанного в нем, он особо обратил внимание зарубежных дипломатов прежде всего на оценку отношений между Советским Союзом и Финляндией, содержавшуюся в его докладе, подчеркнув, что «хорошее развитие советско-финляндских отношений зависит прежде всего от самой Финляндии».^[476] Однако положения, которые были изложены наркомом иностранных дел относительно Финляндии, расценили в ее представительстве в Москве, как проявление «советской угрозы».^[477] Все попытки Паасикиви, направленные на то, чтобы убедить СССР в том, что народ и правительство Финляндии «стремятся к хорошим отношениям с Советским Союзом», явно уже не вызывали доверия руководства СССР.^[478]

Более того, успокоительные слова, которые произносил Паасикиви в Москве относительно политики Финляндии, не совсем соответствовали тогда и тональности публикаций финской прессы. Что же касалось конкретно Общества мира и дружбы с СССР, то его деятельность теперь постоянно квалифицировали как работу агентов Советского Союза, тесно связанных с его дипломатическим представительством в Хельсинки.^[479] Контакты же полпредства в Хельсинки с членами Общества рассматривались как вмешательство советской стороны во внутренние дела Финляндии.^[480] Зотов информировал наркомат иностранных дел, что финское правительство пытается «обвинить полпредство во вмешательстве во внутренние дела страны», ссылаясь на факты общения с представителями Общества мира и дружбы.^[481]

В результате обстановка, складывающаяся в Финляндии, не благоприятствовала тому, чтобы хоть как-то изменить к лучшему отношения с СССР. Попытка же советской стороны скорректировать финский внешнеполитический курс с помощью дипломатических переговоров оказалась вообще малоэффективной.

Следует учитывать, что наряду с формами дипломатического давления советское руководство также стремилось усилить свои позиции в Финляндии путем специального рассмотрения с нею отдельных острых вопросов военно-политического характера. В центре внимания СССР в это время стало обстоятельное обсуждение с финскими представителями проблемы, складывающейся вокруг Аландских островов, а также согласование уточняющих условий нахождения советских войск на военно-морской базе в Ханко.

Так, летом 1940 г. СССР официально обратил внимание на развертывавшееся строительство Финляндией на Аландских островах военных укреплений, хотя их территория была с 1921 г. объявлена демилитаризированной зоной. Молотов категорично заявил финляндскому посланнику: «Позиция Советского Союза сводится к тому, чтобы Аландские острова не вооружались. Если же Финляндия желает их вооружать, то мы хотим участвовать в этом вооружении».^[482]

Учитывая то, что Аландские острова являлись стратегически важным районом Балтийского моря, эта проблема приобрела весьма острый характер. Паасикиви в то время счел необходимым сообщить в Хельсинки, что, по его мнению, в сложившейся обстановке «едва ли возможно иное развитие событий, чем решение вопроса о прекращении военного строительства, чтобы таким образом избежать конфликта» с Советским Союзом.^[483] Финский посланник, почувствовавший жесткость постановки СССР вопроса об Аланских островах, увязывал это в первую очередь с впечатлявшими победами Германии в Европе, которые, естественно, «усилили ее положение и на Балтике».^[484] В Москве же это, отмечал он, «вызвало озабоченность, и, исходя из оценки военных мотивов, там начали обдумывать новые меры безопасности».^[485]

В подобной ситуации Хельсинки решили согласиться с советским руководством и в Москву было сообщено о прекращении военного строительства на островах. Однако решение финского правительства вызвало в СССР новое предложение. Теперь уже вопрос ставился о создании здесь советского консульства.^[486] Таким образом, Советский Союз пытался усилить свое дипломатическое присутствие в этом регионе, ограничивая тем самым возможные внешнеполитические маневры Финляндии.

Переговоры, касавшиеся проблемы Аландских островов, начали затягиваться. Причем они стали приковывать внимание как Швеции, так и Германии. Шведские представители в Берлине проявляли по этому вопросу особое беспокойство и прямо указывали немецким дипломатам, что Финляндии чуть ли не предъявлен «советский ультиматум».^[487] В начале августа шведский посланник имел продолжительную беседу в Министерстве иностранных дел Германии, в ходе которой (это было зафиксировано в немецких документах) высказал беспокойство в связи с проводившейся СССР политикой по отношению к Финляндии. Он заявил, что «Россия всегда находит проблемы относительно Финляндии и создает новые, которые уже считаются улаженными». Шведский дипломат сделал вывод о «советской угрозе», реально надвигающейся на Финляндию, а также пытался выяснить позицию Германии «относительно мер, которые она будет предпринимать в случае нового русско-финляндского конфликта».^[488]

Безусловно, в рейхе достаточно внимательно следили за переговорами, касавшимися Аландских островов. Немецкий посланник в Хельсинки В. Блюхер откровенно тогда указывал на то, что «Аландские острова занимают ключевое положение в Балтийском регионе и та держава, подобная России, которая сможет контролировать Финляндию и Аландские острова, поставит Германию в весьма зыбкое положение на Севере».^[489]

Для Берлина скорее было важным само проявление обострения дипломатических отношений между СССР и Финляндией, нежели угроза усиления позиций Советского Союза в восточной части Балтики. Внешнеполитическая напряженность в этом регионе как раз была на руку немецким дипломатам. Создавать же для себя конфликтную ситуацию по проблеме, касавшейся островов, в Германии, очевидно, не собирались.^[490] К тому же советский полпред в Берлине А. А. Шкварцев заверил И. Риббентропа, что «слухи о трениях между СССР и Финляндией по вопросу об Аландских островах совершенно не соответствуют действительности».^[491]

Несмотря на столь категоричное заявление советского представителя в Германии, эти переговоры завершились подписанием специального соглашения только лишь 11 октября 1940 г. Оно подтверждало демилитаризованный статус Аландов и открывало возможность для создания на них советского консульства.^[492] Тем не менее в период, когда была достигнута такая договоренность, вокруг Финляндии сложилась новая ситуация, и аландский вопрос уже не был столь актуальным. Москва, таким образом, стремилась добиться максимальной результативности своего дипломатического давления на Финляндию, но эти действия фактически становились малоэффективными в условиях динамично меняющейся обстановки в Европе.

Аналогичная ситуация складывалась и относительно базы Ханко. Стремясь активно использовать во внешней политике столь важный фактор, как наличие своей военно-морской базы на финской территории, советское руководство уже 8 июля 1940 г. запросило Финляндию о возможности организации туда транспортных перевозок по железной дороге через территорию Финляндии. Обсуждение этого вопроса, естественно, также подчеркивало очевидную уязвимость финской военной обороны.

В августе по этой проблеме начались официальные переговоры, и в Москву прибыла специальная финляндская делегация. Как отметил в своих мемуарах Паасикиви, «нашей задачей было так организовать транзит, чтобы это не являлось опасным для обороны» Финляндии.^[493] Эти переговоры закончились достижением в начале сентября договоренности о поставленной СССР проблеме. По этому поводу Р. Рюти с горечью записал в своем дневнике, что договоренности «содержали положение о перемещении советских войск и их вооружения».^[494]

Однако проблема Ханко в условиях ужесточения советской позиции в отношении Финляндии оказалась не последней. Москва к тому же затронула и вопрос, касавшийся чисто внутрифинских дел. СССР настаивал на выводе из состава финского правительства министра социального обеспечения, лидера Социал-демократической партии Финляндии В. Таннера. В конце июля — начале августа В. М. Молотов неоднократно заявлял посланнику Ю. К. Паасикиви, что «до тех пор, пока Таннер будет находиться в правительстве, не удастся достигнуть хороших отношений между нашими странами».^[495] Безусловно, что такое заявление имело весьма щепетильный характер, а само его решение приобретало для финского руководства принципиальное значение.

Поскольку такая постановка вопроса являлась фактически вмешательством во внутренние дела Финляндии и Молотов в данном случае нарушал все дипломатические нормы, то и удовлетворять это требование было, конечно, необязательно. Однако финляндское руководство и здесь пошло навстречу Москве. По всей видимости, это было связано с тем, что для финнов и ранее не было секретом весьма негативное отношение в СССР к В. Таннеру, поскольку в Москве считали его главным виновником срыва советско-финляндских переговоров в канун «зимней войны».^[496] Позиция советского руководства по отношению к В. Таннеру была известна и за рубежом. Комментируя данное обращение, Министерство иностранных дел сообщало: «Причина этого необычного шага заключается в том, что Сталин или Молотов лично ненавидят Т. (Таннера. — В. Б.)».^[497] И поэтому большого удивления заявление Молотова не вызвало в Хельсинки, а само решение об отставке Таннера было также принято 15 августа.

Трудно сказать, насколько это дипломатическое давление было необходимым, поскольку оно уже не могло позитивно повлиять на налаживание между соседями дружественных отношений. К тому же, как признавал сам Молотов, Таннер ушел не совсем, «он только отошел в тень, но у него есть союзники в правительстве».^[498] Если нарком иностранных дел так полагал, то зачем понадобилось столь откровенно оказывать давление на Финляндию, итог которого был так незначителен?

Таким образом, становилось очевидным, что советская дипломатическая активность по отношению к Финляндии давала определенный, хотя и чисто внешний результат. Но он не имел кардинального значения с точки зрения изменения внешнеполитического курса Финляндии по отношению к Советскому Союзу и, более того, использовался финскими политиками в совершенно противоположном направлении.

В частности, именно тогда финская сторона предпринимала особые усилия для расширения сотрудничества с Германией. При этом подобные действия нередко объяснялись стремлением создать «противовес» Советскому Союзу с целью обезопаситься от его «угрозы». Даже финский посланник в Москве тогда пришел к весьма показательному выводу. В своем донесении в Финляндию в августе 1940 г. он особо подчеркнул, что «не надо сбрасывать со счета такую перспективу, когда мы как-то пытаемся удовлетворить Советский Союз, но все-таки не можем гарантировать избежания войны».^[499]

Возникновение «советской опасности» увязывалось конкретно с постановкой СССР вопроса о транзитной железнодорожной связи с Ханко, а также с крайне критическими сообщениями в это время по поводу Финляндии. Паасикиви, в частности, обратил внимание на то, что публикации газет относительно Финляндии «вызывают оживленное обсуждение в дипломатических кругах Москвы». При этом сама возникшая дискуссия явно соединялась с «вопросом о планирующихся действиях против Финляндии» в СССР.^[500]

Действительно, жесткость линии Москвы в такой обстановке могла быть использована только лишь для нагнетания внешнеполитической напряженности вокруг Финляндии. Как докладывал германский посол Ф. В. Шуленбург, «советское отношение к Финляндии характеризуется тем, что правительство СССР держит эту страну под давлением все новых каких-то требований». И из этого немецкий дипломат делал заключение, что «дальнейшие намерения советского правительства относительно Финляндии полностью неясны».^[501] Данное обстоятельство, естественно, можно было весьма эффективно использовать.

В такой ситуации, оценивая складывающуюся в тот период международную обстановку, финский посланник в Москве писал: «К сожалению, в мировой печати начинают также распространяться слухи о Финляндии… Даже говорилось, что Советский Союз уже нападет на Финляндию».^[502] Подобные утверждения подкреплялись сведениями о якобы происходившей в первой половине августа концентрации советских войск у границы с Финляндией.

В результате положение представлялось для финского населения более чем критическим. 8 августа главнокомандующий маршал Маннергейм поставил вопрос о срочном созыве Государственного совета, чтобы принять решение о проведении частичной мобилизации. А отбывший из Москвы 10 августа посланник Паасикиви по прибытии в Хельсинки срочно начал вести консультации о складывающейся политической ситуации с президентом, членами правительства и с К. Г. Маннергеймом. Это свидетельствовало о том, насколько серьезно воспринимало финское руководство ход развития событий.

Если учесть, что до этого в Прибалтике — в Эстонии, Латвии и Литве — состоялось уже провозглашение советской власти и присоединение этих государств к СССР, то утверждение об опасности, нависшей над Финляндией со стороны Москвы, воспринималось в Хельсинки как объективная реальность.

Однако в данном случае единственным доказательством такой угрозы могли стать сведения о концентрации советских войск на финской границе, поскольку именно так происходило до того в отношении прибалтийских государств. Но информация об увеличении численности Красной Армии на «финском направлении» носила лишь форму устойчивых слухов, которые постоянно проникали в дипломатическую среду, к государственным и политическим деятелям, следившим за ситуацией в Финляндии.

Каналы, по которым распространялись ранее слухи, как выясняется, были в большей степени связаны с германскими источниками. Как по этому поводу отметил профессор А. Корхонен, «со второй половины июля вся информация, поступающая по линии Министерства иностранных дел Германии о финляндско-советских отношениях, утверждала о готовившемся Советским Союзом нападении».^[503] Информация поступала еще и из Берлина от финляндского посланника Кивимяки, от немецких военных атташе в Таллинне, Каунасе и Риге. Происходило это на протяжении ряда дней до первых чисел августа.^[504] Из Каунаса, в частности, сообщалось, что Советский Союз планирует во второй половине августа предпринять решительные действия против Финляндии в связи с чем выводит из Литвы и Эстонии моторизованные части.^[505] По поступавшим в разведотдел финской ставки данным, группировка советских войск у границ с Финляндией к 15 августа должна была составить 23 дивизии.^[506]

Чтобы проверить это по германским источникам, финский военный атташе в Берлине В. Хорн 7 августа получил из Хельсинки задание срочно связаться с начальником отдела по изучению иностранных армий Востока в генштабе сухопутных сил полковником Э. Кинцелем.^[507] Очевидно, немецкая разведка не стала опровергать тревожившие финское командование сведения. В пользу этого предположения говорит тот факт, что Кейтель 10 августа следующим образом проинформировал ведомство Риббентропа: «Слухи о движении русских войск указывают на имеющуюся угрозу».^[508] В результате у финских представителей, которые пытались выяснить складывающуюся военно-политическую ситуацию, создавалось весьма определенное мнение: «Германское руководство было осведомлено об осуществлении Советским Союзом необычайного усиления численности войск у финской границы».^[509]

Одновременно в рейхе также внимательно следили за реакцией финского руководства относительно распространявшихся слухов. Причем отношение к поступающей в Хельсинки информации о предполагавшемся «нападении» СССР на Финляндию в августе 1940 г. было именно такое, которое, собственно, в Германии и ожидали. Так, 4 августа немецкий морской атташе в финской столице информировал свое руководство, что в связи с существующими слухами о готовящемся нападении «настроения в Финляндии удручающие и там надеются на получение в конце концов помощи от Германии».^[510] Более того, 9 августа В. Блюхер сообщил, что если СССР предъявит ультиматум Финляндии, аналогичный тем, которые до этого получили страны Прибалтики, то здесь этот «ультиматум не приведет к советской оккупации, а закончится войной».^[511]

Однако волна беспочвенных слухов, не находивших реального подтверждения,^[512] вскоре спала. Санкций на проведение частичной мобилизации в финскую армию не было дано. А ставка финского главнокомандующего внесла исправления в свои прежние оценки по поводу «концентрации советских войск», определив их количество близкое к реальному положению. Вместе с тем и из Берлина поступали сообщения, которые еще более вселяли уверенность в действия финского руководства. Информация, попадающая в Финляндию из Германии, давала повод для определенного оптимизма. В частности, 16 августа было получено сообщение, что руководитель отдела сухопутных сил вермахта по связям с военными атташе Ф. В. Меллепф заявил, что Финляндия может все больше полагаться на Германию, которой теперь «легче оказывать давление на Россию». Что же касалось проявленной в Финляндии решимости к повышению боевой готовности армии, добавил он, то это помогло «с самого начала напугать русских».^[513]

Точнее следовало сказать, что действия, предпринимавшиеся в приграничной зоне Финляндии, не оставались без внимания. Действительно, советская сторона отмечала военную активность финской армии. Разведка Ленинградского военного округа докладывала командованию, что в течение августа в Финляндии «провели ряд мероприятий по мобго-товности частей армии» и «произведено перемещение некоторых частей в секторе госграницы».^[514]

По поводу действий Финляндии вблизи границы Молотов 3 августа вел беседу с Паасикиви,^[515] пытаясь выяснить смысл происходившего. Затем, 19 августа при встрече с заместителем министра иностранных дел Швеции Бохеманом он, в частности, сказал: «Военные меры, принимаемые Финляндией на границе с СССР, и враждебные СССР высказывания, которые имеют место в кругах правительства Финляндии, вызывают законное недоумение СССР… Непонятно, чего хотят финны достигнуть такими действиями и такими разговорами».^[516]

Можно только догадываться, что дезинформация, исходившая от соответствующих служб Германии (а такого рода акции, как известно, нередко практиковались Гитлером), имела целью сильнее повлиять на политические и военные круги Финляндии, чтобы побудить их к большей решительности в проведении жесткой линии по отношению к Советскому Союзу и не колеблясь предоставить немецким войскам возможность для размещения на финской территории. Эффективность этих действий была настолько очевидна, что даже ввела в заблуждения отдельных историков. Так, профессор А. Корхонен утверждает, что «когда возник страх, что Финляндия может подвергнуться новому нападению, в политическом курсе Германии начали происходить перемены по отношению к Финляндии».^[517] На самом же деле именно Берлин сам возбуждал финское руководство слухами о советской «военной угрозе» и одновременно демонстрировал, что готов уже оказать Финляндии соответствующую поддержку. Это, безусловно, давало результат. Как бы проверяя его, 16 августа в отделе изучения иностранных армий главного командовании сухопутных войск Германии у финского военного атташе стали выяснять, насколько способна Финляндия к активным действиям «в обороне».^[518]

Таким образом, попытка СССР оказать дипломатическое давление на Финляндию в условиях растущего сближения ее с рейхом была весьма эффективно использована Германией для дальнейшего укрепления развивавшегося сотрудничества, мотивируя его советской «военной угрозой». Кстати, до настоящего времени у некоторых весьма авторитетных финских историков нет уверенности в том, что распространявшиеся слухи о «концентрации советских войск» у финляндской границы являлись дезинформацией. Профессор Мауно Ёкипии говорит, например, что «трудно судить были ли слухи обоснованными».^[519]

Знакомство с документами ряда военных архивов позволяет убедиться в том, что летом 1940 г. сосредоточения войск у границы с Финляндией не наблюдалось. Более того, с окончанием «зимней войны» до июня 1941 г. в самом важном в стратегическом отношении районе — на Карельском перешейке — стабильно находилось всего шесть дивизий (две из них лишь были заменены).^[520]

4 июля 1940 г. из письма наркома обороны С. К. Тимошенко и начальника Генерального штаба Б. М. Шапошникова в Политбюро ЦК ВКП(б) И. В. Сталину и В. М. Молотову с предложениями, касавшимися управления войсками, их организации и дислокации, следует, что вопрос об увеличении или концентрации соединений и частей в Ленинградском военном округе вообще не возникал. В письме говорилось, что «по сравнению с существующей дислокацией войска ЛВО сокращаются на восемь стрелковых дивизий, четыре корпусных арт[иллерийских] полка и три полка РГК». Семь дивизий (из указанных восьми) перебрасывались в Западный особый военный округ. Всего же на обширной территории ЛВО оставалось 17 дивизий.^[521]

Летом 1940 г. на заседании военного совета Ленинградского военного округа речь велась не о «концентрации войск у границы с Финляндией», а о том, что медленно создавались оборонительные укрепления на Карельском перешейке, а также в Заполярье и, как указывалось в одном из его постановлений, не было достигнуто «резкого перелома в методах руководства строительством». В свою очередь, командующий Краснознаменным Балтийским флотом адмирал В. Ф. Трибуц просил руководство Ленинградской партийной организации оказать помощь гарнизону военно-морской базы Ханко в хозяйственно-бытовом обустройстве ее до наступления зимы в связи с большими трудностями в этом отношении.^[522]

Характерно, что большая часть авиации Ленинградского военного округа до конца лета 1940 г. находилась на Украине. После же возвращения ее в районы своего базирования серьезно осложнилась боевая подготовка летчиков, поскольку в это время в авиационные части не поступало горючее. А без него, как отмечал тогда на одном из совещаний командующий ВВС округа А. А. Новиков, «летать не научишься». По его словам, «нормальная подача бензина началась вновь с октября месяца».^[523]

Таким образом, было совершенно очевидно, что в СССР никакой концентрации войск на границе с Финляндией не проходило. Это же доказывает и советское оперативное планирование того периода.

Заметим здесь, что в настоящее время также предпринята попытка представить положение таким образом, что уже имелись какие-то планы «нового нападения» на Финляндию. Об этом пишет петрозаводский автор Ю. М. Килин, который в качестве «доказательств» приводит некие «организационные указания по проведению армейской оперативно-штабной полевой поездки» конца июля 1940 г. представителей Ленинградского округа.^[524] В приводимых им «сведениях» утверждается, что представители командного состава соединений округа рассматривали даже вариант наступления на Финляндию, в котором должны были участвовать неизвестные силы сразу трех армий. Причем одной из них предстояло высадится из Эстонии прямо в районе Хельсинки, форсировав таким образом Финский залив.^[525] Очевидно, автору следовало критически подойти к восприятию подобного рода сведений, носивших фантастический характер с военной точки зрения, и разобраться в этом. Реальным в данном случае являлось то, что в распоряжении начальников штабов дивизий и корпусов, находящихся на советско-финляндской границе, должны были существовать варианты возможных в перспективе боевых действий против вооруженных сил соседнего государства и таковые, несомненно, отрабатывались на командно-штабных учениях. Но из этого отнюдь не вытекало, что «вскоре должно было последовать окончательное решение “финляндского вопроса” военными средствами».^[526]

Что же касается действительного планирования советского военного командования, то оно руководствовалось тщательно сформулированными соображениями по «стратегическому развертыванию вооруженных сил СССР», которые были как раз к этому времени подготовлены. В июле 1940 г. Генеральный штаб Красной Армии приступил к составлению нового общего оперативного плана для вооруженных сил Советского Союза, который к середине августа был уже готов. В нем вполне определенно было сказано, что «стратегическое развертывание на северо-западе наших границ подчинено в первую очередь обороне Ленинграда, прикрытию Мурманской железной дороги и удержанию за нами полного господства в Финском заливе». При этом боевые действия на границе с Финляндией предусматривались лишь в случае большой коалиционной войны, в которой финская армия будет действовать совместно с германскими вооруженными силами. Одновременно четко указывалось, что «наши действия на северо-западе должны свестись к активной обороне наших границ».^[527] Такова была позиция высшего советского военного командования, ориентировавшегося на решение сугубо оборонительных задач.

Тем не менее вопрос о «советской военной угрозе» прочно закрепился в Финляндии в представлениях о перспективах будущего развития событий. «В Финляндии, — писал Паасикиви, — возникло устойчивое мнение, что Советский Союз был притихшим на протяжении того времени, когда Германия победоносно сражалась на Западе, но когда наступление на Англию не дало ничего и продвижение все же приостановилось, Советский Союз приободрился и стал, в частности, более агрессивным и требовательным к Финляндии».^[528] В результате эта страна без колебаний могла теперь сочетать свое стремление к реваншу за поражение в «зимней войне» с бытовавшими утверждениями о сохраняющейся «военной опасности с Востока». Это позволяло финскому руководству более решительно вести подготовку к новой войне против СССР. Таким образом, Германия, даже не имея по данному вопросу специального соглашения, могла быть абсолютно уверенна в том, какую позицию в будущем займут финляндские правительственные круги.

НЕМЕЦКИЙ «ТРАНЗИТ»

В условиях, когда в Финляндии уже поднялась очередная волна страха относительно советской «военной угрозы», Берлин, наконец, стал занимать более определенную позицию. Как отмечается в финской исторической литературе, «у высшего военного руководства Германии было такое мнение, что надо спешно организовать продажу оружия Финляндии, если думать о возможности иметь ее в качестве союзника в войне против СССР». При этом считалось, что момент для этого являлся наиболее подходящим, поскольку «в августе устойчиво циркулировали слухи, что Финляндии угрожает та же судьба, что и прибалтийским странам».^[529]

Именно в этот момент Гитлер принял решение перейти к осуществлению практических мер в отношении Финляндии, причем эти действия выходили далеко за рамки только оснащения финской армии необходимым ей вооружением. Более того, в рейхе намеривались получить у финского руководства согласие на использование немецкими войсками ее территории. Естественно, подобный шаг означал, что страны уже приступали к новому этапу военного сотрудничества. По мнению профессора А. Корхонена, такой ход в развитии событий был для финляндского руководства неожиданным. Он даже подчеркнул, что «поворот в политике Германии произошел вдруг, был внезапным, как гром среди ясного неба».^[530] При этом, однако, открывавшаяся перспектива отнюдь не озадачила финское руководство.

Первым конкретным шагом по пути развертывания целенаправленного военного сотрудничества явилось предложение германской стороны об организации военных поставок в Финляндию. Руководствуясь соответствующим указанием своего командования, начальник ведомства вооружения генерал Георг Томаш 9 августа сообщил финскому военному атташе в Берлине полковнику Вальтеру Хорну о готовности начать поставки Финляндии немецкого оружия «авансом в счет будущего сближения»,^[531] что, собственно, и означало начало тесного военного сотрудничества.

В данном случае предоставление Финляндии вооружения и боевой техники выглядело как своего рода «приманка». Кейтель довольно ясно выразился в этой связи. Позвонив 12 августа в германский МИД, он сообщил Э. Вайцзеккеру: «Кажется, что фюрер думает окольным путем и незаметно поощрять и поддерживать финнов».^[532]

Вскоре после этого, 14 августа Гитлер дал указание направить в Финляндию специального представителя для ведения секретных переговоров — бывшего офицера вермахта Ёзефа Велтьенса, занимавшегося в то время сделками по продаже оружия. Целью поездки была встреча с Маннергеймом, чтобы добиться решения двух проблем: во-первых, согласия на перемещение («транзит») немецких войск через финскую территорию в Северную Норвегию и в обратном направлении; во-вторых, конкретизации вопроса о поставках Финляндии оружия.^[533] При этом «транзит» должен был служить прикрытием вступления немецких войск на финскую территорию и постепенного размещения их в северной части страны — Лапландии.

Весьма показательным являлось то, что столь важная проблема, касавшаяся суверенитета Финляндии, должна была обсуждаться не с руководством правительства, а с главнокомандующим финской армией. В Берлине учитывали, что Маннергейм становился фактически независимым в решении не только чисто внутриармейских вопросов, но его влияние простиралось далеко за пределы военного ведомства и, в частности, он активно вторгался в область внешней политики.^[534]

Непосредственно организатором тайной поездки в Хельсинки занимался финский посланник Кивимяки, уведомивший Маннергейма об этом специальным рекомендательным письмом, доставленным конспиративно через Швецию и врученным ему лично на аэродроме Мальме специальным связным — бароном Эрнстом Вреде. «Задание было настолько секретным, — писал впоследствии в своих мемуарах Кивимяки, — что об этом надо было сообщить только Маннергейму».^[535] Более того, даже германский посланник в Хельсинки В. Блюхер, как он отмечал в своих воспоминаниях, не знал о готовящемся визите.^[536]

Велтьенс прибыл в Финляндию 17 августа и на следующий день вечером был принят Маннергеймом, с которым провел негласные переговоры. В ходе их, как утверждается в финских источниках, маршал выразил согласие на приобретение у Германии оружия и заверил, что будет дано соответствующее распоряжение. Но по вопросу о «транзите» немецких войск он не дал окончательного ответа.^[537]

Здесь в истории стоит знак вопроса или, как говорят, существует белое пятно. Обычно утверждается, что Маннергейм был намерен переговорить об этом с президентом Каллио и премьер-министром Рюти,^[538] но до сих пор неясно, о чем был осведомлен президент. Как пишет финский военный историк Хельге Сеппяля, «дальнейшее остается невыясненным — и, очевидно, на веки вечные».^[539]

Что же ответил сам Маннергейм в данной связи в 1945 г., когда в Хельсинки проходил судебный процесс над главными финскими виновниками войны? «Я сказал, — вспоминал он, — что не могу решить этого вопроса. Велтьенс заметил, что задание очень секретное и что на вопрос о транзите надо ответить односложно — либо “да”, либо “нет”. Затем он высказал пожелание снова встретиться со мной. После его ухода я позвонил премьер-министру Рюти и рассказал о встрече с Велтьенсом. Не могу точно вспомнить всего разговора с Рюти по вопросу о транзите, но помню, он просил меня ответить “да”. Я позвонил по данному вопросу также генералу Вальдену. Не помню, говорил ли об этом с президентом Каллио (можно подумать, что впуск немецких войск в Финляндию пустяк! — В. Б.), как забыл и то, говорили ли Рюти и Вальден о том, что вели с ним разговор».^[540] Рюти на том судебном процессе полностью отрицал, что Маннергейм звонил ему по телефону.^[541]

На следующий день, 19 августа, Велтьенс вновь, однако, был приглашен к Маннергейму и получил от него информацию, что Финляндия с благодарностью принимает предложения германского правительства.^[542] Естественно, это заявление не могло быть сделано маршалом без консультаций с политическим руководством Финляндии. Более того, в тот же день на частной квартире германский эмиссар лично встречался с самим Рюти, а также с министрами иностранных дел и обороны Виттингом и Вальденом. Однако об этой встрече, как утверждается в финской литературе, нет никаких документальных сведений.^[543] Это обстоятельство, возможно, и является основной причиной столь запутанного выяснения механизма причастности государственного руководства Финляндии к принятию столь важного решения.

Тем не менее очевидно, что глава правительства в ходе этой встречи произнес все-таки «да».^[544] Как отмечает в своей работе Мартти Теря, причастный к налаживанию секретного германо-финского военного сотрудничества того времени, премьер-министр даже уточнил, что «конечно, со стороны Финляндии будут исправно осуществляться достигнутые решения в соответствии с пожеланиями германского правительства, особенно касающиеся сохранения тайны».^[545] Более того, Теря показалось, что в результате этой встречи «у Велтьенса сложилось представление, что Рюти связывался каким-то образом ночью с президентом Каллио и получил от него благословение принятому решению».^[546] Однако это утверждение является до сих пор лишь предположением, которое пока никаким образом не было доказано.

В данном случае несомненно лишь то, что именно после проведения этих переговоров, собственно, и начался непосредственный процесс тесного германо-финского военного сотрудничества, который и привел Финляндию к вступлению в войну против СССР. О положительном для рейха итоге прошедшей встречи германский представитель срочно информировал Берлин, направив туда телеграмму. Министр же обороны Вальден, после встречи с Велтьенсом, с удовлетворением заявил: «Теперь я вижу слабый луч света, пробивающегося в темноте».^[547]

Вряд ли, однако, то был лишь «слабый луч света». Более точно затем определил значение миссии Велтьенса посланник в Берлине Кивимяки. В своих мемуарах он писал: «Эта поездка привела к решающему повороту в отношениях между Финляндией и Германией».^[548] Действительно, как отмечалось уже впоследствии, «все те решения, которые были приняты в Хельсинки во время посещения Велтьенса 17–19.8.1940 г. надо все же считать самыми роковыми и опаснейшими для будущего страны». Эту мысль высказал также уже задним числом Мартти Теря.^[549]

Вместе с тем вызывает удивление, что, несмотря на приведенное утверждение Теря, он тем не менее в 1962 г. писал, что появление немецких войск на финской территории еще не означало автоматического подключения Финляндии к планировавшейся Германией войне против СССР и что финское руководство именно таким образом надеялось избежать участия в войне против СССР.^[550] Подобные мысли нашли поддержку и в последующей финской исторической литературе. Военный историк X. Сеппяля указывает: «Вступление Финляндии в войну не зависело от решения вопроса о транзите. Вступлению в войну предшествовали совещания, переговоры, а также свое собственное желание в ней участвовать и, конечно, жажда территориальных приобретений».^[551]

Очевидно, в данном случае здесь все же присутствует попытка некоторых финских авторов несколько принизить значимость этого соглашения. На самом деле оно как раз и обеспечивало перспективу будущего конкретного военного планирования. Уже тогда можно было понять, что, открыв границу для германских войск, Финляндия не могла дальше быть совершенно независимой в своих отношениях с Берлином. Как заметил один из финских авторов, «немцев не легко было бы выдворить из любой страны, куда они хоть раз попадали».^[552] Прав был в этом отношении и профессор М. Менгер, который подчеркнул, что для Германии это соглашение означало появившуюся «с молчаливого согласия финнов возможность использовать право на транзит для начала разведки на севере Финляндии и организации оперативной базы для военных действий против Советского Союза». Он также подчеркнул, что с этого момента «Финляндия не представляла для германского военного планирования никакого источника беспокойства» и «на основе уже достигнутого появились весьма благоприятные перспективы для осуществления намеченных целей».^[553]

Для Финляндии соглашение о «транзите» оказалось именно тем шагом, который дал толчок к будущему совместному планированию военных действий против СССР вместе с Германией. Поэтому не случайно X. Сеппяля также в конечном счете подтвердил, что объективно «финны стремились попасть в сферу влияния Германии и без труда попали в нее» именно благодаря так называемому «транзиту».^[554]

Об этом свидетельствует и дальнейший ход немецко-фин-ляндского военного сотрудничества. Уже по возвращении в Германию Велтьенс подробно доложил о результатах своих переговоров в Хельсинки. В министерстве иностранных дел рейха он торжественно сообщил еще и несколько большее: финское руководство согласно получать немецкое вооружение и пропустит на свою территорию германские войска. Как было зафиксировано в памятной записке, составленной по итогам этого визита, Велтьенсу «маршал Маннергейм и премьер-министр Рюти сказали, что Финляндия намерена сражаться до последнего солдата».^[555] Это означало абсолютный успех переговоров и то, что за ним, несомненно, должны последовать конкретные переговоры, касающиеся военного планирования. Герман Геринг, подытоживая значение визита Велтьенса, указал тогда на его конкретный результат: «В это мгновение решилась участь Финляндии. Теперь она снова принадлежит немецкой сфере влияния».^[556]

В связи с итогами прошедших переговоров в Берлине стали делать соответствующие выводы. В своем служебном дневнике Ф. Гальдер отметил: «22 августа 1940 года Рессинг <военный атташе в Финляндии> доложил о состоянии финской сухопутной армии, насчитывающий 16 дивизий. Перемена отношения фюрера к Финляндии. Помощь Финляндии вооружением и боеприпасами. Переговоры о разрешении прохода двум горным дивизиям по приморской дороге в Киркенес».^[557] Германское военное командование приступило тем самым к конкретному использованию территории Финляндии как военного плацдарма.

Однако изменение характера германо-финского военного сотрудничества необходимо было сохранить в строжайшем секрете. Финляндский посланник в Берлине Т. Кивимяки 29 августа направил К. Г. Маннергейму по этому поводу специальное письмо, в котором приводились слова, сказанные ему Г. Герингом. Представитель высшего германского руководства строго предупредил Кивимяки: «Вам, финнам, нельзя ничего говорить, пока вы не получите разрешения!»^[558] Таким образом, соблюдение тайны начавшегося тесного сотрудничества оставалось одним из важных условий последующих германо-финских военных связей.

Дальнейшие же события стали развиваться на этом этапе в двух направлениях: по пути осуществления закупок оружия в Германии и, во-вторых, по линии организации «транзита» немецких войск через финскую территорию. Но в Берлине считали, что необходимо со всем этим спешить, в условиях, когда «Финляндия готова во всех отношениях идти на уступки».^[559]

Прибывший в Берлин из Финляндии во второй половине августа начальник отдела боевой техники полковник Хьялмар Раатикайнен (под именем Вальтера Бергстрема) получил возможность совершить поездку по немецким арсеналам для определения необходимого для закупок оружия.^[560] При этом германское руководство оказывало ему всяческую помощь. Лично Гитлер дал установку снабдить Финляндию «высококачественной материальной частью», причем это необходимо было сделать как можно быстрее.^[561]

Для практического решения вопроса о «транзите» на переговорах в Германии Маннергейм своим эмиссаром назначил находившегося в запасе генерал-майора Пааво Талвела. Этой поездке Талвела в Германию, так же как последовавшим затем и другим, в Берлине придавалось весьма важное значение.^[562]

21 августа Талвела записал в своем дневнике: «Я был на обеде у маршала, где обсуждалась обстановка. Мы оказались теперь в германском строю… Эта неделя стала судьбоносной для Финляндии. Мы осуществили поворот на сторону Германии».^[563]

И вновь через несколько дней, 28 августа, Талвела был приглашен Маннергеймом на обед в хельсинкский ресторан «Кёниг». В ходе состоявшейся там беседы окончательно решился вопрос о направлении Талвела с весьма непростым заданием в Берлин. В этот день он сделал в своем дневнике очередную запись: «Маршал намерен направить меня в качестве своего представителя в Германию и дал мне распоряжение обеспечить организацию транзита, а также подписать касающееся этого дела соглашения».^[564]

Показательно, что и в министерстве иностранных дел тогда уже знали об этой особой миссии Талвела, поскольку в тот же день, 28 августа из Хельсинки ушла в финляндское представительство в Германии краткая телеграмма: «…Талвела доставит все».^[565]

30 августа Талвела прибыл в Берлин. С ним в немецкую столицу был откомандирован и начальник оперативного отдела генштаба подполковник М. К. Стевен. Объясняя поставленную задачу, Талвела сообщил ему, что «принято важное решение» и теперь финским военным представителям доверено начать организацию «транзита» немецких войск через территорию Финляндии.^[566] Действительно, Талвела имел при себе подробные карты Северной Финляндии и побережья Ботнического залива с планами портов, а также схемы железных и шоссейных дорог этих районов. Исходя из уже достигнутого ранее принципиального согласия, было необходимо рассмотреть чисто технические вопросы осуществления на практике «транзита». Сами переговоры прошли весьма быстро. Обсуждение порядка переброски немецких войск через финскую территорию закончилось буквально в течение двух дней и при полной договоренности с обеих сторон по имевшимся техническим вопросам.

Сразу после этого с соблюдением секретности была совершена поездка по маршруту перемещения в Финляндии немецких войск от Ботнического залива до Петсамо. В поездке по финской территории вместе с Талвела участвовал представитель немецкого командования майор Оке. «Дело это, — писал впоследствии Талвела, — являлось исключительно секретным и строго держалось в тайне».^[567]

В итоге в Хельсинки 12 сентября было заключено соглашение о «транзите». С финской стороны под ним поставил подпись подполковник М. К. Стевен, а с немецкой — майор Оке. Причем, когда перед подписанием соглашения Стевен поднял вопрос о том, что договор должен был все же визировать представитель высшего военного руководства, начальник генерального штаба Э. Хейнрикс ответил ему: «Ни главнокомандующий и ни министр обороны, а также ни я не подпишем его, поскольку маршал распорядился подписать его лично Вам».^[568] Очевидно, это решение было связанно с тем, что обе стороны пытались просто придать договору весьма незначительный для судеб страны характер. В результате оказалось принятым невероятное по своему характеру решение: соглашение, которое непосредственно касалось суверенитета государства, подписали офицеры в чине майора и подполковника. Такого, кажется, еще не случалось в мировой истории. Показательно, что и Талвела уклонился от того, чтобы поставить свою подпись под этим документом. «…Мне было не по себе, чтобы с немецкой стороны соглашение подписывал офицер в чине майора, а с финской — генерал-майор».^[569]

Обращало на себя внимание и то, что государственное руководство страны тоже не приняло участия в официальном подписании этого документа. Как отмечал А. Корхонен, таким образом оказалось возможным «тогда политическому руководству формально стоять в стороне от всего этого дела и утверждать, что… не было заключено никакого основополагающего договора».^[570] Однако результат такого соглашения был ошеломляющим: весьма легко и без проблем немецкие войска впускались на территорию Финляндии. Более того, с финской стороны сразу же приступили к сооружению для них на севере страны бараков и казарм,^[571] что уже подразумевало длительное присутствие в Финляндии немецких солдат и являлось отнюдь не простой переброской каких-либо частей войск иностранного государства через свою территорию. К тому же все это происходило весьма скрытно и без согласия на то парламента. Тем самым были попраны существенные положения финляндской конституции о суверенитете страны и принципах демократии, предусматривавшие решение важнейших государственных вопросов в стенах парламента с ведома и одобрения его депутатов.

21 сентября первые немецкие транспорты прибыли с войсками и оружием в финский порт на побережье Ботнического залива Вааса. Это явилось неожиданностью для населения страны, депутатов парламента, большинства министров и руководства политических партий. В весьма странном положении оказался министр внутренних дел Эрнст Борн, который впервые узнал о происшедшем из полицейского управления города Вааса, откуда запрашивали: «Что нужно делать в связи с прибытием немецких солдат?»^[572]

Вообще же, требовалось как-то объяснить произошедшее населению страны, да и давать ответ за рубежом, почему немецкие войска оказались в Финляндии, поскольку в международном плане всем было весьма очевидно, что «соглашение о транзите создавало новый баланс сил на Севере».^[573]

В Берлине, в свою очередь, пытались придумать объяснение для Советского Союза относительно вступления войск Германии на финскую территорию. 30 августа, после возвращения Велтьенса из Финляндии был подготовлен специальный документ, в котором говорилось, что «факт оказания Германией помощи Финляндии должен стать известен русским, поскольку фюрер полагает, что тогда русским будет сложнее предпринять ответные шаги».^[574] Однако предавать гласности такого рода информацию все же не спешили, понимая, что это нарушало секретное приложение к советско-германскому пакту о ненападении 1939 г. И только когда уже заканчивалась подготовка к высадке немецких войск в Финляндию, 16 сентября ушла в Москву соответствующая инструкция послу Шуленбургу. В телеграмме Риббентропа давалась установка, чтобы тот во второй половине дня 21 сентября посетил Молотова и сообщил ему, «как бы между прочим», что немцы вынуждены «усилить оборону некоторых объектов, прежде всего на севере Норвегии» в связи с продолжающимся проникновением английской авиации в воздушное пространство Германии. И далее, чтобы придать безобидный характер германской акции, требовалось сообщить, сколь несущественной будет транспортировка в Норвегию немецких войск через Финляндию. «Частью такого усиления, — сообщалось послу, — является переброска туда артиллерийского зенитного дивизиона вместе с его обеспечением. При изыскании путей переброски выяснилось, что наименее сложным для этой цели явится путь через Финляндию. Дивизион будет предположительно 22 сентября выгружен около Хаапаранты, а затем транспортирован в Норвегию, частью по железной дороге, частью по шоссе. Финское правительство, принимая во внимание особые обстоятельства, разрешило Германии эту транспортировку. Мы хотим заранее информировать советское правительство об этом шаге…»^[575]

Таким образом в Германии постарались максимально исказить содержание достигнутого с финляндской стороной соглашения. Как затем заметил по этому поводу профессор А. Корхонен, в немецкой «информации правда была дана с такой бережливостью, что это скорее вызывало желание посмеяться».^[576]

Одновременно германский МИД решил уведомить и финское руководство о той информации, которая была направлена в Москву. 16 сентября И. Риббентроп направил своему посланнику в Хельсинки инструкцию: «Пожалуйста, сообщите министру иностранных дел Финляндии, в полдень 21 сентября, о том, что мы информировали Москву по этому поводу (т. е. по вопросу переброски немецких войск в Финляндию. — В. Б.)».^[577] Таким образом, с финнами в рейхе особенно не церемонились: их теперь ставили просто в известность.

Но было понятно, что советское руководство не удовлетворится подобного рода объяснениями. Поэтому пришлось также дать указание, исходившее от штаба оперативного руководства верховного главнокомандования Германии, управлению военной разведки и контрразведки, где говорилось о необходимости «создавать впечатление, что… концентрация войск сравнительно невелика».^[578]

Более того, необходимо было, хотя бы задним числом, придать заключенному тайному соглашению официальный характер. Это сделали 22 сентября, т. е. на следующий день после выгрузки в Финляндии первой партии немецких войск. Финляндский посланник в Берлине Кивимяки на основании данного ему (по телеграфу) правительством распоряжения подписал так называемое «соглашение о транзите».^[579] Следовательно, между Германией и Финляндией фактически были заключены два соглашения по одному и тому же вопросу. Историкам пришлось изобретать для них названия. И одно — негласное — стали именовать «техническим», а другое — «политическим».

Официальное подписание второго, «политического» соглашения делало его более или менее легитимным. Поэтому в Хельсинки решили уже официально сообщить об этом договоре. Посланники Советского Союза, Англии и Швеции в Финляндии получили от министерства иностранных дел короткую информацию относительно соглашения о «транзите».^[580] Кроме этого, из МИДа в Стокгольм и Лондон ушла также весьма краткая телеграмма, в которой для посланников Финляндии пытались несколько прояснить произошедшие события. В ней говорилось: «Исключительно доверительно: Германия запросила разрешение на временный транзит через Северную Финляндию в Северную Норвегию и обратно. Мы согласились. Касается людей и материалов. Данное соглашение о перевозках, возможно, уместно в принципе сравнивать с договором о Ханко».^[581]

Таким образом, финским дипломатам предлагалась краткая информация и давалась рекомендация, о чем следует говорить и что нужно учитывать в процессе переговоров с представителями западных стран. Более того, из содержания телеграммы следует, что в Финляндии тогда была предпринята попытка поставить знак равенства между соглашением с Германией о «транзите» немецких войск и соглашением с СССР «о пропуске железнодорожных поездов на полуостров Ханко и обратно», подписанным 6 сентября 1940 г. Движение поездов в соответствии с этим соглашением началось через 10 дней и могло стать удобным прикрытием при объяснении в Финляндии сущности событий, происходивших на севере страны, где в это время уже начался процесс сосредоточения немецких войск.^[582]

Однако обойтись лишь общими фразами и весьма незатейливыми аналогиями финским посланникам за рубежом было крайне сложно. Безусловно, что любые сведения о прибытии немецких войск в Финляндию и начало их размещения там не могли не вызвать крайне негативную реакцию СССР и Великобритании, причем ответ пришлось уже держать и в самом МИДе Финляндии. Советский посланник в Хельсинки лично встретился с министром иностранных дел и пытался выяснить, почему вообще финское руководство согласилось на пропуск немецких войск на свою территорию. Зотов прямо поставил вопрос о том, не выдвигала ли Германия по отношению к Финляндии каких-либо «угрожающих требований». Ответ Виттинга, естественно, носил уклончивый характер. Он лишь заявил, что «так далеко дело не зашло».^[583] Что же касалось англичан, то они по данному поводу выразили решительный протест. В тексте срочной телеграммы, мгновенно поступившей из Лондона, содержалось заявление о том, что Финляндия грубо нарушила свой нейтралитет.^[584] Однако все это уже не могло каким-то образом повлиять на финское руководство. Более того, о реакции на переданное официальное сообщение Финляндия сразу же оповестила Германию.^[585]

24 сентября, т. е. спустя два дня после появления первых германских солдат в Финляндии, весь состав правительства страны, наконец, был проинформирован о том, что «у немцев есть разрешение на прибытие» в Финляндию.^[586] Уже 28 сентября об осуществлявшемся германском «транзите» в финской печати были помещены первые короткие сообщения, хотя, как отмечает профессор М. Ёкипии, значительно раньше «слухи об этом быстро распространились по стране».^[587]

Для Хельсинки было важно, как германо-финское соглашение освещалось за рубежом и прежде всего в Берлине. Кивимяки в своем обзоре прессы для МИДа передавал наиболее характерную ее информацию: «На этих днях в соответствии с ранее установленным порядком и определенным местным распоряжением, начал осуществляться негласный транзит немецких отпускников и германских материалов между Северной Финляндией и Северной Норвегией».^[588] Подобные сведения, как видно, вполне удовлетворяли финляндское руководство своей неконкретностью и полным соответствием официальным сообщениям.

Тем временем в Финляндию стали прибывать части германской армии, которые высаживались в финских портах, а затем следовали по железной дороге на север до Рованиеми, губернского центра Лапландии. В течение нескольких недель — с конца сентября до середины октября 1940 г. — через Финляндию проследовало до 5 тысяч немецких солдат.^[589] Более того, уже тогда на различных этапах такого «транзита» в стране осталась чуть ли не половина прибывших в Финляндию германских военнослужащих. На разных участках «транзита» «задержалось» более двух тысяч немецких солдат, которые должны были теперь обеспечивать «охрану» пути передвижения германских войск.^[590] Чуть позже немецкие войска стали также направляться в Финляндию и из Норвегии. В результате, как совершенно верно заметил А. Корхонен, «немцы тогда, несомненно, начали уже полагать, что теперь в ходе развития процесса транзита можно, если обстановка потребует, перебрасывать и большее количество войск».^[591]

Фактически шло постепенное сосредоточение немецких частей в Северной Финляндии. Эту ситуацию достаточно объективно оценивал депутат парламента К. О. Фрич: «Каждый, кто хотел, — писал он, — без труда мог убедиться в том, что происходившее в губернии Похьенмаа и Лапландии было не транзитом, а прямой оккупацией. Немецкие войска находились в стране совсем не в порядке транзитного движения, их размещали погарнизонно, они строили склады, дороги, бараки и тому подобное».^[592]

Одновременно с этим начался процесс оживленных германских военных поставок в Финляндию. Первые транспорты с германским вооружением прибыли 26 сентября 1940 г.^[593] С этого момента в страну хлынуло большое количество военного снаряжения, причем официальная договоренность об этих крупных поставках была достигнута лишь 1 октября (только тогда подписали специальное секретное соглашение, которое определяло конкретные образцы боевой техники, необходимой для финской армии). Финское Министерство обороны закупило в Германии вооружение и горючее на 1,5 млрд. марок. В порты Финляндии стали поступать полевые, противотанковые и зенитные орудия — около 600, самолеты — 53, противотанковые ружья — 200, мины — 150 тыс., различные снаряды — 540 тыс. и другие виды оружия и боеприпасов.^[594] Одновременно для обеспечения своих собственных войск на Севере Европы из Германии было направлено до 100 тыс. тонн различных грузов, которые также стали доставляться в финские порты.^[595] Как справедливо отметил профессор М. Менгер, эти поставки «были составной частью программы подключения Финляндии к операции, которая открывала для каждой из сторон выгодные перспективы».^[596]

В этой связи возникает вопрос, что было известно советской разведке о начавшемся активном военном сотрудничестве Финляндии и Германии, а также о постепенной концентрации немецких войск на Севере? Безусловно, прежде всего выяснением характера происходившего занималось дипломатическое представительство СССР в Хельсинки. Тогда полпред Зотов лично решил отправиться на север Финляндии — «на рыбалку в Петсамо». Проехав на автомобиле по Лапландии, он натолкнулся на германскую военную колонну, состоявшую из 60 машин, которая следовала вдоль побережья Ледовитого океана.^[597] Это наблюдение являлось ценным для Москвы, поскольку позволяло понять суть осуществлявшегося в Финляндии «транзита».^[598] Архивные документы свидетельствуют, что далее сведения об этом процессе поступали регулярно. Имелась также абсолютно точная информация и о перемещении немецких подразделений, боевой техники из Норвегии на финскую территорию, в Лапландию. В одном из донесений из Финляндии указывалось, что из Норвегии «большинство солдат и вооружения перебрасывается в Финляндию» и, в частности, уже в районе Киркенеса сосредоточено для этого «около пехотной дивизии и 150 танков».^[599]

По поводу транспортировки немецких войск в Финляндию через порты на побережье Ботнического залива советская военно-морская разведка сообщала: «В сутки перебрасывается один эшелон войск. 23.09.40 в порту Вааза высадилось 1500 германских солдат и некоторое количество в Оулу и Пори. Часть германских войск оседает в Финляндии с целью подготовки театра военных действий и подготовки финской армии. В Хельсинки продолжает поступать (из Германии. — В. Б.) военное снаряжение… Часть поступающих военных грузов упакована в ящики с наклейками «лимоны» и "апельсины"».^[600]

Естественно, все эти сведения в обобщенном виде докладывались советскому правительству. Берия, в частности, письменно информировал Сталина, что, по агентурным данным немцы «ежедневно, начиная с 22 сентября, отправляют на север по три состава, имеющих 30–35 вагонов каждый».^[601] Этому нельзя было не придавать важного значения. По поводу поступающей тогда из Финляндии тревожной информации требовалось от правительства Германии получить соответствующие объяснения.

В таком направлении предлагал действовать еще ранее нарком Военно-Морского Флота Кузнецов. 7 августа 1940 г. он, обращая внимание Молотова на происходивший процесс усиления «ориентации Финляндии на Германию», на факты милитаризации и военного строительства на финской территории, высказывался за необходимость прямо поставить перед Германией соответствующие вопросы.^[602]

Известно, что Сталин избегал каких-либо обострений отношений с Германией. В ряде случаев закрывались глаза на такие сведения, которые требовали конкретного выяснения и ответа по существу со стороны Берлина. Прежде всего они касались проблемы безопасности СССР. Как вспоминает Н. С. Хрущев об этом периоде времени, Сталин «не хотел ничего делать, что могло бы обеспокоить Гитлера».^[603]

Такая линия продолжала, как и прежде, оказывать соответствующее воздействие как на высшее государственное руководство, так и на советскую дипломатическую деятельность. В начале сентября 1940 г. В. М. Молотов дал полпредству в Финляндии неожиданное указание: «Незамедлительно организовать праздничный обед с дипломатами немецкого посольства в Хельсинки по поводу годовщины подписания советско-германского договора о ненападении».^[604] Все те, кто непосредственно был связан с дипломатической работой в финской столице, были поражены таким распоряжением, поскольку лично наблюдали, с какой активностью германские представители ведут обработку финляндского руководства. Анализ немецкой деятельности в Хельсинки являлся чуть ли не центральным в ходе повседневной работы советского полпредства. Как вспоминает Е. Т. Синицын, «все разведчики резидентуры и ведущие дипломаты представительства были заняты сбором информации» о германском проникновении в Финляндию.^[605] Объяснить распоряжение Молотова можно было только одним: в Москве стремились продемонстрировать Германии неизменную доброжелательность и верность всем тем обязательствам, которые были приняты прежде.

Однако трудно было надеяться, что подобные действия могли иметь хоть какой-либо успех. Более того, в ходе проведения в полпредстве приема глава советской резидентуры в Финляндии узнал сенсационную новость. Полковник Бонин, бывший немецкий военный атташе в Москве, в ходе конфиденциальной беседы сообщил тогда совершенно секретную информацию государственного значения: Гитлер «поручил генштабу начать разработку плана подготовки Германии на случай войны с Советским Союзом». Эта информация сразу же, естественно, была передана в Москву.^[606]

Такие сведения приобрели для Советского Союза особую значимость в контексте реализовывавшегося германо-финляндского соглашения о «транзите». Осуществление этого «транзита» являлось для СССР именно таким звеном в разведывательной деятельности, которое привлекало особое внимание. На основе анализа уже имевшихся фактов в Наркомате иностранных дел сделали вывод о «прогерманской ориентации Финляндии» и считали, что «политика финляндского правительства по отношению к Германии выглядит крайне заискивающей и лакейской».^[607]

По вопросу о «транзите» с советской стороны дипломатическим путем были переданы Финляндии соответствующие запросы, адресованные Виттингу и Паасикиви.^[608] Полученные ответы ничего не прояснили. Показательным в данном случае являлось то, что содержание беседы, произошедшей между Паасикиви и Молотовым относительно «транзита», сразу же телеграфировалось в финляндские представительства в Стокгольме и Берлине.^[609] Это свидетельствовало о том, что финские посланники в Швеции и Германии достаточно подробно были осведомлены МИДом по вопросу о «транзите» немецких войск.

Вместе с тем советское руководство все же никак не могло в официальном порядке получить интересовавшие его сведения относительно «транзитной проблемы». Тогда 26 сентября Молотов запросил об этом временного поверенного в делах германского посольства в Москве В. Типпельскирха. Сразу же немецкий дипломат телеграфировал Риббентропу: «Советское правительство получило сообщение, относящееся к высадке германских войск в Ваасе, Оулу и Пори, без того чтобы быть информированным Германией. Советское правительство желает получить текст соглашения о проходе войск через Финляндию, в том числе и секретные части».^[610]

Подозрения Молотова о возможном существовании секретных пунктов соглашения между Германией и Финляндией можно понять, поскольку в процессе заключения советско-германских договоров 23 августа и 28 сентября 1939 г. были подписаны дополнительные секретные протоколы. Но если это через уже несколько десятилетий в конце концов стало известно, то с германо-финляндским соглашением о «транзите» и предполагаемыми в нем секретными положениями до настоящего времени вопрос остается не ясным. Может быть они и были?

Размышления по поводу возможно существовавшего, но оставшегося неизвестным, соглашения Финляндии с Германией, высказывал в своих мемуарах премьер-министр Финляндии периода 1943–1944 гг. Э. Линкомиес. «О возможном соглашении между Финляндией и Германией у меня в настоящий момент (1948 г. — В. Б.) нет никаких сведений. Вполне вероятно, что имелась какая-то предварительная договоренность о присоединении Финляндии к войне. Это соглашение, которое, естественно, не имело характера обязывающего государственного договора, не было заключено только между военными должностными лицами, а об этом знало и руководство внешней политикой. Свидетельством тому является, во всяком случае, весомое доказательство, что Виттинг заблаговременно сказал мне об этом».^[611]

По крайней мере 25 сентября, спустя три дня после подписания так называемого «политического» соглашения о транзите, Кивимяки отправил донесение в Хельсинки, из которого можно понять, что речь шла о совместных действиях, рассчитанных на перспективу. Он выражал надежды на то, что Германия не будет уже так равнодушна по отношению к Финляндии, что наблюдалось в недавнем прошлом. В частности, им конкретизировалось, что в случае возникновения новой войны между Финляндией и Россией германские войска, расположенные в Северной Норвегии (в Киркенесе), «должны будут поддержать оборону Петсамо»,^[612] т. е. действовать на финской территории. Впоследствии, как известно, это так и происходило.

Однако возвратимся к телеграмме Типпельскирха. Как и следовало ожидать, в Берлине не спешили с прямым ответом на запрос Молотова. Только 2 октября из Германии в посольство в Москве был отправлен текст так называемой «копии» финско-германского соглашения. Советское руководство также следовало уведомить относительно отсутствия секретных приложений к данному соглашению. Вообще МИД Германии пытался убедить советское руководство, что само соглашение носит чисто «технический характер».^[613]

4 октября В. Типпельскирх встретился с Молотовым в Кремле, чтобы передать полученную из Германии информацию. Как было запротоколировано в Наркомате иностранных дел, немецкий дипломат сообщил, что между Германией и Финляндией по просьбе Хельсинки был произведен обмен нотами. Затем он зачитал копию ноты финского правительства относительно транзита немецких войск через территорию Финляндии. Немецкий дипломат при этом заверил, что «все германские войска следуют в Киркенес и не остаются на территории Финляндии».^[614]

Это была заведомая неправда, и в Москве не могли ее не замечать. Поэтому спустя неделю Типпельскирх вынужден был опять отвечать Молотову на вопрос «насчет информации, которую он запросил по поводу Финляндии». Германскому дипломату ничего не оставалось делать, как уклониться от ответа, сославшись на то, «что эту информацию, очевидно, привезет с собой посол, который вернется в Москву, через несколько дней».^[615] Но и Шуленбург ничего нового после своего приезда в СССР не сообщил. Таким образом, в Берлине ограничились лишь представлением, в котором сообщалось относительно того, что появление немецких войск в Финляндии не заслуживает специального обсуждения с советским руководством.

Подобным же образом вели себя и финские дипломаты, поскольку Москва параллельно с выяснением сущности «транзита» у Германии начала также выяснять суть происходивших событий и у финляндских представителей. 27 сентября Молотов пытался добиться от Паасикиви ответа на вопрос, «сколько перевозится немецких военнослужащих и в какую местность».^[616] Этот запрос сразу же был доведен до сведения премьер-министра, министра иностранных дел, военного министра и наконец самого маршала Маннергейма. Только 4 октября, наконец, ответ был подготовлен. В нем Паасикиви давалось следующее указание: «Можете сообщить Молотову о подведомственной перевозке двух тысяч солдат через Северную Финляндию, но в какой район от границы они транспортируются мы, конечно, не знаем».^[617] Иными словами, финское руководство стремилось придать происходившим на Севере Финляндии событиям чисто «технический» характер, который не выходит за рамки обычных действий периода войны, занизив при этом число «транзитников» более чем наполовину.

Однако только спустя пять дней, 9 октября, Ю. К. Паасикиви довел содержание этого ответа финляндского руководства до Молотова, причем всякие попытки выяснить еще что-либо у финского посланника ни к чему не приводили — Паасикиви опять пытался уклоняться от каких-либо пояснений, давая лишь обещание запросить по этому поводу свое правительство.^[618] Щекотливое положение Паасикиви в данном случае было достаточно очевидным. Он об этом даже не преминул заметить в своих мемуарах: «О транзите немецких солдат много раз говорили в Кремле. Но никаких протестов Молотов не выдвигал. Он хотел только получить точные данные о численности перевозившихся войск, о чем я мог сообщить лишь в общих чертах».^[619] Таким образом, представитель Финляндии в Москве подчеркивал, что в СССР в это время еще не занимали по данному вопросу крайне жесткой позиции.

Все же не следует думать, будто в Хельсинки не понимали, что так долго продолжаться не может и, безусловно, догадывались какую реакцию вызовет у Москвы дальнейший процесс расширения «транзита». К тому же в МИД Финляндии поступали сведения, что имеющееся подозрение у СССР к финнам будет тем труднее преодолевать, «чем все больше станет усиливаться Германия в военном отношении», поскольку в Москве уже могли тогда предполагать, что «Финляндия начнет искать помощи у Германии, чтобы вернуть утраченные территории». Осенью 1940 г. в МИД из финляндского представительства в Москве была направлена информация о сообщениях, содержащихся в советской печати и радио, о финляндской политической линии. В ней явно отмечалась негативная реакция Москвы на те процессы, которые происходили в соседней стране.^[620]

Действительно, в то время в советском военном руководстве опять обратились к составлению нового общего оперативного плана на случай возникновения войны. Связано это было с тем, что в Москве пытались предусмотреть перспективы нанесения противником главных ударов по территории СССР и определить соответствующие направления в операциях советских вооруженных сил.

18 сентября 1940 г. Генеральный штаб представил новые соображения «об основах стратегического развертывания вооруженных сил Советского Союза на Западе и Востоке на 1940–1941 годы» для обсуждения советским руководством. Из сравнения этого нового плана с предшествующим видно, что в отношении перспектив развития военных действий на северо-западном направлении он мало в чем изменился — фактически слово в слово повторялся предшествующий вариант. Опять главная задача советских вооруженных сил на северо-западе должна была быть подчинена, «независимо от решения по развертыванию на Западе… в первую очередь обороне Ленинграда».^[621] Единственной серьезной поправкой, которая была внесена в новый план, было уточнение, предусматривавшее увеличение численности войск на границе с Финляндией. На Карельском перешейке теперь предполагалось усилить на три дивизии всю советскую группировку войск.^[622]

Этот план 5 октября был доложен непосредственно И. В. Сталину в присутствии некоторых членов политбюро ЦК партии. Он рассматривался в течение нескольких часов.^[623] После получения «дополнительных указаний» над этим планом продолжали соответствующую работу, и 15 октября главный военный оперативный документ был утвержден. Вызванные затем в Генштаб командующие войсками, члены военных советов и начальники штабов округов занялись разработкой конкретных оперативных документов по соответствующим направлениям. Особое внимание уделялось мерам, связанным с защитой страны с воздуха и моря.^[624]

Важно заметить, что в оперативном плане противовоздушной обороны Ленинграда указывалось следующее: «Наиболее вероятным противником в будущей войне с СССР на северо-западном театре войны явится Германия в возможном союзе с другими капиталистическими странами, с использованием малых Скандинавских стран — Норвегии, Швеции и Финляндии — как плацдарма для нападения на СССР».^[625] То, что скрывалось за так называемым «транзитом» немецких войск через финскую территорию, убеждало, какая опасность может исходить с северного направления, поскольку германские военно-воздушные силы тогда еще не были в состоянии действовать против Ленинграда и не имели соответствующих баз на севере Европы.

В целом советское военное командование весьма чутко реагировало на изменение оперативной обстановки на севере Европы. Подтверждением тому явилось рассмотрение возможных новых активных военных действий на территории Финляндии. Наряду с общим планом «стратегического развертывания» в случае начала отражения нападения на территорию СССР вооруженных сил большой коалиции государств командование Красной Армии приступило к разработке целой системы мер превентивного характера. Исходя из вероятности очевидного участия в войне против СССР на стороне Германии финских войск советское военное руководство также перешло к планированию активного варианта ведения боевых действий на северо-западном направлении.

С этой целью, за подписями наркома обороны и начальника Генерального штаба, в сентябре 1940 г. в адрес Сталина и Молотова была направлена записка «О соображениях по развертыванию вооруженных сил на случай войны с Финляндией».^[626] В обосновании изложенного в записке обращалось внимание на существование на финской территории крупной группировки войск, наличие которой не исключало со стороны финских войск в первые дни войны возможности захвата Выборга, а также выход к Ладожскому озеру у Кексгольма и Сортавалы с целью решить ряд оперативных задач и, в частности, «создать угрозу Ленинграду».^[627] В предложенных «соображениях» учитывался уже вариант наступательных военных действий на финской территории и предполагалась возможность «вторгнуться в центральную Финляндию, разгромить здесь основные силы финской армии и овладеть центральной Финляндией». Кроме того, наряду с этим главным ударом советское командование рассчитывало начать наступление с территории Карелии и Мурманской области с целью «отрезать северную Финляндию и прервать непосредственные сообщения центральной Финляндии со Швецией и Норвегией». Для проведения всей этой операции предполагалось сконцентрировать весьма значительное количество войск на границе с Финляндией (общей численностью до 46 стрелковых дивизий), создав сразу два фронта.^[628]

Однако это были именно только предложения, которые отражали лишь обеспокоенность советского военного командования складывающейся общей обстановкой на севере Европы. Нет оснований в этой связи для появившегося в периодической печати утверждения о том, что уже тогда «Сталин рассчитывал повторить нападение на Финляндию».^[629] Без дополнительного исследования документальных источников относительно последующих указаний советского руководства пока невозможно сказать, насколько вообще реальным являлось то, что в Москве, как это было на пороге зимы 1939 г., опять решили начать сосредотачивать все свои усилия для подготовки новой войны против Финляндии. Осенью 1940 г., по крайней мере, стало очевидно, что Советский Союз еще просто не был в состоянии мгновенно приступить к реализации столь масштабных предложений без их соответствующей проработки.

Представленные в сентябре Сталину «соображения» являлись фактически лишь доказательством того, что в Генштабе действительно рассматривались различные версии возможного начала войны. Также из этого документа следует и то, что финско-германские военные связи вызывали обеспокоенность советского руководства. Более того, само появление указанной «записки» только в начале осени 1940 г. свидетельствовало о том, что до этого Финляндия вообще обособленно не «разрабатывалась» высшим советским командованием, хотя оперативные варианты различных планов боевых действий обычно заблаговременно готовятся и существуют в штабах любого государства с учетом «потенциального противника». Безусловно, и само появление обращения высшего командования к руководству страны отнюдь еще не означало, что здесь обязательно и немедленно возникнет война. Тем не менее факт более пристального внимания Москвы к северо-западному региону был, несомненно, показателен.

Обеспокоенность уязвимостью позиций на границе с Финляндией проявляли и на флоте. На это указывает внимание, с которым тогда относились в Главном морском штабе к проблеме обеспечения защиты дальних подступов к Ленинграду с моря. Переброска через Ботнический залив в Финляндию немецких войск и военных грузов не могла не вызывать соответствующих ответных контрмер. В частности, советское командование обращало особое внимание на необходимость укрепления обороны входа в Финский залив и предотвращения возможности использования Аландских островов в агрессивных целях. Оперативным планом, составленным штабом Краснознаменного Балтийского флота в сентябре 1940 г. предусматривалась возможность в случае возникновения войны десантирования одной дивизии на Аландские острова и овладения ими. Как теперь уже хорошо известно, в таком подходе к оценке перспектив действий КБФ чуть ли не угадывались противоположные замыслы, поскольку в ноябре 1940 г. Р. Рюти сделал предложение Германии оккупировать Аландские острова.^[630]

Конечно, если оперативный план КБФ относительно Аландских островов рассматривать изолированно от той обстановки, которая складывалась в связи с концентрацией немецких войск в Финляндии и превращением ее в трамплин для нанесения удара по Советскому Союзу, то можно представить все так, будто СССР имел особые агрессивные замыслы против Финляндии, а также и Швеции. Именно такое представление можно было составить из опубликованной в феврале 1992 г. газетой «Хельсингин Саномат» беседы с профессором О. Манниненом, который ознакомился с указанным оперативным планом в Российском государственном архиве Военно-Морского Флота в Санкт-Петербурге. Это интервью Маннинена было опубликовано под заголовком «Советская Армия готовила захват Аландских островов в 1940 году», что не оставляло сомнений в спланированной со стороны СССР агрессии.^[631]

Утверждения о захватнической политике СССР могли появиться, скажем, и по поводу принимавшихся мер в области повышения боеготовности на советской военно-морской базе в Ханко. Тогда на заседании Главного военного совета ВМФ докладывалось о представлении высшему советскому военному руководству двух вариантов планов ее сухопутной обороны. Но в конечном счете был принят план, подготовленный командованием самой базы в ноябре 1940 г. В соответствии с ним, наряду с решением чисто оборонительных задач, предусматривалось взаимодействие гарнизона базы с частями Красной Армии при необходимости поддержки ее в наступлении.^[632]

В тех условиях, что совершенно очевидно, все эти варианты планов были вполне естественными. Объективно сами оперативные разработки советского военного командования являлись прежде всего результатом имевшихся предположений, что СССР может подвергнуться нападению с финской территории, как и вообще с территории северной Европы, где уже начался процесс размещения германских войск.

Об обострении в это время ситуации красноречиво свидетельствуют и донесения советских дипломатов. В документе, подписанном исполняющим обязанности заведующего отделом Скандинавских стран НКИД П. Д. Орловым и адресованном своему руководству, он отмечал, что немецкая активность в соседней с Финляндией Норвегии несет прямую угрозу СССР. Орлов предлагал, в частности, в оборонительных целях «занять… частями Красной Армии на все время войны» норвежскую часть архипелага Шпицберген.^[633] Предложения подобного рода свидетельствовали только о том, насколько в Москве были обеспокоены германской военной активностью на севере Европы и стремились обезопасить собственные границы.

Оценивая принимавшиеся советским командованием меры, нельзя сказать, что они не соответствовали складывавшейся обстановке или были ошибочными. В Финляндии и Германии в это время уже целеустремленно велась подготовка к новой войне. В результате весь отрезок времени — с конца августа до начала октября 1940 г. — был периодом, когда уже окончательно определилось будущее противостояние Финляндии и СССР в готовящейся Германией войне. Финскому руководству оставалось только окончательно выяснить ту роль, которую Берлин отводил вооруженным силам Финляндии. С другой стороны, перед Советским Союзом стояла задача воспрепятствовать процессу германо-финляндского военного сближения, но в то же время быть в должной боевой готовности на случай возникновения боевых действий на северном и северо-западном направлениях.

ПОЕЗДКА МОЛОТОВА В БЕРЛИН И «ФИНСКИЙ ВОПРОС»

Изменившаяся вокруг Финляндии ситуация уже совершенно определенно указывала на то, что на севере Европы возникла новая расстановка сил и позиции Германии еще более укрепились, а положение СССР стало ослабевать. Это означало, что как Советский Союз, так и Германия стоят на пороге новой политической конфронтации вокруг проблем стран северной Европы, которая неминуемо могла повлечь за собой втягивание этого региона в войну. Очевидно при этом, однако, было то, что политика финляндского руководства являлась немаловажным фактором в обострении обстановки в Скандинавии.

Даже в лояльной к Финляндии Швеции с озабоченностью следили за тем, куда могло привести все происходившее. 11 октября Ассарссон, посланник Швеции в Москве, признался Молотову, что «шведов беспокоит положение в Финляндии». Нарком, в свою очередь, весьма мягко заметил, что «не скрывает от представителя Швеции» отсутствия у правительства СССР удовлетворения «отношением Финляндии к СССР».^[634]

Для такого утверждения Москва имела все основания. Советские разведывательные органы продолжали информировать о постоянном движении в Финляндию судов с оружием и при этом сообщали оценочные данные о видах его и количестве. В одном из сообщений указывалось, что в начале октября из Штеттина ежедневно выходило по пять военных транспортов в Хельсинки и другие порты Финляндии.^[635]

Советская сторона не хотела безмолвно взирать на поставки оружия в Финляндию. В Москве немецким дипломатам намекали, что Советскому Союзу известно об активизировавшихся поставках оружия из Германии в Финляндию. Посол Шуленбург 2 ноября телеграфировал в Берлин, что Анастас Микоян с досадой говорил немецкому дипломату Карлу Шнурре о «поставках оружия Финляндии» Германией. Шуленбург здесь же заметил, что об этом «Советы упомянули впервые».^[636] Но проявлявшаяся со стороны Сталина осторожность в отношении Германии не позволяла делать в данном случае более решительные заявления, хотя тенденция к усилению вооружения Финляндии становилась несомненной.

Тем не менее первой наиболее энергичной мерой, которая была предпринята советским руководством в этом направлении, стала попытка заострить внимание на экономических интересах СССР на севере Финляндии. 9 октября 1940 г. В. М. Молотов попросил финляндского посланника в Москве дать четкий ответ на предложение о возможности «сдачи в концессию Советскому Союзу или создания смешанного советско-финляндского общества никелевых месторождений в районе Петсамо», т. е. на крайнем севере Финляндии. При этом такой вопрос был поставлен перед Паасикиви в контексте ранее делавшегося с советской стороны запроса о «транзите» немецких войск через Финляндию.^[637]

Интересы Москвы на севере Финляндии, таким образом, уже имели не чисто экономическую направленность, а были связаны с тем обстоятельством, что там оказались немецкие войска. К тому же советское руководство получало информацию и о том, что «экономическое влияние, оказываемое Германией на Финляндию, переплетается с политическим давлением, выразившимся в предоставлении Германии транзита немецких войск через финляндскую территорию».^[638]

В результате постановка вопроса об экономических интересах Советского Союза на севере Финляндии имела явно антинемецкую направленность. Это было настолько очевидно, что даже существует мнение, что «никелевый вопрос вообще был для Советского Союза сугубо политическим».^[639]

Действительно, в Москве было хорошо известно, что Германия явно претендовала на то, чтобы использовать никелевые рудники Финляндии. Еще 29 июня 1940 г., в результате подписания немецко-финского торгового договора, Берлин получил права на никелевую концессию в Петсамо. В июле 1940 г. представителям Германии было уже разрешено в финской Лапландии приступить к изучению возможности создания немецкой никелевой концессии.^[640] 17 июля 1940 г. Молотов с нескрываемым возмущением заявил Ф. Шуленбургу, что «ни Германия, ни Финляндия не осведомили в свое время Советское правительство о переговорах между Германией и Финляндией по вопросу об этой концессии».^[641]

Более того, эта позиция финского руководства вызывала беспокойство и других стран, в частности Великобритании. Как отмечает профессор Ю. Невакиви, У. Черчилля в Финляндии ничего не интересовало, кроме никеля, который не должен был попасть в руки немцев.^[642] В июле 1940 г. английский посланник в Хельсинки официально уведомил, что правительство его страны придерживается такой точки зрения по «петсамскому вопросу», которая основана на том, что лучше бы было, если вся добыча никеля попала в руки Советского Союза, а не Германии.^[643]

В целом «петсамский вопрос» с точки зрения степени близости Финляндии к Третьему рейху становился одним из ключевых. Москва вместе с тем рассматривала его в плоскости дипломатического давления, направленного на то, чтобы ограничить возможность утверждения Германии на севере Финляндии. В результате для Хельсинки эта проблема превращалась в серьезное испытание, поскольку, как считал исследователь Э. Вуорисярви, тогда «по мнению финнов, петсамско-никелевый вопрос становился частью осуществлявшейся русскими… политики подозрительности».^[644] Реально в той обстановке советское руководство, проводя свою линию, имело возможность получить достаточно объективную информацию относительно никеля из Берлина, который не скрывал имевшихся у него в Финляндии особых интересов. Вместе с тем он оказывал ей, по словам пресс-атташе немецкого представительства в Хельсинки X. Метцгера, «моральную поддержку».^[645]

В связи с затронутой «никелевой проблемой» необходимо упомянуть и о следующем. Нередко даже весьма известные финские исследователи, такие как упоминавшийся уже профессор О. Вехвиляйнен, обращаясь к крайне сомнительным по содержанию публикациям, склонны преувеличивать экономическую сторону вопроса, касавшегося советских территориальных претензий по отношению к Финляндии. Ссылку он делал на недоброкачественный материал петрозаводского автора Ю. Килина,^[646] искажающий объективную реальность. Независимо от того, шла ли речь о передаче Финляндией СССР в 1940 г. пограничного промышленного района Энсо (Светогорск) на Карельском перешейке или обсуждения проблемы, связанной с получением концессии в Петсамо (Печенга), советское правительство руководствовалось прежде всего мотивами относящимися к области «большой стратегии» и во многом уже связанными с мировой войной.^[647]

Особенно отчетливо, это проявилось именно в связи с «петсамской проблемой». Ю. К. Паасикиви в своих мемуарах неоднократно подчеркивал, что «в случае, если бы проблема была только экономической, у Кремля не имелось бы причины так чрезмерно упорно ставить вопрос, выступая против наших предложений».^[648] Конкретизируя сказанное, финляндский посланник писал: «Стремясь получить для себя руководство в никелевом производстве, Советский Союз считал необходимым добиться устранения там других великих держав и прежде всего обрести влияние на “переднем крае” у Мурманска, поскольку немецкие войска тогда уже находились поблизости в Норвегии».^[649]

В данном случае мнение Паасикиви заслуживает особого внимания. Дело в том, что он мог лично наблюдать и анализировать «по горячим следам» позицию советского руководства по этой проблеме. Больше, чем другим, ему было известно, что весьма негативное отношение к решению «петсамского вопроса» финнами проявил Молотов. 1 ноября в ходе встречи с Молотовым и беседы по этой проблеме финский посланник ощутил жесткость с советской стороны. «Молотов был озлоблен, — отмечал Паасикиви. — Он с самого начала сказал, что Финляндия не хочет вести обсуждения с Советским Союзом на деловой почве экономических вопросов и в то же время разжигает вражду к Советскому Союзу».^[650]

При этом в Москве опять обратили прежде всего внимание на негативную для СССР, по мнению советского руководства, внутреннюю обстановку в Финляндии. Молотов увязывал отсутствие согласия финской стороны по поводу никелевой концессии с общей ситуацией в Финляндии. По его словам, продолжалась «враждебная СССР агитация в Финляндии», были «выпущены десятки книг против СССР», и это «ничего хорошего Финляндии дать не может».^[651] В подтверждение сказанного, вспоминает Паасикиви, советский нарком «указал на лежавшие на столе книги на финском языке военного содержания, где в одной из них действительно имелась иллюстрация, ярко подтверждающая его слова».^[652] Закончил же Молотов свое заявление тем, что охарактеризовал политику Финляндии как свидетельствующую «о нежелании финского правительства иметь нормальные экономические и политические отношения с СССР», что, в свою очередь, как особо было подчеркнуто, «приведет к ответным мерам со стороны Советского Союза».^[653]

Естественно, Паасикиви пытался разобраться в столь жестком подходе Молотова. Вывод, к которому он пришел, заключался в том, что сделанное заявление прежде всего связано не с выходившими в Финляндии публицистическими работами антисоветского содержания,^[654] а было вызвано подозрениями руководства СССР относительно развивавшегося сотрудничества Хельсинки с «другими странами», что, в свою очередь, создавало для внешней политики Финляндии серьезные проблемы. Паасикиви заключил, что позиция Советского Союза стала представлять для Финляндии «большие трудности, поскольку вела к противоречиям как с Англией, так и с Германией».^[655] Сам же политический характер «петсамского вопроса», по мнению финляндского посланника, превращал его для Хельсинки «в трудное, и даже критическое, а также опасное конфликтом дело».^[656]

Аналогично описывает ситуацию в своих дневниковых записях и премьер-министр Финляндии Р. Рюти. 31 октября он имел длительную беседу с И. Зотовым, во время которой также был поднят «петсамский вопрос». Советский полпред тогда подчеркнул, что Финляндия здесь «выдумывает» все новые причины и отговорки в противовес надеждам, которые имеет Советский Союз. Аргументы же Рюти сводились к тому, что двум соседним народам «трудно понять друг друга», а советский и финский «образ мышления, психология и природные свойства являются очень разными», в силу чего и не достигаются желаемые результаты.^[657] В процессе переговоров стало уже совершенно очевидно, что по возникшей проблеме СССР начал оказывать на финское руководство явное политическое давление и Рюти очень хорошо стал его ощущать.

В этот момент Ю. К. Паасикиви к тому же срочно телеграфировал в Хельсинки: «Наше положение тяжелое… Вновь сильна опасность, что если дело явно не будет осуществляться в положительном для Советского Союза направлении, то он развернет свои действия» против Финляндии.^[658] Иными словами, в Москве опять приступили к осуществлению достаточно целеустремленного прессинга, направленного на нее. Причем об обсуждении «петсамского вопроса» с финскими дипломатами теперь информировали персонально И. В. Сталина, а это означало, что он стал держать эту проблему под своим контролем.^[659]

Позиция советского руководства в данном случае все же была достаточно оправданной, поскольку Германия, являвшаяся потенциальным военным противником СССР, явно усиливала свои позиции в соседнем государстве. Переговоры по «петсамской проблеме» лишь еще раз подтвердили это. Даже Паасикиви, который в меньшей степени был посвящен в ход развития германо-финляндских отношений, так оценивал политику своего руководства: «В позиции правительства отчасти проявлялось то, что… учитывался интерес, имеющийся и у Германии» к Финляндии, и именно «Германия побуждает… быть жесткими».^[660] При всем этом в финском представительстве в Москве исходили из того, что будет нарастать процесс неминуемого обострения противоборства по «финским» делам между рейхом и СССР.

Вообще же в Советском Союзе любой факт, касавшийся германо-финляндского сотрудничества, приковывал пристальное внимание, его тщательно изучали. Заметным стало то, что, в частности, в течение осени германские газеты начали проявлять большой интерес к Финляндии.^[661] При этом советское полпредство в Берлине фиксировало самые незначительные сообщения прессы, касающиеся германо-финляндских отношений. Например, в одном из донесений в Москву от 4 ноября 1940 г., со ссылкой на немецкую печать, отмечалось, что в рейхе удовлетворены тем, что «в Финляндии появились действительные руководители» и там судьба страны «находится в твердых руках».^[662] То, что даже на такие весьма ничтожные факты стали обращать внимание советские дипломаты, свидетельствовало лишь об одном, что в Москве подозревали немцев в очевидной поддержке финского руководства с целью создания противовеса советской внешней политике.

Между тем разведка СССР в течение октября-ноября продолжала сообщать все новые и новые сведения о размещении немецких войск на финской территории. В их числе указывалось на следующее:

«Транспортировка германских войск в Финляндию, начатая 23.IX.40 г., продолжается. Ежедневно из порта Вааса отправляется по 3 немецких состава с оружием, боеприпасами и горючим. В числе боеприпасов отмечены авиабомбы весом 500 кг…»

«По сведениям, исходящим от иностранных военных атташе в Германии, договор о переброске немцев через Финляндию на север Норвегии имеет цель — посылку германских войск в Северную Финляндию для подготовки плацдарма против СССР».

«По данным, заслуживающим внимания, в настоящее время происходят крупные переброски из Северной Норвегии в Северную Финляндию… Прибывшие из Осло в Киркенес шоферы получают назначение водителей танков и отправляются в Финляндию».

«Немецкие войска в Финляндии продолжают оставаться. Данные о строительстве бараков в районе Вааса и создание баз в районе Рованиеми позволяют предполагать, что немцы в Финляндии оседают и будут оседать».

«В г. Пори около двух батальонов немецких войск. Офицеры и солдаты одеты в финскую форму… Численность немецких войск в Рованиеми составляет около 5000 человек…»

«…Часть немецких войск оседает в виде гарнизонов в наиболее крупных и важных в стратегическом отношении пунктах Северной Финляндии… Отношение немцев к населению дружественное, покровительственное».^[663]

Данная информация мало чем отличалась от сообщений, которые поступали из разведывательных служб других государств. Так, в это время, независимо от той информации, которая шла в Москву, весьма подробные сведения о «транзите» поступали и в Лондон, и в Вашингтон. В частности, 12 октября американский военный атташе в Хельсинки сообщал о собранных лично им фактах «транзита», которые он получил в результате разведывательной поездки в Северную Финляндию. В Ваасе, например, он заметил до тысячи немецких солдат и два поезда на станции, предназначенные для отправки. В губернском центре Лапландии американский разведчик зафиксировал наличие почти трех тысяч солдат, военное имущество, строившиеся бараки для жилья, а также до 12 артиллерийских зенитных орудий.^[664]

Английский военный атташе в Финляндии, проанализировав имевшиеся у него сведения, вообще пришел к выводу, что с 20 сентября по 10 ноября 1940 г. через Финляндию проследовало до пяти с половиной тысяч немецких военнослужащих, а в самой Финляндии «в пунктах пересадок» скопилось еще около 1200 германских солдат.^[665] Эти сведения, за исключением заниженных данных об оставшихся в Финляндии германских военнослужащих, соответствовали реально происходившим на севере Финляндии процессам.

При сборе информации об осуществлявшемся тогда «транзите» немецких войск весьма важным было то, что в это время между военными атташе США и Англии установилось весьма тесное сотрудничество по обмену такой информацией. Это позволяло составить весьма четкую картину того, что происходило на севере Финляндии. Более того, выглядело парадоксально, что финское руководство само решилось информировать англичан и американцев относительно приблизительной численности немецких войск, которые следовали по территории Финляндии в порядке «транзита». Премьер-министр Р. Рюти лично сообщил об этом посланнику США в Хельсинки. Такие же сведения получали и английские дипломаты, которых в течение октября-ноября 1940 г. ставили об этом в известность как Р. Рюти, так и маршал К. Г. Маннергейм.^[666]

Однако столь удивительная открытость перед западными зарубежными представителями была связана прежде всего с тем, что в Хельсинки очень хорошо понимали: утаить такие значительные переброски войск Германии через финскую территорию просто невозможно. К тому же удобство расположения немецких войск на севере Финляндии не скрывало и командование вермахта. Так, в отчете за ноябрь 1940 г. горного армейского корпуса, дислоцированного в Северной Норвегии, отмечалось: «Финны с большой доброжелательностью относятся ко всем немецким требованиям, особенно к пропуску отпускников через территорию Финляндии».^[667] Естественно, что все это не было секретом и для иностранных наблюдателей.

Учитывая столь щепетильное положение, в котором оказалось финляндское руководство, в Хельсинки, естественно, пытались найти какие-то дипломатические ходы, которые бы сохраняли представление о Финляндии как о «нейтральной стране». Смысл этих действий сводился к тому, чтобы все-таки сообщать некоторую информацию, целью которой было представить все так, чтобы на Западе «не подумали об излишне благосклонном отношении к немцам финского руководства» и что для Финляндии продолжает оставаться «важной попытка сохранить нейтралитет».^[668] Таким образом, предполагалось продолжать «дружественную политику» в отношении стран западной демократии. Но одновременно, что было еще более важным, проявлялось стремление показать, что концентрация немецких войск на севере «не направлена против интересов Англии» и вместе с тем намекнуть на «наличие там угрозы, исходящей от Советского Союза».^[669] Иными словами, этим как бы давалось понять, что «транзит» связан уже с возможной подготовкой Германии к войне против СССР и боевые действия будут также разворачиваться на северном направлении. Показательно, что советская разведка, как уже отмечалось, также получила соответствующую информацию из западных источников.

Добываемые советской разведкой данные о «транзите» ложились на стол Сталина, докладывались Молотову, наркомам Тимошенко и Кузнецову, командующим соответствующих военных округов и флотов. Подобная информация не могла не тревожить. В Москве склонялись к тому, чтобы поставить перед Гитлером вопрос прямо: как следует рассматривать размещение германских войск в Финляндии?

Это было решено сделать во время планируемой поездки в Берлин представительной советской правительственной делегации, состоящей из 65 человек, во главе с В. М. Молотовым. 9 ноября 1940 г. цели этого визита в германскую столицу были уже четко определены. Одной из ключевых задач намечавшихся переговоров было «устранить всякие трудности и неясности», которые подразумевали «вывод герм[анских] войск, прекращение всяких политич[еских] демонстраций в Ф[инляндии] и в Г[ермании], направленных во вред интересам СССР».^[670]

В свою очередь, в канун прибытия советской делегации в Германию финская дипломатия сочла необходимым выяснить в ведомстве Риббентропа, в какой мере беседы с Молотовым будут касаться Финляндии.^[671] В МИД Германии была передана официальная памятная записка, в которой выражалась надежда, что в ходе советско-немецких переговоров Финляндия получит «поддержку» Берлина.^[672]

Кроме того, в Хельсинки тогда вновь принялись активно обсуждать возможность заключения широкого союза со Швецией, вплоть до создания даже унии между двумя государствами. По всей видимости, эта идея имела чисто демонстративное, политическое значение. «…В конечном счете, — отмечал финский профессор М. Ёкипии, — линия Финляндии в переговорах об унии не могла ни к чему привести, поскольку Финляндия, начиная уже с августа, в определенной мере шла в кильватере Германии».^[673] Очевидным являлось то, что подобная инициатива была необходима исключительно с точки зрения «большой политики» финляндского государства.

Дело в том, что, выдвигая осенью 1940 г. предложение о развитии финско-шведских отношений и о создании некого союзного объединения, представители Финляндии стремились добиться, по крайней мере, двух целей. Прежде всего в Хельсинки, очевидно, пытались обратить внимание немецкого руководства на возможность развития именно такой перспективы и, во-вторых, отчасти, предостеречь Берлин от возможности появления не связанной с Германией альтернативы внешнеполитического курса Финляндии. В результате предполагалось показать, что приоритетным во внешней политике страны могут быть не только отношения с Берлином.

В ситуации, когда в столице Третьего рейха назревали весьма ответственные немецко-советские переговоры, демонстрация сохранения определенной инициативы у финляндской стороны позволяла, как казалось, добиться того, чтобы в Берлине постарались не оттолкнуть от себя финское руководство. Так, собственно, в это время и говорили в рейхе финские представители, подчеркивая, что «если Германия теперь в связи с мировой войной не может взять на себя обязательство прямо поддержать Финляндию, у нас не останется ничего другого, кроме надежды на помощь Швеции».^[674]

К тому же Стокгольм все более дистанцировался от Берлина, поскольку тогда на заседании внешнеполитической комиссии шведского парламента вообще открыто раздавались антигерманские голоса.^[675] Заметим, что судьба соседей — Норвегии и Дании также произвела впечатление на шведское руководство.^[676] В Швеции не скрывали и то, что она не поддерживает финскую идею реванша. В частности, еще 23 октября руководству Финляндии было передано на этот счет совершенно определенное мнение шведского министерства иностранных дел. В информации, которую получил лично Р. Рюти, указывалось, что в Стокгольме «готовы вести дело к образованию союза между Швецией и Финляндией при условии, что Финляндия не будет стремиться к реваншу, а удовлетворится тем, что ее устроят в целом новые границы».^[677]

При этом даже в случае, если бы такое объединение состоялось и если бы в нем заняла определяющую позицию прогерманская ориентация, с военной точки зрения это мало что могло дать непосредственно Германии. Объясняя это, немецкий историк М. Менгер указывал, что созданное объединение «едва ли позволило бы расширить стратегический плацдарм для фашистской агрессии» и с военной точки зрения важного значения не имело.^[678]

В данном случае, если политическая линия Финляндии могла пойти по пути развития сотрудничества со Швецией, то Германии, безусловно, следовало бы особо позаботиться о том, чтобы не оттолкнуть Хельсинки от перспективы будущих военных контактов с рейхом.

С другой стороны, негативное отношение к скандинавской ориентации Финляндии уже ясно выражалось в Советском Союзе и было хорошо известно в финской столице. В этом смысле повторное выдвижение идеи шведско-финляндского объединения могло бы и Москве продемонстрировать финскую внешнеполитическую «независимость», а во многом даже отвлечь советское руководство от внимания к финско-германскому сотрудничеству.

Действительно, информация о заключении финляндско-шведского договора тогда опять весьма серьезно встревожила советское руководство. И хотя поступавшие в Москву сведения были крайне противоречивы, тем не менее Наркомат иностранных дел снова, как и прежде, достаточно четко дал почувствовать Финляндии свое отношение к подобным соглашениям. Молотов заявил финляндскому посланнику об имеющихся у него сведениях, что «между Финляндией и Швецией заключено соглашение, направленное против СССР».^[679]

Поскольку Паасикиви не располагал какими-либо сведениями, этот разговор с Молотовым был совершенно неожиданным для него и вызвал его обеспокоенность. Он записал впоследствии в своих воспоминаниях: «Такие жесткие слова со стороны главы советского правительства и министра иностранных дел, обращенные ко мне, посланнику Финляндии, являлись крайне значимым высказыванием».^[680] Паасикиви срочно направил в МИД Финляндии сообщение, в котором подчеркивал: «Конечно, русские очень подозрительны, но все же чувствуется, что этот вопрос их особо будоражит. Это показывает, насколько надо быть сейчас крайне осторожными в своих выступлениях».^[681]

Однако Финляндия не ослабила после этого зондаж относительно договора о союзе со Швецией. Уже после получения четкой информации о советской позиции, в Финляндии поступили следующим образом: попытались привлечь к обсуждению с Москвой по возникающей «проблеме» договора также шведов. Несколько раз в это время МИД Финляндии обращался в Стокгольм с настоятельной просьбой включиться в диалог с СССР относительно идеи «скандинавского объединения».^[682] Однако Швеция от подобных шагов уклонялась. Министр иностранных дел сообщил 30 сентября 1940 г. финляндской миссии в Стокгольме, что «Молотов не говорил об этом деле с посланником Швеции».^[683] Таким образом, шведские дипломаты не шли на развитие предложенной Финляндией комбинации, однако Хельсинки все же от нее не хотели отказываться.

В ноябре 1940 г., в момент визита Молотова в Берлин, финляндское руководство стало опять настойчиво выяснять у немецких представителей, как отмечает историк О. Ман-нинен, «захочет ли Германия поддержать Финляндию… особенно в отношении сближения Швеции и Финляндии».^[684] В данном случае, очевидно, финское руководство решило «сыграть» на противоречиях великих держав, использовав выдвинутую им идею скандинавского объединения. Но это лишь отчасти могло повлиять на советско-германские переговоры, когда дело касалось «финляндской проблемы».

Утром 12 ноября с подчеркнутой помпезностью на вокзале столицы Третьего рейха В. М. Молотова встречали министр Риббентроп и фельдмаршал Кейтель. В этот день после завтрака предстояла беседа с фюрером в его кабинете.

О встречах между Молотовым и Гитлером в настоящее время известно, главным образом, по протокольным записям их бесед. Они велись с советской стороны переводчиками В. М. Бережковым и В. Н. Павловым, а с немецкой — П. Шмидтом и Г. Хильгером. Тексты обрабатывались сразу же после окончания бесед без согласования с двух сторон. В. М. Бережков — дипломат, историк и журналист — написал впоследствии интересные воспоминания, в которых содержатся многие подробности того, что происходило в ходе этих переговоров. О них существуют сведения также в мемуарах немецкого переводчика П. Шмидта. Имеются и фрагментарные записи мемуарного характера о визите Молотова в Берлин, сделанные министром иностранных дел И. Риббентропом во время Нюрнбергского процесса в тюремной камере. Представляют определенный интерес также неофициальные, отрывочные интервью В. М. Молотова, в которых в 1970-е годы, будучи уже в преклонном возрасте, он рассказал о своем пребывании в Берлине. Кроме того, в 1991 г. были опубликованы телеграммы, передававшиеся из столицы Германии главой советской делегации Сталину, о содержании бесед с Гитлером и ответные указания из Москвы, как следует их вести дальше.^[685]

В этих источниках есть свои детали и оттенки, но общим является констатация озабоченности, выраженная главой советской делегации в ходе двух бесед с Гитлером по поводу сосредоточения немецких войск в Финляндии вблизи границы с СССР. По словам П. Шмидта, В. М. Молотов вел «политическую разведку планов Германии».^[686]

В том, что со стороны Советского Союза будут продолжаться настойчивые требования объяснить поведение Германии в отношении Финляндии, Гитлер, очевидно, не сомневался. К тому же перед началом переговоров Молотов по «финляндской проблеме» беседовал с Шуленбургом (он также прибыл из Москвы в Берлин). «Только что, — сообщал Молотов Сталину, — заходил ко мне Шуленбург с поручением от Риббентропа, что прошлогодний протокол в отношении Финляндии остается полностью в силе. Я потребовал сделать из этого практические выводы: 1) увести германские войска из Финляндии и 2) прекратить как в Финляндии, так и в Германии политические демонстрации, направленные во вред интересам СССР».^[687] Конечно же, о содержании этой беседы было доложено Гитлеру и тот, следовательно, шел на встречу с Молотовым, уже имея продуманную тактику действий по финляндскому вопросу.

Особенно настойчиво Молотов добивался ответа у Гитлера на поставленный перед ним вопрос на второй день переговоров — 13 ноября. После обмена телеграммами со Сталиным Молотов был настроен весьма решительно. В 4 ч 45 мин утра он телеграфировал в Москву относительно Финляндии: «…Я заставлю их об этом заговорить».^[688] Действительно, по наблюдениям немецкой стороны, Молотов проявил большую настойчивость, добивался выяснения всего того, что касалось СССР «гораздо точнее», чем говорил ему Гитлер. Перейдя к рассмотрению именно конкретных проблем, он, по выражению П. Шмидта, «взял быка за рога», причем «вопросы сыпались на Гитлера сплошным потоком». И далее немецкий переводчик заметил: «Ни один иностранный посетитель никогда не говорил с ним так в моем присутствии».^[689]

Обратимся, однако, к отдельным местам протокольных записей и проследим, как Гитлер стремился скрыть начатое уже втягивание Финляндии в орбиту подготовки войны против Советского Союза. Он заявил: «Германия не имеет политических интересов в Финляндии— Германия заинтересована в Финляндии экономически, ибо получает оттуда лес и никель». И далее: «Утверждение, что немцы оккупировали некоторые части территории Финляндии, не соответствует действительности. Германия направляет через Финляндию транспорты в Киркенес. Для этих перебросок Германии нужны две базы, так как из-за дальности расстояния его нельзя было покрыть в один переход… Германское правительство стремится к тому, чтобы воспрепятствовать возникновению второй войны в Финляндии».^[690]

В ответ на это Молотов высказался жестко и определенно: «В Финляндии не должно быть германских войск, а также не должно быть тех политических демонстраций в Германии и Финляндии, которые направлены против Советского Союза». При этом он добавил: «…Правящие круги Финляндии проводят в отношении СССР двойственную линию и доходят до того, что прививают массам лозунг, что “тот не финн, кто примирился с советско-финляндским мирным договором 12 марта”».^[691]

Беседа приобрела острый характер. Вспоминая об этом, Бережков писал, что, «прибегнув к старому способу, согласно которому лучшая защита — это нападение, Гитлер пытался изобразить дело так, будто бы Советский Союз угрожает Финляндии».^[692] Шмидт запротоколировал в этой связи его слова, что «наиболее важным для Германии вопросом является вопрос о том, есть ли у России намерения начать войну против Финляндии». Самовозбуждаясь и давая понять, что с немецкой стороны будут сделаны надлежащие выводы, Гитлер заявил на повышенных тонах: «…На Балтике не должно быть более никакой войны. Балтийский конфликт вызовет крайнюю напряженность в германо-русских отношениях и помешает будущему великому сотрудничеству».^[693]

В 1987 г., находясь в Финляндии, Валентин Бережков в интервью главному редактору журнала «Суомен Кувалехти» Пекка Хювяринену вновь описал обстановку этой части беседы в кабинете фюрера: «Гитлер пришел в бешенство, щеки его стали пунцовыми. “Что вы хотите от Финляндии?” — закричал он прямо срывающимся голосом».^[694]

Не случайно до наших дней в литературе из книги в книгу кочует утверждение, что Молотов в беседе с Гитлером требовал якобы «права ликвидировать Финляндию»,^[695] но Гитлер «спас» ее от этого. Также в годы второй мировой войны Берлин старался представить суть этих переговоров именно так, сообщив финскому руководству накануне нападения Германии на СССР, что Молотов в ноябре 1940 г. просил у Гитлера разрешения «свести счеты с Финляндией, т. е. ликвидировать Финляндию», но Гитлер сразу же отверг эти требования.^[696] Об этом же напомнили финнам и осенью 1941 г. Тогда, 29 октября, германский МИД распространил, в частности, «сведения» о состоявшихся в 1940 г. переговорах в Берлине с Молотовым, где Гитлер был представлен «защитником» Финляндии, «предостерегавшим» Москву, что «новая война между Финляндией и Россией будет иметь непредсказуемые последствия для отношений Германии с Россией».^[697] Берлинские переговоры Молотова тогда вспоминали не случайно: необходимо было воздействовать на финляндское руководство, чтобы оно более решительно приступило к действиям как соучастник агрессии против СССР.

В октябре 1941 г. это нужно было также и для того, чтобы в Хельсинки не поддались давлению Англии и США, добивавшихся от Финляндии приостановления наступления ее войск на ленинградском направлении. Так Германия пыталась дипломатическими усилиями запугивать финское руководство, использовав для этого тезис о «советской угрозе».

Что же касалось того, насколько данная информация соответствовала действительности, на это могли дать ответ лишь протокольные записи, которые 12–13 ноября велись переводчиками в ходе переговоров. При их тщательном изучении в словах Молотова не обнаруживается именно того, что могло быть истолковано как проявление стремления советской стороны ликвидировать независимость Финляндии. Хотя в той части, где Молотов говорит о неправомерности действий Германии по размещению войск на финской территории, содержится напоминание о существовании секретного приложения к договору от 23 августа 1939 г. с указанием на положения о сферах влияния. Молотов сказал, как запротоколировано Шмидтом, что «согласно германо-русскому соглашению Финляндия входит в сферу влияния России». А далее подчеркнул, что «не видит каких-либо симптомов начала войны на Балтике».^[698] Это же подтверждает и стенограмма допроса Риббентропа на Нюрнбергском процессе 30 марта 1946 г., когда на прямо заданный ему вопрос защитника, что он думает по поводу того, что «Россия чувствовала себя неудовлетворенной русско-финским мирным договором и что Россия была бы не прочь аннексировать всю Финляндию», он откровенно ответил: «Это сформулировано не было, однако было очевидно, что Россия рассматривает Финляндию как сферу своего влияния».^[699] То есть из сказанного следовало, что Москва была крайне озабочена тем, что Германия перешагнула рубеж, который был определен в результате советско-германских договоренностей 1939 г., и начала свое дальнейшее проникновение на восток к границам СССР.

Заметим: Гитлер на переговорах с Молотовым в конечном счете заявил, что «Финляндия — область интересов России», Германия же «только против войны»,^[700] хотя, по воспоминаниям Риббентропа об этой встрече, «фюрер не хотел отдавать Финляндию» и «просил Молотова в этом вопросе пойти ему навстречу».^[701] К тому же Риббентроп, участвовавший в переговорах, в последующих беседах с Молотовым стремился сгладить возникшее обострение в связи со вспышкой, проявленной Гитлером. Он так резюмировал происшедший обмен мнениями: «Фактически не было вообще никаких причин для того, чтобы делать проблему из финского вопроса. Возможно, здесь имело место лишь недопонимание друг друга. Все стратегические требования России были удовлетворены ее мирным договором с Финляндией».^[702]

В телеграмме, направленной Сталину из Берлина 14 ноября, Молотов заключил, что беседы с Гитлером «не дали желательных результатов».^[703] Действительно, тревоживший советское руководство вопрос о сосредоточении немецких войск в Северной Финляндии оставался таким же острым, каким он был и до переговоров.

С другой стороны, в Германии также сделали соответствующие выводы из прошедших переговоров. Начальник генштаба сухопутных войск Ф. Гальдер записал тогда в своем дневнике, что «переговоры с Молотовым позволили сделать нашу оценку общей обстановки более ясной». В этом утверждении он опирался на слова фюрера, который заявил в узком кругу своих генералов: «Россия не в состоянии навязать нам свою волю, однако использует любую возможность, чтобы ослабить наши позиции».^[704] Таким образом, Германия не собиралась сворачивать с избранного ею пути подготовки войны против СССР, и то, насколько лицемерен был Гитлер в ходе состоявшихся с Молотовым бесед, стало впоследствии хорошо известно. 12 ноября, в день прибытия Молотова в Берлин, Гитлер отдал директиву, известную в истории под номером 18, в которой говорилось, что «независимо от результатов этих переговоров следует, в соответствии с отданным уже устным приказом, продолжать подготовку операции на Востоке…»^[705]

В целом итогами визита не обольщались и в Москве. Уже вечером 15 ноября, докладывая подробно о результатах поездки в Германию на заседании Политбюро ЦК ВКП(б), Молотов сделал совершенно определенный вывод: «…Встречи с Гитлером и Риббентропом ни к чему не привели… Покидая фашистскую Германию, все мы, члены советской делегации, были убеждены… встреча являлась лишь показной демонстрацией… Общей для всех членов делегации являлась также уверенность в том, что неизбежность агрессии Германии неимоверно возросла, причем в недалеком будущем». Сталин при этом был вынужден обратить внимание на то, что прежние договорные соглашения с Берлином фактически уже не действуют. «Мы, — сказал он, — не можем договор рассматривать основой надежной безопасности для нас. Гарантией создания прочного мира является укрепление наших вооруженных сил».^[706] Таким образом, становилось очевидно, что события вступали в новую стадию своего развития.

Действительно, именно тогда была взята за основу составленная еще в сентябре 1940 г. записка наркома обороны и начальника Генерального штаба «О соображениях по развертыванию вооруженных сил Красной Армии на случай войны с Финляндией». Об этом можно было судить по тому, что 25 ноября 1940 г. высшее советское военное руководство направило директиву командующему войсками Ленинградского военного округа о том, какие действия части округа должны будут предпринять «в условиях войны СССР только против Финляндии».^[707]

Иными словами, в Советском Союзе в новых условиях переходили к более обстоятельному военному планированию боевых операций непосредственно против вооруженных сил Финляндии. При этом в директиве подчеркивалось, что «не исключена возможность усиления» финской армии «войсками ее возможных союзников», и четко определялось, что помощь финской армии может прийти только с территории Швеции, Норвегии и, естественно, из Германии. Таким образом присутствие немецких частей в Скандинавии уже, бесспорно, учитывалось. Более того, в документе указывалось, что «не исключена возможность в первые дни войны активных действий» финских войск «с целью создания угрозы Ленинграду путем выхода к Ладожскому озеру и захвата Выборга».^[708] Эта констатация также свидетельствовала о том, что в Москве весьма серьезно оценивали тогда возросший военный потенциал финской армии.

Что же касалось самой операции, то, по сравнению с упоминавшейся прежде «запиской» наркома обороны и начальника Генерального штаба, данная директива была не вполне ясной. В ней повторялось то, что боевые действия на территории Финляндии будут осуществляться силами двух фронтов. Однако одновременно все указания почему-то относились исключительно только к Северо-Западному фронту, где практически оставалось неизменным число готовящихся к наступлению войск, а уточнялись лишь сроки проведения данной операции и более четко определялись задачи ее проведения. Но относительно действий Северного фронта здесь ничего конкретного не было.^[709]

Какой вывод из этого можно было сделать? Очевидно, что Северный фронт должен был вести боевые действия против немецких войск, которые уже частично разместились в финской Лапландии. При таком развитии событий, несомненно, советское командование не могло еще четко определить, какое количество войск следовало выделить для этой операции. Таким образом, директива от 25 ноября показывает, что план ведения боевых действий распространялся не на всю финскую территорию и касался при этом операций «только против Финляндии». Дальнейшее же военное планирование на этом направлении предполагалось продолжить, что и было сказано в самом документе.^[710]

В целом можно понять, что визит Молотова в Берлин фактически подтвердил мнение советского руководства в отношении того, что Финляндия будет, несомненно, союзником Третьего рейха в случае войны между СССР и Германией. Сам факт начавшегося последующего советского планирования боевых действий на северо-западном направлении становился убедительным свидетельством того, к каким выводам пришло советское руководство.

В самой же Финляндии продолжали внимательно следить за ходом развивавшихся событий военно-политического характера. Прежде всего Хельсинки пытались выяснить, в какой мере переговоры Молотова с Гитлером затрагивали Финляндию. Однако ясной информацией об итогах этого визита финское руководство не располагало. Финским дипломатам в Москве было крайне сложно разобраться в сути советско-германских переговоров в Берлине. Ю. К. Паасикиви в этой связи признавал, что «о требованиях и поставленных Молотовым вопросах, а также ответах Гитлера тогда у меня не было сведений».^[711]

Из донесений, поступавших в Финляндию на протяжении ряда месяцев из Германии от посланника Т. Кивимяки относительно прошедших переговоров в Берлине, следовало, что Молотов осторожно выдвигал вопрос о присоединении Финляндии к Советскому Союзу, однако Германия отнеслась к этому отрицательно.^[712] Характер такой информации явно свидетельствовал о стремлении немецкого руководства использовать факт проходивших переговоров для продолжения устрашения Финляндии «советской военной угрозой». В Хельсинки были удовлетворены тем, что Гитлер стал «защищать» Финляндию и из всего этого, естественно, делался весьма успокоительный вывод. Итог переговоров, «согласно полученным сведениям, — заключал Кивимяки, — является довольно благожелательным для Финляндии».^[713]

Тем самым развитие событий объективно способствовало лишь дальнейшему германо-финляндскому сближению. В такой обстановке шаг за шагом процесс вступал в стадию уже конкретного определения путей взаимодействия между вооруженными силами обеих стран. Помешать этому СССР практически уже не мог, поскольку Германия стала открыто отходить от прежних договоренностей с Советским Союзом. Итог визита Молотова в Берлин стал именно таким красноречивым доказательством. В результате в Москве оставалось все меньше иллюзий относительно перспектив будущего мирного формирования отношений на севере Европы. На этой стадии советское руководство более внимательно стало подходить к рассмотрению именно военного аспекта перспектив дальнейшего хода развития в этом регионе.

ЭМИССАР МАРШАЛА ДЕЙСТВУЕТ

Когда к 5 августа 1940 г. в генштабе сухопутных войск Германии был готов первый вариант плана войны против Советского Союза, то в нем Финляндии отводилась лишь пассивная роль — провести мобилизацию и в дальнейшем, не вступая в боевые действия, сковать 15 советских дивизий. Позднее, 15 сентября, с появлением нового варианта плана, уже предусматривалось, что финская армия совместно с немецкими войсками в Заполярье должна была образовать отдельную оперативную группу, в задачу которой входило вести наступление частью сил на Мурманск, а основными силами — на Ленинград из района севернее Ладожского озера.^[714] Этот план, получивший условное наименование «Отто», затем уточнялся и должен был быть представлен Гитлеру.

До настоящих дней историкам не известно, насколько Финляндия была осведомлена о замыслах фюрера и высшего военного командования. Скорее всего, финское руководство лишь улавливало саму направленность действий с немецкой стороны и нащупывало возможность включения в военный поход на Восток. Во всяком случае после визита в Хельсинки Вейссауера, а затем Велтьенса и начавшейся переброски немецких войск в Финляндию на основе соглашения о «транзите» такая перспектива приобрела уже определенные черты. Генерал Талвела в своих мемуарах писал: «Вести вторую войну одной (Финляндии. — В. Б.) против Советского Союза было бы безнадежно. Германия являлась нашей единственной слабой надеждой и мы интенсивно обдумывали способ, чтобы можно было сблизиться с нею».^[715]

Именно на этапе появления плана «Отто» в весьма узком кругу государственного и военного руководства Финляндии принимается решение направить в Берлин такое лицо, которое бы, с одной стороны, не представляло генштаб, но являлось весьма компетентным в оперативных вопросах.

Предпочтение было отдано не находившемуся на действительной военной службе генералу Талвела. Он уже справился с одним из важных поручений, касавшимся поставок немецкого вооружения в Финляндию и организации «транзита» немецких войск. К тому же его не нужно было особо вводить в курс дела: Талвела все и так хорошо представлял. «Маршал, Вальден и Рюти решили, — писал он, — что мне было бы все же необходимо прозондировать возможность получения из Германии помощи…» Правда, явно камуфлируя цель поездки, он добавил: «если Советский Союз использует вооруженные силы вновь против нас».^[716]

Как и прежде, по традиции вопрос о посылке Талвела в Германию обсуждался в ресторане «Кенинг». Маннергейм поставил перед ним задачу добиться встречи с благосклонно относившимся к Финляндии Герингом,^[717] чтобы в неофициальной беседе изложить ему позицию финского руководства.

Побывав (с 17 по 25 сентября) в Берлине, Талвела не смог, о чем свидетельствуют его дневниковые записи, встретиться с Г. Герингом, зато он выполнил другое не менее важное поручение, касавшееся установления сотрудничества между германским и финским генеральными штабами в целях координации совместных военных действий против Советского Союза. Впервые об этой тайной миссии П. Талвела стало известно на Нюрнбергском процессе из показаний, данных 27 декабря 1945 г. полковником X. Кичманом, ставшим в октябре 1941 г. заместителем военного атташе в Финляндии. Располагая информацией, полученной тогда в аппарате атташе в Хельсинки, Кичман сообщил суду то, что до сих пор не подтверждается финскими документальными источниками: «… В сентябре 1940 года генерал-майор X. Рессинг (Рёссинг. — В. Б.), по заданию Гитлера и германского генерального штаба, организовал поездку генерал-майора Талвела — особоуполномоченного маршала Маннергейма — в Берлин в ставку Гитлера, где им было достигнуто соглашение между германским и финским генштабами о совместной подготовке нападения на Советский Союз и ведении войны против него». Возможные сомнения в достоверности этого развеиваются тем, что Кичману сказал сам Талвела: «… Вспоминаю, — отметил немецкий военный дипломат, — что когда в ноябре месяце 1941 года я посетил генерала Талвела в его штаб-квартире в районе города Аунус (финское название Олонца. — В. Б.), тот в беседе рассказал мне, что по личному поручению маршала Маннергейма он еще в сентябре 1940 года одним из первых установил связь с германским верховным командованием в деле совместной подготовки нападения Германии и Финляндии на Советский Союз».^[718]

Эти же данные, но без указания конкретных участников переговоров, X. Рёссинг лично сообщил весной 1941 г. и шведскому военному атташе в Хельсинки Г. Стедингу. Шведский атташе тогда сразу сообщил в Стокгольм сенсационную информацию: по данным Рёссинга, указывал он, «со стороны Финляндии, начиная с сентября 1940 г., все время выражалась надежда на получение военной помощи в войне против Советского Союза… Финны не рассматривали здесь возможность ограниченной помощи, а надеялись на концентрацию сил для возвращения обратно Восточной Карелии и Карельского перешейка».^[719] Таким образом, переговоры Талвела в Германии имели весьма важный скрытый смысл.

Некоторые скудные сведения, относящиеся к миссии Талвела в Берлине, имеются также и в Военном архиве Финляндии. Они свидетельствуют о том, насколько серьезное значение придавалось этому визиту. В одной из срочных телеграмм, поступивших в ставку Маннергейма из финского дипломатического представительства в Германии, сообщалось: «Талвела прибыл 18.9. в Берлин поездом. Надо сообщить об этом министру (очевидно, Виттингу. — В. Б.)».^[720] В ответ последовало категорическое указание: «Надо, чтобы Талвела предоставили аудиенцию».^[721] И это все. Никакого письменного отчета о его поездке не обнаружено. Был ли такой документ?

Следует иметь в виду, что в Берлине очень опасались, как бы не произошло утечки данных о привлечении Финляндии к участию в войне с Советским Союзом. По сведениям, исходящим от фельдмаршала Ф. Паулюса, который в сентябре 1940 г. принимал участие в составлении оперативного плана войны против СССР, на Финляндию конкретно не возлагались еще боевые задачи. «На северном фланге, — отмечал он, — предусматривалось участие Финляндии в войне, но во время разработки этих оперативных планов этот момент не учитывался».^[722] Следовательно, и с Талвела не могли вестись еще конкретные разговоры о роли и месте финских вооруженных сил в войне. Это должно было произойти позднее.

Тем не менее немецкий военный атташе в Хельсинки в конце октября 1940 г. передал финскому военному руководству перечень вопросов, которые интересовали немецкое военное командование (они касались дорожных условий и военных приготовлений на севере Финляндии).^[723] Маннергейм достаточно оперативно предоставил конкретные ответы на все поставленные ему вопросы, и это фактически уже были первые шаги по координации военных приготовлений. Когда же начальник генерального штаба финской армии Э. Хейнрикс после этого лично встретился с германским военным атташе, то Рёссинг всячески давал понять, что «Германия, очевидно, рано или поздно скрестит оружие с Россией».^[724]

Что же касалось процесса, связанного с усилением взаимосвязи между вермахтом и финской армией, то он, очевидно, приобретал все более активные формы. В генштабе сухопутных войск Германии считали целесообразным приобщить военное руководство Финляндии к ознакомлению с успехами германской армии в боевых действиях на Западе. С 9 по 21 сентября группа финских высокопоставленных офицеров во главе с генералом В. Туомпо посетила районы боев с английскими и французскими войсками. В отчете об этой поездке отмечалось «огромное внимание и дружественность» германской стороны. В качестве выводов о значимости визита указывалось, что он позволил убедиться, «какой является современная война, какие возможности она открывает, какое оружие для этого требуется».^[725]

Характерно было то, что в Финляндии стремились ускорить процесс сближения с Германией по военной линии и получить большую ясность в перспективном плане. Вальтер Хорн, финляндский военный атташе в Берлине, старался приложить максимум усилий, чтобы представитель финляндского руководства смог в Германии продолжить обсуждение немецко-финляндского сотрудничества. Он подчеркивал, что все должно решаться в Берлине на самом высоком уровне, поскольку в данном вопросе это зависит от мнения «лишь Гитлера и Риббентропа».^[726]

Однако в рейхе не особенно спешили форсировать переговоры с финнами. К этому времени уже было достаточно ясно, что Финляндия может выбирать только одно из двух: либо вместе с Германией участвовать в войне против СССР, либо приступить к выдворению немецких войск из своей страны, что уже было нереально.^[727] Соблюдавшаяся и далее осторожность Берлина по поводу дальнейших переговоров с Финляндией, возможно, была связана с жесткой позицией СССР, внимательно следившего за немецко-финским сотрудничеством.

Тем не менее Берлин все же негласно подбадривал финляндское руководство. 29 октября Г. Геринг направил К. Г. Маннергейму специальное послание, в котором говорилось: «Смелая позиция вашего народа принесет свои плоды».^[728] Действительно, в Финляндии продолжался целенаправленный поиск пути для более четкого определения перспектив военного сотрудничества с Германией. Спустя полтора месяца после очередной поездки в Берлин, Талвела опять был направлен в германскую столицу. Этот визит в Финляндии тщательно готовили. Как заметил профессор М. Ёкипии, «подготовка велась на протяжении всего октября».^[729] Планировалось, что Талвела все же сможет получить аудиенцию у высшего гитлеровского руководства. С этой целью была заготовлена и специальная памятная записка, которую финский эмиссар должен был вручить персонально Г. Герингу. Сама же программа предстоящего посещения рейха обстоятельно продумывалась как высшим военным, так и дипломатическим руководством Финляндии.^[730]

Столь скрупулезно готовящийся визит финского эмиссара был весьма продолжительным — с 8 по 22 ноября. Причем само прибытие Талвела в Германию происходило при достаточно тревожных для Финляндии обстоятельствах. Об этом можно судить по телеграмме, которую накануне приезда Талвела в Берлин направил министр иностранных дел Финляндии посланнику Кивимяки, в которой лаконично сообщалось: «Талвела прибудет в пятницу вечером. Обстановка развивается плохо».^[731]

События в ходе задуманной поездки развивались, однако, так, что нахождение Талвела в Берлине по времени совпало с пребыванием там Молотова на переговорах с Гитлером. Ситуация складывалась довольно оригинально: фюрер в имперской канцелярии в беседе с Молотовым пытался всячески скрыть все то, что прикрывалось «транзитом», а где-то вблизи в тот же самый момент действовал непосредственно причастный к данному делу человек, вновь прибывший из Хельсинки для достижения дальнейших договоренностей в интересах подключения Финляндии к военным планам Германии.

Эмиссар маршала опять не смог встретиться с Герингом, ему также не удалось провести беседы и с другими высокопоставленными представителями военного руководства Германии — фельдмаршалами Кейтелем и Браухичем. Однако Талвела все же сумел вступить в контакт с одним из ближайших советников Гитлера по морским делам адмиралом Отто Шниевиндом и сообщить ему, что имеет поручение Маннергейма проинформировать руководящих военных деятелей Германии относительно военного положения Финляндии. «Я заметил, — вспоминал Талвела об этом разговоре, — что после того как мы получили от Германии оружие и немецкие войска прошли маршем по Северной Финляндии, мы обрели смелость, почувствовав, что судьба Финляндии неотделима от Германии. Поэтому требовалось также, чтобы военные проблемы Финляндии интересовали Германию, особенно в том отношении, где их интересы являются взаимосвязанными».^[732]

Уже перед самым отъездом из Берлина, ночью 22 ноября, Талвела имел также встречу с Велтьенсом, который, возможно, и сообщил наиболее важные сведения относительно перспектив будущих германо-финляндских контактов. Велтьенс заявил, что «ответ Германии в данной связи по-прежнему обдумывается с точки зрения формулировок».^[733] Иными словами, в Берлине все еще не спешили дать точные разъяснения финскому руководству и демонстрировали, что еще изучают этот вопрос.

Возвратившись 23 ноября в Хельсинки, Талвела в тот же день обстоятельно доложил о результатах своей поездки президенту, главнокомандующему, министрам обороны и иностранных дел, а также начальнику генштаба. Судя по тому, какой круг лиц заслушивал его, можно предположить, сколь значима была его информация в военно-политическом отношении.

Действительно, для Хельсинки многое еще оставалось невыясненным. Неконкретность достигнутых результатов во время ноябрьской поездки Талвела требовала новых разъяснений. Такие разъяснения могли быть получены уже в конце ноября, поскольку вслед за П. Талвела в столицу Финляндии сразу же вновь прибыл Ё. Велтьенс. Как отмечает по этому поводу М. Теря, он приехал потому, что «правительство Германии… считало все же необходимым в какой-то степени проявить теплоту».^[734]

Визит Велтьенса продолжался четыре дня — с 23 по 26 ноября. Он встречался с Вальденом, Виттингом, Маннергеймом и другими представителями финского руководства, причем круг вопросов, который в ходе этого визита обсуждался, был достаточно широк: от увеличения поставок Финляндии вооружения до политической информации, которую германский представитель пытался донести до высокопоставленных лиц, так как «финнов не следовало слишком огорчать».^[735]

Более того, Велтьенс постарался сообщить об итогах визита Молотова в Берлин и показать, что Гитлер на переговорах «активно защищал» Финляндию от попыток Молотова добиться согласия фюрера «на захват Финляндии». К тому же Маннергейму он передал особое послание Геринга, а от себя советовал в отношениях с СССР быть решительными, но не «дерзить».^[736] Иными словами, Велтьенс стремился продолжить тот процесс переговоров, который вел Талвела в Берлине, и в то же время опять напомнить финнам о «советской военной угрозе». В этой связи профессор М. Ёкипии восклицает: «Трудно осудить руководителей нашей страны за их связи с Германией… если представить, что они в полной мере были информированы о планах ликвидации их страны, высказанных на столь высоком государственном уровне».^[737]

Таким образом, рейх стремился использовать визит Молотова в Берлин, чтобы дипломатическим путем еще больше привязать финское руководство к немецкой политике, направленной на подготовку войны против СССР. И эти действия находили понимание и полную поддержку у правительственных кругов Финляндии. Маннергейм снова начал выяснять вопрос о возможности следующего визита Талвела в Берлин, причем речь уже велась о непосредственной встрече с начальником генштаба сухопутных войск Германии Гальдером.^[738]

В это время в Берлине приступали к завершающей стадии выработки плана нападения на СССР, и, конечно, одним из главных участников этого процесса как раз и был начальник генштаба сухопутных войск. Естественно, что в тот момент он не располагал достаточным временем, однако новое посещение представителя финского военного командования было теперь уже необходимо руководству вермахта. 5 декабря 1940 г. на совещании германских генералов фюрер совершенно определенно заявил, что в операции против СССР «будет участвовать Финляндия». Как зафиксировал тогда в этой связи Гальдер, «финны… выступят вместе с нами, так как их будущее связанно с победой Германии».^[739] В результате именно в декабре 1941 г. настал тот день, когда в Германии могли наконец заслушать П. Талвела.

События стали разворачиваться невероятно стремительно. Не прошло и десяти дней после окончания визита Велтьенса в Хельсинки, как Талвела вновь прибыл в столицу Германии. Эта поездка, подобно предыдущей, носила крайне законспирированный характер. Как по этому поводу отмечается в финской исторической литературе, «читая воспоминания Талвела, поражаешься, сколь смехотворными зачастую выглядят уверения в том, что он в декабре 1940 г. случайно оказался в Берлине».^[740] Но именно только тогда ему, наконец, удалось встретиться с высокопоставленными представителями вермахта и прежде всего с генерал-полковником Ф. Гальдером.

Оценивая произошедшие встречи, профессор Охто Маннинен отметил, что «у генералов были достаточно широкие полномочия обсуждать важнейшие вопросы».^[741] В свою очередь финский военный историк Хельге Сеппяля, пользовавшийся неопубликованной рукописью воспоминаний Талвела о 1940–1941 гг., обратил внимание на следующее: «Из мемуаров видно, что Талвела встречался с рядом лиц в ресторанах. Удивительно, что многие встречи остались за пределами воспоминаний, равно как и темы разговоров».^[742] Почему? Ведь характерно, какой прежде круг вопросов обсуждался с его участием в закрытых кабинетах ресторанов Хельсинки. Очевидно, способ обсуждения важных, острых вопросов и здесь оказался подобным.

В финском военном архиве в данной связи удалось обнаружить лишь лаконичные телеграммы финляндского военного атташе из Берлина. 9 и 17 декабря в них был один и тот же текст: «Ставка. Маршалу. Хельсинки. Генерал Талвела действует»,^[743] но не более того. Вместе с тем посланец маршала не счел возможным приоткрыть в своих мемуарах суть происходившего на встречах и переговорах с представителями германского командования. Переговоры, кстати, проходили уже совместно с прибывшим тогда в Берлин бывшим командующим финскими войсками на Карельском перешейке в «зимнюю войну» генералом Хуго Эстерманом. «Переговоры Талвела и Эстермана, — заметил X. Сеппяля, — наверняка могли бы заинтересовать нас, как и оставшиеся неизвестными беседы в ресторане, но, увы!»^[744]

При всем том, надо полагать, самыми важными были встречи Талвела с Гальдером. В памятной записке, которую составил финский генерал по случаю произошедших переговоров имеется весьма лаконичная запись: «Обсудили дело, о котором ген. — полк. Г. (генерал-полковник Гальдер. — В. Б.) не захотел делать письменных заметок и о котором разрешил сообщить только финскому генштабу».^[745] На том этапе тогда в руководстве вермахта впервые рассматривались уже чисто оперативные вопросы, связанные с проблемой боеготовности финской армии и планами проведения Финляндией мобилизации, а также временем, необходимым для скрытой подготовки к наступлению ее войск в юго-восточном направлении.^[746] Причем, как справедливо заметил немецкий историк М. Менгер, все эти проблемы как раз «могли иметь значение только при неожиданном нападении» на СССР.^[747]

В ходе той встречи Гальдера особо интересовали районы финского Заполярья, где должны были размещаться немецкие войска. В этой связи Талвела в своих мемуарах писал: «Взяв карту Финляндии, Гальдер отметил, что мы правильно делаем, заботясь об этом направлении… Он поинтересовался, как мы сами оцениваем нынешнюю границу, проходящую по Карельскому перешейку».^[748] Таким образом, германское руководство уже обстоятельно изучало вопросы, связанные с осуществлением нападения на СССР с территории Финляндии. И, судя по всему, позиция финского политического и военного руководства, изложенная Талвела в германском генштабе, была учтена при окончательном определении места Финляндии в ходе разработки оперативного плана похода на Восток.

Через день после этой беседы, 18 декабря, Гитлер подписал уже известную директиву № 21, содержавшую общий замысел и исходные указания об агрессии против СССР (ей было дано условное наименование — план «Барбаросса»). «На флангах нашей операции, — говорилось в этом плане, — мы можем рассчитывать на активное участие Румынии и Финляндии в войне против Советской России… Основным силам финской армии будет поставлена задача, в соответствии с успехами немецкого северного фланга, сковать как можно больше русских сил путем нападения западнее или по обе стороны Ладожского озера, а также овладеть Ханко».^[749]

С завершением визита Талвела у финляндского руководства уже не возникало особых сомнений относительно перспектив будущей германской политики. Как отметил О. Маннинен, предположение о возможности войны Германии против «России, не могло получить иного истолкования у Талвела, поскольку немцы хотели иметь сведения для своих военных планов».^[750]

Следовательно, можно предполагать, что после поездки Талвела в Германию в ноябре в финской ставке и в генштабе только еще пытались согласовывать намечавшиеся составителями плана «Барбаросса» перспективы участия Финляндии в войне, а уже в декабре, перед подписанием Гитлером директивы № 21, о согласии финского руководства, с определенными уточнениями, было доложено в Берлин. Иными словами, по мнению профессора Мауно Ёкипии, между Финляндией и Германией была все-таки достигнута принципиальная договоренность. Эту точку зрения он высказал в мае 1977 г. на семинаре в Хельсинки, проводившемся совместно с немецкими историками из Грейфсвальдского университета. Затем свою позицию М. Ёкипии подтвердил в обстоятельном исследовании «Рождение войны-продолжения». В обосновании сделанного им вывода в качестве источника он приводил телеграмму фельдмаршала В. Кейтеля от 15 июня 1941 г., адресованную находившемуся в Финляндии начальнику штаба немецкой армии «Норвегия» полковнику Эриху Бушенхагену, которого уполномачивали сообщить, «что выдвинутые Финляндией требования и условия предстоящих мероприятий следует рассматривать как выполненные».^[751]

Более того, в ходе своей последней поездки в Германию Талвела получил возможность дважды встретиться с Герингом. Это произошло 18 и 19 декабря. Наиболее примечательной при этом была первая предоставленная ему аудиенция. Тогда во время часовой беседы Талвела зачитал заранее подготовленный текст, одобренный до этого К. Г. Маннергеймом. В нем значительное место отводилось необходимости военного сотрудничества Финляндии с Германией и ряду конкретных оперативных вопросов. «…У Германии в конфликте с Россией, — сказал он, — едва ли есть более естественный союзник, чем Финляндия… Стратегическое положение Финляндии является также таким, что в ходе крупной войны с севера можно нанести серьезный удар по жизненным коммуникациям Северной России. В этой связи следует помнить, что уже в последней войне с Россией Финляндия сковала 45 русских дивизий…»^[752]

В ответ на это Геринг заверил в твердой позиции рейха осуществлять военное взаимодействие с Финляндией. После того, как «Финляндия оказалась в сфере интересов Германии», — заявил он, — «Вы можете, генерал, сказать маршалу, что Финляндии больше нечего бояться». В заключение Геринг особо подчеркнул, что Финляндии «надо идти вместе с Германией последовательно и неколебимо» и когда «она одержит победу, то также победит и Финляндия».^[753]

На следующий день Геринг счел необходимым вновь встретиться с Талвела. Эта беседа была важной в том отношении, что в ходе ее рейхсминистр упомянул, что сам Гитлер получил информацию об этих неофициальных переговорах.^[754] Тем самым он уведомил финляндское руководство, что их «вопросом» уже занимались в рейхе на самом верху.

Позднее, возвратившись в Финляндию, Талвела сделал в своем дневнике довольно красноречивую запись: «Надеюсь, что в наступающем году мы вместе с Германией разобьем рюсся (презрительная кличка русских. — В. Б.) и тогда осуществится моя давняя мечта о Карелии».^[755] Действительно, в 1920-е годы он неоднократно высказывал вожделенную мечту о присоединении к Финляндии Советской Карелии. Следовательно, его замыслы были далеко не только об одном реванше.

Рассматривая события и факты, связанные с выполнявшейся миссией в Германии доверенным лицом Маннергейма, уместно поставить вопрос: имелись ли у Финляндии первоначальные сведения относительно плана «Барбаросса»? На это пока трудно ответить. Известно, что Гитлер проявил большую осторожность при сохранении в глубокой тайне директивы № 21. Из девяти изготовленных ее экземпляров три были вручены главнокомандующим видами вооруженных сил, а шесть закрыли в сейфе верховного главнокомандования.^[756]

Вместе с тем вряд ли для финляндского руководства оставалось секретом, что в возможном плане германского нападения на СССР уже должна была фигурировать Финляндия. Как по этому поводу отметил О. Маннинен, тогда «фактически Финляндия обладала достоверными данными о том, что в ОКВ (Высшем военном командовании. — В. Б.) составлялся план нападения на Советский Союз».^[757] Посланник в Берлине Кивимяки при своих встречах с немецкими дипломатами этого вовсе не скрывал. Так, 31 декабря 1940 г. он прямо сказал статс-секретарю Э. Вайцзеккеру, что «на его родине люди теперь успокоились, так как они знают, что в следующем конфликте с Россией они не будут одни».^[758]

Наивно бы было сомневаться в том, что финское руководство, согласовав через Талвела вопрос об участии Финляндии в агрессии против СССР, не представляло себе, как могли развиваться дальнейшие события. По этому поводу, безусловно, имел даже сведения и финляндский посланник в Берлине Тойво Кивимяки. В январе 1941 г. он сообщил в Хельсинки: «Что касается перспектив войны с Россией, то, по-видимому, имеется уже замысел операции, которая, весьма возможно, будет осуществляться в этом году…»^[759] Очевидно, что определенную ориентацию в отношении срока начала войны против Советского Союза получала и финская сторона. Не случайно Талвела называет 1941 г. в качестве времени вероятного «разгрома рюсся».

Докладывал же он финскому руководству о результатах своей поездки в Берлин 20 декабря. Прежде всего его отчет заслушал К. Г. Маннергейм. По традиции вновь в ресторане (но теперь уже в «Сеурахуоне») П. Талвела с удовольствием рассказывал о своей поездке Маннергейму, Вальдену и Хейнриксу. Маршал был доволен своим эмиссаром. Теперь начатое им дело должен был вести дальше непосредственно начальник генерального штаба. 7 января в письме к Герингу Маннергейм «благодарил рейхсмаршала» за то, что тот пошел «навстречу надеждам, выраженным Финляндией».^[760]

О том, что на основе данных ему указаний Талвела удалось достигнуть конкретного результата в переговорах с высшим немецким руководством, свидетельствует тот факт, что на следующий день после его доклада начинаются, в духе замыслов германского командования, серьезные изменения в финском военном планировании. Уже 21 декабря в оперативном отделе генштаба были составлены первые наброски относительно возможного нападения Финляндии на Советский Союз.^[761] Вопрос стоял о решительном наступлении с финской стороны к северному побережью Ладожского озера и расчленении там советских войск. Что же касалось овладения Карельским перешейком, то это «должно было произойти до того, как продолжится продвижение в глубь ладожской Карелии».^[762]

Столь серьезное изменение в планах финского военного командования могло произойти только при учете того обстоятельства, что война против СССР будет проходить при условии уже готовящегося нападения Германии на Советский Союз. Иными словами, период, когда выяснялись перспективы германо-финляндского сотрудничества, закончился. Начиналась новая стадия развития отношений между двумя странами, которая выражалась в осуществлении конкретного военного планирования общих наступательных боевых действий, направленных против СССР.

В ПРЕДЧУВСТВИИ УГРОЗЫ

На ранней стадии подготовки Германией по плану «Барбаросса» войны против СССР, в Москве, естественно, еще не располагали какими-то четкими и достоверными данными о той роли, какую может играть Финляндия с точки зрения перспектив участия в советско-германской войне. Тем не менее существовали достаточно основательные признаки того, что финская армия весьма активно начинает к ней готовится.

В специальном сообщении разведывательного управления Генштаба Красной Армии о проводившихся на рубеже 1940–1941 гг. «мобилизационных мероприятиях в сопредельных с СССР капиталистических странах» указывалось, что в Финляндии уже был отмечен определенный рост численности армии. В частности, по агентурным данным и сведениям разведывательного отдела штаба Ленинградского военного округа, в Финляндии в декабре был проведен «частичный призыв резервистов», а в конце декабря и начале января отмечался «скрытый частичный призыв рядового и унтер-офицерского состава». По оценкам советской разведки, финская армия насчитывала уже около 222 тыс. человек.^[763]

Эта цифра не соответствовала реальной действительности — тогда общая численность финских вооруженных сил достигала лишь 109 тыс. человек.^[764] Но даже и такое число в три раза превышало количество финских войск в мирное время.^[765] Что же касается скрытого призыва солдат для прохождения воинской службы, то эта информация недалека была от действительности. В то время часто практиковался призыв на так называемые чрезвычайные сборы определенных категорий резервистов. Кроме того, в финской армии тогда приступили к развертыванию дополнительных подразделений и на этой основе в течение зимы 1940–1941 гг. началось увеличение численного состава дивизий, а также происходила их переподготовка и обучение новым военным специальностям. Более того, в январе 1941 г. был увеличен и срок срочной службы для призывников, что, естественно, вело к увеличению войск.^[766]

Советская разведка своевременно стала получать сведения о начавшемся увеличении войск финской армии. Но что могло знать советское руководство о более важном: об активизировавшемся процессе сближения Германии и Финляндии в военном плане, а также вообще об их совместных замыслах в отношении СССР? Имелись ли такие сведения, которые бы являлись неоспоримым доказательством того, что уже следовало брать курс на переход советских войск к повышенной боевой готовности для своевременного отражения возможного нападения противника?

Информация о тайных военных приготовлениях, проводившихся в тесном взаимодействии Германии с Финляндией, поступала в Москву. Значительные усилия по выявлению таких данных предпринимали военные атташе, что не ускользало от внимания финских дипломатов в Берлине. 21 января 1941 г. Кивимяки докладывал: «…Русские чувствуют, что политика Германии в отношении Финляндии изменилась, и это проявляется во многих обстоятельствах, из которых упомянем только, что русские военные атташе выясняют у других стран, в первую очередь, у военного атташе Швеции, намерения Германии по отношению к России и то, почему Финляндия… оказалась теперь в сфере интересов Германии».^[767] Действительно, подобного рода сведения интересовали советское руководство и их обобщали по мере поступления.

Заслуживает особого внимания, в частности, донесение, направленное Молотову из полпредства СССР в Берлине 7 декабря 1940 г. В нем содержалась информация, поступившая 5 декабря из анонимного источника. «Гитлер намеривается будущей весной напасть на СССР…» — говорилось в этом сообщении. И далее: «Тайное соглашение с Финляндией. Финляндия наступает на СССР с севера. В Финляндии уже находятся небольшие отряды немецких войск». Отмечая разрешение Швецией транспортировки германских частей через ее территорию, подчеркивалось, что таким образом Берлин «предусматривает быстрейшую переброску войск в Финляндию в момент наступления».^[768] Забегая вперед, скажем, что летом 1941 г. 163-я немецкая пехотная дивизия действительно была переброшена через Швецию для ведения наступления в Карелии.

В целом такого рода сведения вызывали большую озабоченность советского руководства. Не случайно только что назначенный на пост полпреда в Берлин В. Г. Деканозов уже при первой встрече с И. Риббентропом 12 декабря сразу же поставил перед ним вопрос о финско-шведских контактах и об «отношении к этому германского правительства».^[769] Тем самым руководителю внешнеполитического ведомства Германии давалось понять о том, что в СССР с пристальным вниманием следят за ситуацией, которая развивается в Северной Европе.

Деканозов на этой встрече также сделал намек на готовящееся шведско-финляндское «соглашение о подчинении политики Финляндии Стокгольму», которое «состоит в том, чтобы высвободить Финляндию из-под влияния Германии».^[770] Заявляя это, естественно, полпред пытался выяснить реакцию Риббентропа на это с тем, чтобы уточнить степень влияния на скандинавские проблемы Германии. Однако немецкий дипломат уклонился от обсуждения данного вопроса, заявив, что «ему ничего подобного не известно».^[771] Заметим, и при встрече Деканозова с Гитлером предпринимался соответствующий зондаж и у него.^[772]

На том же этапе по проблеме финско-шведского сотрудничества состоялся обстоятельный разговор и Молотова с Паасикиви. Нарком иностранных дел при этом пытался выяснить у финского дипломата, «не участвует ли Германия в этих переговорах».^[773] Таким образом, Советский Союз предпринял разностороннюю дипломатическую разведку тех планов, которые могли быть у Германии в отношении стран Северной Европы.

Вопрос о новом финско-шведском сближении действительно стал в это время объектом пристального внимания в международном плане. Разговоры о якобы сохраняющейся возможности сотрудничества двух стран продолжал вызывать тогда весьма большой интерес за рубежом. Это ясно можно заметить по материалам, хранящимся среди архивных документов президента Рюти. Там, в частности, имеется информация о том, что на рубеже 1940–1941 гг. в европейских дипломатических кругах циркулировали слухи, что «вновь Финляндия сближается со Швецией».^[774]

В этом смысле ничего на деле, однако, не происходило. К тому же в Швеции мало верили в реальность возможного нового нападения СССР на Финляндию, о чем сообщалось даже немецким представителям.^[775] Но Германия тогда выражала лишь свое весьма критическое отношение к проблеме финско-шведского союзного объединения. Так, 19 декабря в Хельсинки были передано высказывание фюрера о том, что «если Финляндия заключит персональную унию со Швецией, то с этого момента Германия полностью прекратит проявление к Финляндии интереса».^[776]

Отрицательное отношение Берлина к такому союзу при наличии плана «Барбаросса» было естественно, поскольку для Германии это лишь усложнило бы дипломатическую ситуацию в Северной Европе. Таким образом, идею союзного объединения Финляндии и Швеции тогда было просто нереально осуществить.

Советские дипломаты, работавшие в Финляндии, продолжали процесс интенсивного сбора информации о главном — относительно германо-финляндского сотрудничества. В декабре 1940 г. началась подготовка обобщающего документа «о политическом и оперативном положении в Финляндии на конец 1940 г. и о немцах в Финляндии».^[777] Эта работа закончилась в начале 1941 г. и, по мнению его разработчиков, «результат оказался успешным» с точки зрения определения направленности внешней политики Финляндии. Накопленные сведения показывали, что в кругах финского руководства «готовят с немцами враждебную акцию против Советского Союза».^[778] Этот документ был направлен по двум адресам: в наркоматы иностранных и внутренних дел, и о нем, судя по воспоминаниям Е. Т. Синицына, также докладывали и Сталину.^[779] Сам же Синицын был специально вызван в Москву в декабре для информирования о складывающейся ситуации в Финляндии В. М. Молотова, Л. П. Берия, а также начальника разведки НКВД П. М. Фитина. В итоге сделанного подробного сообщения он заключил: «В связи с передвижением немецких войск наши источники высказывают опасения о возможном вступлении Финляндии в войну против Советского Союза в случае, если Германия нападет на СССР».^[780]

В том же месяце разведка Северного флота продолжала сообщать командованию, что так называемый «транзит» является лишь прикрытием сосредоточения частей германской армии в Лапландии. «Немецкие войска в Финляндии, — говорилось в переданной информации, — ведут себя как хозяева, разжигая страсти финской военщины на реванш с СССР. Сосредоточиваются постоянные, долговременные гарнизоны в пунктах: Рованиеми, Соданкюля, Ивало, Петсамо и Кемиярви, из которых основным центром… является Рованиеми».^[781]

В другом донесении этого же разведывательного органа в январе 1941 г. определяется уже количество сосредоточенных между Виртаниеми и Рованиеми немецких войск — 18 тысяч. Информируя командование о контактах между офицерским составом финской и германской армий советская разведка сообщала: «Со стороны финских офицеров имеются отдельные высказывания о том, что финляндское правительство отомстит советскому правительству за понесенные убытки зимой 1939–1940 гг. и что весной Карелия будет финской. Советский Союз потерпит поражение, так как Финляндия в настоящее время имеет крупную помощь со стороны Германии».^[782] То же самое отмечалось и 24 января в отчетном докладе об охране государственной границы Мурманского округа. Сообщалось, что «в связи с вводом германских войск в Финляндию реваншистские элементы последней… “воспряли духом”, резко усилили антисоветскую агитацию внутри своей страны…».^[783]

На самом деле, советские разведывательные органы четко фиксировали и докладывали сведения о направленности развития событий и в донесениях назывались близкие к реальным сроки возможного вступления Финляндии в войну против СССР на стороне фашистской Германии — весна или лето 1941 г.

Естественно, в Москве стремились активно препятствовать дальнейшему соскальзыванию Финляндии к фашистскому блоку. В новых условиях советское руководство уже видело мало смысла в усилении жесткого давления на нее. «Именно в тот момент у Советского Союза, — отмечал Ю. К. Паасикиви, — не чувствовалось агрессивных намерений против нас. “Правда” и “Известия” не публиковали длительное время материалов о нас. Это являлось отрадным и обнадеживающим признаком. К тому же и войска не сосредотачивались у нашей границы, так, во всяком случае, заверял наш военный атташе».^[784]

В данном случае новый нюанс политической линии СССР в отношении Финляндии выражался в другом. В Москве в это время предприняли попытку по мере возможности изменить ее прежний курс с учетом приближавшихся в Финляндии президентских выборов. Президент К. Каллио после перенесенного им инсульта, серьезно болел, и в связи с этим 27 ноября 1940 г. подал в Государственный совет прошение о своей отставке. В результате в стране должны были состояться внеочередные президентские выборы, которые были назначены на 19 декабря.^[785]

За две недели до их проведения, 6 декабря, Паасикиви был приглашен к Молотову. В ходе беседы нарком заявил: «Мы не хотим вмешиваться в ваши дела и мы не делаем никакого намека по поводу кандидатуры нового президента Финляндии, но внимательно следим за подготовкой этих выборов. Желает ли Финляндия мира с Советским Союзом, будет понятно по тому, кого изберут президентом». Далее Молотов твердо заявил, что в СССР категорически возражают против таких кандидатур, как В. Таннер, К. Г. Маннергейм или П. Э. Свинхувуд. При этом все замечания финляндского посланника о том, что «президентские выборы являются полностью нашим внутренним делом»,^[786] никак не повлияли на высказанное Молотовым отношение к ним. Таким образом, советское руководство совершенно определенно выразило свою позицию.

Более того, как отмечается в мемуарах Паасикиви, на одной из последующих бесед в неофициальном порядке в момент, когда уже финский посланник покидал кабинет, Молотов в заключение неожиданно сказал: «Мы рады здесь Вас видеть, но с удовольствием приветствовали бы Вас также и в качестве финляндского президента».^[787]

В результате очевидно, что в Москве в какой-то степени определили свою позицию и сочли, что наиболее приемлемым для СССР финляндским президентом мог стать тогдашний посланник в Советском Союзе, который был известен как умеренный, весьма осторожный и одновременно достаточно авторитетный политик. Паасикиви записал в своих мемуарах слова Молотова, сказанные еще летом 1940 г.: «Вы единственный, кто хочет хороших отношений между Советским Союзом и Финляндией», но, как видно, «не сможете достигнуть цели…» Известны также и общие представления о Паасикиви, сложившиеся у Молотова. «По-русски говорил кое-как, — отмечал он впоследствии, — но понять можно. У него дома была хорошая библиотека, он читал Ленина. Понимал, что без договоренности с Россией у них ничего не получится».^[788]

Пожелание, чтобы Паасикиви стал президентом Финляндии в 1940 г. свидетельствовало о том, что в Москве еще продолжали надеяться на возможность повлиять на внешнеполитическую линию Финляндии. Так, собственно, заявление Молотова расценил и сам Паасикиви. По этому поводу он заметил, что «отношение Москвы ко мне, как кандидату в президенты, можно было рассматривать признаком того, что у них тогда не было плохих намерений и что они относились к Финляндии с деловых позиций».^[789]

Тем не менее в Хельсинки сочли, что наиболее удобным в качестве президента Финляндии был Р. Рюти. Дело в том, что его кандидатуру тогда в Германии считали весьма подходящей. Еще 14 сентября 1940 г. В. Блюхер в своем донесении в Берлин отмечал, что премьер-министр Финляндии является одним из наиболее вероятных кандидатов на пост президента страны. Ну, а затем, уже в декабре, в Берлине эту кандидатуру активно поддержали, поскольку Р. Рюти стал тогда проявлять «большое понимание германских интересов».^[790] Таким образом, накануне выборов в немецком МИДе четко определили свою позицию относительно кандидатуры на пост президента Финляндии и явно давали понять, что Р. Рюти — наиболее приемлемый в данном случае для рейха человек.

В условиях, когда по предложению правительства, избрание президента страны должно было быть осуществлено путем голосования выборщиков 1937 г., вопрос фактически был уже заранее предрешен. Рюти стал очередным президентом страны сразу же после первого тура голосования и, как было отмечено, «результаты выборов показали редкое единство».^[791] Таким образом, человек, которого поддержала Германия, стал новым финским президентом. В Советском Союзе же по этому поводу Молотов выразился так: «Вы можете избирать, кого хотите, но у нас право делать свои заключения».^[792]

В итоге избрание президентом Р. Рюти усилило прогерманскую позицию Финляндии. Когда же в январе 1941 г. формировалось новое правительство, то на пост премьер-министра в качестве компромиссного политического деятеля предлагалась кандидатура Ю. К. Паасикиви.^[793] Однако Р. Рюти настоял на том, чтобы этот пост занял представитель финансовых кругов Ю. Рангель, имевший тесные личные связи с новым президентом и неплохие контакты с германским руководством, сложившиеся на базе экономического сотрудничества с немецкими представителями по использованию петсамского никеля.

В результате позиции лиц, придерживавшихся прогерманского направления, в руководящих кругах Финляндии явно усилились. Это еще больше сближало правительство с военными кругами, где велось уже активное сотрудничество с генштабом вермахта. Так, министр иностранных дел Р. Виттинг получил письменное донесение П. Талвела о его переговорах в Берлине. Другими ведущими государственными деятелями, которые уже ознакомились с результатами поездки Талвела в Германию, были новый президент Р. Рюти и премьер-министр Рангель. Это означало, что немецко-финские военные переговоры вышли на качественно новый уровень — государственного согласования отрабатывавшихся оперативных планов с германским командованием.

В начале января 1941 г. посланник в Берлине Кивимяки, а также X. Р. Васашерна, финский дипломат, работающий в Стокгольме, и П. Ю. Хюннинен, являвшийся помощником Ю. К. Паасикиви в Москве, получили информацию о результатах переговоров Талвела в Берлине.^[794] Это означало, что ряд важных для Финляндии дипломатических представительств уже имели определенные сведения о результатах начавшихся военных переговоров с Германией. Данная информация являлась весьма важной, поскольку она уже четко ориентировала эти представительства относительно направленности и перспектив германо-финляндского военного сотрудничества.

Следует думать, что именно финское представительство в Москве обладало информацией о ясно обозначавшемся ходе военного взаимодействия с Германией. Более того, сведения, которые передали П. Ю. Хюннинену, не могли не быть известны и Паасикиви, поскольку между ними установились весьма доверительные отношения. Они часто обсуждали «все важнейшие дела и политическое положение», и здесь «не было разногласий».^[795] Таким образом, финский посланник в Москве на данном этапе также мог иметь определенные представления о развитии германо-финляндского сотрудничества. Обращая внимание на это, в то же время следует учитывать, что П. Ю. Хюннинену было запрещено иметь при себе какие либо письменные документы, содержащие передаваемую ему информацию для Паасикиви. Посланник же пришел к убеждению, что в случае начала войны между Германией и СССР, «если немцы потребуют активного участия финнов, то Финляндия без колебания станет на ее сторону». Более того, тогда же он сделал вывод, что «в руководящих финских кругах царило весьма легкое настроение» по сравнению с осенью 1940 г.^[796]

В таких условиях у СССР осталась лишь одна возможность — стремиться продолжать контролировать ситуацию, складывающуюся на севере Финляндии. В самом конце 1940 г. и начале 1941 г. на дипломатическом уровне прошла целая серия советско-финляндских консультаций и встреч относительно особых экономических интересов Советского Союза в северной Финляндии и вопроса об «организации смешанного советско-финляндского общества по эксплуатации никелевых месторождений в Петсамо».^[797]

Естественно, что эти переговоры имели не только экономическую направленность, а явно затрагивали интересы и германо-финляндского сотрудничества, активно развивавшегося в Лапландии. 10 февраля 1941 г. немецкий посланник в Москве так прямо и заявил Молотову, что Берлин еще раз просит СССР «принять во внимание германские интересы в Петсамо».^[798] Иными словами, советское руководство, очевидно, предпринимало попытки усложнить сотрудничество Финляндии с рейхом.

Кроме того, в Москве изъявили желание создать в губернском центре Лапландии, городе Рованиеми свое вице-консульство.^[799] Очевидно, что организация этого дипломатического представительства СССР на севере Финляндии должна была также осложнить скрытое германо-финляндское военное сотрудничество в Заполярье.

Ситуация в советско-финляндских отношениях начала быстро обостряться, и в результате между двумя странами в январе 1941 г. возник достаточно острый политический кризис. Финляндское руководство уже просто не могло принимать советские предложения и переговоры о «петсамской» проблеме начали замораживаться.^[800] 18 января 1941 г. полпред И. С. Зотов неожиданно покинул Хельсинки и выехал в Советский Союз. Таким образом Москва фактически продемонстрировала, что в СССР действительно не нравится ход развития отношений с Финляндией.

К тому же в Наркомате иностранных дел с Паасикиви неоднократно^[801] обсуждался вопрос о том, что полицейские власти в Финляндии создали для работников советского полпредства, «под видом охраны» его, «совершенно недопустимый режим изоляции наших работников от внешнего мира и от общественности». Касаясь этого, заместитель наркома А. Я. Вышинский пояснил: «Финская полиция терроризирует посетителей советского полпредства, подвергая их всякого рода полицейским неприятностям. Полпред Зотов заявлял об этом ранее Виттингу, но положение к лучшему не изменилось».^[802] В Москве стремились подчеркнуть то, что в СССР весьма пристально следят за событиями, которые происходили в Финляндии.

Более того, в это время Паасикиви просили проинформировать о ходе выполнения Финляндией Московского мирного договора, в частности, относительно строительства железной дороги, которая должна была проходить по северной Финляндии и соединить территорию Советского Союза с Ботническим заливом.^[803] Эта железная дорога имела военно-стратегическое значение, поскольку в случае возникновения там боевых действий позволяла быстро перебросить советские войска на запад и отрезать северную часть Финляндии от основной территории страны. Это было очевидно, и Паасикиви в своих мемуарах утверждал, что в Финляндии вообще существовало «всеобщее мнение», что такая дорога, несомненно, «имела цель подготовки нового наступления против Финляндии».^[804]

Давая руководству Финляндии почувствовать, что Советский Союз не собирается безразлично взирать на расширяющиеся германо-финские контакты на этой территории, Москва стала явно демонстрировать свой возросший интерес к финской Лапландии. Обострение же в целом отношений между СССР и Финляндией привело к тому, что вечером 23 января 1941 г. К. Г. Маннергейм поставил вопрос о проведении в стране мобилизации.^[805]

Вот как описывает эти события в своем дневнике Р. Рюти: «23 января 1941 г. очень поздно вечером главнокомандующий попросил встречи со мной и премьер-министром по важному делу. Мы прибыли к нему домой, где уже находились генералы Вальден и Хейнрикс».^[806] Таким образом, Маннергейм собрал все высшее военное и политическое руководство страны. Вопрос, который обсуждали на квартире маршала, касался исключительно «советской военной угрозы» для Финляндии и был вызван якобы концентрацией войск Ленинградского военного округа на финской границе.^[807] Маннергейм призвал к ответным действиям и предложил, «уже сейчас провести мобилизацию численностью до двух дивизий». Однако это предложение не получило поддержки. Президент не был уверен в том, «что наблюдавшиеся перемещения означали подготовку к нападению». Факт же осуществления военных мероприятий в финский армии, по словам Рюти, мог лишь вызвать обеспокоенность в стране и «раздражение у русских».^[808] Тем не менее само требование о проведении мобилизации было весьма показательно. Иными словами, решительные действия советского руководства сразу же вызвали весьма жесткую ответную реакцию финской стороны.

В результате в очередной раз советское правительство смогло убедиться в том, что меры дипломатического характера реально не позволяли изменить политику Хельсинки. Финское руководство целенаправленно устремилось к активной подготовке страны к новой войне против СССР. Москва же лишь продолжала фиксировать происходящие изменения, но не имела возможности каким-либо образом эффективно помешать развивающемуся процессу.

Что же касалось Финляндии, то избрание президентом страны Р. Рюти еще более упростило дальнейший путь развития германо-финляндского военного сотрудничества, поскольку именно он стоял у истоков этого процесса. Имея соответствующие конституционные права президент мог для подготовки вступления Финляндии в войну на стороне Германии без лишних формальностей передать все полномочия в руки военных и теперь уже не колебался. 28 января Рюти практически открыто говорил о направленности в развитии событий: «Есть основание верить, что отношения между Советским Союзом и Германией вовсе не являются хорошими и что агрессия Германии на восток и юг для разгрома России возможна в начале лета».^[809]

БЕЗ ИЛЛЮЗИЙ

В наступившем 1941 г. события уже стали развиваться стремительно. Началась целая серия встреч представителей высшего немецкого и финского военного руководства, в ходе которых рассматривались вопросы совместных действий в процессе планировавшейся агрессии против Советского Союза.

По распоряжению Маннергейма в Германию выехал начальник генштаба генерал-лейтенант Эрик Хейнрикс, командовавший до этого на заключительном этапе «зимней войны» армией Карельского перешейка. Поводом для этого визита стало выступление с докладом перед германским военным руководством о боевом опыте финской армии в «зимней войне»,^[810] однако на самом деле речь шла о более значимых вещах.

В сложных ледовых условиях на Балтике Э. Хейнрикс тайно на корабле 30 января прибыл в Германию и сразу же приступил к переговорам с начальником генштаба сухопутных войск генерал-полковником Ф. Гальдером. Переговоры, безусловно, должны были многое определить как для финского, так и для немецкого руководства, однако, как отметил финский историк А. Корхонен, «этот первый контакт между начальниками генеральных штабов Германии и Финляндии дал довольно скудные результаты».^[811]

Соответствует ли действительности такое утверждение и что конкретно происходило 30 января на этих переговорах? Об этом можно судить по лаконичным записям служебного дневника Гальдера:

«13.00 — завтрак с генералом Хейнриксом (начальник финского генштаба).

16.30 — совещание с генералом Хейнриксом: для доведения войск на границе до штатов военного времени (после объявления мобилизации) потребуется девять дней. Скрытая мобилизация. Однако нельзя сделать совершенно незаметной. Направление главного удара — по обе стороны Ладожского озера. Пять дивизий — южнее и три дивизии — севернее Ладожского озера».^[812]

Если бы историкам было известно даже только это, то можно было вполне определенно заключить: велись переговоры о порядке приведения финской армии в готовность для наступления и согласовывался вопрос о нанесении ею главного удара на Карельском перешейке и в Карелии. При этом Хейнрикс, о чем свидетельствуют записи Гальдера, уже сообщил германскому командованию новые разработки оперативного отдела генштаба финской армии о ведении боевых действий против СССР. Таким образом, германское командование получало четкое представление о возможностях вооруженных сил Финляндии и соответствующем использовании группировок финских войск на намечавшемся оперативном направлении. В результате, как замечает немецкий историк М. Менгер, «германская сторона из первых рук получила важные сведения, которые были затем использованы в дальнейшем при фашистском военном планировании».^[813]

Детальные исследования, проведенные в последние годы финскими и немецкими историками, позволили уточнить сведения об этих переговорах. Прежде всего можно отметить, что в ходе их Ф. Гальдер посвятил Э. Хейнрикса в замыслы германского командования о наступлении немецких войск на Ленинград из Восточной Пруссии. Было также четко определено, что части германской армии, используя финскую территорию, будут вести наступление в Заполярье на мурманском и Кандалакшском направлениях.^[814]

Иными словами, Э. Хейнрикс получил конкретные сведения о плане нападения Германии на Советский Союз в той его части, которая касалась непосредственно Финляндии, что являлось уже серьезным сдвигом в развитии финско-германского военного сотрудничества. Как по этому поводу заметил историк О. Маннинен, «именно агрессивная направленность, проявившаяся в постановке вопросов, дала финнам возможность заключить, что за этими планами в действительности скрывалось наступательное намерение».^[815]

Этот результат встречи Хейнрикса и Гальдера был показательным и для германского командования. Адъютант А. Гитлера майор Г. Энгель записал в своих мемуарах следующее: «Начальник генштаба Финляндии генерал Э. Хейнрикс находился в ОКВ и его ввели в суть наброска плана «Барбаросса». Все были удивлены тому, как заинтересованно он отнесся ко всем планам… Фюрер дал ОКВ свободу действий в переговорах с Финляндией, поскольку времени оставалось чуть больше трех месяцев».^[816] Следовательно, финской стороне теперь дали понять, что немецкое военное планирование против СССР достигло кульминационного момента и в Хельсинки уже не должно быть никаких сомнений в том, что финские вооруженные силы приглашены участвовать в этой операции.

Тем не менее, как и предполагалось, пребывание Э. Хейнрикса в Германии было использовано им, кроме того, для выступления перед офицерами и генералами штабов армейских групп, а также отдельных армий, где он поделился опытом сражений финских войск в 1939–1940 гг. Как отмечал Ф. Паулюс, доклад начальника генштаба финской армии представлял значительный интерес, поскольку он раскрывал особенности ведения боевых действий против СССР и «давал представление о расстановке сил финских войск», как вероятного «партнера Германии».^[817]

Оценивая переговоры у Ф. Гальдера, присутствовавший на них финский военный атташе полковник В. Хорн сделал в своем дневнике лаконичную, но весьма выразительную запись: «30.1.41 г. Знаменательный день в истории Финляндии…»^[818] Действительно, те финские политические и военные круги, которые не скрывали стремления подключить страну к походу Гитлера на Восток и ждали того момента, когда это найдет реальное воплощение в оперативных планах, могли быть удовлетворены. Как заметил по этому поводу профессор О. Маннинен, теперь «у финского военного руководства укрепилась мысль, что в следующей войне будет возможность иметь свое оперативное направление».^[819]

Таким образом, тайный визит Э. Хейнрикса в Берлин удовлетворил обе стороны и увенчался торжественным ужином в финляндском представительстве в честь участников состоявшихся переговоров, который «прошел под знаком дружбы и традиционного германо-финляндского братства по оружию».^[820]

Финляндско-германское военное сотрудничество бесповоротно вступило в фазу практического планирования боевых операций против СССР. На следующий день после встречи Гальдера и Хейнрикса была уже отдана директива главного командования сухопутных войск Германии, в которой отмечалось: группа армий «Север», наступая «совместно с финской армией и переброшенными для этого из Норвегии немецкими войсками, окончательно лишает противника последних оборонительных возможностей в северной части России».^[821] В Берлине, очевидно, все было совершенно понятно относительно целей финских войск в готовящейся войне.

При всем том в финской исторической литературе по этому поводу бытует утверждение, что в стране уже тогда армейские круги стали решать значительно больше, чем ранее, и что «с февраля начинается время военных», а «политическое руководство в переговорах с Германией оставалось с шорами на глазах».^[822]

Следует заметить, что на самом деле высшее руководство страны отнюдь не пребывало в неведении относительно происходивших событий, более того, принимало непосредственное участие в стимулировании военного сотрудничества двух стран. Сразу же после визита Э. Хейнрикса в Германию посланник Т. Кивимяки от имени президента Р. Рюти официально сообщил министру иностранных дел И. Риббентропу, что Финляндия полностью становится на сторону Германии.^[823] Сам же Р. Рюти на заседании правительства 12 февраля, а через два дня в письме к Ю. К. Паасикиви, проинформировал о достигнутых к этому времени результатах в финско-германских отношениях.^[824] Причем он выражал весьма оптимистичные взгляды на дальнейшую их перспективу. Рюти писал тогда Паасикиви: «Немцы… когда почувствуют, что обстановка станет для них благоприятной… ударят по России и захватят ее основные промышленные районы…»^[825] Это свидетельствовало о том, что президент вовсе не сомневался в предстоящей войне между Германией и СССР и в конечном ее результате. Из этого также ясно, что военные лишь выполняли общую линию «узкого правительственного круга», который, собственно, и вовлекал Финляндию в фашистский блок.

Однако этот новый и весьма решительный шаг к сближению двух стран не у всех влиятельных государственных и военных деятелей Финляндии вызвал абсолютно однозначное отношение. До сих пор нет ясности, почему К. Г. Маннергейм тогда совершенно неожиданно обратился с письмом к Р. Рюти с просьбой о своей отставке. Одновременно с этим вопрос о собственной отставке был поднят и министром обороны, личным другом маршала генералом Р. Вальденом. Характерно, что, как отмечает в данном случае профессор Мауно Ёкипии, заявления об отставке последовали после доклада Хейнрикса о «сенсационных сведениях из Берлина».^[826]

Очевидно, что известия, которые привез начальник генерального штаба, требовали предоставления большей свободы действий военному руководству, но этого не случилось и последовал демарш с их стороны. Выполнение просьбы об отставках, безусловно, поставило бы финское правительство в сложное положение. Потому Р. Рюти лично вынужден был приехать к Маннергейму и вести с ним по этому поводу переговоры.

Заявление о своей отставке подал в феврале 1940 г. и финляндский посланник в Москве Ю. К. Паасикиви. Он также ушел от конкретизации причины такого решения. В его телеграмме министру иностранных дел Виттингу говорилось лишь следующее: «Поскольку я замечаю, что взгляды относительно нашей внешней политики развиваются не в соответствии с предлагаемыми мною рекомендациями и Вы не доверяете моим оценкам и моему политическому опыту, я считаю лучшим быть как можно дальше от соучастия в той политике, которая может привести к катастрофе…»^[827] В своих мемуарах он несколько уточнил сказанное, добавив фразу о том, что он не был «удовлетворен той политикой, которую проводило правительство по отношению к Советскому Союзу».^[828] Можно предположить, что сделанное заявление было вызвано, очевидно, тем, что Паасикиви, получив определенные сведения о результатах визита Хейнрикса в Берлин, был не согласен с тем путем, на который уже фактически стала страна.

В результате повод к этим трем демаршам был одним и тем же, но причины просьбы об отставке Паасикиви и высшего военного руководства существенно отличались. Маннергейм и Вальден хотели добиться большей независимости действий в ходе начавшихся серьезных переговоров с немецким командованием. Паасикиви же, очевидно, понял, что войны между Финляндией и СССР уже не избежать и решил не связывать свое имя с таким ходом развития событий.

Однако заявления Маннергейма и Вальдена, как и Паасикиви, не были удовлетворены, что свидетельствовало о том, что финляндское руководство сумело найти аргументы, чтобы не допустить отставки столь влиятельных государственных и военных деятелей. В то же время это не устраняло всей конфликтной ситуации. Прежде всего это касалось, конечно, Ю. К. Паасикиви, поскольку он, по словам шведского посланника в Москве В. Ассарссона, своими письмами в начале марта 1940 г. откровенно раздражал «президента, министра иностранных дел и всю компанию».^[829]

Тем временем, однако, совместное с Германией военное планирование стало уже приобретать весьма конкретные очертания. Как отмечает М. Менгер, «период с февраля по апрель 1941 г. являлся масштабным этапом в развитии военного сотрудничества, направленного на подготовку нападения на Советский Союз, выражался в серьезной интенсификации контактов».^[830] Показательным было и то, что в Финляндии уже 5 февраля начальник топографического отдела генштаба направил во все штабы и части финской армии запрос относительно наличия у них трофейных советских карт.^[831] Это явно свидетельствовало о том, что в генштабе приступили к конкретным мероприятиям по подготовке к ведению боевых действий на территории СССР.

Более того, в конце февраля из финского генерального штаба германскому руководству также была передана подробная информация, содержавшая характеристику территорий на севере Финляндии, примыкающих к советской границе, а затем представлен обстоятельный обзор важных военно-топографических сведений этого района.^[832]

Немецкое командование приступило к детальному изучению финляндского плацдарма для — использования его в готовившемся наступлении на мурманском и Кандалакшском направлениях. Штабные офицеры армии «Норвегия» сосредоточили свое внимание на военных особенностях северной Финляндии, усилилось посещение ее с подобными целями высокопоставленного германского командования. С 12 по 20 февраля 1941 г. по распоряжению Геринга в Финляндии находился инкогнито главный квартирмейстер ВВС Германии генерал-лейтенант Ганс-Георг Зейдель.^[833] Он вел переговоры с Маннергеймом, Хейнриксом и Талвела, совершил недельную поездку разведывательного характера на север, где осматривал прежде всего районы для размещения немецкой авиации.^[834] Когда английские спецслужбы все же узнали об этой поездке и в Лондоне у финляндского посланника Георга Грипенберга поинтересовались, что это означает, то указанный визит был представлен как поездка в Лапландию с целью «охоты на медведя».^[835] Но в Интеллидженс сервис не было столь наивных людей, чтобы поверить в такое объяснение.

В этот период в Швеции особенно внимательно следили за обстановкой в Финляндии. Стокгольм от своего посланника в Берлине в феврале 1941 г. получил первые неофициальные сведения о приближающейся советско-германской войне. Тогда же немцы дали понять шведскому военному руководству, что и Финляндия примкнет к Германии в этой войне.^[836] 25 февраля в шведский МИД из генштаба была направлена информация, в которой указывалось, что немцы направляют значительно больше войск в Норвегию, чем выводят оттуда.^[837] Это был весьма настораживающий факт, касавшийся обстановки в Заполярье.

Тогда же, в середине февраля, возглавлявший советскую разведку НКВД в Финляндии Е. Т. Синицын, пользуясь дипломатическим прикрытием, пытался выяснить складывавшуюся на севере Финляндии ситуацию. Он совершил явно неожиданное для финнов посещение Лапландии, где смог вести наблюдения за германскими военнослужащими и интенсивным военным строительством, которое развернулось на севере Финляндии. Он также получил дополнительные сведения о визитах в эти районы немецких и финских генералов.^[838]

Между тем несколькими днями позднее посещения страны Зейделем в Финляндию прибыл начальник штаба армии «Норвегия» полковник Эрих Бушенхаген и начальник армейской разведки майор Гейндрих Мюллер. Встречали их подчеркнуто радушно. Генерал Хейнрикс, прибыв в отель, где разместились оба представителя вермахта, вручил Бушенхагену сразу две государственные награды — командорский крест и орден «Белой розы». Этим, отмечал позднее Бушенхаген, «я был очень удивлен, так как получил награду до начала своей деятельности в Финляндии».^[839]

Бушенхаген и Мюллер посетили Хельсинки с целью обсудить совместные операции немецких и финских войск в Заполярье, что было осуществлено при «полном единодушии». Затем в сопровождении представителей командования финской армии они совершили продолжительную поездку по Северной Финляндии и вдоль советской границы. Их интересовали районы намечавшегося сосредоточения немецких войск для наступления в Заполярье. Детальное изучение финляндского плацдарма было необходимо для подготовки трех операций: «Голубой песец» (цель — перерезать Мурманскую железную дорогу), «Северный олень» (наступление на Мурманск) и «Чернобурая лиса» (нанесение удара по району Полярное и на Кандалакшском направлении).^[840] «В результате этой поездки, — по словам Бушенхагена, — был разработан главным командованием войск, находящихся в Норвегии, оперативный план, который предусматривал совместные операции с финской территории. Этот оперативный план был представлен в ОКБ и был утвержден».^[841]

Указанные сведения стали известны лишь на Нюрнбергском процессе и долгое время являлись единственным источником, раскрывавшим планы германского командования в Заполярье. Находясь впоследствии в плену в Советском Союзе, Бушенхаген (к тому времени уже генерал, командовавший армейской группой в Румынии) обстоятельно изложил их в письменном заявлении от 26 декабря 1945 г. и затем пояснил некоторые данные на допросе 12 февраля 1946 г. Хотя делалось это по памяти и могли быть допущены отдельные ошибки в деталях,^[842] все же в целом сама суть изложенного была правильной.

Наряду с Бушенхагеном и Мюллером на север Финляндии направлялись и другие высокопоставленные представители немецких войск, размещавшихся в Норвегии. Уже с января 1941 г. финские пограничные службы не требовали никаких документов для перемещения здесь через границу немецких военнослужащих.^[843] Германские генералы и старшие офицеры в штатской одежде могли совершать длительные разведывательные поездки по финской Лапландии, уточняя районы будущих мест наступления немецких войск на мурманском и Кандалакшском направлениях.^[844]

Только после войны стало известно, насколько тесным было сотрудничество между разведками Германии и Финляндии. У шефа абвера адмирала Вильгельма Канариса и начальника иностранного отдела финского генштаба полковника Ларса Меландера установились особенно тесные личные контакты. По словам военного атташе в Берлине В. Хорна, полковник Л. Меландер «уже многие годы находился в доверительных отношениях с адмиралом Канарисом» и на «ты», что в то время в Германии наблюдалось крайне редко.^[845]

В качестве законспирированного отделения абвера на финской территории действовала так называемая «Военная организация Финляндии»,^[846] или «Бюро Целлариуса». Через эту службу в Германию поступала исключительно важная разведывательная информация об СССР. «Весной 1941 г. Финляндия знала о дислокации советских войск, — пишет известный финский журналист Юкка Рислакки, — лучше, чем какая-либо другая страна».^[847]

В сотрудничестве с германской разведкой Финляндия зашла так далеко, что в марте немецкой агентуре было разрешено использовать телефонную связь страны, а это позволило осуществлять прослушивание ее сети в различных районах. Представителям германской разведки выделили и специальное служебное помещение в подвале Хельсинкского почтамта.^[848] И даже теперь, пишет Хельге Сеппяля, еще не все финские историки «решаются сказать правду» о сотрудничестве с Германией в области разведки.^[849]

Показательно, что до сих пор в современной финской литературе финляндско-германское военное сотрудничество весной 1941 г. продолжают интерпретировать, как весьма незначительное и не игравшее большой роли. В исторических исследованиях, несмотря ни на что, сохраняется представление, что правительство Финляндии тогда еще не сделало «свой выбор в приближающемся и пугавшем восточном конфликте» и продолжало проявлять колебания, которые «тянулись весной 1941 г. на протяжении трех месяцев».^[850]

Эти утверждения выглядят крайне сомнительно, поскольку все то, что произошло в течение марта-апреля, фактически окончательно позволило сложиться устойчивому военному сотрудничеству двух стран. В Германии северный фланг будущего фронта вторжения на территорию СССР был отнюдь не второстепенным и немецкое командование уделяло ему достаточно большое внимание. Так, при дальнейшем обсуждении плана «Барбаросса» при участии Гитлера четко было указано: «Фюрер в общем и целом с представленной разработкой плана операции согласен. При дальнейшей разработке не упускать из виду главную цель: овладеть Прибалтикой и Ленинградом».^[851] Естественно, что эти требования Гитлера германское руководство не могло не учитывать. По имевшимся у Т. Кивимяки сведениям, «позиция Германии окончательно прояснилась» и с точки зрения Финляндии произошел «исключительно выгодный политический поворот».^[852] К тому же в Берлине видели, что в Финляндии вопрос о готовности участвовать в войне уже никто в руководстве не ставил под сомнение. 30 марта Ф. Гальдер, записал в своем дневнике: «Никаких иллюзий по отношению к союзникам! Финны будут храбро сражаться…»^[853]

Такая уверенность подтверждалась тем, что финское командование четко ориентировало войска на решительное проведение наступательных действий. Так, 1 апреля для уточнения задач военно-морских сил указывалось: «В ходе военных действий предполагается продвижение сухопутных сил вперед».^[854]

В Финляндии проявлялась готовность пойти даже и на создание из добровольцев части СС, когда из Берлина дали понять, что финскому руководству более решительно «нужно делами подтвердить свое желание… следовать немецким курсом» и в отношении лояльности к нацизму. «пропагандистские выступления отдельных лиц здесь недостаточны». В качестве награды за преданность Третьему рейху обещалось, что «Германия в войне против России будет заботиться о том, чтобы Финляндия не только вернула свои прежние границы, но и установила границы там, где она сама захочет». Этот аргумент, как считает финский исследователь М. Ёкипии «был действительно сильный».^[855]

В Финляндии закипела весьма энергичная работа по организации формирования части СС — этим занялась специальная группа вербовщиков. Весной 1940 г. для службы в эсэсовских войсках было отобрано более тысячи человек,^[856] которых затем направили в Германию. Там из них сформировали батальон, целиком влившийся в немецкие войска СС.

Оценивая такое весьма неординарное событие и пытаясь понять причину, почему Финляндия пошла на это сотрудничество, в современной финской литературе отмечается, что в условиях, когда руководство страны уже знало о плане «Барбаросса», «но не было уверено в том, будет ли он введен в действие», «батальон СС становился своеобразным залогом дипломатической поддержки, поскольку он… мог окончательно укрепить уверенность Финляндии в получении помощи от Германии при возникновении кризисной ситуации».^[857]

Тем временем германо-финляндские военные связи становились для многих в Финляндии все более и более очевидными. Даже Ю. К. Паасикиви, который прибыл на достаточно короткий срок в Хельсинки, не мог не заметить этого. Он отмечал впоследствии, что тогда в стране «открыто шла речь о начавшемся приближении войны между Германией и Советской Россией». Более того, по его словам, в правительственных кругах убеждали: «Германия разобьет Советский Союз в течение недели. Другие говорили: за четыре месяца», и даже утверждали, что «война начнется в июне и окончится осенью до наступления зимы».^[858]

По мнению Паасикиви, большую роль в развитии сотрудничества между Финляндией и Германией в это время играл финляндский посланник в Берлине Т. Кивимяки. В узком кругу наиболее близких людей Паасикиви тогда отмечал, что «считает донесения Кивимяки главным фактором той слепой веры в немцев, которая здесь господствует». Но одновременно Паасикиви заметил, что «даже Маннергейм, с которым у него был длительный разговор, уверен в помощи Германии и не боится войны».^[859] Иными словами, он смог почувствовать, что и военное, и политическое руководство Финляндии вполне осознанно, но «зажмурив глаза», кидается в войну.^[860]

Эти наблюдения совпадают и с оценками зарубежных представителей, работавших в Хельсинки. Особенно большой объем информации по этому поводу содержали донесения, направлявшиеся в Стокгольм. Дело в том, что в Швеции, как ни в одной дугой стране мира, тогда очень легко было добывать сведения о нюансах военной политики Финляндии. В финской столице многие из числа осведомленных лиц доверяли весьма свободно свои тайны шведам, да и складывавшаяся в Финляндии ситуация была достаточно понятна для внимательных наблюдателей.^[861] К тому же шведские разведывательные службы сумели раскрыть код шифровок дипломатического ведомства Германии, что упрощало возможность сопоставлять весь поступающий о Финляндии и Германии материал.^[862] В результате шведы стали обладателями достаточно богатой информации.

Посланник Швеции в Хельсинки К.-И. Вестман, анализируя складывавшуюся в стране в начале весны 1941 г. обстановку, пришел, в частности, к выводу, что «в Финляндии все больше начинают верить, что участь страны будет зависеть от победы Германии». Из разговоров же с высокопоставленными финскими руководителями это представление еще более усиливалось, поскольку они не скрывали, что «судьба Финляндии будет непосредственно связана с Германией».^[863] В подтверждение этих наблюдений он также заметил, что и финские газеты все чаще отбрасывают английские сообщения и пронемецкая пропаганда начинает «несравненно усиливаться».^[864]

Еще более детально германо-финляндское сотрудничество и перспективу возможной совместной войны против СССР исследовал шведский военный атташе в Хельсинки полковник Г. Стединг. Тогда ему было дано задание накапливать сведения, касающиеся как политических, так и оперативных вопросов, относящихся к данной проблеме» но «всю эту информацию хранить в тайне».^[865] Собранные им сведения оказались довольно обширными.

В силу того, что Г. Стединг весьма часто встречался с финскими офицерами и генералами, те нередко позволяли себе откровенные высказывания в его присутствии. Так начальник иностранного отдела генштаба Финляндии Л. Р. Меландер признал, что шла уже «чисто техническая работа генерального штаба», касавшаяся возможного совместного наступления против СССР Финляндии и Германии. А генерал П. Талвела вообще заявил, что «совершенно очевидно, что победа над Советским Союзом будет одержана в течение двух недель после начала наступления Германии». При этом он откровенно добавил, что «Финляндия сможет ее своими действиями поддержать».^[866]

Такие сведения подтверждались и данными других источников. Так, 5 марта посланник Швеции в Берлине А. Рихерт направил в Стокгольм донесение по поводу его доверительной беседы с Т. Кивимяки. Финский дипломат тогда поведал, что война начнется уже «этой весной или летом». Более того, согласно сведениям Кивимяки, Гитлер уже утвердил план наступления на СССР по трем направлениям: на Киев, Москву и Ленинград.^[867] Иными словами, финские представители в Берлине не просто знали в общих чертах о сути плана «Барбаросса», но и охотно делились этими сведениями с зарубежными дипломатами, особенно из Швеции.

Не удивительно, что от шведских коллег не скрывали целей новой войны. В частности, финский военный атташе в Стокгольме доверительно сообщал, что со вступлением Германии в войну против СССР «Финляндия сможет овладеть своими прежними территориями, и даже отодвинуть границу на Карельском перешейке к реке Неве, а возможно и южнее ее».^[868] Таким образом подчеркивалось, что будущая война по своей сути будет захватнической. Само собой разумеется, что подобные высказывания сразу же фиксировались. Шведский премьер-министр П. А. Ханссон записал тогда в своем личном дневнике, что «донесения указывают на то, что часть финнов начинает жить надеждами на конфликт между Германией и Советским Союзом, в связи с чем они надеются на свой реванш».^[869]

Такая информация вызывала у шведского руководства серьезное беспокойство. 6 марта на заседании правительства министр иностранных дел, выражая озабоченность, заявил, что Швеция скоро предстанет «перед решающим германо-российским конфликтом», причем «Финляндия будет находиться уже на стороне Германии».^[870] В этой связи в Стокгольме для полного выяснения ситуации решили специально пригласить министра иностранных дел Финляндии Р. Виттинга. 19 марта этот визит состоялся, глава финского внешнеполитического ведомства прибыл в Стокгольм тайно. Пробыв там чуть меньше недели, он, тем не менее, ничего конкретного так и не сообщил.^[871] К тому же как о самом факте этих переговоров, так и о их результатах был проинформирован германский посланник в Хельсинки В. Блюхер.^[872]

В итоге от финских официальных лиц на высоком уровне никаких особых сведений шведам так и не удавалось почерпнуть. Но при этом все же возникал вопрос: почему в Финляндии были достаточно откровенны со шведскими представителями и почему они также об этом держали в курсе немецких дипломатов?

По всей видимости, это происходило в связи с тем, что финляндское руководство теперь стремилось втянуть и Швецию в том или ином виде в «восточный поход» против Советского Союза, чего также, собственно, и хотел добиться рейх. Немецкие дипломаты тогда всячески побуждали шведов продолжать, как и прежде, оказывать помощь Финляндии, поскольку «очень хорошо, что Швеция помогает Финляндии, так как настоящая война может превратиться в войну Карла XII».^[873] С другой стороны, в Германии руководствовались директивным указанием от 31 января 1941 г., в котором говорилось, что «не следует ожидать участия Швеции в войне на нашей (немецкой. — В. Б.) стороне», хотя не исключалось, что Стокгольм «допустит использование своих дорог для передвижения немецких войск в северную Финляндию и для снабжения последних».^[874] Тем не менее в это время шведская военная разведка начала фиксировать делавшиеся в финских военных кругах неофициальные высказывания о том, что «если Швеция добровольно не присоединится к финско-германскому наступлению в ходе войны, то ее вынудят к этому».^[875] Притом выражались надежды и на помощь со стороны шведских «добровольческих частей», и на необходимость совместной обороны Аландских островов, которые «также интересуют Швецию».^[876]

О возможности же новой войны на севере Европы и в балтийском регионе открыто стали говорить шведам и немецкие представители. Так, уже в апреле 1941 г. Г. Стединг провел целую серию «доверительных встреч» с германским военным атташе в Хельсинки X. Рёссингом, в ходе которых тот прямо заявил, что «Германия намерена скоро разбить Советский Союз», причем «Финляндия будет активно участвовать и получит вознаграждение за это». X. Рёссинг также назвал даже и возможную дату войны — «в начале или середине июня»,^[877] что свидетельствовало о его осведомленности и, одновременно, откровенности со шведским представителем.

Естественно, что вся эта информация давалась не случайно и рейх, очевидно, стремился оказать воздействие на Швецию. Более того, X. Рёссинг даже приоткрыл завесу над причинами посещения Северной Финляндии немецкими высокопоставленными офицерами, коснувшись тайны осуществлявшегося тогда германо-финляндского оперативного планирования, предусматривавшего нападение на Советский Союз.^[878]

Столь важные сведения были срочно направлены в Стокгольм. Г. Стединг приложил к ним карту-схему с обозначениями направлений наступления немецких войск с территории Финляндии.^[879] Единственное, что волновало в данном случае дипломатическое и военное руководство Швеции при получении таких сенсационных и весьма секретных данных, — их достоверность. Как отметил по этому поводу шведский историк Л. Бьеркман, «в Стокгольме в то время прямо-таки не могли прийти к заключению, являются ли правдой переданные Рёссингом сведения».^[880] К тому же все это сочеталось и с потоком совершенно иных данных, которые исходили из весьма осведомленных кругов Третьего рейха. Упоминая об этих слухах, распространявшихся весной 1941 г., А. Корхонен отметил, что они тогда «являлись одной небольшой частью той "огромной в военной истории операции по дезинформации", которая в тот момент велась разнообразными формами в различных частях Европы».^[881]

Безусловно, что и свободно переданная по германским военно-дипломатическим каналам такая важная и секретная информация несколько настораживала. Но если учесть, что она затем подтвердилась на практике, то становится ясно, как финские и германские представители пытались «мягко» обрабатывать шведское руководство под углом зрения планировавшейся войны. В новой ситуации любое финско-шведское военно-политическое объединение уже вело бы Швецию к участию в войне против СССР. Ясно также и то, что в Стокгольме это не могли не чувствовать. Спустя некоторое время, в 1943 г., шведский министр обороны П. Э. Шёльд заметил, что в тот период «Швеция могла бы быть втянута в войну на стороне Гитлера».^[882]

В силу этого руководство шведской армии приступило к разработке вариантов действий в случае начала военных операций Германии против СССР и возможного включения в эту войну Финляндии. Причем командующий шведской армией генерал О. Г. Тёрнель считал, что в этом случае Финляндии надо будет предоставлять военную помощь.^[883] Уже 8 марта 1941 г. командующий шведским флотом отдал первые распоряжения на случай войны на востоке.^[884]

Что же знали в Германии о всем этом? Немецкий военный атташе в Стокгольме получил тогда информацию, что в шведских офицерских кругах существует мнение, что «если Россия вновь нападет на Финляндию, то Швеция будет активно помогать ей и весь шведский народ в душе будет с нею».^[885] Однако пускаться в столь рискованное предприятие шведское руководство просто опасалось, и это было достаточно очевидно. Как поведал Хейнрикс 1 апреля 1941 г. Рёссингу, Швеция все же видит в качестве своего основного противника Германию и вряд ли встанет на сторону Финляндии в случае советско-финляндского военного конфликта.^[886]

Весьма секретная информация о германо-финском военном сотрудничестве стала просачиваться в шведскую печать,^[887] что не могло не торпедировать возможность дальнейшего проведения скрытых «доверительных» переговоров. В результате уже в конце апреля Г. Стединг официально сообщил немецкому военному атташе в Хельсинки, что в случае возникновения войны между Германией и Советским Союзом Швеция будет оставаться вне ее и не предоставит Финляндии помощи, если та будет действовать в качестве союзника рейха.^[888]

Тем не менее подготовка Финляндии к новой войне против СССР становилась все более очевидной. Это замечали не только шведы. Весьма подробную информацию об этом своим правительствам сообщали и английское, и американское представительства в Хельсинки.^[889] Дипломатической миссии США в Финляндии было тогда дано задание особо обращать внимание на присутствие германских войск на финской территории и продолжать делиться своей информацией с англичанами.^[890]

Вместе с тем поток немецких войск в Финляндию стал нарастать. Это тщательно фиксировали и советские представители, работавшие тогда в Финляндии. Дело в том, что в крупнейшем порту на Ботническом побережье — в Турку тогда могли находиться советские наблюдатели,^[891] которые сообщали точные сведения об увеличении там количества германских войск. Один из ответственных за «немецкий транзит» представителей Финляндии в Турку жаловался, что «русский вице-консул никак не желал покидать порт без вмешательства полиции» в момент, когда там оказывались немцы.^[892]

Финскому руководству все труднее становилось скрывать масштаб переброски на север страны германских солдат. В Москву из разных стран поступала тревожная информация о том, что «немцы перебрасывают в Финляндию войска».^[893] Как сообщал в конце апреля советский военный атташе в Германии, «потоки военных транспортов из Германии в Финляндию идут непрерывно, а в последнее время поступают сведения о транспортировке войсковых частей».^[894] Тем не менее в то время наиболее обращающим на себя внимание был «туркуский транзитный коридор». По мнению профессора М. Ёкипии, в этот период, «когда на улицах небольшого

Турку появилось порядка трех тысяч немецких солдат, получивших возможность в ожидании посадки в железнодорожные составы побывать в городе, это не могло не приковывать к себе очевидного интереса».^[895]

По оценке английского военного атташе, в Финляндию в целом за март-начало мая 1940 г. было переброшено 4,5 тыс. немецких солдат, оснащенных тяжелым вооружением. Считалось, что большинство из них прибыло в Финляндию именно через Турку.^[896] Всего же по финским источникам к началу мая на территорию страны из Германии было направлено около 13 тыс. немецких солдат.^[897]

Представители зарубежных стран обращали пристальное внимание не только на чисто военные вопросы. Их не в меньшей степени интересовала общеполитическая информация, связанная с финско-германским сотрудничеством в контексте подготовки к совместному ведению войны. 23 марта военный атташе США в Хельсинки передал в Вашингтон, что финский генерал-майор А. Ф. Айро проговорился на одном из ужинов английскому военному атташе, что уже теперь ожидается новая война с Советским Союзом. «Но, — как заметил генерал, — на этот раз результат будет иным, поскольку мы получим помощь от Германии».^[898] А тремя днями раньше, 20 марта, посол Великобритании в Москве Р. С. Криппс решил обменяться мнениями по поводу финско-германского военного сотрудничества со своим шведским коллегой. Кроме того, английский дипломат посчитал необходимым открыто поговорить об имеющихся у него в этой области сведениях и с советскими представителями.^[899]

Вскоре Р. С. Криппс имел продолжительную беседу с заместителем министра иностранных дел А. Я. Вышинским о том, что «создалась новая ситуация в Скандинавии, и СССР не может не интересоваться ею».^[900] Конкретизируя сказанное, английский дипломат прежде всего сосредоточил внимание на том, что в Финляндии «ведется оживленная антисоветская пропаганда, инспирируемая со стороны Германии». Затем он указал на посещение Финляндии немецкими военными делегациями, отметив, в частности, визиты генерала Зайделя и полковника Бушенхагена.^[901] Эта информация свидетельствовала, что германская военная активность в Финляндии стала насколько явной, что британские дипломаты решили заострить на происходившем внимание советского руководства.

Естественно, подобные сведения не были совершенно неожиданны для Москвы. Подготовка Финляндии к войне становилась все более заметной. К тому же советская разведка перехватывала определенную информацию, которая поступала в английскую миссию в Хельсинки по этому вопросу. А через агентурную сеть в Москве советским разведчикам удалось получить сведения о состоявшихся тогда доверительных встречах, которые происходили с финскими представителями у английских и у шведских дипломатов. В ходе их бесед шел обмен информацией относительно намерения Финляндии «принять участие в войне против Советского Союза».^[902]

Ни Великобритания, ни США не скрывали своей озабоченности происходившим в Финляндии. 28 апреля руководитель американской миссии в Хельсинки выражал английскому коллеге особое беспокойство тем, что финско-немецкое взаимодействие имеет не только военный характер, но и тем, что «Финляндское правительство связывает себя также политическим сотрудничеством с Германией».^[903] Как отмечает финский историк Ю. Невакиви, «в течение апреля-мая посланники Англии и США в Хельсинки наперебой докладывали о признаках приближающейся беды».^[904]

Агентство «Юнайтед Пресс» в конце апреля распространило сообщение даже о якобы уже состоявшихся «в Финляндии совместных германо-финских военных маневрах». В ответ на это финский МИД специально разъяснил, что в Финляндии немецкие «военнослужащие по-прежнему выполняют лишь транзитные переходы».^[905] Однако подобные объяснения никого не могли удовлетворить. Финским посланникам в Англии и США были сделаны специальные запросы о том, как в Хельсинки видят дальнейшие перспективы в продолжающейся воине.^[906] В то же время глава английской миссии в Финляндии лично встретился с Р. Рюти и непосредственно у него пытался выяснить, как далеко зашла уже прогерманская ориентация его страны.^[907]

Но все эти демарши, естественно, не давали никакого результата. Финское руководство последовательно двигалось по определенному им курсу. Взгляды на предстоящую войну тогда мало вообще скрывались в стране — они были вполне устойчивыми и распространялись достаточно широко. «Хотя военные дела нельзя было сильно афишировать, — отмечал М. Ёкипии, — показательно, что в апреле о них все же разузнали ведущие финские парламентские деятели, находящиеся вне военного кабинета».^[908]

Было бы в данном случае наивно думать, что тогда в Советском Союзе не располагали информацией о готовящейся войне. В частности, в это время советская контрразведка четко фиксировала обостренное внимание финляндских спецслужб к территории СССР. Как отмечалось в документах Наркомата обороны в апреле 1941 г., финская разведка проявляла «особую активность», указывалось, что ее деятельность в целом концентрировалась на получении информации о «дислокации воинских частей, строительстве военных сооружений и укрепрайонов», а также касалась всего того, что было связано с «расположением штабов воинских частей, военных складов, баз» на территории, отошедшей к СССР в марте 1940 г. Поэтому советская сторона делала вывод о необходимости обратить особое внимание на то, чтобы воспрепятствовать финским разведывательным органам в получении «данных по интересующим их вопросам».^[909]

Естественно, и советская разведка сама пыталась обеспечивать стоявшие перед нею задачи по сбору информации о готовящейся Финляндией войне и о ее сотрудничестве с рейхом. Здесь, наряду с достаточно развитой сетью советских агентов, работающих в различных странах и добывающих весьма важную информацию о подготовке Германией нападения на СССР, советские разведчики подбирали ключи к шифротелеграммам дипломатической переписки ряда государств, а также занимались прослушиванием зданий иностранных дипломатических представительств в Москве, в том числе и финского.^[910]

Более того, советская военная разведка имела агентурный доступ к определенным документам разведывательной службы Англии, материалы которой представляли государственные секреты большой важности. В результате в Москву нередко попадали аналитические документы британской разведки, в том числе и отдельные материалы относительно германо-финляндского сотрудничества.

Так, в частности, на стол Сталину, Молотову и Берия попадали сводки английской разведки за конец апреля 1941 г., перехваченные советской агентурой, где в разделе «Германия и Финляндия» сообщалось о существовании в финском генштабе уже к концу марта мнения, что «немцы немедленно начнут наступление на район Мурманска, используя для этой цели свои дивизии из северной Норвегии» и, более того, «немецкие морские и воздушные силы окажут помощь финской армии, находящейся в южной Финляндии».^[911]

Согласно справке Наркомата госбезопасности, обобщавшей тогда новые агентурные сведения о подготовке Финляндии совместно с фашистской Германией к нападению на Советский Союз, имелись сведения, что Финляндия должна была вступить в войну, но «ввиду ее слабости первый удар последует не со стороны Финляндии, как одно время предполагалось, а из Восточной Пруссии».^[912] Именно так и произошло.

Важным оказалось агентурное сообщение, переданное из Берлина в Наркомат госбезопасности 30 апреля. «По сведениям, полученным в штабе авиации, — говорилось в нем, — в последние дни возросла активность в сотрудничестве между германским и финским генеральными штабами, выражающаяся в совместной разработке оперативных планов войны против СССР. Предполагается, что финско-немецкие части перережут Карелию с тем, чтобы сохранить за собой никелевые рудники Петсамо, которым придается большое значение».^[913]

Достаточно объемная информация поступала в Москву и из самой Финляндии. Весной 1941 г. в советском представительстве в Хельсинки продолжали внимательно анализировать политическую обстановку в стране. «Враждебность против нас нарастала, — вспоминал об этом периоде Е. Т. Синицын. — По радио, в газетах, в театрах больше всего времени отводилось победам фашистской Германии на фронтах Европы. Правящая элита каждую победу немцев принимала как свою».^[914] Тогда полпредство подготовило для Москвы важный информационный материал, из которого следовало, что финское правительство продолжает активно вести переговоры с Германией «о совместной войне против Советского Союза, если ее начнут немцы».^[915]

Советское полпредство стремилось как-то повлиять на настроения финской общественности с целью воспрепятствовать развитию негативного процесса по отношению к СССР. В середине апреля в советском представительстве в Хельсинки был организован прием, на который приглашались известные финские политики и государственные деятели, благожелательно настроенные к СССР. Участник этой встречи председатель комиссии парламента по иностранным делам В. Войонмаа писал: «Стол — с икрой, прекрасный! Напитков — полно. Беседа — в основном по-русски — очень оживленная, слегка богемная».^[916] Но наивно было думать, что происходившее могло иметь существенное значение в преддверии войны. Правда, руководитель резидентуры в Финляндии Е. Т. Синицын приглашал некоторых участников этой встречи в отдельную комнату и пытался вести с ними «индивидуальные беседы». Как отметил по этому поводу В. Войонмаа, в ходе переговоров Синицын даже преподнес ему «сюрприз». Он заявил, что проблему финско-шведского сотрудничества «в Москве решено… еще раз обсудить».^[917] Велась тогда речь и о возможности кардинального расширения торговли между двумя странами. Войонмаа тогда посоветовал: «…Наша программа — "сначала торговля, а затем политика" (т. е. с помощью хорошей торговли можно перейти к хорошей политике), тогда как их программа обратная — "сначала политика, а затем торговля"».^[918] Таким образом, по мысли этого известного дипломата ситуацию можно было еще каким-то образом исправить. Но для решения такой задачи требовалось время и проявление обоюдного желания сторон.

В СССР постарались использовать этот шанс. В конце мая 1941 г. советское руководство пошло на резкое увеличение поставок в Финляндию хлеба (было направлено до 20 тыс. тонн). Почти одновременно, в середине апреля, в финскую столицу был командирован и новый советский полпред П. Д. Орлов, которого в Финляндии считали затем «образованным, гибким, улыбающимся и покладистым».^[919] Он, в отличие от прежнего полпреда, стал проводить более дружественную линию. К тому же это совпало с ослаблением резких выступлений на финском языке советских радиостанций, вещавших на Финляндию.^[920] В руководящих кругах Хельсинки, естественно, замечали произошедшие перемены и даже вынуждены были признать, что «в Москве наблюдается некоторый рост благожелательности по отношению к нам».^[921]

Но, конечно, наряду с такими мерами, в СССР не могли закрывать глаза на факты, свидетельствовавшие об усилиях Финляндии по подготовке к войне на стороне Германии. Необходимо было вносить соответствующие уточнения в составлявшийся советским военным командованием перспективный оперативный план.

Общий оперативный план подготовки СССР к отражению возможной агрессии со стороны Германии, как уже отмечалось, был утвержден в октябре 1940 г. и сохранялся без принципиальных изменений до февраля 1941 г. Однако вскоре, с приходом к руководству Генеральным штабом Г. К. Жукова, начался процесс существенных доработок первоначального варианта плана «стратегического развертывания». К 11 марта 1941 г. к нему были уже готовы уточнения для утверждения в высших инстанциях. В отношении Финляндии в них по существу повторялись прежние основные положения осеннего варианта, но последний, наиболее важный его раздел, посвященный конкретным задачам советских войск в случае начала войны, не раскрывался. Тем не менее новым в этом разделе было то, что на западных границах СССР выделялось два направления. Одно из них относилось непосредственно к боевым действиям на западных рубежах страны, а другое — к стратегическому развертыванию на «Финском фронте».^[922]

В плане не определялись конкретные задачи по этим направлениям, но указывалось предполагаемое количество войск для ведения боевых действий. Причем, по мнению советского командования, на «Финском фронте» следовало развернуть значительное количество войск — 135 стрелковых дивизий.^[923] Это число чуть ли не втрое превышало то, которое было определено для проведения боевых операций против Финляндии осенью 1940 г.,^[924] что показывает, насколько серьезно оценивались те сведения, которые были получены о начале сосредоточения немецких войск на финской территории.

С другой стороны, безусловно, такая численность дивизий, планируемых для развертывания в приграничной с Финляндией зоне, указывала на то, что в Москве в случае начала войны отнюдь не предполагали осуществлять здесь сугубо оборонительные боевые операции. Более того, эти силы, очевидно, намечалось использовать к тому же вовсе не против только лишь финской армии, которая по советским оценкам могла «выставить против Советского Союза до 18 пехотных дивизий».^[925] Иными словами, советское военное руководство действительно полагало, что один из первых ударов будет нанесен Германией именно «через Финляндию»,^[926] и готовилось решительно его отразить. Таким образом, в СССР Финляндию безальтернативно отнесли к одному из главных участников немецкой коалиции в войне против Советского Союза.

О том, насколько серьезно в данном случае подошло советское командование к положению на северо-западных рубежах СССР, свидетельствует разработанный план проведения сборов высшего командного состава, полевых поездок и учений Ленинградского округа на 1941 г. Чуть меньше половины всех готовящихся мероприятий по этому плану приходилось на отрезок времени до конца июня. При этом наибольшее внимание, естественно, уделялось финскому направлению.^[927]

Однако перспектива активных наступательных действий на северном и северо-западном направлениях не получила своего дальнейшего развития и уточнения. К 15 мая, с учетом указаний Сталина, был составлен окончательный вариант плана «стратегического развертывания вооруженных сил Советского Союза на случай войны с Германией и ее союзниками». В него Генеральным штабом были внесены все необходимые поправки с учетом реальных возможностей советских вооруженных сил.

Этот документ оказался последним вариантом плана советского командования перед началом войны и скорее напоминал те разработки, которые были составлены в отношении Финляндии еще летом 1940 г. Составители плана исходили из того, в частности, что Финляндия выставит против СССР до 20 пехотных дивизий. Однако в задачи войск, прикрывавших север и северо-запад страны, входило лишь осуществление «обороны Ленинграда, порта Мурманска, Кировской железной дороги и совместно с Балтийским военно-морским флотом обеспечение… полного господства в водах Финского залива». Для этого выделялась в общей сложности 21 дивизия. Таким образом, не предполагалось проведения наступательных операций против войск, находившихся в Финляндии, а лишь отражение их возможного наступления. Здесь имелось коренное отличие от характера боевых действий советских войск на южном направлении, где ставилась конкретная задача быть готовыми «к нанесению удара против Румынии при благоприятной обстановке».^[928]

В результате, по сравнению с предшествовавшими вариантами, в окончательной разработке плана «стратегического развертывания» произошли серьезные изменения. Советское командование теперь уже не имело возможности ведения активных наступательных действий на финской территории.

В большей степени это было связано с реальным потенциалом вооруженных сил СССР в то время. Учитывалась, конечно, серьезная опасность возможного наступления из Финляндии финских и немецких войск на жизненно важные районы северо-запада и севера Советского Союза, однако не предусматривалось реализовывать известное положение «бить противника на его собственной территории». Главным, самым опасным для страны направлением, совершенно обоснованно, считалось западное, где у границы с СССР концентрировались основные силы германской армии.^[929]

Таким образом, объективно, к лету 1941 г. в случае начала большой коалиционной войны реальная опасность на северо-западе существовала, скорее, для Советского Союза, нежели для Финляндии. На этом направлении финские вооружейные силы вместе с Германией явно выступали, как активная сторона в подготовке наступательной войны. Причем уже ни у советского, ни у финского руководства в данном случае не было никаких иллюзий.

В течение зимы-весны 1941 г. уже заканчивался процесс детальной разработки конкретных немецко-финских наступательных операций. Тезис о «немецкой военной помощи в случае советского нападения на Финляндию», по выражению профессора М. Менгера, реально «стал фиктивным».^[930] Тогда координация наступательных действий двух армий была в стадии перехода от первых общих договоренностей между начальниками генеральных штабов к непосредственному взаимодействию командования немецких войск в Норвегии и финских частей в этом регионе. Иными словами, планирование уже вступило в фазу разработки и подготовки конкретных боевых операций.

Что же касалось военного руководства Советского Союза, то оно, учитывая процессы, происходившие в Финляндии, готовилось лишь к отражению агрессии с ее территории. В политическом же плане прилагались усилия, направленные на то, чтобы сохранять с ней добрососедские отношения.

ПОСЛЕДНИЕ РЕШЕНИЯ

В конце апреля Гитлер окончательно определил дату нападения на СССР — 22 июня 1941 г. Тогда до этого дня оставалось менее двух месяцев. Естественно, что руководству Третьего рейха следовало уже спешно приступить к решению за оставшееся время с Финляндией всех проблем, связанных с участием ее в войне. 30 апреля Гитлер отдал распоряжение незамедлительно довести до конца «официальные переговоры об участии в войне против Советского Союза» финской армии.^[931]

На следующий день, 1 мая, для начальника штаба вермахта генерала Йодля была составлена специальная памятная записка, в которой четко определялись задачи финских и немецких войск в момент начала войны и механизм взаимодействия германского и финского военного командования. Как считает профессор М. Ёкипии, этот документ должен был теперь стать общей основой для продолжения военных переговоров с Финляндией.^[932] Одновременно в тот же день на совещании в главном штабе военного командования был рассмотрен график непосредственной реализации подготовительных работ по плану «Барбаросса». Суть его была зафиксирована так: «Совещание с Финляндией: результаты утверждены фюрером согласно документу от 28.4. 1941 г.».^[933] Таким образом, тогда, видимо, были подведены и определенные итоги предшествующего военного планирования, которыми А. Гитлер был, очевидно, доволен.

Следующим шагом стало распоряжение В. Кейтеля о приглашении из Финляндии в Берлин «уполномоченных» для продолжения германо-финских военных переговоров.^[934] С целью придания этому процессу более широкого характера и привлечения к нему представителей уже дипломатического ведомства 12 мая Йодль передал в министерство иностранных дел рейха информацию о том, что «настало время для детальных переговоров о военном сотрудничестве с Финляндией».^[935] Приглашение финляндской делегации для достижения окончательных договоренностей по военной линии решили поручить именно представителям МИДа. Так постепенно приходила в движение громадная германская государственная машина, расчищая дорогу для последнего раунда финско-немецких переговоров.

20 мая из Германии в Хельсинки негласно прибыл посол для особых поручений Карл Шнурре. Целью этого визита являлась встреча немецкого дипломата с президентом Р. Рюти. На ней он должен был изложить суть своей секретной миссии. О его переговорах знали далеко не все даже из числа высокопоставленных чиновников финского МИДа. Исследователи же обращают внимание и на то, что по непонятным причинам об этой поездке нет донесений в финских архивных фондах, так же как о ней не упоминает в своих воспоминаниях и немецкий посланник В. Блюхер.^[936] Все это, очевидно, было не случайно и требует пристального внимания.

По сохраняющейся еще версии суть проходивших переговоров заключалась лишь в том, что Шнурре при встрече с Рюти вел речь относительно опасности «возможного нападения СССР на Финляндию» и предложил «направить в Германию одного или нескольких офицеров генштаба для переговоров и координации военных действий на случай, если Финляндия окажется объектом нападения». Само предложение направить делегацию для ведения переговоров не вызывает никаких сомнений. Это, как известно, было одним из необходимых последующих шагов в продолжении финско-германского военного сотрудничества. Но кажется невероятным, чтобы за месяц до начала агрессии против СССР Шнурре было необходимо передать Рюти «предостережение Гитлера» об опасности нападения на Финляндию Советского Союза. Более того, удивительным был и последовавший ответ президента. На столь устрашающие заявления Шнурре Рюти ответил так: «Финляндия может и своими силами отразить нападение», но «будет очень рада, если в такой ситуации можно рассчитывать на помощь извне».^[937]

Поскольку основным источником по выяснению существа состоявшихся переговоров являются дневниковые записи самого Р. Рюти, то, вероятно, произошло явное смещение акцентов в процессе изложения характера указанной встречи. Сам факт постоянного подчеркивания Германией якобы усиливавшейся «советской военной опасности» был далеко не нов, но очевидно и то, что предмет переговоров являлся иным. Утверждение о сохраняющейся «опасности» с востока германские спецслужбы использовали в данном случае для дезинформации с целью прикрытия готовившейся агрессии против СССР. Финское руководство также часто прибегало к этому утверждению, даже когда, как заметил К. О. Фрич, «было уже совершенно ясно, что война против России у порога».^[938] Именно это как раз и получило отражение в документах президента.

Что же касается ответов Рюти, которые он излагал на страницах своих дневниковых записей, то, скорее всего, финский президент пытался что-то и оставить вне рамок дневника. На самом деле реальный ответ на запросы немецкого эмиссара был уже выработан обычным узким кругом лиц в день начала этих переговоров, и он, безусловно, был положительным. Финляндии теперь было необходимо направить в Германию свою военную делегацию.

Это, в принципе, мало для кого могло быть неожиданным. Что же касается утверждений относительно отражения готовящейся против Финляндии «советской агрессии», то они совершенно не укладывались тогда в собственные разработки германского и финского генеральных штабов, где, как уже отмечалось, полным ходом шел процесс подготовки армий к наступлению на советскую территорию. К тому же Р. Рюти именно в это время предпринял усилия к интенсивному обмену мнениями с германским руководством относительно уже будущих финских восточных границ. В конце мая он дал задание Т. Кивимяки «представить немецкому внешнеполитическому руководству пожелание: чтобы Финляндии были возвращены старые границы, а также стратегические и этнографические границы Восточной Карелии».^[939] При этом самым «смелым» из различных вариантов, которые тогда представили в Берлин, была идея установления новой границы от Белого моря к Онежскому озеру и далее по Свири, через Ладогу — к Ленинграду.^[940] Все это свидетельствовало о том, как Финляндия собиралась «обороняться» от «советской военной угрозы».

В целом теперь уже отчетливо вырисовывалось то, как будут в ближайшее время развиваться события. В финляндском представительстве в Москве тогда высказывались довольно определенно, что в случае нападения Германии на Советский Союз Финляндия «не будет на русской стороне». Временный поверенный П. Хюннинен не стал скрывать от шведского посланника В. Ассарссона, какую именно позицию займет Финляндия. «У нас может быть, — говорил он, — только один выбор: быть всецело в немецком жизненном пространстве». Из прослушанного 12 мая 1941 г. советской разведкой разговора, происходившего в финском представительстве в Москве, следовало, что в дипломатических кругах Финляндии знали о возможном начале войны уже довольно много. В частности, высказывалось предположение, что «конфликт этот возможен в июне месяце» и считалось, что, по крайней мере, «в течение следующих двух месяцев отношения с Советским Союзом окончательно выяснятся». Твердо также заявлялось, что «война между Советским Союзом и Германией неизбежна», а вмешательство Финляндии «надо оттягивать». Имелась в виду такая ситуация: когда немецкая армия будет приближаться к Ленинграду, финны начнут «наступать с восточной стороны Ладожского озера».^[941] Все это свидетельствовало о том, что полученная информация о приближающемся нападении Германии на Советский Союз довольно быстро распространялась в финской дипломатической среде. Возвратившийся 14 мая из Хельсинки в Москву посланник Ю. К. Паасикиви охарактеризовал обстановку в Финляндии одной общей фразой: «В Хельсинки храбрятся как черти».^[942]

Тем временем 24 мая начальник генштаба финской армии генерал Эрик Хейнрикс и начальник оперативного отдела полковник Кустаа Тапола в сопровождении трех представителей вооруженных сил прибыли в Германию для окончательного согласования планов совместных операций с немецкой армией. Переговоры были целенаправленные и весьма сжаты по времени (они проходили в Зальцбурге и Цоссене). С немецкой стороны германскую делегацию возглавляли фельдмаршал Вильгельм Кейтель, генералы Альфред Йодль и Франц Гальдер. Длились они всего четыре дня.

Кейтель в своих заметках, сделанных во время тюремного заключения и судебного процесса в Нюрнберге осенью 1946 г., отмечал: «С начальником генерального штаба финской армии генерал-лейтенантом Хейнриксом я в мае 1941 г., имея намеченный Гитлером маршрут, заключил в Зальцбурге основополагающее соглашение (которое затем было учтено Йодлем в оперативном отношении) с целью допуска на территорию Финляндии армии «Норвегия» под командованием генерал-полковника фон дер Фалькенхорста. Ни я, ни Йодль даже и не предполагали, что наша миссия являлась всего лишь подтверждением предварительных переговоров ОКХ (главного командования сухопутных войск. — В. Б.)…»^[943] Что имелось в виду под «основополагающим соглашением»? Об этом все еще трудно сказать. Из материалов генерала Хейнрикса, представленных (в рукописи) Маннергейму по поводу состоявшегося визита, вовсе не следует, что он вообще вел обстоятельные переговоры с Кейтелем^[944] (там все сводилось лишь к рассмотрению чисто оперативных вопросов).

Тогда с немецкой стороны было определено, что цель всей операции — быстрый захват севера Советского Союза и установление господства на Балтийском море, Для этого немецкие войска должны были начать наступление из Восточной Пруссии через Прибалтику на Ленинград, а финской армии следовало нанести скоординированный с ними сильный удар вдоль восточного или западного побережья Ладожского озера и, в зависимости от обстановки, продвигаться вперед для соединения с германской группой армий «Север». Предусматривалось, что наступление финских войск на ленинградском направлении начнется не сразу, а примерно через 14 дней после начала Германией войны.^[945] При этом Хейнрикс записал: «Йодль считает, что финский народ, который недавно мужественно выстоял в тяжелой войне, может быть этим сильно ослаблен». С учетом сказанного имелось в виду, что на юго-восточном направлении — на Карельском перешейке и в Приладожье — финнам необходимо вначале лишь сковать силы русских, которые будут действовать против немецких войск. Дословно: финские войска «не должны вести наступление по обе стороны Ладожского озера пока рюсся в соку».^[946] Предполагалось также, что и сроки проведения всеобщей мобилизации в Финляндии не следует проводить, опережая ход развития международных событий.

Возвратившись в Финляндию, Хейнрикс подробно проинформировал об итогах переговоров Рюти, Маннергейма и Вальдена, после чего правительство было поставлено в известность о необходимости осуществления подготовительных мероприятий для ведения войны и установления соответствующих сроков для этого. В данном случае показательным вновь было то, что политическое руководство страны фактически опять формально не участвовало в процессе принятия решений, которые за него делали военные. Весь этот процесс тогда выглядел вполне естественно. Более того, даже не возникало вопроса, о каком характере войны идет речь, хотя было совершенно ясно, что предусматривалось участие Финляндии в агрессии.

В современной финской историографии бытует утверждение, что в это время «политическое руководство Финляндии в переговорах с Германией оставалось с шорами на глазах»^[947] или что в это время страна вообще все еще «находилась перед принципиальным выбором».^[948] Эти рассуждения, однако, выглядят крайне неубедительными, поскольку уже пройденный Финляндией путь после окончания «зимней войны» не мог на последней стадии перед нападением на СССР вдруг прерваться по воле произошедших «изменений в настроениях» в финляндском правительстве. Генеральный штаб Финляндии действовал отнюдь не вопреки требованиям президента, а военное и политическое руководство страны на всех стадиях гало к германо-финскому сотрудничеству вполне осознанно.

Таким образом, никаких «шор» или особого выбора у Финляндии тогда не оставалось. Характер и дух последних встреч на высшем уровне между германским и финским военным руководством в канун войны свидетельствовал о том, что речь велась уже исключительно об окончательном согласовании последних приготовлений перед началом войны. Германию, по крайней мере, в этот период особо не волновало уже как поведет себя Финляндия.^[949] Подтверждением тому было отданное 28 мая Гитлером указание, согласно которому финляндскому руководству можно было передавать сведения о планирующихся немецких операциях против СССР, но, естественно, «лишь о тех, которые им необходимо знать для взаимодействия» с немецкими вооруженными силами».^[950]

Да и в Хельсинки процесс германо-финского сотрудничества не вызывал больших споров. 30 мая у Р. Рюти состоялось совещание узкого правительственного круга, на котором было принято решение через посланника в Берлине Т. Кивимяки сообщить о том, какие территориальные интересы преследует Финляндия в войне против СССР и в чем она, с точки зрения экономики, ожидает поддержки от Берлина. Как отмечает в своих мемуарах Кивимяки, по его мнению, прежде всего, «вопрос заключался в сближении с интересами Германии». Финский посланник, получив такое задание, сразу же отправился в немецкий МИД. «С внесенными соображениями надо было спешить… — писал он. — Я сразу же, захватив с собой документы и карты, направился к Вайцзеккеру».^[951]

При этом, естественно, процесс развития военно-политического сотрудничества между Германией и Финляндией перед началом войны на этом не закончился. Вскоре, 3–6 июня, состоялся новый раунд военных переговоров, проходивших уже в Финляндии. Во главе немецкой делегации был полковник Э. Бушенхаген, а также начальник восточного отдела разведки генштаба сухопутных войск полковник Э. Кинцель. С финской стороны в переговорах участвовали представители высшего оперативного командования, во главе с начальником генерального штаба Хейнриксом.

В ходе этой встречи был решен вопрос об установлении по реке Оулунйоки разграничительной линии между немецкими и финскими войсками. III-й корпус финской армии, находившийся в Лапландии к северу от этого рубежа, переходил в подчинение командующего армии «Норвегия» генерал-полковника Н. Фалькенхорста. Тогда же была достигнута договоренность о передаче Финляндией целого ряда своих аэродромов немецким военно-воздушным силам.^[952] На переговорах обсуждались и конкретные «текущие» дела. В частности, устанавливалось, когда на финскую территорию будут дополнительно переброшены значительные контингенты немецких войск, а также время размещения в финляндских шхерах германских боевых кораблей.^[953]

Результат этих переговоров был передан в телеграмме, которую отправили 3 июня 1940 г. из Хельсинки немецкому военному командованию: «Финляндия к каждому пункту сотрудничества готова».^[954] Так важнейшие межгосударственные вопросы, касавшиеся территориального суверенитета и подчинения части финской армии непосредственно иностранному государству, решились снова без ведома парламента — на уровне офицеров, которым поручалось достигнуть соответствующих договоренностей.

Более того, М. Ёкипии считает, что эти переговоры оказались как бы центральными. «В сущности, — пишет он, — решение Финляндии об участии в плане «Барбаросса» на стороне Германии приобрело окончательный характер в ходе переговоров, состоявшихся в Хельсинки с 3 по 6 июня», что было «роковым для страны». По его словам, финны и немцы после этих переговоров «превратились в компаньонов по коалиции».^[955]

Уместно здесь заметить, что при характеристике определенных этапов финско-германского военного сотрудничества 1940–1941 гг. в финской исторической литературе использовались понятия «рокового» или «судьбоносного» события для Финляндии. Это относилось и к договоренности о начале германского «транзита» по финской территории, и о встречах генералов Талвела и Хейнрикса с Гальдером. Во всех случаях результат для Финляндии оценивался именно так. В этом смысле хельсинкские переговоры оказались лишь очередным шагом в общем процессе германо-финляндской подготовки к войне. Их результат в данный момент также являлся определяющим в ходе сотрудничества Германии с Финляндией и, как и во всех предыдущих периодах, имел роковые последствия для последней. И здесь не следует заблуждаться: курс на участие Финляндии в войне был взят уже в 1940 г. и все последующее в данном случае развитие лишь приближало ее к опаснейшей для страны цели.

В связи с военными приготовлениями реальный ход событий давал основание руководству финскими вооруженными силами с полной уверенностью считать, что наступил завершающий этап подготовки к совместным с Германией действиям. 5 июня по сложившейся традиции в ресторане «Савойя» в Хельсинки Маннергейм в узком кругу приглашенных на доверительную беседу — с Вальденом, Хейнриксом и Талвела сообщил весьма значительное известие: «Германия на днях совершит нападение на Советский Союз». При этом маршал добавил: «Немцы не просят нас ни о чем другом, кроме как нанести сильнейший удар в направлении Ленинграда».^[956] Тогда же было решено, что в группировке войск, которая будет осуществлять этот удар, прорыв должно было осуществлять соединение под командованием Талвела. Стремительно поднявшись со стула, тот патетически заявил присутствовавшим: «Это есть величайший момент в моей жизни».^[957]

Как видно, о полной решимости вести наступление на Ленинград Маннергейм уже высказывался и прежде в узком кругу руководящих деятелей Финляндии. Во всяком случае 4 июня германский военный атташе из Хельсинки докладывал в Берлин: «Я знаю это из таких весьма доступных источников, как если бы мне сказал то же самое лично маршал».^[958] Таким образом, Финляндия перед началом боевых действий уже вышла на «финишную прямую».

В этой связи возникает вопрос, насколько достигнутые договоренности удавалось скрыть от иностранных наблюдателей, которые пытались еще разобраться в складывающемся тогда германо-финском военном сотрудничестве?

Несмотря на то, что контакты высокопоставленных финских генералов и офицеров с представителями вермахта осуществлялись чрезвычайно секретно, они все же не остались незамеченными. Военный атташе Великобритании в Хельсинки майор Ю. Маджилл получил в последний день мая информацию, что в финском генштабе обсуждаются проходившие в Германии переговоры. Этому сообщению придали весьма важное значение. Английский посланник Гордон Верекер пытался выяснить у Рюти, что означает визит Хейнрикса в Берлин. Президент ответил следующее: офицеры выезжали в Германию по поводу «организации транзита». Посланник сразу же доложил об этом в Лондон министру иностранных дел Антони Идену,^[959] давая понять об очевидной фальши такого объяснения.

Чуть позже, 6 июня, об этих переговорах получают определенные сведения и в Швеции. Тогда в Хельсинки посланник К.-И. Вестман выяснил, что генералы Хейнрикс и Туомпо с 24 по 28 мая провели в Германии серьезные переговоры.^[960] Вместе с тем и военный атташе Швеции спустя день также сообщил в Стокгольм, что в Финляндии уже закончились еще одни переговоры между финскими и немецкими военными представителями. Конкретно указывалось, что в ходе их финны «дали окончательный ответ на немецкие вопросы и требования».^[961] Таким образом, утаить имевшие место тайные контакты военных представителей Германии и Финляндии не удалось.

В данном случае трудно представить, что начавшиеся затем активные военные приготовления, которые непосредственно должны были предшествовать наступлению, могли быть каким-то образом скрыты.

Действительно, тогда уже открыто и интенсивно шла переброска в Финляндию основной группировки немецких войск, которая должна была вести наступление на крайнем Севере. С этого момента события стали развиваться уже с молниеносной быстротой.

3 июня первые представители командования немецкого 36-го армейского корпуса прибыли на круизном судне «Адлер» в финский порт Раума. В составе этой группы было уже большое количество высокопоставленных офицеров, которые отправились по железной дороге через всю Финляндию на север в район Рованиеми. В целях конспирации немецких военнослужащих переодели в финскую военную форму.^[962]

Массовая же переброска немецких войск началась 7 июня. В этот день генерал Йодль отдал приказ об их транспортировке в порты Финляндии.^[963] Туда было направлено громадное количество судов, на борту которых находились военнослужащие двух немецких дивизий. Всего в июне 1941 г. на более чем 70 транспортных кораблях перевезли свыше 21 тысячи германских солдат. Они выгружались в портах Оулу, Пиетарсаари, Вааса, Каскинен и Турку,^[964] затем эшелонами по железной дороге эти войска перемещались в район Рованиеми. Ограниченные возможности этой дороги, естественно, не могли не привести к тому, что начавшиеся перевозки полностью парализовали другие функции и деятельность железнодорожных магистралей на этом направлении. В целом для проведения указанных перевозок потребовалось около 260 поездов.^[965] Вместе с тем в финскую Лапландию из Норвегии стали маршем прибывать и первые механизированные части дивизии СС «Норд». Вообще же в те дни благодаря переброске войск из Северной Норвегии группировка немецкой армии в районе Рованиеми увеличилась более чем на 40 тыс. солдат.^[966]

Разумеется, что такое значительное перемещение войск уже невозможно было скрыть. Первыми информацию о начавшейся переброске получили шведы. Еще до ее проведения они сумели расшифровать немецкую радиограмму, в которой сообщалось о планируемой операции.^[967] Поэтому шведская разведка заблаговременно приступила к отслеживанию процесса происходивших перевозок. Одновременно за развитием событий на Севере Европы с пристальным вниманием наблюдали и англичане. «У английской разведывательной службы не было ни малейшего затруднения следить за сосредоточением немцев», — отметил финский исследователь Ю. Нева-киви. Ознакомившись с соответствующими фондами архивов Великобритании, он пришел к заключению, что «в Лондон поступали детальные сведения обо всех прибывающих в Финляндию войсках, с момента первого удара колокола 7.6. в 12 часов, когда дивизия СС «Норд» начала перемещать первые подразделения в сторону Финляндии».^[968] По данным английской разведки, только тогда через границу с Норвегией прошло 12 тысяч немецких солдат.^[969]

Более того, информацией о происходящих событиях стали интенсивно обмениваться дипломаты ряда стран. Так, уже 11 июня произошла встреча английского представителя с посланником Швеции в Хельсинки. Сведения, которые они сообщили друг другу по поводу переброски немецких войск, совпали. Об этом из шведских источников узнал также и американский посланник в финской столице А. Шоенфельд.^[970]

Однако в данном случае прежде всего важно, что точно знало обо всем происходившем в это время в Финляндии советское руководство. Из информации, которая была представлена в начале мая 1941 г. Сталину и некоторым другим руководителям СССР на основе данных из разведывательного управления Генерального штаба Красной Армии, становится ясно, что советское командование именно такое развитие событий и предполагало. В указанном сообщении говорилось, что «вероятно дальнейшее усиление немецких войск на территории Норвегии, северо-норвежская группировка которых в перспективе может быть использована против СССР через Финляндию и морем».^[971]

Советская разведка располагала также информацией о настораживавших фактах взаимодействия генштабов германской и финской армий. В донесении, поступившем 11 июня в НКВД сообщалось: «В руководящих кругах германского министерства авиации и в штабе авиации утверждают, что вопрос о нападении Германии на Советский Союз окончательно решен… Переговоры о совместных действиях между германским, финским и румынским генштабами ведутся в ускоренном порядке. В ежедневных разведывательных полетах над советской территорией принимают участие также и финские летчики».^[972]

Действительно, авиационная разведка с финской стороны территории СССР наиболее активизировалась в конце мая — начале июня. Нарушения воздушного пространства Советского Союза осуществлялись главным образом в районах Карельского перешейка и Заполярья.^[973] В это время уже был решен вопрос о предоставлении в распоряжение немецкой авиации аэродромов в районах Хельсинки, Кеми и Южной Финляндии. При передаче районов авиабазирования германских ВВС с финской стороны выражалась просьба, чтобы «немцы уничтожали те советские аэродромы, которые могли угрожать территории Финляндии».^[974]

По поводу переброски в Финляндию немецких войск Сталину неоднократно направляли обстоятельную разведывательную информацию. В ней верно указывалось, что с 5 по 15 июня в портах Финляндии «выгрузилось не менее двух моторизованных дивизий». Также сообщалось, что «немцы перебрасывают из Северной Норвегии в Финляндию дивизию, которая прибывает в Рованиеми».^[975] Таким образом, в Москву поступали весьма четкие сведения. К тому же по дипломатической линии советское руководство получало определенную информацию и из Великобритании. По личному распоряжению министра иностранных дел А. Идена, советскому послу в Лондоне сообщили: «11 июня… в Финляндию переброшены 2 германских дивизии и… третья идет морем из Осло. В Або и других финских гаванях по Ботническому заливу в июне отмечается большое количество немецких судов с войсками и снаряжением».^[976]

Естественно, что скрывать и далее происходившие на территории Финляндии процессы оказалось просто невозможно. По стране уже поползли слухи об огромном количестве немецких войск, которые пребывают в Финляндию. Член парламентской комиссии по иностранным делам В. Войонмаа, отражая эти настроения, писал своему сыну за рубеж: «В Финляндию непрерывным потоком идут немецкие войска… Только из порта Каскинен проследовало 11 воинских эшелонов. Через Васу… проследовало не менее 10 тысяч немцев… С юга идет одна немецкая дивизия, а из Киркенеса — другая… Весь Север уже оккупирован немцами, они стоят вдоль восточной границы».^[977] Действительно, в губернском центре Лапландии Рованиеми и вокруг него начали быстро размещать до 70 различных немецких штабов.^[978]

В подобной ситуации финляндское руководство должно было объяснить происходящее хотя бы членам правительства и представителям парламентских фракций. К тому же к этому времени был подготовлен и приказ об объявлении в стране частичной мобилизации, что также требовало пояснений.

И вот 9 июня 1941 г. Рюти выступил по этому вопросу в правительстве. Его выступление в целом носило характер дозированной передачи части информации, которая и так была очевидна. Он сказал о начале новой переброски в Финляндию немецких войск и о необходимости проведения частичной мобилизации в финскую армию. Эту информацию он подкрепил своего рода уведомлением, что, возможно, уже приближается война между Германией и Советским Союзом. Сенсацией в данном случае являлось лишь названное время, когда это произойдет: «будет, вероятно, до Иванова дня».^[979] Таким образом, членам правительства намекнули, по словам В. Войонмаа, о том, что «что-то, несомненно, происходит».^[980]

До советского руководства происходившее в финских правительственных кругах дошло достаточно быстро. Эта информация стала известна через министра финансов М. Пеккала, который заметил, что Финляндия приготовилась к нападению вместе с Германией на СССР, а «вопрос, будет ли война между Германией и СССР или нет, разрешится 24 июня». Именно он сообщил это на следующий день советским представителям, работавшим в Хельсинки.^[981] Вообще же, в течение 5, 9, 11 и 13 июня на имя Сталина и Молотова поступала информация, в которой подробно, чуть ли не стенографически, сообщалось об обсуждениях финским правительством вопросов, касавшихся возможности вступления страны в войну против СССР на стороне Германии.^[982]

В советском представительстве в Хельсинки пытались каким-то образом продолжать оказывать влияние на финское руководство. Так, Е. Т. Синицын срочно прибыл в министерство иностранных дел и в категорической форме задал вопрос: «В чем заключалась причина мобилизации финнов?» Последовавший ответ, однако, не давал убедительных объяснений. Советскому представителю лишь сообщили, что «Финляндия призывает на службу некоторую часть своих солдат, поскольку на территории страны много иностранных войск». Показательно, что ответ финского руководства сразу же стал достоянием германского посланника В. Блюхера.^[983]

Между тем, согласно воспоминаниям Е. Т. Синицына, 11 июня он получил сведения о том, что в этот день «утром в Хельсинки подписано соглашение между Германией и Финляндией об участии Финляндии в войне гитлеровской Германии против Советского Союза».^[984] Эта информация поступила по каналу агентурных связей. Нет никаких данных о том, были ли в этот день вообще переговоры между финским и германским руководством. Однако новость, которую сообщили Синицыну, оказалась подкрепленной другим сенсационным сообщением: война «начнется 22 июня, т. е. через 12 дней», а «финны вступят в нее на четыре дня позже».^[985] Как отмечает советский дипломат, он уже через час после этого сообщения направил полученную информацию в Москву на имя Берии, а затем, как это он выяснил позже, 17 июня это сообщение легло уже на стол Сталина.^[986]

Трудно сказать, какими достоверными источниками пользовался Синицын для получения этих сведений. В своих мемуарах он их не раскрыл, а лишь указал, что человек, который передал эту информацию, имел агентурную кличку «Монах» и был «видным политическим и общественным деятелем» Финляндии.^[987] Однако тогда не все даже высшее финские военные руководители знали о точной дате начала войны. В день, когда Синицын передавал полученные данные в Москву, 11 июня, начальник генерального штаба Хейнрикс только еще сообщил германскому командованию, что финские войска «в соответствии с планом будут готовы к наступлению 28 июня, но… хотели бы знать за пять дней до нападения его точную дату».^[988] Тем не менее в том, что процесс неуклонно приближал начало войны, никаких сомнений уже не было. По крайней мере, тогда из советского представительства в Хельсинки шла непрерывная информация, указывавшая на «факты скрытой подготовки Финляндии к войне».^[989]

К тому же III-й финский армейский корпус, дислоцировавшийся в северной Финляндии, уже перешел в оперативное подчинение немецкой армии «Норвегия», а ее командующий Н. Фалькенхорст и все руководство со штабом уже 10 июня прибыли в Рованиеми. «Как бы то не было, — отмечает финский историк X. Сеппяля, — в генштабе Финляндии 10 июня знали, что Сийласвуо (командир III-го армейского корпуса. — В. Б.) получил задачу наступать, т. е. Финляндия присоединилась к агрессии за 12 дней до нападения Германии на СССР».^[990]

Тем временем 12 июня из немецких портов в финские территориальные воды под торговыми флагами рейха взял курс отряд боевых кораблей, в который входили лучшие торпедные катера Германии.^[991] Эти суда вместе с финскими кораблями должны были с началом войны постараться перекрыть выход советского Балтийского флота из Кронштадта. Присутствие до 40 немецких кораблей в гаванях на юге Финляндии, несмотря на их маскировку, сразу же было замечено.

Тогда же министр иностранных дел Р. Виттинг обратился к посланнику Великобритании в Хельсинки с требованием отозвать всех английских наблюдателей из северной Финляндии, обвинив их в шпионаже.^[992] Обеспокоенный английский дипломат вскоре все же получил соответствующие разъяснения от Р. Рюти и маршала К. Г. Маннергейма. По их словам, там происходило «сосредоточение немецких войск, которые были нацелены для боевых действий против Мурманского района».^[993] Англичане, естественно, являлись уже лишними тому свидетелями и должны были удалиться из Лапландии.

Завершающим событием этого отрезка времени было заявление, которое 13 июня доверительно сделал начальник генерального штаба Хейнрикс шведскому военному атташе. Не раскрывая всего, он сообщил, что уже следующая неделя будет «богатой на события».^[994]

Действительно, теперь, когда оставались считанные дни до начала агрессии, руководству Финляндии требовалось принять ряд весьма ответственных решений. Как по этому поводу тогда заявил депутатам парламента министр иностранных дел Р. Виттинг, «если между Германией и Россией вспыхнет война, то не будет времени задумываться над ходом событий».^[995] Теперь, уведомил он, за остающийся крайне небольшой срок следовало приложить максимум усилий к тому, чтобы к началу войны подойти оптимально подготовленными и полностью скоординировать планы с немецким военным руководством.

13 июня в Финляндию в штатской одежде прибыл представитель германского верховного командования генерал Вальдемар Эрфурт. В его функции как раз и входила координация действий немецких и финских войск. Через день он уже провел важное совещание с Хейнриксом, на котором рассматривался вопрос о начале всеобщей мобилизации в Финляндии. Несмотря на то, что к этому времени в стране уже прошла повторная частичная мобилизация, в результате которой было призвано в войска еще 30 тыс. человек, требовалось довести численность финской армии до предусмотренной расчетами перед началом наступления. Более того, выполняя пожелание финского военного руководства, Эрфурт 16 июня направил в Германию секретную телеграмму: «Хейнрикс по поручению Маннергейма просит, чтобы по внутриполитическим соображениям главная операция финнов могла начаться, если это возможно, только через два-три дня после начала» немецкого наступления на севере. Ответ был лаконичным: «Начало главной операции финнов зависит от развития событий на германском фронте».^[996]

Таким образом финское командование продолжало пытаться скрыть свое участие в наступлении по германскому плану. Тем не менее 17 июня приказ о всеобщей мобилизации был уже подписан. «При этом, — как отметил М. Ёкипии, — отмобилизованную финскую армию совершенно не собирались держать на месте и использовать только для обороны границ. Ей предстояло в соответствии с планами «Барбаросса», принять участие в наступательных действиях. Жребий был брошен».^[997] К тому же одновременно закончились и последние согласования оперативных планов наступательных операций. С 15 по 19 июня в генштабе финской армии были внесены окончательные уточнения в наступательные операции в северном Приладожье и на Карельском перешейке.^[998] Финские войска вплотную подошли к последнему рубежу, и оставалось только отдать распоряжение о начале войны. Развернулась эвакуация населения из приграничных с СССР районов.

18 июня немецкие войска на севере стали выдвигаться непосредственно к самой границе с Советским Союзом и занимать позиции для наступления.^[999] За день до этого финскому военному командованию сообщили, что начало войны — 22 июня. В генеральном штабе финской армии состоялось совещание начальников оперативных отделений штабов корпусов, где их проинформировали о намечаемом развитии событий. 19 июня П. Талвела записал в своем дневнике: «Предварительный приказ о наступлении получен».^[1000]

В соответствии с планом «Барбаросса» финская армия выдвигалась главным образом на Карельский перешеек и севернее Ладожского озера для действий на ленинградском направлении. Нанесение основного удара возлагалось на образованную до этого Карельскую армию, командующим которой стал генерал Хейнрикс. На острие ее, наступая к реке Свирь навстречу с немецкими войсками группы армий «Север», должен был действовать VI-й корпус под командованием генерала Талвела — бывшего эмиссара маршала на переговорах в Германии в 1940 г.

За день до нападения Германии на Советский Союз, 21 июня, вооруженные силы Финляндии были приведены в состояние полной боевой готовности. Тогда же утром генерал Эрфурт уже официально сообщил высшему военному руководству Финляндии, что война начнется 22 июня. Наступил «исторический момент», — прокомментировал данное известие Хейнрикс и добавил при этом, — «если только все будет хорошо идти».^[1001]

В Финляндии отмобилизованная армия уже была готова к переходу в наступление. Оставалось лишь напечатать заблаговременно составленный приказ Маннергейма, находившийся в типографии генштаба, и приступить к его тиражированию, а затем сделать официальное объявление в войсках.^[1002]

Финляндские подводные лодки и германские минные заградители, располагавшиеся в шхерах, направились в территориальные воды Советского Союза для установки мин, получив на это санкцию лично президента Финляндии.^[1003] Одновременно началась заброска агентуры и отдельных диверсионных групп в приграничные районы СССР. В частности, две партии диверсантов на Карельском перешейке проникли в район Кексгольма (Приозерска) и начали действовать на участке Уусикиркко-Кивеннапа (Поляны-Первомайское).^[1004]

В эти последние дни перед войной советская радиоразведка перехватила ряд шифровок зарубежных посланников в Хельсинки. В одной телеграмме, адресованной 18 июня японскому послу в Москве, и в другой, отправленной 19 июня итальянским посланником в Рим, говорилось о последних военных приготовлениях, происходивших в это время в Финляндии. Так, в частности, отмечалось: «Всеобщая мобилизация, объявленная неофициально, сейчас завершена. Страна находится на военном положении. Продолжается прибытие германских вооруженных сил, включая авиационные части. Считается, что Германия немедленно примет решение в отношении СССР».^[1005] Более того, из сообщения японского посланника своему руководству советской разведке стало известно о том, что в его дипломатическом представительстве в финской столице начали сжигать секретную документацию.^[1006] Все это говорило только об одном — неотвратимо приближается война с СССР.

Основываясь на воспоминаниях командующего войсками Ленинградского военного округа генерал-лейтенанта М. М. Попова и начальника штаба округа генерал-майора Д. Н. Никишева, можно заключить, что они, располагая поступавшей разведывательной информацией, имели довольно ясное представление о приближавшейся военной опасности с территории Финляндии. Как пишет Д. Н. Никишев, он заблаговременно сообщил, что «срок перехода в наступление именно 22 июня 1941 г.».^[1007] Не случайно тогда уже стали срочно приниматься необходимые меры. По словам Никишева, командующий войсками округа дал указание «уточнить все наши планы с таким расчетом, чтобы быть готовыми к отражению возможной агрессии».^[1008]

19 июня почти весь состав военного совета округа выехал специальным поездом в Заполярье для изучения на месте складывавшейся обстановки, поскольку именно там, у границы с СССР, сосредотачивавшиеся немецкие войска могли представлять наибольшую опасность. Впоследствии M. M. Попов писал об этом: «В ходе полевой поездки практически на местности изучались возможные варианты вторжения противника на нашу территорию и отрабатывались мероприятия по нашему противодействию. Пребывание на границе лишний раз убедило меня в том, насколько откровенно немцы и финны подводят свои войска к нашим рубежам и готовят плацдарм для наступления».^[1009]

Таким образом у командующего войсками округа практически не было сомнений, что война уже на пороге. «…Мы и лично наблюдали, — вспоминал он, — поднимаясь на некоторые вышки пограничников, отчетливо видимые группы немецких офицеров, группы солдат, продвигавшихся в различных направлениях, машины, носившиеся по дорогам, и много дымов — очевидно от полевых кухонь, так как в жаркий июньский день вряд ли кто-нибудь разводил костры».^[1010]

M. M. Попову не просто было принять решение о скрытом выдвижении к границе войск 14-й армии. Ему был хорошо известен строжайший запрет, поступивший из Москвы, в котором- указывалось о недопустимости подобного рода действий, но надо было брать ответственность на себя. По указанию командующего к государственному рубежу направляются части 122-й дивизии. Одновременно началась переброска на Кандалакшское направление из района Пскова 1-й танковой дивизии.

Большое значение имела и решительность руководства Военно-Морского Флота. По приказу наркома ВМФ Н. Г. Кузнецова 21 июня в 23 ч 40 мин. Балтийский и Северный флоты были приведены в боевую готовность № 1.

Неопубликованные документы

Фонды российских архивов

Архив внешней политики Российской Федерации (Москва)

Российский государственный архив Военно-Морского Флота (Санкт-Петербург)

Российский государственный военный архив (Москва)

Российский государственный архив социально-политической истории (Москва)

Архив штаба Ленинградского военного округа (Санкт-Петербург)

Фонды финляндских архивов

Sota-arkisto (Helsinki) (Военный архив)

Ulkoasiainministeriцn arkisto (Helsinki)

(Архив Министерства иностранных дел)

Kansallisarkisto (Helsinki) (Национальный архив)

Опубликованные документы

Акт о приемке Наркомата обороны Союза ССР тов. Тимошенко С. К. от тов. Ворошилова К. Е. // Известия ЦК КПСС. 1990. № 1.

Внешняя политика СССР. Сборник документов. Т. IV. М., 1946.

Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. М., 1995; Кн. 2 (Ч. 1–2). М., 1998.

Застольные беседы в ставке Гитлера (июль 1941 — июнь 1942 гг.) // Новая и новейшая история. 1992. № 4.

Зимняя война 1939–1940. Кн. 2. И. В. Сталин и финская кампания (стенограмма совещания при ЦК ВКП/б/). М., 1998.

Накануне войны (1936–1940). Доклады и записки в ЦК ВКП(б) // Известия ЦК КПСС. 1990. № 3.

Накануне. Переговоры В. М. Молотова в Берлине в ноябре 1940 года // Международная жизнь. 1991. № 6.

Нюрнбергский процесс над главными военными преступниками. Сборник материалов. Т. 1–7. М., 1957–1961.

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Т. 1. Кн. 1–2. М., 1995.

Пикер Г. Застольные разговоры Гитлера. Смоленск, 1997.

Пограничные войска СССР. 1939–1941. Сборник документов и материалов. М., 1970.

Поездка В. М. Молотова в Берлин в ноябре 1940 г. // Новая и новейшая история. 1995. № 5.

Полпреды сообщают… Сборник документов об отношениях СССР с Латвией, Литвой и Эстонией. Август 1939 — август 1940 г. М., 1990.

Посетители кремлевского кабинета И. В. Сталина. Журналы (тетради) записи лиц, принятых первым генсеком 1924–1953 // Исторический Архив. 1994. № 6; 1995. № 2,3,4.

Прибалтика вступает в Союз (документы об отношениях СССР со странами Прибалтики в 1939–1940 годах) // Международная жизнь. 1990. № 2, 3.

Русский архив. Великая Отечественная. Т. 12. М., 1993.

Секреты Гитлера на столе у Сталина. Разведка и контрразведка о подготовке германской агрессии против СССР. Документы из Центрального архива ФСБ России. М., 1995.

Советско-германские документы 1939–1941 гг. из Архива ЦК КПСС // Новая и новейшая история. 1993. № 1.

Советско-нацистские отношения. 1939–1941. Документы. Париж; Нью-Йорк, 1983.

Советско-норвежские отношения. 1917–1955. М., 1997.

СССР-Германия. 1939–1941. Сборник документов. Т. 1–2. Вильнюс, 1989. 1941 год. Кн. 1–2. М., 1998.

Documents on German foreign policy 1918–1945. Ser. D. Vol. IX–XI. Washington, 1956–1960.

Puhtain asein. Suomen marsalkan päväkäskyä vuosilta 1918–1944. Hels., 1970.

Salaiset keskustelut. Eduskunnan suljettujen istuntojen pöytäkirjat 1939–1944. Lahti, 1967.

Sotasyyllisyysoikeudenkäynnin asiakirjoja. Osa 1. Hels., 1945. Suomen sinivalkoinen kirja. Osa II. Hels., 1941.

Trial of the Major War Criminals before the International Military Tribunal. Vol. 1-42. Nürnberg, 1946–1948.

Воспоминания, дневники

Бережков В. M. Страницы дипломатической истории. М., 1982.

Василевский А. М. Дело всей жизни. М., 1976.

Воскресенская З. И. Теперь я могу сказать правду. М., 1993.

Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. Т. 1. М., 1975.

Кабанов С. И. На дальних подступах. М., 1971.

Кегель Г. В бурях нашего века: Записки разведчика-антифашиста. М., 1987.

Кейтель В. Взгляд в прошлое накануне смертного приговора //Новая и новейшая история. 1991. № 2.

Кейтель В. Размышления перед казнью. Смоленск. 2000.

Краминов Д. Ф. В орбите войны. М., 1986.

Краминов Д. Ф. В пяти частях света: Записки журналиста. М., 1957.

Кузнецов Н. Г. Накануне. М., 1969. Майский И. М. Воспоминания советского посла. Война 1939–1945. М., 1965.

Мемуары Никиты Сергеевича Хрущева // Вопросы истории. 1990, № 7.

Мерецков К. А. На службе народу. М., 1968.

Микоян А. И. В первые месяцы Великой Отечественной войны //Новая и новейшая история. 1985. № 6.

Новиков А. А. В небе Ленинграда. М., 1970. Оборона Ленинграда. Воспоминания и дневники участников. Л., 1968.

Риббентроп И. Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи. М., 1996.

Синицын Е. Резидент свидетельствует. М., 1996.

Сквирский Л. С. В предвоенные годы // Вопросы истории. 1989. № 9.

Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М., 1991.

Судоплатов П. Разведка и Кремль: Записки нежелательного свидетеля. М., 1996.

Штеменко С. М. Генеральный штаб в годы войны. Кн. 1–2. М., 1968, 1973.

Хрущев Н. С. Воспоминания. М., 1997.

Assarsson V. Alkuperдisteos: I skuggan av Stalin. Stockholm, 1963 (фин. перевод: Stalinin varjossa. Porvoo, 1963; Фрагментарный перевод на русск. яз. Московский дипломатический корпус, 1941 // Международная жизнь. 1991. № 6).

Boheman E. På vakt. Stockholm, 1964.

Born E. Levnadsminnen. Hels., 1954.

Blücher W. Gesandter zwishen Diktatur und Demokratie. Wiesbaden, 1951 (фин. перевод: Blücher W. Suomen kohtalonaikoja. Muistelmia vuosilta 1935-44. Porvoo; Hels., 1951).

Frietsch C. O. Suomen kohtalonvuodet. Hels., 1945.

Gripenberg G. A. Diplomaatin arkipäivää. Hels., 1965.

Gripenberg G. A. Lontoo-Vatikaani-Tukholma. Suomalaisen diplomaatin muistelmia. Porvoo, 1960.

Halder F. Kriegstagebuch. Tägliche Auszeichnnungen des Chefs des Generalstabes des Heeres, 1939–1942. Bd I–III. Stuttgart, 1963–1964 (русский перевод: Гальдер Ф. Военный дневник: Ежедневные записи начальника Генерального штаба сухопутных войск. 1939–1942. Ò. 1–3. Ì., 1968–1971).

Halsti R. Aikaa vaati veronsa. Muistelmat II. 1939–1948. Keuruu, 1974.

Helo J. Vaiennettuja ihmisia. Tapahtumia toisen maailmansodan ja sen jälkeisenä aikantena. Hels., 1965.

Kivimäki T. M. Suomalaisen poliitikon muistelmat. Porvoo, 1965.

Lehmus K. Tuntematon Mannerheim. Hels., 1967.

Linkomies E. Vaikea aika. Hels., 1970.

Mannerheim G. Muistelmat. Osa II. Hels., 1952. (перевод на русск. яз.: Маннергейм К. Г. Мемуары. М., 1999).

Martola A. E. Sodassa ja rauhassa. Muistelmia. Hels., 1973.

Metzger H. Poliitiset asevljet. Hels., 1986.

Nykopp J. Paasikiven mukana Moskovassa. Hels., 1976.

Paasikivi J. K. Jatkosodan päiväkirjat 11.3.1941-27.6.1944. Juva, 1991.

Paasikivi J. K. Toimintani Moskovassa ja Suomessa. Osa I–II. Porvoo, 1958–1959.

Paasonen A. Marsalkan tiedustelupäällikkönä ja hallituksen asiamiehenä. Hels. 1974.

Pakaslahti A. Talvisodan poliitinen näytelmä. Porvoo; Hels., 1970.

Schmidt P. Hitler's Interpreter. London, 1950 (перевод на русск. яз.: Шмидт П. Переводчик Гитлера. Смоленск, 2001).

Schmidt P. Statist auf diplomatischer Bühne (1923–1945). Bonn, 1950.

Stewen M. K. Saksalaisten kauttakulkusopimus löytynyt // Uusi Kuvalehti. 1.01.1961.

Talvela P. Sotilaan elämä. Muistelmat. Osa 1. Jyväskylä, 1966.

Tanner V. Kahden maailmansodan välissä. Muistelmia 20- ja 30-luvuilta. Hels., 1966.

Tanner V. Olin ulkoministerinä talvisodan aikana. Hels., 1950. (перевод на англ. яз.: Tanner V. The Winter War. Finland against Russia. 1939–1940. Standford, 1957).

Tanner V. Suomen tie rauhaan 1943-44. Hels., 1952.

Terä M. V. Ratkaisun vuodet ja Veitjens // Uusi Suomi, 19, 20.12. 1957.

Terä M. V. Tienhaarassa. Syksyn 1940 tapahtumat Barbarossa—suunnitelmat tausta vasten. Hels., 1962.

Vilkuna K. Sanan valvonta. Hels., 1962.

Vladimirov V. Kohti talvisotaa. Hels.; Keuruu, 1995.

Wuolijoki H. Luottamukselliset neuvottelut Suomen ja Neuvostoliiton välillä vv. 1938-39-40-41. Hels., 1945.

Wuorimaa A. Lähettiläänä Hitlerin Saksassa. Keuruu, 1967.

Речи, выступления, переписка, публицистика

Архипов Д. И. Финляндия. М., 1952.

Безыменский Л. Что такое план «С.3.-20» // Новое время. 4.04.1999. № 13.

Вихаваинен Т. Чудо «зимней войны» // Родина. 1995. № 12.

Ильинский Я. Финляндия. М., 1940.

Ильинский Я. Финляндия. М., 1947.

Ильинский Я. Финляндия. М., 1949.

Ильинский Я. Финляндия. Беломорск, 1943.

Кекконен У. К. Дружба и добрососедство. Речи и выступления. 1963–1967. М., 1968.

Кекконен У. К. Финляндия и Советский Союз. Речи, интервью 1952–1975 гг. М., 1975.

Кекконен У. К. Финляндия и Советский Союз. Статьи и речи. М., 1960.

Кекконен У. К. Финляндия и Советский Союз. Речи 1960–1962 годов. М., 1963.

Кекконен У. К. Финляндия и Советский Союз: Добрососедство, сотрудничество и взаимопонимание. Речи 1967–1972 годов. М., 1973.

Кекконен У. К. Финляндия: путь к миру и добрососедству. Статьи, речи, письма 1948–1978 гг. М., 1979.

Койвисто М. Вехи пути: Взгляды на внешнюю политику Финляндии. М., 1987.

Куусинен О. В. Финляндия — вассал гитлеровской Германии: Стенограмма публичной лекции. М., 1944.

Куусинен О. В. Финляндия без маски. М., 1943.

Куусинен О. В. Что раскрыл процесс финских сообщников Гитлера // Новое время. 1946. № 3.

Куусинен О. Избранные произведения (1918–1964). М., 1966.

Линия Паасикиви: Статьи и речи Ю. К. Паасикиви. 1944–1956 гг. М., 1958.

Рысаков П. Советско-финляндские отношения. М., 1948.

Советско-финляндские отношения: Стенограмма публичной лекции Б. Е. Штейна. М., 1944.

Auer V., Jutikkala E. Filnnlands Lebensraum. Berlin. 1941.

Kallio K. Presidentti Kyösti Kallion puheita. Porvoo; Hels., 1942.

Kaukoranta T. Itä-Karjalan vapauden tie. Hels., 1944.

Kekkonen U. Puheita ja kirjoituksia. Osa I Puheita vuosilta 1936–1956. Tapiola, 1967.

Kinnunen M. Tutkijan on osattava uloskin arkistosta // Helsingin Sanomat, 16.11.1997.

{Paasikivi J. K.) Paasikiven linja. II. Juho Kusti Paasikiven puheita ja esitelmiä vuosilta 1923–1942. Porvoo, 1956.

Ruutu Y. Suomen politiikassa 1923-44. Olisiko sodat Suomen ja Neuvostoliiton välillä voitu välttää? Hels., 1944.

Siikala K. Kansallinen realismi. Jyväskylä, 1960.

Stepakov V. Sodalla on hintansa. Hels.; Keuruu, 1996.

Stählberg K. J. Puheita 1927–1946. Hels., 1946.

Suomen ja Saksan aseveljeudesta oli kiihtyä sopimus // Kansan Uutiset. 1977.11.5.

Waltari M. Neuvostovakoilun varjossa. Helsingin neuvostolähetystö kiihoitus — ja vakoilutoiminnan keskuksena. Hels., 1942.

Vesala T. Uskossa Suur-Suomen ja Hitlerin johtotähteen // Kansan Tahto. 10.11.1977.

Vihavainen T. Stalin ja suomalaiset. Hels., 1998 (перевод на русск. яз.: Вихавайнен Т. Сталин и финны. СПб., 2000).

Voionmaa V. Kuriiripostia. Hels., 1971 (перевод на русск. яз.: Войонмаа В. Дипломатическая почта. М., 1984).

Историко-исследовательские работы