Я не на «Боинге» летел —

На крыльях сказки.

А справа небосвод алел

Невиданной раскраски.

Я полстолетья ожидал

Такого рейса.

А рядышком Тору читал

Попутчик в пейсах.

Носители подагр и грыж

И прочих болей

Летят из Эреца ^[6] в Париж —

Не менее, не более.

И даже те, кто встать не мог

Вчера с постели,

Переступили свой порог —

Летели!...

Не то что стонов —

Вздоха нет,

И даже шутки кстати.

Аэропорт. Париж. Рассвет.

...На самом на закате.

Как белый человек,

Вхожу в «Гранд Опера»,

Фотографируюсь на Эйфелевой башне.

На авеню Дэ Итали с утра

Пью кофе.

В полдень сувенир пустяшный

Куплю над Сеной,

Франками звеня.

И как когда-то Хэм,

По Монпарнасу

Пройду вразвалку —

Весь Париж в огнях —

И возвращусь в отель

К ночному часу.

Опухли ноги,

Пухнет голова

От этих слишком поздних впечатлений

И скошенная майская трава

Молочно пахнет,

Словно в День Творенья.

Минутку посижу – саднит в боку,

Но я ещё тащусь в кафе «Ротонда».

Стою, припав к дверному косяку,

Без всякой позы и без всякой фронды.

Бульвар Распай, уж ты меня прости —

Свернул бы влево, но устал серьёзно.

Пора передохнуть. Ловлю такси.

...Как поздно всё же,

Как, однако, поздно!

Какой запоздалый подарок

Случился над Сеной-рекой:

Стою под какой-то там аркой —

Неважно совсем под какой.

Чего и какого я ради

По улицам этим плетусь?

Какая-то горькая радость,

Какая-то сладкая грусть.

Я выйду к тому переулку,

Под этим пройдусь фонарём.

...Как пахнет французская булка! —

Как в нищенском детстве моём,

Как в том огневом и морозном,

Раздетом, голодном, босом.

Париж! Я ребёнок твой поздний —

Лишь выгляжу старше лицом.

Оторвавшись от милой жены,

Я гулял по ночному Парижу.

И почувствовал, что сожжены

Все мосты. И опор я не вижу.

Где я был? Где шатался досель?

Где певал хулиганские песни?

Как случилось: бульвар Сен-Мишель

Променял на бандитскую Пресню?

Я родился не там, не тогда —

Сирый пасынок дикой отчизны.

Вместо жизни случилась беда...

Всё же я ещё жив – после жизни.

И помыслить я даже не мог,

Что я буду когда-нибудь старым,

И окажет мне милости Бог:

Пить бордо на долине Луары.

На Монмартре картину куплю,

К Сене выйду, хмельной спозаранку.

– Мужики, ну ещё по рублю

Соберём! Извиняюсь – по франку.

Я живой: даже выпить могу,

Но жена разрешает немного.

И перед судьбою в долгу,

«Слава Богу, – шепчу, —

«Слава Богу!...»

Десять франков – не деньги,

Куплю себе «Русскую мысль».

Ноги вытяну, лягу,

Умывшись парижской водой.

Почитаю, хотя для меня

Эти мысли прокисли...

Сны сбываются значит,

В которых я был молодой.

Как-никак повезло,

Что родился я русским евреем.

Мне глаза завязали,

Стянув на затылке узлом...

Ветерок прилетел —

И с Монмартра кофейнями веет.

Элегично в душе,

Только горло с чего-то свело.

Слава Богу ещё,

Что душа не совсем постарела,

Ну а хвори телесные

Как-нибудь перетерплю.

Сил хватило ещё

Приволочь своё грешное тело

К Нотр Дам де Пари —

Эти камни я с детства люблю.

В Люксембургском саду,

Где когда-то сидел Модильяни,

Майский воздух вдыхаю,

Запивая легчайшим бордо.

Здесь бродил Гумилёв,

Обними Ахматову Аню, —

Десять лет до расстрела

И вечер такой молодой.

Слишком хрестоматийно —

Я это и сам понимаю...

Деревянную лавочку

Солнце успело нагреть.

Я присел, развалясь,

И подумал: «Спасибо, Израиль,

Что за чёрным забором

Позволил мне не умереть».

Ничто не отвлекает

От бесполезных дел,

Никто мне не мешает

По Лондону шататься.

И за спиной остался

Рубеж и тот предел,

Где бы следил за мною некто в штатском.

Ну вот и, наконец,

Язык сгодился мне,

Которым я владел

Уже неплохо в детстве.

Но видеть это мог

Я разве что во сне,

Поскольку был тогда я человек советский...

Опять я не о том,

И снова – не туда.

Но я не виноват:

Всё не забудешь сразу.

...Вот Тауэр стоит,

Алмазная вода

Вот из фонтана бьёт,

И день, как по заказу.

Не надо воздыхать,

И подведём итог,

Пока вагон метро проносится со свистом:

Наверно, всё же есть

На этом свете Бог —

Мне снова столько лет,

Как Оливеру Твисту.

Сидела с Депардье моя жена,

Я в это время с Нельсоном трепался.

Хлебнул с Шекспиром красного вина,

Жаль – Байрон по дороге не попался.

Я вышел. А у зданья Би-Би-Си

Вдруг кстати вспомнил этого майора,

Который двадцать лет тому трусил

Меня, пугая лагерным забором.

Зайдём, майор, в простой английский паб,

Пройдём под красным фонарём на Сохо.

Тебе я склею пару клёвых баб —

Они «допросят» так, что станет плохо.

Да хрен с тобой!...

То было в страшном сне,

Когда ты предлагал мне папиросы.

Тем более, что, может быть, в Чечне

Уже давно отбросил ты колёса.

...Сияет Пикадилли. И Тюссо

Мадам давно осталась за спиною.

Спасибо, сволочь, и «сенкью» за всё,

За всё «мерси», что сделал ты со мною.

Идёт по Темзе пароход,

Я на ходу обедаю.

Куда идёт, зачем идёт —

Не знаю и не ведаю.

На Трафальгарской посижу,

Дыша великим городом,

И за голубкой подгляжу,

Что завлекает голубя.

Суббота в Лондоне – Шабат.

Как говорят на родине.

Спина болит, ступни горят

От расстояний пройденных.

Сидел бы так – мне всё равно —

Хоть гостем, а хоть жителем.

Ирландец рыжий пьёт вино,

Да из горла, как в Питере.

Как Нельсон высоко стоит

В объятьях полдня свежего!

Кругом ребята все свои,

Но только чуть повежливей.

От впечатлений еле жив,

Встаю и дальше топаю.

... А вечером – на Тель-Авив,

В его объятья тёплые.

Мы вырвались с тобой из круга

Своих обыденных забот.

Вдыхай Италию, подруга, —

Здесь жизнерадостный народ.

В гостинице, в Монте-Катини

Нет смысла киснуть —

В путь пора!

Струится вечер темносиний,

И небо чистое с утра.

Мы столько лет в замоте жили,

Такой тащили груз и вес,

Что, право, честно заслужили

С тобою порцию чудес.

Нас май с природой обвенчает.

Я этот май дарю тебе.

...Мы во Флоренцию въезжаем —

Благодарение судьбе.

Какого тебе ещё надо рожна!

Картину купи и бутылку вина.

Ныряй с головой, закрывая глаза,

В шальной, боевой Флорентийский базар

Хоть вера не та и ментальность не та —

К ступеням собора Святого Христа

Присядь, если двигаться далее лень,

Используя статуи мраморной тень.

Душе дай пожить без заумных идей,

Разлива российского иудей.

И, глядя на звёзды, к гостинице правь,

Прикончи вино, а картину оставь.

Звёзды в тучах спрятались

В итальянском небе.

Я впервые радуюсь

Там, где раньше не был.

Сладкий воздух странствий,

Обалдев, вдыхаю.

Ах венецианская

Улица ночная!

Вечер в декорациях

Золотых и синих.

...И цветёт акация,

Как на Украине.

Сгустились сумерки,

Как прошлогодний мёд.

Какое-то швейцарское селенье

У озера стоит на отраженье

Своём – вниз крышами, наоборот.

И в этой перевёрнутости есть

Какой-то смысл,

И даже тайность шифра.

И возраста внушительная цифра

Читается всего, как 26.

Так в сумерках альпийский снег блестит,

Что все ответы кажутся вопросами.

В воде проплыло что-то вверх колёсами —

То вертолёт вдоль озера летит.

Невелика река, неглубока,

Но утонули в той реке века.

И старый мир, и этот новый мир

Сокрыл в воде своей Гвадалквивир.

Корабль старый, ржавые борта:

Какая истребилась красота!

Еврейская-арабская река,

Как радость, и как горе, глубока.

И христиан угрюмая струя —

Своя. А может быть, и не своя.

И правит праздник,

Правит вечный пир —

Гвадалквивир.

На стыках океанов и морей,

В истоках рек —

Везде бывал еврей.

Его дома и камни синагог,

И патио —

Слепой заметить мог.

Но зрячий враг отнюдь не замечал

Камней еврейских этих и Начал.

Не замечай нас, враг, не замечай,

Права свои неправые качай,

И рвы копай и печи раздувай!

Давай копай! Стреляй!

Души, давай!

Но и сквозь пепел прорастёт звезда

Давида – это навсегда!

В Днепре топи, в Освенциме сжигай...

Но «Хай Израиль! Хай!» ^[7]

Что хочешь делай,

Но неистребим

Народ по имени Иегудим! ^[8]

Вечерами закат по-иному горит —

Жёлтым цветом сменился зелёный.

Завтра утром я улетаю в Мадрид.

Ожидай меня из Барселоны.

Далее кругом идёт в эти дни голова.

Не юнец – поспокойней бы надо.

Но как сладко катаются в горле слова:

Барселона, Севилья, Гранада!

Кастаньеты стучат, и коррида орёт,

И фламенко – сердечное средство.

Завтра утром – туда, лишь один перелёт

До мечты и до сказки из детства.

По-испански любой карапуз говорит

Там – в красивой стране, непреклонной.

Завтра утром я улетаю в Мадрид.

Ожидай меня из Барселоны.

Дай мне слово, Кордова,

Что ты не забудешь меня,

Охранишь моё слово

От тления и огня.

Благодарен проулкам

И патио в древней пыли,

Мостовым твоим гулким,

Которыми предки прошли.

И морозит, и греет

Той жизни исчезнувшей свет.

Тех столетий евреи

Как будто бы смотрят вослед.

И мне кажется, снова

Подают запоздалую весть.

Обнимаю, Кордова,

Тебя – лишь за то, что ты есть.

Это древняя драма —

Гордиться, что сам ты еврей.

...Я, как сын Авраама,

Иду по Кордове своей.

В Копенгагене – дождь.

В шесть утра закрывают кабак.

Ночь окончилась, но

Не унять загулявших никак.

Вдоль канала датчанка угрюмо метет

Мостовую.

А дождик с похмелья

За нею идёт.

В Копенгагене – утро.

Промокли на мачтах флажки.

Элегично в душе,

Ноги так непривычно легки.

Это утро. И – август...

Прохлада врывается в грудь.

Этот дождик, душа,

Сохрани, охрани, не забудь!

Прояснилось. И шхуны,

Еще не проснувшись, стоят.

А у окон – промытый, спокойный

И радостный взгляд.

Подгулявший, пропивший

Последнюю крону матрос,

Задаёт мне по-датски

Какой-то невнятный вопрос.

To ли время спросил,

То ли денежку он попросил?

Улыбнулся и дальше поплёлся,

Как видно, без сил.

Я шатаюсь без цели

Вдоль мачт. И тихонько пою

Про заморскую гавань

Недатскую песню свою.

И никто тут не спросит,

О чём эта песня моя,

Да и как занесло меня, грешного,

В эти края.

Стрельнул парус,

И рядышком где-то плеснуло весло...

Слава Богу – на склоне житейском

И мне повезло!

И вернуться на этот причал

Я, пожалуй, – не прочь.

Склянки пробили семь.

В Копенгагене кончился дождь.

По пешеходной уличной реке,

Вдоль лавок Копенгагенских гуляем.

В разноязыком гуле различаем

«Вечерний звон» на русском языке.

Печален звук. Кому они поют —

Кокошник, сарафан и балалайка? —

И только голубей панельных стайка

Их слушает, пока зерно клюют.

Певица, подувядшая давно,

Три музыканта в расписных рубахах

Стоят на тротуаре, как на плахе,

О чём поют – прохожим всё равно.

Что я могу на этом берегу,

Турист, делами не обременённый? —

Ну разве что в коробку бросить крону.

Вот, собственно, и всё, что я могу.

Бреду в свою гостиницу пешком,

И думаю с какой-то горькой страстью:

«Как счастлив я, и вместе – как несчастен

С родным своим российским языком!»

«Вечерний звон»... А, может, это крик,

Звенящий крик, протяжный и усталый?

Каким огромным взрывом разметало

Тебя по свету, мой родной язык!

Хоть и неплохо это, в самом деле,

Но горько, что стоишь ты на панели.

Немного бы в Норвегии пожить,

Не выгоды —

Души спасенья ради.

Не для того, чтоб троллей ублажить,

А для того, чтоб с эльфами поладить.

На фоне снежных шапок и озёр

Тебя обнимут истины и сказки

Какой бы ни был клоун и позёр —

Останешься без позы и без маски.

Примерно тыщу лет тому назад

Селение здесь ледником слизало.

Нет, это не прекрасный водопад —

А скалы плачут чистыми слезами.

Из этих слёз рождается река,

И в ней вскипает водопада брага.

Напейся ею досыта, пока

В груди твоей не прорастёт отвага.

На белой высоте замрёт душа,

На ленте цирковой дороги чёрной.

И долго будешь думать, не спеша

Вдыхая этот чистый воздух горный.

Отчётлив гор голубоватый лик,

Где обитают ангелы и черти.

А сроки знает разве что ледник —

Рождения, цветения и смерти.

Что болтаться по рыбному ряду зазря

И в охотку?

Золотисто-копчёного купим угря

И селёдку.

Отпускают сомненья, уходит тоска,

Как сквозь сетки.

Возлежат на прилавках минога, треска

И креветки.

Краб краснеет, как будто зардевшийся принц

Под короной.

И торговки весёлые с блюдцами лиц

Прячут кроны.

Я хожу, на халяву креветки жую,

Так, на пробу,

Ублажая тем самым и душу свою,

И утробу.

И на этом, не знамом досель берегу,

Этом бреге,

Я ни ног и ни денег не берегу.

Утро. Берген...

Над фьордами —

Чреда гранитных лбов,

И небо —

Из простой суровой ткани.

Норвегия! – последняя любовь

В моём на белом свете пребываньи.

С души сползает серой льдиной грим,

И кажется:

Сейчас над гладью водной

Возникнет на крутом откосе Григ —

Трагический и, вместе с тем, свободный.

Я столько раз влюблялся в те края,

Куда меня волна судьбы бросала.

О жизнь неутолимая моя! —

Любви с избытком,

Но и зла – немало.

Над фьордами

Понятно всё без слов,

И можно в чувствах признаваться молча.

Норвегия – последняя любовь —

Ты – словно луч закатный

Перед ночью.

Были б деньги – купил бы в Норвегии дом,

Поселил бы друзей в этом доме своём,

Да и сам проводил бы там лето.

Вдалеке от бензиновых смрадных дорог

Жил да жил бы себе точно вольный стрелок,

Но пока нету денег на это.

На скале я над фьордом повесил бы флаг

Из полотнища белого в синих кругах,

В озарении солнечных бликов.

А в подвале бы винная бочка была,

И скамейки сосновые вдоль стола —

Всё удобно, без лоска и шика.

Мы ловили бы рыбу, собирали грибы

Рядом с домом, если бы да кабы...

Чай хлебали с малиною свежей.

А с утра бы писали такие стихи,

Что все прошлые наши огрехи-грехи

Вспоминались бы реже и реже.

Там звенела бы чисто любая строка,

Как вода с поднебесного ледника,

И как ветер над Северным морем.

А над лесом бы занималась заря,

Нескончаемый день дружбе нашей даря

Без тревог и тем более – горя.

Только море и небо. Зарница и гром.

Были б деньги —

Купил бы в Норвегии дом.

Как же это, друзья, получается:

Я, считая, все пальцы загну.

Но, когда Тель-Авив просыпается,

То Нью-Йорк лишь отходит ко сну.

Так охота, попив утром кофию,

«Бокер тов» ^[9] прокричать в телефон.

Но зачем вам моя философия? —

Над Америкой темень и сон.

Прёт волна с европейского берега,

Воет ветер, как дьявол в трубе.

Просыпайся скорее, Америка! —

Мы такое расскажем тебе.

Здесь, покуда тебе отдыхалось —

Нашей общей свободы оплот, —

Мы такого уже нахлебались —

Всё с Востока, с Востока идёт.

Разве ты позабыла: Восток —

Нашей веры и вашей исток.

Ведь на хлебе Востока возрос

Этот мальчик, который – Христос.

Над Гудзоном воздух горький

Под великим звёздным флагом.

Призадумались в Нью-Йорке,

В Вашингтоне и в Чикаго.

Даже, если ты летишь

На Лас-Вегас – развлекаться,

В аэропорту – стриптиз:

Заставляют раздеваться.

Лучиком проткнет меня,

И просветят всё – до точки:

Даже слышно, как звенят

Все застёжки и крючочки.

Гвоздиком прибит каблук —

Гвоздик может быть оружьем.

Это тоже лишний звук,

Подозрительный, ненужный.

До чего обманчив вид

Всех, когда в умах разруха!

Может, террорист-бандит —

Эта, в чепчике, старуха.

Истина всегда во тьме —

Голубем глядится кобра.

Как узнаешь, что в уме

Юноши с улыбкой доброй.

...В самолёте стюардесса

Угощает свежей прессой.

Нефть, газопровод, эмбарго —

Мне ни холодно, ни жарко:

Всё – газетная фигня.

Может, вся эта фигня

Целит именно в меня.

Ах, как ты залетел

Далёко-далеко,

Любимый младший брат,

Двоюродно-родимый!

Как дышится светло,

Как пишется легко,

Когда под боком ты,

Живой и невредимый!

Зачем же и куда

Собрался и удрал?

Но память – есть души

Врачующее средство.

Чтоб снова воскресить

И Волгу, и Урал,

И тёплый Южный Буг,

И золотое детство.

Фалеевской пройти,

Запрыгнуть на трамвай

В трусах и босиком

И укатить к яхт-клубу.

Давай, мой младший брат,

Ещё повспоминай

Акации в цвету

И заводские трубы.

Ты спать не торопись,

Ты посиди со мной,

И расскажи ещё,

Как шлялись по бульвару,

Гоняли старый мяч

По улице Сенной,

Как прорывались мы

В кинотеатр старый.

Да, мы давно уже,

Мой младший брат, – не те,

Болтаемся сейчас

В хвосте обоза.

И так смеёмся мы

До колик в животе

Над юностью своей,

Что аж сверкают слёзы.

Погуляю с сестрой но дождю.

Постою, покурю, подожду,

Никуда, ни за чем не спеша.

Пусть поплачет от счастья душа.

Как под дождиком тополь красив!

Слава Богу, что я ещё жив,

Слава Богу – в тоске не сгорел!

И почти ещё, кажется, цел...

Слава Богу! Жене! И сестре,

Что по этой осенней поре,

По октябрьской, золотой,

Я гуляю, почти молодой!

Это утро.

И дождик.

И лес.

Будто умер —

И тут же воскрес.

Это было, как в кинокартине,

Где сюжет играется вдвоём.

Прилетел во Франкфурт...

Друг старинный

Там встречал меня погожим днём.

Лес осенний с золотистой гривы

Стряхивал листву.

– Как житуха?

– Главное, что живы —

Ты живой и я ещё живу.

– Как житуха, друг родной Илюха?

Я тебя увидеть захотел.

– Столько лет – ни слуху и ни духу!

– А сегодня взял и прилетел.

Два часа, как пять минут, до Кёльна —

И одни воспоминанья сплошь.

– Ну, теперь выкладывай застольно,

Как ты здесь, в Германии, живёшь.

Старый друг из молодости ранней,

Говори давай, не умолкай.

Ну а я тебе – про свой Израиль.

Ты пока по третьей наливай.

Жаль нет с нами некоторых прочих,

Тех, кого уже обнять нельзя.

Пьём и вспоминаем, и хохочем —

Так, что даже катится слеза.

Рейн течёт, как медленная проза,

Чайки отдыхают на песке.

Что-то шепчет белая берёза

На своём немецком языке.

Хорошо, что тучи сносит к югу:

Можно прогуляться без зонтов,

От души наговориться с другом —

Вспомнить и про это и про то.

Но попалась лестница крутая —

Надо постоять и покурить.

Посмотреть, как клёны облетают,

Красный лист осиновый горит.

Это, видно, Бог назначил встречу

Нам с тобою здесь – на Рейн-реке,

Чтобы посреди немецкой речи

Помолчать на русском языке.

Примем пару раз по малой дозе,

Пивом кёльнским это всё запьём.

И тогда мы, может быть, берёзу

На немецком языке поймём.

Как аккуратно подстрижен газон,

Кустики – в полном порядочке.

Деду – за восемьдесят. Он

Присел отдохнуть на зелёной лавочке.

Наверное, это правнук его —

С красным ведёрком и жёлтым мячиком.

...Лет шестьдесят тому всего

Я был примерно таким же мальчиком.

Тоже осень была тогда —

Под Сталинградом.

А ну его!

Мне не надо туда.

Даже в мыслях —

И то не надо.

Не этот ли

в сорок втором

поливал меня

Горячим железом?!

Боже! Какая, однако, фигня

В голову лезет...

Рейн-Вестфалия намного шире,

Чем Израиль —

Ясно и для нас.

Оказались нынче в полдень

В Трире,

Где родился классик Карл Маркс.

Кем-то он недолго здесь работал,

Пил вино, бывало, целый день.

И со службы выгнан был за что-то.

Кажется, за почерк и за лень.

«Капитал» писал,

Служанок портил,

Очень не любил рабочий класс.

Но зато любил он —

Выкрест чёртов —

Всех учить,

Особо рьяно – нас.

И марксизм этот мы зубрили —

Всё, что он нам в книжках написал.

До чего ж послушными мы были.

Что ж ты, Карла, пудрил нам мозги...

Я проехал тыщу перегонов,

Лишь столбы мелькали на пути.

По дорогам римских легионов

Нынче в осень повезло пройти.

Что-то вечер наступает рано:

Только шесть, но опустилась тьма.

Видно всех дорог Октавиана

Не успеть пройти —

Грядёт зима.

Мы катастрофически стареем —

Не объять все горы и моря.

Ах ты Рейн, русалка Лорелея,

Жизнь предзакатная моя!

Завтра вновь наступит вечер ранний,

А за ним большая ночь придёт.

Не успеть увидеть всех германий

По причине шахматной —

Цейтнот...

Ива старая свесила косы

В Дюссельдорфе, над тихим прудом,

Задаю себе сотню вопросов —

И всего два ответа потом.

Вот трамвай,

Вот базарная площадь,

Вот роскошный какой-то пассаж.

Нам, ребята, чего бы попроще —

Всё красиво,

Но город не наш.

До свиданья!

Живите счастливо.

Глохнут уши,

Устали глаза.

Наливай дюссельдорфского пива,

Подскажи, как пройти на вокзал.

Что случилось в этот день осенний?

Даже и непьющая жена

Выпила со мной под настроенье

Молодого рейнского вина.

Ох, пропью до нитки всё! Держите

Вы меня,

А то замаюсь пить.

Но когда кутить ещё, скажите,

Если не по осени кутить?

Как внезапно наступает вечер,

И темнеет голубая высь!

Жаль, что этот Рейн не бесконечен,

Этот день,

И этот год,

И – жизнь.

Счастья – мало,

Много больше – горя.

Сроки не дано предугадать.

Рейн впадает в Северное море —

А куда ж ему ещё впадать?!

По каналу сорок пять минут

Погуляли,

Больше – ни минутки.

Как-то по-домашнему плывут

Рядом с бортом медленные утки.

Черепичных красных крыш лубок

Повторяет город многократно.

Проститутка кажет жирный бок,

Мне не нужный даже и бесплатно.

Ветер гонит переулком хлам;

Обжигает слух голландской речью.

Хорошо приехать в Амстердам

Утром,

И уже свалить под вечер.

Брызнет дождь,

Нагонит лёгкий сон.

Дрёмой путь до Кёльна скоротаем,

...А за чаем утром вспоминаем

Этот нидерландский Вавилон.

Не мечтал я о такой награде:

Оторвавшись от рутинных дел,

Над Дунаем, в граде Вышеграде,

Под сентябрьским солнышком сидел.

Эту тишину и эту ясность

Сохранить бы в сердце про запас.

...Что там – меж Лубянскою и Красной

Происходит в этот самый час?

Может быть, не стоит думать вовсе

На венгерском берегу о том,

Что такая же сегодня осень

Над Москвой-рекою и Днепром?

Я покинул те края навеки,

Старыми ногами семеня.

Даже не спросили эти реки,

Что в душе творилось у меня.

Я теперь не сгину ненароком,

Не уйду ко дну и не сгорю —

И за это Родине жестокой

Я «спасибо» говорю.

...И чего я здесь распелся ради? —

Знаю сам, что словоблудье – зло.

И зачем мне в граде Вышеграде

Это только в голову пришло?

Окраинное русское село

Заброшено, крапивой заросло,

Но в том лесном, занюханном селе

Абрам играет «фрэйлехс» ^[10] на пиле.

Но в тех заледенелых лагерях

Пиликает на скрипочке Ицхак.

И Янкель, наподобие брахи ^[11]

Читает уркам Пушкина стихи.

...Деревня. Полусгнивший грустный клуб.

Похож на пейсу тот хохлацкий чуб.

Он самогонку пить с тобой готов,

А завтра на рассвете бить жидов.

– Эх! Однова живём, працюєм, пьём!

– Сегодня мы вдвоём, а завтра – бьём?

– Куды, пытаю, прётесь вы, жиды?

Всего достигли здесь!

Зачем – туды?

Но ты меня не слушай и налей.

Умеешь пить – какой же ты еврей!

– Спасибо, друг хохол,

И друг кацап.

Сегодня пить – невмочь,

Видать, ослаб.

Сегодня корешуй, дружок, с другим.

А завтра я – на Иерусалим...

– Вот видишь – стало быть и ты хорош,

А нашу самогонку с салом жрёшь!

Вселился и в тебя иудин бес!

Как волка ни корми – он смотрит в лес...

Что позабыл ты на Земле Святой? —

Не богатей, а человек простой?

– Да, это так. Спасибо за совет.

Но нынче ты мне друг,

А завтра – нет,

А послезавтра... Господи спаси!

– Да будет! Лучше выпей-закуси.

Ты отменил бы лучше свой отлёт.

Послушай: птаха русская поёт...

И что ты напоследок здесь шумишь?!

Послушай лучше, как шумит камыш,

Послушай, как берёзонька вопит:

«Не покидай меня, российский жид!»

– Такую «ласку», друже, понимать

Обрыдло. Нелегко мне посылать

Ко всем чертям свою Рассею-мать!

Но завтра я билет себе куплю,

Что равносильно – я её пошлю.

С её вождями и с её Кремлём!...

...А по остатней, так и быть, нальём.

За то, что всё же русских баб любил,

И русским моряком на флоте был.

За то, что я отстаивал за двух,

За трёх, за четырёх российский дух!

Но не хочу я боле ничего —

Лишь, чтоб здесь духу не было мово...

Мы кончили бутылку. Прощавай!

Давай мне лапу – и не провожай.

Я подустал спасать Святую Русь.

Прости!

Прощай!

Я вряд ли возвращусь...

Я в жизни кое-что видал,

И кое-где бывал, однако.

Но нет милее этих знаков:

Корабль, палуба, штурвал.

Да! Это знаки – не слова,

Не буквы, а скорее вехи

Работы трудной, не потехи.

И это вам не трын-трава.

Сама собой накатит вдруг

Строка сурового напева.

Где ты, старлей товарищ Левин,

И где теперь капдва Сердюк?

Панов – весёлый старшина,

Он, кажется, был из Тамбова.

Матрос Дорожкин, вроде, Вова.

Но разве дело в именах!

Я в жизни многое видал,

Чудес и бед немало всяких.

Но как услышу слово «якорь»:

Корабль, палуба, штурвал...

Как до обидного мала

Судьба житейского приюта!

Тельняшка, мичманка, каюта,

Швартовка – молодость прошла,

Причал.

Такие вот дела...

Я был, наверное, в ударе,

Я от апреля ошалел:

Решил учиться на гитаре —

И три аккорда одолел.

Но скоро понял: струны – поза

С картинно поднятой рукой,

И что гитара – просто проза

Перед моей живой строкой.

И в слове столько струн и звуков,

Что на столетье хватит петь.

А музыкальную науку

В пять жизней мне не одолеть.

Один задор – в моём ударе.

Чтоб попусту не тратить сил,

Я бросил тренькать на гитаре,

А три аккорда позабыл.

Я возвратился к слову снова,

Чтобы душой его согреть,

И смысла в нём достичь такого,

Что без гитары можно петь.

Он вас не хочет больше видеть,

Встречая на своём пути.

Художника легко обидеть —

Гораздо легче, чем спасти.

Он, как слепой искристый дождик,

Залётный ангел или бес.

– Гляди! Подумаешь – художник!

Мазила, пьяница, балбес!

Пошёл ты со своей палитрой!

Вот привязался, чёрт возьми!...

Тебе, милой, дружить с поллитрой

А не с приличными людьми...

Он только криво улыбнётся:

– И, впрямь, за что меня любить?

И в дупель к вечеру напьётся,

Хоть не хотел сегодня пить.

Он будет пить со всякой рванью,

И проклинать такую жизнь.

А завтра снова утром ранним

Отыщет старенькую кисть.

Вечерних красок воспаренье

Неповторимо в этот час.

Вглядитесь: это поле зренья

Совсем иное, чем у вас.

Тогда скажи ему: «Прости.

Я рад тебя в работе видеть».

Художника легко обидеть,

И так легко его спасти.

Мне жизнь подпортила руки и ноги,

И сердце шалит, и печёнка щемит.

Не все ещё мины на этой дороге,

Не весь ещё встретился мне динамит.

Но я от успеха навек застрахован,

Поскольку мне вовсе не нужен успех,

Который,как правило, свойства такого,

Какого любая подлянка и грех.

Полна моя чаша и ломится блюдо

От пищи простой.

Не завидую я

Тому, кто до славы дорвался, ублюдок,

Тому, что Парнаса достигла свинья.

Дай, Господи, мне на исходе дороги

Сил: душу и дух уберечь. И не сдать.

Стучало бы сердце, держали бы ноги.

...И взрослыми внуков хочу увидать.

Время настало – и сузился круг

Старых друзей и весёлых подруг.

Ах, незадача какая и грусть:

Старых не стало, а новых боюсь.

Не с кем мне даже поговорить,

Добрые мысли и злые излить.

То ли держать это всё в голове,

То ли деревьям поведать, траве,

Камню, что у дороги лежит, —

То-то у камня приветливый вид.

Вот деревянная стынет скамья,

Этой скамье исповедуюсь я.

И расскажу ей, как сузился круг

Старых друзей и весёлых подруг.

Как я в том круге остался один —

Сам себе раб, сам себе господин,

Как сам с собою сражаюсь да бьюсь.

Старых не стало, а новых боюсь.

Пески перемешались и снега,

Перемешались крылья и рога.

На ринг выходят, на арену, корт, —

Рогатый ангел и крылатый чёрт.

Из небоскрёбов, хат и даже юрт

Выходит добрый чёрт —

Какой абсурд!

Из шалашей, из небоскрёбов, хат

Вдруг вылетает ангел,

Но – рогат.

Через пески, и джунгли, и снега

Проглядывают ангела рога.

Взмах добродушной чёртовой руки —

Через снега, и джунгли, и пески.

Дай Бог, чтоб не фартило, не везло

Мне никогда на ангельское зло.

Дай Бог, чтоб больше я не увидал

Улыбку чёрта,

Ангела оскал.

Но как ни спрячусь в зелени земной —

Кружит рогатый ангел надо мной.

Застольное

Забыв о всякой дури,

Что рядом и вокруг,

Давай с тобой закурим,

Мой некурящий друг.

Пуская кольца дыма

Под тенью голубой,

Давай бокал подымем,

Друг непьющий мой.

И по второй накатим

За дружеским столом,

И очень будет кстати

Вспомнить о былом.

О жизни нашей скромной,

О днях солёных тех

Нам есть с тобой, что вспомнить.

Забыть – вот это грех.

Давай на стол заначку,

Не говори, что нет.

Ещё осталось в пачке

Немного сигарет.

Ещё поколобродим —

Какая ерунда!

...А дым в окно уходит,

Уходит навсегда.

Простая истина. Но вдруг —

Так остро, голо:

Как много радости вокруг,

Как много горя!

Откуда накатил февраль —

С какого края?

Какая светлая печаль

В преддверьи рая.

А может, мы в раю уже —

В нём так и надо.

Какое счастье на душе

В преддверьи ада.

Ещё пока ласкает слух

Дыханье моря.

И столько радости вокруг,

И горя...

Ах, что ж это такое —

Заботы да напасти!

Но что-то мы давненько

Не плакали от счастья.

От радости нежданной

Не плакали давно,

Над книжною страницей,

В театре и в кино.

Ну а при расставаньи —

Не может быть и речи.

Давно уже не плачем

При долгожданной встрече.

И как же мы с тобою

До этого дошли?!

Живём в достатке вроде,

Но дефицит души.

Ещё одна удача,

Ещё один успех.

А нет чтоб разориться

На слёзы и на смех...

Эта птица влетела в форточку

По предутреннему лучу.

Ни на цыпочках, ни на корточках

Жить не буду и не хочу.

Стал я грузным и стал одышливым —

Это зеркало мне не врёт,

А другое и не отыщется —

Знаю я наперёд.

Как-то мне всё труднее дышится,

Но, как слон пожилой, бегу.

От всего, что растёт и движется,

Отказаться я не могу.

Что мне делать с фигурой тучною?

Как мне сбросить два пуда с плеч?

То ли сесть на диету скучную,

То ли сразу в могилу лечь.

Птичьим оком окошко косится,

В силу полную встал рассвет.

Тело так на диету просится,

А душа – ни в какую. Нет!

Удушить бы, что б и не пикнула!

...Ну а птица в свои края

(Только дважды ещё чирикнула)

Улетела, как жизнь моя.

На сером рассвете,

На чёрством закате,

Как мне тебя не хватает,

Мой брате!

Какие-то лица,

Какие-то речи,

И эти неужные —

Пресные встречи.

И рукопожатья,

И постные лица.

Милее, воистину, —

Дерево, птица.

Милее собака,

И облако даже,

Что ливнем прольётся —

И что-нибудь скажет.

Мы зло перетерпим,

Но хуже удушья

Холодное, вежливое

Равнодушье,

Которое невыносимо

Понять мне.

... Как мне тебя не хватает,

Мой брате!

Что делаем, друг, мы сегодня с тобою?

Да так – ничего. Просто клеим обои.

Нарежем, примерим и клейстер заварим,

Покурим. На кухне с тобой погутарим.

Поставим полоску, и снова закурим —

Потрепемся вдоволь о литературе,

О том, что сегодня фуфло на эстраде.

Намажем, прижмём, подровняем, пригладим.

Что будет здесь с нами на Ближнем Востоке?

Ровней. Хорошо – потолок невысокий.

...О старых и новых российских поэтах.

Да ты там смотри не свались с табурета.

Кривые углы нам сегодня достались.

И стык разошёлся, пока мы трепались.

... Минувшей весной я гулял по Парижу.

А клейстер заваривать надо пожиже.

Какое нам дело до рифмы с тобою —

Мы клеим обои.

Давай отдохнём – подломились коленки.

Нальём себе в честь окончания стенки.

Забыв о разных прелестях прогресса,

Бензиново-отравных скоростях,

На солнышке ноябрьском погреться,

И это – не потеха, не пустяк.

Чтобы себя почувствовать счастливым,

Свободным, словно лес или река,

Сегодня хватит мне и кружки пива,

Огрызка карандашного в руках.

Пусть лист летит, желтея надо мною,

Пусть дышит небо близкою зимой.

Как славно быть хоть миг самим собою,

Мгновенье только быть самим собой.

Вот с дерева слетает паутина,

На веточку присела стрекоза:

Такая гениальная картина,

Что так здесь и рифмуется слеза.

О Господи, спаси меня от долга,

И все грехи с души моей сними,

Поскольку – знаешь сам – уже недолго

Мне греться в ожидании зимы.

Так я это дело понимаю:

Всё согласно возрастной поре.

Было в ноябре тепло, как в мае, —

В мае стало, словно в ноябре.

И вода была намного чище,

Хлеб вкусней, сочнее помидор.

И, само собой, – теплей жилище,

Пол ровней и шире коридор.

И друзья намного дружелюбней,

И жена покладистей была.

И любой, пусть даже самый будний,

День, как праздник золотой, сиял.

Было всё вчера теплей и слаже,

Но не стану прятаться в норе,

Оттого что завтра в мае даже

Будет холодней, чем в ноябре.

Уже серебрится, изнанкой сияя,

На старых деревьях листва молодая.

Мне издали машет тонкою ручкой

Моя ироничная нежная внучка.

И внуки мои – золотые ребятки —

Уже наступают на старые пятки.

На ветках, которые подрубили, —

Листва молодая зелёная в силе.

Нас время согнуло, нас годы скрутили.

Мы жили и были – мы в небо отплыли.

Пока мы в полёте до Ада и Рая,

Пусть отпоёт нас листва молодая.

Била жизнь меня то в лоб, то в темя,

То до полусмерти, то слегка.

Только вдруг совсем в глухое время

Посещала звонкая строка.

Мог, наверно, я махнуть в столицу,

А не в той провинции корпеть, —

И в среде богемной раствориться,

И в такие дали залететь!...

Но, покуролесив и немножко

Остудив фантазию свою,

Снова думал, как добыть картошку,

И одежду – как кормить семью.

С вами я, родные, – не уехал.

Улетел и снова прилетел.

Добываю хлеб в малярном цехе

(Чтоб он синим пламенем горел!)

А проснувшись под семейной крышей,

Напишу под утро двадцать строк.

Мог бы больше, дальше, глубже, выше.

Мог бы – да выходит, что не смог.

Знал Господь, каким тяжёлым грузом

Нагрузить меня, чтоб не взлетел.

Как ни странно или как ни грустно, —

Я, наверно, сам того хотел.

Жили в бедности мать и отец —

Значит, с ними и я, малец.

В предвоенные годы те

Жили в бедности, но в чистоте.

Я работал, завёл семью,

Даже крышу обрёл свою,

Но в родной для меня стране

Не судилось остаться мне.

К ней я так прикипел, привык.

Мой родной – лишь русский язык,

А другой не освоить вновь,

Как из жил не выпустить кровь.

Эх, едрит твою разъедрит,

Переломанный мой иврит,

Или даже какой иной —

Лишь от русского я хмельной.

И по-русски поют мозги.

Повзрослели чада мои,

Нарожали кучу внучат.

Стал я сыт и почти богат.

День сегодняшний увидать,

Жаль, не могут отец и мать.

Жизнь наладилась, наконец.

Жаль, что ей и самой конец.

Вместе с годами уплыло,

В дальней исчезло дали:

Ах, как давно это было —

Яблоко белый налив!

Радостей стало негусто —

Всё-таки, надобно жить.

Незабываемым хрустом

Зубы не освежить.

Май откатился куда-то,

Стужа грядёт декабря,

Льдистою глыбой горбатой

На горизонте горя.

Снежная пыль оседает,

И облетела листва,

Но молодыми садами

Жёлтая бредит трава.

Кое-что всё же осталось

Даже на этой мели,

Но что-то давно не встречалось

Мне яблочко – белый налив.

Юноша при пиджаке и галстуке,

Под червоным знаменем стою.

Что-то очень бодрое, горластое,

Что-то очень звонкое пою.

Духовой оркестр надрывается,

И горилка льётся, как вода.

А всё вместе это называется

«Светлый праздник мира и труда»

Банты кумачовые повязаны,

И вожди с портретов шлют привет.

Порошком зубным с утра намазана

Парусина праздничных штиблет.

Барабаны, как чумные, бухают,

И плывут бутылки по рукам.

Даже сам парторг в стаканы булькает,

Как перед атакой штрафникам.

И шагаю я в колонне пьяненькой,

Ошалелый, глупый, молодой.

...Это навсегда застряло в памяти —

Время между счастьем и бедой.

В твоём животе наш ребёнок живёт,

И пахнет божественно круглый живот,

А волосы пахнут ромашкой.

В том августе так полыхала гроза!

Восторг и тревога в небесных глазах

Твоих. Даже делалось страшно.

Мы вечером плыли по тихой реке —

И молния вспыхнула вдруг вдалеке,

Стремительно к нам приближаясь.

Мы чуть было не потеряли весло,

И к берегу нас на волне принесло.

А ты животом прижималась

Ко мне.

Я почувствовал это спиной —

Какая отныне забота со мной,

Какая серьёзная ноша.

Что это отныне – судьба и семья,

И если опорою буду не я,

То кто же!

С тех пор пролетели не дни, а года,

И десятилетия. Но всегда

Нести эту ношу не тяжко,

Поскольку тот запах со мною живёт:

Как пахнет божественно круглый живот,

И волосы пахнут ромашкой!

Мне отрадно этой мыслью греться:

Вот билет на теплоход возьму —

Прикачу в осеннюю Одессу.

Просто так – в Одессу, ни к кому.

Несколько глотков степного ветра

Мне напомнят ту, иную жизнь.

И ещё сто двадцать километров

По разбитой трассе потрястись.

Здесь мне каждый поворот приметен,

Долететь до Буга – ерунда.

Подо мною скрипнет мост: «Приветик!

Ты, земляк, откуда и куда?»

Воротился я к тебе из Рая,

Но уже остаться не могу.

Есть на свете край такой – Израиль,

Там – на левантийском берегу.

Я – не прогуляться и не в гости —

Прибыл на короткий срок опять.

Мне и дел всего-то: на погосте,

Рядом с мамой, молча постоять.

Побродить у старого причала

Молодых, невозвратимых дней.

Покурить на берегу Печали,

Над рекой былой Любви моей.

Остановился, тяжело дыша —

Пришло богатство,

Но ушла душа.

Рассвет забрезжил —

Некому светить.

Откупорил вино —

Да не с кем пить.

Хоть ангела,

Хоть чёрта попроси:

Любовь пришла —

Да не осталось сил.

Есть дом,

Да только некому в дому

Жить.

И невыносимо самому.

И крылья есть —

Да некуда лететь.

И голос —

Да желанья нету петь.

И трубы медью звонкою трубят —

О том, что победил ты сам себя.

А о победе главной всё равно

Тебе узнать при жизни не дано.

Я умер весною, на тихом закате,

Двадцатого мая в девятой палате.

В больничном дворе, под акацией белой

Огромные розы кроваво алели;

Мохнатые пчёлы носили добычу,

Над крышею небо свистело по-птичьи.

Но я их не видел, но я их не слышал:

Душа отлетала всё выше и выше.

Душа где-то более суток летала,

А сердце зачем-то тихонько стучало.

Стучало, стучало – и достучалось:

Глаза приоткрыл я на самую малость.

Увидел фонарь в переплёте оконном;

Запахло холодною кашею пшённой.

И так показался мне запах тот кстати

На позднем закате,

В девятой палате.

Тыщу раз обласкан и обруган,

И не понят, может быть, вдвойне,

Чтобы до конца не сбиться с крута,

Я хочу побыть наедине.

Что вам образ жизни мой!

Мне странно

Слушать вас – кружится голова.

Я давно открыл другие страны,

Острова, и горы, и слова.

Я всю жизнь на двух полях трудился:

Строил корабли,

Строку ковал.

Но при этом как-то умудрился —

Крылья про запас ещё таскал.

Занимался добываньем хлеба,

Возводил стропила под дождём.

Крылья всё взлететь хотели в небо —

Я шептал им: «Небо подождёт».

А теперь, когда все силы вышли,

Крылья съела моль – не залатать,

А теперь, когда – и хлеб, и крыша,

Не на чем и незачем летать.

Как ни крой себя беззвучным матом —

Не подняться в небо всё равно.

Был крылатым,

А служил горбатым.

Вот и всё!

Вот то-то и оно...

Иначе, видимо, нельзя.

О прошлом сны кричат.

Мои российские друзья

Мне снятся но ночам.

Когда над Храмовой горой

Три звёздочки взойдут,

Они мне видятся порой,

Назад меня зовут.

И вот я снова на лугу,

На берегу Днепра,

И вот я снова в их кругу,

Где тосты до утра,

Где льётся сизый самогон

В стакан гранёный мой...

Как хорошо, что это сон,

Что я давно другой,

Что я ушёл от тех дверей,

Где часто слышал я:

«Ты парень свой, хоть и еврей,

А мы – твои друзья.»

Вот так оно и будет,

Как повелося встарь,

Покуда грешных нас земля вращает.

Кого интересует,

Как выглядит фонарь,

Который вам дорогу освещает?!

И стало так привычно

До утренней зари,

Что я последним светом изливаюсь.

Кого интересует,

Что у меня внутри,

Когда я им счастливо улыбаюсь?

Давно уже забыли

Меня мои друзья:

Одни с пути сошли, одни уснули.

Кого интересует,

Чем вылечился я,

Когда все на меня рукой махнули?

Но даже столб фонарный

Не выдержал, подгнил, —

Моя опора для такого дела.

Светил и без него бы,

Да не хватило сил:

Спираль в душе моей перегорела.

И так же, как явился

Я на исходе дня,

Вот так же и исчезну я негромко.

Никто и не заметит,

Что нет уже меня,

Поскольку им привычнее – в потёмках.

Было в жизни и легко, и туго.

Приходилось самым близким врать.

Никогда так не боялся друга

Верного навеки потерять.

Столько вместе радости и горя.

Да ужели это наяву?

Никогда так не любил я море,

Небо, и деревья, и траву.

Никогда так утро голубое

Не вдыхал до самого нутра.

Никогда так не был сам собою,

Как огонь вечернего костра.

...Сердце разрывается на части

Точно в марте снег на льду пруда.

Никогда я не был так несчастен,

Счастлив так я не был никогда.

Пляшут вместе ангелы и черти,

Отвлекают от привычных дел.

Никогда так не был близок к смерти,

Никогда так жизни не хотел.

Море близкое – в раме оконной.

На высоком своём рубеже,

Как, мой друг, поживаешь в окопе —

На сквозном, на восьмом этаже?

Ниже – все.

Выше – только Всевышний.

Между Ним и тобой – облака.

Шестикрылую звёздочку вышил

В синем небе апрельский закат.

Тыщи лет – этой Песне из песен,

И мотив её неповторим.

Как тоскливо, когда бы не Песах,

Беспросветно, когда б не Пурим.

Как прискорбно, когда б не апрели

И в пустынях, и в тёмных лесах.

Типографскою нонпарелью

Всё написано на небесах.

Что-то прожито.

Что-то прожито.

Но по-прежнему хочется – ввысь.

И свинцовою строчкой прошита

Наша светло-печальная жизнь.

Вахтанги, мой знакомый, —

Он божий человек.

Он книг, священных кроме,

Не читывал вовек.

Неужто, в самом деле,

Как сам мне рассказал,

Он даже Руставели

Ни строчки не читал?

И Пушкина – ни разу

(С чего бы это вдруг!)

Георгий Саакадзе —

Пустой ненужный звук.

Стоит под небом синим —

Сам царь и господин.

Лишь только Бог единый,

Лишь только Он один!

Не признаёт чего-то

Ликов при мольбе.

Возьмёт мамаши фото —

И молится себе.

Ему – иные ранги.

Святыни – смех и грех.

Вот он такой – Вахтанги —

Божий человек.

Не любит пышной службы,

Он сам себе – пророк.

Посредников не нужно —

Лишь только сам и Бог.

Вот мой знакомец давний,

Почти что бывший брат,

Казался парнем славным

Лет семь тому назад.

Но вдруг нежданно веру

Мгновенную обрёл.

Он с юных пионеров

До этой веры шёл.

По Иерусалиму,

По утренней росе,

Идёт он, хмурый, мимо,

Стараясь быть как все.

Идёт он на рассвете

По камню и траве.

И круглый «партбилетик»

Несёт на голове.

И, шляпою маяча,

С Торой едва знаком,

Идёт он к стенке Плача,

Как раньше шёл в райком.

Тщедушный, впалогрудый,

Недавно снявший крест,

Меня он учит чуду

И воздевает перст.

Но истин разных много

В молитве и в вине.

А зрение у Бога

Хорошее вполне.

Нет времени писать о пустяках:

О птичках, о былинках и цветочках.

Когда вокруг Земля в ракетных точках,

Когда над ней витают страх и прах.

Нет времени о птахе рассказать,

Которая свила гнездо на крыше.

Бери серьёзней, и бери повыше —

Негоже в эту лирику сползать.

Нет времени о пустяках писать,

Когда пересыхает даже море,

Когда горят столетние леса.

А власть вершат разбойники и воры.

Но вдруг проснёшься в утренней тиши,

Увидишь бабочку в наряде ярком

И каждый листик ощутишь подарком

Существованья.

Это и пиши.

Тогда отступят прах и тлен, и страх

И счастье бытия подступит жарко.

К чертям – парламент, цены на солярку! —

Нет времени писать о пустяках.

Как прекрасно, что я не читаю газет,

Предпочтя на закатное небо глазеть,

Предпочтя дрожь листвы и рассвета

Жёлтым сплетням, кровавым вендеттам.

Всё же кажется мне: безусловно я прав,

Что не покупаю бумажных отрав,

Предпочтя этим страхам и сказкам

Развороты небесной раскраски.

И в кармане останется всё же деньга —

Мне она пригодится в теченье денька:

Если пивом согрею я душу —

Божьей заповеди не нарушу.

Жёлтым сплетням, кровавым вендеттам

Предпочту росный воздух рассвета,

Предпочту на осеннее небо глазеть.

Как прекрасно, что я не читаю газет!

Мы выросли под знаменем Прокруста:

Кто не дорос,

А кто – наоборот.

Ещё в ушах визжит пила,

И хрусты

Костей,

которые

на части рвёт.

Ещё пока не смолкли эти трубы,

Они зовут Его короновать.

Кто вырос слишком,

Тех слегка подрубим.

Кто не дорос – растянем.

На кровать —

Не по размеру —

Всё равно уложим.

И будешь там как миленький лежать.

Подгримируем, коль не вышел рожей —

Такая это точная кровать.

Она тебя когда-нибудь обнимет

Объятием последним навсегда.

...Мы жили под Прокрустами,

Под ними

Уходим постепенно в никуда.

Прощай, Земля —

Моя родная матерь!

Мы более не встретимся с тобой.

Ты мне была прокрустовой кроватью,

Прокрустовой любовью,

И – судьбой.

А это, кроме шуток,

Что скоро грянет бой.

Осталось двое суток

До Третьей мировой.

Он вождь или мошенник,

Разбойник – что с того?

Мы все – его мишени,

Заложники его.

Железная проказа,

Химический туман.

А мы, в противогазах —

Подобья обезьян.

Злодейскою отравой

Уже нас извели.

И встали дыбом травы

На голове Земли.

Есть повод, цель и принцип.

Кто здесь герой, кто плут?

Морские пехотинцы

В последний бой идут.

А всё это придумал

За весь двадцатый век,

Разумный и безумный,

Животный – Человек.

На исходе кроваво-жестокого века

Это я задохнулся в девятом отсеке.

Только не потому, что торпедой ударен, —

Потому, что мой царь так преступно бездарен.

Плачет матушка бедная где-то под Лугой —

Оттого, что на троне российском ворюги.

И причина трагичного инцидента

Только в том, что паханы идут в президенты.

Водонепроницаема переборка.

Но покуда в Кремле продолжались разборки,

Я сдыхал в вашем грёбаном трижды отсеке —

И проклятья вам шлю, задыхаясь навеки.

И в последней, предсмертной, безвыходной пене

Посылаю вас всех на понятной вам фене!

Воды Баренца пусть отпоют меня тихо —

Я свободен теперь от российского лиха.

И, не зная отныне позора и страха,

Посылаю Отчизну родимую на...

За то, что были слишком гордыми,

Шумели над дорожной пылью,

Деревьям отрубили головы

И руки им укоротили.

Но корни их теперь упрочены,

И ветер листьев не касается.

А главное – они от прочего

Ничем пока не отличаются.

Ни даже от столба бетонного,

Ни даже от забора белого,

И ни от камня многотонного,

И ни от тротуара серого.

И стала улица пугливою,

Как будто разума лишается.

Но только птахи сиротливые

В их смерть поверить не решаются.

Кому он нужен – мой заумный стих?

Сижу один. Скамейка на двоих.

Сижу и никуда не тороплюсь.

Израиль отодвинулись и Русь.

А Украина, где родился я,

Уже давно – не родина моя.

О поле моё горького пути!

Куда-нибудь меня перекати.

Но умер ветер мой. Моя волна

Остановилась. Думает она:

В каком ей направлении катить,

Зачем на гребне шелуху крутить.

Бьёт в сердце истощённое прибой.

Как трудно всё же быть самим собой!

Осмыслить самого себя, и их...

Один я – на скамейке для двоих.

Чем душу всё-таки согреть?...

Нет сил ни жить, ни умереть,

Нет сил кричать,

Нет сил молчать,

Дела пустяшные кончать.

Дать газу – и по тормозам.

Молчать и слушать.

И слепнут тяжело глаза,

И глохнут уши.

Какая вывеска лица

У «обаяшки-подлеца» —

Артиста-мима.

А я прикинусь дураком,

Слезу сухую кулаком,

И – дальше, мимо.

Ведь были голос и рука,

Свой берег, и своя река.

Ведь были, были!

Но только тусклое окно

Осталось у меня одно!

Под ржавой пылью.

И больно сквозь него смотреть.

Нет сил – ни жить, ни умереть.

Я устал казаться молодым,

Роль играть ненужную,

Но всё же,

Чтоб не очень выглядеть седым,

Постригаться вынужден под ёжик.

«Сколько лет тебе, скажи, старик?»

Обладатель бывшего рекорда,

Я ещё к такому не привык,

Я ещё могу за это – в морду.

Мне казаться немощным не в масть,

А казаться злым – себе дороже.

И чтоб в недостоинство не впасть,

Буду стричься до конца под ёжик.

Не рвись и не упорствуй и не злись

На этой тверди и под небом этим.

Чем больше знаешь, тем печальней жизнь

На этом кратком, этом белом свете.

Чем больше ты докажешь и поймёшь,

Чем больше обретёшь друзей случайных,

Тем грандиозней, тем обидней ложь,

Тем меньше удивления и тайны.

Но этого всего не избежать.

Пока ты жив, так хочется додумать,

Свои дела довыполнить. И стать

Свободным, а не нищим и угрюмым.

И только наверху, на Вечном свете,

Когда, не торопясь, посмотришь вниз,

Поймёшь, паря над зыбким миром этим, —

Чем больше знаешь, тем печальней жизнь.

Сердце билось, как часы,

Даже, может, лучше.

И топорщил он усы —

Отставной поручик.

Он по городу шагал

Тем балтийским шагом

И невидимо махал

Сине-белым флагом.

И вздыхали все кругом —

И жена, и дети.

Упекли его в дурдом

За проделки эти.

Только выпорхнул в окно...

Волны с поднебесьем

Взяли бедного его

И лихую песню.

И тогда другой моряк,

Благородством редкий,

Всем сказал: был не дурак

Тот поручик едкий.

И умолкли друг и враг,

Близкий и знакомый,

А у моря встал дурак

Деревом зелёным.

Изверился во многом —

Оттого

Хочу молчать, как старая могила,

Не в силах ненавидеть никого,

Но также и любить уже не в силах.

А жизнь вершит свой бешеный канкан,

То кувырком летит,

То вяжет путы.

И чем добрее щедрый великан,

Тем, как ни странно,

Злее лилипуты.

Она отшельницей живёт,

Никто её не замечает.

И пишут «мед», где надо «мёд»,

И пишут «лед», где «лёд» сверкает,

Руке лениться не даёт

Моя внимательная память:

Не забывает над «её»

Вершинкой эти точки ставить.

Не убеждайте вы меня,

И что вы там ни говорите, —

А в русском щедром алфавите

Её никто не отменял.

Ну так за что же вы её

Урезали и обрубили —

Мою родную букву «Ё»,

Как будто намертво забыли.

Её кричат, её поют,

Её читают и вещают.

Законами не запрещают,

А вот печатать не дают.

За что же презирать её?

Неужто вам её не жалко?

А как же это – «Ёлки-палки»?

А как же это – «Ё-моё»?

Иду в защитники её,

К ней нанимаюсь в адвокаты.

Оправдываю букву «Ё» —

Она ни в чём не виновата.

До рассвета продержись —

Может, утром станет краше.

Карамелька «барбарис»

Успокаивает кашель.

Как ни ляг, а всё – не так:

Мучает одышка-стерва!

Только водка и коньяк

Успокаивают нервы.

Неужели слабоват

Стал я даже для застолий?

Только спирт-ректификат

Успокаивает боли.

Средство есть наверняка —

То, что душу успокоит.

Но пока ещё не стоит,

Потерплю ещё пока.

А единственная жизнь

Мне уже платочком машет.

...Карамелька «барбарис»

Успокаивает кашель.

Не люблю углы и стены,

Коридоры, потолки.

А люблю морскую пену,

Горы, запахи реки.

Не люблю крикливых женщин

И лощёных мужиков.

Не люблю манерной речи,

Не люблю ночных звонков.

Это личное сугубо —

Всё, чего я не терплю.

Может, и меня не любят

Те, кого я не люблю.

Живу, как король Европы,

Иначе мне скучно жить.

Монету нашёл и пропил —

А на фиг её копить.

Рубаху сносил и выбросил,

Ещё один день сгорел.

Двух дочек красивых вырастил,

А ведь сыновей хотел.

Но внуки – отрада сладкая —

Заместо сыночков двух.

Ещё, старый хрыч, украдкою

Заглядываюсь на молодух.

Уже, по годам, мне следует

Затухнуть. А я горю.

С бутылкой сижу – беседую,

С цигаркою – говорю.

И думаю, что я выстою,

И тропку пробью к судьбе.

И что-нибудь всё же выстрою

В пути к самому себе.

Отсырели спички —

Всё равно

Пачка сигаретная скончалась.

Всё допелось и доискричалось,

Даже домолчалось всё давно.

Ливня полной кружкой зачерпну,

Полной ложкой наберу тумана.

Чувствую – ещё пока мне рано

Камнем уходить ко дну.

Столько километров,

Столько миль

Намотал я на свои колёса.

Постою у синего откоса,

Чтоб откашлять эту гарь и пыль,

Отряхну её с тяжёлых крыл,

Отскребу от заскорузлых пяток —

Стану невесомым, как когда-то

В детстве.

Я его не позабыл.

На Земле, в заброшенном дому,

Я оставлю навсегда привычки

Вредные.

...И для чего мне спички?

Мне они в полёте – ни к чему.

В долг не даю и в долг не беру:

Вдруг не смогу отработать – помру.

А не даю, так понятно вдвойне:

Взятое прежде не отдали мне.

Я на вас злобы давно не таю —

Более просто взаймы не даю.

...Всё-таки, дайте немного взаймы

Света среди наступающей тьмы,

Неба высокого голубизны,

Мира без чёрных отметин войны.

Ну а вина на свои прикуплю —

Я до сих пор это дело люблю.

А на последний поход и полёт

Осень из листьев мне куртку сошьёт

Надоела квартира —

Серой скуки оплот.

Взял бутылку кефира

И на солнышке пьёт.

Он объездил полмира,

Он устал и остыл.

Взял бутылку кефира

И батон надломил.

Будто солнышко лечит

И тоску, и беду —

Всё же как-то полегче

Перемочь на виду.

Как, однако, расстаял,

Как скукожился мир!

И квартира пустая,

И прикончен кефир...

Ноет сердце, и не повернуться.

Думаешь, когда ложишься спать:

«Суждено ли поутру проснуться,

На ноги с рассветом встать?»

Хочешь ли, не хочешь просыпаться —

Всё же надо распрямиться, сесть.

Правда, легче было в восемнадцать,

В тридцать пять,

И даже в сорок шесть.

Новый день и Новый год —

Не в радость.

Чем они сумеют наградить?

Старые друзья порастерялись,

Ну а новых поздно заводить.

Поздновато гнаться за удачей —

Вечер на дворе.

Стала лишь печаль моя богаче,

А тоска – мудрей.

Прохудились старые заплаты —

Им ни плоть, ни душу не согреть.

И смеюсь я, чтобы не заплакать,

Двигаюсь я, чтоб не умереть.

Мир богатый и вместе – убогий,

Упрекать, осуждать не берусь.

Ухожу по вечерней дороге,

А по утренней, может, вернусь.

Так живите и пойте, и пейте,

Не бросайте обыденных дел.

А меня никогда не жалейте —

Я такого всегда не терпел.

Укрепиться бы самую малость,

Удержаться ещё на лету...

Но такая настигла усталость,

Придавила – невмоготу.

И уводят усталые ноги

По вечерней дороге,

Где рассыпаны горечь и грусть.

Но по утренней, может, вернусь...

Ещё мы в землю не легли,

И хоть порою пьём за что-то, —

Не наши в море корабли,

Не наши в небе самолёты.

Сощурим слабые глаза

На этом берегу высоком.

Уже не наши паруса

Белеют на воде далёкой.

Деревья старые молчат —

Под ними жизнь дышала наша.

Пусть руки тонкие внучат

Нам беззаботно вслед помашут.

Кончается двадцатый век —

Его смертельная работа.

Быть может, из грядущих тех,

Единственный, поймёт нас кто-то.

Уйдём без вздохов и без слёз,

Согретые последним светом,

Мы, в сущности, – уже навоз

Для нового тысячелетья.

Вот я стою без печали и горя,

В шортах, босой, налегке —

На берегу Средиземного моря,

С банкою пива в руке.

Счастье и в этом мгновении малом —

Не у Богов на пиру —

Вот я склонился над жарким мангалом,

Вот я стопарик беру.

Жаль, что не запечатляются звуки,

Запахи, ливня помол.

Вот, как ровесник, играю я с внуком

В шахматы или в футбол.

Вот я с похмелья – отвратная морда, —

Грустный еврейский казак.

Вот при параде – трезвый и гордый,

В галстуке – полный дурак.

Короток всё-таки век человечий,

Bсe – к одному рубежу.

Вот я, младенец, на шкуре овечьей

Попкою кверху лежу.

Вот я смеюсь, как будто рыдаю,

В свете осеннего дня.

Вот моя мама – совсем молодая,-

Это ещё – до меня...

По военной, давней,

Горестной привычке

Запасала мама

Мыло, соль и спички.

Как бы там ни было,

Что бы там ни было —

Про запас лежали

Спички, соль и мыло.

Жизнь учила маму

Той суровой школе:

Припасать на случай

Мыла, спичек, соли.

А когда скончалась

Мученица-мама,

Мне добра досталось

От неё немало.

Для чего нам столько,

Мы не понимали,

Но лет пять тем мылом

Мылись и стирали.

Мы б и без запасов

Это время жили,

Но лет пять той солью

Мы еду солили.

А огонь от спичек,

Запасённых мамой, —

Главное наследство —

Зарево и пламя.

Так тепло и сытно,

Чисто в доме было

С этой старой солью,

Спичками и мылом.

Утром свечу зажигаю

Вот уж пятнадцать лет.

Двадцать восьмое мая —

Мама была. И – нет...

Двадцать восьмое мая —

Горьким стал сладкий хлеб.

Двадцать восьмое мая —

Мир для меня ослеп.

Двадцать восьмое мая —

Мамин последний вздох.

Двадцать восьмое мая —

Мир для меня оглох.

Лишь иногда ночами

Вдруг подступает тьма —

– Мама! – кричу я. – Мама!

Двадцать восьмое Ma...

Выкормыш Советского Союза,

Блудный сын Израильской земли,

Я лежу у моря, грея пузо,

От земли украинской вдали.

Без меня к воде склонились вербы,

Буг течёт. На левом берегу

Друг остался – может, самый первый.

Я слетать всегда к нему могу.

Надо б поскорей, покуда силы

Не покинули совсем меня.

Постоять у маминой могилы,

Утонувшей в буйных зеленях.

Там, где я слагал простые песни,

Где картошку шевелил в золе,

Кореша мои уже до пенсий

Дожили. А многие – в земле.

Край, где я росою умывался,

Пробовал держаться на волне,

Хорошо бы ты меня дождался.

Может быть, приеду по весне.

Я пройду по улице Привозной,

По Таврической, Большой Морской.

И, наверно, встречусь слишком поздно

Я с одной девчонкой заводской.

Поклонюсь ей, словно важной даме,

Тихо вспомню юные года.

И скажу ей: «Я приехал к маме.»

К ней, одной, – не поздно никогда.

Уже, наверное, недолго

Коптеть меж небом и землёй.

Меня сгубило чувство долга

Перед семьёй.

Я вил гнездо, я стены ставил.

И в суете пустяшных дел

Я крыльев так и не расправил,

Я в небо так и не взлетел.

Я делал всякую работу,

Не отрываясь от земли.

...На старых черно-белых фото

Белеют паруса вдали.

Люби меня, друг мой, на одре последнем.

Как будто на свадебном ложе весеннем.

Люби меня, милая, с той простотой,

И с той красотой.

Пусть высохли слезы любви и разлуки,

Пусть вялыми ветками высохли руки.

Пусть лоно твое, как осенняя пашня —

Люби меня, милая, силой вчерашней.

Я сын Сталинграда и минного поля,

Я вспыльчив – такая уж выпала доля

Тебе.

А когда я угасну навеки,

Люби не мужчину во мне —

Человека,

Который до всхлипа любил и до вздоха

Единую женщину грязной эпохи.

И верен ей был так на одре последнем,

Как будто на свадебном ложе весеннем.

Жена моя – моя душа,

Давай простимся не спеша.

Ведь мы с тобой порядок любим,

Простимся, как родные люди.

Когда придёт ко мне тот день,

Попроще что-нибудь надень,

Домашнее.

И дай мне руку

На долгую разлуку.

Я вспомню Первую Весну

С тобою вместе.

...И усну.

Ничего не случилось, но что-то,

Что-то дрогнуло всё же в груди.

Снег прошел на Голанских высотах,

Над Хермоном пролились дожди.

Это вздрогнула дальняя память,

В те пределы меня увела,

Где под Выборгом в зиму я падал,

Где над Ладогой вьюга мела,

Где в асфальтовых водах Балтийских

Гнали юность мою на убой,

Где без страха, но не без риска

Шёл в учебный, но всё-таки в бой.

Элогейну, мой Боже пречистый,

Не виновен пред ликом твоим

В том, что некогда был коммунистом,

Что глотал тот удушливый дым,

Что поверил я мифу, который

(А не веришь – так сам прочитай)

Сатаной был украден из Торы.

...Элогейну ата адонай ^[12] .

Куда бреду, куда гребу,

В какие залетаю выси?

Восстановить мою судьбу

Не сможет некий летописец.

Я видел много разных стран

И удивительных событий.

Я знаю Тихий океан,

Атлантику и Ледовитый.

Но Богом всё же был храним,

И вырван из других объятий,

Чтоб город Иерусалим

Увидеть на своём закате.

Если память и сердце грешат,

Забывая пейзажи и лица, —

Ничего не забыла душа,

Даже если слегка притвориться.

То, чего не расскажут слова,

То подскажут случайные звуки,

Различимые ночью едва, —

Эти признаки давней разлуки.

Под дневною бравадой моей,

Болтовнёю незначащей, разве

Различишь горечь прожитых дней?

А тем более, ежели – праздник.

И взлетает душа из окна,

Чтоб себе же самой и присниться.

Ничего не забыла она,

Даже если слегка притвориться.

Я не знаю имени этой птицы,

И названья дерева у окна.

Может, только чудится, только снится

Эта незнакомая сторона?

Этот куст так похож на ракитник,

А пичуга эта – на воробья.

Имена гортанные на иврите

Изучаю с помощью словаря.

Ах, как машет крыльями эта пальма —

Каждый лист наточенный, как кинжал.

Полдень, обжигающий словно пламя,

В перистую тень меня загнал.

Я не ностальгирую и не ною.

Это лишь растерянность, а не грусть.

Просто, надо фауну мне освоить,

Просто – флору выучить наизусть.

Думаю, я выучу это кстати.

Что мне стоит, собственно, подзубрить?

Но боюсь, что времени мне не хватит

Воробья на тополе позабыть.

Я долго созревал —

Видать, – не та погода.

И с дерева упал

Двухтысячного года.

Я долго созревал —

Видать, – не эта почва.

И не подозревал,

Как прорастал я прочно

Сквозь глину, чернозём,

Через гранит и щебень.

...И вырулил при том

На стрежень и на гребень,

И так свободным стал —

Вот вам и вся наука.

Я с дерева упал, —

И более – ни звука.

И вспять не потечёт река,

Не прорастёт цветком железо.

И будет так во все века

Всходить звезда за синим лесом.

И вспять года не полетят,

И смерть останется жестокой,

И зёрна будут прорастать

В свои положенные сроки.

Пройдёт в году таком-то май,

И август тоже в Лету канет.

И пусть не нашими руками,

Но будет собран урожай.

...А жил я на Привозной.

Акацией бела,

Как просто и привольно

Привозная жила!

Арбузами хрустела,

Знакомила людей,

Работала и пела,

И шлёпала детей.

Она дождём дышала

И вешала бельё,

И марево дрожало

Над запахом её.

Такой имеет запах

Лишь улица одна.

...Шло солнышко на запад,

А с запада – война.

Был праздника круговорот

Расцвечен флагами.

Победу праздновал народ,

А мама плакала.

О, гимнастёрки в орденах

И просто с планками!

Героев встретила страна,

А мама плакала.

Луны победная медаль

В салютах плавала.

И со стены отец видал,

Как мама плакала.

Казалось мне – смущённо он

Так улыбнулся,

Как будто сам виновен в том,

Что не вернулся.

Твои сосны ещё не струганы,

Вкруг тебя, словно дети кровные,

Твои птицы ещё не пуганы,

Твои рыбы ещё не ловлены.

Лахденпохья!

С центральной улицы

Я сворачивал прямо в просеку,

Бескозырку снимал и щурился,

Напивался лесными росами.

Не экзотика,

Не столица,

Только в памяти не стирается.

Это слово не говорится,

А вдыхается и выдыхается.

Как но белу снегу я соскучился,

По сугробам белым но зыбучим,

По морозам белым но трескучим.

В целом мире простота и ясность.

Я степями этими намучился.

Слово «снег» звучит, как слово «сказка».

И порой, в часы ночного бдения,

Кажется мне: снег – моё прозрение,

Врачевание,

Исцеление,

Как на рану белая повязка,

И как перед другом откровение,

И как женщины желанной ласка.

В улицу я вглядываюсь пристально,

Где-то теплоход гудит у пристани,

По асфальту дождь сечёт неистово.

Веки я усталые смыкаю,

И валюсь, валюсь в сугробы чистые,

И, почти счастливый, засыпаю.

Мы с горы

В долину снова сиганули,

Мы тряслись

Уже четвёртый час подряд.

И открылось нам

Селенье Сихарули ^[13]

(По-грузински это – радость, говорят).

Сихарули – завороженное слово,

Прожурчавшее, как горная река,

Словно ветер мимо уха,

Словно, словно

Эта тучка,

Что, как перышко легка.

Как светились

Мандарины над дорогой!

Чистый воздух

Опьянял сильней вина,

И грузинка

Из окна казалась строгой,

И такой была,

Наверное, она.

А потом мы снова

За гору свернули.

Так прощался я

С грузинским языком.

И узнал ещё

Что словом «сихварули» ^[14]

Парни девушек своих

Зовут тайком.

...Ах, тоска

Меня съедает, сихварули, —

Не вернусь

В твоё селение назад.

Сихарули, Сихарули, Сихарули...

По-грузински

Это – радость, говорят.

Какая осень!

Сухо и тепло.

Но надвигается

Зима к нам с полюса.

А вдоль дороги

Листьев нанесло

Так много,

Что они как светополосы.

Земля подставила

Цветной подол —

Деревья платят

И полновесным

Золотом плодов,

И листьев

Лёгкой медною монетой.

Над головою

Ветер прошумел,

Последний лист

На тополе раскачивается.

И я уже почти отзеленел,

А чем расплачиваться мне?

А чем расплачиваться?...

Пляж, недавно весёлый,

Уже опустел, остывает...

И задумчивей стали

У лодочника глаза.

Позже стало светать,

И стреляют, прощально стреляют

Над его головой,

Над осенней рекой паруса.

– Сын уехал вчера.

Погостил и уехал в столицу.

Порыбачили с ним.

(Из груди вырывается вздох).

Нынче все уезжают

Куда-то учиться, учиться.

Хоть не верю я в Бога,

А всё ж – помоги ему Бог...

И опять замолкает,

И трубку потухшую вертит,

«Будь здоров», – говорит мне

И лодки проверить идёт.

Вверх задумчиво смотрит,

Где небо холодное чертит

Реактивный, невидимый глазу,

Ночной самолёт.

Не мучай, милая, расспросами,

Не надо спрашивать,

Постой.

Чем болен я?

Я болен осенью,

Я болен грустной красотой.

Я болен тем,

Что вот и выцвели

Поля

И откустилась рожь,

Что осень

Хочет меня выселить

В холодный дождь,

В холодный дождь.

Осадки вновь прогноз пророчит,

А в городе ясным-ясно.

И солнце ломится в окно,

И лето уходить не хочет.

Метеорологам назло

Куда-то осень повернула.

Ещё вчера норд-остом дуло,

А нынче тучи унесло.

Я радуюсь, как озорник,

Несостоявшимся прогнозам.

Пусть мне опять подарит осень

Незапланированный миг...

Ax, эта истина стара,

Как вообще

Все истины.

Давай присядем

У стола

И соберёмся с мыслями.

Ещё наш возраст

Подойдёт

Для моря и для космоса,

А мы, глазея на полёт,

Стоим,

Фуражки комкаем.

И грусть – в глазах,

И груз – в ногах.

Но нам известно

Издавна:

Обыденная жизнь строга,

Как вообще

Все истины.

Мне приснилась жизнь

Крупным планом.

Это ужасно!...

Мне снилась огромная ромашка.

Она хлопала

Своими белыми ресницами...

В пустоте.

Затем – человек!

Даже не человек,

А часть его.

Крупно – лицо, глаза,

А вокруг – пустота.

Хотелось кричать...

Где всё остальное —

Второй план?!

Я проснулся.

Занималось утро.

Выскочил на улицу —

Всё в порядке.

Перед окном стоял тополь,

Стоял крупно.

Вторым планом,

Поодаль,

Узнавались остальные деревья;

Вторым планом

Подметал мостовую дворник.

Крупными казались

Булыжники в мостовой,

И вторым планом

Текла дорога

Далеко, туда, за город.

Я успокоился,

Вошёл в дом,

Но уже не мог уснуть.

Боялся, что он

Снова исчезнет —

Второй план.

Что изменилось во мне

С тех пор?

А вот что:

Я стал дольше разглядывать

Второй план —

Этот мелкий шрифт жизни,

Которым подчас написано

Всё самое главное.

Оно было не виновато,

Это дерево.

Не виновато,

Что выглядело

Лучше своих собратьев.

Они стояли

Под одним и тем же

Солнцем,

Но это

Было ближе к колодцу.

И когда в бадье

Оставалась вода,

Её выливали

Под это дерево —

И дерево зеленело.

Зеленело и удивлялось,

Что людям

Было лень

Сделать два-три шага

И полить остальные

Деревья.

Остальные,

Среди лета желтеющие,

Такие же молодые,

Умирали в двух шагах

От колодца.

Но что могло сделать

Это зеленеющее дерево,

Которое не умело ходить,

Как люди?

Оно было не виновно,

Что стояло у самого

Сруба колодца.

И всё-таки

Чувствовало себя

Виноватым в том,

Что так легко

Достаётся ему

Листва.

Сколько зим и сколько лет

Не проходит этот голод:

Горожанке снится лес,

Лесорубу снится город.

Ты в слезах – приснится смех,

И совсем уже нелепо,

Снится листьям белый снег,

А сугробам снится лето.

Сколько судеб, сколько снов!

Как сугробы сны глубоки.

Снится, может быть, любовь

Беспросветно одиноким.

Снятся яблоки весне,

Снится осени подснежник,

А к жестокости во сне

Тихо подступает нежность.

...Но взойдёт заря и враз

Всё по полочкам расставит.

Утро – самый мудрый врач.

Рассветает...

Звуки пролились, как воды талые,

Снова возвратились, как скворцы.

Почему опять на песни старые

Переходят модные певцы?

Музыка в другой инструментовке

Снова в нашу память постучит.

На эстрадном конкурсе «Каховка»,

Как сама история, звучит.

И пускай уже не под гармошку

Слушаем опять мы песню ту,

Но ведёт «Катюша», как дорожка,

В нашу юность,

В нашу чистоту.

После музыкального «прогресса»,

После шелухи и ерунды,

Словно после всех деликатесов,

Захотелось хлеба и воды.

Все линии точней отчёркнуты

В пределах этих ясных дней.

Как осенью мазки отчётливы!

Как возраст осенью видней!

Глухие звуки сада тихого,

Стучат тяжёлые плоды.

Колдуют мастера над тиглями,

Грунтуют белые холсты.

Исходит холст ярчайшей охрою,

Исходит тёплой синевой,

А среди ночи двери охают,

И стонет ветер, как живой.

По мокрым стёклам ветки лязгают,

А холст пока ещё немой,

Но весь дрожит,

И вместе с красками

Ложатся звуки на него.

Ещё ходить, ещё летать,

Ещё ловить снежок ладонью,

Но жёлтая печать листа

Уже легла на подоконник.

Ещё я буду молодой,

Пока не повзрослеют дочки,

Ещё до той последней точки

Чего не станется со мной!

Пока поёт мой соловей,

И на судьбу я не в обиде,

Но очень многого не видел

Ещё на родине своей.

Ждут многие меня места —

Леса и степи, и причалы...

Но отчего же так печалит

Осенняя печать листа?

Я так прозрачно этот август помню.

Как облака немыслимо легки!

Стоял ещё горячий летний полдень,

В нём осени желтели островки.

Как мог я знать,

Когда по листьям рыжим

Ты уходил на солнечный бульвар,

Что никогда мне больше не услышать

Твоё такое тихое «Бувай».

Бувай, Володя.

...Вот опять незримо

Мы на опушке осени стоим.

Бувай, Володя.

Не прочтёшь Тувима

Спокойным, добрым голосом своим.

«Бувай», – я отвечаю...

Тёплый ветер

Такой же над Одессой,

Как вчера.

И так же

Сквозь закаты и рассветы

Струится лучик твоего добра.

Память, тоньше паутинки,

Вновь являет чудеса...

Где-то озеро Кувшинка

Есть в районе Чебоксар.

Чистым утром, утром росным

Помню, как вдыхал росу,

Видел, как проснулись сосны,

Сосны сонные в лесу.

Как синели их вершинки

Где-то в самой вышине,

Как у озера Кувшинка

Травы спали в тишине...

До сих пор травой росистой

Пахнет всё вокруг меня,

Лесом тем, Кувшинкой чистой,

Волгою, началом дня.

Эти чистые звуки

Из ветра и влаги,

Как дыханье,

Не лгут.

Вот и ноты восходят

На белой бумаге,

Как трава

На лугу.

...А парижский каштан

Наклонился и слушал,

Как подпрыгивал

Дождь,

Как по небу холодному

Тёплою тучкой

Ты плывёшь...