Пролог Звери

— Тебе в бейсбол надо играть, Белый. От слова «бей» и еще — «боль». — Глубокий приятный голос выдал эту фразу с претензией на тонкий лингвистический изыск со старательно подчеркнутым пренебрежением.

…Пол был залит кровью. Как будто нерадивая хозяйка, заготавливая из помидоров томатный сок, поскользнулась и разбила уже закрученную банку, облив ее содержимым обои, плинтусы, пол. Несколько капель даже попали на потолок.

Но это все-таки был не томатный сок. Потому что в жилах человека, лежавшего на полу, был не томатный сок, а живая и горячая кровь.

Человек был сильно избит. Можно сказать, изуродован. Лицо, перекошенное гримасой боли и ужаса, до того распухло и обезобразилось, что сложно было определить, сколько же, собственно, лет этому человеку.

Потому что на висках его в слипшихся от крови и пота волосах поблескивали седые пряди, в оскале рта, затянутого мутной кровавой пеной, не было видно зубов, а из распухших губ вырывались беспомощные повизгивающие звуки, срывающиеся в протяжные стоны.

Левая рука его была неестественно вывернута, и не оставалось сомнений, что она сломана или вывихнута.

Над ним стоял рослый светловолосый парень с бейсбольной битой, крепко зажатой в татуированной мускулистой руке. На его широком лице угрюмо проступала злоба.

— Ладно… заряди ему еще пару раз в фуфел, Белый. На посошок, так сказать, — приказал сидящий на диване круглоголовый и круглолицый амбал, похожий на рассеянного телевизионного толстяка, рекламирующего одноименное пиво. — Как говорится, надо вложить для ума и для лучшего усвоения общеизвестных истин.

На лице круглоголового появилась саркастическая улыбка, которую можно было бы даже назвать добродушной, если бы не видеть всего происходящего в комнате и не слышать сопровождающих слов.

Именно этот круглоголовый и произнес фразу о бейсболе.

— Да он уж говорить не может, — отозвался Белый. — А че, босс… может, его это самое… того… в расход определить?

— Да ты че, совсем крышу отпустил? — недоуменно проговорил «рекламный» здоровяк. — В расход? Да тебя, Эдик, тут же самого на ноль умножит, дятла. Нет, этот паренек нам пока в тему вписывается. Тем более… кто за него будет отдавать десять «тонн» баксов и информацию о проекте? А?

— Сестричка же у него имеется, — нехорошо засмеялся Белый. — А если у него нет бабок… так вот эту хату спишем под себя.

Толстяк кивнул и поднялся с дивана. Брезгливо толкнул скорчившееся на полу существо носком туфли и сказал:

— Ну, ты… студент. Даже не вздумай подыхать, сука. Напачкал ты тут, надо бы влегкую разгрести. Так что давай… раскидывай мозгами, как тебе лучше решить свою проблему. А не то… С того света поднимем и вытрясем, что нам требуется. Так что информацию ты это самое… поищи.

— Это как — с того света? — хмыкнул Белый.

— А гонца к нему зашлем туда. Кого-нибудь из тех… ну, типа кого он слушать будет. Из родни.

…Гнусный раскатистый смех Белого и гмыканье толстяка долетало до Димы Калиниченко гулким болезненным буханьем в висках — словно приглушенно и на низких тонах грохотал тяжелый колокол. Он уже плохо понимал, что с ним и кто еще пытается влить в пронизывающую его полноводную реку боли очередной ручеек страдания. Впрочем, боль ослепляла только на первых порах. Потом все заглохло, онемело, и даже прямые удары под ребра ощущались Димой как глухое тыканье в бок, да еще через лист фанеры.

Честно говоря, он уже не помнил, что произошло с ним в этот апрельский день, когда, казалось бы, прервалась черная полоса в его жизни, а на истертую бесчисленными касаниями пальцев клавиатуру его компьютера легла яркая солнечная полоса, просочившаяся из-за тяжелой шторы.

…Звонок прозвучал обыденно и буднично. Дима крикнул маме, возившейся на кухне:

— Открой, я занят!

И руки Димы протянулись к клавиатуре, чтобы вернуться к прерванной нежданным звонком работе над дипломом, который ему предстояло защищать в этом году. Буквально через два с половиной месяца. И вдруг эти руки вздрогнули, и Дима почти против воли испустил протяжный хриплый вопль:

— Погоди… мама, не открыва-ай!

Но было поздно.

Из прихожей раздался сдавленный крик, перешедший в придушенный крик, и чей-то грубый голос рявкнул:

— Тихо, с-сука!

Глухой удар и грохот падения чего-то тяжелого отдался во всем теле Димы всплеском жуткого, животного, пронизавшего всего его страха. Он вскочил с кресла и повернулся к двери… и тут в проеме ее возник знакомый громоздкий силуэт.

— Здорово, Калина!

— Здравствуйте, коли не шутите… — пробормотал Дима и быстро пошел прямо на амбала, — погодите… сейчас… я это самое…

— Стоя-а-ать! — рявкнул толстый. — Успеешь еще посмотреть на…

Но Дима успел за его массивным плечом увидеть, что в прихожей неподвижно лежит — с разбитым виском! — его мать, а над ней, ступив здоровенной ногой в замшевой туфле в лужицу набежавшей с маминой головы крови, стоит и недоуменно чешет в затылке Белый. Ублюдок из кодлы Эдика, с которым дернуло его, Диму Калиниченко, связаться.

— Ма-а-ама!!

Дима рванулся так, что даже здоровенный громила в дверях отшатнулся и попятился. Но в следующую секунду его здоровенная пятерня упала на шею Димы и сгребла щуплого студента, как хватают за загривок рахитичного котенка.

Калиниченко попытался вырваться, не переставая что-то кричать в полубеспамятстве и ужасе, но тут же получил такой удар в голову, что вспыхнувший ярко-зеленым пламенем пол прыгнул ему в лицо, а под черепом полыхнула жуткая, раздирающая, тошнотворная боль…

— Ты что же творишь, дятел? — услышал Дима сквозь боль.

— А что, босс?

— Бабу завалил зачем-то, теперь этого сверчка долбишь! Нам еще его башка пригодится!

…Что было после, Дима помнит плохо. Вспыхивали ожоги боли, кружились вокруг него тирады вкрадчивых слов, перебиваемые тяжелой и грязной матерной бранью. Лишь одно, лишь одно плотно сидело в Калиниченко, будто загнаное в него осиновым колом: маму убили…

— Пойдем, кажется, ему все понятно, что он должен делать, — донеслось до Димы. Он повернул голову, от чего, как показалось ему, в шею ужалила змея. Боль продралась даже сквозь плотную дурнотную пелену онемелости.

И тогда — из какого-то марева — выплыло женское лицо, перекошенное гневом.

— Да что же это такое? — крикнула женщина. — А говорили… пошли друга навестить!

Глава 1 Разговор по душам

Я вернулась из Петербурга ранним майским утром. Когда я ступила на перрон, меня нежно, как галантный танцор подхватывает даму в вальсе, обволокли порывы ласкового весеннего ветра, впитавшего в себя не только индустриальные запахи шпал, рельсов, разогретого мазута, но и благоухание нежной, только что народившейся на свет листвы.

Я очень устала. Не столько физически, сколько морально. В северной столице мне пришлось выпутываться из весьма неприятного дельца, в которое меня вовлекли моя безудержная склонность к приключениям сомнительного толка, а равно и скверный характер местной братвы.

На память о посещении «музея под открытым небом», как претенциозно называют Санкт-Петербург различные искусствоведы и культурологи, я привезла глубокий и плохо подживающий шрам на бедре и глубокую неприязнь к подворотням близ Невского проспекта, где меня два раза едва не препроводили на тот свет.

На перроне я увидела тетю Милу, которая, заметив меня, бодро устремилась к вагону, едва не опрокинув по пути какую-то приземистую старушку со свирепым лицом и несколькими огромными тюками, масса которых, по всей видимости, не намного уступала весовому показателю олимпийского рекорда по тяжелой атлетике в категории этак до девяноста пяти килограммов.

Обняв, тетя Мила окинула меня более пристальным — и, как показалось, критическим — взглядом и сказала с ноткой недовольства:

— А говорила, что заодно и отдохнешь там.

— Где — там?

— Как где? А где ты была? В Питере? А вид такой, словно тебя переслали по этапу из Магадана.

— То есть как это — переслали? — Мой мозг упорно не желал воспринимать прихотливые выверты тетушкиной критической мысли.

— Как переслали? Контейнером, наверно. Потому как для бандероли ты явно великовата, Женечка.

— Вы намекаете на то, что я растолстела, тетушка? — спросила я.

— Если бы! Наоборот — похудела! Чем ты там, в Питере, занималась? Вид у тебя совершенно заморенный.

— Я всегда знала, что вы мастерски делаете комплименты, тетя Мила.

— Самолетом надо было лететь, — сказала она, не обращая внимания на мою последнюю реплику. — А то в поезде… трястись полторы сутки… полтора сутка…

— Понятно, — прервала я метания тети Милы. — Почти тридцать шесть часов. Что касается самолета, вы же знаете: авиарейсы — не для меня. На самолете — только по необходимости или по принуждению.

— Глупость какая… — фыркнула тетушка. — Все люди могут летать самолетами, а ты не можешь…

— Ничего не все. Есть такой голландский футболист Деннис Бергкамп, так он вообще летать не может. Его так и называют: Нелетучий Голландец.

— Почему не может?

— Не знаю… вроде как панический страх, ухудшение самочувствия… в общем, плохо ему.

— Что, и у тебя то же самое? — встревоженно произнесла тетушка.

— Да нет… — махнула рукой я. — Просто не люблю я, когда мне уши закладывает, как будто туда машинное масло заливают…

* * *

…Причины моей бледности и помятости были самого что ни на есть объективного свойства. Нет, вовсе не оттого, что на меня обрушилась масса огорчений — это если подбирать обтекаемые и мягкие формулировочки. Она была связана с необходимостью плотного общения с питерскими бандитами. И не по той причине, что все время моего пребывания в Северной Пальмире шел мелкий противный дождь, залепляющий окна, а знаменитые белые ночи были скорее грязно-серыми, в желтеющих разводах низких туч. И знаменитая Адмиралтейская игла тупо пронизывала переваренный скользкий кисель неба.

…Нет, вовсе не поэтому. Дело заключалось в том, что, решив отдохнуть от навязших в зубах бытовых хлопот и подняться над туманом, залепившим проспекты, площади и улицы великого города, — подняться в буквальном смысле! — я вскарабкалась на Исаакий.

На Исаакиевский собор — это, конечно, громко сказано: просто поднялась по лестнице на смотровую площадку на высоте где-то около пятидесяти метров.

А может, я и ошибаюсь.

И там, чувствуя за спиной громаду Исаакиевского собора, я наткнулась на проблему, начисто перекрывшую все то, что мутило жизненные горизонты до этого.

Проблема именовалась благородно и звучно, можно сказать — по-графски: Александр Николаевич Воронцов.

Он стоял и смотрел на едва проступающий сквозь дымное варево тумана огромный мегаполис. Среди шумной, хотя и немногочисленной, толпы вскарабкавшихся на Исаакий туристов он сразу не бросился мне в глаза, должно быть, из-за того, что все присутствующие моментально терялись на фоне шумного «нового украинца», который усиленно размахивал здоровенными, пухлыми, как киевские калачи, ручищами и восклицал, продираясь мутным взглядом маленьких бульдожьих глазок сквозь туман и восхищаясь вялой Невой:

— Яка гарна ричка!

И в знак того, что он говорит истинную правду и от чистого сердца, интенсивно теребил «гимнаста» — огромное золотое распятие на толстенной «голдовой» цепуре.

Разглагольствования бравого малоросса сопровождались обильным употреблением пива, с каждым глотком коего накручивались децибелы в его и без того громовом басе. И если на Исаакий он вскарабкался, будучи еще вполне кондиционным, то через несколько минут пребывания на высоте он уже усиленно жестикулировал, раскачиваясь всем своим монументальным корпусом, и грохотал не хуже знаменитого колокола в самом известном соборе Санкт-Петербурга.

На его фоне невысокий, худощавый, стройный Воронцов казался просто мальчиком из подготовительной группы школы. Он время от времени косился на благодушествующего гостя северной столицы и иронично улыбался, причем белозубая его улыбка на смуглом лице, оттененном светлыми волосами, падающими на лоб, была удивительно чистой и почти по-детски наивной.

Это было как удар молнии. Нет, я не люблю худощавых и невысоких мужчин, да еще блондинов, кроме того, мальчишеская внешность будит во мне материнское начало, которое — странно, правда? — подспудно всегда раздражало меня в плане общения с сильным полом.

Или я так хотела думать — обязывала себя так считать по своему профилю?

…Так вот, я не люблю невысоких блондинов и, уж конечно, предпочитаю им высоких брюнетов. Последний мужчина, к которому я питала какие-никакие, но чувства — Костя Курилов, — был именно таким: высоким, атлетичным, язвительным и опасным для женщин брюнетом, при всей голливудскости своей внешности умудрявшийся резко выделяться на общем фоне традиционных модельных красавцев. Мне на них всегда ужасающе везло.

Лицо же Воронцова показалось мне несколько постным и маловыразительным, брови — какими-то выцветшими, складка рта и очертания подбородка — несколько анемичными и безвольными. Хорош был разве что высокий чистый лоб без единой морщинки и брови. Но брови — тоже какие-то не мужские, слишком изящно изогнутые и словно выражающие вечное удивление перед окружающим миром.

Но для того, чтобы заметить все это, я должна была пристально его разглядывать. Чем я и занималась почти против своей воли.

Да, еще у него были маловыразительные глаза.

Одним словом, этот человек идеально подходил на роль мужчины, не привлекающего меня ни при каких обстоятельствах… Однако я никак не могла отказаться от рассматривания его сначала украдкой, а потом самым откровенным образом.

После очередной басовитой тирады украинца Воронцов повернулся, и его глаза встретились с моими. В моих был живой интерес, а в его… а в его… Большие, очень красивого разреза, чуть раскосые, эти глаза были словно подернуты мутноватой зеленой дымкой — как два омута спокойной и холодной воды, в которых за налетом ряски таится притягательная, жуткая, слепая бездна. И если она, эта бездна, открывается — то не отпускает уже никогда.

Опасные глаза.

Я почувствовала это сразу, хотя давно не видела ничего более безобидного, чем вполне заурядная, опрятная и банальная внешность этого человека.

Он сделал несколько шагов и оказался со мной лицом к лицу.

— Простите, мы с вами случайно не знакомы? — спросил он.

— Нет.

— Странно. У меня такое ощущение, что я вас уже где-то видел.

— В самом деле? Тогда это вдвойне странно, потому что у меня точно такое же ощущение.

— Простите?

— Я говорю, что если вы не видели меня воочию, то, наверно, видели во сне.

Он сказал это так просто и с такой милой улыбкой, что я была мгновенно покорена этой почти мальчишеской непосредственностью.

— А вы от скромности не помрете, — сказала я.

— Как раз наоборот. Вы просто меня плохо знаете.

— Вернее, совсем не знаю.

— Ну да. И как вам Питер? Вы ведь нездешняя, как я посмотрю?

— Да, нездешняя. А вы отсюда, да?

— Да.

— Нравится ваш город, нравится. Я тут часто бываю вообще-то. Если бы не этот туман противный, было бы вообще замечательно.

Воронцов пожал плечами:

— А вот я, как ни странно звучит, терпеть не могу этот город. Красивый — да. Но холодный. Как это в песенке из «Бандитского Петербурга»: «…вижу город, которого нет». Так?

— Да, примерно так. Только я про бандитов кино не люблю. Я на них в жизни налюбовалась, чтобы еще и в кино смотреть.

Воронцов медленно скользнул взглядом — взглядом такого свойства, который в любом другом мужчине меня взбесил бы, — и спросил:

— А вы много общались с бандитами?

— Приходилось.

— Я тоже.

Теперь уже пришла очередь моего пристального взгляда. Поскольку этот человек явно не походил на того, кто способен иметь плотные завязки с асоциальными элементами. Проще говоря, был не из той породы, чтобы «тереться» с бандюганами.

Он перехватил мой взгляд и понимающе улыбнулся:

— Нет, вы меня неправильно поняли. Просто я работаю парикмахером в салоне «Венеция». Туда любят ходить эти хлопцы. Правда, прически, которые я им делаю, большим разнообразием не отличаются — точно такие же делают в обычной парикмахерской за двадцать рублей, или сколько сейчас там… я не знаю. А у господ гоблинов насущная необходимость, чтобы их обкорнали под расческу за двадцать пять баксов. Снобизм душит, что ж вы хотите.

Я засмеялась.

— Знаете что? — сказал Воронцов. — Вам еще не надоело глотать туман? Лично я им уже досыта наелся.

— А я напротив — что-то проголодалась.

— Вот и отлично, — произнес он. — Как вы посмотрите на то, если я приглашу вас на обед в один маленький, но вполне приличный ресторанчик? Ничего, что я так бесцеремонно, а? — задал он второй вопрос, не дожидаясь, пока я отвечу на первый.

Я улыбнулась и кивнула…

* * *

— Давай перейдем на «ты».

Я взглянула на сверкнувшего своей неотразимой белозубой улыбкой Воронцова и, взяв со стола бокал с мартини, медленно выговорила:

— Ну что ж, Саша… давай. Откровенно говоря, мне как-то не по себе обращаться к тебе на «вы».

— А, внешность не располагает? — усмехнулся он. — Выгляжу молодо? Да я не такой уже и молодой: двадцать семь лет все-таки.

— На два года младше меня, — грустно сказала я.

Он опустил глаза, скользнув по моим пальцам, и я, перехватив этот взгляд, добавила:

— Нет… не замужем. Обручальное кольцо можешь не искать.

— Странно, — произнес он, глядя не на меня, а на огромное зеркало напротив нас, — такая красивая женщина — и не замужем. Впрочем, это к лучшему.

Я невольно скосила глаза на зеркало, в которое он смотрел: да, в самом деле — красива. И если не присматриваться — еще очень молода. Гораздо моложе своих лет.

Мне всегда говорили, что я особенно хороша в гневе, когда сверкают глаза, пылают щеки, а рот кривится в яростной чувственной гримасе. Но сейчас гневаться не было ни причины, ни смысла, и я просто улыбнулась, сознавая, что Саша прав, что я действительно красивая женщина, что чудо как хороша и при этом — к лучшему — не замужем, и сказала:

— Спасибо.

Кажется, это прозвучало с ощутимой долей иронии, потому что Воронцов склонил голову чуть набок, чем окончательно умилил меня, став похожим на ученика старших классов, глядящего на учительницу, любящую ставить пятерки просто так. За красивые глазки.

В этот самый момент неподалеку от нас расположился вальяжный и весьма внушительных габаритов господин со столь же основательной стильной небритостью a la Роман Аркадьевич Абрамович, в дорогом пиджаке, с неизменным мобильником возле уха, в который он вальяжно выговаривал неторопливые короткие слова, синхронно что-то пережевывая.

К нему не приблизился, а просто-таки подбежал официант и, пританцовывая от усердия, начал совать тому меню. Господин не глядя ткнул в развернутую перед ним библию чревоугодника (то бишь упомянутое меню, толщиной своей мало чем уступающее священной книге — ресторан-то солидный) и продолжил на секунду прерванный разговор.

Воронцов оглянулся на господина и как-то странно посмотрел на меня: в его больших миндалевидных глазах промелькнуло что-то похожее на легкую тревогу.

Несмотря на то что толстяк был увлечен беседой, он заметил мгновенный взгляд Воронцова и на несколько секунд замолчал. На его широком лице, как жирное пятно на белой скатерти, расплылось недоумение.

Потом он поднялся и тяжелыми шагами вышел из зала.

Надо сказать, что в ресторане было два зала — один побольше, второй поменьше, и отделены они были друг от друга массивными колоннами под мрамор и тяжелыми бархатными темно-красными занавесями. Так что из того зала, где сидели мы, не было видно, кто находится во втором зале.

— Это что, твой хороший знакомый? — тихо спросила я и тут же пожалела о своих словах, потому что на лице Александра проступила бледность.

— Хороший… — пробормотал он, комкая салфетку, а потом усилием воли вернул себе спокойствие и добавил: — Я предпочел бы знакомиться с такими людьми где-нибудь этак на кладбище. Прочитать надпись на надгробной плите и сказать: очень приятно познакомиться.

— Извини.

— А за что ты извиняешься? Извиняться надо не тебе… а… да чего там, — он махнул рукой и стал наливать еще мартини. Но тут рука его дрогнула, и немного напитка пролилось на бордовую, приятного глубокого оттенка скатерть.

Я, повинуясь какому-то бессознательному импульсу, повернула голову и увидела господина, самое упоминание о котором было так неприятно ему. На багровой бульдожьей физиономии последнего плавало неопределенное выражение ошеломленности и одновременно накатывало бешенство. По всей видимости, оно-то и комкало лоб господина гоблина массивными складками, попеременно то горизонтальными, то вертикальными.

За размашисто шагающим боссом едва поспевал плотный парень с незамысловатым лицом телохранителя средней руки, с большей охотой и профессионализмом выполнявшего бы обязанности вышибалы, кидалы или мелкого рэкетира.

За руку он держал стройную девушку в дорогом вечернем платье, элегантную, со сложной прической, оттеняющей аристократически бледное, красивое, хоть и несколько вульгарное лицо.

Она была явно испугана, потому что пыталась вырваться, а ее губы кривились от злости и страха, а в глазах метался приглушенный огонек ярости:

— Ты, козел… пусти ты, Боря!

Воронцов повернул голову, и тут же его взгляд уперся в массивный живот своего недоброжелателя, плотно обтянутый превосходным однобортным пиджаком, застегнутым на все четыре пуговицы.

Боря остановился у нашего столика, свирепо глянул на оскорбленно выпрямившегося Воронцова, чьи губы побледнели от напряжения, внушительно помолчал несколько секунд, многозначительно зацепив брюхом спинку стула, и пренебрежительно выговорил:

— Я же велел тебе, козлу, не тереться тут, ублюдку! Или ты не сечешь темы, крот паленый?

У него оказался сочный, богатого тембра низкий голос. Тяжелые, уверенные слова — я видела — буквально приплюснули беднягу Воронцова к стулу, и — уверена — он почувствовал, что обычно бойкий язык не слушается его, а в ногах вот-вот начнется предательская дрожь.

Воронцов окаменел. Его губы дрогнули и мучительно искривились, прежде чем вытолкнуть словно бы разрывающие ему горло слова:

— Велеть ты можешь своим… вот этим вот. — Он выразительно посмотрел на застывшего за спиной гоблина телохранителя с девушкой, а потом, все так же стараясь не встречаться с Борисом взглядом, добавил: — А что касается темы, как ты выразился, то я после таких подвигов секу ее очень даже хорошо. Так что не порть мне аппетита… Борис.

Имя столь неприятного — нет, ненавистного ему человека! — он произнес так, как говорят о мокрицах, глистах или о других в высшей степени несимпатичных существах из мира фауны.

…Готова поспорить на что угодно, что никогда доселе Воронцов так смело и так дерзко с Борисом не разговаривал. В принципе у последнего был такой угрожающий вид, что даже я, насмотревшаяся на братков достаточно, почувствовала неприятный холодок в спине.

А после слов Александра гоблин стал просто страшен. Его широкое лицо колыхнулось, на скулах дрогнули и закаменели желтые желваки, брови сошлись на вздувшейся глубокими вертикальными морщинами переносице — и все это гримасничанье было бы просто смешным, по крайней мере для меня, если бы в глазах амбала не зашевелилось нечто заставившее меня пожалеть о том, что я обедаю именно в этом ресторане.

Горилла в нищем бюджетном зоопарке, которую держали в тотальной голодовке три дня, выглядела бы просто воплощением миролюбия на фоне Бориса.

Пальцы бандита по отлаженной до автоматизма методике начали складываться в классическую комбинацию для последующей вертикальной, горизонтальной, фронтальной и просто беспорядочной пальцовки.

А потом сжались в кулаки.

Борис приобнял Воронцова за плечи и, наклонившись и почти коснувшись губами его уха, спросил:

— А ты отвечаешь за базар, дятел? Смотри… и тебя в расход пустим.

Тут уж я не могла молчать.

— Простите, молодой человек, но мы обедаем, — сказала я, — и если у вас к Александру какие-то вопросы, то прошу вас выяснить их позже, а не портить нам аппетит своими дурно пахнущими штучками «по понятиям». Хорошо?

Казалось, тот только сейчас заметил меня.

— А ты, будка, загаси хавальник, — сказал он. — Впирает тут, бля… распылилась, сучка. А то гляди: распишем на двоих, если будешь тут бугрить рамсы, соска.

Последняя фраза не блещущего хорошими манерами господина вывела меня из равновесия: странная я женщина, ну не люблю, когда меня называют «сучкой», «соской» и «будкой». И все это в одной фразе. Ну хорошо — в двух.

— Вот что, почтенный Борис Батькович, — предельно миролюбиво произнесла я. — Я понимаю, что излишки веса и особенности полученного в детстве воспитания мешают вам усвоить правила хорошего тона и наладить культуру поведения, но хотелось бы знать: зачем вы в таком случае ходите в приличные рестораны?

Второй амбал недоуменно поскреб в затылке: по всей видимости, сказанное мною не вмещалось в его секвестированный, подобно убогому федеральному бюджету, мозг.

А я с невинной благожелательной улыбкой, более подходящей для какого-нибудь высокосветского раута, нежели для препирательств с бандитом, продолжала:

— Ходили бы себе во всякие гоблинарии, где можно официантов на лавэ разводить и чаевые выдавать присылом в контрабас… а то я сначала сочла вас приличным человеком.

Борис отпустил Воронцова и посмотрел на меня. В его взгляде было даже не удивление, нет, что-то неопределенно ищущее! — вероятно, у него просто в голове не укладывалось, как это существо второго сорта, каковыми в глазах подобных роскошных мужчин выглядим мы, женщины, может так спокойно и смело высмеять его, уважаемого в соответствующих кругах человека.

— Да ты че, шалава? — прошипел он. — Ты на кого выпялилась, шалашовка! А ну, Кабан, бери эту парочку — и ко мне в телегу!

— Ты сыт, Саша? — справилась я у Воронцова.

— Да… но…

— Тогда нам осталось только воспользоваться любезным предложением господина Бориса. По всей видимости, он хочет подбросить нас до места.

Выпитый мартини будоражил мозг, во всем организме растекалась приятная сытость, а в крови закипало желание… нет, не то желание, а желание немного проучить этого самодовольного грубияна, который к тому же явно не расположен к Саше. К Воронцову, который мне так понравился.

— Только без рук, — сказала я, отстраняясь от второго братка — того, с девушкой, — который протянул свою клешню с целью бесцеремонно ухватить меня за локоть. — Я сама прекрасно хожу.

И я ободряюще посмотрела на бледного как смерть Воронцова, который расплачивался по счету с подошедшим официантом…

* * *

На выходе из ресторана Борис подошел к черному «мерсу-320», открыл его и сказал с неприкрытой угрозой в звучном голосе:

— Садитесь.

— Обсудим дела наши скорбные, как говорил Горбатый, — добавила я.

— Какой еще Горбатый?

— Из «Места встречи изменить нельзя». А садиться мне к вам в тачку незачем. В общем, так, дорогой мой Борис… не стану скрывать, что я сделала неутешительные для тебя выводы… Хорошо, постараюсь изъясниться на твоем языке, — поспешно добавила я, взглянув на его свирепую физиомордию. — В общем, так: берегов ты не чуешь, базаришь гнило и не по делу. Как разводил лошков в эпоху первоначального накопления капитала, так и сейчас по той же методике работаешь. И если ты думаешь, что меня впечатляет твой пуленепробиваемый пивной момон и голдовые цацки, которые ты на себя понацепил, так это совершенно напрасно.

И я мило улыбнулась.

Тот словно обухом по башке получил. Не ожидал, надо полагать, такой отповеди: исчерпывающей, с толком и по существу. Потом свирепо раздул ноздри и хотел что-то сказать, но я опередила его:

— Окультуриваться надо, Боря. В театр сходил бы, в Эрмитаж, в Русский музей. Своего дружка с собой не бери, он, верно, и афишу толком прочесть не может. Как тебя… Кабан, что ли?

Стоявший рядом Воронцов растерянно отхлебнул из недопитой бутылки мартини, которую он машинально — не из побуждений экономии, а просто реализуя хватательный рефлекс, возникший на нервной почве, — захватил из злополучного ресторана.

Кабан, чью бритоголовую особу я так возмутительно опорочила, уставился на меня.

Девица же, его спутница, хмыкнула, вероятно, подумав, что я точно определила сущность человека с интеллектуальным зоологическим погонялом Кабан…

— Я вижу, подвозить нас вы не собираетесь, — поспешно договорила я и нарочито эффектно — не в силах удержаться от того, чтобы пустить пыль в глаза — взяла Воронцова под руку и повернулась на каблуках, сделав затем два неторопливых шага по удалению от машины Бориса…

…В то же время проворачивала в мозгу картину того, как это выглядит со стороны и насколько красочна и впечатляюща была моя с блеском сыгранная буффонада.

Все-таки, как ни крути, а артистическая натура, за которую в свое время меня наделили лестным прозвищем Хамелеон, так и лезет наружу.

Ну не можешь ты, Женечка, без этих показушных штучек, метался в голове ироничный смешок: пустила в ход весь свой арсенал — тут тебе и театральные паузы, и речи из репертуара голливудских суперменов, и шуточки из шварценеггеровской категории «асталависта, бэби».

И тут до граждан гопов дошло.

— Стоять, сука! — услышала я за спиной, и тут же на нас с Воронцовым — он вздрогнул всем телом — надвинулось угрожающе злобное пыхтение и вопль: — Мочи их к ебеням, Кабан!

Так я и думала.

Ну никакой фантазии у мальчиков. Мочи, и все тут. И это учитывая, что в округе нет ни одного классического сортира, в котором, как известно, акт мочилова протекает в оптимальном ключе.

Одни сплошь гигиенические биологические туалеты.

…Я прихватила за шею Воронцова, в которого метил Кабан, рванула его на себя, чтобы уклонить от удара массивного кабановского кулака, а потом перехватила у Саши бутылку из-под мартини, которую он продолжал нервно сжимать в левой руке… и, повторно разминувшись с траекторией, которую вычертила правая рука Кабана, с силой опустила склянку на череп бритоголового любителя хороших ресторанов и «чтеца» театральных афиш.

Тот рухнул как подкошенный.

— Черепно-мозговая. Не женское это дело, но раз такие мужчины пошли… — с сожалением произнесла я и, остановив проезжавшее мимо ресторана такси, бодро запрыгнула туда, увлекая за собой охреневшего от быстроты разворачивающихся батальных действий Воронцова. — Поехали!

— Куда?

— Куда-нибудь вперед, дорогой! Потом решим!

— А-а, — понимающе протянул тот.

Сзади прогремел взрыв Борисовой ругани, а затем звучный бас бандита потонул в визге шин — и растворился в шуме смыкающегося за нашими спинами огромного города…

Глава 2 Сомнения тети Милы

Несколько минут мы проехали в полной тишине. Мне даже казалось, что я слышу стук сердца, не только собственного, но и сердца Воронцова. Он был бледен, на висках выступили мелкие бисеринки пота, а тонкие длинные пальцы, гибкие, как у пианиста, конвульсивно переплетались и сжимались, словно издыхающие в агонии змеи.

Только когда мы проехали несколько кварталов от злополучного ресторана, он заговорил:

— Я уже думал, что все… Гитлер капут.

— А что это за Борис такой? Ведет себя, как будто он по меньшей мере хозяин этого ресторана.

— Да если бы, — выдохнул Воронцов. — Скотина… А этого Кабана ты здорово приложила… как это тебе удалось?

— Да, здорово. Придется немного в больничке поваляться, — отозвалась я.

— Но как тебе это удалось? Ты же на него не смотрела, а меня буквально выдернула из-под его кулака… Я даже вздохнуть не успел, а ты его уже вырубила. Как это? — Он пытливо уставился на меня и снова, как тогда в ресторане, стал похож на ученика одиннадцатого класса, который просит учительницу растолковать ему, скажем, закон Бойля — Мариотта.

Я загадочно улыбнулась и ответила сакраментальным:

— Много будешь знать, скоро состаришься.

— Куда везти-то? — спросил водитель. — На этот раз более точно определитесь, а?

— Да, конечно, — сказала я, взглянув на по-прежнему бледного, но тем не менее уже немного успокоившегося Сашу, — поедем поточнее. Как ты смотришь на то, чтобы заехать ко мне на чашечку кофе с коньяком, Саша?

И, не дожидаясь ответа Воронцова, продиктовала улицу и дом, в котором жила одна из моих подруг, Наташа Калиниченко. В данный момент она была то ли в Чехии, то ли в Германии и оставила мне ключи. Правда, она сорвалась из Питера при странных обстоятельствах: уехала, не сказав, когда вернется и куда направляется.

…Первый раз за последние два года я сама, первая, предложила мужчине зайти ко мне в гости. Последний раз это было с Костей Куриловым, но с тем мы к тому моменту были знакомы (дай бог памяти) уже не меньше недели, а с Сашей Воронцовым мы познакомились только сегодня.

Так странно и глупо… я уже отвыкла думать о себе таким образом, но, по всей видимости, этот человек с почти мальчишеской внешностью, невысокий и хрупкий, сумел поднять со дна твоей души, Женя Охотникова, что-то такое, что замутило твои обычные жизненные критерии… как поднимается ил со дна тихого холодного водоема, и становится страшно, потому что размывается и скрывается дно и подергиваются зеленоватой дымкой берега.

Но достаточно красивых слов в духе Джона Голсуорси: я просто-напросто влюбилась. Мгновенно. Глупо. Со второго взгляда.

Потому что с первого Саша Воронцов показался мне вполне заурядным человеком.

…Он и сейчас не выказывал ничего незаурядного, а прилипшая ко лбу мокрая прядь волос создавала почти жалкое впечатление. Но мне — тем не менее — бросался в глаза только его точеный профиль и высокая линия чуть выпуклого лба. Лба человека светлого, умного и непосредственного.

Услышав мое предложение, он медленно повернулся, и в больших, чуть замутненных волнением зеленовато-голубых глазах появилась благодарная улыбка. Она же чуть тронула его губы, когда он сказал:

— Спасибо… конечно, если приглашаешь.

Тем более что тебе, Саша Воронцов, по всей видимости, совсем не хочется сегодня переступать порог собственной квартиры — после такого-то инцидента…

* * *

— Это глупо.

Я повернулась на локте и, не обращая внимания на то, что простынка свалилась с моей ничем не прикрытой груди, спросила:

— Что — глупо?

— Глупо то, что я тебя… даже не знаю, как сказать… боюсь, что ли.

— Нормальное чувство, — улыбнулась я, — как дипломированный психолог могу сказать тебе, что боязнь часто переходит в пограничное чувство бережливого отношения к женщине, что, в свою очередь, коррелируется с любовью. Одним словом, можешь считать, что все твои страхи взаимоперетекаемы с подсознательными инстинктами, эманирующими в процессе…

— Стоп, стоп! — прервал он меня, не замечая моей лукавой улыбки. — Ты что, Женя, решила мне окончательно извилины заплести?

— Извини. Это была шутка. Такие вот у меня глупые шутки, милый.

— Ничего себе — глупые…

— Ладно. Хочешь кофе?

— Нет, спасибо, Женечка. Ты лучше вот что… ты сейчас говорила про то, что ты дипломированный психолог. А кто ты на самом деле? Я же видел, как ты двигаешься.

Я пожала плечами:

— Ну как тебе сказать, Саша? Я думаю, что тебе это покажется странным, но я… я по профессии — телохранитель. Те-ло-хра-ни-тель, — повторила я по слогам, увидев, как вытянулось его лицо, — и храню я не только собственное тело, но и жирненькие тушки клиентов, которые желают уберечься от неприятностей.

— Почему жирненькие? — машинально спросил Воронцов, окидывая каким-то замороженным взглядом стены и потолок спальни.

Я потянулась всем телом, как сытая и довольная жизнью холеная кошка, и промурлыкала:

— Почему жирненькие? Да потому, что стоят мои услуги недешево. Женщина-телохранитель высокого класса — это, мой дорогой, раритетный товар.

Кажется, он не особо поверил мне. По крайней мере, до Воронцова просто сразу не дошло, что я, Женя Охотникова, — телохранитель. По всей видимости, его представление о телохранителе вписывалось в стандартный стереотип здоровенного детины с громадными плечищами, мускулами даже на ушах и носу и с единственной извилиной, да и то прямой. В заднице.

— Н-да, — наконец протянул он, — значит, ты это самое… владеешь какими-нибудь единоборствами?

— Ну да, — беспечно ответила я, — черный пояс по карате плюс спецподготовка. А что, ты думал, что все эти спецагенты Никиты только в кино бывают?

— Я не знаю.

— Между прочим, с некоторых пор у бизнесменов стало престижно нанимать женщину-телохранителя, — сказала я. — Скажем, идет с тобой такая хрупкая куколка, все принимают ее за выходной вариант любовницы… представительский класс. Как «Линкольн». А это оказывается не «Линкольн», а просто-таки боевая машина пехоты или того хуже — ракетный комплекс «С-300». Многие уже попадались на такую уловку.

— А что же… специальные курсы телохранителей заканчивала, что ли? — осторожно спросил Саша.

Я широко улыбнулась:

— Курсы телохранителей? Ну ты сказал. Ты бы еще сказал бы: курсы киллеров или курсы шпионов. Как говорится, я бы в киллеры пошел, пусть меня научат.

…Откровенно говоря, моей учебы в закрытом Ворошиловском институте, курируемом наиболее засекреченными в коридорах власти силовыми структурами и выпускающем кадры для разведки, — так вот, обучения в нем за глаза хватило бы, чтобы приравнять себя и к высококлассному киллеру, и к дипломированному психологу, историку, переводчику и еще десятку специальностей.

Если же присовокупить сюда трехлетнюю стажировку в элитном спецотряде «Сигма», пребывание в котором было тяжелейшим испытанием даже после Ворошиловки, то в тот же перечень можно включить профессии каскадера, телохранителя, тренера по ряду единоборств, а равно и профессионального снайпера, легкоатлета и автогонщика.

И все это с массой эзотерических примочек и технологий под расхожим ярлыком «секрет фирмы».

— Ладно, — сказал Саша с преувеличенной и откровенно фальшивой бодростью, — неважно, какая там у тебя профессия и какими там еще единоборствами ты владеешь, но…

Он осекся и потом, чтобы как-то заполнить возникшую тягостную паузу, выскользнул из постели и побежал на кухню: вероятно, готовить кофе.

Я осталась одна и в не очень приятном раздумье: почему мужчины, узнав о моей профессии, начинали нервничать и комплексовать? Вероятно, сознавали, что при ссоре я вполне могу сделать из них отбивную котлету. Некоторые даже позволяли себе недостойные выходки и называли меня не иначе как «мужеподобным существом, которому лишь бы кого замочить». Я — мужеподобное существо с кровожадными наклонностями? Видит бог, никогда такого не было. Более того, никто и никогда не нашел бы в моей внешности и внерабочем поведении хоть какой-то мужской штрих. Хрупкая стройная фигура, нежное лицо, завлекательная улыбка и мелодичный голос — ну чего этим недовольным надо? Глупцы. Только глупцы могли сказать что-то бестактное. Вот тот же Курилов был совершенно равнодушен к моим, как он выражался не без доли веселого цинизма, «бойцовым статям». Правда, он, следуя в этом моей тетушке, не упускал случая намекнуть, что я занимаюсь не женским делом и что сильная половина человечества меня не похвалит.

Сам же он смотрел на все это сквозь пальцы, потому что был специалистом столь же высокого класса, что и я.

О Воронцове этого сказать было нельзя. Нет, быть может, он и был спецом в своей области, даже наверняка, потому что плохого парикмахера в элитный салон не возьмут… но я поняла, как неловко он себя почувствовал.

— Брошу к чертовой матери! — неожиданно для самой себя вслух сказала я и подумала, что рано или поздно мне придется выбирать между моей профессией и любимым человеком.

Кто бы он ни был.

…«Мужеподобное существо»! Это надо же такое сказать!

— Ты что-то сказала? — спросил Воронцов, входя в комнату с подносом, на котором были две чашечки кофе.

— Нет… ничего. Ого… Как ты разобрался, где там кофе лежит, где сахар и где кофемолка? Я сама насилу в Наташкином бардаке сориентировалась… правда, только на вторую неделю проживания.

— А эта Наташка, она кто тебе? — посмотрев прямо мне в глаза, спросил Воронцов.

— Подруга.

— Близкая?

— Ну, если квартиру оставила…

— Это не показатель, — неожиданно жестко прервал меня Воронцов, но потом, заметив мой недоуменный взгляд, быстро добавил: — Прости… я, кажется, немного нервничаю после всех этих передряг.

— Хорошо, — сказала я, откидываясь на спину, — знаешь что, Воронцов: выкладывай-ка все о твоих отношениях с этими ребятами.

— Зачем? — тихо спросил он.

— Может быть, я тебе чем-нибудь помогу.

— Зачем тебе лишние проблемы? При твоей работе у тебя их и без того должно быть немало. К тому же… к тому же ты не просто так живешь в Питере, так?

— Так, — кивнула я, — но я уже свой заказ выполнила и теперь могу быть свободна. Конечно, не мешало бы ехать домой, но… но ради тебя могу задержаться.

— Ты думаешь?

— Я уверена.

Заметив мой недоверчивый взгляд, он быстро поцеловал меня куда-то в висок и коротко рассмеялся:

— Не волнуйся, Женя, у меня все будет хорошо. Я тебе обещаю. Более того…

— Что — более того?

— Более того, я гарантирую тебе то, что со мной ничего не случится. Знаешь, каким образом?

Я заинтригованно подняла на него глаза: в тоне Воронцова, приглушенном и с нарочито сгущенной таинственностью, мне почудились новые, еще не столь явные, но несомненно искренние нотки подлинной нежности.

— Каким?

— Мы поедем с тобой на море. Скоро. Через пару недель. Хочешь?

— А куда — на море?

— Нет, ты не уточняй, ты просто скажи — хочешь? Только не надо говорить: вы понимаете, Алексан Николаич, я так мало вас знаю… просто скажи — да или нет.

Я ответила настолько серьезно, насколько вообще могла при таких обстоятельствах:

— Да.

* * *

Тетушка Мила долго осматривала меня по приезде домой. Когда мы зашли в прихожую, она начала крутить меня перед зеркалом, словно здесь, в квартире, надеялась разглядеть то, что не сумела увидеть при солнечном свете.

— Да… похудела ты, Женька, — наконец констатировала она. — Влюбилась, что ли, в кого?

— Да, — ответила я.

Этот простой ответ произвел на тетушку эффект разряда шаровой молнии. Дело в том, что она долгое время безуспешно пыталась образумить меня и наставить на путь истинный, так как считала мои занятия откровенно не женскими. И с некоторых пор попытки тетушки Милы достучаться до моего сознания, запрограмированного на отторжение ее каждодневной речи о неженскости моего хлопотного ремесла бодигарда и частного детектива, стали иметь некоторый успех. Не знаю, сыграла ли тут свою роль накопившаяся за многие месяцы психологическая усталость или же в самом деле я преодолела некую критическую возрастную точку, после которой выброс адреналина в кровь был уже не тот и хотелось заняться чем-то более спокойным. Но тем не менее тетя Мила еще никогда не слышала от меня такого простого и естественного «да» на вопрос «А не влюбилась ли ты, Женька?».

Она наморщила лоб, очевидно, старательно вникая в смысл сказанного, и спросила:

— Что, действительно?

— Ну да, — весело сказала я. — А что, я неживая, что ли? И вообще, тетушка… я ужасно хочу это самое…

— Замуж?

— Обедать! «Замуж»! Какое тут замуж после поезда…

— А кто он?

— А по правде, я и сама не знаю, кто он.

Тетя Мила недоуменно подняла брови:

— Как это — «не знаю, кто он»?

— Какой-то парикмахер.

— Парикмахер?

— А что, мне нужно непременно выходить замуж за толстого самодовольного банкира, который сам не знает, сколько у него денег? Нет, спасибо, на этих граждан, да и на их счастливых жен, я уже насмотрелась.

— Парикмахер! — трагическим тоном повторила тетушка. Наверно, точно так же она произнесла бы «сантехник» или «слесарь». Или вообще «бомж» — высшая марка. — Как его хоть зовут-то… твоего парикмахера?

— Саша. Александр.

— Хоть имя хорошее… — с насмешившим меня фатализмом пессимиста — a la ослик Иа из мультфильма про Винни-Пуха — вздохнула тетя Мила.

* * *

«Мой парикмахер» позвонил через час после того, как я, пообедав, растянулась на диване перед моим домашним кинотеатром и поставила экстремальный американский фильм «Пуля». С Микки Рурком в роли отмороженного еврейского зэка-маргинала из Нью-Йорка, прочно сидящего на игле и рамсующего с ниггерами и латиносами.

— Как ты доехала? — спросил он. — Нормально?

— Да, хорошо. Проводник даже отпускать не хотел, так усиленно за мной ухаживал. Чай бесплатно приносил и хотел постельное белье впарить халявно.

Саша рассмеялся:

— Ну и жаргончик у тебя, Женя! Вот что… я взял два билета Петербург — Адлер. Поезд проходит через ваш Тарасов.

— И что? — тупо спросила я.

— Только то, что через две недели мы с тобой едем в Сочи.

— То есть мне остается только подсесть к тебе в купе в Тарасове, когда поезд сделает тут остановку?

— Ну да. Или ты как… привыкла отдыхать на Адриатике и Майорке?

— С тобой — хоть на архипелаг Шпицберген.

— А это где? — после некоторой паузы спросил Воронцов, по всей видимости, разбирающийся в географии так же плохо, как и в психологии.

— А это, мой дорогой, в Северном Ледовитом океане, — засмеялась я.

Глава 3 Поезд Санкт-Петербург — Адлер

В течение этих двух недель мы созванивались с Воронцовым, наверно, раз пятьдесят. Это обстоятельство плюс тот факт, что в один прекрасный день тетя Мила увидела сумму на счете, присланном мне с телефонной станции, едва не привели мою милую родственницу в гости к святому Кондратию. Проще — чуть кондрашка не хватил.

В недавнем прошлом ярая сторонница моего замужества, она вдруг переменила позицию и ворчала:

— Познакомилась с мужиком в этом Петербурге… бандитском… два дня пробыла и уже на! — в Сочи с ним собралась! На курорт!

Я просто не успевала отмахиваться, а однажды, вконец доведенная до ручки этим непрерывным брюзжанием, в сердцах сказала:

— Что-то портится характер у вас, тетя Мила! По-моему, вам катастрофически недостает мужского общения. Пообщались бы поближе с дядей Петей из квартиры напротив, что ли. Авось и сменили бы гнев на милость.

После этих моих слов тетушка просто онемела и оставила свои причитания по поводу моего гипотетического «мезальянса» с «нищим парикмахером».

* * *

Стучали колеса. Езда на поезде всегда благотворно действовала на мою нервную систему, с некоторых пор старательно выводимую из равновесия. Мной же самой, всей моей жизнью с резкими перепадами между периодами напряженнейшей работы и расслабленного обломовского ничегонеделания.

Как и говорил Саша, поезд Санкт-Петербург — Адлер шел проездом через Тарасов. В купе, в котором следовало ехать мне и Воронцову, помимо нас, разместились два молодых человека. Как сказал Воронцов, они тоже подсели в Тарасове.

Позднее мне не раз приходилось и радоваться, и сожалеть, что моими попутчиками оказались именно они, но сейчас, при посадке, я просто-напросто равнодушно смотрела, как они суетливо, с шуточками и прибауточками раскладывали, точнее, распихивали свои вещи по полкам.

Не успел поезд тронуться и не успели мы с Сашей перекинуться и парой десятков слов, как молодые люди, к которым невесть откуда — очевидно, из соседнего купе — присоединился третий, вытащили пять полуторалитровых бутылок «Балтика. Медовое крепкое» и рядком установили их под столом. Очевидно, рассчитывая оприходовать весь этот алкогольный арсенал сегодня же, на сон грядущий.

Один из них, высокий, худой, темноволосый, с загорелым ехидным лицом и хитрыми, слегка косящими глазами отпетого болтуна и враля, безбожно пялясь на меня, обратился к Воронцову:

— Простите… если уж так получилось, что вам придется терпеть нас две ночи и один день… то не выпьете ли с нами, а?

По всему было видно, что молодой человек уже успел «зарядиться», равно как и оба его спутника — упитанный широколицый крепыш, чем-то смахивающий на добродушного бульдога, и второй, в круглых очках и татуировкой на плече, похожий на злоупотребляющего алкоголем Жака Паганеля в молодости.

Воронцов неопределенно посмотрел на меня, и я, обозначив на лице неопределенную улыбку, ответила вместо него:

— С вами? Смотря что, молодые люди.

— Не смотря. Не что. Не молодые. Не люди, — слегка заикаясь, сказал юный «Жак Паганель». — Не с нами.

— Что, простите? — Я недоуменно посмотрела на очкастого.

— Не обращайте на Пашу внимания, — сверкая широченной, как вся его персона, улыбкой, добродушно сказал «бульдог». — Это у него бывает. Просто он немного переучился. Защитил диплом позавчера и теперь загоняется. Да у него и фамилия такая — Немякшин.

— У его прадедушки, наверно, была фамилия Мякшин, а старичок ходил и бормотал: «Не Мякшин. Не фамилия. Не была», — словоохотливо заявил высокий.

— Я — красавец, — неожиданно изрек гражданин Немякшин. — Я не человек, а сказка.

Я иронично улыбнулась и, посмотрев на счастливого дипломанта, произнесла:

— Если не ошибаюсь, так говорил булгаковский Шарик, стоя перед зеркалом: «Я — красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито».

— Неприличными словами попрошу не выражаться! — сочно гаркнул Немякшин, а потом, внезапно сменив лукавый блеск в глазах в противовес надуто-серьезной остолбенелой мине на вполне человеческое выражение, добавил: — Простите, а вы не работали в прокуратуре?

Он смотрел прямо на меня.

— В прокуратуре? Почему ты так решил?

— Я вас там видел, — вежливо сообщил Немякшин. — Три раза. Один раз — с главным прокурором.

— А ты-то что там делал?

— А он у нас журналист, — сообщил «бульдог». — И Тоша Крылов тоже, — он кивнул на длинного, чьи губы снова разъехались в улыбку.

— Нет, я не работаю в прокуратуре, — ответила я. — Я немного по другому профилю.

— Да я вас знаю, — неожиданно сообщил мне длинный Крылов, — я же про вас статью писал в «Тарасовские известия», а потом удачно перепродал ее в «Комсомольскую правду». Вы это самое… частный детектив Евгения Охотникова. Точнее, не столько детектив, сколько это самое… телохранитель. Я помню, когда я еще работал в пресс-службе УВД со всякими там Винсами и Орленками, вы что-то там такое… фигурировали в деле об убийстве вице-президента книготорговой фирмы «Рампа-принт» Олега Рогова… Он там еще крысил бабки бандитам, которые ходили под Славой Австралопитеком. Говорил… попозже, попозже… а потом и вовсе откинулся в бессрочный отказ на Елшанское кладбище.

— Совершенно верно, — сказала я, — а я и не думала, что так широко известна в городе.

— Да ладно! — широко улыбнулся Крылов, разливая пиво по стаканам. — Ведь наш милый Тарасов — просто большая деревня, где все друг друга знают. Тем более надо выпить… за знакомство!

* * *

Знакомство выдалось бурным, благо подогревалось алкоголем остаток дня и добрую половину ночи.

Таким бурным, что скоропостижно наступившее утро, закинувшее в окно свою горячую солнечную лапу, показалось мне расцвеченным в мрачные самогонно-рассольные тона. Примерно такого же цвета бывают остатки деревенского самогона на дне мутной бутыли, когда смотришь на нее с утра.

Конечно, пили мы вовсе не самогон, а пиво, а потом, после прохождения билетно-паспортного контроля и поездного наряда транспортной милиции, — водку. Надо сказать, что вообще водку я не пью. Не женский это напиток. Но вот только как-то само собой получилось… не знаю.

В памяти осталось только то, что распоясавшееся трио споило несчастного Сашу Воронцова, «ужабившегося в хлам», по выражению г-на Крылова, а потом изощрялось в диких словесных пируэтах. Немякшин раскачивался на верхней полке, как обезьяна на лиане, и непрестанно бормотал уже ставшее сакраментальным:

— Я — красавец. Я не человек, а сказка.

«Бульдог» Костя Ковалев пел песню: «Большие города, пустые поезда, ни берега, ни дна, все начинай сначала», — а потом расхаживал по вагону и с чудовищным грузинским акцентом, басом грохотал:

— Нэ-э-эт билэт!!

Если учесть, что в нашем вагоне было по меньшей мере с десяток кавказцев, эти «прогрузинские выходки» г-на Ковалева выглядели по меньшей мере опрометчиво.

Самым несносным оказался Крылов, которого его друзья именовали собачьей — или попугайской — кличкой Тоша. Это они выкроили из его звучного имени Антон.

Сей Тоша болтал без умолку, повествуя о самых невероятных происшествиях, имеющих место быть в его веселой и неоднозначной жизни. Каждый эпизод он подытоживал бравурным восклицанием:

— Я — великий человек. Я отказываюсь это слушать.

К чему была последняя фраза, я упорно не понимала; вероятно, организм Крылова настолько устал от болтовни своего владельца, что сам не хотел продолжать. Но не мог остановиться, как раскатившаяся под гору скрипучая и грохочущая телега.

К счастью для меня, в конце концов великого человека, который отказывался слушать самого себя, сморил здоровый алкогольный сон, но и уже прикорнув — кстати, положив голову ко мне на колени, — он продолжал пускать пузыри и бормотать о том, как Евгений Рейн приглашал его в Литинститут и как он, Крылов, чуть ли не потомок баснописца, отказался.

Когда я решила, что он заснул, я переложила Крылова на его собственную нижнюю полку. Напротив моей. Тут он открыл глаза, мутно посмотрел на меня, явно не видя, и пробормотал:

— А вы знаете, как умер мой дедушка Иван Андреич Крылов. Или прапрадедушка… Не-е-е-ет, не знаете-е. Он ум-м-мер от заворота кишок. Серьезно! Не верите?.. Не… не…

На отрицательной частице «не» он опрокинулся на спину и захрапел.

Весь остаток ночи меня мучили кошмары. Такое впечатление, что это злосчастное спиртное имело галлюциногенные свойства.

…У меня никогда до этого не было таких сновидений, как в эту ночь в поезде Санкт-Петербург — Адлер. Если бы я только могла знать, что эти кошмары не случайны и что скоро я буду вспоминать о них с мистическим ужасом… нет, я никогда бы не предположила того, что должно было произойти так скоро. Так жутко. Так правдоподобно. Наяву.

Мне приснилось, что я иду по огромной дороге, ведущей через пустыню. Дорога без начала и конца, как в песне. Огромная, широкая, раскинувшаяся, как мертвый великан, и растрескавшаяся от жажды. За мной, передо мной нескончаемым потоком тянется вереница людей. Их миллионы. Лица как под копирку — один и тот же немой укор, ссохшиеся губы, глаза — как два молчаливых провала тьмы. Желтая пергаментная кожа.

Над ними парят огромные безмолвные тени, и самое жуткое во всем этом — в этой картине с сочными, будто наяву выписанными тонами и полутонами, яркими переходами из света во мрак и угрюмым великолепием мелких штрихов, — самое жуткое то, что здесь царит абсолютная тишина. Совсем как у Блока:

Дорога растрескивалась под ногами, уходила из-под ступней, конвульсируя, как живая, а потом на ней вздувались бугры, дрожали и исходили разломами — а из разломов, как черные руки, вырывались стебли каких-то жутких растений, обвивали ноги и тела людей и затягивали в бездну.

Я проснулась в холодном поту. В тот миг, когда я еще балансировала между сном и явью, передо мной возник огромный стебель, как скальпель, взрезающий небо. Падая, словно метеорит, он обвивает мое горло и начинает душить… душить.

Я рванулась и, схватив стебель, рванула его на себя — и тогда растение вскрикнуло, разрывая удушающую пелену тишины, и отпрянуло…

…И я открыла глаза.

Передо мной, держась за запястье, сидел Саша Воронцов, его губы кривились гримасой недоумения и боли.

— Ну и хватка у тебя, Женя, — сказал он, — чуть руку мне не сломала. Я тебе положил ладонь на шею, а ты просто как с чеченским террористом…

Я, еще не понимая спросонья, в чем дело, перевела взгляд с лица Саши вверх и натолкнулась на оплывшую физиономию лежащего на верхней полке Кости Ковалева, который приподнялся на подушке и, перегнувшись вперед, прохрипел на все купе:

— Дай минералки!!

— О… алкаш проснулся! — весело сказал уже бодро завтракающий и похмеляющийся остатками пива Тоша. — Ну ты артист, братец!

— А что такое? — пробулькал Ковалев и протянул руку за искомой минералкой.

— А ты не помнишь, как вчера с этим очкастым попрыгунчиком Пашкой рамсовал с гопом из соседнего купе. Из того же купе, в котором Немякшин. Ну Немякшин ладно — полный идиот, к телке, которая с гопом, начал подкапываться, но ты-то, Костя, вроде еще не все мозги пропил!

— Молчал бы уж! — недовольно буркнул Костя. — Святой Пантелеймон-целитель тоже мне нашелся… А кто вчера сказал проводнице, что она похожа на трансвестита… то есть на мужика, который переоделся в женскую одежду?

— Я, что ли? — искренне удивился Крылов.

— А кто вчера ходил со мной в вагон-ресторан и там танцевал стриптиз на столе по просьбе каких-то пьяных блядей с восемнадцатой плацкарты? Если бы не я, тебя вообще бы с поезда ссадили.

— Да? Че, правда? — недоуменно проговорил Тоша, а потом перевел взгляд на меня и спросил: — Что, Женька, плющит? А мы с твоим Саньком уже похмелились.

— Заметно, — выговорила я. — Хорошие у вас методы знакомства, господа.

— Ты всю ночь что-то бормотала, а потом два раза вскрикнула так, что я чуть с лавки не свалился, — сказал Крылов.

— Достаточно, — прервала его я.

— Кошмар приснился, что ль?

— Да… кошмар. Пустыня, дорога, толпы людей… и из-под ног… из трещин стебли выскакивают и утаскивают вглубь. Как щупальца осьминогов, — деревянным голосом сказала я.

Потенциальный курортник Крылов услышал, кажется, только про поле.

— Это такой анекдот есть… типа того, что ты сейчас рассказала. Идет, значит, по пустынной дороге мусульманин, тащит на себе уйму тюков, сумок, ребенка ведет, все такое. А впереди жена идет — налегке. Ничего не несет. И тут встречают они аксакала. Аксакал говорит:

«Вах, почтенный, что ты делаешь?»

«А что такое?»

«Ты не чтишь Коран. Ведь всеблагий Аллах устами своего пророка Мухаммеда заповедал, что мужчина должен только воевать и молиться. Все остальное должна делать жена. А ты что, несешь все сам, а жена впереди идет, ни хрена не делает».

Мусульманин говорит:

«А как же я должен идти?»

«Вах, уважаемый, ты должен сесть на ишак, ехать впереди и читать Коран. А жена пусть тащит за тобой шмотки и детей. Как заповедал пророк!»

«Все это так, почтенный, но, когда писали Коран, еще не знали, что такое минное поле!»

— Спасибо, утешил… — пробормотала я, не глядя на весело хохочущего над собственным анекдотом Тошу.

…Когда я вышла из купе, то буквально натолкнулась на мрачного как туча, похмельного Немякшина, который приволакивал свои нижние конечности куда-то в направлении туалета. Под правым его глазом наливался полновесный фонарь, который Паша время от времени ощупывал.

Он только что вышел из своего купе, а вслед за ним в коридор прошел высокий, коротко стриженный парень в очках в стильной оправе. Его лицо, строгое, загорелое, широкоскулое, показалось мне знакомым, а уж когда он повернулся ко мне анфас, я подняла брови и с вопросительной интонацией произнесла:

— Это самое… Олег? Денисов?

Он вскинул на меня небольшие, чуть прищуренные глаза и после некоторой паузы сказал:

— Ты что, Женька, тоже едешь из Питера в Сочи? Что-то я тебя раньше не видел в поезде.

— А я не из Питера. Я подсела в Тарасове. Вместе вот с этим гражданином и его сотоварищами. — Я кивнула на остановившего посреди коридора Немякшина, угрюмо смотревшего на нас через плечо.

Улыбка сбежала с лица Олега:

— А, эти придурки из соседнего купе? Ты что… вместе с ними едешь, да?

— Ну да. А что такое?

Денисов красноречиво посмотрел на Немякшина, который пробормотал себе под нос что-то нецензурное, идя по коридору, и сказал:

— Да ничего. Просто выпили вчера ребята лишнего и начали непонятки строить. Козлы. К Светке клеились, как банный лист к заднице. Вот… немножно повздорили, блин. — Он поднял сжатый кулак, и я увидела, что два сустава на нем разбиты. — Редкие уроды, надо тебе сказать, Женя. Ну ничего… если так и дальше будет продолжаться, в Сочи я им не позавидую. Рихтанут. Раскатают, как батоны, и тогда…

— Да ладно тебе, Олег, — произнесла я. — Мне тоже досталось от них. Напоили, вот теперь с бодуна корчусь. А я вообще-то редко употребляю это… алкоголь. Даже пиво.

— Отказалась бы, — хмуро сказал Денисов.

— Да разве им можно отказать!

— Вот и Светка примерно то же самое говорит! — неожиданно сверкнув улыбкой, сказал Олег.

С Олегом Денисовым я познакомилась месяца три назад в Петербурге. Были общие дела, не всегда вписывающиеся в рамки закона. Конечно, я прекрасно отдавала себе отчет, что этот парень, который умел блеснуть обаянием, несмотря на полное отсутствие хороших манер, — что этот парень вполне вписывается в популярную категорию «член организованного преступного сообщества». Но мне до того не было и нет дела. Просто последний мой клиент, по чьим делам я, собственно, и выезжала в Питер, имел тесные связи с бандитским «коллективом», в который входил и Олег Денисов. Так пышно именовали группировку сами ее члены.

— А что не самолетом? — спросила я.

— А не могу я самолетом. Плющит, как негра в телогрейке. Пацаны все авиарейсом, в натуре, а вот я поездом тащусь.

Он тряхнул головой и сказал:

— Если что, заходи к нам в купе. Да там, кажется, и твой новый знакомый трется.

И он кивнул на возвращающегося из туалета Пашу Немякшина, который на этот раз не завернул в денисовское купе, в котором он ехал, а зашел прямо к своим друзьям, сверкнув на нас недобрым подозрительным взглядом поверх очков a la Жак Паганель…

* * *

После завтрака я стала свидетелем новых героических свершений веселой троицы. Более того, в свое шоу они вовлекли и Сашу Воронцова, который до этого пытался ворковать со мной, но понял тщетность своих любовных потуг в таком раздолбайском обществе.

Перенес, так сказать, на Сочи.

Они стали играть в домино. Вчетвером. Я в этом участия не принимала, но вполне хватило и наблюдения за тем, как парни щелкают по столу костяшками и потом смачно пробивают проигравшему по ушам карточной колодой.

По всей видимости, новообразовавшийся квартет чувствовал себя неплохо.

…Чего нельзя было сказать обо мне. Обычно я легко переносила похмелье, а сейчас… сейчас, даже после того, как я в порядке навязанной Воронцовым и Крыловым опохмелки выпила пива и позавтракала, дурнотное состояние не желало рассасываться. Подташнивало, и под горло постоянно подкатывали комки, отчего на висках выступали мелкие, бисерные капельки пота. К тому же перед глазами плыло.

— А этот… м-м-м… бритоголовый товарищ из моего купе с тобой знаком, что ли? — спросил Немякшин, смачно щелкая доминошкой по столу.

— Знаком, — ответила я. — По Питеру.

Воронцов поднял голову и спросил:

— Какой еще бритоголовый товарищ?

Я через силу улыбнулась:

— Примерно таким же тоном спрашивал Иван Васильич Бунша: «Кака-а-ая така-а-я собака?! Не позволю о царях такие песни петь!»

— Э… как?

— Это в «Иван Васильевич меняет профессию», — пояснил плохо разбирающемуся в кинематографе Воронцову Тоша Крылов. — Когда гусляры поют: «К на-а-ам еде-ет собака-а-а крымский ха-ан! Собака!!»

— Ну да, — произнесла я. — А что касается этого моего знакомого из соседнего купе… так Костя и Паша тоже успели с ним познакомиться и даже немного подраться. Не поделили что-то они там.

Немякшин показательным жестом пощупал синяк и пробормотал:

— Не что-то. Не они. Не там…

В этот момент Крылов щелкнул доминошкой по столу и провозгласил:

— Ну че, считайте, сколько у кого… «рыба»!

— А-а-ат уроды! — отозвался Ковалев, скептически взглянув на целый частокол домино в своих руках. — По ходу, я в жопе.

И он бросил кости на стол.

— Ну что, — сказал Воронцов, который уже прекрасно вошел в игру, — так… двадцать пять… тридцать три… м-м-м… сорок три очка. Да-а-а! Значит, тебе по ушам сорок три раза. Тяни карту.

Ковалев вытянул из колоды одну карту и картинным жестом перевернул ее. На ладони лежал туз.

— Хе-хе! — сказал Немякшин. — Одиннадцать очков! Значит, одиннадцатью картами сорок три раза. Это называется Гитлер капут!

Тем временем Тоша отсчитал одиннадцать карт и, крепко зажав их в пальцах, с силой ударил по мясистому уху несчастного Ковалева.

К десятому удару ухо Кости стало пунцовым. К двадцатому — налилось кровью. После тридцатого удара Ковалев начал подпрыгивать на сиденье с коротким гортанным криком: «Ой, бля-а-а!» Сорок второй и сорок третий удары Крылов влепил несчастному проигравшему так, что тот утробно завыл — не без комикования и игры на публику — и закрыл распухшую ушную раковину пятерней.

Крылов демонически захохотал и передал колоду Немякшину, который помусолил ее в руках и несколько раз ударил по краю стола, вероятно, отрабатывая удар.

— Если ты, дебил, будешь бить, как этот длинный осел, то я тебе в торец пришлю, — посулил Костя и, очевидно, не удовлетворившись вербальными разъяснениями, перешел к более доступной для понимания форме втолковывания простых истин: одной рукой обхватил шею юного «Жака Паганеля», а вторую — вполне профессиональным приемом — упер в верхнюю часть черепа Немякшина. Отчего голова последнего оказалась в тисках, а Паша захрипел:

— Да ты че, башку свернешь, бар-р-ран!!

Ковалев, смеясь, отпустил его, а Немякшин еще долго растирал шею и, вероятно позабыв о моем присутствии, долго и старательно ругал «бульдога», титулуя его всяческими пышными наименованиями…

А хватка у Ковалева — ничего. На мой взгляд, между прочим, взгляд профессионала, — даже очень ничего…

Глава 4 Ночь: кошмар наяву

— Вер-р-рной дорогой идете, товарищи! — провозгласил Паша Немякшин вслед выходящим на краснодарский перрон Ковалеву и Крылову. Последние выписывали занимательные синусоиды и, по всей видимости, больше паясничали, чем действительно были пьяны. А шли они за пивом, балыком, фруктами и жареной рыбой. — Вер-рной дор-р-рогой иде…

— Как сказал подлый Рабинович идущим в синагогу черносотенцам, — пробормотал Тоша, выпрыгивая из тамбура.

Воронцов, который все это время общался с трио веселых друзей куда больше, чем со мной, осмотрел купе, словно и без того не мог убедиться, что оно совершенно пустое, а потом повернулся ко мне и спросил:

— Что с тобой, Женька? У тебя такое лицо, как будто что-то случилось…

— Ничего. Просто я себя неважно чувствую.

— До сих пор? Да ты и выпила вчера не особо много. Мы с тобой в Питере пару раз переборщили с алкоголем, да еще и не спали тогда всю ночь, и наутро ты все равно была как огурчик. А тут… бледненькая какая-то.

— Наверно, у этих друзей аура такая. Энергетические вампиры, наверно, — полушутя-полусерьезно сказала я.

Но Воронцов повел себя так, словно счел эту гипотезу заслуживающей полного доверия и внимания. Он подсел ко мне и, обняв за плечи, негромко произнес:

— Ты же сама говорила, что ты дипломированный психолог… или по крайней мере можешь вполне быть приравнена к нему. Что ты сама обо всем этом думаешь?

— Ну ты прямо как ребенок, Воронцов, — небрежно сказала я и криво улыбнулась. — Иногда я думаю: а что я такого в тебе, собственно, нашла? Ведешь себя как маленький мальчик, шуток не понимаешь, да еще в придачу заводишь нехорошие знакомства, из которых потом не можешь выпутаться.

— Кстати, о знакомствах, — подхватил Саша, по всей видимости, пропустив мимо ушей все сказанное мною, — кто этот парень, с которым ты так мило разговаривала в коридоре? С которым повздорили эти… Паша и Костя?

Я резко выпрямилась и медленно убрала со своих плеч его руку.

— Знаешь что, Воронцов… ты уже разговариваешь тоном мужа-ревнивца, который во всем усматривает недостойное поведение жены. В общем, так: я не твоя жена и едва ли ею стану, так что не надо так со мной разговаривать. А то вот возьму и поеду отдыхать с этими ребятами, которые с нами в купе… они хоть не докучают мне моралью.

Мне даже стало жалко его, когда он часто-часто заморгал и неловко засмеялся, а потом вытер ладонью лоб. Уставился куда-то в стену и пробормотал:

— Женя, прости меня, честное слово…

— Вот так-то лучше. — Я поцеловала его, а потом, взъерошив его волосы на затылке, произнесла: — А этот парень из соседнего купе — твой земляк, между прочим. Из Питера. Олег. Хочешь, познакомлю?

— Нет, спасибо…

— Ну ладно. Не буду знакомить. Тем более… ну конечно, так я и знала!

В купе ввалился Крылов, в руках которого была целая куча разнообразнейших съестных припасов — виноград, жареная рыба, персики, горячая картошка на пластиковых блюдечках и даже дыня. Но не это вызвало мою неадекватную реакцию. Просто-напросто за Тошей в купе вошел Ковалев, державший огромную сумку, под завязку набитую пивом, а в правой руке сжимавший три водки.

— У-у-у… — взвыл Воронцов, вжимаясь в стену, — мне так кажется, Женечка, что… что эта ночь будет еще хуже первой…

— В Сочи выспишься, Санек! — гаркнул журналист, размещая съестное на как-то сразу уменьшившемся столике. — А тут, в поезде, если не бухать, так вообще со скуки загнуться недолго.

— Вэрно гаварищ, слющ, — с акцентом образца текущей ночи поддержал его Ковалев, расплываясь в широченной улыбке.

В этот момент вошел Немякшин. Очки болтались на носу, как кошка на заборе, а по постпохмельной, но уже ублаженной пивом и плотной трапезой физиономии блуждала масленая улыбка.

— А я… к вам-м! — проговорил он. — На Мур-р-ромской дорожке ста-а-аяли тры-ы-ы са-а-а-асны-ы…

— Ты мне эти вокальные партии брось, — предупредил его Ковалев, у которого, по всей видимости, до сих пор болели уши. От ударов картами. — Садись и пей пиво, урод.

— Я не человек, а сказка, — привычно сообщил Паша, но пиво взял и начал лить его в глотку с той же невозмутимостью и оперативностью, с какой уборщица выливает ведро в раковину. В плане скорости убывания жидкости.

И все покатилось по уже отлаженной технологии. Через три часа мы с Воронцовым и почему-то Крыловым оказались в купе Олега Денисова. Пили сначала мартини с шампанским — культурно. А потом Олег, не желая смотреть на кислое личико своей подруги — как оказалось, та плохо переносила поезда, точно так же, как Олег самолеты, — накачивал ее джин-тоником, а потом — пивом и водкой. Четвертый пассажир купе (третьим, как помнится, был оставшийся нажираться с Ковалевым Немякшин), толстый усатый мужчина с лицом домашнего хомячка, переевшего семечек, пить отказался, завалился на верхнюю полку и благополучно захрапел.

Олег затеял разговор с Сашей:

— Ты, стало быть, с Женькой на юга сорвался, братело? Ничего… не хилый у тебя расклад получается. Хвалю.

— А что такое? — настороженно спросил Воронцов, которого не расслабили литр пива и две стопки водки.

— Да ничего… просто Евгень Максимовна у нас серьезная тел… дама. Один такой барбос подкатывался к ней… из нашего коллектива, Зверьком погоняют. Фамилия у него такая упадочная — Зверьков. Так вот, этот Зверьков стал Женьку разводить на типа пообщаться поплотнее. Ну и вот.

— И что?

— Что-что? Не стала она его терпеть. Надо сказать, Зверек и ангела из себя выведет. Ну, она его немного толкнула, да так удачно, что он башкой о тумбочку… ну и вот. Вместо того чтобы улетать в Польшу по делам, он проследовал прямиком в больницу. Правда, Женька к нему туда пришла… сменила гнев на милость. Помнишь, Жень?

— Зверька, что ли? — улыбнулась я. — Ну, погорячился парень. Да и я тогда была не в духе.

— Ничего, — сказал Олег. — Он не в претензии. Кстати, он тоже в Сочах будет отвисать. В «Полярном круге». Пансионат такой отпадный.

— От «Норильского никеля», что ли? — ввязался в разговор Крылов. — Есть такой. Мы туда в прошлом году на пляж ходили. Ковалев «пэлт» сует мусору на входе, и проходим. Там еще медузы огромные… мы с одной фотографировались…

Перманентная болтовня несносного Тоши, как говорится, выпала из кадра, потому что Денисов отмахнулся от него, как от докучливой мухи, и продолжал, обращаясь к Воронцову, сидевшему скованно, руки на коленях. Как на уроке, отметила я.

— Эх, Воронцов, Воронцов.

Внезапно у меня так сильно закружилась голова, словно меня подхватило огромное колесо обозрения и теперь тащит за собой, «восьмеркой» наверх. Точно такие же ощущения я испытывала сегодня во сне. Когда с неба спускались, как щупальца, стебли гигантских растений и хватали меня за горло, и тянули вверх…

Странно… ведь, памятуя о вчерашнем, я выпила совсем мало. Отчего же?..

Очевидно, все это сильно отразилось на моем лице, потому что Воронцов прервал разговор с Олегом, и даже Тоша Крылов замолчал, чтобы, впрочем, через секунду выпустить:

— Да ты ж зеленая, Женька…

Воронцов подхватил меня и, дотянувшись губами до самого уха, тихо проговорил:

— Тебе плохо? Может, в туалет?

— Да… Саша… — с трудом выговорила я. — Идем.

Белой полосой метнулась перед глазами стена купе, вырос черный проем открытой Воронцовым двери, и вслед метнулось тревожное Тошино:

— Вроде ничего и не пила… отравилась, что ли, чем-нибудь…

— Да вы ей этот балык паленый скармливали, — злобно сказал Денисов. — Вам-то по херу, уродам, у вас желудок гвозди схавает и еще попросит… а ее, вишь, в отказ скрючило!..

— Да пошел ты!

Дальнейшего я уже не слышала, потому что все звуки как отсекло огромным ножом — и только наплыла, гулко пульсируя и давя на глаза, мутная пелена… Казалось, она правила мной только секунду, а потом сквозь нее продралось лицо Воронцова, и его губы, приблизившись к моему собственному лицу, шепнули что-то нежное и непоколебимо властное…

* * *

Я открыла глаза. Лицо Воронцова по-прежнему было передо мной, как будто он никуда и не уходил. Но только я лежала на собственной полке, а за окном поезда разгоралось серое зарево рассвета.

— Спи еще, — сказал он.

— А ты что… вот так и сидишь надо мной? — спросила я. — Сам не спал.

— Так тут никто не спал, — подал голос с верхней полки Ковалев. — Ты бредила… бросалась во сне… вообще жуть. Я как посмотрел на твое личико перекошенное, так и заснуть не могу до сих пор.

— Спасибо… за комплимент, Костя… — тихо выговорила я и не без труда приподнялась на локте. — У меня такое ощущение, что я отравилась… и еще…

— И у нас такое же ощущение, — перебил меня Ковалев, — потому что от алкогольной интоксикации такого не бывает. Только вот чем, собственно, ты отравилась? А? Мы ели и пили то же самое, что и ты. И ни у кого ничего подобного.

— Хотя как сказать — то же самое, — вступил в разговор угрюмо насупившийся Саша, — мы же еще ходили в гости к этим… к Олегу и его этой… девушке.

— Ну так тот длинный балбес тоже там был и уж точно жрал и пил все подряд, с приглашением или без оного, — скептически хмыкнул Костя, кивнув на безмятежно храпящего Тошу Крылова. — Так что ему тоже должно было перепасть, а он вон как… ни сном ни духом. Как говорится, нэт былэ-э-эт! — смачно подытожил он.

— И еще… — наконец продолжила я прерванную еще минуту назад фразу, — и еще у меня такое нехорошее предчувствие, будто что-то случилось или должно случиться.

— Чепуха! — махнул рукой Ковалев, дотягиваясь рукой до бутылки пива и открывая ее прямо зубами. — Я тоже как-то раз утром просыпаюсь в примерно таком же ауте, как вот ты сейчас… просыпаюсь и чувствую: че-то не так. Встаю, похмеляюсь, хаваю и все думаю, что случилось-то? И потом вспоминаю… что меня накануне выгнали из универа за непрохождение практики, пьянство, аморальное поведение и восемь протоколов из трех РОВД, присланных в деканат.

— Вот что-то наподобие… — буркнула я. — Ладно… пойду…

— Куда?

— В четвертый РОВД!

А пошла я в туалет. Прямо у его дверей я натолкнулась на проводницу, толстую усатую бабу лет под пятьдесят, смахивающую на армянку.

— Вы в туалет? — спросила она. — Подождите, сейчас открою.

— Всю ночь закрытым держали, — недовольно проворчал небритый мужик, нервно докуривающий сигарету под надписью «Не курить».

— А я виновата, что мы в Никольске полночи стояли? — наершилась проводница. — А я виновата, что там санитарная зона и что если я вам туалет открою, так меня оштрафуют на ползарплаты?

Мужик безнадежно махнул рукой и, бросив недокуренную сигарету, вышел.

— Сейчас открою, — повторила проводница, гремя ключами и подозрительно косясь на мое помятое зеленовато-бледное лицо, — одну минуту. А вам поменьше бы пить надо было. А то этот ваш длинный, который с вами в одном купе, вчера такое вытворял…

— Что? — равнодушно спросила я, глядя, как она вставляет ключ в замочную скважину.

— Да к Ленке, к моей напарнице, приставал с каким-то дурацкими вопросами… лапал ее по полной программе и вообще… вел себя как последняя скотина. Я хотела ментов позвать, да Ленка, дура… отговорила.

— Понравился он вашей Ленке, вот и все, — сказала я, вспомнив эту самую Ленку, маленькую вертлявую девицу с остреньким личиком и впечатляющим бюстом, за который задевали или вообще хватались все проходящие мимо нее мужчины. — Чего вы не открываете?

— Да ключ заело что-то! — буркнула проводница и, щелкнув замком, злобно толкнула дверь.

Та приоткрылась с легким скрипом — и толстая проводница вдруг подпрыгнула на месте, испустив задушенный сиплый вопль, а потом тяжело попятилась, едва не приплюснув меня к окну своей монументальной задницей.

— Э-э, полегче!

Проводница повернулась ко мне, и я увидела на ее толстом усатом лице выражение неописуемого ужаса.

«Туалет!»

Мысль сверкнула, как молния, и уже в следующее мгновение я оказалась в дверном проеме, откуда на меня пахнуло непередаваемыми ароматами санузла российских железных дорог.

Но не только миазмами. Здесь пахло еще — и смертью.

…На унитазе, безжизненно привалившись плечом к стене, сидел мужчина, обнаженный до пояса. Его лицо с выпученными глазами и перекошенными синими губами было завернуто за левое плечо, так что как раз было обращено к двери. Из угла рта вытекала уже засохшая струйка крови.

То, что он был мертв, не подлежало сомнению. Равно как не подлежало сомнению то, что ему просто свернули шею, как цыпленку.

…И еще. Как ни было это жуткое мертвое лицо искажено жуткой предсмертной гримасой, как ни пятнала его неестественная зеленовато-синяя бледность и как ни вспучивались остекленевшие глаза, — я узнала его.

Это был Олег Денисов.

На полу, под раскинутыми ногами его, лежали расколотые знакомые очки. По всей видимости, на них еще и наступили, потому что оправа была вмята в пол.

И изуродовала эту оправу нога не Олега.

Я повернулась к проводнице: та, приподнявшись на цыпочках, смотрела через мое плечо и что-то невнятно бормотала себе под нос. Впрочем, она быстро пришла в себя.

— Так… надо вызывать ментов.

— Да, теперь от этого вас не отговорит никакая Ленка, — машинально сказала я деревянным голосом. — Олег. Это Олег.

— Господи, да это же тот красивый парень из соседнего с тобой купе! — всплеснула руками проводница. — Да что же это такое? Да что же это с ним такое случилось?!

— Что-что, убили. Идите зовите милицию. Я прикрою туалет и никого не буду пускать.

Проводница снова всплеснула руками и повернулась, но тут наткнулась на целую вереницу пассажиров, по всей видимости, жаждущих посетить туалет. Эту процессию возглавлял г-н Немякшин, держащий в руке недопитую полуторалитровую бутылку «Балтика. Медовое крепкое». По всей видимости, это пиво было излюбленным у веселой компании.

Увидев меня, Паша перекосил физиономию и страдальческим голосом выдал:

— Там туалет открыли?

— Не там. Не туалет. Не открыли, — машинально ответила я и облокотилась спиной о дверь туалета…

Мне было дурно.

* * *

Узнав о смерти Олега и вызванной на место транспортной милиции, Воронцов свалился с полки. Хорошо еще, что полка была нижней, и в этом можно было убедиться на примере Крылова, который, проснувшись и услышав о таких ошеломляющих новостях, спросонку свалился с верхней.

Лицом прямо в наструганный хозяйственным Костей Ковалевым салат.

— Убили? — выговорил Тоша, охая и поднимаясь с пола, а потом вытирая с лица салат. — Оле… Олега?

В этот момент в купе вошел младший лейтенант из состава патруля, курирующего поезд, и произнес:

— Кто из вас Воронцов и Крылов?

— А в чем дело? — пробормотал многострадальный Тоша, окончательно поднимаясь с пола и облизывая с губ салат, который постигла такая несчастливая участь.

— Я хочу задать вам несколько вопросов касательно вашего вчерашнего… м-м-м… общения с гражданином Денисовым, — важно ответил тот.

— Денисовым? Это кто та… А-а-а! Понятно.

— Да, его четверть часа назад нашли мертвым в туалете этого вагона. «Мокруха» самая очевидная.

— А я-то тут при чем? — пробормотал Крылов.

Лейтенант уселся и, разложив на коленях какие-то документы в стандартной картонной папке «Дело №», выговорил:

— Кто был в купе, в котором ехал Денисов?

— Там были… э-э-э… Денисов. Его телка еще. То есть девушка, — словоохотливо заговорил Крылов. По всей видимости, он одинаковым тоном излагал и истории из личной биографии, и показания по делу об убийстве. — Свет-та ее зовут, что ли… нет, Катя.

— Неважно! — перебил его мент. — Кто еще?

— Я был, — сказал Воронцов. — Женя была. Охотникова. Я с ней еду в Сочи. Потом еще Крылов — вот он, и товарищ с верхней полки. Он с нами не сидел.

— А вы чем занимались?

— Мы… как чем? — недоуменно спросил Крылов и хлебнул пива. — А чем в поезде заниматься еще, кроме как немного выпить?

— Я и смотрю по тебе… немного, — проворчал лейтенант. — До какого времени с вами сидел Денисов?

— Примерно в час ночи Жене стало нехорошо, и я повел ее в туалет, — сказал Воронцов. — Когда я пришел, Денисов еще был в купе. Или не был.

— Был, — сказал Крылов. — Он у меня еще в глазах двоился, когда обещал мне в торец прислать за гнилой базар, как он говорил: гниляк… типа я что-то там такое говорил, что его девушка похожа на Сильвестра Сталлоне, если его накрасить. Я обиделся и пошел в гости к проводницам… там такая Ленка есть. Ниче девчонка.

Мент махнул на Тошу рукой: дескать, помолчи ты, болван пустозвонный! — и повернулся к Воронцову:

— Значит, Денисов был в своем купе, когда вы вернулись из туалета?

— Да… был, — наморщив лоб, сказал Саша.

— А где была… а-а, Охотникова, идите сюда. Очень кстати. Куда вы отправились после того, как Воронцов проводил вас до туалета?

Я пожала плечами:

— Не помню.

— То есть как — не помните?

— А вот так.

— Я отвел ее в наше купе и уложил спать, — сказал Воронцов. — Она отравилась чем-то.

— Алкоголем, чем же еще, — невесело ухмыльнулся младший лейтенант, произнося слово «алкоголь» так, как это говорят все военные и менты: с ударением на первый слог. — Значит, спать легла. А сами вернулись в купе к Денисову?

— Да… я вернулся.

— Да Санек посидел-то там пять минут и ушел, — сказал Тоша Крылов, улучивший момент, когда все замолчали, и вставивший свое легковесное слово. — А я после него. Через минуту свалил. Там, в денисовском купе, уже все пьяные валялись. А тот, который не пил… толстый — тот вообще громче всех храпел. Да и Денисов, по-моему, был не в себе…

Лейтенант, который, по-видимому, чувствовал себя не совсем уютно в паутине этих противоречивых показаний людей, которые хоть и были до последнего момента с убитым, но мало что помнили, — лейтенант помрачнел и почесал в затылке. На его счастье, в купе зашел второй мент — старлей.

Этот оказался поопытнее: при помощи заданных им прямых и наводящих вопросов выяснилось следующее.

Как оказалось, Денисов не ложился спать примерно до двух ночи. По крайней мере, так утверждала его девушка, которую звали не Света и не Катя, а Ира. Так вот, Ира говорила, что проснулась примерно в два часа ночи и спросила у Олега, почему он не спит.

Он рявкнул что-то начленораздельное… Ей показалось, что он зол и чем-то обеспокоен. Впрочем, точно она не могла сказать, потому что была пьяна, как, впрочем, и все в этих двух веселых купе. Потом она заснула, а когда проснулась утром — Олега не было.

Больше всех, как ни странно, знал Крылов. Он пасся в купе у молоденькой проводницы Лены (парочка пользовалась моментом, пока старшей и страшной проводницы не было на месте, а была она в вагоне-ресторане, а потом стояла в тамбуре и следила за тем, чтобы никто не входил и не выходил из вагона) и видел, как Олег вышел из своего купе и пошел в сторону туалета в конце вагона.

Но который час был в этот момент, Тоша не знал: транспортный ловелас был занят более важным делом, а именно трамбовал проводницу Елену на предмет существенно более тесного общения.

Притащили Елену. Выяснилось, что:

— Туалет я закрыла в двенадцать часов. Приехали мы в Никольск и стояли там. Я ничего не знаю… — закончила она свои сбивчивые пояснения.

Толстая старшая проводница Раиса уже дала обильные пояснения по поводу происшедшего и убеждала стражей правопорядка, что без ее ведома никто посторонний не мог попасть в вагон и выйти из него. Хотя при опросе других пассажиров выяснилось, что в три часа ночи вагон был открыт, а Раиса торчала в вагоне-ресторане со своим хахалем — усатым Геной, проводником из двадцать первого вагона.

— Значит, — подытожил старший лейтенант, — выясняется, что кто угодно мог зайти, свернуть шею Денисову, затащить его в сортир и преспокойно уйти. Как гражданин из Никольска, так — тем более — пассажир из любого другого вагона. Интересная получается петрушка с хреном. Только один момент: если Денисов гарантированно прожил до двух ночи, а туалет — и передний, и задний — закрыли еще в двенадцать, то встает вопрос. А именно: как это труп Денисова мог попасть в запертый туалет? А?

И он грозно и в высшей степени выразительно посмотрел на съежившихся на полке, отведенной по билету Паше Немякшину, обеих проводниц.

Несмотря на то что мое самочувствие было настолько плачевным, что оставалось сочиться жалостью только к самой себе да еще к несчастному Олегу, внезапно меня тронуло сочувствие к бедным проводницам. Конечно, они тоже хороши — одна резвилась в своем купе с не в меру подвыпившим пассажиром, а вторая умотала пить водку с проводником из соседнего вагона, — но к убийству они не имеют отношения, это как пить дать.

— А тут все просто, — сказала я, — у меня есть хорошее объяснение, товарищ старший лейтенант.

— Ну?

— Дело в том, что я немного знала покойного Денисова. Поработали вместе в Питере. И я примерно представляю его физические возможности. Чтобы сломать ему шею, нужно обладать прекрасной подготовкой и владеть некоторыми приемами. А что касается ключей, то легко предположить, что человек, способный справиться с таким атлетом, как Олег, может вскрыть замок туалета обычной булавкой. Не говоря уж о самой примитивной отмычке.

— То есть вы думаете, что работал киллер? — спросил младший лейтенант. Крылов, допивавший пиво и угрюмо жующий куриную ножку, скептически хмыкнул и переглянулся с мрачным Ковалевым. Я заметила этот взгляд.

— Почему — киллер?

— Но вы же сами говорите, что спецподготовка плюс отмычки… и вообще. Специалист, в общем.

— Что работал хорошо подготовленный спец, я не сомневаюсь. А вот насчет киллера… сомневаюсь. Дело в том, что, например, я тоже смогла бы открыть туалет булавкой.

— Да ну? — оживился старший. — Покажите.

— Только, надеюсь, мне не будут на основании того, что я умею открыть замок булавкой, инкриминировать убийство, — с кислой вымученной улыбкой выговорила я.

Лейтенант скупо ухмыльнулся и открыл передо мной дверь…

Я скользнула взглядом по настороженным физиономиям своих соседей по купе, остановилась на угрюмом лице Воронцова. Почувствовав мой взгляд, он сказал:

— Зачем такие странные опыты? Не надо, Женя, ты что говоришь? Им же нужно дело раскрыть… смотри, они его тебе и впаяют.

— Интересно, как они это себе представляют? Я и шага-то шагнуть ночью не могла, не то что убить Олега, затащить в туалет его труп, предварительно вскрыв булавкой замок.

— М-да… — со скепсисом протянул старший мент, скользнув взглядом по моему пепельно-бледному лицу и по чуть подрагивающим рукам. — Ну хорошо, покажите, как открыть дверь булавкой, Охотникова.

…Дверь я не открыла. Руки меня не слушались, я не могла должным образом согнуть булавку, и она нагло прыгала в пальцах, которые передергивало мелкой дрожью. Лейтенант посмотрел на меня как на глупую хвастливую бабу, тяпнувшую лишнего и теперь отчаянно несущую чушь.

Серьезно, как ни странно, смотрели на меня только Крылов и Ковалев.

Я прекрасно помнила, как переглянулись они в купе и как не понравился мне этот взгляд.

И тут мне в голову пришла мысль, которая, по всей видимости, едва ли осенит граждан милиционеров. Я подумала: а зачем, простите, изощряться в открывании туалета булавками, если его прекрасно можно было открыть ключом, который все это время находился в купе у проводницы Лены? В том самом купе, где резвился г-н Крылов?

И еще… еще я вспомнила, как друг Крылова Костя Ковалев профессионально поймал в зажим Немякшина — тогда, когда они играли в домино. Когда он говорил Паше, чтобы тот бил по ушам не так сильно, как Крылов…

Это был примерно такой же захват, как тот, каким сломали шею Олегу Денисову.

Глава 5 Эдуард Рощин как зеркало русского джентльменства

В Сочи поезд прибыл с опозданием примерно на пять часов. Мало того, что в Туапсе его затормозили не меньше чем на полтора часа в связи в убийством Олега Денисова — так ведь еще и по графику он шел со значительным опозданием — на три с лишним часа.

Немякшин, который торчал исключительно в нашем купе, избегая смотреть на девушку покойного Олега в своем собственном, бормотал в этой связи себе под нос слова из известной рекламы российских железных дорог:

— «И цены недорогие, и поезда ходят точно по расписанию»! Твою мать!!

Я сидела, мрачно уткнувшись в стену прямым немигающим взглядом.

Сказать, что на душе у меня скребли кошки, — это значит ничего не сказать. Конечно, Олег никогда не был мне близким другом, но в Питере мы долгое время — почти три недели — работали бок о бок, разгребая проблемы моего питерского клиента, бизнесмена Эдуарда Сергеевича Рощина. И вообще — Олег не мог не вызывать определенной симпатии: высокий, атлетичный, улыбчивый, со своеобразным, хоть и определенно грубоватым, юмором… Конечно, я видела, что он может быть и жестоким, и напористым, и бескомпромиссным, но что тут поделаешь, таковы особенности его работы.

А работал он в частном охранном агентстве. Коллега, стало быть.

Но кто мог так безжалостно расправиться с ним?

Я перевела взгляд на трио веселых друзей. Бесспорно, улыбки на их лицах несколько потускнели, и некоторая напряженность не расковала их до конца, но это только на время, а стоит приехать в Сочи, как эти скованность и настороженность слетят, как одуванчиковый пух под порывом ветра. Бесспорно, им нет никакого особенного дела до смерти человека, с которым они к тому же ссорились…

…Но убить его?

Разве это возможно?

Я наклонилась к уху молчаливо сидящего рядом Воронцова и прошептала:

— Как ты думаешь, Саша… кто?

Он пожал плечами.

— Вот и я ничего не понимаю, — продолжала я. — Ну некому… некому. И еще… еще мне кажется, что произошедшее с Олегом связано с… с моим нехорошим состоянием. У меня никогда такого не было. Словно кто-то подумал, что я могу помешать при реализации его планов насчет Денисова… и нейтрализовал меня. Но тогда…

— …но тогда это сужает круг подозреваемых до двух купе, — пробормотал Воронцов. — Значит, убийца сидит здесь. Здесь или за стенкой.

Я озабоченно потерла щеку и после длинной паузы сказала:

— Ну что ж… это ведь только предположение, правда? Ведь эти менты выдвинут дежурную версию о том, что кто-то на станции Никольск зашел в поезд… тот, с кем у Денисова была заранее назначена встреча, и убил его. А где можно найти лучшие условия? Весь поезд спит, тихо, темно… Если ты квалифицированный человек, то можешь сделать все, как говорится, без шума и пыли… а потом засунуть труп в поезд, где его гарантированно не найдет никто до тех пор, пока поезд не выйдет за пределы санитарной зоны. А это с момента отправления четверть часа, не меньше.

Воронцов как-то странно посмотрел на меня и после долгой паузы, наполненной только восклицаниями неунывающей троицы, режущейся в переводного «дурачка», тихо спросил:

— Вот зачем, скажи, ты сегодня пошла открывать эту дверь булавкой? Можешь ответить, Женя?

— Я не знаю… просто они так…

— Хорошо, — мягко прервал меня Саша. — Спрошу напрямую: ты имеешь высокую квалификацию… могла бы ты, естественно, будь ты в норме, а не вот так, как сейчас… могла бы ты справиться с Олегом и сделать все так, как проделал тот человек? Тот, который его убил.

Как ни застилали обрывки постепенно тающей дурнотной пелены мои глаза и как ни мутилось в голове, я ответила немедленно:

— Да.

* * *

На второй день жизни в Сочи мне в номер гостиницы позвонил не кто иной, как мой старый знакомый — тот самый Эдуард Сергеевич Рощин, на которого я работала в Питере. Воронцова в этот момент не было в комнате, он пошел принимать душ, и, как выяснилось несколькими минутами позже, это следовало признать отрадным фактом.

Потому что разговор вышел непростой. Тяжелый. Не для его ушей и впечатлительной натуры.

— Евгения Максимовна? — зарокотал в трубке приятный, густой баритон. — Это говорит Рощин. Эдуард Сергеевич Рощин. Не так давно мы в Петербурге весьма удачно сотрудничали с вами.

— Да, я помню, здравствуйте, Эдуард Сергеевич. А как вы меня нашли?

— Да это не имеет значения. Конечно, если будете настаивать, я вам расскажу… но позже. Простите, что беспокою вас на второй день отдыха. Вероятно, вам не так часто удается вырваться отдохнуть.

— Ничего.

По голосу Рощина, в котором приглушенно, но тем не менее вполне явно рокотали нотки напряжения и тревоги, я поняла, что он позвонил мне не только для того, чтобы справиться о том, как я нахожу достоинства местных пляжей. Сам факт звонка уже свидетельствовал об обратном.

— Я вас слушаю, — поспешила добавить я.

— К сожалению, удовольствие слышать вас обошлось мне дорогой ценой, — замысловато начал он. — Мне известно, что это несчастье — с Олегом Денисовым — произошло едва ли не на ваших глазах…

— Я надеюсь, вы говорите это не для того, чтобы выбить из меня всю возможную и невозможную информацию? — поспешно вставила я.

— Что вы! Конечно, нет. Нет. Я не об Олеге. Просто… просто сегодня мне прислали замечательное послание, в котором обещают в скором времени устроить преисподнюю. Но это еще ничего. Дело в том, что сегодня взорвался водный мотоцикл с одним из моих охранников и в окно моего сочинского особняка кинули гранату. Начальник моей охраны говорит, что это «Ф-1».

— Мило, — отозвалась я. — И что же вы думаете делать по этому поводу?

— Я хотел бы встретиться с вами, Евгения Максимовна. Дело важное. Я не могу рассказать всего по телефону. Но, по всей видимости, то, что произошло с Олегом, и сегодняшние недоразумения — это звенья одной цепи. Я уверен в этом.

— Но я приехала отдыхать, Эдуард Сергеевич!

— Я пока что и не предлагал вам прервать отдых. Боюсь только, что после того, что я вам сообщу, вы сами сделаете это.

— Я всегда говорила вам, Эдуард Сергеевич, что вы на редкость удачно выбираете время, чтобы сообщить столь же приятную информацию, — со сдержанной, даже, если можно так выразиться, строгой иронией произнесла я. — Вы в самом деле убеждены в том, что говорите?

— Да. Разве вы можете припомнить случай, когда я говорил вам то, в чем не был уверен?

— Извините. Хорошо, я согласна. Тем более что на сегодня мы еще не определились с планами. Где и когда?

— Перед вашей гостиницей вас ожидает красная «Ауди» — кабриолет. Там сидит мой человек. Он довезет вас до моего дома. Так мы договорились?

— Да.

— Тогда всего наилучшего, Евгения Максимовна. С удовольствием повидал бы вас при других обстоятельствах, но… пока что не судьба. Впрочем, полагаю, что фортуна не замедлит повернуться к нам тем, чем ей стоит стоять к такой очаровательной женщине, как вы, — наиболее привлекательной стороной.

Эдуард Рощин всегда был джентльменом.

Я наскоро написала записку Воронцову: «Саша, убегаю кое по каким делам. Вернусь вечером. Не волнуйся, все нормально. Целую. Женя».

* * *

Сочинский особняк Рощина впечатлял.

Мне приходилось видеть питерский особняк Эдуарда Сергеевича. Надо сказать, что сочинская резиденция крупного петербургского дельца ничем не уступала вотчине Рощина — питерскому дому бизнесмена.

«Ауди» подрулила к великолепному трехэтажному особняку, оборудованному всеми атрибутами нехитрого «новорусского» архитектурного стиля: претенциозной парадной лестницей, отделанной гранитом и мрамором, с фонарями на литых фигурных столбиках при наличии непременных декадентского вида безвкусных завитушек под золото; бесчисленными балкончиками, арочными окнами, затянутыми витой чугунной решеткой, и так далее.

По всей видимости, постройка была закончена совсем недавно, потому что тот район, в котором был расположен дом, продолжал усиленно застраиваться. Неподалеку, буквально через забор, какие-то мрачного вида кавказцы в черных пиджаках — несмотря на тридцатипятиградусную жару — давали указания рабочим, возводившим второй этаж монументального сооружения — если судить по фундаменту и первому этажу. Еще чуть поодаль, через овраг, виднелись домики частного сектора — маленькие, чуть скосившиеся в сторону оврага, окрашенные в незатейливый темно-зеленый цвет.

Оттуда, из одного из этих домиков, слышался какой-то грохот и вопли, очень вписывающиеся в «кавказский» фон:

— Гдэ Гоги? Пакажи мнэ Гоги? Вах, какой Гогы!!

Я сдержанно улыбнулась, вспомнив поездное трио Крылов — Ковалев — Немякшин, и проследовала в дом.

Рощин ждал меня в гостиной. Когда я вошла, он сидел напротив большого зеркала и курил сигарету. Еще не видя меня, медленно докурил сигарету и, бросив ее в пепельницу, посмотрел на свое изображение в зеркале напротив. Некоторое время оно отражало черты острого смуглого лица мужчины лет сорока, с коротко остриженными волосами и сдержанным проницательным взглядом из-под красиво изогнутых густых бровей, а потом эти брови медленно поднялись, и вслед за ними поднялся и сам Эдуард Сергеевич: в зеркале он увидел меня.

— Добрый вечер, Евгения Максимовна, — сказал он, приближаясь ко мне и галантно целуя руку. Он всегда отличался изысканными манерами. — Рад поприветствовать вас в своем скромном жилище. Присаживайтесь, прошу вас. Не отведаете ли вот этого чудного красного вина. Друзья привезли из Франции. Не пожалеете.

— Да, благодарю, — отозвалась я, — не откажусь.

Мы продегустировали вино, и только после этого, отставив недопитый бокал, Рощин заговорил:

— Как я сказал по телефону, возникли некоторые проблемы, которые в некотором роде затрагивают и вас, Евгения Максимовна. То, что был убит Олег, — это не могло быть простым стечением обстоятельств.

— Что вы разумеете под стечением обстоятельств, Эдуард Сергеевич?

— Я разумею под стечением обстоятельств случайную стычку, несчастный случай, недоразумение с летальным исходом по пьянке. Ведь он был пьян, не так ли?

— Да… он с нами выпивал.

— Я полагаю, что его убили с тонким и прекрасно расписанным по пунктам расчетом. Профессионально и хладнокровно. Потому что я прекрасно представляю, какая нужна подготовка, чтобы убить Олега таким образом. Но это еще не все. Дело в том, что я не упоминал еще одного примечательного обстоятельства: мне прислали на e-mail следующее замечательное послание.

И он протянул мне лист с компьютерной распечаткой. Я скользнула глазами по строчкам, потом перечитала вторично.

Послание по электронной почте гласило:

«Ждите новых сюрпризов, симпатичнейший господин Рощин. Некто Денисов уже получил свое. Очередь за вами и вашими друзьями: г-ном Дубновым и г-жой Охотниковой. С наступающим днем рождения, всего наилучшего в аду».

Я подняла на Рощина глаза и спокойно произнесла:

— Ну и что? Думаете, что на вас ведется охота? По-моему, вам нечего опасаться: одно дело — убить пьяного Олега, другое дело — вас в этом доме, под завязку напичканном охраной.

— Вы не поняли, Женя, — нетерпеливо произнес Рощин. — Он говорит о моем дне рождения.

— Ну и что?

— А то, что у меня день рождения завтра. И что замечательно — я собираюсь отметить его здесь, в ресторане «Жемчужный сад».

— И что из этого?

— А то, что никто не знает, какой именно ресторан я абонирую. Все устроилось только два часа назад. А это послание я получил час пятьдесят минут тому назад.

— И все-таки я не понимаю. В этом письме ничего не сказано про этот ресторан.

Рощин подался вперед и, напористо глядя на меня своими бархатными темными глазами, проговорил:

— Все дело в том, что первая буква в слове «сад» со вчерашнего дня не горит. Поэтому и получается: «Жемчужный ад». А в этой писульке — «всего наилучшего в аду».

— Да, действительно, — произнесла я, — и самое замечательное, что упоминается мое имя. Что бы это могло значить? По-моему, мы работали с вами только один раз — в Питере. Значит, и корни следует усматривать в Питере? Так, Эдуард Сергеевич?

— Да, вероятно. Ведь и Олега убили в поезде Питер — Адлер.

Я откинулась на спинку кресла и, закурив предложенную гостеприимным хозяином сигарету (хотя обычно я воздерживалась от курения), произнесла:

— Хорошо, Эдуард Сергеевич. Теперь откровенный вопрос: вы кого-то подозреваете?

В мягких бархатных глазах петербуржца появился огонек легкого тревожного сомнения, он отпил еще вина из бокала и только после этого приступил к тому, что подразумевал ответом на мой, в общем-то, предельно четкий вопрос:

— Видите ли, Евгения Максимовна. Я полагаю, вы имеете достаточно ясное представление о сфере моей деятельности. (Еще бы не ясное, если я месяц работала в подконтрольных Рощину структурах. Конкретно — охранном агентстве. Но Эдуард Сергеевич не специализировался на охранных услугах, хоть и владел контрольным пакетом акций ЧОП — частного охранного предприятия. Вообще же он занимался компьютерами, программным обеспечением, торговлей недвижимостью и еще фармакологией. Разносторонний бизнес.) Так вот, Евгения Максимовна, — продолжал он, — в последнее время у меня не было значительных проблем и соответственно крупных недоброжелателей, которых следует опасаться. Конечно, от этого не стоит зарекаться, потому что человеку с моим положением всегда имеет смысл остерегаться, но… одним словом, я могу подозревать только одного человека, против которого вы, собственно, и поспособствовали мне…

Рощин запутался в собственных пышных оборотах — подобно Остапу Бендеру, делающему не в меру витиеватый комплимент Сашхен, жене «голубого воришки» Альхена, — и, взглянув на меня, тоже закурил.

— Вы подозреваете Вавилова? — произнесла я.

— Да. То есть нет… то есть не совсем его.

Я кисло улыбнулась:

— Вы исчерпали все возможные варианты ответов. Поконкретнее, Эдуард Сергеевич.

— Дело в том, что на Вавилова работал некто Кальмар. Человек, которого стоило опасаться во всех отношениях. Нам приходилось сталкиваться с его людьми.

— Кальмар? Не припомню такого.

— В миру он зовется Константин Калиниченко.

Я подняла голову:

— Калиниченко?

— Да… совершенно верно. Ваша подруга, у которой вы жили в Питере и которая, собственно, и рекомендовала мне вас — Наталья Калиниченко, — это его сестра.

— Наташа никогда не говорила, что ее родной брат — бандит.

— Я тоже не говорил, что он — бандит, — спокойно произнес Рощин. — О нем мало данных. Было подозрение, что сотрудничает с ФСБ. Хотя не исключено, что слухи непомерно раздуты самими ребятами Кальмара. Все-таки Костя Калиниченко в свое время был одним из лучших рекламных агентов Василеостровского округа. Говорят, что он руководит группой бывших спортсменов, которые специализируются на оказании услуг по Интернету.

— Каких услуг? — спросила я.

— Точно неизвестно. Не исключено, что ребята промышляют заказухой.

— Киллеры?

— Вполне вероятно. Известно имя одного из подручных Кальмара. Это некто Борис Крапивин. Кличка — Чертополох. Бывший член олимпийской сборной России по водному поло. Серебряный призер какой-то там Олимпиады… точно не помню. Впрочем, не буду загружать вас своим дилетантством. Сергей Иванович объяснит гораздо лучше меня.

И он, дотянувшись до телефона, лениво потыкал в кнопки и произнес в трубку:

— Сергей, зайди.

Буквально через несколько секунд двери бесшумно отворились и на пороге появилась громоздкая фигура Сергея Дубнова — шефа охраны Рощина. Его внушительная фигура выглядела тяжеловато, но я-то прекрасно знала, что это мобильнейший и прекрасно координирующийся человек.

— Добрый вечер, Жень, — сказал он. — Честь имею явиться, Эдуард Сергеич.

— Присаживайся, Сергей, — сказал Рощин. — Ты вот что… расскажи Евгении Максимовне все касательно этого хлопотного человека Калиниченко.

— Про кого? Костю Кальмара?

— Совершенно верно.

— Все?

Эдуард Сергеевич смерил начальника своей охраны пристальным взглядом своих красивых бархатных глаз и сказал с ноткой недоумения в голосе:

— А ты что, думал, что мы будем что-то скрывать от Евгении Максимовны? Конечно, все рассказывай!

Дубнов хлопнул себя тяжелой ладонью по коленке и проговорил:

— Ну что ж… попробуем. Ты ведь помнишь, Женя, что мы занимались проблемой передачи ценной информации некоему Вавилову. Информацию вынесли на трех стомегабайтных дискетах «Зиппо» из офиса при том, что я слежу даже за тем, чтобы не пронесли обычную 1,44 Мб. Помнишь?

— Ну разумеется, помню.

— На дискетах был новейший фармацевтический проект «Горгона». А занимался им не кто иной, как Дмитрий Калиниченко — брат-погодок Кальмара. Все это мы узнали слишком поздно. Кальмар — хитрая тварь. На него даже мало-мальски внятной фотографии нет.

— Понятно…

— Так вот, этот Дима Калиниченко нас кинул. Перекинулся к Вавилову. Хотел передать ему информацию. Но это не получилось — помнишь, ты же сама отследила, куда он положил дискеты, а потом взяла курьера Вавилова. А потом… потом сестра Димы Калиниченко собиралась обратиться за помощью к своему второму брату — Кальмару, с которым, правда, все родственные связи были оборваны. Ну и… вот. Судя по всему, обратилась.

— Мутно излагаешь, — проговорила я. — Ты думаешь, что Наташка, которая сама порекомендовала меня Эдуарду Сергеевичу, ужаснулась делу рук своих — и моих по ее наводке тоже — и решила все исправить с помощью братца… не знаю, бандит он там или кто? Ведь она, наверное, знала, что проект «Горгона» разрабатывает ее брат?

— Конечно, знала.

— И мне не сказала. Странно все это…

— Все смешалось в доме Калиниченко, — продекламировал переиначенную цитату из классика долго молчавший Рощин. — В самом деле, вы правы, Евгения Максимовна: Дубнов излагает мутно, по вашему меткому выражению. И, главное, он не сказал ничего из того, чего не смог бы изложить я. Ладно. Резюмируем: я подозреваю во всех смертных грехах Константина Калиниченко по прозвищу Кальмар. К нему могла обратиться за помощью его сестра Наталья, ныне отсутствующая в пределах государственной границы России…

— А брат Константина — Дима? — вклинилась я в плавное и вальяжное течение рощинской речи. — Слона-то и не заметили, Эдуард Сергеич! Что с ним?

Рощин некоторое время барабанил пальцами по столу, а потом, строго поджав губы, ответил:

— Он тоже пропал. Мы потеряли его след.

— А проект «Горгона»?

— Он уничтожен. Вся информация стерта из личного компьютера Калиниченко в моем офисе. По всей видимости, он сделал это сам.

— А на тех дискетах, которые я перехватила… которые Калиниченко собирался передать людям Вавилова?

— При загрузке их содержимое должно уничтожиться автоматически. Очевидно, он запустил туда какой-то вирус, нейтрализуемый кодом или паролем. Дима Калиниченко всегда был умным человеком.

— Почему — был? — спросила я. — Вы же говорите, что он пропал, а не умер.

— Я и говорю — всегда, — усмехнулся Рощин. — А включение этого наречия в синтаксическую конструкцию предполагает настоящее, а не прошедшее время.

Мудрено, подумала я. Но не очень-то по делу.

— Что вы хотите от меня?

Рощин снова мягко улыбнулся и сказал:

— Я вижу, вы утомлены моей неконкретностью, Евгения Максимовна. Прошу меня извинить. Хорошо, буду краток. Все, что мне хотелось бы от вас, — это то, чтобы вы присутствовали на завтрашнем торжестве по поводу моего сорокадвухлетнего юбилея, а потом проводили в аэропорт. Дальше будет видно по обстоятельствам. Вот вам два пригласительных билета — для вас и для вашего… — Деликатная улыбка вспыхнула на тонких губах Эдуарда Сергеевича, и он изменил формулировку: — …и для того джентльмена, которому выпало счастье отдыхать вместе с вами. Прошу вас.

— Благодарю, — ответила я, принимая пригласительные. — Я непременно буду.

— И вот еще, — сказал Рощин. — Мне хотелось бы, чтобы вы находились при мне безотлучно и наблюдали за гостями. Шампанское не возбраняется, но от всего прочего я попросил бы вас воздержаться, Женя. Вот деньги за работу.

— Но это… — начала было я, но Эдуард Сергеевич не стал и слушать:

— Не отказывайтесь. Я знаю вашу суточную ставку и потому накинул еще за внезапность и за подпорченный отдых. Моральная компенсация, так сказать.

— Эдуард Сергеевич, — сказала я, — все дело в том, что я не рассчитывала в Сочи ходить на светские рауты и потому…

— Можете не продолжать, — перебил меня Эдуард Сергеевич. — Я ожидал этого вопроса, но вы, очевидно, из скромности упорно его не задавали. Вам известен магазин-салон «Андроник»?

— Около кинотеатра «Спутник»? Да. Дорогой магазин. Я там в позапрошлом году приобрела туфли.

— Так вот, в этом дорогом магазине вы найдете все, что потребуется. Для этого вам стоит только спросить господина Манукяна, Ашота Самсоновича. Это хозяин магазина. Он предоставит вам напрокат любое платье, обувь, бижутерию… ну, в общем, все, что требуется женщине. Господин Воронцов тоже не захватил с собой вечерний костюм и туфли, не так ли?

— Конечно.

— Он тоже может выбрать все, что потребуется. Вам нужно только назвать себя, и Ашот Самсонович распорядится. А засим имею честь пожелать вам приятного вечера. Сергей Иваныч, проводи даму до машины.

…Эдуард Сергеевич Рощин всегда был зеркалом, если так можно выразиться, «новорусского» джентльменства.

Глава 6 Старые знакомые и новые неприятности

В гостиничном номере я не обнаружила Воронцова, который давно уже должен был закончить принимать ванну. Зато нашла выразительную приписку в оставленном мною письмеце: «Женя, у меня тоже возникли небольшие дела. Буду часов в десять-одиннадцать. Саша».

Я скривила губы в недоуменной усмешке: обиделся, что ли? Конечно, я понимала, что у Саши Воронцова имеет место быть определенная доля инфантильности. Но чтобы так… да нет, наверное, в самом деле пошел прошвырнуться да в море окунуться. Ничего… придет.

Я упала с ногами на диван и, болтая приспущенной на носок туфлей, задумалась.

А думала я понятно о чем.

Потому что дело, в которое вовлек меня Рощин, да нет, чего уж душой кривить! — в которое вовлекла меня сама судьба, само течение событий, то плавных, то скачущих, как взбесившаяся кобылица, — это дело нравилось мне все меньше и меньше. Нехорошее дело. Нечистое. И та определенность: Костя Кальмар — злодей, Дима Калиниченко — продажная шкура, а Рощин со товарищи — жертвы, — эта определенность вызывала у меня смутный протест.

Отторжение.

Нет, не то чтобы я подозревала в чем-то Эдуарда Сергеевича. Нет. За все время нашего знакомства и обоюдовыгодного сотрудничества он показал себя честным партнером и приятнейшим мужчиной с изысканным стилем и великолепной манерой себя держать. Нет… просто я перебирала в памяти факты, штрихи, все нюансы этого дела, и слишком обманчивой казались однозначность и простота его: якобы по следу пустили киллера, он уже убрал Денисова, а теперь баламутит в Сочи и посылает дурацкие электронные записки, в которых приплетает мое имя.

Больше всего мне хотелось бы, чтобы записка оказалась неудачной шуткой самого Рощина — так сказать, поводом пригласить занятую другим мужчиной женщину на свое торжество. Но это полнейшая нелепица, что я прекрасно сознавала: во-первых, у Рощина и так баб хоть отбавляй, во-вторых, зачем такие сложности — пригласи он меня, я и так бы пошла.

Кальмар…

Наташка никогда не говорила мне, что у нее есть брат Константин. Что у нее есть брат Дима, я знала, но никогда его не видела. Вообще же у всех этих Калиниченко была странная семья: все живут порознь, разобщенные, друг с другом не контактируют, как будто живут на разных краях земли, а не в одном городе, пусть даже таком огромном, как Санкт-Петербург.

Хотя Наташка упоминала, что Дима вроде живет с матерью. Но ни Димы, ни матери Наташки я никогда не видела. Не говоря уж об этом загадочном Косте.

Что-то много у меня стало Друзей, вспомнилась забавная фраза Владимира Ворошилова на «Что? Где? Когда?»… — это когда Александр Друзь привел свою дочь Инну, пучеглазенькую и, кстати, довольно-таки бестолковую особу… То есть что-то много в последнее время стало всяческих Костей.

Костя Ковалев. Костя Калиниченко. Да еще сбоку настойчиво втесывался третий — Костя Курилов. Но это так — в порядке здорового воспоминания.

И все-таки: Ковалев и Калиниченко.

…Нет, я вовсе не увязывала их между собой и уж тем более не отождествляла. Боже упаси от таких злокачественных выводов. Рабочая версия должна быть чистой от всяких нервно-паралитических домыслов. Но что-то настойчиво роилось в моей голове, что-то настойчиво пыталось нащупать точки соприкосновения между этими людьми.

И эта слабость в поезде, когда я пила напитки, предложенные Ковалевым, Крыловым и Немякшиным…

И еще — интуиция… интуиция, развитая в «Сигме», разросшаяся до каких-то уродливых масштабов, при которых она порой вставала наравне с осязанием и обонянием, когда я чувствовала ткань событий, как чувствуют кончиками пальцев шершавую кору дерева, — интуиция будоражила. Ее ниточки, как паутина, оплетали мозг.

И надсадно бились, как полузадушенная в кулаке птица.

Нет, такого еще со мной не было! Вполне обычное дело об убийстве, шантаже и угрозах, а кровь кипит… как… как в пору первой влюбленности в шестнадцать лет.

Только со знаком «минус».

Жуть и мистика. Та-ак, госпожа Охотникова, пора бы вам выпить валерьяночки и не злоупотреблять алкоголем. Вот именно. Не злоупотреблять алкоголем.

— А не пойти ли мне в бар пропустить пару коктейльчиков? — громко сказала я и истерически засмеялась своей сообразительности.

…То ли это от отдыха и влюбленности, приправленных досадой, то ли… даже предполагать страшно.

* * *

Бар «Глориоса» находился неподалеку от моей гостиницы. Я посещала это заведение каждый раз, когда приезжала в Сочи. Несмотря на то что тут любили тереться представители и представительницы сексуальных меньшинств, я не обращала на них внимания: педерастам я не подходила по определению, а «розовые» дамочки кучковались по двое и нежно ворковали, не впуская в свой мирок никого и ничего лишнего.

Хотя однажды я наткнулась тут на толпу свингеров, которые напоролись не хуже Крылова и Немякшина в поезде Санкт-Петербург — Адлер. Свингеры — это такие милые люди, которые практикуют групповой секс, меняясь при этом мужьями и женами. Естественно, не насовсем, а до полного изнеможения и удовлетворения.

Вот меня и сопровождавшего меня Костю Курилова захотели привлечь… нет, просто захотели. Я, конечно, девушка без особых комплексов, но при виде этой компании мне тут же занедужилось в плане секса.

Это был единственный случай, когда меня побеспокоили в баре «Глориоса».

Вот и сейчас, несмотря на то, что вокруг бушевала вечерняя жизнь, плавно перетекающая в ночную, я совершенно спокойно сидела неподалеку от светящейся стойки бара за столиком, над которым нависала громадная пасть чучела крокодила.

Пасть отливала алым — по всей видимости, внутрь была вделана неоновая лампа. Смотрелось весьма импозантно, хоть и жутковато: судя по всему, чучело делал большой умелец, и потому оно выглядело практически живым.

— Гдэ Гоги-и-и? — вдруг долетел до меня уже набивший оскомину крик, и на фоне прозрачной стены, выходящей на вечерний проспект, появилась чуть пошатывающаяся плотненькая фигура.

Ну конечно… судя по всему, именно эти гвардейцы вопили в зеленом домике в пятидесяти метрах от рощинского особняка. «Глориоса» — это и для них ближайший бар, а что еще нужно для счастья выпивох, как не ближайшая торгово-развлекательная точка, в изобилии отпускающая спиртные напитки?

В этот момент на пороге появились и мои со… купейники. В общем, веселые соседи по купе. Впереди шел Ковалев, а за ним вышагивали Крылов и Немякшин.

Тоша вел, нет, волочил под руку миниатюрную миловидную девушку, которая — при его-то росте — упиралась ему в подмышку, а вот Немякшина сопровождала внушительных габаритов девица с веселой пухленькой мордочкой и взлохмаченными волосами.

Она хохотала и громко именовала Пашу Немякшина «зайцем».

В этот момент Ковалев наткнулся на жеманного молодого человека в белых джинсах, больше похожих на лосины. Очевидно, он был знаком с Костей, потому что завлекательно подмигнул накрашенным косым глазиком и сделал попытку хлопнуть «добродушного бульдога» ниже пояса.

— Привет, Кости-а-а, — донеслось до меня напевное мурлыканье представителя сексуальных меньшинств (как раз возникла музыкальная пауза между двумя композициями мальчиковой группы «N`sync», и занимательный диалог стал достоянием общественности).

— Здорово, бархотка! — нелюбезно буркнул Ковалев. — Не было… этого?

— А… Бори? Не-е-ет, — проблеял педераст и тут же получил пинок от нетрезвого Немякшина. Экзекуция вызвала у паренька приступ мизантропии, и он уселся за столик в компанию к своему коктейлю и трем мужикоподобным дамам с габаритами борцов греко-римского стиля в тяжелом весе. Забормотал, бедный, наверное, что-то типа: «Пра-а-ативные натуралы! Они еще и деру-утся!»

Ковалев присел за столик, а Крылов, усадив Немякшина и девушек туда же, направился к стойке бара, выписывая замысловатые кренделя… пока что руками. Траектория его пути трагически совпала с крокодильей мордой над моей головой, и он вписался в нее физиономией так смачно, что вся внушительная конструкция пресмыкающегося задрожала, а страдалец Крылов рухнул на столик.

Да так удачно, что угодил локтем в чашечку с заказанными мной кусочками ананасов в собственном соку и размолол их вместе с чашечкой.

— Та-ак, — протянула я скорее в риторическом порядке, потому что Антон не мог меня слышать из-за музыки, — вы, господин Крылов, как Мамай: везде сеете разор, ужас и погибель.

Неожиданно подумалось, что на фоне смерти Денисова шутка выглядит, мягко говоря, довольно-таки неудачной. Но мысль не успела развиться и испустила дух при самом своем зарождении, потому что прямо против меня возникло искаженное апокалиптическим страданием лицо Тоши Крылова.

Причем из первых же слов, пущенных его луженой глоткой, выяснилось, что страдал он вовсе не от боли и уж тем более не по поводу пошатнувшегося крокодила и разбитой чашечки с ананасами.

— Бля-я-а… новый пиджак, ек-ковалек!! — взвыл он так, что перекрыл даже мощный плавный накат музыки. — Ну что ты!.. Э-э-э… Женька? Или… в-в-в… беляк? Э… простите, девушка, кажется, я ошибся… — Он подслеповато прищурился на меня, но я сокрушила его сомнения коротким восклицанием:

— Не ошибся, Крылов. Не ошибся.

Музыка на несколько мгновений приослабила свой натиск, и он теперь узнал меня.

— Чего-то я не того… не узнал тебя сразу. А ты что одна? Где Санек?

— Да шляется где-то, — ответила я, растерянно глядя на размазанные по скатерти ананасы.

— Это он напрасно так. Вот если бы я был на его месте…

— Если бы ты был на его месте, — сказала я с интонациями инженера Тимофеева из столь любимого Крыловым «Ивана Васильевича», говорящего Крачковской — Ульяне Андреевне: «Если бы вы были моей женой, я бы… повесился!» Но я не успела сказать это, потому что Крылов сам договорил за меня это сакраментальное:

— Я бы… повесился! Понятно, — подытожил он уже своим обычным голосом. — Это все понятно. Но ты же решила в-в-в… воздерживаться от спиртно…го.

— Да чуть-чуть, — сказала я. — Тут чуть-чуть мартини и шампанского, а остальное — сок.

— Персиковый?

— Ананасовый, — вздохнула я и снова взглянула на уничтоженный деликатес. — Мой любимый сок.

И я посмотрела в сторону Ковалева, Немякшина и их спутниц. Та-ак. Ковалев сидел не с ними, а за угловым столиком с каким-то плотным мужчиной с могучим бритым затылком и загорелой атлетической шеей. Это было все, что я могла о нем сказать, потому что сидел он ко мне спиной.

Крылов продолжал говорить что-то, но я уже не слышала его, хотя чисто визуально была само внимание.

Мужчина сидел недолго: поговорив с минуту — причем лицо Константина все это время было сосредоточенным и, я бы сказала, оцепенелым, полностью утратив пьяную расслабленность, — он встал и, подав Ковалеву руку, направился к выходу.

На самом пороге он обернулся, и его лицо попало в полосу света.

И я аж пристыла на месте, увидев это характерное массивное лицо — хорошо мне знакомое.

Мало того, что своими очертаниями оно напоминало лицо Ковалева — широкое, с тяжелыми скулами и массивным подбородком, с небольшими, широко поставленными глазами и выпуклым лбом. Мало того, что последний взгляд был устремлен — нет, я не могла ошибиться! — на меня.

Но еще — еще я прекрасно помнила, при каких обстоятельствах мы познакомились с ним в Питере.

Господин развернулся и вышел из бара легкой, чуть раскачивающейся походкой.

…Это был Борис.

Тот самый Борис, чьего братка по прозвищу Кабан я отправила в травматологическое отделение одной из питерских больниц с черепно-мозговой раной.

Ударив по его бритой голове бутылкой из-под мартини.

* * *

— Пойдем за наш столик, — пригласил Тоша.

— Не знаю. Зачем?

— Да пойдем… с нами не скучно.

С ними не скучно, это точно. Эти экс-соседи по купе водят дружбу с невесть откуда наклюнувшимися на горизонте питерскими бандитами. Теми самыми, с которыми вышло недоразумение у Воронцова.

Что-то слишком много совпадений. Да и сейчас — создавалось впечатление, что эта сцена, разыгравшая перед моими глазами, была театральной от и до. Ну не может такого быть, чтобы в произвольно взятом сочинском баре прямо в зоне моей прямой видимости возникали люди, известные мне, но так по-разному известные! Питерский браток и тарасовский… тарасовский… а кто, собственно, этот Ковалев? Про Крылова и Немякшина я слышала, что они журналисты. А вот от Ковалева не слышала ничего, кроме общих разглагольствований да воинственных криков про Гиви и Гоги.

И ведь не зря они ехали с нами в одном купе. Я не верю в такие совпадения.

Такие совпадения бывают исключительно в романах Дюма и в особенности Луи Буссенара. По принципу «вдруг откуда ни возьмись — появился… тра-ля-ля».

Тем временем Ковалев пересел за столик Немякшина. Увидев меня в обществе Крылова, он поднял брови.

— Привет, Женька. А что без…

— Он пошел к клубу «Фестивальный», чтобы снимать проституток, — быстро ответила я, на этот раз уже без всякой претензии на иронию.

— Да не, я не про Воронцова, — улыбнулся Костя. — Я хотел спросить: а что беседуешь с этим уродом Крыловым, а меня не замечаешь?

— И м-меня, — влез Немякшин, — а что касается бля-а… дам легкого поведения, так их надо снимать у кафе «Мария-Тереза». Спросить Анзора… или тетю Лену с тетей Викой.

— Ты-то откуда знаешь, заяц? — спросила пухленькая девушка и снова захохотала.

— Я мно-о-ого что знаю, — пьяно затянул Паша, — я человек тако-о-о-ой…

Я перевела взгляд с него на Тошу Крылова, хотела что-то сказать, уже открыла рот… но в этот момент гортань и носоглотку словно свело спазмом. Словно мне засадили туда упругий распор, который медленно, но верно разрывал ткани шеи, ломал и выворачивал хрящи, неловко окаменевал где-то под подбородком, в том месте, где у мужчин расположен кадык… а потом выламывался, поднимая волны боли.

Я невольно привстала и, протянув руку, сжала пальцы на горле.

Опять!

Да что же это такое? Теперь совершенно очевидно, что алкоголь тут ни при чем.

— Ты что, Женька? — быстро выговорил Крылов, схватив меня за локоть. — Ты в лице переменилась, как будто… черта увидела…

— Да… — с трудом выговорила я, — вот что, Тоша… ты не мог бы проводить меня до гостиницы?

— Я? Да, конечно, — отозвался он, — только сейчас допью эти полтора пива и съем эти… эти четыре крабовые палочки.

— Проводи девушку, скотина, — строго сказал Ковалев, перехватывая из рук Крылова пивную кружку. — На… вот, возьми лучше вот эту бутылку «Невского».

— Да, Костя… я…

— Иди проводи Женьку прямо до номера, придурок! — рявкнул Ковалев. — И чтобы назад вернулся без эксцессов. Понятно?

— Э… да какие эксцессы, Костя?

— А кто притащился сегодня в пять утра на четвереньках с мусорской дубинкой и уверял, что ее подарили на память сочинские мусора? А? Я потом повидал знакомого мента, так он мне сказал, что на тебя один протокол оформляли чуть ли не час, потому что ты все время его из рук рвал… говорил, что на память.

— Н-ничего такого не знаю, — брякнул Крылов и резко поднялся. Так резко, что стул отлетел назад и едва не сшиб с ног неповоротливого толстяка, который шатался у соседнего столика с угрозой упасть на него и раздавить своей монументальной тушей. — Ладно, я пошел. Идем, Женька.

Он взял меня под руку и повел к выходу.

— Погоди, — остановила его я с абсолютно зеленым лицом, — мне это… в туалет надо.

— Вон там… э-э-э, пойдем, доведу! — махнул рукой Крылов.

* * *

— О, даже лицо немного порозовело, — сказал Крылов, когда после посещения туалета мы вышли на улицу. — В-в-в… Ватсон удачно тебя посетил?

— Кто посетил? — подняла я голову.

— Ну Ватсон. Это из старенького анекдота… затертого, как юморишко Немякшина. В школе детей опрашивали, у кого кем папы работают. У Пети — инженер, у Маши — милиционер… «А у тебя, Вовочка?» — «А у меня папа работает Шерлоком Холмсом». — "?!» — «Просто он каждый день приходит домой и прямиком в туалет — и начинает звать Ватсона: „Ва-а-а-атсон! Ва-а-а-атсо-он!“»

— Понятно, — выговорила я, выслушав этот «рвотный» и в самом деле до пошлого старый анекдот. — Пойдем пройдем немного пешком… а?

— Пешком? Да ты че, Женька? Какое тебе пешком? Я хотел тачку ловить.

— Нет, — выговорила я, — мне нужно немного освежиться. Проветриться. Воронцов как увидит мое лицо, невесть что подумает…

— А, он уже разыгрывает из себя старого ревнивца? — ухмыльнулся Крылов и опрокинул себе в глотку едва ли не половину пива. При этом он несколько приослабил хватку на моей руке, и я, выскользнув из-под его плотной опеки, едва не спланировала на влажный после недавнего короткого теплого дождя асфальт.

— Э-э-э, Женька, ты че! — Недопитая бутылка выскользнула из непослушных пальцев Крылова и разбилась. Крылов грустно посмотрел на нее и пробормотал: — Я больше не хочу скрывать своих чувств и хочу прямо здесь и сейчас… угостить вас пивом «Невское»… м-м-м… прокладки на каждый день…

— В-вот парочка! — выговорила я, вцепившись в руку Крылова. — Ну что, Сусанин… вон моя гостиница… к морю. Веди.

И мы направились по указанному мной направлению. Хотя направились — это, вероятно, громко сказано: вектор нашего пути слагался из многих составляющих, как то: направление ветра, гоняющего нас из стороны в сторону, качество дорожного покрытия — мы едва не свалились в канаву, прорытую на самой середине дороги, и лишь чудом обогнули ее — и, наконец, наличие на пути торговых павильонов. В просторечии — ларьков.

К последним Тошу Крылова тянуло с силой просто-таки непостижимой. Он несколько раз порывался отпустить меня и рвануть к такой вот упомянутой выше торговой точке, но вовремя вспоминал о своей священной миссии — довести меня до дома — и обреченно вздыхал.

На пятнадцатом его вздохе я сказала — точнее, выдавила поразительно непослушными губами:

— Да чего ты мучаешься, Тоша? Это самое… купи бутылку водки.

Тоша нерешительно посмотрел на меня и сказал:

— Бутылку… водки? Ты уверена?

— А что такое, дорогой?

— И ты что, ее пить собралась?

— Возможно.

— Да ты ж до гостиницы не дойдешь!

Я сделала над собой усилие и произнесла:

— А мы прямо э-э-э… у меня в номере.

— А Воронцов? С его отелловскими ужимками… «Молилась ли ты на хер, Дездемона?»

Я топнула ногой и, хорошо изображая упрямый тон сильно перебравшей с алкоголем бабы, выговорила:

— Да что за мужики пошли, а? Им говорят: давай выпьем, а он: «Пить собралась?..» А Воронцова дома нет, и когда придет… — Я расплылась в глупейшей пьяной улыбке, и в глазах Крылова вспыхнули огоньки:

— Ну если так… ладно, пойдем купим.

Мы зашли в мини-маркет. Толстая усатая баба кавказской национальности, сильно смахивающая на старшую проводницу из нашего вагона Санкт-Петербург — Адлер, подняла на нас скучающий взор и, поджав губы, стала ожидать, чего же, собственно, угодно дорогим покупателям.

— Водка есть? — с ослепительной улыбкой спросил Крылов.

— Угу.

— А какая?

— У… — И продавщица небрежно махнула в сторону обильных винно-водочно-пивных рядов на полках: дескать, нэчего спрашиват, вибирай, да.

Подслеповатый Крылов прищурился, смотрел сначала левым глазом, потом правым и наконец сказал:

— Э… а «Исток» у вас есть?

— Угу.

— Дайте одну бутылочку. А сок есть?

— Угу.

— Ананасовый? — Крылов лукаво взглянул на меня краешком глаза.

— Угу.

— И его тоже. Вот, пожалуйста. Деньги.

— Угу.

И вот тут Крылов, на что уж казался добродушен, не стерпел. Его лицо побагровело, и он, зыркнув на толстуху, рявкнул:

— Вот уж на что я не люблю гопов, так их можно уважать хотя бы за то, что они у нас в России давно построили таких черножопых дур, бля! А тут, на югах, еще выеживается! Мартышка копченая! Угу, угу! Как… горилла в зоопарке, бля! Отвечать надо по уставу, жаба: есть, товарищ покупатель! И это есть! И это в продаже имеется! А вот и ваша замечательная сдача со ста рублей — все триста двадцать рублей ноль-ноль копеек!

Усатая буквально онемела, и Крылов, преспокойно забрав водку и сок и даже не потрудившись получить сдачу, развернулся и вышел из мини-маркета.

— К-купил? — с трудом выговорила я.

Крылов, на губах которого дотлевали последние ругательства, свирепо взглянул на меня и рявкнул:

— Угу!

Глава 7 Два примечательных разговора

Крылов повел меня темной и даже не освещаемой улицей с живописным видом на котлован строящегося дома. Тут же не замедлил пойти дождь, что в сочетании с общим уклоном так называемой дороги в сторону упомянутого котлована создавало угрозу свалиться и сломать себе шею.

Впрочем, скоро выяснилось, что умереть от перелома шейных позвонков никому из нас не грозит: на дне котлована топорщились прутья арматуры, которые просто не дали бы достичь земли никому, нашпиговав тело неудачника наподобие шашлычного мяса.

Крылов был очень весел. Он без умолку болтал, оживленно жестикулировал, постоянно создавая угрозу угодить мне в глаз распяленной пятерней.

Я только кивала головой.

Его болтовня раздражала меня все больше и больше. По всей видимости, Крылов не особенно следил за выражением моего лица, иначе бессмысленная резиновая улыбка, которую я время от времени надевала на лицо, как маску, смутила бы его и заставила бы…

Впрочем, о чем это я? Смутила? Его ничего уже не смутило бы.

— А мы куда идем? Че-то я забыл… — спросил он, в кои-то веки выкристаллизовывая из потока своего словесного поноса хоть одну более или менее здравую мысль. — Ты че, Же… же… да что же дела… Женька-а-а-а!

…Четким ударом в голень я сбила Крылову ход, а потом подрубила его ноги так, что он упал лицом в землю на самом краю котлована.

Я ударила его в бок, отчего он взвыл и по скользкой земле сполз головой вниз — прямо в котлован. От падения туда его удерживало только одно примечательное обстоятельство — пальцы моих рук сжались вокруг его щиколотки, хотя время от времени правой я хваталась за ствол тонкого, но достаточно крепкого дерева, чтобы подстраховаться.

Это было так неожиданно, что Крылов, вероятно, сочтя, что у меня началась белая горячка, заорал что-то непотребное и малоразборчивое, из чего назойливо просачивалось сакраментальное «бля» и «сука», а потом начал дергаться и дрыгать в воздухе свободной ногой.

Эти манипуляции привели всего лишь к тому, что он еще больше сполз в котлован, и я уже еле удерживалась. Конечно, у меня тренированные пальцы, но удерживать от падения с отвесного спуска эту тушу весом никак не меньше восьмидесяти пяти, а то и девяноста килограммов — дело откровенно неблагодарное.

— У нас мало времени, — задыхаясь, заговорила я, — а если ты будешь дрыгаться, то его станет еще меньше: мои руки устанут.

— Да ты что… с ума сошла?!

— Нет, и тебе не присоветую. А предлагаю я тебе короткий блиц-турнир, как в «Что? Где? Когда?»: я задаю вопрос, ты на него быстро отвечаешь. Если ответ неверный, то есть ты врешь, я просто-напросто разжимаю пальцы… Дальше, думаю, понятно.

— Хорошо… хорошо… — задыхаясь, выговорил он. — Что тебе от меня надо?

— Совсем немного. Кто был этот человек, который в «Глориосе» подходил к Ковалеву?

— Как…какой человек?

— А я самонадеянно думала, что вопросы задаю я, — иронично протянула я, — какой человек? А тот, который сидел с Ковалевым за одним столиком? Здоровый такой, на него самого, на Ковалева то бишь, похож.

— А-а-а, — простонал Тоша, вероятно, все полнокровнее ощущая себя червяком на рыболовном крючке. — Этот… это Борян. Борис… в смысле.

— Что его зовут Борис, мне известно. Какие у вас с ним дела?

— Да никаких у него дел с нами… у нас с ним! Он просто это самое… это самое… заказал нам билеты на поезд в Сочи. А сам он самолетом…

— А с какого перепугу бандит из Питера заказывает вам билеты на поезд?

— Так в Тарасове ж не было билетов! Все разобрали! Их за месяц вперед надо покупать! А Костя узнал, что Борян тоже собирается в Сочах отвисать, так ему и говорит: и нам, типа, закажи, братан.

— Братан? — недобро протянула я. — Братан — это звучит гордо. А он у вас что — в роли ответственного спонсора, этот Борян, так?

— Да не… я же сказал тебе. Он братан… в смысле — он просто брат Ковалева.

— Брат?

— Ну да… двоюродный. Кузен, — невесть зачем прибавил Крылов и дернул свободной ногой. — Ведь ты же… ведь ты же не отпустишь меня… туда?

— Когда ты видел его в последний раз, этого Боряна?

— Се…водня.

— Нет, кроме как сегодня.

— А я и говорю — сегодня. Только не сегодня вечером, в кабаке, а утром, возле «Ривьеры». Он там катил какого-то этого… ну, мужика.

— То есть как — катил?

— Так… руками. На инвалидной колясочке. Тот мужик — паралитон. У него ноги парализованы, наверно.

— И как выглядел этот мужик?

— Да как… хреново выглядел. Как же ему еще выглядеть — на инвалидной коляске-то? Седой… м-м-м… Да я его толком не разглядел. У меня зрение — минус три с половиной. Вот… я сказал. Э-э, Женечка… ты же не сбросишь меня на эти… на эту арматуру? Она же острая…

— Это зависит от того, как ты будешь себя вести, мой дорогой, — холодно отчеканила я.

— Х-х-х… хорошо буду вести! Задавай… задавай вопросы, а то пальцы уста… устанут!

Такая забота позабавила меня.

— Хорошо. Вопрос на засыпку: ведь тебе известно, кто убил Олега Денисова?

Тоша замычал что-то неудобоваримое, вытянулся, как в столбняке, а потом срывающимся голосом произнес:

— А что… ты думаешь, что это я?

— А кто? — нагло спросила я.

— Да откуда ж мне знать? Откуда ж…

— А кому, если не тебе? Ковалеву?

— Почему — Ковалеву?

— Потому что подозрительный тип этот ваш Ковалев… — Мысли путались, отклонясь от своего обычного стройного течения и давно отработанного алгоритма допроса, получения информации. Одним словом, почти полный сумбур. — Ты вот что… на хрена меня травить каким-то говном? Ведь я прекрасно понимаю, что ну не может быть от алкоголя такого эффекта?

— Травить? Э-э-э-э… тебя? Зачем? Ты же не… не таракан все-таки…

— Вот и я того же мнения, — резко сказала я. — Вот что… тебе знакома фамилия Калиниченко?

— М-м-м… нет.

— А погоняло — Кальмар?

— Нее-е-е…

Я начала разжимать пальцы и помалу отпускать Крылова в котлован.

Он это почувствовал. Конечно, еще бы не почувствовал! Но реакция оказалась совершенно иной, нежели я ожидала.

— Да ничего я не знаю! — рявкнул он тем самым голосом, каким напустился на не в меру неразговорчивую продавщицу в мини-маркете. — Хочешь, отпускай, сука! Пошла ты! Как я себя сливать буду, если я ваще не при делах… ничего не… не знаю! Билеты нам купил Борян, Костя попросил… не просто так купил, мы ему лавэ скинули уже тут, в Сочах. Денисова твоего первый раз в поезде увидел и вообще его знать не знаю… Кто убил — не знаю. И ничего мы тебе не подсыпали, бля! Хотели бы подсыпать — подсыпали бы так, что не ты бы за ноги хватала, а тебя — чтобы вперед ими нести! Сука!! Мы ее разбухивали два дня, все такое… а она теперь предъявы кидает и на порожняк строит, чтобы я всякую херню отгрузил насчет Боряна! Нормальный пацан Борян, ничего плохого про него сказать не могу! Ну че, бля! — Он дернул ногой. — Скидывай, жаба!

— А и скину, — деревянным голосом сказала я, впечатленная этим зажигательным монологом Крылова. У парня бесспорный ораторский талант.

Впрочем, он тут же сменил тактику: понял, что немного погорячился.

— Э, ты че! Хорош, Женька! Я тебе правду сказал! Ничего я не знаю! Ну ты че, — он поднатужился и, скривившись вправо, повернул ко мне — вполоборота — побагровевшее от натуги лицо… таким я увидела его в отблеске молнии. — Ну ты че, Женька, если мы что такое против тебя… да на хрена нам?

Как говорил Вэ Вэ Маяковский, инцидент исперчен. Разговор в экстремальных условиях не получился, тем более что мой собеседник, по всей видимости, говорил правду.

Я вытянула Крылова из котлована и, присев к дереву, начала открывать водку.

Тоша уже сидел на земле, щупал голову и по совместительству растирал ногу, когда я протянула ему «Исток» со словами:

— Пей!

— А ты?

— Пей! Я… не буду. Наверно, ты и в самом деле не при делах. Ничего не могу понять… пей всю!

— Да я ж в говно буду! — категорично заявил Крылов, открывая сок.

— Прекрасно. Вот и будь. Нечего тебе помнить, о чем мы тут с тобой говорили.

— Да и сейчас в говно!

— Пей, сказала! — крикнула я и почувствовала в голосе истерические нотки.

…Нет, в самом деле — подобного со мной еще не было. Сейчас я чувствовала себя беспомощной молоденькой училкой, которая не могла справиться с буйными учениками, лепила двойки направо-налево — и тем не менее была беспомощна и жалка. Я прекрасно понимала теперь, что эти ребята — Крылов, Ковалев и Немякшин — тут ни при чем, но что-то упорно подталкивало меня искать истину в их гипотетической виновности.

Может, потому, что виновники были вовсе не они. Не они…

И эти беспомощные метания — дилетантские, вымученные, недостойные экс-бойца спецотряда «Сигма» — я никак не могла объяснить.

Что-то происходит. Да, что-то происходит. Но не только извне.

Во мне.

Я посмотрела на Крылова, который стремительно опустошил бутылку — вероятно, от потрясения, — и теперь привалился головой к стволу дерева. Все.

— Ты тоже, ясное дело, назовешь меня мужеподобным существом… — пробормотала я. — Вот так. Проклятая профессия…

* * *

Когда я вернулась в номер, опустошенная, с посеревшим лицом и потухшими глазами, Воронцов уже вернулся. Он сидел диване и пил пиво.

— Вернулся? — спросила я. — И где ты был?

Саша пристально посмотрел на меня чуть прищуренными своими миндалевидными глазами, и в морской волне их что-то дрогнуло: неуловимое, тревожное.

— Что случилось? — быстро спросил он.

— Ни-че-го, — по слогам выговорила я. — Вот именно, что — ничего.

— Да на тебе лица нет!

— Да? — равнодушно спросила я и, взяв его чашку с чаем, допила. — А что на мне есть?

Воронцов порывисто подсел ко мне и, обняв за плечи, произнес:

— Знаешь что… так не пойдет. Ты где-то ходишь полдня, приходишь с зеленым лицом и говоришь — ничего не случилось. Может, я и болван, но не до такой степени, чтобы не понимать…

— И что ты понял?

— Что у нас неприятности.

Он так и сказал — не «у меня», а — «у нас».

Я подняла к нему бледное лицо и спросила:

— Кто тот парень, который тогда предъявил тебе в ресторане… помнишь, в день нашего знакомства? Здоровый. С ним еще амбал был, которому я разбила голову бутылкой, и девчонка какая-то. Она еще на меня косилась как-то подозрительно.

Лицо Воронцова потемнело:

— А, Борис?

— Сегодня я видела его здесь. В Сочи, — бесцветным голосом сообщила я.

Воронцов облизнул губы, хотел что-то сказать, но я опередила его:

— Самое интересное не то, что я его видела, а то, с кем именно. Никогда не угадаешь.

— С Костей Ковалевым? — выговорил он — даже губы побледнели!

Я заглянула ему в лицо:

— Откуда ты знаешь?

— Да так… интуиция. Не у тебя же одной интуиция. Они… они внешне похожи. Я на это еще в поезде обратил внимание.

— Конечно, похожи. Борис и Костя Ковалев — двоюродные братья. А теперь быстро скидывай мне все, что знаешь об этом Борисе. Раньше ты не больно-то баловал меня откровениями на тему личной биографии, но теперь… теперь от этого зависит наша безопасность, и ты не имеешь права молчать.

— Наша безопасность? А мне казалось — только моя, — выговорил Саша.

— А ты думаешь, что я буду сидеть сложа руки, если тебе будет угрожать опасность? Сама подставлюсь…

Воронцов сидел некоторое время, не шевелясь, потом хлопнул ладонью по колену и сказал:

— Ну хорошо. Сдаюсь. В общем, так: этот Боря полностью именуется Борис Крапивин. В определенных кругах известен как Чертополох.

— Так я и думала! — выдохнула я.

— Борис работает на некоего Кальмара, — продолжал Воронцов, не глядя на меня. — Кто таков этот Кальмар — сказать не берусь: личность таинственная. Достаточно сказать, что его никто толком и не видел.

— Его зовут Константин Калиниченко, — сказала я. — Как утверждает мой недавний работодатель господин Рощин, это весьма кровожадный молодой человек.

Саша повернулся ко мне вполоборота и спросил:

— Ты видела сегодня этого… Рощина? На которого работал тот, убитый в поезде, парень? Олег?

— Да. Видела. Ты закончи свое.

— А что мне заканчивать? Были у меня небольшие проблемы не с самим Кальмаром, а с этим Борисом… Чертополохом. Все благополучно разрешилось.

— Ты думаешь? Ну, дай бог.

— А больше я, собственно, ничего про этого Бориса не знаю.

— И так достаточно сказал. Вот, взгляни.

И я протянула ему распечатку послания, сброшенного на электронный адрес Эдуарда Рощина. Воронцов пробежал его глазами и тихо произнес:

— Так… и Рощин думает, что это — Калиниченко и Крапивин? Что и тебя сюда приплели… это…

— Рощин пригласил меня на завтрашнее торжество, — сказала я. — Оно приурочено к его сорокадвухлетнему дню рождения. Он опасается, что его могут достать здесь, в Сочи. Послезавтра утром он вылетает в Питер и уж там, на месте, будет разбираться, что к чему. А до послезавтрашнего утра я должна ухаживать за ним, аки за чадом малым. Да, кстати… — я протянула Воронцову пригласительный, — ты тоже идешь. Вот так-то.

— Я? Я-то там вообще не пришей кобыле хвост! Я этого Рощина и в глаза-то не видел!

— Ничего, — махнула рукой я. — Поглядишь.

Саша помял в руках пригласительный, а потом взглянул на меня как-то исподлобья, отчего его глаза показались темными и какими-то… тускло мерцающими, что ли, и вымолвил:

— Хорошо. Пойду. Но только с одним условием.

— Каким?

— На банкете ты будешь пить только шампанское.

Глава 8 Кальмар на стене ресторана «Жемчужный сад»

Ресторан «Жемчужный сад» светился и плыл в теплом вечернем воздухе, как теплоход. Из огромных окон и арочных проемов сочилась плавная, вальяжная, сытая музыка, и одинокий музыкант в черном длинном пиджаке, смахивающем на еврейский лапсердак, в черной же шляпе и почему-то с пейсами, стоял на фосфоресцирующем балкончике, нависшем над пальмовым парком, как нос корабля, и играл — медленно, завораживающе… Прохожие приостанавливались, чтобы рассмотреть эту эксцентричную фигуру, выставленную специально, чтобы привлекать внимание. И сработанный под иудея-ортодокса музыкант играл, привлекая внимание куда большее, чем громкая музыка в самом ресторане и шарящие в небе разноцветные лучи мощных прожекторов.

Эдуард Сергеевич Рощин сиял.

Сидя во главе стола, в великолепном белом костюме, с бриллиантовыми запонками и по-старинному набриолиненными волосами, он походил на салонного лорда из элитного английского клуба образца начала века.

По его лицу никто бы не предположил, какое беспокойство снедало его накануне, да и в день юбилея тоже. Впрочем, Эдуард Сергеевич всегда славился отменной выдержкой и самообладанием.

Я сидела рядом с ним. Платье, взятое напрокат в магазине-салоне с характерным названием «Андроник», в самом деле было великолепно, так что в этом плане у меня все было хорошо.

Плохо было другое: Воронцов, сидящий в нескольких метрах от меня, все время бросал настороженные взгляды в моем направлении. Как будто я такая-сякая, падшая женщина, и все такое…

Плохо было и другое: этой ночью мне снова приснился кошмар. Подробностей этого жуткого сновидения я не помнила, но при одном воспоминании о нем у меня в мозгу словно начинал ворочаться огромный скользкий спрут, посылая во все стороны упругие флюиды животного страха…

Спрут? Или кальмар? Кальмар ведь — тоже спрут?

Тогда, ночью, я пыталась бороться с этими прямо-таки кафкианскими ужасами всеми доступными мне способами, за исключением алкогольного: этот-то, как я уже уяснила на собственном печальном опыте, только усугублял положение. А способы борьбы с ужасами традиционно включали в себя сексуальные истязания Саши Воронцова, который, хоть и всегда проявлял великолепный темперамент, на этот раз уполз от меня в ванну на четвереньках, да еще заперся на щеколду. Чтобы я, стало быть, не покушалась на его измученную добродетель еще раз.

Напрасно. Мне уже и самой ничего не хотелось: налипала тяжелая сонная дремота, в которой сдавленно роились какие-то растрепанные обрывки… даже не мыслей, а каких-то бесформенных жужжащих отголосков, похожих на ополоумевших перепуганных шмелей.

И потом я провалилась…

И потом я провалилась в нарастающее гулкой колодезной бездной забытье, которое и сном-то назвать язык не поворачивается.

А наутро, проснувшись и заглянув в глаза просочившемуся в комнату солнечному лучу, я сказала, не глядя на Сашу Воронцова:

— Что-то случится… что-то случится, у меня нехорошее предчувствие. Нервы, что ли, подлечить… но они у меня вроде никогда особенно не шалили.

— Если не считать поезда, — отозвался Александр. — Я никогда не забуду, как ты тогда, утром, когда нашли тело этого Денисова… схватила меня за руку… Я думал, что сейчас ты просто сломаешь ее.

…А теперь, когда я сидела рядом с Эдуардом Сергеевичем Рощиным, бок о бок с начальником его охраны Сергеем Дубновым, казалось, что в этот блистающий огнями великолепный зал со столами, уставленными всем, что только мог дать благодушествующий и щедрый летний Сочи, — что в этот зал никак не может проникнуть смерть. Просто нет ей тут места, и все.

Несмотря на предупреждения Воронцова, я все-таки вынуждена была выпить два бокала шампанского и немного белого вина.

В голову слегка вступило, и я некоторое время сидела как в столбняке, ожидая, что, быть может, снова придет та самая загадочная дурнота, появлявшаяся невесть откуда и непонятно почему, и точно так же — по-английски — удалявшаяся и распускавшая тиски на горле.

Впрочем, скоро я и думать перестала об этом. Единственное, что омрачало мое настроение, так это то, как смотрел на меня Воронцов. Сначала это меня огорчало, потом начало бесить.

Да что я, его собственность, что ли?

…Хорош бодигард. С двух бокалов шампанского и бокала вина начинает пороть горячку, как молоденькая девчушка на вторых в жизни танцах.

Я повернулась к Рощину. Возле него, опершись на плечо, стоял какой-то плешивый старикан в черном костюме, перемазанном в соусе, и говорил, запинаясь через слово и пьяно закатывая глаза:

— Вы… высегда был уверен, что вы… выразить в-вам свое глубочайшее пыри…знание в совершеннейшем почтении… в общем, Эдик, хватит халабудить, ежкин крендель… давай лучше завалимся наверх, там девчушки выплясывают… и вы… выпьем по водочке.

— Опять ты, дядя Жора, нажрался, — с бледной улыбкой сказал Рощин.

— Не надрался! Не нажрался!! А — нажорался… а-а-ат слова «Жора»! — И дедок захохотал, в высшей степени довольный своей остротой. Потом перевел взгляд на меня и, подпрыгнув на одной ножке, пропел: — Бо…до… додрый… бобрый день, мадмазель-стриказель бараньи ножки! Вы не глядите, шта-а-а я нимнога эта… выпил. Я не пью, нет! Не-е-ет, не пью. Просто у моего племянника день такой… ну вот родился он сегодня. А его папаша… мой братец покойный, Сережка… непутевый был… непутевый, — старикан закатил глазки, — а Сережка-то всегда грил, шта-а… вот…

Что он хотел сказать про непутевого Сережку, отца г-на Рощина, осталось покрыто мраком, потому что вмешавшийся в разговор Дубнов довольно бесцеремонно перебил старика словами:

— Георгий Ильич, я же говорил тебе: веди себя прилично. При-ли-чно.

— А я… ик! — как себя в-ви-иду?

— А ты — как всегда. Кто вчера пошел в молодежную дискотеку «Синьор Помидор» и раздавал пригласительные на сегодняшнее торжество? А потом взял да и разбил два зеркальных стекла… говорил, что туда посадили по обезьяне, чтобы тебя, стало быть, передразнивать?

Рощин нахмурился и спросил:

— Какие пригласительные?

— Ну так он из вашего стола, Эдуард Сергеич, стянул несколько пригласительных и накрутил на них несколько своих собутыльников. Двое сюда и попали. Я сегодня выловил этих приглашенных, да ваш дядюшка пригрозил устроить оглушительный скандал, если ребят этих отсюда вытурят. Пришлось оставить.

— Каких ребят? — вмешалась я. — Никаких ребят, Дубнов. Ты что, в своем ли уме? Люди с улицы… в такой ситуации? Интересно. Ну-ка, подведи меня к этим приглашенным, Сережа.

Дядя Жора негодующе воззрился на меня:

— А это еще что за цаца? А? И ишшо… сканда-ли-зи-ру-ет общественность! — с трудом выговорил он. — Ты на ее вот глянь, а, Эдька! У нея ж на лице ейном написано, что, стало быть, она тебе буксы перегреет, как пить дать!

Рощин только покачал головой, а Дубнов взмахнул рукой, показывая на неугомонного старика — и двое охранников, вежливо взяв его под руки, подвели к другому столу и бережно усадили. Дядя Жора попытался отбрыкиваться, но, почуяв тщетность своих контрмер, утихомирился.

— Дядя мой, — сказал Рощин. — Машинист на пенсии. Водил поезда как раз в Адлер и обратно. А сейчас живет тут вот… в Сочи. Артист еще тот.

— Я заметила. Сережа, — повернулась я к Дубнову, — где те два приглашенных, которым Георгий Ильич пожаловал… контрамарочку, так сказать?

— А вон они.

Я прищурила глаза и тут же широко их распахнула… И немудрено. Потому что в двух указанных Дубновым гражданах, проникших в ресторан «Жемчужный сад» на не совсем законных основаниях, я узнала… да-да, совершенно верно, Костю Ковалева и Пашу Немякшина.

Крылова, моего вчерашнего провожатого, с ними не было, но вполне хватило наличия и этих двоих.

И само присутствие этих людей на юбилее Рощина, так вписывающееся в череду случайностей, выстроившихся, как состав на рельсах, на остове промелькнувших странных дней — дней ночных кошмаров и загадочных трагических событий, — само присутствие Ковалева и Немякшина на юбилее не могло не наводить на соответствующие мысли.

— Интересно, — сказала я сама себе уже вслух. — Это становится совсем интересно, как говорил робот Вертер, когда Коля Герасимов рассказывал ему про космических пиратов.

— Ты их знаешь? — спросил Дубнов.

— Знаю ли я их? Ну конечно… нет. Сейчас пойду познакомлюсь.

Сергей неопределенно пожал плечами и повернулся к шефу, который разговаривал с какой-то расфуфыренной эмансипированной дамочкой, при каждом слове вытягивавшей губы трубочкой….

* * *

— Это самое… главное, чтобы Крылов не проснулся до завтрашнего утра.

— Ет-та па…пачиму?

— Потому что если он проснется, то снова начнет всякий кипеж заваривать… Как он сегодня уши поставил, когда приволокся под утро на катке… асфальтоукладчик который. Он же напрямую поехал.

— Эта… не видел.

— Конечно, не видел. Ты ж сегодня как проснулся… к обеду, так сразу за пивом и побежал. На сад Нины Борисовны и не взглянул, так спешил похмелиться.

Немякшин мутно посмотрел на Ковалева, который с аппетитом уписывал отбивную размером едва ли не с полотенце для мытья рук, и ответил следующим замечательным образом:

— А чев-во? Ета самое… ета самое… какой каток? При чем тут… это самое… сад Нины Борисовны?

— А при том, что этот придурок Крылов въехал в него через забор. Представляешь, что будет, если въехать в забор на катке и наехать при этом на пальму?

— Предста-вля-ю, — отозвался Немякшин и тут же услышал над ухом звонкое:

— А вот я не представляю.

Паша поднял глаза и пробормотал:

— Же…женя?

Я уселась рядом с Костей Ковалевым и весело улыбнулась прямо в глаза несколько опешившим парням:

— Да, это я. А что вы там говорили про гражданина Крылова? Кажется, он пришел сегодня утром, будучи пьяным не иначе как в полнейший хлам?

— Д-да.

— Кажется, это мы с ним немного перепили, братцы. А вообще — я хотела бы посоветовать вам уделять меньше внимания алкогольным напиткам. Кстати, я хотела спросить: а как это вы сюда попали?

— У тебя голос, как у этой жабы из тупого сериала про крутых суперменистых америкашек, которые лезут не в свои дела… этого… «Ее звали Никита». Где там еще телка ходит и всех мочит, — хмуро сказал Ковалев. — Такая… пучеглазенькая. Ты что, тут по приглашению, как и мы, или снова работой на богатого папика осчастливили?

Я пожала плечами:

— Что-то ты, Костя, сегодня какой-то… мизантропически озабоченный.

— Не мизантропически… не озабоченный, — немедленно откликнулось нигилистически настроенное эхо в лице Паши Немякшина. — А вообще… давай выпьем. И телки тут… ниче телки.

Бессвязный вербальный набор Паши завершился басовитым хрюканьем, после чего хлопец поднялся и передислоцировался к каким-то фотомодельного вида хохочущим пьяным девицам. Я же наклонилась к Ковалеву и негромко произнесла:

— Не нравится мне все это. Не нравится, Костя. Учти, Ковалев.

— Ты о чем это? — Он недоуменно прищурился, но я уже поднялась и направилась к Рощину.

А примерно через час произошло непредвиденное…

* * *

…Нет, не очередной кровавый инцидент, хотя крови хватало. Крови от прекрасно приготовленного бифштекса, который поедал Эдуард Сергеевич Рощин, — крови, которая в полном несоответствии с джентльменскими манерами Эдуарда Сергеевича и его умением держать себя в пристойном светском обществе летела во все стороны и даже попадала мне на платье.

Просто — Рощин напился.

Это и было тем самым непредвиденным, о чем я упоминала выше.

К одиннадцати вечера Эдуард Сергеевич стал практически невменяем. То есть не то чтобы он напился до визга, который не в состоянии издать ни один уважающий себя поросенок… нет. Просто он уже не слышал ничего, что бы ни говорили ему окружающие, включая и меня, а непрестанно говорил сам. При этом жестикулируя с вполне вероятной угрозой оставить меня без глаза.

— Я х-ха…тел сказать, Женя, что это как бы… провидение, что вы оказались в Сочи в такой фено… менальный… мемо… меме-нт… моменто мори…

Пока эти слова, ковыляя, как пьянчужка по лестнице из полуподвальной пивной — «рыгаловки», вываливались из раскрытого рта Рощина, мне думалось, что, по всей видимости, в эту поездку меня просто-таки преследует злой алкогольный рок. В плане того, что кто бы со мной ни общался, он немедленно напивается и демонстрирует мне все лучшее из усвоенных им жизненных уроков, что только имеет. Мне же пить ни в коем случае не рекомендуется: следуют загадочные периоды непонятной слабости, ночью плавно перетекающие в кошмары.

Вот и мой драгоценный работодатель Рощин отличился. Прямо как эти Ковалевы, Крыловы и Немякшины. Сказать, что я не видела Эдуарда Сергеевича в состоянии, хотя бы отдаленно напоминающем нынешнее, — значит ничего не сказать.

— Я п-па-ла-гаю, что мне не стоило привлекать все это… на выслугу лет… — глубокомысленно выговорил Рощин, опрокидывая бокал с вином. Не опрокидывая, то есть выпивая за чье-то здравие (преимущественно за свое, потому как все-таки его, Эдуарда Сергеевича, юбилей), а зацепив локтем и опрокинув на скатерть, а равно на мое платье и брюки Сергея Дубнова. — И вообще… вот скажи, американец, в чем сила? — Он повернулся к Дубнову, тупо заморгал глазами, а потом вдруг гаркнул на пол-клуба: — Э-э-э… ты же черный, как сволочь! Ты «Мойдодыр» читал?!

«Выслуга лет» и сопутствующие цитаты из «нетленки» Алексея Балабанова «Брат-2» (как будто с Крыловым и Ковалевым плотно пообщался) меня доконали. Я наклонилась к Дубнову и произнесла:

— Шефу-то пора отдыхать…

— Да, это точно, — кивнул начальник охраны. — Чего это он так нажрался? Я его первый раз в таком виде…

— Вероятно, нервный стресс.

— Ну… у него еще и не такие нервные стрессы бывали, можешь мне поверить.

— Могу. Но что будем делать?

— Я п-палагаю… что вы говорите… пра-а меня? — влез Рощин и тут же густо икнул, а потом идиотски захохотал. Это было настолько вразрез с его обычным поведением, что мне стало откровенно неловко. Словно я разворошила грязное белье и докопалась до чего-то из ряда вон выходящего и постыдного.

Я решительно поднялась и, ощущая легкое головокружение, взяла Эдуарда Сергеевича за руку и сказала:

— Пойдем.

— К-куда? — Он поднял на меня осовелые глаза. — А-а-а! — он погрозил мне пальцем и начал глупо улыбаться. — Я вас всех… это самое… знаю. Зна-а-аю! Вы все… лишь бы вот… а то когда… так нет.

Дубнов повернулся к застывшим у стены двум огромным охранникам и прищелкнул пальцами: те немедленно двинулись к Рощину и, осторожно взяв увеселившегося шефа под руки — я посторонилась, — повели его по широкой лестнице на второй этаж клуба.

— Женя, ты с нами, — сказал Дубнов. — Не нравится мне все это. Знаешь что… мы сейчас уложим его спать, а ты будь при нем безотлучно все это время, пока…

— Пока не проспится?

— Ну да. Вот артист! И кто бы мог ожидать? Дядина кровь играет, что ли?

* * *

Вопреки ожиданиям, в номере господин Рощин не утихомирился. Впрочем, охрану это заботило мало: выполнив транспортные функции, то бишь доставив шефа до места, они бросили меня наедине с объектом надзора.

А «объект» проявил аппетит и, вытащив из холодильника банку черной икры, начал ее поедать прямо пальцем. И куда только все манеры девались! Время от времени Эдуард Сергеевич соскальзывал со своего дивана на ковер перемазанным в каком-то соусе седалищем, так что приходилось его поднимать.

Впрочем, после того, как он съехал в пятый раз, я оставила это неблагодарное занятие и оставила Рощина сидеть прямо так — на ковре.

Доев икру, Эдуард Сергеевич с загадочным видом поманил меня пальцем и произнес:

— А мне кажется… я зна-а-аю… что это не может быть случайно. Ну не может… быть случайно. Это все хитро подстроено, да…

— Что — хитро подстроено?

— Вот так… что ты жила в квартире этой Калиниченко, а ее брат… о, ее брат! А вот знаешь ли ты, чем занимался ее брат?

— Который? Константин, который Кальмар, или Дмитрий, который работал на вас?

— Вот-вот… он… Дм… гм… кгм…митрий. Он работал… он работал в моей фарма…цевти-чес-кой фирме… проект сулил баснословные барыши. И что же эта сука… продался с потрохами самому мерзкому моему конкуренту… Сашке Вавилову. Да он, Сашка, тут и не при делах… я об этом Диме Калиниченке. Какая небля… е-бля… ебла… н-н-н… неблагодарная тварь! — Эдуард Сергеевич поджал под себя ноги, сел по-турецки, в результате чего одна туфля с его ноги слетела и оказалась в его руке.

Эдуард Сергеевич посмотрел на нее так, словно держал в руке змею, а потом коротко размахнулся и швырнул туфлю прямо перед собой. Последняя чудом разминулась с моей головой, описала параболу и, пролетев через всю комнату, попала в тонкое расписное стекло двери, и то с жалобным высоким стоном разлетелось на куски.

Рощин потер руки и обратился ко мне:

— О чем… то бишь… я говорил?

— О Диме Калиниченко.

— А… ну да. Вот… выпьете? Как вас… Евгения Петровна? А? Э-э-э…

Так. Дожили. Эдуард Сергеевич начал забывать, как меня зовут.

А тем временем в руках Рощина появилась маленькая плоская бутылочка коньяка. Он отхлебнул из нее с таким видом, словно там была вода, а потом сказал с неожиданно четкой дикцией:

— А вообще, Екатерина Васильевна… кто это вам посоветовал стать охр… охранником? Ну… не женское это дело… так, а?

— Вы цитируете мою тетю, — сказала я сухо.

— А… а я — моего дядю! — отозвался тот, а потом подполз ко мне и, обняв мои колени, проговорил: — Сегодня, я вижу… особенно грустен твой взгляд… и руки особенно тонки, колени обняв… в-в-в… вам нр — р-равится Гумилев?

И, не дожидаясь моего ответа, он снял вторую туфлю и швырнул ее в окно с такой силой, что оно тоже разлетелось вдребезги с ужасающим грохотом, а несколько мелких осколков долетели и до меня.

Ну, это уже слишком!

Я схватила Эдуарда Сергеевича и с еще не изведанным в отношении Рощина чувством угрюмой, целенаправленной ожесточенности завернула ему руку за спину и, рванув на себя, перехватила за шею… а потом с силой толкнула от себя. На диван.

Эдуард Сергеевич обвалился с таким грохотом, словно он был не он, а шкаф-купе. Хотя, конечно, Рощин — мужчина крупный.

— Ты че делаешь, сука? — вдруг резко прозвучало за спиной, и я, обернувшись, увидела буквально ринувшегося на меня из дверного проема охранника. Выбора не оставалось — объяснить этому здоровенному лбу, что я просто-напросто утихомириваю разбушевавшегося клиента, за оставшиеся до контакта доли секунды возможным не представлялось. Поэтому я просто уклонилась от его выпада, а потом с силой ударила его ногой в солнечное сплетение.

Тот согнулся вдвое и со сдавленным сиплым воем (о, уже в рифму, прямо как у упомянутого Рощиным Гумилева Н.С.!) упал на ковер.

— Я, конечно, все понимаю, в России, согласно демографической статистике, большой недостаток мужчин, но когда эти, недостающие, ведут себя подобным образом… то уж извините, — холодно сказала я вошедшему Дубнову.

— Что случилось? — отрывисто спросил он.

Я коротко пояснила, и тут с дивана раздался глас главного виновника всех недоразумений — Рощина:

— Пошли все вон, уроды! Она все правильно… все правильно. А стекла… да, я — бил стекла! У меня… все могу! Пошли вон отсюда, козлы!

Дубнов все понял и, брезгливо толкнув в бок поднимающегося с пола амбала — дескать, соображать надо, придурок! — вышел, а Эдуард Сергеевич зарядил ему вслед громогласное:

— И не заходите сюда, даже если бы я тут это самое… «Хава нагилу» пел!

На самом пороге Сергей Иванович обернулся и отчетливо произнес:

— Женя… на минутку.

* * *

Обозначенная в столь четких временных контурах «минутка» показалась мне по меньшей мере получасом.

И все потому, что, когда я вышла в коридор вслед за Дубновым, я увидела, что у стены — бледный, как ее облицовка, — стоит Саша Воронцов и неподвижно, неопределенно, тускло на меня смотрит.

— Вот он тебя спрашивал, — сказал Дубнов.

— Понятно, — громко сказала я, — ну-ка, Александр Николаевич, пойдемте.

Я отвела его в какой-то затянутый тяжелыми темными портьерами закуток и, резко повернувшись на каблуках, столь же резко произнесла:

— Ты вот что, Воронцов. Твоя мина и мимика Отелло мне прискучили. Я думаю, что если ты и дальше будешь вести себя в подобном же ключе, то наше дальнейшее общение станет, мягко говоря, бесперспективным. Я к тебе отношусь очень хорошо, но даже и моему долготерпению есть предел.

Воронцов ничего не говорил, просто смотрел на меня из-под полуприкрытых век. И мне определенно не нравился этот взгляд.

— Я на работе, — продолжала я. — И не надо меня ревновать к каждому столбу и вообще ко всему, что стоит вертикально.

— Это что, намек? — спросил Александр деревянным голосом.

— Какой намек, Воронцов? Какой еще намек? В общем, так: иди, веселись, можешь пообщаться с девушками, выпей, в конце концов, с твоими старыми знакомыми Ковалевым и этим… Пашей Немякшиным. Но не смей дуться! Понятно?

И я повернулась, чтобы идти, и уже сделала было первые два шага по коридору, по ковровой дорожке, приглушающей звуки этих самых шагов, — как вдруг за спиной раздался тихий, спокойный, нежный голос:

— Подожди. Не уходи. Я не все еще сказал.

Я хотела было пропустить эти слова мимо ушей, но тут что-то словно помимо моей воли развернуло меня на сто восемьдесят градусов и уперло взглядом в неожиданно показавшееся таким родным и дорогим бледное лицо на фоне темной, отливающей багровым — оттенком свежей крови на стене! — портьере…

* * *

Я открыла глаза. В голове страшно гудело. Словно вибрировал и раскачивался огромный колокол, к языку которого, как сотни веревочек, прикипели все мои нервы. Все мозговые импульсы. Все ниточки всех мыслимых болей.

Что случилось? Что произошло?

И почему… почему я опять ничего не помню? Почему… почему последним обрывком, мутным, мало что объясняющим и показывающим, подобно давно не мытому оконному стеклу, — последним обрывком воспоминаний было это лицо… лицо Саши Воронцова на этой портьере? Да, портьере. Темной портьере. Кровавая… кровавая портьера.

Я попыталась было приподняться, но в локте, в нервном узле сустава, полыхнула такая боль, такая жуть, что с хриплым стоном я снова припала к полу.

Перед глазами было темно, хотя — непонятно, на основании каких ощущений — я понимала, что надо мной разливается полновесным роскошным светом тяжелая люстра… разбрызгивается, загоняя тьму по углам и по щелям.

…Но почему во мне самой так много этой самой тьмы?

Вторая попытка приподняться оказалась более удачной. Я оторвала свое словно налившееся свинцом тело от пола и встала… да, кажется, на колени.

Такое ощущение, что это не мои колени, а так — плохо привинченные протезы на коленных чашечках. Да и все тело — чужое, словно отказывающееся меня признавать.

Тьма разодралась передо мной, и в по-прежнему тусклом, бедном, бледном воздухе передо мной всплыло лицо… да, Дубнова. Дубнов.

— Дубнов, — выговорила я и поразилась слабости и какой-то… чужеродности, что ли, своего голоса, — Дубнов… что со мной?

— С тобой — пока ничего, — вползло в меня откуда-то сверху. — Но мы быстро это исправим.

— Но я…

— Что — ты? Ты… ты — сука!! — Обычно сдержанного Сергея Ивановича просто трясло от ненависти, и она не сочилась из всех его пор… нет, она рвалась, как магма из вулкана. Таким я никогда не видела его.

Никогда.

И тут словно кто-то заставил меня повернуть голову вправо. Нет, сама я не хотела делать этого… не хотела. Потому что знала априори, по голосу всплывающей из самого нутра звериной интуиции: это будет ужасно. Но я словно почувствовала на щеке чьи-то холодные властные пальцы, поворачивающие голову туда — вправо.

…Эдуард Сергеевич Рощин лежал поперек дивана, уткнувшись лбом в его спинку и изогнувшись так, словно намеревался превзойти достижения какой-нибудь суперзвезды большого спорта Алины Кабаевой в художественной гимнастике. На темно-зеленых подушках дивана набухало большое темное пятно.

И еще — стена.

На стене красовалась огромная кровавая клякса, раскинувшая во все стороны алые брызги, словно насосавшийся крови осьминог — свои бесчисленные щупальца. Нет, осьминоги не пьют крови, они же не пиявки. Но этот — этот был особенный. Это даже не осьминог.

Кальмар.

Кальмар, словно кто-то подсказал изнутри.

Кальмар, выписанный кровью на стене ночного клуба «Жемчужный сад».

«Жемчужный ад».

…Пятно подтекало широкой, еще совсем свежей полосой. А человек на диване… нет, это был не Эдуард Рощин. Не Эдуард Рощин.

Это было то, что осталось от Эдуарда Рощина. Потому что опознать его не представлялось возможным. По крайней мере, по лицу.

Потому что лица, можно сказать, и не было. Все лицо Эдуарда Сергеевича стало одной кровавой лепешкой — словно его с чудовищной силой впечатали в стену. Да, похоже, так оно и было.

Нос Рощина, похоже, был переломан в нескольких местах, скошен вправо, лоб проломлен — вероятно, Эдуард Сергеевич наткнулся на роговую безделушку, прикрепленную к стене как раз в месте кровавого «кальмара». Глаз же не было видно в этом кровавом месиве, только чуть белела полоска за едва приоткрытым правым веком.

— Кальмар… — пробормотала я и, буквально подтащив себя к дивану, бессильно в него ткнулась локтем — тем, больным, — а сверху уронила подбородок, отчаянно наливающийся мучительной судорогой…

Глава 9 Еще один кошмар наяву

Несколько глотков чего-то горячего начали приводить меня в чувство. С такой скоростью, что из размытой пелены теней, окружавших меня, из пятен, покрывших большую часть видимого пространства, почти выткались ясные очертания — силуэты, штрихи, нюансы.

Это был уже не сон. Хотя не скажу, что не кошмар. По всей видимости, то, что загадочно мучило меня по ночам, было всего лишь замысловатой и экстравагантной прелюдией к чему-то по-настоящему жуткому.

К действительному кошмару.

— В общем, так, — быстро (настолько быстро, насколько могла) заговорила я. — Я ничего не помню и не знаю. И если ты, Дубнов, думаешь, что это я убила Эдуарда Сергеевича, то жестоко заблуждаешься. Это же полный идиотизм.

— Я тоже так думаю, — сказал он не своим голосом. — Ты на руки свои взгляни… а потом говори.

Я перевела взгляд на руки.

Да! Все мои кисти, даже на тыльной стороне, и запястья — все это было густо перемазано подсыхающей или уже засохшей кровью. Словно я была в полупрозрачных красно-коричневых, с бурым отливом, перчатках.

Я подняла глаза на Дубнова. На стоящих по обе стороны от него троих верзил. Ну конечно! А что же еще им думать? Они входят в комнату, застают меня с перемазанными кровью руками возле трупа своего босса… за несколько минут до этого я выкручивала Рощину руки и вообще обращалась с ним довольно нелюбезно.

А потом еще и врезала в поддых этому несчастному… который сейчас по левую руку от Дубнова.

Я поднялась… пошатнулась, но на ногах все-таки устояла. Один из амбалов в порядке превентивной меры вскинул на меня пистолет.

— И как вы себе это представляете? — произнесла я. — В смысле… я устраиваю комедию с этими посланиями по «электронке»… в письмецо приплетаю и себя… Эдуард Сергеевич немедленно попадается на провокацию… а памятуя об удачной совместной работе в Питере, находит меня в Сочи и предлагает немного подработать. Потом я накачиваю его выпивкой, увожу в номера, стукаю головой об стенку, перемазываюсь в крови, как свинка в помойной луже… и прикладываюсь на коврик — отдохнуть после хлопотной и трудоемкой «мокрухи». И вырубаюсь. Так, что ли? Так, Дубнов? Ведь ты же еще что-то соображаешь, в отличие от своих приматов!

По всей видимости, столь лестно поименованные мною молодые люди не знали значения слова «примат», потому что их лица остались гладкими и столь же невозмутимыми, как до моей тирады. А вот Сергей Иваныч пружинисто подскочил на кресле, в котором он до того сидел в напряженной позе — подавшись вперед, сцепив пальцы рук на коленке, — и буквально прошипел мне в лицо:

— А как тогда ты объяснишь то, что после разговора со своим этим… Воронцовым ты прошла к Эдуарду Сергеевичу, заперла дверь и… Вот мы через два часа только сюда зашли… дверь сломали.

— И что? — пролепетала я.

— То! Рощин уже давно готов был, а ты на полу валялась! И никто… слышишь, никто не мог попасть в эту комнату, минуя нас! Никто! Разве что какой-нибудь человек-невидимка, который в придачу ходит сквозь стены… как Дэвид Копперфилд какой-нибудь!!

— Ничего не понимаю. Ты говоришь, что я прошла в комнату и заперлась?

Дубнов как-то странно — не столько злобно, сколько пристально-удивленно — посмотрел на меня и отозвался:

— Ты еще спрашиваешь?

— Спрашиваю. А вот тебе не кажется, Сережа, что эта история началась не сегодня, а гораздо раньше?

— Когда?

— А тогда, когда убили Олега Денисова. В поезде.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что всякий раз, когда происходили подобные события, на горизонте оказывались господа Ковалев, Немякшин и их собутыльник — господин Крылов, отсыпающийся сейчас в домике.

— А-а… вот ты о чем, — сдавленно проговорил Дубнов и, схватив меня за руку, буквально поволок за собой через несколько комнат длинным коридором, утопающим в пушистом, совершенно скрадывающим шаги ковре.

Он втащил меня в маленькую комнатку, смежную с довольно просторным, ныне пустующим залом. Вероятно, этот зал предназначался под стрип-шоу, а комнатка, одна из нескольких подобных, — для оказания интимных услуг VIP-клиентам.

…Но сейчас в этой комнатке у стены лежали два полураздетых тела. Мужских.

Нет, это было вовсе не игрище педерастов. Хуже. Гораздо хуже.

Над парнями стоял внушительных размеров здоровяк, рыжеволосый, с приплюснутым носом, прижатыми к голове ушами и пудовыми кулачищами дипломированного боксера. В его руках была бейсбольная бита.

Я узнала этого человека: именно про него рассказывал мне в поезде Олег Денисов и потом говорил, что я могу видеть его в Сочи. В санатории «Полярный круг».

Зверек. Данила Зверьков. «Бык».

Один из лежащих на полу людей простонал и повернул голову. И я узнала в нем Костю Ковалева. Хотя узнала — это громко сказано: сквозь кровавую маску, в которую было превращено лицо Кости, сложно было разглядеть уже примелькавшиеся, казалось бы, его черты.

А второй был Паша Немякшин.

— Значит, про Ковалева с Немякшиным вспомнила, бля? — рявкнул Дубнов. — Вот они, хлопчики! Мы их тут порасспросили кое о чем с пристрастием. Кое-что интересное узнали. Например, то, как они подложили немного пластида в скутер Бизона и как этот, Ковалев… швырял гранату в окно Эдуарда Сергеевича. Бросок-то у парня хороший, в юношеской сборной России по водному поло был, оказывается. А ответственные поручения им давал не кто иной, как Боря Крапивин. Правая рука Кальмара и по совместительству двоюродный брат вот его… Ковалева.

Я приоткрыла рот.

— Че-нибудь еще сказали? — повернулся к Зверьку Дубнов. — Ничего… нет?

— Да я… типа… в общем, они, по ходу, говорить уже так… не очень.

— Понятно. Бар-р-ран! Сказал же тебе — аккуратнее. А ты вон что — бейсбольную биту взял… ас-сел! Да… тебе в бейсбол надо играть, придурку. Это, как говорится, от слова «бей» да еще от слова «боль». Н-да… болван. Один такой тоже любил поиграться с бейсбольной битой… теперь валяется в морге в Туапсе.

— Кто? — тупо спросил Зверек.

— Да Белый.

— Белый?

— Денисов Олег. Его ж кончили в поезде, когда он в Сочи ехал. Вот с этими уродами вместе.

Я перевела взгляд со Зверька на Дубнова, и вдруг перед моими глазами всплыла похожая картина почти трехмесячной давности: я вхожу в приоткрытую дверь квартиры, в которую незадолго за этим вошли Дубнов и Денисов — «навестить друга», как они сказали, — вижу кровоподтеки на полу прихожей, словно кого-то ударили, а потом вытащили тело из прихожей в какое-то другое место.

А потом — потом точно такая же картина, как сейчас. Распростертое на полу, в луже крови искромсанное тело, изуродованное, распухшее лицо. Да… только сейчас два человека вместо одного.

Тогда я не особенно ужаснулась увиденному: в конце концов, в моей жизни приходилось видеть и не такое, да и сентиментальность мне вообще чужда. Если за дело, то можно применять любые методы.

Но сейчас все повернулось по-другому и предстало в совершенно ином свете.

Я повернулась к Дубнову и спросила — то, что, казалось бы, должно интересовать меня меньше всего:

— А кто был тот человек… тогда, в Питере?

Замечательно, что Дубнов понял меня сразу, буквально с полуслова. Ну конечно, Сергей Иваныч в плане сообразительности всегда был не чета подавляющей части своих подчиненных. Лицо Дубнова искривилось мгновенной кривой усмешкой, а потом губы выдавили:

— А… вспомнила. Ассоциативное мышление хорошо работает, да? Ну тогда сама подумай. Кто это мог быть?

Думала я недолго. Совсем чуть-чуть. Вернее, фамилия давно вызрела у меня в мозгу и теперь сорвалась с языка, как переспелое яблоко с ветки:

— Калиниченко… Дима Калиниченко.

— А теперь внимание — правильный ответ, — тоном Владимира Ворошилова в «Что? Где? Когда?» сказал Дубнов. — Совершенно верно, Евгения Максимовна: Дима Калиниченко. Знатоки выигрывают раунд. Только деньги, выигранные вами, пойдут в ваш похоронный фонд.

Я хотела что-то сказать, но Дубнов не дал даже звука издать.

— И мне абсолютно все равно, убивала ли ты Рощина или нет, — продолжал он. — Все равно. Откровенно говоря, я должен быть благодарен тому, кто это сделал. Конечно, я поиграю в огорчение и в злобу, но это так… для проформы. Правда, мне придется объяснить многочисленным друзьям и деловым партнерам Рощина, кто же это, собственно, его так удачно уконтрапупил. Вот я и предъявлю им вас, Евгения Максимовна, и парочку этих орлов. Да и третьего, я думаю, уже откопали. Хотя нет… они-то, наверное, мне нужны не будут.

— И тебе нет дела до того, кто действительно убил Денисова и Рощина?

— До Кальмара-то? — Дубнов неопределенно пожал плечами. — Почему нет? Есть. Только… только всему свое время. Доберемся и до Крапивина, и до Кальмара. Погуляем на ваших поминках, а потом и за дела возьмемся.

— А тебе не приходило в голову, что гулять могут на поминках не совсем того человека?

Сергей Иваныч недобро прищурился на меня:

— Это кого же ты имеешь в виду?

— На твоих. В том замечательном послании была и твоя фамилия. И еще — ты не заметил, что умирают как раз те люди, которые были причастны к тому инциденту в квартире Калиниченко. Димы Калиниченко. Кажется, пострадал не он один… там на полу еще кровь была. И еще — обрывок женского халата.

— Да, придурок Денисов зачем-то прислал в торец его мамаше. Не рассчитал, — спокойно сказал Дубнов. — Тетка кони двинула.

Я невольно содрогнулась от того циничного тона, которым были сказаны эти слова. Но продолжила все тем же холодным «статистическим» тоном:

— А теперь смотри. К убийству матери Калиниченко и его самого… я не знаю, умер ли он после этого или же его убили… я полагаю, что убили… так вот, ко всему этому причастны четверо: ты, Белый, то есть Денисов, и Рощин как руководитель всего проекта. Взрывчатка в скутер тому охраннику была психологическим маневром… да и отделался он, скажем так, порванными и обмоченными трусами, ведь верно? Верно. И теперь смотри — убивают Денисова, убивают Рощина, а теперь — теперь твоя очередь.

Дубнов улыбнулся и произнес:

— Ты все замечательно мне объяснила. Тебе пошло бы работать учительницей в младших классах — замечательно все разжевываешь и преподносишь. Только одного твоя замечательная версия не объясняет.

— Чего же?

— А того, почему ко всей этой истории приплюсовали и тебя. И точно так же, как меня, как Рощина и Денисова, приговорили к смерти.

— А ты… как объясняешь это ты?

— Да есть у меня одна версия. Только я тебе не скажу. Сама рано или поздно поймешь. А когда поймешь — тогда и будем считать, что с тобой мы в расчете и не к чему перечень…

— …взаимных болей, бед и обид, — досказала я классическую цитату. — Ладно. Сколько же ты мне оставляешь времени… на то, чтобы во всем этом разобраться? Минуту? Час? Или как?

Дубнов молчал, рассматривая лежащих на полу Ковалева и Немякшина.

— А менты знают? — спросила я.

Зверек тупо захохотал. Дубнов повернул ко мне невозмутимое лицо и произнес:

— Только что позвонили. Приедут… попозже. Но ты можешь не бояться: тебя мы сдавать не собираемся.

— Почему?

— Потому что мусора могут тебя выпустить. Хотя номинальных улик — выше крыши. Мы же — нет.

— То есть… я еду с вами в Питер, где меня рассмотрят на предмет тотальной виновности и ритуально уничтожат? — не в силах удержаться от сарказма, спросила я. — Тебе нужно привезти живое доказательство того, что ты пас Рощина до последнего, а потом героически вырисовал и заластал убийцу и привез на суд братвы? Странные у тебя понятия… какой-то корсиканец позапрошлого века, а не русский бандит начала нового тысячелетия…

Дубнов пожал плечами, а потом сказал:

— Говорят, ты не любишь летать на самолетах?

— Да, а что?

— Просто завтра в одиннадцать ты летишь с нами в Петербург.

* * *

Седой мужчина в инвалидной коляске строго смотрел на стоявшего перед ним человека и говорил:

— Костя… я же говорил тебе, что их нельзя пускать туда. А теперь Борис себе башку сломает, чтобы их освободить. Хоть этого, третьего… привезли?

— Привезли, Дима, привезли. Только что. — И человек, столь часто упоминавшийся выше под именем Кальмара, озабоченно потер подбородок и перевел взгляд на входящего в комнату Бориса.

Последний выглядел еще более сумрачно, чем Кальмар. На его массивном лице, нахмуренном, суровом, плавало раздражение, смешанное с тревогой. Небольшие глаза под густыми бровями были прищурены и даже не смотрели, а косились — сердито, недобро.

— Спит, сукин сын, — сказал он. — Еле успел. Наташка заметила этих… дубновских дуболомов. Ехали они, судя по всему, за Крыловым. И где он вчера так нажрался?

По лицу Крапивина было видно, что этот вопрос — где вчера так нажрался Тоша Крылов, что спит до сих пор? — интересовал его меньше всего, поэтому никто не стал отвечать. Только после довольно продолжительной паузы Кальмар проговорил:

— Рощин перекинулся — это, конечно, хорошо. Собаке — собачья смерть. Охотникову тоже не жалко. Думаю, что ее в расход — это вероятнее всего… Но вот ребят надо вытаскивать. По глупости попали, по глупости и пропадут. А то убьют их.

Человек в инвалидном кресле поднял голову и посмотрел на него неожиданно ясными глазами — на покрытом шрамами лице с перебитым носом, вдавленной переносицей и иссеченными бровями. Произнес:

— Охотникову, говоришь, не жалко? А вот мне почему-то жалко. Тем более что она уже достаточно заплатила за тот, единственный, взгляд на меня. И она… она вступилась за меня.

— Разберемся, — нехотя выговорил Кальмар и бросил на Дмитрия пристальный взгляд.

А на Дмитрия стоило посмотреть попристальней.

…Никто не признал бы в этом пятидесятилетнем инвалиде, не способном ходить, того двадцатишестилетнего парня, полного сил и творческих идей, каким он был всего-то три с небольшим месяца тому назад.

Болезнь страшно переменила его.

От побоев Дима Калиниченко стал инвалидом. Травма позвоночника приковала его к инвалидному креслу, какие-то гормональные изменения привели к тому, что голос его стал хриплым и грубым, лицо разительно постарело, а волосы поседели. За несколько недель он постарел на два десятка лет.

Но страдания и болезни не отняли у него способности мыслить — и права на месть. Не заглушили голоса ненависти. Он твердо знал, что люди, поступившие с его матерью и с ним так, как они поступили… эти люди должны умереть.

Того же мнения была сестра Димы — Наталья Калиниченко. Трагедия сильно сблизила всех троих людей, раньше не общавшихся между собой. Диму, Наташу и Костю. Наташа бросила свою питерскую квартиру, распространила слух, что уехала за границу, но на самом деле просто изменила внешность посредством пластической операции.

И осталась в Питере, выжидая, когда и как можно будет ответить на позор — позором, на боль — болью. На смерть — смертью.

И они придумали поистине виртуозный план. Придумали и осуществили.

Из-за легкомыслия трех оболтусов этот план оказался на грани провала. Хотя Ковалев, Крылов и Немякшин казались людьми достаточно ответственными, несмотря на внешнее раздолбайство.

— Что же ты предлагаешь, Боря? — спросил Кальмар.

Тот конвульсивно сцепил пальцы и ответил глухим от напряжения голосом:

— Я предлагаю… напасть. У нас есть оружие.

— Напасть? На людей Дубнова? Да их же полтора десятка человек!

— У нас тоже найдется чем ответить…

— Это неразумно, — сказал Дмитрий. — Надо использовать наш главный козырь. О котором, в принципе, они догадываются, но…

— Опять твой проект? — пробормотал Кальмар. — С меня уже хватит. Я, конечно, сентиментальностью не страдаю, но мне уже не по себе… ты просто не видел.

— Почему не видел? Видел. Я же проделывал опыты. И не на кроликах. На других зверьках.

— Каких других?

— Да есть такой… Зверек, — усмехнулся собственному каламбуру Дмитрий Калиниченко. — Данила Зверьков. Из команды Дубнова. Он сидит сейчас в кабаке «Кобра». Наташка его видела там. Десять минут назад. Вот его-то мы, как говорят в Госдуме, и возьмем за основу в первом чтении…

И гримаса дьявольской жестокости перекосила лицо этого человека, еще три месяца назад бывшее молодым, красивым и одухотворенным.

Глава 10 Новые способности зверька

Самое занимательное во всей этой жуткой истории было то, что ночевала я там, где и предполагала остаться до убийства Рощина. То есть в его доме. Мне отвели комнату с видом на собственную гостиницу, в одном из номеров которой сейчас должен был…

Да, а что с Воронцовым?

…Насколько я могла понять, после разговора со мной он пошел вниз, в зал: там как раз начиналось самое интересное, типа танцев стриптизерок на столах и лазерного шоу. Если рассуждать логически, то его не захватили люди Дубнова. Они и Ковалева-то с Немякшиным показывали для психологического давления на меня, а будь у них Воронцов, они бы сразу мне его предъявили в роли побитого козырного туза.

Но он не может не знать, что произошло. И что я была рядом.

…Но все-таки не это главное. Главное — другое: кто же убил Рощина?

Конечно, дилетанту со стороны было бы ясно: убила я. Руки в крови, да и вообще кому еще, кроме как не мне?

Но Дубнов и менты, которым он меня не сдал, — не дилетанты и не люди со стороны. И для них, конечно, далеко не все так определенно. И вообще — странный убийца, который не уходит с места своего злодеяния, да еще перемазывается в крови, как мясник, только что забивший борова.

И еще эти провалы в памяти. Как тогда — в поезде. Как тогда…

Ах, чер-рт!!

Я приподнялась с коврика, на котором лежала, будучи прикована к батарее. Да! Как же я сразу не подумала… конечно, это бред, но в этой ситуации любой бред может оказаться правдой.

…Но хотелось бы, чтобы моя гипотеза так и закончила свой век — на сугубо гипотетическом уровне.

* * *

Данила Зверьков по прозвищу Зверек любил хорошо покушать. Еще бы — вся его стокилограммовая комплекция требовала побольше белков, жиров и углеводов. Да еще сдабриваемых хорошим темным пивом, которое Зверек всегда предпочитал светлому. Вот и сейчас, в два часа ночи, после жуткого наверчивания феерических событий и буйных страстей в «Жемчужном саду», он сидел и ужинал в кафе «Кобра».

Название не смущало Зверька: он назаказывал уйму мясного, фруктов, пива и теперь сидел и целе-устремленно поглощал все это.

Легкая фигура скользнула перед ним, Зверьков поднял голову и увидел, что за стол к нему садится миловидная девица с недвусмысленной улыбкой на губах.

— Не помешаю? — спросила она. — А то все занято.

— Мгм. Не.

— Кстати, меня зовут Наташа.

— Э… Данила. Пиво пьешь?

— Если предложите, — улыбнулась она и, неожиданно для Зверька, положила руку на его плотное колено.

— Э… ну, бля… ща.

Девица протянула к его колену вторую руку, и тут захмелевшему и сытому Зверькову почудилось, что его что-то кольнуло в ногу. Он вздрогнул и недоуменно вскинул на нее маленькие темные глазки:

— Ты че, бля?

— Ой… я, кажется, поцарапала вас ногтем, — смутилась Наташа. — Простите… Данила.

— Ну и когти отрастила…

— Я и говорю: извините.

— Да не… ниче. Можно на «ты» ваще-то, — снисходительно позволил Зверек и хотел было сказать, что можно и поближе познакомиться, как вдруг странное ощущение возникло у него в горле и выше, словно гортань и носоглотку свело спазмом. Словно ему засадили туда упругий распор, который медленно, но верно разрывал ткани шеи, ломал и выворачивал хрящи, окаменевал где-то под подбородком, в том месте, где расположен кадык… а потом выламывался, поднимая волны боли.

Зверек выпучил на Наташу глаза, а когда на губах ее зазмеилась предательская улыбка, прохрипел:

— Это что же за выкидоны… сука?

— А сейчас ты прикроешь табло и перестанешь ругаться, — прозвучал над его ухом мелодичный голос, и словно жаркой волной рвануло в Зверькове… Он вскинул глаза и увидел лицо и глаза человека, один вид которого внезапно вызвал у него унизительное, рабское, но жизненно необходимое и такое приятное желание подчиняться ему как хозяину.

— Это же так просто, — сказал хозяин и сел напротив Зверька. И у амбала перехватило дыхание, потому что перед ним оказались самые властные и выразительные глаза, какие он когда-либо видел…

* * *

Открывать наручники булавкой никогда не входило в число моих талантов. Но это вовсе не означало, что я не могла их открыть. Другое дело, что пальцы не слушались меня и, как тогда, в поезде, когда я пыталась открыть туалет, «плясали отчаянной чечеткой» — как то бесподобно сказано у Маяковского.

Впрочем, мне удалось вытянуть из волос одну особо хитро продуманную булавку, наиболее глубоко закопавшуюся (все прочие у меня отобрали по распоряжению предусмотрительного г-на Дубнова), и открыть наручники.

Я получила возможность передвигаться по комнате, но на этом мои достижения заканчивались: выбраться из этих четырех стен и уж тем более из дома возможным не представлялось. Два просторных окна были зарешечены и к тому же поставлены на сигнализацию, оплетающую весь дом. Дверь была заперта на такой замок, что открыть его без спецсредств было нереально. Ну что ж… хоть на диване теперь можно полежать.

Ожидать, что мои тюремщики захотят навестить меня в половине третьего ночи — это совсем уж маловероятно. В доме пятеро охранников, двое внизу, у парадного входа, режутся в шахматы (?!) и трахают какую-то девку, а остальные трое спят. Дубнов же сейчас в милиции — само собой, дает свидетельские показания, равно как и те трое, которые были с ним тогда…

А вот где сейчас Ковалев и Немякшин, можно только гадать. Только гадать.

Я присела на кушетку и, обхватив голову руками, погрузилась в мучительные, изъязвленные сомнениями мысли… Но тут снизу до меня долетел глухой грохот, чей-то короткий вопль, срывающийся в хрип…

…А потом сухо прострекотала автоматная очередь, украшенная, как длинная зажженная гирлянда, несколькими светящимися звездами покрупнее, тремя выстрелами из пистолета крупного калибра.

* * *

Кальмар перехватил из руки Наташи Калиниченко шприц-автомат, спрятал его в футляр и, глядя прямо в глаза буквально парализованному Зверьку холодным, неподвижным, немигающим взглядом, властно спросил:

— Где Ковалев и Немякшин?

— Они в… в этой… — По всей видимости, Зверек пытался бороться с действием властного магнетического взгляда Кальмара и всем тем ужасом и готовностью повиноваться, которые нагонял на него весь облик этого человека. Но бороться ему приходилось не только с этим: лошадиная доля препарата, введенного ему Наташей за доли секунды с помощью шприца-автомата, подмяла под себя самоконтроль и волю Данилы.

— Где?

— В трюме старой баржи возле городского пляжа. Пока там… дальше будет решать Дубнов.

— Идем со мной.

Зверьков, дрожа всем телом и не отдавая себе отчета в том, что, собственно, делает, встал — огромный на фоне невысокого и стройного Константина Калиниченко — и последовал за ним. В спину к Зверьку пристроилась Наташа.

— Где Дубнов? — спросил Калиниченко, когда Зверек покорно сел в темно-зеленую «Вольво».

— В… в мусарне.

— Дает показания?

— А? А… ну да. Показания. Вернется, наверно, только к утру, — не дожидаясь вопроса, уточнил Зверек.

— Охотникова?

Данила кротко моргнул белесыми ресницами и, тупо улыбнувшись, спросил:

— Что… Охотникова?

— Та женщина, которая была в комнате вместе с трупом Рощина, — отчеканил Кальмар. — Она где?

— Костя, — холодно сказала Наташа, — ты же говорил, что не жалко.

— Молчи, — оборвал ее Кальмар. — Где она?

— А… Женька? — с видимым удовольствием произнес Данила. По всей видимости, последние пороги сопротивления были преодолены, и теперь он охотно выкладывал все, что знал — нужное и ненужное. — Женька, она забавная. Помню, еще в Питере она мне пробила в контрабас, так я чуть ласты не склеил. А вот Сергеич, шеф мой покойный типа… вот он склеил. Да… бля, — для большего эффекта присовокупил он и ухмыльнулся застывшей, неестественной, но в высшей степени довольной улыбочкой.

— Я, кажется, спросил о том, где она, — процедил Кальмар.

— Она? Она в доме Рощина. Да… пацаны говорили, что надо бы ее на хор поставить, типа отхарить паровозиком, да уж больно заковыристая она будка… может и ужабить. Как меня в Питере, — доложил Зверек.

Кальмар поморщился и произнес:

— Сколько человек в доме?

— То ли пять, то ли шесть. Колян с Васо… мы его Васьком зовем, хотели поиграть в шахматы да какую-нибудь шалаву натянуть. Вот ты бы им понравилась, — повернулся он к Наташе, вероятно, пользуясь тем, что организм позволял ему говорить все, что ни думается. — У тебя сиськи клевые. А Васек любит, чтобы жопа…

— Заткнись! — рявкнул на него Калиниченко. — Говори то, о чем спрашивают.

— Так ты и спрашивал о тех, кто остался в доме, — не в силах удержаться, машинально молол языком Зверек. — Я еще не слил про Сафьяна и Гоги Кривого. Они…

— Если скажешь еще одно слово, у тебя отсохнет язык, — веско выговорил Кальмар. — Так что, будешь еще балаболить не по делу?

— М-м-м… ы-ы-ы…

— Герасим, — презрительно сказала Наташа, а сидевший рядом с ней на заднем сиденье и все это время молчавший Борис добавил:

— Только поступить бы с ним надо, как с Муму…

* * *

Темно-зеленая «Вольво» бесшумно подкатила к воротам рощинского особняка. Из нее вылез сначала Кальмар, а затем Зверек. Последний был каменно-спокоен и смотрел прямо перед собой.

Как зомби.

Борис и Наташа, вооруженные соответственно пистолетом-пулеметом «узи» и серебристой крупнокалиберной «береттой» с глушителем, встали за колонну в основании въездных ворот. Костя Калиниченко, невидимый за глыбистой спиной Зверька, еле заметно ткнул тому в спину.

Зверек нажал на кнопку электрического звонка, встроенного в колонну, но, не удовлетворившись этим, постучал по воротам так, что тяжелая чугунная створка сдавленно крякнула. Из темноты — вероятно, из караульного помещения возле автостоянки, перед самым фасадом дома — вышел парень с автоматом и сонно бросил:

— Кто еще?

— Это я… Зверек.

— А… щас открою. Хотя был бы Дубнов, хрен бы тебя кто пустил, козла.

— А вот за козла ответишь, — деревянно выговорил Данила.

— Да это я так… козел же тоже зверек, только рогатый, так? — хохотнул охранник-юморист, открывая ворота. — Ну что, проезжай… зверек рогатый.

— Я же предупреждал, что за козла ответишь, — все тем же деревянным голосом отозвался Зверьков и, с молниеносной быстротой выхватив из-за спины пистолет с глушителем, разрядил в охранника всю обойму.

Тот упал без звука, а Зверьков опустил пистолет и, перешагнув через труп, направился к дому. Кальмар взглянул на распростершееся на земле тело и негромко сказал вышедшему из-за колонны Борису:

— Все патроны расстрелял, болван. Смотри на этого… шутничка. Чистое решето.

— Да, соображение притупляется, — кивнул Борис. — Зато какая целеустремленность… а, Костя? Законченный терминатор, только русскоязычный.

Тем временем Зверек поднялся по ступенькам и достиг парадных дверей особняка. Двери уже открывали — очевидно, увидели Данилу на мониторе через видеокамеру внешнего обзора.

— У него же патронов не осталось, — сказал Борис.

— Ничего. Без патронов обойдется. Я ему исчерпывающую инструкцию дал. Расстрельную…

Упомянутый Зверьком в «Кобре» Колян окинул Данилу мутным взглядом и поправил расстегнутую на груди рубашку.

— А, ты, — сказал он. — Проходи.

— Йа, — почему с берлинским акцентом произнес Зверек, а потом поднял свою громадную клешневатую руку и, посмотрев на нее, как рассматривают впервые попавшуюся на глаза вещь, вдруг вцепился в горло Коляна. Тот захрипел и упал на колени, издав сдавленный хриплый вопль…

…И этот вопль буквально вырвал из кресла в просторной прихожей, по размерам не уступающей иному театральному фойе, — массивного небритого парня лет двадцати восьми—тридцати, с ярко выраженными кавказскими чертами продолговатого лица — длинным хищным носом, смуглой, оливкового оттенка, кожей, заросшей густейшей щетиной. Вероятно, это и был Васо. До того он с непроницаемым выражением пил пиво и смотрел немецкую порнуху так меланхолично, как будто это была передача «Сельский час», а скорчившаяся у его ног почти голая девица, на которую он не обращал ни малейшего внимания, с энтузиазмом делала ему минет.

Но с криком Коляна он вскочил, отшвырнув ударницу орального секса, и схватил автомат, лежавший рядом, на низком стеклянном столике:

— Э-э-э, ты, бля… Звэрок!

— Звэрок капут! — рявкнул появившийся в дверном проеме Борис и вскинул «узи». Прострекотала автоматная очередь, и Васо с простреленной грудью упал на пол.

Девица завизжала и, дотянувшись до выроненного любовником автомата, надавила курок.

Несколько пуль уложили на месте сцепившихся в схватке Зверька и Коляна. Причем Зверек, уже умирая, продолжал с упорной, нечеловеческой целеустремленностью и упорством сжимать пальцы на горле врага — человека, которого до встречи с Кальмаром считал если не другом, так приятелем и коллегой.

Борис Крапивин, успевший спрятаться за дверью, дал короткую очередь по ногам женщины, а появившаяся из-за его спины Наташа тремя выстрелами из «беретты» разнесла ей голову и прострелила грудь…

Глава 11 Имя убийцы

Я подошла к двери и прислушалась: да, там, внизу, происходило что-то жуткое. Выстрелы, вопли, хрипы. Смерть продолжала свою кровавую жатву этой летней ночью в Сочи. Кошмар наяву.

Больше всего меня угнетал не страх. И не смутные подозрения, смыкавшиеся вокруг меня с упорством и неотвязностью стервятника, высматривающего свою жертву. Нет. Больше всего меня угнетала невозможность вмешаться в события. Постоять за себя, а не быть беспомощной марионеткой.

В этот момент за дверью загремели шаги, скрипнул открываемый замок, и дверь распахнулась.

Я, успев скользнуть за кресло, бросила мгновенный взгляд поверх подлокотника — и замерла.

— Костя, ну что там? — прозвучал знакомый голос, и в комнату вслед за первым человеком вошел Борис.

— Они сказали, что она здесь. Этот… Васо.

— Совершенно верно, я здесь, — сказала я, поднимаясь из-за кресла. — А вот что делаешь тут ты, да еще в три часа ночи… а, Воронцов?

— Я не Воронцов, — быстро ответил тот, сверкнув на меня глазами. — Меня зовут Константин Калиниченко. Кальмар, Женя… Кальмар. Идем, у нас нет времени.

— Куда? — спросила я.

— А тебе не все равно? Как будто мы тебя с Канарских островов забираем, а не из этой… — «Воронцов» — Кальмар окинул комнату презрительным взглядом и добавил: — …каталажки. А… наручники отомкнула? Ну, это для тебя несложно. Идем, Женя. Нам нужно немного побеседовать и выяснить несколько моментов нашего…

— …совместного отдыха? — договорила я. — Ну хорошо… побеседуем. Где? Здесь?

— Естественно, нет.

— А ты прекрасный актер… Костя. — Мой голос еле заметно дрогнул, когда я назвала этого человека, вошедшего в мою жизнь под благородным графским именем Александр Воронцов, его настоящим… настоящим именем. — Ты великолепно сыграл свою роль. Меня в самом деле никогда еще так не одурачивали.

— Ты еще не представляешь себе, как тебя одурачили, — сказал он. — Идем… я не хочу нарваться на теплую и дружественную встречу с господином Дубновым.

* * *

Сочи — маленький город. И, несмотря на то, что наш путь лежал на другой конец Сочи, мы затратили на дорогу не больше двадцати минут.

Машина, в которой сидели Калиниченко, Наташа (я узнала ее много позже, тем более что она угрюмо молчала всю дорогу), Борис (вот его-то я узнала сразу) и я, остановилась возле небольшого одноэтажного дома. Тут горел только один тусклый фонарь, и только одинокая пальма во дворе напоминала о том, что это Сочи, а не захолустная окраина какого-нибудь заштатного российского городишки.

— Приехали, — угрюмо выговорил Константин. — Вылезай, Женя. Будем знакомиться.

Я хотела было огрызнуться, сказав, что мы и так прекрасно знакомы со всех сторон — как в плане духовного общения, так и с точки зрения «Камасутры», — но подумала, что это будет выглядеть жалко. Достаточно того, что едва ли когда-нибудь в своей жизни я попадала — нет, не в столь опасную, хоть и это присутствовало! — а в столь неоднозначную и, как это ни кощунственно звучит, смешную ситуацию.

А самой смешной в этой ситуации при любом раскладе оказываюсь я.

Мы вошли в дом. Да, с убранством рощинского особняка не сравнить. Довольно скромно. Зато Рощин мертв, а ответственные квартиросъемщики этой жилплощади очень даже живы да еще других на тот свет отправляют.

В просторной комнате я увидела сидящего в инвалидном кресле мужчину. Несомненно, это именно его имел в виду Тоша Крылов, когда, вися над утыканным арматурой котлованом, рассказывал мне о Борисе, катящем инвалидную коляску с седым пожилым мужиком.

Кстати, о Крылове: в тот момент, когда я вошла в комнату, он с самым мрачным и угрюмым видом сидел на диване и злобно пил… кефир.

На меня он даже не взглянул.

…Лицо человека в инвалидном кресле, несомненно, я видела впервые: все-таки такое достаточно увидеть один раз, чтобы никогда не забыть. Но впервые — впервые именно в таком виде.

Что-то упорно подталкивало меня к мысли, что этот человек уже попадался мне на глаза.

— Ну вот, Дима… привели, — мрачно сказала молодая женщина, которая тоже казалась мне смутно знакомой, но где и когда… точно такой же туман, как и с человеком в инвалидной коляске. — Вот она… Женя Охотникова. Доблестная сподвижница господина Рощина.

— Дима? — хрипло переспросила я. — Только… только не говорите мне, что вы — Дмитрий Калиниченко.

— Тем не менее это так, — отозвался инвалид. — Вы видели меня в моей квартире… когда Белый и Дубнов разделали меня под орех. Ну вот… видите — я немного подлечился с тех пор.

В его голосе прозвучала такая горькая насмешка, что она показалась мне куда страшнее самой жуткой угрозы, самой тесно клокочущей ненависти.

— Да ты садись, Женя, — сказал Костя Калиниченко. — Садись. Просто… просто ты должна узнать.

— Да я уже примерно догадываюсь…

— Я ожидал, что так и будет. Но боялся, что ты догадаешься раньше. Слава богу, все это время ты употребляла достаточно алкоголя. Он замедлил осознание.

— Что вы со мной сделали? — четко выговорила я. — Если вы хотите меня убить, то прежде проясните всю эту жуть, что клубится вокруг меня все последние дни.

— Хорошо, — сказал Кальмар. — Я расскажу тебе обо всем с самого начала. Дима?

— Да, Костя, лучше ты. Мне не хочется лишний раз… это пересказывать.

Константин Калиниченко уселся на низеньком пуфике прямо напротив меня, положил на пол пистолет-пулемет «узи», из которого Борис застрелил бандита Васо и его подружку, — и заговорил:

— Все началось, когда ты приехала погостить к Наташе, нашей сестре. Ведь правда, Наташа?

Я перевела взгляд на молодую женщину, к которой обращался Кальмар, и вдруг как-то сразу, обвально, увидела и поняла, что у этой женщины фигура Наташи Калиниченко, и руки Наташи Калиниченко, и жесты Наташки… и вообще — все, кроме лица и волос.

И когда эта незнакомая женщина скривила уголок рта, вероятно, обозначая этим улыбку, подтверждающую слова Константина, — я увидела, что и улыбка у нее — Наташкина. Так моя питерская подруга улыбалась, когда ей было больно, но она упорно не желала этого показывать.

— Наташка…

Она ничего не сказала, просто мотнула головой: дескать, что там, продолжай, Костя.

— По ее рекомендации тебя пригласил на разовую работу тогдашний шеф Димки Рощин. Якобы кто-то намеревался передать информацию о проекте, который разрабатывал Дима, конкурирующей фармацевтической фирме… ну, ты помнишь. Темное было дело. Потом оказалось, что все это срежиссировал сам Рощин, чтобы подставить Димку и закрысить причитающиеся ему деньги. А речь шла об очень значительной сумме.

Я широко раскрыла глаза:

— Сам Рощин?

— Видишь, на каком уровне все было сыграно, если даже ты не смогла раскусить Рощина, Дубнова и компанию. Ладно… не об этом речь. Димка воспротивился таким махинациям и в один прекрасный день, когда понял, что его просто-напросто собираются кинуть, стер всю информацию из своего рабочего компьютера. Оставил только на «зипповских» дискетах. Вот отсюда и выросли ноги. Рощин велел Дубнову раздобыть данные по проекту «Горгона» любой ценой. И еще установил сумму морального ущерба: десять «тонн» долларов. Издевательство чистой воды… Для Рощина десять «штук» — это так, пшик, мелочь, а для Димы — огромная сумма. И потом… потом получилось так, что именно ты помогла Рощину засечь адрес нашей матери. Она жила под другой фамилией, и о ней Рощин и Дубнов ничего не знали. А ты помогла и даже ездила вместе с ними… когда они сказали тебе, что едут навестить друга. Ты, конечно, это прекрасно помнишь, верно?

Я кивнула.

— А дальше — совсем просто, — продолжал Калиниченко. — Маму убили, Диму изуродовали. Милосердные и незлобивые люди. Наташа подумала, что после этого оставаться в Питере… по крайней мере, на прежнем положении — небезопасно. Она сказала тебе, что уезжает за границу. Оставила тебе квартиру. Ну и… обратилась за помощью ко мне. И я, как видишь, помогаю.

— Да, помогаешь, — глухо выговорила я, чувствуя, как отчаянно пульсирует в висках кровь. — Значит, это все было разыграно? С самого начала… с этой встречи в Исаакиевском соборе?

— Ну конечно. Я проследил, куда ты пошла, создал прецедент романтической встречи… ну, дальше ты знаешь.

— А… Борис?

— Я же сказал, нужно было создать видимость романтической встречи. Российские женщины сентиментальны, и такие, как ты, — не исключение. Хотя ты иногда и пытаешься показать, что не такая. А какой-то российский аналог суперагента Никиты. Ну как не пожалеть бедного обаятельного парикмахера, имеющего проблемы с нехорошими дядями из братвы? Вот Боря и постарался на славу. И Кабана ты зря обидела. Это которому ты череп проломила бутылкой, помнишь? Впрочем, он на тебя не в претензии.

Я рассмеялась откровенно истерическим смехом:

— Да, Костя… ты великолепно справился с ролью… Надо сказать, ты великий артист. Да и Борис тоже. Первый раз я чувствую себя марионеткой… Все крутится вокруг меня, а я — я повисла на ниточках чужих кукловодов.

— Красиво говоришь, — сурово сказал Борис. — Но только неверно. Кто-кто, а ты не висела. Ты как раз действовала. И очень активно, могу тебя в этом заверить. Ладно, — он зачем-то постучал кулаком по дверному косяку, а потом повернулся к Крылову: — Допивай свой кефир, и поедем. У нас еще с тобой дела есть.

— К-какие дела? — ответил тот.

— За ребятами поедем.

— Вы нашли их? — вскинул голову Крылов и уронил кефир на пол. — Поехали!

Борис мрачно усмехнулся и вышел из дома; за ним последовал мгновенно охладевший к кефиру, да и, думается, ко всем напиткам Тоша Крылов.

— Мне кажется, что я примерно догадываюсь, над чем ты работал в фармацевтической фирме Рощина, Дима, — тихо сказала я.

Человек в инвалидном кресле покачал седой головой:

— Нет, сначала это было вовсе не то. Я разработал формулу препарата, освобождающего человека от действия алкоголя и — особенно — наркотиков. Освобождающего на порядок эффективнее, чем применяющиеся средства. А принцип его действия основан на подавлении ряда важных мозговых центров, отвечающих… в том числе и за самоконтроль человека, и…

— Одним словом, этот ваш замечательный препарат вызывает, скажем так, повышенную внушаемость, — сказала я, чувствуя, как липкий ужас оседает у меня в руках и ногах, намертво припечатывая их соответственно к полу и подлокотникам кресла. — Человек перестает себя контролировать, так? Превращается не то чтобы в зомби, нет… а в марионетку. Но очень опасную марионетку… Так?

— Я изменил кое-что в формуле… да, так все оно и вышло, — сказал Дима Калиниченко. — И мое лекарство, вместо того чтобы давать людям новую жизнь, освобождение от шелухи старых пороков… оно стало делать из них тупых и покорных уродов… стало убивать чужими руками!

— Так хотел Рощин, — сказала Наташа. — Можно сказать, ты выполнил его пожелание.

Я повернулась к Кальмару и бросила ему только одну короткую, но в которой сконцентрировалось все то, что коснулось и обожгло меня в эти последние дни, фразу:

— За что… Саша?

— Мы подумали, что будет справедливо, если ты, причастная к тому, что случилось с мамой и с Димой, не напрямую — если ты сама накажешь тех, кто убивал их. Маму и Диму. Вот… ты и наказала. Мне рассказать, как все было, или ты сама понимаешь?

Я опустила глаза, ощущая отчаянное головокружение, словно меня подхватило огромным чертовым колесом и несет, несет…

Рассказывать было нечего. Самое ужасное, самые кошмарные предположения, что затеплились у меня в мозгу, — все это оказалось правдой.

Имя убийцы известно.

И не надо было обладать чрезмерно буйной фантазией, чтобы представить, как Кальмар добавлял снадобье своего брата в мою пищу, начиная с того момента, когда я села в купе. Вероятно, понемногу, чтобы вызвать привыкание организма к препарату и более отлаженные реакции на прямой приказ. Вероятно, алкоголь усиливал его воздействие, а потом алкогольно-лекарственная смесь вызывала все те странные ощущения, кошмары и галлюцинации.

Сны марионетки.

Несложно представить, что в тот момент, когда в тамбур пришел Олег Денисов — пришел, вероятно, по предупреждению Калиниченко, — несложно представить, что было дальше. Вероятно, «Воронцов» ввел мне более значительную дозу препарата, окончательно зомбировав организм, а потом отдал приказ: убить Олега.

Неудивительно, что я подчинилась: потому что и в нормальном состоянии действие на меня миндалевидных, чуть подернутых туманной дымкой глаз «Саши Воронцова» было почти что магнетическим.

Потом… потом я, вероятно, просто приобняла Олега сзади за шею, что выглядит вполне естественным жестом женщины по отношению к мужчине, а остальное — дело техники.

Туалет открыла или я сама, или Воронцов мне помог… чего вполне можно было ожидать.

Но не выяснять же это.

В Сочи продолжилось то же самое. Кальмар травил меня мини-дозами своего препарата, приглушая мой самоконтроль и волевые импульсы, и обставлял арену действий для своей марионетки. Подстроил так, чтобы Рощин связался со мной и довел до моего сведения все, что его беспокоило… или почти все. Юбилейное торжество в ресторане «Жемчужный сад» было следующим пунктом. Здесь все было устроено не менее профессионально.

И теперь неудивительно, что я ничего не помню от того момента, когда обернулась на слова: «Подожди. Не уходи. Я не все сказал», — и увидела лицо Саши Воронцова — Кальмара на фоне тяжелой кровавой портьеры. Вероятно, он просто вбрызнул мне препарат шприцем-автоматом — быстро, надежно и эффективно.

И совершенно понятны приступы неконтролируемой агрессии, время от времени охватывающей меня. Той самой агрессии, из-за которой меня в самом деле следовало квалифицировать как «мужеподобное существо, мочащее всех подряд».

Самая страшная и уничтожающая характеристика для женщины.

…Дальнейшее объяснять не надо.

— Все понятно, — произнесла я. — Ну и… что теперь делать со мной будете, а?

Кальмар подобрал с пола «узи», покрутил его в руках и снова бросил на ковер. Произнес:

— Глупые вопросы задаешь, Женя. Хотели бы убить, давно бы убили. Еще в доме Рощина.

— А так он за тебя пять человек и бабу положил, — хрипло сказала Наташа Калиниченко.

— Пять человек и бабу? — переспросила я. — Это по принципу: курица не птица, Финляндия не заграница, баба не человек?

— А мне вот жаль, — подал голос Дима. — Вы с Костей хорошей паро…

Лопнуло простреленное стекло. Дима Калиниченко перегнулся вперед, конвульсивно царапнул пальцами подлокотники своей инвалидной коляски — и застыл…

— На-а-а пол!!!

Пулеметная очередь хлестнула по окнам, и я, стелясь в длинном прыжке, дотянулась до «узи», который буквально несколько секунд назад вертел в руках Кальмар. Наташа Калиниченко страшно вскрикнула и попятилась к стене. Константин перехватил у нее «беретту» и вскинул на появившегося в дверях окровавленного человека.

Но это был Борис.

— На хвост… дубновские сели, — прохрипел он. — Пацанов я забрал из баржи… скинул по пути, чтобы их не… не положили, а сам вот… По ходу Дубнову скинули информацию, где мы… где мы находимся…

— «Хвост» привел? — прошипел Калиниченко. — Черт! Сколько их?

— Две машины… все с бойцами. А-а, бля… — Борис опустился на пол, буквально сползая по стене, и задрал рубашку. Там, в боку, зияла огнестрельная рана, и кровь уже пропитала рубашку и часть брюк.

Кальмар окинул комнату лихорадочным взглядом, загнал в Наташкину «беретту» новую обойму и щелкнул предохранителем. Я проверила «узи», и мне подумалось, что я, пожалуй, едва ли не благодарна дубновским бандитам, что они вытянули меня из двусмысленной и жестокой ситуации, вынимающей из меня всю душу.

Но драться все равно приходилось против них: Сергея Дубнова и компании.

— Значит, Дубнов? — почти выкрикнул Костя. — Это прекрасно… вот его-то мне и не хватало.

И, пружинисто встав напротив оконной рамы, он пять или шесть раз прицельно выстрелил. По подкатившим к дому машинам, из которых несколькими секундами ранее выскочило и рассыпалось до десятка бандитов.

— Борис, забирай Наташку и удирай задними дворами! — рявкнул он. — Давай… быстро! А ты, Женя…

— А я, Женя, — перебила его я, — я наконец-то не марионетка!

— Ну так вали отсюда! — грубо рявкнул он, и его черты, казавшиеся мне такими правильными, точеными и интеллигентными, исказились гримасой ярости. — Ты уже свое получила… я теперь не хочу, чтобы тебя убили эти суки!

— Именно поэтому ты сделал все для того, чтобы меня убили там, в «Жемчужном»! — выкрикнула я, и тотчас же передо мной бешено заплясали разбитые стекла — одна из выпущенных бандитами очередей угодила в окно.

Я, пригнувшись, выскочила в прихожую, где наткнулась на двух амбалов с пистолетами. Как я и рассчитывала, они не сразу заметили меня за большим холодильником. Прицельной автоматной очередью в упор я буквально расстреляла их.

Ты хорошо вошла в роль палача, Женечка.

В этот момент пальба неожиданно смолкла, и мгновенную тишину прорвал чей-то мучительный, захлебывающийся стон со двора.

Кого-то из людей Дубнова.

— Там есть выход через заднее окно! — донесся до меня голос Кальмара. — Женя… направо… сверни направо!

И мой «Саша Воронцов» показался в дверном проеме, заметно морщась от боли и прикладывая руку к простреленному левому плечу.

— Зацепили немного! — выдохнул он, кривя губы и одновременно перезаряжая пистолет. — Я их там положил… двоих… и ты двоих? Гос-с-споди… Значит, осталось… осталось человека три-четыре.

— Включая Дубнова.

— Включая Дубнова, — повторил он, потом обернулся и, посмотрев на распростершееся в инвалидном кресле тело брата, выцедил: — Будь что будет… а я эту суку замочу.

— Я прикрою тебя, — пробормотала я, не вдаваясь в смысл того, что я говорю. Я как будто бы перестала быть марионеткой на ниточках проекта «Горгона», но продолжала говорить и действовать так, как будто ею оставалась…

* * *

Все последующее — вплоть до окончательной развязки — заняло буквально несколько минут.

Костя Калиниченко перезарядил пистолет, а потом, сорвав с себя рубашку и с моей помощью наскоро перетянув обильно кровоточащее плечо, двинулся к двери. Переступил через трупы двух уложенных мною бандитов и замер, прислушиваясь. По-прежнему было тихо, даже раненый во дворе перестал стонать — наверно, умер или же потерял сознание от болевого шока.

Я бесшумно направилась вслед за Калиниченко, обостренным слухом выхватывая из прохладного ночного воздуха малейшие звуки. Ничего. Тихо. Дубнов и оставшиеся в живых его бойцы как сквозь землю провалились.

Вероятно, отсиживаются за машинами или обходят дом с другой стороны.

Костя хотел было высунуться на двор, но я придержала его за здоровое плечо — и короткой очередью разнесла единственный источник света во дворе — тусклый и непрестанно мигающий, как веко больного тиком, фонарь.

И тут началось…

Хорошо, что я вовремя поняла, что они будут стрелять на звук, и увлекла за собой на землю Кальмара.

— Чер-рт! — простонал он, а потом вскинул пистолет и два раза выстрелил в метнувшиеся к нам тени. Раздался рев, хрипы, и одна из теней припала к земле и, перевернувшись, застыла.

— Уходим, Жбан! — прошелестело испуганное, и стоявший на дороге джип сорвался с места, завизжав колесами, увозя дубновских бандитов.

— Неплохо ты подготовлен… — выговорила я, не глядя на Калиниченко. — Неплохо… сам бы мог справиться. Вместо меня.

Он ничего не ответил, а чуть подрагивающей, неверной походкой пересек двор и приблизился к только что застреленному им человеку. Тот лежал на земле лицом вниз, поджав под себя одну руку и далеко откинув другую. Константин взял его за плечо и перевернул…

— Все по законам жанра, — сказала я, подходя к застывшему над трупом врага Кальмару. — Все по законам жанра… самый главный злодей умирает последним.

…Человек, только что убитый Костей Калиниченко, был Дубнов.

Константин некоторое время стоял неподвижно, а потом сел на землю, опершись спиной на шершавый ствол пальмы во дворе, выронил пистолет и обхватил голову руками.

Я села рядом с ним и, повинуясь бессознательному импульсу, обняла его за плечи.

Глупо, правда?

Романтическая сцена для шестнадцатилетних — и это после крови, страха, грязи, обмана — того, что легло между нами… Ведь глупо?

— Ведь глупо? — повторила я вслух, а «Воронцов»… нет, Саша Воронцов — поднял голову, посмотрел на меня и слабо улыбнулся:

— Правда, глупо. Вот что, Женька: ты тоже думаешь, что мы были хорошей парой, как сказал Дима в тот момент…

— Не знаю. — Я пожала плечами. — Ведь пришел же ты за мной в дом Рощина, и ведь осталась же я с тобой после того, как сюда пожаловал господин Дубнов со товарищи. Значит, не только этот… «марионеточный» синдром нас связал. Но получилось… но получилось все жутко.

Он мягко убрал со своих плеч мою руку, а потом сказал:

— Мне жаль, что все именно так. Что мы оказались врагами. Не спорь. Я ведь хотел уничтожить тебя. Не получилось. Не смог. Ну что ж… я рад этому.

Он медленно побрел к дому, а я, понимая, что это все, что все кончено — навсегда! — и нечего добавить к уже сказанному и сделанному, тоже побрела… но к дороге, — и в этот момент за спиной прозвучало, как тогда, в «Жемчужном», — нежно, повелительно и — снова!.. — снова завораживающе:

— Погоди, Женя. Я еще не все сказал.

Я повернулась. Воронцов стоял метрах в пяти от меня и смотрел как будто поверх моей головы. Но я знала, чувствовала каждой клеточкой своего тела — что все-таки на меня.

— Я думаю, что, если бы мы встретились по-другому, мы могли бы любить друг друга, — сказал он. — Ведь самое печальное, что мы действительно хорошая пара. Наверно, я не смог бы убить тебя, как ты не смогла бы убить меня. Ладно… всего хорошего, Женя. Это был не самый плохой отдых в моей жизни.

Он повернулся и быстрым шагом пошел за дом, туда, куда несколько минут тому назад ушли Борис и Наташа, — и через десять секунд исчез в успокоившейся ночной тьме.

Эпилог

Странное и необъяснимое — сердце женщины.

Даже существенно меньшее оскорбление, чем то, что нанес мне Калиниченко, в моих представлениях можно смыть только кровью обидчика. Нет, я не такая уж кровожадная особа с представлениями о жизни, являющими собой среднее арифметическое «понятий» нормального российского бандита и каннибальских инстинктов дикаря племени маори образца позапрошлого века. Просто всему есть свой предел.

И то, как поступили со мной эти люди — семья Калиниченко, — иначе чем беспределом не назовешь.

Тем не менее я не могла вспоминать о том, кого знала под именем Саши Воронцова, иначе как с глухой, пусть даже стыдящейся себя нежностью.

Я всегда считала себя сильной женщиной и полагала, что никто не заставит меня плясать под свою дудку… а тут такой вопиющий, из ряда вон выходящий случай. Логика подсказывала мне, что ни в коем случае нельзя позволять себе относиться к Косте как прежде. Но не могла с собой справиться.

Вероятно, права была тетя, когда говорила, что я — прежде всего женщина, а уж только потом профессионал высокого класса.

Хотя в эту веселую поездку в Сочи особого профессионализма я явно и не проявила.

И последнее.

После того, как я вернулась в Тарасов (а вернулась я немедленно после перестрелки), на одном из центральных проспектов я встретила… да-да, неразлучное трио в составе Крылова, Ковалева и Немякшина. (Вот их-то роли в этом деле я до конца понять не смогла: сильных ощущений парнишки хотели, что ли?)

Судя по их внешнему виду, этих сильных ощущений они добились: физиономия Ковалева распухла еще больше, глаз заплыл, на лбу и на щеках красовалось несколько пластырей. У Немякшина же и вовсе пол-лица было забинтовано: как выяснилось позже, ему сломали нос и выбили несколько зубов. Впрочем, последние он уже вставил и бодро открывал пиво — зубами и открывал.

Крылов отделался легким испугом и здоровенным шрамом на лбу. Как выяснилось, этот шрам он приобрел, падая под откос с дорожной насыпи — в тот момент, когда Борис Крапивин вышвыривал их всех из машины, преследуемой бандитами Дубнова.

Ребята свалили с югов сразу же после бурных событий, описанных выше. Что весьма предусмотрительно с их стороны. И последние две недели они потратили на лечение синяков плюс трихомоноз сочинского образца, который успел подхватить незадачливый Немякшин.

Увидев меня, они не проявили ни особого восторга, ни смущения, ни иных чувств. Просто Ковалев подошел ко мне, взял за руку чуть повыше запястья и произнес:

— Женька, рад тебя видеть живой.