Часть первая В жены напрокат

За десять минут до того, как выброситься из окна, она попросила у меня сигарету.

На столик летнего кафе, где сидели мы с тетей Милой, легла тень, мы подняли голову и увидели розовый пупок, из которого торчало серебряное колечко. Я машинально перевела взгляд выше: перед глазами возникли пояс очень светлых джинсов с заниженной талией — над поясом виднелась полоска белоснежных трусиков — и край розовой маечки, доходившей незнакомке точно до середины ребер.

— Не угостите сигареткой? — прозвенел голос. По-детски пухлые губы, которые произнесли эту незамысловатую фразу, сразу же сложились в просительную гримаску.

Девушка была отчаянно молода, ей было лет пятнадцать-шестнадцать, никак не больше. Будь на моем месте мужчина, возможно, он взирал бы на это розовощекое белокурое, крепко сбитое существо с молочно-белой кожей и задорно вздернутым носиком как-нибудь особенно плотоядно. Для меня же девчонка не представляла ровным счетом никакого интереса, поэтому я равнодушно кивнула на лежащую передо мной сигаретную пачку и отвернулась.

«Сейчас тетя Мила ей скажет: „Деточка, рано курить в твоем возрасте, разве мама никогда не говорила тебе, что курящая девушка — это вульгарно?“» — подумала я машинально, просто по привычке прогнозировать ситуацию на несколько минут вперед. И не ошиблась.

— Деточка, разве мама никогда не говорила тебе… — голос моей тети звучал прочувствованно и сердечно ровно настолько, чтобы микшировать занудно-нравоучительный смысл ее слов. Но девочка-подросток (на то она и была еще в пресловутом переходном возрасте) среагировала мгновенно и с вызовом — что, собственно говоря, тоже было вполне прогнозируемо, выпалила:

— Ой, да не лезьте вы не в свое дело! Отстаньте! Хочу — курю, хочу — пью, вам-то что? А мамы у меня давно нет, понятно вам?

Последние слова все-таки резанули ухо. Я обернулась на грубиянку бог знает зачем, скорее всего, просто повинуясь мгновенному чувству жалости: такая молоденькая и уже сирота! Но она уходила от нас, независимо покачивая полненькими, плотно упакованными в джинсы ляжками и потряхивая светлыми локонами, отброшенными на спину. В нарочито отставленной в сторону руке дымилась сигарета. Ну что ж, обычный нахальный подросток, каких миллион или даже несколько миллионов, если верить последней переписи населения, подумала я. Ничего общего с забитой сироткой из душещипательного рождественского рассказа, да и вообще о девчонке явно заботились, не родственники, так кто-то еще: нормально упитанный, чисто одетый ребенок.

Но тетя Мила, на которую порою накатывали приступы необъяснимой сентиментальности (в такие минуты слезы жалости у нее мог вызвать даже разомлевший на жаре котенок — она мгновенно придумывала ему биографию, которая могла посоперничать с приключениями героев бразильских телесериалов), уже смотрела на меня глазами, полными слез.

— Женя! Какой ужас! У девочки нет мамы! — прошептала она, смыкая руки у самого подбородка. — Такая юная! Такая прекрасная! И круглая сиротка!

— Теть Мила, ну перестань! Печально, конечно, но не в подворотне же она обитает!

— Да, но она курит! Попробовала бы бедняжка закурить при живой маме!

— Тысячи подростков курят при живых родителях и зачастую не получают за это даже ремня. А следовало бы.

— Женя, она очень бедненько одета! Ты видела эту маечку? Девочка явно из нее выросла — майка даже пупка не закрывает!

— О господи, тетя! Обыкновенная молодежная мода!!!

— Женечка, а вдруг она голодная?!

Неизвестно, сколько бы времени моя ближайшая родственница ходила по кругу, жалея «горемычную сироту». Наверное, долго, потому что настроение тети Милы, недавно прочитавшей какой-то слезливый роман, находилось в тисках неуемной благотворительности — ей хотелось кого-нибудь пожалеть, спасти, отогреть, удочерить, озолотить и удачно выдать замуж, причем желательно все сразу и в ближайшие полчаса.

Я для этой цели явно не годилась: хотя у меня тоже не было мамы (она умерла несколько лет назад), а фактически и отца (после его скороспелой женитьбы на какой-то дуре наши отношения прекратились), зато имелся явный минус в виде профессии. Наверное, будь я белошвейкой или учительницей музыки, в глазах тети Милы для меня еще оставался бы шанс; но я — телохранитель, работающий по найму за серьезные деньги, хорошо владеющий оружием и приемами рукопашного боя. Само это слово — «телохранитель» — тетя Мила выговаривала дрожащими губами, а уж о том, чтобы предложить мне выплакаться от тягот профессии на ее широкой груди, не могло быть и речи.

— Да пойми ты, что в моей профессии нет ровным счетом ничего удивительного! — не первый год втолковывала я ей. — Телохранителями женщины служили еще в древних храмах Индии, Египта и Среднего Востока. Даже для России это вполне нормальное явление! Первую женщину-космонавта Валентину Терешкову, например, постоянно сопровождала секьюрити из органов госбезопасности. А две моих коллеги еще недавно работали под руководством Александра Коржакова, бывшего начальника службы охраны президента Ельцина.

Все бесполезно. Тетя затыкала уши, закрывала глаза и мотала головой: нет-нет, она согласится с тем, что телохранитель — женская профессия, не раньше, чем увидит меня за вышиванием или лепкой пельменей.

Поэтому в обращении с единственной племянницей тетушка избрала некий промежуточный вариант: старалась как можно меньше поощрять меня, говорить «о работе», кормила разносолами и время от времени выманивала на прогулки спокойно «подышать свежим воздухом».

Во время этих прогулок она не жалела охов-ахов, привлекая мое внимание к птичкам, голубому небу, весенним ручейкам и прелестным лютикам-цветочкам. Наверное, ей казалось, что на всем этом благолепии должна отмякать и отдыхать моя зачерствевшая душа, непременно кровоточащая ранами ужасов жизни. Когда ей казалось, что душа моя достаточно размякла, тетушка начинала робко заводить разговор о том, что «деточка, тебе пора начать вести более нормальную жизнь». Но на эту тему она выруливала уже с меньшим энтузиазмом — очень уж мало было шансов на успех.

* * *

Сегодняшний день был как раз отмечен такой прогулкой. Вдосталь полюбовавшись жалкими ростками на городских клумбах и надышавшись полной грудью пропитанным бензиновыми парами свежим воздухом, мы с тетей Милой присели за столик летнего кафе и взяли себе по порции мороженого. Я приготовилась было поболтать с тетушкой о том о сем (почему бы и нет, в конце концов, мы не так уж много времени проводим вместе), а тут эта наглая малолетка с просьбой закурить. Настроение тети было сбито в сторону, которая меня не совсем устраивала, и я решила одним метким ударом поставить все на свои места:

— Посмотри-ка, куда она направилась, твоя «голодная сиротка»! Чтобы попасть в такой дом, нужно там жить или как минимум иметь на руках приглашение от кого-то из высокопоставленных обитателей!

Действительно, девушка с сигаретой уверенной походкой устремилась к высоченному элитному дому, гордо возвышавшемуся на набережной. Это чудо архитектуры было известно в нашем городе под именем «Дворянское гнездо» — огромное сооружение из красного кирпича и стекла, выстроенное в виде средневекового замка с цепями на воротах и коваными решетками на каждом парадном.

Здесь жили самые именитые люди нашего городка — чиновники высшей категории, крупные бизнес-воротилы и «воры в законе», что, как известно, частенько имеет прямую или обратную зависимость. Простому смертному незаметно проникнуть в это здание так же невозможно, как иноземному захватчику дойти дальше Сталинграда: территория вокруг замка тщательно охранялась и со всех сторон просматривалась камерами наружного наблюдения; у ворот круглосуточно дежурила охрана, а в каждом из подъездов наверняка имелась консьержка.

Летнее кафе располагалось аккурат через дорогу от чугунных ворот, и мы с тетей Милой могли наблюдать, как «сиротка» уверенно минует будку охраны, где ей не задали ни единого вопроса, и направляется прямиком к одному из подъездов. Поравнявшись с массивной дверью, она не стала давить кнопки домофона, а преспокойно открыла ее вынутым из заднего кармана джинсов электронным ключом-«таблеткой». И скрылась из вида.

— Ну? — торжествующе обернулась я к тете Миле. — Надеюсь, ты не будешь утверждать, что «сиротка» имеет право на свободный проход в такой дом исключительно для того, чтобы просить там милостыню?

— А может, она прислуга, — пискнула тетушка, уже капитулируя. — Бедняжку заставляют трудиться день и ночь…

— …перебирать мешки с зерном и шить бальные платья для злых сводных сестер. Хватит! Ты прекрасно знаешь, что в прислуги нынче набирают опытных да умелых, а не таких пигалиц, которые и носового платка не умеют погладить. И уж, во всяком случае, никакой буржуин не доверил бы малолетке ключей от своей квартиры. И будет об этом. Давай считать, что тема себя исчерпала.

Тетя отвернулась, шмыгнула носом и разочарованно ткнула ложечкой в раскисшее мороженое.

* * *

На дворе стоял теплый май, солнце гладило нас по волосам, легкий ветерок шелестел зеленью молодых тополей. Я не лирик, но в такую погоду и отпетому цинику хочется откинуться на спинку стула и, подставив лицо золотистому лучу, воскликнуть что-то вроде: «Как хороша жизнь!»

— Как хорошо! — сказала я. Отодвинула от себя опустевшую вазочку из-под пломбира и действительно откинулась на спинку стула, жмурясь от солнечных бликов, которые бегали по крыше и чистым окнам «Дворянского гнезда». Право же, на солнце это здание сверкало покруче самого дорогого бриллианта.

Теперь мне самой захотелось закурить. Вынув из пачки сигарету и щелкнув зажигалкой, я чуть отодвинулась от столика вместе со стулом: тетя не выносила дыма. И, как оказалось, это перемещение было удачным — сейчас блики на доме не так слепили глаза.

Прищурившись, я разглядывала геометрически правильные выступы и балкончики «Замка», от нечего делать прикидывая — можно ли при желании забраться по ним в нужную квартиру, если бы этого, скажем, потребовала от меня служебная необходимость. По моему раскладу выходило, что для этой цели понадобилось бы как минимум добротное альпинистское снаряжение, а как максимум — уловки киношного каскадера.

«Лет триста назад этот вопрос решался проще, — подумалось лениво. — Клиент просто бросал вниз веревочную лестницу, а телохранитель, то есть оруженосец, или вассал владельца замка, карабкался по ней, цепляясь шпорами за перекладины. Терял при этом шляпу, рвал фламандские кружева, потел и ужасно матерился в душе на своего сюзерена. И если он находился при этом в слабоватой физической форме, то наверняка срывался и падал».

Едва я успела додумать эту небогатую мысль, как в самом верхнем, чердачном окне, распахнутом по случаю тепла, появилась чья-то тень.

— Что там? Куда ты смотришь, Женя? — спросила тетя с явным любопытством. И обернулась.

Я не ответила ей — я смотрела туда . Смотрела очень недолго. Все произошло очень быстро: короткая возня, подробности которой с места, где я сидела, разглядеть было невозможно, слабый вскрик (а может, мне только послышалось?), и вдруг — душераздирающий вопль! Едва начавшись, он тут же оборвался — будто перерезали натянутую струну.

И одновременно сверху, через подоконник самого верхнего этажа, вниз, к устрашающе-убийственным каменным плитам дворика, мешком пролетело и рухнуло что-то живое и тяжелое. Вокруг закричали, люди повыскакивали из-за столиков — оказывается, жуткую картину наблюдала не я одна!

* * *

— Женя!!! — истошно закричала тетя и вцепилась в мою руку. — Женя, это она! Та девочка! Она выбросилась из окна!

Я не слушала ее, более того — довольно грубо оттолкнула в сторону. А потом, отшвырнув ногой и мешающие мне пластмассовые стулья, рванула туда, к дворику «Дворянского гнезда». Уцепившись за острые крючья ограды, в два счета перемахнула через нее, спрыгнув на плиты двора. Внимания на это никто не обратил — охрана бестолково суетилась, вызывая во мне здоровое раздражение: двое просто бегали по двору, еще один дрожащими руками утирал с лица пот, и только четвертый, полноватый и лысоватый дядька в синей форменной рубашке, стоял на коленях возле распростертого на бетонных плитах тела.

— Мертва? — спросила я, наклоняясь над той, что всего десять минут назад попросила у меня сигарету.

Охранник ощупал тело, потрогал жилку на шее, поискал пульс, оттянул веки — и медленно поднялся с колен.

— Мертва?!

Мне не ответили.

— Ужас… Ужас… Ужас… — по-бабьи лопотал тот, что утирал с лица пот.

В глазах у меня моментально потемнело — терпеть не могу мужиков, которые ведут себя как слезливая баба.

— Что ты стоишь, болван?! — рявкнула я так, что этот потный дурак вздрогнул и вытянулся передо мной в струнку, преданно поедая меня тупыми, очень близко посаженными глазами. — Порядков не знаешь?! Быстро к телефону! Чтобы «Скорая» была здесь через пять минут!

Это подействовало — торопясь, охранник потянулся одновременно в карман за мобильником и к ремню за рацией.

— Несчастный случай… самоубийство… внезапная смерть… пожалуйста, поскорее… — забормотал он.

А я смотрела на девочку. Она лежала неподвижно, с неестественно вывернутыми руками и ногами и, судя по положению головы, с переломанной шеей. На разметавшиеся по плитам светлые локоны из уголка рта, по подбородку и длинной белой шее алым шнурочком вытекала кровяная струйка. Лужа крови вытекала и из-под головы, волосы быстро намокали в ней, становясь совсем темными. А глаза были открыты — девочка, десять минут назад попросившая у меня сигарету, не отрывала от меня удивленного взгляда. Но жизни в этих глазах уже не было.

* * *

Безуспешно стараясь проглотить подступивший к горлу комок, я встала с колен, отошла на несколько шагов и отвернулась. У редких прутьев ограды стояла толпа зевак: человек двадцать, не меньше. Все они изо всех сил старались рассмотреть, что происходит, бурно жестикулировали и громко переговаривались:

— Чо там? Убили кого?

— Да какой-то бандит любовницу с окна выкинул.

— Прямо! Это она сама выпрыгнула. От глюков. Наркоманка, поди, с ними такое сплошь и рядом! Привиделся, наверное, ей какой-нибудь принц заморский, поманил за собой, она и прыг. Дело-то недолгое…

— Вот вы сразу о дикостях каких-то думаете. А может, все дело в любви. От несчастной любви только на такое решаются!

— Ой, ой, сюси-пуси, «несчастная любовь»! У этих вот, молодых да ранних, и понятия такого нету — «любовь»! У них все сейчас очень быстро делается. Сперва постель, потом — «А давайте познакомимся». Видали мы таких!

— А может, она беременная? А парень сбежал, наверно… И маме сказать побоялась? Испугалась девочка. Переживала, наверное, сильно, ну и решилась…

— Судить таких надо!

— Разрешите? Разрешите? Да пропустите же вы врача, наконец! — послышался решительный голос, перекрывший все остальные. Толпа посторонилась, толстый охранник хлопотливо отомкнул ворота и впустил врача — высокую женщину в белом халате, марлевой повязке и с медицинским чемоданчиком в руках.

— Где больная? — спросила она и осеклась, увидев тело. Помедлив всего секунду, врач быстро приблизилась к мертвой и наклонилась над ней, одновременно раскрывая свой чемоданчик.

Все молчали.

— Ну что же вы стоите, граждане? — тихо сказала женщина, разгибаясь. — Тут не «Скорую», тут милицию надо. Медицина, к сожалению, уже бессильна.

Темные строгие глаза над марлевой повязкой смотрели серьезно и даже требовательно. Загипнотизированный этим взглядом, по-прежнему потеющий охранник снова потянул из кармана сотовый телефон.

* * *

Тетю Милу я нашла все за тем же столиком летнего кафе. Похоже, она вообще не вставала с места и все время просидела вот так, вцепившись обеими руками в сумочку, крепко-крепко зажмурившись и поджав ножки, словно напуганный ребенок. Я плюхнулась рядом, положила ноги на соседний стул и закурила, не особенно заботясь о том, как это выглядит со стороны. Тетя Мила слегка приоткрыла один глаз, увидела меня и чуть расслабилась.

— Это ты? — спросила она слабым голосом. — Ох, как хорошо, что это ты. А я думала…

— Что ты думала? — буркнула я. — Что это убийца и он наконец добрался и до тебя?

— Нет-нет-нет! Не хочу, не хочу, не хочу! Не хочу ничего слышать и знать ни про какого убийцу! И без того мне теперь неделю не спать без снотворного. О-о-ох, вышла погулять с племянницей на свое горе… Женя, ты только меня сейчас не бросай. Хотя бы до дому доведи, а потом отправляйся…

— Куда это?

— Ну как это — выяснять, что там такое случилось с девочкой. Только не говори мне, что она расшиблась насмерть! Я этого не знаю, не знаю!

Я выпустила последнее облако дыма и с силой загасила сигарету о какую-то жестянку, что валялась возле столика.

— Не собираюсь я никуда идти и ничего выяснять. С какой стати? — я старалась говорить как можно равнодушнее, пытаясь отогнать от себя воспоминание о том, как девочка со светлыми волосами и по-детски припухлым ртом берет из моей пачки свою последнюю сигарету, а затем уверенной походкой удаляется в сторону элитного особняка… чтобы через несколько минут выброситься из его окна и лежать у моих ног с переломанной шеей.

— Ты же знаешь, я работаю только на заказ, то есть только тогда, когда есть клиент. Клиента у меня нет, в данном случае я всего лишь случайный свидетель. И к тому же моя профессия — телохранитель, а вовсе не следователь И вообще, нам пора домой. Скоро твой любимый сериал начнется.

Последний аргумент, кажется, подействовал на тетю лучше всего. Не открывая глаз, она, как сомнамбула, поднялась с места и тяжело оперлась на мою руку.

— Пойдем… И пожалуйста, никогда больше не напоминай мне о том, что сегодня произошло.

— Успокойся, я и не собиралась.

* * *

Однако вспомнить о кошмарном происшествии мне пришлось уже буквально на следующий день. Вернее, утро: стрелки моих наручных часов еще только подбирались к восьми, когда я, забросив на плечо спортивную сумку и отчаянно зевая на ходу, сбежала по ступенькам и толкнула дверь подъезда, держа курс в ближайший спортзал. В планах у меня было: как следует попотеть на тренажерах, затем проплыть на дорожке бассейна мой всегдашний «червонец» (десять километров), потом — сауна и тир. Профессия требовала всегда быть в норме; а в последнее время у меня подвалило столько клиентуры, что в спортзале я не была, наверное, уже недели три.

Мой боевой конь — не очень новый, но очень проверенный «Фольксваген», припаркованный на этот раз аккурат возле подъезда, приветственно мигнул фарами. Я села за руль, бросила рядом сумку и, перед тем как выехать со двора, окинула быстрым взглядом окрестности. Сделала я это скорее по привычке: как упоминалось выше, клиента у меня в настоящий момент не было, следовательно, не было и опасений, что кому-то может понадобиться моя молодая жизнь. Однако натренированный глаз сразу отметил: одновременно со мной тронулась с места и другая машина — ярко-красный «Гранд-Чероки».

Дальше последовала сцена преследования из дешевого детектива: я на трассу — и он на трассу. Я несколько раз вильнула, сделав ложный маневр, — тип в «Чероки» повторил мою траекторию, причем настолько явно и не скрываясь, что это было сильно похоже на издевательство. И держался он, что называется, «след в след». Словом — нахал. Или враг?

Больше всего меня злило, что преследователь прятался за тонированными стеклами, и я понятия не имела — один он там или с какой-нибудь кодлой. Да ну к черту!

Не отрывая взгляда от зеркальца заднего вида, я нащупала в боковом кармане сумки пистолет. В голове промелькнула мысль выскочить из машины при первом же удобном повороте и надавать им (ему) по рогам — ясно же, что развлекаться подобным образом может только шпана зеленая. Но как только я нажала на тормоз и сгруппировалась, чтобы одним рывком выбросить тело из салона, — «Чероки» скрылся за ближайшим поворотом…

* * *

Через час нелепая сцена с преследованием выветрилась у меня из головы. В спортзале я оторвалась так, что еще неизвестно, кто через полтора часа выглядел более уморившимся: я или тренажеры. Чувствуя во всем теле блаженную усталость, которая приходит только тогда, когда ты полностью довольна собой, я направилась в сауну, а затем вознаградила себя за все старания тем, что шлепнулась в прохладно-хрустальную воду бассейна безо всяких правил, оставив за собой целый сноп брызг.

Нужно было сделать никак не меньше двадцати пяти заплывов туда-обратно, и я с удовольствием разрезала воду ровными взмахами рук. И опять смотреть по сторонам не было никакой необходимости, но боковым зрением я заметила на трибуне для зрителей постороннего мужчину. Я говорю «постороннего», потому что одет он был слишком цивильно для человека, который пришел в бассейн позаниматься. Для посетителя спортзала его строгий костюм с галстуком никак не подходил. А для простого зеваки, который забрался на трибуну от нечего делать, было еще слишком рано — около десяти утра.

К тому же я успела заметить, что тип на трибуне наблюдал за мной с явным интересом. «Похоже, моя популярность сегодня утром выходит за пределы благоразумия», — подумала я, стараясь не выбиваться из ритма. Какого черта! В конце концов, все дело может быть просто в моем тренированном теле — почему бы нормальному мужику и не поглазеть на красивую женщину в новом купальнике, рассекающую волны с ловкостью и изяществом уверенной пловчихи?

Но когда я вышла из воды и направилась к шезлонгу, где оставила полотенце, странного типа на трибуне уже не было.

— Ну и славно, — пробормотала я, вытираясь. — Не стоит портить выходной день сомнительными знакомствами.

А в душе уже начинали скрестись кошки.

* * *

На третьем этаже было уютное кафе, где классно варили капучино. Я расположилась там, намереваясь вознаградить себя за все старания чем-нибудь этаким, запрещенным для фигуры. Официант поставил передо мной чашку с кофе и тарелку с каким-то мудреным печеньем, я достала сигарету (только не говорите мне про несовместимость курения со здоровым образом жизни — я на такой образ не претендую, иначе не работала бы телохранителем) и приготовилась уже дивно провести ближайшие полчаса. Но…

— Разрешите? — я увидела перед собой руку с зажигалкой, подносившую огонек к моей сигарете. Незваный кавалер возник как чертик из табакерки — никаких шагов перед этим я не слышала, а слух у меня такой же тренированный, как и все остальное.

Если он хотел меня удивить, то черта с два я дам ему понять, что и в самом деле удивлена! Неспешно прикурив от огонька, я глубоко затянулась, выпустила дым, откинулась на спинку стула и только тогда подняла глаза на того, кто стоял рядом.

Высокий. Элегантный. Одетый в дорогой костюм — кажется, от Армани. Блондин, но не натуральный — волосы чуть-чуть высветленные и уложенные у явно хорошего парикмахера. Холодные — как две прозрачные льдинки — серые глаза и тонкие губы — два ровных надреза на месте рта. Не скажу, чтобы его можно было назвать совсем уж неприятным типусом, но во всяком случае — явно не из тех, кого бы хотелось позвать на свой день рождения.

Стоит, смотрит и не уходит.

— Если вы сейчас скажете какую-нибудь банальность типа — почему я сижу здесь одна и что намерена делать вечером, наше знакомство прекратится, не начавшись, — сказала я. Нахалов надо отшивать сразу.

Он только усмехнулся.

— Я не собирался заводить беседу ни с одной из предложенных вами фраз. Достаточно только понаблюдать за вами какое-то время, чтобы убедиться — с такой девушкой разговор надо начинать совсем иначе. С других слов.

— Может быть, вы даже готовы предложить такие слова?

— Могу.

— Ну-ка?

— Пятьдесят тысяч долларов за двухнедельную работу, — быстро и без всякой подготовки сказал он.

Я постаралась, чтобы на моем лице не дрогнул ни один мускул. Неторопливо взяла чашку с остывшим кофе, пригубила, снова поставила на блюдце. Однако эффекта не получилось — я поперхнулась и позорно закашлялась, давясь дымом от сигареты.

Он усмехнулся еще шире, положил зажигалку в карман, похлопал меня по спине и легко, безо всякого приглашения с моей стороны, сел рядом за столик, придвинув к нему свободный стул. Все это время глаза-льдинки не отрывались от моего лица, и мне волей-неволей приходилось тоже изучать своего непрошеного визави. Теперь я могла бы сказать, что ему, пожалуй, лет сорок. Или чуть больше, но этот вывод можно сделать, только очень внимательно приглядевшись к мужчине, потому что он явно очень следит за собой — вон бугры мышц проступают даже сквозь ткань пиджака, потом опять же эта парикмахерская укладка, да и квадратное лицо тщательно выбрито и даже тронуто искусственным загаром.

— Так как? — спросил он, когда я перестала кашлять.

— Плата весьма умеренная, — сипло сказала я. — Не много и не мало — смотря за какую работу.

Внезапно в типусе произошла непонятная мне перемена — черты лица разгладились, стали мягче, глаза тоже потеплели, и вдруг стало понятно, что передо мной сидит нормальный мужик, которому вдруг надоело носить маску крутого мэна. Очень естественным жестом он протянул через столик руку и накрыл ею мою ладонь:

— Я вижу, Женя, что вы не особенно расположены ко мне, я имел несчастье не понравиться вам с первого же взгляда — один бог, впрочем, знает почему. Но у меня действительно сложилась очень сложная семейная ситуация, и именно вы, на мой взгляд, способны если не разрешить ее, то, как это принято теперь выражаться в телевизионных новостях, «заморозить». Моей семье — у меня две девочки, шестнадцати и тринадцати лет — угрожает серьезная опасность. Сейчас вы спросите меня, в чем она заключается, но ответить на этот вопрос предельно точно я вам не смогу. Но опасность есть. Скажем так: я чувствую это шкурой.

— Вы знаете мое имя, знаете, кем я работаю, знаете, как я выгляжу, потому что подошли ко мне первым… — Я прищурилась и выстрелила в него вопросом, которого он вряд ли ожидал: — Так это вы следили за мной все утро? Начиная от дома и потом здесь, в бассейне и кафе?

— Почему вы так решили?

— Потому, что о встрече с вами мы не договаривались, а о том, что я собираюсь в спортзал, не знала ни одна живая душа, — пожала я плечами. — Следовательно, найти меня здесь мог только тот, кто выслеживал мои перемещения с той самой минуты, как я вышла из подъезда. Это элементарно, Ватсон. Сейчас вам осталось только сказать мне, зачем вам понадобилась эта слежка, затем представиться, а потом… потом я буду решать, хочу ли я иметь с вами дело.

— Ну что ж, на этот вопрос я отвечу, тем более что он не представляет никакой тайны. Я действительно хотел некоторое время понаблюдать за вами со стороны, чтобы оценить… ваши данные, умение водить машину, уровень спортивной подготовки. По-моему, ничего удивительного, учитывая, что я хочу предложить вам серьезную работу.

— Пожалуй, — согласилась я. — Но учтите, что своего «да» я пока еще не сказала. И не скажу, пока не услышу, в чем будет заключаться работа. Рассказывайте. Начать желательно с того, кто вы сами такой и откуда про меня узнали.

Он немного помедлил, но не из робости, а скорее из желания еще немного поизучать меня. И даже немного отодвинулся в сторону вместе со своим стулом.

— Напрасно вы пытаетесь строить из себя эдакую мужичку, лишенную элементарных женских чувств и эмоций, — протянул он задумчиво и даже как бы про себя. — Во-первых, вам это не идет, во-вторых, в ваши годы и с вашей внешностью это совершенно лишнее.

— А в-третьих? — буркнула я, не очень-то довольная тем, как клиент строит разговор.

— А в-третьих, ваше обаяние, Женя, все равно все побеждает.

Я немного растерялась и хотела было уже послать несостоявшегося клиента куда подальше. Но он еще раз похлопал меня по руке и еще раз ободряюще улыбнулся.

— Я надеюсь, ваш гонорар в пятьдесят тысяч долларов не предусматривает легкого флирта с телохранителем? — фыркнула я и отдернула руку. — Давайте все-таки переходить к делу, или мы распрощаемся.

— Простите. Трудно удержаться от комплимента, когда видишь перед собой красивую женщину.

— Уже простила. Итак?

— Итак, зовут меня Аркадий Ильинский, я — адвокат. Не буду скромничать, довольно успешный — «Ильинский и партнеры», может быть, слышали?

Я кивнула — кто же в нашем городе не знает это известное адвокатское бюро, на счету которого немало громких дел. Среди клиентов «Ильинского и партнеров» были в основном схваченные в недобрый час за руку чиновники высшего звена, погоревшие на чем-нибудь бандиты и зарвавшиеся нувориши — у обычных людей денег на таких адвокатов нет. По слухам, одна предварительная консультация у Аркадия Ильинского примерно равнялась стоимости хорошего кухонного гарнитура.

— Сразу хочу предупредить вопрос, который, наверное, вертится сейчас у вас на языке. Нет, неприятности, которые сейчас переживает моя семья, к моей профессиональной деятельности отношения не имеют.

— Откуда такая уверенность?

— Это довольно легко вычисляется. В последнее время я не вел сколько-нибудь «скользких» дел. И потом, адвокатов у нас не убивают, какой в этом смысл? Нам даже не угрожают и не шлют никаких предупреждений. Чинить препятствия в работе адвоката — это да, этим занимаются все, от следователей до прокуратуры, такая уж у них традиция. Но не более того.

— Хорошо, допустим — пока только допустим, — что это так. А теперь…

Он кивнул и сунул руку во внутренний карман пиджака. На свет появился дорогой блокнот в «корочках» из крокодиловой кожи, который Ильинский быстро пролистал, остановившись примерно на середине.

— Вот. Это началось полгода назад — восемнадцатого ноября. Точность этой даты я устанавливаю по записи: «Передать деньги на устройство похорон Сони Заметовой». Соня — это школьная подруга моей младшей дочери, Ани. Ей было тринадцать лет, девочки очень дружили, Соня часто бывала у нас дома. Восемнадцатого ноября прошлого года Соня и Аня пошли в кино. Сеанс заканчивался поздно, я тоже задерживался на работе и встретить их не мог, а у Сониных родителей нет машины. Тогда я позвонил Анне и сказал, чтобы они взяли такси. Девочки вышли из кинотеатра, направились к стоянке, но свободных машин там не оказалось, и они решили остановить частника. Около них почти сразу притормозила вишневая «девятка», за рулем сидел человек, которого они не разглядели, тот был до глаз укутан в толстый шарф, впрочем, ничего удивительного — была довольно холодная погода. Девочки назвали адрес, человек за рулем кивнул, они сели в машину. Аня проехала три квартала и попросила остановить машину у нашего дома. А Соня… — он сглотнул. — Ее нашли только трое суток спустя. В лесочке на выезде из города. В мусорном мешке.

— То есть как — в мусорном мешке?

— Девочку задушили, затянули на шее удавку из резинового медицинского жгута — он валялся тут же. А потом засу… положили в большой черный мешок, такой, в который дворники складывают мусор, знаете? Убийца действовал очень аккуратно, он ничего не забыл. В этом же мешке оказалась сложенная вдвое шапочка Сони — наверное, она упала с ее головы, когда девочку душили, потом сумочка с разными девичьими мазилками, использованными билетами в кино и кошельком, в котором была небольшая сумма денег. То есть преступник ничего не взял, понимаете? Просто убил ребенка и положил его в мешок, как ненужную вещь или сломанную куклу.

— Вы сказали, преступник ничего не взял. А ее не…

— Нет. Соню не изнасиловали. Не было даже следов борьбы, ничего не было. Ее просто убили и положили в мешок.

— Да. Жуткая история, — я немного встряхнулась, стараясь отогнать от себя ужасное видение убитого и сложенного в мешок ребенка. — Но почему вы решили, что это убийство чем-то грозит вашей семье?

— Сначала, конечно, никто из нас так не думал. Все мы были в шоке от трагедии с Соней. Хотя как отец — я думаю, вы меня поймете, Женя, — в глубине души я испытывал облегчение от того, что это случилось не с моей дочерью. Я знаю — это низкое и подлое чувство, но я отец, Аня выросла практически у меня на руках, и…

— И на вашем месте такие мысли были бы у каждого родителя. Это вполне естественно. Ну а дальше?

— Дальше… Мы похоронили Соню, я помог ее семье деньгами, там очень сложная ситуация, у девочки были очень небогатые родители, три брата мал мала меньше… Было заведено уголовное дело, проверили всех владельцев вишневых «девяток», но это ничего не дало — ровно никаких зацепок, и через несколько месяцев дело пришлось закрыть. Все это время моя Аня, конечно, очень переживала, винила себя, что позволила подруге одной поехать дальше с незнакомым мужчиной, плакала, отказывалась есть, не могла спать — мы с большим трудом вывели ее из глубокой депрессии. Надо добавить, что не без помощи психологов и даже психиатров… И вот только все более или менее стало приходить в норму, только Аня начала улыбаться, только у нее появились новые подружки, школьные интересы, увлечения — как опять… Опять это произошло.

— Что?! — спросила я, нахмурившись. — В беду попала еще одна девочка? Другая подруга вашей дочери?

— Да… Именно так. Хотя нет, не совсем. Это была подруга Иры.

— Ира — это кто?

— Ира — моя старшая дочь. На три года старше Ани.

— Она тоже школьница?

— Нет. Не совсем. Она… Вы знаете, лучше я покажу вам. Вот.

На стол передо мной легла фотография. Сначала я не поняла, почему Ильинский положил ее передо мной: на первый взгляд это был обычный снимок милой голубоглазой девушки, правда, очень худенькой, которая лежит в постели и слушает плеер. И все-таки что-то настораживало. Я поднесла фотографию к глазам, вгляделась — и прикусила губу: меня поразил безжизненный взгляд Иры, ее неестественная — теперь это стало понятно — худоба, судорожно сжатые в кулачки руки, которые лежали поверх одеяла, а главное — восковой цвет лица, такой болезненный, что его нельзя было списать даже на дневное освещение.

— Ваша дочь больна?

— Да. Она очень больна. И давно. Очень давно. Она инвалид. Уже восемь лет она вот так лежит в постели, не говорит, не может двигаться, нуждается в постоянном уходе. Я показывал ее ведущим специалистам, и ни один из них не смог сказать мне ничего утешительного. Они говорят, что Ира даже не понимает, что с ней и вокруг нее происходит, никого не узнает, не может иметь никаких желаний, даже эмоций. Про таких говорят — «растение», но… но это моя родная дочь.

Голос у него сделался сиплый, глухой.

Я осторожно положила фотографию обратно на столик.

— Как это случилось?

Ильинский чуть погладил уголки снимка и медленно убрал его обратно в бумажник.

— Восемь лет назад Ирочка училась в первом классе. Только-только начался учебный год, она бегала такая веселая, шумная, каждый день новые впечатления, на одном месте даже минуты не могла усидеть, я называл ее — Муха. Один раз прибежала из школы: «Папа, завтра нас поведут в бассейн!» — тогда мы жили гораздо скромнее, чем сейчас, и она училась в обычной школе, уроки физкультуры для малышей проводились в городском бассейне. Моя жена собрала ей все необходимое — купальник, полотенце, мыло для душа, что там еще, тапочки. В такую красивую сумочку сложила, прозрачную с голубым дельфином… А на следующий день… На следующий день Иру увезли из бассейна прямо в реанимацию. Как нам объяснили — когда дочка нырнула под воду, ее колено застряло между трубой и стенкой бассейна. Моя дочь не смогла самостоятельно всплыть на поверхность, а одноклассники играли, плескались, брызгались, стоял шум, смех, гам — и Ирочкиного отсутствия просто никто не заметил.

— Как никто не заметил? А тренер? В бассейне, да еще если там дети, всегда должен находиться дежурный тренер!

— В том-то и дело, что тренер — студентка физкультурного института, она проходила практику в школе и в это время находилась в комнате медсестры. За минуту до того, как моя дочь ушла под воду, девушка сломала ноготь, решила подровнять его и отправилась в медпункт за ножницами. Потом ее судили, дали два года. Но это неважно… В результате Ира находилась под водой больше десяти минут, пока ее все же не хватилась подружка. Поднялась паника, прибежали взрослые, стали делать искусственное дыхание, вызвали реанимобиль, «Скорую», но было поздно. Ирочка не умерла, но, как потом было написано в медицинском заключении, у нее «развилось тяжелое патологическое состояние, вызванное механической асфиксией, приведшее к клинической смерти и развитию в последующем посттравматической энцефалопатии и декортикации головного мозга». Мы пытались ее лечить, возили за границу, но все оказалось бесполезным… И еще. Ирочкина болезнь стоила жизни ее матери. Моя первая жена, мать Иры и Ани, умерла от инфаркта на третий год после того, как это случилось. Обе девочки — парализованная Ира и шестилетняя Аня — остались у меня на руках, я сам растил их, старался заменить мать и быть отцом. Мачеху я в дом приводить не хотел, ведь моим дочерям и так пришлось многое пережить. И потом, на семью надо было зарабатывать, я целиком ушел в работу, открыл адвокатское бюро… А по утрам учился заплетать Ане косички и делать Ире массаж. Это было очень трудное время для всех нас. Именно тогда я понял, как много для меня значат мои дочери. Говорю вам это для того, чтобы вы не посчитали мое беспокойство за них чрезмерным или смешным.

— Ну что вы… Смешного уж тут, во всяком случае, нет совсем ничего. Но здоровому молодому мужчине трудно оставаться отшельником. Понимаю, что времени для флирта или романов у вас почти не оставалось, но все же наверняка существует какая-нибудь… скажем так, привязанность? Я спрашиваю об этом потому, что это может оказаться очень важным. К желтой прессе с этой информацией не побегу, как вы понимаете.

Ильинский помедлил, затем понимающе кивнул.

— Да, конечно, женщины у меня были. Едва ли стоит перечислять всех поименно… Тем более что в свой дом я никого из них не приводил. С самого начала решил, что мачехи у моих детей не будет.

— Понятно… Хорошо, вернемся ближе к делу. Вы сказали, что вскоре после Сони Заметовой погибла другая девочка, на этот раз — подруга Иры? Я заранее прошу прощения за неделикатный вопрос, но разве у парализованной и никого не узнающей девочки могут быть подруги?

— Да, наверное, я выразился не очень удачно. Видите ли, дело в том, что… Одним словом, когда дела мои пошли в гору, я решил, что… Хотя врачи говорили мне, что это бессмысленно… Словом, я стал приглашать для Ирочки ее одноклассниц. Тех, с кем моя дочь чувствовала себя такой счастливой в то время, когда с ней еще не случилось несчастье. Мне казалось, что если она услышит знакомые голоса, какие-то словечки, знакомые только им одним, что-то изменится. Я не совсем представлял себе, что именно произошло в ее организме, а вернее сказать, и вовсе себе этого не представлял. Но вот уже несколько лет к Ире ходят ее бывшие одноклассницы. Конечно, я плачу им за это хорошие деньги. Хотя и понимаю, что времени прошло очень много, и сегодня эти девочки для Ирины — чужие люди. Но я продолжаю настаивать, чтобы они ходили в наш дом, и они не отказывают. Пять девочек, то есть теперь они уже почти девушки, они по очереди проводят с Ириной несколько часов. И делают они это охотно. Может быть, дело просто в деньгах. Я не знаю.

Ильинский помолчал, нервно выбил пальцами по столешнице какую-то нервную дробь и снова глянул мне прямо в глаза.

— Я сказал, что к моей дочери ходят пятеро девушек, но был при этом не совсем точен. Правильнее сказать так: еще недавно этих девушек было пять. Сейчас… То есть со вчерашнего дня их осталось всего две.

— Остальные по разным причинам отказались оказывать вам эту услугу?

— Нет. Остальные… Их убили.

Медленно, очень медленно я поднесла к губам очередную сигарету. И смотрела на него, вернее, на то, как это загорелое квадратное лицо, вопреки всем законам физики, становится очень бледным.

— Рассказывайте…

— Вы знаете, я адвокат, и поэтому сам часто сталкиваюсь с необходимостью заставлять клиента говорить о тяжелых минутах своей жизни, но… когда это касается лично тебя… Хорошо, я постараюсь быть предельно конкретным. Валя Семенова, так звали одну из них, погибла через три месяца после Сони. Она вышла из нашего дома, просидев с Ирочкой несколько свободных часов, и направилась к автобусной остановке. Мои домашние видели это из окна квартиры. Но, как выяснилось позже, до остановки девочка не дошла, и в районе транспортной развязки ее никто не видел. Милиционеры, прочесывающие местность после исчезновения Вали, обнаружили труп в заброшенном канализационном колодце. Ее убили ударом молотка или другого тяжелого предмета в висок — под волосами выступило несколько капелек крови. Валя умерла мгновенно.

— Канализационный колодец… — задумчиво сказала я. — Похоже на тот же почерк, что и в случае с Соней Заметовой. Ребенка сбросили в колодец, как мешок мусора.

— Вам тоже это пришло в голову? — кивнул Ильинский. — Да. И в третьем случае тоже произошло нечто похожее. Я не буду вам говорить, какое огромное впечатление произвела смерть этой девочки на нашу семью, все это легко представить… при желании. Скрыть гибель Вали от Ани было, конечно, невозможно. Но мне удалось убедить ее, что произошел просто несчастный случай — все жуткие подробности от нее скрыли… И вот месяц спустя — новая трагедия. На этот раз с Сашей Яцутой.

— Она тоже навещала вашу дочь?

— Да. И она была большая умница, я не имею в виду ее школьные успехи, хотя Саша училась хорошо. Но эта девочка считала своим долгом не просто навещать Иру и держать ее за руку, но и рассказывать ей о том, что они проходят в школе, вслух повторять уроки, решать задачи. Ее это не утомляло, понимаете? Она разговаривала с Ириной так, будто та находится в полном сознании и может ей отвечать. И вот месяц тому с небольшим… Саша пришла к нам в дом, вошла в лифт, чтобы подняться в квартиру. Мы живем на седьмом этаже, поэтому лифтом пользуются все. Но я не знаю, и никто другой так и не узнал, что заставило Сашу выйти не на седьмом этаже, а на четвертом. Ее… точнее, ее тело нашли именно на площадке четвертого этажа. Я говорю — тело, потому что Саша была убита одним сильным ударом в грудь — ножом или длинным тонким стилетом. Смерть наступила мгновенно, но убийце, как видно, этого показалось мало — уже мертвую девушку ударили ножом еще несколько раз — в грудь и в шею. Следователи насчитали на теле не менее шести колото-резаных ран.

— Может быть, ее убили в лифте, а на площадку выволокли уже мертвое тело? — спросила я. — Или силой заставили выйти из лифта? Есть еще какие-нибудь основания утверждать, что Саша сама вышла на четвертом этаже?

— Да, есть. Во-первых, следы. В тот день стояла сырая погода, обувь девушки, хотя при входе в дом она и вытерла ноги о специальное покрытие, все же была испачкана грязной землей и налипшими к ней травинками, семенами цветов. Мельчайшие частицы этой грязи обнаружили не только в самом лифте, но и на площадке — Саша успела сделать несколько шагов в направлении квартир, когда убийца, который, скорее всего, вышел из ниши за лифтом, настиг ее. Во-вторых, кабину лифта обследовали и не обнаружили в ней никаких признаков борьбы. Ну и в-третьих, хотя с этого, пожалуй, нужно было начать: согласно показаниям консьержки, Саша входила в лифт одна.

— Очень рискованный способ убийства, — сказала я, осмысливая сказанное. — Выманить девочку из лифта, ударить ее — а если бы она не потеряла сознания с первого раза и подняла крик? — затем бить ножом уже мертвую, да еще наносить удары с таким остервенением… И все это — на лестничной площадке, постоянно рискуя каждую секунду быть увиденным или услышанным соседями или охраной. Кстати, в вашем доме есть охрана?

— Да, конечно. И охрана, и камеры наружного наблюдения. Но дело в том, что камеры охватывают только пространство самой лестничной площадки, то есть то, что происходит непосредственно у входа в квартиры. Зона лифта остается, таким образом, «без присмотра».

— А что сказала охрана?

— Что никто из посторонних в дом не входил и не выходил.

— А кто живет на четвертом этаже? Вообще, какие у вас отношения с соседями?

— С соседями? Нормальные, соседские отношения. Не скажу, что мы дружим, но… как сказать? Здороваемся, обмениваемся новостями, если случается столкнуться во дворе или опять же в лифте. На четвертом этаже две квартиры. В одной живут Фральцовы — муж и жена, оба бизнесмены, довольно состоятельные люди, им принадлежит телеканал и несколько газет. Во второй — девушка по имени Марина, о роде ее занятий я вам ничего сказать не могу.

— Кто обнаружил тело Саши?

— Наталья Ивановна.

— Фральцова?

— Да. Для женщины это было большим шоком, у нее случился сердечный приступ.

— А ее муж? Первая помощь жертве хотя бы была оказана?

— Мужа не оказалось дома. Женщина еле успела добраться до телефона, вызвала «Скорую» — и потеряла сознание. Прибывшей на место бригаде пришлось заниматься в первую очередь самой Натальей Ивановной. А помощь Саше… какая уж там помощь. Первый удар был нанесен в самое сердце — очень точный, профессиональный, я бы сказал, удар. Даже крови было совсем немного. Она просто не успела вытечь, потому что сердце остановилось сразу.

Не спросив разрешения, Ильинский взял из моей пачки сигарету и закурил, глядя куда-то в сторону. Я заметила, что пальцы его слегка подрагивают.

— Осталось немного, как я понимаю. Вы сказали — погибли трое из пяти девушек, приходивших в ваш дом проводить время с Ириной. Что же случилось с третьей?

Аркадий Ильинский повернул голову и посмотрел на меня с удивлением, как на чудо. Я ответила таким же недоуменным взглядом — уж не думает ли он, что именно я должна знать ответ на этот вопрос?

— Но вы же знаете, — медленно сказал он, впиваясь в меня глазами. — Вы же знаете это лучше меня. Вы же все видели!

— Что?

— Зачем вы отрицаете, Женя? Ведь Надя погибла вчера, на ваших глазах!

И вот тут-то в голове моей снова белой вспышкой прошла картина вчерашнего происшествия. Юная пухленькая девочка просит у меня закурить, а затем выбрасывается из окна…

* * *

С минуту или две мы смотрели друг на друга, не говоря ни слова. И только затем начали потихоньку отмирать.

— Вы хотите сказать, — медленно начала я, — что та девочка, которая разбилась вчера, выпав из окна верхнего этажа «Замка»…

— Да! Это была Надя, Надя Алтухова. Она тоже приходила к моей дочери. Вчера девочки как раз ждали ее прихода, они с Аней созвонились по телефону. Но не дождались. И не могли дождаться, потому что Надю вытолкнули из чердачного окна на самом верхнем, шестнадцатом этаже — его еще называют «технический». И опять — никто не знает, зачем девочке было подниматься на чердак, что ей там могло понадобиться? Кто ждал ее? Зачем, с какой целью? И как и раньше, охрана не видела никого постороннего, кто бы выходил из дома либо входил в него. Никаких следов.

— Почему вы решили, что ее именно столкнули вниз? Разве не нельзя допустить, хотя бы в качестве рабочей версии, что девочка по какой-то причине решила покончить жизнь самоубийством?

— Самоубийцы обычно оставляют записки, а Надя этого не сделала. И потом, у нее не было ровно никаких причин, чтобы решиться на такое.

— Ну, этого вы знать не можете. Мало ли что творится в головах у этих пятнадцатилетних!

— Нет-нет. Надя была довольно безмятежной и, я бы сказал, не очень далекой девочкой. Про таких говорят: что на уме, то и на языке. Она просто по складу ума и характера не могла таить в себе ничего такого, что бы не было известно окружающим. И тайн у нее никаких не было, и какой-нибудь ерунды вроде того, что какой-нибудь мальчик не так посмотрел в ее сторону — тоже. Но самое главное — когда следователи и эксперты осматривали чердак, они обнаружили там следы борьбы. Надя явно сопротивлялась, цеплялась за выступ карниза — на острых краях следы крови, и руки у девочки изрезаны. И потом, на чердаках всегда грязно, и чердак в нашем доме тоже в этом смысле не исключение. По следам, оставленным на пыльном полу — там кругом полно строительной пыли, — следователи установили, что незадолго до Нади на чердак поднялся кто-то другой. Взрослый человек.

— Мужчина или женщина?

— Этого установить не удалось. «Он» был в резиновых сапогах. Поэтому даже служебная собака не смогла взять след.

— Откуда вам стали известны такие подробности?

— Не забывайте, Женя, что я адвокат. У людей моей профессии множество связей даже в самых неожиданных местах, а уж в милицейских кругах — тем более.

— Именно менты вам и сказали, что я была свидетельницей гибели Нади?

— Мне просто показали протокол осмотра места происшествия, и я увидел в нем вашу фамилию — среди других. И как только я увидел вашу фамилию, так сразу стал вспоминать, откуда она мне знакома.

— И?

— Как говорится, адвокат обязан хранить тайну клиента. Не будем уточнять этот вопрос. Просто примите на веру то, что у нас с вами есть общие знакомые.

Это очень походило на правду. За годы работы телохранителем среди моих клиентов не перебывали разве что библиотекарши и воспитательницы младшей группы детского сада. Моя клиентура и клиентура Ильинского зачастую имели очень много общего, и нет ничего удивительного в том, что меня могли передать ему «по цепочке».

— Хорошо. Подведем итоги. Что же вы хотите от меня?

Этот вопрос удивил его еще больше.

— То есть как? Разве ваша профессия не телохранитель? Разумеется, я хочу защитить свою семью от озверевшего убийцы! Ведь он сужает кольцо, разве это не понятно? Он подбирается к моим дочерям!

— У вас нет никаких доказательств.

— Да к черту доказательства! Если есть хотя бы одна двухтысячная процента вероятности того, что моя семья в опасности, мне этого достаточно! Угроза есть, я чувствую это шкурой!

Теперь лицо Аркадия Ильинского снова стало таким, каким я увидела его в первый раз, — маска с холодными глазами и тонким, злым ртом.

— Про доказательства я сказала не затем, чтобы их у вас потребовать, — пожала я плечами. — Разбираться во всем этом и ловить убийцу — дело не мое.

— Правильно. Ваше дело — обеспечить безопасность Ирины и Ани. Это в первую очередь. За те две недели, что вы у меня отработаете, на девочках не должно появиться даже царапины. Во вторую очередь я попросил бы защищать в случае необходимости и других женщин, которые живут или часто бывают в моем доме.

— Кто эти женщины?

— Домработница Фаина — приятная дама из разряда бывших учительниц, затем медсестра-сиделка, три последних года выхаживающая Иру, ну и конечно, те две одноклассницы дочери, которые, я надеюсь, будут продолжать к нам ходить, несмотря на весь этот ужас.

— В вашей квартире совсем нет мужчин — кроме вас?

— Если не считать моего шофера, которого все домашние хорошо знают, — нет.

— Бабье царство… Еще несколько вопросов перед тем, как я дам ответ, возьмусь ли я за эту работу. Почему вы говорите только о двух неделях? Что, есть основания думать, будто к концу месяца опасность будет нейтрализована?

— Нет, конечно. Просто за эти две недели я рассчитываю закончить здесь все свои неотложные дела, взять отпуск и вывезти девочек куда-нибудь на другой конец света. Где нас никто не достанет. По крайней мере, я буду рядом и сам смогу защитить их.

— Понятно. Еще вопрос — почему вы решили нанять именно женщину-телохранителя?

— Потому что я не шовинист и, в отличие от большинства мужчин, всегда готов отдать должное вашим, женским, деловым качествам. Женщины не пьют и не курят, внимательнее следят за своим психологическим и физическим здоровьем, что очень важно, не отклоняют необходимую помощь и зачастую принимают более взвешенные решения… хотя и не всегда. Кроме того, мужчины руководствуются в работе преимущественно логическим чутьем, а женщины — еще и эмоциональным. Вы интуитивно чувствуете угрозу.

— Ясно. И последнее — каким образом вы намерены представить меня своей семье?

— Я… вот тут… если вы не возражаете, я бы сказал им, что вы…

Краска бросилась ему в лицо, он несколько раз моргнул глазами, сбился — мне в который раз пришлось удивляться тому, как легко слетает с этого человека маска железного рыцаря. Даже в груди что-то защемило, ей-богу!

— Я… я хотел… мне пришло в голову сказать им, что вы — моя невеста.

— Что-о-о?

— Я намерен заявить, что вы — женщина, на которой я хочу жениться, — повторил он на этот раз довольно твердо.

— Зачем?

— Затем, чтобы никого не насторожить и не испугать. Ведь раз охрана каждый раз утверждала, что после убийства из дому не выходил никто посторонний! Не мне объяснять вам, Женя, что это может означать.

— Что убийца живет где-то рядом. Может быть, даже в вашей квартире.

— Нет, — Ильинский так резко мотнул головой, что стало ясно: эта мысль уже приходила ему в голову. — Сами подумайте, кого я могу подозревать? Домработницу? Это смешно, эта женщина готова ронять слезы даже над курицей, которую отправляет на сковородку, не говоря уже о том, что Фаину ввергает в тоску и трепет все страшное и непонятное. Медсестру? Она принадлежит к тому типу женщин, которых уже не встретишь в наше время, настоящая мать Тереза. Терпеливая, ловкая, хозяйственная, самоотверженная и молчаливая. Вы сами увидите и поймете, что Алла никак не может быть убийцей. Так что…

— Для представителя такой циничной профессии, как адвокат, у вас слишком романтическая натура, — заметила я, жестом подзывая официанта, который и без того уже смотрел на нас, как на бесполезных амеб, на которых вряд ли можно чем-то поживиться. — Казалось бы, уж кому-кому, а вам-то должно быть известно, что убийца далеко не всегда выглядит как головорез с кинжалом в зубах.

— Конечно, мне это известно. Но именно потому, что я адвокат, я немного разбираюсь в людях, Женя.

— Ладно, время покажет, — сказала я, вставая и закидывая на плечо сумку. — Я принимаю ваше предложение. Мои условия — аванс и полное соблюдение конспирации.

— Аванс я готов выплатить в любое удобное время. А когда вы будете готовы приступить к делу?

— Сразу.

— То есть? — Ильинский, который поднялся вслед за мной и держал в руках взятую со спинки стула мою ветровку, отступил на шаг. — Что значит «сразу»? То есть — «сейчас, сию минуту»?

— Да, а что вас удивляет?

— Но…

Он недоверчиво окинул взглядом мою фигуру, одетую в простой спортивный костюм. Сперва я подумала, что он хочет дать мне деликатный совет надеть на себя что-нибудь более представительное, прежде чем являться к нему домой, но, как оказалось, холеного адвоката взволновало другое:

— А как же вы… вот так?

— Что вот так?

— Ну, разве вам не надо… как это называется… ну, экипироваться?

— Что вы имеете в виду? Взять под мышку гранатомет, закинуть за спину «калашников» и сунуть в карман парочку наручников?

— Это, конечно, преувеличение… насчет гранатомета… но я думал, что у телохранителей есть какие-нибудь приспособления… Нельзя же работать вот так, совсем без оружия.

Я ухмыльнулась, что выглядело совсем не по-женски, и похлопала Ильинского по плечу, что могло бы считаться и вовсе фамильярностью.

— Не беспокойтесь, Аркадий… как вас?

— Можно без отчества.

— Ну зачем же такое панибратство, мы же деловые люди.

— Эмильевич.

— Не беспокойтесь, Аркадий Эмильевич, я не дилетант. Любой телохранитель обучен в случае необходимости использовать подручные предметы — в ход может пойти все, что угодно, вплоть до зонтика. Если это будет действительно нужно, то я и шпилькой для волос смогу сделать очень многое.

Кажется, клиент не особенно поверил — я поняла это по его напряженному молчанию, с которым он сопровождал меня все время, пока мы спускались к автомобильной стоянке. И совершенно зря, между прочим. Ильинский явно начитался дешевых детективов или насмотрелся бездарных сериалов, где каждая вторая спецназовка то и дело выхватывает пушку из-за кружевной резинки чулка, в лифчике у нее запрятана пара гранат, в каблуке — заточка, а в губной помаде — яд. Раз-два — и дело сделано, кругом ромашкой лежит десяток поверженных амбалов, осталось только поправить свалившуюся с плеча бретельку бального платья!

Лично у меня подобная «трактовка образа» телохранителя вызывала только усмешку. Ну да, очень хорошо представляю себе, как в случае смертельной опасности я вот так возьму и начну извлекать из каблука складной нож. Да я еще и туфлю скинуть не успею, как тут-то меня и положат вместе с «объектом».

— Я все же считаю, Женя, что в качестве моей невесты вам бы следовало придать себе… ну немножко более женственный вид. Ведь ни у кого не должно возникнуть даже тени подозрения на ваш счет. А значит, нам просто необходимо сделать из вас даму высшего света. Вы позволите мне потратить на вас немного денег, как это называется, «сверх программы»?

— Никогда не стоит останавливать мужчину, если он идет на такие жертвы, — пожала я плечами.

* * *

Ильинский был прав: невесты известных адвокатов не являются к семье жениха в спортивном костюме и кроссовках, особенно если у них длинные стройные ноги и тонкая талия — и тем и другим я могла гордиться с полным основанием. Поэтому, когда мы с клиентом — «Фольксваген» впереди, «Чероки» метра на три сзади — выехали на центральную трассу, я, мигнув задними огнями в качестве предупреждения, остановилась возле довольно солидного бутика. Я помахала рукой Ильинскому, кивнула на вывеску магазина, показала на пальцах: «десять минут!» и потянула на себя стеклянную дверь. В отражении было видно, что Ильинский вышел из машины и решительно двинулся следом.

Самое интересное, что его тут знали. Как только адвокат перешагнул порог бутика, к нему стайкой порхнули две продавщицы — одна постарше, другая помоложе.

— Аркадий Эмильевич! Здравствуйте! Сколько лет, сколько зим! Вы сегодня один? А как же…

— Здравствуйте, девочки. Я сегодня только сопровождающий. Вот, познакомьтесь, — Ильинский крепко взял меня за руку и многозначительно сжал пальцы, — эту прекрасную девушку зовут Женя, и я хочу, чтобы вы сделали из нее принцессу.

Продавщицы многозначительно покивали, совершенно бесстыже уставившись на меня во все глаза.

— Девочки-красавицы! Каждой на чай по сто баксов сверх покупок, если за десять минут вы мне сделаете вот из этой комсомолки-спортсменки, — он слегка подтолкнул меня в спину, — Королеву с большой буквы! Такую, чтобы от нее просто ослепнуть можно было — ну, вы профессионалки, вам и карты в руки!

«Сестренки» и в самом деле поняли его с полуслова. Они синхронно кивнули, быстро переглянулись и принялись за дело. Одна из продавщиц быстро, но вежливо увлекла меня в большую примерочную с зеркалами до полу и, не дожидаясь разрешения, стала расстегивать на мне «молнию» ветровки. Вторая, двигаясь быстро и бесшумно, уже несла к нам несколько платьев и костюмов, удерживая их на некотором расстоянии друг от друга — чтобы, упаси бог, не помять. На какое-то время я перестала принадлежать себе: была просто куклой, которую раздевали, одевали, заставляли поворачиваться во все стороны.

— Современная одежда по большей части сковывает движения, не случайно есть даже такой термин — «застегнутый на все пуговицы», — щебетала молоденькая продавщица, склоняя меня сделать вывод в пользу той или иной модели. — Пик этого сезона — египетские, греческие и римские мотивы. Женщине предлагается не столько одеваться, сколько «облачать свое тело в одежды». Вот, посмотрите…

И передо мной выкладывались сексуальные небрежные свитера с глубокими вырезами и свободными линиями рукавов, узкие полупрозрачные платья с ремнями на бедрах, черные кардиганы с крупным ярким рисунком, шаровары и шарфы.

— Коллекцию отличает богатая палитра цветов — оранжевый, медный, пурпурный, — а также своеобразная текстура: крупная ручная вязка, кисти на шарфах и юбках, — стрекотала продавщица со скоростью швейной машинки. — Такая одежда смотрится дорого и стоит соответственно. Это те самые вещи, которые способны придать вам вид весьма состоятельной женщины…

Я на минуту представила себе, в какое оцепенение придет тетя Мила, если я вдруг предстану перед нею в этих потрясающих обновках. Кстати, мелькнула в голове предательская мысль, а ведь можно будет соврать, что все это — подарки того самого ухажера, о котором тетушка так давно грезит для меня. Который красивый и богатый одновременно. Тетя Мила получила бы повод пребывать в хорошем настроении, по крайней мере, на целую неделю!

Мне поднимали и опускали руки, просили попридержать подол, распускали волосы, усаживали на низенький пуф и примеряли туфли, босоножки, какие-то немыслимого фасона кружевные сапоги и нечто такое, что и вовсе не имеет названия. Трудно было поверить, что на все это девушкам из магазина действительно понадобилось только десять минут!

— Получайте свою королеву, — сказала старшая продавщица с явным удовольствием в голосе. Тяжелые занавеси примерочной раздвинулись, и я предстала перед клиентом, что называется, во всей красе.

— С волосами нам прямо повезло, — довольно обратилась к адвокату старшая продавщица. — Такие волосы — прямо водопад… Им никакая прическа не нужна.

— И насчет косметики тоже, — заметила вторая, та, что была помоложе. — Мы только губы чуть-чуть блеском тронули, красавице вашей… А так больше ничего.

— А вот с руками беда, — вздохнула первая.

Неожиданно для самой себя я вспыхнула и проворно спрятала за спину обе руки. Было понятно, что имела в виду работница магазина: физические нагрузки и требования профессии оставили на моих руках несмываемый автограф: кожа на ладонях была сухой и местами потрескавшейся. А ногти — обрезаны, что называется, под корень, безо всякого следа маникюра. Не такие уж страшные руки, нормальные руки девушки, которая сама зарабатывает себе на жизнь — в том числе и тем, что умеет быстро и прицельно стрелять с обеих этих рук, падая пузом в грязь. На улице или, скажем, в метро никто бы не заметил, что у меня такие короткие ногти и красноватые пальцы. Но вечерний наряд налагал свои требования — и мне вдруг показалось, что даже манекены в глубине магазина смотрят на мои руки с осуждением.

— Спасибо, девочки, я доволен на все сто, — весело сказал Аркадий и полез в карман за бумажником. — В десять минут вы уложились, как договаривались, за это каждой премия, — он вынул две стодолларовые бумажки, помахал ими в воздухе и по очереди пришлепнул их на плечо каждой из продавщиц, как будто награждал их погонами. — А нам пора.

Мы покинули бутик, нагруженные покупками, которые по просьбе Ильинского были уложены в купленный тут же большой кожаный чемодан. В него же отправились мои кроссовки и спортивный костюм.

В «Дворянское гнездо» я входила на высоченных «шпилях» на ногах, обтянутых шелковыми чулками а-ля паризьен, с побрякивающими на груди и в ушах украшениями от Сваровски и в непривычно коротком платье из темно-малинового органди, которое уверенно облегало грудь и как будто стекало мелкой рябью по бедрам. «Черт возьми, ну просто женщина-вамп!» — подумала я, в очередной раз поймав в зеркале свое отражение.

* * *

— Привет, пап! А кто это? У нас гости? — громко спросила младшая дочь адвоката Аня, как только Ильинский, пропустив меня вперед, зашел в квартиру и громко щелкнул дверным замком.

Я поняла, что встретившая нас девушка — именно Аня, потому, что, во-первых, на вид ей было как раз тринадцать лет, а во-вторых, девчонка была очень похожа на отца: те же резковатые черты лица, те же узкие губы и светлые до прозрачности глаза, правда, полускрытые за огромными очками в тяжелой старомодной оправе.

Одетая в просторную майку с вышитой бабочкой на плече и короткие голубые бриджи, она стояла в глубине просторной прихожей с книгой в руках и смотрела на меня исподлобья.

— Здравствуй, дорогуша. Познакомься, это — Женя. То есть не Женя, а Евгения Максимовна.

— Кто она? И зачем она? — Аня еще больше насупилась.

— Ты пройди пока к себе, Анюта.

— Почему это?

— Потому что я тебя об этом попросил.

Это было сказано таким тоном, что ослушаться было невозможно. Девочка ошпарила меня презрительным взглядом, резко развернулась и устремилась в анфиладу комнат. Ее тяжелые для подростка шаги слышались довольно долго, пока не оборвались звуком громко захлопнувшейся двери.

— Проходите, Женя, — Аркадий вежливо пропускал меня вперед.

— Мне кажется, нам надо хотя бы для вида перейти на «ты», — заметила я вполголоса. — Ведь я же ваша будущая супруга.

— Да, конечно. Вы… то есть ты права.

Ильинский провел меня по выложенному паркетом коридору (бог мой! Сколько здесь было комнат? Шесть? Десять? Пятнадцать?) и распахнул двери гостиной.

На секунду я зажмурилась от хлынувшего мне навстречу потока солнечного света: на дворе уже стоял яркий, солнечный день, домашняя прислуга еще несколько часов назад подняла портьеры во всем огромном доме. Весенние лучи, пробивая себе дорогу сквозь огромные окна из специального стекла (мне уже приходилось встречать такие — кажется, какой-то особый хрусталь), гоняли солнечных зайчиков по поверхности палисандровых столиков, инкрустированным полочкам, тяжелым напольным вазам, картинам и витражам.

Иными словами — обстановка в доме у известного адвоката Ильинского была поистине шикарной. (Мне невольно вспомнился анекдот про нового русского: «Бедненько, но чистенько», — сказал тот, выходя из Эрмитажа.)

— Прости, Женя, оставлю тебя буквально на минуточку — нужно срочно сделать пару деловых звонков. А впрочем, я пришлю кого-нибудь, чтобы тебя познакомили с домом.

Аркадий вышел, а я опустилась на роскошный, лакированной кожи, диван и еще раз огляделась по сторонам. Это была минута, за которую я решала, как следует держать себя дальше. Судя по тому, как неприветливо меня встретили, женщин со стороны в этом бабьем царстве никто не ждал и не любил. Но приноравливаться ко вкусам и желаниям каждого из членов семейства в мои обязанности не входило: клиент платил вовсе не за то, чтобы я к месту и не к месту включала свое обаяние. Вывод: надо держать удар и разыгрывать из себя эдакую дамочку с порочной улыбкой на бесстыжих губах и холодными акульими глазами.

Верная этому образу, я положила ногу на ногу, вздернув и без того короткий подол платья до последней границы приличия, и оскалилась навстречу своему отражению, репетируя ту самую «порочную улыбку».

И, как оказалось, вовремя — в комнату вошла, нет — влетела, хотя и мелко семеня ножками, маленькая полная женщина с высокой седой прической. С порога она бросилась ко мне так, будто внезапно встретила пропавшую несколько лет назад родную дочь или, на худой конец, наследницу всего своего состояния:

— Евгения Максимовна! Боже мой, как я рада! Какой сюрприз, господи, какой сюрприз! Почему же Аркадий Эмильевич заранее ничего мне не сказал?! Да если бы он хотя бы намекнул, я бы непременно приготовила к обеду что-нибудь особенное! Необыкновенное что-нибудь! Ах, в какое же положение вы меня поставили!

На ней было синее форменное платье строгого фасона. Униформа домоправительницы (почему-то с первого взгляда становилось ясно, что эта женщина — именно домоправительница, а не, скажем, домработница или приходящая прислуга) не слишком вязалась в эту минуту с восторженным выражением ее подвижного лица. Казалось, еще секунда — и в порыве непонятного восторга женщина бросится мне на шею.

— Здравствуйте, — сказала я. Увы, в тот момент мне не пришло в голову ничего поумнее.

— Здравствуйте-здравствуйте-здравствуйте! Я рада, я рада. Вы знаете, Женечка (вы ведь позволите мне называть вас просто Женей?), все то время, что я работаю у Аркадия Эмильевича, а тому уж добрых пятнадцать лет, я мечтала, чтобы он привел в дом женщину, которая осталась бы здесь навсегда и стала бы не только хорошей женой хозяину этого дома, но и нежной матерью его малюткам.

На словах «нежная мать» и «малютки» она все-таки запнулась. Видимо, мой внешний вид не вполне соответствовал нарисованному в ее воображении образу Мадонны с двумя младенцами на руках. Но она быстро спохватилась, набрала в грудь воздуха и, кажется, намеревалась продолжить свои восторги.

— Я бы хотела посмотреть квартиру, познакомиться с девочками и теми, кто тут еще живет или часто бывает, — прервала я ее.

— Конечно-конечно! — спохватилась Фаина. — Ведь хозяин именно это мне и поручил. Пойдемте-пойдемте! Я заведу вас в каждый уголочек — ведь вы же наша будущая хозяйка!

Она доверчиво, как маленькая девочка, взяла меня за руку, и мы переступили порог гостиной.

* * *

Когда Фаина показывала мне квартиру, вид у нее был такой, будто мы совершаем путешествие по сказочной пещере Али-Бабы. Может быть, она и в самом деле относилась к жилищу своих хозяев со священным трепетом; по крайней мере, выражение боязливого восхищения не сходило с ее подвижного лица.

— Всего в доме шесть комнат, — говорила она вполголоса, пока мы шли по застланному туркменскими коврами коридору, по обе стороны уставленному напольными вазами и еще какими-то дорогими безделушками. — К спальням примыкают ванные, к каждой — своя, и еще есть гостевой туалет, он в самом конце коридора. Гостиную вы уже видели, она же у нас столовая, а следующая дверь ведет в библиотеку… У хозяина огромное собрание книг, больше десяти тысяч томов, их начали собирать еще его родители, очень хорошие люди были… Видите? — Фаина распахнула дверь, и я действительно увидела просторную комнату, стены которой были сплошь заставлены книжными стеллажами. — Сейчас такое только в кино каком-нибудь старинном можно увидеть — библиотека в доме! Тут и кресла есть, чтобы читать, и освещение хорошее. И камин.

Книги и камин — это хорошо, но меня прежде всего интересовали окна и двери. Делая вид, что щупаю ткань на портьерах, я быстро оглядела оконную раму и подоконник: так, тройные «бронированные» стеклопакеты, герметичные, прочные, открываются только с внутренней стороны, наверху — датчик сигнализации. Двери были тоже, я заметила, качественной столярной работы: тяжелые, дубовые, в каждую врезан крепкий замок, который, впрочем, вряд ли использовался — кто же будет запираться от своих?

— Женечка, идем дальше?

Я кивнула.

— Это вот комната старшей дочери хозяина, Ирочки, — шепотом произнесла Фаина, взявшись за дверную ручку третьей комнаты, но не поворачивая ее. — Она у нас очень больная девочка, я думаю, Аркадий Эмильевич рассказал вам…

— Да, он рассказал.

— Да? Ну что ж, тогда вас вряд ли удивит… — чуть помявшись, она все-таки пропустила меня вперед.

Если бы я не знала точно, что нахожусь в квартире пусть необычного, но жилого дома, то приняла бы это место за больничную палату. И дело не только в специфичном запахе, который шибал в нос сразу же, как только вы перешагивали порог. С толку сбивала общая атмосфера.

Здесь стояла белая мебель, высились стойки капельниц, на прикроватном столике выстроился целый батальон бутылочек, мензурочек, флаконов, таблеток и порошков. А на самой кровати…

— Это Ирочка, — прошептала Фаина у меня за спиной. И всхлипнула.

Я никогда не видела до такой степени исхудавшего ребенка. На обтянутом серой кожей лице выделялись одни только глаза. Сейчас они смотрели на меня безучастно, как будто я была давно знакомым и уже поднадоевшим предметом меблировки. Тонкие сизые губы тоже не шевельнулись мне навстречу. Прикрытое простыней тельце, которое я могла бы, кажется, обхватить одной ладонью, не сдвинулось. И тонкие-тонкие ручки со скрюченными пальчиками — не разжались.

— Она вас не видит, — шепнула Фаина почему-то мне в самое ухо. — Смотрит, но не видит. Ирочка вообще не замечает, что вокруг нее происходит. И никого не узнает. Уже много лет…

— Мне говорили. Но, — указала я на наушники, обхватившие эту крохотную головку, — она ведь слушает музыку? Значит…

— Это ничего не значит. Девочке просто надели плеер, чтобы звуковыми колебаниями попытаться хоть как-то воздействовать на слуховой нерв и барабанные перепонки. Но мозг ее не воспринимает музыку, точно так же, как не воспринимает он и все остальное.

Это сказала не Фаина — из-за стоящей в другом углу комнаты ширмы, обтянутой белой материей, вышла и шагнула мне навстречу высокая стройная женщина в белом халате медсестры.

На вид ей было лет около тридцати. У нее были темные волосы, уложенные в чрезвычайно аккуратную, волосок к волоску, прическу, и правильный овал лица. И еще очень красивые глаза с подкупающе-прямым взглядом. На миг мне даже показалось, что я где-то видела такие — то ли на картине, то ли у какой-то известной актрисы, не помню.

— Здравствуйте. Приятно познакомиться, — она протянула мне руку.

Эта рука была шершавая от частого соприкосновения со спиртом и лекарствами, а ногти — короткие, обрезанные под корень, как у настоящей, добросовестной сестры милосердия.

— Я — Алла, медсестра и, можно сказать, круглосуточная сиделка при Ирине. А про вас я тоже знаю: вчера Аркадий сказал, что познакомит нас с женщиной, которая станет хозяйкой этого дома.

— Круглосуточная сиделка? Значит, вы тут живете? — уточнила я.

— Да. И даже в этой комнате. Ночую вот там, на диванчике, — она указала себе за спину, — пользуюсь смежной туалетной комнатой, а обедаю-ужинаю со всеми вместе. Надеюсь, вы не будете возражать против того, чтобы за вашим семейным обеденным столом присутствовала сиделка? — удивительные глаза смотрели мне прямо в лицо.

Все время помня о своей роли стервы-жены, я неопределенно хмыкнула и весьма невежливо окинула Аллу с ног до головы оценивающим взглядом. Держать на лице выражение холодного равнодушия было не так-то просто: на эту приятную женщину, которая так просто и в то же время подчеркнуто вежливо держала себя, нельзя было смотреть, не испытывая невольно возникающего чувства симпатии.

— Посмотрим, — обронила я, отвернулась и быстро оглядела комнату. Пожалуй, учитывая круглосуточное дежурство Аллы, это было самое безопасное место в доме.

— Женечка, вы расстроились? — робко спросила Фаина, когда мы вышли из комнаты больной и осторожно прикрыли за собой дверь. — Я вас понимаю: Алла — молодая привлекательная женщина в доме… Но, знаете, это вы совершенно напрасно, она никогда не позволяла себе ничего такого… У них с хозяином чисто деловые отношения…

— Я надеюсь, мой Аркадий не настолько плебейских вкусов, чтобы заводить шашни с какой-то медсестрой, — отрезала я.

* * *

Фаина смущенно кивнула и остановилась у двери в следующую комнату. И снова не слишком торопилась нажимать на ручку. Стояла, переступая с ноги на ногу, и мялась.

— Здесь у нас обитает Аня. Она очень хорошая девочка, добрая и привязчивая. Но вам придется немножко набраться терпения, потому что ей всего тринадцать лет, а это сами знаете, какой сложный возраст. Анечка может вспылить, может нагрубить, даже закричать и заплакать, но сердце у нее очень доброе, поверьте…

— Фаина! Передай этой твари, чтобы она не смела заходить ко мне! — послышался из-за двери истошный крик девочки с добрым сердцем. С той стороны в запертую дверь швырнули чем-то тяжелым. — Вот только пусть попробует хотя бы порог перешагнуть — и я ее прирежу!!!

Домоправительница поперхнулась словами. Усмехнувшись, я решительно толкнула дверь и…

Навстречу мне полетела граната!

Сориентировалась я моментально. После нескольких лет службы на Кавказе мне хватило доли секунды, чтобы оценить и по возможности отдалить опасность: одним сильным тычком на несколько метров отшвырнула и почти впечатала в дальнюю стену коридора перепуганную Фаину, метнулась следом и накрыла визжащую домоправительницу своим телом.

«Три… два… один…» — считала я про себя. Как я помнила еще со времен учебы в спецшколе, взрыватель гранаты-«лимонки» срабатывает через 3–4 секунды после того, как выдернута чека и отпущен ее рычаг, то есть когда граната брошена. Однако прошло пять секунд… шесть… десять… Ничего не происходило.

Я подняла голову. Фаина подо мной тоже было трепыхнулась, но я пнула ее коленом, и она снова послушно распласталась по ковру.

В квартире стояла абсолютная тишина.

Хотя нет! Из противоположного конца коридора слышалось негромкое мерное перестукивание. Я привстала, вгляделась, почти до отказа вывернув шею: метрах в пяти от меня перекатывалась с одного ребристого бока на другой так и не разорвавшаяся «лимонка». Помедлив, я встала. Осторожно, кошачьей походкой приблизилась к гранате, еще раз вгляделась…

И взяла ее в руки.

— Же-е-еня… — слабо простонала Фаина, которая все еще продолжала лежать на ковровом покрытии, напоминая выброшенную на берег камбалу. — Что это было, Же-е-е-ня-я?!

Не отвечая ей, я уже безбоязненно вертела в руках «лимонку». Граната была не учебная, а боевая — я поняла это по ее пластмассовому корпусу и отсутствию запала. Но сделано пособие было на «отлично»: понять, что эта штука неопасна, мог только профессионал вроде меня.

Из-за двери донеслось сдавленное хихиканье. Я рывком распахнула дверь и шагнула внутрь — и на этот раз меня не остановил бы и шквальный огонь из раскаленного докрасна гранатомета!

* * *

Скрестив по-турецки ноги и положив на колени одну из диванных подушек, Аня сидела на диване-тахте и уже не хихикала, а смеялась в голос, глядя на меня наглыми глазами бесстыжей девчонки, которую никто никогда не наказывал.

— Что это за шуточки ты себе позволяешь?! — спросила я как могла спокойно.

Аня на минуту замолчала, склонив голову к плечу, поправила очки, набрала в грудь воздуху и снова залилась смехом. Но теперь, и это было ясно слышно, хохот звучал неестественно, я бы даже сказала — натужно.

И он оборвался, стоило мне только схватить девчонку за руку, стащить с дивана и поставить перед собой на ноги. Силы я немного не рассчитала — майка с бабочкой на плече треснула у рукава и поползла по шву.

— Что это?! — спросила я, сунув ей под нос гранату.

Она упорно отводила глаза и молчала.

— Отвечай немедленно, или я в два счета вызову милицию! Хочешь больших неприятностей? Между прочим, такие вот шуточки с оружием, пусть даже и не боевым, дяденьки в погонах считают хулиганством! И дают за них даже не по шее, а от двух до пяти лет колонии для малолетних — это тебе на будущее.

— Я не знала, что вы испугаетесь, — нехотя ответила Аня.

— Ну да, ты думала, что я возьму гранату в руки, скажу «спасибо», вдену в чеку золотую цепочку и повешу себе на шею в качестве украшения.

Аня хмыкнула.

— Где ты взяла гранату?

— Пошутила я просто, — буркнула она, глядя в пол.

— Где ты ее взяла?!

Она молчала. Недолго думая, я подошла к столу, где рядом с компьютером, на котором была запущена какая-то игра-«стрелялка», лежал Анин мобильник.

— Набираю милицию. В машину тебя, скорее всего, в наручниках поведут, учти, — припугнула я девочку. — На виду у всего двора.

Сзади ойкнули. Я оглянулась: Фаина стояла в дверях, глядя на нас испуганными глазами и обеими руками зажимая себе рот.

По круглым щекам Ани уже текли крупные слезы.

— Где? — не глядя на нее, я сделала вид, что действительно набираю на мобильнике милицейский номер.

— В школе, — сказала она быстро. — На уроке физкультуры, в школе. Мы нормы сдавали, а потом после уроков мальчишки через окно залезли… И пять штук вынесли.

— Зачем?

— Прохожих пугать. Или еще зачем — я не знаю. Правда, не знаю! — воскликнула она, вскидывая на меня правдивые глаза. — Попросила одну — мне дали. Только слово взяли никому не говорить…

— Знаешь ты кто? Насмотревшийся боевиков недалекий ребенок, — сказала я, шлепаясь на тахту. — Ты хотя бы прикинула сперва, прежде чем швыряться гранатами в гостей своего папы, во что может обойтись такая шутка! А если бы у вашей домработницы было больное сердце? А если бы в школе хватились пропажи и пришли бы к вам домой с обыском? Думаешь, эти неприятности ничего бы для твоего папы не стоили?

— Ничего я не думала, — сказала она хмуро, — и прекратите меня оскорблять! Вас сюда никто не звал! Тем более в мою комнату! Я предупреждала, чтобы вы не смели ко мне входить!

— Почему?

— По кочану! Потому что я вас ненавижу!

— Знаешь что, Анютины глазки с гранатой? Ты мне тоже далеко не симпатична, но можешь мне поверить, что я не стану на этом основании ставить на тебя капканы и травить крысиным ядом!

Аня чуть-чуть улыбнулась моим словам и сделала попытку что-то сказать.

— Да, — повысила я голос, — ничего этого я делать не буду, потому что поступлю по-другому: возьму тебя за руку, в другую руку возьму гранату, отведу в школу и лично прослежу, чтобы вашу компанию как следует наказали! С мальчишками, которые дали тебе одну из этих украденных штучек, объясняться будешь сама!

Затравленным взглядом из-под огромных очков Аня посмотрела на меня, на мобильник, который я держала в руке, на лежащую рядом с ней злополучную гранату. Посмотрела — и ничком упала на тахту. Комната огласилась отчаянными рыданиями.

— Анечка, Анечка! Ну что ты, тетя… Женя просто пошутила. Не расстраивайся, деточка, вам нужно просто помириться, и ты должна пообещать, что больше никогда-никогда не позволишь себе таких плохих шуток, — зажурчала Фаина, присев рядом с Аней и поглаживая ее по вздрагивающей спине.

Я присела на подоконник, выжидая, когда у девочки кончится истерика. У психологии свои законы, и мне доводилось изучать их на курсах, куда простому смертному доступ был воспрещен.

«Десять-двадцать минут, и она станет контактной, — машинально пронеслось у меня в голове. — Дать прореветься, а потом заговорить совсем другим тоном, спокойным и дружелюбным…»

Так все и случилось. Не прошло и пятнадцати минут, как Фаина, ласково приговаривая, отвела всхлипывающую Аню в ванную, откуда некоторое время доносился шум льющейся воды, и, закутанная в махровый халат, с красным носом и припухшими под очками веками, Аня снова была приведена в комнату и усажена на тахту. Фаина присела рядом, хлопотливо разглаживая и складывая на коленях разорванную мною Анину майку.

— Застрочу, проглажу, выстираем, будет как новенькая, — бормотала она с преувеличенной бодростью.

— За испорченную вещь я прошу прощения, — миролюбиво сказала я. — Завтра куплю и подарю тебе новую майку, даю честное слово.

— Не в этом дело, — тихо сказала Аня. — У меня этих маек знаете сколько? Я сама вам могу подарить, хоть мешок. Но это подарок.

— От кого?

Она пропустила мой вопрос мимо ушей. И упорно смотрела в пол, не поднимая глаз ни на меня, ни на Фаину.

— Ладно, не важно. Ну что, поговорим?

— О чем?

— Ну хотя бы о нас с тобой. Мне бы хотелось знать, что я тебе сделала? Ведь мало найдется девочек, которые бы с места в карьер стали забрасывать гранатами гостей своего папы. Даже если у этих девочек поголовно подростковый возраст, помноженный на предменструальный сидром.

Я сделала попытку потрепать Анюту по плечу — но она отодвинулась, впрочем, не на слишком большое расстояние.

— Аня! Я не предлагаю тебе стать подругами, потому что вижу, я не слишком тебе нравлюсь, мягко скажем… Но давай хотя бы заключим пакт о ненападении. Это существенно облегчит жизнь нам обеим. Ведь я теперь буду жить у вас, и хочешь ты этого или нет, видеться-то нам придется каждый день.

— Я не хочу вас видеть каждый день. Я вообще не хочу вас видеть.

— Ты слишком торопишься. А вдруг мы начнем находить удовольствие в том, чтобы мелькать друг у друга перед глазами? Я же не сделала тебе ничего плохого!

— Ну и что? А если вы мне просто не нравитесь? Откуда вы взялись? Кто вы вообще такая? Почему папа привел вас в дом и ни с кем не посоветовался? Я бы, может… я думала… Он же хотел…

— Что? — быстро спросила я.

И она так же быстро ответила:

— Папа же хотел жениться совсем не на вас!

* * *

Это, мягко говоря, неожиданное заявление заставило меня внутренне напрячься. Ведь я же ясно помнила, что клиент «до меня» не собирался жениться вообще. «С самого начала я решил, что мачехи у моих детей не будет» — вот как он сказал! Выходит, Аркадий меня обманул. Но зачем? Почему? Или Аня выдает желаемое за действительное — ведь, в конце концов, могло же быть так, что я и в самом деле просто не понравилась ей с первого взгляда!

— Анечка! Что ты говоришь! Разве Аркадий Эмильевич когда-нибудь говорил тебе, что скоро у вас с Ирочкой будет… новая мама? — вплеснула руками Фаина.

— Он не говорил. Но я точно знаю! И так оно и было бы, если бы не появилась вот эта, — девочка кивнула подбородком в мою сторону.

Я уже приняла решение, и оно заключалось в том, что с этого момента я должна вернуться к своей роли — самый простой способ докопаться до истины. Стерва с акульими глазами, на время притаившаяся на дне моего нутра, мгновенно была выпущена на свободу.

— Кто она? — спросила я, поднимаясь и раздувая ноздри. — Кто?! — крикнула я еще раз и топнула по ковру с такой силой, что у только сегодня купленной туфли подломился и зашатался каблук.

— Не скажу, — с твердостью партизанки на допросе ответила Аня. — Вы ее все равно не знаете! Ее никто не знает!

— Никто не знает — значит, никто и не заметит, как я сделаю из нее… сделаю… азу по-татарски с солеными огурцами! — взревела я, выскочила из комнаты и понеслась по коридору со скоростью, какую только позволял набрать подломившийся каблук.

Волосы падали мне на глаза, по колготкам ползла подлая «стрелка», новое малиновое платье было сплошь в пыли и мелких соринках, налипших к нему за то время, пока я валялась на полу, прикрывая телом Фаину, — словом, видок у меня был тот еще, когда я ворвалась в кабинет Ильинского.

Интересно, что месторасположение этого кабинета я вычисляла, полагаясь на собственную интуицию, ведь Фаина на этот раз топала и охала на несколько шагов сзади. Но, с другой стороны, ошибиться было почти невозможно: в комнате шесть комнат, сказала мне домоправительница, четыре из них я уже видела, значит, две остальные — спальня и кабинет самого адвоката.

Ковыляя, я завернула за угол и действительно увидела массивную дверь, и на этот раз не открыла, и даже не рванула, а обеими руками подтянула повыше подол и со всей силы пнула в нее ногой, обутой в ту самую туфлю со сломанным каблуком. Дверь хотя и дрогнула, но устояла, а каблук окончательно отвалился. Я ругнулась, скинула туфли, зажала их в руках и принялась колотить в дверь руками и ногами.

Через мгновение она распахнулась. На пороге стоял бледный Ильинский с телефонной трубкой в руке.

— Что еще случилось? — прошептал он побледневшими губами. — Опять… опять убийство?!

— Да!!! — рявкнула я. — И труп будет твой! А убийцей буду я!

И, не давая ему опомниться, я очень умело зашлась в истерике (репетировано не раз в различных жизненных ситуациях) и заколошматила его по груди руками, в которых были по-прежнему зажаты безнадежно испорченные туфли.

— Бабник!!! — рыдала я, заливаясь слезами. — Ухажер фиговый! Надувала! Наглец!

— Женя… Женя… Женя… — растерянно повторял Ильинский, совершенно по-детски закрываясь от меня руками. — Женя, погодите, что происходит, я не понимаю?

Отбросив туфли, я рывком схватила его за галстук, намотала на запястье и затянула. Адвокат захрипел, забился в моих объятиях, и лицо его начало наливаться нежно-синим цветом молодого баклажана.

— На какой такой бабе ты собирался жениться до того, как привел меня сюда, а? — визжала я, как свинья на бойне, и мотала Ильинского из стороны в сторону. — По какому праву врал, что я у тебя одна-единственная, а? Да я тебя сейчас за это… Да я тебя!!! Да я тебе сейчас все нужные места поотрываю, так что потом и захочешь жениться — а не сможешь! Чтобы ты невинных девушек не обманывал!

Аркадий внезапно обмяк у меня в руках и стал валиться набок. У меня екнуло сердце: неужели перестаралась? Моментально отмершая Фаина подскочила ко мне и помогла усадить Ильинского в массивное дубовое кресло. Мы ослабили ему галстук, расстегнули ворот рубашки, и клиент задышал.

— Воды… — слабо попросил Ильинский.

Фаина бросилась к стоящему на столе графину, обнаружила, что он пуст, и рысью кинулась куда-то в глубь квартиры. Я тряхнула клиента, злясь на него за то, что он так медленно приходит в чувство: времени до возвращения домоправительницы было совсем мало.

— Аркадий!

— А-а-а-а…

— Очнись!

— Э-э-э…

— Послушай, у нас мало времени! Почему твоя дочь утверждает, что недавно ты хотел жениться на ком-то другом? Кто эта другая? Отвечай, это может быть очень важно, ну?

Ильинский наконец-то открыл глаза и закашлялся. На его щеки медленно возвращался румянец.

— Ну и методы у тебя, Женя… — просипел он, как только вернул себе дар речи. — Представляю, что ты вытворяешь, если в твои руки попадается не клиент, а так, случайный свидетель…

— Да. Я откусываю ему голову и съедаю сердце, смачно облизывая при этом окровавленные пальцы. Слушай, я задала тебе вопрос! Отвечай — это может оказаться очень важным!

— Я понял, понял… То есть я ничего не понял. Женщина, на которой я собирался жениться? Когда? На ком?

— Это я тебя сейчас спрашиваю — на ком и когда!

— Да не было такой женщины!

— Это точно? А за кого тогда твоя Аня так хлопочет?

— Понятия не имею… Хотя стой! Давно, еще в тот год, когда умерла Маша… Маша — это моя первая жена… К нам часто стала захаживать ее подруга. Одинокая баба, без детей и без мужа. Сначала вроде как проведать: девочек покормить, утешить, со мною поговорить, пару раз по руке меня поглаживала, как бы с таким, знаешь, сестринским участием… Намекала, что очень любит детей, что молодому вдовцу нужна поддержка и так далее. Но я терпеть не мог эту Машину подругу, просто на дух не выносил еще при жизни жены. Ну и, наверное, каким-то образом дал ей в конце концов это понять. Во всяком случае, она перестала захаживать, исчезла из нашей жизни, и я ее больше никогда… кгмх! Никогда не видел.

— Так, понятно. А Аня?

— Насколько я знаю, с тех самых пор они тоже не встречались.

— А другие твои знакомые? Женского полу? Кто-нибудь имел особенную дружбу с Аней?

— Нет, это исключено. Аня довольно нелюдимая девочка. А после того как погибла ее, можно сказать, единственная подруга Соня Заметова, она и вовсе замкнулась в себе. Мы ее даже к психологу водили — я говорил…

— Да, помню, — что-то насторожило меня в последних его словах, но я отмахнулась от этого «что-то», дав себе слово вернуться к нему позже.

Сейчас до возвращения Фаины нужно было успеть сказать самое важное.

— Учти: я не просто твоя ревнивая невеста, я мегера, тигрица в помаде, бесцеремонная особа, которая во все сует свой нос и всячески тобой помыкает. Пожалуйста, придерживайся этой версии и ничему не удивляйся, — шепнула я.

Встала и начала наконец приводить себя в порядок.

— Женя, а зачем?

— Так надо. Чтобы вспугнуть преступника и заставить его поменять планы. Теперь его целью должна стать я — хотя бы потому, что он не знает, чего можно от меня ждать, понятно? Таким образом мы если не нейтрализуем, то переводим стрелки опасности на меня.

— Это что же… ты добровольно подставляешься под удар?

— Надеюсь, ты не забыл, в качестве кого я тут на самом деле? Первая заповедь телохранителя — не выхватывать оружие, когда надо и не надо, а предотвратить покушение на жизнь охраняемого лица. Для этого нужны несколько иные качества, чем у невесты, в том числе и готовность пожертвовать собой, — последние слова я произнесла не без некоторого кокетства.

— Не сказал бы, что это меня очень радует.

— Такая уж у меня работа. В конце концов, ты мне за это платишь! И не возражай, пожалуйста.

Он все-таки хотел возразить и даже уже губы для этого сложил, но тут в кабинет вбежала запыхавшаяся Фаина. Обеими руками она обнимала графин, доверху наполненный хрустально чистой и на вид прохладной водой. Глядя на нее, я вдруг сама почувствовала сухость в горле.

— Дай-ка! — отняв у домоправительницы графин, я плеснула воды в один из стаканов, стоящих на массивном письменном столе адвоката. И осушила его несколькими глотками, запрокинув голову.

— В общем, дорогой, ты меня понял, — громко, с расчетом на Фаину, сказала я потом, твердо глядя в глаза адвокату. — Еще раз услышу про какую-нибудь постороннюю женщину, которую ты хотя бы по попке погладил, — сделаю из тебя гербарий для вот этой коллекции!

И я повела рукой в сторону каких-то картинок из засушенных цветков и травинок в дорогих рамах, которые украшали стены кабинета.

— Дорогая, я тебе верен, как делу партии и даже больше! — торжественно заверил клиент, косясь одним глазом на Фаину.

— Аркадий Эмильевич! Наверное, я вам больше не нужна? — пискнула та.

— Нет-нет, идите. Дальше мы сами разберемся.

Домоправительница сделала глубокий выдох и покинула нас с явным облегчением.

Как только дверь за ней закрылась, я, больше не обращая внимания на клиента, занялась своим прямым делом: проверила надежность оконных рам, замков, простучала стены, обозрела вид из окна. Из рабочего кабинета Ильинского смежная дверь вела в его спальню, ее я тоже всесторонне обследовала, не постеснявшись сунуть нос в платяные шкафы, где висело не менее пятнадцати костюмов и колыхался целый серпентарий из галстуков и брючных ремней.

Заглянула под кровать, прощупала спальные принадлежности, обследовала пространство за шторами и ванную комнату.

— Все в порядке, — сказала я, выходя к клиенту.

— А что ты надеялась там обнаружить? — спросил он с явным любопытством.

— Все, что угодно. От прослушки до засохшего скелета в шкафу. Если не знаешь, что от тебя хочет преступник, готовым надо быть ко всему.

— Женя… ты все-таки береги себя! — попросил он. Суровая маска с узким ртом и стальными глазами снова превратилась в лицо встревоженного ребенка.

Я улыбнулась клиенту, с трудом преодолев сильное желание погладить его по голове.

* * *

С некоторым опозданием мне пришла в голову мысль: а где же в этом доме буду жить я? После короткого совещания мы с клиентом пришли к соглашению, что в качестве будущей супруги я займу его спальню. У домашних это не вызовет недоумения или недоверия, а сам Аркадий вполне может ночевать на диване в смежном кабинете.

— Располагайся, будь как дома, — пригласил Аркадий. — Я скажу Фаине, чтобы она принесла сюда все твои покупки — прости, но тебе надо переодеться и причесаться. И, кстати, мне сейчас необходимо уйти по делам, и вернусь я, наверное, поздно. Очень хотелось бы, чтобы в мое отсутствие не случилось ничего такого, ну, сама знаешь… — Я заметила, что он избегал произносить слово «убийство». — Так что вся надежда на тебя. Впрочем, я уверен, что с тобой все будет хорошо.

— Тьфу-тьфу, — сплюнула я, чтобы красиво завершить эту сцену.

— Обедать вам придется без меня.

— Кстати, а когда вы обычно обедаете?

— В три. Сейчас полвторого. Я уезжаю через десять минут.

— Я не задала тебе самого главного вопроса. Кто-нибудь должен прийти сегодня к Ирине? Какая-нибудь девочка из бывших одноклассниц?

— Да, а разве я не сказал? Сегодня очередь Полины, она приходит как раз к обеду, потом проходит к Ирочке и остается у нее до семи вечера. Полина Зайцева.

— У нее есть ключ от вашего подъезда?

— Да, как и у всех остальных. Кстати, я дал указание Фаине, чтобы девочку отправили назад на такси. И очень прошу тебя, когда Полина закончит дежурство, проводить ее прямо до машины. Нужно учесть все возможные риски, я считаю.

— Правильно считаешь.

— Но главное, Женя… Главное — чтобы ничего не случилось с моими девочками.

— Можешь быть уверен — я об этом не забыла.

Он как будто хотел еще что-то сказать, но не сказал и, помявшись на пороге еще с минуту, тихо прикрыл дверь спальни.

Я оглядела себя в зеркало, вделанное в дверцу шкафа: о да, в таком виде не то что к обеденному столу — к мусорному баку во дворе выйти неудобно. Впрочем, платье и волосы еще можно было привести в порядок, а вот колготки придется снять — «стрелки» по ним уже ползли вдоль и поперек. Я направилась в ванную, где во время прошлого осмотра заметила платяную щетку и гребень.

Как оказалось, более удачной минуты для того, чтобы скрыться из зоны видимости, придумать было трудно. Едва я успела оглядеться и взять с подзеркальника расческу, как услышала, что в кабинет ворвалась Аня. Я узнала ее по голосу — вернее, крику, который доносился до меня даже сквозь двойную преграду закрытых дверей.

— Папа! — орала она так, как будто ее режут. — Папа, зачем ты это сделал? Папа, я не могу так больше! Вчера Надя выбрасывается из окна, сегодня ты приводишь в дом эту дуру! Папа, я сбегу из дома!!!

— Аня, прекрати истерику! В последние дни ты ведешь себя просто отвратительно — я тебя не узнаю!

— А ты думаешь только о себе!

— Я столько лет думал о вас обо всех, что имею право теперь подумать и о себе!

— Имей в виду: я отравлю ее! Эта дура не будет жить в моем доме!

— Отравление — это уголовное преступление. А Женя — не дура. И этот дом — не твой.

Вслед за этим Ильинский, если я правильно объяснила себе стук и грохот, что раздался в комнате, выставил девочку за дверь. Походил, повздыхал. Постучался ко мне:

— Женя, у тебя все в порядке? Я поехал.

— Да, все в порядке, спасибо.

— Ты нас слышала? Не обижайся на Анюту, бога ради. У нее просто истерика.

— Не беспокойся, все нормально.

Но про себя я подумала, что еще полчаса назад оставила Аню в расслабленном, спокойном состоянии. Что могло случиться за это время, чтобы ребенок снова впал в бешенство?

«Я отравлю ее!» Хм… Ну положим, приличного крысиного яду эта пигалица вряд ли достанет, однако нужно быть осторожнее — того и гляди подсыплет в чай какого-нибудь слабительного. Я буду пусть ненадолго, но выведена из равновесия, а Анечка при этом станет хихикать из-за угла.

* * *

Клиент уехал, я привела себя в порядок и решила заступить на свой боевой пост. Я уже решила, где он будет находиться: в той библиотеке. У этой комнаты самое удачное расположение — никто не может пройти или покинуть квартиру, не пройдя мимо нее. Конечно, гостиная для этого дела тоже годилась, но там постоянно сновала Фаина, накрывая к обеду, а в мои расчеты сейчас не входило снова лезть кому-то на глаза.

Из кожаного чемодана, в который были уложены сделанные в магазине покупки, я достала новую пару колготок и шлепанцы на пробковой подошве. Отлично — моя походка теперь станет совсем бесшумной.

…В библиотеке было чисто, тихо и свежо — на полу, стеллажах и журнальном столике виднелись следы недавней влажной уборки. Сев в кресло и вытянув ноги, я провела взглядом по периметру библиотеки — да, все было в порядке… стоп!

Нет, не все. На уже подсыхающих влажных разводах паркета были отчетливо видны следы. Кто-то, и этот «кто-то», судя по форме следа, был в обычных домашних тапочках, совсем недавно, какую-нибудь минуту назад, прошел по еще мокрому полу и направился… я проследила взглядом направление… направился к книжному стеллажу возле окна. Там неизвестный провел какое-то время, чуть потоптался… и пошел назад. В комнате было очень тепло, и без того еле заметные следы улетучивались у меня на глазах. Интересно!

Может быть, это ничего не значило — ну, зашел человек книжку взять почитать. А может быть, значило, и очень многое, потому что обстановка в квартире сегодня никак не располагала к чтению. Да и кто бы это мог быть? Аня рыдала у себя, Аркадий уехал по делам, Фаина накрывала в гостиной, медсестра дежурила у постели больной девочки. В общем, странно, странно…

Подойдя к шкафу, я принялась изучать содержимое книжных полок. Совершенно ничего интересного — сплошь книги по юриспруденции. И ни одного просвета в стройных рядах — спрашивается, зачем подходил и топтался тут некто, если все равно не взял ни одной книжки, даже не вынул хотя бы в руках подержать?

Стоп! Сверху поверх тесно-тесно прижатых друг к другу книг и чуть в глубине виднелся край чего-то инородного. Такого, чему здесь было совсем не место.

Я потянула это «что-то» за краешек — оно неожиданно легко поддалось, — и прямо мне в руки упал не слишком тяжелый и не слишком объемный черный пакет. На ощупь и по внешнему виду определить его содержимое не удалось — и конечно, недолго думая, я его открыла.

Странно, очень странно. В руках у меня оказалась обычная дешевая молодежная сумочка, расшитая бисером и ленточками, какие были этой весной в моде у девочек-подростков.

Не новая.

* * *

Я вертела вещичку в руках, пытаясь понять, кому бы это понадобилось прятать среди книг довольно потрепанную сумочку, все содержимое которой составляли носовой платок, зеркальце в облупившейся рамке из блестящего металла и наполовину использованный тюбик самой дешевой губной помады. Конечно же, в голову не приходило ничего сколь-нибудь достойного для дальнейшего обдумывания. Сумочка как сумочка, на тонком, сплетенном из капроновых нитей ремешке, с замысловатой вышивкой из бисера. Она могла принадлежать любой девчонке, которая, в свою очередь, могла купить такую в любом подземном переходе.

И вдруг — как будто это случилось не вчера, а только что, перед моими глазами вдруг возникла девочка Надя, такая, какой я ее видела менее суток назад! Вот она отходит от нашего с тетей Милой столика, независимо покачивая полненькими, плотно упакованными в джинсы ляжками и потряхивая светлыми локонами, отброшенными на спину. В нарочито отставленной в сторону руке дымится сигарета… а на плече, покачиваясь в такт ее шагам, висит сумочка — точно такая же, как та, что я сейчас держу в руках!

Я тряхнула головой, крепко закрыла глаза и постаралась сосредоточиться точно по системе, которую мне привили когда-то на специальных курсах. Отключить все органы чувств, сконцентрировать внимание только на этом, очень-очень важном воспоминании. Несколько раз «прокрутить» его вперед-назад, вперед-назад…

Да! Ошибки не было. Эта вещь без сомнения принадлежала девочке, которая менее суток назад попросила у меня сигарету, а затем выбросилась из окна.

* * *

Сложно было сказать, что я думала теперь по этому поводу. Но как бы там ни было, у меня оставалось не слишком много времени для раздумий: мысли мои прервал звонок в дверь. Довольно приятная мелодия известила о прибытии очередной «сиделки» Ирины — Полины Зайцевой. Я поняла это по приветственному восклицанию, которым встретила гостью Фаина:

— Полечка! Здравствуй, деточка, здравствуй! Как приятно, милая моя, что ты нас не забываешь. Ты как раз к обеду — впрочем, как всегда. Давай, солнышко, отправляйся мыть руки, и мы сразу садимся за стол.

Сунув сумочку обратно в пакет, я задвинула все на прежнее место. Потом разберемся.

— Женечка, вы не проголодались? — робко заглянула Фаина и ко мне.

— Как собака голодная!

— Это… это очень приятно, — не совсем уверенно сказала Фаина. — Я хочу подать обед через пять минут. Вас это устроит?

— Вполне.

— Мы ждем вас в гостиной.

Я кивнула и сама отправилась мыть руки. И в туалетной комнате для гостей столкнулась с очень высокой, просто гренадерского роста, девицей в вельветовых штанах и с прической, которую моя тетя Мила назвала бы «Черт в бабушкиных очках верхом на ракете». Без сомнения, это была Полина. Она посторонилась и уставилась на меня большими, навыкате, и бесконечно глупыми коровьими глазами. Вернее — телячьими, если учитывать ее все-таки юный возраст.

— Вы кто? — низким голосом спросила она, шлепнув толстыми губами, и мерно задвигала челюстями, пережевывая жвачку. Сходство с теленком усилилось до предела — мне так и захотелось потрепать девицу по спине, а потом направить на дальний выпас набираться ума.

— Я — без пяти минут хозяйка этого дома. А ты?

— Как это — без пяти минут? Через пять минут чо, Иркин папка квартиру продает? А мебель когда вывезут? — удивилась Полина. Удивление на ее лице выразилось только тем, что она еще больше выкатила на меня глазищи и чуть опустила вниз нижнюю губу.

— Мебель я буду в окно выкидывать.

— Как это?

— Очень просто. Ночью. Мебели тут много — как раз до утра работы.

Оттерев ее плечом, я устремилась к умывальнику. В зеркало было видно, что девица стоит и не уходит, напряженно ворочая мозгами: захватывающая картина предстоящей гибели роскошной мебели прочно засела в ее тупой головушке.

— А паркет тоже выкидывать будете? — спросила она наконец.

— Паркет? Паркет прямо здесь жечь станем. Ночи еще прохладные.

— А…

— Женя! Полечка! — нежно позвала нас Фаина. — Поторопитесь, мои дорогие, все уже на столе!

Громко топая (чуть было не сказала — копытами), Полина вышла в коридор и исчезла из поля моего зрения. Я глубоко вздохнула: нет, общение с тинейджерами — не моя стихия. Никак не могу отделаться от желания придать некоторым из них дополнительное ускорение хо-орошим пинком под зад, чтобы ветер в ушах выдул сор из их мозгов. Конечно, данная мера применима не ко всем. Но некоторым — ее просто доктор должен прописывать!

Фаина расстаралась на славу — стол сиял хрусталем, закуски исходили росой и майонезом, бока курицы были прожарены до цвета самого модного в этом сезоне загара. Обедали впятером: я, Поля, Фаина, Алла и Аня, которая, впрочем, не столько обедала, сколько поглядывала на меня с ненавистью и сопела, заплетая в косички бахрому на скатерти. Домоправительница тоже бегала туда-сюда с посудой и готовыми блюдами. Так что разговор, который только с большой натяжкой можно было бы назвать светским, завязался в основном между остальными тремя обедающими.

Начала его Поля, и начала именно так, как можно было ожидать этого от девочки.

— Слыхали? Надька-то! — прогудела она, накалывая на вилку здоровенный кус семги. Непосредственно вслед за этим семга отправилась в ее большой рот, что, впрочем, не помешало Поле разговаривать как ни в чем не бывало, перекатывая рыбу от щеки к щеке. — Надька-то! С окна выкинулась, как куль с картошкой. Шмякнулась прям, кости даже, говорят, все полопалися. И голова об асфальт раскололась, вот как это! — Она показала пальцем с обгрызенным ногтем на плод граната, что возвышался на самом верху вазы с фруктами, — из его лопнувшего бока чуть просыпались алые, будто кровь, зернышки.

Аня, протянувшая было руку к гранату, пугливо ее отдернула.

— Ладно хоть лицо ничего, такое… нигде не поцарапалось даже, — продолжила Зайцева. — Хоронить послезавтра будут. В классе сегодня деньги на венок собирали, такой, с черными лентами. У гроба положат. — И она смачно зажевала второй кусок рыбы, ни разу даже не поморщившись от воспоминаний.

— Деточка… Такие разговоры не ведут за столом, — робко заметила застывшая у двери Фаина. — Я бы даже вообще сказала, что это не те разговоры, которые девочки твоего возраста… должны вести с кем бы то ни было.

— Да вы что, Фаина Георгиевна? — искренне удивилась Полина, поворачивая к домоправительнице голову с копной сена вместо прически. — Да у нас весь класс только об этом и говорит! Еще бы! Пятый случай за полгода! Сперва два пацана, а потом и девчонки. К нам даже эти приходили, ну, которые статьи во всякие газеты пишут. И врачи из какого-то института. И напечатали про нас потом в молодежке: «Эпидемия самоубийств» — я сама читала! Там и фотки были, ничего такие, только я на себя не очень похожа.

— Про кого про нас статья? — я безуспешно старалась вычленить из ее мычания какой-нибудь связный рассказ.

— Ну, про класс про наш. Девятый «А». Это же у нас ребята, ну, это… кто вешается, кто стреляется, кто, вон как Надька, из окна кидается. Дураки какие-то.

Полина разговаривала охотно, но еще охотнее наполняла тарелку. У нее был здоровый аппетит подростка в самом расцвете поры полового созревания.

— Погоди-ка. — Моя вилка, так ни к чему и не прикоснувшись, легла рядом с салфеткой. — Ты хочешь сказать, что за последние полгода в вашем классе покончили с собой — ну или не сами покончили с собой, а погибли, скажем, от несчастного случая — пять человек? Пять?

Она кивнула и расправила плечи, очень довольная тем, что оказалась в центре внимания.

Я же тем временем лихорадочно соображала. Обрисовывая передо мной картину страшного кольца смерти, которое, по его мнению, сжимается вокруг его дочерей, клиент назвал мне четыре имени: Соня Заметова, Валя Семенова, Саша Яцута и Надя Алтухова. Все они погибли, причем смерти всех девочек далеко не попадали под категорию самоубийства: Соню умертвил и оставил в лесу, засунув тело в мусорный мешок, какой-то маньяк. Валя погибла примерно так же, Сашу убили с особой жестокостью, будто вымещая на ней какую-то особенную злость, а Надя — единственный случай, когда сомнения допускались, — то ли выбросилась сама, то ли была выброшена преступником с шестнадцатого этажа. Причем — это тоже важно — первая из погибших девочек, Соня Заметова, была не только не одноклассницей, но даже и не ровесницей всех остальных. Она дружила с Аней, была именно ее подругой, то есть была младше остальных на несколько лет. А Полина, которая сейчас сидит передо мной, говорит о пяти — о пяти! — случаях самоубийства именно в ее классе, в том самом классе, где должна была бы учиться недвижимая Ирина, если бы она была здорова!

У меня вот-вот готов был сорваться с языка вопрос о том, кто же все-таки первый из Полининых одноклассников открыл эту печальную статистику. Она говорила о двух мальчиках. Кто эти мальчики? И почему клиент ничего мне не сказал? Не знал?

Я подалась вперед, чтобы вытянуть из Полины как можно больше, — и осеклась, встретив укоряющий взгляд Аллы. Медсестра, сидевшая за столом сейчас не в белом халате, а в простом строгом платье с тоненькой золотой цепочкой у ворота, все с такой же аккуратной, причесанной волосок к волоску головой, с самого начала обеда не произнесла ни слова и вообще вела себя настолько незаметно и тихо, что я на какое-то время напрочь забыла о ее существовании. Теперь же, заглянув в эти прекрасные, темные и строгие глаза, я ощутила внезапное чувство вины: действительно, расспрашивать подростка о смерти, самоубийстве, похоронах и других таких же страшных вещах было, с моей стороны, по крайней мере, неэтично.

— Мы с вами поговорим об этом чуть позже, — негромко сказала мне Алла, простым, но исполненным врожденной грации жестом промокнув губы салфеткой и снова опуская руку.

— Простите, что я вмешиваюсь, Евгения Максимовна, но мне кажется, после обеда я смогу хотя бы частично удовлетворить ваше любопытство — кое-какие факты мне известны. Но сейчас, здесь… извините, просто не место.

— Да, конечно, — быстро согласилась я, склоняясь над тарелкой. В присутствии этой спокойной красивой женщины со все понимающими глазами роль прожженной стервы мне не очень-то хотелось играть. Не покидало чувство, что Алла видит меня насквозь. Может быть, этой науке тоже обучают в медицинских институтах?

— У нас в школе вообще все об этих померших говорят! Даже спорят о том, кто следующий! — ляпнула Полина еще одну чудовищную по своей циничности фразу.

Ей никто не ответил, так что Зайцева поневоле вынуждена была замолчать. Все оставшееся до конца обеда время девчонка с обиженным видом налегала на второе, пирожные и десерт. Сноп соломы у нее на голове при этом мерно покачивался, а челюсти двигались как небольшие мельничные жернова.

Часть вторая «Новая жатва»

Гибель детей — это всегда страшно, тяжело и чудовищно несправедливо… Наверное, вы ждете от меня сейчас не этой фразы, по крайней мере, не такой банальной, но когда ты работаешь в медицине, смерть порой подходит так близко, что можно разглядеть даже алчные огоньки в ее глазных впадинах… И тогда становится по-настоящему жутко.

После обеда мы с Аллой удалились в библиотеку и расположились в креслах напротив друг друга. Спокойным тоном медсестра предупредила меня, что на разговор она может потратить не более получаса. «Полина посидит с Иришей это время, а потом мне нужно снова заступить на пост: давление и подачу кислорода больной нужно проверять ежечасно», — пояснила она.

— Алла, вы кажетесь мне единственным нормальным человеком в этом доме, — начала я, позволив себе слегка расслабиться, откинувшись на спинку кресла. — Вы единственная, кто постоянно занят своим делом, не бьется в истерике и не подслушивает из-за угла!

Последнее было сказано мною в адрес чьих-то тихих шагов, услышанных за дверью. Тот, кто там стоял, вздрогнул и поспешно удалился в сторону кухни.

— …так объясните же мне, дорогая, что здесь происходит, иначе я вынуждена буду принять упредительные меры!

Алла молча приподняла красиво изогнутую бровь, и в ответ на этот немой вопрос я брякнула то, что, по моему разумению, должно было прийти в голову злобной и недалекой женщине:

— Я намерена предложить своему мужу изгнать из дома всех этих девчонок, которые ходят проводить время с инвалидкой, а толку от этого — шиш да кумыш. Саму Ирину сдать в хорошее медицинское учреждение, Анютку — в интернат, пусть посидит там хотя бы полгода и подумает о том, как надо вести себя с такой новой мамой, как я! Фаину тоже надо рассчитать, она очень старомодна — настоящее чучело в фартуке и допотопном платье! И только вас, Аллочка, я бы оставила. При себе. Подругой. Вы и представить себе не можете, как мне нужна подруга! — всхлипнула я напоследок.

Всю эту галиматью Алла выслушала не моргнув глазом. Я невольно в очередной — который по счету? — раз подумала, что она удивительно здорово умеет владеть собой.

— Не мое дело давать вам совет, Евгения Максимовна, и все же вы, как мне кажется, слишком торопитесь. Да, спокойная и размеренная жизнь в этом доме несколько нарушена печальными событиями, которые, по странной случайности, происходят одно за другим. Но вам, жене и уже почти второй матери давно осиротевших девочек, нужно учитывать все обстоятельства. А они таковы, что способны вывести из равновесия женщину и не с такой силой воли, как ваша.

— Так что же это за обстоятельства?!

— Конечно, я расскажу вам. Хотя и рискую при этом: ведь мне, медицинскому работнику, полагалось бы не верить всяким суевериям, а, напротив, — всячески развенчивать их. Но события последнего года дают основания полагать, что дети из бывшего Иришиного класса попали под влияние чего-то таинственного и необычного, такого, что выше и сильнее нас. Хотя возможно, что эти дети являлись и членами какой-то секты.

— Секты?

— Да. Более эмоциональный человек на моем месте сказал бы, что дети — «жертвы проклятия», но мы с вами цивилизованные люди…

— Подождите-подождите. Я что-то перестала вас понимать. Начните все с самого начала!

— Да-да, конечно. Именно к этому я и веду. Видите ли, в силу моей профессии и, наверное, склада характера я легко нахожу контакт с девочками-подростками. Я ведь медсестра, и к тому же сиделка, а это обязывает, не так ли? Ну и к тому же я всегда любила детей — чужих, своих у меня нет, к сожалению… Впрочем, это к делу не относится, простите. Ну так вот, в меньшей или в большей степени, но все девочки, которые приходили дежурить, я предпочитаю употреблять именно это слово, дежурить к Ирише, были со мной откровенны. Именно от них я узнала, что в гибели детей из класса, где раньше училась Ирина, много таинственного и непонятного. Детей как будто уносит некая сила, которой нет названия. Ах нет, я сказала неправильно. Как раз название у этой силы есть. Она называется… «Новая жатва».

Алла замолчала. Взгляд ее ушел куда-то в сторону, затуманился — я поняла, что перед глазами женщины сейчас проходят картины того, о чем я пока еще не знала. Но нетерпение было велико: не удержавшись, я как бы случайно двинула ногой по ножке ее кресла. Что это такое, в самом деле! Не в молчанку же играть мы сюда пришли!

— То есть?

— «Новая жатва» — это название секты, в которую входили покончившие с собой или убитые подростки.

— Как-как? «Новая жатва»?

— Да.

— Никогда не слышала о такой.

— Боюсь, что мы с вами не слышали и о тысяче других сект, которые убивают и калечат юные души.

— Но об этой… «Новой жатве»… что-нибудь известно?

— Совсем немного. Брошюры и проспекты этой секты следствие находило потом в доме или в вещах некоторых погибших детей. Судя по всему, все дети входили в некую тайную организацию, лидер которой достигает такой власти над своими последователями, что они способны, как индивидуально, так и коллективно, совершать по его повелению поступки, противоречащие общепринятым законам Бога, Природы и Человечности. Основная идея в том, что члены секты обязаны покончить с собой по достижении какого-то определенного срока.

— Почему?

— Как утверждалось в брошюрах, мир, где мы живем, грязен, испачкаться в нем ничего не стоит, а в рай попадут только «очистившиеся» души. И самоубийство — это тот самый очистительный костер. Подобный тому, на который восходили жены индийских раджей, знаете? Кстати, пример этих жен получал одобрение «Новой жатвы». В книжках, которыми зачитывались эти подростки, приводились примеры самосожжений. Были там и другие примеры, но дело не в этом. Знаете, я уверена, что лидер «Новой жатвы» — это сильный и опасный противник, в совершенстве овладевший методом постепенного подчинения жертвы и подавления его индивидуальной воли. Вы слышали когда-нибудь про опыт с лягушкой, погруженной в воду? Если бросить лягушку в горячую воду, она тут же выскочит наружу, но если погрузить ее в холодную воду и начать медленно повышать температуру, лягушка, разнежившись, даст сварить себя заживо. Я думаю, вербовка подростков в ряды «Новой жатвы» происходила по этому же принципу…

— Это всего лишь ваши предположения, — заметила я. — Они заслуживают внимания, но все-таки остаются пока лишь предположениями. А нужны факты. Ведь вы говорите, что лидеры секты призывали детей убивать себя, но ведь четыре девочки, что приходили в этот дом и погибли одна за другой, были убиты каким-то негодяем или негодяями — но в любом случае они не сами решили умереть, нет! Вы ошибаетесь.

— Я не знаю, что вам сказать… Возможно, вы правы — вполне возможно… Но знаете, что я еще думаю? Ведь может быть так, что члены «Новой жатвы» сами убивали друг друга. В это страшно поверить, но…

— Как? Подростки убивали друг друга сами?

— Нет, я думаю, что детям такое было все-таки не под силу. Надеюсь, что нет.

— Тогда кто? Лидеры секты?

— Очевидно.

— Хм… Но ведь тогда эти люди — просто душевнобольные?

— Чаще всего так и бывает. Уж мне, медику, можете поверить. Именно психически неуравновешенные люди обладают особой силой убеждения.

— Возможно-возможно… И все-таки это остается пока всего лишь предположением. А нужны факты!

— Факты… ну что ж. Как я уже говорила, девочки, приходившие сюда, часто были со мной откровенны. Возможно, вполне возможно, что к этому располагали вынужденные обстоятельства: ведь мы проводили в комнате у ничего не видящей и никого не воспринимавшей Ириши многие часы напролет… Но я надеюсь также, что все они искали у меня и утешения.

— Девочки нуждались в утешении?

— Да. Каждая по-разному, но — да. У Валечки Семеновой, например, была смешная на первый взгляд проблема: ее донимали прыщи и нездоровые зубы, из-за чего девочка казалась себе полной уродиной и… и «не хотела из-за этого жить», как она мне говорила. У Нади Алтуховой проблема была посложнее: она никак не могла наладить отношения с матерью и отчимом. А Саша…

— Как?! Как вы только что сказали?! Вот сейчас? Про Надю?

— Девочка крепко конфликтовала с матерью и своим приемным отцом.

— Подождите-подождите! — напряглась я, потому что вот эти слова — «мать и приемный отец» — никак не вписывались в общую картину.

Что-то здесь было… что-то не так… Ах да!!! Вчера, отходя от нашего с тетей Милой столика, девчонка сказала, что «мамы у меня давно нет, понятно вам?». Нету мамы!

— Алла! Но ведь Надя же была сирота? — спросила я, прислушиваясь к охватившему меня невероятному возбуждению — наверное, так чувствует себя гончая собака, которой наконец-то удалось взять след.

— Кто это вам сказал?! — удивилась, в свою очередь, Алла. — У Нади был почти что полный комплект родственников. Мама, кстати сказать, еще молодая и довольно привлекательная женщина, старший брат — он давно уже живет своей семьей, бабушка и отчим. Она часто ссорилась с ним и матерью, но ничего серьезного — обычная подростковая ревность. Так мне казалось. К тому же те часто пытались воспитывать девочку, а ей это не нравилось. «Отстаньте!» — это было любимое Надино словечко.

«Да-да, „отстаньте!“ — именно это она сказала вчера тете Миле… А потом бросила эту фразу про маму, которой якобы давно нет. Значит, соврала, специально сказала, чтобы мы и в самом деле отвязались…» — билось у меня в голове.

— Мамы на самом деле давно не было у Саши, — сказала Алла, со вздохом поправляя прическу. — Как я вам и говорила, эта девочка была действительно по-настоящему несчастна…

— Почему? Только из-за того, что рано осиротела? — пробормотала я, думая о своем.

— Ах нет… Дело в другом. Я ни за что не рассказала бы вам, потому что Саша открылась мне по большому секрету… Но теперь… Я думаю, теперь хуже Саше уже не будет.

— Конечно.

— Мне кажется, Саша была немножко влюблена в своего одноклассника, Игоря. Того самого, который покончил с собой. Этот мальчик вполне мог сниться ей по ночам. «Тетя Аля, если бы вы его видели… Он на Бреда Питта похож!» — говорила она мне, а потом с такой грустью добавляла: «Был». Я чувствовала, что девочке очень тяжело, что Саше надо выговориться, и по мере сил старалась помочь ей. Саша хорошо знала семью Игоря Литвинова, иногда заходила к ним в дом. Ничего особенного, обычные отношения между одноклассниками, даже дружбой это не назовешь… По крайней мере, Игорь не питал к Саше никаких особых чувств, относился очень ровно. И от этого еще более странно…

— Что?

— Что Саша погибла в день рождения Игоря. Месяц назад, двадцать шестого апреля. В этот день девочка хотела принести на его могилу свежие цветы. Но не успела.

Сказав это, Алла с минуту помолчала, опустив голову, а затем, легко поднявшись с кресла, сказала несколько извиняющимся тоном:

— Простите, Евгения Максимовна, но больше говорить с вами я не могу. Тем более что все равно сказала все, что знаю… а Ирочке пора делать массаж.

И она вышла из комнаты, легко ступая обутыми в мягкие тапочки ногами.

* * *

Было над чем подумать.

По всему получалось, что клиент сильно ошибался, когда рисовал мне картину преступлений. Эта картина оказалась только наброском — как контурный рисунок в детской книжке-раскраске. И моя задача — заполнить пробелы и незаштрихованные места нужными красками, тонами и акцентами.

Потому что:

1. Убийства детей начались гораздо раньше, чем мне об этом сказал Аркадий.

2. Не исключено, что главной целью убийцы или убийц были вовсе не дочери моего клиента, а кто-то другой. Здесь возникала главная сложность, главный вопрос: достиг ли уже убийца этой цели? Может быть, тот, кто убивает или заставляет кончать с собой этих подростков, уже насытился своей ролью и остановился? Или намерен продолжать собирать свою «Новую жатву»?

3. И наконец, сама эта «Новая жатва». Что за организация, откуда она взялась, как действует? Скольких детей она уже заманила в свои сети и каковы ее конечные планы?

Впрочем, последний вопрос я, кажется, смогу прояснить сейчас и немедленно.

Информацию, хотя бы в общих чертах, обо всем на свете современный человек получает из Интернета!

В кабинете Ильинского я видела компьютер с большим экраном, а уж в том, что он подключен ко Всемирной паутине, не было никаких сомнений — слава богу, не в пещерном веке живем!

— Женечка, может быть, вам скучно? В гостиной большой выбор музыки, фильмов… Там очень хороший музыкальный центр, даже караоке есть, — заглянула ко мне Фаина.

Видимо, от моего долгого и молчаливого сидения в кресле домоправительнице становилось не по себе. «Мало ли что она там такое замышляет против всех нас», — ясно читалось на ее добром лице.

— Нет уж, спасибо, — сказала я, поднимаясь. — Я лучше пойду с подружками на форуме пообщаюсь. Мы там как раз фасоны свадебных платьев сегодня обсуждаем.

По-хозяйски (тут уж не до деликатности) устроившись за рабочей машиной клиента, я подключилась к Интернету и быстро набрала в поисковике несколько слов.

В первой же ссылке на экран выплыл яркий круг солнца и живое изображение налившихся колосьев какого-то злака — то ли ржи, то ли пшеницы, — которые до такой степени созрели, что готовы вот-вот просыпаться на землю. Я не стала раздумывать над тем, что могла означать эта простенькая аллегория. Гораздо больше всяких картинок меня интересовал набранный крупным шрифтом текст понизу картинки.

Надо думать, в нем заключалась основная идея «Новой жатвы»:

«Осознание Призывов Владыки Шамбалы и Ману Шестой Расы человечества Мории и представителей Планетарной Иерархии накладывает на нас, ее земных служителей, обязательства и ответственность за организацию на планете нашей Терре массовой и ускоренной подготовки людей к Огненному Крещению и переходу в Новый Мир…»

Так, ясно. Обычный набор сектантов-демагогов, рецепт лапши для ушей, ничем не отличный от тысячи подобных. Остальную часть текста я пробежала по диагонали: современный мир движется в неправильном направлении (кто бы сомневался, с этого положения начинается любая современная секта), но у последователей «Новой жатвы» есть возможность войти в рай со служебного входа и вне очереди — правда, при условии, что все обращенные станут жить по законам секты, потому что она — единственно верное в этом мире учение.

Как ни странно, основатели «Новой жатвы» взахлеб убеждали, что за основу своего учения они берут Библию.

— Как говорится, исходная точка у всех одна, а компиляторы разные, — пробормотала я, изучая назойливые приглашения посетить собрания — «каждый вторник и пятницу». Сегодня, между прочим, как раз вторник.

Что интересно — приглашения сопровождал совет приходить на эти собрания в полном составе, семьями, включая детей, бабушек и прабабушек.

Обещание мира и гармонии.

Обещания Света и Солнца.

Обещания красной и черной икры между молочными реками и кисельными берегами.

Я немного прокрутила интернет-страницу дальше. Нет, ничего такого, за что можно было бы уцепиться.

Что ж, придется посетить собрание этой «Новой жатвы»!

* * *

Внезапно мое тренированное ухо уловило какую-то возню в прихожей. Там спорили: голоса набирали силу, и спор вот-вот должен был вылиться в бытовой скандал.

Спорили домоправительница и Аня.

— Деточка! Но ведь папа строго-настрого запретил тебе выходить из дома одной!

— А если мне надо?

— Анечка, так нельзя. Папа строго-настрого запретил…

— А если я уже не маленькая?

— Деточка, ты уже не маленькая, но папа запретил!

— А если я хочу?!

— Анечка, подожди папу и, если он разрешит — иди куда хочешь!

— А если я все равно пойду?!

Спор заходил в тупик. Хочешь не хочешь, приходилось вмешаться.

Я вышла в коридор.

— Что у вас тут? Куда ты собралась?

Насупившись, Аня смотрела на меня исподлобья и молчала. Она переоделась: на ней был довольно милый джинсовый комбинезончик, надетый поверх мальчиковой рубахи в клеточку. Она была бы похожа на ковбойского ребенка с Дикого Запада, если бы не эти очки в тяжелой оправе, сильно портившие ее юное лицо.

— Ну что же ты молчишь? Говори, если хочешь действительно пойти по своим делам.

— А мне что, у вас уже разрешение надо спрашивать? — огрызнулась девчонка. — Вы мне никто!

— Я тебе никто, но могу проводить туда, куда ты идешь. Конечно, если это дело действительно нельзя отложить на другой день. Выбирай: или идем вместе, или ты остаешься дома.

— А вас туда никто не приглашал!

— Ничего, я думаю, тот, кто приглашал тебя , как-нибудь смирится с моим присутствием.

Она помолчала. Напряженное сопение, которое, наверное, было слышно даже в самых дальних уголках коридора, выдавало, что в мозгу девочки происходит какая-то напряженная работа.

— А вы не будете ко мне приставать?

— Если ты собралась вести себя прилично — нет.

— Ладно… Только идите на расстоянии! И вообще не надо со мной разговаривать! И не вздумайте брать меня за руку!

Я пожала плечами.

— Даже и не собиралась. Ты уже в таком возрасте, что сама способна правильно переходить дорогу.

Ей пришлось подождать, пока я тоже переоденусь. Поскольку я не имела понятия о том, куда именно девочка намерена меня завести, я тоже остановилась на «джинсовом варианте»: удобные брюки и куртка, куда, немного подумав, я положила на всякий случай нож для разрезания бумаги и массивную сувенирную зажигалку с гладкой, как зеркало, поверхностью — и то и другое пришлось позаимствовать со стола адвоката.

— Ну долго вы? — в нетерпении выкрикнула Аня, когда я вышла к ней навстречу в полной боевой готовности.

— Ох, Анюта, когда я стану твоей мамой, специально и на свои средства найму для тебя француза-гувернера. Чтобы научил вежливости и уважению к старшим.

— Лучше не теряйте времени и наймите себе хорошую сваху, — парировала она ехидно, — потому что вам никогда не выйти замуж за моего папу!

Я смерила девочку недобрым взглядом, который она, впрочем, не оценила, потому что отвернулась и принялась крутить ручку дверного замка.

— Женечка, а вы скоро вернетесь? — робко спросила до сих пор молчавшая Фаина. — Что передать Аркадию Эмильевичу?

— Ну передайте ему… Передайте, что мы отправились на чудную вечернюю прогулку. Потому что такая любовь, какая возникла у нас с Анютой друг к другу, требует выхода.

* * *

Аня шла по улицам на расстоянии нескольких метров впереди меня. Она ни разу не обернулась. Ее чересчур прямая спина и высоко поднятая голова выражали максимум презрения ко мне и вообще ко всему вокруг.

На это мне было, собственно говоря, наплевать, тем более что я не столько смотрела на Анину спину, сколько оценивала степень возможной опасности. Интуиция подсказывала мне, что опасности нет, но в нашем деле полагаться на одну только интуицию — это по меньшей мере непрофессионально.

Конечно, я не вертела головой направо и налево. Делая вид, что прогуливаюсь, внимательно осматривала все вокруг, старалась запомнить номера, цвет и характерные приметы припаркованных неподалеку машин — вдруг какая-нибудь из них последует за нами или встретится потом в самом неожиданном месте? Кроме того, необходимо было держать в поле зрения пространство и контролировать действия посторонних людей.

Да и сама Аня тоже не внушала мне доверия. Девочка настроена ко мне так агрессивно, что того и гляди выкинет какую-нибудь пакость.

Именно это и произошло!

Мы только-только поравнялись с остановкой, и я отметила, что метрах в пятидесяти от нас к остановке с медлительностью переевшего зверя движется разбухший от часа пик автобус. Аня на минуту остановилась возле афишной тумбы — ее заинтересовало объявление о гастролях какой-то заезжей знаменитости.

Но, как только автобус поравнялся с остановкой, Аня вдруг резко развернулась от афиши и бросилась к дверям вместе с толпой! В одну секунду я оказалась отрезана от девочки потными тетками с кошелками довоенного образца!

Я рванулась вслед, расшвыривая теток направо и налево. Вслед мне неслись смачные ругательства, но я не обращала внимания — важно было не потерять из виду маленькую спину в клетчатой рубашке!

— Аня! Стой!

Не обращая внимания на мой окрик, девочка ввинтилась в толпу, усиленно работая локтями, одной из первых запрыгнула в салон и безо всякой паузы стала пробиваться к противоположному выходу. Да, негодяйка оказалась на редкость сообразительной: благодаря ее ловкому маневру я была уже не просто отрезана от Ани — я находилась в капкане злых и потных тел, тисками зажавших меня в середине автобуса.

— Аня!

Никакой реакции.

С ловкостью молодой обезьяны, толкаясь, перешагивая, а то и перепрыгивая через чьи-то ноги, руки, сумки, головы, Аня пробивала себе дорогу к противоположной двери. Пассажиры спаивались за нею такой монолитной стеной, что у меня не было никакой возможности даже схватить девочку за руку, хотя я не оставляла попыток этого сделать. Но все, чего мне удалось достичь, — это ухватить беглянку за сумочку-рюкзачок, который так и остался в моих руках.

— Аня! Куда ты?!

— К чертовой бабушке, — злорадно крикнула Анюта, выскакивая сквозь вот-вот готовые сомкнуться двери.

— Стой!

Ноль эмоций. Автобус заурчал мотором, готовый вот-вот тронуться с места, а Аня, оказавшись на опустевшей остановке, показала мне «нос».

Делать было нечего — приходилось пускать в ход самые радикальные средства. Я глубоко набрала в грудь воздуха и заорала что есть силы:

— Люди! Граждане пассажиры! Просьба всем сохранять спокойствие! И оставаться на своих местах! Не шевелитесь и старайтесь дышать как можно тише! Полная тишина и внимание!

Воцарилась идеальная тишина. Я увидела обращенные к себе десятки враз побледневших лиц. Да, спекулировать на страхе людей перед непредвиденными ситуациями было ужасно, и более того — непорядочно, но говорю вам — у меня не оставалось выбора!

— Только что на ваших глазах в салон автобуса зашла и сразу вышла подозрительного вида девушка. Она сбросила в салоне свой рюкзак и покинула автобус в срочном порядке! Все мы знаем о террористической угрозе и о том, с какой осторожностью надо относиться к оставленным без присмотра вещам! Я — сотрудник отдела безопасности! Прошу вас расступиться и дать мне выйти из салона вместе с грузом, который, возможно, очень опасен для окружающих!

И с этими словами я подняла над головой Анин рюкзак.

Пассажиры сделали один глубокий выдох и валом повалили из автобуса, только чудом не выломав двери. В какие-то три-четыре секунды вокруг меня не оказалось ни души.

Прижимая к груди рюкзак, я спрыгнула со ступеней обратно на асфальт. Ани, конечно, в поле зрения уже не наблюдалось.

— Товарищ сотрудник! Она вот туда побежала. Как сиганула через кусты — только пыль столбом встала! Если бегать умеете, догоните! — боязливо сказал мне какой-то пузатый дядька, выступивший на шаг из толпы пассажиров.

Уж что-что, а бегать я умела. Ноги в руки — и резанула по местности в указанном направлении, стараясь контролировать дыхание и одновременно прикидывая — куда бы могла дернуть девчонка? У нее явно была какая-то тайна, которую она хотела сохранить во что бы то ни стало, даже ценой угрозы собственной жизни. Но вот что это за тайна — этого я пока не могла понять…

Вот она! Завидев впереди знакомую спину в клетчатой рубашке, я стала притормаживать. Стоит ли приближаться к Ане, чтобы обнаружить себя? По всему выходило, что не стоило. Гораздо проще охранять девочку от возможных опасностей, оставаясь для нее незамеченной, чем тратить время на преодоление последствий ее выходок. Ведь ясно же, что Аня при первой же возможности постарается снова от меня отделаться!

К счастью, по обеим сторонам дороги росли очень удобные молодые деревца. И оба раза, когда Аня обернулась, высматривая, нет ли за ней погони, я успевала нырнуть в шуршащую листву и остаться незамеченной.

А потом она уже не оглядывалась. Она как будто вообще забыла об опасности и, глянув на часы, прибавила скорость.

Мы миновали несколько стандартных двориков, таких же стандартных пятиэтажек и через усаженный какими-то диковинными кустами палисадник вышли к огромному элитному комплексу.

Это было странное архитектурное сооружение — с пятью или шестью арками, которые, может быть, и задумывались проектировщиком как некие оригинальные украшения, на самом же деле больше походили на крысиные норы.

Аня совсем разволновалась. Она завертела головой по сторонам, высматривая на этот раз не меня, а кого-то совсем другого, а затем на миг исчезла из зоны видимости, нырнув в одну из каменных арок.

И почти сразу до меня донесся отчаянный крик!

Кричала Аня.

— Нет! Нет! Не-е-ет!!! — умоляла кого-то девочка.

Я уже неслась на помощь — рванувшись вперед, в два или три прыжка достигла каменной глотки арки, проклиная себя за то, что всего лишь на миг выпустила девочку из виду!!!

В арке было темно, и я потеряла еще несколько секунд на то, чтобы сориентироваться в новой обстановке. А обстановка была такая: на голой земле, под каменными сводами, вцепившись друг в друга и вопя во весь голос, катались двое.

Это не было сражением не на жизнь, а на смерть — нет, всего лишь обычная подростковая драка, потому что одним из дерущихся был щуплый черноволосый подросток, а вторым… вторым — Аня.

— Нет! Ромка, нет, нет, нет!!! — вопила Анюта и колотила мальчишку крепко сжатыми кулаками куда попало. Ее разбитые вдребезги очки валялись у меня под ногами.

«Слава богу! С ней не случилось ничего страшного!» — подумала я с огромным облегчением. Дерущиеся сделали пол-оборота вокруг своей оси и теперь поменялись ролями: мальчишка сидел верхом на Ане, но, что сразу бросалось в глаза, не бил ее, а только прижимал к земле ее по-прежнему сжатые в кулаки руки. Извиваясь всем телом, девочка пыталась достать парнишку ногами, но ей не слишком это удавалось.

Вздохнув, я взяла мальчика за ворот и оторвала от поверженного противника. Встав на ноги, он обернул ко мне перекошенное злостью лицо с коростой редких прыщиков по подбородку:

— Вы кто? Вам чего надо?

— Пускай я буду представитель добровольной народной дружины, слыхал про такую? Это такие тренированные тетки, которые ловят по подворотням хулиганов и доставляют их в органы милиции. Вот сейчас мы с тобой туда и направимся.

— Чего это я туда пойду-то?

— Девочку обижаешь.

— Кто? Я?! Кого? Ее?! — подросток кивнул на Аню; по-прежнему сидя на земле, она хмуро смотрела на нас и растирала поврежденное запястье. — Ее обидишь! Сама на меня налетела…

— Зачем?

— Затем, что он дурак! — зло сказала Анюта. Теперь, без очков, она смотрелась совсем ребенком.

— Сама дура!

— Тебя же посадят, остолоп!

— Тебе-то что?!

— Мне-то ничего, а просто дурью не надо маяться, вот что!

— Не твое дело!

— Мое!

— Иди ты…

— Так, все, стоп!!! — рявкнула я, постаравшись вложить в голос интонации моего бывшего комвзвода — от окрика майора Сидорова, случалось, замирали даже степные волки. — Прекратить препирательство и нормально, по форме доложить, что тут у вас происходит! Иначе я возьму тебя — в левую руку, тебя — в правую, и мы дружной такой компанией отправляемся в милицию!

— Он его зарезать хочет! — вдруг крикнула Аня и резво вскочила на ноги. — Подкарауливает тут, третий день уже! По полдня дежурит! А сегодня мне по телефону сам все и рассказал! Хорошо, что я успела!

— Кого зарезать?

— Хрыча этого старого! Который Сашу обидел!

— Какую Сашу? Ту самую Сашу, которую… — я осеклась.

— Да, ту самую! Которую в нашем подъезде убили!

— Так ты мстить, что ли, собирался?

— Да! — это снова сказала Аня.

— А почему — ты? Ты ее знал, Сашу?

Вместо ответа мальчик быстро вскинул на меня глаза — я увидела, что он вот-вот готов заплакать, — и снова опустил голову.

А Аня сказала тихо-тихо:

— Он… Он ее не знал. То есть знал. Он… Ромка… Он ее брат.

— Брат Саши?

— Да.

— Так… понятно, — теперь я смотрела на подростка с новым интересом и невольным сочувствием. — А кому ты хотел отомстить? Убийце?

— Нет, — Аня продолжала давать мне ответы вместо своего приятеля. — Он хотел депутата этого зарезать. Потому что он Сашу… Ладно, не важно. Хорошо, что я успела!

— Ничего ты не успела! — сверкнул глазами мальчишка. — Сказал — зарежу, и зарежу! И не успеют меня посадить — убегу!

— Дальше колонии для малолетних не убежишь, — заметила я философски. — А чем резать будешь? Перочинным ножиком для заточки карандашей?

— У него за пазухой нож, — подсказала Аня. — С левой стороны, под рубашкой, он там специальную петлю пришил.

Не слишком церемонясь, я завернула руку мальчишки за спину и, несмотря на его отчаянное сопротивление, разоружила. Нож, о котором говорила Аня, оказался, к моему удивлению, настоящим охотничьим кинжалом с зазубренным лезвием и кровостоком. Я видела много таких во время службы в Чечне. Страшное оружие…

— Где взял?

Но подросток пропустил мой вопрос мимо ушей.

— Предатель! — зашипел он Ане. — И я еще такого предателя за человека считал!

Она молчала. Щурилась и смотрела на него с торжеством.

— Чтобы я! Еще раз! Хотя бы слово!

— Да уж, страшная эта вещь — разочарование в людях, — заметила я, пряча кинжал в Анин рюкзачок, что висел у меня на плече. — Но как бы ты ни был не расположен к откровенности, друг мой, а поговорить тебе придется.

Крепко ухватив подростка за плечо, я вывела его из темной арки в залитый солнцем двор и усадила напротив себя на скамейку деревянной беседки, стоящей в самом центре палисадника. Аня, которая последовала за нами безо всякого приглашения, плюхнулась рядом.

— Рассказывай, — приказала я мальчишке.

— Не буду! Вы никакого права не имеете! И вообще — не лезьте не в свое дело.

— Давайте я расскажу, — вдруг предложила Аня.

— Только попробуй!

— Нет, я расскажу, — упрямо сказала она, глядя мне в лицо светлыми, близоруко сощуренными глазами.

И я услышала следующее.

В тот день, полгода назад, Ромка и его отец смотрели на Сашу одинаково: с уважением и недоверием одновременно. Оба они никак не могли поверить в то, что сказала им Саша. А Саша, не скрывая в голосе торжества, сказала, что ее пригласил на свидание самый известный человек их микрорайона — сам Руслан Карманов. Да, так оно и было. Руслан Карманов, восемнадцатилетний щеголь, сын депутата Госдумы и хоть и начинающий, но очень успешный бизнесмен, пригласил Сашу на свидание. Стоило лишь единожды посмотреть, с каким шиком он подъезжает к соседнему дому на своем роскошном белоснежном «Бентли», чтобы эта картина потом стала тревожить по ночам всех окрестных женщин. От пятнадцати до тридцати лет включительно.

— Да! Я не поверил и переспросил — ты че? Сам Руслан Карманов — тебя? — с обидой перебил Аню Ромка. — А она мне сказала, что я дурак.

— Ромка, ты дурак какой-то, — с досадой сказала Саша, в который раз разглядывая в зеркале свое отражение. Она собиралась на это свидание три часа кряду и все равно боялась, что что-нибудь окажется в ней не так: не слишком ли ярко накрасилась, а оделась, наоборот, не слишком ли неброско? Все девушки, с которыми ОН знаком, наверняка отчаянные модницы, не будет ли она выглядеть как обычный городской воробей в стае ярких экзотических птиц?

Но при всем желании одеться по-другому она не могла. Если мама у тебя умерла несколько лет назад, отец постоянно переходит с одной работы на другую, откуда его через несколько месяцев снова увольняют за головотяпство и неповоротливость, а младший брат то и дело разбивает ботинки о дворовый футбольный мяч, то об обновках приходится только мечтать.

— Она… Сашка-то… она не только сиделкой подрабатывала там, у них, — Ромка мотнул головой в сторону Анюты. — Еще два раза в неделю — официанткой в «Макдоналдсе». Она несовершеннолетняя, но владельцы «Макдоналдса» этого «вошли в положение». Она говорила, что этот ресторан — самая паршивая забегаловка на свете, но там платили сорок восемь рублей в час.

— Подожди, а ваш отец разве ничего не зарабатывал?

— Да ну… Отец у нас… Про него еще и мама говорила — недотепа! — буркнул Ромка. — Он только и мог, что советы давать… Никому не нужные. Доча, говорит, ты все-таки там поосторожнее, говорит… «Этот Руслан… Он, я слышал, довольно-таки лихой молодой человек. А ты девушка молодая, и… Как бы это сказать?.. Была бы жива мать, она бы… А я вот…»

Ромка карикатурно развел руками, явно копируя отца. А потом отвернулся — я заметила, что он снова плачет.

— Мама у них три года назад умерла, — тихо сказала мне Анюта. — Мне Саша рассказывала — это было так страшно… Она тяжело умирала, страшно, ногтями простыню разрывала, и плакала, и проклинала всех — врачей, болезнь, близких, даже самого Господа Бога… А когда силы оставляли, просила сделать ей укол, такой… Последний. И кричала, на этот раз о том, что имеет право распоряжаться собственной жизнью, что это ей решать, можно ли ей сделать смертельный укол.

— Ничего нельзя сделать. Ничего, — говорила врач, высокая женщина с бледным лицом и всегда убранной под белую шапочку прической. — Рак четвертой стадии — это неизлечимо. Даже на чудо нет никакой надежды. Все, что вы можете сделать, — быть с нею до последнего вздоха, поддерживать в ней уверенность в том, что жизнь, какова бы она ни была, — это хорошо и надо пройти ее до конца…

Саша отворачивалась к стене, чтобы не видеть маму (даже во сне ее лицо было искажено страданием!) и еще для того, чтобы доктор не смогла прочесть в ее взгляде неприязни, граничащей с ненавистью. «Жизнь, какова бы она ни была, — это хорошо», — звучали в ушах дурацкие слова. Это ведь говорится у постели истерзанной болью женщины! Которая каждое утро просыпается с мыслью, что ничего хорошего новый день уже не может ей принести! Что дальше будет только хуже, хуже, что боль не уйдет, она станет возвращаться все чаще, железными крючьями вгрызаясь в печень, пуская ядовитые корни метастазов повсюду — в почки, легкие, желудок — везде, везде!

Мама промучилась еще полтора месяца — полтора месяца бесконечных страданий, бессильных слез, хриплых криков — к концу у нее уже совсем не было голоса… И умерла она в один напоенный солнцем и светом июльский полдень. Маленькая, скорчившаяся, лежала на кровати и была похожа скорее на оболочку самой себя, чем на тело еще недавно живого человека.

Девятилетний Ромка, оглушенный внезапно обрушившейся на них тишиной, смотрел на умершую расширенными от ужаса глазами. Саша сама разжимала руки брата, вцепившегося в спинку маминой кровати, сама взяла его на руки и потащила на кухню. Там, у раковины с вечно протекавшим краном, мальчишка наконец-то пришел в себя и заревел в голос.

Все это время Илья Андреич, их отец, просидел в коридоре на детском стульчике, на который все они ставили ноги, когда обувались. Полный неуклюжий человек просидел так весь этот день, ночь и еще день, совершенно не реагируя ни на кого и ни на что. Дом скоро наполнился разными людьми — и в конце концов его просто передвинули с прохода, чтобы не мешал, и оставили в покое.

— Он еще, не дай бог, свихнется, и совсем осиротеют ребятишки-то… — слышала Саша сердитый шепот кого-то из соседок. И сердце у девочки трепыхалось пойманной птичкой: неужели их несчастья еще только начинаются?..

Илья Андреич очнулся на третий день, когда гроб с телом матери понесли к выходу. Молча поднялся и пошел следом, как был, в вытянутых на коленях трико и грязной рубашке… Его никто не остановил.

Маму похоронили. И все они стали учиться жить без нее.

Это получалось у них плохо. Вместе с маминой энергией («Живчик!» — всего какой-то год назад говорили о ней знакомые) из дома ушло и еще что-то очень важное. Сама атмосфера тепла и уюта, осознание того, что они — одна дружная семья, где каждый нужен другому, что друг без друга им ни за что не прожить…

* * *

— Да, но что же случилось тогда? Когда Саша пошла на свидание? — перевела я разговор ближе к теме, которая меня особенно интересовала.

— Дальше… Ну, Ромка, расскажи! — затеребила девочка своего друга. — Ты же все знаешь!

— Ну что рассказать, что? Ладно, коли уж начал…

Саша сбежала по ступеням подъезда к ожидавшему ее «Бентли». Облокотившись на открытую дверцу великолепного авто, рядом стоял и улыбался ей жемчужной улыбкой знающего себе цену мужчины ее сегодняшний спутник — сам Руслан Карманов!

— Ты прекрасна, спору нет, — сказал он вместо приветствия. И улыбнулся.

— Я опоздала?

— Ровно на столько, на сколько это могут позволить себе красивые девушки.

Он распахнул дверцу пассажирского сиденья, и девушка юркнула в салон, надеясь, что парень не заметил, как запылали у нее щеки. Опустив ресницы, Саша боковым зрением наблюдала за Русланом. Не красавец. Даже не высокий — до сих пор девушке нравились именно высокие мужчины… А в знаменитом Карманове было не более метра семидесяти. И еще у него очень близко посаженные глаза, конечно, это предубеждение, но, наверное, именно из-за этого свойства Саше казалось, что глаза у парня все время лгут…

— Куда мы едем? — спросила она робко.

— Это важно? — не отводя глаз от дороги, ответил вопросом на вопрос Руслан. И вдруг положил руку ей на колено, пройдясь вороватыми пальцами по ноге и внутренним сторонам бедер.

Девушка не то чтобы обмерла или испугалась, но все-таки была неприятно удивлена. Она никак не ожидала такого стремительного начала. Всего лишь вторая встреча… И первое свидание… Ее кольнуло неприятное чувство.

— Не то чтобы важно… Просто не люблю неожиданностей, — ответила она, осторожно снимая с колена короткопалую, поросшую густыми рыжими волосками, руку.

— Даже приятных?

— Ну… Приятные, наверное, люблю, — призналась Саша.

— Приятные — любишь? Ишь ты, девочка-сладкоежка, — ответил Руслан непонятно. Ей послышалось или в его голосе действительно мелькнули какие-то сальные интонации?

— А если я сейчас предложу тебе заехать на квартиру… скажем, одного моего друга, который, допустим, в командировке… на всю ночь, допустим, в командировке. Если я тебе это все предложу, то это как — приятная будет неожиданность или неприятная?

— Я не понимаю, о чем вы говорите. Вчера речь шла о ресторане… то есть о ночном клубе… Мы же хотели потанцевать?

— Детка, давай-ка называй меня на «ты», — поморщился Руслан. — Я хоть и старше тебя немного, но не сказать же, что прям в отцы гожусь, верно? Хотя… это, наверное, приятно — быть отцом такой аппетитной попки, как у тебя.

— Что?

— Милашка ты, говорю.

Миновав шумный проспект и рабочие кварталы, они выехали на шоссе и оттуда — в центр города. Руслан был очень уверенным, даже хамоватым водителем. Подрезав две дешевые иномарки и обойдя две другие машины посолидней, он проделывал какие-то замысловатые виражи и получал явное удовольствие, когда какой-нибудь чахлый «жигуленок» сползал в кювет или врезался в бордюр заграждения.

— Надо уметь расслабляться! — кричал он Саше в самое ухо. — Настоящий мужик должен вкалывать через «Ах!» и расслабляться через «Нах!», — добавил он очевидную, на Сашин взгляд, глупость и заржал, оскалив зубы и высоко закидывая стриженую голову. Ее опять передернуло. — Ты чего это такая строгая, а, малышка? Пойдем-поедем, развеселимся, расслабимся, разомнемся перед приятными упражнениями.

— Какими упражнениями? — пробормотала Саша.

— Физическими! — Руслан игриво хлопнул ее пониже спины. — Ну что ты, в самом деле, девочку тут из себя строишь? Можа, тебе допинг нужен? Так это мы в два счета организуем…

Она вдруг заметила, что они очень быстро выехали за пределы города. Замелькали пригородные коттеджи. «Наверное, он хочет срезать путь, чтобы побыстрее при-ехать. Все-таки уже поздно… — подумала Саша, отметая внезапно взявшее ее сомнение. — Нас видели люди во дворе, соседи, ребятня на детской площадке… Все они в случае чего могут подтвердить, что я уехала именно с Русланом. Ничего плохого не случится. Нет, не случится, просто не может случиться…»

Она пыталась себя в этом убедить, но получалось не очень… Шоссе было очень плохо освещено, и девушка совсем не понимала, по какому именно маршруту они едут. Она видела только живую стену из деревьев по правую сторону дороги и пустырь, по которому скоро замелькали редкие одноэтажные домишки, — по левую.

Вдруг машина остановилась. Не говоря ни слова, Руслан хлопнул дверцей авто, обошел «Бентли» спереди и открыл дверь с Сашиной стороны.

— Куда мы приехали? — спросила девушка, со страхом вжимаясь в сиденье.

— В хорошее место. Здесь всем хорошо и все получают друг от друга удовольствие. По крайней мере, я-то уж точно свое удовольствие получу. А если будешь хорошей девочкой — то и ты тоже.

Как будто не слыша ее протестующих криков и мольбы, он резко вытащил, нет — выволок девушку из машины и хорошенько встряхнул. В неясном свете фар она увидела очертания какого-то большого деревянного дома с мансардой. В нижних этажах горел свет.

Парень крепко держал Сашу за плечи, сдерживая ее сопротивление. Потом вдруг наклонился и больно поцеловал прямо в губы, запустив широкую ладонь в волосы пленницы. Девушка вдруг услышала мерзкий, исходивший от него запах кислого пота и чуть не потеряла сознание от охватившего ее приступа тошноты.

— Отпусти меня! Пожалуйста, отпусти меня! — умоляла она.

— Не сейчас, цыпочка, не сейчас. Сначала мы с тобой чуток поработаем, а потом ты будешь свободна, как птичка. Ну согласись же, несправедливо будет, если ты не дашь мне сегодня небольшого подарочка. Я тебя возил, я тебя поил, я тебя кормил, тратил на тебя время и кровные свои деньги — тебе придется отработать хотя бы половину… На большее я не претендую. Но свою половину я получу. Я привык всегда получать то, чего хочу. Такое у меня воспитание.

Говоря это, причем слова произносились откровенно издевательским тоном, он, заломив Саше руку, силой вел ее к высокому деревянному крыльцу. Где-то вдалеке раздался шум удаляющегося поезда. Залаяла собака. Руслан толкнул незапертую дверь, провел плачущую Сашу темным коридором, где стоял тяжелый влажный воздух, пахло березовыми вениками и смолой. Пнул ногой вторую дверь.

Они оказались в светлом, обшитом деревянными панелями предбаннике. Здесь было очень тепло. В центре располагался огромный полированный стол, уставленный разнообразной снедью и закусками. По бокам на широких и тоже полированных лавках сидело трое мужчин, завернутых в простыни на манер римских патрициев. Разного возраста и комплекции, пьяны они были все одинаково. По крайней мере, об этом можно было судить по замедленным жестам и невнятной манере произносить слова.

Когда Руслан и его жертва остановились у входа, три пары пьяных глаз уставились на них с нескрываемым любопытством. Кто-то присвистнул. Кто-то заржал.

— А-а-а, Русик, я так и знал, что это ты при-шел, то есть при-ехал, — распахнув объятия, встал и пошел к ним навстречу самый старший из мужиков, толстый тип с заплывшими жиром глазками и дрожащими щеками, испещренными пятнами лопнувших капилляров. Он очень нетвердо держался на ногах, но все же дошел до Руслана и погрозил ему пальцем: — Ить я говорил, что ты сегодня придешь. Потому что о-беща-а-ал! Эти, — он махнул рукой в сторону остальных собутыльников, — эти говорили, что ждать бес-полезно. Но я сказал — не-ет! Русик придет! И не один придет — с сюр-призом! Он, Русик, еще вчера сказал мне. Такую, говорит, девочку для себя доставлю — вы, мол, от зависти руки себе до локтей обглодаете! И ведь доставил! И сам при-шел, и девочку привел! Русик — слову своему известный хозяин… Сказал, как отрезал!

— Петрович, ты отойди в сторонку-то, не загораживай просмотр, — с насмешкой сказал другой мужчина, высокий и небритый тип с татуировками на обоих предплечьях. Взяв со стола бутылку с пивом, он сделал только одно быстрое и ловкое движение, и сорванная пробка оказалась у небритого в зубах. Выплюнув ее, он забулькал пивом над расставленными стаканами.

— Телка как телка, — сказал он, скользнув по сжавшейся Саше равнодушным взглядом. — При желании можно было бы и получше выбрать. Шлюха?

— Че я, здоровьем собственным не дорожу, что ли? Обычная девка. Говорит — студентка, — ответил Руслан. Хватку он ослабил, а потом и вовсе выпустил девушку, и она спиной сползла по стене на корточки. — Только дернись отсюда — отметелю, как собаку! Поняла?!

— Охота была тебе связываться, Руська. Шлюхи — они проще. И сговорчивее. А с этой такого геморроя можно нажить — мало не покажется! Не малолетка хотя бы?

— Не.

— Ну, как знаешь. А я пас. Да и не хочу ничего. Перепарился, кажется.

Третий из сидевших за столом, светлоглазый и светловолосый парень лет двадцати двух, не сказал ни слова. Только с любопытством ощупывал Сашу взглядом с головы до ног. По ее лицу текли частые слезы, но все же она заметила, как самый молодой из этих подонков несколько раз часто-часто облизал губы.

До сих пор ей было страшно, но сейчас, под обстрелом пристальных мужских взглядов, в ожидании всего самого худшего, что только может с нею произойти, Сашу охватил по-настоящему ледяной ужас. «Неужели они убьют меня?! — было ее единственной мыслью. — Что будет с папой и братом, если они меня убьют?»

— Не надо, не надо, не надо, — забормотала она. — Я обманула вас, я несовершеннолетняя, и я не студентка… Пожалуйста, пожалуйста, отпустите… Я уйду отсюда, уйду домой, я никому ничего не скажу, я…

— Заткнись! — грубо приказали ей.

По-прежнему ничего не говоря, молодой блондин поднялся с места, подошел к Саше… Она вжалась в стену и готова была завизжать, заголосить, завопить благим матом, лишь бы избежать прикосновений этого человека со стеклянными глазами. Но при первом же крике, который сорвался с ее губ, ее ударили по лицу с такой силой, что девушке на миг показалось, будто у нее в голове взорвалась граната.

— Ну, ты! Паскуда! — прошипел Руслан. — Советую тебе заткнуться раз и навсегда! И делать то, что прикажут. Лучше добровольно. Если не хочешь еще больших неприятностей на свою аппетитную задницу. Ты мне надоела, понятно, дура? Ты что, Памела Андерсон, что строишь из себя невесть что! Тоже мне, цаца. Согласилась с мужиком на ночную прогулку — значит, знала, на что шла.

— Женщины, остановите изнасилование. Скажите «ДА»! — пьяно крикнул толстяк. И захохотал в полном одиночестве.

Блондин протянул к ней руку и, не отрывая холодных глаз от заплаканного Сашиного лица, ухватил ее за вырез блузки. Послышался треск, на пол с частым стуком посыпались мелкие пуговицы. Мгновение, и упругие белые груди выпрыгнули из чашечек расстегнутого лифчика, освободившись от стягивавшей их материи. Истошно завизжав, Саша бросилась в сторону, судорожно прикрыв руками обнаженную грудь, сжавшись от жгучего чувства стыда. Второго прикосновения этих холодных пальцев она не перенесет, нет, ни за что не перенесет, она умрет раньше, чем до нее опять дотронутся!

Но за ней никто не последовал. Толстяк, вернувшись на свое место за столом, только сально улыбался, словно филин, поворачивая голову во все стороны. Мужчина с татуировками, казалось, вообще не замечал ничего из того, что происходит, и спокойно цедил пиво. Блондин замер в углу. Нервным движением Саша обняла себя за плечи, пытаясь успокоиться и унять дрожь. Под ярким светом лампы, полуобнаженная, выставленная на обозрение четырех пьяных мужчин, Саша чувствовала себя совершенно униженной и опозоренной. Ее лицо то ярко краснело, то покрывалось мертвенной бледностью. В предбаннике было очень тепло, даже жарко, но девушке казалось, что холод пронизывает ее до самых костей. К ощущению холода и непереносимого унижения примешивалось чувство страха и стыда. К горлу подкатил комок, слезы вновь заполнили ее глаза, и Саша часто-часто заморгала, пытаясь не выпустить их наружу.

А Руслан, подойдя к столу, не присаживаясь, выпил фужер коньяка и закусил первым, что попалось под руку. Когда он обернулся к Саше, на толстых губах еще висела капустная стружка.

— Хорош сопли тянуть. Пошли со мной, дорогая.

Саша заплакала в голос, закрыв лицо руками. В ней что-то разом надломилось. Она поняла, что самого худшего ей не избежать…

* * *

В комнате на втором этаже, меблированной только одной большой кроватью, платяным шкафом и ночным столиком с зажженной лампой, терпение насильника окончательно истощилось.

— Ты хочешь, чтобы я сделал это один или позвал остальных?

— Пожалуйста, не зови, если ты человек, — опустив голову низко-низко, бормотала Саша.

— Расстегни сама, ты ведь не хочешь прийти домой в разорванной одежде. Что ты тогда скажешь маме? Будешь паинькой — и все кончится хорошо. Будешь кочевряжиться и дальше — на круг пущу, всех четверых обойдешь, поняла, дрянь?!

Жирная потная рука на несколько секунд с силой сдавила ей горло. Сопротивляться больше не было сил. Он расстегнул «молнию» на ее джинсах и сдернул их вместе с бельем…

Саша вся сжалась и крепко зажмурилась, чтобы не видеть раскрасневшегося лица парня, шумно сопевшего от усердия и лапавшего ее нагое тело. Он брал ее грубо, мощными рывками. Саша уже не плакала — она молилась про себя, чтобы все кончилось поскорее.

«Только бы уйти отсюда… Только бы уйти… Где-то здесь есть поезд, железнодорожная станция… Рельсы… Я жить не буду…»

…Когда она оделась (вместо разорванной блузки Руслан милостиво кинул ей чей-то старый свитер, который нашелся тут же, на полках страшно скрипящего шкафа), он вывел ее на темную улицу. Подталкивая жертву впереди себя, прошел мимо машины, провел через какую-то лесополосу (Саша шла, переставляя ноги, как марионетка, ей уже было все равно, куда и зачем) и остановился на обочине шоссе. Уже начинало светать.

— Ну, что? Пришла в себя? — Ее грубо развернули, ненавистная рука сжала лицо, заставила посмотреть в глаза своему насильнику. — А я и не знал, что ты такой питекантроп. Сколько тебе лет, маменькина дочка? Восемнадцать? Двадцать?

— Шестнадцать, — прошептала Саша.

— А-абалдеть! В твои годы — и быть девственницей! Первый раз такое слышу вообще. Надеюсь, ты не в обиде на меня за то, что я забрал у тебя этот маленький пустячок? — хохотнул он. — В конце концов, мы же делали это вместе! Искореняли твою девственность, как порок половой неграмотности!

Он довольно заржал и оттолкнул Сашу, словно ненужную вещь или сломавшуюся, давно надоевшую ему игрушку. Спотыкаясь и чувствуя, что донельзя ослабевшие ноги вот-вот откажут ей, девушка побрела по обочине. Насвистывая, Руслан направился в обратную сторону.

* * *

— Все это я слышал вечером… То есть подслушивал… когда Сашка с отцом на кухне сидели. От меня заперлись, но я все слышал! — крикнул Ромка. — Отец такой неловкий был, все время ронял что-то. Чашками гремел, ложками, холодильником хлопал, хотя Сашка три раза ему сказала, что ни чая, ни кофе не хочет. И у них был разговор…

— Какой?

— Такой…

— Доча… Как же ты теперь… будешь-то, а, доча? — спрашивал Илья Андреевич.

— Завтра с утра пойду в милицию и напишу заявление, — твердо отвечала Саша.

— Это, конечно, правильно, Сашуля… Так и надо сделать, — говорил отец как-то не очень уверенно.

— У тебя же не может быть других предложений, папа?!

— Нет, конечно, нет… Конечно, нет, что ты… Но я просто… Я просто думаю о тебе… О том, будет ли тебе это по силам…

— Что именно? — И ее, и Ромку всегда сердила эта отцовская привычка то и дело обрывать фразу на полуслове!

— Видишь ли, дочка… Тебе, наверное, кажется, что… все будет очень просто и ясно… пришла, написала заявление, и этого… Руслана… его задержат и арестуют? Это не так… Я не знаю, как это будет на самом деле, но точно знаю, что все будет не так… тебе предстоит пройти очень многое… очень много такого всего разного… неприятного… Объяснения… экспертизу, обследование у этого, как его… вашего женского врача… И везде отвечать на вопросы… на самые разные вопросы… И потом, не забывай… что е г о отец — депутат Государственной думы… Он очень большая шишка, Сашуля, у таких людей… как принято сейчас выражаться, все схвачено…

— Ну и что? — вызов, который слышался в ее голосе, заставил Илью Андреевича осечься. Он ответил только после очень большой паузы:

— Ты мой ребенок, Сашуля… Я не самый лучший отец, но ты мой родной ребенок… И ты так похожа на мать… Я просто хочу оградить тебя… от всего неприятного… и… и не знаю, как это лучше сделать…

— Ты бы действительно оградил меня от всего неприятного, если бы захотел увидеть насильника своей дочери за решеткой!

Слова «насильник дочери» словно пришибли Илью Андреевича: он стал совсем несчастным. Ромка не видел этого, но был уверен, что отцовская лысина, как всегда в таких случаях, залилась пурпурной краской.

— Я просто хочу предупредить тебя… и пожелать тебе мужественности, девочка… Я бы очень хотел помочь тебе, но… Я такая паршивая поддержка…

Саша молча встала и вышла из кухни, изо всех сил постаравшись не хлопнуть дверью.

* * *

— А на следующий день она встретилась с теми типами в «Макдоналдсе», — встряла Анюта. — Там кассир заболел, ей поручили подменить.

Саша встала у стрекочущего аппарата и мысленно повернула в голове рычажок дежурной улыбки. Она уже прекрасно знала свои обязанности: ей полагалось не только принимать заказы и выбивать чек, но и пытаться, что называется, «по полной программе» в дополнение к заказу «впарить» посетителям разномастные круассаны, картошку фри различных фасовок и степени поджаренности, колы-фанты-спрайты и остальной неликвидный «стафф», название которого начинается на «мак».

Лиц посетителей она давно уже не различала — все они были просто «клиентами», без возраста и пола. Один из таких клиентов, кажется, мужчина и, кажется, все-таки молодой, первым откликнулся на ее выкрик: «Свободная касса!»

— Здравствуйте, что будете заказывать? — спросила Саша, стараясь, чтобы улыбка не соскользнула с лица на майку прежде, чем этот клиент отойдет.

— Двенадцать чизбургеров.

— Не желаете ли еще картошку фри?

— Нет…

— Тогда, может быть, колу?

— Нет…

— Круассан?

— Нет…

— Десерт?

— Нет!..

Улыбка еще держалась, когда принесли его заказ. Саша быстро потыкала пальцами в бюст кассового аппарата и, не поднимая головы, выдала итог:

— Столько-то рублей, столько-то копеек.

Клиент зашуршал карманами, затем почему-то замер. Воцарилась непонятная тишина. Недоумевая, Саша подняла глаза: парень как парень. В джинсах и легкой ветровке. Смуглое лицо в обрамлении жгуче-черных волос. «С кавказсинкой», — как сказала бы мама. А глаза… хохочут.

Что это? Он смеется над ней?!

Да, он смеется!

— Пожалуйста, заплатите, — сказала Саша, ничего не понимая. Она сразу почувствовала себя неловко: что в ней не так? Испачкала футболку? Волосы выбились из-под козырька и сложились в смешную прическу? Не может же быть, чтобы приступ неудержимого веселья у молодого человека вызывал один только ее вид!

— Так вы будете платить?

— Да, конечно! — он отвечал преувеличенно серьезно, темные глаза по-прежнему смеялись, а вот улыбка у парня была какая-то… картонная. Неестественная была улыбка. «Господи! Да это же он меня передразнивает! — ахнула про себя Саша. — Неужели я действительно так глупо смотрюсь со стороны? С этой казенной улыбочкой, больше похожей на оскал, и этим набором фразочек „а-ля навязчивый сервис“?!»

— Как вы предпочитаете, чтобы я заплатил? — спросил тем временем клиент.

— Что?

— Вам крупными или мелкими купюрами?

— Все равно, — буркнула Саша.

— Может быть, предпочитаете доллары? Фунты? Доллары? Тугрики?

— Н-нн-нет…

— А не желаете ли к купюре получить остаток мелочью?

— Н-нну…

— Вам пятирублевыми или рублевыми монетами?

— Э-э…

— Еще есть пятидесятикопеечные и десятикопеечные. Как угодно?

Посетители, столпившиеся за спиной у весельчака, не выдержали и начали потихоньку посмеиваться. Кое-кто даже в голос. А кто-то даже зааплодировал.

И, как назло, именно в этот момент — все менеджеры в зале отлучились по делам!

— Что вы хотите? — тихо-тихо спросила она, поднимая голову. Улыбочка-«завлекалочка» быстро сползла у парня с губ, когда он увидел горящие презрением Сашины глаза. — Вы считаете, что это очень остроумно — издеваться подобным образом? Я не устройство, не робот и не заводная кукла, как вы, наверное, подумали. Я просто делаю свою работу! Она не всегда доставляет мне удовольствие, но это моя работа! И не моя вина, что этому большому механизму под названием «Макдоналдс», нужны гайки! Да, я гайка, я даже где-то попугай, если хотите, но при этом я мыслящий, живой человек, я живая , представьте себе это, вы, сытый гороховый шут!

Наступила тишина.

— Я понял… — сказал парень очень серьезно. Смущенно, сложив ладонь лодочкой, выложил на тарелочку деньги и отошел, забрав свой бумажный пакет с чизбургерами.

* * *

— Ну вот… А где-то через полчаса в «Макдоналдс» вошел тот самый тип… — продолжила Аня. — Саша потом говорила, что узнала бы этого парня из тысячи! Из миллиона тысяч!

Это он тогда, в ту злополучную ночь, когда она стояла перед четырьмя мужчинами в разорванной одежде и дрожала от страха, тянул к Саше свои липкие и холодные руки! Правда, он так и не прикоснулся к ней, но она нисколько не сомневалась, что руки у этого парня именно липкие и холодные. И еще она хорошо запомнила его взгляд: светлые рыбьи глаза смотрели так, будто хотели сожрать ее всю, сожрать так, чтобы сок стекал по подбородку… И вот сейчас эти ледяные безжалостные глаза снова ощупывают с головы до ног, даже кассовая стойка этому не мешает. Этот парень пришел именно к ней — это Саша поняла по тому, как уверенно он пробирался сквозь толпу, предварительно нашарив глазами в зале ресторана именно ее, Сашу, и даже удовлетворенно кивнув при этом самому себе…

Глядя на этот узкий с ранними залысинами лоб, бледные губы с беловатыми хлопьями слюны в уголках рта и тонкие, слегка вывернутые ноздри, Саша испытывала примерно то же ощущение, как если б ее заставили смотреть на внезапно ожившее доисторическое членистоногое. Ее даже затошнило.

И скорее от того, что приступ тошноты становился неодолимым, чем действительно от страха, Саша выскочила из-за стойки и кинулась к старшему менеджеру, который, о счастье, наконец-то вошел в зал:

— Послушай! Мне срочно надо уйти. Срочно, срочно уйти!

— Ты чего, Двести Семнадцатая? — оторопел «Володя № 175».

— Я заболела. Я… забыла об одном деле. Мне просто необходимо уйти! Я ухожу!

— Да вы что, девки, сговорились сегодня, что ли? — возмутился менеджер, враз порастерявший всю свою деловитость. — У одной зубы, видите ли, у другой вообще припадок какой-то! Работать-то кто будет, я тебя спрашиваю?

— Не знаю. Не знаю! Даже если ты меня не отпустишь, я все равно уйду! Считай, что уже ушла!

— Стой! — «Володя № 175» прищурился и вдруг подобрел, чего вообще-то за ним отродясь не водилось. — Ладно, иди. Но учти — в первый и последний раз. И то только потому, что за все время у тебя ни одного замечания!

— Спасибо! — Едва не опрокинув стул, Саша метнулась в комнату для персонала.

— Два часа не доработала — из зарплаты вычтем, учти! — крикнул ей вслед начальник. Он уже пожалел, что был таким великодушным.

* * *

— Только ей не удалось сильно далеко убежать! — продолжил Ромка. — Они подкараулили ее! У самого служебного входа — все трое!

Саша не успела даже удивиться — потому что увидела, как огромные стеклянные витрины, светящимся кольцом расположенные напротив, отразили искаженное звериной ненавистью лицо Руслана, выпученные в неизменном рыбьем выражении глаза Белобрысого. С ними был еще кто-то третий, которого Саша видела впервые.

Прижавшись к стене, с ужасом глядя, как к ней приближаются эти трое, Саша еще какое-то время верила в то, что прохожие, как всегда, заполонившие улицу в этот предвечерний час, все-таки вмешаются и остановят то, что готовилось произойти. Но на ее молчаливый призыв не откликнулась ни одна душа. Саша пятилась, пятилась, пока не почувствовала, что уперлась боком во что-то твердое и холодное. Урна! И из нее торчит горлышко пивной бутылки, поблескивает в свете витрин веселыми искорками…

— Разз-ззмажжжу по стен-нке, а потом соскребу и зз-затолкаю в реку, — прошипел Руслан гнусавым от ненависти голосом. Разинутый над стиснутыми зубами рот был перекошен, и Саша могла разглядеть блестящую ниточку слюны, протянувшуюся от верхней губы к нижней.

Они шли на нее неторопливо, крадучись, но тем не менее неумолимо приближались. Плохо понимая, что она делает, Саша в последнем порыве отчаяния выхватила из урны бутылку, выхватила отнюдь не ловко — ударившись о железный бок урны, стеклянный цилиндр разлетелся тысячью осколков, оставив в Сашиной руке только горлышко с рваными краями обломков стекла. «Розочка», которую Саша видела в добром десятке сцен из американских боевиков, была для нее в данном случае совершенно бесполезна — девушка даже не знала, как правильно держать это псевдооружие. Да и много ли оно стоит против троих здоровых амбалов, которые готовятся вот-вот схватить ее?!

— Не захотела по-хорошему договариваться — будем договариваться по-плохому, — продолжал шипеть Руслан. — А потом ты долго-долго для нас поработаешь, всю ночь… В уже известном тебе месте… И не для меня одного — для всех…

Он уже стоял совсем рядом. Левая рука, сжатая в здоровый кулак, взлетела над Сашиной головой. Неловко выставив перед собой «розочку», девушка сжалась, стараясь подобраться под готовый вот-вот обрушиться на нее удар. За спиной Карманова маячили его подельники, дожидаясь своей очереди на расправу. Во всех трех лицах не было ничего человеческого…

Она уже хотела зажмуриться — и будь что будет! — как вдруг раздался глухой звук, и вслед за ним черты Руслана внезапно разгладились, приобретая выражение детской обиды. Саша заметила только, как ее враг сделал попытку повернуться в обратную от нее сторону, но его вторично припечатали по голове, на этот раз не на шутку — постояв секунду-другую на асфальте с занесенной для удара рукой, Руслан рухнул как подкошенный прямо под ноги Саше.

Аня, которая уже давно пританцовывала в нетерпении, снова не удержалась и встряла:

— И вот тут, представляете, вот тут, прямо как в сказке, или в кино, — появился Принц! Настоящий! Я думала, в жизни так не бывает, — добавила девочка тоном опытной женщины. — Но оказалось — бывает! Знаете, кто это был? Ну, отгадайте, кто? Тот самый посетитель-пересмешник, которого она отчитала на виду у всего зала!

— Бегите! — закричала ему Саша. — Пожалуйста, бегите!

Не похоже было, чтобы парень слышал ее. Внимание молодого человека было целиком сосредоточено на втором противнике — неизвестном Саше человеке с пудовыми кулаками и медвежьими ухватками. Сжавшаяся у стены девушка вдруг заметила, как рука этого типа тянется к заднему карману брюк, и мгновенной вспышкой интуиции она поняла: там — оружие!

— Оружие! — снова закричала она. — Осторожно, у него пистолет!

Было непонятно, слышит ли он. Подскочив к верзиле вплотную, парень произвел какое-то неуловимое движение то ли рукой, то ли ногой и, захватив кисть руки противника, сделал резкий поворот вправо. Раздался хруст, амбал завизжал, выронил пистолет и осел на землю, баюкая сломанную руку, которая начинала раздуваться прямо на глазах.

Настала очередь Белобрысого. Не ожидая ничего хорошего от нежданного Сашиного защитника, он сперва попятился, а потом развернулся и с криками: «Ай! Ай! Ай!» — кинулся прочь по вечернему бульвару, по-заячьи петляя.

— Ты цел? Цел? — быстро спросила Саша, подбегая к своему спасителю. Он стоял посреди улицы, опустив руки, и тяжело дышал.

— Я в порядке, — коротко ответил молодой человек.

— Слава богу!

— А с тобой? Все в порядке?

— Ой, да они ко мне даже прикоснуться не успели!

Они посмотрели друг на друга и вдруг рассмеялись. Он — громко, Саша — немножко нервно. И все же ей было сейчас легко-легко. Так, как было в то время, когда еще жила мама… До своей болезни мама тоже любила вот так смотреть на Сашу и смеяться — просто от удовольствия.

* * *

— Вот… А потом они пошли гулять, — сказала Анюта. — Они долго гуляли, и еще, Сашка рассказывала, как-то сразу перешли на «ты». Это была любовь с первого взгляда, понимаете?

Они прошли от «Макдоналдса» чуть дальше, пока не дошли до сквера. Там присели на скамеечку и разговорились, будто старые знакомые. И даже ногами заболтали, хотя оба были, в общем-то, не дети.

— Так ты правда, что ли, ко мне шел? То есть обратно в «Макдоналдс»?

— Ну да. Я вообще-то туда чисто на минутку забежал, перекус купить себе и ребятам. Мы по очереди ходим, каждый день. И берем сразу на всю редакцию.

— Редакцию?

— Я журналист. В молодежной газете «С тобой», слыхала? Не последнее, между прочим, издание.

Саша кивнула.

— Ну вот, пришел к вам за перекусом, и что-то мне так смешно стало. Думаю, ну как же здесь можно работать? Режим бешеный, работа конвейерная, мальчики-девочки все как заведенные и разговаривают с тобой, как китайские говорящие игрушки с фонариками, знаешь такие? Вы даже не представляете, как забавно выглядите со стороны! Решил пошутить над тобой, проверить, как кукла отреагирует на непредвиденную ситуацию, есть ли на этот счет у нее какие-нибудь инструкции? И вдруг на тебя нарвался. Отшлепала ты меня, конечно, публично. Давно такой порки не получал — с тех самых пор, как стащил с антресолей отцовский вещмешок и пешедралом отправился с пацанами в Америку, охотиться на диких койотов…

— Выпороли? — фыркнула Саша.

— В первый и последний раз в жизни. Отец так отделал, что мое энное место мигом на американский флаг стало похоже, звезды и полосы, — улыбнулся он. — И сегодня, представь, после твоей отповеди получил практически те же самые ощущения. Хотя профессия меня натаскала, при желании я и сам за словом в карман не полезу — а тут устыдился. Пошел в редакцию, старался отвлечься чем-нибудь, забыть, как ты на меня смотрела, прямо как ошпарила презрением. И не мог. Так и решил: пока не вернусь и не попрошу у тебя прощения — не будет мне покоя.

— Ладно, — сказала Саша. — Считай, что я тебя простила.

— Спасибо. Можно спросить? — сказал он, помолчав.

— Нет. Ты же про этого придурка хотел узнать? Кто он такой и почему ко мне «клеился»? Нет, нельзя.

Журналист вздохнул, подняв брови, и посмотрел на Сашу одновременно и весело, и уважительно.

— Как тебя зовут? — спросила она, презрев все законы приличия, согласно которым порядочные девушки первыми не осведомляются у незнакомых мужчин об их имени.

— Владислав. Просто Влад. А ты Александра, я знаю.

— Откуда?

— На бейджике твоем прочитал, когда ты за кассой стояла.

— А, — сказала Саша, немного разочарованная. И добавила с еще большим сожалением в голосе: — Ну, мне пора. Спасибо тебе за все. И — пока…

— Я провожу тебя.

— Я живу…

— …очень далеко. Я помню. И обязательно провожу, чтобы ты не потерялась по пути в такую неведомую даль…

— И у них началась любовь. Любовь с первого взгляда! — повторила Аня. — Потом они уже не расставались, долго, пока… — Она замолчала. — Ладно, потом. Важно другое. Ромка! Ну ты расскажи про следователя-то!

— А что следователь? — буркнул подросток. — Следователь к нам домой дня через три заявился. Сутулый такой, нос красный, воротник грязный у рубашки… «Гражданка Яцута, — говорит, — вы не передумали забрать свое заявление?»

— Нет, не передумала, — ответила Саша, тихонько отвечая на ободряющее пожатие — Влад сидел рядом (он теперь всегда сидел рядом!) и держал ее руку в своей.

— Гм… Даже в свете последних событий?

— А что такого последнего случилось в свете? — удивилась Саша.

— Да ну? Неужели не знаете? — Ирония в голосе следователя ясно давала понять, что он не верит ни единому ее слову. — Ну так спешу обрадовать: в больнице обидчик ваш. У Склифосовского.

— Почему? — спросила Саша довольно равнодушно. — Живот у него схватило, что ли? Может, еще и пожалеть его прикажете?

— Нет, не прикажу, — захлопнул папку следователь. — Хотя чисто по-человечески можно и пожалеть. Очень здорово парню досталось. Сотрясение мозга, перелом конечностей, вывих ключицы. А главное, — он помедлил, — главное, что ему, как это говорят в народе, причинное место разбили вдребезги. По мнению врачей — одним коротким, но метким ударом. И теперь парень как в том анекдоте: жить-то будет, а вот любить — никогда!

— Импотентом, что ли, сделали? — спросил Влад.

— Угу. И инвалидом к тому же наверняка. Правда, и инвалидность у него тоже… какая-то смешная. Врачи говорят, недержание мочи. На всю жизнь.

Молодые люди переглянулись и фыркнули.

— А кто его… А кто над ним так поработал? — спросила Саша, наморщив носик.

— Неизвестно. Сам он молчит. Не помню ничего, говорит. Семья потерпевшего вообще намерена замять это дело. Здоровье парню уже не вернешь, а у отца политическая карьера может пострадать. Карманов-старший сына-то намерен за границу отправить, на лечение. Говорят, надолго. В какой-то специальный санаторий. Ну так что? — помолчав с минуту, снова спросил следователь. — Заявление-то свое не будете забирать?

— Знаете, что я думаю? — весело спросила Саша. — Я думаю, что судиться с инвалидами — это все-таки неблагородно!

— Приятно слышать. Значит, дело об изнасиловании мы можем закрыть. Но вот как же быть с другим делом? Об избиении гражданина Карманова?

— А при чем здесь мы?

— Я не сказал вам этого сразу, но есть свидетели происшествия. Правда, было темно, к тому же обзор загораживали деревья, но кое-что свидетели видели. Они видели, как к машине потерпевшего подошел человек. Он сперва постучал по стеклу, а потом размахнулся, разбил его и, просунув руку через разбитую дверцу, открыл ее, затем ринулся внутрь машины и вытащил потерпевшего Карманова на улицу. Потерпевший и тот, который на него напал, перекинулись всего несколькими фразами. О чем именно они говорили, свидетелям расслышать не удалось, но они видели, как потерпевший вынул нож, а нападавший обезоружил его голыми руками. А потом сказал еще что-то и как следует пнул… в это самое место.

— Все это очень интересно, но я еще раз спрашиваю вас, при чем тут мы?!

Следователь вздохнул и указал на забинтованное запястье Влада — за целый день Саша так и не смогла добиться от него внятного объяснения, что у него с рукой.

— Что у вас с рукой, позвольте спросить? Порезались, когда разбивали стекло в машине?

— Нет, — невозмутимо ответил Влад. — Поранился, когда уронил у себя в редакции стеклянную пепельницу и сдуру начал собирать осколки.

— А может быть…

— Не может быть, — вдруг сказал Илья Андреевич. Незаметно для всех Сашин отец возник в комнате и стоял, держась одной рукою за косяк и глядя на присутствующих поверх старинных очков в роговой оправе. Это был совершенно новый взгляд — спокойный, гордый, преисполненный глубокого внутреннего достоинства. Таким своего отца Саша не видела еще никогда!

— Что не может быть? — оторопел следователь.

— Не может быть ничего другого, кроме того, что скажу вам я. А скажу я вам следующее, молодой человек: это я сделал с насильником моей дочери все то, что вы здесь сейчас рассказали. Я знаю, в это очень трудно поверить. Но все-таки это сделал я.

* * *

— Так это сделал не Влад? Это твой отец покалечил Руслана Карманова? — воскликнула я, обернувшись к Ромке. Удивление так и рвалось из меня — до того не вязалась только что нарисованная картина мести с тихим и забитым Сашиным отцом, с нравом этого человека, нарисованным в моем воображении рассказами детей!

— Да, это он, — надувшись от гордости, подтвердил Ромка. — Я сам слышал. Нас с Сашкой к нему на последнее свидание перед судом пустили. Мерзкая такая комната, серая такая, обшарпанная вся… А нам было наплевать!

Им было наплевать, потому что все трое — Ромка, Саша и Илья Андреевич — сидели, обнявшись, на узкой скамейке и старались не вслушиваться в мерные шаги конвоира, который милостиво разрешил им поговорить наедине перед судом «буквально одну минуточку».

— Зачем ты все-таки это сделал, папа? Впрочем, конечно, я знаю. Ты хотел меня защитить?

— Да, но не только. Все это время я не мог забыть твоего взгляда, которым ты посмотрела на меня, когда я сказал, что нужно просто все забыть. В нем, в этом твоем взгляде, было столько горечи, столько обиды и тоски по настоящей родительской любви, что я окончательно потерял покой. Я ходил и думал, садился в троллейбус, ехал на работу и думал, приходил домой, обедал и думал, ложился спать и думал, просыпался ночью и думал, думал, думал… Пытался найти ответ на вопрос, как же так случилось, что я, здоровый и неглупый мужик, вдруг стал до такой степени слабаком, что презирал сам себя. И кто виноват в том, что моя единственная дочь получает помощь и поддержку в самую тяжелую минуту от посторонних людей, а к родному дому подходит с мученическим венцом на голове… Я не знал, что на это ответить. И я решил посмотреть на того, кто был виновником нашей беды. Я подошел к его машине и попросил его выйти. А он… он приоткрыл окно, сплюнул мне под ноги и сказал… сказал очень грязно. Про тебя. Про меня тоже, но главным образом — про тебя. И тут во мне как будто взорвалось что-то. Я кинулся на него и бил… — выпустив Сашу из своих объятий, Илья Андреевич с удивлением посмотрел на свои руки, повернутые ладонями кверху. — Я бил его вот этими руками. И ей-богу, Сашуля, я не знаю, какая сила вселилась в меня и как это получилось… Но я с трудом остановился, с трудом. И он не смог даже оказать мне сопротивление, а ведь я первый раз в жизни ударил человека. Понимаешь, доча? Первый раз!

— Никогда, никогда я не думала, что ты на это способен, папочка, — прошептала Саша, снова прижимаясь к мягкому отцовскому плечу. — Оказывается, я совсем тебя не знала. И это так здорово, оказывается!

— Что ты, девочка, я же говорю — все получилось совершенно необъяснимо… Случайно, может быть…

— Никакая случайность здесь ни при чем, папа. Разве есть случайность в том, что ты меня очень любишь?

Он плакал, и Ромка плакал, а она гладила их обоих по головам, и кто знает, может быть, это были самые счастливые минуты в их жизни.

* * *

— Вот… Вот и все. Я с самого начала все про это знала, только не от него, — девочка кивнула на Ромку, — а от самой Саши. Она сама нам рассказывала — мне и…

Анюта осеклась.

— Тебе и… — поторопила я ее. — Тебе — и кому?

— Никому! Не ваше дело! — сразу же ощетинилась Аня. — Не надо меня пытать, понятно вам? Я сама расскажу то, что надо! А чего не надо — не расскажу!

— Да ладно, успокойся.

Про себя я подумала, что вторым слушателем Саши, конечно, была медсестра, ухаживающая за Аниной сестрой. Алла сама мне говорила — девочка была с ней искренна и откровенна…

— Ромка, — повернулась я к мальчику, — так, значит, ты хотел отомстить за сестру…

Он промолчал. Только плечами передернул.

— Хотел зарезать депутата Карманова — отца насильника твоей сестры… Но ведь этот человек, строго говоря, совершенно ни при чем!

— Он ни при чем? А я — при чем? — вдруг закричал подросток тонким, совсем детским голосом. Он весь покраснел и затрясся. — А я — при чем? У меня же никого, никого не осталось! Мама умерла, Сашу убили… А папка в тюрьме! У нас семья была, ясно вам? Мы хорошо жили… А теперь… Вы же ничего, ничего не понимаете!

Я понимала. Теперь, после того как я знала всю историю его семьи, трудно было не понять, что на отчаянный шаг подростка толкнули одиночество и острая, звериная тоска по семье… Я смотрела на мальчика — он плакал навзрыд, закрывшись от меня локтем, и худые плечи вздрагивали, вызывая во мне острую жалость.

— Ромка, Ромка… — Аня, присев на корточки, пыталась снизу заглянуть ему в лицо. — Ромка, не надо…

— А где и с кем ты сейчас живешь, мальчик? — спросила я, положив руку на его мягкие волосы.

— Он с теткой живет… Вон в том доме. Она хорошая, тетя Нина… я ее знаю.

— Откуда знаешь?

— Так, знаю. Бываю у них часто. Мы… мы дружим, — пробормотав эти слова, Аня вспыхнула, как маков цвет.

— Что ж, это хорошо, — сказала я, не придумав ничего оригинальнее. — Все хорошо, кроме одного: нельзя разгуливать по улицам с таким ножом. Тем более что, как я подозреваю, ты совсем не умеешь с ним управляться, Ромка. Одного этого вполне достаточно, чтобы попасть в очень-очень нехорошую ситуацию.

— Я его все равно убью, — пробормотал он, всхлипнув в последний раз. И вдруг прижался к Ане, как к матери, обхватив ее обеими руками. Наверное, это было обычно для них. Аня тоже обняла своего друга и стала ласково гладить по голове.

— Если ты сделаешь это, то принесешь еще больше горя, дурачок! И себе, и тете, ведь она тебя очень любит! — Такой вывод я сделала потому, что Ромка выглядел очень ухоженным и сытым ребенком. Если бы не эта тоска в черных глазах, я бы никогда не приняла его за несчастного сироту. — И папе, который скоро вернется. Ведь скоро?

— Илье Андреичу два года дали, — подсказала Аня.

— Значит, он совсем скоро вернется, его освободят условно-досрочно, вот увидишь. И он надеется застать сына дома, а не в тюрьме, откуда сам только что вышел! — Я видела, что этот аргумент подействовал на мальчишку сильнее остальных. — И еще Аня. Она ведь твой настоящий друг, ведь правда? И она тоже будет несчастна, если тебя посадят.

— Я рассказала вам обо всем только потому, что выхода у меня не было, — произнесла Анюта, не глядя на меня. — Потому что его остановить надо было. Но если вы нас предадите… Если кому-нибудь настучите… Или если папа узнает…

— Можешь быть спокойна. Ябедничать я не стану. Но и нож вам не отдам.

Аня поморщилась, показывая, что судьба холодного оружия ей совершенно безразлична.

— Только один, последний вопрос, Ромка. Где ты достал оружие?

— Это его нож, — ответил мальчик после минутной паузы. — Этого депутата, ну, Карманова… Один раз он машину возле дома оставил, я его караулил… Вышел за чем-то в подъезд на минуту, а дверца открыта. Я думал сначала — бензобак ему пробить или колеса, подкрался — а на заднем сиденье охотничий нож лежит. В чехле. Ну я и взял.

— Понятно.

Я задумалась. Роль депутата Карманова во всей этой истории представлялась мне малопонятной — если народный избранник вообще играл в ней какую-то роль. Но упускать возможность познакомиться с отцом человека, который стал причиной Сашиных, а значит, и Ромкиных несчастий, было бы преступно. Тем более что сейчас я все равно находилась в нескольких метрах от его дома и вполне могла посмотреть этому человеку в глаза.

Но вот вопрос: как это сделать? Оставлять детей одних в беседке безо всякого присмотра мне не хотелось, более того — я не имела на это права. Но, с другой стороны, сегодня у меня было еще несколько неотложных дел. Например, предстояло побывать на собрании «Новой жатвы». Пока я не проникну к сектантам и не пойму, что там на самом деле происходит, расследование причин загадочной гибели подростков может и не сдвинуться с мертвой точки!

А Аня, да еще вот этот свалившийся мне на голову Ромка будут «висеть у меня на хвосте»? Нет, так не годится!

Еще раз все обдумав, я приняла решение, отошла на несколько шагов и достала из кармана мобильный телефон.

— Тетя Мила, — начала я сразу, как только тетя взяла трубку, — у меня очень мало времени, поэтому слушай внимательно и запоминай. Во-первых, я нахожусь на задании и несколько дней не появлюсь дома, сколько именно дней — в точности пока не скажу. Во-вторых….

— Женечка, только не говори мне, что это опасно! Я буду так за тебя беспокоиться! — вскричала тетя Мила.

— Ну что ты, конечно, нет. Просто рай, а не работа.

— Ой, как хорошо! Рай! Тебе давно пора отдохнуть…

— Вот именно. Теперь второе. Я сейчас отправлю к нам домой на такси двух подростков, девочку и мальчика. Так ты…

— Каких девочку? Каких мальчика?! — переполошилась тетя Мила. — Почему ты пришлешь их именно ко мне? Нет, я не против, но, согласись, должна же я знать…

— Тетя Мила, этим детям нужен присмотр. Самый строгий, но и самый заботливый. На кого мне еще положиться, как не на тебя? — подсластила я пилюлю. И добавила фразу, которая должна была полностью разоружить тетушку: — И потом, эти дети сироты.

— Господи!

— Да, но я надеюсь, что ты не станешь им об этом напоминать.

— Женя… А они не голодные?!

— Не знаю. Но от твоих угощений в любом случае вряд ли откажутся.

Это была чистая правда. Мою тетю Милу хлебом не корми, а только, простите за плохой каламбур, дай возможность попотчевать кого-нибудь своей стряпней. Родственница обладала редким кулинарным талантом и всерьез страдала от того, что эти таланты порою некому было оценить — ведь единственная племянница день и ночь пропадала «на своей ужасной работе!».

— Хорошо, Женечка! Вези! Я буду ждать несчастных крошек…

— Тетя Мила, ты не просто будешь их ждать, а встретишь у самого такси и вместе с ними поднимешься к нам в квартиру. Теперь вторая просьба: запри все двери на все замки и ни под каким предлогом не выпускай их никуда! Ни на улицу, ни на площадку, пусть даже в окна не выглядывают! И в квартиру никого не пускай. Тетя Мила, я тебя самым серьезным образом об этом прошу!

— Господи, Женя, во что ты меня опять впутываешь?

— Я тебя очень-очень прошу!

— Ну хорошо-хорошо. Если что, я… я на порог лягу. Не переступят же эти современные дети через пожилого человека, как ты думаешь? — спросила тетушка с явным сомнением в голосе.

— Не преувеличивай. Просто включи им телевизор и компьютер — они сами найдут чем заняться. Ну все, пока! Спасибо! Помни: я на тебя очень надеюсь.

Вернувшись к беседке (подростки по-прежнему сидели рядышком, обнявшись, и о чем-то шептались), я объявила своим подопечным о том, что они едут в гости.

— Вот еще! — сразу вскинулась Аня.

— Не спорь! Поедете оба и останетесь там столько, сколько я сочту нужным. С папой твоим я все улажу, а ты, — обернулась я к Ромке, — позвонишь тете Нине и что-нибудь соврешь. Ничего, один раз можно. Для пользы дела.

— А вы в самом деле никому не скажете про Ромку? — спросила Анюта и взяла мальчика за руку.

— Ни за что. Даже если меня арестуют за ношение холодного оружия. Вместо него.

Втроем мы вышли на обочину большой дороги и остановили первое же проезжавшее мимо такси.

* * *

Посадив подростков в машину и отправив их под контроль добрейшей тети Милы, я вернулась обратно к дому с арками. Напоследок Ромка признался мне, что выслеживал депутата с самого утра и точно знает, что из дома он сегодня не выходил. А вот номера квартиры Ромка не знал. Ну что же, придется действовать самостоятельно.

— Послушай, — обратилась я к пробегавшему мимо мальчишке лет десяти, — в какой квартире Кармановы живут, не знаешь?

— Это который депутат? — мальчишка оказался сметливым. — В девяносто первой, на третьем этаже, во-он там. Только туда так просто не попадешь — там консьержка.

— Так. А ты можешь меня провести?

— Я? Могу. Мы прямо под ними живем, в восемьдесят девятой. Только я не буду. Мне родители запрещают водить посторонних.

— Деточка, солнышко, — сказала я медовым голосом, — ну проведи меня туда, пожалуйста, а? Мне очень надо. Хочешь, сто рублей дам?

— Долларов.

— Что, долларов?

— Сто долларов, — деловито сказал пацан. — И это еще дешево. Ну, че думаешь? Думай быстрее. А то дороже станет. Сейчас все дорожает!

Усмехнувшись, я вынула из кошелька зеленую бумажку. Стодолларовая купюра моментально исчезла в руках у нахаленка — как будто он был Амаяком Акопяном и специализировался на фокусах с исчезновением денежных бумажек.

— Следуй за мной, тетя. И если чо — ты моя школьная учительша, поняла? Пришла к моим родителям за поведение меня пробирать. Они к нам домой часто ходят.

У меня не было оснований в этом сомневаться!

Насвистывая, он повернулся ко мне спиной и двинулся к подъезду.

* * *

На площадке перед дверью депутата курил, сбрасывая пепел в медную пепельницу на высокой ножке, какой-то огромный, как шкаф, квадратноголовый тип. На охранника он был не слишком похож, по крайней мере, не задал мне ни одного вопроса и только посторонился, когда я потянулась к дверному звонку.

Дверь открыла прислуга.

— Вы к кому? — испуганным голосом спросила девушка с таким же испуганным лицом. На ней было синенькое платьице с кружевным фартучком и наколкой — и то и другое на фоне современной, супермодной обстановки смотрелось исключительно по-дурацки.

— К хозяину.

— А зачем? Откуда?

— Лида! Кто это? — послышалось из ближней комнаты. Высокая стройная женщина, наверное, жена депутата, вышла на порог и рассматривала меня безо всякого интереса.

Ей было лет сорок пять, но понять это можно было бы, только очень-очень приглядевшись: женщина принадлежала к классу тщательно следящих за собой дам. К тому же на ней было надето что-то яркое, шелковое, шуршащее, так что при первой встрече человек даже не знал, к кому именно он обращается — к женщине или ее платью.

— Кто вы? — спросила меня Лида.

— Я из милиции. По поводу вашей пропажи.

— Она из милиции, — передала девушка хозяйке мой ответ. — Говорит, по поводу пропажи какой-то.

— А что у кого пропало? — сухо обронила хозяйка.

— Спрашивают, кто что потерял, — послушно «перевела» мне Лида этот вопрос.

— Гражданин Карманов. У него на днях вскрыли машину и взяли вот это, — я показала краешек торчащего из Аниного рюкзака чехла с кинжалом. — Воришка пойман. Потерпевшему осталось только написать заявление.

Хозяйка дома аристократично зевнула, не раскрывая рта, и, не говоря больше ни слова, удалилась в боковую дверь. «Где я ее видела? Я же определенно где-то ее видела!» — напряженно думала я. Но то ли память, на которую я до сих пор не жаловалась, начала давать сбои, то ли я просто не успела как следует разглядеть эту увядающую красавицу.

Лида смотрела на меня в растерянности: она так и не получила никакой команды.

— Пригласите потерпевшего, гражданина Карманова! — провозгласила я на этот раз ей персонально.

Девушка развернулась и скрылась в глубине квартиры.

Андрей Владиславович Карманов, депутат Государственной думы, член самой крупной думской фракции, бывший партийный функционер, а ныне яростный поборник демократии, вышел ко мне в толстом стеганом халате с влажными после ванной волосами.

Вглядываясь в его действительно очень сытое, заметно обрюзгшее лицо, я невольно отметила про себя сходство Карманова-старшего с сыном — так, как я представляла себе Сашиного насильника по описанию Ромки. Те же близко посаженные глаза, при взгляде в которые вас уже не отпускало ощущение, что они лгут. Тот же узкий лоб с выступающими надбровными дугами. Та же полноватая фигура с отвисшим задом.

Разговаривая, он лениво играл кистями на поясе халата.

— Чем обязан?

— Вот, — я протянула ему нож, который перед этим извлекла из рюкзачка.

Депутат скосил глаза на нож, потом, не торопясь, перевел их на меня.

— Вы — из милиции? — уточнил он.

— Я из милиции. И по приказу вышестоящего начальства специально пришла к вам, чтобы лично вернуть украденную вещь. Возьмите это.

Он равнодушно пожал толстыми плечами.

— Не имею привычки брать в руки то, что мне не принадлежит… А это… ммм… токарное изделие я вижу первый раз в жизни.

— Но позвольте! Вы не можете не видеть, что это не «токарное изделие», а прекрасный охотничий нож, очень хорошая работа — такой стоит огромные деньги. Его украли из вашей машины, зачем отрицать? Мое начальство так хотело сделать вам приятное, меня специально направили вернуть…

— Девушка, дорогая, я не знаю, кто вы и откуда взялись, но «припаять», как принято выражаться в ваших кругах, мне статью о незаконном владении холодным оружием вам не удастся. Я прекрасно вижу, что этот предмет не попадает под определение столового прибора. И поэтому заявляю вторично: я вижу его в первый раз в жизни!

— Но я настаиваю, что…

Карманов-старший подавил зевок.

— Предупреждаю, все ваши старания будут стоить вам, девочка, только нескольких бессонных ночей и изрядно подпорченных нервов. Ничего у вас не получится, моя дорогая.

Я редко теряюсь, но тут растерялась — хотя и всего лишь на одну минуту. Такого поворота событий никак нельзя было ожидать. Напротив, я думала, что депутат обрадуется находке, пригласит меня в дом и между нами завяжется что-то вроде доброжелательной беседы, во время которой я как бы между прочим задам ему парочку интересующих меня вопросов.

Вместо этого Карманов смотрел на меня скучающим взглядом и ждал, когда я уйду.

— Ну что ж… — протянула я как бы в недоумении и, не глядя, сунула нож обратно в сумку. — Значит, дело усложняется. Воришка, которого мы поймали, показал, что взял кинжал из вашей машины, а перед этим, несколько месяцев назад, видел его в руках вашего сына Руслана. Значит, нам придется допросить его… Правда, ваш сын, нам это известно, находится на излечении в какой-то из зарубежных клиник, не скажете ли, в какой именно? Помогать следствию — ваша прямая обязанность, ведь вы же законодатель!

Карманов продолжал молча смотреть на меня. Скука в его глазах сменилась каким-то другим выражением, которое я пока еще не могла определить.

— Не хотите говорить? Досадно. Да, к сожалению, люди не любят отвечать на вопросы правоохранительных органов. Но Руслана допросить мы просто обязаны. Что ж, в конце концов, есть Интерпол…

Я сделала вид, что собираюсь уходить, и даже шагнула назад, готовясь развернуться к выходу.

— Одну минуточку, — ласково произнес Карманов. — Попрошу вас немножечко подождать.

Я замерла на месте, а депутат — вот уж неприятный сюрприз! — вдруг вынул из кармана крошечную, японской сборки, портативную рацию, нажал кнопочку и сказал всего два слова:

— Коля, зайди!

Почти сразу вслед за этим за моей спиной открылась тяжелая входная дверь, и тот самый шкаф с геометрически правильной квадратной головой возник передо мной, как непредвиденное препятствие.

— Коля, — сказал ему Карманов, — одна птичка уже залетела. Говорит, что из органов, но я так думаю, что никакого подтверждающего документа на этот счет у нее нет. На всякий случай — выверни-ка ей карманы.

Тот, кого депутат назвал Колей, двинулся мне навстречу как зомби — на его тупом лице нельзя было прочесть ни одной человеческой эмоции. Теперь, когда у меня появилось несколько свободных секунд для того, чтобы как следует рассмотреть противника, стало ясно, что никакой он не шкаф. Скорее — гора сала.

Уж не знаю, чем руководствовался Карманов, когда нанимал на работу это рыхлое, дряблое, нездоровое колыхающееся — это было видно даже сквозь трикотажную майку — тело, свисающее через ремень пузо и облепленные жиром руки-грабли. Слов нет, Коля выглядел очень устрашающе, но — только не для профессионала вроде меня. На его стороне была масса и бесспорное физическое превосходство, на моей — быстрота и натиск, а значит, противник не имел практически никаких шансов!

Отшвырнув в сторону рюкзак, я мгновенно приняла бойцовскую стойку.

— Деточка, не стоит стараться, — сказал Карманов. — С двумя крепкими мужчинами вам все равно не справиться.

— Поговорим об этом через пару минут, — бросила я, даже не повернув к нему головы.

Тяжело дышавший Коля вдруг безо всякой подготовки сорвался с места и кинулся на меня. Реакция у него была никудышная! Один мой замах — энергичный, широкий, тело развернуть вслед за рукой на девяносто градусов, чтобы накопить силу для сокрушительного удара кулака — противник рефлекторно попытался уклониться в сторону, но вдруг ухватился обеими руками за лицо и завизжал — натурально, как свинья: сквозь толстые, поросшие рыжими волосками пальцы алыми ручейками заструилась кровь.

— Глаз! Мой глаз! — застонал он. — Ты выбила мне глаз! Сука!

— Коля! — повелительно громыхнул депутат.

Издав возглас разъяренного медведя, пузан снова бросился ко мне. Кровь у него хлестала из разбитого носа, но в пылу сражения он, как видно, немного перепутал его с другой частью тела. На этот раз я сработала ногами: р-раз и еще р-раз — носок моей кроссовки достал Коляна один раз в лоб, второй раз проехался по его челюсти. Пузан все пытался встать в бойцовскую стойку, но я тоже не теряла времени.

Быстрые и сильные удары, которые я наносила по туше Коляна, не давали ему собраться — он то скакал вперед-назад, то делал своими ручищами движения, месившие воздух. Под эти беспорядочные «удары» легко было поднырнуть, а потом дать продолжающему разворачиваться по инерции шкафу — в ухо. Громила взревел, вытягивая шею от боли, — я знаю, что она просто разрывала ему черепную коробку.

— Коля!

Подгоняемый работодателем, охранник снова «ринулся в бой». В какой-то момент он тоже решил пустить в дело ноги, точнее, ногу — целился мне в грудь, но живот помешал ему поднять ногу даже на полметра от пола. Оп-па! Еще одна попытка — и снова с таким же результатом! Даже с еще худшим: не удержавшись на одной ноге, Колюня шлепнулся на паркет, издав при этом весьма неприличный звук.

Карманов шумно выпустил воздух и выплюнул сквозь зубы с десяток непечатных выражений.

Охранник сидел на полу и мотал головой, словно перебравший пьяница.

— Ну что же ты, Коля, — сказала я ему с упреком, откинув со лба влажную челку. — Старался-старался, а главного поручения не выполнил. Папочка будет очень тобой недоволен!

При последних словах я уже разворачивалась всем корпусом навстречу самому Карманову, за полсекунды до этого уловив какое-то движение с его стороны. Оказывается, депутат, не теряя времени, подобрал с пола нож, который выпал из сброшенного мной рюкзака. Уж не знаю, что он хотел с ним сделать — во всяком случае, явно не преподнести мне это оружие в качестве подарка на день рождения! Поэтому, не теряя времени, я поднырнула под его руку и крепко ударила его одновременно затылком в лицо и пяткой — по голени, отчего Карманов был вынужден сделать реверсивное движение руками для сохранения равновесия, и рука с ножом отошла назад.

Ффу-ууу…

Мне оставалось лишь завернуть эту руку за спину депутата и продолжать выворачивать до тех пор, пока его онемевшие пальцы не разжались и нож с глухим стуком не выпал на пол.

Носком кроссовки я отшвырнула его в самый дальний конец коридора.

Все это произошло очень быстро, гораздо быстрее, чем я об этом рассказываю. Кажется, даже домашние Карманова не успели сообразить, что происходит: бросив взгляд по сторонам, я увидела изумленные и испуганные лица Лиды и жены депутата. Обе женщины выглядывали из дверей, ведущих в боковые комнаты.

— Андрей! Что тут происходит? Ты сошел с ума или мне вызвать милицию? — звенящим голосом вопросила супруга.

— Андрей Владиславович! Может, мне «ноль-два» позвонить?! — взвизгнула Лида.

— Если мое мнение в этом вопросе учитывается, то звонить никуда не надо, — сказала я, продолжая держать депутата за завернутую за спину руку.

— Отпус-сти… — простонал он.

— Не будешь больше обижать избирателя, народный избранник?

— Не буду… Отпусти… Черт! — На лбу Карманова выступил крупный пот.

— Отпускаю. Но попробуй только движение сделать в мою сторону — и я сделаю так, что сознание у тебя отключится суток так примерно на трое. Усек?

— Да.

— Ну, смотри. Я предупредила.

Карманов вывернул руку, подвигал плечом, проверяя, все ли суставы на месте. Я была настороже, но на меня он не смотрел. Замершим на пороге женщинам был брошен короткий приказ:

— Скройтесь обе.

Они повиновались.

— Кто вы?

— Народная дружина.

— А говорили — из милиции.

— Ну, мало ли кто чего говорит. Вы в своей предвыборной программе тоже говорили, что будете бороться с бандитизмом и преступностью. А сами? — я кивнула на Колю. — А сами берете их к себе на службу.

— Считайте, что он уже уволен, — хмуро сказал Карманов, не глядя на громилу.

— Что ж, хорошее начало.

Депутат пожевал губами, рассматривая меня с ног до головы. Своего интереса к моей персоне на этот раз он уже не скрывал.

— Здесь не место для задушевного разговора, — подсказала я. — Может быть, пройдем в апартаменты?

— Да, пройдем. Прямо и направо.

— Идите вперед. Только, как принято выражаться в американских боевиках, не вздумай шутить со мной, парень!

Ничего не ответив, Карманов повел меня в комнату, которая, судя по всему, служила для него рабочим кабинетом. Растерянный Коля (конечно, он уже сообразил, что надо подняться с пола, и стоял, смущенно хлопая на нас глазами) остался в коридоре думать о себе и о своей судьбе.

* * *

Мы расположились в креслах, разделенных низеньким журнальным столиком, на котором стояла бутылка коньяка и блюдечко с тонко нарезанным лимоном. Хозяин со стуком поставил рядом два хрустальных фужера и щедро наполнил их почти что до самых краев.

— Прошу.

— Благодарю, не имею привычку пить на работе.

— А вы так и не сказали мне, где работаете.

— Давайте играть по правилам, — предложила я и в ответ на удивленно приподнятую бровь собеседника добавила: — Правила честной борьбы предполагают, что вопросы задаются проигравшей стороне.

— А я — проигравшая сторона?

— Да, хотя вам, очевидно, и трудно с этим смириться.

— Это не совсем так. Я просто не был готов к вашему появлению.

— В данном случае это уже не имеет значения, согласитесь.

— Да, — признал он, тяжело вздохнув. — Но если бы я предусмотрел ваш визит… Сейчас бы мы беседовали вовсе не за рюмкой коньяка, это уж точно. Но я никак не ожидал, что они пришлют женщину. Может быть, у Алтыбаева уже целый бабский батальон сформирован? Быстро он сориентировался. Но почему вы явились сегодня? Послушайте, ведь мы оговорили срок — полгода! А прошло всего три месяца. Так дела не делаются.

— О чем вы?

— Да бросьте вы прикидываться!

— Кто такой Алтыбаев?

Карманов с маху опрокинул в себя весь коньяк и посмотрел на меня сквозь резное стекло фужера:

— Хотите играть в театр? Что ж, валяйте. Хотя я не понимаю, зачем — ведь только время теряем. Ринат Алтыбаев, глава «кировских», — он назвал известную в городе криминальную группировку, — уголовный авторитет и влиятельная в определенных кругах персона.

— Ну и что ему от вас надо?

— А то вы не знаете!

— Я задала вопрос.

— Три года назад Алтыбаев спонсировал мою предвыборную кампанию. Я считал, что давно ему уже ничем не обязан, потому что с лихвой отработал свой долг. Отработал по-разному: помог провести в Думе парочку нужных документов, кого сказали — пристроил на работу в государственные структуры, на кого показали — написал депутатский запрос на имя прокурора… А теперь выясняется, что Ринат считает, будто я ему все еще должен. Неделю назад прислал бойцов, потребовал, чтобы я подключил все свое влияние и освободил из колонии его родного брата. И срок дал — полгода. Послушайте, — оживился он. — Но ведь я уже работаю над этой задачей, работаю! Дело Мавлида Алтыбаева будет пересмотрено, обещаю! Хотя вы и представить себе не можете, чего мне это стоило, — на парне два убийства с отягчающими и черт его знает сколько еще всего, включая грабежи и разбой! Вы думаете, это просто, оправдать такого человека? Я на все рычаги нажал, честное слово! И мне обещали — конечно, не забесплатно, но ведь, в конце концов, Ринат вот тут, на вашем месте сидя, клялся, что для брата ничего не пожалеет. И срок мы установили — полгода! Зачем же вас послали? Припугнуть? Ерунда, лишние хлопоты! Карманов делает все, что может. Так и передайте ему: Карманов делает все, что может!

Он снова наполнил свой бокал. По нервным движениям рук было видно, что депутат крепко нервничает. И было еще что-то в этих бегающих глазах — может быть, страх. Липкий, животный.

Речь его я выслушала, не моргнув глазом. Открылись новые обстоятельства — но имели ли они какое-то отношение к делу, которое я расследую? По всему получалось, что нет. Однако убеждать в этом самого Карманова было бы преждевременно.

— Зачем он меня запугивает? К чему? — продолжал бормотать депутат. Он заметно опьянел, хотя все еще был вполне в состоянии говорить и соображать. — И без того работа нервная, а тут еще сюрприз за сюрпризом! Сначала крадут у меня нож, а потом присылают его с вами — это что, вроде «черной метки»? Очередное предупреждение? А Руську-то вы зачем выкрали? Чтобы припугнуть? Дескать, нам — брата, тебе — сына? И ведь, главное, не признаетесь! Но ведь я уже сказал, что делаю все возможное! А что дело так медленно движется — так ведь я, простите, не волшебник!

Карманов снова и с тем же проворством замахнул в себя коньяк. Пока он зажевывал его лимоном, я решительно отодвинула бутылку в сторону: после того как в разговоре мелькнуло имя Руслана, депутат стал нужен мне как адекватный и по возможности трезвый собеседник.

Но было уже поздно — два полных бокала оказали свое действие, и «клиент» обмякал на глазах.

— Вы сказали, что кто-то выкрал вашего сына? Кто? Когда? Откуда? Как это произошло? — попробовала я вернуть его к действительности.

— Что вы тут ваньку-то передо мной валяете? У Рината своего и спросите… Кстати, а как вас зовут? А, не важно. Жестокие вы, однако, ничего вам не стоит живыми людьми спекулировать… И главное, не признаетесь! Никто не признается! Даже когда я до самого Алтыбаева дозвонился — он в отказ пошел. А кому еще мой Руська был нужен? Тихий мальчик, домашний, ни с каким криминалом никогда не связывался — берег мою репутацию… Украаа-аали-ии… Прямо из санатория в Базеле выкрали, он позвонить-то нам не успел… Горничная утром пришла комнату убирать — только вещи раскиданные и застала… и веревки со скотчем — сначала к стулу привязали, чтобы не кричал, наверное… и постель… вся смятая, среди ночи ворвались… по пожарной лестнице его вывели, угрожали, наверное… Зачем, зачем, зачем это было делать? Я же не отказывался помочь, я же работаю над вопросом!

Карманов начал крениться на бок и издавать какие-то хнычущие звуки. Вот-вот его окончательно развезет, и депутат станет вконец непригодным для беседы. Надо было торопиться.

— Когда это случилось? — спросила я, наклонившись к самому его лицу. — Когда Руслан исчез из санатория?

— Три месяца назад… в марте-е…Через несколько дней после того, как Ринат про брата мне заявил… А куда сына дели? Никто не признается. Мать вся извелась, у меня из рук все валится… И чего вы этим добились, я не понимаю…

Хозяин жизни окончательно раскис. Я задала ему еще несколько вопросов, но толку от депутата уже не было.

* * *

Итак, в деле возникали новые обстоятельства.

Я думала об этом, спустившись обратно во двор и усевшись на перила той самой беседки, в какой еще недавно разговаривала с Ромкой и Анютой.

Депутата пришлось оставить как есть — его более-менее связная речь скоро перешла в бормотание, а после и в храп. Сначала я предполагала было переговорить с его женой, но шуршащая шелками красавица захлопнула дверь прямо перед моим носом и не откликалась. Впрочем, скорее всего, от этого разговора было бы мало толку: вряд ли жена Карманова знала больше своего мужа.

Я сидела на перилах и пыталась собрать все разрозненные факты воедино. Итак, за два месяца до гибели Саши кто-то неизвестный (кто?) выкрал из швейцарской клиники Руслана (зачем?) и увез его (куда?) с какой-то совершенно неизвестной целью. Допустим, это сделали не бандиты, насевшие на Карманова-старшего, — в конце концов, им действительно не было смысла гадить депутату, который вовсе не отказывался помогать им в их бандитских делах… но тогда кто? Мой клиент? Исключено, Аркадий Ильинский в это время находился в России, да и какой для него в этом смысл — ведь Саша не была его дочерью! Конечно, у депутата, ровно как и у самого Руслана, могли быть и другие враги, однако оставалось еще одно предположение, которое стоило проверить. И даже очень.

Я спрыгнула с перил и направилась к дому Ильинских.

* * *

— Почему же вы сказали, что история Саши — это очень печальная история? Ведь все кончилось так хорошо! Она встретила прекрасного парня, они полюбили друг друга, и все, можно сказать, было прекрасно — конечно, до того момента, как ее убили.

Алла, в которую я выстрелила этим вопросом сразу же, как только переступила порог, от неожиданности отступила на шаг и пробормотала:

— Откуда вы об этом знаете?

— Долго объяснять, да и вообще не важно! Пожалуйста, ответьте — почему? Ведь с этим парнем, ну, Владом, у Саши закрутился замечательный роман. Так, да?

— Нет, — покачала головой Алла. — Все, напротив, закончилось очень и очень печально… Илью Андреевича посадили на два года — депутат нажал на все рычаги, чтобы наказать того, кто искалечил его сына. Мужчина и сейчас отбывает срок в колонии, его не отпустили оттуда даже на похороны дочери — знаете, такое иногда позволяют… А Влад… Он тоже подвел Сашу. Его любовь оказалась слишком быстротечной и легко угасающей — такое случается с молодыми людьми, избалованными женским вниманием, а этот юноша все-таки был очень красив. Может быть, сыграло свою роль и еще одно обстоятельство, а именно то, что девушка была несовершеннолетней. Ведь Влад — далеко не мальчик, ему, как здоровому мужчине, нужны были совсем другие отношения. В конце концов…

— Что в конце концов?

— В конце концов парню надоело относиться к девочке, как к красивой игрушке. Слов нет, этот человек помог ей выкарабкаться из глубокой, сложнейшей депрессии, залечить рану, которая могла бы не зажить у нее до конца жизни. Но, «вылечив» Сашу, он нанес ей другой удар, ничуть не менее болезненный…

— Он… он что, тоже?..

— Нет. Он предложил ей остаться просто друзьями. И женился.

Этого ответа можно было ожидать — и все-таки я удивилась.

— Женился? На ком же?

— На довольно состоятельной даме, как у нас говорят — «медиамагнатше». Ей принадлежит телеканал, несколько газет и рекламных изданий. А Влад — он очень перспективный, известный, по-настоящему талантливый журналист. Я как-то видела их вместе и хочу надеяться, что это брак по любви. Почему бы нет?

— Вот именно. Почему бы нет? — эхом отозвалась я.

Неожиданно Алла отвернулась и подошла к окну. Почти темному. Чуть постояв у приподнятой портьеры вполоборота ко мне, она вдруг обхватила себя руками за плечи так, будто ей стало холодно или страшно.

— А теперь я скажу вам то, что смущает и пугает меня больше всего, Женя, — сказала она тихим голосом, впервые за все время назвав меня просто по имени.

— Ну же?! — поторопила я, потому что Алла не спешила продолжать.

— Дело в том, что реклама секты «Новая жатва», о которой мы с вами говорили…

— Ну?!

— Дело в том, что она печатается главным образом в тех изданиях, которые принадлежат жене молодого человека по имени Влад.

— Как-как?

— Да. Правда, все эти публикации носят чисто рекламный характер, газеты просто печатают объявления-приглашения на встречи, где сектанты вербуют своих сторонников. Законом это не воспрещается, ведь деятельность «Новой жатвы» у нас разрешена. И все-таки это совпадение меня смущает. А вас?

— Да, — сказала я задумчиво. — Да. Смущает. Очень. Где, говорите, они живут? Эта счастливая семья?

Посидеть на месте, в квартире охраняемого объекта, мне сегодня никак не удавалось.

* * *

На четвертом этаже было пусто.

На звонок в дверь никто не ответил. Я позвонила еще раз и потом еще — тишина. Разочарованная (так о многом хотелось поговорить с этим легендарным Владом!), уже отвернулась, чтобы снова подняться в квартиру клиента, но тут на площадке остановился лифт, и оттуда, странно покачиваясь на ходу, вышел высокий молодой человек со смуглым лицом и повисшими по щекам прядями жгуче-черных волос. Скользнул по мне безразличными глазами, переложил сумку, в которой, судя по еле слышному перезвону, находилось что-то стеклянное, в другую руку и… завозился с ключами аккурат у нужной мне двери!

— Вы Влад?

Молодой человек даже ухом не повел.

— Если вы — Влад, то мне очень нужно с вами поговорить.

— О чем это? — спросил он, не оборачиваясь.

— О вашей знакомой. О той, которая погибла вот на этом месте. О Саше Яцуте…

Я еще договаривала, а Влад вскинул голову, впился в меня покрасневшими глазами в рамке припухших век — и тут я поняла, что молодой человек сильно пьян. Не мертвецки, поскольку он все-таки держался на ногах, но, как сказал бы мой комвзвода, — «накачан изрядно».

Не спрашивая разрешения, я взяла из его ослабевшей, безвольной руки ключи, открыла замок и толкнула тяжелую дверь. Видно, в этом деле мне самой судьбой предназначено без спросу входить в чужие квартиры и беседовать там с пьяными мужиками.

— Ну? — хрипло спросил Влад. Как только мы зашли, он резко, будто у него подкосились ноги, сел на маленький детский стульчик в передней — на него полагалось ставить ботинки, когда их требовалось зашнуровать.

Он сидел передо мной с поникшей головой и потухшим взором, в котором читалось полное отсутствие желаний. Он сидел на стульчике, свесив меж колен сильные руки. Я вдруг подумала, что когда-то эти руки, наверное, очень любила Саша. Я даже словно увидела ее — хрупкую девушку с печальными глазами, которая перебирает один за другим эти твердые пальцы, а потом, улыбнувшись, прижимает их к своей щеке… Чтобы отогнать так некстати возникшее видение, я мотнула головой и снова посмотрела на руки, на узловатые бугры вен и еле заметные белые пятнышки на ногтях.

Это были очень сильные руки. И они вполне могли самостоятельно скрутить дюжего мужчину или… кто знает?.. или, может быть, выбросить из окна девочку-подростка?

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Я пришла поговорить с вами о Саше…

— Я слышал. Да. Саша… ее убили.

Он сказал это тускло, как будто сообщал мне нечто такое, что его не слишком интересовало. Но я видела, как на секунду поднялись и снова опустились плечи Влада, как дрогнул его красивый подбородок.

— Саша… — вдруг сказал он опять.

— Что?

— Я говорю — Саша. Саша, Сашенька, Сашуля. Она — лучшее, что было дано мне в жизни. Чтобы понять это и оценить, мне стоило попытаться пожить без нее…

— Получилось? — спросила я, помолчав.

— Нет, — просто ответил он.

— Почему?

— Я не знаю. Или нет — знаю. Просто я любил ее.

— Любили — и бросили?

— Да… Ей было всего шестнадцать лет.

— Почти семнадцать. Вам оставалось подождать только год.

— Да… Наверное… Но я испугался.

— Чего? — быстро спросила я.

— Ее… и своей любви к ней… потому что это становилось наваждением. А мне твердили — брось, оставь, подумай, зачем связываться с девчонкой, она же пустышка, она ничего не может тебе дать… А Наталья…

— Наталья — это ваша жена?

— Да… А Наталья всегда была рядом. Всегда, все свое свободное время, и особенно ночью… ночи у нас были волшебные. Она очень любила меня, Наталья, очень. И прощала мне все…

— Саша тоже вас любила.

— Да… И мое положение становилось невыносимым! Я решил, что не имею права и дальше делить себя между двумя очень близкими мне женщинами. Саша — лучшее, что было дано мне в жизни, но Наташа — близкая, земная, живая женщина… каждую ночь я чувствовал рядом с собой ее тепло… Она дарила мне саму себя — всю, без остатка… А Саша… получалось так, что я должен был дарить себя ей, не получая ничего взамен… И тогда я решил, что поступаю неблагородно. И отдался ей без остатка. И она отдала мне тоже — всю себя. Она просто одарила меня.

— Понятно. Ваша жена ведь еще и очень богатая женщина, не так ли?

Он так резко вскинул голову, что я невольно отшатнулась. Теперь в этих тусклых глазах появилось выражение, только я никак не могла его определить.

— Да, Наталья унаследовала целую медиаимперию. Только при чем здесь это? Я никогда не думал о том, что, женившись на ней, стану обеспеченным человеком. Это случилось как-то само собой… И это меня сломило.

— Почему же? Ведь вы приобрели славу. И имя. И деньги.

— Все так… И в то же время не так… Как бы это вам объяснить… сидеть в редакции под теплым крылом жены дело, конечно, хорошее. И удобное. Но оно — бесперспективное. Ничего не дает ни уму, ни сердцу. И еще это постоянное желание освободиться от всего — от страха сделать что-нибудь не так, чтобы не потерять выгодный контракт, от боязни не угодить публике, от шаблонных фраз, от заезженных приемов… И так хочется бросить все это к чертовой матери, уехать далеко-далеко, пусть на время — допустим, в экспедицию, с настоящими, нормальными ребятами…

Я моментально насторожилась. Уехать? В экспедицию? Уж не в Швейцарию ли?

— …идти под холодным пронизывающим ветром, дождем, от которого не укроешься за зонтиком, по земле, которую тысячи лет покоряли и до сих пор так и не смогли покорить настоящие мужские руки… — бубнил он. — Вы когда-нибудь пили воду из ручья? А еду в котелке варить вы пробовали? А ездили в кузове открытого грузовика, и чтобы снег в лицо, и радость от того, что вы все это испытали?

Все это — и еду в котелке, и воду из ручья, и езду на БТРе, и поддержку крепких мужских рук — я хлебнула полной чашей во время службы на Кавказе. Но говорить об этом сидящему передо мной пьяному, усталому и сломленному человеку было, конечно, абсолютно бессмысленно.

— Молчите… Значит — вам меня не понять.

— Ну ладно, хватит, — сказала я. — Что бы вы сейчас ни говорили — мне вас все равно не жалко! Только одного человека в этой истории стоит пожалеть — это Сашу. А вы — просто человек, который не смог до самого конца нести взятую на себя — заметьте, вы сами, добровольно вызвались ее нести! — ношу защитника одинокой, осиротевшей, страшно оскорбленной девочки. Вы предали ее!

— Нет! Я любил ее!

— Любили — и предали!

Влад глухо зарыдал, закрыв лицо руками. Но я не обратила на это внимания — крокодиловы слезы слабых мужчин никогда меня не трогали.

— Прекратите истерику, — сказала сухо. — Я расследую гибель Саши и прошу вас ответить на мои вопросы. Быстро, быстро возьмите себя в руки! Вопрос первый: где вы были три месяца назад, а именно… — я назвала точную дату исчезновения Руслана, которую мне сообщил депутат Карманов. — Где вы находились в это время? Ну? Быстро!

— Здесь… Я был здесь…

— Здесь — это где? На этой табуретке, в квартире? Или в городе?

— В городе. Вместе с Натальей. Мы открывали новый ТВ-канал, детский… у нас было много мероприятий, презентации, брифинги… пресс-конференции…

«То есть он всегда находился на людях, — отметила я про себя. — Значит, к исчезновению Руслана не может быть причастен — по крайней мере, лично».

— Хорошо, теперь второй вопрос! Это правда, что средства массовой информации, которыми вы владеете совместно с женой, рекламируют секту «Новая жатва»? Кто вам платит за рекламу? На каких условиях? Как эти люди на вас вышли?

— Да, мы даем статьи об этой секте, это правда… но больше я ничего не знаю! Этими вопросами, вообще всеми вопросами рекламы и пиар-кампаний ведаю не я…

— А кто?

— Наталья… всегда и во всем Наталья…

— Хорошо, но какой-то информацией на этот счет вы владеете?

— Нет, нет… Все знает только она, только она одна…

— Где сейчас ваша жена?

— В командировке. В Москве. Поехала получать премию «ТВ-Престиж»… а я не поехал. Я… я — вот…

Он указал мне на сумку, которую поставил рядом с собой сразу же, как только вошел в квартиру. Сквозь щель не до конца задернутой «молнии» я увидела горлышки винных бутылок.

* * *

Итак — девяносто девять шансов из ста, что бывший возлюбленный Саши был не причастен ни к убийству самой девочки, ни к пропаже того, кто чуть было не поломал ей жизнь. «А может быть, я с самого начала иду по ложному следу? Ведь никто не доказал мне, что это странное и страшное дело надо расследовать именно начиная с Сашиной смерти!» — подумала я.

До сих пор я действовала, в основном полагаясь на интуицию. И по очень простой причине — годами тренированная во всякого рода внештатных ситуациях, она никогда меня не подводила. Ну а вдруг? А если — все-таки? В конце концов, если опираться не на интуицию, а на логику — «раскручивать» дело надо было не с Саши, а с самоубийства тех, первых двух мальчиков из Ирочкиного класса!

Я посмотрела на часы: двадцать минут девятого. Времени как раз хватает на то, чтобы познакомиться с родителями хотя бы одного из мальчиков.

Да, но где же взять их адрес?

«У клиента», — сразу же подсказала мне оклеветанная юмористами женская логика. Конечно же, у клиента! Даже если Аркадий и не знает их адресов, то сумеет нажать на нужные рычаги для того, чтобы их достать. Пусть напрягает всех — от родительского комитета до программы «Жди меня»: адвокату с таким именем это вполне под силу.

И снова на свет появился мой мобильник.

— Женя… а что дома? — спросил Ильинский, когда я обрисовала ему задачу.

— Все в порядке. Правда, Анюту я пока увезла и припрятала.

— Как?! Что?! Куда?!

— В хорошем месте, под надежным присмотром. Ты не беспокойся, пожалуйста, но для того, чтобы поймать и обезвредить преступника, у меня должны быть развязаны руки.

— То есть?

— То есть охраняемый объект не должен путаться у меня под ногами и выкидывать всякие неожиданные коленца, — объяснила я терпеливо. — А Аня просто потому, что относится ко мне крайне недружелюбно, может навредить из чувства противоречия и в самый неподходящий момент.

— Женя, но ты уверена, что Аня в безопасности?

— Вполне. Я же телохранитель и отвечаю за нее головой.

— А… а Ириша?

— Возле Ириши круглосуточно находится медсестра. Ей тоже ничего не угрожает.

— Господи, хоть бы и в самом деле так! Я верю тебе, Женя, верю. Но меня тоже можно понять. Я же отец… сегодня я вернусь совсем поздно, очень много дел. И поэтому…

— Можешь быть совершенно спокоен, — заверила я клиента. — А чтобы спокойствия прибыло еще больше, не теряй времени и раздобудь мне адреса!

— Сейчас сделаю. Я перезвоню тебе через пятнадцать минут.

Ильинский перезвонил мне не через пятнадцать минут, а через десять, и, записав на запястье адрес Вадика Панина, я направилась на поиски его родителей.

Для этого пришлось оседлать давно скучавший «Фольксваген», который с утра простаивал на стоянке у дома Ильинских. «Ну что, дружище, поработаем!» — сказала я, сев на сиденье и похлопав верного друга по кожаной оплетке руля.

И авто согласно заурчало мотором.

* * *

Оказалось, что Панины жили на окраине города, в своем доме. Я не сразу нашла этот дом — у него был странный номер с пятой буквой алфавита, и пришлось изрядно поколесить по Зыряновской улице, пока прохожие, у которых я, отчаявшись, попросила указать мне адрес, не показали на крепкий, крытый шифером пятистенок. Этот добротный двухэтажный дом с резными наличниками на окошках и забавной фигуркой петушка, вырезанной из жести и прикрепленной к крыше в качестве флюгера, выглядел очень симпатичным. Подкупали и настежь открытые ворота, хотя сам дом был обнесен высоким крепким забором.

— Хорошего хозяина видно издалека, — сказала я, одобрительно кивая на дом. — Это ваши соседи? Приятные люди?

Но прохожие — пожилые муж и жена, которые вышли из соседнего магазина с туго набитыми авоськами и груженной картофелем тележкой и любезно остановились у моей машины, чтобы показать дорогу, — вдруг замолчали и как-то испуганно переглянулись. Несмотря на теплый вечер, у женщины на голове была надета вязаная шапка, и она вдруг испуганным жестом натянула ее едва ли не на самые глаза. А мужчина махнул рукой, показав мне штопку на левом рукаве поношенного пиджака, и пробормотал, пряча взор:

— Ну эта… Как сказать-та… Были приятные люди… а сейчас…

Он еще раз помахал перед собой рукой, словно отгоняя кого-то — может быть, нечистую силу. А его жена перестала удерживать на себе шапку и истово, с размаху перекрестилась.

Меня заинтересовали эти упражнения. Выйдя из машины, я гостеприимно распахнула заднюю дверцу «Фольксвагена»:

— Садитесь. И картошку свою сюда давайте. Далеко вам идти-то?

— Так к дочери, — обрадованно забормотала старушка. — Далеко — не далеко, а пехом-то целый час пиликать. А у него, — она показала на мужа, — грыжа, а у меня небось тоже радикулит…

— Ну так я подвезу. Бесплатно, — добавила я, видя их нерешительность.

Это слово подействовало как живая вода: оба супруга оживились, подпрыгнули и принялись хлопотливо рассовывать свои сумки по заднему сиденью и багажнику машины. Управились быстро: мне не пришлось даже помогать. Розовые от удовольствия, пожилая пара уселась сзади меня и принялась благодарно есть глазами мой затылок.

— Вот эта… редко когда хороших людей встретишь-та… — заметил мужчина.

— Небось остальные только и знают, как машинами своими нормальных людей-то пугать, а чтобы помочь-то, небось тоже никто не остановится, — поддержала старушка.

— Вы только говорите, куда ехать, — сказала я. — А чтобы скучно нам не было, расскажите лучше, что там, у Паниных, недавно произошло. Вы же соседи?

— Мы-то соседи, — переглянулись супруги, — только эта… А зачем вам? Паниными этими теперь никто особливо не интересуется. К ним и не ходит никто…

— А почему? — спросила я и добавила, видя их нерешительность: — Я из газеты, журналист. Статью буду писать об этом загадочном случае, понимаете? Если хотите, и про вас упомяну. Выразим благодарность за помощь в создании материала прямо на первой странице… как вас?

— Инютины мы… Инютины с Зыряновской.

— …супругам Инютиным, жителям улицы Зыряновская. Память для вас будет! Каждому соседу по экземплярчику можно подарить.

— А дочери? — всполошилась старушка.

— Ну и дочери, само собой. Так как? Расскажете?

— Ну-тк, чего ж не рассказать-то… Чай, Иван-то Панин, пока с глузду не сдвинулся, хорошим соседом был… Если помощь какая нужна или, скажем, деньжат подзанять — сразу к нему шли…

— А чего ж ему не тронуться умом-та? Если так вот, по трезвости рассудить — не каждый же родитель в крепком уме останется, когда сын такое над собой совершит! Вот Иван и поехал…

— Так расскажите! Может, теперь самому Ивану помощь требуется?

Снова переглянувшись, мои пассажиры довольно складно, хотя и перебивая друг друга, рассказали мне следующую историю.

* * *

Это случилось год назад. Таким же ясным майским днем, как сегодня, в семье бывшего Ирининого одноклассника Вадика Панина банальная ссора подростка с родителями закончилась настоящей трагедией. Четырнадцатилетний мальчик повесился из-за того, что отец запретил ему смотреть кино на DVD.

Мамы Вадика в тот вечер дома не было — она работала продавцом в ночном магазине. И ссора отца с сыном началась именно из-за того, что мальчик, вопреки строгим указаниям мамы, которые она оставила «своим мужичкам» перед тем, как уйти в ночную смену, сел смотреть телевизор, не сделав уроки.

— Вадик! Видео подождет! — Отец мальчика взял пульт из рук сына и погасил экран. — А алгебра с русским языком — нет! Вам на сегодня, кажется, сочинение было задано?

— Ну и что? — надулся подросток.

— Не «ну и что», а пойди к себе и быстренько за уроки. Ты маме обещал, сын.

— Ну, па-па! Я сделаю! Потом.

— Нет, «потом» ты будешь смотреть свой видик, а за уроки возьмешься прямо сейчас.

— Что ты на меня давишь?! — внезапно завизжал мальчик, закипая слезами. Лицо у Вадика покраснело, как свекла, весь он напрягся — отца поразило, что подобная перемена случилась с сыном как-то сразу и вдруг. — Что ты мной командуешь? Я человек, понятно?! И я буду поступать так, как хочу сам!

— Все правильно, именно так и будешь поступать, только не сейчас, а лет эдак через пять-шесть.

— Но почему, почему?!

— Потому что до восемнадцати лет ответственность за тебя несу я! — взорвался отец. — И мама! Ты что — маленький, прикидываешься тут, элементарных вещей не понимаешь?! Сейчас же встал, пошел в свою комнату и сел за уроки!

— Нет!!

— Да!!!

Вдруг Вадик кинулся ничком на лежавший на полу ковер и забился на нем, плача навзрыд и царапая ворс скрюченными от напряжения пальцами. «Нет! Нет! Нет!!!» — повторял он, захлебываясь в рыданиях.

Отца поразила эта картина — особенно потому, что раньше ничего подобного с сыном не происходило. И еще он испугался, что крики Вадика услышат соседи. До сих пор семья Паниных могла вполне сойти за образцовую: родители работали, мальчик учился, в доме был пусть скромный, но достаток. Ссор между родителями и сыном, если не считать пустячных пререканий, до сих пор никогда не случалось. И вдруг — истерика подростка, которую так легко услышать через панельные стены стандартной хрущевки, истошные крики, конвульсии, в которых он забился! Отец просто не знал, что ему со всем этим делать.

И потому принял самое простое, на его взгляд, и самое, как ему показалось, действенное решение: наклонился над извивающимся на ковре Вадиком, взял его за ухо, поднял с пола и повел в детскую. Там сын был силой усажен за стол, где с краю высилась горка учебников.

— Я вернусь через час, — спокойно сказал отец. Ухо он отпустил, и ребенок сразу же прикрыл пылающую раковину ладошкой. — Через час домашнее задание по алгебре и русскому языку должно быть сделано. А потом мы вместе с тобой будем смотреть кино.

Мальчик повернул к отцу заплаканное лицо с перекосившимися от злости и унижения чертами и хотел было что-то сказать, но мужчина добавил, как припечатал:

— Если через час ты не покажешь мне сделанное домашнее задание, я тебя выпорю, как щенка! Слово свое я держу — ты знаешь.

Чтобы угроза действительно произвела на сына впечатление, отец расстегнул на себе большой армейский ремень, который поддерживал его домашние брюки, сложил вдвое и положил ремень на противоположный от учебников край стола — прямо перед лицом сына.

Выходя из комнаты, мужчина оглянулся. При взгляде на тонкую, неестественно выпрямившуюся спину мальчика сердце полоснула острая боль. «Но я не должен отступать, — подумал отец, подавляя в себе желание подойти и обнять эту тонкую спину. — В мужчинах нужно воспитывать твердость!»

И с этой мыслью он вышел из детской.

Последующие сорок минут мужчина не находил себе места. Он сидел в большой комнате у выключенного телевизора, стараясь убедить себя, что читает вчерашнюю газету, а сам то и дело поднимал голову и прислушивался к тому, что происходит в соседней комнате. Сначала ему показалось, что оттуда донеслись сдавленные рыдания. Потом они затихли. Чуть позже как будто двинули стулом, мальчик несколько раз прошелся по комнате, что-то отодвинул, чем-то скрипнул.

И все стихло.

— Я подумал, что Вадик наконец-то засел за уроки и немного успокоился, — расскажет позже потрясенный, белый как мел отец приехавшим милиционерам. — Опять попытался читать, даже увлекся какой-то статьей в этой газете… Потом глянул на часы — прошло сорок минут. Снова подумал о сыне, вспомнил, как он плакал, с какой ненавистью смотрел на меня исподлобья, когда я силой усадил его заниматься… И мне стало его так жалко, что я не выдержал — решил, черт с ней, с педагогикой, сейчас вот зайду в комнату к Вадьке, прижму его к себе, скажу что-нибудь такое, что сразу нас помирит. Но… Но когда… когда… Когда я открыл дверь, я просто застыл! А потом… а потом и закричал от ужаса!

Мальчик висел в петле, сделанной из штор. Ноги в грязных полосатых носках не доставали пола примерно на полметра — чтобы покончить с собой, Вадику понадобилось забраться на край стола, отодвинув учебники, завязать полотнище портьеры в петлю, просунуть в нее голову и спрыгнуть… Крепкие гардины с металлическими кольцами выдержали вес худенького тельца, и плотная, скользкая ткань штор обхватила его шею настолько мертвой петлей, что прибежавшим на крик отца соседям понадобилось немало времени для того, чтобы освободить тело ребенка и положить его на пол. Вадика тормошили, хлопали по щекам, начали делать искусственное дыхание — и уже через несколько минут отступились от него.

— Что? ЧТО? — бледными губами спрашивал отец. — Что вы все молчите? Он в обмороке, да? Он… он сейчас очнется?

Никто не отвечал ему. Все было кончено.

Хоронили Вадика всей улицей. Никто не мог поверить, что приветливый, живой, всегда улыбающийся мальчик мог совершить над собой такое. Да к тому же — из-за чистого пустяка!

— Это же ненормально! Нельзя же все время жить в страхе, что твои дети совершат что-то подобное за то, что им запретят что-то делать? Мне все равно кажется, что случилось что-то другое… Что мой ребенок вышел погулять. Он вернется, вот увидите, Вадик ко мне вернется! Он меня простит… — повторял на похоронах убитый горем отец.

* * *

— Жуткая история, — согласилась я, когда пассажиры замолчали. — Не каждый родитель такое вынесет, действительно… Так что же дальше?

— А что дальше? — удивился мужчина. — Дальше все как у людей: похоронили парнишку, посудачили и забыли б вскоре, наверное, если б не отец. Говорю вам, Иван после этого сам не свой.

— А мать?

— Так Людмила всего два месяца и прожила здесь после похорон-та… А потом и собрала манатки. К сестре уехала, в Киев. У той трое ребятишек мал мала меньше, так, может, около них, говорит, оттаю. И то так подумать — разве ж муж ей теперь поддержка?

— А что с отцом приключилось, с Иваном? — спросила я раз уже, наверное, в десятый.

— Дочка, ты вон у того домишки с красным крылечком остановись, — будто не слыша меня, ответил мужичонка. — Приехали мы. Спасибо за помощь, а то на ночь-то глядя действительно… Давай, мать, выгружайся.

Оба они упорно избегали ответа на вопрос, а что же такое случилось с отцом Вадика, который, по старушкиному выражению, «сдвинулся с глузда». Как только я поравнялась с указанным домом, супруги выкатились из машины, забрали свои сумки и посеменили к калитке, больше ни разу на меня не оглянувшись.

Что ж, не хотите говорить — не надо! Сама узнаю. Я развернула «Фольксваген» и поехала в обратную сторону, обдумывая по пути только что услышанное.

Итак, мальчик покончил с собой после ссоры с отцом. Страшная и нелепая в своей бессмысленности смерть, но… ничего детективного в ней нет. И ничего сверхъестественного — тоже. Обычный глупый подросток. Поссорился с отцом, вообразил, что тот ущемляет его непомерно большое человеческое достоинство, да и полез в петлю. Я не психолог, но любой психолог подтвердит, что, скорее всего, этот Вадик хотел просто попугать родителя. Но не рассчитал свои силы, не подумал, что сам не сможет выбраться из петли, тем более что она, наверное, затянулась мгновенно.

Раздумывая над всем этим, я тем временем подъехала к дому Паниных. Большие, сработанные в русском стиле деревянные ворота были по-прежнему распахнуты настежь. Вокруг не было ни души.

Не было ни души и по ту сторону ворот.

Только худющая, изрядно потрепанная жизненными обстоятельствами кошка прошмыгнула мимо меня в щель между досками сарая, когда я пересекала захламленный, неубранный двор, производивший впечатление большой свалки. То тут, то там валялись ржавые ведра, грабли, предметы домашней утвари и пришедшие в абсолютную негодность столярные инструменты. Из-за стены дома виднелась часть огорода — его тоже не обрабатывали и даже вряд ли чем-то засаживали этой весной. Буйные заросли сорняков пробивались даже сквозь стены надворных построек.

А у самого дома, на козлах для пилки дров, рядом с собачьей будкой стоял… гроб! Самый настоящий, новенький, обитый красным кумачом с черными рюшами по всему периметру крышки и бортов.

Замерев от неожиданности, с минуту я смотрела него не мигая. В голове с бешеной скоростью сменяли друг друга мысли — гроб? Почему гроб? Еще один гроб? Кто же умер на этот раз? Неужели сам хозяин? Но ведь он жил один, кто тогда положил его в этот гроб, кто, наконец, купил домовину, кто обмывал и обряжал самого покойника?

И, кстати, надо еще убедиться, что в гробу действительно есть покойник!

Мягкой кошачьей походкой, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг, я приблизилась к гробу.

Было тихо-тихо.

Сделав несколько глубоких вздохов, чтобы привести нервы в нормальное состояние, я сперва приподняла, а затем осторожно сняла крышку, поставив ее на землю.

Глубокий старик с белой головой, землистой кожей и тонкой сморщенной шеей, на которой выделялся острый кадык, лежал в этом гробу. Одетый в идеально отутюженные брюки и серый свитер, он покоился на спине, сложив на груди руки и… смотрел на меня ясным взглядом голубых, удивительно молодых глаз.

— Вы кто? — спросил он слегка скрипучим голосом человека, который давно ни с кем не разговаривал.

— А вы?

— Я — хозяин этого дома.

— Иван Панин?

— Да. А откуда вы знаете?

Сказать, что была удивлена — значит ничего не сказать. Я знала — старички, которых я подвозила в своей машине, сказали мне об этом, — что отцу Вадика Панина всего сорок пять лет. Передо мной же лежал (в гробу!) очень старый человек. Таких седых волос не было даже у моей тети Милы, а ей же, слава богу, за пятьдесят!

— Э-э-э-э… Приятно познакомиться, — ляпнула я первую же глупость, которая пришла в голову. — А что вы тут делаете?

— Жду, — просто ответил он.

— Кого? Или чего?

— Тебя.

— Как?

— Лежу, жду тебя. Ты же пришла? Ну вот. Значит — знала.

— Знала что?

— Как тебе тут будет удобно. Хочешь сюда?

Он манил и манил, ласково улыбаясь и загадочно мерцая в сгущавшихся сумерках глазами. Я не суеверна и не боюсь ничего, что в народном понятии ассоциируется с потусторонними мирами и нечистой силой, но все-таки мне стало не по себе.

— Ваня! Боже мой! Опять!

В ворота вбежала растрепанная женщина в линялом байковом халате — наверное, соседка. Подбежав к Панину, она рухнула перед ним на колени прямо в пыль.

— Ванечка, бедный… — с огромным сочувствием сказала соседка. — Вот уж доля у него — врагу не пожелаешь!

А тело Панина уже содрогалось в эпилептическом припадке. Совместными усилиями мы разжали зубы эпилептика и просунули между ними щепку, чтобы он не прокусил себе язык.

— Часто это с ним?

— Да почти всегда, когда кто-то незнакомый во двор зайдет. Раньше чаще бывало: врачи приходили, работники собеса, мы, соседи, — просто навестить… ведь Ваня, как только сына похоронил, вроде бы умом тронулся… От него ведь и жена уехала — не могла мужу смерть Вадика простить… А он ни в чем и не виноват, если разобраться. Сперва тихий-тихий был, ходил тут по двору кругами, бормотал что-то… потом слышим: молоток стучит, пила работает. Гроб начал делать. Кому, для чего? Непонятно. Бригаду вызвали — увезли его. Два месяца в психушке продержали. А потом выпустили: мест нет, в платное отделение не берут — кто за него заплатит? Врачи сказали: он социально неопасный.

— Ничего себе — неопасный! Он же меня в гроб хотел уложить!

— Это мания у него, понимаете? Мания такая — всех уложить в гроб. Ну сдвинулось что-то в голове, как Вадика в гробу увидел… Теперь считает, что все люди должны так… Чтобы его сыну «на том свете скучно не было». Поэтому и перестали люди к нему ходить. Кому это понравится? Только я вот иногда и заглядываю. Да и то нечасто.

— А что же он ест? — спросила я, с удивлением разглядывая худое лицо.

— Иногда я что-то приношу. Да и пенсия у него по инвалидности. Потом, говорят, в доме какие-то запасы остались… Да вы не бойтесь. Пропасть не дадим. Я Ванечку не оставлю. Сосед он мне, двадцать пять лет стенка к стенке прожили.

— Ну что ж… Оставляю его на ваше попечение. Только знаете что? Помогите договориться, чтобы его приняли обратно в психиатрическую лечебницу.

Она покачала головой и снова наклонилась к Панину.

«Нет, этот несчастный больной человек тоже не может быть убийцей, — думала я, снова сидя за рулем „Фольксвагена“ и держа курс на Клуб железнодорожников „Меридиан“ — там сегодня должно состояться собрание членов секты „Новая жатва“. — Конечно, приписать убийства детей сумасшедшему — проще всего, да и кому-то это, наверное, было бы выгодно… А настоящий убийца хитер, он следов не оставляет и действует очень расчетливо». Но где его искать?

* * *

— Вы тоже, что ли, к этим, могильщикам? — спросила меня немолодая уборщица в клубе, когда я с той неловкостью, которую всегда испытываешь, когда приходится обходить женщину, моющую пол, попыталась прошмыгнуть мимо нее в уже наполненный народом зал.

— Каким таким могильщикам? — удивилась я.

— Да ходят тут по вторникам и пятницам, несут какую-то ересь, что кедры у них в Сибири зазвенели. Это, дескать, божий знак, что надо могилы рыть да заживо в них и ложиться… могильщики хреновы. Лучше не ходите туда, — заключила уборщица.

Честно говоря, смертями, могилами и гробами за сегодняшний день я уже была сыта по горло, но ничего не поделаешь — служба!

…В небольшом зале Клуба железнодорожников было предательски тепло. Я очень устала за этот сумасшедший день, и глаза сами собой слипались, казалось, еще чуть-чуть, и я засну прямо тут, в мягком кресле, посреди перешептывающихся людей со странными, как будто застывшими лицами.

Но тут заиграла звенящая музыка, сцена осветилась прожекторами, и перед нами появился диковинный персонаж в странном даже для летней погоды одеянии — пурпурной тоге, сандалиях на босу ногу, на его голове было нечто вроде тернового венца, а великолепные черные локоны ниспадали на плечи. Как я узнала перед тем в Интернете, это был бывший врач-стоматолог, ныне широко известный под именем Виссарион — одна из новых харизматических личностей нашего города.

Оратор воздел руки к потолку и с пафосом воскликнул: «Это ведь возвращение к самой Природе! Может, даже больше, возвращение к Матери-Природе!» Я очнулась и начала внимательно слушать.

«Суть» нового религиозного учения, которое нес в массы господин в пурпурной тоге, заключалась в следующем.

Мир грязен, а люди, живущие в нем, влачат жалкое существование. Это существование — нелепая преграда для быстрого перемещения в рай, обитатели которого ждут не дождутся, когда все мы, сидящие в этом зале, распродадим свое имущество и, освободившись тем самым от всего земного («очистившись» — несколько раз повторил Виссарион), присоединимся к ним, чтобы слушать пение птиц и купаться в прозрачных водах Эдема тысячелетиями напролет…

— День заканчивается, и с ним должна закончиться твоя жизнь. Ты смотришь на чистый восторг рыбки, плещущейся в пруду, зыбкий, ненадежный, каким и должен быть восторг, — а ты сможешь обрести вечный восторг небытия, — закрыв глаза и раскачиваясь, уговаривал нас Виссарион.

Казалось бы, для того чтобы окончательно уверить нас в правильности своей идеи, «гуру» в пурпурной тоге должен был вот сейчас, не сходя с места, совершить публичный акт самосожжения или харакири. И, умирая с блаженной улыбкой на устах, личным примером доказать нам, сидящим в зале, преимущества «того» света над этим.

Но не тут-то было. Оказывается, согласно учению «Новой жатвы», на тот свет надо перемещаться не просто распродав подчистую свое имущество, но и передав вырученные деньги (ну, или само это имущество) лидерам секты. Зачем? Все просто. Лидеры секты во главе с Виссарионом покинут этот мир самыми последними.

— Как капитаны уходят с тонущего корабля последними, так и я не найду себе покоя, пока не препровожу в рай всех вас, — заверял Виссарион, закатывая к небу плутоватые глаза.

В общем, я очень быстро разобралась, что пресловутая «Новая жатва» представляет собой обыкновенный лохотрон. Очередной сравнительно честный способ отъема денег у населения. Ведь пожертвования предлагалось вносить добровольно, в качестве «благотворительного взноса» — ни один суд потом не примет к рассмотрению дело о том, что потерпевшего обманули!

Я смотрела на людей, а люди, в свою очередь, не отрываясь, смотрели на сцену, где неистовствовал харизматичный Виссарион. Большинство слушателей, особенно те, кто был одет победнее, вслушивались в его слова с выражением сочувствия, понимания и даже мечтательности. Да уж, чего проще? «Умереть, уснуть» — да еще имея при том гарантированный билет прямо в рай — и забыть о своих проблемах, о маленькой зарплате, о больных детях, пьющих мужьях, болезнях, долгах…

Мне вспомнилась история, рассказанная когда-то моим бывшим комвзвода майором Сидоровым. Лет десять-двенадцать назад на улицах нашего города было не протолкнуться от адептов самых разнообразных сект и конфессий. Видимо, поветрие такое было на тот момент — домогаться на улице милости у всего, что движется. Так уж получилось, что мой комвзвода неизменно становился объектом их пристального внимания. Вербовщики душ человеческих были хитры, настырны и обладали стойким иммунитетом к посыланию на ограниченное количество букв, что майор Сидоров проделывал с ними постоянно.

Когда же Сидорову окончательно надоело объяснять им, что все их слова и уговоры ему глубоко по фиг, и если они не отстанут, то будет проверка на способность подставлять правую щеку, что… В общем, майор Сидоров решил придумать кардинальное противоядие. И придумал: не говорить. Ничего. Вообще. Использовать силу печатного слова…

И когда к нему в очередной раз с дебильными улыбками на лицах подошли два молодых человека: «Здравствуйте! Мы из Церкви новейших христиан! Мы хотели бы вас пригласить…» — он молча полез в карман и протянул каждому маленькую, размером с визитку, картонку, на которой было напечатано четыре строчки:

1. Я не ем Гербалайф!

2. Бога нет!

3. Ад примет всех!

4. Верни бумагу и ступай с миром!

Результат превзошел все ожидания… Удивление от нестандартного поведения жертвы сменилось возмущением от прочтения первого пункта, а освоение следующих дало осознание, что ловить нечего: если уж жертва не поленилась специально для них заготовить такое!

…Тем временем в зале из динамиков зазучал металлический голос, отсчитывающий по-английски «один… два… три… четыре… пять…», и заиграла музыка. Оказывается, то был гимн организации, при прослушивании которого надо хлопать в ладоши. Особо «продвинутые» начали в экстазе топать и приплясывать — ну в точности как в сообществах доплеменного строя, живущих где-нибудь в Австралии или Океании! Во время плясок-трясок вокруг костра, скандирования речитативов человек сливается с общей массой, теряет индивидуальность, он осознает происходящее, но ничего не может с собой поделать.

Даже не верилось, что я нахожусь в самом центре России и живу в цивилизованный век атома и нанотехнологий!

«Какой-то массовый психоз», — подумала я и сама сначала не заметила, что тоже начинаю притопывать… Попалась!

Находиться в этом зале дальше не имело смысла — общее представление о том, как действует секта, я уже получила, а пробиться за кулисы к организаторам, чтобы задать им пару-тройку вопросиков, возможным не представлялось: охрана у сцены стояла такая, что ей бы позавидовал и сам американский президент.

Я снова вышла в холл и остановилась возле благостного вида тетки, одетой в широкую вытянутую кофту с двумя раздутыми от брошюр карманами. Она тоже была последовательницей «Новой жатвы» — это можно было понять именно по этим книжицам, которые тетка продавала за весьма, кстати, немалые деньги всем желающим.

— Купите, девушка, — ласково предложила она мне. — Здесь вы найдете ответы на все вопросы! И советы на тему, как совершить невозможное!

— Вот как? И даже рецепт вечного двигателя есть? — спросила я.

Улыбка на ее лице не дрогнула.

— Вы так шутите, потому что еще не отреклись от всего земного. А я вот — отреклась и так счастлива!

— Что ж, давайте, попробую и я стать счастливой, — сказала я. — Куплю у вас с десяточек проспектов, предложу знакомым, кто знает, вдруг ваш гуру и в самом деле обеспечит им спасение…

— Он и в самом деле обеспечит, — заверила она меня.

— Всем?

— Всем.

— И детям?

— Да… То есть на собрания детей мы, конечно, не можем приглашать, по закону не имеем права, но брошюрки раздаем. Приходят, берут.

Я испытала острое желание от души врезать в это тупое, ухмыляющееся лицо. С каким самодовольством говорила она о детях, в души которых «Новая жатва» по капле вливала свой яд! Только сознание, что стоящая передо мною тетка, наверное, тоже потенциальный пациент психиатрической клиники, остановило меня от шага, столь естественного, но могущего вызвать шум.

— Правда, не все нас понимают, ох, не все, — продолжала она говорить все с той же прилипшей к губам улыбкой. — Не всем такое дано, как тому мальчику, что его тетка гардеробщицей у нас тут работала всю зиму, — она махнула рукой в сторону торчащих в глубине холла голых вешалок. — Теперь-то, понятное дело, лето, ну Галину и уволили. А когда она работала, то мальчик к ней приходил. Племянник. Хорошенький такой мальчонка, просто загляденье, как картинка… Ну и взял у меня несколько брошюрок… И не зря взял! Я еще тогда подумала — глазки-то какие умные у мальчика. Ну а через несколько дней…

— Что? — спросила я, чувствуя, как холодеют и подрагивают у меня руки.

— Переселился мальчишка… Сам очистился, сам из грешного мира ушел. Молодец, проникся идеей — и переселился. А вот я, — она доверчиво наклонилась ко мне, обдав меня запахом давно не мытых кожи и волос, — а вот мне, вы знаете, все как-то смелости не хватает… Может быть, я еще не готова? Как вы думаете, а?

Хотелось мне посоветовать ей принять яду крысиного пару килограммов, не раздумывая.

Но заканчивать разговор таким образом было бы, мягко говоря, невежливо. Но все, что мне было нужно, я уже узнала. А отказать себе в маленьком удовольствии дать этой карге единственный совет, которого она заслуживала, так хотелось. И я поторопилась пересечь холл и найти ту самую уборщицу с недовольным лицом, которая обозвала членов «Новой жатвы» могильщиками и посоветовала мне держаться от них подальше.

Эта уборщица сейчас стала мне нужна как воздух! Я поняла, что дальнейшее мое расследование зависело от нее, так как с наибольшей вероятностью можно узнать адрес Галины, работавшей в этом клубе гардеробщицей, с племянником которой случилась трагедия. Наверняка эти женщины общались, даже откровенничали друг с другом — ведь обе они имели основание не любить сектантов.

— Эй, погодите! Послушайте! Простите, я не знаю вашего имени — но остановитесь, пожалуйста, на секунду!

Голубая косынка уборщицы мелькнула в самом конце холла, у стендов с передовиками производства. Женщина только что вернулась из туалета, где вылила последнее ведро с грязной водой, и со шваброй под мышкой поднималась вверх по лестнице.

— Погодите!

Нервно оглянувшись на меня, женщина вдруг выронила швабру и пустое ведро, которое с грохотом покатилось вниз по ступенькам, и рысью понеслась наверх.

Это было так неожиданно, что на полсекунды я замерла на месте от удивления, а потом рванула за ней.

За эту секунду уборщица сумела набрать спринтерскую скорость. Она бежала, нет, неслась вдоль расставленных, утопающих в полумраке скамеек пустого второго этажа, мимо зеркал и картин в тяжелых рамах, бежала туда, в темноту! В любой момент она могла нырнуть в какой-нибудь только ей известный закуточек и исчезнуть.

— Стой! — крикнула я. Впереди раздался грохот, что-то упало, голубая косынка мелькнула теперь в узком коридорчике налево…

Ну и прыть была у этой тетки! Она проскочила коридор, выбежала в актовый зал, миновала оранжерею — и выскочила наконец на боковую лестницу.

Здесь было тоже тихо. И темно — хоть глаз выколи.

— Эй! — позвала я из темноты. Голос мой звучал гулко и, наверное, страшно. — Ты что, малахольная? Ты где? Эй!

Мне в уши ударил грохот — уборщица рванула на себя створки окна, рама распахнулась, на пол брызнули осколки стекла. Я рванулась на эти звуки, в лицо удалила теплая волна свежего воздуха, и в последнюю минуту, когда женщина уже готова была броситься вниз, я вцепилась ей в плечи.

— Пусти! — прохрипела она, вырываясь. — Пусти, не отдам! Все равно не отдам!

Она сопротивлялась, как дикая кошка, — в ход были пущены не только руки-ноги, но и ногти, и зубы. Она плевалась, царапалась, кусалась и брыкалась одновременно! Давно мне не приходилось встречать такого остервенения…

Наконец я оторвала ее от подоконника и, скрутив руки, прижала лицом к стене. В таком положении у жертвы почти не остается возможностей к сопротивлению. Правда, все приходилось делать почти на ощупь — сквозь раскрытое настежь окно не попадал ни один лучик света — хотя ведь был уже вечер, — но все равно, даже отблеск дальних фонарей не попадал сюда. Только слабый-слабый свет из коридора. Я видела лишь фигуру женщины и неясные очертания самого окна.

— Пусти!

— Успокойся! Стой тихо и дыши ровнее! — приказала я. — Не знаю, зачем тебе понадобилось давать стрекача — я хотела только поговорить! Но мое желание поговорить настолько сильно, что если мне понадобится скрутить тебя для этого разговора — я это сделаю! Слышишь? Спеленаю веревками, как копченую колбасу, и в таком виде доставлю на квартиру, где мы сможем говорить спокойно! Потому что об этой квартире не знает ни одна живая душа!

Я имела в виду свою квартиру для клиентов, которую специально держу для таких вот непредвиденных обстоятельств и разговоров, но женщина, видимо, поняла меня иначе.

— Не надо… не надо меня больше мучить… Отпустите, — попросила она совсем другим, жалобным голосом. — Отпустите, я никуда не уйду…

Я убрала руки. Темный силуэт повернулся ко мне от стены. Я стерегла каждое ее движение, но женщина не сделала даже попытки отойти в сторону. Постояв несколько секунд, она вдруг закрыла лицо руками и сползла по стене вниз, сотрясаясь в беззвучном плаче.

— Видимо, соседство «могильщиков» здорово действует вам на нервы, — проворчала я, присаживаясь с ней прямо на пол. — Чего вы испугались? Что я насильно поволоку вас записываться в эту секту?

— Зачем вы скрываете?! Зачем вы мучаете меня?! — донеслось до меня сквозь рыдания. — Как вы вообще меня нашли? Ведь я даже сменила адрес! Ни одна живая душа не знала, где мы теперь живем! А что теперь будет? Что теперь со всеми нами будет?!

— Ну… Это зависит от вас, — осторожно сказала я, ничего не понимая. — Если вы будете со мной достаточно откровенны…

— Зачем? Чтобы вы снова всего лишили? Чтоб забрали их? А зачем мне тогда жить?!

— Вот что, — сказала я, совершенно не понимая, о чем таком говорит эта рыдающая передо мной женщина. — Давайте-ка выйдем отсюда на свежий воздух. И там вы объясните мне все по порядку. И не нужно так отчаиваться. Простите за банальность, но всегда есть какой-то выход, нужно только правильно проложить к нему дорогу.

— Так вы не оттуда? — жарко полыхнул вопрос прямо мне в лицо. — Так вы не от них?

— От кого «от них»?

— Так вы не ихний представитель, не этих… Не из органов опеки и попечительства?

— Пожалуй, что нет, — ответила я, подумав. — Я не из органов опеки. Хотя моя профессия и имеет что-то общее с этим направлением.

Она не поняла меня, но все же заметно успокоилась.

— Мне надо переодеться, прежде чем… пойти туда. Я же в рабочей одежде.

— А где ваши вещи?

— Ну где, в подсобке.

— Пойдем туда вместе. И советую не отходить от меня дальше чем на пару шагов, если вы снова не рассчитываете поиграть в догонялки.

Несколько минут спустя мы вместе вышли из клуба. На уборщице (теперь я знала, что ее зовут Вера) было простое трикотажное платье с мелкими цветочками, купленное, по всей вероятности, не дальше китайского рынка, и такие же дешевые туфли. Крашенные хной, огонькового цвета волосы она наспех сколола на затылке пластмассовой заколкой. Теперь, при свете фонарей, я могла разглядеть Веру как следует.

Она была моложе, чем показалось мне, когда я увидела ее в первый раз, одетую в рабочий халат и голубую косынку. Ей было не больше сорока. Уставшее, несколько бесформенное лицо, какое бывает у женщины, любящей приложиться к бутылке. Но очень серьезный, строгий взгляд серых глаз, в которых таилась глубоко запрятанная боль, вызывал сочувствие.

— Так куда мы идем? — спросила я. — Туда, куда поведете вы, или туда, куда поведу я?

— Сначала скажите, кто вы и чего вам надо, — ответила она, нахмурившись.

— Знаете что, ваше таинственное поведение как-то не слишком располагает к откровенности. Поэтому на правах победителя — я ведь победитель? — я попрошу вас сначала рассказать о себе. Кстати, можно присесть. Вон там, — я указала в глубь аллеи Клуба железнодорожников, — кажется, стоят вполне уютные скамеечки.

— Никаких скамеечек, — отрезала Вера. — Я и так опаздываю! Вы же знаете, что меня ждут! Или… или не знаете? — заглянула она мне в лицо.

— Хорошо, тогда я иду с вами и выслушаю вашу историю на ходу. Кстати, далеко идти?

— На трамвае надо.

— Может быть, лучше на такси?

— Нет, — ответила она резко. — На трамвае!

Понятно — таксисту надо называть адрес, а Вера во что бы то ни стало хочет этого избежать.

Мы двинулись к трамвайной остановке, и Вера нехотя начала свой рассказ.

* * *

Как стало ясно почти сразу, история Веры не имела отношения к делу, которое я расследовала. Но и пройти мимо нее я не могла.

Пять лет назад она была заслуженной работницей ткацкой фабрики и матерью двоих несовершеннолетних сыновей — близняшек трех с половиной лет. Не сказать чтобы в доме у Веры всегда был полный достаток — двух детей не вырастишь на зарплату ткачихи, да и с мужем женщине, прямо скажем, не повезло.

Мужчина оказался злобный.

— Шут его знает, как я проглядела! — стискивая руки, говорила Вера. — Я ведь замуж не за алкаша вышла — тогда казалось, что это самое главное, чтобы не алкаш! Нормальный человек, то есть думала я тогда, что нормальный. Простой мужик, на «Красном треугольнике» токарил. Молчун ужасный, мы даже когда он женихался, приходил к общаге и мы шли гулять — так знаешь, вот час гуляем, два гуляем, три, а он молчит и молчит… Ну спросит там: «Хочешь соку или мороженого?», и все… Мне даже это… интересно стало… думаю — ну надо же, какой серьезный… загадочный. Все в себе держит. А потом… когда поженились мы… и привел он меня в свою квартиру… в гадюшник этот… Тогда-то, Женя, оказалось, что потому он молчит, что сказать-то ему нечего!

Мы поравнялись с остановкой и присели на железную скамейку. Было прохладно (одиннадцатый час вечера!), но Вера дрожала не от вечерней свежести — ее трясло от воспоминаний.

— Никакой он, Женя, оказался не серьезный и не загадочный, а самый обыкновенный бирюк! Тупой бирюк, у которого ни мыслей нет, ни желаний, только спать да жрать… потому и говорить ему не о чем было… И к тому же — собственник! Знаешь, какая у него была любимая присказка? «Кому воду носить? — Бабе. — Кому биту быть? — Бабе. — А за что? — За то, что баба». Скажет — и ржет, а в глазах такая злоба стоит… А больше я от него ничего и не слышала, только «подай» да «принеси»! Мы и не ходили никуда, все время дома, он после работы хлоп на диван и спит, а я смотрю на него и думаю: мамочки, да что ж это я наделала… Но это сначала. А потом он бить меня начал, бить! За все подряд. Юбку короткую надела — получай! С работы на пятнадцать минут позже пришла — получай! На соседа посмотрела, когда он за луковицей какой-нибудь зашел, — получай, получай, получай!!!

Обхватив голову руками, она начала раскачиваться из стороны в сторону. Я погладила женщину по плечу и открыла рот, чтобы сказать — сама не знаю что, в общем, что-то утешительное, но Вера дернулась от меня — слезы текли у нее ручьями, — посмотрела расширенными глазами, в которые будто вернулся ужас тех дней:

— Господи, господи, сколько я мучилась, сколько слез пролила, это же не высказать! Дальше — больше, с каждым годом все хуже! Ему постоянно что-то мерещилось, это был такой ужас! Он, наверное, сумасшедший был, Женя… Как покажется ему что-нибудь, так сразу — в морду! И потом меня на замок! Иногда даже за ногу к кровати привязывал веревкой, как собачку! А когда узнал, что беременна я, так вообще перестал из дому выпускать, даже за хлебом… Я все девять месяцев дома просидела, вот на этой кухне, часами в окно смотрела! Больше всего боялась, что он и рожать дома заставит, но, слава богу, слава богу, повезло мне — когда схватки начались, его дома не было, я окно открыла и начала кричать, люди там шли, они и «Скорую» вызвали, и дверь взломали…

— Вас увезли рожать в больницу?

— Да, слава богу… И еще за одно Ему спасибо — сынам моим от папочки так не доставалось, как мне. Ване и Илюше только-только два годика исполнилось, когда освободил он меня, муж-то. Шел с работы по весне, я еще, помню, в окно его увидела, подумала — будь ты проклят, гад! — а он подошел к подъезду — и сосулька с крыши сорвалась… Здоровая такая, глыба прямо… На моих глазах это было… Сразу — насмерть. Двое суток, до самых похорон, он вон в той комнате пролежал, а я, веришь, Женя, чуть с ума не сошла! Никак поверить не могла своему счастью! Мальчишки, помню, стоят у стола, за подол меня держат, а я и смеюсь, и плачу… От радости вот и началось — рюмочка-другая… Просто от радости, что свободная я стала, что сама себе хозяйка!

Все понятно. «Рюмочка-другая» — кто в наше время не знает, что это и есть начало алкоголизма? Но говорить об этом Вере я не стала. Тем более что в следующую минуту выяснилось — ей и без меня нашлось, кому это сказать.

— Как-то так время пошло быстро… Для меня жизнь — словно один большой праздник стала, я счастью своему нарадоваться не могла. Думаю, вот еще день проживу в сказке. Еще два — а потом за ум возьмусь. Но все оно как-то уже само дальше катилось… Стало как в тумане. Ко мне соседки приходят — Вера, что ты делаешь, зачем какую грязь в квартире развела, от тебя к нам тараканы бегут… у тебя ребята не накормленные, Вера, они голодные… С фабрики приходили тоже, с яслей… А потом… потом уже никто не приходил, участковый только… А потом… потом пришли они и… и мальчиков моих забрали…

— Кто — «они»? — зачем-то спросила я, хотя это было и так понятно.

— Эти — из органов опеки. Забрали мужичков моих. Сказали — суд был, вам повестку присылали. А я не знаю — какая повестка, почему, за что суд? Куда ребят уводите, кричу. Это мои дети, я им мать. А участковый мне — какая ты им мать, алкашня проклятая, ты посмотри на себя… Детям три с половиной года, а они обовшивели у тебя и оборванные все… на кусок хлеба, говорят, как волчата бросаются.

Она зажмурила глаза и издала какой-то полувсхлип-полустон. Две слезы вытекли из-под сжатых ресниц.

— В общем, лишили меня родительских прав, — сказала она потом тихо. — Мужичков в детдом отправили, меня тоже хотели, на принудиловку… Хорошо, соседка отстояла. Она последняя была, кто в меня поверил, Галина-то. К себе взяла… Отпаивала-откармливала, стерегла, как кошка, за порог не давала выйти. Я помню, что кричала, ругалась на нее, обзывала всяко. А потом какая-то хандра накатила. Ни есть, ни пить, ни спать — ничего не хотелось. И в груди какой-то ком.

— Ушло, значит, ощущение праздника?

— Да какой там праздник? Повеситься я хотела. Ночами выла. Как вспомню мужичков своих, как ножки-ручки да попки розовенькие им целовала, когда из роддома вышла… И как подумаю — нет их теперь у меня… А мне тогда зачем на свете жить?

Погромыхивая железом, к нам подкатил наконец поздний трамвай. Не говоря ни слова, Вера встала с лавки и проворно запрыгнула на подножку. Я — следом.

* * *

В полном молчании мы проехали несколько остановок, вышли на конечной и свернули в узенькую улочку, своего рода аппендикс длинного переулка. Здесь, притертые со всех сторон новостройками и сверкающими от полировки офисными зданиями, стояли бог знает как сохранившиеся трехэтажные домишки, обреченно ожидающие сноса. Возле одного из них мы и остановились, а затем нырнули в грязный проем подъезда.

— А вы что хотели-то от меня? — вдруг, словно опомнившись, спросила Вера. Она немного отошла от горьких воспоминаний и теперь, наверное, казнила себя за откровенность и за то, что не смогла избавиться от меня еще по дороге к дому.

— Мне нужен адрес или телефон одной вашей знакомой, — ответила я. — А это что, ваш дом?

Я постаралась не выдать своего отвращения, но уж не знаю, насколько это получилось. У меня нет предубеждения против бедности; в своей жизни мне хоть и не часто, но доводилось встречать людей, которые при малом достатке сохраняли удивительное достоинство. Но жильцы этого дома себя просто не уважали. Об этом можно было судить и по вони в подъезде, и по исписанным стенам, и по грязным, обшарпанным дверям квартир.

— Не мой, не мой это дом, — ответила Вера тревожной скороговоркой. — Мы тут… я тут… на несколько дней только остановилась. Потом съедем. Мы теперь часто съезжаем.

Она остановилась у двери с повисшими полосами рваного дерматина и постучала условным стуком: три раза громко и два — потише. Дверь открылась сразу, как будто по ту сторону нас ожидали уже не первый час.

— Мама! Мама! — Из квартиры выскочили и затеребили Веру за подол два совершенно одинаковых мальчугана — белоголовых, белокожих, с такими же большими и серыми, как у Веры, глазами. — Мама, а почему ты так долго? Мам, а мы обедали уже! Тетя Галя нас в кафе водила, вот!

— Никого не встретили? — испуганной птицей склонилась к ним Вера.

— Нет, Верунчик, никого, — ответила за ребят невысокая, даже маленькая женщина с мягкой улыбкой, появившись у них за спинами.

Я прошла вслед за Верой в маленькую и очень бедно обставленную квартиру. В этом жилище было минимум мебели, но и ту, что была, трудно было назвать полноценной меблировкой. Дырявый диван с подложенными вместо ножек кирпичами, табурет, расколотое сиденье которого было обмотано синей изолентой, перекосившийся сервант с пустыми полками, голая лампочка под потолком… Это все, что составляло обстановку временного, если верить Вере, ее пристанища.

Впрочем, она не стала усаживать меня на этот диван. Мы прошли в кухню. Там стоял маленький, ниже меня ростом, холодильник с облупившейся на боках краской, стол с распотрошенной оберткой от шоколадки и большая бутылка с лимонадом. Рядом со столом — два табурета, братья тому, что я видела в комнате. На один из этих табуретов я и присела. Вера, шепнув что-то на ухо мальчикам, выпроводила их из кухни, села напротив меня и сказала, твердо глядя в глаза:

— Значит, так. Сыновей своих из детдома я украла. Да! Сперва навещала их, когда образумилась, приносила вещи, продукты там всякие, подарки, но… Потом поняла: все! Баста! Не могу я без них больше! И они без меня не могут. Пришла в очередной раз на свидание, схватила в охапку — и бежать. Вот. И все. И никакому государству я больше их не отдам. Они мои! И если вы все-таки пришли за моими детьми, то сперва вам придется меня… зарезать, — шепотом произнесла она заключительное слово. Наверное, чтобы не напугать мальчишек.

— Я уже сказала вам, Вера, что никакого отношения не имею к этим органам опеки и детей у вас тоже отбирать не буду. Но только вот что скажите — давно вы так скрываетесь?

— Третий месяц.

— И все время живете здесь?

— Нет, — сказала она быстро. — Не здесь, не здесь, это одной моей знакомой квартира… мы вообще часто переезжаем. И вам нас не поймать, понятно?

— Понятно. Но ведь это все совершенно напрасно, Вера! И очень вредно, особенно для детей — вести такую цыганскую жизнь. Им ведь осенью в школу надо будет, в первый класс, правильно я понимаю? Ну вот. И как вы будете тогда?

— В детдом не отдам! — припечатала она. — Нельзя нам друг без дружки! Я теперь не такая, я… я совсем другая. Я хорошая мать.

— Ну так тем более! Вас ведь лишили родительских прав, я правильно понимаю?

Вера кивнула, и черты лица ее исказились болью.

— Это очень плохо, но — очевидно, вы этого не знаете — но ведь это совсем не приговор! Наше законодательство предусматривает и возможность восстановиться в этих правах, совершенно законно! Для этого не нужно бегать с детьми по всему городу и уж тем более красть их. Кстати, вот это как раз вообще является уголовным преступлением.

— Восстановиться? По закону? — На лице Веры было написано такое изумление, будто я и в самом деле рассказывала ей бог весть какие удивительные вещи. — И мне их вернут? Навсегда?

— Да, конечно! Восстановление в родительских правах — это своего рода стимул для тех, кому ребенок действительно дорог. Что касается правовой стороны этой процедуры, то вам просто надо обратиться в суд с соответствующим заявлением. Конечно, при этом ваши знакомые, соседи, друзья, если такие есть, должны прийти в суд и подтвердить, что вы… исправились. Ну и еще вы должны доказать, что можете содержать мальчиков, обеспечить им все условия для учебы и отдыха. Ну, второе легко доказать, ведь после смерти мужа у вас осталась квартира. Да и первое тоже — вы же работаете уборщицей, значит, получаете зарплату!

— Нет… — пробормотала она в растерянности. — Я там по чужой трудовой книжке работаю… Я не могла официально устроиться, ведь меня и детей с милицией ищут…

— По чьей книжке?

— А вот, — указала она на Галину, которая все это время молча стояла, прислонившись к дверному косяку. — Галя — соседка моя, помните, я рассказывала? Которая спасла меня, это она вот, да. Она же и работу мне нашла. У себя, ну то есть там, в клубе. Официально она как бы и гардеробщицей, и уборщицей устроена. А на самом деле полы за нее я мою, я и деньги за это получаю.

Во мне все напряглось — я с трудом удержалась, чтобы не вскочить с места!

— Вы — работаете, то есть работали, гардеробщицей в Клубе железнодорожников? — обернулась я к Галине. — Так это вы?

— Так это я, — улыбнулась она. — А почему вы говорите так, будто мы давно не виделись?

— Нет, мы с вами вообще никогда не виделись! Но последние два часа я только и думаю о том, как бы мне вас увидеть!

— Вот как?

— Да! Мы можем поговорить? Это срочно. Это, — я на секунду запнулась, — это касается вашего погибшего родственника. Племянника…

— Племянника? — тихо вскричала Галина, прижимая к губам ладошку.

— Да.

* * *

Ее звали Галина Андреевна Сабежникова, она была инвалидом-сердечником, но, поскольку пенсии по инвалидности не хватало даже на еду, работала сразу на трех работах: кондуктором в автобусе — днем, гардеробщицей в клубе — зимними и осенними вечерами и дворником — по утрам.

Мой расчет оказался верен: уборщица и гардеробщица Клуба железнодорожников действительно оказались подружками, я не предусмотрела только то, что дружба их началась гораздо раньше. Это Галина дала Вере возможность зарабатывать на жизнь и содержание детей мытьем полов в клубе, где заседали члены «Новой жатвы», и именно она предоставила несчастному семейству свою «служебную», как она выразилась, квартиру. Оказывается, их еще дают дворникам или уборщицам.

Мы очень быстро поняли друг друга. Может быть, потому, что лгать или придумывать что-нибудь в оправдание своих расспросов этой милой простой женщине, которая слушала так внимательно, всем своим видом выражая готовность помочь, просто не поворачивался язык.

— Вера, там мальчики… — сказала она только. И Вера моментально скрылась из кухни туда, откуда доносились возбужденные детские голоса.

— Скажите, это правда, что Игорь приходил к вам на работу? В клуб? — спросила я сразу.

— Да, это случалось. Племянник приносил мне деньги. Немного, но это не имеет значения — я благодарна его семье за эту помощь, они каждый месяц приносят мне немного, «на лекарства», как выражается брат. У меня хороший брат, он даже в санаторий меня отправлял один раз. А почему вас это интересует?

Недолго думая, я рассказала ей все. А закончила так:

— …я уверена, что гибель детей — не простая случайность, и эти смерти надо расследовать, чем, собственно говоря, я и занимаюсь. И еще я уверена, что вы поймете меня и не осудите, если я попрошу вас рассказать о гибели вашего племянника во всех подробностях. Кстати, как его звали?

— Игорь. Игорь Литвинов.

— И он учился в том же классе, что и Вадик Панин, не так ли?

— Да… откуда вы знаете? Они были большими друзьями.

— Это долго объяснять… Просто расскажите мне все. Пожалуйста!

— Хорошо, я расскажу вам, но… в случае с Игоречком действительно нет никакого криминала. Мальчик в самом деле покончил с собой. Хотя… Хотя Игорек избрал довольно необычный способ для подростка, чтобы совершить самоубийство. Он застрелился.

…Это случилось не в обычной городской квартире, а на самой городской окраине, но вряд ли это имеет значение. Стоял жаркий сухой июнь, семья Литвиновых собиралась переезжать на дачу — у подъезда ждал припаркованный «Бьюик», в который Литвиновы-старшие и оба их сына заносили коробки, корзины, чемоданы, еще какие-то свертки, которые мальчикам вручала на пороге квартиры раскрасневшаяся, немножко растрепанная и ужасно деловая мама.

— Это — в багажник, это вот — на заднее сиденье, а эту коробку просто пока поставьте рядом, в ней посуда, она поедет у меня на коленях. Да не уроните, пока будете нести, суслики!

— Ну, ма-ам… Мы же все-таки мужчины… — прогудел младший братишка Игоря, двенадцатилетний Митяй. Этот «медвежонок», как называла его мама, обладал звучным баском, который как бы компенсировал недостаток его роста: несмотря на два года разницы, Митяй доставал Игорю только до середины груди.

А мама у них была тоненькая, подвижная, невысокая — совсем как девочка. Вроде бы совсем не пара папе — грузноватому медлительному мужчине с бычьей шеей и походкой бурого медведя. Литвинов-старший служил охранником в банке, мама — нигде не работала, вела хозяйство и все свободное время посвящала сыновьям. У обоих мальчиков было все, о чем мечтают дети их возраста, и они чувствовали себя вполне счастливыми детьми, у которых такие классные любящие родители.

Пыхтя и отдуваясь, Митяй выволок во двор огромный фанерный чемодан — его доставали с антресолей только раз в году, чтобы заполнить древнее нутро всякими нужными за городом вещами, а по окончании дачного сезона снова привозили в квартиру и водворяли в антресольную «ссылку» до лета. Сейчас чемоданный урод звонко шлепал Митяя по ногам, будто выражая недовольство тем, что его старческий сон потревожили так бесцеремонно.

— Вот черт! Царапается! — досадливо вскрикнул мальчик. И, скинув чемодан на землю возле машины, резко схватил себя за ляжку: от лодыжки до шорт на ноге алела свежая ссадина.

— Зеленкой надо, — подсказал Игорь.

— Да ну… Буду ходить, как зебра полосатая. И шорты потом не наденешь — и это в такую-то жару!

Игорь хотел было заспорить или, на худой конец, силой отвести братишку к маме, чтобы та обработала ему ранку пусть не зеленкой, так йодом или перекисью. В школе им рассказывали и даже показывали плакаты с красочно нарисованными разбитыми коленками и страшными словами: инфекция, нагноение, заражение… даже ампутация! Но тут Игорь увидел замершее, словно вдруг окаменевшее, лицо мальчика и сам замер.

Через мгновение он понял, что так поразило Митяя. Брат смотрел на чемодан: старая, полусгнившая стенка его от удара об землю отвалилась, и на пыльную траву просыпалась всякая чепуха: старые газетные вырезки (папа всю жизнь неизвестно зачем вырезал и заботливо хранил статьи о всех видах оружия), трухлявая доска с шахматами, в которой, мальчики знали, недоставало сразу восьми фигур, старая бабушкина шаль — мама любила набрасывать ее на плечи, когда по вечерам разливала на террасе чай… Но главное — поверх всего этого хлама, в развернувшемся газетном листе лежал, сверкая на солнце металлическими боками, пистолет!

Самый настоящий!

Конечно, мальчишкам до этого приходилось видеть оружие. И даже держать его в руках — ведь папа работал охранником в банке! Но здесь было совсем другое дело. Эту вещь оба они видели в первый раз. Старая, мощная, довольно громоздкая «игрушка», совсем как в гангстерском фильме! Взять такую в руки, надвинуть на глаза широкополую шляпу, войти… да все равно куда, пусть вон в тот ларек неподалеку и, перекатывая во рту палочку гавайской сигары, небрежно приказать хозяину: «Эй, послушайте, мистер! Деньги — на бочку!»

— Это папин, наверное… Только почему он нам никогда его не показывал? — прошептал Игорь, не в силах отвести глаза от смертоносной машинки.

— Знаешь, папа, наверное, забыл про него… смотри — у чемодана стенка лопнула. Я думаю, он купил пистолет у какого-то барыги, засунул между крышкой и задней стенкой, чтобы, может быть, мы не нашли… И забыл. А мама и не знала, что под крышкой еще что-то лежит, чемодан-то здоровенный, она и по весу даже ничего не почувствовала…

— Да, наверное… Ну что? Пойдем, скажем папе?

Мальчики переглянулись и замолчали. Они мгновенно поняли друг друга. Конечно, пистолет надо вернуть отцу, тем более что рано или поздно Литвинов-старший оружия непременно хватится. Но неужели обязательно было делать это именно сейчас? Когда судьба предоставляла им такой шанс?! Ведь они едут на дачу! За город! Туда, где начинается лес, — стоит только выйти из поселка и перейти небольшой лужок! А в лесу… их никто не услышит. Никто даже не узнает, что они сегодня вечером сбегают туда пострелять. Просто так — по банкам, по воронам, по нависающим веткам сосен и елей. Ну ведь невозможно же иметь в руке «браунинг» и… и… и совсем им не воспользоваться!

Митяй бросился заталкивать в чемодан раскиданное содержимое, связывать сломанный чемодан взятой из багажника веревкой, кое-как пристраивать его на заднем сиденье. А Игорь, бросив вокруг вороватый взгляд, снова накрыл пистолет промасленным газетным листом и сунул приятно холодящий кожу сверток под майку.

— Видно! Топорщится у тебя! — прошипел Митяй. И кинул брату спортивную кофту, которую вынул из багажника. Успели они как раз вовремя: по подъездному крыльцу во двор спускались оба родителя. В руках у них были две последние корзины с продуктами.

— Ну что, сыны? Едем? — бодро спросил папа. Он с удовольствием смотрел на взъерошенных сыновей и улыбался.

— Едем! — хором ответили мальчики.

* * *

Всю дорогу отец балагурил, то и дело отрывая взгляд от дороги, чтобы обернуться к жене и детям, подмигнуть им или сказать что-нибудь смешное. Мальчики сидели рядом на заднем сиденье, подпрыгивали на ухабах и заговорщицки молчали. Родителей это удивляло.

— Маша, мне кажется, наши дети где-то нашкодили и теперь ждут разоблачения! Что натворили, гаврики? Окно кому-то разбили? Голубя замучили?

— Юра, ну ты уж совсем… — с упреком сказала мама.

— Ладно-ладно… Все тайное становится явным, не будем забывать этой простой юридической доктрины. Выше нос, архаровцы! Сейчас разберем наше шмотье, раскидаем, а вечером я вам такого шашлычка заверну! Не только пальчики оближете — шампуры глодать начнете, берегите тогда языки!

Шутки у старшего Литвинова были такими же тяжелыми, как и он сам.

Когда выехали за город и из-за холмов и редколесья показались острые кончики деревьев и крыши домов их дачного поселка, нетерпение мальчиков достигло апогея. Они стали толкать друг друга локтями, переглядываться и по очереди, украдкой, щупать спрятанный у Игоря под курткой пистолет.

А когда машина остановилась возле их дачи, оба сына рванули каждый со своей стороны дверцы и, громко топая ногами, понеслись в сарай. Там, за поломанной плетеной мебелью и бабушкиным сундуком, у них был свой тайник, о котором больше не знала ни одна живая душа.

— Куда?! — ахнула мама. — А вещи разбирать?! И что это еще за царапина у тебя на ноге, Митя?!

Мальчик отмахнулся от вопроса, а позже, вечером, сплел какую-то историю.

Ничто так не занимало в этот вечер мысли Игоря и Мити, как спрятанный в тайнике пистолет. Но незаметно сбегать в лесок и пострелять им так и не удалось: сперва пришлось таскать из машины в дом привезенный с собой скарб, потом надо было помочь матери наносить воды, затем отец настоял на том, чтобы сыновья занялись вместе с ним приготовлением шашлыка…

За вечером пришла ночь, сытых ребят уложили спать. Родители легли внизу, на веранде. Встать среди ночи и незаметно прошмыгнуть мимо них, достать из тайника пистолет, бесшумно открыть скрипучую калитку и убежать в лес — это казалось невозможным.

Повздыхав и поворочавшись в кроватях, братья затихли…

Где-то в четвертом часу Митяй проснулся, как от толчка. В комнате было свежо. Звездное небо заглядывало в распахнутое настежь окно, несильный ветерок шевелил углы раздвинутых занавесок. Мальчик удивился: мама никогда не разрешала им спать при открытом окне. Она всегда проверяла, закрыли ли сыновья створки, разрешая оставить открытой лишь форточку. Никакие разговоры о пользе свежего воздуха на маму не действовали: «Вы всегда сбрасываете с себя одеяла, а ветер ночью прохладный, и простудиться вам ничего не стоит!» — говорила она.

Ничего не понимая, Митяй приподнялся на кровати и оглядел комнату. Кровать брата белела в темноте простыней — она была пуста, скомканное одеяло лежало в ногах! Игорь ушел куда-то ночью, выбрался через окно и ничего не сказал ему! И конечно, именно потому, что захотел в одиночку пострелять в лесу из пистолета! Обидная мысль словно вытолкнула мальчика из кровати, он заметался по комнате в поисках майки и шорт, что-то уронил, что-то звякнуло — наконец натянул на себя одежду и, глотая слезы, полез в окно. Проделал он это с грацией медвежонка, но в четвертом часу ночи от странного шума во дворе никто не проснулся…

* * *

Тело Игоря Литвинова нашли метрах в двухстах от того места, где ровная деревенская дорога устремлялась в лесок и уже тропинкой текла меж деревьев. Мальчик лежал навзничь, в траве, в одежде, насквозь пропитанной кровью. Игорь нанес себе смертельную рану: он прострелил главную артерию на ноге, и пульсирующая кровь излилась из нее за считаные минуты. Это и было причиной смерти мальчика: «невосполнимая потеря крови» — так записали в медицинском заключении, в графе «причина смерти».

— Тело нашел Митя? — спросила я.

— Да… Он вбежал в лес, пометался, выкликая брата, и вдруг наткнулся на него. Мальчик был еще жив, но говорить ничего не мог, только слабо шевелил губами. Митя пытался поднять его и отнести домой — но много ли сил у двенадцатилетнего ребенка? Тогда он кинулся обратно в дом, разбудил родителей. На это понадобилось не больше пяти-шести минут, но, когда Литвиновы склонились над истекающим кровью сыном, все было уже кончено.

— Галина! Но я опять же не вижу в этой, безусловно, печальной и трагической истории ничего сверхъестественного! Ребенок забавлялся случайно найденным пистолетом, и поскольку он не умел обращаться с оружием — то и нанес сам себе смертельную рану! Ужасно, горько, печально, но… при чем же здесь самоубийство?

— Многие после того, как стало известно о смерти мальчика, думали так. Но все они ошибались. Ведь мальчик оставил предсмертную записку.

— Как?

— Да. Только когда ее обнаружили, близкие Игорю люди, в том числе и я, вспомнили о том, что мальчик в последнее время вел себя очень странно. Он часто задумывался, грустил. Заговаривал о смерти, спрашивал у взрослых, что бывает с душой человека, когда она, как это принято говорить, «отлетает от тела». И наконец, в комнате у него нашли много странных брошюр с размышлениями о смерти, любви, жизни и способах ухода из нее.

— А записка? Что говорилось в записке?!

— Она не оставляла сомнений. «Прости. Не грусти. Не беспокойся. Я должен быть один и подумать о том, попаду ли я в рай» .

— Странный текст.

— Да, очень. Но только если не знать, как он расшифровывается.

— И как же?

— «Попадете ли вы в рай?» — так называется одна из глав в той самой брошюре «Новой жатвы», которой зачитывался Игорь.

Галина Сабежникова смотрела на меня с болью. Я знала, что воспоминания о любимом племяннике, всколыхнувшись со дна ее души, теперь долго не отпустят женщину. Да, своими вопросами я снова отбросила ее туда, в тот кошмар…

Но я должна была знать правду.

— Скажите… — она спросила очень осторожно, в тайной надежде на чудо, — скажите, а Игорька и того, второго мальчика… Вадика… их действительно убили эти… из «Новой жатвы»?

— Нет.

Я сказала это очень твердо, а затем, глянув в затуманенные болью серые глаза, повторила еще тверже:

— Нет!

— Но как же…

— Мне кажется, кое-что я уже могу объяснить вам. Вадик Панин в действительности просто захотел напугать отца, чтобы наказать его. Но поскользнулся, не удержался — и тем самым погубил себя… ведь подростки редко когда всерьез думают о самоубийстве! Они вообще не знают, что такое смерть, где-то в глубине души все эти вспыльчивые мальчики и девочки таят надежду на то, что они умрут как-нибудь «понарошку», просто так, чтобы понаблюдать, как плачут и раскаиваются обидевшие их взрослые.

— А Игоречек?

— С Игорем… с Игорем все гораздо сложнее и трагичнее. Я думаю… Я даже уверена, что его убил собственный брат.

— Да вы что, Женя?!

— Не специально, конечно. Скорее всего, было так: мальчик увидел, что брата нет на месте, бросился следом, догнал в лесу, накинулся и стал упрекать за то, что тот ушел с пистолетом один, не взял его пострелять, как договаривались… Возможно, что Игорь вспылил в ответ, и, может быть, между мальчиками завязалась нешуточная потасовка, Митя пытался отобрать у брата-«предателя» пистолет, нечаянно нажав на курок, тот был снят с предохранителя, и прозвучал выстрел. Нелепая, трагическая случайность заключается в том, что выстрел пробил именно ту, главную, артерию на ноге. Но, согласитесь, ни один нормальный человек не станет кончать с собой таким странным способом. Стреляют обычно в голову или сердце, но никак не в ногу. А Митя был ниже брата чуть ли не на полторы головы. Вот почему я думаю, что выстрел мог принадлежать именно ему.

Некоторое время Галина смотрела на меня, не в силах вымолвить ни слова. А потом подняла руки к вискам и сказала тихим, дрожащим голосом:

— Господи! Господи! Если это так, то на душе у мальчика лежит непосильный груз…

— Будем надеяться, что им Митя все же поделился со своими родителями, — сказала я как можно ласковее. — Мне кажется, что именно так все и случилось, и на семейном совете было принято непростое решение представить все именно как самоубийство, чтобы не портить младшему сыну биографию и не ранить больше и без того пострадавшую психику.

— Но записка! Предсмертная записка Игоря!

— А что записка? «Прости. Не грусти. Не беспокойся. Я должен быть один и подумать о том, попаду ли я в рай» . Разве есть в ней упоминание о том, что мальчик хочет покончить с собой? Нет, Игорь просто объясняет брату, что хочет побыть один. Не забудьте — ведь у него недавно умер друг. Побродить одному по ночному лесу, подумать о жизни и о себе — естественная реакция в этом случае. Пусть даже и с пистолетом. Ведь Игорь все-таки был всего-навсего мальчик.

— Но незадолго до смерти Игоречек приходил к этим… к могильщикам и взял у них литературу…

— Да, у Игоря Литвинова и в самом деле была кое-какая литература об этой секте. Может быть, какие-то тезисы в ней потрясли его, и он хотел их обдумать… может быть. Правды нам уже никогда не узнать.

Часть третья Брудершафт со смертью

Итак, я вернулась домой.

То есть к клиенту.

Было над чем подумать. Даже Фаина, которая хотела (это было видно по ее лицу) задать мне несколько вопросов, поняла, что я вовсе не расположена к разговорам, и, проводив меня в библиотеку, тихо прикрыла дверь, не произнеся ни единого звука. Я заметила это, хотя и сделала вид, что погружена в себя и не вижу происходящего вокруг.

Мне было над чем подумать.

Думала я долго. Может быть, часа два или даже три — по крайней мере, очнулась я от щелчка дверного замка, что послышался к коридоре. Это вернулся домой клиент. На правах подруги жизни я поспешила в коридор, чтобы его встретить.

— Милый! Наконец-то! — Несмотря на то что за нами, казалось бы, некому было подсматривать, я нежно схватила слегка оробевшего Ильинского за уши и троекратно расцеловала. — Что ж ты так долго? Твой пусик скуча-ал…

— Дела, Женечка, все дела, — пробормотал Ильинский. Подумав, он довольно уверенно положил руку мне на талию и притянул к себе.

— Чем пусик занимался все это время?

— Думал о тебе, котик… и слушал всякие страшные истории. Ты знаешь, твою медсестру надо бы уволить. Из-за нее мне будут сниться сегодня всякие ужасы!

— Если ты захочешь, дорогая, то сегодня ночью у тебя просто не хватит времени на просмотр снов вообще, а кошмарных в частности, — шепнул Ильинский мне в ушко. Рука его скользнула дальше и со змеиным коварством вознамерилась было погладить меня пониже спины.

Это было уже совсем ни на что не похоже и уж, во всяком случае, совершенно не нужно для конспирации, в интересах которой я громко продолжала играть свою роль. Строго взглянув в невинные глаза адвоката, я шлепнула его по руке. Никакой реакции. Пришлось пойти на крайности — положить ладонь на шею клиента и, ласково перебирая пальцами пряди его волос, нажать на некую точку между позвонками.

Пока посиневший, с выпученными глазами адвокат бился у меня в руках и силился что-то сказать, я спокойно продолжила:

— Да, милый. Мы проведем с тобой сегодня волшебную ночь. О-о, мы устроим себе такой секс, что после него даже твои соседи выйдут покурить! Ты ведь веришь, любимый мой, что я за десять минут могу исстругать тебя в опилки?

Клиент кивнул, и я убрала руку.

— Котик, скорее в ванну! Я хочу лично намылить тебе спинку!

По коридору и до самых хозяйских апартаментов мы прошли под руку. Ни Алла, ни Фаина навстречу нашим шагам не выглянули.

* * *

— Вот уж не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — проворчал клиент, садясь на диван в кабинете и потирая шею. — Я только хотел тебе подыграть!

— За такие игрушки женщины прогнивающего Запада отсуживают у работодателей парочку миллионов, — сказала я, присаживаясь рядом на крышку стола и закуривая. — Слыхал, что делают с мужчинами за сексуальные домогательства?

— Дуры бабы!

— Отчасти согласна. Но вопрос не в этом. Вот что, «котик», я хотела у тебя спросить. Станешь ли ты, м-м-м-м, уменьшать мне гонорар, если я поймаю убийцу несколько раньше оговоренного срока? И тем самым нейтрализую опасность, которая грозит твоему дому, разумеется.

— Раньше оговоренного срока? Это как? Раньше, чем через две недели?

— О да, намного раньше.

— Ты… готова поймать убийцу?!

— Да, — скромно потупила я глазки.

— Когда?!

— Точный день и час я, пожалуй, не стану тебе называть. Но можешь не сомневаться, что скоро.

— Стану ли я уменьшать тебе гонорар? Бог мой, да, конечно, нет! Напротив, за такую оперативность я должен был бы его тебе повысить…

Я подняла бровь:

— Интересная тема. Мы обсудим ее на днях, это я тебе обещаю. А пока…

— Что?

— А пока ложись-ка ты спать, вот что.

— И это все, что ты хочешь мне сказать на сегодня?

— Пока — да. Кстати, позволь-ка мне пройти в ванную первой. Устала, как собака.

— Да пожалуйста…

— И прощай на сегодня.

— Ничего не понимаю.

— И даже не пытайся.

Легко соскочив со стола, я действительно направилась в ванную и добрых полчаса провела под контрастным душем, напевая какой-то случайно пришедший в голову революционный марш. Потом, завернувшись в махровое полотенце, вышла из ванной и села на огромную двуспальную кровать, яростно вытирая волосы полотенцем. Аркадий был в гостиной — Фаина кормила его там обедом. Я только хотела прилечь на кровать (черт возьми, устала я сегодня действительно зверски), как зазвонил мобильный.

— Алёу!

— Женя? — осведомился совершенно незнакомый мне мужской голос.

— Да. Слушаю вас.

— Слушайте меня внимательно. Вы меня не знаете, но я могу помочь вам. Я — тот, кто на самом деле вам нужен!

— Интересно. И что же дальше?

— Слушайте меня, Женя. Сегодня… В три часа ночи… На площадке четвертого этажа… Там, где убили Сашу… Ровно в три часа! Там состоится…

— Что?

В трубке неожиданно возникли помехи, свист, скрежет, шум — и все стихло. Связь прервалась. Я потрясла телефон, дунула в трубку, даже легонько стукнула аппарат о край тумбочки — никакого результата.

— Ладно… — Я отшвырнула мобильник.

Но еще раньше, чем положить трубку обратно на тумбочку, в моем мозгу что-то сдвинулось и поплыло. Словно огромная льдина откололась от вечной мерзлоты, обнажая скрытую за толщей льда жизнь, — я вдруг начала все понимать!!!

Так. Так. Так!!! Раз за разом, слово за словом, эпизод за эпизодом я прокручивала в голове все события этого дня. Все сходилось!

Тот, кто звонил мне — а я уже твердо знала, кто это был! — немного перестарался со своим звонком. Этот звонок должен был все запутать — а на самом деле все поставил на свои места!

Итак, я знала убийцу! Как там было сказано? В три часа?

Что ж, в три так в три. Сегодня (я чувствовала это спинным мозгом!) мне предстояла веселая ночка. Нужно было серьезно подготовиться.

* * *

Шел третий час. Я сидела в засаде. То есть, строго говоря, лежала в постели, но ведь не важно, где именно находиться в ожидании, если точно знаешь, чего и где ждать. В спальне стояла полная тишина и темнота. Спать хотелось ужасно! Для того чтобы прогнать проклятую дремоту, пришлось даже применить прием, которому в свое время тоже обучили в спецшколе: чередовать задержки и учащение дыхания. Раз-два, раз-два, раз-два, р-ра-аз, два-а-а… И так далее.

Шли часы. Я слышала, как клиент устроился у себя на диване — перед тем как лечь самой, я честно отнесла ему половину снятых с кровати постельных принадлежностей. Лежала, вслушивалась в каждое его движение — вот он вышел из ванной, сел на диван, потом лег, кожаная обивка заскрипела под тяжестью его тела. Шорок, щелчок — это он погасил лампу. Еще немного повозился.

Затих.

Я ждала.

Время шло.

А часы текли. Чтобы не уснуть, задержку и учащение дыхания мне приходилось применять довольно часто. И надежда на то, что этой ночью случится то, чего я жду, уже начинала таять, как вдруг…

Наконец-то!!!

Осторожно, чтобы не скрипнуть даже собственным коленным суставом, я приподнялась на постели, вслушиваясь в то, что происходит в кабинете. Вот клиент, который, конечно же, так же, как и я, не спал ни минуты, крадучись, встал с дивана и подошел к моей двери. Постоял, послушал — его напряженное сопение доносилось до меня даже сквозь плотно прикрытые двери. И, тихо ступая по ковру обутыми в комнатные туфли ногами, покинул кабинет.

Я вскочила. Отбросила одеяло — под ним я лежала в полном «боевом снаряжении», то есть в спортивном костюме и легких парусиновых туфлях. Тихо-тихо, походкой диверсанта во вражеском тылу, я прокралась через обе комнаты. Хорошо смазанные дверные петли не издали ни одного звука.

Я кралась по коридору, стараясь не выпускать из виду маячущую впереди спину клиента, хотя могла бы этого не делать: до такой степени была уверена в том, что сейчас произойдет.

Ильинский проскользнул в библиотеку. Сквозь стекло в двери я увидела, как с кресла, где еще недавно сидела я, к Аркадию метнулась тонкая гибкая тень. Чьи-то руки обвили его за шею, чья-то щека прижалась к его щеке и чей-то шепот донес до меня страстные, пропитанные мукой неудовлетворенности слова:

— Милый! Как же долго я тебя ждала!

* * *

Прокрутив пумпочку дверного замка, я выскользнула на лестничную площадку. Вопреки моим ожиданиям, там не было темно: холл освещался дежурными лампами. Кругом, конечно же, не было ни души. Еще раз оглянувшись на всякий случай, я заскользила вниз по лестнице до четвертого этажа. Двигалась я так бесшумно, что даже ночные мотыльки, облепившие лампы, никак не среагировали на мое появление.

Вот оно — то самое место, где жильцы, чьи квартиры выходят на эту площадку, нашли погибшую такой страшной смертью Сашу. Я уже знала, что заставило девушку в тот роковой для себя день выйти именно здесь: она намеревалась зайти в квартиру, где теперь проживал человек, которого она любила…

А может быть, и не хотела в нее зайти. Может быть, просто хотела посмотреть на дверь, за которой обрел счастье ее любимый.

А может быть — и это было скорее всего, — ее просто выманили сюда. Фальшивым звонком или запиской, намеком, ложным рассказом о чем-то таком, что могло особенно тронуть девушку.

Я не стала звонить в эту квартиру. Что-то подсказывало мне, что Влад или его жена не скажут мне ничего такого, что бы могло пролить свет на это загадочное дело. Я сделала то, что, скорее всего, не ожидал от меня тот, кто притаился сейчас где-то внизу.

Нажала кнопку лифта, отправив его сперва наверх пустым, а затем снова вызывала кабину сюда, на четвертый этаж. И за то время, пока она спускалась, я спряталась за выступающую стену.

И почти сразу же мой натренированный слух уловил чьи-то шаги снизу. «Этот» поджидал меня, знал, что, скорее всего, я приеду на лифте. Не угадай я этого, через минуту-другую жизнь моя не стоила бы сигаретного окурка, который кто-то из жильцов недавно засунул за трубу лестничного радиатора.

Я видела, как он поднимался. Видела его сальный затылок, валики жира, бугрившиеся над воротничком форменной рубашки, полные плечи. Я узнавала этого человека. Ничего удивительного, ведь мы виделись с ним совсем недавно!

— Ну здравствуй, Руслан Карманов, — сказала я негромко, выступая из своего убежища и нокаутируя противника прямым апперкотом в челюсть.

* * *

Он не сразу сдался, нет, не сразу! Рухнув тучным телом на бетонный пол, Руслан уже через полминуты пытался встать на ноги, с рычанием отражая новые мои удары, которые я наносила ему основанием ладони в подбородок, нос и под горло. Но гибкости и увертливости в нем не было никакой: я в последний раз врезала ему ребром ладони по кончику носа — брызнул фонтанчик крови, и убийца взвыл от боли, ухватившись за свой рубильник и с воем перекатываясь по полу.

Вот теперь мне можно было подняться.

— Вставай, подонок! — я пнула его носком туфли. — И хватит блажить, как шелудивая собака, людей разбудишь. Советую отвечать на мои вопросы так, как тебя учили в школе: быстро, четко, вежливо и полными, законченными предложениями. Вопрос первый: что ты хотел со мной сделать?

— Убьютебяпаскуда!!! — взвыл он. Нельзя было не заметить, что ответ этот, хоть и был быстрым и четким, однако не содержал в себе ни вежливости, ни полноты.

Пришлось его еще раз пнуть — на этот раз туда, куда надо. Подонок заскулил высоким голосом и схватил себя между ног обеими окровавленными руками.

— Повторяю вопрос.

— Де дадо! — взвизгнул он.

— Отвечай.

— Задушидь… Мде сказали тебя задушидь…

— Очень приятно. А потом?

— Однести вдиз.

— Куда?

Он молчал. Я отвела ногу и прищурилась для более точного удара.

— Куда?!

— В будку охрады, в будку! Там сегодня никого не будед, кробе бедя!

— А потом?

— Что потоб, что потоб?! Закатадь тебя в мешок и вывезти за ворота, вот что потоб!

— А камеры наблюдения?

— Я их отключил.

— Как и во все прошлые разы?

— Да.

— Хорошо. Это хорошо, что ты у меня стал такой разговорчивый. А теперь — вставай, и марш, марш! Пошли с тобой в эту будку.

— Зачеб? — спросил он плаксиво.

— Затем, что это дело я хочу довести до конца. Не ясно, что ли?

Он сделал еще одну, на этот раз уж точно последнюю попытку взбрыкнуть, но трудно брыкаться, если одной рукой ты держишься за то, что находится у тебя между глаз, а другой — за то, что между ног. А если еще учесть мои наработанные удары локтем. Мощный удар локтем гораздо эффективнее атаки кулаком, к тому же бьют им с такой короткой дистанции, что защититься практически невозможно.

В общем, мне пришлось немного поработать для того, чтобы этот подонок привел меня, живую, в то место, куда должен был тащить мертвую. Это была и в самом деле обычная будка охраны, с мониторами, на которых отслеживалась работа камер видеонаблюдения, электрическим чайником на подоконнике и обычным, мирным стаканом в подстаканнике, с недопитым и давно уже остывшим чаем. В углу стоял прикрытый стареньким, но чистым покрывалом диванчик, где дежурные в ночную смену могли поочередно отдыхать.

— Где напарник?

— Мы договорились — он отпросился. Забашлял мне, конечно, чтобы я тут один… А сам в соседний дом пошел. Баба у него там, — буркнул Карманов, избегая встречаться со мною глазами. Гундосить он стал немного меньше, но кровь из носа текла, не переставая.

— Ясно. Советую тебе, друг мой, не слишком ерепениться и поступать только так, как я скажу. А если вкратце, то сделай так: положи на стол пистолет и что там у тебя еще есть? — дубинку, а выдай-ка ты мне пару звонких наручников — я знаю, у тебя есть такие, — ключики от них положи рядом вот на этот столик. А сам вытяни свои белы рученьки прямо перед собой и дай мне окольцевать тебя, как особо ценную птицу в городском зоопарке.

Он выполнил все по пунктам и вскоре сидел передо мной, прижимая скованными руками к разбитому носу полотенце, которое я ему дала. Пистолет в кобуре и резиновая дубинка лежали передо мной на столе.

Мы молчали.

Я ждала.

Снова ждала долго, очень долго. Карманов, время от времени шумно втягивая носом воздух, косил на меня недобрым глазом. Но мне было на него наплевать.

Я ждала.

И кажется, дождалась. По каменной дорожке двора послышались чьи-то легкие шаги.

Они приближались.

Я затаила дыхание. Руслан хотел подать голос — и осекся, увидев мой выразительный кулак.

Алла вошла в будку и остановилась у порога, глядя на нас спокойными, ясными глазами женщины, которая твердо уверена в себе и правильности того, что она задумала и осуществила.

— Расчет немного не оправдался, не так ли? — спросила я. — Вместо трупа вы обнаружили совсем другой результат.

— Что ж, — сказала она, чуть помедлив, и улыбнулась мне ясной, спокойной улыбкой. — Удача не всегда поджидает нас там, где мы ее подстерегаем. Но все ведь в наших руках, не так ли?

И с этими словами она спокойно, словно выполняя будничное и вполне естественное, вынула из кармана пистолет.

Руслан заорал, а я успела рухнуть на пол, перевернуться, откатиться в сторону и одним прыжком встать на ноги уже по правую руку от стрелявшей. Она стреляла без паузы — раз, другой, третий! Мониторы слежения почти одновременно взорвались от попавших в них пуль, и дым, смешиваясь с запахом горящей пластмассы, разъедал глаза.

— Сумасшедшая! Ты сумасшедшая! — орал Руслан, страхом пригвожденный к месту.

Выждав момент, когда Алла на секунду замешкалась, стараясь разглядеть нас в копоти и дыму, я сделала бросок вперед и схватила со стола пистолет Руслана. И прежде чем Алла успела сориентироваться и направить оружие на меня, я выдернула свой пистолет из кобуры и… обрушила на голову медсестры несколько ударов тяжелой рукоятью.

Выронив оружие, она посмотрела на меня с удивлением. И рухнула на пол, еще раз ударившись головой о край стола.

* * *

Потом, много месяцев спустя, уже после суда и приговора над ней и Русланом, когда преступники уже сидели в тюрьме, я услышала от Аллы следующее.

Я не хотела никому причинять зла, видит Бог, как не хотела… Еще тогда, когда меня судили в первый раз и весь зал смотрел на меня как на фурию с человеческим лицом — ни одной искры сочувствия не было в этих взглядах, — еще тогда я поклялась себе, что больше никогда, никогда не причиню никому зла… Никогда — вот только сама устроюсь в жизни, начну все сначала, забуду все, что произошло со мной. И самое страшное — забуду этот сон, который преследовал меня с самого первого дня: синяя вода, в которую я смотрю с замирающим сердцем, расступается, расступается, расступается передо мной — и из нее появляется белое запрокинутое лицо, и мокрые волосы, словно змеи, высосавшие жизнь из этого ребенка, облепили ему щеки и шею…

С тех пор прошло почти восемь лет, но я вижу это все так ясно. И эту девочку, самую живую, самую веселую из всех, беззаботную щебетунью — «муха-цокотуха», так, кажется, звали ее одноклассники. И себя, студентку физкультурного института, подрабатывающую тренером по плаванию в городском бассейне… И эти чудовищные пять-десять минут, которые показались мне такими короткими, но которых хватило, чтобы пробывшая под водой девочка, которой никто не хватился вовремя, перестала быть по-настоящему живым существом, а стала той, о ком говорят коротко и с фальшивой ноткой участия в голосе: «А, ну это уже не человек. Она уже так, растение…»

Меня судили, мне дали два года, и за все то кошмарное время, пока шло следствие и суд, я ни разу не посчитала происходящее со мной несправедливым или незаслуженным. Я погубила ребенка — и должна была ответить за это. Два года — достаточный срок для того, чтобы понять: ничего на свете не проходит даром. И раз уж по моей вине погиб — а ведь он фактически погиб — ребенок, я должна теперь, в новой жизни, стать для него тем, кем не смогла быть там, на мокром бордюре бассейна… Я стану ее доброй феей. И еще тогда я поняла, что больше никогда не причиню кому-то зла. Так я думала вполне искренно.

Я вышла из колонии. Некоторое время жила отдельно от своей семьи, родителей и брата. Отец, который с каждым годом набирал вес и влияние, сделал все для того, чтобы скрыть, а после и погасить мою судимость. В медучилище я поступила с «чистой» биографией. И с такого же чистого листа намеревалась начать свою жизнь с новеньким дипломом медсестры в кармане.

Меня отговаривали работать в детской больнице: «Да вы не представляете, какой это ад!» — говорили мне. Но я знала, что должна врачевать и спасать именно детские души. Образ маленькой, голубоглазой, быстрой, как выстрел, девочки, которую по моей вине сгубила вода, постоянно стоял у меня перед глазами. И очень-очень много времени прошло, прежде чем я стала ее забывать…

И все же в душе у меня установилось подобие мира. Белое лицо с облепившими его волосами все реже являлось мне по ночам, его заслонили новые лица, они смеялись и доверчиво тянули ко мне ручки, распахивали мне навстречу кроткие глаза. Я стала нужна детям, а они — мне. На работу в детское отделение я теперь спешила как на праздник — извините за банальное сравнение, но иного не подберу. В больнице постоянно пахнет лекарствами, а мне казалось, что я вдыхаю вечный аромат весны — так мне было хорошо!

И вдруг все кончилось.

Клянусь вам, я не знала, какую цель преследовал мой брат, когда уговаривал согласиться бросить больницу и стать круглосуточной сиделкой при девочке-инвалиде в доме, где сам он работает охранником. В тот злополучный день глава этого семейства, известный адвокат, выводя машину со стоянки, спросил его — не знает ли Руслан какой-нибудь хорошей медсестры, которую можно было бы пригласить дежурить возле больного ребенка. «Это хорошие деньги, Алка, и совсем другая, не такая нервная и пыльная работа, — твердил он. — И потом, я прошу тебя оказать мне одну услугу». Я спросила, что это за услуга, Руслан ответил — потом. Но я не дала согласие сразу. Нет! Сперва я хотела просто прийти и познакомиться. Ведь раз в этом доме больной ребенок — значит, там тоже во мне нуждались…

Я пришла в этот дом, долго разговаривала с приятным мужчиной — таким красивым и подтянутым, что даже не верилось, что он-то и есть несчастный отец… И чуть не упала в обморок, когда Аркадий, пропустив меня вперед, распахнул передо мной двери комнаты, где лежала девочка, и я вдруг увидела перед собой — я увидела — боже мой, я действительно увидела это перед собой! — ТО САМОЕ белое лицо с неподвижными голубыми глазами! Кошмар отступил от меня на короткое время — и снова накрыл душной волной воспоминаний, которых, я это знала теперь твердо, мне уже никогда, никогда не преодолеть!

Я осталась. Конечно, я осталась! И, оставаясь, я уже знала, что остаюсь здесь надолго. Моя вина, моя судьба, мой приговор изо дня в день смотреть в глаза загубленного мною ребенка… Но тогда, оставаясь, я не знала другого. Что пройдет еще несколько месяцев — и я захочу, очень захочу остаться в этом доме навсегда.

Я полюбила.

Нас швырнули друг к другу разные чувства. Он — увидел во мне добрую женщину со все понимающим и ни за что не упрекающим нравом, которой так не хватало в этом доме. Это началось не сразу — просто я заметила: когда Аркадий дома, он все чаще заходит в нашу с Ирочкой комнату, все смелее берет меня за руку, все чаще задумчиво смотрит на меня и, сам того не замечая, ласкает взглядом мои лицо и фигуру. «Странно… Впервые за много лет мое сердце отпустила терзающая его боль, — признался он как-то. — Это все из-за вас, Алла. Из-за вас мне все реже хочется покидать этот дом… Можно, — и вдруг побледневшими губами он произнес слова „моя дорогая“, — можно, моя дорогая, можно, я сегодня отсюда никуда не уйду?»

Вот так нас швырнуло навстречу друг другу. В ту ночь я сама пришла к нему в комнату. Это была волшебная ночь. Темнота хранила ласку поцелуев, а луна, пробившая себе путь сквозь тюлевые занавески, освещала молочную белизну наших тел — они свивались в объятиях, и на стенах распускались цветы, и страстный шепот проплывал мимо в облаках, а руки вытягивались, сплетались, и приходилось закусывать губы, чтобы не закричать от счастья и любви — так эта ночь была чудесна!

Ириша, перед которой я была в неоплатном долгу, Аркадий, которого я полюбила до крика, до боли, и Анюта, в которой я уже видела свою вторую дочь, потому что девочка искренне привязалась ко мне — все мы рано или поздно должны были стать одной семьей. Если бы… если бы не…

Впервые это случилось год назад. «Алла, мне все время кажется, что я вас где-то видела! Ну просто сон потеряла: видела, и все! Но я вспомню, обязательно… У меня феноменальная память на лица!» — доверчиво улыбаясь, сказала мне Валя Семенова. Эта девочка приходила к нам каждую неделю, но ни разу не затронула во мне даже тени воспоминаний. И вдруг… «Я вас где-то видела!» Ну конечно, видела, обожгла, нет! — ошпарила меня ужасная мысль. Не могла не видеть! Ведь эта одноклассница Ириши тоже тогда, восемь лет назад, была в том трижды проклятом бассейне. Я с трудом узнала ее. Вернее, я не узнала бы ее никогда, если бы Валя сама не испугала меня до дрожи, до липкого страха, от которого намокает кожа под волосами. «Но я вспомню, обязательно… У меня феноменальная память на лица!» — с той самой минуты, как была произнесена эта фраза, я жила под дамокловым мечом разоблачения. Если только Аркадий узнает… узнает, что я — виновница самого большого горя в его жизни, мне придется уйти из этого дома навсегда!

Эта мысль не отпускала меня долгие месяцы. Если он узнает — мне придется уйти! Больно до осколков разбитого сердца, до ямочек на щеках, которые по ошибке можно принять за мою улыбку — ведь я вынуждена время от времени надевать для какой-то надобности эту маску… Но эта маска ничего не скрывает! Она не помогает уйти от реальности, убежать… от вопросов, которые бьются в мозгу, не оставляя меня в покое ни на секунду!

Почему? Почему мое счастье и счастье самых дорогих мне людей должно зависеть от причуд памяти какой-то пятнадцатилетней девчонки? Почему и за что ей дана такая власть — одним движением губ, буквально одной фразой порушить то, что кажется сейчас вечным? Это чудовищно несправедливо. Ведь все мы так хотим быть счастливыми!

Долго, очень долго мне было так тяжело на душе. Так кошмарно одиноко, как не было никогда еще. Я хочу любить, черт возьми, я хочу своего дома и семьи, не какого-нибудь «вообще», а именно этого дома и именно такой семьи… Мне больно, и каждой ночью сердце сжимается от невыразимой тоски… я… плачу…

Я умираю.

…Умираю? Прошло несколько недель, прежде чем я в самом деле подумала о смерти. Но не своей — нет, не о своей! Я нужна людям, с моим уходом всем в этом доме станет действительно плохо. Так, может быть… это было чудовищно, но — может быть… Если уж выбор действительно неизбежен, может быть, лучше, нет! Не то слово… может быть, проще — да-да, вот это слово: проще! — будет уйти не мне? А той самой девочке, чьего взгляда я теперь боялась до спазма в горле? Может быть — так?

Да, я решила, что это и будет выход. И так силен был мой страх, что в минуту, в общем-то, не принятой между нами откровенности я рассказала все моему брату. Да, я не сказала вам, что за несколько недель перед этим я чисто случайно столкнулась с Русланом. Я не видела брата несколько лет, но не настолько уж он изменился, чтобы я сразу его не узнала.

— Не говори никому, что видела меня, — только и сказал он мне. — Даже родителям.

Я обещала. И вопросов не задала — это было между нами не принято. И раньше между нами никогда не было полной доверительности — настолько мы были разные во всем. И даже внешне: я была похожа на маму, а он — на отца…

Но теперь мы работали на одного человека, и я рассказала ему о своей боли, о своей беде. И брат отплатил мне за признание — признанием. Он сказал, что убьет Валю в обмен на то, что я помогу ему убить другую девочку — Сашу…

— Я выслеживаю ее с весны, — сказал он, и желтый блеск хищника загорелся в его странных глазах. — Это из-за нее я сбежал из Швейцарии, инсценировав собственное похищение, из-за нее сижу тут на этой вшивой должности — знаешь, сколько денег и сил понадобилось мне, чтобы с моими диагнозами и инвалидностью устроиться охранником? Но я не жалею. Эта тварь испортила мне жизнь, из-за нее я стал калекой — никому не нужным козлом, у которого никогда не встает и от которого вечно воняет мочой… Я убью ту, которая мешает жить тебе, но и ты должна меня отблагодарить… Решайся.

Ах, как трудно было на это пойти! Ведь мы стали так близки с Сашей — она видела во мне свою единственную старшую подругу. Когда мне стала известна ее история, я подумала: вот еще одна вина, которую если не мой брат, так я сама могу загладить теплом и участием. Но — как видно, не суждено было.

Мне бы не хотелось останавливаться на подробностях. Руслан избавил меня от вечного страха разоблачения: девочку Валю нашли в канализационном колодце. Я не желала ей именно такой смерти, но Руслан сказал, что надо сработать под почерк маньяка, который совсем недавно убил подругу Анюты — помните, ту, с которой моя названная дочь возвращалась из кино?

— Теперь твоя очередь, — сказал брат.

В тот вечер я позвонила Саше и сказала, что Влад, живший несколькими этажами ниже нас, просит ее о свидании. Она поверила мне — она во всем мне верила. Я… я только просила брата не причинять ей боли.

Я очень не хотела, чтобы еще кто-нибудь страдал… И Саша не страдала, ведь правда же, она не сильно мучилась перед смертью?!

Теперь вы спросите про Надю… Да, она тоже погибла. Я сама убила ее. Я отказывалась, честное слово, я отказывалась! Но брат говорил, что она тоже представляет для нас опасность, потому что тоже может узнать меня в любую минуту, брат говорил, что я должна быть повязана с ним кровью, потому что два предыдущих убийства совершил он сам. Брат говорил, что нужно создать впечатление: в доме орудует маньяк, в поступках которого должны отследить свою логику… Он много чего говорил тогда, мой брат. Но я была уже под его влиянием. Меня окутал кровавый кошмар.

Я сказала Наде, что хочу сделать ей сюрприз, подарить кое-что… Эта милая необласканная материнским теплом девочка была так падка на подарки… Мы договорились встретиться на чердаке — как загорелись у нее глаза от этой таинственности! — и мы встретились; мне оставалось подхватить ее под ноги — такую легкую, доверчивую — и перекинуть вниз. Я очень надеюсь, что она так и не сумела понять, что происходит. Да так оно и было — вокруг все говорили, что Надя умерла сразу, как только пролетела шестнадцать этажей и коснулась головой бетонной площадки.

Мне казалось, все кончено — и тут появились вы! Женя, Женя, как же не вовремя вы появились — ведь счастье мое было так реально. Так близко… Аркадий ничего от меня не скрыл, он признался, что нанял вас как телохранителя — ведь не признаться в этом было, по его понятиям, проявлением недоверия ко мне. А я думала только о том, что вы профессионал — и вот-вот можете докопаться до истины.

Мы, я и брат, просто не могли не попытаться устранить вас… простите нас за это.

Я знала — Руслан сказал мне, он вас выследил, — вы виделись с Владом, которого, у вас имелись на то все основания, считали виноватым в этом деле… Я знала: если Руслан позвонит вам и сделает даже небольшой намек, вы непременно захотите спуститься к квартире Влада. Я знала также, что это нужно сделать только поздно ночью — ведь охраннику нельзя покидать свой пост, пока все в доме не улягутся спать… Поэтому Руслан поджидал вас этажом ниже и появился на площадке четвертого этажа сразу же, как только заслышал шум лифта. Ах, если бы он мог знать, что вы придете туда пешком, бесшумно, что вы обо всем догадались и сами поджидали убийцу…

Вот и все. Что еще сказать? Ничего, кроме того, что теперь все кончено бесповоротно и окончательно — женщина, которая так хотела загладить свою вину, и так любила, и так желала счастья — эта женщина умерла только что на ваших глазах. Что дальше будет со мной, мне безразлично. Меня больше нет.

Вы убили меня, Женя.

* * *

Сказать, что Ильинский выглядел потрясенным, — значит не сказать ничего. Когда милиция увезла обоих убийц, а я поднялась обратно в квартиру, разбудила спящего мертвым сном хозяина и все ему рассказала, он долго сидел на диване — всклокоченный, в пижаме, с темными кругами под глазами — и не мог вымолвить ни слова…

Только лицо его, обычно такое непроницаемое, сводило судорогами. Казалось, что каждая клеточка стала вдруг осиновым листком, или черты лица подернулись тонкой рябью — как на воде.

— Ты чуть было не погубил нас всех, идиот! — сказала я ему без всяких околичностей, сразу после того, как передала рассказ Аллы. — Если бы ты действовал с большим профессионализмом и не наделал столько ошибок…

— Ка-а… ка… каких ошибок? — прошелестел он еле слышно.

— И ты еще спрашиваешь! Во-первых, зачем ты признался ей, что нанял меня в качестве телохранителя? Романтик! Ухажер! А еще адвокат — представитель самой циничной профессии! Ведь эта твоя детская откровенность «с любимой женщиной» дала ей возможность еще больше все запутать! А во-вторых… ты не должен был скрывать от меня свои отношения с медсестрой. Телохранителю надо говорить все — как врачу. А ты перепутал наши роли, мою и ту, которая предназначалась Алле. Кроме того, ты дал ей номер моего мобильника. Это мог сделать только ты — потому что только ты его знал! И поэтому я сразу поняла, что круг моих подозрений сомкнулся. Поняла, как только получила звонок с приглашением спуститься ночью на четвертый этаж.

— Я не знал…

— Еще бы ты знал! Тогда бы тебе вообще прощения не было. Ты был настолько наивен, если не сказать — глуп, что даже не заметил, как после ласк Алла напоила тебя каким-то сонным зельем. Ведь я еле добудилась тебя — а времени прошло всего ничего! Что вы пили? Чай?

— Шампанское.

— Оно, конечно, было с клофелином. Поздравляю.

— Женя… — тонким, просительным голосом проскулил он и вдруг закашлялся, как туберкулезник, — Женя, а может… а может быть, это все-таки ошибка?!

Я подавила в себе желание как следует треснуть его по башке огромной напольной вазой. Да так, чтобы осколки разлетелись по всему кабинету! Встала с дивана, походила по комнате, опустилась в кресло напротив.

— Ошибки никакой нет, и я хочу, чтобы ты это понял сразу и навсегда. От иллюзий подобного рода лучше избавляться сразу, не дожидаясь прихода психиатра. Чтобы тебе стало совсем все понятно, так и быть, скажу, что на Аллу указывало сразу несколько обстоятельств.

В тусклых глазах клиента мелькнуло что-то вроде вопроса.

— Начнем по порядку. Еще до того, как ты нанял меня, сегодня, то есть уже вчера утром, меня удивило такое скорое, почти моментальное появление на месте гибели Нади врача «Скорой помощи». Охранник (тогда я еще не знала, что это был Руслан) якобы вызвал по рации «Скорую» — и пяти минут не прошло, как во дворе действительно появилась женщина в белом халате и шапочке! Такое ее моментальное появление чем-то напоминает сказку про Сивку-бурку, но я реалист и в волшебство не верю. Тогда я просто машинально отметила в мозгу это странное обстоятельство, а приплюсовала его к общей картине гораздо позже, когда сводила воедино все известные мне факты. Да-а, в этом есть особый цинизм: под видом врача из «Скорой» появиться на месте преступления спустя считаные минуты после того, как оно произошло. Зачем? Конечно, чтобы убедиться, что жертва на самом деле мертва. Именно за этим она щупала у Нади пульс и подносила к губам медицинское зеркальце.

Когда я увидела Аллу в первый раз в комнате у Ириши, то не узнала ее только потому, что тогда, возле убитой, она была в марлевой повязке. Но все равно глаза твоей медсестры показались мне до странности знакомыми. Потом я поймала себя на этом ощущении еще раз — когда увидела мать Аллы, она удивительно похожа на дочь, или наоборот — это уж как угодно.

Было и другое. В момент моего знакомства с Анютой девочка разыграла ужасную сцену с фальшивой гранатой, истерикой, угрозами выброситься из окна. Мы выясняли отношения, кричали, производили много шума, а соседняя дверь, дверь Ирочкиной комнаты, даже не приоткрылась. Почему? Ведь выбежать на такой шум — естественная реакция каждого нормального человека. И тогда я подумала, что Алла играет в этой семье гораздо большую роль, чем хочет показаться. Она поэтому и не выбежала узнать, что происходит, потому что опасалась: Анюта, в припадке преданности и любви, расскажет «новой мачехе», что на самом деле ее отец собирался жениться именно на Алле. То, что девочка мечтает о маме, а женщина, о которой она мечтает, существует на самом деле, не вызывало у меня никаких сомнений. Ведь даже скандал, устроенный мне из-за порванной майки («Это подарок!» — крикнула Аня), говорил о том, что в этой семье ценят и дорожат не только папиными дарами.

Наконец, я вспомнила о том, что в бутике, куда мы заехали, чтобы, по твоему выражению, «экипировать» меня, тебя хорошо знали. А ведь это был женский бутик, в котором продавались довольно дорогая одежда и нижнее белье. Значит, ты заходил сюда раньше, и заходил не один. Вот тебе и еще одно доказательство.

Один раз ты чуть было не проговорился и сам. «Мы показывали ее психологу», — сказал ты, когда рассказывал об Анюте. Кто «мы»? Конечно, ты и та, другая женщина, достаточно близкая и тебе, и самой девочке, чтобы уговорить ее показаться врачу такого профиля.

И наконец — сумка Нади. Та самая, которую я обнаружила в библиотеке. Как она могла оказаться там? Ответ мог быть только один: ее принес убийца. Но зачем? Я долго ломала себе голову над этим вопросом, пока наконец меня не осенило: ну конечно же, для того, чтобы сбить нас (или следствие) со следа! А как это можно было сделать? Только одним способом, а именно, подложив в эту сумку что-то постороннее, а затем предъявив следствию как случайную находку. «Я нашла это в Ирочкиной комнате. Наверное, Надя забыла ее у нас во время прошлого визита», — сказать так было совсем в духе Аллы.

— А что… что… что она могла туда подложить? В сумку? — к Ильинскому, кажется, возвращался голос.

Я пожала плечами:

— Вариантов ответа не так уж много. Скорее всего, подложила бы туда несколько проспектов или брошюр той самой секты, как ее? — ах да, «Новая жатва», о которой она так упорно рассказывала мне, стараясь сбить со следа.

— Но ведь секта существует в самом деле!

— Возможно. Но к нашей истории она не имеет никакого отношения. Важно другое: вопреки уверениям Аллы, брошюры «Новой жатвы» нашли только у Игоря Литвинова — и у одного из погибших подростков. Поэтому-то она и хотела подбросить парочку экземпляров в сумочку Нади — чтобы создать хотя бы видимость того, что секта запустила щупальца дальше, и тем самым сбить всех нас со следа. Приплести к «своим» убийствам гибель двух других подростков — в этом есть особый цинизм, ты не находишь?! Ведь те два одноклассника погибших девочек, о которых рассказала нам Полина…

— Я знаю про эти истории.

— Тем лучше. Так вот, мальчики погибли и в самом деле случайно, — и я пересказала ему все то, что уже говорила Галине Сабежниковой.

Ильинский несколько раз нервно облизнул губы. Схватился руками за взлохмаченную голову и застонал:

— Боже мой, боже мой, как же это все ужасно, Женя!

— Да.

Больше я не знала, что сказать. Подумала и сказала еще раз:

— Да.

* * *

…Ранним-ранним утром я возвращалась домой. В кармашке моей спортивной сумки лежал чек на круглую сумму. Это был очень хороший гонорар, даже мне редко когда удавалось заработать столько, и всего за сутки работы. Но сегодня чек совсем не радовал меня, и на душе как будто лежал черный камень.

Большой — как могильная плита.

Входную дверь я постаралась открыть как можно тише, но тетя Мила все равно проснулась.

— Женечка? Это ты? Уже отработала? Так быстро? — раздался из комнаты тети ее сонный голос.

— Да, — ответила я шепотом.

— А дети спят, у нас все в порядке.

— У меня тоже все в порядке. Аня и Ромка завтра вернутся домой. Дело закончено. Все прошло быстрее, чем предполагалось.

— И удачно?

— Да.

— Ну и слава богу, — сладко зевнула моя милая тетя и заворочалась в постели, устраиваясь поудобнее. — Это очень хорошо, что на этот раз ничего не случилось.

— Да. Когда ничего не случается, это всегда очень хорошо…