Книга: Капитан первого ранга



Капитан первого ранга

Патрик О'Брайан

Капитан первого ранга

МЭРИ — С ЛЮБОВЬЮ


Капитан первого ранга


Капитан первого ранга


Паруса корабля с прямым парусным вооружением, поставленные во время штиля для просушки:

1. Летучий кливер

2. Кливер

3. Фор-стеньга-стаксель

4. Фор-стаксель

5. Фок или нижний прямой

6. Фор-марсель

7. Фока-брамсель

8. Грота-стаксель

9. Грота-стеньга-стаксель

10. Средний стаксель

11. Грот-бом-брам-стаксель

12. Грот, или прямой

13. Грот-марсель

14. Грот-брамсель

15. Бизань-стаксель

16. Бизань-стеньга стаксель

17. Бизань-брам-стеньга-стаксель

18. Бизань

19. Контр-бизань

20. Бизань-марсель

21. Бизань-брамсель

Из книги Серреса «Liber Nauticus»

(«Морская книга»)

Глава первая

Рассвет едва забрезжил; пелена дождя, перемещавшаяся к восточной части залива, поредела настолько, что стало видно: преследуемый корабль изменил курс. «Чаруэлл» шел за ним почти всю ночь, выжимая, несмотря на обросшее водорослями днище, семь узлов. Между кораблями было уже не более полутора миль. Шедший впереди поворачивал, идя круто к ветру. Тишина на палубах фрегата стала гробовой после того, как каждый на его борту смог различить вдали два ряда орудийных портов. Моряки сумели толком разглядеть незнакомца впервые после того, как впередсмотрящий, несмотря на сгущавшуюся темноту, крикнул, что в одном румбе слева на крамболе заметил парус над горизонтом. Он шел курсом норд-норд-ост. По общему мнению моряков «Чаруэлла», это было одно из судов рассеявшегося французского конвоя или же американец, пытавшийся сквозь блокаду, под покровом безлунной ночи, прорваться к Бресту.

Через две минуты после того, как незнакомец был обнаружен, на «Чаруэлле» поставили фока— и грот-брамсели [1] лишь незначительно увеличив парусность. Дело было в том, что фрегат завершал долгий и утомительный переход из Вест-Индии. Девять недель они не видели суши; частыми в пору равноденствия бурями сильно потрепало и без того изношенные рангоут и паруса; в придачу ко всему трое суток пришлось дрейфовать в разбушевавшемся не на шутку Бискайском заливе, и было вполне понятно, почему капитан Гриффитc хотел немного поберечь корабль. Хотя и не слишком резво, часа через два фрегат все-таки стал нагонять незнакомца, а во время утренней вахты, когда пробило четыре склянки, «Чаруэлл» изготовился к бою. Барабанщик пробил сбор, матросы ринулись выносить наверх свернутые койки и укладывать их по бортам в сетки, образуя из постелей бруствер, орудия были выдвинуты в порты. Выдернутые по тревоге из-под теплых одеял вахты молча стояли у пушек под холодным дождем. За час с лишком они успели продрогнуть до костей.

Напряженную тишину нарушил канонир одного из орудий на шкафуте, толкуя стоявшему возле него человечку, который подслеповато щурился, вглядываясь в даль:

— Это французский двухпалубник, лопни мои глаза! Семидесятичетырех-, а то и восьмидесятипушечник. Попали мы, старина, голым задом на ежа!

— Эй, на шкафуте, молчать в тряпку! — рявкнул капитан Гриффитc. — Мистер Куорлз, записать фамилию паникера!

Горизонт затянуло серой пеленой дождя. Однако теперь все догадывались, что кроется за этой завесой. Это был французский линейный корабль, ощерившийся двумя рядами орудийных портов. Ни один из моряков фрегата не упустил из виду почти незаметный поворот рея, обозначавший, что француз поставит фок в нужное положение, ляжет в дрейф и станет их поджидать.

«Чаруэлл» нес 32 двенадцатифунтовые пушки, а в ближнем бою, пустив в ход короткоствольные карронады на шканцах и полубаке и тяжелые орудия, он мог обрушить на противника одним бортовым залпом 238 фунтов металла. Французский линейный корабль выдал бы в ответ не меньше 960 фунтов. Ясное дело, плетью такой обух не перешибешь! И вовсе не стыдно было бы спуститься под ветер и дать деру, если бы не следующее обстоятельство: где-то неподалеку в сумрачном море за ними следовал мощный напарник — фрегат «Ди», вооруженный 38 восемнадцатифунтовыми орудиями. Во время последнего шторма он потерял стеньгу и оттого снизил скорость, но до наступления ночи фрегат был отчетливо виден и отвечал на сигнал капитана Гриффитса, который, как старший по званию, приказал совместно преследовать противника. Хотя линейный корабль превосходил своей огневой мощью оба фрегата, вне всякого сомнения, англичане совместно смогли бы задать французу перцу. Француз наверняка спокойно подставит свой борт одному из фрегатов и примется расстреливать его из всех орудий; зато второй фрегат, сумев зайти со скулы или раковины, станет выкашивать неприятельские палубы беспощадным продольным огнем, и уж тут французу крыть будет нечем. Вариант вполне возможный: его уже испробовали. К примеру, в 1797 году «Неутомимый» и «Амазонка» таким манером потопили французский семидесятичетырехпушечник. Правда, у «Неутомимого» и «Амазонки» на двоих было восемьдесят дальнобойных орудий, а французский «Друа де л'ом» из-за сильного волнения не смог открыть нижние орудийные порты. Сегодня же по морю шла умеренная зыбь, а значит, «Чаруэллу» придется перекрыть незнакомцу дорогу к Бресту с большим уроном для себя.

— Мистер Хауэлл, — произнес капитан. — Поднимитесь с подзорной трубой на марс и попытайтесь обнаружить наш «Ди».

Капитан не успел закрыть рот, как длинноногий мичман оказался на полпути к салингу бизань-мачты.

— Есть, сэр, — донесся его ответ сквозь пелену дождя. Небо потемнело еще больше, и на фрегат обрушился шквал с ливнем: стена воды была такой плотной, что какое-то время со шканцев с трудом различали полубак, а из шпигатов подветренного борта хлестало ручьями.

Внезапно ливень прекратился, и как только немного развиднелось, послышался голос мичмана:

— Сэр! Наш фрегат на траверзе подветренного борта, корпус виден над горизонтом. Он сумел выловить…

— Доложите как полагается, — громким, но нудным голосом отозвался капитан. И бросил вестовому: — Лейтенанта Барра ко мне!

Оставив свой боевой пост, третий помощник кинулся к шканцам. Когда он поднялся на них, ветер стал срывать с него мокрый дождевик. Судорожными движениями он одной рукой придерживал плащ, а другой — зюйдвестку.

— Снимите ее, сэр! — вскричал капитан Гриффитс, побагровев от злости. — Вы что, боитесь сквозняка? Или забыли приказ лорда Сент-Винсента о том, как должно приветствовать командира… — На этом его порыв угас, и он спросил уже более миролюбиво: — Когда ждать смены течения?

— Прошу прощения, сэр, — отозвался лейтенант Барр. — В десять минут девятого. Осмелюсь доложить, что сейчас заканчивается период между отливом и приливом.

Буркнув что-то себе под нос, капитан обратился к мичману:

— Что вы сказали, мистер Хауэлл?

— Он сумел выловить свою грот-стеньгу, сэр, — отвечал мичман со своего насеста. — И только что пошел в крутой бейдевинд.

Капитан направил подзорную трубу на «Ди», чьи брамсели были отчетливо видны над неровной линией горизонта, а когда зыбь подбрасывала оба фрегата, то он мог видеть и марсели. Вытерев насухо линзу объектива, он снова прильнул к окуляру, круто повернувшись, взглянул на француза, затем вдвинул одно колено подзорной трубы в другое и снова посмотрел на далекий фрегат. Облокотясь о планширь, капитан стоял в одиночестве на правой стороне шканцев — этой святая святых корабля.

Офицеры то наблюдали за нагоняющим их фрегатом и поджидающим добычи линейным кораблем, то исподтишка поглядывали на капитанскую спину.

Положение было неопределенное — пока еще оно могло обернуться любой стороной. Ясность внесет приказ, и как только он будет отдан, останется положиться лишь на судьбу и удачу. Сначала события будут разворачиваться медленно, затем они все быстрее и быстрее будут стремиться к неизбежному финалу. И тогда пути назад не будет. А решение следует принимать, причем принимать быстро; при нынешнем ходе «Чаруэлл» окажется на дистанции выстрела раньше чем через десять минут. Однако следует учитывать многие факторы… «Ди» развивает недостаточную скорость, идя круто к ветру. А встречное приливное течение с траверза еще больше задержит его. Фрегату, возможно, придется менять галс. А всего лишь через полчаса французские тридцатишестифунтовые пушки вспорют «Чаруэллу» брюхо, собьют на нем мачты, после чего отбуксируют его в Брест, тем более что ветер дует попутный. Но почему же не видно ни одного корабля эскадры, ведущей блокаду? Разметать ее не могло: не так уж силен был шторм. Все это чертовски странно, начиная с наглого поведения француза. Ведь на орудийную канонаду вся английская эскадра ринется как мухи на мед… Значит, что-то здесь неладно…

Напряженные взгляды жгли его спину так, что капитан Гриффитс взъярился. Не хватало только праздных зевак на его голову: помимо нескольких офицеров не из его команды на палубе фрегата стояли двое штатских, один из Гибралтара, другой из Порт-оф-Спейн. Среди пассажиров были известный дуэлянт генерал Пэджет и капитан Обри, он же Счастливчик Джек, который не так давно, командуя четырнадцатипушечным шлюпом «Софи», атаковал тридцатишестипушечный испанский фрегат-шебеку «Какафуэго» — и захватил испанца. Несколько месяцев назад на флоте название этой шебеки было у всех на устах. Но сейчас капитану «Чаруэлла» от этого было не легче.

Джек Обри стоял у самой последней карронады левого борта с совершенно равнодушным, отрешенным лицом. Капитан Обри был высок и со своей позиции легко мог наблюдать за обстановкой, за тем, как быстро и плавно изменяется конфигурация треугольника, образованного тремя кораблями. Рядом с Джеком Обри стояли двое пониже его ростом. Одним из них был доктор Мэтьюрин, служивший лекарем на «Софи». Его сосед был весь в черном — черная шляпа, развевающийся черный плащ, — и на его узколобом лице, казалось, было написано: тайный агент. Вернее — шпион, поскольку более длинное слово на таком лбу не уместилось бы. Они разговаривали на языке, который смахивал на латынь, причем очень оживленно. Джек Обри, перехватив свирепый взгляд командира фрегата, наклонился к другу и прошептал ему на ухо:

— Стивен, пожалуй, вам стоит спуститься в лазарет. В любую минуту вы можете там понадобиться.

Капитан Гриффитс отвернулся от поручней и с подчеркнутым спокойствием произнес:

— Мистер Берри, дайте семафор: «Я намерен…» Грохот пушки линейного корабля оборвал капитана на полуслове, после чего над палубой француза взвились три синие ракеты, и утреннее небо озарилось мертвенным светом. Гонимые ветром, искры не успели рассыпаться, как ввысь взлетел уже целый сноп ракет. Это зрелище несколько напоминало фейерверк по поводу сожжения чучела заговорщика Гая Фокса[2], только вдали от берегов.

«Что за чертовщина?» — изумился Джек Обри, прищуривший глаза от ярких всполохов. Удивленный ропот моряков на палубе вторил его недоумению.

— Внимание! — крикнул с фок-мачты впередсмотрящий. — С подветренного борта француза отвалил катер!

Капитан Гриффитс мигом направил в ту сторону подзорную трубу.

— Фок и грот на гитовы! — приказал он, и нижние паруса на фок— и грот-мачтах были приподняты, чтобы не мешать обзору. Гриффитс увидел не катер, а тендер — легкое суденышко английской постройки, — который повернул рей. Парус наполнился ветром, тендер увеличил скорость и по свинцовым волнам помчался в сторону фрегата.

— Разобраться с тендером, — скомандовал капитан. — Мистер Бауз, дайте предупредительный выстрел.

Наконец-то после долгих часов ожидания под дождем на холоде решение было принято, и пушка тщательно наведена. Раздался треск двенадцатифунтового орудия, взвился клуб едкого дыма, уносимого ветром, и, когда ядро едва не задело носа тендера, грянуло радостное матросское «ура». В ответ с борта тендера послышались приветственные клики, его команда принялась размахивать шляпами, и оба судна продолжали сближаться с общей скоростью в пятнадцать узлов.

Быстроходный, чутко слушающийся руля тендер — наверняка судно контрабандистов — приблизился к фрегату с подветренного борта, потерял ход и теперь будто чайка покачивался на волнах зыби. Его моряки со смуглыми смышлеными физиономиями улыбались, поглядывая на орудия фрегата.

«Я бы не отказался от полудюжины эдаких молодцев», — подумал Джек Обри. Тем временем капитан Гриффитс поприветствовал шкипера этой скорлупки, отделенной от фрегата уже всего лишь несколькими ярдами.

— Поднимитесь ко мне на борт, — настороженно произнес капитан Гриффитс.

Через несколько минут, произведя ряд эволюций, шкипер под крики: «Гляди не навернись!», держа под мышкой какой-то сверток, вскарабкался по кормовому трапу фрегата. Легко перемахнув через фальшборт, он протянул руку и произнес:

— Поздравляю вас с миром, капитан.

— С миром? — вскричал Гриффитс.

— Так точно, сэр. Так и думал, что вы будете удивлены. Его подписали меньше трех дней назад [3] Об этом еще не знает ни один корабль в иностранных водах. У меня все судно забито газетами, вышедшими в Лондоне, Париже и провинциальных городах. В них, господа, все свежие новости изложены самым подробным образом, — произнес шкипер, оглядывая собравшихся на шканцах. — Уступлю всего по полкроны.

Все тотчас поверили нежданному гостю. Лица у находившихся на шканцах офицеров мгновенно помрачнели. Произнесенные вполголоса слова подслушали просиявшие канониры у карронад, и вскоре с полубака донеслось «ура». Капитан скорее по привычке, чем по необходимости распорядился: «Переписать всех крикунов, мистер Куорлз», но известие уже донеслось до моряков у грот-мачты и оттуда мгновенно распространилось по всему кораблю, вызвав у рядовых матросов вопли восторга. Как же, их теперь ждут свобода, жены, подруги и прочие радости безопасной сухопутной жизни.

По правде говоря, и в голосе капитана Гриффитса не было должной суровости. Всякий, заглянувший в его близко посаженные глаза, заметил бы в их глубине потаенную радость. Да, со службой покончено, она растаяла, как клубы табачного дыма, но никто на свете не знает, какой семафор он еще может передать. Старательно скрывая свои подлинные чувства, Гриффитс с неожиданной для него учтивостью пригласил своих пассажиров, старшего офицера, вахтенных начальника и мичмана отобедать у него пополудни.

— Удивительное дело — наблюдать, как радуются моряки, радуются благам мира, — обратился к капеллану Хейку Стивен Мэтьюрин. Обратился просто так, чтобы не быть невежливым.

— Пусть порадуются. Все ж таки блага мира. Ну как же иначе, — отвечал капеллан, у которого не было ни пенсии, ни накоплений; он твердо знал, что, едва «Чаруэлл» придет в Портсмут, его спишут. Отец Хейк не спеша вышел из кают-компании и, оставив капитана Обри с доктором Мэтьюрином одних, в молчаливом раздумье принялся мерить шагами шканцы.

— А я-то думал, что он обрадуется, — заметил Стивен Мэтьюрин.

— Странный вы человек, Стивен, — произнес Джек Обри, с приязнью посмотрев на него. — Вы уже столько времени плаваете, и, кроме того, никто не посмел бы назвать вас глупцом, но о жизни моряка вы знаете не больше неродившегося младенца. Неужели вы не заметили, какими мрачными были Куорлз и Роджерс, да и все остальные? Для нас самая большая опасность во время войны — это опасность заключения мира!

— А я приписал общую подавленность тревожной ночи — длительное напряжение, недостаток сна. Хотя не скажу, чтобы кто-то боялся драки. Кстати, капитан Гриффитс был в превосходном настроении.

— Да неужто? — Джек зло прищурился. — Отчего же не повеселиться капитану первого ранга? Он получает свои десять шиллингов в сутки, и, если кто-нибудь из стариков отдаст концы или пойдет на повышение, капитан может занять их место в табели о рангах. Гриффитс уже в годах — ему лет сорок, если не больше, но, если ему повезет, он умрет адмиралом. Речь не о нем. Мне жаль других — лейтенантов, которые будут сидеть на половинном жалованье и едва ли смогут получить в командование корабль, не говоря о повышении. А что сказать о несчастных гардемаринах, которые теперь уже никогда не получат офицерского патента? И, разумеется, даже половинного жалованья. Им остается поступить на флот к торгашам или чистить господам сапоги перед Сент-Джеймским парком. Вы не слышали старую песню? Я напою вам куплет. — Промурлыкав мелодию, капитан Обри негромко запел:

Джек сказал: «Это радость, не горе:

Мир наступит на суше и в море.

Я натягивать буду не пушку,

А свою пышнотелую душку!»

Осерчал адмирал:

«Я на мир этот клал!»

Капитан заскулил:

«Белый свет мне не мил!»

Лейтенантик изгрыз треуголку:

«Коли мир, значит, зубы на полку…»

Ну а лекарь сказал: «Я не рвач,

Проживу как базарный циркач».

— Ха-ха, Стивен, это про вас, ха-ха-ха…

Говорит гардемарин:

«Невелик морской мой чин,

У ворот я парка встану,

Сапоги всем чистить стану;

С щеткой, с ваксою сидеть,

На гуляющих глядеть.

Подходите, господа,

Я надраю вам муда».

Мистер Куорлз, услышав знакомый напев, сунул нос в дверь, и у него от возмущения сперло дыхание. Но Джек Обри был гость, к тому же старший офицер — штурман и командир, с эполетом на левом плече, да еще плотного телосложения и высокого роста. Тяжело вздохнув, мистер Куорлз убрался восвояси.



— Надо было петь потише, — произнес Джек Обри и, придвинув стул к столу, негромким голосом продолжал: — Нет, я этих парней жалею. Впрочем, как и себя самого — ведь нет никакой возможности получить корабль при том, что нет противника, с которым можно было бы сражаться. Но мои обстоятельства нельзя даже сравнивать с тем положением, в котором оказались они. Нам повезло с призовыми деньгами, и если бы не эта дурацкая волокита, из-за которой мне не присваивают чин полного капитана, я был бы счастлив эдак с полгода поошиваться на берегу. Заняться охотой. Послушать приличную музыку. Оперу! И не в какой-нибудь дыре, а в Вене! Каково? Что вы на это скажете, Стивен? Хотя, должен признаться, медлительность наших канцелярских крыс выводит меня из себя. Но разве можно сравнить мое положение с положением этих ребят? Не сомневаюсь, что перемирие будет вскорости заключено. — Он взял номер «Таймс», затем вновь пробежал глазами «Лондон Гэзетт», в надежде заметить собственную фамилию, хотя успел прочитать газету трижды. — Вы не кинете мне ту, что лежит на рундуке? — произнес он и швырнул газету на пол. — «Сассекский Курьер».

— Это то, что нужно, Стивен, — произнес он пять минут спустя. — «Гончие мистера Сэвила соберутся в десять часов в среду 6 ноября 1802 года возле Чампфлауэр-Кросс». В детстве я много возился с ними: полк моего отца стоял под Рейнсфордом. Лагерь находился милях в семи от городка — чудная местность для псовой охоты и верховой езды. А теперь послушайте вот это: «Великолепное жилище для джентльмена, дом на гравиевой почве, сдается сроком на год, цена умеренная». Еще в объявлении указано, что имеется конюшня на десять лошадей.

— А комнаты там имеются?

— Разумеется. Если бы речь шла только о стойлах, дом не могли бы назвать «великолепным жилищем для джентльмена». Ну что вы за человек, Стивен. Десять спален. Прочее описывать не буду, скажу только, что он, вдобавок ко всему, расположен не слишком далеко от моря.

— А вы не подумали о том, чтобы отправиться в Вулхемптон, к своему отцу?

— Да… ну да. Конечно, я хочу навестить его. Но дело в том, что там моя мачеха. По правде говоря, не думаю, что это исчерпывающее объяснение. — Джек помолчал, пытаясь вспомнить звучное имя своего наставника по латинской и греческой классике, которого на дух не переносила вторая жена генерала Обри. Дело в том, что отец недавно женился на своей молочнице — смазливой черноглазой молодой женщине с влажными ладонями, которую Джек хорошо помнил именно как молочницу и с трудом мог представить ее себе в другой роли. Актеон, Аякс, Аристид? Имена и подвиги были так похожи, что Джеку не удалось вспомнить, имя какого античного героя носил старый книжный червь. Он напрасно ломал голову и какое-то время спустя вновь принялся изучать объявления.

— Тут нахваливают местность, расположенную где-то в окрестностях Рейнсфорда: пишут, что там можно найти три или четыре своры охотничьих псов, до Лондона всего день пути, а великолепных жилищ для джентльменов предлагаются дюжины, и все они расположены на песчаном берегу. Пойдете со мной перекусить, Стивен? Что до наших планов, то мы захватим с собой Бондена, Киллика, Льюиса и, возможно, еще одного-двух ветеранов с «Софи». Пригласим кого-нибудь из молодых приехать и пожить у нас. Позабавимся, развлечемся, устроим себе райскую жизнь!

— Я бы не прочь, — отозвался Стивен. — Какую бы чушь ни писали в объявлениях, все эти строения стоят на меловой почве, а там в низинах есть весьма любопытные растения и насекомые. А еще мне хочется увидеть пруды, я, кажется, соскучился по пресноводной флоре и фауне.


Над Полкари Даун нависло студеное небо; с севера над заливными лугами дует пронизывающий ветер, он поднимается все выше к пашне, затем еще выше, достигая бескрайних торфяников, вдоль нижней границы которых по низине тянется роща, называемая Рамболдс Горс. У рощи виднелись десятка два людей в красных куртках, а еще дальше на середине пологого склона холма, в конце борозды, неподвижно стоял пахарь с плугом, запряженным парой сассекских волов, который смотрел, как гончие мистера Сэвила пробиваются через кустарник и бурые заросли папоротника.

Дело шло неспешно: собаки то и дело теряли лисий след, так что охотники то и дело прикладывались к фляжкам, дышали на озябшие ладони и разглядывали простирающийся внизу пейзаж: башни и колокольни Верхнего, Среднего, Нижнего и Сэвилского Чампфлауэра, шесть или семь разбросанных по долине особняков, холмы, похожие на горбатые спины прячущихся друг за друга китов, и свинцовое море, виднеющееся вдали.

Поле было невелико, и почти все охотники были между собой на короткой ноге: полдюжины фермеров, несколько джентльменов из Чампфлауэра и соседних приходов, два офицера иррегулярных частей из пришедшего в упадок лагеря в Рейнсфорде, мистер Бертон, который, несмотря на свой насморк, вышел на охоту в надежде краешком глаза увидеть миссис Сент-Джон, а также доктор Вайнинг в шляпе, пришпиленной к парику и подвязанной шарфом к подбородку. Отправляясь на вызов, он позволил себе ненадолго изменить клятве Гиппократа, будучи не в силах устоять перед звуками охотничьего рожка. Сейчас, когда собаки сбились со следа и первый азарт приугас, доктора мучила совесть. Время от времени он погладывал на окутанное стылым воздухом пространство, отделяющее его от рощи, за которой в нескольких милях находилось имение Мейпс Корт, где его поджидала занедужившая миссис Уильямс.

— Она, в конце концов, тоже достойна сострадания, — сказал он себе. — Жаль только, что именно моего, но, как добрый христианин, я должен нанести ей визит. И я исполню свой долг добровольно, если ее посыльные не найдут меня снова, прежде чем я сосчитаю до ста. — Доктор положил палец на пульс и начал считать. Досчитав до девяноста, он остановился, ища себе новый предлог для проволочки. На дальней опушке рощи он заметил незнакомую фигуру.

— Несомненно, это тот самый врач, о котором мне много говорили, — произнес доктор Вайнинг. — Надо соблюсти вежливость, подъехать к нему и обменяться парой слов. Даже отсюда видно, что этот малый любитель рома. Ей-ей, так оно и есть.

«Любитель рома» восседал на муле — непривычное зрелище для английского охотничьего поля. Помимо мула, в глаза бросались прочие странности — короткие штаны в обтяжку цвета шифера, бесцветные глаза, бледное лицо и еще более бледная обритая макушка (его шляпа и парик были приторочены к седлу). Необычным было даже то, как он впился зубами в ломоть хлеба, натертого чесноком. Незнакомец громко разговаривал со своим спутником, в котором доктор Вайнинг узнал нового постояльца усадьбы Мелбери Лодж.

— Я скажу вам, в чем дело, Джек, — кричал он. — Вам сразу все станет…

— Вы, сэр, вы, который на муле, — послышался разгневанный голос мистера Сэвила. — Вы дадите этим окаянным псам делать их работу? Вы слышите меня? Точить лясы, господа, надо не на охоте, а в кофейне или, на худой конец, в парламенте!

С постным видом поджав губы, капитан Обри хлестнул коня и подъехал к приятелю, что был ярдах в двадцати от него.

— Скажете мне свое мнение потом, Стивен, — негромко произнес он, отводя приятеля за опушку рощи, подальше от глаз распорядителя охоты. — Скажете, когда они дотравят свою лису.

Постный вид не сочетался с лицом Джека Обри, ставшим от стужи красным, как его куртка. Едва они обогнули опушку леса и оказались в зарослях побитого непогодой терновника, к нему вернулась его обычная жизнерадостность, и он с любопытством поглядывал на заросли, которые шевелились и шуршали, свидетельствуя, что свора за работой.

— Уж не лису ли они ищут? — спросил Стивен Мэтьюрин так, словно более привычным объектом охоты в Англии были гиппогрифы, а затем погрузился в мрачные раздумья, продолжая медленно жевать прочесноченный хлеб.

Ветер обдувал длинный склон холма; далекие облака чередой проплывали по небу. Крупный гунтер Джека то и дело прядал ушами; эта гнедая лошадь, его последнее приобретение, была крепко сбита и вполне подходила всаднику, весившему под две с половиной сотни фунтов. Охоту это животное не жаловало и, подобно многим меринам, большую часть времени горевало по своему утраченному жеребячьему достоинству; это был, можно сказать, разочарованный в жизни конь. Если бы мысли, проносившиеся в его голове, можно было воплотить в слова, то их смысл был бы примерно следующим: «Хозяин чересчур грузен; а когда заставляет меня прыгать, норовит завалиться вперед. Если скоро мы не повернем домой, я его точно сброшу… Чую кобылу! Кобылу-у-у! Ах!» Его раздутые ноздри горестно задрожали, и он ударил копытами.

Оглянувшись, Джек увидел на поле новых всадников. По краю пашни скакали девушка и грум. Грум ехал на невысокой, коренастой лошадке, юная леди — на хорошенькой породистой гнедой кобылке. Когда они добрались до изгороди, отделявшей поле от склона, грум спрыгнул с лошади, чтобы открыть ворота, но всадница не стала дожидаться и легко перемахнула через препятствие. Тут из рощи донесся азартный собачий визг, предвещавший оживление застопорившейся было охоты.

Шум затих: из леса вылетела молодая гончая и с недоумением уставилась в открытое пространство. Стивен Мэтьюрин отъехал от непролазных зарослей терновника и, задрав голову, стал следить за полетом сокола. При виде мула гнедая кобылка принялась кокетливо подскакивать, мелькая белыми чулочками и встряхивая головой.

— Перестань, ты… — чистым юным голосом произнесла девушка.

Джек, изрядно отвыкший от звуков девичьей речи, обернулся и посмотрел на нее с особым интересом. Она была занята тем, что успокаивала возбужденную лошадку, но, поймав на себе его внимательный взгляд, тут же нахмурилась. Джек Обри отвернулся, невольно улыбаясь, — так хороша, непосредственна и красива была девушка: раскрасневшаяся, со стройной прямой спиной, она сидела верхом с выправкой гардемарина, сидящего за румпелем шлюпки, плывущей по волнующемуся морю. У нее были черные волосы, синие глаза и отчаянный вид сорвиголовы — несколько комичный и более чем трогательный для такого хрупкого создания. Ее туалет составляла потертая синяя амазонка с белыми обшлагами и лацканами, цветом напоминавшая мундир флотского лейтенанта, а завершала его лихо сбитая набекрень треуголка, украшенная туго свернутым страусиным пером.

Каким-то образом, очевидно с помощью гребней, она спрятала под треуголку волосы, оставив одно ухо открытым. И это прелестное ушко, как заметил Джек, когда кобылка боком приблизилась к нему, было розовым, как…

— А вот и ихний лис, — непринужденно заметил Стивен. — Тот самый лис, о котором нам все уши прожужжали. Хотя нет, это самка.

Проскользнув под изгородь, лиса цвета опавших листьев, крадучись, пробежала мимо и бросилась в сторону пашни. Лошади и мул навострили уши, поворачивая их следом за лисой словно крылья семафора. Когда зверь стал отчетливо виден, Джек привстал в стременах, приподнял шляпу и закричал так, будто командовал в открытом море, отчего его гунтер прянул в сторону. Раздался звук охотничьего рожка, и отовсюду из зарослей горохом посыпались гончие. Взяв уводящий к укромной лощине след, свора кинулась по стерне наперерез лисе, заливаясь лаем — лучшей музыкой для охотничьих ушей. В следующую минуту собак нагнал егерь. Из-за рощи послышались возбужденные голоса: кто-то распахнул ворота загона, и тут же через них стала протискиваться целая орава верховых. Здесь был чертовски неприятный спуск. Джек туго натянул поводья, придерживая коня: он предпочел не рисковать, впервые оказавшись в незнакомой местности, но сердце его, как поднятый по тревоге барабанщик, с удвоенной силой било сбор. Он уже решил, что ему делать, как только толпа поредеет.

Джек сызмальства знал толк в лисьей охоте: в этой джентльменской забаве ему нравилось все, от первого звука рожка до едкого запаха затравленной лисы, однако, несмотря на то что ему случалось подолгу сидеть на берегу в ожидании очередного назначения, две трети своей жизни он все же провел на море и, конечно же, подрастерял охотничьи навыки.

В воротах по-прежнему теснились всадники, так что не было никакой возможности выбраться из загона, прежде чем свора окажется на соседнем поле. Круто повернув лошадь, Джек воскликнул:

— За мной, Стивен! — и кинулся к изгороди.

Краешком глаза он заметил, как гнедая мелькнула между его приятелем и толпой в воротах. Когда лошадь под Джеком взмыла вверх, он повернул голову, чтобы посмотреть, как преодолевает изгородь амазонка в треуголке. Мерин тотчас почувствовал шаткость равновесия всадника. Он прыгнул почти что свечкой, приземлился, а затем, низко опустив шею, ловко повернув плечо и взбрыкнув задними ногами, избавил себя от седока.

Джек сдался не сразу. Это было медленное, позорное сползание со скользкого бока неблагодарной скотины. Правой рукой он вцепился в гриву, но хозяином положения был мерин, а не моряк, и ярдов через двадцать седло оказалось пустым.

Однако истинное удовлетворение мерин испытывал недолго. Один сапог Джека застрял в стремени так, что от него невозможно было освободиться, к тому же он дергался и колотил мерина, вопя и ужасно бранясь. Тот встревожился, начал шалеть, захрапел, выпучил глаза и бросился вскачь, не разбирая дороги, по глубоким бороздам, усеянным убийственными камнями.

Увидев это, пахарь бросил волов и стал взбираться по холму, размахивая стрекалом. Высокий молодой человек в зеленой куртке — конюх — кричал: «Тпруу!» — и бежал навстречу мерину с растопыренными руками. Мул под Стивеном, который оставался на поле последним, повернул и, повинуясь команде седока, бросился наперерез мерину, карабкаясь изо всех сил, почти приникая к земле. Обогнав пахаря и конюха, он остановился как вкопанный на пути мерина и принял удар на себя. Подобно герою, Стивен спрыгнул с мула, схватил поводья мерина и не отпускал их до тех пор, пока к нему на помощь не прибежали юноша в зеленой куртке и пахарь.

Волы, предоставленные сами себе, не дойдя до середины борозды, были настолько возбуждены увиденным зрелищем, что были и сами готовы выкинуть какое-нибудь коленце. Но, прежде чем они успели решить, какое именно, представление окончилось. Пахарь повел пристыженного мерина к краю поля, Стивен и Джек, потирая ушибленные конечности, тоже поплелись восвояси. Мул кротко шагал за ними.


Поместье Мейпс Корт было настоящим бабьим царством — в нем не было ни одного мужчины, не считая дворецкого и грума. Само собой, миссис Уильямс, хозяйка Мейпс Корт, была женщиной, и еще какой: женственность этой дамы была столь глубока, что почти лишила ее индивидуальности. Ко всему она слыла вульгарной особой, хотя ее семейство, имевшее определенный вес в округе, жило в здешних местах со времен Вильяма Голландца [4]. Было трудно найти какое-то внешнее сходство между нею, ее дочерьми и племянницей, которая делила с ними кров. Нужно признаться, что обитатели дома не отличались общими фамильными чертами. Что до потемневших портретов предков, то они могли быть просто напросто приобретены на разных аукционах. Все три дочери воспитывались вместе, в окружении одних и тех же людей, в одной и той же атмосфере умеренного почитания денег, доходных мест и скрытого раздражения, которое было готово излиться по самому пустячному поводу. К примеру, стоило служанке надеть в воскресенье башмаки с серебряными пряжками, как кривотолков хватало на неделю. Но при этом всех дочерей природа не обидела ни умом, ни внешностью.

Софи, самая старшая, была девушкой изрядного роста, с широко расставленными серыми глазами, высоким лбом и романтическим выражением лица. У нее были мягкие русые волосы, отливающие золотом, и нежная кожа. Она была сдержанной по природе и жила своими мечтами, которыми ни с кем не делилась. Может быть, раннее отвращение Софи к прозе взрослой жизни объяснялось житейской беспринципностью ее матери; так или иначе, в свои двадцать семь она выглядела почти юной. Но в ней не было никакой игривости, ни тени кокетства, лицо отрешенное, словно у святой. Точь-в-точь Ифигения, склонившаяся над письмом. Ее внешностью неизменно восхищались; она всегда была элегантна, а в настроении становилась просто красавицей. И в обществе, и в домашнем кругу она мало разговаривала, но была способна сделать меткое замечание, в котором проявлялось гораздо больше ума и проницательности, чем следовало ожидать от девушки, получившей самое простое образование и жившей тихой провинциальной жизнью. Ее суждения приобретали особый вес, поскольку исходили от милой, податливой и сдержанной особы. Странным образом эти качества отпугивали представленных ей мужчин, которые охотно несли всякую чепуху о превосходстве своего пола. Они смутно догадывались о ее внутренней силе, чувствовали ее самодостаточность, делиться которой она ни с кем не желала.



Сесилия была вполне узнаваемой дочерью собственной матери: этакая будущая гусыня с круглым лицом и голубыми кукольными глазами. Она с удовольствием вертелась перед зеркалом и не расставалась со щипцами для завивки. Недалекая простушка, она была всегда и всем довольна, питала слабость к шумным забавам и отличалась довольно доброй натурой. Общество мужчин любого роста и внешности неизменно приводило ее в восторг. Самая младшая сестра, Френсис, напротив, была равнодушна к мужскому вниманию. Эта длинноногая нимфа до сих пор любила свистеть и швырять камни в белок, сидевших на ореховом дереве. Непосредственность юности сочеталась в ней с безжалостностью ребенка. Наблюдать за Френсис было столь же увлекательно, как за игрой блестящей актрисы. Так же, как и у ее кузины Дианы, у нее были черные волосы и огромные озера темно-синих затуманенных глаз. Френсис так отличалась от своих сестер, что, казалось, принадлежала к другому полу. Но всех их объединяла юная грациозность, веселый нрав, отменное здоровье и даже одинаковый вес — чуть меньше ста фунтов у каждой.

Было странно, что при таких достоинствах ни одна из девушек не была замужем, тем более что миссис Уильямс старательно направляла дочерей к брачному ложу. Во многом это обстоятельство объяснялось скудным количеством подходящих холостяков по соседству, опустошительными результатами десятилетней войны, а также нежеланием Софи принять предложения руки и сердца (а их ей делали не раз). Следовало также учесть жажду миссис Уильямс отыскать партию повыгоднее, а также нежелание местных господ иметь ее своей тещей.

Сомнительно, что миссис Уильямс излишне нежила своих дочерей. Разумеется, она их любила и «жертвовала ради них всем», но не в ее характере было уделять место родительскому чувству — она была чересчур занята постоянным отстаиванием своей правоты (не дай бог было в чем-нибудь перечить миссис Уильямс — этому идеалу справедливости) и всегда страдала оттого, что ее утомляли и злоупотребляли ею. Доктор Вайнинг, который знал ее всю жизнь и крестил ее детей, говорил, что хозяйка Мейпс Корт сама утомила всю округу; но даже он, искренне недолюбливавший ее, признавал, что миссис Уильямс стеной стояла за интересы своих дочерей. Она могла, охлаждая их пыл, из года в год недовольно нудить, портить их дни рождения жалобами на мигрень, но при этом, словно тигрица, сражаться с родителями, доверенными лицами и адвокатами женихов ради того, чтобы добиться для своих девочек «соответствующих условий». И все-таки на руках у нее оставались три незамужние дочери: она даже испытывала некое удовлетворение оттого, что племянница, затмевавшая ее дочерей, тоже не замужем. И действительно, эта племянница, Диана Вильерс, была так же хороша, как Софи, но только по-своему. Они сильно разнились между собой. Диана, благодаря осанке и высоко поднятой голове, казалась рослой. Однако, когда она стояла рядом со своей кузиной, то не доставала и до ее уха. Обе девушки были с избытком наделены природной фацией, но если изящество Софи отличалось томной медлительностью, то Диана жила в быстром, как вспышки молнии, ритме. В тех редких случаях, когда милях в двадцати от их имения устраивался бал, она танцевала великолепно и при свечах цветом лица почти не отличалась от Софи.

Миссис Вильерс была вдовой; родилась она в том же году, что и Софи, но насколько разными были их жизни! В пятнадцать лет, после смерти матери, она отправилась в Индию, чтобы вести хозяйство жившего на широкую ногу, беспутного отца, и жила там в роскоши даже после того, как вышла замуж за молодого человека, у которого не было ни гроша за душой, — адъютанта отца, — поскольку он переехал в их дворец, столь огромный, что появление мужа и двух десятков новых слуг осталось незамеченным. Это был непрочный брак, основанный на чувствах: оба супруга были столь страстными, сильными и своевольными, что каждый пустяк приводил их к бурному выяснению отношений. Однако с великосветской точки зрения об этом браке можно было судить иначе. Вступив в него, она обзавелась смазливым мужем и вскоре могла обзавестись парком, в котором водятся олени, а также годовой рентой в десять тысяч фунтов, поскольку Чарлз Вильерс не только имел хорошие связи (от поместья с парком его отделяла лишь чаемая кончина больного родственника), но был также умен, образован, беспринципен и деятелен. Он особенно блистал на политическом поприще: это был тот самый человек, который мог сделать в Индии блестящую карьеру. Возможно, он стал бы вторым Клайвом [5] и к тридцати с хвостиком разбогател бы. Однако и муж, и отец были убиты в сражении против Типпу Сахиба, причем отец отправился в лучший мир с долгом в триста тысяч рупий, а на мужа приходилась почти половина этой суммы.

Казначейство оплатило проезд Дианы домой и выделяло ей пятьдесят фунтов стерлингов в год до той поры, пока она снова не вступит в брак. Она вернулась в Англию с целым гардеробом тропических платьев и весьма туманными представлениями о жизни на родине. По существу, она стала барышней из пансиона или чем-то вроде этого. Она тотчас поняла, что тетушка намерена прижать ее, не дать ей никакой возможности сманивать кавалеров своих дочерей. Но поскольку она осталась без денег и ей больше негде было приклонить голову, то она все же решила вписаться в этот маленький неторопливый провинциальный мирок с его привычными жизненными устоями и старомодной моралью.

Миссис Вильерс была, можно сказать, обязана оказаться под чьим-то покровительством и с самого начала решила стать кроткой, осмотрительной и скрытной. Она знала, что сестры во главе с мамашей будут видеть в ней угрозу своим планам на будущее, и решила не давать им для этого никакого повода. Но иногда теория у нее расходилась с практикой, к тому же представление миссис Уильямс о покровительстве скорее походило на грубую деспотию. Она побаивалась Дианы и не смела преступать определенные границы, но никогда не отказывалась от того, чтобы дать почувствовать племяннице свое превосходство. Удивительно, как этой, по существу глупой, женщине, не обремененной ни принципами, ни чувством порядочности, всегда удавалось вонзить булавку в самое больное место.

Так один безрадостный год сменялся другим, и тайные вылазки Дианы с гончими мистера Сэвила не только скрашивали унылую жизнь верховой ездой, но имели еще и другую цель. Вернувшись на этот раз, она встретила свою кузину Сесилию готовой к приему гостей. Та, примеряя новую шляпку, вертелась перед трюмо, стоявшим в простенке между окнами столовой залы.

— В этом жутком капоре ты похожа черт знает на кого, — изрекла Диана голосом весьма мрачным, поскольку гончие потеряли след лисы, а единственный сносно выглядевший мужчина исчез.

— Ах! Ах! — вскричала Сесилия. — Какие гадости ты говоришь! Как ты смеешь чертыхаться! Это же кощунство, это точно. С тех пор как Джемми Блегроув меня обозвала, мне никто таких гадостей не говорил. Маме скажу!

— Не будь дурой, Сисси. О нечистой силе пишет Библия, значит, никакого кощунства в этом нет!

— Ах вот что. И все равно, по-моему, это гадость. А ты вся в грязи, Ди. Ах, так ты еще и мою треуголку взяла? Какая ты нахалка! Наверняка ты испортила на ней плюмаж. Маме скажу! — Она сорвала с кузины треуголку, но, увидев, что все перья в целости и сохранности, смягчилась и продолжала: — Выходит, ты ездила по грязи. Наверно, по Галлипот Лейн. Кого-нибудь видела на охоте? Целое утро псы страшно лаяли и выли на Полкари.

— Охотников я видела издалека.

— Ты меня так напугала своим чертом, — сказала Сесилия, дуя на страусово перо, — что я чуть не забыла сказать тебе новость. Адмирал вернулся!

—Уже?

— Да. И нынче пополудни он к нам приедет. От него уже был Нед с поклоном, и, возможно, после обеда адмирал привезет маме теплую шаль. Как здорово! Он наверняка выложит все про этих морских офицеров, что объявились по соседству! Мужчины, Диана!

Едва семейство приготовилось к чаепитию, как вошел адмирал Хеддок. Он был единственным адмиралом желтого вымпела, ушедшим в отставку, так и не подняв своего флага. Сэр Хеддок не плавал с 1794 года, но для здешних дам был единственным авторитетом в морских вопросах. Им страшно не хватало его после неожиданного появления в окрестностях некоего флотского капитана Обри — того самого, который поселился в Мелбери Лодж и таким образом оказался на их ловчем поле: их снедало любопытство, но правила хорошего тона не позволяли дамам нанести визит холостяку.

— Пожалуйста, адмирал, — произнесла миссис Уильямс, успев сдержанно похвалить презентованную ей шаль, посмотрев на нее прищуренными глазами и поджав губы: подарок не понравился ей ни качеством, ни цветом, ни ценой. — Пожалуйста, адмирал, расскажите нам про этого капитана Обри, который, говорят, поселился в Мелбери Лодж.

— Обри? Ну как же, — отвечал адмирал, поводя головой, словно попугай. — Я знаю о нем все. Сам я его не встречал, но говорил о нем с людьми в клубе и в Адмиралтействе и когда приехал домой, то заглянул в адмиралтейский справочник. Он молодой человек, по чину всего лишь штурман и командир…

— Так он только делает вид, что он капитан? — воскликнула миссис Уильямс, всей душой желавшая, чтобы так оно и было.

— Да нет же, — нетерпеливо оборвал ее адмирал. — У нас на флоте всегда называют командиров кораблей капитан такой-то и такой-то. Настоящих капитанов, полных капитанов мы называем капитанами первого ранга. Капитан первого ранга должен командовать кораблем шестого или более высокого класса, скажем двадцативосьми— или тридцатидвухпушечным фрегатом. Каков ранг корабля, таков и ранг капитана, мадам.

— Ах вот как, — вставила миссис Уильямс, с умным видом кивая головой.

— Хотя этот офицер имеет лишь низший капитанский чин, он блестяще проявил себя в Средиземноморье. Лорд Кейт посылал в одно крейсерство за другим его крохотный старый квартердечный бриг, который стал грозой всего прибрежного судоходства. Были времена, когда сей молодой человек чуть ли не под завязку наполнял гавань Лазаретто-Рич в Порт-Магоне призовыми судами. Тогда его и прозвали Счастливчик Джек. Должно быть, он добыл немало призовых денег. На то он и Счастливчик. Чего стоил один «Какафуэго»! Он тот самый Джек Обри, который взял его на шпагу, — торжественно изрек адмирал, оглядывая безмятежные женские лица. Глупые курицы никак не отреагировали на его слова, и после краткой паузы, покачав головой, адмирал спросил: — Насколько я понимаю, вы даже не слышали про это дело?

Конечно же, так оно и есть. Они сожалеют, что ни о каком таком «Какафуэго» слыхом не слыхивали. Это что же, то же самое, что битва при Сент-Винсенте? [6] Возможно, они находятся в неведении оттого, что были заняты в ту пору сбором клубники. Зато собрали целых двести банок.

— «Какафуэго» — испанский фрегат-шебека с тридцатью двумя пушками. Обри на своем крохотном четырнадцатипушечном бриге атаковал его, захватил и привел на Менорку. Дело было горячее. Весь флот только о нем и говорил. Если бы не волокита с бумагами каких-то барселонских купцов, которые доказали, что шебека во время ее захвата не принадлежала королю, а действовала как капер, то Джеку Обри несомненно присвоили бы чин капитана первого ранга и передали испанца под его командование. Возможно, его даже возвели бы в рыцарское достоинство. Но, поскольку бюрократический механизм — дело тонкое — я объясню вам эти тонкости потом, ведь юным дамам знать такое неинтересно, — шебеку Адмиралтейство не приобрело, поэтому капитан Обри до сих пор не получил повышения. Более того, думаю, он его и не получит. Ведь он отъявленный тори, по крайней мере таков его отец, но все равно с ним обошлись в высшей степени несправедливо! Возможно даже, он вовсе не тот, кто вам нужен, но я, тем не менее, намерен обратить на него особое внимание. Завтра я нанесу ему визит, скажу, как ему следует действовать, и выражу свое возмущение крючкотворами из Адмиралтейства.

— Так по-вашему, он совсем не то, что нам нужно, сэр? — переспросила Сесилия.

— Да, дорогуша, совершенно не то. Далеко не то, так мне сказали. Возможно, он лихой малый! Куража ему не занимать. Но дисциплина у него хромает! На суше это еще полбеды, но флот это не устраивает, тем более сэра Сент-Винсента. На Обри жалуются за его недисциплинированность, независимость, нежелание подчиняться приказам. Таким офицерам хода не будет, пока сэр Сент-Винсент заседает в Адмиралтействе. Кроме того, боюсь, что капитан Обри не соблюдает пятую заповедь в достаточной мере. — Все девушки наморщили лбы, тщась вспомнить десять библейских заповедей в должной последовательности. И когда они, наконец, сообразили, что именно имел в виду адмирал, тот стал продолжать: — Было много разговоров относительно миссис… относительно жены одного его начальника. Говорят, что этим и объясняются его карьерные неудачи. Боюсь, он страшный распутник. О старике Джарви можете говорить что хотите, но он не из тех, кто потерпит разврат. Кроме того, тори он не переваривает.

— А старик Джарви — это морское ругательство, обозначающее нечистого? — понтересовалась Сесилия.

Адмирал изумленно задумался и. собравшись с силами, ответил:

— Старик Джарви — это граф Сент-Винсент, первый лорд Адмиралтейства.

При упоминании столь высокого лица миссис Уильямс сделалась серьезней и почтительней. После уважительной паузы она поинтересовалась:

— Мне кажется, вы упомянули отца капитана Обри, адмирал?

— Да. Он тот самый генерал Обри, который учинил грандиозный скандал, когда высек в Хинтоне кандидата от партии вигов.

— Как некрасиво. Но, если он позволил себе выпороть члена парламента, у него наверняка значительное состояние?

— Не слишком значительное, мадам. Всего лишь небольшое именьице за Вулхемптоном и к тому же обремененное долгами, как говорят. Мой кузен Хенмер хорошо знает генерала Обри.

— И капитан Обри его единственный сын?

— Да, мадам. Правда, у него недавно появилась мачеха: несколько месяцев назад генерал женился на деревенской девушке. Говорят, она славная, веселая молодая особа.

— Боже, какой срам! — заявила миссис Уильямс. — Но наследников, верно, не прибавится? Полагаю, что генерал в годах?

— Вовсе нет, мадам, — возразил адмирал. — Ему не больше шестидесяти пяти. На месте капитана Обри мне было бы не по себе.

Лицо миссис Уильямс посветлело.

— Бедный молодой человек, — успокоившись, проговорила она. — Как я ему сочувствую.

Дворецкий унес чайный поднос, помешал в камине и принялся зажигать свечи.

— Как быстро наступает вечер, — заметила миссис Уильямс. — У дверей свечи можете не зажигать. Задерните гардины за шнур, Джон. От прикосновения ткань изнашивается, да и кольца истираются. А теперь, адмирал, что вы можете нам сказать о втором обитателе Мелбери Лодж, наперснике этого капитана Обри?

— Ах вот вы о ком, — отозвался адмирал Хеддок. — Я мало что о нем знаю. Он был корабельным врачом на его бриге. И он, как я слышал, чей-то побочный сын. Его фамилия Мэтьюрин.

— А что значит побочный, сэр? — осведомилась Френсис.

— Видите ли… — растерялся адмирал, пряча глаза.

— Скажите, а побочными бывают только сыновья, или дочери тоже?

— Молчи, детка, — оборвала ее мать.

— Мистер Ливер заходил в Мелбери Лодж, — сказала Сесилия. — Капитан Обри уехал в это время в Лондон. Похоже, он только что и делает, что ездит в Лондон. Мистер Ливер видел доктора Мэтьюрина и говорит, что он очень странный, похож на чужеземца. Доктор в это время делал кровопускание лошади в зимней гостиной.

— Как это неосмотрительно, — заметила миссис Уильямс. — Придется смывать кровь холодной водой. Холодная вода — единственное средство для удаления следов крови. Как вы считаете, адмирал, не следует ли сказать им, что надо смывать пятна крови холодной водой?

— Полагаю, они хорошо умеют смывать пятна именно такого рода, мадам, — отозвался старый вояка. — Но я вот о чем думаю, — продолжал он, оглядывая всех за столом. — Как вам повезло, барышни, что два моряка с карманами, полными гиней, высадились на берег почти у вашего порога. Стоит только свистнуть — и женихи тут как тут, ха-ха-ха!

Адмиральская шутка была принята холодно: ни одна из девиц не захотела разделить его веселье. Софи и Диана сидели с хмурыми лицами, Сесилия обиженно вскинула голову, Френсис недобро улыбнулась, а миссис Уильямс, поджав губы, посмотрела на кончик своего носа и стала придумывать резкий ответ.

— Хотя, — продолжал старый моряк, — насколько я понимаю, ничего из этого не выйдет. Обри сказал Тримблу, который хотел сосватать за него свою золовку, что он на дам даже смотреть не может. Похоже, ему так не повезло со своей последней привязанностью, что он стал шарахаться от всех прочих женщин, как черт от ладана. Хотя его и зовут Счастливчиком, но на деле он бедолага: в чинах не растет, отца угораздило жениться не пойми на ком, да еще адмиралтейский суд мусолит его иски по двум нейтральным призам. Потому-то он то и дело ездит в Лондон. Несомненно, человек этот невезучий, но несомненно также то, что он и сам это понял. Так что капитан не зря отказался от мысли о супружеской жизни, ведь в браке все построено на удаче, вот он и махнул рукой на женщин.

— Совершенно верно! — воскликнула Сесилия. — Там у них нет ни одной женщины! Миссис Бердетт, которая совершенно случайно проезжала мимо, и наша Молли — дом ее отца находится сразу за ее домом, она может наблюдать за всем, что там происходит, — так вот, они утверждают, что в усадьбе нет ни одной женщины! Джентльмены живут там вместе, а за прислугу у них несколько матросов. Странное дело! И все же миссис Бердетт, такая красивая, точно говорю, рассказывала, что окна сверкали словно бриллианты, а все рамы и двери были недавно выкрашены белой краской.

— И как они рассчитывают навести у себя порядок? — пожала плечами миссис Уильямс. — Это же глупо и противоестественно. Боже, я бы ни за что даже не присела под этой крышей. У меня такая чистота, что я могу вытереть стул платком и не запачкаю его, уверяю вас.

— Что вы, мадам, в море у нас всегда порядок.

— Ну, это в море, — понимающе улыбнулась миссис Уильямс.

— Как же они чинят свою одежду, бедняги? — спросила Софи. — Наверно, все время покупают новые вещи.

— Представляю, как они штопают свои дырявые чулки, — фыркнула Френсис. — Сидят себе и ковыряются с иглой. «Доктор, не передадите ли мне синюю штопку? И еще — наперсток, пожалуйста». Ха-ха-ха-ха!

— Думаю, они сами могут себе стряпать, — заметила Диана. — Даже мужчины способны сварить кусок мяса; потом, под рукой всегда есть яйца, хлеб с маслом.

— Как это чудесно и необычно! — всплеснула руками Сесилия. — И как романтично! Совсем как бродяги. Ах, как мне хочется с ними познакомиться!

Глава вторая

Знакомство не заставило себя долго ждать. С присущей морякам скорой решительностью адмирал Хеддок пригласил дам из Мейпс Корт отобедать вместе с приезжими. Вскоре после этого капитана Обри и доктора Мэтьюрина позвали к обеду в Мейпс. Там их нашли обаятельными молодыми людьми, умеющими держать себя в обществе, в высшей степени благовоспитанными, словом, истинным украшением сельской местности. Софи сразу стало совершенно ясно, что бедного доктора Мэтьюрина следует как следует подкормить. «Он был такой бледный и молчаливый», — заметила она потом. Но даже при всей своей сердобольности она не могла сказать того же самого о Джеке. С самого начала визита он был отменно весел, его смех доносился с дороги, когда он с доктором только приближался к дому, и это настроение не покидало Джека вплоть до прощальной сцены на крыльце. На его славном открытом лице с отметинами боевых шрамов все время светилась улыбка, которая уступала место разве что выражению искреннего удовольствия. И хотя его голубоглазый взор задумчиво останавливался то на графине с вином, то на исчезающем пудинге, он непрерывно вел веселый и дружелюбный разговор о том о сем. Все, что ему положили на тарелку, он благодарно съел едва ли не с жадностью, так что даже миссис Уильямс почувствовала к нему расположение.

— Что же, — заключила она, когда гости откланялись и цокот копыт замер вдалеке, — по-моему, это был самый удачный званый обед, который я когда-либо устраивала. Капитан Обри расправился со второй куропаткой. И то сказать, они были такие нежные. А меренги со сбитыми сливками особенно красиво смотрелись в серебряной миске. Их хватит и на завтра. А остатки свинины будут особенно вкусны с пюре. Как хорошо они ели. Думаю, им не часто доводилось наслаждаться таким обедом. Меня удивляет адмирал, который говорил, что капитан Обри — это не то, что нам надо. А по-моему, он самое то. Софи, душка, будь добра, попроси Джона перелить в маленькую бутылку портвейн, который не допили джентльмены, пока он не убрал со стола. Нельзя, чтобы в графине оставался портвейн.

— Хорошо, мама.

— Вот что, крошки мои, — закрыв дверь, прошептала миссис Уильямс после многозначительной паузы. — Как мне кажется, все вы заметили огромный интерес, проявленный к Софи со стороны капитана Обри. Он его и не скрывал. На этот счет у меня нет никаких сомнений. Думаю, нам следует оставлять их одних как можно чаще. Вы меня слышите, Диана?

— Ну конечно, мадам. Прекрасно слышу, — отвечала Диана, обернувшись от окна. Вдали, по освещенной луной дороге, извивавшейся между Полкари и Бикон Даун, бойкой рысцой ехали два всадника…

— Любопытно, любопытно, — произнес Джек, — остался ли у нас в доме хоть один кусок гусятины, или эти обжоры все слопали? Во всяком случае, мы можем сделать омлет и выпить кларета. Кларет! Вы встречали хоть одну женщину, которая разбиралась бы в вине?

— Нет, не встречал.

— И пудинг наши проглоты почти прикончили, черт бы их побрал. Но зато время мы провели славно — что за очаровательные девушки! Вы заметили, как старшая из них, мисс Уильямс, держала в руке бокал с вином и смотрела сквозь него на огонь свечи? Сама грация… Какая изящная кисть и рука, какие длинные пальцы. — Стивен Мэтьюрин сосредоточенно скреб затылок: он, по обыкновению, думал о своем. Но спутник его продолжал: — А эта миссис Вильерс, как горделиво она держала голову, какой у нее славный цвет лица. Конечно, смуглее, чем у ее кузины, — она, кажется, жила в Индии, — но какие глубокие синие глаза! Сколько ей, по-вашему, лет, Стивен?

— Нет и тридцати.

— Помню, как ловко она сидела на лошади… Клянусь, год-два назад я бы… Как человек меняется. И все равно, девичье общество мне по душе — это вам не кают-компания. Миссис Вильерс сказала несколько фраз о флоте, причем толковых, — в ее устах они звучали очень мило. Она прекрасно понимает, зачем необходимо занимать положение с наветренной стороны неприятельского корабля. Верно, у нее имеются родственники-моряки. Я надеюсь, мы снова встретим ее. Надеюсь, мы встретим их всех.

И действительно, они снова встретили их. Причем раньше, чем ожидали. Миссис Уильямс со всем своим выводком по случаю проезжала мимо Мелбери Лодж и велела кучеру свернуть на знакомую дорожку. Из-за двери доносился сочный, мощный голос:

Вы, дамочки-давалочки,

Чей дом родной — бардак,

Я вам поставлю палочку,

Не зря же я моряк.

Но барышни впорхнули в прихожую, не обратив внимания на песню, поскольку ни одна из них, за исключением Дианы, не поняла смысла ее слов. Но такую женщину, как она, смутить было нелегко. Все с удовлетворением отметили, что слуга, открывший им дверь, носил длинную, до лопаток, косичку, но гостиная, куда он их провел, к их разочарованию, оказалась удивительно опрятной. «Наверное, вылизали нынче утром», — подумала миссис Уильямс, проведя пальцем по деревянной панели. Единственное, что отличало помещение от обычных гостиных, это то, что стулья были выровнены так, будто это реи на корабле. И еще ее поразил шнур от звонка, представлявший собой крепчайший трос длиной в три сажени, пропущенный через блок в бронзовой оправе. Могучий голос умолк, и Диана решила, что кое-кому сейчас будет непросто сохранить лицо. Так оно и оказалось: красный, как ошпаренный рак, капитан Обри бросился им навстречу, но, взяв себя в руки, как ни в чем не бывало воскликнул:

— Вот это действительно по-соседски — как мило с вашей стороны! Добрый день, мадам. Миссис Вильерс, мисс Уильямс, ваш покорный слуга… Мисс Сесилия, мисс Френсис, очень рад видеть вас. Прошу вас, входите…

— Мы как раз проезжали мимо, — сказала миссис Уильямс, — и я решила заглянуть к вам на минутку, спросить, как у вас растет жасмин.

— Какой жасмин? — недоуменно воскликнул Джек.

— Обычный жасмин, — стойко отвечала миссис Уильямс, избегая взглядов своих дочерей.

— Ах, жасмин. Прошу вас, заходите в гостиную. Мы с доктором Мэтьюрином затопили там камин. Уж он-то вам расскажет про жасмин все.

Зимняя гостиная в Мелбери Лодж представляла собой уютную пятиугольную залу, две стены которой были обращены к саду. В дальнем углу стояло фортепьяно светлого дерева. На инструменте и рядом с ним ворохом лежали ноты. Поднявшись из-за фортепьяно, Стивен Мэтьюрин отвесил церемонный поклон и молча уставился на гостей. На нем был ветхий черный сюртук, от старости местами позеленевший, и он четыре дня не брился. Время от времени доктор задумчиво проводил ладонью по щетинистому подбородку.

— Да вы же еще и музыканты, ей-ей! — воскликнула миссис Уильямс. — Скрипки, виолончель! До чего же я обожаю музыку. Всякие там симфонии, кантаты. Вы играете на этом инструменте, сэр? — спросила она Стивена. Обычно она его не замечала, поскольку, как объяснил ей доктор Вайнинг, судовые лекари зачастую сущие коновалы и им платят гроши. Но сегодня у нее было благостное настроение.

— Я разучивал одну пьесу, мадам, — отвечал Стивен. — Но фортепьяно вконец расстроено.

— Я так не думаю, сэр, — возразила миссис Уильямс. — Это же «Клементи» — самый дорогой инструмент, какой только можно было приобрести. Я хорошо, словно это было вчера, помню, как его везли сюда в фургоне.

— Фортепьяно действительно иногда надо настраивать, мама, — негромко заметила Софи.

— Только не «Клементи», душка, — с улыбкой заявила миссис Уильямс. — Чего стоит один этот ландшафт с пагодой, как он вам, Стивен?

— Да, очень мил, — отвечал доктор, снимая с инструмента ноты адажио сонаты Гуммеля ре-мажор. На крышке были изображены мостик, дерево и пагода. Действительно, лаковая картина на дереве, размером с чайный поднос, была очаровательна: чистые, ясные линии, приглушенные, нежные краски пейзажа, словно освещенного молодым месяцем.

Растерявшись, как это с ней часто бывало, от резкого тона родительницы и всеобщего внимания, Софи опустила голову. С трудом попытавшись скрыть смущение, девушка произнесла:

— Вы можете сыграть это произведение, сэр? Мистер Тиндалл заставлял меня исполнять его по многу раз.

Она отошла от фортепьяно, взяв с него ноты, и тут гостиная наполнилась шумом. Миссис Уильямс стала уверять, что никакой закуски ей не надо. Не обращая на нее внимания, старый слуга капитана Киллик и Джон Уитсовер — оба матросы первого класса — внесли столы, подносы, кофейники, подбросили в камин угля. Френсис озорно прошептала: «Эй, там, подать галет и кружку рома!», заставив Сесилию хихикнуть. Джек стал деликатно спроваживать миссис Уильямс и Стивена из гостиной через остекленные до пола створные двери в сад, где, по его мнению, рос жасмин.

В действительности жасмин, как оказалось, рос у стены библиотеки. Через библиотечные окна Джек и Стивен различали знакомые, как будто серебристые звуки адажио, доносившиеся из глубины дома, словно из музыкальной шкатулки. Манера исполнения удивительно напоминала опыты Софи в живописи: легка, воздушна и изящна, как ее этюды на полотне. Правда, Стивен Мэтьюрин вскоре поморщился, услышав минорное «ля» и режущее слух «до». В начале первой вариации он смущенно посмотрел на Джека, чтобы убедиться, что того тоже покоробили фальшивые интонации. Но приятель, казалось, был целиком поглощен рассуждениями миссис Уильямс о том, как следует сажать кустарник.

И тут клавиш коснулась чья-то другая рука. Красивые звуки адажио разнеслись над стылой лужайкой более звонко. Новая рука тоже чуть фальшивила, но стиль исполнения был смел и свободен. В трагической первой вариации чувствовалась жесткость, что указывало на понимание смысла пьесы.

— До чего же дивно играет наша дорогая Софи, — умилилась миссис Уильямс, склонив голову набок. — И мелодия такая славная.

— Разве это мисс Уильямс играет, мадам? — воскликнул Стивен.

— А кто же еще, сэр? — вскричала миссис Уильямс. — Ни одна из ее сестер не может с ней сравниться, а миссис Вильерс и нотной грамоты толком не знает. Разбирать ноты для нее, видите ли, скучно, а скучной работой она заниматься не станет. — И, шлепая по раскисшей дорожке к особняку, миссис Уильямс принялась излагать свои взгляды на тяжелую, скучную работу, вкус и прилежание.

Миссис Вильерс встала из-за фортепьяно, но недостаточно проворно, чтобы избежать возмущенного взгляда миссис Уильямс, которая косо смотрела на Диану вплоть до конца визита. Она не сменила гнев на милость даже после объявленного Джеком намерения устроить бал в честь знакомства и годовщины битвы при Сент-Винсенте.

— Вы помните, мадам, сражение, которое дал сэр Джон Джервис у мыса Сент-Винсент? Дело было четырнадцатого февраля девяносто седьмого, в день святого Валентина.

— Ну конечно, сэр, однако, — добавила она с жеманной улыбкой, — мои девочки слишком молоды, чтобы помнить что-либо подобное. Надеюсь, мы победили?

— Конечно, мама, — зашептали ей дочери.

— Ну, конечно же, победили, — отозвалась миссис Уильямс. — Скажите, пожалуйста, а вы там были?

— Да, мадам, — ответил Джек Обри. — Я служил тогда третьим лейтенантом на «Орионе». Поэтому я всегда отмечаю годовщину этой битвы вместе с теми из друзей и сослуживцев, кого удается собрать. А поскольку здесь есть бальная зала…


— Заявляю вам, душки мои, — изрекла миссис Уильямс по пути домой. — Этот бал дается исключительно в вашу честь, и я не сомневаюсь, что его откроет Софи в паре с капитаном Обри. День святого Валентина, как же! Френки, ты вся испачкалась шоколадом. Если будешь есть столько пирожных, то покроешься пятнами. Что тогда с тобой будет? Ни один мужчина не взглянет на тебя. На тот маленький торт пошло, должно быть, с дюжину яиц и полфунта масла. Не торт, а разорение!

Диану Вильерс захватили с собой после некоторых колебаний, отчасти потому, что было бы неприлично оставлять ее одну, отчасти потому, что миссис Уильямс полагала, что не может быть никакого сравнения между девицей с приданым в десять тысяч фунтов и вдовой, у которой этих десяти тысяч нет. Хотя после некоторых раздумий и наблюдений миссис Уильямс пришла к заключению, что флотские джентльмены, пожалуй, не так надежны, как местные эсквайры и их стоеросовые отпрыски.

Диана без труда читала мысли тетушки, поэтому на следующий после визита к морякам день она приготовилась после завтрака пойти следом за ней в ее комнату, чтобы, готовя почву, «немного поболтать о том о сем». Она ожидала чего угодно, но только не широкой улыбки и неоднократного упоминания слова «лошадь». До сих пор под этим существительным подразумевалась главным образом гнедая кобылка, принадлежащая Софи.

— Как добра Софи, снова позволившая тебе воспользоваться ее лошадкой. Надеюсь, на этот раз она не будет вся в мыле.

Молодая женщина поняла, что в тетушкином словоблудии кроется ловушка. Мамаше надо было расчистить поле битвы и преодолеть нежелание Софи лишить своей лошади кузину, которая могла бы совершать верховые прогулки с капитаном Обри или доктором Мэтьюрином. Диана сделала вид, что поддалась на удочку, но с презрением выплюнула приманку и поспешила в конюшню, чтобы посоветоваться с Томасом, поскольку в Марстоне вот-вот должна была состояться большая конская ярмарка.

По пути она увидела Софи, шагавшую по тропинке, которая вела через парк в Гроуп, где находился особняк адмирала Хеддока. Девушка шагала быстро, размахивая руками и твердя на ходу: «Штирборт, бакборд».

— Эй там, на борту! — крикнула Диана через живую изгородь и удивилась, увидев, как кузина залилась краской.

Случайный выстрел угодил в цель: Софи побывала в адмиральской библиотеке, где изучала списки личного состава флота, морские мемуары, «Словарь моряка» Фалконера, «Военно-морскую хронику». Адмирал, тихо подошедший к ней сзади в стоптанных домашних туфлях, произнес:

— Это у вас «Военно-морская хроника», не правда ли? Ха-ха! Тогда вот что вам нужно, — сказал старик, доставая том за 1801 год. — Правда, мисс Ди уже побывала здесь, значительно вас опередив. Она заставила меня объяснить, для чего перед боем занимают положение с наветренной стороны и какая разница между шебекой и бригом. Тут есть статейка о сражении, но автор не знал, о чем писать, поэтому напустил туману на оснастку, которая имеет особое значение для шебеки. Я вам сейчас найду эту заметку.

— Что вы, не надо, — страшно смутилась Софи. — Просто я хотела немного узнать про… — И голос ее замер.

Знакомство продолжалось, но не продвигалось в желательном для миссис Уильямс направлении. Капитан Обри не мог быть более дружелюбным, он и так был, пожалуй, чересчур дружелюбен. Не было ни говорящих взглядов, которые ей так хотелось увидеть, ни томной бледности лиц, ни сколько-нибудь заметных предпочтений. Казалось, он был равно счастлив обществом как Френсис, так и Софи; иногда миссис Уильямс сомневалась, действительно ли он то, что им нужно, и начинала верить ужасным историям о пороках морских офицеров. Разве не странно, что он живет с доктором Мэтьюрином? И еще ее беспокоило пристрастие Дианы к верховой езде.

Насколько она слышала, Диана была куда лучшей наездницей, чем Софи. Миссис Уильямс не могла этому поверить и все-таки страшно жалела, что сделала ей такой подарок. Бедная мать терзалась сомнениями: она была уверена, что Софи тронута ее добротой, но при этом знала, что дочь никогда не станет рассказывать ей о своих чувствах. Она была уверена и в том, что Софи не последует ее советам делать себя более привлекательной в глазах джентльменов — старшая дочь ни за что не станет прихорашиваться или хотя бы подкрашивать губы, прежде чем войти к гостям.

Если бы миссис Уильямс увидела Диану и Софи со сворой охотничьих собак молодого мистера Эдварда Сэвила, то она расстроилась бы еще больше. Софи, кстати, вовсе не любила охоту: ей нравилось скакать галопом, но она находила скучным ожидание и страшно жалела бедную лисицу. Ее кобылка была резвой, но недостаточно выносливой, в то время как сильный, с обрезанным хвостом мерин Дианы имел крутой, как своды собора, круп и неутомимое сердце. Весившую пятьдесят с небольшим килограммов Диану он мог возить с утра до позднего вечера, а за убийством лисы наблюдал с живым интересом.

Охота началась в половине одиннадцатого утра, а теперь солнце клонилось к горизонту. Охотники добыли двух лисиц, но третья, матерая самка, затеяла с ними старую, хитрую игру, заведя преследователей за Плимтоном в буераки с влажной пашней, двойными изгородями для крупного рогатого скота и широкими канавами. Она оторвалась от загонщиков всего на одно поле, но успела выдохнуться и направлялась к ей одной известной дренажной трубе. У последнего препятствия Джека осенило, и он поскакал направо, срезав угол, в результате чего они с Софи оказались к своре ближе всех. Но впереди была крутая насыпь, высокая изгородь, лужа грязи перед ней и наполненная водой широкая канава сзади. Софи печально посмотрела на препятствие, направила к нему свою усталую лошадь, не испытывая никакого желания преодолеть его, и почувствовала благодарность к кобылке, когда та наотрез отказалась прыгать. И всадница и лошадь вконец выбились из сил; кроме того, девушке не хотелось наблюдать, как лису рвут в клочья. Гончие снова напали на след; послышался торжествующий, победный голос старой суки, возглавлявшей погоню.

— Ворота, ворота! — закричал Джек, круто повернув лошадь и поскакав легким галопом по направлению к углу поля. Он отворил их наполовину, они провисли и распахнулись влево. Тут к ним подъехал Стивен. Джек услышал, как Софи сказала:

— Мне хочется домой, прошу вас, вернемся, дорогу я знаю превосходно.

Заметив, наконец, жалобное выражение ее лица, Джек забыл об ускользающей добыче. Он сменил свирепую мину на задушевную улыбку и произнес:

— Пожалуй, я тоже вернусь. Хватит с нас на сегодня.

— Я провожу мисс Уильямс домой, — заявил Стивен.

— Нет, нет, не надо, — отвечала Софи со слезами на глазах. — Не надо, прошу вас, я совершенно…

Ее перебил частый цокот копыт, и на поле появилась Диана. Всем своим существом она была нацелена на препятствие и то, что за ним находится, но приметила, что кто-то толчется в воротах. Молодая женщина держалась в седле так легко, словно успела проездить не больше получаса. Слившись с конем, Диана направила его прямо на изгородь, изготовила к прыжку и с треском, подняв фонтаны грязи, перемахнула через препятствие. Ее фигура, высоко поднятая голова, сдержанная радость, уверенная суровость порыва — такой великолепной картины ни Джек, ни Стивен прежде не видели никогда. Она не обращала на них ни малейшего внимания и при этом была удивительно хороша. Случись миссис Уильямс увидеть, с какими лицами мужчины наблюдали за полетом ее резвой племянницы, она бы надолго лишилась сна и покоя. Но сейчас миссис Уильямс с нетерпением ждала бала. Она готовилась к нему почти так же тщательно, как Джек Обри: все поместье Мейпс Корт было битком набито газом, муслином и тафтой. Голова ее была полна всяческих планов; один из них заключался в том, чтобы на эти дни услать Диану куда-нибудь с глаз долой. У старой матроны не было определенных подозрений, но она нюхом чуяла опасность и с помощью полудюжины посредников и такого же количества писем сумела отыскать сумасшедшего кузена, оставленного семьей без присмотра. Но отказаться от условий приглашения, произнесенного и принятого прилюдно, было нельзя, поэтому было оговорено, что утром четырнадцатого февраля один из гостей капитана Обри сопроводит Диану в Чампфлауэр.

— Тебя ждет доктор Мэтьюрин, Ди, — сообщила кузине Сесилия. — Он выгуливает свою лошадь, облачившись в новый сюртук цвета бутылочного стекла с черным воротником и новый парик, с ленточкой. Наверное, затем-то он и ездил в Лондон. Ты одержала еще одну победу, Ди. Обычно он такой страшный и небритый.

— Перестань высовывать нос из-за гардины, точно какая-нибудь служанка, Сисси. И одолжи мне твою шляпку, хорошо?

— А теперь он просто великолепен, — гнула свое Сесилия, по-прежнему глядя в окно, отогнув газовую занавеску. — На нем еще и жилет в горошек. Помнишь, как он вышел к обеду в ковровых шлепанцах? Если бы он следил за собой, то был бы почти красив.

— Тоже мне победа, — вмешалась миссис Уильямс. — Судовой лекарь без гроша за душой, чей-то бастард и к тому же папист в придачу. Фу на тебя, Сисси. Как можно говорить такие вещи!

— Доброе утро, Мэтьюрин, — сказала Диана, спустившись вниз. — Надеюсь, я не заставила себя долго ждать. Какая у тебя славная лошадка, клянусь, эта красотка не здешней породы! Ты, наверно, откуда-то привез ее?

— Доброе утро, Вильерс. Ты опаздываешь. И опаздываешь намного.

— Это единственная привилегия женщины. Ты не догадываешься, что я женщина, Мэтьюрин?

— Я вынужден это предположить, поскольку ты не ощущаешь движения времени и не желаешь при этом смотреть на часы. Хотя я не могу понять, почему пустяковый вопрос о половой принадлежности может заставить мыслящее существо, причем такое умное, как ты, тратить понапрасну половину этого прекрасного солнечного утра. Дай я помогу тебе сесть на лошадь. Половые отноше…

— Молчи, Мэтьюрин. Здесь нельзя произносить таких слов. Мы и без того достаточно плохо вели себя вчера.

— Вчера? Ах да. Но я не первый, кто произнес, что ум — это неожиданное совокупление идей. Напротив. Это общеизвестная истина.

— С точки зрения моей тетушки, ты первый мужчина, который осмелился изречь такой срам на публике.

Они вдвоем поднимались по Хеберден Даун. Стояло тихое солнечное утро с небольшим морозцем; свежий воздух мешался с запахом конского пота, слышалось поскрипывание сбруи и фырканье лошадей.

— Женщины, как таковые, меня нисколько не интересуют, — заявил Стивен. — Только отдельные представительницы этого пола. И еще — Полкари, — добавил он, кивнув в сторону долины. — Там-то я и увидел тебя впервые верхом на гнедой кобылке твоей кузины. Давай прогуляемся там завтра. Я покажу тебе удивительное семейство, целое сборище пестрых горностаев.

— С завтрашним днем ничего не выйдет, — отвечала Диана. — К сожалению, мне надо ехать в Дувр к одному пожилому джентльмену, у которого не все дома. Он приходится мне каким-то дальним родственником.

— Но к балу ты вернешься? — вскричал Стивен.

— Конечно, об этом мы договорились. Меня должен проводить некий мистер Бабингтон. Разве капитан Обри тебе ничего не сказал?

— Вчера я вернулся поздно ночью, а утром мы с ним почти не разговаривали. Но я сам должен отправиться в Дувр на следующей неделе. Можно зайти к тебе на чашку чая?

— Конечно, можно. Тем более что мой родственник мистер Лаундс воображает себя чайником. Он сгибает вот таким образом одну руку, изображая ручку, затем другую, словно это носик чайника, и заявляет: «Вы не доставите мне удовольствие налить вам чашку чая?» Так что более удачного адреса ты бы и не нашел. Но разве тебе не надо снова ехать в город?

— Надо. Я там пробуду с понедельника до четверга.

Она придержала лошадь, та пошла шагом. С неуверенностью и робостью, делавшими ее так похожей на Софи, она проговорила:

— Мэтьюрин, можно попросить тебя об одном одолжении?

— Разумеется, — отвечал Стивен, глядя ей прямо в глаза, но, увидев в них страдальческое выражение, быстро отвел свой взор в сторону.

— По-моему, ты не представляешь, каково мое положение в этом доме… Ты не смог бы продать эту безделушку? Мне же нужно хоть как-то принарядиться для бала.

— И какую цену мне запросить?

— Ты думаешь, они сами не назначат цену? Если предложат фунтов десять, это и будет красная цена. Коли удача мне улыбнется и ты выручишь такую сумму, тогда сделай еще большее одолжение: вели Гаррисону из Ройял Эксчендж сразу же отправить мне все, перечисленное в этом списке. Вот образчик ткани. Он может прислать мне платье почтовой каретой в Льюис, и посыльный заберет его оттуда. Надо же мне что-то надеть…


Что-то надеть… Выбранное, оплаченное и завернутое в атласную бумагу, платье утром четырнадцатого февраля было положено в саквояж, стоявший в прихожей дома мистера Лаундса.

— Вас желает видеть мистер Бабингтон, мадам, — объявила служанка.

Диана кинулась в гостиную. Улыбка тотчас же поблекла на ее лице. Она еще раз взглянула на пришельца, который оказался куда менее представительным, чем она ожидала. Субтильный субъект в теплом плаще с пелериной пропищал:

— Миссис Вильерс, мадам? Докладывает Бабингтон. Я к вашим услугам, мадам.

— Мистер Бабингтон, доброе утро. Как поживаете? Капитан Обри сказал, что вы будете настолько добры, что захватите меня с собой в Мелбери Лодж. Когда вы изволите отправиться? Мы не должны застудить вашу лошадь. У меня с собой саквояж. Он стоит у входной двери. Не выпьете ли бокал вина перед дорогой? Хотя вы, морские офицеры, предпочитаете ром?

— Глоток рома на дорожку, чтоб не простудиться, — это то, что доктор прописал. Вы не составите мне компанию, мадам? Сегодня такая холодрыга.

— Маленькую рюмку рома и побольше воды туда, — прошептала Диана, обращаясь к служанке.

Однако девушка смутилась, увидев во дворе странный двухколесный экипаж, и, не расслышав слово «вода», принесла высокий стакан, до краев наполненный коричневой жидкостью, который мистер Бабингтон опустошил с большим достоинством. Диана еще больше встревожилась, завидев диковинную двуколку и нервничающую лошадь, которая выкатывала белки глаз и прядала ушами.

— А где ваш грум, сэр? — спросила она. — На кухне?

— Нашей команде никаких грумов по штатному расписанию не положено, мадам, — отозвался Бабингтон, смотря на молодую женщину с нескрываемым восхищением. — Я сам веду корабль. Вы позволите помочь вам? Ставьте вашу ножку на подножку и усаживайтесь. А багаж мы закрепим сзади этими ремнями. Все a-tanto [7]? Отворяй ворота, — сказал он садовнику, и экипаж вылетел со двора, сильно ударившись о выкрашенный белой краской воротный столб.

Завидев, как мистер Бабингтон обращается с кнутом и вожжами, Диана огорчилась еще больше. Она выросла среди кавалеристов и в жизни не видела ничего подобного. И как только этому шуту гороховому удалось доехать из Арандела, не вывалившись из экипажа? Она с тревогой вспомнила о привязанном сзади бауле и после того, как они свернули с большой дороги и, то взбираясь вверх, то едва не скатываясь в канавы, покатили по извилистым проселкам, произнесла:

— Так дело не пойдет. Этого юношу надо осадить.

Дорога все круче взбегала к вершине холма, за гребнем которого находился бог знает какой крутизны спуск, на котором наверняка можно сломать шею. Лошадь перешла на шаг. Ее кормили бобами, на что указывало оглушительное, продолжительное испусканье газов.

— Прошу прощения, — смущенно произнес мичман, когда скотина сделала паузу.

— Какие пустяки, — холодно произнесла Диана. — А я думала, это лошадь.

Искоса посмотрев на спутника, Диана убедилась, что его пробрал конфуз.

— Позвольте, я покажу вам, как это делают в Индии, — сказала она и отобрала у возницы кнут и вожжи.

Но, успокоив лошадь, которая теперь бежала ровно, молодая женщина решила вновь завоевать дружеское расположение Бабингтона. Не может ли господин мичман объяснить, что такое синяя, красная и белая эскадры? И зачем нужно занимать позицию с наветренной стороны? Она просила его рассказать о морской жизни вообще. Наверное, это очень опасная и трудная служба, хотя, разумеется, высоко уважаемая и всеми ценимая, ведь флот — оплот империи. Неужели мистер Бабингтон тоже участвовал в знаменитом сражении с «Какафуэго»? Она не может вспомнить более поразительного неравенства сил. Наверное, капитан Обри очень похож на лорда Нельсона.

— Истинная правда, мадам! — воскликнул Бабингтон. — Хотя я сомневаюсь, чтобы даже Нельсон сумел провести операцию столь блестяще. Сэр Обри замечательный командир. Хотя, знаете ли, на суше он совсем другой. Его легко можно принять за обыкновенного человека, в нем нет никакой надутости или высокомерия. Он как-то приехал к нам, чтобы помочь моему дядюшке на выборах. И помог: отколошматил палкой пару вигов! Те повалились как кегли. Оба, ясное дело, из тех, кто сует нос куда не надо, одно слово — методисты. Ах, как это было смешно, а в Мелбери Лодж он разрешил мне и Пуллингсу выбрать себе лошадей и устроил состязания. Надо было три раза объехать вокруг загона и въехать верхом в библиотеку. Приз — гинея и бутылка вина. О, мы так любим его, мадам, хотя в море он очень строг.

— И кто же победил?

— Дело в том, — отвечал Бабингтон, — что мы все падали, кто чаще, кто реже. Хотя, мне думается, он падал нарочно, чтобы не выиграть наши деньги.

Они остановились в гостинице перекусить, и, запив трапезу пинтой эля, Бабингтон признался:

— По-моему, вы краше всех на свете. Я счастлив уже тем, что вы переоденетесь к балу в моей комнате. Если бы я заранее знал, какая это великая честь, я бы купил подушечку для булавок и большой флакон духов.

— Вы тоже очень симпатичный мужчина, сэр, — отвечала Диана. — Я рада, что нахожусь под вашей защитой.

Настроение Бабингтона поднялось до штормовых баллов. Он был воспитан на флоте, где больше всего ценится предприимчивость, поэтому Диане вскоре вновь пришлось вручить ему вожжи. Мичман не выпускал из рук бразды правления от Ньютон Прайорс до самого Мелбери Лодж, куда он с шиком подкатил по главной аллее под восхищенными взглядами дюжины моряков.

В Диане была какая-то особенная стать, этакая лихая пиратская открытость, что очень привлекало морских офицеров. Но их пленяли также обе мисс Симмонс, хорошенькие как куклы, нравилась Френсис, танцевавшая в середине залы, высунув от старания кончик языка, они любовались простой и здоровой красой Сесилии и прочими прелестями, которые щедро выставлялись напоказ при ярком свете свечей, озарявших длинную нарядную танцевальную залу. Господа офицеры были околдованы грациозностью Софи, которая в паре с капитаном Обри открыла бал. На ней было розовое платье, перехваченное в талии шитым золотом пояском. Обращаясь к Стивену, Диана сказала:

— До чего же она хороша. В этой зале по красоте ей нет соперниц. Она выбрала самый рискованный для женщины цвет платья, но оно гармонирует с цветом ее лица. За такую кожу я отдала бы все на свете.

— Золото и жемчуг подчеркивают достоинства ее внешности, — отозвался Стивен. — Благородный металл под стать ее волосам, перлы едва ли уступают белизне зубов. Вот что я тебе скажу насчет женщин. Они превосходят мужчин в том, что выражают непритворное, нелицеприятное, искреннее восхищение внешностью других женщин, по-настоящему наслаждаясь их красотой. У тебя тоже весьма элегантное платье: остальные дамы им восторгаются. Я это заметил. Причем не по их взглядам, а встав сзади и прислушиваясь к их разговорам.

Платье было превосходное, сшитое из бледно-голубой ткани с белой отделкой, а не черное, как хотелось бы миссис Уильямс. Все понимали, что на балу каждой разрешалось преподнести себя в лучшем свете. Но если у двух женщин вкус, фигура и осанка одинаковы, та, которая может израсходовать на свой наряд пятьдесят гиней, будет выглядеть привлекательнее той, что вправе потратить всего десять фунтов.

— Надо занять наши места, — проговорила Диана, несколько повысив голос, поскольку в дело вступили вторые скрипки, и бальная зала наполнилась звуками музыки.

Нарядная зала была украшена флагами, причем один сигнал, который понимали лишь моряки, означал: вступить в близкое соприкосновение с неприятелем. Блестя начищенными пчелиным воском башмаками и озаряемые светом свечей, гости устремились в залу, где уже двигалась вереница танцующих пар: красивые платья, яркие мундиры, белые перчатки. И все это великолепие отражалось в высоких, от пола до потолка, окнах и трюмо, установленном позади музыкантов. Собралась вся округа, и, кроме того, можно было заметить десятка два новых лиц — из Портсмута, Чатама, Лондона и других, более отдаленных мест. Джентльмены в самых франтовских мундирах были полны решимости предаться удовольствиям. И восхищенные дамы не обходили их вниманием. Все были довольны не только редкостным событием (в тех краях, кроме Ассамблеи, устраивалось не больше трех балов за сезон), но и тем, как красиво и необычно оно обставлено, тем, что вместо неопрятных наемных официантов гостей обслуживали матросы в синих куртках, с косицами, тем, что в кои-то веки мужчин было больше, чем дам. Мужчин было множество, и всем им хотелось танцевать.

Миссис Уильямс сидела вместе с остальными родителями и компаньонками, приведшими юных подопечных на бал, у двойных дверей, ведущих в столовую, откуда она могла наблюдать за танцующими парами. Раскрасневшись, она кивала и улыбалась: это были многозначительные улыбки и кивки. Она сообщила своей кузине Симмонс, что с самого начала поддерживала устройство этого празднества. При переходе во время танца Диана увидела ее торжествующую физиономию. Затем возникло лицо Джека, он направлялся к молодой особе, чтобы подхватить ее в следующем туре.

— Славный бал, Обри, — произнесла она с ослепительной улыбкой.

В алом мундире с золотым шитьем, капитан мог удовлетворить самый взыскательный взор. Лоб его был влажен от пота, глаза сияли от возбуждения и удовольствия. За похвалу своему начинанию он на ходу сердечно отвесил встречный комплимент и начал кружить новую партнершу.

— Присядь и отдохни, — сказал Диане Стивен, когда заканчивался второй танец. — Ты очень бледна.

— Неужели? — воскликнула она, внимательно разглядывая себя в зеркало. — Я выгляжу уродиной?

— Вовсе нет. Но тебе нельзя переутомляться. Выйдем на свежий воздух. Пойдем в оранжерею.

— Я обещала побеседовать с адмиралом Джеймсом. Лучше встретимся после ужина.

Выйдя из-за стола, трое моряков, среди которых был адмирал Джеймс, направились вслед за Дианой в оранжерею. Увидев, что Стивен ждет ее, держа в руках шаль, они удалились.

— А я и не знал, что доктор такой бойкий кавалер, — произнес Моуэт. — На «Софи» мы всегда его считали кем-то вроде монаха.

— Черт бы его побрал, — сказал Пуллингс. — А я-то думал, что на хорошем счету у нее я!


— Ты не озябла? — спросил Стивен, накидывая на ее плечи шаль. Прикосновение его руки к обнаженным плечам словно бы установило между ними какую-то связь, так, что доктор без слов понял: Диана хочет сказать ему что-то неприятное. Однако, вопреки интуиции, он произнес:

— Диана…

— Скажи мне, — она резко оборвала Стивена, — этот адмирал Джеймс женат?

— Да.

— Так я и думала. Ты чуешь неприятеля издалека.

— Неприятеля?

— Конечно. Не строй из себя дурака, Мэтьюрин. Ты должен знать, что женатые мужчины наихудшие враги женщин. Будь добр, помоги мне утолить жажду. Я умираю от этой духоты.

— Вот «силлери». Это охлажденный пунш.

— Спасибо. Они мне предлагают то, что называют покровительством или чем-то вроде дружбы — название не имеет значения, — и все, что они требуют за столь великое благо, — это твое сердце, твоя жизнь, твое будущее, твою… не хочу быть вульгарной, но ты знаешь, что я имею в виду. Под дружбой они подразумевают десерт из «клубнички». Здесь нет ни одного «кавалера», начиная со старой перечницы адмирала Хеддока и кончая этим сопливым щенком викарием, который не попытался бы предложить мне такую сделку. А в Индии и подавно было то же самое. Кем они меня считают, черт их побери? — воскликнула она, барабаня пальцами по подлокотнику кресла. — Единственным честным мужчиной оказался Саутгемптон, который прислал ко мне из Мадраса старушку, передавшую его слова: он был бы счастлив взять меня на содержание. Честное слово, знай я, какова будет моя жизнь в Англии, в этой грязной дыре, где нет никого, кроме лакающей пиво деревенщины, то я бы, пожалуй, согласилась с таким предложением. Как ты полагаешь, что у меня за жизнь — без гроша за душой, да еще под пятой вульгарной, надутой, невежественной бабы, которая ненавидит меня? Сам посуди, на что это похоже, когда видишь впереди лишь идиотизм деревенской жизни, когда блекнет моя красота — единственное мое богатство. Послушай, Мэтьюрин, я говорю с тобой так откровенно, потому что ты мне нравишься. Ты мне очень нравишься, и я полагаю, что ты относишься ко мне по-доброму. Ты, пожалуй, единственный мужчина в Англии, на которого я могу положиться.

— Конечно, ты можешь рассчитывать на мою дружбу, — уверенно произнес Стивен. После долгой паузы он попытался принять чуточку шутливый тон. — Но ты несправедлива. Ведь из сильного пола ты можешь вить веревки. В этом платье, с таким декольте, ты возбудила бы и святого Антония. И ты это прекрасно знаешь. Несправедливо провоцировать мужчину, а затем жаловаться на то, что он похотливый сатир. Ты же не девица, движимая бессознательным инстинктом…

— Ты хочешь сказать, что я сознательно их распаляю? — взвилась Диана.

— Конечно. Именно это я и хочу сказать. Но едва ли тебе в голову приходит, что ты тоже заставляешь мужчин страдать. Во всяком случае, твои аргументы идут от частного к общему. Да, ты встречала мужчин, которые желали воспользоваться тобой, но ты заходишь при этом в своих обобщениях слишком далеко. Ведь не все французские официанты — рыжие!

— У них у всех есть где-то рыжие волосы, и рано или поздно это проявляется. Я уверена, что из общего правила ты представляешь собой исключение, Мэтьюрин, и поэтому доверяю тебе. В Мадрасе и, особенно, в Бомбее я была воспитана хоть и распущенными, но просвещенными людьми. Они были по-настоящему умны, поэтому мне так не хватает их общества. И какое облегчение — после общения с этими куклами иметь возможность говорить о том, что думаешь.

— Однако у твоей кузины Софи острый ум.

— Неужели ты действительно так считаешь? Что ж, если тебе угодно, в ней есть некоторая бойкость ума, но она девица, и уже в силу этого мы разговариваем на разных языках. Признаю, она красива. Да, по-настоящему красива, но она ничего не знает о жизни — откуда ей! И еще я не могу простить ей, что у нее есть состояние. Как это несправедливо! Жизнь вообще несправедлива. — Стивен ничего не ответил, но принес ей мороженого. — Единственное, что может предложить женщине мужчина, это брак, — продолжала она. — Брак равный. Впереди у меня не более пяти лет, и если я за это время не найду себе мужа, тогда… Но как я найду его в этой пустыне? Я тебе очень противна? Ну и пусть, я все равно собираюсь тебя отшить.

— Я догадываюсь о твоих намерениях, Вильерс. Но ты мне ничуть не противна — ведь ты говоришь как откровенный друг. Ты охотишься, и ты присмотрела себе добычу.

— Молодец, Мэтьюрин.

— Ты настаиваешь на равном браке?

— Это самое малое. Я буду презирать женщину, которая настолько малодушна, до такой степени лишена храбрости, что согласна на мезальянс. В Дувре коптит небо этакий жидконогий адвокатишка, который, черт бы его побрал, набрался наглости и сделал мне предложение. Никогда еще в жизни я не испытывала такого унижения.

Лучше бы я взошла на костер или до конца своих дней прислуживала в трактире.

— Какова же должна быть твоя добыча?

— Я не привередлива. Разумеется, он должен быть при деньгах. Рай в шалаше меня не устраивает. Он должен быть не слишком глуп, уродлив и стар. К примеру, адмирал Хеддок по последнему пункту мне не пара. Мой муж не должен сидеть на коне, как собака на заборе, хотя это не главное. Мне также хотелось бы, чтобы он умел пить. Вот ты, Мэтьюрин, не пьянеешь, и это одна из причин, по которой ты мне нравишься. Глядя на капитана Обри и половину остальных мужчин, понимаешь, что их придется нести в постель на руках.

— Я люблю вино, оно не мешает мне сохранять ясную голову. Но нынче вечером я все же перебрал. Что касается Джека Обри, то не кажется ли тебе, что ты чуточку запоздала со своей атакой? У меня такое впечатление, что нынешний вечер может оказаться для него решающим.

— Он тебе что-то сказал? Поделился секретами? Надеюсь, ты не считаешь меня пустой болтушкой. Что касается твоего представления обо мне, то оно верно, но, по крайней мере здесь, ты ошибаешься. Я знаю Софи. Возможно, он и впрямь скоропалительно объявит о своих намерениях, но ей понадобится гораздо больше времени для принятия решения. Брака она боится куда больше, чем возможности остаться старой девой. Как она плакала, когда я ей сказала, что у мужчин на груди растут волосы! Кроме того, она страшно не любит, когда ею помыкают. Но это не то слово, которое мне нужно. Подскажи, Мэтьюрин.

— Манипулируют.

— Вот именно. В ней сильно развито довольно глупое, на мой взгляд, качество — чувство долга. Но, несмотря на это, ей все-таки претит наблюдать, как ее мамаша вечно кого-то ловит, что-то пробивает, хитрит, забрасывает удочки. Вы с Обри, должно быть, опустошили не одну бочку кларета обсуждая ее маневры. Мамашины ухищрения очень неприятны Софи; к тому же она упряма и, при всей ее провинциальности, если угодно, наделена сильным характером. Потребуется немало усилий, чтобы разморозить ее. Одного бала тут явно недостаточно.

— По-твоему, она еще не испытывает к нему привязанности?

— К Обри? Не знаю; не думаю, что она сама себя изучила. Он ей нравится, ей льстит его внимание; конечно же, такого мужа, как Джек, каждая хотела бы заполучить — состоятельного, симпатичного, отличившегося в своем деле, с хорошим будущим, из хорошей семьи, жизнерадостного, с легким характером. Но она совершенно не подходит ему — я в этом убеждена — с ее скрытной, замкнутой, упрямой натурой. Ему нужна женщина более открытая, более живая. Они никогда не стали бы счастливы.

— Но, возможно, она наделена пылкостью, о которой ты ничего не знаешь или не желаешь знать.

— Чепуха, Мэтьюрин. Во всяком случае, ему нужна другая женщина, а ей нужен другой мужчина. Можно сказать, что ты больше подошел бы ей, если бы смог смириться с ее невежественностью.

— Выходит, Джек Обри смог бы подойти тебе?

— Да, он мне нравится — в достаточной степени. Но я бы предпочла мужчину более… как бы это выразиться? Более взрослого, а не мальчика, не такого большого ребенка.

— О нем во флоте очень высокого мнения — ты сама это только что отметила.

— К делу это не относится. Мужчина может быть талантом в своем ремесле и сущим младенцем вне его. Я помню одного астронома, говорят, это был лучший специалист на свете, он приехал в Индию, чтобы глазеть на Венеру. Но в остальном он оказался лишь приложением к своему телескопу. Вот незадачливый школяр! Одним скучным-прескучным вечером он, обливаясь потом, вцепился в мою руку и все о чем-то заикался. Ну уж нет, я предпочту политиканов — те хотя бы знают, как жить; кроме того, все они более-менее начитанные люди. Я хотела бы, чтобы Обри был начитанным, вроде тебя; я знаю, что говорю. Ты очень хороший собеседник, мне нравится находиться в твоем обществе. Но зато он — привлекательный мужчина. Посмотри, — произнесла молодая женщина, повернувшись к окну, — какие па он выделывает. Отменный танцор, не правда ли? Жаль, что ему не хватает решительности.

— Ты бы этого не сказала, если бы видела, как он командует в бою кораблем.

— Я имею в виду его отношения с женщинами. Он слишком сентиментален. Но все-таки он мне подойдет. Хочешь, я скажу тебе кое-что, что по-настоящему шокирует тебя, хотя ты и медик? Ты знаешь, что я была замужем — я не девушка — и в Индии интриги были столь же обычным делом, что и в Париже. Иногда у меня появляется соблазн — изобразить из себя этакую дурочку. Страшный соблазн. И если бы я жила в Лондоне, а не в этой унылой дыре, я бы, наверное, так и поступила.

— Скажи, у тебя и впрямь есть основания считать, что Джек обладает схожей с тобой натурой?

— То есть подходим ли мы друг другу? Да. Я вижу немало признаков, которые очень много значат для женщины. Интересно, взглянул ли он хоть раз на Софи серьезно? Полагаю, он не проявляет к ней настоящего интереса. Ведь ее приданое немного для него значит? Кстати, ты давно знаешь его? Мне порой кажется, что вы, моряки, знаете друг друга чуть ли не с пеленок.

— Я вовсе не моряк. Я впервые встретился с Джеком в Менорке в восемьсот первом году, весной. Мне пришлось отвезти туда одного пациента, чтобы он подлечился в климате Средиземноморья, но он умер. А с Джеком мы встретились на концерте. Мы нашли с ним общий язык, и он устроил мне назначение на свой бриг корабельным врачом. Я согласился, потому что был без гроша за душой, и с тех пор мы вместе. Я изучил его достаточно хорошо и могу сказать, если речь идет о приданом, что нет человека более бескорыстного, чем Джек Обри. Возможно, я расскажу тебе о нем еще кое-что.

— Расскажи, Стивен.

— Некоторое время назад у него была неудачная связь с женой одного офицера. В той даме были лихость, стиль и смелость, которые его и покорили, но она оказалась жестокосердой, лживой женщиной, которая в конце концов больно ранила его. Поэтому девичья скромность, правдивость, принципиальность имеют для него гораздо большее значение, чем для многих других.

— Ах вот как. Понимаю. Теперь я понимаю. Так ты тоже неравнодушен к моей кузине? Дело бесполезное, предупреждаю тебя. Софи ни на что не решится без согласия матери. Причем это не имеет никакого отношения к тому, что ее приданым распоряжается родительница. Корень зла в ее чувстве дочернего долга. А ты не завоюешь симпатии моей тетушки и через тысячу лет. И все-таки ты на стороне Софи!

— Я испытываю к ней огромную симпатию и восхищение.

— Только не нежные чувства?

— Нежные не в твоем понимании. Но я, в отличие от тебя, Вильерс, не люблю доставлять людям боль.

Диана встала, прямая как жезл.

— Мы должны вернуться. Мне нужно станцевать следующий круг с капитаном Обри, — произнесла она, поцеловав Стивена. — Мне очень жаль, если я заставила тебя страдать, Мэтьюрин.

Глава третья

В течение многих лет Стивен Мэтьюрин вел дневник изобретенными им самим неразборчивыми стенографическими знаками. Дневник был испещрен анатомическими рисунками, описаниями растений, птиц, различных животных, и если бы кто-то сумел его расшифровать, то оказалось бы, что ученые комментарии были на латыни, а вот личные переживания записывались на каталанском языке, знакомом Стивену с детства. Самые последние заметки тоже велись на каталанском.

«15февраля… когда она меня внезапно поцеловала, смешное дело, у меня подкосились ноги, и я с трудом смог проводить ее до бальной залы, сохраняя пристойное выражение лица. Я поклялся не допускать больше ничего подобного, не поддаваться грустным чувствам, но мое поведение последних дней доказывает, что я обманывал себя. Я сам сделал все, чтобы моя боль стала еще мучительней».

«21 февраля. Я размышляю о Джеке Обри. До чего же беспомощен мужчина, когда он подвержен усиленной атаке со стороны женщины. Девушка со школьной скамьи уже умеет отражать, отбивать приступы необузданной страсти; эта привычка становится ее второй натурой, она не нарушает никаких правил, такая линия поведения поощряется не только окружающим светом, но даже теми самыми мужчинами, которых она при этом отвергает. Совсем иное дело мужчина! У него нет броневого панциря, и чем он учтивее, храбрее, благороднее, тем труднее ему противостоять малейшему наступлению на него. Он не должен наносить ран, а в идеале не должен иметь ни малейшей склонности к их нанесению.

Когда лицо, на которое ты никогда не смотрел без приязни и которое никогда не глядело на тебя без улыбки дружества, остается холодным, даже враждебным при твоем приближении, у тебя невольно опускаются руки. Ты видишь перед собой иное существо и сам становишься иным. Однако жизнь в обществе миссис У. — удовольствие маленькое; нужно обладать немалым великодушием, чтобы найти стезю взаимного понимания. Но ныне, увы, и подобное великодушие тщетно. Налицо такие глубины варварства, о коих я и не подозревал. Обыкновенный здравый смысл указывает на необходимость разрыва.

Д. О. не по себе, он недоволен собой, недоволен отстраненностью Софи; слово „застенчивость" не подходит для обозначения душевных колебаний этой милой, чистой девушки. Он же твердит о неврастенических девицах и чуши, которую они несут; он никогда не мог мириться с неудачами. Это его качество — отчасти то, что Диана Вильерс называет незрелостью. Если бы он только знал, что взаимная симпатия, которую он и Д. В. питают друг к другу, в действительности ему на пользу. Пожалуй, Софи — девушка, наиболее достойная из всех, кого я знал, но она все-таки девушка. Д. О. в таких тонкостях не разбирается. В то же время он начинает посматривать на меня искоса. В первый раз в нашей дружбе появился некоторый холодок. Мне это больно, как, думаю, и ему самому. Я смотрю на него не иначе как на друга; но когда я думаю о возможностях, хочу сказать — физиологических возможностях, то…

Д. В. настаивает на том, чтобы я пригласил ее в Мелбери Лодж сыграть в бильярд; конечно, она играет хорошо и может обставить нас обоих. Но ее настойчивость сопровождается низким шантажом и еще более низким заискиванием, на которое я поддаюсь. Причем мы определенно понимаем, что делаем. Разговор о дружбе никого из нас не вводит в заблуждение, хотя она никуда и не делась. Мое положение было бы самое унизительное, какое только можно себе представить, если бы не то обстоятельство, что Диана не так умна, как полагает. Ее теория великолепна, но ей недостает гордыни и других страстей, чтобы суметь этой теорией воспользоваться. Она цинична, но не настолько, что бы она о себе ни говорила. Если бы она была такой, я не стал бы мучиться. Quo me rapis? [8] Действительно, quo? Все мое поведение, моя мягкость, кротость, добровольное унижение удивляют меня.

Quaere[9]: является ли мое горячее желание добиться независимости Каталонии причиной моей страстности или же ее результатом? Я уверен: если ветер не изменится, то доклад Бартоломью попадет в Англию через три дня».


— Стивен, Стивен, Стивен! — донесся из коридора голос Джека, становившийся вся громче и превратившийся, в конце концов, в рев, когда он сунул голову в дверь.

— Ах вот вы где. Я боялся, что вы снова отправились в гости к своим горностаям. Посыльный притащил вам обезьяну. Правда, она лыка не вяжет, черт бы ее побрал. По дороге эта тварь в каждом трактире выпивала по кружке пива и допилась до того, что предлагала свои услуги Бабингтону.

— Значит, это принадлежащая доктору Ллойду похотливая самка обезьяны мангабей. Он полагает, что у нее furor uterinus [71]. Когда я вернусь, мы вместе прооперируем ее.

— А что, если мы до того, как отправимся в путь, перекинемся в картишки? — спросил Джек, взглянув на часы.

— С большим удовольствием.

Они уселись за пикет. Карты мелькали, тасовались, колода снималась и раздавалась снова: оба за время знакомства успели досконально изучить стиль игры друг друга. Джек, чтобы добиться выигрыша, рисковал всем, сочетая наступление с классической обороной, сражаясь за каждое очко. Игра Стивена была основана на системе Хойла, Лапласа, теории вероятности и знании характера друга.

— Пятерка, — произнес Джек.

— Карта бита.

— Кварт.

— Против кого?

— Валета.

— Карта бита.

— Три королевы.

— Карты биты. Игра продолжалась.

— Остальные мои, — заявил Стивен, побив тузом короля. — У меня десятка и капот. Надо заканчивать игру. С вас пять гиней. В Лондоне отыграетесь.

— Зачем я выпустил свои черви? — сокрушался Джек. — Тогда бы я вас сделал. Какие удивительные карты вам выпадают эти последние несколько недель, Стивен.

— Уметь играть надо.

— Везение, одно везение! Вам поразительно везет в картах. Я бы расстроился, если бы вам так же везло и в любви.

На миг в воздухе повисло неловкое молчание, но тут же распахнулась дверь и было доложено, что лошади готовы. Правда, возникшее отчуждение так и не смогло рассеяться, оно упорно сопровождало всадников, трусивших рысцой под холодным моросящим дождем к Лондону.

Однако на полпути, во время остановки в таверне «Раненое Сердце», где они отобедали, им улыбнулось солнце, и они заметили первую в этом году ласточку, мелькнувшую над прудом для водопоя и купания лошадей в Иденбридже. Задолго до того, как оба вошли к Тэккеру — в кофейню для моряков, — оба снова беседовали, как ни в чем не бывало о море, о службе, о том, что перелетные птицы могут ориентироваться по звездам, об итальянской скрипке, которую Джеку хотелось купить, и даже о возобновлении зубов у слонов.

— Да это же Обри! — воскликнул капитан Фаулер, вышедший из темного кабинета в дальнем конце кофейни. — Мы как раз говорили о вас. Пять минут назад здесь был Эндрюз, он доложил нам о бале, который вы устроили у себя в Сассексе. Он так его расхваливал — толпы девиц и прекрасных женщин, всем балам бал! Словом, нам было доложено обо всем, по всей форме. Скажите на милость, — лукаво посмотрел на Джека Фаулер, — вас можно поздравить?

— Нет еще, не совсем, сэр, но все равно большое спасибо. Если все будет хорошо, то, возможно, вам предоставится случай сделать это несколько позднее.

— Не упустите фортуну! А то жалеть будете в старости, когда песок посыпется. Разве я не прав, доктор? Кстати, как вы-то поживаете? Скажите ему, что я прав! Если он станет ковать железо, пока горячо, то, возможно, мы еще увидим его дедушкой. У моего-то внука уже шесть зубов! Целых шесть!

***

— У Джексона я долго не задержусь, мне нужно лишь разжиться толикой наличных. Со своим цыганским счастьем вы ободрали меня как липку. Заодно узнаю и последние новости из суда по призовой тяжбе, — произнес Джек, имея в виду своего призового агента — весьма делового человека. — А потом схожу на Бонд-стрит. Скрипка стоит бешеных денег, так что я не думаю, что согрешу перед искусством, если откажусь от нее. Такой инструмент и в самом деле не про мою честь. Просто хочется еще раз подержать ее в руках, прижать подбородком.

— Хорошая скрипка совершит с вами чудо. Вы заслужили эту «Амати» каждой минутой, проведенной на борту «Какафуэго». Конечно же, вы должны купить именно ее. Невинное удовольствие, конечно, обойдется очень дорого. Немногие способны на такую жертву.

— Вы считаете, что мне следует ее купить? Я очень ценю ваше мнение, Стивен. Если вы недолго пробудете в Адмиралтействе, то, может быть, зайдете в лавку и сообщите мне свое мнение о том, как она звучит?

Войдя в здание Адмиралтейства, Стивен сообщил дежурному свое имя, и его тотчас провели мимо злополучной приемной, где томилась толпа озабоченных, расстроенных, зачастую одетых в заношенные мундиры списанных офицеров: все они ждали приема, который наверняка почти никому из них не принесет удачи.

Доктора принял пожилой господин в черном сюртуке. Принял с заметной почтительностью и тотчас предложил ему сесть. Как только заседание Адмиралтейского совета закончится, сэр Джозеф присоединится к их беседе. Заседание затянулось уже на час против регламента, но еще до его окончания господин в черном сюртуке будет рад рассмотреть с доктором некоторые важные вопросы. Доклад Бартоломью они получили.

— Прежде чем мы начнем, сэр, — произнес Стивен, — не следует ли мне пользоваться другим входом, или, может быть, стоит вообще изменить место наших встреч? Я только что приметил одного субъекта, который слонялся напротив Уайтхолла. Прежде я его видел в обществе господ из испанского посольства. Возможно, мои подозрения напрасны и он появился здесь случайно, однако…

— Доктор Мэтьюрин, прошу прощения за то, что заставил вас ждать, — произнес сэр Джозеф, торопливо вошедший в кабинет. — Заседание Совета помешало мне прийти вовремя… Как поживаете, сэр? Было чрезвычайно любезно с вашей стороны так быстро появиться у нас. Мы получили доклад Бартоломью, и нам срочно хочется проконсультироваться у вас по ряду возникших вопросов. Не возражаете, если мы пройдемся по ним пункт за пунктом? Его светлость Первый лорд Адмиралтейства, в частности, хотел, чтобы я еще до сегодняшнего вечера сообщил ему результаты нашей беседы.

Британскому правительству было доподлинно известно, что Каталония — испанская провинция, вернее, конгломерат самых богатых и развитых провинций страны — горела желанием сбросить испанскую корону и вернуть себе былую независимость. Правительство знало, что мир непрочен — Бонапарт со свойственной ему быстротой строил корабли — и что охваченная внутренней смутой Испания значительно ослабит любую коалицию, которую он может создать, готовясь к войне. Различные группы каталонских патриотов, которые совместно обратились к британскому правительству, подчеркнули именно это обстоятельство, хотя оно было очевидно и прежде. Британия далеко не впервые собиралась разыграть каталонскую карту. Кроме политики, Адмиралтейство, разумеется, интересовали каталонские порты, верфи, доки, оружейные и литейные заводы. Одна Барселона чего стоила! Но было много и других гаваней (в том числе Порт-Магон на Менорке, который и прежде был британским владением), с подозрительным великодушием переданных Великобритании ее противниками по условиям заключенного недавно мирного договора. Адмиралтейство, следуя английской традиции широко раскидывать шпионские сети, располагало в Каталонии собственными агентами, которые подливали масло в огонь каталонского сепаратизма. Но мало кто из них знал местный язык, историю и обычаи этой страны, и уж точно никто не мог оценить, чего на самом деле стоит каждая из разобщенных групп каталонских заговорщиков. Было несколько купцов из Барселоны и кое-кто из Валенсии, но это были люди ограниченные, а продолжительная война лишила их возможности поддерживать отношения с друзьями. Так что доктор Мэтьюрин был самым уважаемым советником Адмиралтейства. Всем было известно, что в юности он поддерживал связи с ирландскими заговорщиками, но благодаря его честности и полнейшей объективности, он никогда не вызывал к себе подозрений. Адмиралтейство питало трогательное уважение к учености, и не кто иной, как главный врач флота поручился за доктора Мэтьюрина: «Новый взгляд на воду со смолистыми загрязнениями" доктора Мэтьюрина, наряду с его комментариями относительно удаления надлобковой кисты, должны находиться в рундучке каждого судового врача: такая острота практических наблюдений…» Уайтхолл был гораздо более высокого мнения о нем, чем обитатели Чампфлауэра. Уайтхолл знал, что он ученый медик, а не простой судовой врач, что он владеет поместьем в Лериде и что его отец-ирландец находится в родстве с именитейшими фамилиями Ирландии. Господин в черном сюртуке и его коллеги также знали, что, прикрываясь репутацией доктора и ученого, превосходно знающего каталанский и испанский языки, он может передвигаться по стране так же свободно, как уроженец Испании. Это был идеальный агент — уверенный в себе, незаметный, досконально знающий весь местный колорит. С их точки зрения, некоторый налет католицизма был лишь еще одним достоинством доктора. Они были готовы до конца исчерпать свои секретные денежные фонды, чтобы удержать его, но Мэтьюрин отказывался от всякого вознаграждения. Самые внимательные наблюдения не обнаружили в нем и следа алчности.

Выйдя из Адмиралтейства через боковую дверь, доктор прошел парком, пересек площадь Пикадилли и попал на Бонд-стрит, где встретил Джека, который все еще колебался.

— Вот в чем беда, Стивен, — сказал он. — Я не уверен, что мне нравится, как она звучит. Послушайте.

— Если бы день был чуть потеплее, сэр, — заметил продавец, — то в инструменте появилась бы сочность звука. Послушали бы вы на прошлой неделе, когда у нас все еще топился камин, как играет на ней мистер Галиньяни.

— Ну, не знаю, — ответил Джек. — Пожалуй, на сегодня с меня хватит. Заверните мне, пожалуйста, в бумагу эти струны и канифоль. Подержите скрипку у себя, и к концу недели я дам вам знать о своем решении. Стивен, — произнес он, взяв друга под руку и переходя с ним через оживленную улицу. — Я играл на этой скрипке, пожалуй, час с лишним и до сих пор не решился на покупку. Ни Джексона, ни его партнера на месте не было, и я пришел прямо сюда. Странно и чертовски досадно, ведь мы определенно договорились о встрече. Но дома его не оказалось: был только придурок слуга, который сказал, что хозяина в городе нет, его ждут, но не знают, когда он приедет. Выражу свое почтение Старому Джарви, чтобы напомнить о себе, а потом мы сможем отправиться домой. Джексона я ждать не стану.

Они поехали назад, и там же, где дождь прекратился в прошлый раз, они встретились с ним снова. Вдобавок задул яростный восточный ветер. Лошадь Джека потеряла подкову, и пришлось потратить добрую половину дня в поисках кузнеца. Наконец они его нашли. Это был мрачный, неуклюжий увалень, который слишком глубоко забил гвозди в копыта. Когда они добрались до Эшдаунского леса, стемнело. К этому времени лошадь Джека Обри охромела, а им предстоял еще долгий путь.

— Позвольте, я осмотрю ваши пистолеты, — произнес Джек, когда деревья подступили к самой дороге. — Вы и представления не имеете, как следует проверять кремни.

— Они в порядке, — отвечал Стивен, не желавший открывать седельные кобуры (в одной находилась тератома, в другой — заспиртованный арабский соня). — Вы опасаетесь нападения?

— Дорога здесь сама по себе хуже некуда, а в округе бродят уволенные из армии солдаты. Они попытались ограбить почтовую карету недалеко от Экерова креста. Ну, давайте, показывайте свои пистолеты. Так и знал. Что это еще за гадость?

— Тератома.

— Что еще за тератома? — спросил Джек Обри, держа в руке непонятный предмет. — Для стрельбы она явно не годится!

— Это опухоль, мы время от времени находим их в брюшной полости. Иногда в них обнаруживают субстанции, похожие на длинные черные волосы, иногда — на зубы. В этой есть и волосы, и зубы. Она принадлежала некоему мистеру Элкинсу, известному в лондонском Сити торговцу сыром. Я очень ценю ее.


— Черт побери! — воскликнул Джек, сунув тератому в кобуру и принявшись яростно вытирать ладонь о конскую гриву. — Оставили бы человеческие полости в покое. Насколько я понял, пистолетов у вас нет?

— Если вам так хочется знать, то у меня их нет.

— Вы ни за что не доживете до седых волос, братец вы мой, — произнес Джек и, соскочив с коня, ощупал лошадиную ногу. — В полумиле от боковой дороги есть неплохая гостиница. Как вы смотрите на то, чтобы там переночевать?

— Ваше мужество столь сильно смущают мысли о грабителях, разбойниках с большой дороги, налетчиках?

— Трепещу как осиновый лист, того и гляди, свалюсь с седла. Конечно, было бы глупо получить дубиной по голове, но меня больше беспокоит копыто моей лошади. — После паузы он продолжал: — У меня какое-то чертовски странное чувство: не очень-то хочется возвращаться домой этой ночью. Действительно, странное, потому что сначала мне не терпелось оказаться дома. Еще утром меня тянуло туда, как матроса в трактир, а теперь я такого желания не испытываю. Это как в море, когда гнетет тревожное ощущение близости подветренного берега. Погода отвратительная, полностью зарифленные топсели, солнца нет и следа, в течение нескольких суток не сделано ни одной обсервации. У тебя нет ни малейшего представления, где ты находишься, — вроде бы за сотни с гаком миль от берега, и вдруг ночью вскакиваешь и, хотя не видишь ни зги, почти чувствуешь, как грунт царапает днище корабля.

Стивен смолчал, лишь плотнее закутался в плащ, прячась от леденящего ветра.


Миссис Уильямс так и не спустилась к завтраку; благодаря этому обстоятельству столовая в Мейпс Корт стала самой веселой комнатой, она выходила окнами на юго-восток, и тюлевые занавески весело колебались в солнечных лучах, впуская весенний дух. Более женственного помещения было не сыскать: нарядная белая мебель, зеленый с растительным орнаментом ковер, изящная фарфоровая посуда, булочки с медом и болтающая за чаем девичья компания.

Одна из девиц, Софи Бентинк, обстоятельно рассказывала об обеде в Уайт Харт, на котором присутствовал мистер Джордж Симпсон, с которым она была помолвлена.

— Потом принялись провозглашать тосты, и когда Джордж назвал имя «Софи», то ваш капитан Обри так и вздрогнул. «О! — воскликнул он. — Я буду пить этот тост три раза по три. Софи — это имя, которое очень дорого мне». Речь не могла идти обо мне, поскольку мы никогда не встречались. — Она окинула сидящих за столом благожелательным взором, как и подобает благовоспитанной, просватанной девице, которая желает всем быть такой же счастливой, как она сама.

— И он выпил трижды три раза? — спросила Софи с довольным видом.

— Он выпил за название своего первого корабля, — тотчас вмешалась Диана.

— Конечно, я знаю об этом, — вспыхнув, ответила Софи. — Все об этом знают.

— Почта! — воскликнула Френсис, опрометью выбежав из комнаты. Наступила пауза, похожая на короткое перемирие. — Два письма маме, одно Софи Бентинк с хорошеньким купидоном вместо печати, — нет, это козел с крыльями — и одно для Ди, вскрытое. От кого это, Ди?

— Френки, солнышко, попытайся вести себя как настоящая христианка, — пожурила ее старшая сестра. — Не заглядывайся на чужие письма, сделай вид, что ты о них ничего не знаешь.

— А мама всегда вскрывает наши письма, когда они приходят, что, правда, случается нечасто.

— После бала я получила одно от сестры Джемми Блекгроув, — сказала Сесилия, — и та сказала: он велел передать, что я танцевала как лебедь. Мама страшно рассердилась: надо же, какая неподобающая корреспонденция, к тому же лебеди не танцуют, потому что у них перепончатые лапы. Они поют. Но я поняла, что он имел в виду. Значит, твоя мама разрешает тебе переписываться? — повернулась она к Софи Бентинк.

— Ну разумеется. Но ты же знаешь, мы обручены, а это совсем другое дело, — сказала Софи, удовлетворенно посмотрев на свою руку с кольцом.

— А вот почтальон Том не делает вид, будто ничего не знает о чужих письмах, — заметила Френсис. — Но он сказал, что не посмел бы вскрыть письмо к Ди. Кстати, письма, которые он доставляет в Мелбери Лодж, приходят из Лондона, Ирландии и Испании. Толстенное письмо из Испании, за которое придется заплатить огромную сумму!


Столовая в Мелбери Лодж выглядела так же весело, но по другой причине. Темное красное дерево, турецкие ковры, массивные кресла, запах кофе, бекона, табака и обсыхающих мужчин: с самого рассвета они рыбачили под дождем. Обильный завтрак, который они заслужили в полной мере, был в самом разгаре. На покрытом белой скатертью широком столе стояли подогретые тарелки, чашки с кофе, корзинка с тостами, вестфальская ветчина, горячий пирог и форель, которую они выловили нынешним утром.

— Вот эту мы поймали под мостом, — проронил Джек.

— Почта, сэр, — объявил его ординарец Киллик.

— От Джексона, — сообщил, просмотрев корреспонденцию, Джек. — А второе от поверенного. Извините, Стивен. Я должен выяснить, что они собираются мне сообщить, какую причину… Господи! — воскликнул он в следующую минуту.

Мистер Джексон, его стряпчий и призовой агент, один из наиболее почтенных представителей этого малопочтенного ремесла, разорился. Он сбежал в Булонь с остатками наличных денег фирмы, а его партнер, в свою очередь, тоже объявил о своем банкротстве, будучи не в состоянии выплатить и по шесть пенсов за фунт.

— Хуже всего то, — произнес негромким, встревоженным голосом Джек Обри, — что я велел ему вложить все призовые деньги, добытые нами на «Софи», в акции, и тут это банкротство. Иные капитаны, прежде чем получить звонкую монету, годами ждут, пока их призовые деньги не будут очищены от исков. Джексон этого не сделал. Фунты, которые он мне всучил, по его словам, были дивидендами по акциям, но это ложь. Он прикарманил себе все, что мог. Так что плакали наши денежки.

Джек замолчал и уставился в окно, держа в руке второе письмо.

— А это от судебного исполнителя. Наверняка тут сообщается о владельцах судов из нейтральных держав, подавших апелляцию, — произнес он, сломав, наконец, печать. — Мне даже страшно вскрывать его. Да, так оно и есть. Вот он, мой подветренный берег. Вердикт пересмотрен, я должен вернуть одиннадцать тысяч фунтов. А у меня нет и одиннадцати пенсов. Подветренный берег… Как я освобожусь от этой удавки? Выход один: я откажусь от своих претензий на чин капитана первого ранга и попрошу дать мне хоть какой-нибудь шлюп. Мне нужен корабль. Стивен, вы не одолжите мне двадцать фунтов? Я разорен. Мне нужно немедля отправляться в Адмиралтейство. Нельзя терять ни минуты. Ах, я же обещал Софи верховую прогулку. Придется отложить ее до лучших времен.

— Наймите дилижанс. Вы не должны явиться к начальству взмыленным.

— Именно так я и поступлю. Вы правы, Стивен, спасибо. Киллик!

—Сэр?

— Отправляйтесь в контору дилижансов и скажите, чтобы они подали сюда к одиннадцати почтовую карету. Соберите все, что мне будет нужно на пару дней, нет, на неделю.

— Джек, — настойчивым тоном произнес Стивен после того, как Киллик откозырял. — Не говорите о случившемся никому, я вас заклинаю.


— У вас ужасно бледный вид, капитан Обри, — заметила Софи. — Неужели вы опять упали с лошади? Входите же, прошу вас, и садитесь. О господи, вам определенно нужно сесть!

— Нет, нет, уверяю вас, с лошади я не падал вот уже целую неделю, — с улыбкой ответил Джек. — Давайте не упустим солнца, иначе, если будем мешкать, промокнем до нитки. Взгляните — тучи на зюйд-весте. Какой у вас нарядный костюм!

— Правда нравится? Я впервые его надела. Однако, — девушка по-прежнему озабоченно вглядывалась в его лицо, которое отчего-то вдруг покрылось пятнами нервного румянца, — вы уверены, что не желаете выпить чашку чая? Он будет готов через минуту.

— Да, да, заходите, выпейте чашечку, — подала через окно голос миссис Уильямс, прижимая к горлу желтый шарф. — Он будет готов сию минуту, а в маленькой гостиной топится камин. Можете попить чаю вместе — это будет так славно. Я уверена, Софи умирает от жажды. Ей хотелось бы выпить чашку чаю вместе с вами, капитан Обри, не так ли, Софи?

Джек с поклоном улыбнулся и поцеловал руку матроне, но его твердая решимость не задерживаться превозмогла, и они порысили по Фоксденской дороге к подножию холмов.

— Вы в самом деле не падали с лошади? — снова спросила Софи и потому, что Джек явно что-то скрывал, и от желания выразить искреннюю озабоченность.

— Нет, — отвечал Джек, вглядываясь в ее милое, с нежностью обращенное к спутнику лицо — оно находилось куда ближе к нему, чем обычно. — Но я действительно только что получил нокаутирующий удар. Удар, которого я, черт возьми, никак не ожидал. Софи, можно я буду с вами предельно откровенен? Когда я командовал шлюпом с таким же, как у вас, именем, я захватил два нейтральных судна, шедших в Марсель. Судя по документам, они шли из Сицилии в Копенгаген с грузом серы. Но в действительности они были в двух шагах от Марселя: я находился в досягаемости выстрелов французской береговой батареи, установленной на холме. И сера эта предназначалась для Франции. — Софи сера была известна только в лечебной смеси с патокой, которую детям давали по пятницам: она до сих пор ощущала ее противный привкус. На ее лице было написано недоумение, и Джек добавил: — Сера необходима для изготовления пороха. Поэтому я отправил эти суда в Порт-Магон, где суд установил, что они являются законным призом по причине вопиющего нарушения нейтралитета. И вот теперь, спустя столько времени, судовладельцы подали апелляцию, и кассационный суд решил, что суда вовсе не были законным призом, он поверил сказкам адвокатов, будто бы капитаны искали во французской гавани убежища от непогоды. Непогода! Никакой непогоды не было и в помине. На море не было и морщинки, так что мы шли под бом-брамселями, поставив с обоих бортов лисели, а тридцатишестифунтовые орудия береговой батареи швыряли ядра, которые на тихой воде разгоняли круги диаметром с четверть мили.

— О! Как это несправедливо! — воскликнула Софи, выражая крайнее негодование. — Как непорядочны люди, которые так лгут! Ведь вы, должно быть, рисковали жизнью, уводя эти суда из-под прикрытия той батареи. Разумеется, сера предназначалась для этой адской Франции. Я уверена, эти купчишки понесут наказание. Что же делать? О, что же сейчас делать?

— Что касается вердикта, то боюсь, что обжалованию он не подлежит. Но мне надо поехать в Лондон и попробовать хоть чего-то добиться от Адмиралтейства. Я должен ехать сегодня, и, возможно, наша разлука затянется. Вот почему я докучаю вам своими несчастьями. Я хочу, чтобы вы твердо знали, что я уезжаю из Сассекса не по своей воле и с тяжелым сердцем.

— О, вы мне вовсе не докучаете — как вы могли такое вообразить, — все, что связано с флотом, для меня… Вы сказали, что вам надо ехать немедля? Но вам же нельзя уезжать сегодня. Вам нужно прилечь и отдохнуть.

— Увы, промедление смерти подобно.

— Тогда вам не следует ехать верхом. Вы должны нанять почтовую карету.

— Да. Такой же совет дал мне Стивен. Я так и поступлю. В почтовой конторе уже заказан дилижанс.

— Какой он славный, он, должно быть, очень вам помогает. Доктор такой надежный друг. Но мы должны возвращаться сию же минуту. Перед путешествием вам непременно следует отдохнуть.

Расставаясь, девушка протянула ему руку и сказала со всей возможной для себя настойчивостью:

— Я желаю вам счастья и всего, чего вы заслуживаете. Я думаю, что невежественная девушка из провинции ничем не может вам помочь, однако…

— А вот и наша парочка! — воскликнула миссис Уильямс. — Воркуют как два голубка. И о чем же вы все это время говорили? Но молчок, я становлюсь нескромной. Надеюсь, вы привезли ее целой и невредимой?


Два секретаря, помогая друг другу, в большой спешке скрипели перьями.


«Маркизу Корнуолису

Милорд,

Прилагая все усилия к тому, чтобы усерднейшим образом уделить внимание пожеланию Вашей светлости относительно капитана Булла, глубочайше сожалею, что в настоящий момент я не в силах удовлетворить его.

Имею честь…» — и т. д.


— Готово, Бейтс?

— Так точно, милорд.


«Миссис Полет

Мадам,

Хотя я не могу признать справедливости Ваших аргументов относительно капитана Мейнуэринга, есть нечто настолько трогательное и похвальное в поведении сестры, стремящейся к продвижению своего брата, что не требуется никаких оправданий по поводу Вашего письма от двадцать четвертого числа, получение какового я спешу подтвердить.

Остаюсь, мадам…»

— и т. д.


«Сэру Чарлзу Грею, кавалеру ордена Бани

Мой любезный сэр Чарлз,

Лейтенант Бирсфорд интригует, добиваясь перевода в Ирландию, благодаря чему он упал в моем мнении. Он серьезный и предприимчивый господин, однако, подобно большинству представителей аристократии, он полагает, что, благодаря этому обстоятельству, вправе рассчитывать на продвижение по службе, в обход лиц, лучше проявивших себя на службе и более достойных; на что я никогда не соглашусь.

Я отказывал принцу Уэльскому, герцогу Кларенсу, герцогу Кентскому и герцогу Кумберлендскому и надеюсь, что Вы не будете удивлены, если я снова укажу на невозможность отступления от моих принципов и не допущу попрания моих прав, которое приведет к окончательной гибели флота.

Искренне ваш…»

«Герцогине Кингстонской

Мадам,

Ваша светлость в значительной степени верно определили характер капитана „Фролика" Хэллоуза; он отличается рвением и достойным поведением, и если бы не его определенная независимость и отсутствие охотного повиновения вышестоящим чинам, что может быть исправлено со временем, а также некоторых пятен на его семейной репутации, я был бы рад, помимо интереса, который Ваша светлость проявляет к его судьбе, воздать должное его заслугам, если бы мне не мешало сделать это невероятно большое количество достойных командиров чином выше его, находящихся на половинном жалованье: они обладают предпочтительным правом на получение тех немногих судов, которые имеются в нашем распоряжении.

Смею заверить Вашу светлость, что буду счастлив воспользоваться возможностью выразить Вам свое почтение. Имею честь, мадам, оставаться Вашим покорнейшим, смиренным слугой».


Итак, с письмами покончили. Кто у нас в списке? — Капитаны Сол, Каннингем, Обри и Смолл. Лейтенанты Рош, Хемпол…

— Я смогу принять только первых трех.

— Есть, милорд.

Джек Обри услышал гомерический хохот Первого лорда Адмиралтейства, прощавшегося со своим старинным соплавателем Каннингемом, напоследок выдавшим соленую шутку, и понадеялся, что Сент-Винсент в хорошем настроении.

Однако лорд Сент-Винсент, отдававший все силы реформированию докового хозяйства, связанный по рукам и ногам политикой и политиканами, а также незначительным большинством своей партии в парламенте, пребывал в невеселом настроении, что было заметно по его неприветливым, холодным глазам, которые, казалось, видели посетителя насквозь.

— Капитан Обри, вы уже были здесь на прошлой неделе. У меня очень мало времени. Ваш отец генерал Обри адресовал мне и другим членам Адмиралтейского совета сорок писем, и ему было сообщено, что мы не предполагаем произвести вас в очередное звание за вашу операцию с «Какафуэго».

— Я пришел по другому поводу, милорд. Я намерен отказаться от моего права на получение чина капитана первого ранга в надежде получить под свое командование хотя бы шлюп. Мой призовой агент разорился; два нейтральных судовладельца выиграли против меня дело в кассационном суде, и вы должны войти в мое положение — я буду рад любому кораблю.

Лорд Сент-Винсент был глуховат, а Джек Обри, оказавшись в этой святая святых британского флота, понизил голос, так что старый джентльмен не совсем понял, о чем идет речь.

— Я должен? Да в своем ли вы уме? — вскричал он. — С каких это пор командиры пинком открывают дверь в Адмиралтейство и заявляют, что им должны предоставить корабль? Если вам должны предоставить корабль, то какого беса вы, нацепив на шляпу кокарду величиной с капустный кочан, маршируете по Аранделу во главе сторонников мистера Бабингтона и лупите дубиной честных избирателей? Будь я там, я бы предал вас, сэр, суду за потасовку, нарушение общественного порядка, и тогда мы бы не говорили насчет того, кто кому должен. Черт бы побрал ваше нахальство, сэр.

— Милорд, я плохо выразился. Прошу прощения, милорд, за неудачное слово, но я хотел сказать, что банкротство Джексона вынуждает меня просить вашу светлость о предоставлении мне места в действующем флоте в прежней должности. Мой стряпчий меня разорил.

— Джексон? Да. Но если из-за своего мотовства вы потеряли состояние, которое смогли получить благодаря вашей командной должности, вам не следует ожидать, что Адмиралтейство будет обязано подыскивать вам новую должность. У глупца карман всегда дырявый, и это справедливо, в конце концов. Что же касается нейтралов, вы прекрасно знаете или должны знать, что трогать их — профессиональный риск, и вам следовало принять надлежащие меры против апелляции. А чем занимаетесь вы? Сорите деньгами направо и налево — швыряете их на ветер, толкуете о женитьбе, хотя обязаны знать, что брак — это гибель для морского офицера, по крайней мере до того, как он получит чин капитана первого ранга, затеваете пьяные дебоши во время дополнительных выборов кандидатов от партии тори, а потом заявляетесь сюда и требуете судно. Тем временем ваши друзья засыпают нас письмами, в которых смеют мне указывать, в какой чин вас должно произвести. Именно это выражение герцог Кентский нашел уместным использовать по наущению леди Кейт. Та стычка не была сражением, которое давало бы вам право на получение полного капитанского чина. И ваши недавние претензии на это звание — полный вздор! Ни о каких претензиях не может быть и речи.

— «Какафуэго» был тридцатидвухпушечный фрегат-шебека, милорд.

— Это был капер, сэр.

— Капером он стал лишь благодаря стараниям окаянного судейского крючкотвора, — возразил Джек Обри, возвышая голос.

— Вы забываетесь, сэр! Вы перед кем стоите?! Вам напомнить, где вы находитесь, сэр?

— Прошу прощения, сэр.

— Вы захватили набитый жалким сбродом капер, имея в своем распоряжении шлюп Его Величества, укомплектованный превосходной командой, потеряв при этом лишь трех человек, а теперь распускаете перья и торгуетесь по поводу производства в чин капитана первого ранга!

— И восемь человек ранеными. Если судить о сражении по количеству потерь, сэр, то смею напомнить, что на вашем флагманском корабле в битве при Сент-Винсенте был убит всего один человек и пятеро ранены.

— Вы имеете дерзость сравнивать крупное эскадренное сражение с…

— С чем, сэр? — вскричал Джек Обри, у которого глаза налились кровью.

Сердитые голоса внезапно умолкли. Открылась и захлопнулась дверь, и офицеры, томившиеся в ожидании приема, увидели, как капитан Обри промчался мимо, сбежал по лестнице и исчез во дворе.


«3 мая. Я ведь просил его хранить полное молчание, а теперь его имя треплет вся округа. Он, в сущности, не знает о женщинах ничего, кроме того, что они являются предметом желаний (иногда, впрочем, возвышенных!). Сестер у него нет, мать умерла, когда он был ребенком, и он не имеет ни малейшего представления о дьявольской силе миссис У. Старая карга наверняка выудила все, что ей нужно, у Софии, и со свойственной ей беспринципностью деловито и радостно пошла сплетничать налево и направо; столь же непристойную деловитость она проявила, когда увезла девочек в Бат. Она явно шантажировала их своим плохим здоровьем, сыграв на добром сердце Софи. Что могло быть проще? У. приготовилась к отъезду за какие-то два дня. Куда подевалась ее привычка медлить, хныкать и колебаться неделями? Она, как настеганная, за пару дней уложила баулы и была такова! Задержись она еще хоть на несколько дней, когда недоразумение уладилось, отъезд не имел бы никакого значения. Софи сдержала бы свое слово, что бы ни случилось. Сейчас же обстоятельства сложились хуже некуда. Разлука, непостоянство (у Д. О., как у любого молодого человека на его месте, разыгралось ретивое), отсутствие предмета страсти, чувство заброшенности…»

«Что за грымза эта мамаша Уильямс! Я бы ничего не узнал об их внезапном отъезде, если бы не записка Дианы и визит этого милого, встревоженного дитя. Я называю С. У. „дитя", но она не моложе Д. В., которую я вижу в совершенно ином свете, хотя в детстве она, должно быть, была прелестным ребенком, пожалуй, похожей на Френсис: та же беспощадная и одновременно невинная жестокость. И никаких известий после отъезда. Как мне объяснить все это Д. О.? Одна мысль об этом терзает меня, будто я дал ему пощечину…»

Но все оказалось гораздо проще. Стивен сказал Джеку:

— Барышни уехали. Миссис Уильямс увезла их в Бат в прошлый вторник. Софи побывала у меня и сообщила, что чрезвычайно сожалеет о случившемся.

— Она оставила мне какую-нибудь записку? — прояснев лицом, спросил Джек.

— Нет. Строго говоря, не оставила. Она так волновалась, что было трудно уследить за ее мыслями. И понять ее просто: девушка пришла без сопровождения к холостому джентльмену. В Чампфлауэре такого еще не бывало. Но я не ошибусь, если сообщу суть. Она сказала, чтобы вы знали: Сассекс она покинула не по своей воле и отнюдь не с легким сердцем.

— Как вы полагаете, могу ли я написать ей через Диану Вильерс? — спросил Джек.

— Диана Вильерс все еще здесь. В Бат она не едет, а остается в Мейпс Корт, — холодно произнес Стивен.

Банкротство капитана Обри не обсуждал только ленивый, поскольку все читали лондонские газеты, сообщившие о решении суда по призовому иску. В округе к тому же было немало морских офицеров, некоторые из них знали о бегстве капитанского поверенного и поняли масштабы обрушившегося на Обри несчастья. Другое газетное объявление, под заголовком «В Вулхемптоне 19-го числа настоящего месяца, о появлении сына у супруги генерала Обри», доконало его финансовую репутацию.

Бат был полон слухов о торжестве добродетели миссис Уильямс.

— Несомненно, это Божье наказание, дорогие мои, — причитала она. — Нам говорили, какой это страшный распутник, вспомните, что он мне никогда не нравился: я недаром заявляла, что у него порочный рисунок губ. Мое чутье меня никогда не обманывает. И глаза его мне не нравились.

— Ах, мама! — воскликнула Френсис. — Ты же сама говорила, что из тех, кого ты встречала, он более всех похож на джентльмена, и такой красивый.

— Красив тот, кто красиво поступает! — отрезала миссис Уильямс. — А вы, мисс Нахальзон, можете покинуть комнату. Из-за вашей непочтительности останетесь без пудинга.

Вскоре выяснилось, что и другие вовсе не жаловали Джека Обри: он даже внешне будто стал состоять из одних изъянов, его щедрые угощения, лошади, планы обзавестись сворой собак — все стало предметом укора. Джеку и прежде доводилось наблюдать подобное, но лишь со стороны; хотя осуждения в его адрес не были чересчур грубыми или огульными, он нашел их более болезненными, чем ожидал. Потеря лица уже проявилась в первых осторожных намеках на его некредитоспособность со стороны торговцев, известном панибратстве и развязности сельских джентльменов, неуловимом отсутствии должной почтительности.

Мелбери Лодж он снял на год, арендная плата была внесена, сдать в поднаем дом было нельзя; переезжать куда-то не было смысла. Джек стал экономить на всем, продал своих гунтеров, сообщил слугам, что, как это ему ни больно, они должны расстаться, как только те подыщут себе другие места, перестал устраивать званые обеды. Лошади у него были превосходные, и он продал одну из них по той же цене, за которую приобрел. Ему удалось расплатиться с самыми настойчивыми местными заимодавцами, что, увы, не восстановило его кредит, ибо обитатели Чампфлоу были готовы поверить любым слухам (хотя еще вчера состояние Джека считалось весьма значительным) и дружно записали его в бедняки.

Он перестал приглашать к себе гостей — не только потому, что был занят делами, но и оттого, что сделался колючим, чересчур чувствительным к малейшим намекам на свои стесненные обстоятельства; вскоре Мейпс стал едва ли не единственным местом, где он обедал. Разве что миссис Вильерс при поддержке священника, его жены и сестры приглашала к столу обитателей Мелбери Лодж.

После одного из таких обедов друзья, вернувшись домой, поставили лошадь и мула в конюшню и пожелали друг другу покойной ночи.

— Не угодно ли вам сыграть партию в карты? — остановившись на лестнице и посмотрев в холл, спросил Джек.

— Не угодно, — ответил Стивен. — Мои мысли заняты совсем другим.

Другим были заняты не только его мысли. Вскоре Мэтьюрин быстрым шагом направился в сторону Полкари Даун, старательно обходя группу браконьеров, собравшихся в выработке Гоула, и остановился под вязами, скрипевшими на ветру, над Мейпс Корт. Особняк неправильной формы, несмотря на современные переделки, попахивал ветхостью. Самый старый флигель завершался квадратной башней, где светилось одно окно. С учащенно бьющимся сердцем доктор торопливо пересек сад и, остановившись возле дверцы в основании башни, попытался перевести дух. Взявшись за ручку двери, он внутренне застыл от ожидания неудачи.

— Держась за эту ручку, я всякий раз держу в руках свое счастье, — произнес он, не смея войти, но почувствовал, как замок поддался, и медленно отворил дверь.

Он поднялся по винтовой лестнице на бельэтаж, где жила Диана: ее покои состояли из небольшой гостиной и спальни. Эта квартирка соединялась с остальной частью дома длинным коридором, который выходил на главную лестницу. В гостиной никого не было. Он сел на диван и стал разглядывать украшенное золотым шитьем сари, которое перешивалось в европейское платье. В золотистом свете лампы золотые тигры рвали на части британского офицера, лежащего на пятнистой земле с бутылкой бренди в руке. Иногда в правой, иногда в левой, поскольку рисунок имел несколько вариаций.

— Как ты поздно, Мэтьюрин, — произнесла Диана, появившаяся из спальни; поверх пеньюара она набросила две шали. Лицо у нее было утомленное, она даже не поприветствовала гостя. — Я собиралась лечь спать. Однако присядь на пять минут. Фу, у тебя башмаки в грязи.

Стивен снял обувь и поставил ее возле двери.

— Возле кроличьего садка собралась целая шайка воров. Поэтому я и сошел с дороги. У тебя есть особенный дар ставить меня в неловкое положение, Вильерс.

— Так ты снова шел пешком? Тебя не выпускают ночью из дома? Можно подумать, что ты состоишь в браке с этим мужчиной. Кстати, как его дела? Нынче вечером он казался довольно веселым, все хохотал с этой гусыней Анни Строуд.

— К сожалению, нет никаких улучшений. Его стряпчий — просто алчная скотина, без мозгов, без чувств, без здравого смысла, без мужества. Невежественная жадность — бескрылый стервятник, который может лишь погрузиться в бездну позора.

— Но леди Кейт… — Диана смолкла на полуслове. Письмо от леди Кейт пришло в Мелбери утром, и о нем не упоминалось во время обеда. Стивен взял сари в руки, заметив, что вытканный на нем британский офицер выглядит так, словно вот-вот заговорщически ему подмигнет. — Полагая себя вправе требовать от меня объяснений, — продолжала Диана, — ты ошибаешься. Мы встретились во время верховой прогулки случайно. Да, я позволила тебе поцеловать меня раз или два — но лишь потому, что тогда я была готова броситься в колодец или в чем мать родила бежать от этой унылой однообразной жизни, из этого дома, где все общество составляет пара беззубых слуг. Я никогда не была твоей любовницей и не намерена ею становиться!

— Я знаю, — отозвался Стивен. — Я не требую никаких объяснений и ни на что не претендую. Принуждение — смерть дружбы, радость моя. — Пауза. — Ты не дашь мне чего-нибудь выпить, дорогая моя Вильерс?

— О, прошу прощения, — воскликнула Диана, без труда мгновенно возвратясь к прежней учтивости. — Что тебе предложить? Портвейн, бренди?

— Бренди, если можно. Слушай, — поинтересовался он. — А ты когда-нибудь видела тигра?

— Ну конечно, — рассеянно ответила Диана, ища глазами поднос и графин. — Я даже подстрелила пару штук. Здесь нет подходящих стаканов. Разумеется, я стреляла, находясь в безопасности, в кресле под балдахином на спине у слона. Тигры часто попадаются на дороге из Магаринджи в Бахию. Эта стопка подойдет?.. Они переплывают с одного острова на другой. Однажды я увидела зверя, который входил в воду медленно, словно конь. Они плавают, целиком погрузив туловище, задрав кверху голову и вытянув хвост. С тех пор как я вернулась в Англию, я никак не могу согреться. Я лягу в постель, это единственное теплое место в доме. Можешь посидеть рядом, когда допьешь бренди.


Дни мелькали один за другим — золотые, пахнущие душистым сеном дни раннего лета, — причем, как считал Джек, понапрасну. Или почти что понапрасну. Хотя его карьерные и судебные дела становились все безнадежнее и сложнее, он дважды ездил в Бат, чтобы повидаться со своим старинным другом леди Кейт, нанес визит миссис Уильямс, пребывающей в лоне своего семейства, и встретил Софи. Это произошло случайно, на галерее минеральных источников. Он вернулся домой, испытав и радость и муку; примирившись с жизнью, Джек вновь стал тем неунывающим жизнелюбом, которого прежде знал Стивен.

«Я решил все это прекратить, — писал в дневнике Стивен. — Я не приношу счастья и не получаю его. Эта одержимость желанием — не счастье. Я вижу жесткость, от которой стынет мое сердце, и не только мое. Жесткость и многое еще: властолюбие, ревность, гордыня, тщеславие — и все это, вкупе со смелостью, в избытке. Неумение мыслить, разумеется, невежество, неверность, непостоянство. Я б еще добавил: бессердечие, если бы смог забыть наше прощание ночью в воскресенье, невероятно трогательное для такой необузданной натуры. Конечно же, ее стиль и грациозность до определенного порога заменяют в ней добродетель, но сами по себе эти качества отнюдь не добродетельны. Так не пойдет! Нет, нет, не надо так со мной. Если эта связь с Джеком продолжится, я уйду. И если Джек будет ее длить, то он соберет себе на голову горящие уголья. То же может произойти и с ней самой: с ним шутки плохи. Ее нынешнее легкомыслие удручает меня больше, нежели возможно выразить. Поведение Д. противоречит тому, что она называет своими принципами; более того, я полагаю, оно противоречит и ее подлинной натуре. Она не может желать его себе в мужья сейчас, зная его обстоятельства. Что же тогда? Ненависть к Софи, к миссис У.? Непонятная месть? Восторг от игры с огнем в пороховом погребе?»


Пробило десять; через полчаса он должен встретиться с Джеком в Плимптоне на арене для петушиных боев. Покинув темную библиотеку, доктор оказался на солнечном дворе, где его ждал начищенный до блеска серый мул. Животное с укором уставилось в конец дорожки за конюшнями. Проследив за его взглядом, Стивен увидел, как почтальон срывает в саду грушу.

— Вам двойное письмо, сэр, — официально доложил почтальон, вытянувшись во фрунт, но не замечая, как сок неправедно съеденной груши течет у него из уголка рта. — Извольте два шиллинга и восемь пенсов. И два письма для капитана — одно франкированное, второе из Адмиралтейства. — Про себя он прикидывал — заметили ли его? Расстояние было очень большое, авось пронесет.

— Спасибо, любезный, — произнес Стивен, уплатив за письмо. — Вижу, вам достается.

— Ну а как же, сэр, — отвечал почтальон с облегчением. — Сначала дом священника, Кроукер, затем доктор Вайнинг, он получил письмо от брата из Годмерсхема. Так что, думаю, в это воскресенье он уедет. Потом доставил письмо молодому мистеру Сэвилу — от его невесты. Я никогда не видел, чтобы молодая дама писала так красиво. Буду рад, когда они поженятся, так я ему и сказал.

— Вам жарко, вас явно мучит жажда. Съешьте грушу, только не заглатывайте ее сразу целиком.

К началу главного поединка Стивен опоздал. Вокруг арены сгрудилась возбужденная толпа фермеров, торговцев, цыган, барышников, помещиков. Схватка обещала быть достойным зрелищем.

— Ставим на пестрого! Ставим — не прогадываем! — надрывался высокий цыган с красным шарфом, обмотанным вокруг шеи.

— Есть такое дело! — отозвался Джек. — Ставлю пять гиней на пестрого петуха.

— Забито! — произнес цыган, озираясь. Глаза его сузились, и ерническим, заискивающим тоном он продолжил: — Пять гиней ставите, джентльмен? Это ж какие деньжищи для бедного путешественника, капитана на половинном жалованье! Я кладу свои деньги, ладно? — Он положил пять блестящих кружков на край ограждения арены. Джек, выпятив челюсть, выложил столько же монет — одну за другой. Владельцы птиц поставили их на арену и, прошептав напутствие, отпустили забияк. Прежде чем сойтись, бойцы кидали друг на друга косые взгляды, вышагивали и кружили. Затем оба петуха взлетели и, сверкая стальными шпорами, сшиблись грудью. Посередине арены вился вихрь, а вокруг нее раздавался дикий рев.

Пестрый петух уже шатался. Один глаз у него был выбит, второй кровоточил, но он не отступал, сквозь кровавый туман ища врага. Увидев его тень, он кинулся вперед, чтобы получить смертельную рану. Но пестрый погиб не сразу; он еще стоял в то время, как враг бил его шпорами по спине. Потом рухнул на землю под тяжестью обессиленного, израненного противника, который вскочил на ноги и закукарекал.

— Давайте выйдем отсюда и посидим в сторонке, — предложил Стивен. — Официант, принесите нам пинту хереса, мы будем на скамейке. Вы не возражаете, Джек?


— Ну и херес, черт бы меня побрал! — признал Мэтьюрин вскоре. — Только наглая молодая потаскушка осмелилась бы назвать это пойло хересом. Вот ваши письма, Джек.

— Пестрый петух на самом деле не хотел драться, — заметил Джек.

— Это точно. Хотя это была определенно боевая птица. Почему вы на него поставили?

— Он мне понравился. У него была походка вразвалку, как у моряка. Он вовсе не жаждал крови, но, когда ему бросили вызов, он не сплоховал. Это был редкий храбрец, он продолжал драться даже тогда, когда у него не оставалось никакой надежды. Я не жалею, что поставил на него. Доведись этому бою повториться, я бы поставил на него снова. Вы сказали о письмах?

— Два письма. Давайте без церемоний, прошу вас.

— Спасибо, Стивен. Адмиралтейство подтверждает получение письма мистера Обри от седьмого настоящего месяца. А это из Бата. Посмотрим, что сообщает нам Куини… О боже!

— Что случилось?

— Боже мой, — повторил Джек, колотя кулаком по колену. — Давайте выйдем отсюда. Софи выходит замуж.

Джек кипел и булькал как котел; лишь отшагав добрую милю, он смог произнести нечто членораздельное:

— Куини пишет из Бата. Один малый по фамилии Адамс — у него большое имение в Дорсете — сделал Софи предложение. В два счета обтяпано, клянусь душой. Никогда не ожидал от нее такого.

— Может, леди Кейт повторяет сплетни?

— Нет, нет! Она навестила матушку Уильямс по моей просьбе. Я рассчитывал, что она меня примет, если я к ним приеду. Куини знает там всех.

— Конечное дело. Миссис Уильямс, поди, была польщена таким знакомством.

— Да. Так что она их навестила, и миссис Уильямс, радостно чирикая, все ей рассказала, даже описала во всех подробностях имение женишка. Вы могли ожидать от Софи подобное, Стивен?

— Нет. И я сомневаюсь в правдивости этой истории, поскольку следует предположить, что предложение было сделано непосредственно невесте, а не через ее родительницу.

— Черт бы меня побрал, жаль, что меня нет в Бате, — тихим голосом произнес Джек, потемнев от гнева. — Кто бы мог ожидать от нее такое? Это чистое лицо… Я готов был поклясться… Эти милые добрые слова, которые она говорила совсем недавно. А теперь дело дошло до предложения руки и сердца! Вспомнить только, как ее рука держала мою, гладила ее… А какое чистое, небесное лицо, боже ты мой!

Стивен вновь заявил, что нет никаких доказательств, он напомнил, что миссис Уильямс способна лгать чрезвычайно разнообразно. Человек умный и даже мудрый, Стивен утешал друга как мог, но с таким же успехом он мог разговаривать с мулом. Джек замкнулся, лицо его приобрело жесткое, решительное выражение. А он-то полагал, что нашел свой идеал — не из тех, что все делают тишком да с вывертами. Больше он не скажет об этом ни слова. Когда они добрались до перекрестка Ньютон Прайорс, Джек проговорил:

— Стивен, я знаю, что у тебя самые добрые намерения, но я, пожалуй, поеду через холмы в Уайвенго. Я сейчас даже для коня неподходящая компания. Вам моя лошадка не нужна? К ужину меня не ждите, перекушу где-нибудь по дороге.


— Киллик, — произнес Стивен, — отнесите ветчину и кружку пива в комнату капитана. Он, возможно, придет домой поздно. Я ухожу.

Сначала он шагал неторопливо, ровно дыша, со спокойным сердцем, но, миновав знакомые мили и поднимаясь на Полкари, пошел быстрее, причем решимости его как не бывало. А достигнув вершины холма, задышал так же часто, как стучал механизм его часов. «Тук-тук-тук, ты дундук, — произнес он, силясь улыбнуться. — Правда, так быстро я еще никогда не поднимался. Это я тренирую ноги, ха-ха-ха. Вот только зачем? Ну и видок, должно быть, у меня. Хорошо, что ночь на дворе».

Теперь он замедлил шаг, чувства его обострились: не слышно ли какого движения в лесу, кроличьем садке Гоула или аллее позади него? Вдали по правую сторону послышался зов самца косули, ищущего самку; вдали слева раздался плач кролика, которого терзал горностай. Крик совы. Смутные очертания дома, заснувшего среди деревьев, и в дальнем его конце — одинокий желтый глаз башни.

Он спустился к молчаливым вязам, покрытым пышной листвой; дом стал виден целиком. Там, под вязами, он обнаружил знакомую лошадку и привязал ее к кусту орешника. Стивен подкрадывался к дому, но, услышав ржание лошади, вернулся, погладил животное по бархатистому крупу и шее, потрепал ее, по-прежнему разглядывая из-за холки свет, затем отвернулся. Отойдя ярдов на сто, когда башня утонула среди деревьев, он остановился как вкопанный и прижал руку к сердцу. Потом двинулся дальше, ступая тяжело, неуклюже, спотыкаясь о колею, заставляя себя идти вперед нечеловеческим усилием воли.


— Джек, — произнес он следующим утром во время завтрака. — Пожалуй, я должен вас покинуть. Попытаюсь найти место в дилижансе.

— С чего вдруг?! — Джек остолбенел. — Неужели вы можете оставить меня, когда все летит в тартарары!

— Я не вполне здоров и надеюсь, что на родине приду в себя.

— Вид у вас действительно хуже некуда, — озабоченно заметил Джек, внимательно приглядываясь к другу. — Я был настолько поглощен своими собственными злополучными делами, а теперь еще и это. Я не уделял вам достаточно внимания. Я так виноват, Стивен. Вам, должно быть, чертовски скучно здесь, с одним лишь Килликом, без всякого общества. Надеюсь, вы не заболели по-настоящему. Теперь я вспоминаю, что последние несколько недель у вас было плохое настроение, вы были не в духе, даже к инструменту не прикасались. Может, вам стоит проконсультироваться у доктора Вайнинга? Со стороны ему будет проще определить, что с вами. Прошу, разрешите, я схожу за ним. Нужно спешить, пока он не отправился к своим пациентам.

Стивен употребил все время между завтраком и приходом почтальона на то, чтобы успокоить друга. Он прекрасно знал природу своего недуга, он болел им и раньше. От такой хвори не умирают, и он знал лекарство от нее. Эта хвороба называется solis deprivatio.

— Отсутствие солнца? — вскричал Джек. — Вы смеетесь надо мной, Стивен? Неужели вы собираетесь ехать за солнцем в Ирландию?

— Это всего лишь мрачная шутка, — отозвался Стивен. — Я имел в виду Испанию, а не Ирландию. Знаете, у меня имеется дом в горах по ту сторону Фигуэрас. Часть крыши у него провалилась. А в той части, над которой кровля еще держится, живут овцы, но за ней мне все же надо присматривать. Еще там гнездится множество летучих мышей с длинными хвостами. Я наблюдаю их поколение за поколением. А вот и почта, — произнес он, подойдя к окну и протягивая руку. — Вам одно письмо, мне ни одного.

— Счет, — произнес Джек, откладывая конверт в сторону. — Я совсем забыл, вам тоже есть письмо, оно у меня в кармане. Вчера мне довелось увидеть Диану Вильерс, она попросила меня передать вам эту записку и наговорила в ваш адрес тьму комплиментов. А я рассказал, каким вы были отличным соплавателем. И как превосходно вы обращаетесь с виолончелью и скальпелем. Она очень ценит вас…

Возможно, и ценит. Во всяком случае, записка была по-своему доброй.


«Мой дорогой Стивен,

Как плохо вы относитесь к своим друзьям — столько дней не подаете признаков жизни. Правда, я была неприветлива с вами в тот последний раз, когда вы навестили меня. Пожалуйста, простите. Виной тому был восточный ветер, или первородный грех, или полнолуние, или что-то в этом роде. Я нашла несколько любопытных индийских бабочек, вернее, их крылышки в книге, принадлежавшей моему отцу. Если вы не слишком устали и не заняты, то, возможно, придете вечером и взглянете на них?

Д.В.»


— …Возможно, никаких достоинств в этом и нет. Я просил ее играть вместе с нами по четвергам; она хорошо знает наше трио, хотя играет на слух. Однако, раз вы должны ехать, я отправлю к ней Киллика, пусть извинится за нас.

— Возможно, я уеду не сразу. Посмотрим, что принесет нам следующая неделя; в конце концов, овцы покрыты шерстью, а летучие мыши всегда найдут укрытие в часовне.


По бледневшей в темноте дороге Стивен ехал не торопясь, обдумывая воображаемый диалог. Подъехав к дому, он привязал мула к кольцу и только намеревался постучаться, как Диана сама открыла ему дверь.

— Добрый вечер, Вильерс, — произнес он. — Благодарю тебя за записку.

— Мне нравится, как ты произносишь «добрый вечер», Стивен, — проговорила она с улыбкой. Она явно была в хорошем настроении и, конечно же, выглядела прекрасно. — Ты не удивился, что я встретила тебя здесь?

— Не слишком.

— Все слуги ушли. Какой ты официальный, явился с парадного входа! Я так рада видеть тебя. Забирайся в мое логово. Я приготовила для тебя бабочек.

Стивен снял башмаки, аккуратно сел на маленький стул и произнес:

— Я пришел, чтобы попрощаться. Очень скоро, возможно на следующей неделе, я покидаю эту страну.

— Ах, Стивен… и ты оставишь своих друзей? Что же будет делать бедняжка Обри? Не можешь же ты бросить его сейчас. Похоже, у него очень плохое настроение. А что буду делать я? С кем я смогу перемолвиться словом, кого буду мучить?

— Да неужели не с кем?

— Я тебя сделала очень несчастным, Стивен?

— Порой ты обращалась со мной как с собакой, Вильерс.

— О господи! Я так сожалею. Больше я никогда не буду недоброй по отношению к тебе. Ты действительно намерен уехать? О боже. Но друзья на прощание целуются. Подойди, сделай вид, что ты разглядываешь бабочек… Я их так красиво разложила. Поцелуй меня, а потом можешь идти.

— Ты лишаешь меня воли, Диана, и тебе это очень хорошо известно, — произнес он. — Я медленно поднимался на гору, разучивая слова, которые я тебе скажу, сообщая, что приехал, чтобы порвать с тобой, но порвать, забыв о всех обидах, так, чтобы сохранить к тебе лишь добрые и дружеские чувства.

— Порвать? О боже, это слово мы никогда не должны произносить.

— Никогда?

Однако это слово появилось в его дневнике через пять дней.

«От меня требуется обманывать Д. О., хотя я не привык к обману и для меня это мучительно. Он, конечно, тоже пытается ввести меня в заблуждение, поскольку уважает мой взгляд на его отношения с Софи. У него необыкновенно открытая и правдивая натура, а его попытки напустить тумана безуспешны, хотя и настойчивы. Диана права: я не могу оставить его одного в его нынешнем трудном положении. Зачем же она его еще больше затрудняет? Из-за своей порочности? Живи я в ином веке, я бы назвал это дьявольской одержимостью; да и теперь это убедительный ответ: один день она становится сама собой, очаровательнее ее не найти никого; на следующий день она холодна, жестока, полна желания причинить боль. Однако, благодаря их частому повторению, слова, которые глубоко ранили меня совсем недавно, утратили свою силу. Закрытая дверь перестала быть смертью для меня; моя решимость порвать с нею крепнет, это не просто намерение ума, а нечто большее. Я не помню, где обнаружил одну важную мысль, то ли в себе самом, то ли у какого-то автора: слабый, почти не ощутимый соблазн может оказаться более стойким, чем соблазн сильный. Я не испытываю сильного соблазна отправиться в Мейпс. Так же, как не испытываю сильного соблазна пить опиевую настойку, капли которой из суеверия считаю каждую ночь. В настоящее время в моем флаконе четыреста капель этого успокоительного средства. Да, я его принимаю…»

— Киллик, — спросил Стивен, захлопнув дневник со смущенным раздражением человека, которого застали за тайным занятием. — Что ты хочешь мне сказать? Ты смущен, тебя гложет совесть. Ты пьян!

Киллик подступил ближе и, облокотясь на кресло доктора, прошептал:

— Внизу какие-то гнусные рожи, сэр, спрашивают капитана. Черный таракан в тощем парике и с ним два верзилы вот с такими кулачищами. Дерьмоеды гребучие в круглых шляпчонках, а один из них спрятал под плащ жезл. За милю видно, что судебные приставы.

— Я потолкую с ними на кухне, — кивнул Стивен. — Нет, лучше в малой столовой: она окнами выходит на лужайку. Упакуй рундук капитана и мой саквояж. Дай мне его письма. Запряги мула в двуколку и гони ее вместе с нашим багажом к Фоксдинской дороге.

— Есть, сэр. Упаковать, запрячь, выехать!

Предоставив хмурым судебным приставам томиться ожиданием в малой столовой, Стивен улыбался от удовольствия: наконец-то настала пора действовать. Он знал, что еще миля-другая и опасность будет позади. Подъем по меловому склону на солнцепеке лишил незваных гостей остатков человеколюбия, и ускользнуть от них было делом непростым.


— Доброе утро, — произнес Стивен, снимая шляпу. Диана едва удостоила его кивком и посмотрела на доктора так, словно тот был куском прозрачного стекла.

— Похоже, вы очень спешили, доктор Мэтьюрин. Вам, должно быть, не терпится повидать…

— Простите, но мне нужно сказать два слова капитану Обри, мадам, — отвечал он с таким же, как у нее, холодным взором и отвел лошадь с наездницей в сторону. — Джек, по вашу душу явились судебные приставы: вас ждет долговая тюрьма. Нынче же вечером мы должны отправиться во Францию, а затем в Испанию. Ваш рундук в двуколке: она ждет нас у Фоксдинской дороги. О крыше над головой не беспокойтесь, я все устрою. Если поторопимся, то можем успеть на фолкстонский пакетбот. —

Повернувшись к Диане, Стивен поклонился ей и стал спускаться по склону.

Послышался цокот копыт, затем голос Дианы:

— Поезжайте вперед, Обри. Поезжайте, вам говорят. Я должна поговорить с Мэтьюрином. — Догнав доктора, она произнесла: — Так нельзя, Стивен, неужели ты уедешь и не попрощаешься со мной?

— Неужели ты не оставишь меня в покое, Диана? — отвечал он, подняв на нее предательски затуманившиеся глаза.

— Нет, нет, нет! — вскричала молодая женщина. — Ты не должен покидать меня! Хорошо, поезжай в свою Францию, но пиши мне, пиши и возвращайся. — Она крепко стиснула его руку своей изящной ладонью и ускакала прочь. Из-под копыт ее лошади взлетали комья земли.

***

— Только не Фолкстон, — возражал Джек, скача на муле по поросшим травой тропам. — Дувр. Сеймур командует «Аметистом». Нынче ночью он повезет во Францию императорского посла. Он возьмет нас на борт. Мы с ним вместе служили на «Марлборо». А с борта корабля флота Его Величества мы можем послать судебных приставов ко всем чертям.

Проехав миль пять, Джек сказал:

— Стивен, вы знаете, что за письмо вы принесли мне? В маленьком конверте, запечатанном облаткой?

— Не знаю.

— Оно было от Софи. Письмо было адресовано мне лично, вы слышите? Она пишет, что появились слухи об этом Адамсе и его претензиях, которые могли мне досадить. Но все это лишь сплетни. Досадная болтовня. Она видела его считанные разы, да и то когда он умасливал ее мамашу. Она пишет и о вас. Передает горячий привет и говорит, что будет рада увидеть вас в Бате. Погода стоит чудесная. Боже мой, Стивен, я никогда еще не чувствовал себя таким несчастным. Состояние пропало, возможно, также и карьера, а теперь еще вот это…


— Не могу выразить, какое это облегчение, — произнес Джек, наблюдая, как стаксель «Аметиста» наполняется ветром, — оказаться в море. Здесь все ясно и просто. Я имею в виду не бегство от судебных приставов; я о сложностях береговой жизни вообще. Думаю, что я не очень-то приспособлен к суше.

Оба стояли на шканцах, в окружении потерявших дипломатическую надутость атташе, секретарей и прочих лиц посольской свиты, которые качались из стороны в сторону, цепляясь за снасти и друг за друга, когда фрегат начало подбрасывать на волнах после того, как скалы Дувра скрылись в пелене летнего дождя.

— Да, — заметил Стивен, — я тоже когда-то чувствовал себя как неумелый акробат, идущий по канату. Мне тоже все представляется иначе. Совсем недавно я приветствовал бы эту перемену без сожаления.

Глава четвертая

Тулон. Мистраль наконец-то стих, так что на поверхности моря не осталось почти ни одного гребня, увенчанного шапкой пены. Воздух был по-прежнему прозрачен, и в подзорную трубу, с холмов предместий, можно было разобрать названия семи линейных кораблей, стоящих на Petite Rade [10]: «Формидабль» и «Эндонтабль» — оба восьмидесятипушечники, а также «Атлас», «Сипион», «Энтрепид», «Монблан» и «Бервик», каждый из которых был вооружен семьюдесятью пятью орудиями. При виде последнего корабля английская гордость могла быть уязвлена, поскольку еще несколько лет назад он принадлежал британскому королевскому флоту. Если бы англичанам удалось заглянуть в тщательно охраняемые доки Арсенала, то их гордость пострадала бы снова — там стояли еще два британских семидесятичетырехпушечника: «Ганнибал», отбитый у сэра Джеймса Сомареса в Гибралтарском проливе в 1801 году, а также «Суифтшюр», захваченный неприятелем в Средиземном море перед самым заключением мира. Эти трофеи спешно ремонтировались.

Да и сам Тулон был весь охвачен самой кипучей деятельностью. Молчаливые, покрытые зеленью холмы, огромные мысы и острова, гигантская ширь Средиземного моря, простирающегося за ними — синего и неподвижного; потоки горячего слепящего света, и за всем этим — шумный, скученный городок, кишмя кишащий крохотными фигурками — белые рубахи, синие штаны, ярко-красные кушаки, — и каждая из них была при деле. Даже под лучами жаркого солнца они трудились словно муравьи — суда сновали из Арсенала на Petite Rade, с Petite Rade на Grande Rade [11], от крупных кораблей к набережным и обратно. Мастера облепили огромные, мощные корабли на стапелях, орудуя теслами, молотками для конопачения, буравами, кувалдами, баграми. Команды каторжников разгружали дуб с Рагузы, стокгольмскую смолу, гамбургскую паклю, рижские рангоутные дерева и тросы. Шум вся эта сутолока производила несусветный. Бесчисленные запахи огромного порта, вонь сточных канав, протухшей воды, раскаленного камня, жареного чеснока и рыбы, смешиваясь, поднимались ввысь.


— Обед, — произнес капитан Кристи-Пальер, закрывая перечень смертных приговоров кошелькам, — начнем с бокала «баньюля», анчоусов и горсти оливок, черных, разумеется. Потом, пожалуй, заглянем в миску ухи Эбера, за которой последует обыкновенная лангуста в court bouillon [12]. Затем настанет черед отведать gigot en croute [13]. Барашек особенно изумителен теперь, когда тимьян в цвету. Под конец закажем сыр, землянику и какой-нибудь пустячок к нашему кофе — к примеру, немного английского джема. И никаких ваших архитектурно-гастрономических сооружений, Пеноэ; моя печень не выдержит их в такую жару. А нам предстоит выполнить уйму работы, если мы хотим, чтобы «Аннибал» был готов к спуску на следующей неделе. Нужно еще заняться всеми досье Дюмануара. Хорошо бы он вернулся. Я бы еще нынче допросил мальтийцев. Если мы задержимся с обедом, то их не успеют расстрелять…

— Давайте оросим барашка «тавелем», — предложил капитан Пеноэ, который знал, что рискует услышать философские замечания не только по поводу пищеварения, но и весьма неуместные, относительно Понтия Пилата и того, как неприятно допрашивать подозреваемых в шпионаже — совсем недостойное занятие для офицера, — если сотрапезника не прервать. — Он такой…

— Два «ростбифа» желают вас видеть, месье, — сообщил вестовой.

— О нет! — воскликнул капитан Кристи-Пальер. — Только не сейчас, черт бы их побрал. Скажите, что меня здесь нет, Жанно. Возможно, буду в пять. А кто они?

— Первый — Обри, Жак. Утверждает, что он капитан ихнего флота, — отвечал вестовой, разглядывая, прищурив глаза, официальный документ, который держал в руках. — Родился 1 апреля 1066 года в Бедламе [14], Лондон. Род занятий отца: монах. Род занятий матери: монахиня. Девичье имя матери: Лукреция Борджиа. Второго пилигрима зовут Этьен Матюрен…

— Живее, — воскликнул капитан Кристи-Пальер. — Мои панталоны, Жанно, мой галстук. — Для удобства он сидел в исподнем. — Сукин ты сын, где сорочка?! Пеноэ, сегодня мы должны устроить отменнейший обед. Найди одежную щетку, Жанно. Этот англичанин мой бывший пленник, я вам о нем рассказывал. Отличный моряк, интересный собеседник. Вы, конечно, не станете возражать, если мы будем разговаривать по-английски. Как я выгляжу?

— Если встанете на ходули, — отвечал по-английски капитан Пеноэ, — и выкатите грудь колесом, то произведете на них впечатление.

— Приглашай их, Жанно, — произнес Кристи-Пальер. — Дорогой мой Обри! — воскликнул он, заключая Джека в объятия и целуя его в обе щеки. — Позвольте представить вас: капитан фрегата месье Пеноэ — капитан фрегата сэр Обри, а это доктор Мэтьюрин. Одно время они оба были гостями на моем «Дезэ».

— К вашим услугам, сэр, — отвечал капитан Пеноэ.

— Domestique, monsieur [15] — отвечал Обри, покраснев. — Penhoet? Je preserve — je ai — le plus vivide remembrance de vos combatte a Ushant, a bord le Pong, en vingtquatre neuf. — Последовало вежливое, внимательное, но гробовое молчание, и, обратясь к Кристи-Пальеру, Джек спросил: — Как правильнее сказать: «У меня остались самые живые воспоминания о доблестных действиях капитана Пеноэ близ Юшанта в 1799 году?»

Когда капитан Кристи-Пальер произнес эту фразу, в отличие от Обри действительно по-французски, вновь появились улыбки, на этот раз более приветливые; он благодарно пожал англичанам руки и заметил:

— Мы все можем говорить по-английски. Мой коллега — один из наших лучших переводчиков. Давайте-ка сразу приступим к обеду. Вы устали, запылились, выбились из сил. Издалека ли сегодня прибыли? Как переносите эту жару? Необычно для мая. Вы видели моих кузин в Бате? Мы можем рассчитывать на вашу компанию на какое-то время? Как я рад вас видеть!

— Мы надеялись, что вы отобедаете с нами! — воскликнул Джек. — Мы livre une table — заказали столик.

— У себя на родине приглашаем мы, — произнес Кристи-Пальер безапелляционным тоном. — После вас, любезные друзья, прошу вас. Нас ждет скромная трапеза — небольшая гостиница в предместье города, но там есть muscat trellis, свежий воздух, и хозяин готовит сам.

Ведя гостей по коридору, француз повернулся к Стивену и сказал:

— Доктор Рамис снова с нами. Во вторник он вернулся из отпуска. Я попрошу, чтобы он зашел к нам после обеда — он не выносит зрелища застолья, считая нормальную еду убийственным чревоугодием. Наш доктор сообщит вам все новости о произошедшей у нас вспышке холеры и новом виде египетского сифилиса.


— Капитан Обри заставил нас попотеть, — сообщил Кристи-Пальер капитану Пеноэ, располагая ломтики хлеба как располагались корабли эскадры адмирала Линуа. — Он командовал квартердечным бригом «Софи»…

— Как же, помню.

— Сначала он имел преимущество, находясь с наветренной стороны. Но вскоре попал в ловушку — вот мыс, ветер дул отсюда, переменчивый ветер. — Кристи-Пальер заново переживал все перипетии охоты за бригом. — Тогда он мгновенно переложил руль и, точно фокусник, мгновенно поставив лисели, промчался сквозь строй наших судов впритирку к борту адмирала. Хитрый лис, он был уверен, что я не стану рисковать, чтобы не попасть в собственный флагман! И он знал, что «Дезэ» изготовится к бортовому залпу довольно поздно! Он пронесся мимо нас, и если бы ему повезло…

— Что значит «повезло»?

— Если бы ему сопутствовала удача, то он мог бы оставить нас с носом. Но адмирал поднял сигнал «Преследовать». «Дезэ» всего неделю назад вышел из дока, днище у него было чистое, и он любит, когда с раковины заходит свежий ветерок. Короче говоря… Я бы разметал вас по всему морю своим последним бортовым залпом, если бы вы не метались из стороны в сторону, как заяц.

— Прекрасно помню, — отвечал Джек. — У меня душа ушла в пятки, когда я увидел, что вы стали приводиться к ветру. По правде говоря, она ушла туда еще раньше, когда я увидел, что вы делаете две мили вместо моей одной, не потрудившись даже поставить брамсели.

— Это был подвиг — прорваться сквозь строй кораблей, — заметил капитан Пеноэ. — Я был готов пожелать вам удачи. Я бы нанес по вам удар, но адмирал обогнал мой корабль. У вас, англичан, на борту слишком много орудий, разве не так? Слишком много для того, чтобы оторваться от погони при таком ветре.

— Все орудия я выбросил за борт, — отвечал Джек Обри. — Хотя в принципе вы правы. Но разве мы не вправе сказать, что на ваших кораблях слишком много людей, особенно солдат? Вспомните «Феба» и «Африкэн»…

Простая трапеза завершилась еще проще — бутылкой бренди и двумя стаканами. Капитан Пеноэ, уставший от застольных трудов, вернулся к себе в контору. Стивена увезли к доктору Рамису, с его более полезным для здоровья столом, отпаивать минеральной водой из серного источника. На фоне фиолетового неба мыс Сисье выделялся пурпурным пятном. Воздух был густо наполнен уютным пением цикад.

Джек и Кристи-Пальер выпили немало. Теперь они рассказывали друг другу о превратностях службы, и каждый удивлялся тому, что у собеседника тоже имеются причины жаловаться на судьбу. Кристи-Пальер застрял на карьерной лестнице: будучи capitaine de vaisseau, что приблизительно соответствовало английскому чину капитана первого ранга, он сетовал на то, что «во французском флоте нет надлежащего уважения к заслугам — везде мерзкие подковерные интриги, политические авантюристы преуспевают, а настоящие моряки загнаны в угол». Французский капитан изъяснялся намеками, но Джек знал из бесед годичной давности и из откровений его разговорчивых кузин, что его друг не слишком ярый республиканец, он презирает вульгарность и полное невежество в морских вопросах этого выскочки Бонапарта, что ему по нраву конституционная, либеральная монархия, что он давно чувствует себя не в своей тарелке. Кристи-Пальер предан своему флоту и, разумеется, Франции, но недоволен ее правителями. Недаром еще год назад он очень толково, со знанием дела, обсуждал проблему лояльности ирландских офицеров, служащих в королевском флоте. Но сейчас, хотя четыре сорта вина и два коньяка притупили его бдительность, француз был озабочен главным образом личными обстоятельствами.

— У вас-то все очень просто, — говорил он. — Вы собираете всех, кто представляет ваш интерес: своих друзей, знакомых лордов, сэров и пэров, а потом, с помощью ваших парламентских выборов, произойдет смена министерства, и ваши очевидные заслуги будут признаны. Что же происходит у нас? Республиканские интересы, роялистское влияние, католические интересы, интересы масонов, консульские интересы, которые, как я слышал, скоро будут называться имперскими. Все они пересекаются между собой, словно спутавшиеся якорные канаты. Надо бы прикончить эту бутылку. Вы знаете, — произнес Кристи-Пальер после некоторой паузы, — мне так надоело просиживать штаны в конторе. Единственная надежда, единственный выход из создавшегося положения это… — Тут голос его затих.

— Думаю, грешно молиться о том, чтобы началась война, — произнес Джек, думавший так же, как его бывший враг. — Но оказаться в море!

— Очень грешно, без сомнения.

— Тем более что единственная стоящая война возможна только против страны, которая нам больше всех по душе. Поскольку ни голландцы, ни испанцы нам теперь не страшны. Всякий раз, вспоминая о них, я удивляюсь, как хорошо испанцы строят прекрасные, огромного тоннажа корабли и как странно управляют ими. В сражении при Сент-Винсенте…

— Во всем виновато их Адмиралтейство! — воскликнул Кристи-Пальер. — Все адмиралтейства одинаковы. Клянусь головой моей матушки, что наше Адмиралтейство…

Вошедший посыльный помешал ему совершить акт словесной государственной измены. Француз извинился, отошел в сторону и прочитал депешу. Он перечитал ее еще раз, чтобы винные пары не рассеивали внимания. Кристи-Пальер был человеком массивным, похожим на медведя, ростом он уступал Джеку, но превосходил осанистостью и умел устоять на ногах, сколько бы ни выпил. Еще его отличали широкие, покатые плечи и очень добрые глаза — добрые, но отнюдь не глупые, и когда он вернулся к столу с кружкой кофе в руках, они стали жесткими и проницательными. Помолчав некоторое время, прихлебывая кофе, Кристи-Пальер продолжил.

— На всех флотах одни и те же беды, — медленно произнес он. — И многие беды проистекают от шпионов. Мой коллега, который обязан их вылавливать, сейчас в отпуску. Я его замещаю. Я только что получил описание мужчины в черном сюртуке с подзорной трубой, которого заметили нынче утром на горе Фарон. Он разглядывал наши укрепления; среднего роста, худощавый, светлые глаза, парик с короткими завитками, серые панталоны, говорит по-французски с южным акцентом. Он также разговаривал с одним барселонским торговцем — любопытным типом, владельцем двух фелюк, что стоят во внутренней гавани.

— Наверняка речь идет о Стивене Мэтьюрине! — воскликнул Джек. — Он не расстается с подзорной трубой. Это один из лучших инструментов фирмы Долланда. Уверен, это он был на горе Фарон нынешним утром, когда я еще спал. Он искал своих птиц, на которых просто помешан. Накануне Стивен упомянул какого-то чудовищно редкостного конька или синицу, которая там обитает. Я еще удивляюсь, — хохоча от души, продолжал Джек, — что Стивен не отправился в форт и не попросил коменданта одолжить ему артиллерийские оптические приборы. Ну что вы, это такая святая простота, какой свет не видывал. Даю вам честное слово, он изучил всех жуков и насекомых, какие только существуют на свете, и, кроме того, способен в два счета оттяпать кому угодно любую конечность. Но одного его отпускать нельзя никуда. Что касается морского дела, то он не может отличить бакборт от штирборта и киль от клотика. Я уверен, что это был он, судя еще и по тому, что ваш незнакомец разговаривал с барселонским купцом. И наверное, на его языке? Он много лет жил в тех краях и говорит на тамошнем наречии словно местный житель. Мы как раз туда направляемся, у него имеется там недвижимость. И как только он побывает на острове Поркероль, чтобы взглянуть на редкостный кустарник, который больше нигде не растет, мы двинемся дальше. Ха-ха-ха, — громко захохотал он, — подумать только, за бедным добрым Стивеном следят как за каким-нибудь шпионом! Ха-ха-ха!

Не поверить в его искренность было невозможно. Глаза у Кристи-Пальера потеплели; он с облегчением улыбнулся и произнес:

— Значит, вы ручаетесь за него? Слово чести?

— Клянусь чем угодно, — отвечал Джек, положив руку на сердце. — Мой дорогой, ваши люди, должно быть, большие чудаки, если вздумали подозревать Стивена Мэтьюрина!

— В том-то и беда! — отвечал Кристи-Пальер. — Многие из них действительно глупы. Но самое худшее не в них; существуют другие службы, жандармерия, люди Фуше и все эти сухопутные крысы, которые, как вам известно, ничуть не умнее. Так что передайте своему другу, чтобы он был осмотрительнее. И послушайте меня, дорогой Обри, — продолжал он тихим, многозначительным голосом. — Вполне может быть, что вместо Поркероля вы отправитесь прямиком в Испанию.

— Из-за жары? — спросил Джек.

— Если угодно, — загадочно пожал плечами КристиПальер. — Больше я ничего не скажу. — Расхаживая взад и вперед по террасе, он заказал еще одну бутылку и вернулся к Джеку.

— Так вы, говорите, видели моих кузин в Бате? — произнес он уже совсем другим, самым обыденным тоном.

— Да, да! Я удостоился чести посетить Лора Плейс сразу же после приезда в те места, и хозяева были настолько любезны, что пригласили меня на чай. Весь семейный круг оказался в сборе — миссис Кристи, мисс Кристи, мисс Сьюзен, мадам де Агийер и Том. Славные люди — такие дружелюбные и гостеприимные. Мы много говорили о вас, они надеются, что вы скоро приедете. Передали вам, конечно, горячие приветы и поцелуи, думаю от кузин. Во второй раз они пригласили меня на прогулку и пикник, но, к сожалению, я не смог воспользоваться приглашением. В Бате я побывал дважды.

— А какое впечатление произвела на вас Полли?

— О, славная девочка — веселая и такая добрая по отношению к вашей престарелой… тетушке, я полагаю? И как она трещала по-французски! Я сам рискнул произнести несколько фраз, которые она умудрилась понять и передала их, как сигнальщик, старой даме.

— Она действительно милое дитя, — заметил ее кузен. — А уж как эта юная особа умеет готовить! Ее coque au vin! [16] Ее sole normande![17] И она прекрасно разбирается в рецептах английских пудингов. Земляничное варенье, которым мы угощались, было ее приготовления. Великолепная хозяйка. К тому же у нее есть небольшое состояние, — добавил он, рассеянно наблюдая за тартаной, входящей в порт.

— Ах, боже ты мой! — воскликнул Джек с такой яростью, что Кристи-Пальер в тревоге оглянулся. — Господи! Я совсем запамятовал. Рассказать вам, зачем я приехал в Бат?

— Сделайте одолжение.

— Это останется между нами? — Кристи-Пальер кивнул. — Ей-богу, я так раздосадован: ваш великолепный обед заставил меня все забыть. Эта история мучила меня все время с тех пор, как я покинул Англию. Видите ли, в Сассексе я познакомился с одной очаровательной особой — мы были соседями, — и когда адмиралтейский суд лишил меня призовых денег, ее мать увезла ее оттуда, более не одобряя наших встреч. У нас перед этим намечалась помолвка, но я почему-то мешкал. Господи Иисусе, какой же я был глупец! Я встретил ее в Бате, но не смог с ней поговорить. По-моему, ей не очень нравилось, что я уделял некоторое внимание ее кузине.

— Невинное внимание?

— Да, пожалуй, хотя я предполагаю, что оно могло быть неверно истолковано моей избранницей. Ее кузина удивительно красивая девушка, вернее, женщина, причем дерзкая и смелая: она вдова, ее мужа убили в Индии. Когда я метался между Адмиралтейством и денежными тузами в Сити, я узнал, что какой-то провинциальный фанфарон сделан предложение той, которую я уже видел своей невестой. О свадьбе твердили повсюду как о чем-то решенном. Вы даже не представляете, как мне было больно. А ее кузина, та, что осталась в Сассексе, была так добра, что ее красота и ее сочувствие подвигли меня на… ну, вы меня понимаете. Однако, когда я решил, что наши отношения складываются наилучшим образом, что мы с ней очень близкие друзья, она вдруг окатила меня ледяной водой, спросив, что я, черт бы меня побрал, собой представляю. К тому времени я, как вам известно, был уже разорен, поэтому, клянусь, не знал, как ей ответить. Вдобавок, тогда же я стал предполагать, что она, возможно, привязана к моему лучшему другу и, возможно, он к ней тоже… вы меня понимаете. Я не был уверен, но похоже, что так оно и было, очень уж горячо они прощались. Но еще до того я чертовски к ней привязался, не мог ни спать, ни есть. Иногда она снова снисходила до прежней любезности. Ну, я и увяз, хотя и не сказать, чтоб по самые уши, отчасти от досады, вы понимаете? Черт бы все побрал, если бы… И, в довершение всего, приходит письмо от девушки, в которую я по-настоящему…

— Письмо вам? — вскричал Кристи-Пальер. — Насколько я понимаю, она рисковала своей репутацией?

— Между нами были самые невинные отношения. Может, мы поцеловались, и только. Удивительное дело, не так ли? Но это происходило в Англии, а не во Франции, а там на такого рода дела смотрят куда строже, тем более это было поразительно. Это было милое, скромное послание, отправленное с одной лишь целью — сообщить, что разговоры о ее браке — сплошные сплетни. Оно попало ко мне в руки в тот самый день, когда я уезжал из Англии.

— Тогда все превосходно, верно? Для серьезной девицы это форменное признание. Чего вам еще надо?

— Как же так? — произнес Джек.

У него был такой несчастный вид, что Кристи-Пальер, который уже счел было Обри ветреником, запутавшимся в двух юбках, почувствовал к нему сострадание. Он потрепал Джека по руке, чтобы утешить его.

— Но ведь у меня есть другая женщина, неужели вы не понимаете? — произнес Джек. — По чести говоря, я очень к ней привязался, хотя кроме привязанности меня гложут и другие чувства. К тому же от этой интриги страдает мой друг.


Стивен и доктор Рамис закрылись в заваленном книгами кабинете. Огромный травник, который был одной из тем их переписки в течение года с лишком, лежал раскрытый на столе вместе с вклеенной в него подробнейшей картой новых испанских береговых фортов и батарей в Порт-Магоне. Доктор Рамис только что вернулся с Менорки, своего родного острова, и привез для Стивена несколько документов: он был ключевым звеном цепочки, связывавшей Мэтьюрина с каталонским подпольем. Вытверженные на память бумаги превратились в кучку золы в камине, и оба ученых мужа с легким сердцем перешли к критике жизненного уклада всего рода человеческого.

— Особым неустройством отличается жизнь моряков, — произнес Стивен. — Я внимательно наблюдал за ними и установил, что они более неприспособлены к жизни в том смысле, как это обычно понимают, чем люди, имеющие иной род занятий. Я предполагаю следующую причину такого обстоятельства: моряк в привычной ему морской стихии дорожит лишь настоящим. Он ничего не может предпринять относительно прошлого, а ввиду непредсказуемости могущественного океана и погодных условий очень мало может предпринять и в отношении будущего. Между прочим, именно это наблюдение объясняет непредусмотрительность рядового моряка. Офицеры всю жизнь воюют с такого рода небрежением к службе со стороны матросов, убеждая их потуже набивать и крепить снасти и так далее. Но и сами офицеры, находящиеся в море, вслед за командой, выполняют свои обязанности спустя рукава: отсюда возникает их неуверенность, а неуверенность плодит разные причуды. Что до матросов, то они могут подготовиться к шторму, которого ожидают через день-другой, самое большее — через две недели, но более отдаленные сроки для них ничего не значат. Как я уже сказал, они живут настоящим; и, основываясь на этом, я пришел к сформировавшемуся пока частично предположению. Я был бы благодарен вам за критические комментарии.

— Мои скромные знания к вашим услугам, — отвечал доктор Рамис, откинувшись на спинку стула и наблюдая за собеседником проницательным взглядом умных черных глаз. — Хотя, как вы знаете, я противник всяческих бездоказательных утверждений.

— Давайте рассмотрим целый ряд недугов, причина которых гнездится в уме расстроенном или просто ленивом, — ложные беременности, множество видов истерии, пальпитации, диспепсии, экземы, некоторые виды импотенции и многие другие, которые сразу приходят на ум. Что касается моего ограниченного опыта, то на борту судна мы их не обнаруживаем. Вы согласны, дорогой коллега?

Поджав губы, доктор Рамис произнес:

— Пожалуй, с некоторыми оговорками я склонен разделить ваше мнение, однако сам я далек от того, чтобы категорично утверждать нечто подобное.

— Тогда пойдем дальше и взглянем на нашего беспечного моряка на берегу, где он вынужден жить не настоящим, а будущим, там его жизнь становится сплошным ожиданием — всяческих радостей, благ, процветания, он ждет этого будущего с нетерпением, а оно все отступает и отступает: на следующий месяц, следующий год, какое там, на следующее поколение. А тут еще то казначей не платит причитающиеся за выслугу гроши, то хлеб насущный исчезает, а камбуза на берегу нет. И что получается в результате?

— Сифилис, пьянство, забвение всех моральных принципов, обжорство и молниеносное разрушение печени.

— Вот именно. Кстати, ложная беременность как результат нервного расстройства — это еще цветочки. Тревожное состояние, ипохондрия, смещение органов, меланхолия, запоры, расстройства желудка, — смею вас уверить, что занятия коммерцией в городе усиливают эти недуги десятикратно. У меня имеется один особенно любопытный пациент, который в море обладал богатырским здоровьем — подлинный любимчик Гигиеи [18] — несмотря на всяческие превратности и самые неблагоприятные условия жизни. Стоило ему немного побыть на суше, занимаясь домашними заботами, мечтая о женитьбе, — заметьте, все это относится к будущему — и в результате мы наблюдаем потерю одиннадцати фунтов веса, задержку мочи; черный, скудный и редкий стул плюс неизлечимая экзема.

— И вы объясняете все это лишь тем, что после палубы пациент ощутил под ногами твердую почву? Не более?

— Это лишь зародыш мысли, — развел руками Стивен. — Но он мне дорог.

— Вы говорите о потере веса. Но я вижу, что вы и сами отличаетесь худобой. И смертельной бледностью, если один врач может сказать такое другому. У вас очень дурное дыхание; ваши волосы, негустые уже два года назад, сейчас чрезвычайно поредели; вас мучает отрыжка, глаза у вас ввалившиеся и тусклые. Это не может объясняться только вашим злоупотреблением табаком — ядовитым веществом, которое должно быть запрещено правительством, — и настойкой опия. Очень хотелось бы взглянуть на ваш стул.

— Взглянете, дорогой, взглянете. Но сейчас я должен вас покинуть. Вы не забудете мою настойку? Как только приеду в Лериду, я откажусь от нее окончательно, но до тех пор она мне необходима.

— Вы ее получите. Кроме того, — добавил доктор Рамис с таинственным видом, — возможно, что с настойкой опия я пришлю вам записку чрезвычайной важности. Ясность наступит только через несколько часов. Дешифровка, если вы ее получите, по системе три. Но, прежде чем вы уйдете, позвольте мне пощупать ваш пульс. Слабый и с перебоями, я так и знал.

«Что он имел в виду?» — спросил себя Стивен, подразумевая не пульс, а предполагаемую записку, и снова с сожалением подумал о простоте его отношений с заурядными платными агентами. К ним не надо было искать подход; они были верны только себе и собственному кошельку. Иное дело люди определенно честные: в их характерах, мотивах их поступков и даже чувстве юмора разобраться было так сложно, что после общения с ними Стивен чувствовал себя постаревшим и выжатым как лимон.


— Это вы, Стивен, наконец-то, — обрадовался Джек, тотчас стряхнув с себя сон. — Мы слишком долго беседовали с Кристи-Пальером, надеюсь, вы меня не ждали. — Вспомнившаяся тема беседы на миг сделала его серьезным. Но, посмотрев в пол, он поднял на друга вновь повеселевшие глаза и заявил: — Нынешним утром вас едва не арестовали как шпиона.

Направлявшийся к письменному столу Стивен застыл на месте в неестественной позе.

— До чего же я смеялся, когда Кристи-Пальер зачитал мне ваш словесный портрет со смущенным и в то же время удивительно серьезным видом. Но я дал ему честное слово, что вы искали своих двуглавых орлов, и он остался совершенно удовлетворен. Кстати, я услышал от него странное замечание: он сказал, что на нашем месте поспешил бы в Испанию, а не на остров Поркероль, или как его там.

— Неужели? Так и сказал? — с деланным безразличием спросил Стивен. — Продолжайте спать, дорогой. Насколько я понимаю, он поленится даже перейти через улицу, чтобы взглянуть на euphorbia prestance [19], не говоря о том, чтобы пересечь для этого пролив. Мне нужно написать несколько записок, но я вас не побеспокою. Досыпайте: нам предстоит длинный день.

Спустя несколько часов, едва забрезжил серый рассвет, Джек проснулся оттого, что кто-то скребется в дверь. Сперва его сонный ум решил, что это крыса скребется за переборкой в хлебной кладовке, но тело тотчас возразило уму. Спал Джек или бодрствовал, его организм безошибочно давал знать, на судне он или нет. Он всегда отличал даже самую слабую, но непрерывную бортовую и килевую качку от неестественной неподвижности суши. Открыв глаза, он увидел, что Стивен поднялся из-за стола, держа в руке оплывшую свечу, открыл дверь, получил от кого-то бутылку и сложенную несколько раз записку. Вернувшись к столу, доктор распечатал записку, медленно расшифровал ее содержание, сжег в пламени свечи оба листка. Не оглядываясь, он произнес:

— Джек, я полагаю, вы не спите?

— Уже целых пять минут. Доброе утро, Стивен. Будет жарко?

— Да. Доброе утро и вам, дорогой. Послушайте, — шепотом продолжал он. — Не кричите громко и держите себя в руках. Вы меня слышите?

— Да.

— Завтра будет объявлена война. Бонапарт приказал арестовать всех британских подданных.


Оказавшись в узкой полоске тени под северной стеной Каркасона, жандарм из сочувствия остановил конвой английских пленников — это, главным образом, были моряки с задержанных и арестованных судов, несколько офицеров, застигнутых врасплох объявлением войны, и немного штатских — путешествующие джентльмены, их слуги, грумы, а также торговцы. Впервые в истории цивилизованных войн Бонапарт распорядился арестовать всех британских подданных. Англичане изнывали от жары, они выглядели несчастными и усталыми; узлы, которые они несли, промокли во время проливного дождя, и поначалу они даже не осмелились высушить их на солнце: им было не до того, чтобы обращать внимание на великолепие обветшалых стен и башен, живописный вид нового города и реки, протекавшей впереди; на медведя и его вожака, устроившихся в тени третьей от них по счету башни, они вначале тоже не смотрели. Но вскоре распространился слух о прибытии конвоя, и к толпе, высыпавшей из старого города, чтобы поглазеть на чужаков, присоединились рыночные торговки, пришедшие из-за моста со своими товарами — фруктами, вином, хлебом, медом, колбасами, паштетом и головками брынзы, завернутыми в свежие зеленые листья. У большинства пленников еще оставались какие-то деньги (это было лишь началом их долгого пути на северо-восток страны).

Поостыв, утолив голод и жажду, пленники разложили посушить свою одежду и стали осматриваться.

— Ого, косолапый! — воскликнул успевший воспрять духом моряк, у которого за пояс с медной пряжкой была засунута бутылка вина. — А он умеет танцевать, кореш?

Вожак медведя, грубиян с заплатой вместо одного глаза и щетинистой двухнедельной бородой, не обратил на него внимания. Но моряк был не из тех, чью голову может остудить недружелюбие иностранца, и вскоре к нему присоединилась компания друзей, поскольку он был заводилой в команде торгового судна «Чейстити», которое угораздило зайти в Сетт за водой в день объявления боевых действий. Один, а за ним и другой матрос принялись швырять камешки в огромного косматого зверя, чтобы разбудить его или, по крайней мере, заставить шевелиться.

— Кончай кидаться камнями! — воскликнул моряк с бутылкой за поясом, и его жизнерадостное лицо нахмурилось. — Не дело это — дразнить медведя, приятель. Вспомни Илию. Хуже нет — рассердить мишку.

— Но ты же сам поддразнивал медведя, Джордж, разве нет? — возразил один из его приятелей, подбрасывая камень и, по-видимому, не собираясь оставить это занятие. — Мы же вместе были в зверинце Хокли.

— Так то в зверинце, — возразил Джордж. — Медведи у Хокли не прочь поразвлекаться. Но этому не до развлечений. Такие зверюги — дети Севера, а здесь его от жары того и гляди кондрашка хватит.

Медведь в самом деле выглядел не лучшим образом. Изнемогшее животное растянулось на тощей траве. На шум подтянулись матросы с других судов, которым не терпелось поглазеть, как медведь пляшет. Вскоре вожак подошел к ним и объяснил, что животное недомогает и сможет выступить только вечером.

— Глянь, какая у него шуба, мистер. К тому же на обед он сожрал целую козу, вот у него брюхо-то и болит.

— Ну, что я вам сказал, кореша? — воскликнул Джордж. — А как бы вы сами плясали в таких мехах, да еще на такой жаре?

Однако дело приняло неприятный для вожака и его подопечного оборот. Какой-то английский офицер, желая пустить пыль в глаза даме, вместе с которой оказался под французским конвоем, поговорил с жандармским сержантом, и тот свистком подозвал к себе хозяина медведя.

— Бумаги, — приказал он. — Ах вот как, испанский паспорт? До чего же он грязный у тебя, мой друг, ты что, спишь вместе с медведем? Хуан Марголл, родился в… как это место называется?

— Лерида, Monsieur le sergeant[20], — с заискивающей униженностью бедняка отвечал вожак.

— Лерида. Занятие: вожак медведя. Ehbien[21]: дрессированный медведь должен уметь плясать, разве не так? Мой долг — проверить это. А твой — показать, на что он способен.

— Конечно, Monsieur le sergeant, сию же минуту. Но этот английский барин не должен ожидать от Флоры слишком много. Она самка и к тому же… — Вожак склонился к уху сержанта и что-то ему шепнул.

— Ах вот что, — отозвался жандарм. — Тогда другое дело. Но все равно, пусть хотя бы стряхнет пыль со своей шкуры, чтобы я убедился в твоих словах.

Увлекаемая цепью и понукаемая ударами палки, благодаря чему из косматой шкуры и в самом деле полетела пыль, медведица зашаркала вперед. Вожак достал из-за пазухи дудочку и, держа ее в одной руке, а цепь в другой, заставил зверя подняться на задние лапы. Медведица стояла, покачиваясь, и выглядела столь жалким образом, что послышались возмущенные голоса моряков.

— Ну что за суки эти лягушатники, — произнес Джордж. — Им бы самим такое кольцо, чуть не с крепостных ворот, да в нос продеть.

— Английские баре пожелали, — отвечал им вожак с заискивающей улыбкой. — Взяли бы да и плясали сами, коли скучно.

Он заиграл знакомую медведице мелодию, и зверь с трудом сделал несколько неуклюжих движений, прежде чем снова опуститься на землю. С башни из-за стен зазвучали трубы, охрана у Нарбонских ворот сменилась, и сержант принялся вопить: «En route, en route, les prisonniers!» [22].

С жадной деловитостью медвежий вожак сновал вдоль колонны пленников:

— Подайте на пропитание зверя, господа. Не забывайте про мишку. N'oubliez pas l’ours, messieurs-dames.


Тишина. Пыль от прошагавшего конвоя осела на пустынной дороге. Все жители Каркасона улеглись спать. Исчезли даже мальчишки, швырявшие в медведицу со стены куски штукатурки и комья земли. Наконец-то наступила тишина, нарушаемая только позвякиваньем монет.

— Два ливра четыре су, — подытожил вожак. — Один мараведи, две левантийские монеты, в точном достоинстве которых я не уверен, и шотландский гроут[23].

— Когда одного морского офицера собираются поджарить, то всегда найдется другой, готовый поворачивать вертел, — пожаловалась медведица мужским голосом. — Это старая флотская шутка. Как мне хочется, чтобы тот любознательный сопляк когда-нибудь оказался под моим началом. Я заставлю его плясать, пока у него глаза на лоб не полезут, ох, заставлю. Стивен, приоткройте мне пасть, хорошо? Иначе через пять минут я издохну. Нельзя ли уползти куда-нибудь в поле, чтобы вы сняли с меня шкуру?

— Нет, — отвечал Стивен. — Но как только опустеет базар, я отведу вас в один надежный трактир и помещу до полуночи в прохладный сырой погреб. Вы сможете как следует отдышаться. А к рассвету мы должны добраться до Куизы.


Белая дорога извивалась, поднимаясь все выше по французской стороне Пиренеев; дневное солнце — наступил уже июнь — раскаляло пыльный склон, по которому устало шагали медведь и его вожак. Седоки повозок воротили от них носы, лошади шарахались. Странная пара успела пройти триста пятьдесят миль, держась подальше от крупных городов и охраняемого побережья. Лишь два раза они ночевали в домах, принадлежавших надежным друзьям. Стивен вел лжемедведя за лапу, поскольку Джек ничего не видел, когда голова шкуры была надета, а во второй руке нес широкий, утыканный шипами ошейник, который маскировал отверстие, через которое Джек дышал. Однако большую часть дня ошейник был на шее: хотя они шли окольным путем, дома попадались через каждые несколько сотен ярдов, а деревушки были расположены не далее чем в трех или четырех милях друг от друга. И оттого их постоянно окружали деревенские зеваки.

— А медведь умный? Сколько он съедает за неделю? Он не буянит? А может он показать, какие у него зубы?

И чем ближе к горам, тем чаще их потчевали байками про медведей, которых слышали, видели и даже убивали. С языка местных жителей не сходили медведи, волки, контрабандисты и горные разбойники. Общительные простецы, веселые селяне, которых развлечет и показанный им палец, досаждали путникам не меньше, чем их собаки. В каждой деревушке, в каждом фермерском доме была целая свора собак, которые выбегали на дорогу, удивленно выли, тявкали, лаяли, иногда хватая медведя за пятки и подчас провожая его до следующей шумной своры. В отличие от людей, собаки понимали, что в медведе было что-то очень и очень неправильное.

— Осталось недолго, — произнес Стивен. — В конце дороги, за деревьями, я вижу поворот с шоссе на Ле Пертюс. Вы можете полежать в лесу, а я в это время схожу в деревню, узнаю, что и как. Не желаете посидеть с минуту на этом камне? В канаве вода, вы можете охладить ноги.

— Не возражаю, — отозвался Джек, пошатываясь от усталости. Тем временем Стивен, остановившись, заглянул в канаву. — Нет, пожалуй, я не стану их мочить. — Капитана в измочаленной псами шкуре замутило от мысли, что он увидит свои изодранные и искусанные ноги. — Надеюсь, лес не слишком далеко?

— Добираться туда не больше часа. Это буковый лес с заброшенным известковым карьером, и вы можете — я не настаиваю, но говорю, что вы можете — посмотреть, как там растет пунцовая чемерица!

Лежа со снятым ошейником среди зарослей папоротника, Джек чувствовал, как по груди струится пот, как ползают по нему муравьи, клещи и еще какие-то неизвестные насекомые. Он чувствовал запах своего немытого тела и зловоние влажной, небрежно выдубленной шкуры, но не обращал на это внимания. Он слишком устал для того, чтобы хоть как-то привести себя в порядок, и лежал в полном изнеможении. Но иным способом сделать его неузнаваемым было невозможно: шестифутовый, с соломенной шевелюрой англичанин выделялся бы на юге Франции, словно шпиль колокольни, — Франции, кишевшей жандармами, которые рыскали в поисках разного рода беглецов — как иностранных, так и своих собственных. Но цена за попытку сохранить свободу уже почти превзошла меру его сил. Тесная, натирающая все тело шкура, кровоточащие ссадины, стертые подошвы ног, к которым мех был приклеен английским пластырем, жара, удушье, грязное тело — эта пытка стала невыносимой уже десять дней назад, в выжженной солнцем пустоши Косс дю Палан, но с тех пор они преодолели еще двести миль.

Будут ли они вознаграждены удачей? В глубине души он никогда в этом не сомневался и добросовестно играл свою роль (уповая на то, что судьба и его величество случай будут к ним милостивы). Ни он, ни Стивен не желали просидеть всю войну под замком, без возможности служить, получать чины, совершать победные походы, они не хотели оказаться отрезанными от Софи, да и от Дианы. Война будет долгой, в этом он не сомневался, поскольку Бонапарт силен — Джек был поражен успехами французов в Тулоне: три линейных корабля почти готовы к спуску, множество припасов, беспримерное рвение. Всякий, кто вырос у моря, любой опытный моряк, поднявшись на борт корабля, за какой-нибудь час может определить, все ли на нем в порядке; то же можно было сказать о военном порте. И в Тулоне своим наметанным глазом Джек убедился, что огромный механизм работает очень быстро и слаженно. Франция сильна; Франция прибрала к рукам первоклассный голландский флот, подчинила своей воле огромные пространства Западной Европы. Англия слаба и одинока; насколько Джек мог судить, основываясь на отрывочных сведениях, которые они смогли получить дорогой, у нее не осталось союзников. Конечно же, королевский флот слаб. Джек не сомневался в том, что Сент-Винсент пытался перестраивать верфи вместо того, чтобы строить корабли. Теперь кораблей, способных бить врага, меньше, чем в 93-м году, несмотря на строительство новых судов и захваченные за десять лет войны трофеи. Кроме того, существует ряд причин, помимо обязательств мирного договора, по которым Испания должна выступить на стороне Франции, а когда испанцы закроют границу, убежище Стивена станет ловушкой. Тогда все их жертвы будут напрасны. Вступила ли Испания в войну? За те последние два или три дня, что они пробыли в Русильоне, Джек не смог понять ни слова из речей, которые Стивен вел с тамошними крестьянами. С ним же в эти дни Стивен был до странного молчалив. Джек Обри предполагал, что хорошо изучил друга в прежние, лучшие для них времена, и то, что он успел узнать о нем, всегда ему нравилось. Но теперь в Стивене появилась незнакомая жесткость, даже беспощадность, приводившая Джека в совершенное недоумение.

Стивен ушел; наверное, он бросил его. У него был испанский паспорт, и он мог свободно передвигаться, независимо от того, идет война или нет… Джек все больше мрачнел, в голове его роились отвратительные мысли, которым он не смел давать волю.

— Боже мой, — произнес он наконец, мотая в отчаянии головой. — Неужели вместе с потом из меня вышло все мужество? А с мужеством я потерял и великодушие?

Он видел, как люди теряют мужество, как матросы во время боя, словно крысы, ныряли в трюм, а офицеры прятались за шпиль. Они со Стивеном беседовали об этом: неужели мужество в природе человека имеет материальную основу? Неужели это некое вещество, которое иссякает, и каждому отмерено определенное количество, которое может закончиться? Стивен выдвигал свои взгляды на мужество — изменчивое и относительное: зависевшее от питания и функционирования кишечника — страдающие запорами зачастую робки; от физической и нравственной свежести или усталости — пожилые чрезмерно осторожны. Мужество не является некоей сущностью, а зависит от различных, хотя и взаимосвязанных систем — моральных, физиологических, половых. Смелость в грубых людях, смелость, рожденная юношеской ревностью, совершенная честность кастратов, мужество стоиков с их satietas vitae [24] и высшая храбрость равнодушия — равнодушие, равнодушие…

В ушах Джека начала звучать мелодия, которую Стивен играл на дудочке, исполняя роль вожака медведя, смешиваясь с голосом друга и полузабытыми отрывками, посвященными мужеству, взятыми из Плутарха, Николая Пизанского, Боэция. Это была своеобразная мелодия со старинными интервалами, ограниченная возможностями четырех пальцев и чересчур усиленная, но все же тонкая и сложная…

Его разбудил вопль девчушки в белом фартучке; вместе с невидимым приятелем она собирала в лесу грибы и наткнулась на целую россыпь.

— Рамон, — кричала она, и радостный вопль эхом отдавался в ложбине: — Рамон, Рамон, Рамон! Иди сюда, посмотри, что я нашла! Иди сюда, посмотри, что я нашла! Иди сюда, посмотри…

Крики эти повторялись вновь и вновь. Поскольку приятель не отвечал, она вертелась, звонко крича во все стороны.

Джек съежился как мог, и когда детское лицо обратилось в его сторону, он закрыл глаза, чтобы она не заметила его затравленный взгляд. Мысли Джека лихорадочно работали; от недавней апатии не осталось и следа. Он вновь загорелся желанием достичь, чего бы это ни стоило, поставленной цели, миновав все расставленные на пути капканы. Стоит сейчас спугнуть этого бесенка, как сюда через пять минут примчится орава вооруженных крестьян и тотчас окружит рощу. А если попытаться незаметно исчезнуть, то он потеряет Стивена, а все их бумаги зашиты в шкуру медведя. Одна идея молниеносно сменялась другой, но единственно верной среди них не было.

— Послушай, деточка, — вдруг донесся до него голос Стивена — Ты надорвешься, если будешь так громко кричать. Что это у тебя там? Это сатанинский гриб, нельзя есть сатанинский гриб, детка. Посмотри, как он синеет, если его поковырять веточкой. Словно сатана от злобы. А вот этот гриб ты можешь кушать без опаски. Ты видела моего медведя? Я оставил его в лесу, пока навещал Эн Жауме. Мишка страшно утомился. Ведь медведи не переносят жару.

— Эн Жауме — дядя моего крестного, — отвечала девчушка. — Моего крестного зовут Эн Пере. А как кличут твоего медведя?

— Флора, — ответил Стивен и позвал: — Флора!

— Но ты только что сказал «его», — нахмурясь, произнесла девочка и принялась вопить: — Флора, Флора, Флора, Флора! О Матерь Божья, какой огромный медведище. — Она схватилась ладошкой за руку Стивена и зашептала: — Клянусь Господом, вот это медведь. — Вскоре испуг прошел, и она снова стала горланить: — Рамон, Рамон, Рамон! Иди сюда, посмотри на моего медведя!


— Прощайте, куколки! — немного погодя произнес Стивен. — Храни вас Господь.

Продолжая махать рукой детям, он сказал:

— Наконец-то я получил определенные вести, как хорошие, так и плохие. Испания войну не объявила, но средиземноморские порты для английских кораблей закрыты. Нам нужно попасть в Гибралтар.

— Но как насчет границы? Поджав губы, Стивен ответил:

— В деревне полным-полно полиции и солдат. Под командой двух специальных агентов они шарят повсюду. Уже арестовали одного английского лазутчика.

— Откуда вам это известно?

— Мне сообщил об аресте священник, исповедовавший его. Но я и не думал о том, чтобы идти по дороге, где стоят кордоны. Я знаю, вернее, знал другой путь. Встаньте сюда, так, еще дальше. Видите вон ту розовую крышу, а за ней горный пик? А вправо от него, за лесом, голую, без растительности, гору? Это и есть граница, друг мой, тропинка перевала спускается с нее к Рекасенсу и Канталлопсу. После того как стемнеет, мы проскользнем через дорогу и к рассвету будем там.

— Можно мне снять шкуру?

— Нельзя. Я чрезвычайно сожалею, Джек, но я плохо знаю тропу. Повсюду патрули — для поимки не только контрабандистов, но и беглецов. Мы можем наткнуться на один из них, а то и на два. Это тропа контрабандистов, причем очень опасная. Французы могут пристрелить вас, если вы окажетесь на ней в человечьем обличье, а контрабандисты сделают то же самое, повстречав вас в медвежьей шкуре. Второе предпочтительнее, поскольку с контрабандистом можно договориться, а с патрулем — нет.

Битый час им пришлось отсиживаться в придорожных кустах, ожидая, пока мимо них протащится батарея — пушки, зарядные ящики на передках, попутчики в нескольких экипажах, один из которых был запряжен мулами в малиновой сбруе; а позади еще отдельная группа всадников. У самой границы бдительность доктора и капитана усилилась до предела.

Через полчаса они выбрались к узкой дороге на Сен-Жан-де-л'Альбер. При свете луны, озарявшей находившийся впереди лес, они поднимались все выше. С восходом ночного светила со стороны испанских равнин, словно из открытой духовки, повеяло жарким дыханием сирокко.

Дорога взбиралась в гору все круче и круче. Когда позади остался последний амбар придорожной деревушки, она превратилась в узкую ленту; пришлось идти гуськом.

Перед носом Джека маячил огромный тюк, который нес за спиной Стивен, походивший на смутную тень. Доктор упорно шел впереди, и Джек начинал его тихо ненавидеть. Он пытался урезонить себя, рассуждая так: «Тюк тяжел, он весит пятьдесят или шестьдесят фунтов — в нем все наши пожитки. Стивен безропотно волок его на себе все эти дни. Тюк давит на спину, лямки врезаются в плечи, оставляя кровавые рубцы». Однако неизменная решительность этой смутно различимой фигуры, быстрым шагом упорно шедшей вперед, без передышки и, казалось, без всяких усилий, необходимость через силу поспевать за ней, заставляя себя проходить каждую сотню ярдов, — все это заглушало в нем доводы разума. Оставалось лишь неизменное чувство недовольства.

Тропа извивалась, раздваивалась, а иногда и вовсе исчезала среди огромных, раскидистых вековых буков, стволы которых отливали серебром. Стивен внезапно замер. Джек налетел на него, даже через шкуру почувствовав, как рука приятеля сдавила его. Стивен увлек его под черный бархатный шатер упавшего дерева. Сквозь шум ветра Джек услышал позвякивание металла, которое не спутал бы ни с чем на свете: патрульные вовсе не старались соблюдать тишину. Он мигом забыл и о том, как трудно дышать, о ноющем теле, на котором не осталось живого места. Вначале слышались негромкие голоса, кашель, постукивание мушкетных прикладов, и вскоре появились солдаты, которые, пройдя мимо них в каких-то двадцати ярдах, стали спускаться по склону.

Та же сильная рука вновь поставила Джека на тропу. Подъем, казалось, продолжался целую вечность, то они шли по усеянному листьями руслу ручья, то склон оказывался настолько крут, что приходилось карабкаться на четвереньках, затем, в придачу ко всему, жарко задул сирокко. «Неужели все это происходит на самом деле? — подумал Джек Обри. — Неужели так будет продолжаться всегда?»

Буки сменились соснами, их иголки попадали под израненные подошвы ног, причиняя мучительную боль. Бесконечные сосны на бесконечном склоне. Ветер завывал, клоня их вершины к северу.

Шедший впереди остановился, бормоча под нос:

— Должно быть, где-то здесь вторая развилка — там была поваленная лиственница, в ее полом стволе жили пчелы. А неподалеку обосновался углежог.

Джек закрыл глаза. Передышка показалась ему вечностью. Когда он открыл их вновь, то увидел, что небо впереди светлеет. Оказавшаяся за их спиной луна скрывалась во мгле, спускавшейся в глубокие, покрытые туманной пеленой долины.

Сосны. Внезапно сосны исчезли, вместо них появился приземистый кустарник, заросли вереска, торфяник. Оба оказались на верхней, прямой, словно очерченной по линейке, границе леса. Они остановились, оглядываясь вокруг. Две-три минуты спустя прямо по направлению ветра Джек заметил какое-то движение. Наклонясь к Стивену, он спросил:

— Собака?

Солдаты догадались захватить с собой собаку? Неужели все их старания пойдут ей под хвост? Стивен прошептал в косматое медвежье ухо:

— Волк. Вернее, молодая волчица.

Стивен недолго постоял, затем принялся осматривать кусты и голые камни, зайдя довольно далеко влево, а затем вправо. Выйдя из кустов, он направился по невысокой траве к вкопанному на самой вершине холма камню, с высеченным на нем крестом, покрашенным красной краской.

— Джек, — произнес он, отведя его за пограничный знак. — Приветствую вас в Испании. Внизу мое жилище, мы дома. Дайте-ка я сниму вашу голову. Теперь вы можете дышать свободно, мой бедный друг. У подножия холма, возле тех каштанов, есть два источника, где вы можете снять свою шкуру и помыться. Как я обрадовался, увидев эту волчицу. Взгляните, вот ее кал, совсем свежий. Несомненно, она метит им свой участок, граница которого совпадает с государственной.

Джек грузно опустился на камень, глубоко вздохнул, наполняя воздухом измученные легкие. И сразу ощутил, что жизнь — это не только мучительная пытка.

— Точка волчьей отметки, понятно, — произнес он.

Перед ним круто уходил вниз на две тысячи футов обрывистый склон. Внизу простиралась испанская Каталония, озаренная утренним светом. Внизу прямо у них под ногами на скале стоял замок с высокими башнями. Хорошенько размахнувшись, до него можно было добросить камень. Складки Пиренеев, словно гигантские пальцы, спускались в долину; вдали виднелись квадраты полей, зеленели виноградники; влево, туда, где раскинулся морской простор, текла, извиваясь, сверкающая полоса реки. Там был залив Росас — «родные воды», и в его дальнем северном конце возвышался мыс Креус. Горячий ветер пах солью.

— Я рад, что вы остались довольны встречей с волчицей, — голосом лунатика произнес наконец Джек. — Должно быть, в этих местах они попадаются очень редко.

— Вовсе нет, мой дорогой. Их тут десятки, нельзя оставлять овец на ночь. Не в этом дело. Ее присутствие означает, что мы одни. Вот почему я радуюсь. А я радуюсь. И все равно, полагаю, нам надо спуститься к источнику. Он находится под каштанами, до них можно добраться за пару минут. А вдруг эта волчица утратила чутье или слух, вон она бродит среди можжевельника, а мне не хочется попасть в беду, когда мы почти у цели. Вдруг нам попадется какой-нибудь встречный патруль — таможенники, а не военные, какой-нибудь чересчур усердный сержант с карабином… Вы можете подняться?

Вот и источник. Джек барахтался в нем, холодной водой и крупным песком смывая с себя грязь так, что ручей помутнел, но чистая вода, стекавшая с гор, вновь делала его прозрачным. Высохнув на ветру, Джек блаженствовал, вновь и вновь ныряя в воду. В редких промежутках между синяками, ссадинами и покусами его тело было мертвенно бледным. Бесцветное лицо, распухшее и покрытое от пота коростой, походило на лицо мертвеца; спутанная борода соломенного цвета лезла в рот; глаза были красными и гноились. Но зато в них заискрилась жизнь, и, несмотря на упадок сил, Джек сиял от удовольствия.

— Вы потеряли три-четыре Стоуна [25] — заметил Стивен, взглянув на его бедра и живот.

— Уж это точно, — отозвался Джек. — И на девять десятых из-за этой мерзкой шкуры, в которой теперь добрых три стоуна отборного человеческого сала. — Он пнул ее кровоточащей ногой, обозвав черным словом, и заметил, что надо извлечь из нее бумаги, прежде чем сжечь. — Как же она завоняет на костре, и поделом ей, пусть воняет. Дайте мне ножницы, Стивен, прошу вас.

— Шкура нам еще может пригодиться, — возразил Стивен. — Давайте скатаем ее и спрячем под кустом. Когда доберемся до моего домой, я пошлю за ней.

— А далеко ли ваш дом?

— Ну что вы, — отвечал Стивен, указывая на замок. — Вот он, под нами, примерно в тысяче футов. Справа от белой расселины — мраморного карьера. Хотя, боюсь, нам понадобится не менее часа, чтобы добраться туда, но мы все равно успеем спуститься задолго до завтрака.

— Это ваш замок, Стивен?

— Мой. Эта овечья тропа принадлежит мне. Более того, — продолжал он, внимательно изучая коровьи лепешки. — Полагаю, что лягушатники из Ля-Вайля гоняют сюда через границу свой скот, который пожирает мою траву.

Глава пятая

Спустя трое суток после пересечения тропика «Лорд Нельсон» — корабль Ост-Индской компании под командованием капитана Спотисвуда, возвращавшийся из Бомбея, попал в вестовый шторм. Судно уцелело, но потеряло грота-стеньгу, марсель, а также бизань. У него треснули фок— и грот-мачты, большая часть такелажа была повреждена. Шлюпки, закрепленные на выстрелах, смыло вместе с выстрелами. Поскольку ветер был неблагоприятным для того, чтобы попасть на Мадейру, пассажиры охвачены паникой, а команда готова взбунтоваться после долгого и неудачного по всем статьям перехода, мистер Спотисвуд взял курс на Гибралтар, до которого было рукой подать, хотя, подобно всем возвращающимся домой капитанам, ему очень не хотелось заходить в военный порт. Как он и ожидал, многих опытных матросов из его команды в Гибралтаре тут же мобилизовали. Однако производить ремонт судна он не стал и, в качестве слабого утешения, принял несколько пассажиров. Первыми вступили на борт Джек Обри и Стивен Мэтьюрин; они были встречены капитаном и офицерами с известным почетом, поскольку компания, к которой принадлежало судно, обладала или, по крайней мере, претендовала на обладание особым статусом, так что на ее судах порядки были почти военные. Для этого были убедительные причины: к примеру, расположенные в шахматном порядке орудийные порты не раз заставляли капитанов вражеских крейсеров думать, что они имеют дело с военным кораблем и лучше держаться от него подальше. Но это обманчивое сходство раздражало настоящих военных моряков, и офицеры королевского флота, оказавшись на борту судов этой компании, обычно критически замечали, что курица все же не птица. Даже любой зеленый мичман без труда обнаружил бы несуразицу: несмотря на чернокожих слуг в белых перчатках, прием осуществлялся не по правилам. К примеру, на борту «Сюперба», где Джеку довелось обедать, — корабле, отличавшемся гостеприимством, от которого потом раскалывалась голова, — такой толпы вы бы не увидели. Кроме того, в этой толпе он заметил широкие улыбки, неуверенные кивки и поклоны, смущение, переходящее в фамильярность, при виде которой на его лице появилась некоторая суровость. Он с особой учтивостью разговаривал с капитаном Спотисвудом, который мысленно проклинал его за такую снисходительность. Повернувшись в сторону офицеров, Джек заметил чей-то пристальный взгляд.

— Да это же Пуллингс! — воскликнул он, и все следы недовольства тотчас исчезли с его лица, а суровая мина сменилась радостной улыбкой. — Как я рад вас видеть! Как поживаете? Как успехи? А?

— А это наш грузовой помощник, мистер Дженингс, — произнес мистер Спотисвуд, не слишком довольный, что кто-то нарушил обычный ритуал представления. — Мистер Бейтс. Мистер Уонд. С мистером Пуллингсом, вижу, вы знакомы.

— Мы служили на одном корабле, — отвечал Джек, крепко, от всей души пожимая руку молодому офицеру — пропорционально приязни, которую он испытывал к нему, бывшему помощнику штурмана, исполнявшего впоследствии обязанности помощника командира «Софи», который теперь сиял, выглядывая из-за плеча доктора Мэтьюрина.

«Лорд Нельсон» никогда не был удачливым судном. Через час после того, как он принял на борт пассажиров, в Гибралтарском проливе задул свежий левантинец и увлек его навстречу сильному атлантическому течению. Несчастный капитан Спотисвуд, по простоте душевной, решил, что это удача — наконец-то добрый знак. Его судно было неважным ходоком. Разумеется, оно было удобным для пассажиров, имело много места для груза, но все же валким, лавировало медленно, и век его подходил к концу. Возможно, это был его последний рейс, ведь уже в 1801 году страховщики настаивали на уплате им дополнительных тридцати шиллингов за пенс.

Случилось так, что это был первый корабль Ост-Индской компании, на который попал Джек Обри, и, прогуливаясь по палубе вместе с Пуллингсом во время его вахты, он с изумлением смотрел на загроможденную ненужным хламом палубу, на бочонки и бочки с водой, привязанные между орудиями. На судне было двадцать восемнадцатифунтовых пушек и шесть двенадцатифунтовых: внушительная демонстрация силы для купца.

— А какова численность команды? — поинтересовался Джек.

— Чуть больше сотни, сэр. Чтобы быть точным, сто два человека.

— Так, так, так, — отозвался Обри. На военном флоте не считали, что девять канониров и подносчик пороха — слишком много для одной восемнадцатифунтовой пушки, а семь канониров и подносчик — для двенадцатифунтовой. Требовалось сто двадцать четыре пушкаря, чтобы обслуживать орудия только одного борта — сто двадцать четыре здоровенных, досыта накормленных говядиной и свининой английских парня, и еще не меньше сотни для работы с парусами, обслуживания корабля, стрельбы из мушкетов и отпора абордажникам. Джек посмотрел на матросов-индийцев, сидевших на корточках вокруг груды ворсы и работавших под присмотром своего серанга в тюрбане. Они могли быть, по-своему, неплохими моряками, но на вид — кожа да кости: Джеку было трудно представить, что пять или шесть таких заморышей способны оттащить от порта двухтонную пушку, да еще во время частой в Атлантике качки. В придачу к худобе и низкорослости индусы страдали от холода; редкие в этой команде матросы-европейцы были в рубахах, а некоторые индусы дрожали даже в бушлатах. Их смуглые лица от холода слегка отливали синевой.

— Так, так, так, — повторил Джек.

Он не хотел говорить ничего больше, поскольку его впечатление о «Лорде Нельсоне» успело сформироваться полностью, и любое уничижительное слово могло лишь причинить Пуллингсу боль, так как он, должно быть, переживал за корабль, на котором служил. Капитан Обри, разумеется, знал, что капитан Спотисвуд не пользуется большим авторитетом, что «Лорд Нельсон» плавает как колода, что ему дважды не удалось совершить поворот через оверштаг близ мыса Трафальгар и поэтому пришлось, в конце концов, повернуть через фордевинд. Но, разумеется, незачем было лишний раз говорить об этом. Джек огляделся, чтобы хоть что-то похвалить, не кривя душой. Его внимание привлек блеск бронзовой пушки, установленной на скуле.

— Горит как золото, — заметил он.

— Это верно, — согласился Пуллингс. — Они драят пушку добровольно — пуджа, пуджа, как они говорят. Когда мы стояли четверо суток возле острова и позже, когда подошли к Мысу, они надевали на ствол орудия венок из ноготков. Они ей молились, бедняги, потому что считают, что она похожа на гигантский… Извините, сэр, но таков их религиозный обычай. Зато это судно совсем не течет, сэр, и оно просторно, как первоклассный корабль. Даже у меня огромная каюта. Вы не окажете мне честь и не спуститесь ко мне, сэр, чтобы выпить стакан арака?

— С большим удовольствием, — сказал Джек. И, осторожно опустившись на рундук в просторной каюте, он спросил: — Как вы здесь оказались, Пуллингс, после ваших-то подвигов?

— Видите ли, сэр, я не мог получить корабль, потому как начальство не желало подтвердить мое новое звание. «Не видать тебе белых лацканов, Пуллингс, выше головы все равно не прыгнешь, — внушало оно. — У нас и без тебя каждый сопляк мнит себя адмиралом».

— Как им не стыдно, черт бы их побрал! — вскричал Джек, который видел Пуллингса в бою и знал, что таких офицеров во флоте надо еще поискать.

— Я попытался снова пойти служить мичманом, но ни у кого из известных мне капитанов не было судна, а если и было, как у достопочтенного Беркли, то без свободной должности. Я вручил вашу рекомендацию капитану Сеймуру с «Аметиста», который ремонтировался в Хамоазе. Капитан Сеймур встретил меня очень вежливо, когда узнал, что я от вас, очень учтиво, без капли зазнайства, сэр. Но, распечатав и прочтя письмо, он смог только поскрести затылок и обругать начальство. Капитан сказал, что был бы благодарен судьбе, если бы смог угодить вам для пользы дела, а заодно и своей собственной пользы. Такого учтивого обращения я в жизни не видывал, но он заявил, что не в силах помочь мне. Сэр Сеймур даже отвел меня в кают-компанию, а затем в мичманский кубрик, чтобы я воочию убедился, что тот набит битком. Он был очень серьезен, и, как только открыл рот, я понял: капитан хочет, чтобы я сосчитал мичманские рундуки. Затем он пригласил меня на роскошный обед к себе в каюту, где мы трапезовали вдвоем. Это было для меня очень кстати, сэр, потому что последние двадцать миль я шел пешком. После пудинга мы стали вспоминать ваши действия на «Софи». Он знал все, кроме того, как круто изменился ветер, и заставил меня рассказать, где я находился, от первого до последнего выстрела. Потом он сказал: «Черт меня побери, если я позволю одному из офицеров капитана Обри прозябать на берегу, не попытавшись использовать то небольшое влияние, которым я обладаю» — и написал одно письмо мистеру Адамсу из Адмиралтейства и второе мистеру Боулсу, влиятельному человеку в управлении Ост-Индской компании.

— Мистер Боулс женат на его сестре, — заметил Джек.

— Да, сэр, — отозвался Пуллингс. — Но тогда я не придал этому особого значения, потому что, видите ли, капитан Сеймур обещал, что мистер Адамс устроит мне прием у Старого Джарви. Я очень обрадовался, потому как слышал, что старик очень добр к молодым ребятам, которые оказались в трудном положении. Так что я как-то снова добрался до города и явился на прием. И вот я стою, дважды побрившись, и трясусь как осиновый лист. В приемной я прождал не то час, не то два. Мистер Адамс, позвав меня в кабинет, предупредил, чтобы я, обращаясь к его светлости, говорил громко и отчетливо. Он хотел было указать, чтобы я не вспоминал о ваших рекомендациях, но тут в коридоре послышался ужасный шум, словно туда ворвалась абордажная партия. Мистер Адамс выходит, чтобы взглянуть, в чем дело и который час, и сразу же возвращается с белым как мел лицом. «Старый черт, — произносит он, — он разжаловал лейтенанта Солта. Прямо из Адмиралтейства он отправил его на посыльное судно в сопровождении морских пехотинцев. После восьми лет беспорочной службы лейтенант вышел из его кабинета под конвоем». Вы слышали об этой истории, сэр?

— Никогда.

— Видите ли, лейтенант Солт отчаянно добивался назначения и месяцами бомбардировал первого лорда письмами, посылая их ежедневно. Каждую среду и пятницу он являлся в Адмиралтейство и просил его принять. И вот в последнюю пятницу, в тот самый день, когда я был там, Старый Джарви прищурил глаз и сказал: «Хотите в море? Сей же час и отправитесь, сэр» — и тотчас разжаловал его в матросы.

— Офицера? Разжаловал в рядовые матросы без причины? — воскликнул Джек. — В жизни не слышал ничего подобного.

— И никто не слышал, в особенности бедняга Солт. Узнав подробности — представьте, сколько об этом деле было разговоров, — я так оробел и смутился, что, когда мистер Адамс посоветовал мне прийти в какой-нибудь другой день, я вместо этого поспешил на Уайтхолл и спросил у привратника, как мне быстрее добраться до правления Ост-Индской компании. Мне повезло — мистер Боулс оказался очень добр, и вот я здесь. Должность хорошая: жалованье против военного вдвое больше, кроме того, не возбраняется понемногу приторговывать. В кормовом трюме у меня целый сундук с китайскими вышивками. Но, ей-богу, сэр, до чего хочется опять попасть на военный корабль!

— Возможно, теперь долго ждать вам не придется, — отвечал Джек. — Питт [26] снова вернулся, Старый Джарви отправлен в отставку — ему не дали флота Пролива. Если бы он не был первоклассным моряком, я бы сказал: «Ну и черт с ним». Теперь в Адмиралтействе сидит Дандес, лорд Мелвилл. Я с ним в довольно хороших отношениях, и если мы поднимем все паруса и явимся к нему до шапочного разбора, то обязательно отправимся вместе в очередной поход.

Поднять все паруса — в этом-то и трудность. После того, как на широте 33°N с ним случилась неприятность, капитан Спотисвуд не решался ставить даже марсели, предпочитая ползти как черепаха. Долгими часами Джек стоял, облокотясь о кормовые поручни, наблюдая за тем, как волны кильватерной струи лениво расходятся от «Лорда Нельсона» на юг и запад, поскольку не мог смотреть на матросов, шевелящихся не бойчее осенних мух.1

А брам-стеньги, так и оставшиеся после шторма на палубе, возмущали его до глубины души. На юте его соседками чаще всего были две мисс Лэмб — добродушные, веселые, коротконогие, коренастые смуглянки, которые отправились в Индию вместе с «рыболовным», как они его шутя называли, флотом. Теперь они возвращались, так и не выйдя замуж, под крыло своего дядюшки, служившего в Бенгальской артиллерии, майора Хилла.

Они сидели рядком: Джек посередине между девушками, слева от них сидел на стуле Стивен. Хотя «Лорд Нельсон» находился в это время в неспокойном Бискайском заливе, с зюйд-веста дул свежий ветер, а температура опустилась, они храбро сидели на палубе, закутавшись в шали и накидки, откуда задорно выглядывали их розовые носики.

— Говорят, что испанские дамы удивительно красивы, — проронила мисс Лэмб. — Гораздо красивее француженок, хотя и не такие элегантные. Скажите, капитан Обри, это правда?

— Клянусь честью, — ответил Джек, — что едва ли смогу это подтвердить. Ни одной из них я и в глаза не видел.

— Но разве вы не прожили в Испании несколько месяцев? — воскликнула мисс Сьюзен.

— Действительно, я там жил, но почти все время был вынужден находиться в доме доктора Мэтьюрина близ Лериды — везде одни арки, выкрашенные в голубой цвет, как это принято в тех местах; внутренний двор, решетки, апельсиновые деревья, но никаких испанских дам не припоминаю. Была там добрая, милая старушка, кормившая меня кашкой: из почтения к ее сединам я не смел отказываться от этой еды. По воскресеньям она высоко зачесывала волосы гребнем и надевала мантилью, но вы бы не назвали ее красавицей.

— Вы очень болели, сэр? — с сочувствием спросила мисс Лэмб.

— Думаю, что да, — отвечал Джек, — поскольку мне обрили голову, дважды в день ставили пиявки и, едва я приходил в себя, заставляли пить теплое козье молоко. А поправившись, я настолько ослаб, что первую неделю едва мог держаться в седле.

— Какая удача, что вы путешествовали с замечательным доктором Мэтьюрином, — заметила мисс Сьюзен. — Я просто влюблена в этого человека.

— Не сомневаюсь, что именно благодаря ему я вытащил одну ногу из могилы. Если бы не он, мне бы пришел конец, — отвечал Джек. — Стивен днем и ночью был готов сделать мне кровопускание или напичкать своими порошками. Сколько же я их принял, этих лекарств! Пожалуй, я проглотил целую аптеку. Стивен, я как раз жалуюсь мисс Сьюзен на то, как вы травили меня своими экспериментальными отварами.

— Не верьте ему, доктор Мэтьюрин. Он рассказывал о том, как вы спасли его от верной смерти. Мы так благодарны мистеру Обри: он научил нас вязать узлы и плести шерсть.

— Ах вот как? — отвечал Стивен. — А где же капитан нашего корабля? — Он внимательно посмотрел под пустой стул. — Я пришел к выводам, которые представляют интерес и для него, и для всех остальных. Эти индусы страдают не от хронического недуга, вызываемого миазмами равнин их родины, как утверждает мистер Парли, а от испанской инфлуэнцы! Занести ее на борт могли лишь мы с Джеком. Достаточно странно осознавать, что мы, будучи в спешке, сами можем оказаться причиной нашей задержки, не правда ли? Хотя даже с таким небольшим количеством матросов мы, несомненно, могли бы поставить марсели.

— А я никуда не спешу. Я хотела бы, чтобы это плавание продолжалось вечно, — промурлыкала мисс Лэмб, найдя поддержку лишь у своей сестры.

— А эта болезнь заразная? — спросил Джек.

— К сожалению, очень, мой дорогой, — отвечал Стивен. — Пожалуй, через несколько дней ею заразятся все, находящиеся на судне. Но у меня есть верное средство! Юные леди, я хочу, чтобы вы на ночь приняли слабительное. Я приготовил вам обеим флакон профилактической настойки и еще один, гораздо более сильной, для майора Хилла. Кит! Кит!

— Где он? — воскликнул мистер Джонстон, старший помощник капитана.

В юности он был китобоем в Гренландии, поэтому тотчас отозвался на возглас доктора. Ответа старший помощник не получил: доктор Мэтьюрин присел, словно бабуин, и, положив на фальшборт подзорную трубу, стал старательно наводить ее на вздымающиеся между судном и горизонтом волны. Глядя по направлению оптического прибора и прикрыв ладонями глаза, мистер Джонстон вскоре увидел вдалеке фонтан, а потом медленно всплывающее черное туловище животного, с трудом различимое на сером фоне моря.

— Дело никуда не годится, — заметил он, выпрямляясь. — Судя по плавнику, это кашалот.

— Неужели вы смогли разглядеть его плавник с такого большого расстояния? — воскликнула мисс Сьюзен. — Какие моряки молодцы! Но почему дело никуда не годится? Может, они опасны для здоровья, вроде устриц, выловленных в месяцы, в которых нет буквы «р»?

— Вон, бьет фонтан! — произнес мистер Джонстон спокойным, почти что отрешенным голосом. — Еще один! Видите, мисс Сьюзен? У него из дыхала бьет одиночная струя, значит, это кашалот, правильный кит бьет двумя струями. Снова бьет. Должно быть, тут целое стадо кашалотов. Они опасны как для человека, так и для морских животных. У меня душа болит оттого, что без толку плавает столько великолепной ворвани, да еще и опасной, пока она не окажется в бочонках.

— Но почему этот кит такой опасный? — спросила мисс Лэмб.

— Потому, что он кашалот, вот почему.

— Моя сестра хочет узнать, что плохого в том, что это кашалот. Я права, Люси?

— Кашалот слишком уж огромен, мадам. Если вам вздумается напасть на него — подкрасться на вельботе и метнуть в него гарпун, то он так ударит хвостом, что от вашего вельбота останутся мокрые щепки, а если он уцелеет, то эта тварь размотает все ваши двести саженей линя меньше чем за две минуты: вы спешно крепите его конец к другому линю, затем к третьему, а он знай себе мотает и мотает, и вы теряете или линь, или жизнь, а чаще всего и то, и другое. Недаром говорится: руби дерево по плечу. Левиафана на крючок не подцепишь! Так что надо довольствоваться правильным китом, законной добычей.

— Я так и буду поступать, мистер Джонстон, — воскликнула мисс Лэмб. — Обещаю вам, я никогда в жизни не стану нападать на кашалота.

Джеку нравилось наблюдать за китами — этими добродушными гигантами, но ему было проще оторваться от такого зрелища, чем Стивену или впередсмотрящему на салинге. Уже довольно долго он приглядывался к белому пятну, выделявшемуся на фоне темнеющего неба на западе. «Судно, — решил он наконец, — судно, идущее под всеми парусами, противоположным галсом».

Это была «Беллона» — капер из Бордо, один из самых красивых парусников, выходивших из этого порта, — высокий, легкий как лебедь. Тридцатичетырехпушечник, с чистым днищем, новыми парусами, оснащенный как линейный корабль, с экипажем из двухсот шестидесяти человек. Самые зоркие из них забрались на мачты, и хотя они не могли как следует разглядеть «Лорда Нельсона», они увидели достаточно для того, чтобы капитан Дюмануар принял решение осторожно приблизиться и в надвигающихся сумерках попытаться точно определить тип судна.

Он убедился, что перед ним корабль, вооруженный двадцатью шестью пушками, возможно военный, но если так, то получивший повреждения, иначе бы его брам-стеньги не лежали на палубе при таком ветре. И по мере того, как капитан Дюмануар и его первый помощник вглядывались в «Лорда Нельсона», мысль о том, что перед ними военный корабль, постепенно покинула их. Оба были опытными моряками, за последние десять лет они успели повидать немало кораблей королевского флота, и то, как двигался «Лорд Нельсон», убедило их в том, что перед ними купец.

— Это судно Ост-Индской компании, — определил капитан Дюмануар, и, хотя он был не полностью в этом уверен, его сердце в предчувствии удачи учащенно забилось, а руки задрожали. Еще раз посмотрев на незнакомца из-за марсель-вант, он повторил: — Да, это «индус». — За исключением испанского галеона или корабля, набитого золотом, британское судно Ост-Индской компании было самым богатым призом, который могло предложить ему море.

Сотня мельчайших деталей подтверждала его предположение; однако он мог ошибиться, возможно, он намеревался вступить в схватку с одним из тех тупоносых кораблей шестого класса, вооруженных производящими страшные разрушения двадцатичетырехфунтовыми карронадами, которые обслуживаются многочисленными, хорошо обученными, меткими канонирами. Капитан Дюмануар предпочитал обходить стороной корабли приблизительно одного с ним размера, будь то военные или коммерческие, он, главным образом, специализировался на захвате самых беззащитных торговых судов. Задача его заключалась в том, чтобы приносить своим хозяевам барыш, а не в том, чтобы покрывать себя славой.

Он вернулся на шканцы, раз-другой прошелся по ним, взглянул на западную часть небосклона.

— Один за другим гасить огни, — скомандовал он. — Через четверть часа изменить курс. Оставить только прямые паруса и фор-марсель. Матье, Жан-Поль, Птит-Андре, наверх. Месье Венсан, проследите, чтобы их сменяли каждый час.

«Беллона» была одним из немногих французских каперов того времени, где такого рода приказы, наряду с приказами относительно подготовки к бою орудий и мушкетов, воспринимались беспрекословно и исполнялись точно.

Настолько точно, что, как только стало светать, впередсмотрящий на полубаке «Нельсона» заметил с наветренной стороны очертания какого-то судна. Шедшее параллельным курсом, оно находилось чуть дальше, чем в миле от них. Чего он не мог видеть, так это того, что незнакомец готов к бою: пушки выкачены, стеллажи для ядер заполнены, зарядные картузы подготовлены, мушкеты розданы, сетки для защиты от обломков рангоута натянуты, реи оклетневаны, шлюпки спущены и закреплены за кормой. Но наблюдателю не нравились ни близость не пойми кого, ни отсутствие на нем ходовых огней, и, насмотревшись вдоволь, вытирая слезящиеся глаза, он окликнул вахтенного офицера на шканцах. То и дело чихая, матрос доложил мистеру Пуллингсу, что на левом траверзе какое-то судно.

Пуллингс, чье сознание было убаюкано плавной килевой качкой, монотонным гулом ветра в снастях, теплом лоцманской куртки и шерстяной шапки, тотчас встрепенулся. Отойдя от нактоуза, он был на полпути к вантам наветренного борта, когда чихание вместе с докладом прекратилось. Трех секунд было достаточно, чтобы пристально вглядеться в преследователя и громовым голосом, который он приобрел на «Софи», поднять вахтенных. Когда он растормошил капитана Спотисвуда, на длинные железные кронштейны уже натягивалась сетка для защиты от абордажной партии. Капитан подтвердил распоряжения вахтенного офицера, приказал бить сбор, очистить палубу, выкатить орудия, отправить женщин в трюм.

Джек выскочил на палубу в ночной сорочке.

— Намерения у него серьезные! — крикнул он, заглушая тревожную дробь барабана.

Капер успел изменить курс. Обрасопив реи, он закладывал длинную плавную кривую, чтобы пересечь курс «Лорда Нельсона» приблизительно через четверть часа. Грот и фок были взяты на гитовы; стало понятно, что неприятель намерен следовать лишь под одними марселями. Это ему ничего не стоило — как гончей, преследующей бобра.

— Но надеть панталоны я еще успею, — добавил Джек.

Натянув панталоны, он засунул за пояс пару пистолетов. При свете тонкой маканой [27] свечи Стивен аккуратно раскладывал хирургические инструменты.

— Как вы считаете, Джек, что это за судно? — спросил он.

— Корвет или чертовски большой капер, у которого нешуточные намерения.

Обри мигом взлетел по трапу наверх. Уже рассвело, и он увидел, что вопреки его опасениям порядка на палубе стало не меньше, а больше. Капитан Спотисвуд успел распорядиться лечь в фордевинд, чтобы дать команде несколько лишних минут для подготовки к бою. Французский корабль находился уже в полумиле от них, по-прежнему идя под марселями, его капитан все еще сомневался и, вместо того чтобы сломя голову броситься на «Лорда Нельсона», решил испытать его силу.

Если капитану Спотисвуду недоставало решимости, то этого нельзя было сказать о его офицерах и большинстве матросов. Они привыкли к пиратам Южно-Китайского моря, злым как черти малайцам с островов Малаккского пролива, арабам Персидского залива и без всякой паники успели натянуть сетку для защиты от абордажников, открыть рундуки с оружием и выкатить, по крайней мере, половину орудий.

На квартердеке, где было тесно от высыпавшей наверх команды, вклинившись между двумя распоряжениями капитана, Джек обратился к Спотисвуду:

— Я в вашем распоряжении, сэр. — Худое, нерешительное, немолодое лицо обратилось к нему. — Позволите принять командование носовой батареей?

— Принимайте, сэр, принимайте.

— Ступайте со мной, — обратился Обри к майору Хиллу, находившемуся в группе офицеров.

Они бросились по продольному мостику к носовым восемнадцатифунтовым пушкам, две из которых находились под полубаком, две на открытой палубе под мелким дождем. Пуллингс командовал батареей на шкафуте, старший офицер — двенадцатидюймовыми пушками на шканцах, мистер Уонд — восемнадцатифунтовыми пушками, установленными в кормовых каютах, которые они загромождали почти полностью. Наверху высокий, совершенно больной с виду мичман покрикивал слабым голосом на прислугу одного из носовых орудий.

Носовую батарею левого борта составляли орудия номер один, три, пять и семь — отличные современные пушки с кремневыми замками; две из них уже выкатили, и, заряженные, с заправленными порохом запалами и взведенными замками, они были готовы к бою. Крышка орудийного порта номер один забухла или заклинилась, поэтому прислуга вовсю орудовала в тесном пространстве ломами и гандшпугами, канониры колотили по крышке ядрами, пытались открыть ее талью. От смуглых, возбужденных пушкарей-индусов едко пахло потом. Джек подлез под бимсы, оседлал пушку. Вцепившись в лафет, он изо всей силы стал тянуть его назад. От крышки порта отваливались щепки и слои краски, но она не поддавалась, словно была частью корпуса. Так повторялось три раза, но толку не было. В конце концов Джек спрыгнул с пушки, проверил казенную часть и скомандовал:

— Выбирай тали! — Когда жерло орудия вплотную прижалось к крышке порта, Джек с криком: «Поберегись, поберегись!» потянул за шнур.

Щелкнул замок, вспыхнула искра, послышался глухой мощный звук выстрела (порох-то сырой, черт побери!), и пушка отпрыгнула назад. Из разбитого порта вырвался едкий дым. Не успел он рассеяться, как Джек увидел артиллериста, который банил ствол, засовывая банник глубоко в жерло, в то время как остальные канониры споро обтягивали тали. «Они свое дело знают, — с удовлетворением подумал он, наклоняясь, и вытаскивая мешающие накату орудия обломки крышки порта. — Черт бы побрал того пушкаря-неумеху, что ее заклинил!» Но размышлять, кто виноват, было некогда. Третье орудие по-прежнему оставалось на месте. Джек и майор Хилл навалились на тали и на счет «Раз, два, три!» выкатили его. При этом лафет с силой ударился о край порта, а ствол высунулся далеко наружу. Прислуга пятого орудия состояла всего из четырех индусов да мичмана. Ящик для ядер был пуст, пыжей в наличии имелось лишь три штуки. Остальные пыжи, должно быть, пошли вместе с ядрами гулять по палубе, когда расчет освобождал крепление лафета.

— Где ваши люди? — спросил Обри юного мичмана, взяв у него кортик и разрезав узел на бензеле.

— Больны, сэр, все больны. Кали при смерти. Даже говорить не может.

— Передайте главному канониру, что нам нужны ядра и связка пыжей. Да поживей. В чем дело? — спросил он другого мичмана.

— Капитан спрашивает, зачем вы стреляли, сэр? — отвечал запыхавшийся молодой человек.

— Затем, чтобы открыть порт, — объяснил Джек, с улыбкой глядя на взволнованное, с вытаращенными глазами лицо. — Передайте ему, вместе с приветом, что мне не нравится, когда восемнадцатифунтовые ядра катаются по палубе. А теперь катитесь отсюда сами. — Молодой человек тут же исчез, не став передавать остальные слова капитана.

Седьмое орудие оказалось в полном порядке: его прислуга состояла из семи человек, подносчик пороха держал в руках зарядный картуз, ствол был наведен, лопарь талей аккуратно сложен в бухту. Придраться было не к чему. Командир, седеющий европеец, отвечал Джеку нервным смешком, отворачиваясь, делал вид, что смотрит в прицел. Это, без сомнения, был отличный моряк, который дезертировал с одного из кораблей, на котором служил одновременно с Джеком, и потому опасался, что его узнают. Судя по тому, в каком порядке содержалось все орудийное хозяйство, некогда он был старшиной-канониром.

— Надеюсь, что целится он так же ловко, как…

Джек выпрямился и, перестав изучать замок, огляделся по сторонам. Матросы передавали по цепочке свернутые койки, укладывая их стоймя в бортовые сетки [28]. Полдюжины совсем ослабевших от болезни индусов, подстегиваемые помощниками серанга, с трудом тащили ядра, а сам серанг стоял сзади в позе властелина. На шканцах ощущался дух тревоги, но спешка и суматоха исчезли. Люди получили короткую передышку и были ей рады. С носу и с кормы судно теперь выглядело как боевая единица: хотя матросов было по-прежнему кот наплакал, а палубы были так же загромождены, это был уже боевой корабль.

Джек взглянул на свинцовое море: рассвело в достаточной степени, чтобы разглядеть красную полосу французского триколора, находившегося в полутысяче ярдов от «Лорда Нельсона». Дождь прекратился, сменившись холодом. Дул ровный западный ветер, преобладала высокая облачность, лишь горизонт оставался чистым от облаков. По морю катила длинная пологая зыбь. «Беллона» по-прежнему шла левым галсом, приближаясь к английскому судну: французский капитан решил выяснить, каково вооружение «Лорда Нельсона». «Лорд Нельсон» все еще следовал курсом фордевинд, двигался он тяжело, что было одним из главных его недостатков. Если капитан Спотисвуд будет продолжать идти прежним курсом, то француз приведется к ветру и, двигаясь со скоростью вдвое большей, чем у «Лорда Нельсона», пройдет у него за кормой, подвергнув продольному обстрелу. Такова уж была его задача. А задача Джека Обри была в том, чтобы полностью сосредоточиться на своих орудиях. Он даже испытывал удовлетворение оттого, что должен кому-то подчиняться, не нести большой ответственности, не принимать самостоятельных решений… С седьмым, пятым и третьим орудиями был полный порядок. Прислуга первого орудия мешала сама себе излишней суетливостью. Да и людей у них было маловато. Пристально взглянув на капер, гордо рассекавший волны зыби, Джек бросился под полубак.

Пришлось проделать тяжелую, скорую, упорную механическую работу: поднимать тяжелые грузы, кипы, бочонки. Джек поймал себя на том, что вполголоса насвистывает адажио Гуммеля, то самое, которое в свое время, мило фальшивя, исполняла Софи — и, тоже неточно, но с подъемом и страстью, Диана. Джек почувствовал прилив нежности к Софи, ощутил сильнейшую потребность любить и защищать ее, на мгновение он ярко представил ее себе сидящей на ступенях их общего дома. Кто-то, скорее всего Стивен, сказал, что нельзя заниматься делом и одновременно быть несчастным и печальным — как бы не так.

Эти размышления нарушил первый выстрел «Беллоны». Восьмифунтовое ядро, выпущенное пушкой, установленной на ее правой скуле, скользнуло вдоль левого борта «Лорда Нельсона». Словно именно этой малости и не хватало для того, чтобы взбодрить капитана Спотисвуда, из которого сразу посыпались распоряжения. После того как были развернуты реи, окружающий пейзаж изменился, и в отверстии порта первого орудия появился капер, ярким пятно выделявшийся в полумраке полубака. «Лорд Нельсон» увалил немного, и, когда лег на новый курс, «Беллона» оказалась с его левой раковины. Джек Обри с расстояния четырехсот ярдов — дистанции мушкетного выстрела — видел теперь лишь ее передние паруса. После того как англичанин лег на устойчивый курс, раздался шестикратный треск его кормовых орудий, послышались крики «ура» и команда: «Продолжать огонь, прицел прежний!»

— Так-то лучше! — отозвался Джек, выскакивая из-под полубака.

Долгая пауза перед боем всегда мучительна, но первые выстрелы сразу убивают прошлое и будущее, остается лишь миг, в который надо действовать, — в нем нет ни места для печали, ни времени для боязни. Седьмое орудие находилось в надежных руках. Оно было до предела повернуто в сторону кормы, канонир сосредоточенно целился, выжидая, когда качка на секунду успокоится. Хором грянули орудия со шкафута, и, задыхаясь от наполнявшего их радостным возбуждением дыма, Джек и майор Хилл, схватив ломы, принялись поднимать ствол пятого орудия, эту мертвую громаду, в то время как индусы, ухватившись за носовые тали, доворачивали его в сторону видной в прицел кормы «Беллоны».

Седьмое орудие выстрелило с задержкой, выплюнув слишком большое облако дыма. «Если весь порох отсырел, — подумал Джек, присев на корточки возле пятого номера, держа наготове гандшпуг, — то лучше всего тотчас пойти на абордаж. Однако, — продолжал он рассуждать, — вероятнее всего, этот надутый индюк не обнажал шпаги с неделю, если не больше, и численное превосходство всяко на его стороне». Он подождал, когда дым рассеется, а качка позволит навести пушку на француза, дернул за шнур и увидел, как «Беллона» скрылась в белом облаке дыма собственного бортового залпа. Пушка подпрыгнула под его согнутым телом. Из-за дыма он не смог увидеть падения ядра, но, судя по отчетливому треску, оно, должно быть, угодило в цель. Ответные каперские ядра с воем пролетели над головой. В фор-марселе зазияла дыра, один булинь беспомощно повис. Послышался выстрел носового орудия, и Джек кинулся под полубак, перепрыгнув через поворотные тали, в то время как пятое орудие пробанивали и перезаряжали. Он навел третье и пятое орудия, произвел из них выстрелы и бросился к седьмому, чтобы помочь выкатить его.

Пальба стала мощной: все тринадцать орудий левого борта производили по одному-два выстрела каждые полминуты. Семнадцать пушек «Беллоны» за первые пять минут дали три бортовых залпа — неплохая скорость стрельбы даже для военного корабля, — но вскоре они стали стрелять вразнобой, так как француза охватил огонь. Его подветренный борт был окутан облаком дыма, которое сносило в сторону дымов английских пушек. Из дымной пелены рвались языки оранжевого пламени, пожар был нешуточный. Всего два раза Джек проследил полет ядер, выпущенных его батареей: один раз, когда ветром разметало пелену дыма, его ядра угодили в середину «Беллоны», как раз в шкафут, и второй, когда его ядро продырявило нос француза. Паруса капера уже утратили прежний щегольской вид. Но, несмотря на пожар, «Беллона» продолжала сокращать расстояние и теперь находилась на траверзе «Лорда Нельсона», ожесточенно обстреливая его. Неужели она пойдет на пересечение курса?

Размышлять было некогда, поскольку Джек носился от пушки к пушке, помогая канонирам, выкатывая орудия, проранивая и заряжая их. Уже стало ясно, что у «Беллоны» не было пушек тяжелее восьмифунтовых, и в ее намерения входило лишь разнести вдрызг рангоут и такелаж «Нельсона», не нанося повреждений корпусу и ценному грузу. Не было никакого сомнения в том, что французу пришлось не по вкусу восемнадцатифунтовое ядро, угодившее в него. Три-четыре ядра в борт доставили бы ему большие неприятности, а одного ядра было бы достаточно, чтобы снести находившуюся под нагрузкой стеньгу. Если не нанести «Беллоне» серьезных повреждений, причем немедленно, то на короткой дистанции она покажет зубы по-настоящему. Это был опасный противник: он метко стрелял и ловко маневрировал. В ближнем бою он будет еще опаснее. «Упремся — разберемся», — подумал Джек, втугую выбирая трос.

Голова его будто взорвалась изнутри. Он упал. Старясь отползти от отдачи лафета пятого орудия, Джек пытался понять, насколько тяжело он ранен, что было невозможно определить сразу. Вскоре он осознал, что легко отделался. Разорвалось седьмое орудие, убив троих из прислуги и оторвав голову наводчику. Это его челюсть ударила Джеку в предплечье. Массивные осколки ствола разлетелись во все стороны, ранив моряков даже у грот-мачты. Один из осколков вскользь задел голову Джека, сбив его с ног. Лежа на спине, он отсутствующим взглядом смотрел на Пуллингса, который, склонившись к нему, твердил:

— Вы должны спуститься вниз, сэр! Вниз! Окончательно придя в себя, Джек закричал не своим голосом:

— Закрепить орудие!

Слава богу, оставшуюся часть ствола и лафет не сорвало с рым-болтов. Они надежно закрепили обломки, опустили в воду тела пятерых убитых и отнесли то, что могло пригодиться к пятому номеру.

Раздались еще три выстрела, прозвучавшие у него над самым ухом, словно удары молота. Разорвавшаяся пушка, убитые матросы, его собственная рана — все это слилось воедино с яростным гулом сражения.

Дым стал гуще, вспышки орудий «Беллоны» — ближе. Расстояние между французом и «Лордом Нельсоном» быстро сокращалось. Канониры Джека работали на пределе сил: вместе с оставшимися в живых людьми из прислуги седьмого орудия и еще двумя от сбитой с лафета шестифунтовой пушки, стоявшей на шканцах, они беспрерывно осыпали ядрами «Беллону». Металл орудий настолько раскалился, что лафеты едва не отрывались от палубы, а стволы при отдаче производили ужасный вой. Но вот орудия «Беллоны» грянули картечным залпом, и начался жестокий обстрел купеческого судна из мушкетов. Дым рассеялся, и француз оказался рядом. Он развернул грота-марсель, чтобы сбавить ход и подойти к борту «Лорда Нельсона». Матросы на ноках реев были готовы зацепиться своим рангоутом за рангоут английского корабля. Скопившиеся на шкафуте и на носу держали наготове абордажные кошки. Толпа французов высыпала на полубак, они гроздьями цеплялись за передние ванты.

— Всем наверх, отражать абордажников! — раздалась команда со шканцев.

Тут послышался треск обшивки, французы закричали «ура» и принялись рубить саблями защитные сетки, растянутые вдоль бортов «Нельсона»; замелькали алебарды, засверкали шпаги. Джек разрядил пистолет в лицо какого-то головореза, влезшего на палубу через разбитый порт седьмого орудия. Забыв об опасности, он схватил тяжелый гандшпуг и бешено бросился на французов, пытавшихся разрезать абордажную сетку и пробраться на нос — главную точку атаки. Упершись одной ногой в разбитый фальшборт, массивным гандшпугом он крушил французов, сбивая их в воду. Рядом с ним с отчаянными криками дрались индусы, ловко орудуя копьями и топорами, паля из пистолетов. Матросы, стоявшие на шкафуте и квартердеке, бросились к трапу и скинули с него дюжину французов, после чего с копьями наперевес устремились на полубак.

Палуба «Лорда Нельсона» была выше, чем у «Беллоны», на высоту изрядного прыжка, она имела заметную седловатость, а борта — уклон внутрь, что затрудняло абордажную атаку. Однако французы упорно лезли вперед, толпами бросаясь на борт англичанина. Будучи отброшенными, они атаковали его вновь и вновь, выбывших из строя заменяли другие бойцы, натиск длился до тех пор, пока качка не расцепила суда, причем облепившие цепи бушприта французы посыпались в воду как горох. В самую их гущу мистер Джонстон успел послать мушкетную пулю. Серанг кинулся на нок рея и разрезал тросы, после чего брошенные с «Беллоны» кошки лишь царапнули по фальшборту и сорвались вниз. Пушки на шкафуте трижды выстрелили картечью почти в упор, ранив французского капитана, выведя из строя руль «Беллоны» и перебив бизань-шкот. Француз рыскнул к ветру, и если бы на «Лорде Нельсоне» было достаточно людей, чтобы драться врукопашную и одновременно вести орудийный огонь, он мог бы расстреливать «Беллону» вдоль палубы с убийственной дистанции в десять ярдов. Но канониры «Лорда Нельсона» не успели дать ни одного выстрела: нос его увалился под ветер, и оба судна в наступившей тишине стали расходиться все дальше и дальше.

Джек Обри отнес в лазарет юношу, обе руки которого были изрублены до кости, когда он пытался защитить лицо. Стивен сказал Джеку:

— Прижимайте пальцем вот здесь, чтобы он не истек кровью, — сейчас я им займусь. Каковы наши дела?

— Мы их отбили. Шлюпки француза подбирают своих людей. Их на «Беллоне» две или три сотни. Так что вскоре бой продолжится. Живее, Стивен, я не могу ждать. Нам нужно связывать и сращивать концы. Сколько тут у вас раненых?

— Тридцать или сорок, — отвечал Мэтьюрин, затягивая жгут. — Юноша, с вами все будет в порядке. Лежите тихо. Джек, покажите мне свою руку и голову.

— В другой раз. Сейчас даже пара удачно посланных ядер может решить дело в нашу пользу.

Удачное попадание! Он молился, молился всякий раз, когда наводил пушку: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа». Однако из-за наступившего штиля «Беллону» окутало плотное облако дыма от ее собственных залпов, из-за которого он ничего не видел. Теперь под его началом остались всего два исправных орудия. При первом же выстреле казенная часть первого орудия раскололась, ранив двух пушкарей-индусов и мичмана. Ее лафет лежал на боку, прижатый бочкой. Своих людей у орудий Джек мог пересчитать по пальцам, палубная команда тоже сильно поредела, и огонь «Лорд Нельсон» вел с интервалом в минуту, в то время как «Беллона», находившаяся в пятидесяти футах с наветренной стороны, упорно продолжала осыпать англичанина ядрами. Бросив беглый взгляд вдоль палубы, Джек увидел, что орудийная прислуга выбита почти полностью. Одни были ранены, другие отсиживались под палубой, поскольку люки не были задраены; оставшиеся наверху валились с ног, их измученные, пепельного цвета лица выражали отчаяние — они дрались из последних сил. Майор Хилл куда-то пропал, но затем вернулся и принялся наводить третье орудие. Джек забил в ствол пушки пыж и протянул руку за ядром. Ядра не было. Подносчик зарядов уже спасал свою шкуру на нижних палубах.

— Ядро! Ядро! — вскричал Джек. На зов явился юноша, ковылявший от главного люка с двумя тяжелыми ядрами в руках. Это был облаченный в парадную форму новичок — щегольские панталоны, синяя куртка, косичка, схваченная ленточкой. Упитанный юноша с трудом влачил свою ношу.

— Тащи ядра с носу, недоумок! — рявкнул Джек на онемевшего, перепуганного мальчишку, схватил одно ядро и отправил его в жерло. — Тащи с носовой части, от первого номера. Там их с дюжину. Шевелись, сучий сын! Живо ноги в руки! — Он забил второй пыж в раскаленный ствол. — Давай шевелись!

Напрягая все силы, прислуга удерживала орудие на месте, когда палуба кренилась. Один щуплый индус, синий от холода, изнеможения и страха, блевал, надрываясь от натуги. Раздался рев бортового залпа «Беллоны». Все орудия выстрелили разом. Судя по пронзительным воплям и треску, стреляли картечью и цепными ядрами, рвавшими такелаж. Джек, выстрелив, заметил, как майор Хилл отшвырнул юношу от орудия, чтобы его не изувечило лафетом при отдаче, и сквозь дым бросился к третьему номеру. Отчаянный мальчуган снова путался под ногами. Взяв его за шиворот, Джек произнес насколько мог ласково:

— Держись подальше от пушки. Будь хорошим мальчиком. Носи по одному ядру, — он ткнул рукой в сторону полубака, — только поживей. Потом картуз. Оборачивайся единым духом! Нам нужны заряды.

Заряда он так и не дождался. Дав выстрел из пятого номера, Джек увидел марсели, возвышавшиеся над ним, заметил, как реи передних парусов зацепились за ванты «Лорда Нельсона», и услышал громкое «ура» и рев абордажной партии у себя за спиной. Не замеченные из-за дыма, шлюпки капера подошли к англичанину, высадив сотню французов на незащищенный правый борт. Заполнив весь шкафут, они отрезали квартердек от полубака. Количество атакующих, проникших на нос английского корабля сквозь порванную абордажную сетку, было столь велико, что не было никакой возможности отбить их. Разъяренный человеческий вал захлестнул Джека так, что он не смог освободить гандшпуг, когда маленький, злой как черт, человечек обхватил его сзади. Он сбил его с ног, стал топтать, пинать ногами. Возвышаясь над абордажной партией, Джек размахивал кинжалом. Но прорваться через плотные ряды было невозможно. Назад, назад, шаг за шагом он принялся отступать, спотыкаясь о чьи-то тела. Внезапно послышался удар — едва слышный, словно пришедший из другого мира, и он рухнул куда-то в пустоту.


Фонарь раскачивался. Он наблюдал за этим чертовым фонарем, пожалуй, несколько часов. Постепенно мир стал приобретать привычные очертания, шаг за шагом к нему стала возвращаться память. Наконец Джек вспомнил все. Или почти все. Что же произошло после того, как рвануло орудие бедняги Хейнса? Конечно же, его звали Хейнс. Согласно расписанию, он находился на полубаке в вахте левого борта. А на «Резолюшн» Хейнс — тогда они находились у Гибралтара — служил старшиной артиллерийской части. Остальное погрузилось во мрак. Так часто бывает после ранения. Где он? Наверняка в лазарете, а вот и Стивен, который обходит множество стонущих, лежащих вповалку людей.

— Стивен, — с трудом позвал его Джек.

— Как наши дела, дорогой? — спросил доктор. — Как вы себя чувствуете? Как у вас с головой?

— В порядке, благодарю вас. Она вроде бы все еще на шее.

— Все остальное тоже на месте. Конечности и внутренние органы целы. Правда, я опасался, что ваше беспамятство, продлись оно еще несколько дней, перейдет в куда более опасное состояние. Вы упали в носовой люк. Однако у вас может начаться обезвоживание организма. К счастью, эти мародеры не нашли и половины моих снадобий.

—Нас захватили в плен?

— Так точно, захватили. Мы потеряли тридцать шесть человек и сдались. После чего нас ограбили до нитки. Вывернули наизнанку и первые несколько дней держали взаперти. Вот ваше лекарство. Однако я извлек картечь из плеча капитана Дюмануара, лечил их раненых, и теперь мы наслаждаемся, дыша на палубе свежим воздухом. Первый помощник их капитана, Азема, милый человек и бывший офицер, после нашей сдачи в плен предотвратил резню, не предотвратив, правда, грабежа.

— Капер он и есть капер, — отвечал Джек, попытавшись пожать плечами. — Но как же с девушками? Что с обеими мисс Лэмб?

— Они переоделись в мужскую одежду, и, надо сказать, она им к лицу. Я, кстати, не уверен, что сами они довольны столь успешной маскировкой.

— Велика ли призовая команда? — спросил Джек, подумывавший о возможности отбить судно Ост-Индской компании у каперов.

— Команда огромная, — отозвался Стивен. — Сорок один человек. Офицеры компании дали слово, что не будут воевать против французов. Некоторые индусы перешли к ним на службу за двойное жалованье, остальных скосила испанка. Нас везут в Ла-Корунью.

— В своем ли они уме? — спросил Джек. — Воды пролива и к западу от него кишат нашими крейсерами.

Джек Обри говорил с уверенностью. Он знал, что говорит правду. Однако, когда Стивен разрешил ему вставать, он, с трудом ковыляя по квартердеку, с отчаянием разглядывал поверхность океана. Кругом не было видно ни одного парусника, даже ни одного паршивого люггера, ничегошеньки, кроме стройной «Беллоны», находившейся с подветренной от «Лорда Нельсона» стороны. А после долгих часов непрерывного наблюдения он убедился, что на выручку нет никакой надежды. Пустынное море, а где-то за подветренным горизонтом — испанский порт. Он вспомнил, как, возвращаясь из Вест-Индии на «Алерте» самым оживленным во всей Атлантике маршрутом, они не встретили ни одной живой души, пока не добрались до доступных лоту глубин у мыса Лиззард. Пополудни на палубу вышел бледный Пуллингс, его вели под руки сестры Лэмб. Джек уже видел Пуллингса (попадание картечи в бедро, рана на плече от удара шпагой, два сломанных ребра), майора Хилла, слегшего от испанки, а также других заштопанных Стивеном моряков, но девушек он видел впервые.

— Дорогая мисс Лэмб, — воскликнул он, взяв ее свободную руку. — Надеюсь, вы в добром здравии. Я имею в виду, в целости и сохранности? — добавил он серьезно, не зная, как еще спросить благовоспитанную девицу о том, не изнасиловали ли ее.

— Благодарю вас, сэр, — отвечала мисс Лэмб Джеку с каким-то странным видом, так, словно перед ним была совсем другая, незнакомая девушка. — Мы с сестрой именно в совершенном, как вы изволили выразиться, здравии.

— Мисс Лэмб, ваш покорный слуга, — с поклоном произнес капитан Азема, появившийся с правого борта. Это был рослый, костистый мужчина — храбрый, знающий свое дело, хороший моряк, — словом, тот человек, который был по нраву Джеку Обри. — Юные дамы находятся под моим особым покровительством, сэр, — продолжал он. — Я убедил их носить платья, чтобы не пострадали их божественные формы, — добавил он, целуя кончики своих пальцев. — Им не грозит никакая дерзость. Некоторые из моих матросов — действительно наглые хамы, горячие головы, но я не допущу, чтобы по отношению к героиням, находящимся под моим покровительством, кто-то позволил себе недостаточное уважение.

— Вот как? — переспросил Джек Обри.

— Истинная правда, сэр, — произнес Пуллингс, сжимая ладони своих спутниц. — Это настоящие героини.

Они носили ядра, порох, спички, когда мой кремневый замок вышел из строя, пыжи! Настоящие Жанны д'Арк.

— Как, они носили порох? — воскликнул Джек. — А доктор Мэтьюрин говорил, что они носили мужские панталоны или что-то в этом роде, но я…

— Ах, лицемер вы этакий! — воскликнула мисс Сьюзен. — Вы же ее видели! Вы говорили Люси самые ужасные вещи, какие я только слышала в жизни. Вы бранили мою сестру, сэр. Вы сами это знаете. Капитан Обри, как вам не стыдно!

— Капитан Обри? — переспросил Азема, сообразив, что за английского офицера он получит кругленькую сумму призовых.

«Проболталась, теперь я попался, — подумал Джек. — Однако неужели они подносили заряды? Какое присутствие духа!»

— Любезная мисс Лэмб, — произнес он робко. — Умоляю простить меня. Последние полчаса сражения, причем чертовски горячего, совершенно выпали из моей контуженной памяти. Я упал, ударившись головой, и словно провалился в черную дыру. Но подносить порох в таком кромешном аду — это настоящий подвиг. Преклоняюсь перед вами, дорогие. Прошу вас простить меня. Порох, панталоны… Что же я такое сморозил, чтобы взять свои слова назад?

— Вы сказали, — начала было мисс Сьюзен, но тотчас осеклась. — В общем, я забыла, но это было нечто чудовищное…

Гром пушечного выстрела заставил всех вздрогнуть. Хотя, полуоглохнув после недавнего сражения, в разговоре они то и дело срывались на крик, грохот заглушил все остальные звуки, и все головы разом, словно магнитные стрелки, повернулись в сторону «Беллоны».

Все это время она шла под одними полузарифленными марселями, чтобы «Лорд Нельсон» не слишком отставал, но теперь матросы разбегались по реям, чтобы снять рифы. Капитан Дюмануар громко и отчетливо крикнул своему помощнику на «Нельсоне», чтобы тот следовал прямо в Ла-Корунью, «поставив все паруса». Он добавил что-то еще, чего не смогли разобрать ни Джек, ни Пуллингс, однако общий смысл слов был понятен: его впередсмотрящий заметил с наветренного борта какой-то парусник, и французу не хотелось рисковать потерей столь ценного приза. Он намеревался начать лавирование, чтобы разведать, что это за судно, и в зависимости от того, кто это, действовать: приветствовать дружественное или нейтральное судно, вступить в бой с неприятелем или же, полагаясь на превосходные мореходные качества «Беллоны», увести преследователей за собой, чтобы отвлечь их от «Лорда Нельсона».

«Лорд Нельсон», волочивший следом за собой целый хвост бурых водорослей, давал течь (с самого начала сражения его помпы не переставали работать); от парусов, рангоута и такелажа остались жалкие огрызки, так что он плелся со скоростью четыре узла даже с поставленными брамселями. Зато «Беллона», на которой возвышалась тройная пирамида парусов, шла полным ходом и через десять минут оторвалась от «Лорда Нельсона» на две мили. Джек испросил разрешения подняться на мачту. Капитан Азема не только позволил Джеку лезть куда ему заблагорассудится, но даже любезно снабдил его подзорной трубой доктора.

— Добрый день, — произнес французский матрос на марсовой площадке. Несколько дней назад во время боя Джек нанес ему страшный удар гандшпугом, но тот не испытывал никакой злобы к недавнему противнику. — Там один из ваших фрегатов.

— Вот как! — отозвался Джек, прижавшись спиной к мачте.

Посмотрев в окуляр, он увидел, как вырос у него на глазах далекий корабль. Тридцать шесть, нет, тридцать восемь пушек. Красный вымпел. «Наяда»? «Минерва»?

Фрегат шел курсом между галфвиндом и бакштагом, легко неся паруса. Когда он обнаружил «Беллону», на нем появились лисели. В подзорную трубу Джек отчетливо видел его маневры. Фрегат изменил курс, чтобы сблизиться с «Беллоной», затем, заметив «Лорда Нельсона», изменил его еще раз, чтобы как следует разглядеть еще одно судно. После этого «Беллона» вошла в лавировку, причем нарочито медленно и неуклюже, не то что прежде, когда на маневр уходило каких-то пять минут. Джек услышал, как смеются на ее палубе французы, разглядел их издевательские жесты. «Беллона» двигалась новым галсом, пока не приблизилась к фрегату на расстояние мили, упорно преодолевая волны зыби, которые перехлестывали через ее полубак. На носу фрегата вспыхнуло белое облачко выстрела, на бизань-мачте взвился красный вымпел. Джек нахмурился: на месте британского капитана он бы поднял французский или же, поскольку крупные американские фрегаты частые гости в здешних водах, звездно-полосатый флаг. Возможно, уловка и не сработала бы, но попытаться стоило. Что касается «Беллоны», то ей было достаточно махнуть французским триколором, чтобы увлечь за собой фрегат.

Капитан Дюмануар так и сделал. Французский матрос, одолживший у Джека подзорную трубу, лизнул ее зловонным чесночным языком и ухмыльнулся. Джек легко угадал ход мыслей капитана английского фрегата: далеко на подветре находится судно, возможно купец, возможно приз, но какой именно — неизвестно. А в трех четвертях мили идет на пересечение курса французский корвет, не слишком хорошо управляемый, не слишком быстроходный: отличная мишень и легкая добыча. Вскоре Джек увидел, как фрегат пошел в крутой бейдевинд — его капитан простодушно купился на нехитрую уловку. Убрав лисели, он бросился вдогонку за «Беллоной», подняв стаксели. Сначала он расправится с французом, а потом вернется назад и выяснит, что это за приз.

«Неужели ты не видишь, что француз нарочно обезветривает паруса? — мысленно воскликнул Джек. — Разве тебе не знакома эта прадедовская хитрость?» Оба корабля уходили все дальше. Фрегат несся, разрезая волны, смыкавшиеся за кормой, в то время как «Беллона» держалась впереди, чуть за пределами досягаемости его погонных орудий. После того как оба корабля превратились в белые точки, Джек тяжело спустился с мачты. Матрос с сочувственным, но философским видом кивнул ему. С ним уже бывало прежде то, что происходит теперь с Джеком. Это одна из тех злых шуток, на которые так щедра судьба моряка.

С наступлением темноты капитан Азема изменил курс согласно данной ему инструкции, и «индиец» оказался далеко в открытом море, медленным ходом пройдя за сутки сотню миль, чтобы наверняка избежать встречи с фрегатом.

В конце пути находилась Ла-Корунья. Джек не сомневался, что вскоре капитан подойдет к берегу, ведь Азема был еще и превосходным штурманом, а у берегов много дней подряд стояла отличная погода, идеальная для производства обсерваций, необходимых для определения координат. Ла-Корунья. Испания. Но теперь, когда стало известно, что Джек офицер, ему ни под каким видом не разрешат сойти на берег. Если он не даст честное слово не принимать участия в боевых действиях, Азема закует его в кандалы, и он будет тухнуть на палубе до тех пор, пока «Беллона» или какая-нибудь chasse-maree [29] не доставит его во Францию — его шкура стоит дорого.

Следующий день не принес никаких перемен: вокруг пустынное море, над ними высокий свод небес, редкая облачность, сменявшаяся голубым небом. День спустя было то же самое, если не считать недомогания, которое Джек счел началом испанки, и радостной кокетливости обеих мисс Лэмб — за ними вовсю ухлестывали помощник Аземы и шестнадцатилетний лупоглазый волонтер.

Но в пятницу море запестрело от парусов целого флота, возвращавшегося домой от берегов Ньюфаундленда с грузом трески. Ее запах можно было почуять за милю. Среди рыбачьих судов была двухмачтовая шхуна с латинским вооружением и набором пестрых парусов — странное сооружение с допотопным носом, неприятно напомнившее о близости берега: посудины с такими обводами океан не пересекают. Хотя необычная шхуна представляла собой любопытное для морского глаза зрелище, обыкновенный тендер, объявившийся с подветренной стороны, разом заставил Обри и Пуллингса забыть обо всех остальных кораблях на свете.

— Вы видите тендер, сэр? — спросил Пуллингс.

Джек кивнул. У англичан тендеров было значительно больше, чем у французов. Военные моряки и каперы, контрабандисты и таможенники любили тендеры за их быстроходность, маневренность и способность идти круто к ветру. В коммерческих целях тендеры использовались редко. И это суденышко тоже явно не было торговым: какой купец стал бы выписывать такие кривые, проталкиваясь среди рыболовных шхун? Но и военному флоту оно не принадлежало. Как только с тендера заметили «Лорда Нельсона», над его гротом появился гафельный марсель — современный парус, который еще не был в ходу у военных моряков. Значит, это был капер.

Таково же было и мнение Аземы. Он приказал выкатить и зарядить пушки обоих бортов. Капитан не слишком торопился, поскольку тендеру пришлось двигаться навстречу ветру. Кроме того, когда тендер приблизился, то и дело меняя галсы, стало ясно, что не так давно его побило штормом: на гроте, очевидно вследствие повреждений, были взяты два рифа. Все паруса были в странной формы заплатах, особенно фок и потрепанный кливер. Верхняя надстройка имела измочаленный вид, а один из семи орудийных портов на правом борту был кое-как отремонтирован. Большой опасности он не представлял, но Азема не хотел рисковать: он велел натянуть противоабордажную сетку, приготовить зарядные картузы и поднести ядра, а временный боцман заставил индусов закрепить реи.

«Лорд Нельсон» был готов к отпору задолго до того, как тендер произвел выстрел из пушки и поднял английский флаг, но ответил не сразу. Азема посмотрел на Джека и Пуллингса.

— Я не стану просить вас спуститься вниз, — произнес он, — но если вы вздумаете окликнуть тендер или дать какой-то сигнал, я буду вынужден застрелить вас, — добавил он с улыбкой, однако два пистолета за его поясом убеждали в том, что это не пустая угроза.

— Как вам будет угодно, — с поклоном ответил Джек, а Пуллингс застенчиво улыбнулся.

Тендер держался около носовой части «индийца», грот его трепетал. Азема кивнул своему рулевому. «Лорд Нельсон» плавно повернул, и Азема скомандовал: «Огонь!» Бортовой залп восемнадцатифунтовых орудий раздался в тот миг, когда судно оказалось на волне. Ядра легли кучно, упав в воду совсем рядом с левой скулой и траверзом тендера. Отрикошетив от воды, ядра перелетели через его корпус, добавив дыр в парусах и разбив наружную треть бушприта. Тендер, неприятно удивленный подобным приемом, попытался наполнить паруса ветром и совершить поворот, но, имея недостаточный ход, с незакрепленным кливером, не мог удержаться на курсе. Он отвалил прочь, дав залп из семи шестифунтовых пушек и, совершив поворот через фордевинд, лег на другой галс.

Капитан тендера понял, что не на того напал: и половины меткого бортового залпа противника было бы достаточно, чтоб отправить его на дно. Увеличив ход, он прошел по корме «Лорда Нельсона», снова выстрелив в него; словно танцор, развернулся на пятачке и приблизился к его правой скуле. С дистанции двести ярдов легкие орудия не могли пробить толстые борта «индийца», но они повредили такелаж, и было ясно, что тендер намерен жалить противника снова и снова.

Азему это не устраивало. Тендер, несмотря на свое рыскание, как челнок ходил взад и вперед. Повернув корабль на девяносто градусов, капитан Азема расположился так, чтобы ветер дул с траверза. Пробежав вдоль орудий, он дал инструкции каждому канониру, и бортовой залп точно накрыл то самое место, где тендер находился две секунды назад. Благодаря то ли чуду, то ли интуиции или телепатии, капитан тендера положил руль под ветер в ту самую секунду, когда Азема скомандовал: «Пли!» Мгновенно развернувшись, он направился к «Лорду Нельсону». Капитан тендера повторил маневр минуты две спустя, полагаясь уже не на чудо, а на расчет времени, необходимого для того, чтобы канониры противника снова навели на него пушки. Он решил идти на абордаж. Для того чтобы достичь носовой части «Лорда Нельсона», ему следовало рвануть одним коротким галсом. Джек мог пересчитать матросов тендера с абордажными саблями и топорами наготове — их было человек двадцать пять — тридцать. Возле руля стоял капитан с обнаженной шпагой. Все они уже были готовы грянуть «ура».

«Пли!» — снова скомандовал Азема, и, когда дым рассеялся, Джек увидел, что тендер, оставшийся без марселя, дал крен, капитана у руля не было, а матросы на палубе корчились или лежали неподвижно. По инерции тендер проскользнул мимо носа «Лорда Нельсона», оказавшись вне досягаемости следующего залпа. Он попытался удалиться от «Лорда Нельсона» ярдов на сто, до того как тот повернется и изготовится к залпу правым бортом.

Тендер каким-то чудом уцелел, хотя вокруг него вскипали фонтаны воды. Азема, который вовсе не стремился захватить или потопить английский капер, послал ему вдогонку несколько ядер и лег на прежний курс. Через десять минут тендер поставил новый кливер и фок и стал удаляться, уменьшаясь и тая на глазах среди далеких рыбачьих парусов. Джек принялся ощупывать карманы в поисках часов: он любил отмечать начало и окончание любой стычки. Эта, разумеется, уже закончилась.

— Я нахожу его действия безрассудными и аморальными, — заявил Азема. — А если бы он убил кого-то из моих людей? Я бы его четвертовал на штурвале. Я бы его утопил как котенка. Но я слишком великодушен. Это не храбрость, а глупость.

— А я был бы доволен, если бы глупость восторжествовала. Шлюп, который боится атаковать линейный корабль, — просто ночная ваза.

— У нас с вами разные взгляды, — отозвался Азема, все еще злясь из-за потерянного времени и поврежденного такелажа. — Возможно, из-за вашей мании величия. Во всяком случае, — к нему вернулось чувство юмора, — я надеюсь, что ваши земляки устроят нам завтра день отдыха.

Он получил свой день отдыха, а в придачу к нему еще и утро. Однако вскоре после того, как Азема произвел полуденное наблюдение (получив координаты — 45° 23' N, 10° 30' W) и пообещал узникам на завтрак испанский хлеб и настоящий кофе, послышался возглас впередсмотрящего, объявившего, что с наветренного борта виден парус.

Вскоре белое пятно превратилось в бриг, и этот бриг их преследовал. Шли часы; во время обеда капитан Азема был задумчив и занят своими мыслями: ел неохотно и время от времени выходил на палубу. «Лорд Нельсон» нес брамсели, а также верхние и нижние лисели. По мере того, как ветер свежел, судно стало двигаться к Ла-Корунье со скоростью пять и даже шесть узлов. После четырех часов пополудни капитан поставил бом-брамсели, внимательно наблюдая за тем, выдержат ли поврежденные мачты нагрузку. Некоторое время казалось, что бриг стал отставать.

— Сэр, — произнес Пуллингс шепотом, спустившись по вантам с заоблачных высот после продолжительного наблюдения за бригом. — Я почти уверен, что это «Сигалл». В девяносто девятом я служил на нем штурманом и провел немало времени на его борту.

— «Сигалл»? — переспросил Джек, хмурясь. — Разве он не заменил пушки карронадами?

— Совершенно верно, сэр. Шестнадцать двадцатичетырехфунтовых карронад, которые довольно туго ходят в портах, и два шестифунтовых длинноствольных орудия. Бриг может нанести ощутимый удар, если подойдет достаточно близко, но он удивительно тихоходен.

— Тихоходнее «Лорда»?

— Пожалуй, сэр. Он только что поставил бом-брамсели. А это может поправить дело.


Бом-брамсели брига не очень поправили дело, но пяти часов устойчивого ветра все же хватило, чтобы «Сигалл» оказался достижимым для заднего семнадцатифунтового орудия и длинноствольной восьмифунтовой пушки, которую капитан Азема приказал установить в кормовой каюте.

На протяжении десяти морских миль бриг — теперь они были уверены, что это «Сигалл», — мог отвечать лишь выстрелами из носовой шестифунтовой пушки, которая под дружное «ура» своих канониров выплевывала густые дымы, но не могла причинить с такой дистанции никакого вреда. Однако постепенно «Лорда Нельсона» нагоняли, и вскоре он оказался в темной полосе моря, где ветер, дувший с Испанских Кордильер, вместе с отливным течением создал отчетливый барьер, зону толчеи, куда слетались на охоту чайки и другие прибрежные птицы.

За какие-то пять минут «Лорд Нельсон» заметно снизил скорость; пение снастей такелажа теряло тон за тоном. «Сигалл» оказался у него на правом крамболе. Прежде чем попасть в темную полосу, «Сигалл» успел произвести бортовой залп из карронад ближнего боя. В первый раз ядра упали с недолетом, во второй — тоже, однако одно двадцатичетырехфунтовое ядро, отрикошетив от воды, пробило бортовой бруствер из свернутых коек и, потеряв силу, ударилось о грот-мачту. Капитан Азема задумчиво посмотрел сначала на ядро, затем на бриг, который, прежде чем попасть в зону слабого ветра, еще мог продвинуться на четверть мили с большой скоростью. Приблизившись к «индийцу» еще на полсотни ярдов, бриг продырявит своими двадцатичетырехфунтовыми ядрами борта «Лорда Нельсона» и может доконать и без того дышащие на ладан мачты. Капитана снедал вовсе не страх за исход боя, а всего лишь раздражение: скорострельность и точность огня «Сигалла» оставляли желать много лучшего, в то время как у него самого на борту было восемь первостатейнейших наводчиков. Что до маневренности, то у англичанина она была не лучше его собственной. Стоит сбить на бриге пару рангоутных дерев — и он отстанет, дав им спокойно добраться до берега. Тем не менее, для благополучного исхода ему понадобится весь его опыт.

— Не очень-то он проворный, этот ваш бриг, — сказал Азема Джеку. — И все же он может доставить нам серьезные неприятности. Messieurs les prisonniers[30] прошу вас в трюм. Приглашаю узников спуститься в трюм.

Никто не воспротивился его повелительному тону. Они спустились по трапам вниз, недовольно глядя на вечернее небо. За ними со стуком захлопнулась решетка, послышался звон цепей. В тесном чреве «индийца», вдыхая запахи чая, корицы и протухшей воды в льялах, Джек, Пуллингс, все европейцы из прежней команды и пассажиры следили за сражением. Разумеется, лишь при помощи слуха, поскольку они сидели ниже ватерлинии и видели только раскачивающийся фонарь да смутные очертания тюков, зато все, что происходило наверху, было слышно более чем отчетливо. «Лорд Нельсон» реагировал, как резонатор, на грохот своих восемнадцатифунтовых пушек, а на октаву ниже по воде передавался звук бортовых залпов «Сигалла». Это были мощные глухие стуки, похожие на удары обмотанного ватой молота, доносящиеся издалека, без обертонов, но настолько отчетливые, что можно было различить каждую из восьми карронад — на открытом воздухе выстрел любой из них воспринимался бы как залп батареи.

Пленники прислушивались, пытаясь определить направление, откуда летели ядра, и подсчитывали общий вес залпов: четыреста тридцать три фунта приходилось на «Лорда Нельсона» и двести девяносто два — на бриг.

— Азема использует только тяжелые орудия, — заметил Джек. — Несомненно, он сосредоточил огонь на мачтах.

Иногда ядра «Сигалла» попадали в цель, и тогда узники кричали «ура», ломая голову над тем, куда они угодили. Один раз внезапный шум в льяле и возобновившаяся работа помпы указали на то, что ядро попало куда-то близ ватерлинии, скорее всего в форпик. Потом послышался сильный металлический грохот, и они решили, что ядром сорвало с креплений пушку.

Около трех часов утра свеча в фонаре погасла, и узники остались в темноте, прислушиваясь, иногда сожалея о том, что у них нет ни теплой одежды, ни ковров, ни подушек. Некоторые дремали. Артиллерийская дуэль между тем продолжалась. «Сигалл» перестал стрелять залпами, его орудия теперь били поочередно. Между тем «Лорд Нельсон» в течение всей схватки, час за часом, вел упорный залповый огонь.

Мисс Лэмб вскочила с криком:

— Крыса! Чудовищно большая, мокрая крыса! Ах, как я жалею, что не надела панталоны!

Ближе к рассвету напряжение стало ослабевать. Раз или два Джек обратился к майору Хиллу и Пуллингсу и не получил ответа. Дремота брала свое: он заметил, что количество подсчитанных им выстрелов мешается с количеством больных и раненых в лазарете Стивена, с мыслями о Софи, еде, кофе, с исполнением трио ре-минор, грубым глиссандо Дианы и сочным звучанием виолончели, когда они втроем исполняли эту пьесу.

В трюм ворвался сноп света, послышалось позвякиванье цепей и скрип люковой решетки. Джек понял, что был на три четверти погружен в сон. Однако сообразил, что стрельба прекратилась с час назад или больше, и оттого ему было как-то не по себе.

Палубу кропил мелкий дождь, ветра почти не было, с берега дул легкий бриз. Капитан Азема и его подчиненные выглядели смертельно усталыми. Им было не до веселья, однако они сохраняли присутствие духа. Неся фор— и грот-марсели, «Лорд Нельсон», шедший в крутой бейдевинд, скользил по волнам, удаляясь от неподвижного «Сигалла», находившегося на правой раковине. Даже с такого расстояния Джек убедился, что бриг сильно пострадал: потерял рей, грот-стеньга была готова вот-вот упасть, на палубе валялось много деталей рангоута, часть которых свешивалась за борт; четыре орудийных порта, находившиеся в опасной близости от воды, были повреждены, помпы работали вовсю. Бриг отстал для того, чтобы взяться за ремонт, остановить течь. Вероятность того, что он сможет возобновить преследование, была…

Капитан Азема склонился над орудием, прицеливаясь чрезвычайно аккуратно. Учел качку и выстрелил, послав ядро прямо в кучку матросов ремонтной партии. Проследив за полетом ядра, он невозмутимо сказал:

«Продолжайте, Партр» — и вернулся к нактоузу, где дымилась кружка кофе.

Это было вполне допустимо; на его месте Джек сделал бы то же самое. Но француз действовал с таким равнодушием, что Обри отказался от приглашения сделать глоток, решив оценить повреждения, полученные «Лордом Нельсоном», и взглянуть на побережье, уже закрывшее весь восточный горизонт. Ущерб был значительный, но терпимый. Азема неточно рассчитал место подхода к берегу: впереди находился мыс Приор, но к полудню он все равно будет в Ла-Корунье. У Джека не было хороших друзей на «Сигалле», но все же он был далек от душевного равновесия, а последний выстрел и вовсе вывел его из себя. Он не мог успокоиться, остро ощущая враждебные чувства к капитану Аземе. И в миг, когда казалось, что все потеряно, в нем возродилась надежда: за испанским мысом он увидел корабль, плывущий на север. Это был направлявшийся домой линейный корабль флота Его Величества «Колоссус», за которым следовал восьмидесятипушечник «Тоннант». На мачте был поднят сигнал «Два линейных корабля». Вслед за ними показались еще два паруса. Это был весьма мощный отряд, шедший на всех парусах с наветренной стороны. Скрыться от него не было никакой возможности. Озлобленные французы застыли в молчании. Джек подошел к нацеленному на англичан орудию и, положив руку на замок, холодно произнес:

— Вам не следует стрелять из этой пушки, сударь. Вы должны сдаться бригу.

Глава шестая

Без пяти восемь Джек Обри быстрой походкой шагал под дождем по мощенному булыжником двору, преследуемый воплями кучера наемного экипажа:

— Всего четыре пенса! А еще барином себя считаешь! Нищий голодранец на половинном жалованье, вот кто ты такой!

Джек пожал плечами и, наклонившись, чтобы не попасть под струю из водосточной трубы, поспешно прошел в холл; миновав главную приемную, он направился в небольшой кабинет под названием «Боцманское кресло»: ему предстояла встреча с Первым лордом Адмиралтейства, не менее. Огонь в камине начал разгораться, и из трубы повалил желтый дым, смешиваясь с желтым туманом. Красные языки пламени с веселым треском прокладывали себе дорогу. Стоя спиной к камину, Джек Обри смотрел на струи дождя и обтирал платком парадный мундир. Несколько прохожих пережидали дождь под аркой Уайтхолла. Штатские прятались под зонтиками, офицерам было не положено защищаться от стихии. Ему показалось, что двух или трех из них он узнал. Один из них определенно был Бренд с «Неумолимого», однако грязь, хлюпавшая в туфлях, мешала Обри сосредоточиться.

Он был в состоянии крайнего нервного возбуждения, как и любой офицер, ожидавший приема у Первого лорда. Однако мысли Джека были заняты не столько предстоящей аудиенцией, сколько необходимостью пользоваться платком и размышлениями о своей бедности.

Первый лорд — старинный знакомый, почти друг, а это гораздо важнее для морского офицера, чем богатство. Конечно, ему хотелось бы снова разбогатеть, ему досаждала невозможность испытывать радость от различных пустяков, унижал собственный восторг при виде гинеи, обнаруженной в кармане старого жилета, напряженное ожидание того, какая выпадет карта. Но карету все-таки следовало нанять из-за немыслимой грязи и этого окаянного зюйд-вестового ветра: парадные мундиры не растут на деревьях, то же можно сказать и о шелковых чулках.

— Капитан Обри, — произнес секретарь. — Его светлость ждет вас, сэр.

— Капитан Обри, рад видеть вас, — приветливо обратился к нему лорд Мелвилл. — Как здоровье вашего батюшки?

— Благодарю вас, сэр. Он в полном здравии и в восторге от результатов выборов, как и все мы. Прошу прощения, милорд, за то, что я начал со своих дел. Позвольте от души поздравить вас с назначением в Палату лордов.

— Вы весьма любезны, — отозвался лорд Мелвилл и, ответив на расспросы Джека Обри относительно здоровья леди Мелвилл и сына Роберта, продолжил: — Вы добирались домой со многими приключениями?

— Действительно, милорд! — воскликнул Обри. — Но я удивлен тем, что это вам известно.

— Я узнал об этом из газеты. В ней было опубликовано письмо одной из пассажирок своей семье, дама описала в нем захват и вторичный захват судна Ост-Индской компании. Ваши подвиги она изобразила в самых ярких красках. Мне показал эту статью Сибболд.

Эта чертова болтушка, мисс Лэмб, должно быть, отправила письмо с таможенным тендером. А он-то, одолжив денег, примчался в Лондон, кишащий судебными исполнителями, которые его ждут не дождутся, чтобы упрятать за долги в тюрьму Флит или Маршалси, где он просидел бы до конца войны, лишившись всех шансов на лучшее будущее. Он знал многих офицеров, чьи карьеры были погублены судейскими крючками, — старика Бейнса, Сироколда… А он носится по городу, разрядившись словно в день тезоименитства короля, привлекая к себе внимание всех полицейских ищеек. От подобной мысли Джеку стало не по себе. Он пробубнил о том, что послал отцу подробное письмо каких-то два часа тому назад, хотя и рассчитывал, что приедет к родителю до того, как оно придет. Но его отец, вероятно, тоже ознакомился с публикацией. Здравый смысл не обманул его, поскольку лорд Мелвилл, с характерным шотландским выговором, заметил:

— Я уверен, что вы сделали все, что было в ваших силах. Жаль только, что вы не обратились ко мне несколько недель или даже месяцев назад, когда еще не успели разобрать лучшие корабли. Мне хотелось бы что-то сделать для вас. В самом начале войны командных должностей было сколько угодно. Я рассмотрю вопрос о повышении вас в чине, что же касается судна, то обещать не могу. Правда, может возникнуть вакансия в какой-нибудь вспомогательной службе или мобилизационном департаменте. Мы считаем, что там тоже нужны деятельные, предприимчивые офицеры.

Ко всему сказанному следовало добавить, что требовались люди состоятельные, желавшие получить береговые должности, любящие комфорт, лишенные честолюбия или уставшие от моря, готовые охранять рыболовство или заниматься такой нудной работой, как призыв новобранцев. Совершенно очевидно, другой службы не предвидится. Вопрос стоял так: сейчас или никогда. После того как человек с волевым лицом, сидевший по ту сторону бюро, сделал Джеку определенное предложение, переубедить его было невозможно.

— Милорд, — со всей решительностью и в то же время почтительно произнес Джек Обри. — Как и любой другой, я предпочел бы хорошее судно, достойное капитана первого ранга, но если бы мне доверили четыре доски, которые могли бы держаться на воде, то я был бы счастлив оправдать это доверие. Я готов служить где угодно, на чем угодно и кем угодно. Я плаваю с четырнадцати лет, сэр, и никогда не отказывался ни от какой службы. Обещаю, что вы не пожалеете о своем решении, сэр. Единственное, чего я хочу, это снова оказаться в море.

— Так, так, — задумчиво произнес лорд Мелвилл, впившись в Джека пронзительным взглядом серых глаз. — И вы не ставите никаких условий? Было много разговоров о том, что ваши друзья желают, чтобы вас произвели в капитаны первого ранга за взятие вами «Какафуэго».

— Совершенно никаких, милорд, — ответил Джек Обри и тотчас замолчал. Он вспомнил, как подвело его злополучное слово «претензия», которое, как назло, вырвалось из его уст в прошлый раз, когда он находился в этом же кабинете, и поэтому решил держать язык за зубами, почтительно глядя на собеседника, хотя справедливости ради надо сказать, что к предыдущему хозяину кабинета он испытывал гораздо больше почтения, чем к любому штатскому.

— Что же, — растягивая слова, изрек после паузы Первый лорд. — Я не могу обещать вам ничего определенного. Вы себе не представляете, сколько головоломных дел нужно решить, сколько совместить интересов… однако отдаленная перспектива может появиться… Зайдите ко мне на следующей неделе. Тем временем я рассмотрю вопрос о вашем производстве в капитаны первого ранга, хотя список кандидатов на этот чин, к сожалению, перегружен. Я взвешу все возможности. Жду вас в среду. Только имейте в виду: если я что-то и подыщу, то это будет не первоклассный корабль. Вот единственное, что я обещаю. И это все, что я могу сказать вам сегодня.

Поднявшись со стула, Джек поблагодарил его светлость за благосклонный прием. Уже неофициальным тоном лорд Мелвилл заметил:

— Хочу сообщить, что нынче вечером будет раут у леди Кейт. Если я выкрою время, то зайду к ней.

— С нетерпением буду ждать вас, милорд, — отозвался Джек Обри.

— Всего наилучшего, — сказал лорд Мелвилл, позвонив в колокольчик и пристально посмотрев на дверь.


— По-моему, у вас очень жизнерадостный вид, сэр, — произнес привратник, разглядывая лицо молодого офицера старыми, с красными склеротическими прожилками глазами. «Очень жизнерадостный» было преувеличением. Точнее было бы сказать «глубоко удовлетворенный». Во всяком случае, это выражение даже отдаленно не напоминало кислую мину человека, которому дали от ворот поворот.

— Вы правы, Том, так оно и есть, — отвечал Джек. — Нынешним утром я шел пешком от Хэмпстеда до Семи Циферблатов. Ничто так не бодрит, как утренняя прогулка.

— Стоящее судно, сэр? — спросил Том.

Байки насчет утренних прогулок с ним не проходили. Он был стар, умен и очень сведущ. Он знал Джека еще сопливым гардемарином. Так же, как и почти всех остальных флотских офицеров чином ниже адмирала, и оттого мог позволить себе некоторую фамильярность, находясь на дежурстве.

— Не совсем так, Том, — признался Джек Обри, внимательно посмотрев на заполонившие Уайтхолл толпы промокших прохожих, на вход в канал, в котором кишмя кишели суда. Какие крейсера, каперы, шхуны скрывались среди них? Какие еще невидимые препятствия его ожидают? Из-за какого угла вынырнут судебные исполнители? — Не совсем. Но вот что я вам скажу, Том. Из дома я вышел без плаща и без денег. Будьте добры, вызовите мне извозчика и одолжите полгинеи.

Том был невысокого мнения о приспособленности морских офицеров к жизни на суше; он ничуть не удивился тому, что Джек оказался без самых необходимых вещей. По выражению лица Джека старый лис понял — у того что-то наклевывается: если даже ему и не присвоят звания капитана первого ранга, в одних только береговых службах могут найтись десятки вакансий. С лукавым, понимающим взглядом он извлек монетку и вызвал кучера.

Джек сел в карету; надвинув треуголку на нос и забившись в угол, настороженно посматривал через забрызганные грязью стекла — неестественно скорчившаяся, привлекающая, едва лошадь начинала идти шагом, внимание прохожих фигура. «Что за мерзкие ублюдки! — думал он, видя в каждом взрослом мужчине судебного пристава. — Боже мой, что у них за жизнь! День-деньской заниматься таким паскудством — да еще таскать с собой пудовый талмуд — нет, такая жизнь хуже собачьей».

Мимо, словно в отвратительном сне, проплывали скучные, серые лица прохожих, спешащих по своим серым, нудным делам, — бесконечная череда промокших, озабоченных, озябших, толкающих друг друга людишек. Порой в толпе мелькало хорошенькое личико продавщицы или служанки, но тоска от этого почему-то становилась еще острее. По Хемпстед-роуд ехала вереница нагруженных сеном телег. Лошадьми правили фермеры с длинными кнутами. Кнуты и дождевики, хвосты и гривы были украшены лентами, а широкие красные рожи возниц сияли в туманной дымке как маяки. Из далеких и не слишком счастливых школьных дней вспомнилось латинское изречение: «О fortunatos nimium, sua si bona norint, agricolas» [31]. «А что, звучит неплохо. Жаль, что нет рядом Стивена, он бы оценил эту цитату. Впрочем, скоро он ее от меня услышит. Ведь на раут к Куини мы поедем вместе. А среди гостей наверняка будут эсквайры, редко покидающие свои поместья, — чем тебе не agricolas? » [32].

— Как прошла аудиенция? — поинтересовался Стивен, отодвинув в сторону свой доклад и взглянув на Джека с тем же выражением, что и престарелый привратник Адмиралтейства.

— Не так уж и плохо. Теперь, когда камень с плеч долой, я даже могу сказать — вовсе неплохо. Возможно, меня произведут в следующий чин или дадут корабль — не одно, так другое. Если мне присвоят первый ранг, то со временем я смогу получить линейный корабль или хотя бы должность исполняющего обязанности его капитана. Впрочем, сейчас я буду благодарен даже за шлюп.

— А что это такое — исполняющий обязанности?

— Если капитан болен или желает на какое-то время отправиться на берег — это часто происходит, если капитан пэр или член парламента, — то какой-либо капитан на половинном жалованье на срок отсутствия командира назначается вместо него. Рассказывать с самого начала?

— Если угодно.

— Все началось наилучшим образом. Первый лорд Адмиралтейства сказал, что рад видеть меня. Прежде ни один Первый лорд не радовался встрече со мной, во всяком случае не говорил таких слов. В кофейнике ничего не осталось, Стивен?

— Ничего. Но скоро вы сможете заказать пиво: уже почти два часа.

— Ну так вот. Начат-то он за здравие, а продолжил за упокой. Скроил сочувственную мину и сказал, дескать, жаль, что я пришел так поздно, — ему хотелось бы что-то сделать для меня. Потом он чуть не убил меня своими разговорами насчет того, что недурно бы мне было заделаться береговым военным чиновником. Я понял, что должен что-то предпринять, чтобы он не сделал мне конкретное предложение.

— Зачем?

— Отказываться ни в коем случае не следует. Если вы откажетесь от судна, потому что оно вас не устраивает — скажем, потому, что корабль находится на Вест-Индской станции и вы не любите «желтого Джека» [33], то на вас ляжет пятно. Вполне возможно, что вы больше никогда не получите должности. Высокое начальство не любит тех, кто привередничает и воротит нос. Дескать, прежде все-го нужно заботиться о благе службы, и они совершенно правы. Кроме того, я не мог сказать, что одинаково ненавижу как береговые конторы, так и мобилизационный департамент, и не мог согласиться пойти в канцелярские крысы даже под угрозой ареста.

— И вы избежали невозможного для себя предложения?

— Да. Отказавшись от претензий на чин капитана первого ранга, я заявил лорду Мелвиллу, что согласен на любую посудину. Мысль эту я выразил предельно кратко, но он тотчас понял, что я имел в виду, и, что-то промямлив, сказал, что на днях может появиться отдаленная перспектива. И добавил, что подумает о моем повышении. Мне не следует считать, что он пообещал мне что-то определенное, но я должен явиться к нему снова на следующей неделе. Услышать подобное от такого человека, как лорд Мелвилл, по-моему, много значит.

— По-моему, тоже, дорогой мой, — произнес Стивен как можно убедительней, поскольку уже имел дело с упомянутым джентльменом, который все эти последние годы распоряжался секретными денежными средствами разведки. — По-моему, тоже. Так что давайте есть, пить и веселиться. В буфете имеется колбаса, в синем кувшине пиво. Я же буду наслаждаться поджаренным сыром. Французские каперы обобрали Стивена до нитки: он лишился брегета, а также большей части одежды, инструментов и книг, но его желудок сам по себе был точен как часы, и, когда оба уселись за столик возле камина, на колокольне ударили в колокол. Трофеем экипажа быстроходной «Беллоны» стали и деньги, которые доктор вез из Испании — тогда это была их первая и основная забота, — и со дня высадки в Плимуте они с Джеком жили на очень скромные средства, тотчас выделенные им генералом Обри, а также рассчитывали обменять на наличные вексель, выписанный барселонским коммерсантом по имени Мендоза, малоизвестным на лондонской бирже. Они жили неподалеку от Хита в идиллическом коттедже с зелеными ставнями и жимолостью над дверью — точнее сказать, идиллическом в летнюю пору. Обслуживали себя сами, экономя каждый пенс. Не было более наглядного подтверждения их дружбы, чем та стойкость, с которой оба переносили весьма серьезные трудности быта. По мнению Джека, Стивен был, можно сказать, неряха: бумаги, огрызки засохшего хлеба, намазанного чесноком, бритвы и нижнее белье громоздились на столе и валялись на полу, усугубляя впечатление убогости и нищеты. Посмотрев на парик с проседью, который служил ухваткой для кастрюльки, в которой Мэтьюрин подогревал молоко, можно было понять, что он завтракал повидлом. Джек снял мундир, повязал, оберегая жилет и панталоны, передник и отнес посуду в мойку.

— Моя тарелка и чайное блюдце мне еще пригодятся, — заупрямился Стивен. — Не надо их мыть — я на них подул. И я хочу, Джек, — вскричал он, — чтобы вы оставили эту кастрюльку в покое. Она чиста! Что может быть более гигиенично, более целебно, чем кипяченое молоко? Я вытру посуду! — крикнул он в открытую дверь.

— Нет, нет! — воскликнул Джек, как-то уже видевший доктора за этим занятием. — Тут для двоих нет места, я уже почти все вытер. Вы только присмотрите за камином, хорошо?

— Может, мы что-нибудь сыграем? — спросил Стивен. — Фортепьяно вашего друга в сносном состоянии, а я нашел немецкую флейту. Чем вы сейчас заняты?

— Драю камбуз. Подождите пять минут, и я к вашим услугам.

— Можно подумать, будто произошел всемирный потоп. Эта ваша излишняя забота о гигиене, Джек, эта суеверная борьба с грязью, — качая головой, заметил смотревший на огонь Стивен, — напоминает религиозное почитание чистоты индийскими браминами. От такого рвения один шаг до брезгливости, а брезгливость это, друг мой, болезнь — какотимия.

— Может быть, и так, — отвечал из кухни Джек Обри. — Надеюсь, она заразна? — ехидным тоном спросил он. — Ну, сэр, — продолжал Джек, появившись в дверях со свернутым фартуком под мышкой, — где же ваша флейта? Что мы будем исполнять? — Он уселся за пианино и пробежался пальцами по клавишам, напевая:

Испанские собаки намерены опять

И Гибралтар, и Порт-Магон

К своим рукам прибрать.

— Разве не так? Разве они не хотят выбить нас из Гибралтара?

От одной мелодии он рассеянно переходил к другой, в то время как Стивен неторопливо настраивал флейту. В конечном счете из какофонии звуков возникло адажио к сонате Гуммеля.

«Неужели играть так вульгарно его заставляет скромность? — удивлялся Стивен, ломая голову над сложным пассажем. — Могу поклясться, Джек понимает душу музыки — он высоко, больше чем что-либо другое, ценит ее.

А между тем извлекает из инструмента эти бессмысленные звуки. С инверсией же будет еще хуже… этакая сентиментальная пошлость. А ведь он старается, он исполнен доброй воли и прилежания, однако не может извлечь из скрипки ничего, кроме банальностей, за исключением тех случаев, когда ошибается. На фортепьяно у него получается еще хуже, хотя ноты звучат верно. Можно сказать, что это играет девочка — этакая милая крошка под триста фунтов весом. Однако лицо выражает не пустую сентиментальность, а страдание. Боюсь, что он очень страдает. Его игра очень напоминает манеру Софи. Понимает ли он это? Сознательно ли подражает ей? Не знаю; во всяком случае, их стиль очень похож, то есть сходство в отсутствии стиля. Возможно, это застенчивость, осознание того, что они не должны преступать определенные пределы скромности. Да они очень схожи. Джек, понимая истинную природу музыки, может играть как какой-нибудь неуч, но знает ли, что такое настоящая музыка, Софи?.. Впрочем, возможно, я недооцениваю ее. Возможно, передо мной человек, исполненный подлинных поэтических чувств, который в состоянии петь лишь о лужочках да цветочках, не находя иного выражения этим чувствам. Боже мой, как он печален. Чего доброго, еще расплачется. Это лучшее из созданий — я очень люблю его, — но он англичанин, не более, — чувствительный, как все они, до слезливости».

— Джек, Джек! — воскликнул Стивен. — Вы ошиблись во второй вариации.

— Что? Что? — резко и страстно воскликнул он. — Зачем вы мешаете мне, Стивен?

— Послушайте. Вот как она должна звучать, — спокойно ответил Стивен, склонившись к нему и исполнив пассаж.

— Вовсе нет! — вскричал Джек. — Я исполнял правильно! — Встав, он стал взволнованно расхаживать по комнате, заполняя тесное пространство своей массивной фигурой. Джек как-то странно покосился на доктора, но, сделав один или два поворота, улыбнулся и сказал:

— Давайте-ка поимпровизируем, как это бывало возле берегов Крита. С какой мелодии начнем?

— Вы знаете «День святого Патрика»?

— А как она звучит? — Стивен заиграл. — Ах, эта? Ну, конечно, знаю. Мы ее зовем «Бекон с зеленью».

— Нет уж, увольте. От такого названия я буду думать не о музыке, а о еде. Давайте начнем с «Призрака чулочника», а потом посмотрим, во что это выльется.

Музыка то звучала, то затихала, одна баллада превращалась в другую; звуки пианино сменялись звуками флейты, потом все происходило наоборот. Иногда оба еще и пели простые матросские песни, которые так часто слышали в море.

Со смертью, друзья, мы встречались не раз,

О том и пойдет мой правдивый рассказ.

Уж нашего брига давно больше нет:

На скалах прибрежных он встретил рассвет.

— Смеркается, — заметил Стивен, оторвав губы от флейты.

— «На скалах прибрежных он встретил рассвет», — снова пропел Джек. — Действительно смеркается. Так оно и есть. Слава богу, что дождь кончился, — определил он, наклонившись к окну. — Ветер повернул на ост, чуть к норду. Так что прогулка будет сухой.

— Куда же мы идем?

— Разумеется, на раут к Куини. К леди Кейт. — Стивен с сомнением посмотрел на рукав сюртука.

— При свете свечей ваш сюртук будет выглядеть вполне сносно, — произнес Джек. — И даже отлично, если к нему пришить среднюю пуговицу. Снимайте-ка его и передайте мне эту шкатулку со швейными принадлежностями. Я приведу ваш сюртук в порядок, а вы тем временем завязывайте галстук и надевайте чулки. Да непременно шелковые. Эту шкатулку Куини подарила мне, когда я впервые выходил в плаванье, — заметил он, обматывая нитку вокруг пуговицы и откусывая ее у самого основания. — А теперь приведем в порядок ваш парик — немного муки из мешка, как дань моде. Позвольте, я почищу ваш сюртук… Великолепно — можно пойти хоть на прием к премьер-министру, клянусь честью!

— А зачем вы кутаетесь в этот подозрительный черный балахон?

— Господи! — воскликнул Джек, положив руку на грудь Стивену. — Я же вам ничего не сказал! Одна из девиц Лэмб отписала о наших злоключениях своему семейству, и это письмо тиснули в газете. Там упоминается мое имя, а это значит, что судейские крысы уже начали на меня охоту. Так что закутаюсь в плащ, а когда мы сядем в омнибус, натяну на нос треуголку, — глядишь, и пронесет.

— А вам обязательно нужно туда? Стоит ли риск оказаться в долговой яме пустой светской болтовни?

— Стоит. Там будет лорд Мелвилл, и к тому же я должен увидеться с Куини. Я к ней очень привязан, а кроме того, мне следует позаботиться о своей карьере — там будет адмирал и полдюжины других важных лиц. Я вам все объясню по пути. Там столько улиц, что запутаешься…

— Я слышу крик нетопыря! Чу! Тихо! Снова крикнул! В такое позднее время года! Это же чудо.

— Это хорошая примета? — спросил Джек, прислушиваясь. — По-моему, это добрый знак. Может, теперь тронемся? Немного прибавим шагу?

До Аппер-Брук-стрит они добрались, когда гости стали съезжаться. В свете факелов выстроилась цепочка экипажей, ждавших своей очереди, чтобы высадить пассажиров у дома номер три. Навстречу двигалась другая вереница карет, пытавшихся добраться до номера восемь, где принимала друзей миссис Деймер. На тротуарах стояла плотная толпа зевак, желавших поглазеть на гостей и обменяться замечаниями по поводу их нарядов; всюду сновали босоногие мальчуганы, открывавшие дверцы экипажей, вскакивавшие на запятки, суетившиеся среди карет и из озорства пугавшие лошадей. Джек намеревался выскочить из экипажа и безопасности ради тут же броситься вверх по лестнице, но медлительные олухи, притащившиеся пешком или оставившие свои экипажи на углу Гросвенор-сквер, роились, словно пчелы, у входа и мешали войти.

Он притулился на краю сиденья и выжидал, когда в толпе появится брешь. Арест за долги был обыденным явлением — он всегда помнил об этом, — несколько его друзей были препровождены в долговую тюрьму, откуда они писали самые слезные жалобы, но с ним самим ничего подобного никогда не случалось, и его представления о законах и отправлении правосудия были весьма смутными. В воскресные дни — в этом он был уверен — и, пожалуй, в день рождения короля можно было ничего не бояться; он также знал, что неприкосновенны особы пэров и что некоторые места — такие, как Савой и Уайтфрайерс, являются убежищами, и надеялся, что особняк лорда Кейта, возможно, является одним из таких мест. Его взор был прикован к спасительной открытой двери в освещенный холл.

— Шевелись, твое благородие! — воскликнул кучер.

— Не споткнитесь, ваша честь, — произнес какой-то мальчишка, придерживая дверцу.

— Шевелись, копуша! — закричал возница. — Ты что, дерево собрался сажать?

Делать было нечего. Джек спустился на тротуар и остановился рядом со Стивеном в еле продвигавшейся вперед толпе, закрывая плащом лицо.

— Не иначе сам император Марокко, — произнесла ярко раскрашенная гулящая девка.

— Да нет, это поляк-монстр из цирка Эшли.

— Покажи личико, милашка.

— Да он никак нами брезгует!

Некоторые считали, что он иностранец, «французская собака» или турок, другие предполагали, что это переодетый Старик Мур или даже Мамаша Шиптон. Джек с трудом продирался к освещенным дверям, и когда чья-то ладонь хлопнула его по плечу, он обернулся с выражением такой ярости, которая еще больше раззадорила всю глумливую толпу, за исключением мисс Ренкин, которая наступила на собственную нижнюю юбку и с размаху шлепнулась оземь.

— Обри! Джек Обри! — воскликнул его старый сослуживец Хинидж Дандес. — Я сразу узнал тебя со спины. Уж тебя-то я узнаю где угодно. Как поживаешь? Ты что, простудился? Доктор Мэтьюрин, как поживаете? Вы идете сюда? Я тоже, ха-ха-ха. Как жизнь? — Дандес недавно получил чин капитана первого ранга и тридцатишестипушечный «Френчайз». Сейчас он любил весь мир, и его веселый, дружелюбный разговор помог им пересечь запруженную подгулявшими зеваками панель, и, поднявшись по лестнице, они вошли в холл. Собрание имело ощутимый морской душок, однако в великосветском мире леди Кейт была тонким политиком и другом очень многих выдающихся людей. Джек оставил Стивена в обществе джентльмена, который изобрел бур, обладающий свойствами алмаза, и направлялся по просторной гостиной, через галерею, где было меньше народа, в сторону небольшой ротонды, где находился буфет: вино «Констанция», пирожки, пирожные, снова вино. Здесь-то леди Кейт, сопровождавшая крупного джентльмена в небесно-голубом сюртуке с серебряными пуговицами, и отыскала его:

— Джек, дорогой, позвольте представить вам мистера Каннинга. А это капитан королевского флота Обри.

Джеку сразу же пришелся по душе этот господин, и во время обмена ничего не значащими любезностями чувство приязни усилилось. Каннинг был широкоплеч, и, хотя не так высок, как Джек, его манера высоко поднимать небольшую голову, закидывая ее назад, задрав подбородок, делала его выше ростом и придавала ему повелительный вид. Он не носил парик: хотя ему было меньше сорока, тугие короткие кудри окружали сверкающую лысину, и он походил на одного из полных и веселых римских императоров. У него было жизнерадостное, добродушное лицо, тем не менее выдававшее большую силу характера. «С таким шутки плохи», — подумал Джек и с серьезным видом порекомендовал попробовать «один из этих восхитительных пирожков» и бокал «Констанции».

Мистер Каннинг был коммерсантом из Бристоля. Это известие весьма удивило Джека Обри. Он никогда еще не встречал торговца, который предпочел бы своим гроссбухам светские разговоры.

На своем веку Джеку приходилось встречать некоторых банковских воротил и финансовых тузов — все они казались ему существами бескровными, людьми второго сорта. Но почувствовать превосходство над мистером Каннингом было невозможно.

— Очень рад знакомству с вами, капитан Обри, — произнес тот, съев еще два пирожка. — Я давно наслышан о вас и только вчера прочитал о ваших новых подвигах в газете. Я написал вам письмо с целью выразить мое отношение касательно «Какафуэго» еще в 1801 году и чуть было не отправил его. Наверное, я так бы и поступил, если бы нас связывало хотя бы шапочное знакомство. К сожалению, для незнакомца это была бы слишком большая вольность. В конце концов, что бы значила моя похвала? Праздное славословие восхищенного невежды.

Джек от смущения рассыпался в благодарностях:

— Вы слишком добры… превосходный экипаж… испанец неудачно выбрал позицию…

— Впрочем, не такой уж я невежда, — продолжал Каннинг. — Во время последней войны я экипировал несколько каперов и совершил на одном из них плавание в Горе, а на другом до Бермуд, так что имею некоторое представление о море. Конечно, никакого сравнения с вами быть не может, но отчасти и мне пришлось понюхать пороху.

— Вы служили в Королевском флоте, сэр?

— Кто, я? Нет. Я же еврей, — многозначительно произнес Каннинг, оценивающе взглянув на Обри.

— Ах вот что, — отвечал Джек. Он смущенно отвернулся, делая вид, что хочет высморкаться, увидел в дверях лорда Мелвилла, смотревшего на него, поклонился ему и произнес: — Добрый вечер.

— А за время этой войны я снарядил уже семь кораблей, восьмой еще на стапелях. В этой связи я вспоминаю «Беллону», капер из Бордо. Она захватила два моих торговых судна буквально в день объявления войны. Затем ее трофеем стала «Нереида» — мой самый тяжелый капер, вооруженный восемнадцатью двенадцатифунтовыми пушками. Во время следующего крейсерства ее добычей стал «Лорд Нельсон», на котором находились вы. Великолепный ходок, не правда ли, сэр?

— Изумительный, сэр, изумительный. Идя в крутой бейдевинд, при слабом ветре «Беллона» в два счета оторвалась от «Бланша». Прибегнув к уловке, она обезветрила паруса и все равно делала шесть узлов против четырех «Бланша», хотя плавание в крутой бейдевинд — это сильная сторона «Бланша». К тому же она находится в отличных руках. Ее капитан — бывший королевский офицер.

— Верно. Это Дюмануар — Дюмануар де Плесси. У меня имеются чертежи этого судна, — сказал облокотившийся о буфетную стойку Каннинг, являя собой воплощение жизнелюбия и бодрости. — По этим чертежам я и строю восьмой корабль — точную копию «Беллоны».

— Не может быть! — воскликнул Джек.

Каперы с водоизмещением фрегата были обыкновенным явлением во Франции, но по эту сторону Ла-Манша они были неизвестны.

— Только вместо длинноствольных пушек я вооружу его двадцатичетырехфунтовыми карронадами и восемнадцатифунтовыми погонными орудиями. Как вы полагаете, он выдержит их?

— Надо бы взглянуть на чертежи, — поразмыслив, отвечая Джек. — Думаю, выдержит, и легко. Только мне непременно хотелось бы взглянуть на чертежи.

— Но корабль это всего лишь дерево и железо, — махнул рукой Каннинг. — Главное — команда. Разумеется, успех дела зависит от нее и от капитана, и тут я хотел бы получить от вас совет и руководящие указания. Я бы не постоял за ценой для того, чтобы воспользоваться услугами смелого, предприимчивого командира — разумеется, опытного морехода. Признаю, я не собираюсь равнять мои корабли с королевским флотом. Но я пытаюсь ввести на них порядки, которые придутся по нраву любому офицеру флота Его Величества, — твердую дисциплину, порядок, чистоту. Но никаких черных списков, никакой бессмысленной муштры и как можно меньше телесных наказаний. Насколько я понимаю, сэр, вы не большой сторонник порки?

— Не сторонник, — отвечал Джек Обри. — Когда имеешь дело с бойцами, нельзя по каждому пустяку пускать в ход линек.

— Вот именно, с бойцами. Это как раз то, что я могу предложить, — отличные рубаки, настоящие моряки. В основном бывшие контрабандисты, выходцы из западных графств, в море они чуть ли не с пеленок и готовы на все. Добровольцев у меня больше, чем свободных мест. Я могу выбирать, и те, кого я выберу, пойдут за настоящим командиром в огонь и воду, будут ходить по струнке и слушаться, как агнцы. Хороший матрос капера — это вовсе не грабитель и насильник, если только он находится под началом стоящего капитана. Я прав, сэр?

— Пожалуй, вы правы, сэр, — задумчиво произнес Джек.

— Для того чтобы найти такого командира, я готов предложить ему жалованье капитана первого ранга, пенсию до семидесяти четырех лет и гарантированную тысячу фунтов стерлингов в год в качестве призовых. Ни один из моих капитанов не зарабатывал меньше, а капитан этого нового корабля будет получать еще больше. Грузоподъемность моего капера будет вдвое больше обычной, а численность команды — не менее двух-трех сотен. Если вы примете во внимание, сэр, что частный военный корабль не тратит время на блокады портов, доставку почты и перевозку войск, а разрушает морскую торговлю противника, то, учитывая, что такой фрегат может находиться в крейсерстве по полгода, вы убедитесь, что его возможности просто огромны… — Джек кивнул головой: это было правдой. — Но где мне найти такого командира?

— А где вы нашли остальных?

— Подобрал из местных. По-своему это неплохие капитаны, но под их началом небольшие команды, составленные из родни, приятелей и подельников по контрабандным рейдам. Тут совершенно иная задача, нужен другой человек, гораздо более крупного масштаба. Могу ли я просить вашего совета, капитан Обри? Не приходит ли вам на ум достойная фигура, кто-нибудь из ваших соплавателей?.. Я дам ему карт-бланш и стану всячески поддерживать его.

— Мне нужно подумать, — ответил Джек Обри.

— Конечно, конечно, — отозвался Каннинг. К буфету подошло сразу с десяток гостей, так что приватный разговор пришлось прекратить. Собеседник протянул Джеку визитку, написал на ней адрес и негромко сказал: — Я пробуду здесь всю неделю. Дайте мне знать в любой момент, и я буду весьма благодарен вам за встречу.

Они расстались, вернее, их разнесло круговоротом платьев, фраков и мундиров в разные стороны. Джек пятился до тех пор, пока не уперся в подоконник. Предложение, сделанное ему, было откровенным, но достаточно пристойным для находящегося на службе офицера. Каннинг понравился Джеку с первого взгляда, что с ним редко случалось. Должно быть, он чрезвычайно богат, если строит первоклассный корабль водоизмещением в шестьсот-семьсот тонн. Для частного лица это огромные капиталовложения. Однако слова Каннинга вызвали в нем одно лишь удивление, а не сомнения; в честности коммерсанта он даже не сомневался.

— Ну же, Джек, идите, — говорила леди Кейт, дергая его за руку. — Где же ваши манеры? Вы ведете себя словно медведь.

— Милая Куини, — отвечал Джек, расплываясь в улыбке. — Простите меня, я не могу прийти в себя. Ваш друг Каннинг хочет подарить мне состояние. Он действительно ваш друг?

— Да. Его отец обучал меня ивриту. Добрый вечер, мисс Сибил. Он очень богатый молодой человек и такой предприимчивый. Он восхищен вами.

— Он этого и не скрывает. А он говорит на иврите, Куини?

— Знаете, достаточно для своего «бар митцвах». Он не более ученый, чем вы, Джек. У него много друзей в окружении принца Уэльского, но пусть это вас не пугает, он не кичится своими связями. Зайдем в галерею.

— Бар митцвах, — глубокомысленно повторил Джек, следуя за ней в тесно заполненную гостями галерею.

Там он тотчас заметил знакомое красное лицо миссис Уильямс, окруженной четырьмя мужчинами в черных сюртуках. Разгоряченная мамаша в пышном платье восседала возле камина. Рядом с ней находилась Сесилия. Джек не сразу понял, как они здесь очутились: они принадлежали другому кругу, миру, а для него — еще и другому времени. Свободного места рядом с ними не нашлось. Когда леди Кейт подвела его к ним, пожилая матрона что-то буркнула насчет Софи, но в подробности вдаваться не стала.

— Так вы вернулись в Англию, капитан Обри? — спросила она в ответ на его поклон. — Ну надо же!

— А где остальные ваши девочки? — поинтересовалась леди Кейт, оглядываясь.

— Я была вынуждена оставить их дома, ваша светлость. Френки сильно простудилась, а Софи осталась, чтобы ухаживать за ней.

— Она не знала, что вы будете здесь, — успела шепнуть ему Сесилия.

— Джек, — произнесла леди Кейт. — Мне кажется, лорд Мелвилл, говоря вашим языком, подает сигнал. Он хочет поговорить с вами.

— Первый лорд? — воскликнула миссис Уильямс, привстав в кресле и вытянув голову. — Где он? Где? Который из них?

— Господин со звездой, — отвечала леди Кейт.


— Всего два слова, Обри, — сказал лорд Мелвилл, — а затем мне нужно уходить. Вы не можете зайти ко мне завтра, а не на следующей неделе? Это не расстроит ваши планы? Тогда всего наилучшего. Премного обязан вам, леди Кейт, — произнес он, посылая ей воздушный поцелуй. — Ваш преданнейший, покорный…

Когда Джек повернулся к дамам, его лицо и глаза светились, словно озаренные восходящим солнцем. По закону общественной метафизики, частица звезды Каннинга — великого человека — взошла над ним под тихий звон золотых монет. Он чувствовал себя хозяином положения — любого положения, несмотря на рыскающих за порогом судейских шакалов. Безграничная уверенность в себе удивляла Джека. Что за чувства скрывались на самом деле под захлестнувшей его жизнерадостностью? Этого он и сам не знал. Столько событий произошло за последние недели и дни — даже его старый плащ все еще пах порохом — и происходит до сих пор, что сразу он не мог в них разобраться. Так иногда бывает в бою, когда получаешь удар: это может быть смертельная рана, легкая царапина или просто ссадина — сгоряча сразу не разберешь. Он не стал копаться в себе и переключил все внимание на миссис Уильямс, сразу заметив, что та чувствует себя не в своей тарелке. Здесь она выглядела жалкой провинциалкой, то же самое можно было сказать и о Сесилии с ее кудряшками и безвкусными украшениями. Сесилию извиняло то, что в душе она была поистине добросердечным ребенком. Миссис Уильямс смутно сознавала неопределенность своего положения. У нее был глуповатый, неуверенный вид, к Джеку она обращалась, можно сказать, почтительно, хотя тот чувствовал, как закипает от возмущения ее разум. Заметив, насколько был любезен с ним лорд Мелвилл, джентльмен до мозга костей, матрона сообщила Джеку, что они прочитали о его освобождении в газете. Она решила, что его возвращение означает, что его дела устроились лучшим образом. Но как он оказался в Индии? Насколько она поняла, он попал на континент вследствие какого-то… словом, на континент.

Так и было, мадам. Мы с Мэтьюрином поехали во Францию, где этот негодяй Бонапарт едва не посадил нас в тюрьму.

— Но вы прибыли домой на индийском судне. Я сама читала об этом в газетах — в «Таймс».

— Совершенно верно. Это судно сделало заход в Гибралтар.

— Понимаю. Теперь тайна раскрылась. Я так и думала, что сумею добраться до сути.

— Как поживает милый доктор Мэтьюрин? — спросила Сесилия. — Я надеюсь увидеть его.

— Да, как поживает достойный доктор Мэтьюрин? — вторила ее мать.

— Он вполне здоров, спасибо. Еще несколько минут назад он находился в соседней гостиной, где беседовал с начальником санитарной службы флота. Что это за удивительный человек! Он вылечил меня от жестокой лихорадки, которую я подхватил в горах: дважды в день доктор пичкал меня лекарствами — до тех пор, пока мы не добрались до Гибралтара. Если бы не он, не видать бы мне английских берегов.

— Горы, Испания, — с явным неодобрением произнесла миссис Уильямс. — Меня хоть озолоти — я бы туда ни ногой, уверяю вас.

— Так вы путешествовали по самой Испании! — ахнула Сесилия. — Наверно, это было страшно романтично: руины, монахи?

— Конечно же, там были и руины, и монахи, — отозвался Джек, улыбаясь девушке. — А также отшельники. Но самой романтичной была Скала (Здесь имеется в виду Гибралтар) , поднимавшаяся в конце нашего пути, словно вздыбленный лев. Скала и еще апельсиновое дерево в замке Стивена.

— Замок в Испании! — воскликнула Сесилия, соединив пальцы рук.

— Замок! — вскричала миссис Уильямс. — Чепуха. Капитан Обри имеет в виду какую-нибудь развалюху, которой дали такое громкое название, душа моя.

— Нет, мадам. Замок с башнями, укреплениями и всем, чему полагается быть в замке. И с мраморной отделкой. Мрамор там не только на стенах: ванна, которая стояла рядом с винтовой лестницей — гладкая как яйцо — была тоже высечена из цельной глыбы мрамора — нечто поразительное. Во внутреннем дворе росло дивное апельсиновое дерево, со всех сторон окруженное аркадами. Все это напоминало монастырь. В одно и то же время там зрели апельсины, лимоны и мандарины. Райский аромат… Вот вам романтика! Когда я там был, апельсинов было немного, зато свежие лимоны были каждый день. Я, должно быть, съел…

— Следует ли понимать, что доктор Мэтьюрин — человек состоятельный?! — воскликнула матрона.*

— Разумеется, мадам. Там, где мы переходили через горы, у него огромное поместье и пастбища, на которых пасутся овцы-мериносы…

— Мериносы! — воодушевленно закивала миссис Уильямс, слыхавшая о такой породе. — Те самые, что дают мериносовую шерсть?

— У него есть еще вилла неподалеку от Лериды. Между прочим, я не справился относительно миссис Вильерс. Ну что я за грубиян. Надеюсь, она здорова?

— Да, да, — отвечала миссис Уильямс, даже не назвав ее по имени. — Но я думала, что он всего лишь судовой врач.

— Я бы выразился иначе. Он человек очень богатый и к тому же врач. О нем весьма высокого мнения в…

— Так отчего же его угораздило стать именно судовым врачом? — недоверчиво спросила миссис Уильямс.

— А что может быть лучше для любителя путешествий? Свежий воздух, просторная каюта, и за все это платит король.

Последний довод сразил матрону напрочь. Несколько минут миссис Уильямс переваривала полученные сведения. Она слышала о замках в Испании, но не помнила, хороши они или плохи. Поди пойми! Судя по тому, как был любезен лорд Мелвилл, очевидно, хороши. Ну, конечно, хороши, очень хороши!

— Надеюсь, что доктор зайдет к нам в гости. Надеюсь, вы оба навестите нас, — решилась она наконец. — Мы остановились у моей сестры Пратт на Джордж-стрит. Дом одиннадцать.

Джек был крайне признателен: к сожалению, у него официальная встреча, он не хозяин своего времени, но уверен, что доктор Мэтьюрин будет в восторге. Он попросил, чтобы миссис Уильямс передала особый привет мисс Софи и мисс Френсис.

— Вы, конечно, слышали, что моя Софи, — миссис Уильямс, на всякий случай, начала сочинять очередную ложь, затем пожалела об этом и, не зная, как выкрутиться, добавила: — …что Софи, как бы это сказать, хотя ничего официального пока не…

— А вон Ди, — прошептала Сесилия, толкнув Джека локтем.

Диана неспешным шагом вошла в галерею в сопровождении двух высоких мужчин. На ней было темно-синее платье, на шее черная бархотка, оттенявшая великолепную белую грудь. Джек почти забыл эти черные, воронова крыла, волосы, стройную шею и черные, издали сияющие очи. Ему незачем было прислушиваться к своим чувствам. Его сердце, безмятежно-спокойное, когда он искал свободное место возле миссис Уильямс, теперь забилось с удвоенной силой, в душе пронеслось множество чувственных воспоминаний, он с откровенным удовольствием смотрел на нее. Какие у нее великолепные манеры! Однако ей, похоже, встреча с Джеком не доставила радости; она отвернулась от него, вздернув подбородок столь знакомым ему движением.

— Джентльмен, который ее сопровождает, — это полковник Колпойс, свояк адмирала Хаддока, приехавший из Индии. Диана остановилась у супруги полковника Колпойса на Брутон-стрит. Убогий, тесный домишко.

— Какой он красивый! — негромко заметила Сесилия.

— Полковник Колпойс? — вскричала миссис Уильямс.

— Да нет же, мама, джентльмен в синем сюртуке.

— Ну что ты, душка, — понизив голос, прикрыв рот рукой и уставившись непроницаемым взглядом на Каннинга, произнесла она. — Этот господин — и-у-дей.

— Выходит, он некрасив, мама?

— Конечно, нет, душа моя, — объясняла она, словно имела дело с дурочкой. — Я тебе только что сказала, что он — она снова понизила голос, — и-у-дей. — Поджав губы, миссис Уильямс с осуждением покачала головой.

— Ах вот что, — разочарованно протянула девушка. «Что ж, одно могу сказать, — проговорила она про себя, — я бы хотела, чтобы меня повсюду сопровождал такой кавалер. Он почти весь вечер находится рядом с ней. Мужчины всегда вьются вокруг Ди. А вот еще один».

Этот, армейский офицер, пробивался сквозь толпу с высоким тонким бокалом шампанского, держа его обеими руками, словно священный сосуд. Но прежде чем он успел попросить подвинуться вытаращившую на него глаза толстую даму, появился Мэтьюрин. Лицо Дианы тотчас изменилось: на нем появилось выражение откровенного, почти мальчишеского восторга. Когда Стивен приблизился к ней, она протянула обе руки и воскликнула:

— О, Мэтьюрин, как я рада видеть вас! С возвращением.

Военный, Каннинг и Джек внимательно наблюдали за встречей; казалось, ничто не должно было смутить их. Нежный румянец, покрывший лицо Дианы до самых ушей, свидетельствовал о нескрываемой радости. Бледность молодого доктора, его некоторая рассеянность были полной противоположностью ее непосредственности. Кроме того, он выглядел слишком заурядным человеком: невзрачным, неухоженным, каким-то потертым.

Джек опустился в кресло, решив, что его наблюдение было ошибочным, и обрадовался своей ошибке. Он часто воспринимал происходящее так, как ему хотелось. Затем Джек допустил еще одну оплошность.

— Вы невнимательны, — пожурила его Сесилия. — Вы так едите глазами господина в голубом сюртуке, что ничего не слышите. Мама говорит, что они намерены посмотреть на Магдалину. Как раз на нее показывает доктор Мэтьюрин.

— Что, что? Ах да, конечно! Это кисть Гвидо, я полагаю?

— Нет, сэр, — возразила миссис Уильямс, которая, как ни странно, разбиралась в таких вещах больше других. — Это картина, писанная маслом. Очень ценное полотно, хотя не в современном вкусе.

— Мама, можно я догоню доктора Мэтьюрина и пойду с ними? — спросила Сесилия.

— Ступай, душка, и передай доктору Мэтьюрину поклон от меня. Нет, капитан Обри, не вставайте: вы должны рассказать мне о вашем странствии по Испании. Больше всего меня интересуют путешествия, и, если бы у меня было здоровье, я бы стала знаменитой путешественницей, второй… второй…

— После апостола Павла?

— Нет, нет. Второй леди Мэри Уортли Монтегю [34]. А теперь расскажите мне о хозяйстве доктора Мэтьюрина Джек мало что мог рассказать ей об этом. Тогда он был нездоров, порой впадал в беспамятство и ему было не до того, чтобы считать чужие деньги, — миссис Уильямс вздохнула при этом — Джек не видел списка угодий и не знал, во что обходится аренда, но предположил, что имение было «довольно велико». Оно занимало много земли в Арагоне и Каталонии. Главный недостаток этих владений заключался в том, что они кишели дикобразами. За ними охотились при лунном свете с помощью чистокровных ищеек, и охотники для защиты от игл, которые мечут дикобразы, имели зонтики из дубленой козлиной кожи.

— Вы, джентльмены, всегда так увлечены своими забавами, а ведь следовало хоть немного поинтересоваться арендной платой, штрафами, отводами земель; я, например, отвожу себе участок от общинных земель Мейпс. А вот и милый доктор Мэтьюрин!

Доктор редко давал волю своим чувствам, но пылкий прием миссис Уильямс заставил его удивленно открыть глаза. Однако первый же ее вопрос все поставил на свои места.

— Я слышала, что у вас имеется мраморная ванна. Должно быть, это большое удобство — в таком-то климате.

— Конечно, мадам. Я полагаю, что она относится к эпохе вестготов.

— Так она не из мрамора?

— Из вестготского мрамора, моя дорогая мадам, из баптистерия, разрушенного маврами.

— И у вас есть замок?

— Совсем небольшой. Я поддерживаю одно крыло в порядке, чтобы время от времени приезжать туда.

— Несомненно, чтобы охотиться на дикобразов?

— Что касается выплачиваемой мной арендной платы, мадам, — произнес Стивен с поклоном, — в этом отношении Испания более благополучная страна, чем Англия, и, когда мы говорим, что арендная плата у нас непомерно высока, то так оно и есть. С наших арендаторов нередко снимают шерсть вместе со шкурой.

Джек нашел Диану в буфете, где незадолго перед этим она беседовала с Каннингом. Каннинга при ней уже не было, зато вместо него появились еще два офицера. Обе руки Джеку она не протянула: в одной у нее был бокал, во второй кусочек пирожного, но ее приветствие было таким же веселым, жизнерадостным и откровенным, как и то, которое предназначалось Стивену. Возможно, даже более теплым, поскольку она отодвинулась от спутников, чтобы поговорить с ним.

— Как мы скучали по вас в Мейпс, Обри, как мне вас недоставало! Представьте, целый женский полк сидит взаперти и раскладывает по банкам варенье из крыжовника. Господи помилуй! Чего стоил один занудный мистер Докинс. Пойдемте посмотрим на новое приобретение леди Кейт. Вот оно. Что вы думаете об этой картине?

Было ясно, что Магдалина еще не раскаялась: она стояла на пристани, на фоне тающих в голубой дымке руин. Голубой цвет всех оттенков, начиная от платья и кончая морем, преобладал на полотне. На пунцовой ткани теснились золотые тарелки, кувшины и кубки, на нежном лице застыло выражение умиротворенности. Голубое платье грешницы распахнул ветер — свежий бриз, при котором берут двойные рифы на марселе. Ветер сорвал с нее прозрачное белое покрывало, обнажив прекрасные руки и тугую, хотя и полную грудь. Джек уже давно постился по части прекрасного пола, и именно эта подробность привлекла его внимание. Сделав над собой усилие, он принялся разглядывать остальные фрагменты картины, пытаясь сказать нечто подобающее моменту, возможно даже остроумное. Но тонкие и глубокие суждения не шли ему на ум, вероятно от обилия впечатлений дня, и Джек был вынужден ограничиться фразой: «Великолепно, сколько синего». Затем его внимание привлекло находящееся в левом нижнем углу полотна небольшое судно, похожее на пинк. Оно лавировало по направлению к гавани, но, судя по направлению, в котором ветер вздымал складки платья, было очевидно, что, едва судно обогнет мыс, ему несдобровать.

— Как только на него обрушится порыв бриза, пиши пропало, — заметил Джек. — Под этими допотопными латинскими парусами судно не сможет оставаться на курсе, а места для поворота через фордевинд нет, так как оно оказалось у подветренного берега. Бедные ребята. Боюсь, что им не спастись.

— Мэтьюрин заявил, что именно это вы мне и скажете, — воскликнула Диана, сжимая ему руку. — Как хорошо он вас изучил, Обри.

— Не надо быть Нострадамусом, чтобы знать, что скажет моряк, увидев такую посудину, оказавшуюся у подветренного берега. Но Стивен очень проницательный человек, это правда, — добавил он с обычным добродушием. — И, без сомнения, большой знаток искусства. Что касается меня, то в живописи я совершенно не разбираюсь.

— Я тоже, — сказала Диана, уставясь на полотно. — Похоже, что эта особа живет припеваючи, — добавила она со смешком. — Недостатка в поклонниках у нее нет. Пойдемте выясним, не найдем ли мы мороженого. Я умираю от духоты и усталости.

— Посмотрите на эту вызывающую прическу, — произнесла в адрес Дианы миссис Уильямс, когда пара направилась в большую гостиную. — Впрочем, огородное пугало тоже привлекает внимание. Софи было бы полезно взглянуть на то, с каким наглым видом она вышагивает рядом с бедным капитаном Обри. Вцепилась в него прямо-таки мертвой хваткой.

— Скажите мне, — произнесла Диана. — Каковы ваши планы? Вы вернулись навсегда? Мы будем иногда встречать вас в Сассексе?

— Не уверен, — отвечал Джек. — Видите джентльмена, который прощается с леди Кейт? Да вы же знаете его. Он только что разговаривал с вами. Каннинг.

— Ну так что?

— Он предложил мне должность капитана новейшего судна, военного корабля, тридцатидвухпушечного фрегата.

— Великолепно, Обри! Капер — это то, что вам нужно… Я сказала что-то не так?

— Нет, нет, вовсе нет. Добрый вечер, сэр, — это был адмирал Бриджес. Слово «капер» меня вовсе не смущает. Как имеет обыкновение говорить Стивен, не надо быть узником предрассудков.

— Совершенно верно. Кроме того, какое это имеет значение? Это все равно что поступить на службу к туземным принцам в Индии. Никто о вас не думает хуже, и все завидуют тому состоянию, которое вы себе зарабатываете. Такая работа именно для вас — вы сами себе хозяин, не надо расшаркиваться перед Уайтхоллом, никаких адмиралов, которые будут заставлять вас выполнять тупые приказы и отхватывать львиную долю ваших призовых денег. Превосходная идея для такого человека, как вы, человека с характером. Независимый командир! Тридцатидвухпушечный фрегат!

— Предложение столь великолепное, что я в замешательстве.

— Да еще под патронажем Каннинга! Уверена, вы найдете с ним общий язык. Мой кузен Джерси знает его. Семейство Каннингов безумно богато, денег у них не меньше, чем у индийского магараджи; но, в отличие от своих родственников и большинства соплеменников, он прямодушен и смел. — Выражение ее оживленного лица изменилось. Оглянувшись, Джек увидел пожилого мужчину, вставшего рядом.

— Дорогая, — произнес пожилой господин. — Шарлотта прислала меня сказать вам, что скоро собирается домой. Мы должны отвезти Чарлза в Тауэр до двенадцати.

— Сейчас иду, — отозвалась Диана.

— Не торопитесь, вы еще успеете доесть свое мороженое.

— Ах вот как? Позвольте представить вам капитана флота Его Величества Обри, соседа адмирала Хеддока. Полковник Колпойс, который любезно разрешил мне погостить у себя.

Они обменялись светскими любезностями, и полковник ушел, чтобы вызвать свой экипаж.

— Когда я увижу вас снова? Вы не зайдете ко мне на Брутон-стрит завтра утром? Я буду одна. Вы можете отвезти меня в парк, поводить по магазинам.

— Диана, — негромко произнес Джек. — По мне давно плачет долговая тюрьма. Мне нельзя разгуливать по Лондону.

— Нельзя? Вы боитесь, что вас арестуют? — Джек кивнул. — Боитесь? Клянусь, я не ожидала услышать подобное от вас. Как вы полагаете, зачем я вас представила полковнику? Затем, чтобы вы могли нанести мне визит.

— Кроме того, мне приказано явиться завтра в Адмиралтейство.

— Какая неудача, — заметила Диана.

— Можно мне прийти в воскресенье?

— Нет, сэр, нельзя. Я не так часто приглашаю к себе мужчин… Нет, конечно же, вы должны позаботиться о своей безопасности, разумеется. Во всяком случае, для вас в городе меня больше не будет.

— Карета мистера Уэллса, карета сэра Джона Бриджеса, карета полковника Колпойса, — объявлял мажордом.

— Майор Леннокс, — произнесла Диана, когда один из ее знакомых проходил мимо, — будьте настолько любезны, принесите мой плащ.

«Надо попрощаться с леди Кейт и моей тетушкой», — заметила она про себя, взяв веер и перчатки.

Джек последовал за полковником и миссис Колпойс, Дианой Вильерс, неизвестным Чарлзом, Ленноксом и Мэтьюрином. Он стоял с обнаженной головой на ярко освещенном тротуаре, в то время как кареты медленно подъезжали к парадному входу особняка.

В его сторону не было брошено ни слова, ни даже взгляда. Наконец дам рассадили, и экипажи тронулись. Джек со Стивеном не спеша вернулись обратно.

Они поднялись по широкой лестнице, пробиваясь сквозь встречный поток гостей, успевших попрощаться; разговор друзей был обрывочен и малозначителен, сводился к общим замечаниям, и все же, когда они поднялись наверх, оба почувствовали, что их отношения, закаленные испытаниями последних месяцев, дали трещину.

— Пойду откланяюсь, — сказал Стивен, — а затем, пожалуй, загляну в собрание Общества естествоиспытателей. Вы, очевидно, еще задержитесь? Когда соберетесь уходить, настоятельно прошу сесть в экипаж у самых дверей и сразу ехать домой. Вот наш общий кошелек. Если вы увидитесь с Первым лордом, вы должны находиться в уравновешенном и неомраченном состоянии духа. В глиняном кувшинчике молоко — подогретое молоко поможет расслабить нервы.

Джек подогрел молоко, плеснул в него рома из фляжки, выпил. Однако, несмотря на его веру в снадобье, нервы были как натянутые струны, а на душе скребли кошки.

Черкнув Стивену записку, в которой сообщал, что скоро вернется, и оставив свечу зажженной, он направился в сторону Хита. Сквозь тучи пробивалось достаточно лунного света, чтобы можно было видеть перед собой дорогу, смутно различимую среди отдельных деревьев. Шел он быстро и вначале запыхался, но вскоре обрел второе дыхание. Правда, все равно изрядно взмок: в плаще было невыносимо жарко. Сняв его и туго скатав, он взял плащ под мышку и стал подниматься по склону холма, затем спустился к каким-то прудам, потом дорога вновь пошла вверх. Джек едва не наступил на влюбленную пару, которой в столь поздний час так приспичило, что они улеглись чуть ли не в лужу. Он повернул направо, и отдаленные расстоянием огни Лондона оказались у него за спиной.

Впервые в жизни он отпраздновал труса. В ушах вновь и вновь звучали его собственные жалкие слова: «Мне грозит долговая тюрьма», и он был готов сгореть со стыда. Но как она могла склонять его к тому, чтобы он сам сунул голову в петлю? Как она могла требовать подобного безрассудства? Он думал о ней уже с холодной враждебностью. Ни один друг так бы не поступил. Она не глупа, не неопытная девочка: ей было известно, чем пришлось бы ему рискнуть.

Презрение Дианы было невыносимо. Тем более что на его месте она бы пришла, в грош не ставя каких-то судебных исполнителей. В этом он был уверен. Да и вызов в Адмиралтейство был жалкой отговоркой.

А что, если рискнуть и появиться на Брутон-стрит утром? Но если он согласен командовать капером, то назначение Уайтхолла теряет смысл. Однажды с ним уже обошлись недостойно, такого с ним никогда еще не случалось, и нет никакой уверенности в том, что завтрашняя встреча что-то исправит. В лучшем случае, ему предложат какую-нибудь тыловую должность, что успокоит совесть Первого лорда и позволит ему заявить: «Мы предложили ему место на службе, но он не счел нужным принять его». Очевидно, это будет какой-нибудь блокшив или транспортное корыто. В любом случае, лорд Мелвилл не присвоит ему звание капитана первого ранга и не предложит фрегат — единственное, что могло бы исправить несправедливость и дать Джеку возможность почувствовать себя нужным. Думая о том, как с ним обошлись, он закипал, на ходу вспоминая недостойные перетасовки, когда офицеров, не имевших и десятой доли его заслуг, через его голову десятками производили в следующий чин. Его рекомендациями пренебрегали, его мичманов списывали на берег.

Если бы Каннинг стал для него Первым лордом, секретарем и Высшим советом Адмиралтейства в одном лице, как бы все изменилось! Превосходный корабль, отважная и умелая, полностью укомплектованная команда, свобода действий во всех океанах — Вест-Индия, откуда можно быстро вернуться, привычные районы крейсирования флота Английского канала [35], а если Испания вступит в войну (в чем он был уверен), то и средиземноморские коммуникации, которые он так хорошо изучил. Далеко за пределами действия крейсеров и каперов есть еще побережье Мозамбика, подходы к Иль-де-Франс, Индийский океан и его восточные районы, острова Пряностей и испанские Филиппины. А за экватором, у самого мыса Доброй Надежды и южнее до сих пор можно перехватывать на возврате домой французские и голландские суда, торгующие с Индией. Если бы он попал в зону муссонов, то с подветренной стороны оказалась бы Манила — и испанские галеоны, нагруженные сокровищами. Но необязательно заплывать так далеко: один-единственный приз позволил бы ему рассчитаться с долгами; второй снова поставил бы его на ноги. Было бы странно, если бы за год он не захватил пару призов в почти свободном от конкурентов море.

Эти мысли постоянно мешались с воспоминаниями о Софи. Со дня бегства во Францию он старался забыть ее. Он ей не пара, к тому же до Софи так же далеко, как до адмиральского чина.

Вот она ни за что не обошлась бы с ним так. Поддавшись воображению, он представил себе тот же вечер, но в обществе Софи — ее необыкновенно грациозные движения, столь непохожие на резкость Дианы, трогательную нежность во взоре, бесконечно искреннее желание защитить его. Но как бы все произошло в действительности, если бы он увидел Софи сидящей рядом с ее матерью? Поджал бы хвост и скрылся в самой дальней зале, выжидая момента, когда сможет удрать? Как бы повела себя она сама?

— Боже мой! — произнес он вслух, в ужасе от следующей, ошеломившей его мысли. — А если бы я увидел их вместе?

Он вообразил себе эту картину, воочию представив смотрящие прямо на него нежные, внимательные глаза Софи, думающей: «Неужели это ничтожество и есть Джек Обри?», и для того, чтобы отделаться от очень неприятного представления о себе самом, повернул налево, затем еще раз налево и быстро зашагал по пустынному Хиту, пока не попал на первую тропу, где под мелким дождем белым пятном выделялась купа берез. Он решил, что ему надо разобраться в том, какого рода чувства он испытывает к обеим женщинам. И все-таки было что-то отвратительное, крайне непристойное в самой попытке сравнивать их, ставить рядом, оценивать. Недаром Стивен бранил его за упрямство, преднамеренное упрямство, нежелание доводить мысли до логического конца: «В вас есть все английские пороки, мой любезный, в том числе упрямая сентиментальность и лицемерие». Но разве не глупо прибегать к логике в тех вопросах, где она бессильна? Холодно рассуждать в подобном случае — невообразимая гадость; логику можно применять лишь в том случае, когда речь идет о преднамеренном соблазнении или браке по расчету.

Разобраться в себе самом — это совершенно другая задача: он еще никогда этого не делал, не пытался выяснить подлинную природу своих нынешних чувств. Он всегда относился с глубоким недоверием к попыткам такого рода, но теперь это было важно, первостепенно важно.

— Кошелек или жизнь, — произнес чей-то голос совсем рядом.

— Что, что? Что ты сказал?

Из-за деревьев вышел мужчина с мокрой от дождя дубинкой и повторил:

— Я сказал: «Кошелек или жизнь». — И закашлялся.

Джек швырнул ему в лицо плащ. Затем ухватил за ворот и принялся свирепо трясти, оторвав от земли. Рубаха порвалась, и грабитель качнулся, расставив руки. Джек изо всех сил ударил его по левому уху, одновременно свалив подножкой.

Схватив дубинку, он встал над ним, тяжело дыша и тряся левой рукой. Удар был чертовски неудачный, словно он угодил не в ухо, а в дерево. Джек был полон негодования.

— Пес паршивый, — прошипел Джек, ожидая, что тот зашевелится. Но злодей был недвижим, и спустя некоторое время Обри, пнув его ногой, произнес: — А ну, сэр с большой дороги! Вставай. Поднимайся. — После нескольких приказов, отданных довольно громко, он посадил злоумышленника и принялся трясти его. Голова у того болталась из стороны в сторону, влажное и холодное тело обмякло. Он казался бездыханным, словно труп. — Черт бы его побрал! — произнес Джек. — Да он умер у меня на руках.

Усилившийся дождь заставил Джека вспомнить о плаще. Отыскав плащ, он надел его и снова остолбенело застыл над телом. Бедная, несчастная скотина, и ростом-то сморчок. Если он и умер, то скорее всего от страха. Он чуть было не добавил «пожалуйста», потребовав кошелек, да и нападать, похоже, всерьез не собирался. Неужели отдал концы? Нет: одна рука судорожно дернулась.

Джек продрог: разогревшийся от ходьбы и непродолжительной схватки, он успел озябнуть, раздумывая, как быть дальше, и плотнее закутался в плащ. Ночь была холодная, наверняка к рассвету подморозит. Очередная попытка привести бедолагу в чувство оказалась тщетной.

— Господи, вот еще напасть-то, — произнес он.

В море не было бы никаких проблем, но здесь, на суше, у него были куда более строгие требования к чистоте. С отвращением посмотрев на злоумышленника, Джек завернул его в плащ (вовсе не из соображений гуманности, а для того, чтобы не испачкаться грязью, кровью или еще чем-то похуже), взвалил тело на плечо и понес.

Ни первые, ни вторые сто ярдов ноша не казалась ему тяжелой, но затем запах нагретого им самим тела стал ему неприятен, и он обрадовался, увидев, что находится уже там, откуда было видно освещенное окно их дома.

«Стивен поставит его на ноги», — подумал моряк. О Стивене ходили легенды, согласно которым он мог воскрешать мертвых, если, конечно, те были не слишком мертвы. В этом не раз убеждались очень многие.

Но ответа на его оклик не было. Свеча совсем оплыла, вот-вот погаснет, нагар на фитиле не тронут. Записка по-прежнему прислонена к молочной кастрюле. Положив ношу на пол, Джек взял свечу и осмотрел незадачливого злодея. Серое, изнуренное лицо, глаза почти закрыты, заметны лишь полумесяцы белков, щетина на скулах, над бровью запеклась кровь. Тщедушный, узкогрудый заморыш, ни богу свечка, ни черту кочерга. «Лучше оставить его в покое до возвращения Стивена, — подумал он. — Интересно, остались ли сосиски?»

Проходило время, тикали часы, каждую четверть часа отбивали куранты на колокольне. Джек то и дело помешивал угли в камине, уставясь на пламя; нервы совсем успокоились, на него даже снизошло некое подобие умиротворенности.

С первыми лучами солнца появился Стивен. Остановившись в дверях, он внимательно посмотрел на спящего Джека, потом в дикие глаза грабителя, привязанного к резному деревянному креслу.

— Доброе утро, сэр, — произнес со сдержанным поклоном доктор.

— Доброе утро, сэр. О сэр, пожалуйста…

— Это вы, Стивен! — воскликнул Джек. — Я так о вас беспокоился.

— Вот как! — отозвался доктор, положив на стол сверток из капустных листьев, достав из кармана яйцо и каравай хлеба из-за пазухи. — Я принес бифштекс в качестве гонорара за ваше интервью и то, что в здешних местах сходит за хлеб. Я решительно рекомендую вам раздеться, протереть все тело губкой — для этой цели придется нагреть воды — и прилечь на час, закрывшись простынями. Отдохнув, побрившись, выпив кофе и съев бифштекс, вы станете другим человеком. Я особенно настаиваю на этом, потому что по воротнику у вас ползет вошь — pediculus vestimenti [36], которая, стремясь к повышению, желает стать pediculus capitis [37]. А там, где мы видим одну такую тварь, разумно предположить существование дюжины или двух.

— Фу! — воскликнул Джек, сбрасывая с себя сюртук. — Вот что получается, когда тащишь на себе вшивого бродягу. Чтоб вас черт побрал, сэр.

— Глубоко сожалею, сэр, мне ужасно стыдно, — отвечал грабитель, опустив голову.

— Не осмотрите ли вы его, Стивен? — сказал Джек. — Я разок приложил его по голове. Пойду греть воду, затем прилягу. Вы меня позовете, Стивен?

— Ничего себе удар, — заметил Стивен, промокая рану салфеткой и разглядывая ее. — Хорошо приложили, клянусь честью. Здесь болит?

— Не больше, чем везде, сэр. Вы и без того возитесь со мной, сэр… но не можете ли вы развязать мне руки? У меня все невероятно чешется.

— Да уж я вижу, — произнес Стивен, взяв хлебный нож, чтобы разрезать узел. — У вас какие-то странные повреждения. Что это за следы? Они появились раньше, чем прошлой ночью.

— Это просто кровоподтеки, если я правильно выразился. На прошлой неделе я попытался отобрать кошелек возле Хайгейта. У одного подгулявшего парня с девкой. Мне показалось, что дело пустяковое, но он жестоко избил меня и сбросил в пруд.

— Возможно, ваши таланты не вполне подходят для избранного вами ремесла, что касается вашего питания, то оно и подавно для него не подходит.

— Между прочим, именно мое питание, вернее, его отсутствие погнало меня на Хит. Я не ел вот уже пять дней.

— И каковы были ваши успехи? — поинтересовался доктор.

Разбив яйцо, он влил его в молоко, положил сахара, плеснул туда остатки рома и, хорошенько перемешав, начал кормить грабителя с ложки.

— Никаких, сэр. Как я вам благодарен: это же амброзия. Никаких успехов, сэр. Черная лепешка, которую я выхватил у одного мальчишки на Фласк-лейн, была наивысшим моим достижением. Я уверен, что если бы какой-то человек стал в темноте угрожать мне дубиной и требовать у меня кошелек, то я бы не стал ему перечить. Но мои жертвы не таковы, сэр. Они или избивают меня, или же заявляют, что для меня денег у них нет, а не то просто смотрят как на пустое место и идут дальше, хотя я кричу: «Кошелек или жизнь!» Иные же принимаются стыдить меня, почему я не работаю. Неужели мне не стыдно? Наверно, во мне нет смелости, решительности. Будь у меня пистолет… Нельзя ли попросить у вас немного хлеба, сэр? Совсем маленький кусочек? У меня голодный тигр в животе, но им, увы, никого не напугаешь.

— Вы должны прожевывать более тщательно. И чем же вы отвечаете на их укоры?

— Относительно работы, сэр? Что я был бы рад иметь ее, что готов выполнять любую работу, если бы нашел ее. Человек я очень трудолюбивый, сэр. Могу ли я попросить у вас еще один ломтик? Я бы добавил, что именно из-за работы со мной и приключились все мои несчастья.

— Неужели?

— Вы разрешите мне рассказать о себе?

— Это было бы весьма кстати.

— Я проживал на Холиуэл-стрит, сэр. Я был литератором. Таких, как я, было много — без ремесла и особых знаний, но имевших какое-то образование и достаточно денег, чтобы покупать перья и бумагу: они начали сочинять и селиться в одном квартале города. Удивительное дело, сколь многие из нас были незаконнорожденными. Говорят, что мой отец был судьей. Это вполне вероятно: кто-то же содержал меня в школе возле Слофа, где я какое-то время учился. Некоторые из нас были не без способностей. По-моему, у меня был талант к стихотворчеству. Но это было лишь подножие Геликона, сэр; подобного рода авторы сочиняют такие работы, как «Универсальное руководство для ловли крыс живьем» или «Несчастное рождение, трудная жизнь и жалкий конец предателя апостола Иуды Искариота», и, разумеется, такие брошюры, как «Мысли о современном кризисе, высказанные неким благородным человеком» или же «Новый способ погашения государственного долга». Что касается меня, то я взялся за переводы для книгопродавцев.

— С какого же языка?

— Со всех языков, сэр. Если это был восточный язык или же латинский или греческий, то наверняка до меня с него переводил какой-нибудь француз; если речь шла об итальянском или испанском, то я, в конце концов, мог в них разобраться. То же можно было сказать и о верхнеголландском. Я стал, можно сказать, специалистом в верхнеголландском к тому времени, когда закончил «Элегантные развлечения» Флейшхакера и «Ближайший путь к небесам» Штрумпфа. В целом, сэр, жилось мне довольно сносно, я редко оставался голодным, поскольку был чистоплотен, трезв, пунктуален и, как я уже сказал, трудолюбив: всегда выдерживал сроки, наборщики могли разобрать мой почерк, и я правил корректуру, как только она поступала. Затем один книгопродавец, которого звали… чу, никаких имен — некий мистер Г. послал за мной и предложил мне перевести «Южные моря» Бурсико.

Я с радостью согласился, поскольку с заказами было трудно и мне пришлось жить целый месяц на гонорар за перевод «Беспристрастно рассмотренного дела друидов» — небольшой статьи, помещенной в «Дамском Хранилище». Денег за друидов хватало лишь на хлеб и молоко. Мы договорились, что мне заплатят полгинеи за печатный лист; я не посмел требовать больше, хотя книга была напечатана очень мелким шрифтом, а все сноски — перлом.

— И сколько же у вас выходило в неделю?

— Скажу вам, сэр, что, выравнивая трудные места и работая по двенадцать часов в день, я мог заработать до двадцати пяти шиллингов! Я был чертовски рад, поскольку, наряду с аббатом Прево, Бурсико — автор самого капитального собрания сочинений о путешествиях на французском языке, какое я только знаю, и это самая большая работа из тех, что мне довелось выполнять. Я думал, что смогу еще долго так зарабатывать себе на жизнь. У меня был хороший кредит, поэтому ради лучшего освещения я переехал ниже этажом в комнату, обращенную окном на улицу; приобрел кое-какую мебель и несколько книг, которые мне должны были понадобиться, в том числе ряд очень дорогих словарей.

— Вам понадобился словарь для перевода с французского, сэр?

— Нет, сэр, такой у меня уже был. Я приобрел «Толкователь морских терминов» Бланкли, а также Дю Амеля, Обэна и Саверьена, чтобы понимать трудные слова, связанные с кораблекрушениями и маневрированием, и знать, что предпринимали путешественники. Я нашел в них очень большое подспорье, без них трудно понимать текст, сэр. Я всегда предпочитаю работать добросовестно. Я трудился в своей красивой комнате дни и ночи напролет, отказавшись от двух или трех предложений других книготорговцев, два раза в неделю питался в недорогом ресторане. Это продолжалось до тех пор, пока мистер Г. не прислал ко мне своего секретаря, который передал мне, что он отклонил мой проект перевода Бурсико, поскольку его компаньоны сочли, что стоимость печатных форм будет слишком высока и при настоящем положении дел потребности в моем материале нет.

— А у вас был договор?

— Нет, сэр. У нас, как это называют книготорговцы, было джентльменское соглашение.

— Выходит, надежды нет?

— Совершенно никакой, сэр. Конечно, я попытался отстоять свои права, но лишь собрал горящие уголья на свою же голову. Он рассердился на то, что я с ним якобы недостаточно учтив, и принялся распространять в своем кругу россказни о моей наглости, а это самое последнее, чего может ожидать от поденщика книготорговец. Он даже поместил разносную статью в «Литературном обозрении» по поводу моего перевода одной невинной статьи. Работы я больше получить не смог. Мое имущество было арестовано, мои кредиторы хотели арестовать и меня, но я сумел ускользнуть.

— Так вы знакомы с судебными исполнителями, арестом за долги, соответствующими статьями законов?

— Нет ничего, что я знал бы лучше. Я родился в долговой тюрьме и провел несколько лет во Флите и Маршалси. Я писал свои «Начала сельского хозяйства» и свой «План воспитания молодых джентльменов и нетитулованного дворянства» в тюрьме Кингс-бенч.

— Будьте так добры, составьте мне краткую справку современного состояния законов по части отношений должников и кредиторов.


— Джек, — произнес Мэтьюрин, — вашу вахту вызывают.

— Что, что? — спросил Джек.

У него была моряцкая привычка мгновенно засыпать и, отдохнув с час, тотчас выходить из этого состояния. Но на этот раз он находился очень, очень далеко на юге, на борту семидесятичетырехпушечника вблизи мыса Доброй Надежды, и купался в теплом как молоко, фосфоресцирующем море. Растерянно протирая глаза, он сидел на краю кровати, с трудом пытаясь вернуться в настоящее. Лорд Мелвилл, Куини, Каннинг, Диана.

— Что вы намерены делать со своим призом? — спросил Стивен.

— С кем? С ним? Наверное, надо передать его констеблю.

— Его повесят.

— Конечно. Чего же вы хотите? Малый будет разгуливать и отбирать у людей кошельки, но вы не желаете, чтобы его повесили? Может быть, его сошлют на каторгу.

— Я дам вам за него двенадцать шиллингов и шесть пенсов.

— Хотите уже сейчас начать вскрытие? — Стивен часто покупал трупы казненных, только что снятых с виселицы. — И у вас действительно есть в кармане двенадцать шиллингов и шесть пенсов? Нет, нет. Я не возьму ваши деньги. Вы получите его в подарок. Уступаю его вам. Я чувствую запах кофе, жареного хлеба!

Джек яростно жевал бифштекс, глядя широко распахнутыми голубыми глазами в какую-то неведомую даль. Оба друга пытались заглянуть в будущее, но сейчас их отвлекал пленник, который сидел на стуле, онемев от страха, исподтишка почесываясь и время от времени делая жесты, свидетельствующие о его покорности. Приглядевшись к нему, Джек нахмурился.

— Вы, сэр! — громко, словно он стоял на палубе, вскричал Джек, отчего у бедняги душа ушла в пятки, и он перестал чесаться. — Вы, сэр! Съешьте-ка вот это, да не зевайте! — С этими словами он отрезал ему жирный кусок мяса. — Я продал вас доктору, так что отныне вы должны повиноваться его приказам, иначе вас засунут в бочку и выбросят за борт. Вы меня поняли?

— Да, сэр.

— Мне нужно идти, Стивен. Пополудни встретимся?

— Мои намерения еще не определились. Возможно, я загляну на Ситинг-лейн, хотя вряд ли это целесообразно раньше следующей недели.


Нырнув во двор Адмиралтейства, Джек вошел в холл, где встретил полдюжины болтавшихся без дела в ожидании вакансий знакомых, услышал сплетни о том о сем. На ступенях лестницы, ведущей в кабинет Первого лорда, опершись о перила, беззвучно рыдал полный офицер, по обвисшим, бледным щекам его текли слезы. За ним с молчаливым сочувствием наблюдали морской пехотинец, стоявший на площадке, и два привратника из вестибюля.

С первого взгляда было ясно, что от приема предыдущего просителя у лорда Мелвилла осталось неприятное впечатление. Ему нужно было собраться с мыслями, поэтому некоторое время он сидел за письменным столом и перебирал бумаги.

— Я только что был свидетелем взрыва эмоций, вследствие которого офицер сильно упал в моих глазах. Я знаю, что вы высоко цените стойкость духа, капитан Обри, что неблагоприятные известия вас не выведут из себя.

— Надеюсь, я их перенесу, милорд.

— Дело в том, что я не могу присвоить вам звания капитана первого ранга за ваш бой с «Какафуэго». Я связан решением моего предшественника и не вправе создавать прецедент. Поэтому корабль первого ранга исключается, что же касается шлюпов, в строю их всего восемьдесят девять, в то время как в списке претендентов на командирские должности насчитывается четыре с лишним сотни офицеров. — Он помолчал, чтобы Джек Обри усвоил сказанное, хотя в этих сведениях не было ничего нового (Джек помнил эти цифры наизусть, но, кроме того, знал, что лорд Мелвилл не вполне искренен, поскольку тридцать четыре шлюпа строились и еще дюжина предназначалась для портовой службы и резерва). — Однако, — продолжал Первый лорд, — от прежней администрации нам достался проект экспериментального судна, которое я готов, с некоторыми оговорками, отнести если не к кораблю первого ранга, то к шлюпу, хотя оно вооружено двадцатью четырьмя карронадами. Корабль был спроектирован для секретного оружия, от которого после испытаний пришлось отказаться, поэтому со стапелей он сойдет как обычная боевая единица флота. Его назвали «Поликрест». Не хотите ли взглянуть на чертежи?

— С большим удовольствием, милорд.

— Это любопытный эксперимент, — продолжал лорд Мелвилл, открывая портфель. — Судно может двигаться против ветра и течения. Его создатель, мистер Элдон, был весьма изобретательный человек, он истратил целое состояние на осуществление своих замыслов и создание моделей.

Эксперимент был действительно любопытный. Джек слышал о нем. Новинку уже окрестили «Ошибкой плотника», и никто из моряков не верил, что она будет спущена на воду. Как же этот проект выжил во время реформ Сент-Винсента? Что за необычное совпадение различных интересов помогло спустить судно с эллинга, не говоря о том, чтобы поставить его туда? У него одинаковые нос и корма, два грот-марсель-рея, фальшивое днище, нет трюма, скользящие кили и рули. На чертежах указано, что корабль строился на частной портсмутской верфи некоего Хикмана — личности с подозрительной репутацией.

— Несмотря на то, что секретное оружие пришлось отвергнуть, сам корабль представлял собой такой шаг вперед в судостроении, что отказ от его использования был бы неоправданной тратой средств. Поэтому, с изменениями, отмеченными в чертежах зелеными чернилами, Совет Адмиралтейства пришел к мнению, что корабль будет чрезвычайно полезен для службы в прибрежных водах.

Его конструкция не позволяет принять на борт достаточное количество припасов для продолжительного плавания, но суда такого тоннажа всегда нужны в Канале, и я предполагаю включить «Поликрест» в эскадру адмирала Харта, действующую у берегов Южной Англии. По причинам, в которые я не стану вдаваться, «Поликрест» следует срочно ввести в строй. Капитану судна надо будет немедленно направиться в Портсмут, проследить за его спешной достройкой и как можно скорее вывести в море. Угодно ли вам принять назначение, капитан Обри?

«Поликрест» представлял собой творение сухопутного теоретика, был построен шайкой мошенников и дельцов, а Джек, согласившись на предложение, окажется под началом Харта — человека, которому он наставил рога, что тот едва ли успел забыть. Что же касается гарантий, данных ему Каннингом, то такая удача больше никогда не повторится. Лорд Мелвилл был далеко не прост, и большинство этих обстоятельств были ему известны. Наклонив набок голову и внимательно рассматривая Джека Обри, он ждал от него ответа, барабаня пальцами по столу. Первый лорд повел себя не вполне достойно: от командования «Поликрестом» многие уже отказались, и, несмотря на попытку исправить положение Джека, ему будет трудно оправдаться перед леди Кейт. Даже его собственная совесть, утратившая чувствительность за долгие годы службы, напоминала ему об этом.

— Если вам угодно, милорд, то я был бы весьма признателен.

— Вот и прекрасно. Тогда поступим так. Нет, не надо меня благодарить, умоляю, — произнес Первый лорд, подняв кверху ладонь и глядя Джеку прямо в глаза. — Это не ахти какой подарок. Я искренне хотел бы, чтобы все было иначе. Но масса металла, выбрасываемого карронадами «Поликреста» во время бортового залпа, превосходит вес бортового залпа многих фрегатов. Я уверен, что при первой же возможности вы отличитесь, и тогда Совет Адмиралтейства будет счастлив присвоить вам звание капитана первого ранга. Что касается офицеров и прочих лиц, то я буду рад пойти навстречу вашим пожеланиям в той степени, в какой это будет возможно. Ваш старший офицер уже назначен: это мистер Паркер, рекомендованный герцогом Кларенсом.

— Я, в свою очередь, был бы рад, если бы мне позволили взять с собой моего судового врача и Томаса Пуллингса, милорд, помощника штурмана на «Софи», который сдал лейтенантский экзамен еще два года назад.

— Вы хотите, чтобы его произвели в этот чин?

— Если вам будет угодно, милорд. — Ему во многом пошли навстречу, и он мог испортить все дело, но Джек решил ковать железо, пока горячо.

— Хорошо. Что еще?

— Нельзя ли мне взять двух моих мичманов, милорд?

— Двух? Пожалуй, что можно… Вы упомянули своего судового врача. Кто это?

— Доктор Мэтьюрин, милорд.

— Доктор Мэтьюрин? — повторил лорд Мелвилл, подняв глаза.

— Так точно, милорд. Вы, возможно, видели его в салоне леди Кейт. Он мой близкий друг.

— Ах да, — отозвался Первый лорд, потупясь. — Я помню его. Итак, сэр Ивен отправит вам ваши документы с посыльным сегодня же. Но, может быть, вы хотите подождать, пока их будут выписывать?


В нескольких сотнях ярдов от Адмиралтейства, в парке Сент-Джеймс, доктор Мэтьюрин и мисс Уильямс гуляли по гравиевой дорожке возле декоративного пруда.

— Я никогда не перестаю удивляться при виде этих уток. Лысухи — всяк из нас не прочь полакомиться лысухами — этими крайне обыкновенными, наполовину одомашненными дикими утками. Иное дело — благородный шилохвост, чернеть морская, золотоглазка! Я полз на животе по замерзающему болоту, чтобы взглянуть на них хотя бы с расстояния двухсот ярдов. Но едва я достал подзорную трубу, как они взмыли вверх и улетели. А здесь, в самом центре современного грохочущего города, они плавают, как ни в чем не бывало, и едят хлебные крошки! Причем они не пойманы, у них не подрезаны крылья, они сами прилетели с высоких северных широт! Я просто поражен.

Софи внимательно посмотрела на птиц и сказала, что она действительно удивлена.

— Бедные лысухи, — добавила она. — У них всегда такой сердитый вид. Значит, это и есть Адмиралтейство?

— Да. Смею предположить, что к настоящему времени Джек уже знает свою судьбу. Он должен находиться за одним из тех высоких окон, что слева.

— Величественное здание, — заметила Софи. — Можем мы подойти к нему поближе? Хочется по достоинству оценить его монументальность… По словам Дианы, Джек очень похудел и не вполне здоров на вид. Стоптался, как она сказала.

— Джек не юноша, а годы идут, — отвечал Стивен. — Но он по-прежнему ест за семерых. Хотя я не назвал бы его сейчас слишком тучным, до худобы ему очень далеко. В отличие от вас, дорогая моя. — Софи действительно похудела; ей это было к лицу: исчезли последние следы детскости, во внешности сильнее ощущалась скрытая сила ее характера; но в то же время исчез отстраненный, таинственный, как бы затуманенный взгляд. Теперь она превратилась в молодую взрослую женщину. — Если бы вы видели его вчера вечером в салоне леди Кейт, вы бы не стали беспокоиться. Правда, он потерял остаток уха на борту «Лорда Нельсона», но это пустяки.

— Потерял ухо! — воскликнула, побледнев, Софи и встала как вкопанная посередине Пэрейд.

— Вы стоите в луже, дорогая. Позвольте вывести вас на сушу. Да, ухо, правое ухо, вернее, то, что от него осталось. Но это пустяки. Я снова пришил его, и, повторяю если бы вы видели его вчера, вы бы так не волновались

— Какой вы хороший друг, доктор Мэтьюрин. Его остальные друзья так благодарны вам.

— Что правда, то правда — время от времени я пришиваю ему уши.

— Слава Провидению, что у него есть вы. Боюсь, что иногда он рискует очень безрассудно.

— И это тоже правда.

— И все-таки не думаю, чтобы у меня хватило духа увидеть его. Когда мы виделись последний раз, я была очень недобра к нему. — Глаза девушки наполнились слезами. — Как это ужасно — быть недоброй: потом постоянно помнишь об этом.

Стивен посмотрел на нее с глубокой нежностью: это прекрасное создание и впрямь было несчастно, ее широкий лоб перерезала скорбная складка. Но он удержал себя от ответа.

Над Вестминстером стали бить часы, и Софи воскликнула:

— Мы же страшно опаздываем. Матушка будет волноваться. Давайте поторопимся.

Стивен протянул ей руку, и они поспешили через парк. Доктор поддерживал Софи, потому что глаза ее были полны слез, и через каждые три шага она оглядывалась на окна Адмиралтейства.

В основном, это были окна кабинетов членов Совета Адмиралтейства. Те же, за которыми ждал бумаг Джек Обри, находились в дальнем конце здания и выходили во двор. Он сидел в приемной, где за годы службы успел провести немало тревожных часов. После последней встречи с Первым лордом Джек, убивая время, успел насчитать сто двадцать трех мужчин и двух женщин, входивших и выходивших из-под арки. Вместе с ним в помещении находилось множество других офицеров, которые в течение дня то и дело менялись. Но некоторые из них, и он сам, продолжали ждать, засунув за пазуху назначения и другие документы. Привратники с любопытством поглядывали на капитана Обри: уж слишком он засиделся.

Джек находился в глупом положении. В одном кармане у него лежала расчудесная бумага, которая предписывала ему явиться на борт шлюпа Его Величества «Поликрест», а в другом — тощий кошелек с ничтожной суммой, поскольку все остальные деньги ушли на обычные в таких случаях подарки. Назначение на «Поликрест» в перспективе сулило безопасность, во всяком случае, он так полагал, но почтовое судно в Портсмут отчаливало лишь в одиннадцать вечера. Ему необходимо было добраться из Уайтхолла до Ломбард-стрит, избежав ареста. Видный джентльмен в ярком мундире, он должен был пересечь весь Лондон. Но прежде всего следовало как-то связаться со Стивеном, который ждал его в их коттедже. Однако он не решался покинуть здание; если бы его схватили за порогом Адмиралтейства, он бы повесился от злости. Джек и так успел не на шутку перепугаться, идя по холлу из кабинета секретаря, когда привратник сообщил ему, что «какой-то коротышка в черном плаще и занюханном парике спросил капитана, назвав его имя».

— Послали бы вы его подальше. Скажите, а Том здесь?

— Нет, сэр. Том заступит на дежурство только в воскресенье вечером. Вон тот юркий малый в черном, сэр.

В течение последних сорока минут Джек видел, как этот плюгавый проныра, похожий на судебного исполнителя, неоднократно входил и выходил из Уайтхолла, заглядывал в кареты, едва они останавливались, и даже поднимался на ступеньки экипажей. Кроме того, Джек заметил, как он шушукается с двумя рослыми малыми — то ли ирландскими носильщиками портшеза, то ли переодетыми под них помощниками судебного пристава, — обычный прием судебных исполнителей.

В тот день он не осыпал привратников золотым дождем, однако они понимали затруднительность его положения и, естественно, держали сторону капитана против гражданских чиновников! Один из них, внеся со двора корзину с углем, негромко заметил:

— Ваш знакомец с ухом, похожим на кочан цветной капусты, все еще ошивается перед аркой, сэр.

Весть о человеке с похожим на цветную капусту ухом воодушевила Джека. Он бросился к окну и, как следует разглядев его, обратился к привратнику:

— Будьте любезны, попросите его подняться в холл. Я сейчас же выйду к нему.

Мистер Скрайвен, литератор, пересек двор. Он выглядел постаревшим и усталым, ухо его распухло до безобразия.

— Сэр, — произнес он дрожавшим от волнения голосом, — доктор Мэтьюрин просил передать, что на Сизинг-лейн все в порядке, а он надеется увидеть вас в трактире «Грейпс», что возле «Савой», если у вас нет других планов. Я должен подогнать карету ко двору. Я стараюсь выполнить данное мне поручение, сэр… Я надеюсь…

— Отлично. Великолепно. Давайте же, мистер… Загоните ее во двор, и я сяду вместе с вами.

При слове «Савой», этой благословенной гавани гурманов, привратник бескорыстно порадовался за капитана Обри. По его лицу расплылась одобрительная улыбка, и вместе с мистером Скрайвеном он поспешно вышел, чтобы найти извозчика, провести карету под арку (необычная просьба) и подогнать ее к ступенькам, дав возможность Джеку Обри сесть в нее незаметно.

— Может быть, вам стоит подстелить под себя этот плащ, сэр, — произнес мистер Скрайвен. — Он проутюжен, сэр, — добавил он, видя неуверенность офицера. — Мистер Мэтьюрин был настолько любезен, что обрил меня всего, вымыл горячей водой и одел во все новое.

— Жаль, что я вас так стукнул по уху, — произнес Джек, сидевший на соломе на полу кареты. — Очень больно?

— Вы слишком добры, сэр. Теперь я уже ничего не чувствую. Доктор Мэтьюрин смазал мне ухо мазью из восточной аптеки, что на углу Брутон-стрит, и оно почти не болит. А теперь, сэр, вы можете, если угодно, занять сиденье. Мы находимся в герцогстве.

— Каком еще герцогстве?

— Герцогстве Ланкастер, сэр. От Сесил-стрит до противоположной стороны Эксетер Чейндж территория герцогства. Это не Лондон и не Вестминстер, и законы здесь иные. Судебные повестки отличаются от лондонских. Тут даже часовня — королевская собственность.

— Вот как! — удовлетворенно произнес Джек. — Очень удобная штука королевская собственность, черт побери. Побольше бы ее было. Как вас зовут, сэр?

— Скрайвен, сэр, к вашим услугам. Адам Скрайвен.

— Вы честный малый, мистер Скрайвен. Вот мы и приехали, это «Грейпс». Вы можете заплатить кучеру? Великолепно. Стивен! — воскликнул он. — Как я счастлив вас видеть! У нас еще есть шанс — мы дышим! Мы надеемся. У меня есть корабль, дайте мне только добраться до Портсмута, и если он на плаву, то мы сделаем себе состояние. Вот мои документы, вот ваши. Ха-ха-ха. Как ваши дела? Надеюсь, вы не получили слишком плохих вестей? У вас какой-то подавленный вид.

— Ну что вы! — отвечал Стивен, улыбаясь через силу. — Я обналичил вексель Мендозы. С вычетом всего лишь двенадцати с половиной процентов, что меня удивило, но потом вексель был учтен. Вот восемьдесят пять гиней, — произнес он, подтолкнув к Джеку кожаный мешочек.

— Спасибо, большое спасибо, Стивен, — вскричал Джек, пожимая ему руку. — Какой чудесный звук! Он означает для нас свободу, ха-ха. Я голоден как волк, с самого утра ничего не ел. — Он принялся звать хозяйку заведения, которая сказала, что он может заказать славную пару уток или превосходный кусок холодной стерляди с огурцами, доставленной нынешним утром с рынка Биллингсгейт.

— Давайте начнем со стерляди, а если вы сию же минуту поставите на огонь уток, к тому времени, как мы покончим с рыбой, они будут готовы. Что будете пить, Стивен?

— Джин с холодной водой.

— Этого еще недоставало! Давайте закажем шампанского! Не каждый же день получаешь корабль, причем какой! А теперь все по порядку. — Он подробно пересказал Стивену содержание беседы с Первым лордом, выведя разбавленным джином необычный контур «Поликреста». — Конечно, это нечто немыслимое, не могу себе представить, как такое чудо-юдо смогло пережить реформы Старого Джарви. После того как я посмотрел на его общий чертеж и вспомнил о фрегате Каннинга, который строится у него на глазах по чертежам «Беллоны», мне стало не по себе. Я не успел как следует рассказать вам, какое роскошное предложение он мне сделал. Извините меня, я напишу ему записку и отмечу, что по долгу службы должен его отклонить и так далее. Переделайте, пожалуйста, ее так, чтобы она была как можно более любезной и вежливой, и отправьте ее нынче же вечером с почтовой оплатой в один пенни, поскольку это было самое щедрое и льстящее самолюбию предложение. Мне удивительно понравился Каннинг. Надеюсь увидеться с ним еще раз. Он бы вам понравился, Стивен. Полон энергии, умен, сразу схватывает существо дела, интересуется всем, к тому же вежлив, деликатен и скромен. Настоящий джентльмен. Вы поклялись бы, что он англичанин! Вам следует с ним познакомиться.

— Разумеется, рекомендация отличная, но я уже знаком с мистером Каннингом.

— Вы его знаете?

— Мы встретились с ним на Брутон-стрит. — Джек мгновенно сообразил, почему название Брутон-стрит так резануло ему слух. — Я навестил Диану Вильерс после того, как прогулялся по парку вместе с Софи.

На лице Джека Обри появилось страдальческое выражение.

— Как она? — спросил он, опустив глаза.

— Неважно. Похудела, выглядит несчастной. Но повзрослела. Мне кажется, она стала красивее той Софи, которую мы знали в Сассексе.

Джек молча откинулся на спинку стула. Звон тарелок и блюд, деловитый взмах скатертью, салфетки — и сразу же появились стерлядь и шампанское. Оба принялись за трапезу, говоря главным образом о стерляди — царской рыбе, которую Джек ел впервые. Оказалось, что она довольно безвкусна, что его разочаровало. Затем он произнес:

— Как Диана?

— Настроение у нее, как мне казалось, то поднималось, то опускалось, но выглядела она великолепно и была полна жизненной энергии. — Ему хотелось еще добавить: «И беспричинной недоброжелательности».

— А я даже не знал, что вы будете на Брутон-стрит, — заметил Джек. Вместо ответа Стивен лишь пожал плечами. — И много там было визитеров?

— Трое военных, индийский судья и мистер Каннинг.

— Да, она говорила, что знакома с ним. А вот и наши утки. Выглядят они соблазнительно, не правда ли? — воскликнул он восторженно. — Прошу вас, разрежьте их, Стивен. У вас это получается превосходно. Пошлем кусочек Скрайвену? Кстати, какого вы о нем мнения?

— Не хуже, чем любой другой. Я даже испытываю к нему определенную симпатию.

— Вы намерены оставить его у себя?

— Возможно. Вам положить начинки?

— Буду весьма признателен. Когда еще мы отведаем такую приправу с луком? Как вы полагаете, после того как Скрайвен съест свое жаркое, сможет ли он, по вашему мнению, занять наши места на почтовом судне, пока мы упаковываемся в Хемпстеде? Он вполне может успеть.

— Безопаснее для вас уехать как можно быстрее, Джек. В прессе писали о приеме у леди Кейт, ваше имя упоминается в «Кроникл», а возможно, и в остальных газетах. Ваши кредиторы наверняка знакомы с этими публикациями. Их агенты в Портсмуте вполне способны встретить карету. Мистер Скрайвен на собственной шкуре испытал их дьявольскую изобретательность. По его словам, они бдительны и шустры, как настоящие ищейки. Вы должны отправиться к пристани в дилижансе. Я позабочусь о вашем багаже и отправлю его в фургоне.

— А разве вы не едете со мной, Стивен? — воскликнул Джек, оттолкнув тарелку, и, ошеломленный, уставился на доктора.

— В настоящее время я не собирался в море, — отвечал Стивен. — Лорд Кейт предложил мне должность судового врача на флагманском корабле, но я просил его уволить меня от этой чести. Здесь слишком много дел, требующих моего присутствия; кроме того, я давно не был в Ирландии…

— Но я был совершенно уверен, что мы поплывем вместе, Стивен! — вскричал Джек. — А я-то так обрадовался, когда получил ваши бумаги. Что же я… — Он взял себя в руки, а затем гораздо более спокойным голосом продолжил: — Конечно же, я не имел никакого права решать за вас. Прошу прощения; я тотчас же дам объяснения Адмиралтейству, что это целиком моя вина. Конечно же, флагманский корабль — совсем иное дело. Это не больше, чем вы заслуживаете. Боюсь, я был слишком самонадеян.

— Ну что вы, дорогой! — искренне огорчился Мэтьюрин. — К флагману это не имеет никакого отношения. Начхать мне на любой флагманский корабль. Зарубите это у себя на носу. Я бы предпочел шлюп или фрегат. Не в этом дело. Просто сейчас я не готов отправляться в плавание. Однако оставим пока все, как есть. Мне не хотелось бы предстать в глазах членов Совета Адмиралтейства этаким ветреником, у которого семь пятниц на неделе, — произнес он с улыбкой. — Не надо падать духом, дружище. Меня просто озадачила эта внезапность. Я более рассудителен в своих поступках, не то что вы, вечные морские бродяги. До конца недели я занят, но затем, если ничего не произойдет, в понедельник я присоединюсь к вам с моим корабельным рундуком. Давайте же выпьем ваше вино — восхитительное зелье для такой забегаловки—и закажем еще одну бутылку. И, прежде чем посадить вас в дилижанс, я расскажу вам о нюансах британского законодательства, касающихся отношений должников и кредиторов.

Глава седьмая

«Достопочтенный сэр,

Настоящим сообщаю Вам, что я прибыл в Портсмут днем раньше, чем предполагал. С нижайшей просьбой разрешить мне явиться на борт не ранее нынешнего вечера и доставить мне удовольствие лицезреть Вас за обедом.

Остаюсь, достопочтенный сэр,

Вашим преданным покорным слугой.

Стивен Мэтьюрин».

Сложив письмо, он написал: «Капитану королевского флота Обри, шлюп Е. В. „Поликрест"», заклеил его и позвонил в колокольчик.

— Вы знаете, где находится «Поликрест»?

— А то как же, сэр, — отвечал слуга с понимающей улыбкой. — На него ставят орудия в артиллерийской верфи. И во время последнего прилива ему здорово досталось.

— Тогда будьте добры, велите тотчас отнести туда это письмо. И позаботьтесь, чтобы остальные письма были отправлены на почту.

Снова повернувшись к столу, он раскрыл дневник и записал: «Я подписался: „преданный покорный слуга". Вне сомнения, именно преданность привела меня сюда. Даже холодному, самодостаточному человеку необходимы токи живительного общения, если он не хочет умереть в одиночестве. Натурфилософии, диалогов, которые ведут мертвецы под переплетами книг, недостаточно. Мне нравится думать, и я действительно думаю, что Д. О. по-настоящему привязан ко мне в соответствии с его нерефлективной, жизнерадостной натурой, как и я к нему — я помню, как был тронут его горем. Но как долго эта привязанность будет сопротивляться испытаниям молчаливых будничных столкновений? Его доброта ко мне не помешает ему преследовать Диану. И того, чего он не желает видеть, он не увидит: я не обвиняю его в сознательном лицемерии, но выражение quodvoluntcredere[38] применимо к нему, как ни к кому другому. Что касается ее, то я в недоумении… сначала доброта, затем она отворачивается от меня, как от врага. Такое впечатление, что, играя с Д. О., она и сама запуталась. (Но неужели она расстанется со своим честолюбием? Вряд ли. А ведь он в меньшей степени годится в мужья, чем я. Он в меньшей степени законный приз. Неужели это порочная склонность? Д. О. хотя и не Адонис, но, по моему мнению, довольно красив, чего нельзя сказать обо мне.) У меня такое впечатление, будто его рассказ о моем мифическом богатстве, прошедший через уши миссис Уильямс и усиленный убежденностью этой тупой дамы в том, что все это правда, превратил меня из союзника, друга, даже сообщника Д. О. в его противника. Такое впечатление, будто бы… тут может существовать тысяча самых нелепых предположений… Я в растерянности, я обеспокоен. И все же я думаю, что меня можно исцелить, это жар в крови, а настойка опия охладит его, как охладит расстояние, а также хлопоты и дела. Чего я опасаюсь, так это разгорающейся ревности: прежде я никогда не испытывал подобного чувства, и хотя все знание света, весь опыт, литература, история, обычные наблюдения убеждали меня в ее силе, я совсем не понимал ее истинной природы. Gnosceteipsum[39] — приходящие в голову мысли ужасают меня. Нынче утром, когда я шел рядом с каретой, которая с трудом поднималась на Портс Даун Хилл, и оказался на вершине холма, передо мной внезапно открылась вся портсмутская гавань: внизу засверкали Госпорт, Спитхед и паруса, пожалуй, половины флота Английского канала. Когда могучая эскадра проходила кильватерной колонной мимо Хазлара, поставив все лисели, у меня появилось страстное желание оказаться в море. Там такая чистота. Бывают моменты, когда все происходящее на суше кажется мне неискренним, темным и убогим, хотя, разумеется, темноты и убожества хватает достаточно и на борту военного корабля.

Я не знаю наверняка, до какой степени Д. О. разбудил алчную доверчивость миссис Уильямс, но, судя по тому, как она передо мной заискивала, ему это удалось в достаточной степени. Любопытно, но в результате акции Д. О. поднялись почти так же высоко, как и мои. Она не стала бы возражать против сватовства Д. О., если бы его положение упрочилось. То же самое, я уверен, можно было бы сказать и о Софи. Однако я полагаю, что это доброе дитя, столь твердо придерживающееся принципов, в которых она воспитана, скорее зачахла бы в старых девах, чем ослушалась бы матери и вышла замуж без ее благословения. Это вам не Гретна-Грин [40]. Она милое, доброе дитя, одно из тех редкостных созданий, в которых принципиальность не исключает юмора. Конечно, сейчас не то время, но я очень хорошо помню, как она веселилась у себя дома, в Мейпс Корт. Большая редкость у женщин (сюда стоит включить Диану, которая, правда, ценит прежде всего острое слово и лишь иногда сверкнет блесткой юмора), которые зачастую напыщенны, как совы, хотя и не прочь бездумно похохотать. Какая будет жалость, если нынешняя печаль станет частью ее натуры, а с ней это может случиться скоро. Перемены к худшему уже наложили отпечаток на ее лицо».


Стивен стоял, глядя в окно. Было ясное, морозное утро, и чумазый город старался выглядеть как можно пристойнее. Офицеры входили и выходили из резиденции адмирала порта, находившейся напротив гостиницы. На тротуарах было полно синих и алых мундиров, направляющихся в церковь офицерских жен в нарядных манто, среди которых порой попадалась меховая мантилья. Рядом с ними шли чисто умытые дети с сияющими лицами.

— Вас хочет видеть один джентльмен, сэр, — сообщил официант. — Лейтенант.

— Лейтенант? — переспросил Стивен и после паузы добавил: — Попросите его подняться. — На лестнице послышался грохот, словно кто-то выпустил из загона быка. Дверь со стуком распахнулась внутрь, и влетел Пуллингс, в новеньком синем мундире, осветивший номер улыбкой до ушей.

— Я произведен в лейтенантский чин, сэр! — воскликнул он, схватив руку доктора. — Наконец-то произведен! Королевский приказ прислали с почтой. О, поздравьте меня!

— Я и поздравляю, — произнес Стивен, морщась от боли, — если только вас не хватит удар от радости. Вы выпили, лейтенант Пуллингс? Прошу вас, сядьте и не скачите по комнате.

— О, повторите еще раз, сэр! — произнес лейтенант, падая в кресло и пожирая доктора глазами, полными чистого восторга. — Ни капли во рту не было.

— Значит, вы пьяны от нынешнего счастья. Что же, пусть оно длится долго, долго.

— Ха-ха-ха! То же самое сказал Паркер. «Пусть оно длится долго», — произнес он, но с завистью, словно его душила старая серая жаба. Возможно, и я стал бы ехидным, если бы тридцать пять лет не имел своего корабля. Впрочем, я уверен, что этот Паркер человек славный и справедливый, хотя до прихода капитана он был сам не свой.

— Лейтенант, не выпьете ли бокал хереса?

— Опять вы про вино, сэр! — воскликнул Пуллингс, снова весело захохотав. «Готов поклясться, что его лицо излучает свет», — подумал Стивен. — Вы очень любезны. Разве что каплю. До завтрашнего вечера, когда я устрою праздник, напиваться мне нельзя. Позвольте мне провозгласить тост? Выпьем за здоровье капитана Обри, моя горячая благодарность ему. Пусть сбудутся все его желания. Пьем до дна. Если бы не он, я бы никогда не получил звания. Кстати, у меня поручение, сэр. Капитан Обри передает наилучшие пожелания доктору Мэтьюрину, поздравляет его с благополучным прибытием и ждет к обеду в ресторане «У Джорджа» в три часа. Сэру Обри еще не доставили бумагу, перья и чернила, и он просил извинить его за устное приглашение.

— Вы бы доставили мне большое удовольствие, если бы составили нам компанию.

— Благодарю вас, сэр, премного благодарю. Но через полчаса я должен отправиться на баркасе к острову Уайт. В четверг мыс Старт миновало судно Ост-Индской компании «Лорд Морнингтон», и я надеюсь на рассвете переманить с него к нам с полдюжины отличных матросов.

— Скажите, а на крейсерах и плимутских посыльных судах найдутся для нас подходящие моряки?

— Спасибо за заботу, сэр. Я два раза плавал на таких судах. На них в твиндеке имеются такие места, какие вы ни за что не найдете и где можно спрятать несколько человек. Я отыщу там полдюжины морячков. Это говорю вам я, Том Пуллингс. — «Лейтенант Том Пуллингс», — добавил он про себя.

— Выходит, у нас в команде нехватка людей?

— И еще какая. В экипаже недостает тридцати двух человек. Но дело не столько в количестве, сколько в качестве. Транспортное судно доставило нам восемнадцать человек от лорда мэра и двадцать с лишним из Хантингдоншира от Ратленда. Этих малых наскребли по исправительным домам и тюрьмам. Они ни разу в жизни не видели моря. Нам не хватает не людей, а именно моряков. И все же у нас имеется несколько первоклассных матросов, в их числе двое с «Софи» — старый Аллен, полубаковый, и Джон Лейки, работавший на грот-мачте. Вы их помните? Вы его очень аккуратно заштопали во время первого же его плавания в составе нашего экипажа после стычки с алжирцем. Он клянется, что ни один хирург, кроме вас, не смог бы сохранить его мужское достоинство, сэр, за что он очень вам признателен, иначе он не чувствовал бы себя полноценным человеком. Капитан Обри приведет их в божеский вид, я в этом уверен. Мистер Паркер, по-моему, достаточно строг, да и мы с Бабингтоном сдерем шкуру с любого лоботряса, который не будет выполнять свои обязанности. Так что капитану нечего беспокоиться на этот счет.

— А что вы скажете об остальных офицерах?

— Видите ли, сэр, я еще не успел их изучить из-за хлопот с оснасткой этого необычного корабля. Знаю только казначея, который раньше ведал продовольственным складом, старшего канонира из тыловой артиллерийской конторы да трюмного старшину. Но зачем нам трюмный старшина, если на корабле нет трюма?

— Насколько я понял, судно построено по-новому?

— Что вам сказать, сэр? Надеюсь, оно сконструировано так, чтобы сразу не пойти ко дну, вот и все. Никому, кроме своих, я не стал бы этого говорить, но таких судов я еще никогда не видел. Ни на реке Перл, ни в Хугдли, на побережье Гвинеи. По нему не определить, куда оно движется — вперед или назад. Но могу сказать одно, черт бы меня побрал, оно гораздо красивее, чем обычные коробки, — добавил он, как бы извиняясь за недоверие к своему кораблю. — Мистер Паркер постарался — сусальное золото, изобилие ярких деталей, специальная патентованная чернь для покраски реев, блоки обтянуты красной кожей. Вы когда-нибудь наблюдали за оснасткой судна?

— Нет, никогда.

— Это настоящий бедлам, — со смехом покачал головой Пуллингс. — На каждом шагу знакомые парни с верфи, палуба завалена всякими припасами, новички толкутся как неприкаянные, никто не знает, за что хвататься, — сущий бедлам. А тут еще адмирал порта то и дело интересуется, почему мы до сих пор не готовы к выходу в море, спрашивает, не отмечаем ли мы священный день отдохновения от грузов семь раз в неделю, ха-ха-ха! — И, веселясь от всего сердца, Том Пуллингс пропел:

Адмирал, ты старый пес,

Чтобы черт тебя унес.

— Я не раздевался ни разу с тех пор, как корабль стали вводить в строй, — признался он. — Капитан Обри видит всех насквозь, поднимается ни свет ни заря и сразу принимается пропесочивать меня, Паркера, морских пехотинцев и еще полудюжину таких же придурков, какими когда-то были мы все; затем поднимается флаг. И не вздумайте ему перечить, прежде чем он смолкнет, а то вам это выйдет боком. «Мистер Пуллингс, — произнес он, подражая голосу капитана, — извольте распорядиться о том, чтобы вделали коуш к марсель-блоку». Господи, если бы вы только слышали, как он разнес такелажников, когда обнаружил, что они подсунули нам использованные снасти! Чтобы он угомонился, им пришлось вызвать главного подрядчика. Он все время твердит: «Не теряйте ни минуты», гоняет нас в хвост и гриву и дико хохочет, когда пол-экипажа бросается на корму, думая, что это нос, а другая — наоборот, с носа на корму. Знаете, сэр, он будет рад этому обеду. С тех пор как я нахожусь на корабле, он не видел никакой еды, кроме ломтя хлеба и куска холодного мяса. А теперь я должен откланяться. За шлюпку, полную опытных моряков, он отдаст все, что угодно.

Стивен подошел к окну и проследил за легкой фигурой Пуллингса: проталкиваясь на противоположную сторону улицы он направлялся в сторону Мыса, чтобы затем в шлюпке караулить суда на дальних подступах к гавани. «Преданность долгу — славная, трогательная вещь, — подумал доктор. — Только кто воздаст по заслугам рвению этого славного молодого человека? Не станут ли его наградой удары судьбы и тупое равнодушие начальства?»

Вид улицы изменился: церковная служба закончилась, и респектабельные горожане скрылись за дверями своих домов, обоняя, в предвкушении обеда, запах бараньего жаркого. По улицам вразвалку бродили толпы матросов, смешиваясь с мелкими, неопрятного вида, торговцами, бродягами, барышниками и местными толстухами, готовыми по дешевке задрать подол за любым углом. Послышался глухой рев — смесь разухабистого хохота с буйными возгласами, и матросы с «Несокрушимого», сошедшие в увольнительную на берег в праздничной одежде и призовыми деньгами в карманах, двинулись, раскачиваясь, вместе с толпой женщин легкого поведения на штурм портовых кабаков; впереди, пятясь, шел скрипач; с обоих боков, словно стая пастушьих собак, подпрыгивали мальчишки. Некоторые из шлюх годились самым молодым матросам в бабушки, сквозь дыры в платьях желтела несвежая кожа; у всех были крашеные и завитые волосы и синюшные от холода лица.

Радостное чувство, оставшееся у Стивена после прихода брызжущего счастьем Пуллингса, улетучилось. «Все порты, которые я видел, похожи один на другой, — размышлял он. — Как и все прочие места, где собираются моряки. Однако это отражает не их душу, а, скорее, природу общественного бытия». Доктор погрузился в раздумья. Как же определить характер человека? А что определяет сам характер? Что позволяет утверждать: «Я это я»? В раздумьях он не заметил появления Джека, который шел свободной, гордой походкой — с поднятой головой, без постоянной опасливой оглядки через плечо. На улице было много людей, но двое, шедшие, не отставая, ярдах в пятидесяти от Джека, привлекли внимание доктора. Это были плотно сбитые мужчины, без очевидных признаков их ремесла, но в их внешности было что-то настораживающее, какая-то напряженность, они то и дело зыркали во все стороны. Взгляд Стивена стал жестким, он отошел от окна и продолжал следить за подозрительной парой до тех пор, пока соглядатаи не оказались рядом с рестораном «У Джорджа».


— Джек, — произнес Мэтьюрин, — за вами следят два человека. Подойдите сюда и осторожно выгляните. Вон они, стоят на ступенях резиденции адмирала порта.

— Вижу, — отозвался Джек Обри. — Я знаю одного из них, того, что со сломанным носом. Он попытался проникнуть на мой корабль, но получил под зад коленом. По-моему, он пытается навести на мой след второго, хитрый подонок. Да пошли они к черту, — произнес он, торопливо подходя к камину. — Стивен, как вы отнесетесь к тому, чтобы выпить? Я все утро проторчал на фок-мачте и чуть не околел от холода.

— Полагаю, что немного бренди не помешает, особенно настоящего нантского. Вы действительно выглядите совершенно разбитым. Допивайте свое зелье, и направимся прямо в обеденный зал. Я заказал палтуса под соусом из анчоусов, баранину и телячий паштет — простую английскую еду.

Складки на лице Джека разгладились, оно даже порозовело; он на глазах обретал бравый офицерский вид.

— Человек воистину способен на большие дела, если у него в желудке палтус, добрый кусок баранины и косули, — произнес он, отрезая себе ломоть стилтонского сыра. — Вы, Стивен, гораздо более гостеприимный хозяин, чем я, — заметил он. — Вы безошибочно выбрали именно те блюда, которые примирили меня с жизнью. Помните тот злополучный обед, на который я вас пригласил в Магоне — наш первый совместный обед, — тамошние рестораторы все перепутали, не поняв моего испанского.

— А мне тот обед пришелся по вкусу, очень уж он был кстати, — возразил Стивен. — Я все помню. Может, захватим чай наверх? Мне хотелось бы кое-что узнать о «Поликресте».

В просторной зале в глазах рябило от мундиров синего цвета, лишь кое-где можно было увидеть красный камзол морского пехотинца, и разговоры менее открытые, чем обмен сигналами в открытом море, здесь были неуместны.

— Думаю, мы выжмем из этого корабля все, как только привыкнем к нему, в этом я не сомневаюсь. Возможно, предубежденному наблюдателю он покажется несколько нелепым, но он плавает, а это самое главное, вы меня понимаете? Он плавает; и равной ему по силе плавучей батареи я не видел! Если мы приведем его куда нужно, вы увидите, на что способны двадцать четыре тридцатидвухфунтовых ствола. Карронады — скажете вы, но это тридцатидвухфунтовые карронады! С короткой дистанции мы сможем атаковать любой французский шлюп и даже тридцатишестипушечный фрегат, потому что это орудия страшной разрушительной силы.

— Если рассуждать подобным образом, выходит, что мы можем разделаться даже с первоклассным трехпалубником с шестидюймовыми бортами, а то и с двумя, если сумеем вклиниться между ними и дать залпы с обоих бортов. Но поверьте мне, дорогой, вы слишком увлекаетесь. Боже вас упаси так горячиться. И на какое расстояние бросают свои чудо-снаряды ваши карронады?

— Чтобы поразить неприятеля наверняка, нужно приблизиться к нему на пистолетный выстрел. Если соприкоснуться ноками реев, то карронады разнесут в щепки дубовые борта любой толщины!

— А что, противник, глядя на ваши попытки приблизиться к нему, будет сдувать пыль со своих дальнобойных орудий? Однако не мне учить вас вашему ремеслу.

— Приблизиться… — повторил Джек. — В том-то и загвоздка. Для этого мне нужны матросы, а не клоуны из погорелого цирка. Нам недостает тридцати двух человек, и надежды на толковое пополнение нет никакой. Я уверен, что вы бы забраковали по здоровью добрую половину калек и уголовников, которыми нас облагодетельствовали, — что с ними делать, ума не приложу. Мне нужны люди, а время уходит, как песок сквозь пальцы… Скажите, вы взяли с собой Скрайвена?

— Да. Я полагал, что для него можно будет найти какое-нибудь занятие.

— У него же бойкое перо, не так ли? Он ведь сочинял брошюры и все такое? Я попытался составить объявление для вербовки — его суть в том, что со временем каждый волонтер получит столько золота, сколько весит сам. Но у меня почти не было времени, кроме того, я не был уверен, что из-под моего пера выйдет нечто путное. Взгляните. — Он достал из кармана несколько листков.

— Посмотрим, — ответил Стивен, берясь за чтение. — Пожалуй, вы правы. — Позвонив в колокольчик, он попросил официанта позвать мистера Скрайвена.

— Мистер Скрайвен, — произнес доктор. — Будьте добры — просмотрев эти листки, вы сразу поймете, что вам следует делать. Бумага и чернила на том столе.

Скрайвен отошел к столу и стал читать, делая какие-то пометки и ворча себе под нос. Джек, уютно устроившийся возле камина, почувствовал приятную слабость во всем теле. Погрузившись в мягкое кожаное кресло, он ощутил полнейшее блаженство. Теряя нить разговора, он лишь ахал да поддакивал Стивену во время пауз, улыбался или многозначительно покачивал головой. Иногда ноги его судорожно вздрагивали, выводя Джека из блаженного состояния, но всякий раз он снова откидывался на спинку кресла, становясь еще умиротвореннее.

— Я сказал: «Уверен, что вы передвигаетесь с величайшей осторожностью, не так ли?» — повторил доктор, коснувшись колена Джека.

— Ну разумеется, — отозвался Обри, тотчас поняв суть дела. — На берег я схожу только по воскресеньям, каждая шлюпка, подходящая к борту, тщательно осматривается. Завтра с приливом я отправлюсь в Спитхед, но не ожидаю никаких сюрпризов. Я не встречаюсь ни с кем из начальства верфи, не вижу даже ее специального представителя. Единственное, от чего я не откажусь, это от пирушки, устраиваемой Пуллингсом, где нет никакого риска. Она состоится в маленьком кабачке в Госпорте, неподалеку от пристани, место совсем тихое. Я не могу разочаровать его: он пригласил свою родню и невесту из провинции.

— Сэр, — подал голос Скрайвен. — Позвольте показать вам, что у меня получилось.


«5000 ф.ст. (или больше) на человека

БОГАТСТВО, ВОЗМОЖНОСТЬ ОТЛИЧИТЬСЯ.

ВАШ ПОСЛЕДНИЙ ШАНС ОБЕСПЕЧИТЬ СЕБЕ СОСТОЯНИЕ

Корабль Е. В. «Поликрест» скоро отправится в плавание, чтобы очистить моря от ВСЕХ ВРАГОВ КОРОЛЯ ГЕОРГА. Он способен ПЛЫТЬ ПРОТИВ ВЕТРА И ТЕЧЕНИЯ, безо всякой пощады захватывая, топя и уничтожая военные корабли Тирана, сметая с морских дорог его торговые суда! Нельзя терять времени! После того как «Поликрест» отправится в плавание, в море больше не останется ПРИЗОВ, жирных французских и трусливых голландских купцов, нагруженных сокровищами, драгоценностями, шелками, атласом, дорогими пряностями, предназначенными для утонувшего в роскоши и разврате двора узурпатора Бонапарта.

Этим невиданным доселе кораблем, построенным на НАУЧНОЙ ОСНОВЕ, командует прославленный

КАПИТАН ОБРИ!

Чей бриг «Софи», способный выбрасывать одним бортовым залпом лишь 28 фунтов металла, во время прошлой войны захватил вражеские суда стоимостью 100 000 фунтов стерлингов. «Поликрест» же выстреливает не 28, а 384 фунта металла с каждого борта! Это в ДВЕНАДЦАТЬ С ЛИШНИМ РАЗ БОЛЬШЕ! Представьте, каких побед он сможет добиться! Враг скоро обанкротится, конец его близок. Вливайтесь, пока не поздно, в веселый круг новых друзей и вставайте к лафетам!

Капитану Обри угодно взять в команду еще несколько матросов. Будут приниматься только люди сильные и сообразительные, способные поднять на плечи винчестерский бушель золота. Но, БЫТЬ МОЖЕТ, ИМЕННО ВЫ СТАНЕТЕ ТАКИМ СЧАСТЛИВЧИКОМ!

Спешите, иначе опоздаете навсегда. Спешите на встречу в… ВЫ МОЖЕТЕ ОКАЗАТЬСЯ ТЕМ СЧАСТЛИВЧИКОМ, КОТОРЫЙ БУДЕТ ПРИНЯТ!

Никаких докучливых формальностей. Лучшая провизия, 4 фунта табака в месяц. Бесплатное пиво, вино и грог! Песни, пляски и скрипичные концерты на борту корабля. Плавание, укрепляющее здоровье и приносящее состояние. Будь здоровым и богатым, золото греби лопатой! Да будет благословен день, когда вы ступите на палубу «Поликреста»!

БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЯ!»


— Цифры я осмелился вставить лишь для проформы, — сказал Скрайвен, вглядываясь в лица читавших его произведение.

— Вы чуточку переборщили, — отозвался Джек, указывая на астрономические суммы, — но мне нравится то, что вы написали. Премного вам обязан, мистер Скрайвен. Будьте добры, отнесите этот лист в типографию и объясните, как следует его набирать. В таких вещах вы разбираетесь великолепно. Пусть отпечатают сотню афиш, двести листовок и расклеят там, где останавливаются фургоны и дилижансы из провинции. Вот вам пара гиней. Стивен, нам пора трогаться. Будет еще достаточно светло, и я успею осмотреть патентованные орудийные замки, а вам следует освидетельствовать две партии новобранцев. Прошу вас, не забраковывайте тех, кто сможет хотя бы тянуть трос.

— Вы, верно, захотите познакомиться с остальными офицерами, — произнес Джек в ожидании шлюпки. — На первый взгляд они могут показаться несколько грубоватыми. Но им здорово досталось с этой оснасткой, особенно Паркеру. Именно ему вначале предложили командование «Поликрестом». Сначала он колебался, потом куда-то запропастился, а Пуллингс, благослови его Господь, появился на корабле лишь после моего прихода. Так что вся работа легла на плечи мистера Паркера.

Джек шагнул в шлюпку и молча сел, размышляя о своем старшем офицере. Паркеру было за пятьдесят, он был сед, аккуратен, строг, большой любитель порядка и внешнего лоска. Его считали храбрым, деятельным, добросовестным офицером, удостоенным похвал самого принца Уильяма. Но он быстро уставал, был, похоже, не слишком умен и туг на ухо. Хуже того, он не понимал людей — черный список, составленный им, был длиной с руку, хотя не стоил и ломаного гроша, — и, как подозревал Джек, он не понимал законов моря. Джек Обри также подозревал, что Паркер умеет поддерживать лишь внешнюю дисциплину, что если дать ему волю, то «Поликрест» будет годиться только для парада: снаружи блистающая краска, а весь внутренний порядок держится на волоске. В ежедневный обиход войдет плетка, команда станет озлобленной, ропщущей и строптивой. С таким кораблем лучше даже не пытать военного счастья.

Иметь с ним дело будет не так-то просто. На шканцах не должно быть никакого разлада; надо проследить, чтобы Паркер отвечал за повседневную жизнь корабля, не подрывая либеральными поблажками свой авторитет. Это не означало, что Джек Обри был либерал, напротив, он был служака, не давал команде потачек и любил, когда на корабле все сверкает. Но ему довелось в свое время служить на судах, превращенных палочной дисциплиной в плавучий ад, и он никому не позволит превратить свой корабль в пыточную тюрьму.

— Вон он, — произнес Джек, кивнув в сторону «Поликреста». В его голосе прозвучали извиняющиеся нотки.

— Это он и есть? — переспросил Стивен. Это было трехмачтовое судно: очень хорошо удифферентованное, довольно высоко сидящее в воде, однако он даже не решился назвать его кораблем. Сверкающие чернью борта с яркой полосой лимонного цвета, нарушаемой крышками портов, также покрытыми чернью, выше полосы лимонного цвета проходит голубая, а над ней — белая полоса. На обеих оконечностях украшения из сусального золота, достигающие голубой полосы. — Он мне вовсе не кажется таким уж странным, за тем исключением, что с обоих концов у него острые обводы, без выступа на носу и той седловатости, к которой мы привыкли. Но, в конце концов, те же замечания можно было бы отнести к каракке, на которой совершил свое плавание Святой Брендан. Не понимаю, из-за чего весь сыр-бор разгорелся.

— Так его каракка управлялась хорошо? Могла двигаться против ветра и течения?

— Конечно. Разве она не достигла Благословенных островов?


К пятнице настроение Джека поднялось. По крайней мере, оно было лучше, чем тогда, когда он впервые взял в свои руки управление кораблем, выводя его из протяженной гавани Порт-Магона в море. Пуллингс привез с собой семерых недовольных и набыченных, но первоклассных матросов с «Лорда Морнингтона», а листовки Скрайвена соблазнили пятерых юношей из Сейсбери прийти на судно, чтобы «семь раз отмерить». Но самое лучшее было впереди. Джек и Стивен стояли на палубе, рассчитывая вовремя попасть на торжественный обед Пуллингса и ожидая в сером тумане, когда бестолковые новички, понукаемые мистером Паркером и боцманом, спустят на воду баркас. Тут к борту подвалил внезапно вынырнувший из полумрака ялик. В нем сидели два моряка в коротких однобортных бушлатах с бронзовыми пуговицами, белых панталонах и брезентовых зюйдвестках; у парней были длинные косицы, в ушах золотые серьги, на шеях черные шелковые платки. В них невозможно было не узнать военных моряков, и Джек, опираясь о поручни, внимательно разглядывал незваных гостей. К своему изумлению, в одном он узнал Баррета Бондена, своего бывшего старшину рулевых, в другом — еще одного бывшего матроса с «Софи», имя которого успел позабыть.

— Пусть поднимаются на борт, — произнес он. — Бонден, поднимайтесь. Рад вас видеть, — продолжал он, глядя на стоявшего на шканцах Бондена с широкой улыбкой. — Как поживаете, а? Надеюсь, лучше всех? Вы доставили мне какое-то сообщение?

Это было единственное разумное объяснение того, что моряк добрался до него по неспокойным водам Спитхеда: самая жестокая за годы последних войн насильственная мобилизация подчистую выгребла с суши всех опытных матросов. Однако на ленточке шляпы в руках Бондена не было названия корабля, а в его восторженности было нечто такое, что пробуждало в Джеке надежду получить достойное пополнение.

— Никак нет, ваша честь, — отвечал Бонден. — Дело в том, что наш Джо, — он ткнул пальцем в сторону своего спутника (разумеется, это был Джозеф Плейс, кузен Бондена, работавший со становым якорем, из вахты правого борта, немолодой, туповатый, но в трезвом виде надежный как скала и великолепный мастер по завязыванию морских узлов), — сказал, будто вы снова снаряжаетесь в поход. Вот мы и пришли от Приддис Хард, чтобы записаться к вам добровольцами, если только для нас найдется местечко.

Если бы не субординация, Джек пустился бы в пляс на радостях.

— Уж для вас-то место найдется, Бонден, — отозвался он. — А вам, Плейс, придется заработать себе место, научив парней вязать свой знаменитый узел «Мэттью Уокер». — Эту шутку Джозеф Плейс не понял, однако у него был довольный вид, и он, отдавая честь, коснулся лба костяшками пальцев. — Мистер Паркер, будьте добры, запишите этих моряков: Плейс, полубаковый, и Бонден, мой старшина рулевых.

Через пять минут Джек и Стивен оказались в баркасе, на руле привычно сидел Бонден, как бывало во многих кровопролитных вылазках на испанское побережье. Как ему удалось остаться на свободе и пробраться через весь огромный порт, где ощущалась такая нехватка в матросах, Джек спрашивать не стал: все равно в ответ он услышит какую-нибудь сказку на ночь. Поэтому, когда они стали приближаться к смутным очертаниям гавани, Джек Обри поинтересовался:

— Как поживает ваш племянник? — Он имел в виду Джорджа Лукока, весьма многообещающего юношу, которого назначил на должность мичмана на «Софи».

— Наш Джордж, сэр? — негромко переспросил Бонден. — Он на борту «Йорка». А «Йорк» со всей командой находится на дне Северного моря. Джордж был на нем всего лишь фок-мачтовым. А перед тем как наняться на «Йорк», он сбежал с доминиканского судна.

— Он бы мог сделать карьеру, — произнес Джек, покачав головой.

У него перед глазами стоял этот молодой человек, сиявший под лучами средиземноморского солнца от радости после своего производства в офицерский чин; он вспомнил, как блестела в руках мичмана полированная бронза секстана — знака принадлежности к обитателям шканцев. Джек также припомнил, что «Йорк» сошел со стапелей верфи пройдохи Хикмана, об этом судне ходили слухи, что в его трюме не нужно было фонаря из-за свечения гнилого дерева. Это корыто было построено из такого гнилья, что не могло выдержать настоящего шторма. Поистине это был плавучий гроб, оплаканный десятками вдов.

Такие невеселые мысли занимали Джека, пока баркас отыскивал дорогу среди многочисленных судов, подныривая под тросы, протянутые к огромным силуэтам трехпалубников, иногда вызывая беззлобную брань или соленые шутки опытных моряков. А однажды из-за буя раздался окрик: «Эй, „Ошибка плотника"!», сопровождавшийся взрывом дикого хохота; от этих подколок у Джека окончательно упало настроение.

Стивен всю дорогу тоже молчал как рыба. Лишь заметив на пристани поджидавшего их Пуллингса, Джек немного повеселел. Молодой человек стоял на берегу вместе с родителями и на редкость красивой девицей, милым, миниатюрным розовым созданием в кружевных митенках, с огромными встревоженными голубыми глазами. «Кажется, что она вышла из кукольной коробки», — подумал Джек, очень доброжелательно глядя на нее сверху вниз.

Старший мистер Пуллингс был небогатым фермером, чье хозяйство находилось на опушке Нового Леса: он привез с собой к столу пару молочных поросят, уйму оленины и пирог; а гостиница обеспечит всех черепаховым супом, вином и рыбой. Остальными гостями были молодые лейтенанты и штурманские помощники. Сначала они были мрачны, словно на похоронах, Пуллингс-старший стеснялся, затем принялся, запинаясь, благодарить капитана Обри за доброту к его Тому. Едва дослушав излияния старика, Джек с удовольствием выпил и тут же налил себе еще. Молодежь давно успела проголодаться, и вскоре обильная еда и вино развязали всем языки. Спустя некоторое время послышались гул, смех, воцарилось всеобщее веселье, Джек Обри расслабился и принялся слушать рассказ миссис Пуллингс о том, как она беспокоилась, когда Том убежал из дома на море «без смены белья, без одежды, в которую смог бы переодеться, и даже без крепких шерстяных чулок».

— Трюфели! — воскликнул Стивен, увлекшийся огромным пирогом — произведением миссис Пуллингс (молодые фазаны, очищенные от костей и нашпигованные трюфелями в желе из собственной крови с добавлением мадеры и телячьих ножек). — Трюфели! Любезная мадам, откуда у вас такие великолепные трюфеля? — спросил он, зацепив один из них вилкой.

— Вы о начинке, сэр? Мы называем их земляными грибами. Пуллингс собирает их дюжинами на опушках леса.

Трюфели, сморчки, шляпочные грибы, грибы с латинским названием Hirneola auricula judae (вполне съедобные, если ими не злоупотреблять; и даже в таком случае это лишь иногда приводит к небольшим судорогам и легкому одеревенению шеи, которые проходят через два-три дня, сущий пустяк, из-за которого не стоит беспокоиться) — все это занимало Стивена и миссис Пуллингс до тех пор, пока со стола не сняли скатерть, пустив по кругу портвейн. Уж тут исчезли все различия в чинах: во всяком случае, один молодой человек держал себя то как особа королевской крови, то как адмирал. Огонь свечей казался зыбким в клубах табачного дыма, а винные пары заставили Джека выкинуть из головы мысли о том, что он станет делать, когда ветер посвежеет, со всем этим рангоутом и такелажем, что будет с балластом, удифферентовкой, экипажем, припасами, и стал тем беззаботным лейтенантом, каким был совсем недавно.

Присутствующие выпили трижды по три раза за короля, Первого лорда («Да благословит его Господь!» — воскликнул Пуллингс), лорда Нельсона, жен и возлюбленных, за мисс Чабб (розовое дитя) и других юных дам, отнесли старшего Пуллингса в постель и грянули хором:

Споемте, друзья, как певали, бывало,

Как начала соль нам лицо разъедать,

Как к Англии милой мы плыли Каналом.

До ней, до родимой, рукой уж подать.

Нащупали лотом большие глубины,

Навстречу зюйд-весту стремглав понеслись,

Грот-марсель поставив, сомненья отринув,

Английским каналом — а ну расступись!

Все пели с таким воодушевлением, что один только Стивен заметил, как дверь приоткрылась и в комнату проскользнул Скрайвен, который с любопытством оглядел присутствующих. Едва он успел коснуться локтя Джека, как гости зашумели еще громче, дверь распахнулась настежь, и в помещение ворвались судебные исполнители.

— Пуллингс, огрейте этого пса палкой! — воскликнул Стивен, швыряя свой стул им под ноги и кидаясь вперед, чтобы обхватить за пояс молодца со сломанным носом.

Джек бросился к окну, поднял раму и вскочил на подоконник, а пришельцы, расталкивая всех вокруг, пытались коснуться его своими жезлами, не обращая внимания на то, что окружающие цеплялись за их колени, хватали за грудки и талию. Это были крепкие, решительные парни; награда за поимку должника была высока, и весь этот клубок катился к открытому окну. Прикосновение жезла означало бы, что Джек арестован и по закону не имеет права на сопротивление.

Один прыжок — и Джек был бы таков. Однако главный помощник шерифа был хитер: он выставил снаружи охрану, и те внимательно смотрели вверх, крича:

— Прыгайте, сэр, вас-то мы и поджидаем. Тут всего один этаж.

Держась за раму, Джек Обри чуть подался наружу, посмотрел на берег и увидел блеск воды там, где матросы с «Поликреста» должны были пить пиво Пуллингса, закусывая его вторым молочным поросенком, которого им прислали. На Бондена Джек наверняка мог положиться. Набрав полные легкие воздуха, он закричал громовым, слышным даже в Портсмуте голосом, от которого сидевшие в баркасе вздрогнули и замолчали:

— «Поликрест»!

— Сэр? — донесся из мрака ответ Бондена.

— Бегом в гостиницу, вы слышите? Вверх по переулку! Захватите из баркаса упоры для ног!

— Есть, сэр.

Мгновение спустя баркас опустел. Упоры для ног — длинные деревянные доски — означали, что предстоит драка. Несомненно, капитан мобилизовал матросов, и они, сами люди мобилизованные, не собирались лишать себя удовольствия.

Из переулка уже доносился топот ног. Он приближался, а в трактире по-прежнему слышался шум, треск стульев, ругань — словом, что-то похожее на абордажную свалку.

— Сюда, сюда! Встаньте перед окном! — воскликнул Джек Обри, и вот толпа взопревших матросов, тяжело дыша, остановилась внизу с разинутыми ртами. — Встаньте в круг. Стойте тут. — Спрыгнув в середину круга, он закричал: — Задержите их, а затем живо вниз, к баркасу.

В первые минуты свора судебных исполнителей отпрянула назад, но когда помощник шерифа и его помощники выбежали из гостиной с криками: «Именем закона! Слышите, именем закона!», они воспряли духом, и тесный переулок наполнился звуками глухих ударов, ругательствами, треском сломанных досок. Моряки, с Джеком посередине, изо всех ног бросились к морю.

— Именем закона! — вновь завопил помощник шерифа, отчаянно пытавшийся дотянуться до Джека.

— Пошел ты со своим законом! — отозвался кто-то из моряков, а Бонден, сцепившись с судебным приставом, вырвал у него из рук жезл и швырнул его в воду: — Теперь ты разжалован, приятель. Так что я могу тебе как следует врезать, корешок. Берегись, а не то раскаешься.

Судебный пристав зарычал, вытащил кортик и бросился на Джека.

— Ишь ты, прямо циркач! — одобрительно заметил Бонден и приложил его доской по голове. Тот рухнул в грязь, а Пуллингс вместе с друзьями, выбежавшими из гостиницы, добавили ему пинков ногами. Помощники шерифа, оставив двоих товарищей лежать на земле, бросились врассыпную, крича, что позовут друзей, охрану и солдат.

— Мистер Пуллингс, прошу вас, поторопите матросов! — крикнул из баркаса Джек. — И помогите тому придурку, что валяется в грязи. Что, там еще двое? Отлично. Все на борту? А где доктор? Позовите доктора. Ах, вот вы где! Отчаливайте. А теперь все дружно! Навались! Каким отличным матросом он будет, — добавил Джек с улыбкой, — как только привыкнет к нашим порядкам. Это же бульдог, а не человек.


Во время утренней вахты, когда пробило две склянки, «Поликрест» плавно скользил по волнам холодного свинцового моря, овеваемый, поскольку в полночь ветер чуть зашел к востоку от зюйда, леденящим свинцовым воздухом. Для того чтобы не терять ни минуты (в это время года судно могло быть заперто в Ла-Манше ветром на несколько недель), Джек приказал сниматься с якоря прямо во время отлива. Дул несильный ветер, неспособный разогнать туман или поднять хотя бы слабое волнение на маслянистой поверхности длинной зыби, поэтому «Поликрест» мог бы поставить большое количество парусов. Однако он нес только марсели и еще несколько парусов, скользя, словно неторопливый призрак, и едва слышно рассекая воду.

Темный силуэт его капитана, казавшийся крупнее обычного из-за дождевика и зюйдвестки, возвышался над наветренной стороной шканцев. Услышав возгласы: «Переверни!» и «Стоп!», а затем глухой удар поднимаемого на борт лага, Джек обернулся.

— Мистер Бабингтон, сколько у вас? — крикнул он.

— Два узла и три сажени, сэр!

Джек Обри кивнул. Где-то в темноте по левому борту должен находиться Селси-Билл; возможно, придется менять галс, пока же впереди достаточно свободного места. С подветренной стороны из тумана все время слышались тревожные сигналы горнов с рыбацких судов, ведущих ловлю у самых берегов. Но до них еще была добрая миля. Мористее через каждые несколько минут раздавался пушечный выстрел. Вне сомнения, к Порсмуту противоположным галсом шел военный корабль. Носовая карронада «Поликреста» отвечала через регулярные интервалы четвертными зарядами.

«Во всяком случае, к утру еще четверо научатся управлять этим кораблем», — размышлял Джек.

В известном смысле ему не повезло — первое испытание корабля состоялось в такое время, когда горизонт был невидим, а море и небо было невозможно отличить друг от друга. Но в целом об этом он не жалел, так как выигрывал несколько часов, оставив далеко за кормой и убогий городок Госпорт, и алчных судебных приставов. Кроме того, с тех пор как он впервые увидел «Поликрест», ему не терпелось узнать, как корабль будет вести себя в открытом море. Поднимаясь на волнах зыби, он двигался каким-то странным образом, как бы взбрыкивая и вздрагивая, словно лошадь, намеренная шарахнуться в сторону.

При неярком освещении нактоуза можно было видеть мистера Гудриджа, штурмана, стоявшего рядом со старшиной-рулевым возле компаса. Это был сдержанный пожилой мужчина с огромным опытом, который некогда был штурманом линейного корабля, но был уволен за столкновение с капелланом и лишь недавно восстановлен в должности. Он столь же внимательно следил за поведением «Поликреста», как и его капитан.

— Что вы можете сказать о судне, мистер Гудридж? — спросил Джек Обри, подойдя к штурвалу.

— Впервые вижу, чтобы судно так упиралось. Джек Обри взялся за штурвал и, несмотря на малую скорость, сразу почувствовал мощное противодействие: корабль так и норовил нацелить нос прямо в центр ветра. Он дал ему волю, и, прежде чем паруса стало заполаскивать, противодействие прекратилось. Руль перестал ходить, и странное винтообразное движение совершенно изменило свой ритм. Джек не мог понять, в чем дело, и, удивляясь поведению корабля, плавно возвращал его на прежний курс. Создавалось такое впечатление, словно у «Поликреста» два, а то и три центра вращения: очевидно, кливер, фок и бизань-марсель с одним рифом стремятся сбить его с курса, но беда в чем-то другом — такое сочетание парусов не может объяснить этот вялый руль, это внезапное нежелание корабля слушаться его.

— Три дюйма в льялах, сэр, — объявил помощник плотника, делавший обычный доклад.

— Разрешите доложить, сэр, в льялах три дюйма воды, — отрепетовал штурман.

— Добро, — отозвался Джек.

Это еще ничего не значило: судно не подвергалось настоящим испытаниям, не попадало в сильный шторм. Но, во всяком случае, почти сухие льяла доказывали, что, несмотря на странные скользящие кили и непонятные особенности управления, вода в судно не попадает, — утешительное известие, поскольку у Джека были на сей счет недобрые предчувствия.

— Вне всякого сомнения, мы выясним, какой дифферент окажется наиболее подходящим для судна, — произнес он, обращаясь к штурману, и вернулся к поручням, возобновляя привычку расхаживать по шканцам, как расхаживал на «Софи».

Утомленный застольем у Пуллингса, долгой возней со швартовными концами из-за запутавшегося троса и трудностями выхода с тесного рейда, Джек Обри, не давая себе отдыха, принялся изучать природу сил, действующих на судно.

Из недавно растопленной печи камбуза шел белый дым, который сносило за корму вместе с запахом рагу.

Капитан услышал, как заработали водяные помпы. Заложив руки за спину, он расхаживал взад и вперед, уткнувшись подбородком в гриего — короткий плащ с капюшоном, — прячась от колючего ветра. Он отчетливо представлял себе «Поликрест», так, словно разглядывал при свете лампы модель корабля, и ломал голову над его реакцией на течения и усилия ветра, над завихрениями воды под его странно расположенными рулями…

Матросы из команды, работающей на корме, окатывали из ведер шканцы, стараясь не замочить ему ног. Их сменили матросы с песком. На палубе появился боцман Маллок — приземистый, похожий на быка, молодой малый. Прежде он служил помощником боцмана на первоклассном корабле «Иксион». Джек услышал крик и удар палкой по спине матроса на полубаке. И постоянно раздавались размеренные выстрелы карронады, ставшие теперь отдаленными пушечные выстрелы военного корабля, звуки туманных горнов с левого борта, монотонное пение лотового, стоявшего на руслене:

— На лотлине девять саженей… на лотлине девять саженей… на лотлине девять без четверти…

Разумеется, наклон мачты имеет большое значение. Джек Обри был моряком, полагавшимся на интуицию, а не на научные выкладки. Он мысленно представил, что бакштаги натянуты таким образом, что мачты находятся под прямым углом, и внутренний голос подсказал ему: «Так держать». Послышался размеренный стук полировочных камней. После беспорядка, устроенного при оснастке судна, было полезно привести палубу в надлежащий вид. Звуки, запахи, как и многочисленные хлопоты, были неотъемлемой частью того мира, который был ему знаком с детских лет. Он почувствовал, как снова окунается в родную стихию. Это не значило, что Джек не любил сушу — она дарила ему немало радостей, но тамошние трудности и осложнения были слишком смутны и неопределенны, они слишком плотно следовали друг за другом, и им не было видно конца. Хотя и здесь жизнь была достаточно сложна, но в море ему была по плечу любая трудность… Жизнь на море имела еще одно большое преимущество… Что-то тут не то. Джек попытался понять, в чем дело, пристально посмотрев в сером полумраке наступающего дня на нос и на корму. Рыбачьи суда, двигавшиеся параллельными курсами, теперь оказались позади: их тоскливое завывание доносилось чуть ли не со стороны кильватерной струи. Должно быть, мыс Билл находится совсем недалеко позади. Пора делать поворот оверштаг. Чертовски неудачный момент он выбрал для маневра, поскольку люди заняты работой, и он предпочел бы дождаться, пока на палубу выйдут подвахтенные. Но за это время «Поликрест» может увалить под ветер больше, чем можно допустить. Лишь глупец станет рисковать судном из-за чистоты.

— Сейчас мы совершим поворот через оверштаг, мистер Гудридж, — произнес Джек, ожидая, когда боцман начнет свистеть в свою дудку. Метлы, ведра, швабры, скребки, полировальные камни, бруски пемзы, бронзовые мочалки вмиг оказались на привычных местах. Помощники боцмана с воплями «Все наверх, все наверх!» исчезли в люках, будя спящих. Новички были так утомлены, так измучены морской болезнью и отчаянием, что не обращали внимания ни на выстрелы карронады, ни на громкое шкрябанье пемзы. Десятка два опытных матросов уже десять минут назад оказались на своих местах. Пуллингс и боцман находились на полубаке, канонир и его помощники возле снастей грот-мачты, плотник у фокмачты, морские пехотинцы у грот-мачты, грота-марсовые и кормовая вахта на шканцах на брасах, когда последний полуодетый, отчаявшийся сухопутный моряк, которого ударами и толчками выгнали на палубу, занял свое место. — Спуститься по ветру, — обращаясь к рулевому, скомандовал Обри, которому надоело наблюдать за этим представлением.

Помощник боцмана как раз заканчивал обрабатывать линьком бывшего помощника шерифа, помогая ему усвоить разницу между штагом и булинем. Увидев, что судно стало похоже на военный корабль, и решив, что наступил подходящий момент, Джек скомандовал:

— К повороту…

— Есть к повороту.

— Руль помалу на ветер, — негромко бросил капитан рулевому, затем громким, четким голосом добавил: — Руль на подветренный борт. Отдать фор-стаксель, фортоп-булинь, стаксель.

При этом наполненные ветром передние паруса обмякли и повисли. «Поликрест» стал описывать пологую кривую в направлении ветра.

— Передернуть шкоты и паруса.

Все было готово к решающей команде, по которой реи совершат поворот; все было спокойным и неторопливым, как длинная кривая, которая рассекала серый, вздымающийся, бесформенный мир. Времени хватало с лихвой. И это хорошо, подумал Джек, наблюдая за тем, как матросы перетаскивают паруса через штаги, словно при игре в «свои соседи».

Теперь кривая стала закругляться медленнее, а волны зыби все сильнее обрушивались на скулу правого борта, сбивая судно с курса. Медленно выпрямляясь, оно оказалось уже в двух, затем в полутора румбах от направления ветра. Слова «Поднять грот» готовы были вырваться из его уст, когда он понял, что низкий постоянный гул, доносившийся слева и с кормы, гул, который так мощно звучал в ожидающей тишине, был звуком валов, накатывающих на мелководье у Селси-Билла. Судно переместилось под ветер на расстояние в два, в три раза превышавшее то, которое, по их со штурманом расчетам, должно было пройти. В этот же миг Джек почувствовал заметное изменение в характере движения; наступила мертвая тишина: он понял, что поворот завершить не удастся. Корабль не повернет в сторону центра ветра, продолжит дальнейшее движение, поэтому обрасопленные паруса наполнятся ветром на левом борту и увлекут «Поликрест» в море.

Судно, которое не может удерживаться на курсе, должно лавировать. Оно должно отвалить под ветер и отойти от берега гораздо дальше, чем приблизилось к нему, вращаясь вокруг кормы по большой, направленной в подветренную сторону кривой до тех пор, пока ветер не окажется по корме; оно должно поворачивать до тех пор, пока ветер не задует оттуда, а затем с другого борта, и пока корабль не ляжет на нужный курс. Это будет очень продолжительная операция; при таком течении, зыби и ветре «Поликресту» понадобится целая миля, миля с подветренной стороны, чтобы резко обрасопить реи и направить корабль в Канал.

Судно теряло ход; его паруса уныло хлопали; с каждым ударом волн оно все больше приближалось к невидимому берегу. Самые невероятные мысли приходили в голову Джеку Обри. Он не мог допустить, чтобы поворот не удался, подумал установить дополнительную мачту и попытаться совершить его заново. Можно было войти в лавировку и рискнуть, встав на якорь, если ничего не получится. Но это был бы полный позор, на который к тому же пришлось бы затратить очень много времени. Он мог также совершить поворот через фордевинд с малым диаметром циркуляции. Но для такого маневра ему не хватит умелых матросов. В то время как в голове капитана проносились подобные мысли, в отдаленном уголке его сознания зрело возмущение несправедливостью, из-за которой он может опоздать на станцию и позволит Харту назвать его недостойным звания офицера и моряка, неумехой, сибаритом, копушей. Вот в чем состоял подвох; в море никаких опасностей не было, не было ничего, кроме чувства, что он принял ошибочное решение и может получить неприятный выговор, против которого невозможно возразить, выговор от человека, которого презирает.

Эта мысль возникла у него в тот момент, когда он услышал всплеск лота и возглас лотового: «На лотлине восемь саженей!» Когда лотовый крикнул: «На лотлине семь саженей с половиной», Джек произнес про себя: «Я сумею его повернуть на пятачке». А вслух скомандовал:

— Ставить грота— и бизань-марсели. Фор-марсели круто на ветер. Фор-марсель осадить, закрепить брасы. На полубаке не мешкать. Подветренные булини закрепить.

Почувствовав мягкое противодействие, «Поликрест» прекратил поступательное движение, Джек почувствовал это ногами — судно стало двигаться назад, разворачиваясь под воздействием носовых парусов и подветренного руля.

— Брасопить грота— и бизань-реи. Закрепить брасы. Возможно, судну не хотелось поворачивать на ветер, но, обладая странной острой кормой, оно охотно двинулось назад. Джеку никогда не доводилось наблюдать подобное явление.

— И половина сажени, — произнес находившийся на руслене лотовый.

Корабль начал поворот: выпрямленные грота— и бизань-реи находились параллельно направлению ветра, марсели трепетали. Дальше — больше; теперь ветер оказался на траверзе судна, и, судя по всему, движение в обратном направлении должно было прекратиться, но этого не произошло. Корабль шел назад с удивительной скоростью. Джек поставил марсели, повернул руль на ветер, но судно, противореча всем разумным законам, продолжало пятиться. В течение минуты все логические объяснения этому невиданному явлению перестали существовать. Джек поймал на себе изумленный взгляд пришедшего в ужас штурмана/ Затем мачты и штаги словно вздохнули, раздался странный, похожий на стон звук, затем «Поликрест», замерев на мгновение, стал двигаться вперед. Ветер оказался на корме, затем на его левой раковине. Подняв бизань и закрепив паруса, Джек поставил судно на курс, отправил вниз подвахту и отправился в каюту, испытывая огромное облегчение. Основы вселенной снова встали на свое место, «Поликрест» шел в открытое пространство, причем ветер дул с одного румба от траверза к корме. Экипаж справился со своей задачей не так уж плохо; лишнего времени потеряно не было, а если повезет, то буфетчик сварит ему приличный кофе. Джек Обри сел на рундук, упершись о переборку, чтобы удержаться от качки. Над головой слышался торопливый топот: матросы поспешно скатывали в бухты тросы и приводили палубу в порядок. Затем послышались звуки, сопровождающие уборку. Казалось, будто находящийся на палубе медведь, тяжелый, словно каменная глыба, принялся ворчать в каких-то восемнадцати дюймах от его уха. Джек моргнул раз или два, улыбнулся и тотчас же уснул.


Он все еще спал, когда экипажу просвистали на обед, спал и тогда, когда обитатели кают-компании принялись за окорок со шпинатом. Стивен впервые увидел всех офицеров «Поликреста», собравшихся вместе, кроме Пуллингса, который стоял на вахте и несколько комично подражал Джеку Обри, расхаживал по шканцам, заложив руки за спину. При этом время от времени он поглядывал вокруг с суровым до свирепости видом, хотя его переполняло счастье. Во главе стола восседал мистер Паркер, с которым все познакомились всего лишь несколько дней назад. Это был высокий, сухощавый, неодобрительно наблюдающий за всеми господин, довольно симпатичный, если бы не выражение его лица Рядом сидел лейтенант морской пехоты в алом мундире — черноволосый шотландец с Гебридских островов, чье лицо было так изрыто оспинами, что трудно было разобрать его выражение. Он принадлежал к хорошей семье и звался Макдональд. Мистер Джонсон, казначей, тоже был брюнетом, но на этом сходство между ним и лейтенантом заканчивалось. Казначей был низенький человечек с обвисшими щеками и толстыми красными губами. Лицо его имело цвет сыра, а бледный лоб переходил в обширную, до затылка, лысину. Прямые волосы, обрамлявшие плешь, спускались на плечи и бакенбарды. Чисто выбритое бледное лицо отливало синевой. Внешностью он походил на мелкого лавочника, однако никто не успел выяснить, что он за собеседник, поскольку при виде тарелки он, рыгнув, вскочил из-за стола, бросился на галерею квартердека, и больше его не видели. Тут же сидел штурман, все еще зевавший после утренней вахты. Это был невысокий, пожилой, седеющий господин с ярко-синими глазами, за столом он предпочитал отмалчиваться. Стивен, по обыкновению, тоже был немногословен; остальные пытались разговорить новых сослуживцев, однако, зная, что доктор — личный друг капитана, старались сдерживаться.

Но, после того как доктор утолил голод, его любознательность взяла верх, и, отложив в сторону нож и вилку, он спросил у штурмана:

— Будьте любезны, сэр, скажите мне, что это за цилиндрический предмет, укрепленный перед моей кладовой? Как он называется?

— Признаюсь, доктор, — отвечал мистер Гудридж, — я и сам не знаю, что это за дрянь. Однако на верфи ее называли камерой сгорания. Я предполагаю, что там было укреплено какое-то секретное оружие. Прежде оно выходило на палубу, там, где теперь полубак.

— А что это за секретное оружие? — спросил Макдональд.

— По-моему, что-то вроде ракеты.

— Совершенно верно, — сказал старший офицер. — Нечто вроде огромной ракеты без направляющего рельса. Ее направляющей должен был стать сам корабль, а эти наклонные желоба для ядер предназначались для придания ей угла возвышения путем наклона головной или хвостовой части; устройство предназначалось для уничтожения корабля первого класса с расстояния мили. Но оно должно было находиться в средней части корабля, чтобы противостоять качке; для того-то и используется система поперечных килей и рулей.

— У ракеты диаметром с камеру сгорания должна быть чудовищная сила отдачи, — предположил Макдональд.

— Именно чудовищная, — согласился Паркер. — Корма с острыми обводами была сконструирована с целью предотвратить разрушение днища вследствие отдачи. В этом случае отдача передавалась бы на весь корпус, между тем как квадратная корма, оказывавшая сопротивление воде, была бы разрушена. Но все равно пришлось укрепить стерн-пост брусьями, чтобы они приняли на себя первый удар.

На испытательных стрельбах, которые стоили жизни изобретателю, присутствовал некий экзальтированный господин. Он рассказывал мистеру Паркеру, что корабль всем корпусом устремился назад, зарываясь острой кормой в воду. Экзальтированный господин был с самого начала против эксперимента; мистер Конгрив, который отправился вместе с учеными, заявил, что из этой дурной затеи ничего не получится. Так оно и оказалось: от таких нововведений никогда не бывает толку. Мистер Паркер вообще был против всяческих нарушений традиций, а на флоте — в первую очередь. Ему, к примеру, совсем не по душе эти кремневые замки для орудий. Хотя они блестят и на предмет инспекции имеют нарядный вид.

— Как же получилось, что этот бедный джентльмен погиб? — спросил штурман.

— Похоже на то, что он сам захотел зажечь фитиль, а подпалив его, захотел проверить, все ли в порядке: сунул голову в камеру, и в тот же миг произошел взрыв.

— Жаль его, — отозвался Гудридж. — Но иначе судно пошло бы ко дну. Оно очень валкое, более немореходного корабля я еще не встречал, а я их повидал на своем веку немало. После выстрела «Поликрест» дрейфовал бы как обыкновенный плот на расстояние, значительно превышающее количество миль между островом Святой Елены и Биллом, несмотря на острые обводы, скользящие кили и на то, что он цепляется за воду, словно капкан. Этот вечный двигатель не может совершить поворот даже в стоячей, как мельничный пруд, воде. Угодить ему невозможно. Он напоминает мне миссис Гудридж — что бы ты ни сделал, все не так. Если бы капитан не сумел совершить поворот через фордевинд с малой циркуляцией в считанные минуты, то не знаю, где бы мы могли сейчас очутиться. Поразительно умело выполненный маневр, должен сказать. Хотя сам я не рискнул бы его осуществить, тем более с таким экипажем, собранным с бору по сосенке. И действительно, оно пятится дальше, чем я мог себе это представить. Как вы говорите, сэр, корабль был спроектирован таким образом, чтобы противостоять отдаче, и я решил, что отдача будет продолжаться до самого побережья Франции. По-моему, это не судно, а недоразумение. Хвала Всевышнему, что нашим кораблем командует природный моряк. Но что бы сделал он или даже сам Архангел Гавриил, если бы начался крепкий шторм, правда, не знаю. Канал вовсе не настолько велик; что же касается пространства, нужного этому кораблю для маневрирования, то для этого понадобится великий Южный океан в самом широком его месте.

Штурман произнес эти слова при усилившейся качке, от которой стоявшая на столе хлебница упала на пол, и какой-то мичман, влетев в капитанскую каюту, сообщил, что ветер заходит к осту. Это был похожий на мышонка мальчуган, облаченный в парадный мундир. С кортиком он, похоже, не расставался даже во сне.

— Благодарю вас, мистер… — отвечал Джек. — Но я не знаю вашего имени.

— С вашего позволения, Парслоу, сэр.

Ну разумеется. Протеже члена Совета Адмиралтейства, сын вдовы морского офицера.

— Что у вас с лицом, мистер Парслоу? — спросил Джек Обри при виде зияющей раны, присыпанной корпией, рассекавшей гладкое пухлое лицо от уха до подбородка.

— Я брился, сэр, — с заметной гордостью ответил мистер Парслоу. — Брился, и в этот момент нахлынула огромная волна.

— Покажитесь доктору, передайте ему привет от меня и скажите, что я буду рад пригласить его на чай. Кстати, а почему вы в парадной форме?

— Мне сказали, что я должен показать пример нижним чинам, сэр, поскольку это мой первый день на море.

— Превосходный совет. Но я бы на вашем месте надел дождевик. Скажите, а вас еще не посылали на поиски ключа от кильсона?

— Посылали, сэр, и я искал его повсюду. Бонден сказал, что, похоже, он у дочери канонира, но, когда я спросил об этом у мистера Рольфа, он сказал, что не женат.

— Так, так. А у вас имеется дождевое платье?

— Видите ли, сэр, у меня в сундучке, я хотел сказать — в рундуке, много всякой всячины, которую, по словам продавца, маме нужно было купить для меня. И у меня имеется отцовская зюйдвестка.

— Мистер Бабингтон скажет вам, что нужно надеть. Передайте ему привет от меня, и пусть он просветит вас по этой части, — добавил Джек, вспомнив привычку Бабингтона подшучивать над новичками. — Не вытирайте свой нос о рукав, мистер Парслоу. Это некрасиво.

— Так точно. Прошу прощения, сэр.

— Тогда ступайте отсюда, — раздраженно произнес капитан. — Может, еще прикажете мне лично менять ему мокрые подгузники? — обратился он с вопросом к собственному плащу.

На палубе Джека Обри встретил шквал с дождем и мокрым снегом. Ветер усилился до свежего и унес туман. Вместо него появилась низкая облачность. На фоне стального, почерневшего на востоке неба возникли дождевые облака. Неприятные короткие крутые волны двигались против течения, и, хотя «Поликрест» довольно уверенно удерживался на курсе, он принимал при этом много воды. Неся незначительную парусность, корабль валился на борт, словно у него были поставлены брамсели. Как Джек и опасался, судно оказалось валким и, в довершение всего, «мокрым». За штурвалом стояло два рулевых, и, судя по тому, как они вцепились в спицы, им было трудно помешать судну повернуть на ветер.

Он изучил доску с показаниями лага, вычислил свое приблизительное местонахождение, добавив тройную величину сноса, и решил войти в лавировку через полчаса, когда обе вахты будут на палубе. Места для маневра было предостаточно, и не стоило без нужды изматывать немногих настоящих моряков, которые имелись у него в распоряжении, тем более что небо угрожало переменчивой погодой, производя чертовски неприятное впечатление. Для них ночь может оказаться очень трудной. Поэтому капитан решил заранее спустить брам-стеньги на палубу.

— Мистер Паркер, — произнес он, — будьте любезны, прикажите взять еще один риф на фор-марселе.

Звук боцманской дудки, топот матросских ног, серия распоряжений, отдаваемых в рупор Паркером:

— Отдать фалы, закрепить брас, мистер Маллок, поторопите тех матросов на брасе. — Реи совершили поворот, парус обезветрился, и «Поликрест» выпрямился, в то же самое время так резко рыскнув, что старшина на посту управления бросился к штурвалу, чтобы не обстенить паруса. — По реям! Живее там! Вы, сэр, что торчит на ноке рея, уснули, что ли? Вы собираетесь подавать наветренный нок-бензель? Черт бы вас побрал, вы что, намерены солить этот сезень? Мистер Росселл, запишите фамилию этого моряка. Шабашить.

Несмотря на шум, Джек наблюдал за моряками, работавшими наверху. На ноке рея находился юный Хейнс, раньше служивший на «Лорде Морнингтоне» и хорошо знавший свое ремесло. Из него мог бы получиться толковый старшина фор-марсовых. Он увидел, как Хейнс поскользнулся, когда полез по направлению к мачте, — на этих пертах надо было поставить мусинги.

— Отправьте-ка последнего матроса с нока рея на корму! — закричал старший офицер с красным от натуги лицом. — Займитесь им, мистер Маллок.

Все та же бестолковщина — человек, последним слезавший с рея, первым бросился на нок рея, но в конечном счете заработал порку. Служба эта была трудной, трудной поневоле, и не было нужды делать ее еще труднее, вынуждая добросовестных матросов опускать руки. У моряков было много работы, жаль, что им приходилось напрасно тратить силы, приходя в себя после порции линьков. Зато Джеку было нетрудно приобрести себе дешевую популярность, одернув офицера на людях, — нетрудно, но, в конечном счете, губительно.

— Вижу парус! — закричал впередсмотрящий.

— Где?

— Прямо по корме, сэр.

Корабль появился из темного облака ледяной крупы. Это был фрегат, весь корпус которого находился над горизонтом, он шел тем же галсом, что «Поликрест», и быстро нагонял его. Француз или англичанин? До Шербура было рукой подать.

— Наберите специальный сигнал, — приказал Джек. — Мистер Паркер, будьте добры, вашу подзорную трубу.

Он поймал фрегат в серый круг объектива, покачиваясь, чтобы противодействовать продольной и поперечной качке. Когда с наветренной стороны «Поликреста» выстрелила пушка, Джек увидел сине-бело-синий флаг, развевавшийся с подветренного борта, и тотчас вдали вспух дымок ответного выстрела.

— Сообщите наши позывные, — с облегчением произнес капитан.

Он распорядился установить мусинги на пертах, велел Паркеру разобраться с фрегатом, отправил Хейнса на нос и решил спокойно понаблюдать за происходящим.

— Всего три корабля, сэр, — доложил Паркер. — И первый, по-моему, «Аметист».

Действительно, три фрегата шли в кильватер.

— Это в самом деле «Аметист», сэр, — подтвердил мичман службы связи, пряча за пазуху сигнальную книгу.

Корабли шли сразу за ними, следуя тем же курсом. Но дрейф «Поликреста» был настолько велик, что очень скоро Джек стал видеть их не впереди, а под углом, который увеличивался с угрожающей быстротой, в результате чего ему пришлось наблюдать за ними с наветренной раковины. Фрегаты успели убрать брам-стеньги, но попрежнему несли незарифленные марсели — их полностью укомплектованные, опытные экипажи могли взять рифы в мгновение ока. Первым и вправду шел «Аметист», второго он не узнал; похоже, это была «Минерва». Третьим был «Франшиз», где командиром в чине капитана первого ранга был его старинный друг Хинидж Дандес, командовавший прекрасным тридцатишестипушечником французской постройки. На пять лет раньше него он стал лейтенантом, на тринадцать месяцев раньше штурманом и командиром. Джек не раз колотил его в мичманском кубрике линейного корабля и был готов поколотить снова. Веселый как Арлекин, Хинидж стоял на лафете квартердечной карронады и размахивал треуголкой. В ответ Джек снял свою, и его соломенные волосы точно указали направление свежего северо-западного ветра. Под ноком бизань-мачты «Франшиза» взвился ответный сигнал.

— Буквенный флажный сигнал, сэр, — доложил мичман, разбирая его. — Пс… ах да, псалмы. Псалом сто сорок шестой, стих десятый.

— Подтвердить семафор, — отозвался Джек Обри, не отличавшийся большой набожностью.

Ударили две пушки «Аметиста», и фрегаты, один за другим, стали менять галс, двигаясь словно игрушечные модели. Каждый из них поворачивал на своем участке, словно привязанный к остальным. Маневр был выполнен изумительно, причем в условиях встречного волнения и при таком ветре. Это был результат многолетней тренировки матросов и офицеров, которые отлично знали и друг друга, и свой корабль.

Джек покачал головой, глядя вслед фрегатам, которые исчезали во мгле. Пробили восемь склянок.

— Мистер Паркер, — произнес Обри, — опустим брам-стеньги на палубу, а затем сделаем поворот через фордевинд. К тому времени, когда брам-стеньги спустят на палубу, некому будет с насмешками наблюдать за ними.

— Прошу прощения, сэр? — угодливо вытянув шею, переспросил Паркер.

Джек Обри повторил распоряжение и отошел к кормовым поручням, предоставляя старшему офицеру возможность выполнять свои обязанности. Посмотрев на кильватерную струю, чтобы определить снос корабля, он заметил темное пятнышко — птичку, с трудом взмахивавшую крыльями над самой водой, она была не в силах даже подобрать лапки. Вскоре она исчезла под левой раковиной, и когда капитан направился туда, чтобы вновь увидеть ее, то наткнулся на что-то мягкое, похожее на моллюска, находившееся у него где-то возле коленей. Это был мальчишка Парслоу в своей зюйдвестке.

— Вижу, мистер Парслоу, — произнес он, поднимая его, — теперь вы экипированы надлежащим образом. Это вам к лицу. Бегите вниз к доктору и скажите ему, что если он желает увидеть буревестника, то пусть поднимается на палубу.

В действительности это был не буревестник, а его куда более редкий желтолапый родственник — настолько редкий, что Стивен смог классифицировать его лишь тогда, когда птица приблизилась к судну и он смог рассмотреть цвет лапок.

«Если буревестник редкого вида предвещает редкой силы ураган, — размышлял Джек Обри, внимательно наблюдая за птицей, — то нам предстоит веселая ночка. Впрочем, я никому об этом не скажу».

В носовой части корабля раздался страшный грохот: фор-брам-стеньга оказалась на палубе гораздо быстрее, чем на самом лихом фрегате, едва не оглушив мистера Паркера и заставив Джека выполнять маневры, подходящие скорее для буревестника, чем для морехода. В течение всей ночи ветер поворачивал против часовой стрелки до тех пор, пока не стал дуть изо всех сил с норда, лишь незначительно меняя направление на норд-остовое, нордовое или норд-вестовое, позволяя судну нести лишь глухо зарифленные марсели. Так продолжалось девять суток подряд — девять суток дождя, снегопада, крутых волн и беспрерывной борьбы за жизнь; девять суток, в течение которых Джек Обри почти не покидал палубы, а юный Парслоу ни разу не снимал дождевое платье; девять суток лавирования, отстаивания на плавучем якоре, движения с большой скоростью с убранными парусами. За все это время они ни разу не видели солнца и не представляли, где находятся в радиусе пятидесяти миль. И когда наконец крепкий зюйд-вест позволил им исправить огромный снос, полуденная обсервация показала, что они находятся там же, где находились девятью днями ранее.

В самом начале шторма крутая волна с наветренного борта, положившая «Поликрест» на бок, сбросила оглушенного старшего офицера в главный люк, отчего он повредил плечо и, сильно страдая, провел остальное время в койке, которую часто заливало водой. Джек сочувствовал его страданиям, но не слишком: ему казалось довольно справедливым, что человек, имевший обыкновение истязать других, сам испытал хотя бы малую толику их мучений. Он был от души рад отсутствию Паркера: человек этот был некомпетентен, особенно в подобной ситуации. Он был добросовестен, исполнял свой долг так, как его понимал, но моряк был никудышный.

Моряками были штурман, Пуллингс, Россолл, старший помощник штурмана, боцман и старший канонир. Из стоящих матросов — разве что дюжина. Бабингтон и Аллен успели многому научиться, но были еще на пути к мастерству. Что касается остальных, то они, по крайней мере, знали, за какой трос следует тянуть, если прикажут. Шторм, продолжавшийся целую неделю, дважды в сутки ставил всех на грань смерти, и оттого краткий промежуток времени спрессовал в себе массу опыта — краткий, если мерить календарными сроками, а не смертельным страхом. Новички в борьбе за живучесть корабля учились всему на лету — особенно работе с помпами, которые, начиная со вторых суток шторма, безостановочно откачивали воду.

Теперь, когда они шли Английским каналом, миновав Селси-Билл с несильным ветром на раковине, поставиг брамсели, наконец-то разведя огонь на камбузе и съев горячий обед, Джек был уверен, что их, возможно, не станут поносить, когда «Поликрест» дойдет до порта назначения. В том, что они доберутся до него, он был уверен, даже если судну постоянно придется иметь дело с течением, что было вполне вероятно, поскольку ветер ослабевал. Его не должны осуждать: он же испытывал недостаток в матросах, семнадцать человек лежали в лазарете: двое с грыжей, пятеро с переломами от падений с большой высоты, у остальных обычные раны от упавших частей рангоута, блоков и тросов, зацепивших руку или ногу. Один «сухопутный моряк», безработный перчаточник из Шептон-Маллета, упал за борт и утонул; а один выходец из Винчестерского дома предварительного заключения сошел с ума и теперь бессмысленно глядел в одну точку и лаял. Зато никто не болел морской болезнью, и даже бывшие уголовники начали немного походить на моряков. Команда казалась неприглядной, но если бы у него дошли руки до того, чтобы вышколить орудийную прислугу, то, вполне возможно, он сумел бы превратить «Поликрест» в сносный военный корабль. Теперь Джек Обри достаточно хорошо изучил его. Вместе со штурманом (которого он очень уважал) Джек разработал систему парусов, которая позволяла наилучшим образом использовать положительные свойства судна. И если ему удастся изменить его дифферентовку и придать мачтам нужный наклон, то оно, возможно, станет мореходнее. Но любить это судно он не мог. Оно имело подлый, злобный характер; было упрямым, трудоемким, ненадежным до полного коварства, так с чего было его любить? Оно подводило его столько раз, что даже туземное каноэ внушило бы большую привязанность, чем корабль, которым он командовал, к которому должен был бы испытывать естественную любовь, но та умерла, так и не родившись. Прежде он плавал на старых, неуклюжих корытах, которые, казалось, не обладали никакими достоинствами, но он всегда находил им оправдания — они всегда были в его глазах лучшими кораблями в истории военного флота хотя бы благодаря какому-то одному качеству. Но «Поликрест» целиком состоял из одних изъянов. Чувство это было настолько странным, неподвластность судна его воле была так неприятна, что капитан не сразу признал это положение вещей, и, когда согласился с ним (он в одиночку разгуливал по шканцам после обеда), у него стало так муторно на душе, что он повернулся к вцепившемуся в стойку вахтенному мичману и сказал:

— Мистер Парслоу, отыщите доктора в лазарете…

— Ищи сам, — отрезал Парслоу.

Неужели он не ослышался? Джек Обри едва не остолбенел. Судя по окаменевшим лицам старшины рулевых, матроса за штурвалом, помощников старшего канонира, возившихся с кормовой карронадой, а также немой гримасе шедшего по продольному мостику мичмана, слова эти были действительно произнесены.

— Вот что я тебе скажу, лютик ты золотистый, — продолжал Парслоу, прищурив мутный глаз. — Перестал бы ты залупаться на меня. Не на такого напал. Сам его и ищи.

— Вызвать помощника боцмана, — приказал Джек Обри. — Старшина, отыщите койку мистера Парслоу. — Помощник боцмана уже рысил с линьком в руке. — Привяжите юного джентльмена к пушке в моей каюте.

Юный джентльмен перестал цепляться за стойку и теперь лежал на палубе, заявляя, что никому не позволит поднять на себя руку. А всякого, кто посмеет притронуться к нему, он проткнет кортиком — ведь он офицер. Помощник боцмана схватил его за шиворот. Часовой открыл, а затем затворил за ними дверь каюты. Оттуда раздался испуганный крик, а затем посыпались многоэтажные ругательства, заставившие прячущих улыбки офицеров на шканцах изумленно округлить глаза. Представление происходило под аккомпанемент мерных ударов линька. Когда они стихли, рыдающего мистера Парслоу за руку вывели из каюты.

— Привяжите его к койке, Роджерс, — распорядился Джек Обри. — Мистер Пуллингс, прикажите, чтобы впредь до дальнейшего распоряжения прекратили выдачу грога мичманам.

В тот же вечер, обращаясь к Стивену, он спросил:

— Вы знаете, что эти негодяи из мичманского кубрика сделали с юным Парслоу?

— Что бы они там ни отмочили, вы мне об этом расскажете, — заметил Мэтьюрин, наливая себе ром.

— Они напоили его до скотского состояния, а затем послали на палубу. Чуть ли не в первый же день, когда они могли отоспаться после штормовых вахт, когда им не нужно было ходить по колени в воде, они не могли придумать ничего умнее, чем напоить допьяна мальчишку. Но больше этого не будет, так как я велел прекратить выдачу им грога.

— Следовало бы прекратить выдачу грога всей команде. Весьма губительный обычай, потакание скотским желаниям, поистине чудовищное забвение здравого смысла. Надо же — по полпинты рома на нос! У меня в лазарете не было бы и четверти такого количества пациентов, если бы не ваш подлый ром. Их приносят ко мне со сломанными конечностями и ребрами, со свернутыми шеями, потому что они сверзились в пьяном виде с рангоута или такелажа — и это добросовестные, солидные, внимательные моряки, которые никогда бы не покалечились на трезвую голову. Вылейте-ка потихоньку всю эту дрянь за борт.

— Чтобы вызвать бунт? Благодарю покорно. Пусть уж лучше иногда напиваются в стельку, главное, чтобы в остальное время они ходили по струнке. Бунт! У меня стынет кровь в жилах от одного этого слова. Я знаю, как он зреет. Люди, с которыми ты вместе плавал, которых ты любишь, становятся равнодушными, скрытными; не слышно ни шуток, ни песен, не видно доброго отношения друг к другу. Экипаж разбивается на два лагеря, а самые нерешительные — они же и самые несчастные — оказываются неприкаянными. А затем по ночам устраивается «кегельбан».

— Что за кегельбан?

— Матросики во время ночной вахты катают по палубе ядра, чтобы дать знать о своих настроениях и, возможно, ударить по ноге офицера.

— Что касается бунта, как такового, — произнес Стивен, — то я за него. Вы отрываете людей от дома, от привычных им занятий, помещаете во вредные для здоровья условия, кормите совершенно неподходящей пищей, подвергаете издевательствам боцманских помощников, ставите в невероятно опасные условия. Более того, вы обкрадываете их, предоставляя им жалкую еду, грошовое жалованье и ничтожные премии — лишая их всего, кроме этого вашего злополучного рома. Если бы я был в Спитхеде, то наверняка присоединился бы к мятежникам. Более того, я поражен умеренностью их требований.

— Прошу вас, Стивен, не говорите так о флоте, вы меня убиваете. Я знаю, что порядки в нем не идеальны, но я не могу переделывать мир и в то же время командовать военным кораблем. Во всяком случае, будьте искренним и вспомните о «Софи», вспомните о любом другом корабле, на котором приятно плавать.

— Действительно, такое случается; но все зависит от каприза, хорошего пищеварения и добродетельности одного или двух человек, и это несправедливо. Я выступаю против всякой власти — этого воплощения несчастья и угнетения. Я выступаю против нее, главным образом, из-за того, что она делает с теми, кто ее осуществляет.

— Только этого мне еще не хватало, — отозвался Джек. — Сегодня днем мне нахамил мичман, а теперь мутит воду мой собственный судовой врач. Слушайте, Стивен, давайте-ка допьем наш ром и немного помузицируем. — Однако вместо того, чтобы начать настраивать скрипку, он протянул руку и взял предмет, лежавший за ней, сказав: — Вот вещь, которая заинтересует вас. Вы когда-нибудь слышали о «воровских болтах»?

— Нет.

— Вот один из них. — Джек протянул ему короткий толстый медный цилиндр с большой гайкой на конце. — Как вам известно, болты предназначены для соединения деталей корпуса и проходят через элементы обшивки. Лучшие изготовляются из меди, которая не ржавеет. Они дорогие, полагаю, что два фунта меди — короткий кусок болта — стоят дневного заработка мастера на верфи. Но если ты корыстный поганец, то ты вырежешь среднюю часть, ввинтишь обрезки и положишь в карман деньги за остальной кусок болта. И никто об этом не узнает до тех пор, пока набор судна не сломается, что наверняка случится где-нибудь у черта на рогах. И тогда оно тихо-мирно пойдет ко дну, не оставив в живых ни одного свидетеля.

— Когда вы об этом узнали?

— Я подозревал об этом с самого начала. Я знал, что раз судно строит Хикман, то ничего хорошего ожидать не приходится. Кроме того, парни на верфи жили чересчур сытно. Однако я убедился в своей правоте лишь на днях. Набор расшатался, зато моя уверенность окрепла. Вот этот болт я вытащил пальцами.

— А разве вы не могли еще на берегу направить жалобу в соответствующие инстанции?

— Мог. Я мог бы потребовать провести инспекционный осмотр корабля и ждал бы месяц или полтора. А что бы я стал тем временем делать? Вопрос этот касается верфи, а там можно услышать множество самых забавных историй о судах, допущенных к плаванию, независимо от их состояния, о мелких служащих, которые приобретают себе кареты. Нет. Я предпочел вывести его в море, и, действительно, корабль выдержал нешуточный шторм. При первой же возможности мне надо будет откренговать его и осмотреть.

Несколько минут оба молчали, и все это время в каюте раздавался мерный стук помп и, чуть ли не в унисон с ним, лай сошедшего с ума матроса.

— Надо будет дать этому человеку еще опиевой настойки, — произнес Стивен, обращаясь, главным образом, к самому себе.

Джек все еще думал о болтах, шпангоутах и других предметах, удерживающих корабль на плаву.

— Что вы скажете о плече Паркера? — спросил он. — Надеюсь, он еще не скоро сможет исполнять свои обязанности? Может быть, высадить его, пусть полечится на водах?

— Это совершенно излишне, — отвечал Стивен. — Он идет на поправку. Жидкая кашица по рецепту доктора Рамиса и низкокалорийная пища — великолепное лекарство. Если сделать ему надлежащую перевязку, то он может выйти на палубу уже завтра.

— Ах вот как, — отозвался Джек Обри. — Выходит, ни увольнения по болезни, ни продолжительного отпуска не предвидится? Вы же не думаете, что воды помогут ему вылечиться от глухоты?

Он задумчиво посмотрел в лицо Стивена, но без особой надежды: в вопросах, которые он считал относящимися к своему профессиональному долгу, как врача, Стивен Мэтьюрин не отступил бы ни на йоту ни перед силами земными, ни перед силами небесными. Они никогда не обсуждали сотрапезников доктора по кают-кампании, однако желание Джека отделаться от старшего офицера, его нелестное мнение о мистере Паркере не было секретом. Но Стивен упрямо посмотрел на него с непроницаемым видом, взял скрипку и пробежался по грифу.

— Где вы раздобыли этот инструмент? — спросил он.

— Я нашел его в лавке старьевщика возле Салли-Порт. Заплатил двенадцать фунтов и шесть шиллингов.

— Вас не надули, дорогой. Мне очень нравится ее звучание — мягкое, нежное. Конечно же, вы большой знаток скрипок. Давайте же начинать, нельзя терять ни минуты. Когда пробьет семь склянок, у меня начнется обход. Раз, два, три, — воскликнул он, отбивая ногой такт, и каюта наполнилась звуками вступления к сонате Корелли — сочинению Боккерини — великолепному образцу высокой гармонии. Волшебный голос виолончели взмывал ввысь, заставляя забыть скрип помп, неустанный лай умалишенного и скверный характер мистера Паркера. Отвечая друг другу, соединяясь, разделяясь, переплетаясь, звуки уносились к небесам — в родную стихию.


Свежее, пасмурное, ветреное зимнее утро в Дюнах; нижние чины завтракают, капитан расхаживает по шканцам взад и вперед.

— Адмирал набирает наши позывные, сэр, — докладывает мичман службы связи.

— Прекрасно, — отвечает Джек Обри. — Выделите гребцов на командирскую шлюпку. — Этого вызова он ждал с самого рассвета, когда доложил о своем прибытии. Шлюпка уже стояла у борта, а лучший мундир лежал на койке. Вновь выйдя на палубу, уже в парадной форме, под трели боцманской дудки капитан полез через борт.

Море было спокойно, как никогда; прилив достиг наивысшего уровня, и вся свинцовая водная поверхность, над которой нависло студеное небо, словно чего-то ждала. На море не было ни морщинки, дыхание мертвой зыби почти не ощущалось. Позади Джека, за уменьшавшимся на глазах «Поликрестом», раскинулся город Дил, а еще дальше — Норт-Форленд. Впереди возвышалась громада семидесятипушечного «Кемберленда», на бизань-мачте которого был поднят синий флаг. В двух кабельтовых от него стояли «Мельпомена» — красавец фрегат, два шлюпа и тендер; а поодаль, между эскадрой и песчаным берегом Гудвина, весь флот, ведущий торговлю с Вест-Индией, Индией, Турцией и Гвинеей, — сто сорок торговых парусников, целый лес мачт, замерших на рейде в ожидании ветра и формировки конвоев. Каждый рей и каждая деталь рангоута отчетливо прорисовывались в холодном воздухе. Почти лишенные цвета, они выглядели как отрезки линий, но эти линии обладали четкостью чертежа.

Однако Джек наблюдал картину гавани с самого рассвета, и во время приближения к флагманскому кораблю ум его был занят другими мыслями: когда он поднялся на борт, отдал честь шканцам, поприветствовал капитана «Кемберленда» и был препровожден в адмиральский салон, выражение его лица оставалось серьезным и сосредоточенным.

Адмирал Харт ел копченую рыбу, запивая ее чаем, по другую сторону стола находились секретарь и кипа бумаг. С тех пор как Джек видел его в последний раз, Харт невероятно состарился. Его пустые и без того близко посаженные глаза, казалось, сблизились еще больше, а маска фальшивой учтивости будто приросла к лицу адмирала.

— Наконец-то вы прибыли! — воскликнул он с неожиданной для Джека улыбкой и с каким-то оттенком заискивания протянул руку. — Должно быть, вы прохлаждались, идя Каналом. Я ждал вас три прилива назад, клянусь честью. — Честь адмирала Харта и то, как прохлаждался капитан Обри, не стоило обсуждать, поэтому Джек лишь сдержанно поклонился. Во всяком случае, на замечание не следовало отвечать — это была машинальная колкость, — и Харт продолжал, натужно делая вид, будто между ними установились фамильярные, дружеские отношения: — Присаживайтесь. Что это вы с собой сделали? Вы выглядите лет на десять старше. Наверное, это девицы из Портсмут Пойнт постарались. Хотите чашку чая?

Смыслом жизни, всепоглощающей страстью Харта были деньги. На Средиземном море, где они вместе служили, Джек Обри был поразительно удачлив по части призов; его отправляли в одно крейсерство за другим, и он положил в адмиральский карман свыше десяти тысяч фунтов. Харт, который был тогда комендантом Порт-Магона и имел капитанский чин, разумеется, не получил из этой суммы ничего, так что его нелюбовь к Джеку не претерпела никаких изменений. Но теперь положение стало совсем другим, ныне толщина именно его кошелька зависела от удачливости Джека Обри, поэтому он и был намерен улучшить отношения со «счастливчиком Джеком».

Когда баркас возвращался назад, рассекая неподвижную воду, лицо Джека было не столь суровым. Он не понимал причин перемены отношения к нему Харта; от этого ему было не по себе; тепловатый чай не согревал его желудок. Но с открытой враждебностью он не встретился, а его ближайшее будущее было понятным: «Поликрест» не должен отплывать с первым же конвоем, некоторое время он будет базироваться в Дюнах: пока эскадра пополняется личным составом, «Поликрест» будет гонять французские суда.

Выстроившиеся на шканцах офицеры ждали его; койки были убраны на палубу и аккуратно — аккуратнее не бывает — сложены в сетки, палубы выдраены, тросы побелены, морские пехотинцы выстроились геометрически ровно, беря ружья на караул, все офицеры отдали честь. И все-таки он чувствовал: что-то не так. Нездоровый румянец на лице Паркера, потупленный упрямый взгляд Стивена, озабоченность на лицах Пуллингса, Гудриджа и Макдональда заставили его предположить, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Предположение это подтвердилось через пять минут, когда старший офицер вошел к нему в каюту и заявил:

— Я вынужден доложить об очень серьезном нарушении дисциплины, сэр.

Выяснилось, что вскоре после завтрака, пока Джек находился на флагманском корабле, Стивен вышел на палубу. Он сразу же увидел бежавшего на корму матроса, которого преследовал помощник боцмана, лупивший его, — зрелище вполне обыкновенное для военного корабля. Но у этого матроса в зубах была зажата тяжелая железная свайка, привязанная куском каболки. Он кричал, и с обоих концов рта у него струилась кровь. На уступе квартердека он остановился, и Стивен, достав из жилетного кармана скальпель, подошел к нему, перерезал каболку и, вынув свайку, швырнул ее в море.

— Я стал увещевать его, объяснив, что матрос наказан по моему распоряжению, но он с невероятной яростью набросился на меня.

— Доктор позволил себе рукоприкладство?

— Нет, сэр. Но я был оскорблен. Он подверг сомнению мою храбрость и мою способность командовать. Мне следовало бы принять решительные меры, но я знал, что вы должны вскоре вернуться, и помнил, что он ваш друг. Я дал понять доктору, что ему следует удалиться к себе в каюту. Он не счел нужным повиноваться, но продолжал расхаживать по правой стороне квартердека, хотя ему было указано, что в отсутствие капитана находиться там могу только я.

— Наша дружба с доктором Мэтьюрином не имеет никакого отношения к служебной дисциплине, мистер Паркер. Я удивлен тем, что вы упомянули о ней. Вы должны понимать, что он ирландский джентльмен, имеющий большие заслуги перед медицинской наукой, но доктор почти ничего не понимает в службе и оттого возмущается, когда над ним подшучивают. Он не всегда может определить, когда мы серьезны, а когда нет. Помню, как мистер Мэтьюрин рассердился на штурмана «Софи» по поводу неуместной, по его мнению, шутки насчет триссельной мачты.

— Штурман — не старший помощник капитана!

— Вы, сэр, вздумали учить меня табели о рангах? Пытаетесь сообщить мне нечто такое, что понятно даже новоиспеченному мичману? — Джек не поднимал голоса, но побелел от гнева не столько из-за петушиной дерзости Паркера, сколько из-за глупости уже произошедшего и серьезности того, что должно произойти. — Разрешите указать вам, сэр, что ваши способы наведения дисциплины не устраивают меня. Я хотел избежать подобного объяснения, полагая, что, когда я указал вам на незаконность наказания вами Айзека Барроу, вы поймете намек. Были и другие случаи. Я не из тех капитанов, которые проповедуют и в то же время порют. У меня будет на корабле порядок, если нужно, то и с помощью порки, но я не потерплю излишней жестокости. Как зовут матроса, которому вы вставили кляп?

— Прошу прощения, но я сейчас не помню его имени, сэр. Из «сухопутных моряков», сэр. Работает на шкафуте в вахте левого борта.

— На флоте принято, что толковый старший офицер должен знать матросов по именам. Вы премного меня обяжете, если тотчас выясните, как его зовут.

— Уильям Эдвардс, сэр, — через несколько минут сообщил Паркер.

— Уильям Эдвардс. Вот именно. Мусорщик из Рутленда, позарился на наградные. Ни разу в жизни не видел ни моря, ни корабля, ни офицера. Не имеет никакого представления о дисциплине. Он, наверно, оправдывался?

— Так точно, сэр. В ответ на сделанное ему замечание сказал: «Пришел, когда смог. А что за спешка?»

— А за что вы его наказали?

— Без спроса отправился в гальюн.

— Следует делать различия между людьми, мистер Паркер. Если бы он прослужил достаточно долго, чтобы изучить свои обязанности, узнать офицеров, а офицеры узнали его, тогда можно было бы вставить ему кляп за дерзость. Даже на корабле, наполовину лучше управляемом, подобный случай недопустим. Среди нижних чинов нашей команды почти нет моряков. Бить их, если они не знают, что от них требуется, бесполезно и не в интересах службы. Вы, опытный офицер, совершенно очевидно, неверно поняли Эдвардса: вы считали, что он допустил по отношению к вам неуважение. Вполне возможно, что доктор Мэтьюрин, не имеющий вовсе никакого опыта, неверно понял вас. Будьте добры, покажите мне список провинившихся. Это никуда не годится, мистер Паркер. Глейв, Браун, Стиндолл, Бернет и так далее — все это новички, «сухопутные моряки». Список слишком велик даже для линейного корабля с разболтанной командой. Мы это обсудим позднее. Вызовите доктора Мэтьюрина.

Такого Джека Обри Стивен видел впервые — словно ставшего еще выше ростом, жесткого, сурового, опирающегося на вековые традиции, совершенно убежденного в своей правоте.

— Доброе утро, доктор Мэтьюрин, — произнес он. — Между вами и мистером Паркером произошло недоразумение. Вы не знали, что кляп — обычное наказание на флоте. Несомненно, вы сочли это грубейшей формой развлечения.

— Я счел это образцом чрезвычайной жестокости. Зубы Эдвардса находятся в последней стадии кариеса — я его обследовал, — и этот кусок железа сломал ему два моляра. Я тотчас вынул это железо и…

— Значит, вы удалили кляп по медицинским соображениям. Вы не знали, что это обычное наказание, налагаемое офицером. Вы не знали причин такого взыскания?

— Нет, сэр.

— Вы поступили неправильно: вы действовали необдуманно. И в возбуждении, сгоряча, наговорили лишнего мистеру Паркеру. Вы должны извиниться за свою неучтивость.

— Мистер Паркер, — произнес Стивен. — Я сожалею, что между нами возникло это недоразумение. Я сожалею о сделанных мной замечаниях. Если вам угодно, я готов повторить свои извинения на шканцах, в присутствии тех, кто их слышал.

Паркер покраснел, одеревенел, стал каким-то неуклюжим; его правая рука, жесты которой обычно помогали ему объясниться, была на перевязи. Он поклонился и пробормотал, что более чем удовлетворен и со своей стороны сожалеет о нелюбезных выражениях, которые, возможно, вырвались у него.

Возникла пауза, после которой Джек Обри произнес холодным тоном:

— Не стану вас задерживать, джентльмены. Мистер Паркер, прикажите вахте правого борта провести учения с крупнокалиберными орудиями, а левого борта — учения по взятию рифов на марселях. Мистер Пуллингс займется стрелками. Что за шум, черт побери? Хэллоуз, — обратился он к морскому пехотинцу, стоявшему на часах у дверей каюты. — Что происходит?

— Прошу прощения, ваша честь, — отвечал солдат. — Это ваш и кают-компанейский буфетчики дерутся из-за кофейника.

— Черт бы их побрал, — взорвался Джек Обри. — Я им задам трепку — три шкуры спущу, покажу, как дурака валять. А еще называются старые моряки, в рот им баржа. Мистер Паркер, не пора ли нам навести порядок в этом плавучем притоне?


— Джек, Джек, — произнес Стивен после того, как зажгли лампу. — Боюсь, что я доставляю вам только неприятности. Пожалуй, я упакую свой рундучок и сойду на берег.

— Нет, друг мой, не говорите так, — устало отвечал Джек Обри. — Объяснение с Паркером должно было произойти. Я надеялся избежать его, но он не понял моих намеков. Я по-настоящему рад, что это случилось.

— И все-таки я, пожалуй, сойду на берег.

— И бросите своих пациентов?

— Судовые лекари нынче идут по пенни за дюжину.

— А как же я?

— Честное слово, Джек, я полагаю, что без меня вам будет лучше. Я не пригоден к морской службе. Вы знаете лучше меня, что раздор между офицерами вам ни к чему. Кроме того, я не желаю впредь быть ни свидетелем, ни участником жестоких сцен такого рода.

— Признаю, порядки у нас суровые. Но подобную жестокость вы найдете и на суше.

— На суше я не принимаю в ней участия.

— Но ведь на «Софи» вы не выступали против порки?

— Нет. Мир вообще, а особенно ваш морской мир допускает порку. Эти постоянные издевательства, запугивания, избиения, унижения, мучения по прихоти начальства, распятие человеческого достоинства, забивание кляпа — все это создает общую атмосферу угнетения. Я должен был заявить об этом раньше. Но вопрос слишком деликатный, касающийся только нас с вами.

— Я знаю. Такая тут чертовщина… В начале службы грубую, невоспитанную команду (а нам, как вам известно, попадаются весьма опасные экземпляры) требуется обрабатывать, приводить к повиновению. Но на этот раз все зашло слишком далеко. Паркер и боцман — парни неплохие, но в самом начале я не направил их в верное русло, допустил серьезный просчет. В будущем все будет иначе.

— Вы должны простить меня, дорогой. Эти люди навсегда отравлены властью. Я должен уйти.

— А я говорю, что вы не уйдете, — сказал Джек с улыбкой.

— А я говорю, что уйду.

— Знаете ли вы, мой дорогой Стивен, что вы не можете приходить и уходить когда вам заблагорассудится? — произнес Джек Обри, откинувшись на спинку кресла и глядя на доктора со спокойным торжеством. — Разве вы не знаете, что вы подчиняетесь законам военного времени? Что, если вы даже пошевелитесь без моего разрешения, я буду вынужден поставить против вашего имени букву «О», то есть отказник, арестовать вас, заковать в кандалы и самым суровым образом наказать? Что вы скажете, если вас самих отстегают по ногам, а? Вы даже не представляете себе, каковы полномочия капитана военного корабля. Так что не надо говорить лишнего насчет опьянения властью.

— Значит, мне нельзя сойти на берег?

— Конечно, нельзя, и поставим на этом точку. Вам следует разложить койку и лечь. — Он замолчал, чувствуя, что следовало закончить разговор менее жестко. — А теперь позвольте рассказать о нашей встрече с этим ничтожеством Хартом…

— Поскольку, как я понял, мы должны задержаться здесь на какое-то время, вы не будете возражать, если я возьму несколько дней отпуска. Помимо всех прочих соображений, я должен отвезти на берег своего сумасшедшего и пациента со сложным переломом бедра. Госпиталь в Дувре совсем рядом — очень удобный порт.

— Разумеется, — воскликнул Джек, — если вы дадите слово, что не сбежите и избавите меня от необходимости гоняться за вами с отрядом — posse navitatum [41].

— А когда попаду на сушу, — мстительно произнес Стивен, — то съезжу в Мейпс Корт.

Глава восьмая

Некий господин желает видеть мисс Уильямс, — объявила служанка.

— Кто это, Пегги? — воскликнула Сесилия.

— По-моему, это доктор Мэтьюрин, мисс.

— Сейчас же иду, — отозвалась Софи, бросив в угол свое шитье и мельком глянув в зеркало.

— Он, должно быть, ко мне, — заявила Сесилия. — Доктор Мэтьюрин — мой кавалер.

— Какие глупости, Сисси, — отозвалась Софи, сбегая вниз.

— У тебя и без того есть один, нет, даже двое, — прошептала Сесилия, схватив ее за руку в коридоре. — Не можешь же ты иметь трех. Это несправедливо и неприлично! — прошипела она, закрыв дверь за Софи, которая невозмутимо направилась в малую гостиную.

— Какое счастье видеть вас, — произнесли они одновременно, с видом совершенного удовольствия, так что посторонний наблюдатель поклялся бы, что встретились любовники или, по крайней мере, связанные особыми отношениями заговорщики.

— Матушка будет разочарована, что не застала вас, — сказала Софи. — Она отвезла Френки в город, чтобы подравнять бедняжке зубы.

— Надеюсь, миссис Уильямс и Сесилия здоровы? Как чувствует себя миссис Вильерс?

— Дианы здесь нет, но остальные вполне здоровы, спасибо. А как вы, как капитан Обри?

— Расцветаем, расцветаем, спасибо, дорогая моя. Вернее сказать, я расцветаю. Джек в несколько затруднительном положении, он получил новый корабль, экипаж которого состоит из висельников, собранных со всех тюрем королевства.

— Вот как! — воскликнула Софи, всплеснув руками. — Верно, ему приходится много работать. Попросите его, чтобы он хоть немного поберег себя, доктор Мэтьюрин. Вас он послушается. Иногда мне кажется, что вы единственный человек, чье мнение для него важно. Но наверняка матросы должны любить его. Помню, как бодро и радостно ваши славные матросы в Мелбери Лодж выполняли все его распоряжения. И он был так добр с ними — ни одного грубого или повелительного слова, — вы знаете, как некоторые помыкают своими слугами.

— Думаю, скоро и новая команда полюбит его, оценит его достоинства, — отвечал Стивен. — Но пока что у нас все вверх дном. Правда, на борту есть четыре ветерана с «Софи», и его бывший рулевой записался к нам волонтером. Для Джека это большое утешение.

— Я могу понять, почему они готовы следовать за ним куда угодно, — сказала Софи. — Мужественные парни, им так идут их косицы и башмаки с пряжками. Но скажите мне, неужели «Поликрест» так уж плох?.. Адмирал Хеддок говорит, будто он не сможет плавать. Правда, адмирал порой любит нас припугнуть, такая уж у него натура. По его словам, у этого корабля два грота-марсель-рея. Причем он сказал это с такой презрительной усмешкой. Мне с ним трудно. Это не значит, что сэр Хеддок человек недобрый; но ведь нельзя говорить так легкомысленно о таких важных вещах и утверждать, что судно обязательно потонет. Ведь это неправда, доктор Мэтьюрин, верно же? А два грота-марсель-рея лучше, чем один?

— Я не моряк, как вам известно, дорогая моя, но я тоже так считаю. Правда, судно это необычное, со своими причудами, и у него есть привычка идти назад, когда необходимо двигаться вперед. Другим морякам это кажется забавным, но, похоже, не доставляет удовольствия нашим офицерам и матросам. Что касается плавучести «Поликреста», то можете успокоиться на сей счет. Мы попали в девятидневный шторм, которым нас унесло в самую бурную часть Канала, где мощные волны задали нам жесточайшую трепку. Ломались детали рангоута, стрелы, рвались тросы; но судно все это выдержало. Не думаю, чтобы Джек уходил с палубы больше чем на три часа. Помню, как он, привязавшись за пояс к битенгам, стоя по пояс в воде, помогал рулевому удерживаться на курсе. А заметив меня, он произнес: «Корабль еще поживет». Так что можете за него не беспокоиться.

— О боже, о боже, — негромко проговорила Софи. — Надеюсь, он хотя бы питается хорошо, чтобы поддержать свои силы.

— Нет, — с большим удовлетворением произнес Стивен. — Этого нет. Я рад, что он плохо питается. Сколько раз я ему говорил, когда коком у него был Луи Дюран, что он копает себе могилу собственными зубами: ел он много, очень много, причем три раза в день. Теперь кока у него нет; питается он так же, как и все остальные, и это ему на пользу. Он потерял в весе почти тридцать фунтов. Как вам известно, теперь он очень беден и не имеет возможности отравлять себя, губить свое здоровье. Правда, он также не может отравлять и гостей, что очень печалит его. Он больше не держит открытого стола. Но вы, дорогая моя, как вы себя чувствуете? Мне кажется, что вы больше нуждаетесь во внимании, чем наш герой. — Все это время доктор внимательно приглядывался к ней и заметил, что чудесный цвет ее лица несколько поблек. В глазах были усталость, печаль, их былой блеск исчез, в ней словно бы оборвалась какая-то внутренняя струна. — Позвольте мне взглянуть на ваш язык, дорогая, — произнес он, взяв кисть девушки. — Мне нравится запах вашего дома, — заметил Стивен, привычно отсчитывая удары пульса. — Не фиалковый ли это корень? У нас дома в моем детстве повсюду был развешан фиалковый корень. Вы слышали его запах, едва открыв дверь. Вот, вот, так я и думал. Вы слишком мало едите. Какой у вас вес?

— Около ста восьмидесяти фунтов, — понурив голову, отвечала Софи.

— Разумеется, вы прекрасно сложены, но для такой высокой юной дамы, как вы, этого недостаточно. Вы должны пить портер во время обеда. Я скажу вашей матушке. Пинта доброго крепкого портера сделает все, что требуется, или почти все.

— Мисс Уильямс желает видеть один джентльмен, — проговорила служанка. — Мистер Боулс, — добавила она, многозначительно посмотрев на девушку.

— Меня нет дома, Пегги, — сказала Софи. — Попросите мисс Сесилию проводить его в гостиную. Теперь я солгала, — проговорила девушка, закусив губу. — Как ужасно. Доктор Мэтьюрин, вы не прогуляетесь со мной по парку? Тогда моя ложь будет правдой.

— С огромным удовольствием, агнец вы мой безгрешный, — отозвался Стивен.

Взяв его под руку, она быстрым шагом прошла мимо кустов. Когда они подошли к калитке в парк, Софи сказала:

— Знаете, я такая несчастная. — Стивен лишь сочувственно сжал ее руку, но ничего не ответил. — Это тот самый мистер Боулс. Они хотят, чтобы я вышла за него замуж.

— Он вам неприятен?

— Он мне просто ненавистен. Я вовсе не хочу сказать, что он груб или хоть как-то непочтителен. Нет, нет, это достойнейший, самый респектабельный молодой человек. Но он такой зануда, и вдобавок у него влажные руки. Этот джентльмен — непревзойденный мастер сидеть сиднем и вздыхать. Он, очевидно, считает это своим долгом. Сидит рядом со мной целыми часами, и иногда мне кажется, что, если он еще раз вздохнет, я воткну в него ножницы. — Девушка говорила очень быстро, от негодования на ее лицо вернулся румянец. — Я всегда пытаюсь удержать Сисси в комнате, но она убегает: мама зовет ее, и он старается взять меня за руку. Он жмется ко мне, я — от него, и это так смешно. Мама — уверена, никто не может быть добрее моей милой мамы — заставляет меня видеться с ним, она так расстроится, когда узнает, что меня не было сегодня для него дома. Кроме того, я вынуждена преподавать в воскресной школе. Я не возражаю против наставления детей — бедные создания, все их воскресенья испорчены после этих длинных служб, — но посещения отдельных домов делают меня совершенно несчастной: мне стыдно учить женщин вдвое старше меня, имеющих семьи и знающих в сто раз больше, как следует быть экономной, чистоплотной и не покупать лучшие куски мяса для мужей, потому что это роскошь, а Бог желает, чтобы они были бедны. Они так вежливы со мной, но я знаю, что в их глазах я самонадеянна и глупа. Я умею шить и делать шоколадный мусс, но я не смогла бы вести хозяйство на десять шиллингов в неделю, имея на руках мужа и маленьких детей, как не смогла бы управлять кораблем первого ранга. Как же так?! — воскликнула она. — Они едва могут читать и писать, но легко справляются с неразрешимыми для меня трудностями.

— Мне часто приходили в голову похожие мысли, — заметил Стивен. — Насколько я понимаю, этот джентльмен — священник?

— Да. Его отец епископ. Но я не выйду за него, даже если мне придется гореть в аду. В целом мире есть только один человек, за которого я выйду замуж, если он этого пожелает. И он был готов просить моей руки, а я его оттолкнула.

Слезы, стоявшие у Софи в глазах, теперь текли по ее щекам. Стивен молча протянул ей чистый носовой платок.

Они шли, не говоря ни слова; кругом были мертвые листья, покрытая инеем, увядшая трава, голые деревья. Они прошли мимо забора уже дважды и отправились на третий круг.

— Может быть, вы дадите ему знать о себе? — спросил Стивен. — Он сам никаких шагов предпринять не может. Вам известно, что думают окружающие о человеке, который намерен взять в жены богатую наследницу, не имея ни денег, ни перспектив на будущее, ни возможности рассчитаться с долгами. Вы знаете, как отнеслась бы ваша матушка к такому сватовству. Он же в вопросах чести весьма щепетилен.

— Я уже писала ему и сообщила все, что могла, не преступая границ скромности. На самом деле это был ужасный поступок. Я оказалась вовсе не скромной.

— Письмо пришло поздно…

— Слишком поздно. О, как часто я повторяла себе эти слова, и с какой горечью. Если бы он приехал в Бат хотя бы еще раз, я уверена, мы пришли бы к соглашению.

— Тайная помолвка?

— Нет. Я никогда бы не пошла против воли своей матушки, соглашение означало бы лишь то, что я всегда буду его ждать. Но он так и не приехал. Тем не менее, я связала себя честным словом и буду верна этому обещанию, если только он не женится на другой. Я готова ждать сколь угодно долго, даже если ради этого придется отказаться от детей, а мне так хотелось бы иметь детей. Я вовсе не романтичная девушка: мне почти тридцать, и я знаю, о чем говорю.

— Но ведь теперь вы смогли бы заставить его понять ваши намерения?

— Он не приехал в Лондон. Я не могу преследовать его, причинять ему страдания, досаждать. Возможно, у него появились другие привязанности, я вовсе не хочу его осуждать: я знаю, у мужчин это бывает совсем иначе.

— Масла в огонь подлили слухи о том, что вы выходите замуж за некоего мистера Аллена.

— Знаю. — Она надолго умолкла. — Вот это-то меня и злит, и выводит из себя, — произнесла наконец Софи. — Я думаю, что если бы я не была такой противной дурой, такой ревнивицей, то сейчас могла бы… Только пусть никто не думает, что я когда-нибудь выйду за мистера Боулса, этого не случится никогда.

— Вы бы вышли замуж без согласия вашей матери?

— Нет. Никогда. Это было бы ужасным проступком. Помимо того, что это безнравственно — да я бы так и не поступила, — если бы я сбежала, то не получила бы ни пенни. А мне хотелось бы помогать мужу, а не быть обузой. Но выйти замуж по приказу, только потому что партия подходящая, хотя и не исключительная, — совсем другое дело. Совсем другое. Быстрей сюда. Там, за лаврами, адмирал Хеддок. Он нас не видел. Давайте обойдем вокруг озера: туда никто не ходит. Кстати, вы знаете, что он снова будет служить на флоте? — спросила она совсем другим тоном.

— В командной должности? — воскликнул удивленный Стивен.

— Нет. Будет чем-то заниматься в Плимуте. То ли береговыми службами, то ли призывом новобранцев — я не поняла. Но он поплывет морем. Какой-то старый друг должен подвезти его на «Женерё».

— Это тот самый корабль, который Джек привел в Порт-Магон после того, как лорд Нельсон захватил его.

— Да, я знаю. Он был тогда вторым лейтенантом на «Фудруаяне». Адмирал так взволнован, переворачивает вверх дном свои гардеробы, примеряет мундиры с галунами. Он пригласил нас с Сисси на лето к себе, потому что у него там будет казенная квартира. Сисси не терпится туда поехать. Вот куда я буду приходить, чтобы посидеть одной, когда дома будет невмоготу, — сказала Софи, указывая на маленький замшелый павильон в античном стиле с облупленной краской. — Именно здесь мы поссорились с Дианой.

— А я и не знал, что вы ссорились.

— Я-то думала, что об этом известно всей округе. Во всем виновата я, в тот день у меня было жуткое настроение. Целый день мне пришлось терпеть общество мистера Боулса, я чувствовала себя так, словно с меня содрали кожу. Поэтому я отправилась на верховую прогулку. Доехала до Гатакра, а потом вернулась сюда. Диана напрасно дразнила меня Лондоном, тем, что она могла видеться с ним, когда пожелает, что он вовсе не уехал в Портсмут на следующий день. Диана была недобра ко мне, хотя я это и заслужила. Я сорвалась, назвала ее дурной женщиной, она тоже в долгу не осталась, мы будто с цепи сорвались: принялись ругаться, кричать друг на друга, словно рыбачки. Такое испытываешь унижение, когда вспоминаешь. Потом она бросила мне в лицо что-то очень жестокое насчет писем, сказала, будто может выйти за него замуж, как только захочет, но она не знала, что он на половинном жалованье, что в долговой тюрьме он будет рад и чужим объедкам. Я вышла из себя и поклялась, что ударю ее хлыстом, если она будет продолжать в том же духе. Я так бы и сделала, но тут появилась мама; она страшно перепугалась, пыталась заставить нас поцеловаться и помириться. Но я не захотела этого сделать. Ни тогда, ни на следующий день. В конце концов Диана уехала к мистеру Лаундсу, ее кузену из Дувра.

— Софи, — произнес Стивен, — вы столько рассказали мне, и с такой доверчивостью…

— Вы даже не представляете, какое это было для меня облегчение и утешение.

— …что было бы чудовищно не ответить вам такой же откровенностью. Я очень привязан к Диане.

— Ах, — воскликнула Софи. — Неужели я причинила вам боль? А я думала, что это был Джек. О, зачем я это сказала?

— Не расстраивайтесь, душенька. Я знаю ее недостатки лучше кого бы то ни было.

— Конечно же, она очень красива, — проговорила Софи, робко взглянув на доктора.

— Да. Скажите мне, Диана определенно влюблена в Джека?

— Возможно, я ошибаюсь, — помолчав, ответила девушка. — В таких вещах я плохо разбираюсь, но я не думаю, чтобы Диана знала, что такое любовь.


— Этот джентльмен спрашивает, дома ли миссис Вильерс, — произнес дворецкий «Типота», протягивая поднос с визитной карточкой.

— Проводите его в гостиную, — ответила Диана.

Поспешив в свою спальню, она переоделась, причесала волосы и, изучающе взглянув на себя в зеркало, спустилась вниз.

— Добрый день, Вильерс, — сказал Стивен. — Ты в совершенстве владеешь искусством заставлять себя ждать. Я успел просмотреть газету дважды — узнал все о флоте вторжения, прочел верноподданнические адреса, узнал котировки акций, изучил список банкротов. Вот тебе флакон духов.

— Спасибо, спасибо тебе, Стивен, — воскликнула она, целуя гостя. — Это же настоящий Марсильяк! И где ты только раздобыл его?

— У контрабандистов в Диле.

— Какой ты добрый и великодушный, Мэтьюрин. Понюхай, пахнет, как в гареме Великого Могола. А я уж думала, что больше никогда тебя не увижу. Я сожалею, что была с тобой в Лондоне такой букой. Как ты меня отыскал? Где ты? Чем занимался? Выглядишь ты очень хорошо. Я в восторге от твоего синего сюртука.

— Я приехал из Мейпс Корт. Там мне сообщили, что ты здесь.

— Тебе рассказали о моем сражении с Софи?

— Насколько я понял, у вас была размолвка.

— Она разозлила меня своими сентиментальными вздохами и трагическим видом. Если без него ей свет не мил, то почему она не прибрала его к рукам, когда имела такую возможность? Я ненавижу и презираю нерешительность — постоянные колебания хороши для маятника. Кроме того, у нее имеется вполне подходящий ей воздыхатель — евангелический священник, с хорошими связями, битком набитый добродетелями и деньгами. Думаю, он станет епископом. Ей-богу, Мэтьюрин, я даже не подозревала, какая в ней кроется сила! Она набросилась на меня, словно тигрица, из ее глаз только что искры не сыпались. А я всего-то задала ей невинный вопрос насчет Джека Обри. Впрочем, потом я тоже за словом в карман не полезла. Бой грянул возле каменного мостика. Ее кобыла, привязанная к столбу, то и дело вздрагивала и шарахалась в сторону. Сколько времени это продолжалось, уж и не помню, пожалуй, добрых пятнадцать раундов. Ты бы вдоволь посмеялся. Но мы все воспринимали серьезно, а сколько сил было истрачено! После этого я охрипла на неделю. Но она горланила громче меня, словно свинья в хлеву. И хлестала словами, словно картечью. Но вот что я скажу тебе, Мэтьюрин. Если хочешь как следует напугать женщину, то пригрози хлестнуть ее по лицу хлыстом и сделай вид, что исполнишь угрозу. Я страшно обрадовалась, когда подоспела моя тетушка Уильямс и заголосила так, что впору было утопиться. Да она и рада была поводу отослать меня прочь: за святошу-жениха боялась. Но я и пальцем бы его не тронула, поскольку он даже отдаленно не напоминал мужчину. И вот я снова здесь, выполняю обязанности не то ангела-хранителя, не то метрдотеля «Типота». Не выпьешь рюмочку хереса из подвалов мистера Лаундса? Ты что-то совсем скис, Мэтьюрин. Не будь тюфяком, с тех пор как ты здесь, я не произнесла ни одного грубого слова, так что твой долг быть веселым и развлекать меня. Хотя, вспоминая то, что случилось, я и сама рада, что убралась вовремя, сохранив лицо во всех смыслах. Так что мне повезло. Ты не сделал мне ни одного комплимента, хотя я была достаточно любезна с тобой. Успокой меня, Мэтьюрин, — скоро мне стукнет тридцать, и я больше не смею доверять зеркалу.

— Ты очень хороша, — произнес Стивен, внимательно разглядывая Диану.

Ее поднятую голову освещал жесткий холодный свет зимнего солнца, и доктор впервые заметил на ее лице признаки увядания. Индия сделала свое дело: цвет кожи был хорош, но не шел ни в какое сравнение с Софи. У глаз проступили едва заметные морщинки, а на осунувшееся лицо легла тень усталости. Через несколько лет станет видно, что Софи все-таки нанесла свой удар. Скрывая горечь, он продолжил:

— Поразительное лицо. Отличное украшение для носовой части корабля. По крайней мере, один корабль был им украшен.

— Значит, мое место под бушпритом? — спросила она с горечью.

«Сейчас меня поджарят на медленном огне», — подумал он.

— В конце концов, — проговорила Диана, разливая вино, — чего ради ты меня преследуешь? Я не дала тебе повода. И никогда не давала. Я честно сказала тебе тогда, на Брутон-стрит, что люблю тебя как друга, но как любовник ты мне не нужен. Почему ты не даешь мне покоя? Чего тебе от меня нужно? Если ты полагаешь, что добьешься своего, взяв меня измором, то ошибаешься. Но если бы ты даже преуспел, то потом горько пожалел бы об этом. Ты совсем не знаешь, какова я на самом деле. Все твое поведение доказывает полную неосведомленность.

— Мне нужно уходить, — произнес он, вставая. Диана нервно расхаживала по комнате.

— Ну и уходи, — воскликнула она, — и скажи своему повелителю и капитану, что я не хочу видеть и его. Он трус.

В гостиную вошел мистер Лаундс. Это был высокий, статный, жизнерадостный джентльмен лет шестидесяти, одетый в цветастый шелковый шлафрок, панталоны без пряжек на коленях и стеганый чехол вместо парика или ночного колпака. Приподняв чехол, он поклонился.

— Доктор Мэтьюрин, мистер Лаундс, — представила их друг другу Диана, бросив быстрый умоляющий взгляд на Стивена. В нем были укор, тревога, досада, почти забытый гнев.

— Очень рад видеть вас, сэр, весьма польщен. Не верю, что удостоен такой чести, — произнес мистер Лаундс, внимательно разглядывая доктора. — Судя по вашему сюртуку, я вижу, что вы врач из лечебницы для умалишенных. Если, конечно, это не невинный обман.

— Вовсе нет, сэр. Я судовой врач.

— Превосходно. Вы находитесь на море, а не в нем: вы не сторонник холодных ванн. Море, море! Где бы мы были, если бы не оно? Поджарились бы, как тосты, сэр, были бы иссушены самумом, этим страшным самумом. Доктор Мэтьюрин хотел бы выпить чашку чая, дорогая, чтобы не засохнуть. Я могу предложить вам чашку превосходного чая, сэр.

— Доктор Мэтьюрин пьет херес, кузен Эдвард.

— Ему было бы полезнее выпить чашку чая, — ответил крайне разочарованный мистер Лаундс. — Однако я не вправе навязывать свои вкусы гостям, — добавил он, понурив голову.

— Я с удовольствием выпью чаю, сэр, как только покончу с вином, — сказал Стивен.

— Ну конечно! — воскликнул мистер Лаундс, тотчас посветлев. — И я презентую вам чайник, который вы будете брать с собой в плавания. Молли, Сью, Диана, прошу вас, заварите чай в круглом чайничке, который королева Анна подарила моей бабушке. В нем получается самый лучший чай. А пока он готовится, сэр, я прочту вам маленькое стихотворение. Я знаю, что вы литератор, — продолжал он, пройдя несколько шагов танцующим шагом и кланяясь направо и налево.

Дворецкий принес поднос, перевел вопрошающий взгляд с мистера Лаундса на Диану: та слегка покачала головой, посадила кузена в кресло с подушечкой для головы, привела его в порядок, повязала вокруг шеи салфетку и, вскипятив чайник на спиртовке, насыпана в него чай и заварила его.

— А теперь слушайте мое стихотворение, — произнес мистер Лаундс. — Внимание, внимание! Armavirumqueсапо[42] и так далее. Разве оно не превосходно?

— Восхитительно, сэр. Большое спасибо.

— Ха-ха-ха! — вскричал мистер Лаундс, красный от удовольствия, запихивая в рот кекс. — Я знал, что вы исключительно тонкий человек. Возьмите булочку. — С этими словами он швырнул в голову доктору маленькую круглую булочку и добавил: — У меня склонность к стихотворчеству. Иногда своими мыслями я лечу к последователям Сафо, иногда к каталитическим гликоникам и ферекратеанцам — приапический размер, мой любезный сэр. Вы любитель древнегреческих поэтов? Не хотите послушать некоторые из моих приапических од?

— На древнегреческом, сэр?

— Нет, сэр, на английском.

— Может быть, в следующий раз, сэр, когда мы останемся одни и не будет дам, это доставит мне большое удовольствие.

— Вы заметили ту молодую женщину, не так ли? Вы человек наблюдательный. Кроме того, вы молодой человек, сэр. Я тоже был молодым. Как представитель медицинской профессии, сэр, вы действительно считаете, что инцест — такое уж нежелательное явление?

— Кузен Эдвард, вам пора принимать ванну, — вмешалась Диана. Кузен смутился и занервничал оттого, что придется оставить подозрительного гостя одного вместе с драгоценным чайником, но он был слишком учтив, чтобы высказать свои сомнения вслух. Его намеки на «страшный самум» не были поняты никем, и Диане потребовалось минут пять, чтобы лестью выманить его из комнаты.


— Какие новости из Мейпс Корт, дружище? — спросил Джек Обри.

— Что? Я ни слова не слышу из-за визга и воплей над головой.

— Вы ничем не лучше Паркера, — отвечал Обри и, высунув голову из каюты, крикнул: — Стоп выбирать тали кормовых карронад! Мистер Пуллингс, отправьте этих матросов брать рифы на марселях. Я спросил: «Какие новости из Мейпс Корт?»

— Их воз и маленькая тележка. Я встретился с Софи наедине. Они с Дианой порвали все отношения. Диана ухаживает за своим спятившим кузеном в Дувре. Я навестил ее. Она пригласила нас с вами в пятницу на обед, собирается угостить морским языком по-дуврски. Я принял приглашение, но сказал, что за вас ответить не могу: вдруг вы не сможете сойти на берег.

— Она пригласила меня? — вскричал Джек. — Вы уверены? В чем дело, Бабингтон?

— Прошу прощения, сэр, но с флагмана принят семафор: вызываются все капитаны.

— Отлично. Дайте мне знать, как только катер с «Мельпомены» спустят на воду. Стивен, будьте добры, киньте мне мои панталоны.

Обри был в рабочей одежде — парусиновые штаны, вязаный свитер и байковая куртка. После того как он разделся, доктор увидел шрамы от пуль, осколков дубовой обшивки, абордажных сабель, абордажного топора и, наконец, все еще красный по краям рубец от копья.

— Еще бы на полдюйма левее, и вы были бы покойником, — заметил Стивен.

— Господи! — воскликнул Джек. — Да были такие моменты, что я хотел бы… А, впрочем, не стоит ныть. — Надевая чистую сорочку, он спросил: — Как Софи?

— Пала духом. Ее преследует своим вниманием некий состоятельный священник. — Не услышав ответа, не увидев даже немого вопроса на лице Джека, доктор продолжал: — Я также заехал в Мелбери Лодж. Там все в порядке, хотя вокруг ошиваются судейские ищейки. Киллик спросил, нельзя ли ему присоединиться к экипажу корабля. Я осмелился посоветовать ему приехать на корабль и спросить об этом у вас. Вы будете рады умелой помощи Киллика. Своего пациента со сложным переломом бедра я передал в госпиталь — ногу ему можно спасти. Передал им и сумасшедшего вместе с успокоительным, чтобы утихомирить его. Я также купил вам ниток, нотной бумаги и струны, которые нашел в лавке в Фолкстоне.

— Спасибо, Стивен. Премного вам обязан. Вы, должно быть, немало поездили. Недаром у вас такой измученный вид. Будьте добры, завяжите мне волосы, а затем ложитесь отдыхать. Я должен найти вам помощника: вы слишком много работаете.

— У вас появилась седина, — заметил Мэтьюрин, завязывая светло-соломенные волосы Джека.

— Чему удивляться? — отозвался Джек Обри, Прицепив саблю, он сел на рундук и произнес: — Чуть не забыл. Сегодня меня ждал приятный сюрприз. На корабль явился Каннинг! Вы помните Каннинга, того любезного, понравившегося мне коммерсанта, который на рауте у леди Кейт соблазнял меня стать его капером? На рейде стоят два его торговых судна, он приехал из Нора, чтобы проводить их. Я пригласил его завтра на обед, и это мне напомнило…

Напомнило о том, что у него нет денег и что ему придется их где-то одалживать. Получив в свое командование корабль, Джек сразу выбрал все трехмесячное жалованье, но его расходы в Портсмуте — обычные подарки, чаевые, кое-какие корабельные мелочи — на это уходило двадцать пять и больше гиней в неделю, не считая того, что он задолжал Стивену. Стесненные обстоятельства не позволяли ему делать запасы; было еще одно обстоятельство, мешавшее надлежащим образом вести дела на «Поликресте»: он плохо изучил офицеров, кроме вахтенных. Джек приглашал к столу только Паркера и однажды во время продолжительного штиля трапезовал в кают-компании, но, помимо вахт, успел обменяться с Макдональдом и Алленом лишь несколькими словами. А между тем это были люди, от которых могла зависеть судьба корабля, его собственная жизнь и репутация. Паркер и Макдональд были людьми состоятельными, они щедро угощали его, ему же ответить на их хлебосольство было нечем. Капитанское достоинство в известной степени зависело от состояния капитанской кладовой — командир не должен выглядеть крохобором, — но, как твердил его глупый, болтливый и, следовательно, временный буфетчик, кладовая была пуста, если не считать полутора сотен фунтов апельсинового повидла — подарка миссис Бабингтон. «Где мне хранить вино, сэр? Что делать с животными? Когда доставят овец? Что ваша честь прикажет мне делать с клетками для кур?» Кроме того, вскоре ему придется приглашать на обед адмирала и других капитанов эскадры. А завтра приедет Каннинг. Обычно он сразу же обращался к Стивену, поскольку доктор, будучи человеком бережливым, безразличным к деньгам, которые были нужны ему лишь для удовлетворения самых насущных нужд, и до странного плохо осведомленный в тонкостях иерархического церемониала, всегда был готов пойти ему навстречу. Доктор сразу же уступал, когда ему объясняли, что поддержание традиций требует расходов. Он извлекал деньги из каких-то ящиков и горшков, где они пылились в полном небрежении так, словно Джек оказывал ему особую честь тем, что брал их взаймы. Такие мысли проносились в голове Джека, поглаживавшего потертую львиную голову на эфесе шпаги. Но то ли какой-то холодок в их прошлом разговоре, то ли осторожность или даже принципиальность помешали ему принять решение прежде, чем ему доложили о том, что катер «Мельпомены» спущен на воду.

День этот выпал не на воскресенье, когда между кораблями эскадры то и дело снуют шлюпки с гостями и спешащими в увольнительную моряками. Был обычный будничный день, когда матросы лазают по снастям такелажа или до седьмого пота упражняются в обращении с тяжелыми орудиями. Вблизи «Поликреста» проплыли лишь наемная шлюпка из Дувра да закрытый тентом катер из Диля. Однако задолго до возвращения капитана вся команда нутром чуяла, что скоро придется отправиться в поход. Куда именно, не знал никто, хотя многие строили предположения относительно пункта назначения (на запад, в бухту Ботани-Бей, в Средиземное море, чтобы доставить подарки алжирскому дею и вызволить из плена христианских рабов). Слухи были настойчивы, и Паркер решил убедиться, что якорная цепь чиста: он приказал выбрать ее до панера и, помня неудачное снятие с якоря в Спитхеде, гонял матросов, вновь и вновь репетируя этот маневр до тех пор, пока самый последний тупица не запомнил, где находится шпиль и его место на вымбовке. Паркер встретил капитана ненастойчивым, но серьезным вопрошающим взглядом, и Джек Обри, увидевший его приготовления, произнес:

— Нет, нет, мистер Паркер, можете потравить якорь-цепь. Отходим не сегодня. Будьте добры, попросите мистера Бабингтона зайти ко мне в каюту…

— Мистер Бабингтон, — произнес он, — вы до невозможности грязны.

— Так точно, сэр, — отозвался мичман, который провел первую собачью вахту на грота-салинге с двумя ведрами помоев с камбуза, показывая плотнику, двум кровельщикам (братьям, в прошлом заядлым браконьерам) и немому финну, чем и как нужно смазывать мачты, паруса и бегучий такелаж. Он был с ног до головы облеплен ошметками прогорклого масла и жира из котлов, в которых варилась солонина. — Прошу прощения, сэр.

— Извольте отскоблиться, побриться — полагаю, вы сможете воспользоваться бритвой мистера Парслоу, — наденьте парадную форму и вернитесь сюда. Передайте привет мистеру Паркеру и поезжайте на синем катере в Дувр вместе с Бонденом и шестью надежными матросами, которые достойны пойти в увольнение до вечерней пушки. Передайте то же самое доктору Мэтьюрину, скажите, что я буду рад увидеть его.

— Есть, сэр. Большое спасибо, сэр.

Джек Обри повернулся к письменному столу и написал:


«„Поликрест" Дюны Капитан Обри передает наилучшие пожелания миссис Вильерс и крайне сожалеет, что служебные обязанности не позволяют ему принять ее весьма любезное приглашение отобедать в пятницу. Однако он надеется иметь честь и удовольствие навестить ее по возвращении из похода».


— Стивен, — произнес он, подняв на него глаза, — этой запиской я отклоняю приглашение Дианы. Нам приказано выйти в море завтра вечером. Вы не желаете прибавить пару слов или послать письмо? Бабингтон передаст наши извинения.

— Нельзя ли, чтобы Бабингтон передал мои извинения на словах? Я так рад, что вы не сходите на берег. Это было бы величайшим безумием, поскольку вашим кредиторам известно, что «Поликрест» находится в гавани.

Явился Бабингтон, сверкающий чистотой, в кружевной сорочке и безупречно белых панталонах.

— Вы помните миссис Вильерс? — спросил капитан.

— Так точно, сэр. Ведь это же я привез ее к вам на бал.

— Она находится в Дувре, в том самом доме, куда вы заходили, под названием Нью-Плейс. Будьте добры, передайте эту записку. Думаю, и у доктора Мэтьюрина имеется письмо.

— Передайте на словах мой привет и сожаление, что я не могу принять ее приглашение, — отвечал Стивен.

— А теперь выверните ваши карманы, — приказал Джек Обри.

Лицо у Бабингтона вытянулось. На столе выросла кучка различных предметов — какие-то объедки, поразительно большое количество серебряных монет и одна золотая монета. Джек вернул ему четырехпенсовик, заметив, что этого достаточно, чтобы досыта наесться сдобных ватрушек, велел блюсти матросов, доставить их назад в человеческом виде и приказал отчаливать.

— Это единственный способ сохранить его здоровье и остатки нравственности, — объяснил Стивену Джек Обри. — Боюсь, что в Дувре слишком много женщин легкого поведения.

— Прошу прощения, сэр, — произнес Паркер, — но какой-то Киллик просит разрешения подняться на борт.

— Конечно, мистер Паркер, — воскликнул Джек. — Это мой прежний буфетчик… Вот и вы, Киллик, — произнес он, выйдя на палубу. — Рад видеть вас. Что это там?

— Корзины с продовольствием, сэр, — отвечал Киллик, довольный тем, что видит и своего старого капитана, и его новый корабль. — Одна от адмирала Хеддока. Вторая от дам из Мейпс Корт, вернее, от мисс Софи: свинина, сыры, масло, сливки, птица и тому подобное; дичь от соседа. Адмирал подчищает свои припасы, сэр. Там великолепная косуля, сэр, пойманная неделю назад, множество зайцев и еще всякая всячина.

— Мистер Маллок, гордень, нет, двойной гордень на грота-рей. Аккуратнее с этими корзинами. А что в третьей?

— Еще одна косуля, сэр.

— Откуда?

— Она попала под колеса тележки, на которой я ехал, и повредила ногу, сэр, — объяснял Киллик, с некоторым удивлением поглядывая на флагманский корабль, стоящий в отдалении. — В полумиле от поворота на Провендерский мост. Нет, вру, ярдах в двухстах ближе к Ньютон-Прайорс. Вот я и избавил ее от страданий.

— Похвальное добросердечие, — заметил Джек. — Корзина из Мейпс Корт, насколько я понимаю, предназначена для доктора Мэтьюрина.

— Это для всех, сэр, — ответил Киллик. — Мисс велела мне сказать, что поросенок весит двадцать семь с половиной фунтов и что я должен сразу, как только прибуду на корабль, засолить свинину в кадке. Сало она сложила в большой горшок, зная, что вы его любите. Белые пудинги доктору на завтрак.

— Превосходно, Киллик, просто превосходно, — сказал Джек. — Отложи все это в сторону. Аккуратнее с живностью, не повреди ее.

«Подумать только: капитан флота Его Величества может переживать из-за попорченного свиного рыла», — подумал он, делая вид, что разглядывает адмиральские дары: куропатка, фазан, вальдшнеп, бекасы, утка, свиязь, чирки, зайцы. — Ты привез оставшееся вино, Киллик?

— Бутылки разбились, сэр, уцелело только полдюжины бургундского.

Джек Обри многозначительно посмотрел на стюарда, вздохнул, но ничего не сказал. Шести бутылок будет вполне достаточно, если прибавить к ним то, что осталось от прежних запасов.

— Мистер Паркер, мистер Макдональд, надеюсь, вы доставите мне удовольствие и отобедаете завтра у меня в каюте? Я жду гостя.

Оба с улыбкой поклонились и сказали, что будут очень рады. Они действительно были довольны словами капитана, поскольку Джек отклонил последнее приглашение кают-компании к обеду, что оставило у офицеров неприятный осадок, — не лучшее начало совместной службы.

Стивен, по существу, сказал то же самое, когда понял, о чем идет речь:

— Да, да, конечно, премного обязан. Я сначала не сообразил, о чем идет речь.

— Понять проще простого, — отвечал Джек Обри. — Я спросил: «Вы пообедаете со мной завтра?» Приедет Каннинг, и я также пригласил Паркера, Макдональда и Пуллингса.

«Я обеспокоен реальными, может быть, вульгарными проблемами, — размышлял Стивен, — что будет с сердцем матушки Уильямс, когда она обнаружит пустыми сыроварню, птичник, свиной хлев и кладовую? Не разорвется ли оно? Не перестанет ли биться? Или совершенно иссохнет? Как подействует это на ее сосудистую систему? Как-то ответит Софи? Попытается скрыть это обстоятельство, покривит душой? Лгать для нее такое же наказание, как для Киллика — говорить правду. Я незнаком с английской семейной жизнью, женской семейной жизнью: для меня она — неизведанная область».

Джек Обри тоже не желал исследовать эту область. Мучительным усилием воли он запретил себе об этом думать. «Господи, как я люблю Софи!» — подавив в душе этот немой крик, он повернулся и направился в носовую часть судна, чтобы проверить, как вялится окорок на бушприте — первое утешение с начала его службы на «Поликресте». Вернувшись, он произнес:

— Чертовски неприятная мысль пришла мне в голову. Я вспомнил, что Каннинга нельзя угощать свининой, поскольку он еврей. Но может ли он есть оленину? Оленина кошерная пища? Зайчатина тоже не подойдет, поскольку она приравнивается к крольчатине и тому подобному мясу.

— Не имею никакого представления. Полагаю, у вас нет Библии?

— Нет, есть. Я проверял по ней текст семафора от Хиниджа: «Не на силу коня смотрит Он, не к быстроте ног человеческих благоволит». Вы помните? Как вы полагаете, что он подразумевал под этим? Не очень остроумно и вовсе не оригинально. Ведь, в конце концов, всем известно, что не на силу коня смотрит Господь, не к быстроте ног человеческих благоволит. Полагаю, он что-то напутал. Однако последние несколько дней я читал Библию.

— Вот как?

— Да. И возможно, в следующее воскресенье прочту проповедь экипажу.

— Вы? Прочтете проповедь?

— Конечно. Капитаны часто делают это, когда на борту корабля нет капеллана. На «Софи» я всегда знакомил моряков с Дисциплинарным уставом, но теперь, пожалуй, я произнесу четкую, разумную… Слушайте, в чем дело? Что забавного в том, что я намерен прочесть проповедь? Черт бы вас побрал, Стивен! — Сидевший на стуле доктор согнулся пополам, раскачиваясь взад и вперед, издавая при этом спазматические звуки. По лицу его текли слезы. — Что еще за представление? По-моему, я впервые слышу, как вы смеетесь. Что за непристойное представление, оно совсем вам не идет. Хи-хи. Хорошо, смейтесь на здоровье, пока не лопнете.

Он отвернулся, пробормотав что-то насчет «притворно улыбающихся лицемеров, хихикающих и делающих вид, что читают Библию, ничего в ней не понимая; и хотя блаженны кроткие, лучше пожертвовать блаженством, чем безропотно сносить дурацкий издевательский смех». Однако вскоре смех этот стих — еще несколько похожих на вороньи крики рыданий, и все кончилось. Поднявшись со стула и вытирая лицо носовым платком, Стивен взял Джека за руку и произнес:

— Я очень виноват. Прошу прощения. Я ни за что не стал бы досаждать вам. Но тут было нечто в корне комичное, настолько забавное… иначе говоря, у меня возникла такая смешная ассоциация идей… Прошу вас не принимать все это на свой счет. Конечно же, вы прочтете проповедь матросам. Убежден, она произведет на них поразительный эффект.

— Что же, — отозвался Джек, — я рад, что вы нашли повод для невинного веселья. Хотя то, что вы находите…

— Скажите, пожалуйста, а какой текст вы хотите использовать?

— Вы что, издеваетесь, Стивен?

— Ни в коем случае, даю слово.

— Это тот стих, где говорится: «Я велю ему прийти, и он приходит, ибо я центурион». Я хочу, чтобы они поняли: необходимо послушание, такова воля Господа — об этом говорится в Библии, и так должно быть! Поэтому всякий негодяй, который отказывается повиноваться, является вероотступником и поэтому будет проклят. Лезть на рожон незачем — и об этом говорится в Писании, что я и отмечу.

— Вы полагаете, что им будет легче нести службу, потому что такова воля Провидения?

— Совершенно верно. Об этом все сказано здесь, — произнес Джек, похлопывая по Библии. — Здесь поразительное количество полезных вещей, — продолжал он с изумлением, выглядывая из люка. — Я даже не представлял себе. Между прочим, похоже на то, что косуля кошерное животное. Это для меня утешение, причем большое, скажу я вам. А то я ломал голову, что подать на обед.

Следующий день принес уйму забот — придание надлежащего наклона мачтам «Поликреста», перемещение той части балласта, до которой удалось добраться, ремонт цепной помпы и, конечно, подготовка к приему гостей. За четверть часа до их прибытия Джек стоял посередине салона, хлопоча обо всем: он поправлял скатерть, мешал угли в камельке, пока они не загорелись вишнево-пунцовым цветом, теребил Киллика и его помощников, добиваясь, чтобы стол не стоял поперек диаметральной плоскости судна, думал о том, какие еще изменения следует произвести в последнюю минуту. Прикидывал, сумеют ли удобно разместиться за столом шесть человек.

«Поликрест» был более крупным судном, чем «Софи» — корабль, которым он командовал прежде. Однако из-за необычной конструкции в капитанском салоне не было кормового балкона, не было больших покатых окон, придававших впечатление просторного, светлого помещения даже небольшой каюте. В ней было больше места и подволок выше, чем на «Софи», что позволяло Джеку стоять в полный рост, лишь чуть ссутулившись. Но при небольшой длине та каюта отличалась шириной. Здесь же она была вытянута, а на корме почти сходила на нет. Что касается освещения, то его обеспечивал главный световой люк и пара небольших лючков. От этого щитовидного помещения вел вперед короткий коридор, по одну сторону которого находилась спальня, а по вторую — раковина судна, где располагался личный капитанский гальюн. Помимо стульчака, в ней находилась 32-фунтовая карронада и небольшой висячий фонарь — на тот случай, если неосторожный гость при тусклом свете иллюминатора не заметит ступеньку. Джек заглянул внутрь, чтобы убедиться, что он горит достаточно ярко, и едва успел выйти в коридор, как вошел вахтенный мичман и доложил, что «шлюпка с джентльменом подошла к борту».

Как только Обри увидел Каннинга, поднимающегося на корабль, он понял, что званый обед может оказаться удачным. Гость был одет в простой сюртук цвета буйволовой кожи, он не пытался придать ему вид морской одежды, но поднимался на борт словно заправский моряк. Несмотря на солидный вес, он двигался с легкостью и не обращая внимания на качку. На выходе с трапа появилось его жизнерадостное лицо. Посмотрев налево, а затем направо, он появился весь целиком, снял шляпу и, сверкая заливаемой дождем лысиной, заполняя собой все пространство, утвердился на палубе.

Каннинга встретил старший офицер, проводивший его к капитану, который крепко пожал ему руку, представил офицерам и повел всю компанию в салон, поскольку у него не было особого желания ни оставаться под ледяным дождем, ни показывать «Поликрест» в его нынешнем состоянии гостю, обладающему таким зорким и внимательным глазом.

Обед начался довольно спокойно с блюда, приготовленного из выловленной утром с борта судна мелкой трески и малозначительных разговоров о погоде и общих знакомых: «Как здоровье леди Кейт? Когда вы ее видели в последний раз? Что слышно о миссис Вильерс? Устраивает ли ее Дувр? Здоров ли капитан Дандес и доволен ли своим кораблем? Слушал ли мистер Каннинг последнее время какую-нибудь хорошую музыку? О да! В опере была такая великолепная постановка „Фигаро". Он трижды слушал ее». Паркер, Макдональд и Пуллингс оказались мертвым грузом, поскольку были связаны условностями — присутствием капитана за его же столом, что мешало им участвовать в разговорах, ограничиваясь ответами на его вопросы. Стивен, не желая считаться с условностями, принялся рассказывать о закиси азота — веселящем газе, веселье, заключенном в бутылку, что не имело никакого отношения к Каннингу. Джек Обри вовсю старался вести разговор на общие темы, и вскоре холодок в отношениях сотрапезников исчез. Каннинг никак не отзывался о «Поликресте» (Джек заметил это с сожалением и в то же время с благодарностью), ограничившись замечанием, что это, должно быть, своеобразный корабль с невероятными возможностями, и отметил, что никогда не видел такой окраски — соединения элегантности и вкуса, — достойной королевской яхты. Однако о постановке службы он говорил со знанием и глубоким пониманием. Найдется мало моряков, которые не получали бы удовольствия, слыша откровенную похвалу флоту из уст осведомленного штатского, и атмосфера сдержанности, царившая в каюте, как-то разрядилась, согрелась и стала определенно жизнерадостной.

За треской последовали куропатки, которых Джек Обри не стал разрезать, а положил каждому на тарелку; по кругу пошел поддельный кларет, веселье усилилось, разговор стал всеобщим, и палубные вахтенные слышали, как из капитанской каюты то и дело доносились взрывы смеха.

За куропатками было подано не менее четырех видов дичи, а затем оленье седло, принесенное Килликом и буфетчиком из кают-компании и положенное на тщательно выскобленную крышку люка с выдолбленным желобком для соуса.

— Подавай бургундское, Киллик, — негромко распорядился Джек Обри, встав со своего места, чтобы разрезать мясо.

Обедающие внимательно наблюдали за ним, перестав переговариваться, затем с таким же вниманием склонились над своими тарелками.

— Честное слово, джентльмены, — произнес Каннинг, отложив в сторону нож и вилку, — вам неплохо живется на Королевском флоте — такой пир! Куда там лорду-мэру тягаться! Капитан Обри, сэр, это лучшая оленина, которую я пробовал за всю жизнь, — это праздничное блюдо. А какое бургундское! По-моему, «Мюсиньи»?

— «Шамболь-Мюсиньи», сэр, урожая 1785 года. Боюсь, оно несколько утратило свои лучшие качества: у меня сохранилось всего лишь несколько бутылок. К счастью, мой стюард не жалует бургундское. Мистер Пуллингс, вам положить поджаристый кусочек?

Оленина действительно была великолепна — нежная, сочная, необыкновенно вкусная. Джек наконец-то со спокойной совестью принялся за содержимое своей тарелки. Почти все были заняты разговором: Пуллингс и Паркер объясняли Каннингу намерения Бонапарта — рассказывали о новых французских канонерках, оборудованных как корабли, — плашкоутах флота вторжения.

Стивен и Макдональд, наклонившиеся далеко вперед, чтобы слышать, вернее, быть услышанными друг другом, вели спор, вначале довольно невинный, но который вскоре грозил перерасти в нечто более серьезное.

— Разве Оссиан, — произнес Джек в тот момент, когда рты обоих были полны, — не был тем джентльменом, которого в чем-то уличил доктор Джонсон?

— Вовсе нет, сэр, — воскликнул Макдональд, успевший проглотить пищу раньше Стивена. — Вне всякого сомнения, доктор Джонсон в известном отношении был уважаемым человеком, хотя ни в коей степени не был сродни Джонстонам из Баллинтабера. Однако по какой-то причине у него возникло известное предубеждение против Шотландии. У него нет ни малейшего представления о возвышенном, и поэтому он не смог оценить Оссиана.

— Сам я Оссиана не читал, — признался Джек Обри, — поскольку я небольшой знаток поэзии. Но я помню, что леди Кейт заявила, будто бы доктор Джонсон предъявил к нему весьма серьезные претензии на основании какихто документов.

— Предъявите свои документы, — сострил Стивен, — или аргументы.

— Вы рассчитываете, что шотландский джентльмен станет по принуждению показывать свои документы? — отбрил Стивена Макдональд, а затем обратился к Джеку Обри: — Доктор Джонсон, сэр, был способен на очень неточные заявления. Он утверждал, будто, путешествуя по королевству, не заметил никаких деревьев. Однако я, проезжая теми же дорогами, за одну сотню ярдов насчитал больше десятка деревьев. Я не считаю его знатоком ни в одном предмете. Призываю к вашему суду, сэр, — что вы скажете человеку, который заявляет, будто бы грот — самый большой парус на корабле, а свертывать снасть — это то же что сплеснивать или что шлаг троса — это длина его окружности? И причем в книге, которая претендует на звание словаря английского языка!

— Неужели он действительно написал такую чушь? — вскричал Джек Обри. — Не ожидал от него подобного. Не сомневаюсь, что ваш Оссиан был очень честным малым.

— Написал, сэр, клянусь, — вскричал Макдональд, кладя на стол правую ладонь. — Сказано: «Falsum in uno, falsum in omnibus» [43].

— Что правда, то правда, — отозвался Джек Обри, который, как никто другой, был знаком с этой латинской поговоркой. — «Falsum in omnibus». Что вы на это скажете, Стивен?

— Сдаюсь, — отвечал Мэтьюрин, улыбаясь. — Своим «omnibus» вы меня убили.

— Давайте чокнемся с вами, доктор, — предложил Макдональд.

— Позвольте отрезать вам кусочек окорока, — сказал Джек. — Киллик, докторскую тарелку…

— Еще мертвяки, Джо? — спросил часовой у дверей каюты, заглянув в корзину.

— Господи, помилуй нас, как же они наворачивают! — фыркнув от смеха, отвечал Джо. — Особенно этот штатский — одно удовольствие глядеть, как он ест. А еще будет морской пудинг, вальдшнепы с тостами, а затем пунш.

— Про меня-то не забыл, Джо? — спросил часовой.

— Есть бутылка с желтой бурдой. Сейчас начнут петь. Часовой поднес бутылку к губам, запрокинул ее и, вытерев рот тыльной стороной руки, заметил:

— Похоже на ром с патокой, только жиже. Как там мой-то?

— Придется тебе тащить его до койки, корешок: налакался он в дымину, вот-вот с ног свалится. То же самое и со штатским. Спускать его в шлюпку станем в беседке…

— А теперь, сэр, — обратился к Каннингу Джек Обри, — мы будем угощаться флотским кушаньем, которое может вам показаться слишком необычным. Мы называем его морской пудинг. Можете не есть его, если не хотите. Мы тут никого не неволим. Что касается меня, то я люблю завершать им трапезу. Но, возможно, без привычки это непросто.

Каннинг посмотрел на бледную, бесформенную, немного прозрачную массу и спросил, как ее готовят. Он еще никогда не видел ничего подобного.

— Берут флотские галеты, кладут их в прочный брезентовый мешок… — принялся объяснять Джек Обри.

— Затем полчаса колотят по нему свайкой… — продолжал Пуллингс.

— Добавляют кусочки свиного сала, сливы, фиги, ром, смородину… — добавил Паркер.

— Затем выносят с камбуза и подают с боцманским грогом, — завершил рассказ Макдональд.

Каннинг сказал, что с удовольствием отведает это кушанье — он никогда еще не имел чести обедать на борту военного корабля и будет рад отведать истинно морское блюдо.

— Действительно, оно великолепно. То же самое можно сказать и о боцманском гроге. Пожалуй, попрошу еще один стаканчик. Отлично, отлично. — Доверительно наклонившись к Джеку Обри, он продолжал: — Я вам уже рассказывал, что недавно слушал в опере чудного Фигаро. Если будет такая возможность, непременно сходите на него. Там выступает новая певица, Ла Колонна, она исполняет партию Сюзанны с исключительной грацией и чистотой, я никогда в жизни такого не слышал. Это просто откровение. Она виртуозно владеет голосом,

диапазон которого ошеломляет… Оттобони исполняет партию Графини, и, слушая их дуэт, трудно удержаться от слез. Я забыл слова, но вы их, конечно же, помните. — Он запел, и от его баса задрожали стекла.

Отбивая такт ложкой, Джек Обри подхватил: «Sotto i pini…» [44].

Они довели дуэт до конца, затем повторили; остальные гости смотрели на них с удивленным удовлетворением; казалось, что в такой кондиции их капитан способен олицетворять служанку знатной испанской дамы и даже, несколько позднее, трех слепых мышат.

Однако, прежде чем он дошел до трех мышат, произошло событие, которое подтвердило их уважительное отношение к мистеру Каннингу. По кругу пошел портвейн, и, когда был провозглашен тост за здравие короля, Каннинг вскочил на ноги и так ударился головой о бимс, что упал на стул словно подкошенный. Моряки всегда знали, что это может произойти с каким-нибудь сухопутным воякой или штатским, но никогда такого не видели и с сочувствием отнеслись к злоключению Каннинга. Встав вокруг его стула, они стали утешать его, промокнули шишку ромом, убеждая, что скоро все пройдет, что они сами не раз бились головой о бимсы, это пустяк, лишь бы кости были целы. Джек распорядился подать пунш, негромко велел буфетчику передать, чтобы вахтенные матросы соорудили беседку, затем с видом врача, отмеряющего микстуру, налил рюмку вина, заметив при этом:

— Нам, сэр, на флоте предоставлена привилегия пить за здоровье короля не вставая. В этом нет никакого неуважения. Это может удивлять, но все дело в знании традиций.

— Да, да, — ответил Каннинг, уставившись на Пуллингса. — Теперь и я вспомнил. — Затем, когда пунш помог унять боль, он улыбнулся и, оглядев сидящих за столом, добавил: — Должно быть, я изрядно повеселил вас, джентльмены.

Чуть погодя, позабыв об ушибе, Каннинг вместе со всеми уже пел о мышах, о Бискайском заливе, о «Каплях бренди», о «Леди лейтенанте» и модную песенку про белых, как лебединый пух, мальчиков, причем перещеголял всех, горланя:

Было трое соперников; каждый из двух

Зеленую шляпу надел,

А третий бел, как лебяжий пух,

Оказался совсем не у дел.

Он энергично закончил куплет на такой ноте, что ему никто не мог подтянуть.

— Тут какой-то символизм, который недоступен моему пониманию, — произнес Стивен, его сосед справа, когда стихли нестройные возгласы «ура».

— Не идет ли здесь речь… — начал было Каннинг, однако остальные вновь принялись вопить о мышах, причем их голоса могли бы перекрыть рев атлантического шторма.

Исключение составлял Паркер, которому медведь на ухо наступил: он только открывал и закрывал рот, изображая этакого свойского малого, но в действительности невероятно скучал. Каннинг замолчал и присоединился к поющим.

Он все еще пел про мышей, когда его бережно усадили в беседку и спустили в шлюпку. Горланил он и тогда, когда его везли к темной массе кораблей, стоявших на якоре близ Гудвинских песков. Перегнувшись через фальшборт, Джек Обри прислушивался к его голосу, становившемуся все слабее и слабее.

— Другого такого званого обеда на корабле я и не помню, — сказал Стивен, стоявший рядом. — Спасибо за то, что пригласили меня.

— Вы так полагаете? — отозвался Джек Обри. — Рад, что вы получили удовольствие. Мне, признаться, хотелось потрафить Каннингу. Помимо всего прочего, он очень богатый человек и не любит, когда у корабля убогий вид. Жаль, что пришлось так рано прекратить работы, но все равно надо, чтобы рассвело: иначе мы не сможем маневрировать. Мистер Гудридж, как там прилив?

— Придется ждать еще одну склянку, сэр.

— Кранцевые готовы?

— Так точно, готовы, сэр.

Ветер был свежим, но отшвартоваться и пройти через строй эскадры и конвой следовало во время стояния прилива: Джек Обри смертельно боялся, что «Поликрест» навалится на один из военных кораблей или какое-либо торговое судно растянувшегося конвоя. Поэтому он вооружил длинными шестами партию, которая, смогла бы предотвратить навал.

— Спустимся к вам, мистер Гудридж. — После того как оба очутились в каюте штурмана, Джек сказал: — Вижу, вы уже разложили карты. По-моему, вы осуществляли лоцманские проводки через Канал, не так ли, штурман?

— Так точно, сэр.

— Это очень кстати. А то я знаю воды Вест-Индии и Средиземного моря лучше, чем здешние. Теперь я хочу, чтобы вы проложили курс шлюпа так, чтобы в три утра он находился в полумиле от Гри-Нэ при пеленге на колокольню пятьдесят семь градусов норд-ост и башню маяка на скале шестьдесят три градуса зюйд-остовой четверти.


Около четырех склянок ночной вахты Джек Обри вышел на палубу. «Поликрест» лежал в дрейфе, держа фор-марсель и бизань, покачиваясь на волнах зыби и как-то нервно дергаясь при этом. Ночь была холодной и ясной, светила яркая луна, на востоке виднелось множество звезд. На правой раковине над темной массой мыса Гри-Нэ поднимался Альтаир. С норд-веста по-прежнему дул ледяной ветер. Но вдалеке на левом крамболе назревало что-то недоброе: над Кастором и Поллуксом не было других звезд, и луна опускалась в темную, закрывавшую весь горизонт полосу. Падающий барометр подсказывал, что оттуда может задуть штормовой ветер. Положение особенно неприятное, когда берег находится так близко от подветренной стороны.

— Поскорее бы развязаться с этим делом, — произнес Джек, принимаясь привычно расхаживать по шканцам.

Ему было приказано в три часа утра быть мористее мыса, выстрелить синей ракетой и принять пассажира с шлюпки, который в ответ на оклик должен назвать пароль— . «Бурбон». Затем следовало со всей возможной скоростью идти в Дувр. Если шлюпка не появится или погода не позволит удержаться в заданной точке, то Джеку следует повторять операцию в продолжение трех следующих ночей, покидая район встречи в дневное время.

Была вахта Пуллингса, но штурман тоже находился на палубе. Он стоял у края квартердека, внимательно наблюдая за ориентирами, в то время как обычная вахтенная работа шла своим чередом. Время от времени Пуллингс приказывал поправить паруса, чтобы поддерживать их точный баланс; помощник плотника доложил об уровне воды в льялах: восемнадцать дюймов — меньше, чем можно было ожидать. Старшина, ответственный за соблюдение общей дисциплины, совершал обходы корабля; песочные часы переворачивались, звучала, отбивая склянки, рында; часовые на постах докладывали: «Все в порядке»; впередсмотрящие и штурвальные сменялись регулярно. Вахтенные матросы встали к помпам; ветер не переставая гудел в снастях такелажа. При качке общая тональность звуков то усиливалась, то ослабевала на целую ноту; а мачты передавали напряжение на паруса и брасы то с одного, то с другого борта.

— Вперед смотреть! — крикнул Пуллингс.

— Ефть, фэр! — послышался отдаленный голос. Отвечал Болтон — один из матросов, мобилизованных с судна Ост-Индской компании. Он сильно шепелявил: передние зубы у него были выбиты, а обширную брешь окаймляли желтые клыки. Это был туповатый и жестокий парень с бычьим взглядом, но зато хороший моряк.

При свете луны Джек взглянул на часы: оставалось еще много времени, а темная полоса в норд-вестовой части горизонта поглотила Капеллу [45]. Он подумал о том, чтобы послать пару матросов на топ мачты, но в тот же миг впередсмотрящий доложил:

— На палубе, фэр. Фудно на прафой ракофине. Вахтенный офицер вскарабкался на ванты и стал вглядываться в темное море. Ничего.

— Где судно? — воскликнул он.

— Прямо на ракофине. Мофет, на полрумфа отофло. Нефется как ферт, по три гребфа на кафдом борту.

Пуллингс заметил шлюпку, которая пересекала лунную дорожку. Она находилась приблизительно в миле: очень длинная, очень низкая, скорее, похожая на линию на воде, которая быстро неслась в сторону суши. Это была не их шлюпка: не те обводы, не то время, не то направление.

— Что вы об этом скажете, мистер Гудридж? — спросил он.

— Думаю, сэр, это контрабандисты с Диля, так называемые «золотые утопленники», или, по словам других, «гинейные» шлюпки. Судя по ее виду, она везет тяжелый груз. Должно быть, на ней вовремя увидели таможенный тендер или крейсер, поскольку им приходится бороться

с течением, которое относит их в сторону. Намерены перехватить ее, сэр? При течении со стороны мыса это можно сделать сейчас или никогда. Вот удача!

Джек прежде никогда не видел таких судов, но, разумеется, слышал о них: это скорее были речные гоночные суда, для моря они не годились — всеми правилами безопасности их владельцы пренебрегли ради скорости; однако барыш при контрабанде золота был настолько велик, что обитатели Диля с охотой переправляли его через Ла-Манш. Они могли скрыться от кого угодно, двигаясь навстречу ветру, и, хотя контрабандисты часто тонули, арестовывали их редко. Капкан захлопывался, когда они при встречном течении оказывались с подветренной стороны от преследователя или были утомлены продолжительной греблей. Случалось и так, что они просто натыкались на поджидающее их военное судно.

Золота в этой утлой скорлупке было немного: возможно, пятьсот-шестьсот фунтов, а еще семь первоклассных матросов — лучших на всем побережье, — но это законный приз, поскольку ни один адвокат не возьмется их защищать. Джек находился в выгодном положении — с наветренной стороны. Надо было только наполнить ветром фор-марсель, повернуть, поднять все паруса и подойти к шлюпке с наветра. Чтобы ускользнуть от него, им пришлось бы грести изо всех сил против течения; выдерживать же такую гонку долгое время контрабандисты не смогли бы. У него в распоряжении было минут двадцать-тридцать. Затем пришлось бы возвращаться на свою позицию, а он знал, каковы «возможности» шлюпа.

— До трех еще есть время, сэр, — произнес штурман, находившийся рядом с капитаном.

Джек Обри снова поднес часы к глазам; старшина посветил ему фонарем. На шканцах воцарилась напряженная тишина. Все матросы собрались на корме, но даже вчерашний сухопутный плотник на шкафуте понимал, что происходит.

— Потеряем всего семь минут, сэр, — заметил штурман.

Нет, так не пойдет.

— Следите за рулем, — оборвал его Джек, увидев, как «Поликрест» рыскнул на целый румб вправо. — Мистер Пуллингс, проверьте синие ракеты, — произнес он и вновь принялся расхаживать взад и вперед.

Первые пять минут ему было тяжело — всякий раз, как он доходил до поручней, на глаза ему попадалась шлюпка с золотом, которая все ближе подходила к берегу; ее еще можно было перехватить. После двадцатого поворота капитана контрабандисты пересекли невидимую черту: шлюп уже не мог отрезать их от берега, и капитана перестали терзать сомнения.

Пять склянок. Джек проверил местоположение корабля, взяв пеленг на колокольню и башню маяка. Пасмурная полоса на норд-весте приближалась к созвездию Большой Медведицы. Шесть склянок, и ввысь взлетела синяя ракета, разорвалась и была унесена в подветренную сторону, освещая запрокинутые, с неестественно открытыми ртами лица: в ее призрачном свете они казались удивленными.

— Мистер Пуллингс, будьте добры, пошлите на топ надежного матроса с ночной подзорной трубой, — распорядился Джек Обри. Пять минут спустя он спросил: — Эй, на топе грот-мачты! Что видите? Не идет ли шлюпка со стороны берега?

После паузы послышался ответ:

— Ничего не видно, сэр. Вижу в подзорную трубу линию прибоя, но никакой шлюпки пока не отходило.

Семь склянок. В море вышли два хорошо освещенных судна, шедших к югу, — конечно, нейтралы. Восемь склянок, и новая вахта застала «Поликрест» на прежней позиции.

— Отведите шлюп подальше от берега, мистер Паркер, — сказал Обри. — Пусть судно окажется вне видимости земли, но только не забирайтесь к югу. Завтра ночью мы должны снова вернуться сюда.

Но следующей ночью «Поликрест» оказался на противоположной стороне Ла-Манша, дрейфуя возле Дандженеса и принимая при этом столько воды, что Джек Обри подумал: ему следовало бы укрыться у острова Уайт и, поджав хвост, доложить адмиралу, что задание не выполнено. Но на рассвете ветер переменился на западный, и шлюп, пустив в ход все помпы, пополз назад под глухо зарифленными марселями, рассекая бурные волны — такие короткие и крутые, что корабль совершал судорожные движения, вызывавшие тошноту, в результате чего в кают-компании никакие решетки для столовой посуды и никакие ухищрения обедающих не смогли сохранить еду на столе.

Место казначея, как это всегда происходило, едва был взят первый риф, оказалось пустым. Сев за стол, Пуллингс сразу же начал клевать носом.

— Вы не страдаете от морской болезни, сэр? — спросил у Макдональда Мэтьюрин.

— Нисколько, сэр. Но когда я возвращаюсь с Западных островов и мы садимся в шлюпки, то тотчас становимся бледными как полотно.

— Западные острова… Западные острова. Некогда существовал Рыцарь Островов. Не был ли он вашим предком, сэр?

Макдональд поклонился.

— Этот титул мне кажется самым романтическим, — продолжал Стивен. — Правда, у нас тоже имеется Белый рыцарь, Рыцарь Глена, Дон О'Коннор, Мор Мак-Карта, Лис О'Шоннак и так далее. Но Рыцарь Островов… этот титул производит впечатление какого-то необъяснимого величия. Я вспоминаю, что сегодня я испытал весьма странное ощущение — ощущение вновь обретенной памяти. Два ваших пехотинца, оба, по-моему, зовутся Макри, вели частный разговор, полируя свое снаряжение одним куском белой трубочной глины. Я стоял поблизости, ничего особенного, сами понимаете, не происходило, между ними просто возникло какое-то разногласие по поводу этого куска глины, причем один из них предлагал своему приятелю поцеловать его в зад, а второй посылал первого к черту и все прочее в таком же духе. И я прекрасно, без всяких усилий, их понимал.

— Так вы знаете гэльский язык, сэр? — воскликнул Макдональд.

— Нет, сэр, — отвечал Стивен. — Дело в том, что я не говорю на нем; я полагал, что и не понимаю. И вдруг, без всякого усилия с моей стороны, выяснилось, что я все понимаю. Я даже не представлял себе, что гэльский и ирландский языки так похожи. Я-то полагал, что оба диалекта развивались по разным законам. Скажите, пожалуйста, могут ли понять друг друга жители ваших Гебрид и горных селений, с одной стороны, и, скажем, уроженцы Ольстера — с другой?

— Ну конечно же, сэр. Они довольно легко понимают друга, когда речь идет об общих предметах: судах, рыболовстве. Сквернословят они тоже одинаково. Разумеется, отдельные слова отличаются, есть большие различия в интонации, но при известном старании они могут добиться довольно хороших результатов и свободно общаться. Среди мобилизованных есть несколько ирландцев, и я слышал, как они беседовали с моими морскими пехотинцами.

— Если бы я услышал их, они оказались бы в списке лиц, совершивших дисциплинарный проступок, — произнес мокрый, как ньюфаундленд, Паркер, поднявшийся снизу.

— Почему это? — спросил Стивен.

— Ираландский на флоте запрещен, — отвечал старший офицер. — Это нарушение дисциплины. Непонятный большинству язык может быть использован заговорщиками для подготовки бунта.

— Еще одна такая волна, и мы останемся без мачт, — произнес Пуллингс, когда уцелевшую посуду, стаканы и всех присутствующих в кают-компании швырнуло на подветренный борт. — Сначала мы потеряем бизань-мачту, доктор, — продолжал он, осторожно помогая Стивену подняться, — и у нас получится бриг; затем лишимся фок-мачты, и получится маленький старомодный шлюп; потом простимся с грот-мачтой и окажемся на плоту, с чего нам и следовало начинать.

Проявив чудеса ловкости, Макдональд на лету поймал графин. Подняв его, он обратился к Стивену:

— Если вы сумеете найти целую посудинку, то я с удовольствием выпью с вами рюмашку и мы вернемся к разговору об Оссиане. Судя по тому, как уважительно вы говорили о моем предке, мне ясно, что у вас ка редкость верное представление о возвышенном, а возвышенное, сэр, это величайшее доказательство подлинности песен Оссиана. Позвольте мне продекламировать из него краткое описание рассвета.


Синяя ракета вновь осветила палубу «Поликреста» и задранные ей вслед лица вахтенных; но на этот раз ее унесло к норд-осту, поскольку ветер повернул и принес с собой мелкий дождь, обещавший усилиться. На этот раз их сигналу почти мгновенно ответили с берега мушкетным огнем — там вспыхнули алые точки, и до корабля докатился отдаленный треск выстрелов.

— От берега отходит шлюпка, сэр, — крикнул матрос с топа мачты. Минуты две спустя он доложил: — На палубе, эй, на палубе! Отходит еще одна шлюпка, сэр. Стреляет по первой.

— Всем ставить паруса! — приказал Джек Обри, и на «Поликресте» закипела работа. — На полубаке! Освободить второе и четвертое орудия. Мистер Рольф, накройте вторую шлюпку, когда позволит дистанция. Открывайте огонь сразу, как только наведете на цель. Стволы на самый большой угол возвышения. Мистер Паркер, ставьте марсели и прямые паруса.

Шлюп приблизился к берегу на полмили, для карронад это слишком большое расстояние, но если набрать скорость, то скоро можно будет открыть огонь. Эх, хотя бы одну погонную пушку!..

Посыпались команды, которые в считанные минуты довели капитана до белого каления.

— На марсе, живее, взять на гитовы, по реям, по реям, на грот-марсель-рее, не зевать, слышите? Черт бы вас побрал, отдать бизань-марсель! Выбрать шкоты! Выбирай тали, пошел, поживей!

Господи, что за мука! Словно купец с неполным экипажем, если не баржа с навозом! Сцепив пальцы за спиной, Джек заставил себя отойти к поручням, чтобы не броситься на полубак и разобраться в мешанине команд. Шлюпки направлялись прямо к кораблю, причем со второй стреляли из двух или трех мушкетов и нескольких пистолетов.

Наконец боцман просвистал завертывать снасти, и «Поликрест», кренясь, понесся вперед. Наблюдая за приближающимися шлюпками, капитан произнес:

— Мистер Гудридж, сбросьте ход, чтобы дать возможность канониру поточнее выстрелить. Мистер Макдональд, пошлите ваших лучших стрелков на мачту, пусть бьют по второй шлюпке.

Шлюп двигался так, что угол между шлюпками увеличивался. Но в это же время первая шлюпка начала поворачивать в его сторону, закрывая своего преследователя от пушек «Поликреста».

— На шлюпке! — взревел капитан. — Отверните от моей кормы, держите вправо!

Неизвестно, услышали его или нет, но между шлюпками появился зазор. Носовые карронады выстрелили, издав громкий треск и выбросив длинные языки пламени. Джек не видел падения ядер, но промах был, очевидно, велик: со второй шлюпки продолжали часто палить. В серой мгле снова взвилось пламя, на этот раз точнее — ядро легло с недолетом, но уже небольшим. С марсовой площадки выстрелил один мушкет, за ним сразу три или четыре. Еще один выстрел карронады, на этот раз ядро было нацелено точно на вторую шлюпку, поскольку «Поликрест» приблизился к ней на две или три сотни ярдов. Отрекошетив от воды, ядро пронеслось над головами преследователей, охладив их пыл. Они все еще продолжали погоню, но после следующего выстрела круто развернулись, пальнув напоследок в темноту, и быстро удалились.

— Лечь в дрейф, мистер Гудридж, — сказал Джек Обри. — Выбрать на ветер бизань-марсель. Эй, на шлюпке! Кто гребет? — Со шлюпки, находившейся в полусотне ярдов, послышалась непонятная речь. — Кто гребет? — повторил он, наклонившись через поручни, причем дождь хлестал ему в лицо.

— Бурбон, — послышался слабый крик, за которым последовал мощный возглас: — Бурбон!

— Подгребайте к подветренному борту, — отозвался Джек Обри.

Шлюпке надо было пройти мимо корабля, который раскачивался и скрипел. Она подошла к его борту, один из гребцов зацепился отпорным крюком за руслень, и при свете боевых фонарей капитан увидел на кормовом решетчатом люке скорченное тело.

— Le monsieur est touche [46] — сказал матрос с отпорным крюком.

— Он тяжело ранен — mauvaisement blesse?

— Sais pas, commandant. II parle plus: je crois bien que c'est un macchabee a present. Y a du sang partout. Vous voulez pas me faire passer une elingue, commandant? [47]

— Eh? Parlez… [48]. Пошлите за доктором.

Лишь после того как пациента доставили в капитанскую каюту, Стивен увидел его лицо. Жан Анкетиль — нервный, застенчивый и в то же время отважный, медлительный и невезучий молодой человек — истекал кровью. Пуля пробила аорту, и Стивен ничем, ничем не мог помочь: кровь била ключом.

— Через несколько минут все кончится, — сказал доктор, обращаясь к капитану.

— Он, сэр, умер через несколько минут после того, как его подняли на борт, — сказал Джек Обри.

Адмирал Харт ворчливым голосом спросил:

— Это все, что на нем было?

— Так точно, сэр. Шинель, сапоги, одежда и документы — все это, боюсь, в крови.

— Что ж, пусть все это отстирывает Адмиралтейство. Но как же вы упустили контрабандистов?

Черный юмор адмирала объяснялся неутоленной жаждой наживы.

— Я заметил шлюпку, когда находился на позиции, сэр. До рандеву оставалось пятьдесят три минуты, и если бы я погнался за ней, то обязательно опоздал бы на него. В срок я не сумел бы вернуться. Вы же знаете, сэр, как идет «Поликрест» в бейдевинд.

— Вы, наверное, помните, что мешает плохому танцору, капитан Обри. Во всяком случае, есть такая штука, как обязательность наполовину. Этот малый так и не явился на рандеву: все эти иностранцы одинаковы. Во всяком случае, можно было и опоздать на полчаса. Вы бы успели даже с экипажем из старых баб. Знаете ли вы, сэр, что шлюпки с «Аметиста» перехватили того прохиндея с Диля, когда он входил в Амблетез с одиннадцатью сотнями гиней на борту? Злость берет, когда об этом подумаешь… все прошло мимо носа. — Он забарабанил пальцами по столу.

«„Аметист" крейсирует по указанию адмирала, — размышлял Джек, — флагман же не имеет доли от призовых денег. Харт потерял около ста пятидесяти фунтов стерлингов и оттого рвет и мечет».

— Однако, — продолжал адмирал, — что с возу упало, то пропало. Как только переменится южный ветер, я отправлю конвой в плавание. Вы будете ждать появления судов из списка, которые вам даст Сполдинг. Вы должны эскортировать их до Лиссабонской скалы. Не сомневаюсь, что на обратном пути вы перехватите контрабанду, разберетесь с этой мелкой шушерой. Сполдинг передаст вам нужные распоряжения. Никаких строго ограниченных временем рандеву не будет.


К утру ветер переместился на вест-норд-вест, и на сотне фор-стеньг взвился синий с белым квадратом отходной флаг. Десятки шлюпок поспешно доставляли на торговые суда капитанов, их помощников и пассажиров из Сандвича, Уолмера, Диля и даже Дувра. Многие из этих лиц стали жертвами самого бессовестного вымогательства: судя по семафору флагманского судна, отрепетованному настойчивыми орудийными выстрелами, времени осталось мало, на этот раз действительно предстоял отход. Около одиннадцати часов вся эта куча-мала, кроме судов, совершивших навал друг на друга, вывалилась в море тремя растянувшимися группами. Однако, несмотря на некоторую сумятицу, они являли собой великолепное зрелище: пространство свинцового моря на протяжении четырех или пяти миль было заполнено белыми парусами, над которыми в вышине реяли серые, как море, или белые, как паруса, облака. Это был самый наглядный пример огромного значения торговли для островного государства, а для гардемаринов «Поликреста» — зримая политэкономия, которая освобождала простого моряка от насильственной мобилизации: на этих судах были тысячи людей, которым никто не мог приказать плавать не под торговым, а под военным флагом.

Однако, вместе с остальной командой, гардемарины должны были смотреть на телесные наказания. На «Поликресте» был сооружен своего рода эшафот, рядом с которым выстроились боцманские помощники; старшина доставил провинившихся, большую часть которых составляли любители спиртного — джин, как обычно, доставляли на борт судна владельцы наемных шлюпок, — виновные в неуважительном отношении к офицерам, пренебрежении к собственным обязанностям, курению вне камбуза, игре в кости, воровстве. В таких случаях Джек Обри всегда был мрачен, недоволен всеми находящимися на борту — как невиновными, так и виновными: он казался высоким, суровым, замкнутым, наделенным чуть ли не сверхъестественной властью. Так повелось с самого начала кампании: ему пришлось неукоснительно поддерживать дисциплину и авторитет офицеров. В то же время Джеку Обри приходилось лавировать между разрушающей бодрый дух команды жесткостью и роковой для порядка на корабле мягкостью. Ему приходилось прибегать к наказаниям, несмотря на то? что он не знал три четверти экипажа. Задача эта была трудная, и лицо его становилось все более мрачным. Он ввел дополнительные наряды, исключил выдачу грога на три дня, затем на неделю, на две, четырех матросов приговорил к шести ударам плеткой, одного — к девяти, а вора — к дюжине. Наказание было не слишком суровым, однако на старой «Софи», бывало, проходило месяца два, а то и больше, без того, чтобы доставать плетку из красного бязевого футляра. Даже мягкое наказание обставлялось с торжественностью: чтение Дисциплинарного устава, дробь барабанов, выстроенные матросы и пехотинцы с серьезными лицами.

Потом уборщики наводили порядок, а доктор спускался в кубрик, чтобы наложить пластырь или смазать мазью рубцы на спинах наказанных — разумеется, тех, которые обращались к нему за помощью. Матросы снова надевали робы и брались за привычные дела, рассчитывая, что обед и порция грога поднимут им настроение. «Сухопутные моряки», которых прежде не наказывали по-флотски, очень страдали. Плетка превратила в кровавое месиво спину вора Карлоу, поскольку помощник боцмана, поровший его, был кузеном обворованного им человека.

Доктор снова вышел на палубу незадолго до того, как боцман просвистал на обед, и, увидев расхаживающего с довольным видом старшего офицера, обратился к нему:

— Мистер Паркер, не позволите ли вы мне воспользоваться небольшой шлюпкой, скажем, через час? Мне хотелось бы пройтись по Гудвинским пескам во время отлива. Море спокойно, погода благоприятная.

— Разумеется, доктор, — отвечал старший офицер, у которого после порки матросов всегда было хорошее настроение. — Вы получите синюю гичку. Но обед вы не пропустите?

— Я захвачу с собой хлеб и кусок мяса.

Держа в одной руке ломоть хлеба, а в другой холодную говядину, Стивен бродил среди этого странного, пустынного ландшафта, образованного плотным влажным песком, по которому струились ручейки, впадавшие в море. Он находился так близко к воде, что не видел ни Диль, ни побережье; его окружала свинцовая гладь, и даже гичка, стоящая в устье ручья, казалось, находится где-то далеко. Впереди него волнистыми складками простирались пески; здесь и там виднелись наполовину засыпанные корпуса затонувших судов — одни почти целые, другие превратившиеся в остовы, — расположенные в каком-то непонятном ему порядке, который, полагал он, можно было понять, если бы в его сознании произошел какой-то сдвиг, простой, как расположение букв алфавита, начиная с X; надо только знать ключ. Иной воздух, иное освещение, ощущение ошеломляющего постоянства и, следовательно, иного времени; это очень походило на эйфорию после принятия опиевой настойки. На песке морщинки от волн, следы кольчатых червей, олуш, моллюсков; вдали быстрый полет чернозобиков, летящих плотной массой, которые разом круто поворачивают, изменяя при этом окраску.

По мере того как уровень воды поднимался, его владения увеличивались, появились как бы новые песчаные холмы, залитые холодным ровным светом, простиравшиеся далеко-далеко на север. Песчаные островки соединялись друг с другом, сверкающие лужи воды исчезали, и лишь на дальней кромке его мира появился едва слышный гул — плеск мелких волн, далекий крик чаек.

Мир этот незаметно — песчинка за песчинкой — уменьшался; повсюду была тайная борьба, заметная лишь из-за увеличения размеров каналов между песчаными островками, по которым вода без помех поступала с моря.

Все это время гребцы гички ловили лиманд и успели наполнить своими трофеями две средних размеров корзины.

— Вон там доктор, — сказал Нихемия Ли. — Руками размахивает. Он что, сам с собой разговаривает или же нас зовет?

— С собой разговаривает, — заявил Джон Лейки, ветеран «Софи». — Это с ним часто бывает. Очень он ученый господин.

— Будет дурить, так рехнется, — заметил Артур Симмонс, пожилой, грубоватый полубаковый матрос. — Он мне кажется чокнутым. Ничем не лучше иностранца.

— Придержал бы ты свой язык, Симмонс, — оборвал его Плейс. — А не то я тебе заткну глотку.

— Да кто ты такой? — спросил Симмонс, угрожающе придвигая физиономию к лицу товарища.

— Напрасно ты не уважаешь ученого человека, — сказал Плейс. — Один раз я видел, что он сразу четыре книжки читает. Да, да, вот этими самыми глазами. — Он показал на них. — А еще я видел, как он вскрыл череп одному морячку, прочистил ему мозги и положил их на место. Потом приклепал ему серебряную пластинку и зашил скальп, свешивавшийся на ухо. Зашил иглой шорника и шилом, да так аккуратно, словно парусный мастер с королевской яхты.

— И когда вы похоронили бедолагу? — с издевкой поинтересовался Симмонс.

— Да он в эту самую минуту прогуливается по палубе семидесятичетырехпушечника, обормот ты жирный! — воскликнул Плейс. — Это мистер Дей, старший канонир «Элефанта». Стал лучше чем новенький, да еще и повышение получил. Засунь свои шуточки себе в задницу, Симмонс. Думаешь, он неученый? Да я видел, как он приделал одному матросу руку, которая висела на одном сухожилии, да еще по-гречески говорил.

— А мне прибор мой пришил, — произнес Лейки, смущенно глядя на планширь.

— Помню, как он задал жару старику Паркеру, когда тот засунул свайку в зубы бедному малому из вахты левого борта, — вмешался Абрахам Бейтс. — Какие умные слова он говорил. Я и половину не понял.

— Хоть он и ученый, — возразил Симмонс, разозленный их преданностью столь раздражавшему его доктору, — а башмаки свои потерял.

Это была правда. По своим следам Стивен вернулся к торчавшему из песка обломку мачты, где оставил башмаки и чулки, и, к своей досаде, обнаружил, что следы эти теряются в море. Башмаков нет и в помине: кругом вода, лишь один носок плавает в пятне пены ярдах в ста в стороне. Некоторое время он размышлял о природе такого явления, как приливы и отливы, и понял, что произошло. Он принялся аккуратно снимать парик, сюртук, шейный платок и жилет.

— Господи помилуй! — вскричал Плейс. — Да он одежду с себя снимает. Не надо было оставлять его одного на этих гребучих песках. Мистер Бабингтон сказал: «Не давайте ему бродить одному по этим пескам, Плейс, не то я шкуру с тебя спущу». Эгей! Эй, доктор, сэр! Давайте, ребята, навалимся. Эгей, там!

Стивен стащил сорочку, исподнее, шерстяной шарф и шагнул в море, стиснув зубы и уставившись туда, где под прозрачной поверхностью моря находился обломок мачты. Башмаки были крепкие, со свинцовыми подошвами, и он ими дорожил. До его сознания доходили громкие отчаянные крики, но он не обращал на них внимания. Дойдя до нужной глубины, одной рукой он зажал нос и нырнул…

Отпорным крюком зацепились за лодыжку доктора, весло стукнуло его по шее, частично оглушив, из-за чего он уткнулся носом в песок. Как только нога его показалась на поверхности, Стивена схватили и втащили в гичку. Он цепко держал в руках свои башмаки. Матросы разозлились. Разве он не знает, что может простудиться? Почему он не отвечал на их зов? Это не оправдание, будто он их не слышал. Что, у него уши ватой заткнуты? Почему он их не подождал? А для чего же тогда шлюпка? Разве нынче время купаться? Уж не думает ли он, что сейчас разгар лета? Или праздник урожая? Посмотрел бы он на себя, какой он холодный и синий, дрожит, как гребаный студень. Неужели новичок-юнга сотворил бы такую глупость? Нет, сэр, не сотворил бы. А что скажет штурман, что скажут мистер Пуллингс и мистер Бабингтон, когда узнают про его проделки? Ей-богу, они никогда еще не видели таких глупых поступков. Да и не доведи Господь увидеть. Где он ум-то свой растерял? На шлюпе, что ли?

Моряки обтерли Стивена платками, насильно одели его и спешно повезли на «Поликрест». Его сразу же отнесут в каюту, завернут в одеяла без простыней, дадут пинту грога и заставят как следует пропотеть. Теперь он может появиться на палубе, как добрый христианин, и никто ничего не заметит. Плейс и Лейки были, пожалуй, самыми сильными матросами на корабле, руки у них были как у горилл. Они втащили доктора на судно, без всяких церемоний понесли в каюту и оставили на попечение слуги, дав тому наставления, как о нем заботиться.


— Все в порядке, доктор? — спросил Пуллингс, озабоченно глядя на него.

— Конечно, благодарю вас, мистер Пуллингс. А почему вы спрашиваете?

— Видите ли, сэр, я заметил, что парик у вас набекрень, а шарф перекручен. Вот я и решил, что с вами произошли какие-то неприятности.

— Ну что вы, ничего подобного. Я вам так обязан. Ведь удалось спасти мои башмаки, они ничуть не пострадали. Таких во всем королевстве не сыщешь. Их скроили из лучшей кордовской ослиной кожи. Если даже они помокнут с час в воде, с ними ничего не сделается. Скажите на милость, а что это была за церемония, когда я вернулся на судно?

— В честь капитана. Он прибыл почти сразу за вами, не прошло и пяти минут.

— Вот как! А я и не знал, что его не было на корабле.


Джек Обри явно находился в хорошем настроении.

— Надеюсь, я не потревожил вас, — произнес он, обращаясь к доктору. — Я сказал Киллику: «Ни в коем случае не беспокой его, если он занят». А сам подумал, что в такое ненастье, да с жарко топящимся камельком, мы могли бы немного помузицировать. Но сначала глотните вот этой мадеры и скажите, что вы о ней думаете. Каннинг — добрейшая душа — прислал мне целый бочонок. Я нахожу ее просто отменной. Ну как?

Когда капитан протягивал ему вино, Стивен почувствовал запах, исходивший от Джека. Это был запах французских духов, которые он купил в Диле. Неторопливо поставив стакан, Мэтьюрин сказал:

— Вы должны извинить меня нынче вечером. Я не вполне здоров и, пожалуй, лягу спать.

— Дружище, мне так вас жаль, — воскликнул Джек Обри, с сочувствием посмотрев на Стивена. — Надеюсь, вы не простудились. Есть ли доля правды в той байке, которую мне рассказали, будто бы вы купались на отмели? Конечно, вы должны сейчас же лечь в постель. Может, лекарство примете? Позвольте мне сделать вам крепкий…


Запершись у себя в каюте, Стивен писал: «Это совершенно по-детски — расстраиваться из-за легкого аромата духов. Тем не менее я расстроен и наверняка превышу свою норму до пятисот капель». Он отмерил себе порцию опиевой настойки и, зажмурив один глаз, выпил ее. «Запах — это ощущение, которое более других способно вызывать воспоминания: возможно, потому, что нам недостает слов, помимо жалких сравнений, чтобы описать обширнейшую гамму чувств, вызываемых запахом. Вот почему запах, не имеющий имени и неназванный, остается лишенным ассоциаций, его невозможно вызывать в памяти вновь и вновь, и само слово притупляется от частого употребления. Но запах, с которым связаны глубокие переживания, поражает нас всякий раз заново, воссоздавая обстоятельства первого его восприятия. Это особенно справедливо, когда прошел значительный период времени. Это дуновение, этот запах, о котором я говорю, напоминает мне Диану на бале, совершенно естественную, какой я знал ее тогда, без всякой вульгарности и утраты привлекательности, какую я наблюдал недавно. Что касается этой утраты, совсем пустяковой утраты, то я приветствую ее и желаю, чтобы она усугублялась. Диана всегда будет обладать этим невероятным жизнелюбием, этой стойкостью, дерзостью и храбростью, этой почти смешной, бесконечно трогательной непроизвольной привлекательностью. Но если, по ее словам, ее лицо — это ее богатство, то она больше не Крез: богатство уменьшается, по ее представлениям оно будет уменьшаться все стремительнее, и даже раньше рокового тридцатилетия оно может упасть до уровня, при котором я перестану быть объектом презрения. Это моя единственная надежда, а надеяться я должен. Вульгарность — это новая в ней черта, и мне не хватает слов, чтобы выразить ее; ее признаки были в ней и прежде, даже во время того самого бала. Но тогда она была или способом выделиться, или же результатом воздействия похожих на нее людей, как бы отражением чужой вульгарности; теперь обстоит иначе. Может быть, это результат ее ненависти к Софи? Или же подобное объяснение слишком просто? Если это свойство усугубится, то не разрушит ли оно ее привлекательности? Неужели однажды я увижу, как она принимает дешевые позы и с искусной небрежностью несет чепуху? Это меня убьет. Вульгарность — в какой мере я ответствен за нее? При такого рода отношениях все влияния в известной степени обоюдны. Никто не может дать ей больше возможностей развивать свои худшие черты, чем я. Но последствия такого взаимного разрушения гораздо значительнее. Мне приходит в голову казначей, хотя связь между этими фактами весьма отдаленная. До того как мы добрались до Дюн, он подошел ко мне и с невероятным смущением попросил у меня средство, подавляющее половое чувство.

Казначей Джонс: Я, доктор, человек женатый, но темпераментный.

С. М:. Да.

Джонс: Но миссис Дж. очень религиозная женщина, очень добродетельная женщина, и ей это не нравится.

С. М.: Внимательно слушаю вас.

Джонс: Мысли ее направлены совсем в другую сторону. Это не значит, что она меня не любит, не исполняет свои обязанности или некрасива. В ней есть все, чего может пожелать мужчина. Но вот в чем дело: человек я очень полнокровный, доктор. Мне всего тридцать пять лет, хотя этого не скажешь, поскольку я лыс, толстопуз и т. д. и т. п. Иногда я мечусь, кручусь всю ночь и горю, как говорится в апостольском послании, но все без толку, и иногда я думаю, что наврежу ей, это так… Вот почему я отправился в море, сэр, хотя я совсем не гожусь для морской жизни.

С. М.: Это очень плохо, мистер Джонс. А вы объясняли миссис Джонс, что…

Джонс: О да, сэр. Она плачет и клянется, что будет хорошей женой. Говорит, что она вовсе не какая-нибудь неблагодарная женщина. Так продолжается день или два, она льнет ко мне. Но делает это в силу долга, сэр, только лишь в силу долга. Немного погодя все начинается сначала. Не может же мужчина все время клянчить; а то, чего он просит, не дается бесплатно; все получается не так, как хотелось бы. Тут такая же разница, как между мелом и сыром. Мужчина не должен превращать собственную жену в шлюху.

Казначей был бледен, покрыт потом и жалок в своей серьезности. Сказал, что всегда был рад, когда отправлялся в плавание, хотя ненавидел море; что она приедет в Диль, чтобы увидеться с ним; что поскольку имеются снадобья, возбуждающие похоть, то он надеется, что есть и такие, которые помогут от нее избавиться, и я должен выписать их ему, чтобы они любили друг друга, не разжигая плоть. Он поклялся, что предпочтет, чтобы его зарезали, чем продолжать такую жизнь, и повторил, что „мужчина не должен превращать собственную жену в шлюху"».


Несколько дней спустя в дневнике появилась следующая запись: «Начиная со среды Д. О. вновь стал себе хозяином; до этого дня, как мне кажется, он злоупотреблял своими полномочиями. Насколько я понимаю, формирование конвоя было закончено еще вчера, если не раньше: капитаны торговых судов прибыли на борт корабля за получением инструкций, ветер был благоприятный и течение попутное, однако отплытие было отложено. Он идет на ненужный риск, отправляясь на берег, и каждое мое замечание встречает в штыки. Нынешним утром черт меня дернул задержать его. Он принялся приводить уйму убедительных доводов, главным образом альтруистического характера, упомянул и про честь, и про долг, позабыв разве что патриотизм. В какой-то степени Д. О. догадывается о моих чувствах; привезя от нее повторное приглашение на обед, он стал говорить о том, что „снова случайно встретился с ней", и принялся распространяться на тему случайности, вызвав во мне прилив нежности, несмотря на животную ревность. Он самый неумелый и самый уязвимый лжец из всех, кого я только встречал, хотя ложь его сложна и запутанна. Обед был подходящий; я убедился, что, заранее предупрежденный, смогу вынести больше, чем предполагал. Мы говорили по-приятельски о былых временах, с удовольствием ели и играли — ее кузен оказался одним из самых талантливых флейтистов, каких мне приходилось слушать. Я знаю очень мало о Д. В., но мне кажется, что ее гостеприимность (она удивительно щедра) преодолела все ее более темные чувства. Мне также кажется, что она испытывает определенную привязанность к нам обоим; хотя, в таком случае, не понимаю, как она может столько требовать от Д. О. Она проявила себя с лучшей стороны — вечер был восхитительный, но как же я жду завтрашнего дня и попутного ветра. Если ветер задует с юга и Джек застрянет на неделю или десять дней, он пропал. Его надо увезти».

Глава девятая

«Поликрест» оставил свой конвой в точке с координатами 38° 30'N широты и 11° W долготы при ветре от зюйд-веста и пеленге на Лиссабонскую скалу S87E при расстоянии до ориентира 47 лье. Он выстрелил из пушки, обменялся семафорами с купцами и с трудом совершил поворот таким образом, чтобы ветер дул с левой раковины, а нос смотрел на север.

Семафоры были вежливы, но кратки; суда пожелали друг другу счастливого плавания и таким образом расстались. Не было длинных, зачастую неточно набранных сигналов, которые оставались на реях благодарных конвоев до тех пор, пока они не скрывались за выпуклостью горизонта. И хотя предыдущий день был погожий и спокойный, с плавной зыбью и теплыми переменными ветрами от веста и зюйда, торговые капитаны не пригласили королевских офицеров на обед: это был неблагодарный конвой, да и не было у него причин рассыпаться в благодарностях. Из-за «Поликреста» задержался его отход, в результате чего суда упустили и прилив, и благоприятную погоду. Шлюп задерживал их не только медлительностью, но и привычкой уваливать под ветер, в результате чего суда конвоя, обладая хорошими мореходными качествами, были вынуждены постоянно приводиться к ветру. Ночью шлюп навалился на «Трейд Инкрис», который пытался лечь в дрейф близ мыса Лиззард, и снес ему бушприт. Когда же «Поликрест» встретился с крепким зюйд-вестом в Бискайском заливе, то потерял бизань-мачту. Вместе с ней сломало и грот-стеньгу, из-за чего судам конвоя пришлось ждать, пока на шлюпе установят временное парусное вооружение. Ничто не угрожало их безопасности, разве что люггер, маячивший на горизонте, так что у «Поликреста» не было возможности показать зубы. Купцы с отвращением отвернули от такого эскорта и последовали своим маршрутом гораздо быстрее, наконец-то поставив брамсели и бом-брамсели.

Конвой скрылся за горизонтом в четверг, а по четвергам было положено проводить общее построение. Едва «Поликрест» лег на новый курс, как пробило пять склянок утренней вахты и послышался барабанный бой. Экипаж поспешно кинулся на ют и выстроился на левом борту позади грот-мачты. Хотя матросы-новобранцы уже начали набираться опыта, их приходилось не раз перестраивать: некоторые из них были настолько бестолковы, что без пинков и тычков не могли найти свое место в строю. На этот раз все матросы были облачены в чистые синие форменные рубахи и белые штаны. Уже ни у кого не было на лице мертвенной тюремной бледности или той бледности, которая появляется при морской болезни. Благодаря принудительной чистоте, морскому воздуху и появившемуся в последнее время солнцу большинство матросов обрело здоровый вид. Этому способствовало и флотское питание: оно было не хуже домашнего, но более обильное. Получилось так, что большая часть команды «Поликреста» носила фамилии, начинающиеся с букв первой половины алфавита. В их числе были и грубые скоты, вроде беззубого Болтона, но в большинстве это были длиннорукие, с энергичными лицами, кривоногие парни с косицами, которые при перекличке отвечали: «Есть, сэр!», прикладывая ладонь ко лбу, и с бодрым видом проходили мимо капитана к продольному мостику на правом борту. Они придавали этой части корабля вид «Софи», превосходного судна, служба на котором была сплошным удовольствием, где даже матросы со шкафута могли стоять на вахте, брать рифы и править судном… Как повезло тогда Джеку с лейтенантом, его старшим помощником. Но, боже мой, как мало теперь у него настоящих моряков! После буквы «Г» таких было не больше двух. В большинстве своем это были сущие заморыши, внешне немногим отличавшиеся от подростков. И у каждого был угрюмый или опасливый вид, подчас и угрюмый и опасливый одновременно: при перекличке ни один из них не улыбнулся, переходя на другой борт корабля. Они с лихвой хватили порки, на них сыпалось слишком много угроз, но как можно было обойтись без этого в чрезвычайно опасных обстоятельствах? Олдфилд, Парсонс, Понд, Куэйл… жалкие, мелкие людишки. Последний был весьма склонен к доносительству, и его дважды изгонял круг столующихся из одного бачка. Причем это было еще не самое отребье.

Команда насчитывала всего восемьдесят семь мужчин и юношей, поскольку до комплекта недоставало тридцати трех человек. Из общего числа, пожалуй, лишь три десятка знали, как выполнять свои обязанности, некоторые учились. По существу, большинство чему-то научились; таких, благодаря которым в первые дни жизнь казалась капитану кошмаром, уже не было. Теперь Джек изучил все еще недавно новые для него лица: некоторые заметно изменились к лучшему, иные стали хуже, чем прежде, — слишком тяжелой оказалась для них служба. К числу таких принадлежали тупые, не способные к обучению умы, а их все равно заставляли из-под палки учиться трудному ремеслу, да еще в такой невероятной спешке. Существовало три категории матросов: четверть из них составляли крепкие, толковые моряки; затем шла приблизительно половина людей со средними способностями, которые могли стать как лучше, так и хуже, в зависимости от атмосферы на корабле и от того, как с ними обращались. Затем шла последняя категория, среди которых был ряд отъявленных негодяев — грубых, глупых или откровенно злых. Когда назывались имена последних по английскому алфавиту матросов, на душе у него стало нехорошо: Райт, Уилсон и Янг относились к числу отпетых подонков. Таких, как они, в самый разгар мобилизации можно было найти на борту любого военного корабля, и сплоченный экипаж легко переваривал отбросы общества. Но на «Поликресте» сплоченного экипажа не было, а отбросов было слишком много.

Писарь закрыл судовую роль; старший офицер доложил о том, что перекличка окончена, и Джек Обри, перед тем как распустить экипаж, еще раз посмотрел на него.

Посмотрел очень внимательно: возможно, этих самых людей он поведет завтра на абордаж… Кто из них последует за ним?

«Что же, — подумал он, — довлеет дневи злоба его» — и, приняв свой крест, взялся за первую задачу — переоснастку корабля. Он ясно сознавал, что задача будет не из легких, учитывая странную конструкцию корпуса шлюпа и сложность расчетов сил, действующих на него, но, по сравнению со сколачиванием экипажа из имевшегося у него в распоряжении сброда, она казалась ему простой и понятной. Ему помогали хорошие офицеры и унтер-офицеры: мистер Грей, плотник, досконально изучил свое ремесло; боцман, хотя и давал волю рукам, был деятелен, старателен и компетентен, когда речь шла об оснастке; штурман же обладал тонким пониманием характера судна. Теоретически адмиралтейские правила запрещали настолько перемещать бакштаги, но это сделал Бискайский залив, а с него взятки гладки. У Джека Обри были развязаны руки: тихая погода и целый день впереди. Он рассчитывал выполнить за это время большую часть работ.

Для проформы он пригласил Паркера к участию в их планах, но старшего офицера покраска и отделка корабля листами сусального золота занимали больше, чем стремление сделать его быстроходнее. Похоже, он не понимал, чего они добивались, и вскоре все забыли о его существовании, хотя и выслушали вежливо его просьбу об установке анапути больших размеров, чтобы натянуть двойной тент:

— На «Андромеде» принц Уильям часто повторял, что его тентовая палуба производит впечатление бальной залы.

Когда Паркер говорил о размерах юферсов, которые поддерживали тент и количестве ткани, которое пошло на изготовление самого тента, Джек Обри недоверчиво смотрел на него. Перед ним был человек, сражавшийся в битве в проливе Ле-Сент (близ Святых островов) и в знаменитой битве с участием графа Хоу и в то же время считавший, что чернение реев важнее, чем способность корабля двигаться на полрумба ближе к направлению ветра.

— Я не раз говорил, что нет смысла соревноваться матросам одной мачты в быстроте взятия рифов на марселе с матросами другой, пока они, по крайней мере, не научатся обращаться со снастями. Но напрасно тратил силы. Итак, джентльмены, — произнес Джек Обри, — сделаем так. Нельзя терять ни минуты. Лучшей погоды ожидать не приходится, да и как знать, долго ли она продержится.

«Поликрест», недавно спущенный со стапеля, был достаточно хорошо снабжен боцманским и плотничьим инструментом, однако намерения Джека Обри сводились скорее к сокращению, чем к добавлению. Шлюп всегда был валким и нес слишком много мачт, в результате чего становился игрушкой ветра. Вследствие первоначального предназначения судна, фок-мачта была расположена излишне близко к бушприту, из-за чего оно норовило зарываться носом даже при убранной бизани и было склонно проделывать множество других неприятных фокусов. Несмотря на страстное желание переместить фок-мачту, капитан ничего не мог сделать без официального разрешения и помощи верфи, но мог улучшить ее характеристики, наклонив мачту вперед и изменив систему штагов, укосин и стакселей. Он мог также уменьшить валкость посредством укорачивания стеньг, спуска брас-стакселей и постановкой штормовых стакселей — треугольных парусов, которые не будут так погружать судно в воду и уменьшат ветровую нагрузку.

Такую работу Джек понимал и любил; поскольку особой спешки не было, он расхаживал по палубе, наблюдая за тем, как его планы воплощаются в жизнь, переходя от одной группы к другой, проверяя подготовку деталей рангоута, такелажа и парусов к переоснастке. Плотник и его люди находились на шкафуте, работая пилами и долотами, в результате чего между орудиями — этими священными коровами, впервые оставшимися без внимания, — возникали груды обрезков и опилок. Парусных дел мастер и две группы его помощников заняли парусами полубак и большую часть квартердека. Боцман складывал в надлежащем порядке бухты тросов и блоки, отмечая их наличие в списке. В поте лица таская их из кладовой, он даже не успевал стукнуть или обругать кого-нибудь из матросов, разве что мимоходом, без злобы.

Моряки работали без устали и усерднее, чем Джек ожидал. Трое мобилизованных сидели, скрестив ноги. Они чувствовали, что находятся на своем месте, работая иглой и гардаманом с той скоростью, какой научились в мастерских, где действовала потогонная система. Бывший безработный мастеровой с гвоздильной фабрики из Бирмингема проявлял удивительную сноровку, снимая железные кольца с наковальни оружейника, при этом приговаривая: «Ты катись, катись, колечко, и порадуй человечка!» Поворот клещей, три ловких удара молотом, и раскаленное кольцо с шипением падает в ведро с водой.

Восемь ударов рынды во время послеобеденной вахты, и солнце заливает своими лучами палубу, запруженную матросами.

— Прикажете свистать к ужину, сэр? — спросил Пуллингс.

— Погодите, мистер Пуллингс, — отвечал капитан. — Сначала поднимем грот-стеньгу. Надо расчистить палубу, а то, глядишь, появится француз, — добавил он, оглядывая царящий кругом беспорядок.

Грот-стеньга была уже вооружена бегучим такелажем; ткань для парусов приготовлена, но штагов не хватало. На временной бизань-мачте по-прежнему стоял небольшой латинский парус, позволявший управлять судном. Но массивная грот-стеньга лежала поперек продольных трапов, а вся палуба завалена деталями рангоута и усеяна работавшими матросами так, что по ней было почти невозможно передвигаться, тем более быстро выполнять команды. На судне не было места, хотя все шлюпки спустили на воду и взяли с кормы на буксир, а то, что можно было убрать, убрали вниз. Ветер, дувший с раковины, позволял шлюпу легко развивать три узла, однако при шквале, шторме или появлении неприятеля он оказался бы беспомощным.

— Мистер Маллок! Канат подан на шпиль?

— Так точно, сэр.

— Тогда людей на вымбовки. Вы готовы выбирать канат по команде?

— Так точно, сэр.

— Тишина на носу и на корме. Пошел шпиль. Поднимать аккуратно.

Барабан кабестана начал вращаться, трос надраиваться. Он шел от кабестана через блок на палубе к другому блоку, укрепленному на клотике грот-мачты, вниз к квадратному гнезду в ее пятке, а оттуда снова на клотик, где был закреплен. Кусками каболки через определенные интервалы трос прихватили к стеньге. По мере того как канат натягивается, головная часть стеньги поднимается. Стеньга, огромная, стянутая бугелями колонна длиной около сорока футов, лежала поперек шкафута, концы ее торчали с бортов далеко наружу. Когда верхушка стеньги приподнялась, Джек Обри распорядился, чтобы партия, находившаяся на противоположном борту, придвигала ее основание ближе к центру, приноравливаясь к качке.

— Шпиль на пал! Пошел на вымбовках! Ходом! Взять на пал. — Стеньга шла вверх, все больше приближаясь к вертикальному положению. И вот, наконец, вся стеньга оказалась в пределах палубы, уже не в наклонном, а в строго вертикальном положении. Этот огромный, опасный маятник раскачивался вместе с кораблем, несмотря на удерживающие его оттяжки. Головная часть стеньги была направлена на эзельгофт, на блок в верхней части грот-мачты. По мере того как вращали кабестан, она по-прежнему поднималась вверх. После того как пята стеньги поднялась на несколько футов над палубой, она замерла, пока матросы надевали на нее ахткант. Затем стеньга продвинулась еще, и, когда каболка достигла блока, ее перерезали. Очередная остановка, после чего матросы, орудуя тяжелым молотом, удары которого гулко разносились по затихшему кораблю, надели квадратный шпор на головную часть мачты.

— Должно быть, сейчас надевают эзельгофт, — сказал доктору лежавший в лазарете молодой матрос, прежде работавший на салинге. — Ох, сэр, как бы мне хотелось находиться там. Наверняка они теперь пропустят чарочку. Вы спустились вниз, когда пробило восемь склянок во время ночной вахты.

— Скоро там будете, — успокоил его Стивен. — Только забудьте про свою чарочку, про свой мерзкий грог, мой друг. И постарайтесь избегать дам с Портсмут Пойнт, а также питейных заведений Салли-Порта. Никаких горячительных напитков. Ни единой капли, пока не поправитесь. И даже тогда вам будет полезнее пить безобидный какао или сухари, сваренные в патоке.

— А девка мне сказала, будто она целка, — негромко, с обидой в голосе, сказал матрос.

Стеньга поднималась все выше, и, по мере того как каболки перерезались, упор все больше приходился на гнездо в салинге. Канат отвязали, остался трос, крепившийся к головной части. К бугелям прикрепили стень-ванты, штаги и бакштаги. Теперь топовые тали плавно раскачивались, это движение прерывалось лишь качкой судна. Главное, чтобы не порвался трос, удерживавший стеньгу, и не сломалась ось шкива в блоке. Преодолели последние шесть дюймов, и над эзельгофтом поднялось отверстие для крепления стеньги. Старшина матросов, работавших на салинге, взмахнул рукой. Джек Обри скомандовал:

— Напал!

Старшина марсовых забил в гнездо длинный железный штырь, воскликнул: «Отпускай!» — и операция была завершена. Теперь стеньга уже не могла, словно гигантская стрела, пробить палубы и днище судна, отправив всех его обитателей кормить рыб. Верхний трос ослабили, и стеньга с легким стоном встала в свое гнездо, прочно поддерживаемая снизу, спереди, сзади и с обоих боков.

Джек вздохнул, и, когда Пуллингс доложил: «Грот-стеньга поднята, сэр», он улыбнулся и сказал:

— Отлично, мистер Пуллингс. Пусть как следует смажут и выберут втугую тросовые талрепы, а затем свистят к ужину. Люди хорошо поработали, и теперь, полагаю, мы можем пропустить по чарочке.


— Какое это удовольствие — видеть солнце, — произнес под вечер Джек Обри, облокотясь о поручни.

— Что вы сказали? — спросил Стивен, отрываясь от наблюдательной трубки, опущенной глубоко в воду.

— Я сказал: как приятно видеть солнце, — отозвался капитан, улыбаясь сидевшему в баркасе доктору, также доброжелательно улыбавшемуся.

Джек как следует прогрелся после долгих месяцев английской слякоти, он нежился под ласковым ветерком в расстегнутой сорочке и легких парусиновых штанах. Баковая команда и другие матросы продолжали заниматься делом под присмотром боцмана и старшины. С обтягиванием тросов было закончено, и толпа на баке возбужденно загудела: атмосфера на корабле изменилась, люди радовались хорошо выполненной работе, сделанной без придирок и наказаний. Общему подъему, несомненно, способствовали славная погода и дополнительная порция рома.

— Это правда, — согласился Стивен. — На глубине двух футов термометр Фаренгейта показывает не меньше шестидесяти восьми градусов [49]. Полагаю, это Южное течение. Нас преследует акула; это голубая акула, саrcharias. Она тоже наслаждается теплом.

— Где она? Вы ее видите? Мистер Парслоу, принесите мне пару мушкетов.

— Она под днищем корабля. Но, несомненно, вскоре появится. Время от времени я бросаю ей куски тухлого мяса.

Откуда-то сверху с носовой части судна послышался сдавленный крик сорвавшегося с рея матроса. Ничтожную долю мгновения он, весь изогнувшись, будто цеплялся за воздух, а затем камнем полетел вниз, пока не ударился о бакштаг. Его отбросило в сторону, и он упал в воду возле бизань-русленей.

— Человек за бортом! — орали матросы, суетясь и швыряя в воду что им попадало под руку.

— Мистер Гудридж, извольте поставить судно против ветра, — распорядился Джек Обри, снимая башмаки и готовясь нырнуть с поручней в воду.

«Как освежает — превосходно!» — подумал он, когда пузырьки воздуха с шумом проносились мимо его ушей и в нос его попала чистая морская вода. Изогнувшись, он поплыл кверху, глядя на покрытую рябью серебристую поверхность моря; вынырнул, отфыркиваясь и тряся соломенными волосами, после чего ярдах в пятидесяти увидел барахтающегося матроса. Джек был сильным, но не ловким пловцом и рассекал воду, держа над ее поверхностью голову и плечи, словно ньюфаундленд, глядя туда, где еще виднелась над поверхностью голова моряка. Обри добрался до него: выпученные глаза, обезумевшее лицо. Он выплевывал воду, тянулся кверху, боясь бездны (как и большинство моряков, он не умел плавать). Сделав круг, Джек Обри схватил его за основание косички и произнес:

— Спокойно, Болтон. Держись. — Извиваясь, Болтон изо всех сил судорожно цеплялся за него. Пнув его, Джек освободился от объятий и прокричал ему на ухо: — Сцепи руки, дурак! Руки сцепи, тебе говорят! Поблизости акула, будешь плескаться, она тебя схватит.

Слово акула дошло даже до сознания перепуганного, полупьяного, наглотавшегося воды моряка, который застыл неподвижно, сцепив руки, словно сила, с какой он это делал, могла спасти его. Джек поддерживал его на плаву. Так они лежали на воде, качаясь на волнах зыби до тех пор, пока их не подобрала шлюпка.

Смущенный Болтон сидел на дне шлюпки, с пристыженным и глупым видом выплевывая воду. Чтобы скрыть смущение, он неуклюже притворился, будто у него судороги, поэтому его пришлось поднимать на борт.

— Несите его вниз, — распорядился Джек. — Вы не взглянете на него, доктор?

— Он контужен сильным ударом в грудь, — сказал Мэтьюрин, возвращаясь на шканцы, где стоял Джек Обри, с которого ручьями текла вода. Он обсыхал, облокотясь о поручни и любуясь спорой работой такелажников. — Но ребра целы. Позвольте поздравить вас с его спасением. Шлюпка не успела бы добраться до него вовремя. Такая сообразительность, такая находчивость! Отдаю вам должное.

— Славно постарались, не так ли? — спросил Джек. — Отличная работа, честное слово, — добавил он, кивнув в сторону грот-мачты. — При такой скорости завтра мы поставим и стаксели. Я сказал: стаксели, Стивен, а вы несете какую-то чушь!

Что это — бравада? Или смущение? Нет, решил Стивен. Он, как всегда, искренен, в этом нет и тени позерства

— Неужели вы не боялись, — спросил доктор, — когда вспомнили об акуле, ведь вам же известны их наглость и прожорливость?

— Акулы-то? Все это пустые страхи, никакой опасности эти твари не представляют. Если не пролита кровь, они предпочитают объедки и помои с камбуза. В Вест-Индии я однажды решил поплыть за четверкой и, нырнув, угодил прямо на спину огромного хищника, но он меня даже не тронул.

— Скажите, такое часто случается с вами? Разве это не огромное событие в жизни?

— Событие? Я бы так не сказал. Болтон двадцать второй, а может, двадцать третий, кого я спас за время службы. Ребята из Общества спасания утопающих однажды прислали мне золотую медаль и весьма трогательное письмо. Это было очень кстати с их стороны — я имею в виду медаль. Мне пришлось заложить ее в Гибралтаре.

— Вы мне об этом не рассказывали.

— А вы не спрашивали. Но в этом нет ничего особенного, главное — не теряться, когда тонущий цепляется за тебя. Какое-то время, ясное дело, чувствуешь себя этаким молодчиной, достойным гражданином и все такое. Это приятно, не отрицаю. Но в действительности это сущий пустяк, который ничего не значит. Я бы бросился спасать даже собаку, а не только матроса первого класса. В теплую погоду я, пожалуй, спас бы даже судового врача, хаха-ха! Мистер Паркер, думаю, нынче вечером мы сможем поднять паруса, а завтра первым делом уберем обломок бизань-мачты. Тогда вы сможете навести на палубе порядок и привести корабль в надлежащий вид.

— На судне сейчас действительно кавардак, сэр, — отвечал старший офицер. — Должен извиниться, сэр, за то, что не встретил вас достойным образом. Позвольте принести вам поздравления.

— Благодарю вас, мистер Паркер: матрос первого класса — ценный приз. Болтон один из наших лучших матросов, работающих на верхних реях.

— Он был пьян, сэр. Я занес его в список тех, кто подлежит наказанию.

— Может быть, на этот раз простим его, мистер Паркер? Теперь можно забираться наверх, поставив одну ногу здесь, а вторую возле люка, воспользовавшись оттяжкой, ведущей к третьему бугелю на грот-мачте.

Вечером, когда стало слишком темно, чтобы продолжать наблюдения, а вниз спускаться еще не хотелось, Стивен заметил:

— Вам не кажется, что если у вас войдет в привычку недооценивать спасение людей, то другие тоже перестанут ценить такие поступки? Что впредь вы уже не получите благодарности?

— Раз уж вы заговорили об этом, то, полагаю, так оно и должно быть, — отозвался Джек Обри. — Все зависит от человека. Некоторые относятся к этому очень по-доброму. К примеру, Бонден. Я его спас в Средиземном море, если помните. Так человека благодарнее его я не видел. Но большинство, как я убедился, не придают этому большого значения. Таково было бы и мое собственное отношение, если бы речь не шла о близком друге, который прыгнул бы в воду со словами: «Черт меня побери, но я вытащу из воды Джека Обри». Нет. В целом, — продолжал Обри, сделав торжественное лицо, — мне кажется, что добродетельный поступок сам по себе является наградой.

После этого оба замолчали, каждый думал о своем, а кильватерная струя меж тем становилась шире, и над португальским берегом одна за другой стали всходить звезды.

— Я решил! — воскликнул Стивен, хлопнув себя по колену. — Наконец-то я решил, что научусь плавать.

— Думаю, что завтра, определив течение, — сказал Джек Обри, — мы поставим и штормовые стаксели.

***

— Штормовые стаксели работают как надо, они сильно помогают рулевому, — произнес мистер Макдональд.

— Капитан доволен? — спросил доктор.

— Более чем. Сильного ветра, чтобы испробовать их по-настоящему, нет, но, по-моему, управляемость судна значительно улучшилась. Разве вы не заметили, что оно движется гораздо легче? Так что мы снова можем иметь удовольствие обедать в обществе казначея. Заявляю вам, доктор, что, если эта чернильная душа будет нарочно рыгать или ковырять в зубах за столом, я его убью.

— Наверное, для этого вы и чистите свои пистолеты? Но я рад тому, что вы сообщили о парусах. Может быть, теперь будет меньше разговоров об этих шкимушках, стрелах, летучих кливерах, простых кливерах — словом, о кливерах из кливеров, прости меня, Господи. Моряки — славные ребята, но очень уж они засоряют язык жаргонными словечками. Какие красивые у вас пистолеты. Можно их подержать?

— Прелесть, верно? — спросил Макдональд, передавая ему футляр.

— Давно я не держал в руке пистолета, — заметил Стивен. — Да и кортик тоже. Но когда я был помоложе, то приходил в восторг от оружия. Я и сейчас еще таков. Оружие обладает очень своеобразной красотой. Кроме того, оно по-настоящему полезно. Знаете ли, у нас в Ирландии люди чаще выходят на улицу, чем в Англии. Полагаю, так же обстоит дело и у вас?

Макдональд подумал, что так оно и есть, хотя существует разница между высокогорной Шотландией и остальной частью королевства. Но что доктор Мэтьюрин подразумевал под словом «чаще»? Стивен сказал, что он подразумевал раз двадцать-тридцать в год; на первом курсе университета он знавал людей, которые превосходили это число.

— В то время я придавал слишком большое значение тому, чтобы остаться в живых, оттого научился довольно сносно владеть как пистолетом, так и кортиком. У меня сохранилось детское влечение к оружию. Ха-ха — первая, третья позиция, защита, финт, удар!

— Не хотите провести со мной тренировочный поединок на палубе?

— А мы не нарушим каких-то правил? Я страшно боюсь показаться хоть в какой-то степени эксцентричным.

— Ну что вы! Это будет вполне в порядке вещей. На борту «Бореас» я, бывало, давал мичманам уроки фехтования после того, как заканчивал учения со своими морскими пехотинцами. Кроме того, один или два лейтенанта с этого корабля оказались неплохими фехтовальщиками. Пойдемте, захватим с собой заодно и пистолеты.

На квартердеке они занимались фехтованием: делали выпады, топали, кричали: «Ха!» Стук и звон стали о сталь отвлекали вахтенных мичманов, которые получили нагоняй, зато их более счастливым товарищам предоставилась возможность с интересом наблюдать за этой увлекательной и жестокой забавой.

— Стоп, стоп! Прекратите, кончайте, — воскликнул Стивен наконец, отступив назад. — Я запыхался, у меня одышка, у меня нет больше сил.

— Что ж, — отозвался Макдональд. — За последние десять минут я десять раз был убит. Я сражался лишь мысленно.

— Мы оба были трупами с самого начала поединка.

— Помилуй нас всех, Господи! — произнес Джек Обри. — А я и не знал, что вы так кровожадны, любезный доктор.

— В настоящем сражении вы, должно быть, смертельно опасны, — заметил Макдональд. — Какой у вас быстрый убийственный выпад. Я бы не хотел встретиться с вами в серьезном бою, сэр. Вы можете назвать меня тюфяком, и я покорно снесу такое оскорбление. Может быть, вы предпочитаете пистолеты?

Наблюдая за поединком со своей стороны шканцев, Джек Обри был искренно изумлен: он даже представить себе не мог, что Стивен умеет держать шпагу, не говоря о том, чтобы зарядить пистолет, тем более попасть в очки на игральных картах с дистанции в двадцать шагов, хотя и думал, что близко знает его. Он был доволен, что друг делает такие успехи; ему была приятна почтительная тишина. Но ему было немного грустно, оттого что он не может принять участие в их состязаниях и стоит в стороне: капитан не вправе позволять себе такую роскошь, чреватую потерей лица. В той хладнокровной самоуверенности, с какой Стивен вставал в позицию, поднимал пистолет, целился своим блеклым глазом и отстреливал голову у червового короля, было что-то неприятное, скользкое. Джеку стало как-то не по себе. Он повернулся в сторону своих новых штормовых стакселей, наполненных ветром, на которых не было ни морщинки. Скоро с подветренной стороны на дистанции около шестидесяти лье откроется мыс Финистерре. Около полуночи шлюп повернет на ост, взяв курс на Ортегу и залив.


Перед тем как пробило восемь склянок предполуночной вахты, на палубу вышел Пуллингс, подталкивая перед собой зевающего, с заспанными глазами, Парслоу.

— Вы человек обязательный, мистер Пуллингс, — сказал штурман. — С удовольствием пойду на боковую. — Словно заразившись от Парслоу, он широко зевнул и продолжил: — Принимайтесь за командование. Стоят прямые паруса, грот— и фор-марсели, фор-стаксель и кливер. Курс норд-норд-ост. Когда пробьет две склянки, меняйте курс на чистый ост. Если заметите парус, зовите капитана. Ах, моя коечка так и тянет меня к себе. Доброй вам ночи. На этого мальчугана надо бы вылить ведро воды, — добавил он, глянув на Парслоу, и направился к люку.

Сквозь сон Джек Обри слышал, как менялась вахта: когда по судну длиной сто сорок футов топают шестьдесят пар ног, тишину сохранить трудно. Но гораздо четче он ощутил смену курса, которая последовала час спустя. Даже в полусне он понял, что находится под другим углом относительно меридиана. Джек также почувствовал, что «Поликрест» идет курсом от галфвинда до бакштага: судорожные взлеты и падения сменились пологими подъемами и длинными спусками. С палубы не доносилось ни понуканий, ни окриков. Пуллингс успел лечь на фордевинд, негромким голосом отдав несколько распоряжений. Все шло как по маслу, без шума и лишней суеты. Джек мысленно похвалил Пуллингса. Но все-таки что-то было неладно. Шкоты парусов были выбраны как полагается, однако топот ног был чересчур поспешным. Из открытого светового люка до капитана донеслись возбужденные возгласы. Когда открылась дверь каюты и рядом с его койкой возник смутный силуэт мичмана, капитан уже стряхнул с себя остатки сна.

— Я из вахты мистера Пуллингса, сэр. Он полагает, что на левом крамболе виден корабль.

— Благодарю вас, мистер Парслоу. Сейчас я поднимусь.

Когда Пуллингс спустился с мачты по штагу на шканцы, Джек Обри уже стоял возле освещенного нактоуза.

— По-моему, я обнаружил корабль, сэр, — произнес он, протягивая капитану подзорную трубу. — Три румба на левом крамболе, на дистанции около двух миль.

Видимость ночью оказалась недостаточной: небо было чисто, но края его были скрыты дымкой. Крупные звезды превратились в золотые точки, а малые совсем поблекли; молодая луна давно зашла. Когда глаза Джека привыкли к темноте, он смог достаточно четко различить линию горизонта — более светлую полоску на фоне черного неба, с которого вот-вот скроется Сатурн. Ветер зашел немного к норду; он усилился, и на гребне каждой волны, шедшей с зыбью, появились белые гребни. Несколько раз Джеку казалось, что он видит в объективе марсели судна, но неизменно убеждался, что зрение его подводит.

— У вас, должно быть, хорошие глаза.

— Оно выстрелило из пушки, сэр, и я заметил вспышку. Но мне не хотелось вызывать вас, пока я не убедился, что не ошибся. Вон оно, сэр, под самым лисель-реем. Вижу марсели, возможно бизань. По-моему, идет круто к ветру.

«Господи, да я же старею», — подумал Джек, опуская подзорную трубу. В тот же миг он заметил мертвенно-бледную точку, которая исчезла, но появилась вновь в том же самом месте. Наведя трубу, он увидел в окуляре белую полосу: ее образовали обрасопленные марсели, которые, казалось, сливались воедино. А бледное пятнышко наверху — бизань-брамсель. Судно шло правым галсом круто к свежему норд-весту, по-видимому идя курсом вест-зюйд-вест или чуть южнее. Если оно выстрелило из пушки всего один раз, значит, совместно с ним плывут другие корабли. Выстрел означал, что оно меняет галс и остальные должны последовать его примеру. Джек стал вглядываться в восточную часть темного моря и на этот раз увидел один, возможно, два вымпела. Идя таким курсом, они должны пересечься. Но сколько еще незнакомец будет оставаться на прежнем галсе? Едва ли долго, поскольку каменистый мыс Ортега, окруженный опасными рифами, находится с подветренной стороны от него.

— Давайте приводиться к ветру, мистер Пуллингс, — решил он. А штурвальному сказал: — Держитесь круто к ветру и не позволяйте парусам заполаскивать.

«Поликрест» все больше приводился к ветру; поворачиваясь, звезды описывали в небе дугу. Джек Обри внимательно прислушивался: не заполаскивают ли паруса. Это означало бы предел, круче корабль идти не сможет. Теперь ветер дул в левую скулу шлюпа; перелетавшие через поручни брызги попали ему на лицо. Боковая шкаторина фор-марселя начала вибрировать.

Джек Обри взялся за штурвал и немного повернул руль.

— Туже выбрать булинь! — крикнул он. — Мистер Пуллингс, думаю, мы можем еще ближе привестись к ветру. Следите за брасами и булинями.

Пуллингс бросился на нос по едва освещенной палубе: несколько матросов на полубаке с криками «Раз, два, три, взяли!» выбирали шкоты. Когда мичман вернулся на ют, шкоты были выбраны, и реи со скрипом повернулись еще на несколько дюймов. Теперь паруса шлюпа были установлены как можно круче к ветру, и Джек Обри, стоявший за штурвалом, ощущал противодействие руля, поворачивая судно ближе к направлению ветра. Полярная звезда скрылась за грота-марселем. Круче, еще круче. Но вот предел достигнут. Джек даже не предполагал, что сможет добиться таких результатов. По сравнению с прежними шестью с половиной румбами, корабль мог двигаться под углом в пять румбов от направления ветра, и даже если бы шлюп по своей дурной привычке спускался под ветер, он все равно смог бы обезветрить незнакомца, пока на штурвале опытный рулевой, а паруса надежно обрасоплены. У Джека создалось впечатление, что шлюп стал меньше уваливаться под ветер.

— Превосходно, так держать, — сказал капитан, взглянув на освещенное лампой нактоуза лицо штурвального. — Вижу, это вы, Хейнс. Что же, Хейнс, вы меня обяжете, если станете и впредь так стоять на руле. Это вы, Дайс? Ни на градус не отклоняться от курса.

— Так точно, сэр!

— Продолжайте выполнять свои обязанности, мистер Пуллингс. Проверьте все орудийные замки и стеллажи для ядер. Можете убрать один риф на грота-марселе, если ветер поослабнет. Меня можете вызвать, когда что-то переменится.

Джек Обри спустился в каюту, переоделся в сорочку и панталоны и принялся перелистывать ежегодный справочник Стила. Но отдыхать не смог и вскоре снова поднялся на шканцы. Заложив руки за спину, он стал расхаживать по подветренной стороне, при каждом повороте поглядывая на темное море.

Два, возможно, три судна по сигналу меняют галсы. Это может быть кто угодно: британские фрегаты, французские линейные корабли, нейтралы. Но, возможно, это неприятельские торговые суда, пытающиеся проскользнуть, пользуясь безлунной ночью. Когда на втором судне, поднявшемся на волне зыби, по неосторожности мелькнул огонь, Джек решил, что скорее всего это купец. Кроме того, военные корабли вряд ли бы стали так растягиваться. Он сумеет понять, кто это, после рассвета. Независимо от того, будут они менять галсы или нет, с зарей он окажется в более выгодном положении и, находясь с наветренной стороны от незнакомца, заберет у него ветер.

Джек Обри наблюдал за бортом и кильватерной струей: разумеется, шлюп сносило под ветер, но снос стал заметно меньше. При каждом наблюдении за лагом выяснялось, что корабль идет с постоянной скоростью в три с половиной узла, но больше ему и не было нужно. Если бы скорость увеличилась, он бы ее сбавил именно до такой величины, чтобы с рассветом не оказаться слишком далеко.

Вдали от «Поликреста» море осветила вспышка, а мгновение спустя докатился гром выстрела: суда снова меняли галс. Теперь шлюп и незнакомец двигались параллельными курсами, причем «Поликрест» имел куда более выгодное положение: он находился в самом глазу ветра относительно ведущего из трех судов — вот уже полчаса Джек был уверен, что их три.

Восемь склянок. Вскоре рассветет.

— Мистер Пуллингс, пусть вахтенные находятся на палубе. Поставить грота— и бизань-марсели. Мистер Паркер, доброе утро. Будьте добры, прикажите тотчас растопить плиту на камбузе: экипаж должен позавтракать как можно раньше. Пусть завтрак будет поплотнее, мистер Паркер. Поднимите подвахтенных. Затем можете начать готовить корабль к бою. Когда пробьют две склянки, играйте общую тревогу. Где сменные мичманы? Старшина, сию же минуту перережьте их койки. Пошлите за старшим канониром. Послушайте-ка, засэрманы, — обратился он к перепуганным Россоллу и Бабингтону, — может, ваше место на грязном блокшиве? Почему вовремя не появляетесь на палубе, чтобы сменить вахтенных? И как вы смеете появляться на ней в ночных колпаках, с грязными рожами, черт бы вас побрал! Вы трубочисты, а не мичманы. Ах, это вы, мистер Рольф. И сколько пушек вы зарядили?

После такого нагоняя приготовления к возможной баталии пошли как по маслу, и каждая вахта успела позавтракать в свою очередь.

— Сейчас пойдет потеха, корешки, — заявил Уильям Скрич, бывший матрос с «Софи», уминая свой завтрак — сыр и похлебку из концентрата. — Увидите, как старый Лютик даст прикурить этим лягушатникам.

— Да пора бы кое-что увидеть, — отозвался какой-то «сухопутный моряк». — Где все эти золотые россыпи, которые нам обещали? Кроме тумаков, мы пока ничего не видели.

— Эти россыпи с подветренной стороны от нас, корешок, — отвечал Скрич. — Твое дело маленькое — шустрить у пушки да помалкивать в тряпочку.

— Сидел бы я лучше тихо-мирно за своим станком, — признался бывший ткач, — все деньги все равно не загребешь.

Из камбуза слышалось шипение и несло пригорелым жиром. Входные люки были закрыты в целях защиты. В капитанскую каюту натянуло дыму с камбуза, и Киллик живо поволок свои вещи в трюм. Между тем плотники убирали переборки, и домашняя птица, предназначавшаяся для кают-компании, заполошно кудахтала в клетках. Все это время Джек Обри внимательно наблюдал за морем. Восточная часть неба немного посветлела, когда пришел боцман и стал спрашивать, куда ставить кранец. Ответ не занял много времени, но, когда капитан вновь посмотрел назад, незнакомец стал уже отчетливо виден на фоне тусклой серебристой поверхности моря по правой раковине. Менее чем в миле вырисовывался силуэт его черного корпуса. Далеко от него, с подветренной стороны, виднелись еще два судна. Совершенно очевидно, ходоки они были аховые: хотя оба несли достаточное количество парусов, им было трудно догнать первый корабль. Он успел взять рифы на прямых парусах, чтобы позволить им сократить дистанцию, и теперь они находились приблизительно в трех четвертях мили от него. Одно из судов, похоже, имело аварийное парусное вооружение. Засунув за пазуху подзорную трубу, Джек Обри полез на мачту. Прочно устроившись там и наведя подзорную трубу на фокус, он аж присвистнул. Тридцатидвух-, нет, тридцатичетырехпушечный фрегат, не меньше. Затем улыбнулся и, не отрываясь от подзорной трубы, крикнул:

— Мистер Пуллингс, поднимитесь, пожалуйста, ко мне. Возьмите мою трубу. Что вы на это скажете?

— Тридцатичетырехпушечный фрегат, сэр. Судя по форме кливера, французский. Да нет же, нет! Ей-богу, сэр, это же «Беллона».

Так оно и было. «Беллона» находилась в своем привычном районе крейсирования. Она взялась эскортировать двух купцов из Бордо до точки с координатами двадцать градусов вестовой долготы и сорок пять градусов нордовой широты и успела благополучно провести их через Бискайский залив, правда с некоторыми затруднениями, поскольку оба судна были тихоходами и одно из них потеряло фор— и грота-стеньги. «Беллона» караулила их, но, как и любой капер, недостаточно ответственно относилась к своему долгу, и теперь ее весьма заинтересовало нелепое сооружение, подпрыгивавшее на волнах с наветренной стороны. В контракте «Беллоны» не было оговорок, запрещающих ей захватывать призы во время проводки конвоев, и в течение последней четверти часа, сразу после обнаружения «Поликреста», она двигалась на румб ближе к линии ветра, чтобы понять, кого послала ей судьба. Капитан французского фрегата проделывал то же самое, что и Джек Обри, внимательно наблюдавший за ним с мачты.

«Беллона». При выгодном ветре она могла обогнать любой корабль с прямым парусным вооружением, но в течение десяти, а то и двадцати минут инициатива была в руках Джека Обри. Он находился в выгодном положении относительно француза и мог решать, вступать ему в бой или нет. Но думать и решать надо было очень быстро — прежде чем первым выстрелит француз. У того было далеко не временное преимущество: тридцать четыре дальнобойные пушки против его двадцати четырех карронад. «Поликрест» мог выбросить сто двадцать шесть фунтов металла по сравнению с французскими тремястами восьмьюдесятью четырьмя, которые легко могли отправить его на дно. На них нацелят восьмифунтовые, длинноствольные бронзовые пушки-красавицы с великолепной прислугой — такие орудия разнесут «Поликрест» с дистанции мили с лишком, в то время как короткоствольным карронадам шлюпа и их неумелым канонирам, собранным с бора по сосенке, следует вести огонь с расстояния пистолетного выстрела. С пятидесяти, даже со ста ярдов он смог бы как следует всыпать французу! «Беллона» была близко, но недостаточно. О том, чтобы с его-то сбродом взять на абордаж фрегат, на котором был экипаж из двухсот, если не трехсот лихих каперов, не могло быть и речи. Дай бог ему самому не подвергнуться абордажной атаке.

— Мистер Пуллингс, передайте мистеру Макдональду, чтобы он приказал своим морским пехотинцам снять красные мундиры. Прикройте парусиной пушки на шкафуте. Да не крепите ее, просто набросьте, чтобы в любой момент можно было скинуть. Выкатите на полубак два-три бочонка. Пусть шлюп выглядит этаким неряхой-торгашом.

До чего же точно переменились их роли! На этот раз «Беллона» не думала о том, чтобы часа за два подготовиться к встрече; ее палубы на носу и корме не будут очищены, ее капитан будет все еще сомневаться, именно ее захватят врасплох.

Врасплох. Слово это прозвучало как тревожный сигнал горна. Джек Обри спустился на квартердек с уже готовым решением.

— Мистер Паркер, чем вы занимаетесь?

— Этими матами хочу закрыть золотые украшения, сэр, — отвечал старший офицер.

— Не прячьте их, мистер Паркер: они нам на руку. — И действительно, щегольский декор делал корабль похожим на торговое судно. — Прикажите всей команде собраться на корме.

В тусклом свете занимающейся зари матросы выстроились перед ним: немногие горели боевым азартом, чаще встречались недоуменные лица, многие глядели на темный силуэт чужого корабля в малодушном унынии.

— Друзья! — громко и отчетливо начал Джек Обри, с улыбкой глядя на экипаж. — Этот малый, которого вы видите, всего лишь капер. Я с ним хорошо знаком. У него в борту множество орудийных портов, но в них всего лишь шести— или восьмифунтовые пушки. У нас двадцатичетырехфунтовые, и он этого не знает. Скоро я подкрадусь к нему. Какое-то время он может пугать нас из своих пушчонок, но это просто комариные укусы. Затем, когда мы приблизимся настолько, что промахнуться будет невозможно, то дадим убойный бортовой залп! Каждая карронада должна быть направлена на бизань. До тех пор, пока не ударит барабан, ни одного выстрела. После этого бейте француза, как положено героям. Стреляйте по нижней части бизани. Да беглым огнем, и чтобы ни единого промаха! — Повернувшись, Джек увидел Стивена, наблюдавшего за ним из люка сходного трапа. — Доброе утро! — воскликнул он, дружелюбно улыбаясь. — Наш старый друг «Беллона» пожаловал. Фрегат на подветре у нас.

— Вот оно что! Пуллингс мне так и сказал. Вы что, намереваетесь воевать с французом?

— Я намереваюсь потопить его, захватить, сжечь или уничтожить, — ответил Джек цитатой из боевого устава, и лицо его осветила улыбка.

— Я так и думал. Прошу вас, не забудьте про часы, которые они у меня отобрали. Они с репетицией, номер 365, с центральной секундной стрелкой. И три пары кальсон. Я их узнаю на ком угодно. А теперь мне пора в лазарет.

Быстро наступал рассвет; восток окрасился золотом. По чистому небу проплывали белые облака. Торговые суда поднимали дополнительные паруса, чтобы приблизиться к каперу.

— Мистер Паркер, прикажите закрыть люки. Мистер Макдональд, пошлете лучших стрелков на марсы только в самую последнюю минуту. Они должны бить по квартердеку, исключительно по квартердеку.

План Джека Обри был прост: приблизиться к французу, не позволяя ему выйти на ветер, держась самому строго на наветренной стороне, не раскрывать своих намерений сколько будет возможно и с ближней дистанции обрушить на него всю мощь своих карронад, при этом забирая ветер у его парусов. Ничего более сложного Джек Обри предпринимать не стал, имея такой корабль и такой экипаж, — никакого маневрирования, никакого прохода по корме. Он даже не посмел прятать внизу своих матросов — этих необстрелянных новичков, которые никогда не слышали свиста ядер над своей головой.

— Спуститесь на полрумба, мистер Гудридж.

Курсы обоих кораблей пересекались. Насколько близко позволит ему подойти «Беллона»? Каждые сто ярдов означали, что находиться под огнем дальнобойных пушек французов им придется минутой меньше. Ближе, еще ближе…

Если бы только удалось сбить у француза мачты, поразить рулевой пост — он находился позади бизань-мачты «Беллоны»… Он уже видел белые лица на ее квартердеке. Оба корабля по-прежнему продолжали сближаться. Когда же «Беллона» откроет огонь?

— Еще четверть румба, мистер Гудридж. Мистер Россолл, у вас есть флаг Папенбурга?..

На баке «Беллоны» вспыхнуло облачко дыма, и у борта «Поликреста» пролетело ядро. На мачте французского фрегата появился английский флаг.

— Свои! — с облегчением воскликнул какой-то матрос на шкафуте. Вот бедняга! Во время порыва ветра едва слышно прозвучала команда:

— Убавить парусов и ложиться в дрейф, черт бы вас побрал, корм акулий. — Джек улыбнулся. — Мистер Россолл, не торопитесь, — произнес он. — Делайте вид, что вы в растерянности. Поднимите до половины, затем спустите и поднимите до места. — Под клотиком бизань-мачты поднялся комок. Наконец флаг Папенбурга раскрылся в сторону капера.

— Это заставит их призадуматься, — произнес Джек Обри.

Минутное замешательство заставило оба корабля еще больше сблизиться. Раздался еще один выстрел. Ядро упало прямо перед серединой корпуса «Поликреста»: это был ультиматум.

— Поднять фор-марсель! — воскликнул Джек Обри.

Он еще мог позволить себе потянуть время, а замешательство на борту «Беллоны» могло помочь ему выиграть еще полминуты.

Но «Беллона» перестала валять дурака: вместо белого с красным прямым крестом флага на ее бизани поднялся триколор. Борт фрегата исчез в дыму, и сотни фунтов железа перелетели через пятьсот ярдов водного пространства. Три ядра обрушились на корпус «Поликреста», остальные с визгом пронеслись над головами.

— Форсировать носовой парус! — вскричал капитан «Поликреста» и, когда парус наполнился ветром, произнес: — Отлично, мистер Гудридж, а теперь подведите шлюп на дистанцию пистолетного выстрела. Поднимите наш флаг, мистер Россолл. Мистер Пуллингс, долой чехлы, бочонки за борт.

С «Беллоны» раздались пушечные выстрелы — один или два, — и, охваченный ужасом, Джек несколько мгновений ждал, что она начнет менять галс, пройдет у него за кормой и попытается пойти круче к ветру, чтобы захватить ветер, все это время стреляя в него издали. «Господи, пусть он даст бортовой залп», — пробормотал Джек Обри. И залп действительно прозвучал — громкий, раскатистый, но далеко не в лучшем стиле «Беллоны». Капер захотел побыстрей закончить дело, разделавшись со шлюпом. Осталось ждать, когда штурман направит «Поликрест» на боевой курс, пресекая все попытки француза выйти на ветер, и будет удерживать его в одном положении. Тогда можно будет использовать те минуты, в течение которых дистанция между обоими кораблями будет сокращаться.

— Мистер Макдональд, морских пехотинцев на мачты, — произнес Джек Обри. — Барабанщик, готов?

Орудия с обоих концов водного пространства были выкачены и нацелены. Изо всех сил Джек прокричал:

— Всем лечь на палубу! Лицом вниз! — Раздался бортовой залп «Беллоны», которая стреляла главным образом крупной картечью.

Картечь поразила нижнюю часть такелажа и пронеслась над палубой. Падая, загрохотали блоки, порвались тросы, рядом с капитаном оказался Макдональд, шатавшийся из стороны в сторону и прижимавший ладонью предплечье. Какой-то бедолага метался в панике, пытаясь скрыться в переднем люке. Остальные, приподнявшись на четвереньки, с диким видом смотрели, удастся ли это. Боцман подставил ему подножку и, поймав, швырнул к своему орудию. Дым рассеялся, и Джек увидел зияющие отверстия в парусах шлюпа.

— К орудиям! — закричал он. — Приготовиться. Ждать барабан. Всем бить по бизани.

Офицеры и канониры разворачивали карронады, наводя их на «Беллону», глядя вдоль стволов. Маленький барабанщик уставился огромными глазами на Джека Обри. Ближе, еще ближе… Капитан, следя за качкой, почувствовал момент, когда шлюп начал спускаться с длинной, пологой волны, кивнул барабанщику и крикнул: «Пли!» Барабанный бой утонул в грохоте всех карронад правого борта, ударивших против направления ветра, отчего дым повис над палубой непроницаемой пеленой. Наклонившись над поручнями, Джек пытался рассеять его ладонью. Дым сдуло в подветренную сторону, и он увидел убийственные результаты залпа: в борту «Беллоны» зияла огромная брешь, бизань-руслени разбиты, мачта повреждена, три орудийных порта разрушены, на квартердеке валяются тела.

На борту «Поликреста» раздались дикие крики «ура!».

Джек Обри воскликнул:

— Еще один, еще один залп. Еще залп — и француз сдастся!

Однако на «Беллоне» по-прежнему развевался французский флаг, руль ее был цел, а стоявший на квартердеке капитан Дюмануар махал треуголкой Джеку Обри, громким голосом отдавая приказания. К своему ужасу, Джек увидел, что треклятый дрейф быстро относит «Поликрест» прямо на капер. Все французы, кроме орудийной прислуги, числом около двух сотен, собирались в носовой части фрегата.

— Круче к ветру, Гудридж… — начал было Джек, но слова его заглушили два бортовых залпа — «Беллоны» и «Поликреста», едва не соприкасавшихся реями.

— Все на отражение абордажников — с копьями, копьями! — кричал капитан шлюпа.

Он вытащил шпагу и кинулся на полубак, вероятную точку высадки французов, перепрыгнув через сорванную пушку, пару тел и добравшись до него, прежде чем рассеялся дым. Он стоял, окруженный двумя или тремя десятками моряков, ожидая услышать скрежет и удар двух столкнувшихся кораблей. Из клубов дыма послышались оглушительные крики — команды на французском языке, крики «ура» и, далеко позади, страшный треск. Дым рассеялся, возникла яркая вспышка света, и «Беллона» стала поворачивать, удаляясь от шлюпа и направления ветра. Расстояние между ними уже достигло двадцати ярдов. Ее бизань-мачта оказалась сбитой, и она не могла удерживаться против ветра. Упавшая мачта, поддерживаемая вантами, висела на правой раковине, действуя как гигантский руль, заставлявший нос корабля отклоняться в сторону.

— К орудиям! — закричал Джек.

Корма «Беллоны» поворачивала в их сторону. Продольный бортовой залп уничтожит ее.

— Мы попали в нее, попали! — кричал какой-то простак из новобранцев, не нюхавших прежде пороху.

Уже стала сказываться неопытность канониров: орудийная прислуга неумело суетилась, опрокидывая запальные кадки, повсюду роняя ядра, заряды, банники, пробойники. Одни матросы радостно вопили, другие скакали и корчили рожи как полоумные — бедлам, да и только.

— Пуллингс, Бабингтон, Паркер, вправьте мозги орудийной прислуге, да живее, черт бы вас всех побрал. Руль под ветер, Гудридж, — правьте на фрегат. — Он сбил с ног тщедушного ткача, прыгавшего от радости, столкнул лбами двух канониров, швырнув их к пушкам, вкатил одну карронаду, выкатил другую, выстрелил в незащищенную корму «Беллоны» и бросился на шканцы, крича: — Приводитесь к ветру, Гудридж, к ветру приводитесь, говорят вам!

Но теперь строптивый «Поликрест» не желал слушаться руля. Последний залп «Беллоны» почти лишил шлюп передних парусов, и он сразу обрел прежнюю рыскливость. Руль был положен на борт, но шлюп никак не реагировал на него, а драгоценные секунды летели и летели.

Маллок и его ребята занимались парусами, судорожно завязывая узлы. Стреляла то одна карронада, то другая. Одно двадцатичетырехфунтовое ядро ударило прямо в ахтерштевень фрегата. Однако капер успел обрасопить реи на фордевинд и теперь удалялся со скоростью сто ярдов в минуту. Когда передние паруса были стянуты назад, чтобы «Поликрест» смог увалиться под ветер и преследовать «Беллону», оба судна разделяло прост-

ранство чистой воды с четверть мили. Теперь «Беллона» огрызалась кормовым орудием.

— Мистер Паркер, поставьте два орудия на нос, — произнес Джек Обри. «Поликрест» начал набирать скорость: «Беллона», которой мешала волочившаяся сзади мачта, сильно рыскала. Дистанция между ними сокращалась. — Мистер Парслоу, принесите мне трубу. — Его собственная лежала разбитая возле кофель-планки.

— Трубу? Какую трубу, сэр? — Бледное, отрешенное лицо юноши озабоченно смотрело вверх.

— Любую. Но лучше подзорную, — ласково произнес Джек. — Поищи в кают-компании как следует.

Джек оглядел корабль сверху донизу. Штормовые стаксели были как решето, два стакселя беспомощно повисли, фор-марсель разорван в клочья. Полдюжины вант повреждены, но кливеры и бизань работают отлично. На палубе даже некое подобие порядка. Две карронады сорваны, но одну из них с помощью ломов устанавливают на прежнее место. Остальные выкачены и готовы к стрельбе; прислуга у каждого лафета в полном составе, вид у канониров веселый и решительный. На шкафуте валяется груда коек, вырванных из сеток последним залпом «Беллоны». Раненых отнесли в лазарет.

— Труба, сэр.

— Спасибо, мистер Парслоу. Передайте мистеру Рольфу, чтобы открыл огонь из носовых карронад, как только они будут выкачены.

На «Беллоне» топорами рубили ванты правого борта, поддерживавшие бизань-мачту. Едва ее освободили, волочившаяся сзади мачта оторвалась, и фрегат рванулся вперед, уходя от преследователя. Но на глазах у Джека Обри грота-стеньга покачнулась раз, затем еще и с набежавшей крутой волной рухнула за борт.

На «Поликресте» раздались крики «ура». Они догоняли француза — догоняли! Носовая карронада выстрелила, ядро не долетело, отрекошетило от воды и едва не угодило во фрегат. Снова зазвучало «ура». «Как бы не пришлось плакать, когда француз приведется к ветру и причешет нас продольным огнем!» — подумал Джек. Корабли находились на расстоянии около пятисот ярдов друг от друга, оба шли на фордевинд, причем «Поликрест» был на левой раковине «Беллоны». Каперу оставалось лишь положить руль под ветер, чтобы повернуться бортом и обстрелять их продольным огнем от носа до кормы. Он не мог двигаться против ветра, поскольку не имел парусов на корме, но мог повернуться траверзом, чего было вполне достаточно.

Однако «Беллона» этого не сделала. Оставшись без грота-стеньги, она по-прежнему шла на фордевинд. Наведя подзорную трубу на ее корму, Джек Обри понял почему: у француза не было руля, чтобы повернуть на ветер. Он мог двигаться только прямо.

Оба теперь приближались к купцам — широким приземистым судам, по-прежнему двигавшимся левым галсом. Неужели они собираются доставить им хлопоты? Постоять за капера? У них на каждом борту было по пять орудийных портов, и «Беллона» пройдет в кабельтове от них.

— Мистер Паркер, выкатите орудия левого борта.

Нет, купцы не стали вмешиваться. Они медленно изменили курс и направились на норд. Один из них, похоже, был покалечен: фор— и грота-стеньги были заменены временными. Ядро, выпущенное носовым орудием «Поликреста», окатило фонтаном воды корму «Беллоны». Они ее догоняли. Может, сначала захватить купцов, а затем погнаться за капером? Довольствоваться одними лишь купцами? Тогда сейчас самый подходящий момент: ведь спустя пять минут он окажется у них под ветром, и хотя они тихоходы, догнать их будет тяжело. А через полчаса и вовсе невозможно.

На один выстрел «Беллоны» приходилось два выстрела карронады. Но капер стрелял из длинноствольной, гораздо более точной восьмифунтовой пушки. Незадолго перед тем, как шлюп оказался на траверзе торговых судов, ее ядро, пролетевшее низко над палубой, убило матроса у штурвала, швырнув его тело в Парслоу, стоявшего в ожидании приказаний. Джек Обри оттащил мертвеца в сторону, освободив залитого чужой кровью мальчугана, и спросил его:

— С вами все в порядке, Парслоу?

В ответ на слова Паркера: «Купцы не стреляют, сэр» — Джек ответил:

— Да, да. Выясните, нельзя ли привязать дополнительный парус?

Выиграв минуту, он смог бы приблизиться к «Беллоне», рыскнуть и снова обрушить на нее бортовой залп. «Поликрест» прошел мимо купцов, которые, в знак покорности, отдали паруса. Даже в пылу сражения, когда пушки отвечали друг другу с такой скоростью, с какой их успевали заряжать, в клубах дыма, среди валяющихся на палубе тел и ручьев крови, струившейся по шпигатным желобам, иные задумчиво смотрели на свои призы — довольно крупные суда, за которые можно было бы получить десять, двадцать, даже тридцать тысяч гиней. Они прекрасно понимали, что, как только шлюп уйдет с милю в подветренном направлении, эти мешки с золотом прибавят ходу, поставят дополнительные паруса, выберутся на ветер — и поминай их как звали.

Оба военных корабля устремились на зюйд-ост, а купцы стали быстро отставать. Противники продолжали стрелять без перерыва. Сначала, по мере починки такелажа, то один немного уходил вперед, то другой. Но ни один из них не рискнул сделать передышку и поставить новые паруса, ни один не посмел поставить новую стеньгу или брамсели при такой качке.

Оба стоили друг друга. Малейшее повреждение каждого будет решающим, малейшая передышка — роковой. Так они и шли час за часом, песочные часы переворачивались, склянки били, отмеряя время утренней вахты, все находились в состоянии чрезвычайного напряжения. Почти никто на палубе не произнес ни слова, слышны были лишь команды. Все это время оба корабля находились приблизительно в четверти мили друг от друга. Оба попытались поставить лисели, и у обоих их сорвало. Оба принялись выливать за борт пресную воду, пытаясь облегчить вес судна на несколько тонн, — прибегали ко всем известным морякам уловкам, ухищрениям, приспособлениям, чтобы увеличить скорость. Был момент, когда Джек Обри решил, что «Беллона» выбрасывает за борт съестные припасы, но это были убитые. Он насчитал сорок всплесков — потери на этом перегруженном корабле были, должно быть, ужасными. И все равно французы продолжали стрелять.

К полудню, когда в южной части горизонта среди облаков возникло плоскогорье испанского побережья, носовая часть «Поликреста» была испещрена пробоинами, похожими на оспины. На грот-мачте и фор-марсельрее вновь и вновь появлялись следы попаданий, и внутрь корпуса проникало все больше воды. Но и корма «Беллоны» была разбита вдребезги, а в огромном гроте зияло множество отверстий, хотя фрегат снова управлялся. Французы выпустили из кормового порта толстый трос, что позволило кораблю держаться в двух румбах от ветра. Это было немного, но гораздо лучше, чем управляться с помощью одних парусов. Заметив мыс Пеньяс, фрегат намеренно изменил курс, что стоило ему дорого: из-за тормозящего усилия бакштова «Беллона» потеряла сотню ярдов — расстояние огромное при такой отчаянной гонке, и Рольф, старший канонир «Поликреста», — с красными глазами, черный от пороха, но уверенно чувствующий себя в своей стихии, — попал ядром в кормовую пушку француза. На палубе шлюпа воцарилась мертвая тишина, которая сменилась дикими криками «ура». Теперь пушки «Беллоны» умолкли, слышались лишь муш-

кетные выстрелы. Однако фрегат по-прежнему рвался вперед, направляясь к Хихону. Это был испанский порт, закрытый для англичан и открытый для французов.

«Беллоне» предстояло пройти еще несколько миль, и ядро, попавшее в грота-рей или паруса, покалечило бы фрегат. Теперь за борт полетели пушки, чтобы отвоевать потерянные сто ярдов. Джек Обри покачал головой: от этого будет мало проку, поскольку ветер дул с кормы, а на «Беллоне» оставались только передние паруса.

— На палубе! — закричал впередсмотрящий. — На правом крамболе парусник.

Это был испанский фрегат, огибавший мыс Пеньяс и направлявшийся в Хихон. Его следовало бы заметить давно, но взгляды всех моряков «Поликреста» были направлены на спасающийся бегством капер.

— Черт бы его побрал! — произнес Джек в адрес испанца, подумав, как непривычно видеть такое чудное творение — эту великолепную пирамиду белоснежных парусов, — вдоволь насмотревшись на закопченную пороховой гарью рвань. И как же быстро он несся!

В носовой части шлюпа что-то рвануло. Взрыв не был похож на звук выстрела. Раздались вопли, крики, исполненные смертной муки. Раскалившаяся карронада взорвалась, убив канонира и изранив еще троих из своей прислуги. Одного матроса швырнуло на палубу. Он вопил, вырывался из рук товарищей, которые несли его вниз. Другие бросили убитого за борт, очистили палубу от обломков и, работая с бешеной скоростью и силой, ставили на место разбитой карронады новую. Но дело шло медленно: все рым-болты были сорваны, к тому же с «Беллоны» все время били из мушкетов по находившимся на носу «Поликреста».

На шлюпе стояла тишина, нарушаемая только воплями из лазарета, все со злорадством ожидали развития событий: появились острые скалы и белые буруны у рифов.

Испанский фрегат выстрелил из пушки и поднял гирлянду флагов.

— Черт бы его побрал! — повторил Джек Обри. «Беллона» снова выпустила бакштов, на этот раз с другого борта, пытаясь попасть во вход в порт Хихона. Дюмануару следовало привестись к ветру на целых два румба, иначе он окажется на скалах.

— Ничего у тебя не выйдет, черт тебя побери! — вскричат Джек. — К орудиям! Наводите точно на нос. Возвышение три градуса. Стреляйте по грот-мачте. Мистер Гудридж, приведите шлюп круто к ветру.

«Поликрест» резко повернул влево, подставив борт каперскому судну. Поочередно выстрелили три орудия — третье, шестое и снова третье. В гроте «Беллоны» появились огромные дыры, наклонился рей, поддерживаемый лишь предохранительным топенантом; однако француз продолжал идти вперед.

— Испанец стреляет, сэр, — произнес Паркер.

И действительно, перед самым форштевнем шлюпа пролетело ядро. Фрегат изменил курс, чтобы оказаться между двумя кораблями: он находился совсем близко.

— Черт бы его побрал! — выругался Джек Обри и, взявшись за штурвал, лег на фордевинд, направляясь прямо на капер.

Возможно, у него еще есть время, чтобы произвести очередной бортовой залп, прежде чем испанец пройдет у него под носом, — один шанс покалечить «Беллону», прежде чем она минует рифы и попадет в устье канала, ведущего в порт.

— К орудиям! — Его команда разорвала напряженную тишину. — Спокойно. Возвышение три градуса. Целиться в грот-мачту. Каждое ядро должно попасть в цель.

Он посмотрел через плечо, увидел испанца — великолепие парусов, — услышал громкий, отчетливый голос капитана, стиснул зубы и повернул руль. Если бортовой залп придется по испанцу, то это его дело.

«Поликрест» описывал дугу, повинуясь рулю, положенному на борт. Пушки прогремели одна за другой. Грот-мачта стала медленно падать и рухнула за борт вместе со всеми парусами. В следующее мгновение капер оказался среди бурунов. Джек увидел медную обшивку его днища, два огромных вала швырнули его еще дальше на рифы, где фрегат повалился на борт, и волны сомкнулись над ним.


— Таким образом, сэр, я загнал его на камни перед Хихоном. Я хотел было послать туда шлюпки, чтобы сжечь капер во время отлива, но испанцы заявили, что он находится в их территориальных водах и они против таких мер. Однако они добавили, что днище у него окончательно проломлено, а киль перешиблен.

Адмирал Харт уставился на Джека Обри, не скрывая неприязни.

— Насколько я понимаю, — произнес он, — вы отказались от ценнейших призов, которых вам судьба поднесла на блюдце, ради преследования какого-то грязного капера, который, в свою очередь, оставил вас с носом.

— Я его уничтожил, сэр.

— Ну еще бы. Слыхали мы эти байки про загнанные на рифы корабли, над которыми якобы сомкнулись волны и так далее и тому подобное, а месяц спустя они вновь восстают из пучины как новенькие. Проще простого заявить: «Я загнал его на рифы». Так может сказать кто угодно, но за это еще никто не получил ни подушных, ни пушечных — словом, ни ломаного гроша. Нет, нет. Всему виной ваш идиотский план переделки парусного вооружения: если бы вы поставили брамсели, то успели бы захватить торгашей, а потом всыпать по первое число говнюку, которого вы якобы уничтожили. А эти ваши штормовые стаксели, которые будто бы выдерживают любой ветер, — полная дичь.

— Я бы не смог идти в наветре относительно конвоя, сэр, если бы не они. И я вас уверяю, что большая парусность стала бы вдавливать «Поликрест» носом в море

— По-вашему, чем меньше парусов вы ставите, тем быстрее идете? — произнес Харт, посмотрев на секретаря который услужливо хихикнул. — Расскажите это вашей бабушке. Адмирал лучше разбирается в таких вещах, чем капитан. Чтобы я больше не слышал об этом мудреном вооружении. Ваш шлюп и без того достаточно своеобразен, так что не надо превращать его в посмешище для всего флота, огородное пугало, которое ползет со скоростьк пять узлов лишь потому, что вам не угодно ставить на нем больше парусов. Ну а что вы можете сказать про этот голландский галиот?

— Должен признать, сэр, что ему удалось скрыться.

— А кто захватил его на следующий день с грузом золотого песка и слоновой кости? Конечно же, «Аметист» Снова «Аметист», а вас рядом и в помине не было. Я не получу ни хрена, иначе говоря, вы тоже не участвуете в барыше. Сеймур везунчик: ему отвалят тысячу гиней, самое малое. Я чрезвычайно разочаровался в вас, капитан Обри. Я послал вас в крейсерство, можно сказать, на новеньком, прямо со стапелей, шлюпе, и как же вы им распоряжаетесь? Возвращаетесь с пустыми руками, да еще приводите корабль черт знает в каком виде: откачиваете воду с утра до ночи, половины рангоута и такелажа нет, пятеро убито и семеро ранено. И сочиняете сказку о том, как вы загнали несчастный капер на более-менее воображаемые рифы, требуете ремонта. Не надо мне рассказывать про укороченные болты и вторично использованные материалы. — Харт поднял ладонь. — Я уже слышал об этом. И слышал, как вы развлекались на берегу до моего приезда. Позвольте вам напомнить, что капитану не разрешается спать вне корабля без разрешения.

— В самом деле, сэр? — спросил Джек Обри, наклонившись вперед. — Не можете ли вы быть более точным? Вы меня упрекаете в том, что я не ночую на борту?

— А разве я говорил, что вы не ночуете на корабле? — произнес Харт.

— Тогда позвольте узнать, как я должен понимать ваше замечание?

— Оставим это, — отозвался Харт, играя ножом для разрезания бумаг. Затем, не в силах удержаться от язвительности, добавил: — Но вот что я вам скажу: ваши марсели — позор для королевского флота. Почему вы не можете свернуть их как следует?

Было совершенно очевидно, что это еще одна придирка. Даже лучшие фрегаты с полным, опытным экипажем могут сворачивать паруса, а не поднимать их с «пузом» только в гавани или же готовясь к параду в Спитхеде.

— Итак, — продолжал Харт, сам понимая, что хватил лишку. — Как я вам уже сказал, я в вас разочаровался. Вы будете сопровождать балтийские конвои, а остальное время, думаю, ваш шлюп будет использоваться для несения службы в Канале. Это вам больше по плечу. Формирование балтийского конвоя будет закончено через несколько дней. Кстати, я получил сверхсекретное сообщение из Адмиралтейства. Вашему судовому врачу, некоему Мэтьюрину, следует вручить этот запечатанный пакет. Он должен получить отпуск. На время его отсутствия доктора заменит ассистент, который будет помогать ему, когда тот сочтет нужным вернуться к выполнению своих обязанностей. Хотелось бы, чтобы он не слишком задирал нос, — запечатанный пакет, подумаешь!

Глава десятая

Почтовая карета быстро мчалась к холмам Сассекса. В ней, за опущенными стеклами, сидели Стивен Мэтьюрин и Диана Вильерс и очень по-компанейски уплетали бутерброды с маслом.

— Выходит, ты повидал свой бассейн, наполненный росой, — произнесла она дружелюбно. — И как он тебе понравился?

— Он полностью соответствовал моим ожиданиям, — отвечал Стивен. — А с каким нетерпением я хотел его увидеть!

— А я с таким же нетерпением хочу увидеть Брайтон. Надеюсь, что получу такое же удовольствие, как и ты. Ведь я это заслужила, верно, Мэтьюрин? Буду целую неделю отдыхать от дуврского «чайного домика»! Даже если все время будет идти дождь, там же есть Павильон. Как мне не терпится его увидеть!

— Разве искренность — не душа дружбы? Поэтому я не стану говорить: «Ах, Вильерс, я уверен, ты будешь в восторге от него», делая вид, будто не знаю, что ты была там на прошлой неделе.

— Кто тебе сказал? — спросила молодая женщина, и бутерброд застыл в воздухе.

— Бабингтон был там со своими родителями.

— А я и не утверждала, что никогда там не была. Да, я побывала там проездом, но Павильон не видела. Вот так! И не будь таким придирчивым, Мэтьюрин: мы же так мило беседовали все это время. Он сказал это на людях?

— Да. Джек сильно расстроился. Он считает, что Брайтон очень развратный город, в нем полно легкомысленных людей — как мужчин, так и женщин. Там на каждом шагу соблазны. Не нравится ему и принц Уэльский. У тебя к подбородку прилип не очень симпатичный кусочек масла.

— Бедный Джек, — произнесла Диана, вытирая подбородок. — Помнишь — как давно это, кажется, было, — я тебе говорила, что, в сущности, он большой ребенок? Я предпочитаю нечто более солидное — зрелого мужчину. Как я скучаю по тому веселью и смеху! Что произошло с его жизнерадостностью? Он становится совершенным занудой. Проповедует, мораль читает. Мэтьюрин, ты не можешь попросить его быть не столь банальным? Он тебя послушается.

— Не могу. Мужчины не столь летко прислушиваются к такого рода рекомендациям, как ты себе представляешь. Во всяком случае, мы с ним уже не в таких отношениях, при которых я осмелился бы ему что-то советовать, теперь я даже не уверен, что у нас были такие отношения. Во всяком случае, после обеда в прошлое воскресенье я в этом разуверился. Время от времени мы немного музицируем, но у нас и с этим ни черта не получается.

— Обед был не очень удачный, хотя я так старалась с пудингом. Он сказал что-нибудь?

— В мой адрес? Нет. Но он сделал ряд нелестных замечаний о всем иудейском племени.

— Так вот почему он был так мрачен. Теперь я понимаю.

Конечно, понимаешь. Ты же не дура, Вильерс. Предпочтение было очень заметным.

— Да нет же, Стивен. Это была обыкновенная учтивость. Каннинг почти незнакомец, а вы оба мои старые друзья. Он должен был сидеть рядом со мной, а я за ним ухаживать. Ой, что это за птица?

— Каменка обыкновенная. С начала поездки мы видели две или три сотни этих птиц, и я раза три говорил тебе, как они называются.

Возница притормозил, обернулся и спросил, не желает ли джентльмен взглянуть на еще один росяной пруд. До него рукой подать.

— Не могу понять, — сказал Стивен, снова забираясь в карету. — Росы, per se [50], выпадает ничтожное количество, однако пруды полны. Полны всегда, и лучшее тому доказательство — лягушка. Она не мечет икру в пересыхающих прудах; ее головастики не достигают зрелости в готовых испариться лужах, но здесь их сотни, — произнес он, указывая на крохотного лягушонка размером с ноготь мизинца, — причем после трех недель засухи.

— Какой милашка, — заметила Диана. — Пожалуйста, положи его на траву. Как ты думаешь, откуда этот дивный аромат?

— Это чабрец, — рассеянно ответил Стивен. — Чабрец, примятый нашими колесами.

— Итак, Обри отправляется на Балтику, — помолчав, произнесла Диана. — Такой восхитительной погоды, как здесь, там не будет. Ненавижу холод.

— Да, его ждет именно северная Балтика, — отозвался Стивен, отвлекаясь от земноводных. — Господи, как бы мне хотелось отправиться с ним. Гага, плывунчики, нарвалы! С тех пор как меня приняли на службу, я мечтаю увидеть нарвала.

— Что же будет с твоими пациентами, когда ты уедешь?

— Вместо меня прислали говорливого веселого молодого человека с золотушными ушами — такая уж у него конституция. Он будет числиться моим помощником. Так что те, которые не умрут, непременно выживут.

— А куда же направляешься ты? Боже мой, Стивен, какая я любопытная. Совсем как моя тетушка Уильямс. Надеюсь, я не была нескромной, задавая этот вопрос?

— О! — воскликнул Стивен, снедаемый желанием сообщить ей, что его высадят на испанском берегу в безлунную ночь, — желание, вполне извинительное для одинокого секретного агента, однако прежде чуждое ему. — Мне придется улаживать скучнейший юридический вопрос. Сначала я поеду в город, затем в Плимут и, возможно, ненадолго навещу Ирландию.

— В город? Но Брайтон совсем в другой стороне. Когда ты предложил подвезти меня, я решила, что ты собираешься в Плимут. Почему ты сделал такой крюк?

— Чтобы увидеть пруды, наполненные росой, каменку обыкновенную, получить удовольствие от езды по полям и лугам.

— Какой ты упрямец и вредина, Мэтьюрин, — усмехнулась Диана. — Больше не стану говорить тебе комплименты.

— Очень жаль, — сказал Мэтьюрин. — Но мне действительно нравится ехать с тобой по этой дороге в почтовой карете, особенно когда у тебя такое настроение. В такой компании я мог бы провести целую вечность.

Пауза затянулась дольше, чем следовало, но он не стал продолжать, и Диана произнесла с натянутой улыбкой:

— Молодцом, Мэтьюрин. Ты настоящий кавалер. Но, боюсь, я уже вижу конец этой дороги. Впереди море, и это должно стать для нас началом других путей — не сомневаюсь, что они будут вымощены благими намерениями. Ты действительно с шиком доставишь меня к дверям дома? А то на случай размолвки в дороге я запаслась башмаками на деревянной подошве. Вдруг пришлось бы идти пешком. Они у меня в корзинке с клапаном. Я так тебе признательна, ты непременно поцелуешь своего нарвала. Скажи, а где ты будешь его искать? Наверное, у торговца домашней птицей?

— Ты, как всегда, слишком добра ко мне, дорогая. Не сообщишь ли адрес, по которому тебя будет возможно отыскать?

— Особняк леди Джерси, на Пэрейд.

— Особняк леди Джерси? — Леди Джерси была любовницей принца Уэльского, и Каннинг был вхож в этот дом.

— Видишь ли, по мужу она приходится Вильерсам кузиной, — быстро ответила Диана. — А в грязных газетных сплетнях нет ни слова правды. Они симпатизируют друг другу, только и всего. Кстати, миссис Фитцхарберт весьма преданна леди Джерси.

— А то как же. Я о таких вещах все равно ровным счетом ничего не знаю. Может, лучше рассказать тебе о руке бедняги Макдональда?

— Ну конечно! — обрадовалась Диана. — Я хотела спросить о его здоровье сразу, как только мы выехали из Дувра.

Они расстались у дверей дома леди Джерси, ничего не добавив к уже сказанному: вокруг суетились слуги, носильщик спрашивал, что и куда нести, да и вообще атмосфера была напряженной, а улыбки — искусственными.

— Какой-то джентльмен желает видеть мисс Уильямс, — заявил дворецкий адмирала Хеддока.

— Кто это, Роули? — спросила Софи.

— Джентльмен не назвал своего имени, мадам. Морской офицер, мадам. Сначала он спросил моего хозяина, затем мисс Уильямс, поэтому я проводил его в библиотеку.

— Это высокий, очень симпатичный мичман? — поинтересовалась Сесилия. — А вы уверены, что он спрашивал не меня?

— Это капитан? — спросила Софи, уронив розы.

— На джентльмене плащ, мадам. Так что я не мог увидеть, какой у него чин. Хотя вполне возможно, что он капитан. На мичмана не похож. Он приехал в фаэтоне, запряженном четверкой лошадей.

Из окна библиотеки Стивен увидел, как Софи бежит по газону, придерживая юбку и сбивая лепестки с кустов роз. Она взлетела на террасу, перепрыгивая сразу через три ступеньки. «Лишь лань могла бы скакать с такой милой грацией», — подумал Стивен. Софи остановилась как вкопанная и на мгновение закрыла глаза, поняв, что джентльмен в библиотеке — доктор Мэтьюрин. Однако, преодолев секундное замешательство, она открыла дверь и воскликнула:

— Какой чудесный сюрприз! Как мило, что вы навестили нас. Вы в Плимуте? А я думала, что вам приказано идти на Балтику.

— «Поликрест» действительно на Балтике, — ответил он, приветствуя Софи сердечным поцелуем. — А мне пришлось взять отпуск. — Он повернул девушку к свету и заметил: — Вы выглядите хорошо, даже отлично — лицо порозовело, и это вам очень идет.

— Вы очень милы, доктор Мэтьюрин, — проговорила она. — Но так здороваться с молодыми дамами нельзя. В Англии это не принято. Я не порозовела, а покраснела: вы меня поцеловали.

— В самом деле? Ну, беда невелика. Вы пьете рекомендованный вам портер?

— Вашими молитвами — из большой серебряной кружки. Он начинает мне нравиться. Чем позволите вас угостить? Наш адмирал в это время пьет грог. Вы в Плимут надолго? Надеюсь, вы задержитесь?

— Задержусь, если нальете мне чашку крепкого кофе. А то в Эксетере меня попотчевали такой мерзкой бурдой… Но задержусь ненадолго — я путешествую. С первым же приливом я отплываю, но я не мог не засвидетельствовать вам свое почтение. Я в дороге с пятницы, и посидеть с вами полчаса — для меня желанная передышка.

— С пятницы? Тогда вы, должно быть, не слышали великолепную новость?

— Какую?

— Патриотический фонд наградил капитана Обри шпагой в тысячу гиней, а купцы вручили ему приз за уничтожение «Беллоны». Разве это не великолепно? Хотя, уверена, он заслуживает большего. Как вы полагаете, он получит повышение?

— За каперское судно? Нет. Да он и не стремится к повышению. Хотя нынче каждый гонится за чином, а кораблей не хватает. Старый Джарви кораблей не строил, а вот капитанов понаделал. У нас, извините, стада безработных капитанов и косяки не получивших очередное звание командиров.

— Но никто не заслуживает повышения больше, чем капитан Обри, — заявила Софи, не желая мириться со справочником офицерского состава флота в его нынешнем виде. — Вы не сказали мне, как его здоровье.

— А вы, в свою очередь, не поинтересовались здоровьем своей кузины Дианы.

— Ах какая я негодница, прошу прощения. Надеюсь, она вполне здорова?

— Вполне. У нее прекрасное настроение. Несколько дней назад мы вместе ехали из Дувра в Брайтон. Она собирается погостить с неделю у леди Джерси.

Очевидно, Софи даже не слышала о леди Джерси. Она ответила:

— Очень рада. Никто не может сравниться с Дианой, когда она… — Софи хотела было сказать «в ударе», но, передумав, произнесла: — …в прекрасном настроении.

— Что касается Джека, то я не могу сказать, что у него прекрасное настроение и вообще какое бы то ни было настроение. Он несчастен. Судно у него — сплошное недоразумение, адмирал — ничтожество. У него уйма забот как на берегу, так и на корабле. Скажу вам откровенно, дорогая: он ревнует меня, а я — его. Я люблю его так, как не любил никого, но в последние месяцы мы смотрим друг на друга слишком косо. Я вызываю у него раздражение и напряженность. Наша дружба ему в тягость. Корабль, который мы с ним делим, мал, а взаимное недовольство очень велико — недоговоренность, подозрительность, недопонимание мешают нам даже музицировать. В открытом океане все было бы по-другому. Но когда мы несем службу в Канале, то и дело бывая на берегу, все идет вкривь и вкось.

— Известно ли ему о вашем чувстве к Диане? Наверняка нет. Наверняка по отношению к вам, своему лучшему другу, он бы никогда не позволил… Он очень любит вас.

— Ах, вы об этом — полагаю, да, по-своему. Полагаю, что если бы не ряд злополучных недоразумений, он бы никогда, по его выражению, не «прошел у меня под форштевнем». Что касается моего чувства, то хочется думать, что он о нем не знает. Я имею в виду: не знает четко и определенно. В таких вопросах Джек соображает туго; он гений лишь на корабле, во время боя. Но время от времени его все же осеняет.

Подали кофе, и некоторое время оба сидели молча, погруженные в раздумья.

— Знаете, дорогая моя, — произнес Стивен, помешивая кофе, — мужчина беспомощен против прямой женской атаки. Я не имею в виду кокетство или обольщение. Речь идет об обыкновенном выражении чувств.

— Я бы не смогла, нет, не смогла бы написать ему снова.

— Конечно. Но если «Поликрест» до осени зайдет в здешнюю гавань, то вы, а вернее, адмирал смог бы попросить капитана Обри подвезти вас в Дюны — вполне уместная, не переходящая границ приличий просьба, которая могла бы многое решить…

— О, я никогда не посмела бы этого сделать. Милый доктор Мэтьюрин, подумайте, какой нескромной я бы показалась, да еще не будучи уверенной в ответном чувстве. Я бы со стыда сгорела.

— Если бы вы видели его слезы, вызванные вашей добротой, вашими гостинцами, вы бы вмиг забыли о своей неуверенности. Он был готов молиться на вас.

— Да, вы сообщали об этом в вашем столь дорогом мне письме. Но для меня это немыслимо. Мужчина смог бы пойти на такой шаг, но для женщины это совершенно невозможно.

— Но как быть с прямотой?

— Как? Она должна быть! Все было бы гораздо проще, если б откровенность не считалась нарушением приличий. Скажите мне, — робко произнесла она, помолчав, — могу ли я сообщить вам кое-что, возможно, совсем неподобающее и ошибочное?

— Я отнесусь к вашим словам совершенно по-дружески, дорогая моя.

— Может быть, треугольник перестанет быть роковым, если вы предложите Диане руку и сердце? Именно этого она и ждет, будьте уверены.

— Я? Ей? Предложение? Софи, душа моя, вы же знаете, что я за партия. Маленький, уродливый человечишка, без имени, без состояния. Вы же знаете ее гордость, ее честолюбивые претензии.

— Вы слишком недооцениваете себя. Вы чересчур скромны. По-своему вы такой же привлекательный, как и капитан Обри, — все так говорят. Кроме того, у вас есть замок.

— Деточка моя, замок в Испании — совсем не то, что замок в Кенте. Это, в основном, романтические руины. Груда камней и овчарня с крышей. Значительная часть моей земли — голые скалы. Даже в мирное время она приносит мне не больше двух или трех сотен английских фунтов в год.

— Но этого вполне достаточно на жизнь. И если Диана любит вас хотя бы немного, а вас невозможно не любить, она будет в восторге от вашего предложения.

— Ваша пристрастность ослепляет вас, дорогая. Что касается любви — этого прекрасного, но пустого слова, какое бы вы ни дали ему определение, — не думаю, что Диана знает ее. Вы когда-то сами сказали мне это. Привязанность, доброта, дружба, приветливость — да, но не более того. Нет. Я должен ждать. Возможно, время ее изменит. Во всяком случае, я согласен на то, чтобы стать pis aller. Кроме того, я умею ждать. Я не хочу рисковать и получить от ворот поворот, да еще и презрительный.

— А что такое pis aller?

— То, что берут за неимением лучшего. Вот моя единственная надежда.

— Вы слишком скромны, чересчур. Уверена, вы ошибаетесь. Поверьте мне, Стивен. В конце концов, у меня есть женское чутье.

— Кроме того, как вам известно, я католик. Папист.

— Какое это имеет значение для нее? Во всяком случае, семейство Говардов — католики. Да и миссис Фицгерберт католичка.

— Миссис Фицгерберт? Странно, что вы ее упоминаете. Дорогая, я должен идти. Спасибо вам за ласку. Вы позволите снова написать вам? Из-за моих писем у вас не было неприятностей?

— Никаких. Я о них никому не рассказываю.

— Я напишу вам через месяц, а то и позднее. Возможно, я загляну в Мейпс Корт. Как ваша мама, сестры? Могу ли я справиться о мистере Боулсе?

— Они вполне здоровы, благодарю вас. Что касается его, — продолжала девушка, и в серых, спокойных глазах сверкнула ярость, — то я сказала ему, чтобы он нашел себе другого идола. Он стал невыносим и спросил: «Может быть, вы привязаны к кому-то другому?» — «Да, сэр, так оно и есть», — ответила я. «А как же разрешение матушки?» — воскликнуло это ничтожество, и я попросила его немедленно удалиться. Таков был самый смелый поступок в моей жизни.

— Софи, остаюсь вашим самым покорным слугой, — произнес Стивен, поднимаясь. — Прошу передать адмиралу мои самые лучшие пожелания.

— Чересчур покорным, — отвечала Софи, подставляя ему щеку.


Приливы, отливы, бухта Корк, судно ждет восхода луны, рослый мул бежит рысцой по безводным горам, подрагивая под лучами солнца среди карликовых пальм. Дон Эстебан Мэтьюрин-и-Доманова припадает к стопам господина аббата Монсерра, просит оказать ему честь и дать аудиенцию. Вьется бесконечная белая дорога, разрезая безжизненный ландшафт Арагона, беспощадно терзают солнце, пыль, сердечная усталость и сомнения. Разве независимость — не пустое слово? Какое значение имеет форма правления? Свобода — во имя чего? Его охватило такое отвращение к жизни, что он припал к седлу, с трудом заставив себя сесть верхом. На Маладетту пролился ливень, и отовсюду запахло чабрецом; под грозовыми тучами кружили орлы, поднимаясь все выше и выше.

— Разум мой слишком смущен и способен лишь на прямые ходы, — произнес Стивен. — Не время парить в поднебесье, время действовать.

Пустынный берег, вспыхивающие со стороны моря фонари, бескрайняя водная гладь. Снова на каждом шагу вспоминается Ирландия.

— Если бы мне удалось сбросить бремя памяти, — произнес Стивен после второй рюмки опиевой настойки, — тогда бы я стал почти вменяем. Твое здоровье, Вильерс, дорогая моя.

Холихедская почтовая карета, двести семьдесят миль тряски, во время которой ты засыпаешь, просыпаешься, а затем оказываешься совсем в другой стране: и дождь, дождь, дождь. Ночью слышна валлийская речь. Лондон, и его доклад, в котором он пытался развязать мертвый узел альтруизма, глупости, энтузиазма, поисков самого себя, любви к насилию, личной неприязни, а также стремления достичь невозможного — дать простой ответ на вопрос: «Объединится ли Испания с Францией в борьбе против нас, и если да, то когда именно?» Затем он снова оказался в Диле и сидел в одиночестве в уютном ресторане «Роза и Корона», наблюдая за судами, плывущими мимо Дюн, и наливая себе чай чашку за чашкой. При этом он испытывал странную отчужденность от реальности — мундиры, мелькающие на улице, были привычны, но между тем казалось, что они принадлежат какому-то иному, бесконечно далекому миру, чьи обитатели — гуляющие, смеющиеся, разговаривающие по ту сторону окна, немы и бесплотны.

Однако превосходный чай (ни с чем не сравнимое желчегонное средство), горячая сдоба, уютное кресло, чувство покоя и отдохновения после многих недель и месяцев непрерывной спешки и постоянных испытаний — напряжение, опасность и вечная подозрительность — незаметно позволили ему стать самим собой, вновь вписаться в ту жизнь, частью которой он был прежде. Его всячески ублажали в Адмиралтействе; очень учтивый, проницательный, умный пожилой джентльмен из Департамента иностранных дел очень хвалил его. А лорд Мелвилл неоднократно подчеркивал, как все они обязаны ему, говорил, что любое пожелание доктора Мэтьюрина будет самым серьезным и внимательным образом рассмотрено. Вспоминая эту сцену и прихлебывая с довольным пофыркиванием чай, он увидел Хиниджа Дандеса, который, остановившись на тротуаре, прикрыл ладонью глаза и заглянул в окно, по-видимому выискивая знакомое лицо. Он прижал к стеклу нос, кончик которого расплющился. «Напоминает ногу какого-то брюхоногого», — пришло в голову Стивену, и, подумав о том, что в поверхностном слое кожи утрачено кровообращение, доктор привлек внимание Дандеса, жестом приглашая его войти и указывая на чай и сдобу.

— Я не видел вас несколько месяцев, — очень приветливо произнес Дандес. — Несколько раз спрашивал о вас, когда видел «Поликрест», но мне говорили, что вы в отпуску. Как вы загорели! Где же вы так прокоптились?

— В Ирландии — скучное семейное дело.

— В Ирландии? Вот те раз! Я там никогда не видел солнца — вечные дожди. Если бы вы мне этого не сказали, я бы поклялся, что вы были на Средиземном море, хаха-ха. Я спрашивал о вас не единожды: мне нужно было сообщить вам нечто важное. Отличная сдоба. Что может быть лучше к чаю, чем хорошо пропеченная булка?

После столь многообещающего вступления Дандес, странное дело, словно язык проглотил. Было ясно, что он хочет сказать нечто важное, но не знает, как приступить и стоит ли это делать вообще. Не хочет ли он одолжить денег? Или же его мучит какая-то болезнь?

— Мне кажется, что вы дружите с Джеком Обри, доктор Мэтьюрин?

— Действительно, я к нему очень расположен.

— Я тоже. Мы познакомились еще будучи гардемаринами и служили вместе на шести кораблях. Но, вы знаете, он моих советов никогда не слушал. Я долгое время был ниже его чином, а это, разумеется, имеет значение. Кроме того, существуют такие вещи, которые трудно сообщить мужчине. Вот что я хотел вам сообщить. Не можете ли вы намекнуть ему, что он не скажу, что губит свою карьеру, но очень близок к этому? Он невнимательно относится к сопровождению конвоев, на что многие жаловались. Останавливается у Холмов, когда погода вполне сносная, — и люди находят тому вполне понятное объяснение, которое не устраивает Уайтхолл.

— Желание задержаться в порту — вполне обычное дело на флоте.

— Понимаю, что вы имеете в виду. Но это дозволено адмиралам, у которых за плечами несколько знаменитых сражений и пэрство, а обычный капитан должен знать свой шесток. Так никуда не годится, Мэтьюрин. Прошу вас, передайте это ему.

— Я сделаю все, что смогу. Бог знает, что из этого получится. Благодарю вас за участие, Дандес.

— Сейчас «Поликрест» пытается пройти мимо Южного мыса, несмотря на штормовую погоду. Я видел его с борта «Голиафа», наблюдал, как он несколько раз не смог совершить поворот оверштаг и пробовал повторить попытку. Он видел французские канонерки в Этапле и не смог к ним приблизиться — нужно было ждать ветра с моря. Боже мой, как сносит это судно! Такие корабли не имеют право даже на выход из гавани.

— Я найму шлюпку и встречу «Поликрест», — отозвался Стивен. — Мне не терпится увидеть своих товарищей.

Встретили его тепло, даже очень. Но моряки были заняты, озабочены и заморены. Обе вахты были на палубе, пытаясь ошвартовать корабль. Наблюдая за их работой, Стивен понял, что атмосфера на корабле ничуть не улучшилась. Напротив. Он достаточно хорошо изучил морскую жизнь, чтобы понять разницу между послушным экипажем и сборищем упрямых, угрюмых людей, которых надо подгонять. Джек находился у себя в каюте, писал рапорт; на палубе распоряжался Паркер. Он был явно не в себе. То и дело слышались окрики, угрозы, оскорбления, перемежавшиеся с пинками и зуботычинами. Он зверствовал еще больше, чем до того, как доктор покинул корабль. Недалеко от него отстал заменивший Макдональда полный, белолицый, румяный молодой человек с толстыми бледными губами. Авторитет он имел только среди своих морских пехотинцев, да и то только потому, что вколачивал его в их спины своей тростью.

Когда Стивен спустился вниз, его худшие опасения подтвердились. Младший лекарь, мистер Томсон, не очень умный человек и не слишком умелый медик, провел камнесечение у Чизлдона, и теперь от бедняги исходил тошнотворный запах гангрены. Но, похоже, Томсон не был ни жестоким, ни даже недобрым человеком. Однако, когда они вдвоем совершали обход, Стивен не увидел ни одной улыбки. Больные внятно отвечали на вопросы, но не было никакого взаимопонимания, дружелюбного отношения, за исключением одного бывшего матроса с «Софи», поляка по фамилии Якруцки, которого снова мучила грыжа. И даже его странный жаргон (он очень плохо говорил по-английски) звучал неуверенно, словно его что-то связывало. На соседней койке лежал моряк с забинтованной головой. Сифилитическая опухоль, последствие старой травмы черепа, симуляция? Охотно стараясь подтвердить свой диагноз, Томсон ткнул пальцем в голову больного, и тот, как бы защищаясь, тотчас поднял руку.

К тому времени, как они закончили обход, корабль ошвартовался. Джек Обри сошел на берег с рапортом, и на шлюпе воцарилось нечто похожее на мир. Слышались лишь мерный скрип помп да негромкая брань старшего офицера, озабоченного тем, чтобы прямые паруса и марсели свертывали аккуратно, словно перед королевским смотром.

Доктор вошел в кают-компанию, где сидел лишь офицер морской пехоты. Он развалился на двух стульях, положив ноги на стол. Повернув к вошедшему голову, он крикнул:

— Должно быть, вы тот самый костоправ, который вернулся назад! Рад вас видеть. Меня зовут Смитерс. Простите, что не встал: совсем умаялся с этой швартовкой.

— Я заметил, что вы были очень деятельны.

— Старался, старался. Я люблю, когда мои люди знают, кто есть кто, что есть что, и резво бегают, а если не слишком резво, я мигом добавляю им прыти — вы поняли, что я хотел сказать, ха-ха-ха. Говорят, что вы здорово играете на виолончели. Как-нибудь вечерком мы должны с вами помузицировать. Я играю на немецкой флейте.

— Вы, должно быть, знаете в этом толк.

— Стараюсь, стараюсь. Не люблю хвастаться, но в свое время, когда учился в Итоне, я был лучшим музыкантом. Если бы я решил стать профессионалом, то зарабатывал бы вдвое больше, чем мне платит его величество за то, что я воюю за него. Разумеется, награды меня не интересуют. На этом корабле довольно скучно, вы не находите? Поговорить не с кем. Никаких развлечений, только вист по полпенни, конвойная служба да поиски французских лоханок.

— Не знаете, капитан не вернулся?

— Нет. Его не будет несколько часов. Давайте сыграем партию в пикет.

— Я играю очень плохо.

— Капитана бояться нечего. Он поплывет против течения в Дувр. Там у него смазливая бабенка, так что вернется он не скоро. Я бы тоже не прочь поиметь такую. Не будь он моим капитаном, я бы отбил ее у него. Вы не представляете, какое впечатление оказывает на женщин красный мундир. Пожалуй, у меня бы это получилось. На прошлой неделе она пригласила к себе всех офицеров и так посмотрела на меня…

— Вы имеете в виду миссис Вильерс, сэр?

— Хорошенькая молодая вдовушка. Совершенно верно, это она Вы ее знаете?

— Да, сэр. И я сожалею о том, что о ней говорят без должного уважения.

— Ну что ж, если она ваша знакомая, — воскликнул Смитерс с понимающей улыбкой, — тогда другое дело. Я ничего не сказал такого. Молчок. Так как насчет картишек?

— Вы хорошо играете?

— Я родился с колодой карт в руке!

— Должен вас предупредить: я никогда не играю по мелочовке. Это меня утомляет.

— О, я вас не боюсь. Я играл у Уайта, играл у Олмака вместе с моим другом лордом Крейвеном до самого утра, когда пришлось тушить свечи! Что вы на это скажете?

Один за другим стали приходить офицеры и наблюдать за игрой. Наблюдали молча до окончания шестой партии, когда Стивен выбросил восьмерку, а за ней кварт — четыре карты одной масти, и Пуллингс, сидевший сзади и болевший за него, воскликнул:

— Ха-ха-ха. Напрасно вы вздумали тягаться с доктором.

— Нельзя ли помолчать, когда джентльмены играют в карты. И перестать курить свою вонючую трубку в кают-компании, превращая ее в грязный кабак. Разве можно человеку сосредоточиться в таком шуме. Из-за вас я проиграл сдачу. Сколько я вам должен, доктор?

— Так как вы ни разу не выиграли, то ваш долг составит сто тридцать фунтов; а поскольку у вас двух до сотни недостает, то следует прибавить ваши очки к моим.

— Полагаю, вы примете у меня расписку?

— Как вы помните, мы договорились расплачиваться наличными.

— Тогда мне придется сходить за деньгами. Я останусь с пустым карманом, но вы должны будете позволить мне отыграться.

— Капитан возвращается, джентльмены, — доложил старшина. Затем, минуту спустя, вернулся и добавил: — Причаливает к трапу левого борта!

— Должен покинуть вас, — произнес доктор. — Благодарю за игру.

— Но вы не смеете уходить, выиграв столько денег! — вскричал Смитерс.

— Напротив, — возразил Стивен. — Самое время.

— Это не очень-то благородно. Вот что я вам скажу. Не очень-то!

— Вы так полагаете? Тогда, когда положите на стол золото, можете уменьшить ставку вдвое или выйти из игры. Sans revanche [51], идет?

Смитерс вернулся с двумя целыми стопками гиней и третьей начатой.

— Дело не в деньгах, — сказал он. — Дело в принципе.

— Тузы — главные карты, — произнес Стивен, нетерпеливо поглядывая на часы. — Прошу снять колоду.

У Смитерса ёкнуло в желудке: выпал бубновый валет.

— Теперь вам придется принять расписку на остальную сумму, — проговорил он.

— Джек, — сказал Стивен. — Можно войти?

— Входите, входите, дружище, входите же! — воскликнул Джек Обри, вскакивая с места и усаживая друга в кресло. — Давно не видел вас. Как я рад, что вы пришли. Не могу передать, как уныло стало на корабле без вас. Как вы загорели!

Несмотря на отвращение от запаха духов, которыми пахло от его мундира, — никогда еще не приходилось ему покупать столь неудачный подарок — у Стивена потеплело на сердце. Однако он не выдал своих чувств. Изучающе посмотрев на Джека, доктор сказал:

— Что вы с собой делаете? Похудели, побледнели — без сомнения, вы страдаете запорами. Потеряли еще пару дюжин фунтов. Желтые круги под глазами никуда не годятся! Беспокоит пулевое ранение? Снимайте-ка сорочку. Я не уверен, что извлек из раны весь свинец. Кажется, что мой зонд что-то прощупывал.

— Нет, нет. Рана совсем затянулась. Я вполне здоров. Это из-за того, что я плохо сплю. Мечусь, ворочаюсь, никак не уснуть, затем снятся плохие сны, просыпаюсь где-то в середине ночной вахты, часа в два, и больше не могу сомкнуть глаз. Весь день хожу как дурной. И злой, Стивен. Придираюсь к людям по пустякам, а потом жалею. Это не печень, как вы думаете? Не вчера, а позавчера со мной случилась неприятная история. Я брился и думал о чем-то. Киллик повесил зеркало на иллюминатор вместо обычного места. Я увидел собственное лицо и подумал, что в каюту заглядывает какой-то посторонний человек. Сообразив, что это я сам, я произнес: «С каких пор мое лицо стало рожей капрала корабельной полиции?» — и решил больше в зеркало не глядеть. Это напомнило мне о том несчастном малом Пиготе с «Эрмионы». Нынче утром произошло то же самое: из зеркала на меня смотрел чужой человек. Вот еще одна причина, по которой я рад вашему приходу: вы мне дадите вашу тройчатку, чтобы я смог уснуть. Это такая мука — страдать бессонницей. Неудивительно, что я стал похож на капрала. Потом, эти сны. Вы видите сны, Стивен?

— Нет, сэр.

— Я так и думал. Я привез вам украшение… Несколько ночей назад я вспомнил о вашем нарвале; кстати, Софи имеет к этому какое-то отношение. Кажется чушью, но я чувствовал себя таким несчастным, что проснулся и зарыдал как ребенок. Кстати, вот ваш подарок. — Повернувшись назад, он достал длинную конусообразную спираль из кости.

У Стивена заблестели глаза, когда он взял клык и стал медленно поворачивать в руках.

— Большое, большое спасибо, Джек! — воскликнул он. — Это же чудо, а не зуб.

— Там было несколько зубов длиннее, больше сажени, но у них были обломаны кончики, а я решил, что вам нужен конец поострее, ха-ха-ха. — Джек Обри не удержался от дурацкой шутки и долго фыркал и хихикал, радостно блестя голубыми глазами, как бывало прежде: море веселья из-за пустяка.

— Изумительное произведение природы, — заявил Стивен, любуясь подарком. — Сколько я вам должен, Джек? — Сунув руку в карман, он вытащил сначала носовой платок, затем высыпал на стол пригоршню золота, потом другую и сгреб их в кучу, заметив, что глупо носить монеты россыпью: гораздо лучше завязать их в узелок.

— Черт побери! — воскликнул Джек. — Откуда у вас столько? Захватили корабль с сокровищами? Я в жизни не видел столько денег в одном кармане.

— Пришлось наказать одного занудного придурка, который успел мне досадить, — известного вам фата в красном мундире. Лобстера, как бы вы сказали.

— А, Смитерса! Но это азартная игра, Стивен, а не просто развлечение.

— Да. Похоже, он расстроился из-за проигрыша: его жирная физиономия покрылась испариной. Но, по всему виду, человек он состоятельный. Во всем виновата его нахальная заносчивость.

— Я знаю, у него имеется состояние. Но вы, должно быть, совсем остригли Смитерса — это же больше, чем его годовое жалованье!

— Тем лучше. Я и хотел его проучить.

— Стивен, я должен просить вас: больше не делайте этого. Он еще щенок-несмышленыш, уверяю вас. Думаю, что другие «красногрудые» тоже вряд ли воспринимали его всерьез, хотя привычка задирать нос — их общая черта. Но корабль наш и без того на плохом счету, не хватало, чтобы он прослыл еще и игорным притоном. Вы ему не позволите отыграться?

— Нет! Но, поскольку вы так желаете, играть с ним больше не сяду. Ну а все же — сколько я вам должен, дорогой?

— Нисколько. Доставьте мне удовольствие, примите его как подарок. Прошу. Это же сущий пустяк. Тем более что мне заплатили.

— Вы получили призовые деньги?

— Да. Лишь однажды. Больше такой возможности не предвидится. «Поликрест» можно узнать, едва его корпус показывается на горизонте. Жаль, что вас не было на судне, хотя каждому досталось немного. Я продал свою долю Паркеру за семьдесят пять фунтов, поскольку был без гроша. Да и он получил не ахти сколько. Это был маленький голландский шлюп, груженный сосновыми досками, который втихаря полз по ту сторону Доггер-банки. Да и мы ползли как черепахи. Приз ничтожный, на «Софи» мы бы не стали размениваться на такую мелюзгу. Но я решил: лиха беда начало. Впрочем, пользы нам это не принесло. Корабль на плохом счету, и Харт на меня наезжает.

— Покажите, пожалуйста, почетную шпагу и купеческий кубок. Я заходил к Софи, и она мне рассказала про награды.

— Софи? — Джек вскинулся так, словно его ударили. — Хотя да, конечно. Отчего бы и нет. — Он попытался завести разговор на более веселую тему, но таковой не обнаружилось. Минуту спустя Джек произнес: — Жаль, но их здесь нет. Я просчитался и на этот раз. В настоящее время они в Дувре.

— В Дувре, — повторил Стивен и, подумав немного, произнес: — Дувр. Послушайте, Джек, вы сильно рискуете, так часто сходя на берег, особенно в Дувре.

— Почему особенно в Дувре?

— Потому что ваше времяпрепровождение в Дувре стало притчей во языцех. Если об этих похождениях известно вашим друзьям, то насколько же хорошо осведомлены о них ваши недруги? О том, как вы коротаете досуг, знают в Уайтхолле, это не секрет и для ваших кредиторов с Минсинг-лейн. Вы можете глядеть сердито, Джек, но все равно позвольте сообщить вам три вещи. Я должен сделать это как друг. Во-первых, если вы будете попрежнему съезжать на берег, вас наверняка арестуют, как должника. Во-вторых, на флоте злые языки твердят, что вы уже пустили корни на этой станции. Чем все это угрожает вашей карьере, вы знаете лучше моего. Нет уж, позвольте мне закончить. В-третьих, задумывались ли вы над тем, что компрометируете Диану Вильерс откровенными знаками внимания?

— А что, Диана Вильерс сделала вас своим защитником? Или поручила вам пролечить мне голову?

— Нет, сэр.

— Тогда я не понимаю, по какому праву вы разговариваете со мной таким образом.

— Конечно же, Джек, дорогой, по праву друга, разве не так? Не скажу — по долгу друга, поскольку это покажется лицемерием.

— Друга, который, возможно, желает расчистить поле деятельности для себя. Возможно, я не слишком умен и не мастак строить козни, как какой-нибудь Макиавелли, но, думаю, сумею отличить ruse de guerre [52] от дружеского участия. Долгое время я ломал голову, не зная, что подумать о вас и Диане Вильерс, — поскольку вы чертовски хитрый лис, вы умеете запутывать следы. Но теперь я понимаю причины этих уловок, этих заявлений: «Нет дома», этого недоброго отношения, черт бы его побрал! Теперь мне понятны эти вечные речи о том, как умен Стивен Мэтьюрин, который разбирается в людях и никому не читает проповедей, в то время как я глупый мужлан и неотесанный солдафон. Самое время объясниться по поводу Дианы Вильерс, чтобы выяснить, какова роль каждого из нас.

— Я не желаю никаких объяснений. От них нет никакого толку, особенно когда речь идет о вопросах пола. Тут разум улетает в окно, а вместе с ним и откровенность. Во всяком случае, даже там, где не затронута страсть, человеческий язык настолько несовершенен, что…

— Любой трусливый ублюдок может уйти от ответа, прикрыв свой срам болтовней.

— Вы сказали достаточно, сэр, — произнес Стивен, вставая. — Более чем достаточно. Вы должны взять свои слова обратно.

— Не собираюсь я брать свои слова обратно! — страшно побледнев, воскликнул Джек Обри. — И добавлю, что, когда человек возвращается из отпуска смуглый, как гибралтарский жид, и заявляет, что в Ирландии была пасмурная погода, он лжет. Я буду стоять на своем и вполне готов дать любое удовлетворение, какое вам угодно пожелать.

— Весьма странно, — негромко произнес Стивен, — что наше знакомство началось со ссоры и ссорой заканчивается.


— Дандес, — произнес доктор, сидевший в уютном кабинете «Розы и Короны», — как хорошо, что вы пришли так рано. К сожалению, я вынужден просить вас стать моим секундантом. Я пытался последовать вашему превосходному совету, но взялся за это неумело — и вот результат. Мне следовало понять, что он охвачен несчастной страстью, но я принялся некстати настаивать на своем, и он назвал меня трусом и лгуном.

На лице Дандеса появилось выражение ужаса.

— Господи, вот напасть! — воскликнул он. После продолжительной неловкой паузы он продолжил: — Полагаю, об извинениях с его стороны не может быть и речи?

— Так оно и есть. Правда, одно слово он взял обратно: «Капитан Обри передает заверения в своем почтении доктору Мэтьюрину и просит извинить его за выражение, связанное с рождением, вырвавшееся у него вчера вечером, которое могло быть принято на личный счет. В намерения капитана Обри это не входило, и он берет слово „ублюдок" обратно, одновременно сожалея, что сгоряча произнес его». От остальных выражений он не отказывается, в том числе и от обвинения в преднамеренной лжи. Так что какое уж тут примирение.

— Еще бы. Какая печальная и нелепая история. Ее надо разрешить, пока все мы находимся на берегу. Я чувствую на себе ужасную ответственность. Мэтьюрин, ведь вам прежде никогда не приходилось драться на дуэли? Я никогда не прощу себе, если с вами что-то случится. Джек испытанный боец.

— Я сумею постоять за себя.

— Что же, — продолжал Дандес, с сомнением взглянув на доктора, — сейчас же отправлюсь к нему. Как же все неудачно сложилось, черт побери. Если не удастся уладить это недоразумение нынче вечером, понадобится какое-то время. Так уж заведено на флоте. Армейским встать к барьеру — все равно что высморкаться, а у нас, флотских, все иначе. Я знал одного моряка, который дожидался поединка три с лишним месяца.

Дело не удалось уладить в тот же день, потому что «Поликрест» получил приказ выйти в море с вечерним приливом. Он направился на зюйд-вест вместе с двумя транспортами снабжения и со ставшим еще тяжелее грузом несчастий.

Слух об их ссоре мигом распространился среди команды. О глубине и смертельной опасности этой размолвки никто не догадывался, но внезапный конец столь тесной дружбы нельзя было не заметить, и Стивен с определенным интересом наблюдал за реакцией окружающих. Он знал, что на многих кораблях капитан играет роль короля, а офицеры — свиты, что всегда идет жаркое соперничество за расположение Цезаря. Но доктор не догадывался, в какой степени почтение, оказываемое ему ранее, являлось отражением могущества великого вождя. Паркер, который почитал капитанскую власть больше, чем недолюбливал самого капитана, стал подчеркнуто сторониться доктора; так же повел себя и безответный Джонс. Что касается Смитерса, то он даже не считал нужным скрывать свою враждебность. Пуллингс в кают-компании вел себя с подчеркнутой любезностью к доктору, но лейтенант был всем обязан Джеку, и, находясь на шканцах, он как бы стеснялся общества Стивена. Правда, ему не часто приходилось испытывать неловкое чувство, поскольку обычай требовал, чтобы дуэлянты, подобно невесте и жениху, не встречались, пока не предстанут перед алтарем. Большинство старых матросов «Софи» разделяли переживания Пуллингса; они смотрели на доктора с напряженным вниманием, но без тени неприязни. Однако Стивену было ясно, что, не испытывая к нему вражды, они были в первую очередь преданы капитану, поэтому доктор старался как можно реже смущать их.

Большую часть времени он посвящал пациентам — камнесечение требовало принятия радикальных мер: это был интересный случай, где было необходимо по многу часов наблюдать за больным. Остальное время он читал и играл в шахматы со штурманом, который удивил его проявлением исключительного внимания и дружелюбия. Мистер Гудридж в свое время плавал вместе с Куком, будучи тогда мичманом и штурманским помощником; он был прекрасным математиком и превосходным навигатором. Его карьера могла сложиться самым удачным образом, если бы не злополучная ссора с капелланом «Беллерофона».

— Нет, доктор, — произнес он, отодвинувшись от шахматной доски, — старайтесь, как вам угодно. Но я взял его в оборот. Вам мат в три хода.

— Похоже на то.

— Хотя мне нравятся люди, которые сражаются до конца. Доктор, — продолжал он, — а вы подумали о судьбе птицы феникс?

— Пожалуй, недостаточно. Насколько я помню древние источники, она гнездится в Аравии Счастливой и как-то связана с корицей. Разве не безумие — сгорать вместе с продуктом, который нынче идет по шесть шиллингов и восемь пенсов?

— Нравится вам все превращать в шутку, доктор. Но над феноменом феникса следует серьезно призадуматься. Разумеется, я имею в виду не птицу из легенды, в которую не поверит философски настроенный джентльмен вроде вас, это скорее своего рода метафора. Мне бы не хотелось, чтобы на корабле об этом знал кто-либо, кроме вас: по моему мнению, феникс — это комета Галлея.

— Комета Галлея, мистер Гудридж? — вскричал Стивен.

— Комета Галлея, а также другие, — отозвался штурман, довольный произведенным эффектом. — Когда я говорю о мнении, то имею в виду, можно сказать, факт, поскольку для открытого ума обстоятельство доказано без малейшего сомнения. Это можно подтвердить с помощью несложных расчетов. Наиболее авторитетные авторы называют интервалы между появлением фениксов в 500, 1416 и 7006 лет. Тацит рассказывает нам о появлении одной из комет при Сесострисе, второй — при Амасисе, третьей — во время правления третьего Птолемея, четвертой — на двадцатом году правления Тиберия. Нам известны и многие другие примеры. Давайте возьмем периоды комет Галлея, Биелы, Лексела и Энке, построим график, учитывая ошибки в расчетах у древних, и результат достигнут! Я мог бы показать вам расчеты орбит, которые поразили бы вас. Мнения астрономов, к сожалению, расходятся, поскольку феникс не вписывается в их уравнения. Они не понимают, что у древних мнимый феникс представлял собой поэтическое изображение сверкающего небесного тела, что феникс — это символ. Они слишком горды, угрюмы, упрямы и недостаточно искренни, чтобы верить тому, что им говорят. Капеллан «Беллерофона», который выдавал себя за астронома, высмеял мои аргументы. Пришлось убедить его ударом киянки — наука требует жертв.

— Меня вам удалось убедить словами, мистер Гудридж.

— Я погубил свою карьеру, — произнес, сверкнув глазами, штурман. — Но истина мне дороже: ради нее я мог бы еще раз врезать киянкой по этой глупой голове. Однако я не должен браниться: все же пострадало духовное лицо. После этого я мало кому открывал свои взгляды, но со временем рассчитываю опубликовать ряд работ — «Беспристрастно обсуждаемое явление феникса. Скромные гипотезы, разработанные штурманом королевского флота». Знатный будет переполох — кое-кому из надутых академиков придется переменить свои взгляды. Мои фениксы, доктор, сообщают мне, что мы можем ожидать появления кометы в 1805 году. Не буду называть месяц, вследствие сомнений в данных Ашера и точной продолжительности царствования Набонида.

— Буду с нетерпением ждать этих публикаций, — произнес Стивен, подумав при этом: «Хорошо бы узнать, когда кончится мое ожидание».

Мысли его и дальше текли в этом направлении: «Странное дело, с каким страхом я жду развязки, даже когда сижу рядом с пациентом и наблюдаю за его дыханием, — и как же мне трудно ждать».

В дальнем углу лазарета послышался негромкий разговор. Но никто из больных не сетовал на беспокойство. Не раз кто-нибудь из их приятелей тайком приносил запрещенный грог, незаметно проходя мимо доктора, который в последние дни был особенно рассеян. Два шотландских горца беседовали с ирландцем, медленно повторяя на гэльском наречии слова, обращенные к больному, лежавшему на животе, чтобы уменьшить боль в спине.

«Я лучше всего их понимаю, — размышлял Стивен, — когда не прислушиваюсь к ним и не стараюсь распознать каждое слово. Этот юноша понимает меня, когда я говорю на наречии каиркивин. Они полагают, что мы бросим якорь возле Холмов до того, как пробьет восемь склянок. Надеюсь, они правы; надеюсь, что смогу найти Дандеса».

Матросы оказались правы, и, прежде чем «Поликрест» потерял ход, часовой окликнул какую-то шлюпку, с которой ответили, что идет «Франшиз»; это означало: на шлюпке капитан этого корабля. Свист боцманской дудки, соответствующие знаки внимания, оказываемые капитану первого ранга, топот ног над каютой Джека Обри, затем слова: «Наилучшие пожелания капитану, и нельзя ли встретиться с доктором Мэтьюрином, если он свободен?»

В таких вопросах первостепенное значение имеет осторожность, и Хинидж Дандес, зная, как много любопытных ушей на борту тесного шлюпа, написал на клочке бумаги: «Устроит ли вас половина седьмого в субботу? В Дюнах. Я заеду за вами». Он протянул доктору записку с мрачным, многозначительным лицом. Взглянув на нее, Стивен кивнул и сказал:

— Отлично. Премного обязан. Вы меня доставите на берег? Завтрашний день я проведу в Диле, хорошо?

Может быть, вы будете настолько добры, чтобы сообщить об этом капитану Обри?

— Я уже сделал это. Если вам угодно, могу захватить вас с собой прямо сейчас.

— Через пару минут я буду готов.

Надо было убрать некоторые бумаги, которые никто не должен был видеть, несколько рукописей и писем, которые были ему дороги. Большей частью они уже лежали в несессере. Вскоре он спустился следом за Дандесом в шлюпку, и она направилась по спокойному морю в сторону Диля. На условном языке, который был понятен только доктору, Дандес сказал ему, что секундант Джека Обри, полковник Ренкин, может приехать лишь завтра, в пятницу вечером, что он встречался с Ренкином раньше и они выбрали для поединка отличное место возле замка: оно было удобно во всех смыслах и часто использовалось дуэлянтами.

— Полагаю, у вас все есть? — спросил Дандес, перед тем как шлюпка подошла к берегу.

— Пожалуй, — отозвался Стивен. — Если нет, я к вам зайду.

— Тогда прощайте, — отвечал Дандес, пожимая ему руку. — Мне нужно возвращаться на свой корабль. Если я не увижу вас раньше, встречаемся, как договорились.

Остановившись в «Розе и Короне», доктор взял лошадь и медленно поехал по направлению к Дувру, размышляя о природе дюн, о крайнем одиночестве каждого человека, о бедности языковых средств — мысль, которую он бы внушил Джеку, если бы у него было время. «Однако, при всей их бедности, они прекрасно позволяют людям решать технические задачи», — подумал он, рассматривая корабли, стоявшие на рейде, невероятную путаницу тросов, блоков и парусов с различными названиями, которые вскоре повезут многие тысячи людей к Босфору, в Вест-Индию, на Суматру или китовые промыслы Южного океана. При этом взгляд его упал на своеобразный силуэт «Поликреста», от борта которого отвалила капитанская гичка с поднятым на ней рейковым парусом и тоже направилась в сторону Дувра.

«Зная их обоих, — произнес он про себя, — я бы удивился, если бы между ними существовала взаимная симпатия. Это извращенные отношения. Возможно, здесь-то и следует искать корень зла».

Добравшись до Дувра, Стивен тотчас направился в госпиталь и обследовал своих пациентов. Сумасшедший лежал неподвижно, скрючившись после припадка. Зато культя Макдональда заживала хорошо, чистые края ее уже покрывались волосками.

— Скоро вы окончательно поправитесь, — произнес доктор, указывая морскому пехотинцу на остаток его руки. — Поздравляю вас с отличным состоянием вашего здоровья. Через несколько недель вы сможете, как Нельсон, с одной рукой прыгать с корабля на корабль. Вы даже будете в более выгодном положении, чем адмирал, поскольку у вас уцелела именно та рука, в которой следует держать шпагу.

— Как вы меня обрадовали, — отозвался Макдональд. — Я было смертельно боялся гангрены. И я безмерно благодарен вам, доктор. Поверьте, вам цены нет. — Стивен стал уверять его, что операция была простая, что даже любой мясник, не говоря уже об ученике лекаря, сделал бы ее не хуже. Затем разговор перешел на угрозу французского вторжения, разрыва отношений с Испанией и к нелепым слухам о том, что Сент-Винсент обвиняет лорда Мелвилла в казнокрадстве, вследствие чего-то же обвинение падает и на Нельсона.

— Вы, наверное, считаете его героем? — спросил Макдональд.

— О, я почти ничего не знаю об этом джентльмене, — ответил доктор. — Я ни разу не видел его. Но, насколько мне известно, он деятельный военачальник, полный самого героического рвения. Весь флот его боготворит, не так ли? Капитан Обри очень высокого мнения о нем.

— Возможно, — сказал Макдональд. — Но для меня он вовсе не герой. Я сыт по горло этим кумиром. А какие примеры он подает?

— Разве можно найти лучший пример для морского офицера?

— Пока я лежал в госпитале, я много думал о смягчающих обстоятельствах, — ответил Макдональд. Стивен тотчас пал духом: он знал, как охочи шотландцы до теологических прений, и испугался, что перед ним второй Кальвин, по ошибке ставший офицером морской пехоты. — Люди, особенно уроженцы равнинной Шотландии, пуще всего не любят признаваться в собственных грехах. Молодой парень будет вести себя как подлец не оттого, что он таков на самом деле, а потому, что Тому Джонсу платили за то, что он спал с женщиной, а поскольку Том Джонс был героем, вполне естественно, что и парень поступал таким же образом. Возможно, для очень многих было бы лучше, если бы в детстве этого будущего адмирала надолго засунули головой в ведро с водой. Если то, что проделывает какой-то вымышленный персонаж в рассказе или спектакле, будет достаточным оправданием подлеца, представьте себе, что может сделать живой герой! Нельсон распутничает, подолгу торчит в порту, вешает офицеров, отпущенных противником на свободу при условии, что они не будут впредь воевать против французов! Хорош герой!

Стивен внимательно посмотрел на пациента: не заметны ли признаки лихорадки. Они действительно были, но неопасные. Макдональд смотрел в окно, на голую стену, и что-то заставило его сказать:

— Ненавижу женщин. Они только и делают, что разрушают. Они опустошают мужчину, высасывают из него все соки, отбирают у него все его добро, но от этого лучше не становятся. — Помолчав, он добавил: — Мерзкие, хищные твари.

— Не окажете ли вы мне услугу, мистер Макдональд? — произнес Стивен.

— Только скажите какую, сэр. Это доставит мне удовольствие.

— Одолжите мне, пожалуйста, ваши пистолеты.

— Для любой надобности, только не стреляйте в офицера морской пехоты. Можете их забрать, они в моем походном сундучке, под окном.

— Благодарю вас. Я их верну или распоряжусь, чтобы вернули, как только отпадет надобность.

Он возвращался тихим погожим вечером, какие бывают лишь ранней осенью: чрезвычайно влажный воздух, ярко-синее море справа, чистый песок дюн слева, над которым поднимается волна благодатного тепла. Послушная лошадь шла мягкой поступью; дорогу она знала, но, похоже, домой не спешила и время от времени останавливалась, обрывая листья с кустарника, названия которого он не знал. Стивена охватила приятная истома: он почти не ощущал своего тела, будто от него осталась лишь пара глаз. Он словно парил над белой дорогой, поглядывая по сторонам. «Бывают такие дни, — размышлял он. („Добрый вечер, сэр“. — Это прошел священник со своим котом, покуривая трубку.) — Бывают такие дни, когда ты прозреваешь, словно до этого всю жизнь был слеп. Такая ясность ума — следствие совершенства во всем, не только в экстраординарном. Человек живет настоящим, живет интенсивно. Нет настоятельного стремления что-то делать, хочется просто существовать. Однако, — продолжал он рассуждать, левой рукой направляя лошадь в сторону дюн, — какая-то деятельность необходима». Соскользнув с седла, он обратился к лошади:

— Как я могу быть в тебе уверен, дорогая? — Лошадь посмотрела на него блестящими умными глазами и навострила уши. — Знаю, знаю, ты честное существо, в этом нет сомнения. Но тебе могут не прийтись по нраву выстрелы, а я могу задержаться дольше, чем у тебя хватит терпения. Дай-ка я стреножу тебя этим мяконьким ремешком. Как же мало я знаю о дюнах, — продолжал он, смерив дистанцию и воткнув в песчаный склон на нужной высоте палку с платком. — Весьма своеобразный объект исследования — совершенно особенные флора и фауна. — Стивен расстелил на песке плащ, чтобы защитить от песка пистолеты, и принялся аккуратно заряжать их. — То, что человек должен делать, он делает безотчетно, с некоторым чувством отчаяния, не более того, — произнес он, встав в позицию. И тут на его лице появилось холодное, жестокое выражение, он вскинул руку, будто это была деталь механизма. За краем платка взлетела струйка песка; дым рассеивался. Лошадь почти не встревожилась грохотом и равнодушно наблюдала за тем, как он произвел с дюжину выстрелов.

— Мне еще никогда не доводилось иметь дело с таким точным оружием, — вслух произнес Мэтьюрин. — Любопытно, смогу ли я повторить любимый прием Диллона? — Достав из кармана монету, он подбросил ее вверх и, когда она на мгновение застыла, сбил ее прямо в воздухе. — Превосходные инструменты, ничего не скажешь, надо уберечь их от росы. — Солнце зашло. Освещение настолько ослабло, что при каждом выстреле красный язык пламени озарял неглубокую, наполнившуюся туманом лощину. Платок давно превратился в клочья. — Господи, как же я сегодня высплюсь. А какая чудная роса…

В Дувре, закрытом с запада холмами, стемнело раньше. Джек Обри, покончив с делами и понапрасну заехав в Нью-Плейс («Мистеру Лаундсу нездоровится; миссис Вильерс нет дома»), сидел в кабачке неподалеку от замка. Это было грязное, унылое заведение, на втором этаже расположились солдаты, зато в нем имелись два выхода. Поскольку в передней комнате сидели Бонден и Лейки, он чувствовал себя в сравнительной безопасности. Он еще никогда не находился в столь подавленном состоянии, не испытывал такого гнетущего одиночества. Отупление, пришедшее после пары выпитых кружек, никак не помогло ему. Гнев и негодование по-прежнему душили его, норовя выплеснуться наружу. Хотя эти чувства были чужды его натуре, он не желал с ними бороться.

В помещение вошел какой-то мелкий чин со своей тощей подружкой. Увидев Джека Обри, они остановились в нерешительности, затем сели в дальнем углу, шлепая и толкая друг друга, не умея иначе выразить свои симпатии. Кабатчица принесла свечи и спросила, не желает ли господин офицер чего-нибудь еще. Выглянув в окно на сумеречную улицу, Джек ответил отрицательно и спросил, сколько должен за себя и своих моряков.

— Шиллинг и девять пенсов, — ответила женщина и, пока он шарил по карманам, смотрела на него в упор с тупым, жадным любопытством, прищурив глаза и оскалив три желтых зуба, не прикрытые короткой верхней губой. Ей не нравилось, что поверх мундира у него плащ, не нравилось ни то, что люди его трезвы, ни то, что они держатся в стороне от всех. Ведь настоящие-то джентльмены заказывают вино, а не пиво. Он никак не отреагировал на заигрывания Бетти, которая предложила ему комнату и себя в придачу.

Джек зашел в зал со стойкой, велел Бондену подождать его в шлюпке, а сам вышел через черный ход, оказавшись в обществе шлюх и солдат. В переулке две потаскухи рвали друг другу волосы и платья, но остальные были довольно веселы, две девки сразу прилипли к нему и принялись шепотом расхваливать свои таланты и цены, козыряя наличием карантинного свидетельства.

Он направился к Нью-Плейс. Мрачный взгляд слуги, заявившего, будто бы «миссис нет дома», убедил его в том, что в окне Дианы должен гореть огонь. Дважды пройдя по дороге взад и вперед, он действительно заметил свет, пробивавшийся из-за задернутых штор. Сделав большой крюк, чтобы обогнуть дома, он попал в переулок, который шел мимо особняка. Забор в запущенной части сада не был для него заметным препятствием, но, чтобы перебраться через внутреннюю ограду, по верху которой были вмазаны битые стекла, понадобился плащ. С разгону он подпрыгнул и преодолел ее. В саду шум моря точно оборвался, наступила полнейшая, почти осязаемая тишина. Когда он стоял под могучими деревьями, был слышен даже звук падающих капель росы. Постепенно тишина стала не столь заметной: из дома доносились голоса, кто-то запирал двери, закрывал ставни нижнего этажа. Затем послышалось шлепанье тяжелых лап, бежавших по дорожке, и тяжелое дыхание мастифа Фреда, которого отвязывали на ночь. Но Фред не залаял: он знал капитана Обри и лишь ткнулся ему в ладонь мокрым носом. Однако его что-то беспокоило, и, когда Джек вышел на обрамленную мхом тропинку, пес проводил его до самого дома, ворча и тыча мордой под колени. Джек снял мундир и, свернув его, положил вместе со шпагой на землю. Фред тотчас лег у свертка, готовый в любой миг защитить честь оставленного мундира.

Несколько месяцев назад мастеровой менял черепицу на крыше Нью-Плейс. Его импровизированное подъемное устройство с блоком до сих пор свешивалось с парапета вместе с веревкой, к которой было привязано ведро. Джек быстро связал концы, испробовал веревку на прочность и поднялся вверх. Он бесшумно прошел мимо библиотеки, где мистер Лаундс что-то писал, сидя за столом, мимо окна, выходившего на лестницу, затем следовало выбраться на парапет. Отсюда до окна Дианы было подать рукой, но на полпути, не добравшись до парапета, он услышал громкий смех Каннинга. В этом не могло быть никакого сомнения. Джек все же добрался до места, откуда была видна вся комната. Он с трудом удержался от восклицания при виде их оживленных лиц, выхваченных светом зажженных канделябров. Джек сумел ничем не выдать себя. Стыд, ощущение несчастья, крайней усталости заглушили, полностью стерли все остальные чувства. Не было ни гнева, ни возмущения: ушло все, оставив после себя полную пустоту. Джек сделал несколько шагов назад, чтобы ничего больше не слышать и не видеть. Вскоре он нащупал веревку, связал оба конца, схватился за них и исчез в темноте, преследуемый взрывами веселого смеха.


Утром в пятницу Стивен был занят тем, что писал, шифровал одни бумаги и расшифровывал другие. Он еще никогда не работал так быстро и плодотворно, у него возникло законное чувство удовлетворения от того, как четко он описал сложную ситуацию. По понятным причинам он воздержался от обычной порции опиевой настойки и большую часть ночи провел, размышляя о происшедшем на ясную голову. Связав все нити, запечатав все бумаги в двойной конверт, он адресовал его капитану первого ранга Дандесу, после чего занялся дневником.

«Возможно, это последняя запись; вероятно, это единственный способ жить — свободно, поразительно легко и хорошо, не отсекая своих интересов, но и не связывая себя обязательствами: вот свобода, которую я вряд ли прежде знал. Жизнь в чистейшей форме — восхитительная во всех ее проявлениях, как мало я понимал ее раньше. Как она меняет природу времени! Минуты и часы растягиваются; появляется возможность наблюдать за движением настоящего. Пойду прогуляюсь по дюнам за замком Уолмер: какая бездна времени в этом песчаном мире».

Джек Обри также провел какое-то время за письменным столом, но во время утренней вахты был вызван на флагманский корабль.

«Я тебе перья-то из павлиньего хвоста повыдергаю», — подумал адмирал Харт, со злорадством разглядывая Джека Обри.

— Капитан Обри, у меня к вам задание. Вы должны заглянуть в Шолье. «Тетис» и «Андромеда» загнали в эту гавань какой-то корвет. Полагают, что это «Фанчулла». Ходят также слухи, будто несколько французских канонерок и плашкоутов намереваются крейсировать вдоль побережья. Вам следует принять все возможные меры, совместимые с безопасностью вашего корабля, чтобы вывести из строя корвет и уничтожить канонерки. И в как можно более сжатые сроки, вы меня слышите?

— Так точно, сэр. Но, проформы ради, следует напомнить вам, сэр, что «Поликрест» подлежит докованию, у меня в экипаже до сих пор недостает двадцати четырех матросов, корабль принимает восемнадцать дюймов воды в штилевую погоду, а величина сноса делает его плавание во внутренних водах чрезвычайно опасным.

— Чепуха, капитан Обри. Мои плотники заявляют, что вы вполне сможете продержаться еще месяц. Что касается сноса, то у нас у всех бывает снос. У французов тоже бывает снос, но они не робеют, заходя в Шолье. — На тот случай, если намек будет понят недостаточно ясно, Харт повторил последнюю фразу с упором на «не робеют».

— Разумеется, сэр, — отвечал Джек Обри с совершенным равнодушием. — Как я уже говорил, я это отметил проформы ради.

— Наверное, вам угодно получить приказание в письменном виде?

— Нет, что вы, сэр. Думаю, я очень легко запомню его.

Вернувшись на корабль, Джек Обри подумал, понимает ли Харт, что задача, поставленная «Поликресту», очень напоминает смертный приговор. Настоящий моряк не отдал бы такой приказ. Ко всему, у него в распоряжении имеются суда, гораздо больше пригодные для прохода сложного пролива Ра-дю-Пуэн и проникновения на внутренние рейды. «Этна» и «Тартарус» великолепно справились бы с таким заданием. Невежество и злоба — вот чем продиктованы его распоряжения, решил Джек. Возможно, Харт рассчитывает на то, что Джек Обри станет протестовать, будет настаивать на отмене приказа и тем самым скомпрометирует себя. Если это так, то адмирал снова ошибся.

— Какое это имеет значение? — произнес Джек и весело, с уверенностью, взбежал на борт шлюпа. Он отдал нужные распоряжения, и через несколько минут на форстеньге взвился отходной флаг. Раздался орудийный выстрел. Стивен услышал выстрел, увидел флаг и поспешил в Диль.

На берегу еще оставалась часть команды «Поликреста»: мистер Гудридж, Пуллингс, съезжавший с корабля, чтобы повидаться с возлюбленной; Бабингтон, встречавшийся со своими родителями, не чающими в нем души, и с полдюжины отпущенных в увольнение моряков. Доктор встретил их на берегу, где они торговались с перевозчиком, и через десять минут снова оказался в своей каюте, где пахло лекарствами, книгами и тухлой водой из льял. Едва он успел закрыть за собой дверь, как мириады невидимых нитей связали его с сотней других моряков.

Кренясь на левый борт, поймав наивысший уровень прилива, «Поликрест» снялся с якоря. Дувший с траверза несильный ветер увлекал его мимо Южного мыса, и к тому времени, как боцман просвистал к ужину, корабль оказался в виду Дувра/ Выйдя из лазарета на палубу через передний люк, доктор направился на бак. Когда он поднялся на полубак, матросы замолчали, и он заметил угрюмые взгляды старика Плейса и Лейки. Последние несколько дней он привык держаться в стороне от Бондена, поскольку тот был рулевым старшиной на капитанской гичке, а Плейс, как полагал Стивен, руководствовался семейными чувствами. Однако его удивило поведение Лейки — веселого, добросердечного парня. Вскоре доктор спустился в каюту. Когда он стал заниматься Томсоном, послышалась команда:

— Все по местам!

Корабль направился в открытое море. Всем было известно, что они спускаются к югу с целью зайти в какой-то французский порт. Одни говорили — Вимере, другие — Булонь, кто-то даже называл Дьеп. Но когда офицеры отправились в кают-компанию на ужин, им стало известно: целью их экспедиции является Шолье.

Стивен никогда прежде не слышал о таком порте. Смитерс, напротив, знал его хорошо:

— Мой друг, маркиз Дорсет, в мирное время не раз бывал там на своей яхте. Он все время упрашивал меня сопровождать его. «Туда и ходу-то день да ночь на моем тендере, — твердил он. — Ты непременно должен меня сопровождать, Джордж. Нам не обойтись без тебя и твоей флейты».

Мистер Гудридж, чем-то озабоченный, замкнулся в себе и в разговоре не участвовал. После обсуждения яхт, их поразительной роскоши и мореходных качеств, речь вновь зашла об успехах мистера Смитерса, о его великосветских друзьях, об утомительном театральном сезоне в Лондоне, о том, как трудно держать дебютанток на расстоянии. Стивен снова заметил, что все эти рассказы доставляют удовольствие Паркеру. Хотя Паркер был почтенный отец семейства и своего рода «твердый орешек», он поощрял Смитерса и слушал его внимательно, словно бы участвовал в его приключениях. Это удивляло Стивена, но настроения его не поднимало. Перегнувшись через стол, доктор негромко сказал:

— Буду весьма признателен вам, мистер Гудридж, если вы расскажете мне про этот порт.

— Тогда пойдемте со мной, доктор, — отозвался штурман. — Я разложил карты у себя в каюте. Держа их перед глазами, будет гораздо проще разобраться в этих мелях.

— Насколько я понимаю, это бары, — сказал Стивен.

— Совершенно верно. А мелкие цифры обозначают глубины во время прилива и отлива. Красные показывают осыхающие мели.

— Опасный лабиринт. Я даже не знал, что такие массы песка могут собраться в одном месте.

— Видите, это результат действия приливно-отливных течений, которые движутся с весьма большой скоростью вокруг мысов Пуэн-Нуар и Прелли — этих устьев старых рек. В древние времена они, должно быть, были гораздо шире, поскольку намыли такое количество ила.

— А у вас есть карта побольше, чтобы получить общее представление?

— Сразу за вами, сэр, под епископом Ашером.

Эта карта была больше похожа на те, к которым он привык. На ней было изображено французское побережье Ла-Манша, идущее почти прямо на север и юг от Этапля, немного захватывая устье реки Риль, где оно тянулось на три или четыре мили к западу, образуя мелкий залив или, скорее, округлый угол, оканчиваясь на западе Иль-Сен-Жаком — похожим на грушу островком, расположенным в пятистах ярдах от берега, который далее шел на юг и уходил за рамки карты в направлении Аббевиля. Во внутренней части этого закругленного угла — там, где побережье начало поворачивать на запад, находился прямоугольник, обозначенный как Квадратная Башня. Далее в западном направлении на протяжении мили не было ничего, даже деревушки; затем в море выдавался мыс длиной две сотни ярдов; сверху звездочка и название: форт Конвенсьон. По форме он напоминал остров, но в этом случае груше не вполне удалось оторваться от материка. Эти две груши — Сен-Жак и Конвенсьон — находились на расстоянии менее двух миль друг от друга, а между ними, в устье небольшой реки под названием Дивонн, находился Шолье. В средние века он представлял собой важный порт, но затем река обмелела, а злополучные банки в бухте лишили торговую гавань остатков былой привлекательности. Однако Шолье имел и свои преимущества: остров защищал его от западных штормов, а банки — от северных; мощные приливо-отливные течения очищали внутренние и внешние рейды. Несколько лет назад французские власти взялись за порт всерьез: они начали строить внушительный мол для защиты гавани с норд-оста и углублять ее дно. Эти работы шли полным ходом во время Амьенского мира, поскольку возрожденный Шолье стал бы важным звеном в цепочке баз для Бонапартовой флотилии вторжения, такие базы устраивали вдоль всего северного побережья до самого Биаррица и других сборных пунктов — Этапля, Булони, Вимере и других. Для этого использовали не только порты, но и те рыбацкие деревни, где можно было построить хотя бы люггер. Французы успели спустить на воду уже более двух тысяч плашкоутов, канонерок и транспортов, из них не менее дюжины — в Шолье.

— Вот где их стапеля, — произнес Гудридж, показывая на устье небольшой реки. — Именно здесь, внутри портового мола, проводится большая часть дноуглубительных и строительных работ. В нынешнем виде гавань почти не может защитить от непогоды и неприятеля, но французов это не беспокоит. Их суда вполне могут укрываться на внутреннем рейде под защитой Конвенсьон или, если на то пошло, на внешнем рейде, под защитой Сен-Жака, если только не налетит шторм от норд-оста. Кстати, у меня имеются некоторые печатные материалы… Совершенно верно! — Он достал странной формы том с длинными участками берега, изображенными со стороны моря, по двенадцать рисунков на странице. Унылый низменный берег, на котором нет ничего, кроме меловых холмов по обе стороны неказистой деревушки. Внимательно присмотревшись к иллюстрациям, доктор безошибочно определил, что к ним приложил руку трудолюбивый и вездесущий Вобан [53].

— Вобан, — проговорил Стивен, — напоминает анисовое зернышко в кексе. Он хорош, когда его немного; но как скоро устаешь от его похожих на перечницы башенок, которыми он утыкал все от Эльзаса до Руссильона. — Доктор снова повернулся к карте. Он убедился, что внутренний рейд, начинающийся от внешней части гавани и идущий на норд-ост мимо расположенного на мысу форта Конвенсьон, защищен двумя протяженными песчаными банками, находящимися в полумиле от берега и обозначенными как Западная Наковальня и Восточная Наковальня. Внешний рейд, расположенный с морской стороны Наковален, защищен с востока островом, а с севера банкой Холм Старика Пола. Две эти удобные якорные стоянки спускались наискосок страницы, начиная с левого нижнего и кончая правым верхним углом, и разделялись Наковальнями. Но в то время как внутренний рейд был шириной немногим больше полумили при длине в две мили, внешний представлял собой обширное водное пространство определенно вдвое больше внутреннего рейда.

— Удивительно, что эти банки имеют английские названия, — заметил доктор. — Скажите, пожалуйста, это обычная практика?.

— Совершенно верно. Все, что имеет отношение к морю, мы считаем своим. Так, Сетубал мы называем Сент-Юб, Ла-Корунью — Тройном и так далее. А эту местность мы прозвали Пушкой, потому что формой она напоминает орудие. И Наковальни окрестили наковальнями, потому что когда дует норд-вест и начинается прилив, то волны образуют толчею и поднимается такой шум, словно ты находишься в кузнице. Однажды я приплыл сюда проливом Гулэ, — он показал на узкий проход между островом и материком, — на тендере — это было не то в восемьдесят восьмом, не то в восемьдесят девятом году — и оказался на внутреннем рейде. С банки норд-вестом срывало такие тучи водяной пыли, что было почти невозможно дышать.

— В расположении этих банок и мысов есть странная симметрия. Возможно, между ними существует какая-то связь. Какой лабиринт проток и проливов! Как же сюда проникнуть? Думаю, не проливом Гулэ, поскольку он находится так близко от форта на острове. Я бы назвал его именно островом, а не мысом: это остров, судя по изображению на гравюре, хотя, если смотреть на него спереди, он кажется мысом.

— Разумеется, все зависит от направления ветра. Если он задует с нордовых направлений, то, надеюсь, каналом между Пушкой и Холмом Моргана можно будет проникнуть на внешний рейд, пройти мимо Сен-Жака, а затем или проследовать между Наковальнями, или обойти вокруг хвостовой части Восточной Наковальни, с тем чтобы оказаться в устье гавани. Затем, с божьей помощью, выйти с отливом возле Ра-дю-Пуэн — вот здесь, по ту сторону Восточной Наковальни, — и таким образом попасть в открытое море, прежде чем орудия форта Конвенсьон собьют наши мачты. Там установлены сорокадвухфунтовые, весьма мощные пушки. Видите ли, мы должны начать операцию в первой половине прилива и, если проникнем в гавань, отойти, выполнив задачу, следует тоже по высокой воде. Отходить надо с отливом, чтобы не быть захваченными течением, после того как нас малость потреплют и корабль будет хуже управляться. А трепать нас будут обязательно, причем из тяжелых орудий, если только нам не удастся застать их врасплох. Меткость же французских канониров известна, что и говорить. Как я рад, что оставил у миссис Г. начисто переписанный и готовый к печати экземпляр «Скромного предложения».

— Выходит, самую главную роль сыграет прилив, — помолчав, заметил Стивен.

— Да. Течение и ветер. И еще — внезапность, если получится. С течениями мы сумеем разобраться. Я рассчитываю привести корабль на место при пеленге на остров чистый зюйд и на Квадратную Башню — зюйд-ост и полрумба к осту, воспользовавшись приливом, но не завтра вечером, а послезавтра, в воскресенье, как и положено. И мы должны молиться, чтобы Провидение даровало нам слабый вестовый или норд-вестовый ветер, для того чтобы мы могли войти в эту чертову гавань, а если повезет, то еще и выйти из нее.

Глава одиннадцатая

Стивен сидел в лазарете над койкой тяжелобольного. Корабль слегка покачивало. Наверняка худшее было позади — нитевидный пульс за последний час стал более стабильным, температура спала, дыхание сделалось ровнее и глубже. Но этот успех почти не радовал его. Доктор был близок к панике. Не желая подслушивать, он поневоле краем уха услышал о себе слишком много лестного: «Доктор за нас… Доктор не допустит, чтобы над нами издевались… Доктор за свободу — он ученый, французский знает, к тому же он ирландец». Приглушенное толковище в дальнем конце лазарета стихло, превратившись в выжидательное молчание. Матросы вопрошающе смотрели на него, подталкивая друг друга. Наконец поднялся высокий ирландец, пришедший навестить больного товарища. Не успел он повернуться к нему лицом, как Стивен выскользнул из лазарета. На шканцах он увидел Паркера и лейтенанта морской пехоты. Они разглядывали линейный трехпалубник — корабль шел на зюйд-вест, выставив с обоих бортов лисели. Его форштевень легко разрезал воду, подымая хорошо заметные издали белые буруны. Два свободных от вахты мичмана сидели на трапе, что-то мастеря из расплетенного конца троса.

— Мистер Парслоу, — обратился доктор к младшему из них, — будьте добры, позовите капитана, если он свободен.

— Схожу, когда закончу, — холодно ответил Парслоу, не потрудившись даже встать при этом.

Бросив свайку, Бабингтон пнул юнца, так что тот свалился с трапа, и сказал:

— Я схожу, сэр. — Через считанные секунды он вернулся. — Сейчас капитан разговаривает с плотником, но через пять минут будет к вашим услугам.

Обычная фраза: «к вашим услугам». Но, очевидно, беседа капитана Обри с плотником была не совсем обычной: на столе лежал кусок гнилого дерева с вытащенным из него болтом, подавленное выражение лица Джека бросалось в глаза. Со смущенным, растерянным видом капитан поднялся, пригнув голову, чтобы не удариться о бимс.

— Прошу прощения за беспокойство, сэр, — произнес Мэтьюрин. — Вполне вероятно, что завтра вечером, когда корабль окажется вблизи французского побережья, на борту начнется мятеж. Бунтовщики намерены отвести «Поликрест» в Сен-Валери.

Джек Обри кивнул головой. Подтвердились его худшие опасения: недаром его тревожили потупленные, несчастные взгляды бывших матросов «Софи», странное поведение моряков, вынутые во время ночной вахты из стеллажей двадцатичетырехдюймовые ядра, катавшиеся по палубе. Корабль разваливался у него на глазах, а экипаж отлынивал от обязанностей и забывал о присяге.

— А вы не можете сообщить мне имена зачинщиков?

— Нет. Не могу, сэр. Вы можете назвать меня кем угодно, но только не доносчиком. Я и так просветил вас достаточно. Более чем достаточно.

Конечно. Большей частью судовые врачи сочувствовали мятежникам. Так было и с тем человеком в Норе, и с несчастным Дэвидсоном, которого повесили за это в Бомбее. И даже Киллик, его собственный слуга, даже Бонден — а ведь они должны знать о том, что затевается, — не захотели доносить на своих товарищей, хотя были преданы ему.

— Благодарю за то, что зашли ко мне, — сухо произнес капитан.

Когда за Стивеном закрылась дверь, Джек Обри обхватил голову руками и едва не предался отчаянию: все и так висит на волоске, а тут еще этот холодный, злой взгляд бывшего друга. Он страшно бранил себя за то, что не воспользовался возможностью извиниться перед Стивеном. «Если бы я только смог на это решиться! Но он был так немногословен и так холоден. Хотя он имеет на это полное право. Ведь я и в самом деле его оскорбил. Господи, и какая муха меня укусила? Взял и облаял порядочного человека последними словами — будто с цепи сорвался. Во всяком случае, он проделает во мне дырку, когда ему будет угодно. Не поджимать же мне хвост, узнав, что он отменный стрелок?» Думая об этом, он одновременно пытался решить куда более насущную задачу. У него невольно вырвалось восклицание:

— Господи, если бы со мной был Макдональд! — Джек не нуждался ни в советах, ни в сочувствии, он помнил, что шотландец относился к нему с холодком, но Макдональд был настоящий офицер — не чета этому щенку Смитерсу. Может, все-таки и от Смитерса будет какой-то прок?

Позвонив в колокольчик, Джек Обри произнес:

— Вызовите мистера Смитерса…

— Садитесь, мистер Смитерс. Назовите, пожалуйста, имена ваших морских пехотинцев. Прекрасно, надо еще добавить сюда вашего сержанта. А теперь слушайте меня очень внимательно. Подумайте о каждом из ваших солдат отдельно, не торопясь, и скажите, на кого из них можно положиться.

— Конечно на всех, сэр! — вскричал Смитерс.

— Нет, нет. Подумайте, дружище, подумайте как следует! — произнес Джек Обри, пытаясь внушить чувство ответственности этому самодовольному розовощекому хлыщу. — Подумайте хорошенько, а когда будете готовы, ответьте мне. Это очень важно.

Взгляд капитана стал чрезвычайно проницательным и жестким. Это произвело эффект. Смитерс забыл о манерах и начал тихо чертыхаться. Он и впрямь задумался: шевелил губами, перебирая имена подчиненных, словно при перекличке. Некоторое время спустя ответ созрел:

— Парни вполне надежные, сэр. Кроме одного, по имени… в общем, его зовут так же, как и меня, но он мне, конечно, не родственник. Это папист из Ирландии.

— Вы отвечаете за свои слова? Вы определенно уверены в том, что сказали? Повторяю, определенно уверены?

— Так точно, сэр, — ответил вконец ошарашенный Смитерс, вытаращив глаза.

— Благодарю вас, мистер Смитерс. Вы не должны сообщать об этом разговоре никому. И не подавайте виду, что чем-то расстроены. Это неукоснительный приказ. И попросите мистера Гудриджа сейчас же прибыть ко мне.

— Мистер Гудридж, — сказал Джек Обри, подойдя к столу для навигационных карт, — будьте добры, покажите наше местоположение.

— Точное или в пределах одного-двух лье? — спросил штурман, склонив голову набок и прищурив левый глаз.

— Точное.

— Тогда я должен свериться с записями.

Джек кивнул. Штурман вышел, вернулся с грифельной доской, взял циркуль и, измерив расстояние по шкале, наколол карту.

— Вот оно, сэр.

— Понятно. У нас стоят прямые паруса и марсели?

— Так точно, сэр. Как вы помните, мы решили идти помалу, дожидаясь воскресного прилива, чтобы не болтаться на виду в открытом море, поскольку корабль легко узнаваем.

— Полагаю, — отвечал капитан, изучая карту и записи на доске. — Полагаю, мы сможем воспользоваться нынешним вечерним приливом. Что скажете, штурман?

— Если ветер продержится, сэр, то можем и проскочить. Правда, насчет ветра я не уверен. Барометр поднимается.

— Мой — нет, — отвечал Джек Обри, взглянув на свой прибор. — Попросите, пожалуйста, мистера Паркера. А пока неплохо бы поднять стаксели, бом-брамсели, а также топсели.


— Мистер Паркер, назревает бунт. Я намереваюсь ввести «Поликрест» в бой как можно раньше, чтобы подавить мятеж в зародыше. Мы поставим все паруса, чтобы нынче вечером добраться до Шолье. Но, прежде чем ставить паруса, я поговорю с командой. Пусть старший канонир зарядит две кормовые пушки картечью. Когда пробьют шесть склянок — это будет через десять минут, — офицеры должны собраться на шканцах с личным оружием. Морские пехотинцы построятся с мушкетами на полубаке. Раньше времени не проявлять никакой спешки и беспокойства. Когда все матросы соберутся, пушки будут направлены на бак, причем возле каждой будет выставлен на часах гардемарин. После того как я закончу и будут поставлены паруса, ни на одного матроса нельзя поднимать ни руку, ни голос впредь до моих дальнейших распоряжений.

— Позвольте сообщить об одном наблюдении, сэр?

— Благодарю, мистер Паркер, это излишне. Таковы мои приказания.

— Есть, сэр.

Джек Обри не верил суждениям Паркера. Если бы он и стал советоваться с кем-либо из офицеров, это был бы Гудридж. Но он, как капитан, не хотел делить ответственность ни с кем. Во всяком случае, он считал, что знает о мятежниках больше, чем любой из тех, кто стоит на шканцах «Поликреста». В юности, будучи разжалованным мичманом, он служил матросом на мятежном судне на базе в Кейптауне и понимал настроения нижних чинов. Джек любил простого матроса, знал его повадки и чутьем угадывал, на что этот матрос может решиться, а на что — нет.

Взглянув на часы, капитан надел парадный мундир и вышел на квартердек. Пробило шесть склянок утренней вахты. Офицеры молча собирались вокруг него. У всех были суровые, хмурые лица.

— Прикажите всем матросам собраться на юте, — приказал он.

Послышался пронзительный свист боцманских дудок, крики, направленные в палубные люки, топот ног; красные мундиры, расталкивая моряков, мчались на нос. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь пощелкиваньем риф-бантов сверху.

— Матросы, — заговорил Джек Обри. — Мне не хуже вас известно, что тут затевается. Я вас насквозь вижу, черт побери, и не допущу этого. Какие же вы простаки! Развесили уши и купились на посулы тех, кто только и может, что воду мутить. Кое-кто из вас уже засунул свою шею в петлю. Слышите? А затянуть ее — плевое дело. Вы видите там «Вилль де Пари»? — Все повернули головы в сторону маячащего на горизонте линейного корабля. — Стоит мне только отсемафорить ему или полудюжине других крейсеров — и вы будете дрыгать ногами под ноком рея под звуки марша негодяев. Надо быть стоеросовой дубиной, чтобы решиться на бунт. Но я не собираюсь семафорить ни «Вилль де Пари», ни другому кораблю Его Величества. Почему? Да потому что «Поликрест» вступит в бой этим же вечером, вот почему. Я не хочу, чтобы на флоте говорили, будто моряки «Поликреста» боятся французов больше, чем петли на рее.

— И то верно, — произнес кто-то. Это был Джо Плейс, стоявший впереди с широко разинутым ртом.

— Мы не против вас, сэр, — сказал кто-то невидимый. — Нам от Паркера житья нет!

— Нынче вечером я приведу «Поликрест» к французскому берегу, — убежденно гремел Джек Обри. — И я всыплю перцу французам в Шолье, в их собственном порту, вы меня слышите? Если кто-нибудь из вас боится драться, тот пусть лучше останется. Ну, кто из вас боится драться?

Ответом был гул вполне мирного свойства, смех, крики и колкие подначки в адрес Паркера.

— Тишина на носу и на корме! Рад, что таких не нашлось. Среди нас все еще имеются нерадивые матросы — взгляните-ка на этот безобразно провисший слаблинь, — а кое-кто слишком много болтает, но я знаю, что у нас на борту нет трусов. Могут сказать, что «Поликрест» не очень быстро выполняет повороты оверштаг; могут сказать, что у нас не очень аккуратно убирают марсели, но если скажут, что мои ребята наложили, увидев врага, в штаны, — я больше не капитан. Когда мы дрались с «Беллоной», не нашлось ни одного матроса, который не выполнил бы свой долг, все сражались как львы. Как я уже сказал, мы ворвемся в Шолье и всыплем Бонапарту по первое число. Вот что нужно делать, чтобы закончить войну, — поступать именно так, а не слушать разносчиков камбузных новостей и разных умников. Чем раньше мы закончим войну, чем раньше вы разойдетесь по домам, тем больше я буду удовлетворен. Я знаю, работа эта — защищать страну, — не мед. А теперь я вот что вам скажу, зарубите на носу. В связи с этой историей никто не будет наказан, она даже не будет отмечена в шканечном журнале. Даю вам слово. Никакого расследования тоже не будет. Но нынче вечером каждый мужчина и каждый юноша должен будет выполнить свой долг, отнестись к своим обязанностям очень ответственно, потому что Шолье — крепкий орешек. Там много мелей, сложный водный режим, так что все мы должны дружно взяться за канат и тянуть его изо всех сил, поняли? Приказы ловить налету и выполнять единым духом. Сейчас я назову несколько человек, посажу их в баркас, а затем поставим все паруса — и вперед! — Капитан направился к тесной толпе матросов, слыша вокруг себя негромкое гуденье голосов, которое вскоре стихло. Улыбки; уверенные, озабоченные или ничего не выражающие лица. Иные глядели на него с опаской, а некоторые с откровенным страхом.

— Дэвис, — сказал капитан, — ступайте в баркас. — Глаза у матроса забегали, как у загнанного зверя. Он молча и затравленно озирался. — Ну ступайте же, слышали, что я сказал? — спокойно продолжал Джек Обри, и Дэвис как побитая собака поплелся на корму. Воцарилась всеобщая тишина, атмосфера изменилась. Но Джек не собирался оставлять этих людей вместе с остальными и знал почему. Он был чрезвычайно собран и нисколько не сомневался в правильности отбора матросов. — Уилкокс, в баркас. Андерсон. — Капитан углубился в толпу моряков. Оружия у него при себе не было. — Джонсон. Поживей. — Напряжение усиливалось, нужно было скорее заканчивать. — Бонден, в баркас, — произнес он, глядя поверх головы рулевого.

— Я, сэр? — с жалобным видом произнес тот.

— Давайте скорее, — отвечал Джек. — Банток, Лейки, Скрич.

В дальнем конце толпы снова послышались разговоры вполголоса. На баркас отправляли моряков, которые были под подозрением. Они шли на ют, спускались по кормовому трапу и садились в шлюпку, которая была на буксире. Это не было ни наказанием, ни угрозой наказания. Джек поправил, как полагается, оскорбляющий капитанское эстетическое чувство конец и вернулся на шканцы.

— А теперь, — сказал он, — поставим все паруса, чтобы рангоут затрещал! Поднять верхние и нижние лисели, брамсели и, черт меня побери, бом-брамсели, если мачты выдержат. Чем быстрее туда доберемся, тем скорее вернемся домой. Марсовые, топовые, вы готовы?

— Так точно, сэр, готовы, — грянул в ответ дружный хор голосов. Что в нем прозвучало? Облегчение, благодарность?

— Тогда, по команде наверх… Пошел!

«Поликрест» расцвел словно белая роза. Редко используемые лисели засверкали один за другим; взвились новенькие, с иголочки, бом-брамсели; до сих пор никем не виданные топсели заискрились на солнце. Рангоут застонал; а после того как были выбраны шкоты, застонал еще жалобнее. Корабль ушел носом в воду, а баркас, буксируемый за кормой, мчался, рассекая кильватерную струю, так что вода чуть ли не омывала планширь.

***

«Поликресту» помогало то, что ветер дул с направления три румба позади траверза. Целый день он почти не менялся, дуя от вест-норд-вест-тень-норд с умеренной силой, заставляя моряков наблюдать за целостью бомбрамселей и топселей. Корабль, скрипя каждой доской, мчался по Ла-Маншу к югу, принимая при этом столько воды, что мистер Грей, плотник, поднявшись из трюма, не выдержал и по всей форме доложил капитану, что его корабль скоро даст дуба. Действительно, ветром сорвало топсель, а от днища оторвало часть какой-то диковинной конструкции, на которые был так богат «Поликрест», однако миля за милей оставались за кормой, и Джек Обри, неотлучно находившийся на шканцах, был почти готов полюбить свой корабль.

На полубаке подвахтенные чинили одежду или отдыхали, вахтенные были постоянно заняты, выправляя паруса. Казалось, что каждый наслаждался скоростью корабля, стремлением выжать из него все, что можно выжать. Распоряжение капитана воздержаться от окриков выполнялось беспрекословно, но никого и не приходилось понукать. Матросов, находившихся в баркасе, подняли на корабль, чтобы шлюпку не увлекло под воду. Теперь они обедали на камбузе: Джек Обри больше не опасался смутьянов, их влияния как не бывало, все избегали подстрекателей. Дэвис, по-настоящему опасный грубиян, способный на резкую выходку, был, казалось, поражен тем, как все обернулось. Уилкоксу, красноречивому адвокатскому писарю, ставшему вором, никак не удавалось найти себе слушателей. Матросы, по большей части склонные к непостоянству, забыв об одной беде, решили воспользоваться передышкой перед новой. Пока капитан крепко держал их в руках.

Больше всего его беспокоил ветер. По мере того как день склонялся к вечеру, он слабел и становился более неустойчивым, подавая признаки того, что с заходом солнца наступит полный штиль. Когда выпала вечерняя роса, ветер немного ожил, по-прежнему принося дыхание с норд-веста, но надежды на его устойчивость не было. К шести часам корабль прошел нужное расстояние, обнаружил башню, которую было трудно не узнать, и мыс Пуэн-Нуар, взяв крюйс-пеленг на Камаре. Но теперь, когда капитан повернул на ост-зюйд-ост, чтобы оказаться несколько севернее Шолье, туман начал сгущаться и у самого входа в бухту Шолье стал густым как молоко, так что бом-брамсели были почти неразличимы с палубы. Туман стелился почти над самой плавно покачивающейся поверхностью моря — длинными, рваными, плотными полосами, слабо освещенными восходящей луной.

Они лишь немного опоздали к началу прилива и мало-помалу приближались к берегу. На посту управления находился штурман, а два лотовых без устали твердили:

— На лотлине восемь саженей, на лотлине восемь саженей… десять саженей… без четверти десять… девять саженей… шесть с половиной… на лотлине пять саженей… без четверти пять саженей… три с половиной сажени… — Дно быстро мелело.

— Мы на краю внешней банки, сэр, — сказал штурман, посмотрев на поднятый лотом образец илистого грунта с вкраплениями ракушечника. — Все хорошо. Полагаю, следует оставить лишь марсели.

— Командуйте кораблем, мистер Гудридж, — произнес Джек Обри, шагнув в сторону, и штурман принял командование.

Слышался шелест форштевня, рассекавшего воду. Корабль давно изготовился к бою. Матросы были молчаливы и внимательны. В узких проливах шлюп прекрасно слушался руля. Паруса и брасы выбирались в мгновение ока.

— Сейчас будет Пушка, — сказал штурман, кивнув в сторону полосы белесой воды на правой скуле. — Румб вправо. Два румба. Одерживай. Так держать. Лево руля. Лево на борт. — Молчание. Мертвая тишина. Кругом туман.

— Слева Холм Моргана, сэр, — доложил Гудридж. Джек был рад услышать это сообщение. Последнее надежное определение по крюйс-пеленгу, казалось, было проделано ужасно давно. Началась игра в жмурки: здешние воды были ему незнакомы. Имея Холм Моргана по корме, они должны будут повернуть на запад, обогнув окончание банки Старика Пола, а затем, пройдя немного курсом ост-тень-зюйд, выйти на внешний рейд, минуя Иль-Сен-Жак.

— Три румба вправо, — произнес штурман, и корабль повернул на вест. Удивительное дело, как хорошо изучили здешние воды эти старые лоцманы, в Ла-Манше они, казалось, могли вести суда с закрытыми глазами.

— На носу, ближе к ветру, — негромко проговорил штурман. Наступила продолжительная пауза. «Поликрест» шел круто к становившемуся крепче ветру. — Руль на ветер. Одерживай. Так держать. Взгляните на левый крамбол — это Сен-Жак. — В полосе тумана появился разрыв, и приблизительно в миле от них моряки увидели высокий белый холм с бастионами на самом верху и середине склона.

— Молодчина, Гудридж, действительно молодчина.

— На палубе! — воскликнул впередсмотрящий. — На левом траверзе корабль. Да их тут пруд пруди, — добавил он в простоте душевной. — Восемь, девять, целая куча.

— Они должны находиться в дальнем конце внешнего рейда, сэр, — сказал штурман. — Мы как раз вошли в него.

Ветер проделал большие окна в полосе тумана, и, повернувшись налево, Джек Обри увидел в лунном свете целое скопление довольно крупных двух— и трехмачто-вых судов. Это и была цель его рейда — транспорты и канонерки вторжения.

— Вы довольны, что они на внешнем рейде, мистер Гудридж? — спросил он.

— Ну еще бы, сэр. Мы только что обнаружили Сен-Жак по пеленгу зюйд-зюйд-ост. Между «Поликрестом» и ими нет никаких препятствий — лишь участок открытой воды.

— Руль на ветер, — скомандовал Джек. Подгоняемый течением и ветром, дувшим с левой раковины, шлюп мчался прямо на канонерки.

— Дульные пробки долой, — продолжал он. — К орудиям!

Капитан намеревался ворваться в самую гущу кораблей и открыть огонь с обоих бортов, наилучшим образом воспользовавшись внезапностью и первыми залпами, поскольку мгновение спустя на них обрушится огонь береговых батарей. Снова видимость нарушил туман, но скоро он стал рассеиваться, и Джек Обри смутно различил приближающиеся корабли противника.

— Ни одного выстрела до тех пор… — начал он, но в этот момент адская сила швырнула его на палубу. «Поликрест» остановился как вкопанный. Он с разгону врезался в береговую мель Западной Наковальни.

Это стало очевидно, когда Джек поднялся на ноги и в разрыве полосы тумана увидел один форт прямо по корме и второй — почти такой же — на правом крамболе. Обе крепости проснулись с оглушительным грохотом и снопами пламени, осветившими небо. На «Поликресте» приняли форт Конвенсьон за Сен-Жак, внутренний рейд за внешний. Шлюп шел другим проливом, и французские суда были отделены от него непреодолимым песчаным мысом. Они находились на внутреннем, а не на внешнем рейде. Каким-то чудом «Поликрест» сохранил все свои мачты: зыбью его приподняло и немного протащило вперед.

— Отдать шкоты! — загремел Джек Обри: теперь уже не было смысла таиться. — Отдать шкоты! — Нагрузка на мачты уменьшилась. — Паркер, Пуллингс, Бабингтон, Россолл, тащите пушки на корму.

Если шлюп сел на грунт лишь нижней частью форштевня, то таким образом можно попытаться стащить его с мели. На противоположной стороне банки один за другим поднимались паруса — французы разбегались в разные стороны. И среди этой неразберихи он увидел два силуэта, стремившиеся пересечь ему курс. Это были бриги-канонерки, выдавшие свое присутствие двумя спаренными снопами пламени. Они явно намеревались прошить ядрами корму шлюпа.

— Оставьте носовые орудия! — вскричал Джек Обри. — Мистер Россолл, Адамс, ведите беспрерывный огонь по этим бригам.

Удивительно ярко светила луна, и, после того как дым развеяло ветром, он увидел батареи ясно как днем. Стал виден весь внутренний рейд, забитый судами, а под защитой пушек форта Конвенсьон стоял корвет. Наверняка это и был тот корабль, который загнали в порт «Тетис» и «Андромеда». «Что за идиот ошвартовал его в таком месте?» — мелькнуло в голове у Джека. Моряки «Поликреста», преодолев первое изумление, не поддались панике и дружно облепили карронады. Они тащили их на корму, стараясь не обращать внимания на грохот орудий форта. Сен-Жак стрелял больше для острастки, опасаясь попасть по своим морякам, находившимся перед «Поликрестом». Форт Конвенсьон все еще не мог установить правильный прицел, и железный ураган по-прежнему пролетал высоко над головами англичан. Огонь пушек брига был опаснее.

Ухватившись за трос, Джек Обри стал помогать тащить орудия на корму и велел принести клинья, чтобы закрепить лафеты, пока их не привязали понадежнее.

— Всем на корму! Всем, всем на корму. Мы сорвем шлюп с мели. Все прыгают по команде. Раз, два! Раз, два! — Все принялись подпрыгивать — может быть, общий вес карронад и ста человек поможет столкнуть шлюп на глубину? — Раз, два! — Но корабль даже не дрогнул. — Отставить прыгать! — Джек бросился на нос, мгновенно окинул порт зорким взглядом; посмотрел на часы. Четверть десятого. Скоро окончится действие прилива. — Все шлюпки на воду. Мистер Паркер, карронаду в баркас!

Корабль нужно стащить с мели. Если погрузить в шлюпку становой якорь, завезти его на глубокую воду, сбросить, а затем выбирать канат шпилем, то судно можно будет стащить. Но даже баркас не выдержит тяжести такого якоря. Нужно что-то покрупнее. В нескольких футах от Джека пролетело ядро, от воздушной волны он даже пошатнулся. С носа донеслось «ура»: ядром правой карронады разбило головное украшение одного из бригов. Однако ближайшие из судов нужно отрезать от берега. Все транспорты направлялись в сторону Ра-дю-Пуэн. Их ему не догнать. У входа в гавань оставалось несколько мелких люггеров, под защитой пушек форта Конвенсьон стоял один лишь корвет. Он был ошвартован носовыми и кормовыми концами чуть ли не у самого форта, ярдах в пятидесяти от берега, бортом к нему и носом в сторону Сен-Жака. А почему бы не захватить сам корвет? Джек отмел эту мысль как самоубийственную. Но почему? Риск будет огромен, но не больше того, которому они подвергнутся на шлюпе, когда, пристрелявшись, батареи возьмут их в клещи перекрестного огня. Он был очень близок к этому безумному решению, впрочем, не такому уж и безумному. Располагая корветом, не нужно будет заводить становой якорь, что займет слишком много времени.

— Мистер Россолл, — сказал Джек Обри. — Берите баркас. Ваша задача — отвлечь на себя огонь этих бригов. Захватите дюжину мушкетов и побольше зарядов к ним. Наделайте как можно больше шума — вопите, стреляйте, пойте. — Матросы через борт посыпались в баркас. Набрав в грудь воздуха, капитан закричал, заглушая рев батарей: — Добровольцы! Добровольцы, за мной! Захватим этот корвет! Ричардс, раздать пистолеты, абордажные сабли и топоры. Мистер Паркер, вы остаетесь на шлюпе. — За Паркером матросы не пойдут. Но сколько из них последуют за ним самим? — Мистер Смитерс, занимайте красный катер, ваши морские пехотинцы штурмуют корвет со стороны правой скулы. Мистер Пуллингс, возьмите синий катер и поднимайтесь с левой раковины. Как только подниметесь на корвет, рубите швартовы. Возьмите топоры. Затем взлетайте на мачты и отдавайте марсели. Больше ничем не заниматься. Подберите себе людей, живо. Остальные идут со мной. Нельзя терять ни минуты.

Киллик протянул капитану пистолеты, и тот спрыгнул в гичку, не оглядываясь назад. Матросы посыпались в шлюпки как горох. Бряцание оружия. Кто-то рявкнул у него под ухом:

— Потеснись, Джордж. Чего развалился? — Сколько же человек в шлюпках? Семьдесят? Восемьдесят? Даже больше. На сердце у Джека стало легче, черных мыслей как не бывало.

— Весла на воду! — скомандовал он. — На всех шлюпках тишина. Бонден, правьте через банку. Прямо на корвет. — Сзади раздался треск: залпом орудий с форта Конвенсьон у «Поликреста» снесло фор-стеньгу.

— Невелика потеря, — произнес Джек Обри, усаживаясь на корме, зажав коленями шпагу.

Днище шлюпки лишь один раз коснулось вершины песчаной банки, в следующую минуту они преодолели ее, оказавшись на внутреннем рейде, и устремились к корвету, до которого осталось полумили. Риск был огромный. На французском корабле могло находиться до двухсот человек, но была возможность застать их врасплох. Вряд ли французы ожидают, что подвергнутся нападению со стороны шлюпа, горюющего на мели, под огнем их орудий. Корвет стоял довольно далеко от « Поликреста», но был ошвартован удачно для нападающих: батарея форта Конвенсьон была расположена так высоко на мысу, что даже самый низкий угол вертикальной наводки не позволял орудиям поразить цель на расстоянии меньше трех сотен ярдов от берега. До француза оставалось всего пятьсот ярдов. Матросы гребли так, что трещали весла. Но шлюпка была тесной, тяжелой и набитой битком: гребцам было негде как следует размахнуться. Рядом с Джеком втиснулся Бонден, тут же был Парслоу — этому мальчугану здесь было нечего делать, — казначей, казавшийся мертвенно-бледным при свете луны; грубое лицо Дэвиса, Лейки, Плейс, все старые матросы с «Софи»…

Осталось четыреста ярдов. Наконец на корвете очнулись и принялись наверстывать упущенное. Град пуль. Выстрелы орудий вразнобой, огонь мушкетов. Теперь мушкетные выстрелы трещали вдоль всего берега. Взвились фонтаны воды от ядер тяжелых пушек Конвенсьона, которые били уже не по «Поликресту», а по его шлюпкам, лишь немного не доставая до них. И все это время с баркаса, шедшего сзади, били по бригам из маленькой шестифунтовой карронады, орали, стреляли из мушкетов. Вызывая огонь на себя, они отвлекали внимание от гички, бесшумно мчавшейся по внутреннему рейду. Снова, с предельным углом снижения, стали стрелять пушки форта, но их ядра падали уже с заметным перелетом.

Оставалось двести ярдов, сто. Остальные шлюпки вырвались вперед. Смитерс повернул направо, Пуллингс налево, чтобы обогнуть корму корвета.

— Бизань-руслени, Бонден, — произнес Джек, вытаскивая из ножен шпагу.

Бешеный град пуль, мощный рев — это морские пехотинцы шли на абордаж с полубака.

— Есть бизань-руслени, сэр, — отвечал Бонден, навалившись на румпель.

Последний бортовой залп с перелетом, и шлюпка коснулась корвета.

Вверх! На вершине волны Джек подпрыгнул вверх и уцепился за тросовые талрепы. Выше. Слава богу, абордажных сеток нет. Вокруг него французы кололи и чем попало били нападающих. Кто-то схватил его за волосы. Абордажники лезли вверх, перепрыгивали через поручни, разрывая жидкую цепочку защитников, вооруженных дротиками и банниками. Кто-то выстрелил из мушкета над самым ухом. Выхватив шпагу, с пистолетом в левой руке, он помчался на шканцы. С криком «„Поликрест"! „Поликрест"!» Джек Обри, сопровождаемый толпой своих моряков, бросился на группу офицеров. Возле бизань-мачты завязалась схватка. Началась бойня: утратив человеческий облик, люди молча рвали друг друга на части. Джек выстрелил из пистолета в одного француза и швырнул пистолет в лицо другому. Слева от него Бабингтон попал под огонь мушкета и упал. Джек склонился над ним; ударом шпаги он успел отбить штык, и тот воткнулся в палубу. Продолжая работать тяжелой шпагой, он снес солдату полголовы.

На свободном пятачке впереди него маленький офицер сделал выпад, целя ему в грудь. Джек уклонился, парировав удар. Пританцовывая, оба приближались к фальшборту, их клинки сверкали в лунном свете. Внезапно плечо пронзила острая боль, но, прежде чем офицер успел вытащить конец шпаги, Джек вплотную приблизился к нему, со всей силы ударил его в грудь эфесом и сбил с ног.

— Rendez-vous! [54] — произнес он.

— Je me rends [55] — отвечал офицер, который лежал на палубе, выронив шпагу. — Parola[56].

На носу, на шкафуте слышна была стрельба, лязг железа, крики. Перебравшись через борт, Пуллингс рубил швартовы. Красные мундиры, казавшиеся в темноте черными, расчищали проход по правому борту. Отовсюду слышались возгласы: «„Поликрест"!» Джек бросился к тесно сплотившейся у грот-мачты группе моряков, в основном офицеров, которые пятились, стреляя из пистолетов, размахивая шпагами и копьями. За спинами офицеров, с обращенного к суше борта, их люди десятками прыгали в шлюпки и в воду. Мимо Джека Обри, расталкивая сражающихся, промчался Хейнс и бросился наверх, сопровождаемый другими матросами.

Тут же оказался вспотевший, кричавший Смитерс с дюжиной морских пехотинцев. Они с бака прорвались к шканцам. Пуллингс, с окровавленным топором в руках, вместе с матросами отдавал марсели, бизань и фок, остальные работали на шкотах.

— Capitaine, — обратился к французскому офицеру Джек Обри. — Capitaine, cesser effusion sang. Rendez-vous. Hommes desertes. Rendez-vous [57].

— Jamais, monsieur [58] — отвечал француз и кинулся на него со шпагой.

— Бонден, ставь ему подножку! — крикнул Джек, парируя удар.

Французский капитан взмахнул шпагой. Бонден нагнулся, схватил его за ворот, и все было кончено.

Гудридж (откуда он только взялся?) оказался за штурвалом и громовым голосом приказал выбрать шкоты фор-марселя. Земля стала плавно удаляться, уходя назад и в сторону.

— Capitaine, en bas, dessous, s'il vous plait. Tous officiers dessous[59] — После того как офицеры стали сдавать шпаги, Джек Обри начал их принимать и передавать Бондену. Послышались незнакомые слова. На итальянском? — Мистер Смитерс, заприте их в трюме.

На полубаке произошла отдельная стычка, раздался выстрел, как бы в поддержку огня с берега. На палубе валялись убитые, ползали раненые.

Корвет двигался на вест, благословенный ветер дул чуть впереди траверза. Для того чтобы сменить галс и добраться до «Поликреста», ему следовало обойти концевую часть Западной Наковальни, все время находясь под огнем форта Сен-Жак. Целых полмили надо было идти, осторожно приближаясь к пушкам батареи, способным насквозь прошить корабль губительным огнем.

— Фок и грот ставить! — закричал Джек Обри.

Чем быстрей это сделают, тем лучше. Корабль, похоже, великолепно слушался руля, но, если не успеть совершить поворот через оверштаг, его разобьют в щепки.

В корму били орудия форта Конвенсьон: пока мимо, однако одно тяжелое ядро пробило все три марселя. Капитан бросился на нос, чтобы помочь распутать снасти фока. Палуба была усеяна матросами «Поликреста». Они приветствовали его, проявляя высокий настрой, некоторые еще не отошли от горячки боя.

— Уилкинс, — произнес Джек Обри, положив руку на плечо матроса, — начните-ка вместе с Шеддоком выбрасывать убитых за борт.

Корвет содержался в образцовом порядке. Восемнадцать, нет, двадцать орудий. Шире в шпангоуте, чем «Поликрест». Назывался он «Фанчулла», та самая «Фанчулла». Но почему же не стрелял Сен-Жак?

— Мистер Маллок, уберите кормовой якорь и пропустите через кормовой клюз буксирный канат.

Почему же они не стреляют? В палубу позади грот-мачты попали три ядра, выпущенные фортом Конвенсьон, но Сен-Жак не выпустил ни одного. Там еще не догадались, что «Фанчулла» захвачена, решили, что корвет намерен атаковать севший на мель «Поликрест». «Подольше бы это продолжалось», — подумал Джек. Руль положили на подветренный борт, и корвет помчался быстрее благодаря стоянию прилива. Капитан взглянул на часы, освещенные луной, и при первой вспышке пушек Сен-Жака увидел, что сейчас одиннадцать часов. Наконец французы поняли, в чем дело. Но до хвостовой оконечности песчаной банки было уже рукой подать.

— Я убил одного! — воскликнул Парслоу, бросившись к капитану. — Я выстрелил ему в грудь, когда он набросился с дротиком на Баркера.

— Отлично, мистер Парслоу. А теперь бегите к канатной бухте и помогите мистеру Маллоку, хорошо? Мистер Гудридж, полагаю, очень скоро мы сможем сделать поворот.

— Ярдов через сто, сэр, — отвечал штурман, впившись глазами в форт Сен-Жак. — Я должен оказаться в створе двух этих башен.

Ближе, ближе. Башни сходились.

— Экипаж, к повороту! — закричал Джек Обри. — Мистер Пуллингс, вы готовы? — Изрыгнув огонь, башни скрылись в дыму собственных орудий. Бизань-стеньга корвета полетела за борт, обдав шканцы фонтаном брызг. — Начали! Руль под ветер! Галсовые углы и шкоты поднять! Грот круто к ветру. — Корабль повернул и, несмотря на потерю задних парусов, увеличил ход. — Круче к ветру! Еще круче.

Сделав поворот чуть ли не на пятачке, при ветре три румба от диагональной плоскости, корвет устремился к «Поликресту». Шлюп лишился фок-мачты, грот-брам-стеньги. От бушприта у него остался один обрубок, однако «Поликрест» по-прежнему вел огонь из носовых карронад. Его моряки встретили появление «Фанчуллы» жидким «ура». Подойдя к шлюпу, корвет вышел на ветер на дальней стороне канала и отдал якорь.

— Все в порядке, мистер Паркер? — окликнул его Джек Обри.

— Все в порядке, сэр. Нас малость потрепали, да баркас затонул, но в остальном все в порядке.

— Наладьте шпиль, мистер Паркер, и приготовьте проводник для буксирного троса. — Рев орудий, грохот ядер, попавших в оба корабля, упавших в воду и пронесшихся с перелетом, заглушил его голос. Повторив приказание, капитан продолжал: — Мистер Пуллингс, подведите катер к корме, чтобы принять проводник.

— Красный катер был пробит стеньгой, сэр, а вместе с ним, боюсь, был оторван и пертулинь. Осталась только ваша гичка, сэр. Все свои шлюпки французы забрали.

— Тогда возьмите гичку. Мистер Гудридж, как только трос закрепят, трогайтесь с места. Пуллингс, ступайте со мной. — Спустившись в гичку, он взял проводник в руки — это был их спасательный конец — и произнес: — Для работы на шпиле нам понадобится еще человек двадцать, самое малое. Добравшись до шлюпа, тотчас возвращайтесь на корвет, Пуллингс.

Гичка снова добралась до «Поликреста», и руки матросов, находившихся на корме, тотчас схватили проводник. Взорвалась бомба из мортиры, озарив воду оранжевым пламенем. Она упала ближе к бригам-канонеркам, чем к цели.

— Жаркая работенка, сэр, — произнес Паркер. — Желаю вам удачи с призом.

В его словах послышалась странная неуверенность, он с усилием выдавливал их из себя. При свете вспышек старший офицер показался ему согбенным и дряхлым стариком.

— Спасибо, Паркер. Действительно жаркая. Тащите проводник. Поживее.

Матросы подхватили проводник, привязанный к небольшому тросу, а затем к буксиру, который стали подавать на борт гораздо медленнее. В конце концов трос подали на барабан шпиля. Пока моряки обтягивали трос, он снова посмотрел на часы. Было за полночь. Прилив уже в течение получаса шел на убыль.

— Пошел шпиль! — крикнул Джек находившимся на корвете. — А ну, ребята, навались! Ходом! Ходом!

Шпиль начал вращаться, палы пощелкивали. Буксир стал подниматься, натягиваться, брызгая водой.

После того как канонерки стали уходить в сторону, перепугавшись разрыва выпущенной со своего форта бомбы, Сен-Жак начал обстреливать англичан из тяжелых мортир и всех пушек, какие были у него в распоряжении. Ядром убило четверых моряков, работавших на вымбовках; на полубак упала грот-стеньга. Как только последний матрос покинул гичку, ее разбило в щепы.

— Пошел шпиль. Ходом! — кричал Джек Обри.

Он впрягся в общую работу на шпиле, поскользнувшись в крови и пинком отбросив чье-то тело. Буксир вышел из воды и натянулся почти в нитку. Матросы, спасшиеся из разбитой гички, тоже навалились на вымбовки.

— Ходом, ходом. Шлюп сдвинулся!

Несмотря на рев пушек, моряки услышали, вернее, ощутили скрежет днища по песку. Моряки закричали было «ура»: палы щелкнули раз, два — затем все рухнули лицом вниз, не встречая никакого сопротивления со стороны вымбовок и барабана шпиля, который свободно вращался. Ядром перебило буксирный трос.

Джек Обри тоже упал, сверху на него навалилась еще несколько тел. Выбравшись из-под них, он бросился к фальшборту и крикнул:

— Эй, Гудридж! Вы можете подойти к нам?

— Вряд ли, сэр. Подо мной всего пара саженей глубины, и уже начинается отлив. А шлюпки у вас нет?

— Шлюпки нет. Живей выберите трос и привяжите другой проводник. Вы меня слышите? — Джек Обри и сам себя-то едва мог слышать. Канонерки обошли косу и стреляли через банку со стороны находившейся поблизости гавани. Скинув мундир, капитан положил на палубу шпагу и нырнул в воду. В этот момент его голову задел осколок ядра, оглушив и едва не утопив. С трудом сохраняя сознание, Джек вынырнул и ухватился за борт «Фанчуллы». — Вытащите меня! — крикнул он из последних сил.

Тяжело дыша, весь мокрый, он сел на палубу и спросил:

— Кто-нибудь умеет плавать?

Повисло молчание. Затем кто-то произнес озабоченным голосом:

— Я попробую на решетке.

— Дайте мне проводник, — произнес Джек, направившись к кормовому трапу.

— Вы не присядете, сэр, и не выпьете глоток бренди? Вы же весь в крови, — произнес Паркер, внимательно глядя капитану в лицо.

Джек нетерпеливо покачал головой, и кровь обрызгала палубу. При начинавшемся отливе каждая секунда была на счету. Уже сейчас вокруг «Поликреста» уровень воды упал на шесть дюймов. Обри спустился по трапу и, оттолкнувшись от борта, поплыл на спине. Небо переливалось блестками. В период между вспышками видна была луна, формой напоминавшая щит. Внезапно ему показалось, что на небе две луны, которые расходятся в разные стороны и вращаются. Кассиопея оказалась совсем не там, где должна была находиться. Он стал захлебываться.

— Господи, я выбиваюсь из сил. Видно, меня сильно зацепило, — вздохнул Джек, пытаясь осмотреться и определить, где он находится.

«Поликрест» был далеко слева от него, а не впереди. Ему кричали; да, да, кричали. Он повернул в ту сторону, держа на плече проводник, и сосредоточил все свое внимание на том, чтобы доплыть до шлюпа, с каждым гребком погружаясь в воду, но что это были за слабые гребки! Разумеется, приходилось плыть против приливного течения, да и проводник мешал.

— Так держать, — командовал он себе, делая поправку на снос.

Проплыв последние двадцать ярдов, он решил, что к нему возвращаются силы, но смог лишь держаться у кормы. На шлюпе суетились, пытаясь втащить капитана на палубу.

— Возьмите проводник, черт бы вас всех побрал! — воскликнул он голосом, который был слышен издалека. — Тащите его вперед и на шпиль, да ходом, ходом.

Спустившись вниз, Бонден стал помогать капитану подняться по кормовому трапу, после чего Джек сел на бадью с фитилем. Между тем шпиль вращался — сначала быстро, затем все медленнее и медленнее. Все это время моряки слышали, как зыбь плавно поднимает корму шлюпа, а затем швыряет ее на твердый песок. При этом французская артиллерия продолжала обстреливать корабль. Плотник то и дело спускался в трюм с очередной пробкой для того, чтобы заткнуть новую пробоину. Пока Джек находился на шлюпе после возвращения с корвета, в «Поликрест» попали с дюжину раз. Но теперь капитан был совершенно безразличен к огню французов, который он воспринимал лишь как досадную помеху главному делу.

— Ходом, ходом! — кричал он.

Буксир натянулся до предела: палы на шпиле не щелкнули ни разу. С трудом поднявшись на ноги, Джек занял свободное место у шпиля и всем корпусом навалился на вымбовку, скользя в крови и снова находя упор для ног. Щелчок — и весь шпиль застонал. Снова щелчок.

— Шлюп сдвинулся, — прошептал моряк, стоявший рядом.

И действительно, корабль едва заметно пополз. Затем, когда с кормы подошла очередная волна зыби, он оторвался от песка.

— Всплыл! Всплыл! — послышался дикий вопль. В ответ донеслось «ура» с корвета.

— Ходом, ходом, — повторял Джек.

Нужно, чтобы шлюп окончательно сполз с мели. Теперь шпиль вращался легко, быстрее, чем можно было подавать буксирный трос. Тяжело покачиваясь, «Поликрест» оказался на глубокой воде.

— Стоп выбирать! Все паруса ставить! Мистер Паркер, ставьте все, что только можно.

— Что? Прошу прощения, сэр…

Он не закончил фразы, да это и не имело никакого значения. Матросы, слышавшие слова капитана, были уже на мачтах. Разорванный грот упал на палубу, но грот-стаксель был почти цел, «Поликрест» двинулся вперед, он мог слушаться руля. Шлюп ожил, и сердце в груди Джека забилось с новой силой.

— Мистер Гудридж! — закричал он. — Рубите канаты и выводите меня отсюда мимо Ра-дю-Пуэн. Как только наберете ход, потравите буксир.

— Есть, сэр.

Джек встал за штурвал, направляя шлюп к наветренной стороне канала, чтобы дрейф не отнес его снова на мель. Господи, до чего же тяжел корабль, и с каким трудом он выбирается из ложбин между волнами! И как сильно осел. Парусность шлюпа немного увеличилась: были подняты бизань-стеньга-стаксель, клочок бизани и еще какие-то обрывки парусов. Тем не менее они позволяли шлюпу развивать скорость два узла. При помощи течения Джек мог вывести шлюп из зоны обстрела через десять минут.

— Мистер Рольф! — позвал он.

— Мистер Рольф убит, сэр.

— Тогда позовите его помощника. Поставьте пушки на прежние места. — Обращаться к Паркеру не стоило: он с трудом держался на ногах. — Мистер Пуллингс, возьмите несколько толковых матросов и постарайтесь, чтобы они выбрали буксир. В чем дело, мистер Грей?

— Разрешите доложить. В трюме шесть футов воды. Доктор спрашивает, нельзя ли перенести раненых в вашу каюту. Он перевел их из лазарета в кают-компанию, но теперь она залита водой.

— Конечно, можно. Вы не сможете заделать пробоины? Нам придется все время откачивать помпами воду.

— Сделаю все, что смогу, сэр. Но боюсь, что дело не в пробоинах. Шлюп течет как решето.

Его слова заглушил град ядер. Некоторые из них были раскалены докрасна: французы пустили в ход горны. Большинство ядер падало в море с недолетом, но три угодили в полузатопленный корабль, заставив его содрогнуться от носа до кормы и перебив последние бизань-ванты. Шатаясь, на ют пришел Бабингтон. Один рукав у него был пустой. Мичман доложил, что буксир выбран и закреплен на кнехтах.

— Отлично, мистер Бабингтон. Аллен, отведите нескольких матросов вниз и помогите доктору Мэтьюрину перенести раненых в мою каюту!

Он только сейчас сообразил, что кричит изо всех сил, хотя в этом уже не было нужды. Все пушки, кроме самой зловредной и дальнобойной на форте Конвенсьон, молчали. Кругом царили тишина и мрак, поскольку луна заходила. Он почувствовал, что буксирный конец надраился, заставив «Поликрест» прибавить скорость. Корвет, двигавшийся впереди, поставил прямые паруса, а также грот— и фор-марсели. Моряки были заняты тем, что убирали с палубы обломки бизань-стеньги. Что за прекрасное судно — исправное, везде царит порядок. А какую скорость развивает!..

Суда шли вдоль оконечности Восточной Наковальни, обращенной в сторону суши. Теперь банка оказалась над поверхностью воды, и ее омывали невысокие волны. Впереди они увидели вход в бухту Ра-дю-Пуэн, забитую транспортами. Похоже, там еще не знали о смене хозяев «Фанчуллы», и суда эти представляли собой как бы неподвижные мишени. Такая возможность появляется раз в жизни.

— Мистер Гудридж! Как ваши пушки?

— В отличном состоянии, сэр. Бронзовые двенадцатифунтовики и четыре восьмифунтовые. Уйма готовых зарядов.

— Тогда направляйтесь прямо в гущу транспортов, хорошо?

— Есть, сэр.

— Дженкинс, как у нас обстоит с порохом?

— Его нет, сэр. Крюйт-камера заполнена водой. Но у нас есть по три картуза на орудие и уйма ядер.

— Тогда забейте по паре ядер в каждую пушку. Проходя мимо, устроим им прощальный салют.

Бортового залпа по всем правилам не получится: можно было лишь с трудом наскрести людей, которых все равно не хватит на то, чтобы вкатывать и выкатывать тяжелые карронады, быстро их заряжая. Но дело будет сделано. Тем более что так предписано приказом. Джек даже расхохотался: ему стало смешно оттого, что он держится за штурвал, чтобы не упасть.

Лунный свет поблек. Ра-дю-Пуэн медленно приближался. Люди Пуллингса успели установить на носу временную мачту и подняли на ней добавочный парус. Под разбитой кофель-планкой крепко спал Парслоу.

Среди транспортов началась паника. Он услышал оклик, с «Фанчуллы» неразборчиво, со смехом, ответили. На транспортах принялись в спешке ставить паруса.

Корвет находился в сотне ярдов впереди «Поликреста».

— Мистер Гудридж! — крикнул Джек Обри. — Немного выберите на ветер грот-марсель.

«Поликрест» с трудом продолжал идти вперед, нагоняя корвет. Транспорты начали разбегаться кто куда. Три судна сразу же столкнулись в узком проливе. Мгновения тянулись словно во сне, который был оборван шумом и грохотом: настало время кровавой жатвы. Один транспорт на левом крамболе находился в двухстах ярдах от англичан. А по правому борту, сцепившись мачтами, крепко сидели на мели целых три судна.

— Стрелять, не меняя прицела! — скомандовал Джек Обри, на два румба повернув руль на ветер.

Корвет изрыгнул огонь и окутался дымом. Послышался оглушительный треск. Корвет и шлюп оказались в гуще транспортов и принялись крушить их залпами с обоих бортов. Люди на севших на мель транспортах в панике размахивали фонарями и кричали что-то невразумительное. Еще один транспорт, не сумевший повернуть через оверштаг, проплыл мимо «Поликреста», уже после того, как тот выпустил последний заряд. Своими реями он зацепился за уцелевшие ванты шлюпа. какой-то догадливый моряк успел в мгновение ока закрепить грота-рей. Глядя в жерла разряженных орудий, капитан транспорта немедленно сдался.

— Мистер Пуллингс, примите командование над призом. Держитесь от меня с подветренной стороны. Можете захватить с собой только пять человек. Мистер Гудридж! Продолжайте следовать дальше.

Через полчаса в проливе не осталось ни одного транспорта. Три сели на мель. Два сами выбросились на берег. Один затонул от ударов грозных двадцатичетырехфунтовых карронад, бивших в упор. Остальные скрылись на внешнем рейде или вернулись в Шолье, где один из них был подожжен раскаленным докрасна ядром, выпущенным из форта Сен-Жак. А еще через полчаса «Поликрест» двигался уже с таким трудом, что грозил порвать буксирный трос, и Джек Обри приказал «Фанчулле» и захваченному транспорту подойти к его борту.

Поддерживаемый Бонденом, Джек спустился в трюм и, убедившись в справедливости полного отчаяния доклада плотника, распорядился, чтобы раненых перенесли на корвет, пленных охраняли, а документы доставили ему. Он сидел на палубе, наблюдая, как покачиваются на волнах плавной зыби три корабля, как усталые моряки выносят с «Поликреста» своих товарищей, их пожитки и все, что еще можно спасти.

— Пора уходить, сэр, — произнес Паркер, рядом с которым стояли Пуллингс и Россолл, готовые переправить на корвет своего капитана.

— Ступайте, — произнес Джек Обри.

Помявшись в нерешительности, они заметили отрешенную серьезность в его словах и взгляде, перешли на «Фанчуллу» и ждали развития событий у ее фальшборта. Изменивший направление ветер понес их прочь от суши. Восточная часть неба посветлела. Суда покинули бухту Ра-дю-Пуэн, оставив позади мели, и вышли в открытое море, где вода была ярко-синего цвета. Джек Обри поднялся, подошел, стараясь не качаться, к разбитому орудийному порту и, собравшись с последними силами, прыгнул на борт корвета. Переведя дух, он заставил себя обернуться и посмотрел на свой корабль. «Поликрест» держался на воде еще целых десять минут. За это время у ног капитана появилась лужа крови, которой у него и без того оставалось мало. Шлюп пошел ко дну очень спокойно. Напоследок он вздохнул, выпуская из люков остатки воздуха, и опустился на песок. Над поверхностью воды остались лишь торчавшие на фут обломки мачт.

— Пойдемте, дружище, — произнес Стивен ему на ухо, словно желая разбудить. — Пойдемте. Вы должны спуститься. Здесь слишком много крови. Вам надо прилечь. Послушайте, Бонден, помогите мне отвести его вниз.

Глава двенадцатая


«„Фанчулла"



Дюны



20 сентября 1804 г.



Мой любезный сэр,



Согласно пожеланию Вашего сына Уильямса, моего отважного и уважаемого мичмана, пишу несколько строк, чтобы сообщить Вам о нашей стычке с французами, состоявшейся на прошлой неделе. Заявляю перед Богом, что отличием, которым награжден корабль, каковым я командовал, я обязан рвению и верности моих офицеров, среди которых особенно выделяется ваш сын. Он чувствует себя превосходно, что, полагаю, послужит Вашему утешению. К несчастью, через несколько минут после высадки на „Фанчуллу" он был столь тяжко ранен в левую руку, что, боюсь, ее придется ампутировать. Но, поскольку это левая рука и состояние его будет улучшаться благодаря врачебному искусству доктора Мэтьюрина, надеюсь, что Вы будете считать это ранение знаком доблести, а не несчастья.



Мы вышли на рейд Шолье 14-го числа сего месяца и, к нашей досаде, сели на мель в условиях тумана и перекрестного огня неприятельских батарей. Появилась необходимость захватить корабль противника, чтобы стащить шлюп с мели. Мы выбрали судно, пришвартовавшееся вблизи одной из французских батарей, и спешно направились к нему на шлюпках. При захвате судна Ваш сын и был ранен. Оказалось, что это Лигурийский двадцатипушечный корвет „Фанчулла", которым командовали несколько французских офицеров. Затем мы атаковали транспорты, и Ваш сын все это время являл собою образец доблести. В результате этой атаки мы захватили один из транспортов, потопили другой и пять транспортов заставили выброситься на берег. При этом, к сожалению, „Поликрест" затонул после того, как по нему было выпущено до 200 ядер и в течение пяти часов его било о грунт. Поэтому на захваченных нами судах мы последовали в Дюны, где военный суд во время состоявшегося вчера на борту „Монарха" заседания самым почетным образом оправдал офицеров „Поликреста", приведя ряд очень существенных доводов в пользу того, что гибель шлюпа была неизбежной. Более полный доклад об этом небольшом сражении, где я имел честь упомянуть Вашего сына, Вы найдете в моем письме в „Гэзетт", которое будет напечатано в завтрашнем номере. Поскольку в сей же час я направляюсь в Адмиралтейство, то буду иметь удовольствие лично сообщить Первому лорду о подвиге Вашего сына.



С наилучшими пожеланиями миссис Бабингтон остаюсь, любезный сэр,



поистине искренне Ваш



Джек Обри.





P. S. Доктор Мэтьюрин передает Вам наилучшие пожелания и просит передать, что рука будет непременно спасена. Но могу добавить, что он лучше всех докторов флота владеет хирургической пилой, если уж дойдет до этого, что, я уверен, послужит утешением Вам и миссис Бабингтон».


— Киллик! — позвал Джек, сложив и запечатав письмо. — Отправьте это на почту. Доктор готов?

— Готов и ждет вас уже четырнадцать минут, — ответил Киллик громким, брюзгливым голосом.

— Вы, ей-богу, пишете, будто ежа глотаете, — заметил Стивен, — чирк-чирк, тыр-пыр. В срок вдвое меньший можно было написать «Илиаду» с комментарием в придачу.

— Я действительно сожалею, дружище… Всегда испытываю трудности с прокладкой курса в чернильном море.

— Non omnia possumus omnes [60], — произнес Стивен. — Но, во всяком случае, мы можем сесть в шлюпку в условленное время, не так ли? Вот ваша микстура, а вот порошок. Помните, на завтрак кварта портера и столько же днем…

Они поднялись на палубу, где вовсю кипела работа: швабры, лопаты, большие и малые камни для драйки палубы так и мелькали во всех направлениях; двадцать начищенных бронзовых пушек горели как солнце; пахло краской. Дело в том, что моряки «Фанчуллы», бывшие поликрестовцы, заслышав, что их приз будет приобретен Адмиралтейством, решили набить ему цену, наведя блеск от киля до клотика. Цена имела к ним самое прямое отношение — три восьмых приходилось на долю команды.

— Не забывайте мои советы, мистер Паркер, — произнес Джек Обри, собиравшийся покинуть корабль.

— Конечно же, сэр! — воскликнул старший офицер. — Скажу, что велели. — Он посмотрел на Джека Обри с очень серьезным видом. Помимо всего прочего, будущее лейтенанта зависело от того, что скажет о нем его капитан в Адмиралтействе.

Кивнув ему на прощание, Джек Обри вцепился в фалрепы и осторожно спустился в шлюпку. Когда крючковой оттолкнулся от борта, послышались доброжелательные, но не слишком продолжительные возгласы. Проводив капитана, моряки вновь поспешили вернуться к своим занятиям: инспектор должен был прибыть в девять часов.

— Чуть влево, в сторону бакборта, — произнес Стивен. — На чем я остановился? Да, кварта портера на обед. Никакого вина, хотя перед сном можете выпить стакан-другой холодного глинтвейна. Ни говядины, ни баранины. Рыба — вы слышите? — цыплята, пара кроликов, и, разумеется, Venere omitte [61].

— Ах вот как? Ну и черт с ней. Весьма разумно. Шабаш! На берег!

Шлюпка зашуршала по гальке. Они прошли по пляжу, пересекли дорогу и углубились в дюны.

— Сюда? — спросил Джек Обри.

— Мимо укосины, там небольшая лощина, которая мне знакома и очень удобна во всех отношениях. Вот мы и пришли.

Обогнув дюну, капитан и доктор увидели темно-зеленую почтовую карету с кучером, который завтракал, извлекая еду из матерчатого мешка.

— Надо было нанять катафалк, — пробормотал Джек.

— Чепуха. Родной отец не признает вас в этих бинтах, а цвету вашего лица не позавидует даже очень несвежий покойник. Хотя что до катафалка, то вы и впрямь больше походите на труп, чем многие клиенты анатомического театра, которых я резал. Живей же, нельзя терять ни секунды. Забирайтесь. Осторожно, ступенька. Любезный Киллик, хорошенько следите за капитаном, дважды в день, хорошенько встряхнув, давайте ему микстуру, порошок — три раза. Сам он об этом ни за что не вспомнит.

— Будет глотать все как миленький, сэр, иначе не зовите меня Килликом.

— Закройте дверь. А теперь трогайте, да поживей. Провожающие смотрели, как поднимается пыль от колес почтовой кареты. Бонден произнес:

Надо было отправить его на катафалке, сэр. Если его схватят, я не переживу.

— Как можно быть таким наивным, Бонден. Вы только представьте себе: катафалк, да еще с четверкой лошадей, катит себе по дороге на Дувр. На это и слепой обратит внимание. К тому же горизонтальное положение капитану в настоящее время противопоказано.

— Понятно, сэр. Но катафалк все равно вернее. Я еще ни разу не слыхал, чтобы судебный пристав когда-нибудь волок в кутузку покойника. Только что уж после драки кулаками махать — дело сделано. Вы сами вернетесь, или же мы заедем за вами?

— Благодарю вас, Бонден, но я, пожалуй, дойду до Дувра, а оттуда найму лодку.


Почтовая карета мчалась по графству Кент. Сидевшие в ней почти не разговаривали. С самого возвращения из похода в Шолье Джек Обри опасался встречи с судебными приставами. Его возвращение в Дюны без шлюпа, но с парой призов произвело немало шума — благоприятного, однако излишне громкого для несостоятельного должника. Так что на берег он ступил лишь нынешним утром, отклонив даже приглашение губернатора. Теперь, хотя и оставаясь должником, Джек перестал быть нищим. За «Фанчуллу» он мог получить около тысячи фунтов, а за транспорт — сотню или две. Но заплатит ли Адмиралтейство за экипаж корвета согласно судовой роли, если многие из него унесли ноги на берег еще во время боя? И будет ли удовлетворен его счет за уничтоженные транспорты? Его новый призовой агент только покачал головой, сказав, что не может обещать ничего определенного, кроме бюрократических проволочек. Однако все же раскошелился на солидный аванс, и за пазухой у Джека Обри приятно похрустывали банковские билеты. Но он по-прежнему был должником и проезжал через Кентербери, Рочестер и Дартфорд, прячась в дальнем углу кареты. Были гарантии Стивена, но они мало что значили. Джек знал, что он капитан Обри, который должен фирме Гробиан, Слендриан и К0 11 012 фунтов стерлингов, 6 шиллингов и 8 пенсов. Он считал, что кредиторы непременно пронюхают о его вызове в Адмиралтейство и не будут сидеть, сложа руки. Он не вылезал из кареты, даже когда меняли лошадей. Большую часть поездки Джек держался подальше от посторонних глаз и дремал. Всю дорогу он недомогал, его не отпускала усталость. Он спал, когда Киллик разбудил его, почтительно, но твердо сказав: «Пора принимать лекарство, сэр».

Джек с отвращением посмотрел на зелье: более мерзкого снадобья Стивен ему еще не готовил. Он был бы рад поступиться здоровьем, лишь бы не глотать такую гадость.

— Держитесь крепче, — вскричал Киллик и чуть не по пояс высунулся из окна: — Эй, кучер. Остановись возле ближайшего трактира, слышишь? А теперь, сэр, — произнес он, когда карета остановилась, — я выскочу разведать, чист ли берег.

Лишь малую часть жизни Киллик провел на берегу, да и то в полузатопленной грязью деревушке Эссекса. Однако капитанский буфетчик был малый осмотрительный, хорошо изучил местное население, большинство которого составляли вербовщики, карманники, женщины легкого поведения, а также чиновники Управления по делам увечных и больных, так что он за милю мог распознать судебного пристава. На эту братию у него было особое чутье. Правда, и более уязвимого должника, чем его капитан, — слабого, больного, издерганного — найти было невозможно. К тому же на всякого мудреца довольно простоты. С помощью какой-то ruse de guerre [62] Киллик раздобыл шляпу священника, которая в сочетании с серьгами, косичкой в ярд длиной, синим сюртуком с бронзовыми пуговицами, белыми панталонами и туфлями с серебряными пряжками произвела такое впечатление на подгулявших селян, что те гурьбой вывалили из трактира, чтобы поглазеть лишнюю минуту на этакое диво. Киллику не было дела до зевак — заглянув в карету, он тревожно обратился к капитану:

— Плохо дело, сэр. Я видел в кабаке несколько подозрительных рыл. Вам придется выпить свое пойло прямо в экипаже. Что предпочитаете, сэр? «Собачий нос»? Флип? Говорите же, сэр, — произнес он тоном, которым здоровые люди обычно обращаются к капризным больным. — Что принести? Надо ехать, а не то судно пропустит прилив. — Джек Обри решил, что неплохо было бы немного хереса. — О нет, сэр. Никакого вина. Доктор не велел. Лучше портер. — Киллик принес вина и кружку портера. Выпив херес, вернул сдачу, какую счел нужным отдать, и стал смотреть, как Джек через силу глотает лекарство, запивая его портером. — Знатно продирает, — сочувственно произнес он. — Трогай, приятель.

В следующий раз, когда Киллик стал будить Джека Обри, тот насилу проснулся.

— Что случилось? — встрепенулся он.

— Пока ничего, сэр. Приехали.

— Вот оно что, — успокоенно отозвался Джек, взглянул на знакомую дверь, привычный двор и тотчас пришел в себя. — Отлично. Киллик, держите ухо востро и смотрите в оба; когда увидите мой сигнал, быстро въезжайте во двор и подавайте экипаж к дверям.

Он был уверен, что его довольно тепло примут в Адмиралтействе: о захвате «Фанчуллы» отзывались с похвалой не только на флоте, но и в печати. В то время как раз похвастать было нечем, а люди в ожидании вторжения нервничали и находились в подавленном состоянии. Более удачного момента для того, чтобы утопить «Поликрест», никто не смог бы придумать. Ни в какое другое время на его долю не выпало бы столько фанфар. Журналисты были довольны тем, что оба корабля формально считались шлюпами и что на «Фанчулле» команда была вдвое больше. Правда, они не отметили, что восемьдесят человек из них представляли собой миролюбивых итальянских крестьян, силком согнанных на флот: они едва годились на то, чтобы подносить ядра к пушчонкам, которые стояли на транспортах. Один джентльмен из «Пост», к которому Джек был особенно расположен, писал об «этом смелом, нет, поразительном подвиге, совершенном неопытным, далеко не укомплетованным экипажем, состоявшим в основном из непривычных к морю мужчин и юношей. Сей подвиг должен показать французскому императору, какая судьба ожидает флот вторжения. Уж если наши моряки с львиными сердцами так круто обошлись с его судами, прятавшимися за непреодолимыми банками, да еще под перекрестным огнем береговых батарей, то что они способны сделать с неприятелем в открытом море?» Кроме того, он много писал о «сердцах, высеченных из дуба», и «честных моряках», проливая матросам Джека Обри бальзам на сердце.

Грамотеи читали своим товарищам эту статью в затертом до дыр номере газеты, ходившей на корабле по рукам. Джек Обри знал, что ее с удовольствием читали и в Адмиралтействе. Несмотря на свою спесь, светлейшие лорды столь же чувствительны к словам похвалы, как и простые смертные. Он знал, что его действия получат дополнительное одобрение после опубликования его официального рапорта, в котором был приведен перечень тяжелых потерь — семнадцать человек убитых и двадцать три раненых, — поскольку штатские любят распространяться по поводу пролитой моряками крови. К тому же, чем дороже досталась победа, тем больше ее ценят. Вот если бы еще маленького паршивца Парслоу слегка шарахнули по черепу, то было бы совсем хорошо. Джек Обри также знал то, чего не знали газетчики, зато знали в Адмиралтействе: капитан «Фанчуллы» то ли не успел, то ли не сообразил уничтожить секретные документы, и французские коды перестали быть тайной для англичан.

Но, когда он ждал своей очереди в приемной, ему вспоминались всякие неприятности; то, что мог натворить адмирал Харт своей недоброжелательностью, было сделано; к тому же сам он вел себя в Дюнах далеко не безукоризненно. Его мучила совесть, он вспомнил предупреждение Стивена. Обо всех его художествах могло быть известно лишь через Дандеса, который занимал высокое положение и знал, что здесь думают о его поведении. Если бы пришлось предъявить шканцевый журнал и книгу приказов, то кое-что ему было бы нелегко объяснить. Те мудреные приемы, хитрые уловки, о которых, казалось, никто не мог догадаться, при их внимательном рассмотрении создавали о нем неблагоприятное впечатление. Прежде всего, каким образом «Поликрест» оказался на песчаной банке? Хорош триумфатор, нечего сказать. Поэтому-то Джек Обри так воспрял духом, когда лорд Мелвилл поднялся из-за стола, крепко пожал ему руку и воскликнул:

— Капитан Обри, от всей души рад вас видеть. Я же вам говорил, что вы обязательно отличитесь, помните? Говорил в этой самой комнате. Вы так и поступили, сэр! Адмиралтейский совет весьма доволен и тем, что назначил вас командиром «Поликреста», и вашими действиями в Шолье. Хотелось бы, чтобы вы достигли таких результатов с меньшими потерями. Похоже, что пострадали не только ваши моряки, но и вы сами. Скажите мне, — проговорил он, глядя на перевязанную голову Джека Обри, — каков характер ваших ран? Они… они болят?

— Что вы, милорд. Не могу этого сказать.

— И как вы их получили?

— Видите ли, милорд, что-то меня ударило по голове. Думаю, это был осколок бомбы от мортиры. К счастью, в это время я находился в воде, поэтому не слишком пострадал, осколок содрал лишь кожу. Вторая рана была нанесена шпагой. Ее я сначала не заметил, но, похоже, был поврежден какой-то кровеносный сосуд, и, прежде чем я успел спохватиться, из меня вытекла почти вся кровь. По словам доктора Мэтьюрина, во мне осталось не больше трех унций крови, да и то, главным образом, в пальцах ног.

— Вижу, вы тогда оказались в хороших руках.

— О да, милорд. Раскаленным железом он прижег мою рану, наложил жгут и посадил меня прямо.

— И что же он прописал? — спросил лорд Мелвилл, неустанно пекущийся о своем здоровье и оттого питавший живой интерес к лечению любых недугов.

— Суп, милорд. Суп в огромных количествах, ячменную воду и рыбу. Разумеется, микстуру, зеленую микстуру. И портер.

— Портер? Неужели портер полезен для кровообразования? Сегодня же попробую. Доктор Мэтьюрин просто светило современной науки!

— Совершенно верно, милорд. Если бы не его знания и руки, потерь было бы гораздо больше. Моряки очень высокого мнения о нем. По подписке они собрали денег, чтобы подарить ему трость с золотым набалдашником.

— Хорошо. Великолепно. Передо мной ваш официальный рапорт, где, как я вижу, вы высоко оцениваете действия ваших офицеров, в особенности Пуллингса, Бабингтона и Гудриджа, штурмана. Кстати, надеюсь, что рана молодого Бабингтона не слишком опасна? На двух последних выборах его отец голосовал за нас из симпатии к флоту.

— Когда мы пошли на абордаж, мушкетной пулей ему перебило руку, милорд, но он засунул ее в карман мундира и сражался самым отчаянным образом. Затем, после того как руку перевязали, он снова поднялся на палубу и великолепно проявил себя.

— Так вы действительно довольны всеми вашими офицерами? И мистером Паркером?

— Более чем доволен всеми, милорд. Почувствовав стремление уйти от ответа, лорд Мелвилл спросил, посмотрев ему прямо в глаза:

— Он годен на должность командира?

— Так точно, милорд.

В душе капитана происходила нелегкая борьба: лояльность и чувство товарищества преодолели здравый смысл, чувство ответственности, правдолюбие, любовь к флоту и другие соображения.

— Рад это слышать. Принц Уильям давно оказывает на нас давление, беспокоясь о своем старом соплавателе.

Он позвонил в колокольчик, и в кабинет вошел секретарь с пакетом в руках. У Джека, разгоняя оставшуюся кровь, бешено забилось сердце, но лицо отчего-то стало мертвенно-бледным.

— Мне предоставляется редкий случай, капитан Обри, первым поздравить вас с производством в высокий чин. Я нажал, где нужно, и вы получаете звание капитана первого ранга со старшинством начиная с 23 мая.

— Благодарю вас, милорд, огромное спасибо, — воскликнул Джек, на этот раз густо покраснев. — Мне доставляет огромное удовольствие получить этот чин из ваших рук, и еще большее удовольствие я испытываю от того, с какой любезностью вы это делаете. Я действительно премного вам обязан, сэр.

— Ну, вы скажете тоже, — произнес лорд Мелвилл, который был глубоко тронут. — Садитесь, садитесь, капитан Обри. На вид вы еще далеко не в полном здравии. Каковы у вас планы? Полагаю, ваше здоровье требует несколько месяцев отпуска по болезни?

— Что вы, милорд! Далеко не так. Это была лишь временная слабость — я успел справиться с нею, — и доктор Мэтьюрин говорит, что моему организму требуется морской воздух, ничего, кроме морского воздуха, и чем дальше от суши, тем лучше.

— Разумеется, «Фанчуллу» вы получить не сможете, поскольку корвет не соответствует вашему новому чину. То, что боги дают одной рукой, другой они отбирают. Так как вы не можете ею командовать, то, согласно вашему пожеланию, будет вполне справедливо, если корабль передадут вашему старшему офицеру.

— Благодарю вас, милорд, — отозвался Джек Обри с таким убитым лицом, что его собеседник посмотрел на него с удивлением.

— Однако, — продолжал Первый лорд, — полагаю, что мы сможем рассчитывать на фрегат. «Блекуотер» стоит на стапелях, и если все будет хорошо, то через полгода он может быть спущен на воду. Это даст вам возможность восстановить свои силы, повидаться с друзьями и наблюдать за вооружением корабля с самого начала.

— Милорд, — воскликнул Джек, — не знаю, как и благодарить вас за доброту ко мне, и, получив столько, мне стыдно просить еще чего-то. Буду с вами откровенен. Мое финансовое положение настолько расстроено банкротством моего финансового агента, что мне совершенно необходимо получить в командование, пусть временное, хоть что-то.

— Так вашими делами занимался этот подлец Джексон? — спросил лорд Мелвилл, посмотрев на него из-под кустистых бровей. — То же самое случилось и с беднягой Робертом. Он потерял свыше двух тысяч фунтов — сумму нешуточную. Так, так. Значит, вы готовы вступить даже во временное командование?

— С большой охотой, милорд. Каким бы кратким и затруднительным оно ни было. Обеими руками возьмусь за него.

— Такая возможность, может, и появится. Но я ничего не обещаю, имейте в виду. Командир «Эталиона» болен. На ум приходят «Резвый» капитана Хамонда и «Имморталитэ» лорда Карлоу. Мне известно, что они оба намерены принять участие в заседаниях парламента. Есть и другие командиры — члены парламента, но сразу я не вспомню их имена. Попрошу мистера Бейнтона изучить этот вопрос, как только он выберет время. Но, как вы понимаете, в этих делах нет определенности. Где же вы остановитесь, поскольку на «Фанчулле» вас не будет?

— «Грейпс». В гостинице «Савой», милорд, а спросить меня можно в трактире.

— «Савой»? — переспросил лорд Мелвилл, записывая название. — Ах вот как. Больше у нас не осталось никаких официальных вопросов?

— Вы позволите мне добавить пару фраз, милорд? Экипаж «Поликреста» вел себя в высшей степени достойно; большего от них нельзя было и ожидать. Но если всех их оставить вместе, то могут возникнуть неприятные последствия. Мне кажется, что лучше распределить их небольшими партиями по разным кораблям.

— Это ваше общее впечатление, капитан Обри, или же вы можете назвать какие-то имена, хотя бы предварительно?

— Общее впечатление, милорд.

— Мы этим займемся. О делах достаточно. Если вы не приглашены куда-то еще, то леди Мелвилл и мне доставило бы большое удовольствие пригласить вас на обед в воскресенье. Там будут Роберт и Хинидж.

— Благодарю вас, милорд. Буду действительно счастлив встретиться с леди Мелвилл.

— Тогда разрешите мне еще раз с радостью поздравить вас и пожелать всего наилучшего.


Радость! Когда Джек торжественно и чинно спускался по лестнице, в груди у него поднималась огромная, но спокойная волна радости. Непродолжительное разочарование в связи с «Фанчуллой» (он так рассчитывал получить в командование этот быстроходный, остойчивый, легко управляемый, с отличными мореходными качествами корабль!) совершенно исчезло, забылось, стерлось из памяти после производства в очередной чин. Подходя к дверям, Джек всерьез опасался, что умрет от счастья. Но тут же успокоился, вспомнив, что капитан первого ранга должен умереть адмиралом.

— Желаю вам счастья, сэр, — произнес Том. — Боже мой, сэр, да вы не по форме одеты.

— Спасибо, Том, — отвечал Джек Обри, немного спустившись с заоблачных высот и оглядев свой мундир. — А в чем дело?

— Нет, нет, сэр, — отозвался привратник, приведя его в свою каморку с кожаной занавесью вместо двери. Отстегнув эполет с левого плеча Джека Обри, он прикрепил его к правому. — Вот так. Вы носили эполет, как простой командир. Так-то будет лучше, благослови вас Господь. Я проделывал такую операцию с лордом Нельсоном, когда его понизили до капитана первого ранга.

— Неужели, Том? — переспросил Джек Обри, невероятно довольный.

В сущности, это был пустяк, но очень приятный, и он высыпал в руку Тома несколько золотых монет. Этой жертвы с лихвой хватило для того, чтобы окончательно расположить к себе привратника, который быстро сбегал за почтовой каретой и завел ее во двор.


Ощущая блаженство и довольно моргая, Джек Обри медленно выплывал из сна. Он лег в девять, исправно запив микстуру кружкой портера, и проспал целые сутки. Во сне он испытывал какое-то безотчетное счастье и стремление поделиться им — но сил на то, чтобы делиться, не было никаких. Ему снились необычные сны. Магдалина с картины, принадлежавшей Куини, поучала его: «Почему бы вам не настроить свою скрипку на оранже-

во-коричневый, желтый, зеленый и голубой цвета вместо того, чтобы придерживаться этих невыразительных, старомодных нот». Джек пожалел, что сам об этом не догадался, и они со Стивеном принялись настраивать свои инструменты по-новому. Виолончель звучала коричневым и малиновым, и они оба были подхвачены разноцветным вихрем, причем каким! Но этого было уже не вспомнить — сон разлетелся на искристые осколки, как разбитое зеркало. Четкой, ясной, наполненной здравым смыслом картины не получалось. В его забинтованной голове возникали какие-то образы, которые иногда были понятными, а иногда — нет. Внезапно он подумал, не приснилось ли ему и все остальное, и тревожно оторвал голову от подушки. Сюртук соскользнул со спинки стула, и на каком плече эполет, было не разобрать. Но на каминной полке он не во сне, а наяву увидел парусиновый пакет с драгоценным приказом. Спрыгнув с кровати, Джек бросился к камину, схватил пакет, положил его себе на грудь поверх простыни и снова уснул.

Киллик шатался по комнате, производя какие-то излишние звуки, зачем-то пинал попадавшиеся ему под ноги вещи и беспрерывно бранился. Из всего этого следовало, что он находится в плохом настроении. Джек опрометчиво дал ему гинею, чтобы он отметил его повышение, что Киллик и сделал, пропив ее до последнего пенни. В результате собутыльники принесли его в номера на выломанной оконной ставне.

— Послушайте, сэр, — произнес он, делая вид, что кашляет. — Глотайте— ка свои порошки. — Но Джек не желал открывать глаза. — Нечего дурака-то валять, сэр. Я видел, что вы пошевелились. Надо принимать лекарство. Какого вы там ранга, мне наплевать, — в этом деликатном месте он перешел на шепот, но тут же вновь загремел: — Только отправьте-ка вы свои порошки куда следует, милорд, хватит надо мной измываться. И не забудьте про портер — глаза б мои на него не смотрели.

Часов в двенадцать Джек поднялся с постели и, взяв зеркальце от бритвенного прибора, постарался разглядеть часть своего затылка. Увы — в покрытой коростой проплешине не было ничего героического. Надев штатское платье, он вышел из дома, соскучившись по дневному свету: в «Грейпс» никогда не проникали солнечные лучи. Прежде чем выйти, он попросил трактирщика дать ему точное описание «Савоя». Его также интересовало, где проходит граница кварталов, по которым должники могут разгуливать без опаски.

— Можете дойти до Фалконерс Рентc, затем направиться к Эссекс-стрит и идти до четвертого дома от угла, после чего возвращайтесь на Сесил-стрит, идя по обращенной к Сити стороне. Только не переходите эту улицу, не приближайтесь даже к столбам на Светинг-хаус-лейн, ваша честь, иначе вам крышка. Каюк, сэр, — заученно проговорил кабатчик, которому приходилось петь эту песню раз сто в году.

Джек бродил взад и вперед по улицам карманного герцогства, зашел в кофейню, нехотя взял в руки газету. В глаза ему бросилось собственное письмо в «Гэзетт», столь усердно обструганное в редакции, что он узнал только свою подпись. На этой же странице была помещена статья о бое у Шолье. В ней расписывалось то, как счастливы были наши герои-моряки грудью встретить врага, который численно превосходил их то ли в восемь, то ли в двенадцать раз, что было для Джека Обри большой новостью. С какого потолка этот писака взял такие цифры? По-видимому, сложив все пушки и мортиры на батареях и на судах в бухте и разделив их на орудия «Поликреста». Но, помимо несколько извращенного представления о счастье, господин этот был, похоже, не дурак и кое-что понимал во флотском деле. «Капитан Обри, — писал он, — известен как офицер, который очень бережет жизнь своих матросов». «Совершенно верно», — согласился Джек. Далее журналист задавал вопрос, почему «Поликрест», со всеми его недостатками, был отправлен на верную гибель, хотя в Дюнах без дела стояли на якоре другие, куда более подходящие для такого горячего дела корабли, которые он перечислил. Потерю трети экипажа следовало объяснить. Ведь «Софи», под командой того же капитана, захватила «Какафуэго», потеряв убитыми всего лишь трех человек.

«Отвечай, старый пес», — мысленно произнес Джек Обри, обращаясь к адмиралу Харту.

Продолжая бродить, он подошел к западной части церкви, откуда доносились звуки органа, исполнявшего фугу с изящными вариациями. Обогнув ограду, он приблизился ко входу. Едва Джек вошел и сел на скамью, как орган, захрипев, смолк; какой-то толстый мальчишка вылез из дыры под чердачным помещением и, насвистывая, протопал к дверям. Для Джека Обри это было огромным разочарованием, он будто рухнул с неба на землю. Словно несущийся на всех парусах корабль разом потерял все мачты.

— Какая досада, сэр, — произнес он, обращаясь к органисту, который спустился в тускло освещенное пространство храма. — Я так надеялся, что вы завершите исполнение.

— Увы, для труб нет воздуха, — отвечал органист, пожилой священник. — Этот юный невежда отработал положенное время, и никакая сила на земле не могла его удержать. Но я рад, что вам понравился орган. Он создан отцом Смитом. Вы музыкант, сэр?

— Всего лишь дилетант, сэр. Но я готов качать для вас мехи, если вы захотите продолжать. Было бы стыдно оставить Генделя без воздуха в подвешенном состоянии.

— Неужели готовы? Вы очень любезны, сэр. Позвольте, я покажу вам ручку. Уверен, вы разбираетесь в таких делах. А я должен поспешить наверх, поскольку вскоре здесь состоится бракосочетание.

Джек Обри качал мехи, а музыка звучала и звучала; мелодические переходы, сливаясь в мощную гармонию, причудливо взмывали вверх и завершились величественным финалом. Голосу органа благоговейно внимала юная пара: жених и невеста тихонько вошли в храм — с ними не было никого, кроме двух почтенных дам, — и теперь очень смущались. Они же не платили за музыку, рассчитывая на самую простую церемонию. У них были совсем юные, почти детские невинные лица, несмотря на то что невеста была на сносях. Священник приблизился к ним с очень строгим видом и перед началом обряда изрек, что цель их союза — рождение детей и лучше вступить в брак, чем гореть в аду.

Когда церемония окончилась, они снова ожили, на их лица вернулся румянец, они улыбались и, похоже, были очень рады тому, что поженились, одновременно удивляясь произошедшему. Джек поцеловал порозовевшую невесту, пожал руку ее юному супругу и пожелал ему всяческих благ, после чего вышел на улицу, улыбаясь от удовольствия. «Как счастливы они будут, славные юные создания: взаимная поддержка, никакого злополучного одиночества — они будут вместе делить радости и печали. Милая девочка, в ней столько искренности — открытая, доверчивая. Брак великолепная вещь, не то что… Боже, да я нахожусь не на той стороне Сесил-стрит».

Он было повернул, чтобы пойти назад, но столкнулся с шустрым юнцом, который бросился к нему, не обращая внимания на уличную сутолоку, с какой-то бумагой в руке.

— Капитан Обри, сэр? — спросил юноша. Бежать на другую сторону было поздно. Джек оглянулся: неужели они собираются арестовать его при помощи одного молокососа? — В «Грейпс» мне сказали, ваша честь, что вы гуляете по герцогству. — В голосе его не было угрозы, лишь удовлетворение. — Надо было окликнуть вас, но я решил, что это неприлично.

— Кто вы? — спросил Джек, все еще готовый к отпору.

— Племянник Тома, ваша честь, посыльный из Адмиралтейства. Я должен передать вам вот это, — произнес он, протягивая Джеку Обри письмо.

— Спасибо, дружок, — ответил капитан с облегчением. — Ты шустрый малый. Передай твоему дядюшке, что я признателен ему. А это тебе за труды.

Улучив минуту, он бросился назад в Ланкастер, а оттуда в трактир «Грейпс». Заказав рюмку бренди, он сел, охваченный волнением, какое ему редко доводилось испытывать.

— Напрасно вы раздухарились, сэр, — произнес Киллик, перехватив официанта на верху лестницы и отобрав у него рюмку. — Доктор велел вам держать себя в трезвости. А ты, увалень, живо топай на камбуз и тащи кварту портера для капитана, да смотри мне — не вздумай лить в него всякую дрянь.

— Киллик, — схватился за голову Джек. — Черт бы тебя побрал. Ступай на кухню и попроси миссис Броуд подойти сюда. Миссис Броуд, что у вас на обед? Я страшно голоден.

— Мистер Киллик говорит, что вам нельзя ни говядины, ни баранины, — отвечала миссис Броуд. — Но у меня есть филейная часть теленка и хороший кусок оленины. Сочный, молодой олешек.

— Тогда, будьте любезны, оленину, миссис Броуд. И еще, будьте добры, принесите несколько перьев и чернила.

— Это не жаркое, а поэзия, — произнес он, ни к кому не обращаясь, — нежный молодой олешек…


«„Грейпс".

Суббота

Дорогой мой Стивен,

Поздравьте меня с производством в капитаны первого ранга! Я даже не предполагал такой удачи, хотя лорд Мелвилл встретил меня весьма любезно. Неожиданно он достал приказ, подписал его, запечатал в пакет и передал мне, указав, что сей рескрипт вступает в силу 23 мая. Это было не менее ошеломительно, чем бортовой залп трехпалубника в упор, — разница только в результате. Я так растерялся, что не сразу пришел в себя. Когда добрался до „Грейпс", то расцвел как роза — настолько был счастлив. Как мне хотелось, чтобы вы присутствовали при этом. Я отпраздновал это событие квартой мерзкого портера и вашей микстурой, после чего сразу свалился с ног — так устал.

Однако нынешним утром я чувствовал себя гораздо лучше и в савойской церкви произнес лучшие слова в своей жизни. Священник исполнял фугу Генделя, но мальчишка, работавший с мехами, удрал, и я сказал, что было бы жаль оставить Генделя в подвешенном состоянии, но без воздуха, и я качал мехи. Ранее мне не удавалось столь удачно сострить экспромтом! Я старательно закачивал в орган воздух, с трудом воздерживаясь от смеха и курения. Быть может, мое остроумие стимулируется продвижением по служебной лестнице?

Но затем вы едва не лишились своего пациента. Как дурак, я нарушил границы заповедника. И вдруг мне на голову сваливается какой-то мальчишка, наставляет на меня бумагу и говорит: „Капитан О.!" Я себе сразу сказал: „Вот тебе и конец, Джек. Ты попался". Оказалось, это было просто распоряжение явиться на борт „Резвого".

Мне дают его во временное командование, и, разумеется, как исполняющий обязанности капитана, я не вправе брать на службу друзей; но я прошу вас, мой дорогой Стивен, сопровождать меня в качестве гостя. Наши соратники будут вознаграждены: Паркер получает в командование „Фанчуллу" вместо меня, что является величайшей несправедливостью. Зато я позаботился о матросах „Поликреста", под пятою Паркера никто из них не останется. Прошу вас, приезжайте. Вы себе не представляете, как я буду рад. Проявляя свой эгоизм до конца, позволю себе сказать, что после вашего лечения я никогда не доверюсь обыкновенному костоправу, а здоровье мое, Стивен, далеко не отличное.

Фрегат великолепный, с прекрасной репутацией. Полагаю, что нас пошлют в Вест-Индию. Представьте себе экзотических птиц, макрель, черепах и пальмы!

Посылаю к вам с письмом Киллика, страшно рад отделаться от него: ложка, которой этот злодей пичкает меня микстурой, в его руках напоминает нож у горла. Ко всему, он отправит наш багаж в Нор. В воскресенье я обедаю у лорда Мелвилла. Роберт отвезет меня к нему в своем двухколесном экипаже, и вечером я вернусь на корабль, не появляясь в гостинице. Затем, клянусь богом, ноги моей не будет на берегу до тех пор, пока я не смогу сойти на него, не опасаясь угодить в дом предварительного заключения, а затем в долговую тюрьму.

Ваш преданнейший…»


— Киллик! — закричал Джек Обри.

—Сэр?

— Ты трезв?

— Как судья, сэр.

— Тогда сложи в сундук все, кроме моего мундира и парадной шпаги, отвези его в Нор, погрузи на «Резвого» и передай старшему офицеру, что я прибуду на фрегат в воскресенье вечером в качестве временного командира. Затем отправляйся в Дюны, передай это письмо доктору, а это — Паркеру. В нем хорошие новости для него, поэтому вручи ему собственноручно. Если доктор решит прибыть на «Резвый» — бери его сундучок и все, что он захочет, — будь то чучело кита или двуглавая обезьяна, забрюхатевшая от боцмана. Захвати, конечно, мой морской сундучок и то, что мы спасли с «Поликреста». Повтори инструкцию… Хорошо. Вот то, что тебе понадобится для поездки. А вот еще пять шиллингов, чтобы ты купил себе приличный цилиндр. Старый можешь выбросить в Темзу. Я не пущу тебя на «Резвый» без приличного головного убора. И обзаведись уж заодно новой курткой. Это же приличный корабль.

Действительно, фрегат оказался, может быть, даже чересчур приличным. Двуколка Роберта потеряла колесо, укатившее в канаву, и Джек Обри был вынужден идти пешком под яркими лучами утреннего солнца по заполненным народом улицам Чатама — трудное испытание после трудной ночи. Но это было пустяком по сравнению с предстоящей встречей доктора Мэтьюрина на воде, поскольку Стивен решил отчалить от берега приблизительно в то же самое время, хотя и с другого места, и их пути должны были пересечься приблизительно в трех восьмых мили от борта фрегата. Стивен добирался до корабля на одном из катеров «Резвого», гребцы которого, подняв весла, приветствовали Джека Обри, плывшего с наветренной стороны на ялике. Стивен все время что-то приветственно кричал. Джек Обри заметил ошарашенный взгляд Киллика, обратил внимание на каменные лица мичмана и гребцов в шлюпке, на широкую улыбку Мэтью Париса, бывшего матроса «Поликреста», вестового Стивена, некогда бывшего ткачом, но до сих пор не ставшего моряком и не научившегося отличать своими близорукими глазами общественное имущество от собственного. Когда Стивен поднялся с банки и принялся кричать ему, Джек заметил, что тот вырядился в какое-то коричневое одеяние немыслимого покроя. Оно было ему тесно, и бледное, радостное лицо доктора над высоким вязаным воротником казалось неестественно большим. Он производил впечатление смеси исхудавшей обезьяны и тощего червового валета, с зубом нарвала в руках. Спина и плечи капитана Обри были совершенно неподвижны, он изображал улыбку и даже воскликнул:

— Доброе вам утро… да… нет… ха-ха. — Затем, придав своему лицу строгое и невозмутимое выражение, он вдруг подумал о Стивене: «Неужели пьян?»

Он стал подниматься по трапу, который после «Поликреста» показался ему бесконечным. Раздалось завывание команд, стук башмаков и клацанье мушкетов — это морские пехотинцы взяли оружие на караул, — и Джек Обри оказался на палубе.

Царство математического расчета, четкий порядок на баке и корме; он редко видел на шканцах более великолепное сочетание синего и золотого; даже гардемарины были в шляпах набекрень и белоснежных панталонах. Офицеры, сняв головные уборы, стояли как статуи. В ряд выстроились флотские лейтенанты, лейтенанты морской пехоты, затем штурман, судовой врач, казначей и двое в черном — несомненно, капеллан и учитель. Тут же находился целый выводок юных джентльменов, один из которых, трехлетний малыш в три фута ростом, сунул в рот большой палец, ничуть не портя картину, где горели золотые позументы, белая как слоновая кость палуба, и даже черные как смоль швы, казалось, испускали сияние.

Джек Обри приподнял треуголку на дюйм или около того (ему мешала повязка), приветствуя находящихся на шканцах.

— Ну и аспида нам всучили, — шепотом произнес старшина фор-марсовых.

— Гордец, и, поди, три шкуры драть будет, — отвечал старшина шкотовых.

Вперед шагнул старший офицер — серьезный, суровый, высокий худой джентльмен.

— Добро пожаловать на борт, сэр, — произнес он. — Меня зовут Симмонс.

— Благодарю вас, мистер Симмонс. Доброе утро, джентльмены. Мистер Симмонс, будьте добры, представьте мне господ офицеров. — Поклоны, вежливые фразы. Все были довольно молоды, кроме казначея и капеллана. Их любезность была сдержанной, а от учтивости веяло холодком.

— Великолепно, — сказал, обращаясь к старшему офицеру, капитан. — Общую перекличку проведем, когда пробьет шесть склянок, если не возражаете. Затем я сам прочту приказ о моем назначении. — Перегнувшись через борт, он крикнул: — Доктор Мэтьюрин, вы не подниметесь на борт? — Трап остался для Стивена таким же камнем преткновения, каким был в начале его флотской карьеры, поэтому ему понадобилось немало времени, чтобы, сопя, вскарабкаться наверх при поддержке измученного Киллика. Эта сцена нашла на шканцах благодарных зрителей. — Мистер Симмонс, — произнес Джек Обри, сверля его тяжелым взглядом. — Это мой друг, доктор Мэтьюрин, он будет сопровождать меня. Доктор Мэтьюрин, мистер Симмонс, старший офицер «Резвого».

— К вашим услугам, сэр, — сказал Стивен с поклоном, отставив ногу назад.

По мнению Джека Обри, это была сущая мука для человека, облаченного в такой тесный костюм. Вначале появление доктора было встречено с благородной сдержанностью. Но после того как мистер Симмонс сухо поклонился ему со словами: «Ваш покорный слуга, сэр», Стивен, желая быть любезным, произнес: «Что за великолепный корабль, такие просторные палубы. Можно подумать, что находишься на борту „индийца"». В ответ послышался безудержный детский хохот, но тотчас оборвался, сменившись рыданиями и воем, которые быстро затихли в люке сходного трапа.

— Может быть, вам будет угодно пойти в каюту? — спросил Джек Обри, стиснув локоть доктора железными пальцами. — Ваши вещи будут доставлены на борт, не беспокойтесь.

— Я сам позабочусь о них, сэр, — произнес старший офицер.

— О, мистер Симмонс, — воскликнул Стивен, — скажите им, пожалуйста, чтобы они были поаккуратнее с моими пчелами.

— Разумеется, сэр, — вежливо наклонил голову Симмонс.

В конце концов, капитан утащил доктора в кормовую каюту — изящно спланированное, без лишней мебели, просторное помещение с плавной кривизной балконных окон, где, кроме большой пушки на каждом борту, почти ничего больше не было. Стало ясно: капитан Хамонд сибаритом не был. Джек Обри сел на рундук и стал разглядывать костюм Стивена. Даже издали этот наряд выглядел ужасно, а вблизи оказался и того хуже.

— Стивен, — произнес он. — Слышите, Стивен?.. Входите!

Это был Пэрис, державший в руках обшитый парусиной ящик. Подскочив к Пэрису, Стивен чрезвычайно осторожно взял ящик, положил на стол и прижался к нему ухом.

— Послушайте, Джек, — сказал доктор, блаженно улыбаясь. — Прижмитесь к нему плотнее ухом и слушайте, когда я постучу. — Из ящика тотчас послышалось гудение. — Вы слышали? Это значит, с их маткой ничего не произошло. Но мы должны сейчас же вскрыть его. Пчелам нужен воздух. Видите? Стеклянный улей. Разве не хитро придумано? Я всегда мечтал держать пчел.

— Скажите, бога ради, как вы собираетесь пасечничать на военном корабле? — воскликнул капитан. — Где ваши пчелы найдут цветы — в море? Чем они будут питаться?

— Можно наблюдать каждое их движение, — отвечал Стивен, словно зачарованный прижавшись к стеклу. — Что касается кормежки, не беспокойтесь, они будут питаться вместе с нами. Им будет достаточно блюдца сахара, которое мы будем давать им через определенные промежутки времени. Уж если изобретательности месье Юбера хватает на то, чтобы держать пчел, хотя он слеп, бедняга, то неужели мы не найдем им места в просторной шебеке?

— Это фрегат.

— Не придирайтесь к мелочам, ради бога. Вон матка! Посмотрите на матку!

— И сколько тварей там может быть? — спросил Джек Обри, с трудом сохраняя невозмутимый вид.

— Думаю, тысяч шестьдесят или около того, — небрежно отвечал Мэтьюрин. — А когда начнется шторм, мы их подвесим. Это предотвратит ненужное боковое перемещение улья.

— Предусмотрительный вы наш, — сказал капитан. — Что же, придется терпеть и пчел, подобно Дамону и Пифагору. Да и то сказать — подумаешь, каких-то шестьдесят тысяч жал в одной каюте. Но вот что я вам еще скажу, Стивен. Кое-что вы упустили из виду.

— Вы хотите сказать, что пчелиная матка девственница? — спросил Стивен.

— Не знаю. На самом деле я хотел сказать, что это образцовый фрегат.

— Рад слышать. Поглядите, она откладывает яйцо! Так что насчет ее девственности можете не беспокоиться, Джек.

— И экипаж на фрегате особенный. Вы не заметили, в каком виде предстали моряки, когда мы появились на борту? Точь-в-точь адмиральский, вернее, королевский смотр.

— По правде говоря, не заметил. Скажите, дружище, вас что-то беспокоит?

— Стивен, бога ради, снимите с себя эту штуковину.

— Мое вязаное трико? Значит, вы обратили на него внимание? А я про него и забыл, иначе указал бы вам на его достоинства. Вы когда-нибудь видели нечто более рациональное? Смотрите, я могу обнажить голову, то же самое можно сказать о ногах и руках. Теплый костюм и в то же время не стесняющий движений. И, прежде все-го, обеспечивающий здоровье: нигде не трет! Пэрис, который когда-то был ткачом, связал его по моему эскизу. Сейчас он вяжет такой же для вас.

— Стивен, вы премного меня обяжете, если отберете его у него. Знаю, я поступаю не по-философски, но здесь я временный командир и не хочу, чтобы надо мной смеялись.

— Но вы же сами часто говорили: не имеет значения, что человек надевает в море, и сами появляетесь в нанковых штанах, на что я бы никогда, никогда не осмелился. А это трико, — с разочарованным видом он оттянул на животе ткань, — сочетает в себе шерстяную фуфайку и не мешающие движениям панталоны.


«Резвый» оставался в составе действующего флота и в мирное время; его экипаж тянул общую лямку много лет. Офицеры почти не менялись, и на корабле постепенно сложился свой уклад. Каждый корабль в известной степени можно уподобить отдельному королевству с собственными порядками, традициями и нравами. Это особенно касалось тех кораблей, которые выполняли самостоятельные задачи вдали от адмиралов и остального флотского начальства, а «Резвый» как раз несколько лет подряд служил в Ост-Индии. Возвращаясь оттуда в начале возобновившейся войны, близ мыса Финистерре он за один день захватил два французских торговых судна. После того как экипажу были выплачены призовые, капитану Хамонду не составило никакого труда набрать новую команду, поскольку большинство его матросов вновь поступили к нему на службу; пришлось даже отклонять услуги добровольцев. Джек Обри прежде встречался с ним раз или два — это был рано поседевший спокойный, рассудительный господин лет сорока с небольшим, лишенный чувства юмора и воображения, но увлеченный гидрографией и научными основами плавания под парусами. Для капитана фрегата он был чуть староват. Встретив его в обществе лорда Кокрейна, Джек Обри счел его несколько бесцветным по сравнению с полным энергии высокородным хозяином.

Первое впечатление от «Резвого» у Джека Обри не изменилось после переклички и знакомства с экипажем. Совершенно очевидно, это был образцовый корабль с прекрасно вышколенной командой настоящих военных моряков; пожалуй, таким кораблем легко командовать — судя по поведению матросов и многочисленным мелочам, заметным внимательному глазу опытного моряка. Командовать им было легко, но при этом в иерархии не было разболтанности, и между нижними чинами и офицерами существовала должная дистанция. Сидя в каюте со Стивеном в ожидании ужина, Джек Обри думал о том, как этому кораблю удалось приобрести репутацию образцового. Совершенно очевидно, это не объяснялось его внешним видом: хотя все на нем поддерживалось в идеальном состоянии, как и должно быть на военном корабле, никто не стремился к показухе, ничего сверхординарного он не заметил, не считая огромных реев и белых манильских тросов. Корпус фрегата и крышки портов были покрашены шаровой краской; охрой была проведена полоса, выделявшая ряд пушек. Все тридцать девять орудий были темного цвета, и единственным предметом из бронзы была рында, сиявшая как начищенное золото.

На счету «Резвого» не было громких побед: за годы службы ему не пришлось столкнуться в бою с кораблем, который мог бы на равных помериться силами с его длинноствольными восемнадцатифунтовиками. Но корабль всегда, или почти всегда, был готов встретить противника: когда барабанщик бил тревогу, то можно было быть уверенным: этого достаточно, чтобы начать сражение. Оставалось лишь укрепить переборки и убрать немногочисленную мебель. Два козла, предназначавшиеся для шканцев, сами спускались по трапу в трюм, клетки с курами исчезали с помощью хитроумного приспособления, а орудия, установленные в капитанской каюте, тотчас приводились в боевое состояние, чего он никогда прежде не видел во время учебных тревог. У корабля был спартанский вид, что отнюдь не являлось результатом безденежья. «Резвый» был кораблем не бедным: капитан фрегата недавно приобрел себе место в парламенте, его офицеры были людьми состоятельными еще до получения призовых, и Хамонд настаивал на том, чтобы родители гардемаринов назначали им приличное содержание.

— Стивен, — спросил Джек Обри, — как поживают ваши пчелы?

— Прекрасно, благодарю вас. Они проявляют огромную активность, даже энтузиазм. Однако, — добавил он с некоторой неуверенностью, — я заметил с их стороны определенное нежелание возвращаться в свой улей.

— Выходит, вы их выпустили? — вскричал Джек Обри. — Вы хотите сказать, что в каюте жужжат шестьдесят тысяч пчел, жаждущих крови?

— Нет, нет. Вовсе нет. Их не больше половины этого числа, возможно, даже меньше. Если их не провоцировать, то, убежден, вы можете свободно расхаживать по своей каюте. Это безобидные существа. К утру они обязательно вернутся домой, а я потихоньку подойду и закрою дверцу. А может, было бы лучше, если бы нынче вечером мы сидели в этом помещении вместе, чтобы они смогли привыкнуть к новой обстановке. В конце концов, надо понять их первоначальное возбуждение, и не обескураживать их.

Однако Джек Обри пчелой не был, и его первоначальное возбуждение было несколько иного рода. Ему было ясно, что «Резвый» представляет собой замкнутое, самодовлеющее сообщество, где он чужак. Он сам служил под началом временных капитанов и знал, что они могут вызвать к себе враждебное отношение, если слишком сильно потянут одеяло на себя. Временные капитаны, которых он знал, имели большие полномочия, но были достаточно умны, чтобы не использовать их. Но, с другой стороны, ему, возможно, придется вести борьбу за свой авторитет. На нем, в конечном счете, лежит окончательная ответственность; от него зависит, утратит или же укрепит он свою репутацию, и, хотя здесь он лишь временный командир и не является подлинным хозяином корабля, ему нельзя изображать из себя этакого короля Чурбана. Нужно действовать осмотрительно и в то же время решительно… Ситуация сложная. Неуклюжий старший офицер может оказаться главным камнем преткновения. Слава богу, что у него, Джека Обри, есть немного денег, и он сможет какое-то время прилично содержать кают-компанию, хотя куда ему тягаться с Хамондом, ежедневно приглашавшим к обеду по шесть персон. Джеку остается надеяться на то, что скоро агент пришлет ему очередной аванс, но пока он не должен выглядеть нищим. Существует латинская, довольно двусмысленная поговорка относительно бедности и насмешки, хотя он не большой знаток латыни. Он не должен быть объектом насмешек; ни один капитан не может допустить такого.

— Стивен, дорогой мой друг, — произнес он, обращаясь к репитеру компаса, висевшему у него над койкой (Джек находился в спальне), — что заставило вас надеть на себя это мерзкое, как вы выражаетесь, трико? Что у вас за привычка зарывать свои достоинства в землю? Откуда людям знать о них?

Но в кают-компании слышны были другие разговоры.

— Нет, джентльмены, — произнес мистер Флорис, судовой врач. — Уверяю вас, это великий человек. Я читал его книгу, зачитав ее чуть ли не до дыр. Это весьма поучительный труд, содержащий множество зрелых размышлений, целый кладезь запоминающихся наблюдений. Когда главный флотский врач инспектировал меня, то он спросил, читал ли я ее. Я с удовольствием показал ему мой экземпляр — с закладками и аннотациями — и сообщил, что заставил своих помощников заучивать наизусть целые отрывки. Говорю вам, я давно мечтаю познакомиться с ним. Хочу узнать его мнение относительно бедняги Уоллеса.

На присутствующих слова судового доктора произвели впечатление; офицеры с глубоким почтением относились к ученым людям, и если бы не неудачное замечание относительно «индийца», то кают-компания отнеслась бы к костюму доктора как к чудачеству ученого мужа, своего рода Диогеновой бочке.

— И все же, если он служил на флоте, — произнес мистер Симмонс, — то как следует отнестись к его словам насчет «индийца»? Они походили на прямое оскорбление, тем более что были произнесены со странной усмешкой.

Мистер Флорис задумчиво уткнулся в тарелку, но не смог найти никакого оправдания. Капеллан закашлялся и сказал, что, пожалуй, не следует судить о человеке поверхностно; возможно, у господина доктора было мгновенное затмение ума; возможно также, что под словом «индиец» он подразумевал роскошный корабль, каковым фрегат и является на самом деле — первоклассное, комфортабельное судно.

— Тем хуже, — заметил старший офицер, аскетического вида молодой джентльмен — настолько высокий и худой, что ему удобнее всего было бы размещаться в середине бухты троса.

— Что касается меня, — произнес командир морских пехотинцев, отвечавший за кают-компанию, — то я выпью за здоровье и вечное счастье нашего ученого гостя бокал этого превосходного «марго» — крепкого как орех. Что бы ни говорил отец капеллан, такого примера храбрости, как появление на борту военного корабля в одежде клоуна, с зубом нарвала в одной руке и зеленым зонтиком в другой, я еще никогда не видел. Благослови его Господь.

Кают-компания присоединилась к этому благословению, правда без особой убежденности, если не считать мистера Флориса. Затем все начали обсуждать здоровье Кассандры, самки гиббона, жившей на борту «Резвого», последней представительницы целого зверинца, который моряки вывезли с Явы и еще более отдаленных островов в восточных морях. О временном капитане речи не было: он прибыл на корабль с репутацией хорошего моряка, бойца, повесы и протеже лорда Мелвилла. Капитан Хамонд был сторонником лорда Сент-Винсента и стал членом парламента, чтобы голосовать вместе с друзьями Сент-Винсента. Что касается самого лорда Сент-Винсента, который ненавидел Питта и его администрацию, то он добивался отстранения лорда Мелвилла от занимаемой должности за присвоение секретных средств и вывода его из состава Совета Адмиралтейства. Офицеры «Резвого» — все до одного виги — разделяли взгляды своего капитана.


Завтрак разочаровал Джека Обри. Капитан Хамонд всегда пил какао, во-первых, для того, чтобы заставить экипаж следовать его примеру, а во-вторых, потому, что он любил его. Между тем Джек и Стивен не чувствовали себя людьми, пока не успевали осушить по кружке горячего крепкого кофе.

— Киллик, — сказал Джек Обри. — Выплесни за борт эти помои и сейчас же принеси кофе.

— Прошу прощения, сэр, — отвечал серьезно встревоженный буфетчик. — Я не захватил зерен, а у кока их нет.

— Тогда сбегай к стюарду казначея, кают-компанейскому коку, в лазарет, куда угодно, и достань его, иначе я найду на тебя управу, могу тебя заверить. Одна нога тут, другая — там. Лентяй окаянный, — возмущенно произнес Джек, обращаясь к доктору. — Надо же — забыть про кофе.

— Небольшой перерыв сделает кофе еще более желанным, когда он появится, — отозвался Стивен и, для того чтобы отвлечь внимание друга, взял пчелу и сказал: — Взгляните, пожалуйста, на мою медоносную пчелу. — Он опустил ее на край блюдца, в которое налил сиропа из какао и сахара. Попробовав сироп, пчела накачалась им, взмыла в воздух и, покружив над блюдцем, вернулась в улей. — А теперь, сэр, — произнес Стивен, отметив время на часах, — вы увидите чудо.

Через двадцать пять секунд появились две пчелы, которые стали летать над блюдцем с характерным пронзительным жужжанием. Еще через такой же промежуток времени появились четыре пчелы, затем шестнадцать, потом двести пятьдесят шесть. Однако через четыре минуты эту геометрическую профессию нарушили первые пчелы, те, что знали дорогу и которым не нужно было отыскивать улей или сироп.

— А теперь скажите, — произнес Стивен, окруженный пчелиным роем, — неужели вы сомневаетесь в их способности сообщать своим сородичам о пространственном месте питательных точек? Каким образом они это делают? Что за сигнал используют? Что-то вроде компасного направления? Джек, не надо досаждать этой пчеле, прошу вас. Как не стыдно. Она просто отдыхает.

— Прошу прощения, сэр, но на всем корабле нет ни единого зернышка кофе. О Господь Всемогущий! — сокрушался Киллик.

— Стивен, я, пожалуй, выйду, — произнес Джек Обри, опасливо косясь на пчел, и, опустив плечи, кинулся вон. — А еще называется образцовый фрегат, — фыркнул он, проглотив стакан воды у себя в спальне. — В чем же это он такой образцовый? Двести шестьдесят человек остались без кофе!

Ответ стал очевиден спустя два часа, когда адмирал порта просемафорил: «Резвому» выйти в море.

— Дать «квитанцию», — приказал Джек Обри, когда ему передали текст семафора. — Мистер Симмонс, будьте добры, прикажите сниматься с якоря.

Наблюдать за тем, как это происходило, было одно удовольствие. После того как дудка просвистала «Всем сниматься с якоря!», матросы деловито устремились к своим боевым постам. Не было ни суеты на продольных мостиках, ни толкучки, где каждый норовил обогнать другого и не оказаться захлестнутым концом троса. Насколько он успел заметить, дело шло без понуканий и вообще почти не было шума. Вымбовки были закреплены в баллере шпиля, за ними стояли морские пехотинцы и матросы, работающие на корме. Раздались пронзительные звуки флейты, исполнявшей «Капли бренди», и одна якорьцепь стала выбираться, а вторая — травиться. Мичман с полубака доложил о том, что становой якорь поднят на панер; старший офицер сообщил об этом капитану, а тот сказал:

— Продолжайте выполнять свои обязанности, мистер Симмонс.

Теперь «Резвый» удерживался одним якорем, и, после того как матросы снова навалились на вымбовки, корабль стал медленно двигаться до тех пор, пока не оказался над самым якорем.

— Якорь на панер, сэр, — доложил боцман.

— Якорь на панер, сэр, — сообщил капитану старший офицер.

— Продолжайте командовать, мистер Симмонс, — отозвался Джек Обри.

Наступил критический момент: матросы должны были наложить новые бензели — лини, которые соединяли якорный канат с проводником, наматывавшимся на баллер шпиля, а также ослабить марсели, с тем чтобы извлечь якорь из грунта. Даже на лучших судах такое дело не обходится без суматохи, а в этом случае, когда течение шло наперерез направлению ветра, счет шел на секунды, и Джек Обри рассчитывал услышать целый залп распоряжений.

Старший офицер подошел к обрезу квартердека и, взглянув вперед и назад, произнес:

— Поднять якорь. — И затем, прежде чем успел стихнуть топот ног, добавил: — Паруса ставить.

Больше не было произнесено ни слова. И тотчас ванты оказались облепленными матросами, лезшими на мачты. Марсели — с большим пузом, ловко скроенные — в полной тишине были отданы, шкоты выбраны, реи подняты, и «Резвый», ринувшись вперед, без команды поднял якорь. Но это еще не все: прежде чем вспомогательный якорь был взят на фиш, были поставлены кливер, фор-стаксель и фока-брамсель, и фрегат рассекал воду все быстрее, держа курс почти прямо на маяк Нора. Все это происходило без единого слова или звука, не считая дикого «у-у-у!», доносившегося откуда-то сверху. Джек Обри прежде не видел ничего подобного. Он удивленно посмотрел на грот-брамсель-рей и там увидел фигурку, висевшую на одной руке. Воспользовавшись качкой, она кинулась вперед и, описав кривую, от которой стало жутко, метнулась к грота-стеньга-штагу. Невероятное дело, но существо уцепилось за эту снасть и, перескакивая с одной детали такелажа на другую, взмыло на форбом-брамсель и уселось на рей.

— Это Кассандра, сэр, — объяснил мистер Симмонс, увидев выражение ужаса на лице капитана. — Разновидность яванских обезьян.

— Господи помилуй! — произнес Джек Обри, придя в себя. — А я подумал, что какой-то юнга тронулся умом. Никогда еще не видел ничего подобного. Я имею в виду не обезьяну, а маневр, сэр. Что, ваши матросы обычно самостоятельно ставят паруса?

— Так точно, сэр, — отвечал старший офицер, внутренне ликуя.

— Отлично. Просто великолепно. Вижу, у «Резвого» есть своя манера. Редкая, прямо скажем, манера. Фрегат кренился под ветром, чутко отзываясь на каждое движение руля. Джек Обри подошел к поручням на юте, где стоял доктор, одетый в темный сюртук и бурые панталоны, — он беседовал с мистером Рендоллом, наклонясь, чтобы лучше слышать его. Капитан разглядывал темные волны, проносившиеся мимо и изгибавшиеся под русленями. Корабль уже развивал скорость в семь, даже в семь с половиной узлов. Джек наблюдал за кильватерной струей и сравнил ее с пеленгом на стоящий на якоре семидесятичетырехпушечник и колокольню. Дрейфа почти не было. Он наклонился над раковиной левого борта и в румбе от левого крамбола увидел маяк Нора. Ветер дул с двух румбов правого борта, и он подумал, что любой корабль, на котором ему прежде доводилось плавать, через пять минут оказался бы на мели.

— Вы удовлетворены выбранным вами курсом, мистер Симмонс? — спросил он.

— Так точно, сэр, — ответил старший офицер.

Симмонс изучил свой корабль, это очевидно. Наверняка он знал его возможности. Джек Обри был в этом убежден; очевидно, это так. Но следующие пять минут он чувствовал себя несчастным, как никогда, ожидая, что прекрасный корабль вот-вот превратится в лишенный мачт, выброшенный на берег остов… В те мгновения, когда «Резвый» мчался по бурным водам рядом с банкой, когда малейший снос окончательно погубил бы фрегат, Джек Обри совсем затаил дыхание. Но вот банка оказалась за кормой.

С безучастным видом, какой ему удалось напустить на себя, капитан вдохнул свежий воздух и приказал мистеру Симмонсу проложить курс в Даунс, где тот должен был принять на борт несколько людей сверх штата команды, включая старшину рулевых Бондена, поскольку капитан Хамонд захватил своего рулевого в Лондон. Джек Обри принялся расхаживать по правой стороне квартердека, внимательно наблюдая за поведением «Резвого» и его экипажа.

Неудивительно, что корабль называли образцовым: его мореходные качества были безупречны, а дисциплина матросов, не нуждавшихся в окриках, превосходила все, что он когда-либо видел. Скорость, с какой фрегат начинал движение и с какой на нем ставились паруса, была почти сверхъестественной. Она изумляла почти так же, как вопли гиббона, доносившиеся с мачты.

Мимо проплывали знакомые низменные, серые илистые берега; море было стального цвета. Горизонт вдали от берега четко отличался от крапчатого неба. Ветер дул с одного румба от галфвинда, двигаясь по каким-то направляющим. Навстречу шли купцы из Гвинеи, державшие курс на устье Темзы; военный бриг направлялся в Чатам. Помимо них взад-вперед сновали мелкие суда с палубой, защищенной тентом, и питер-боты. Какими жалкими и невзрачными казались они по сравнению с фрегатом!

Дело в том, что капитан Хамонд, джентльмен с научным складом ума, подбирал себе офицеров чрезвычайно тщательно и много лет готовил экипаж. Даже шкафутные матросы могли работать с парусами, брать рифы и стоять на руле; а в первые годы службы он их гонял, устраивая состязания между мачтами по уборке и постановке парусов, заставляя повторять каждый маневр и сочетание маневров до тех пор, пока скорость работы не становилась одинаковой и ее было невозможно улучшить. А сегодня, полные желания поддержать честь корабля, матросы превзошли себя. Они прекрасно отдавали себе в этом отчет и, проходя мимо своего временного капитана, самодовольно поглядывали на него, словно желая сказать: «Вот так-то, парень, знай наших и сожри свою треуголку».

«Как воевать на таком корабле?» — думал Джек Обри. Если бы он встретил какой-нибудь из крупных французских фрегатов, то смог бы юлой вертеться вокруг них. Это так. Но что можно сказать о боевых качествах команды? Несомненно, это моряки, и моряки превосходные. Но не слишком ли они староваты и спокойны? Даже корабельные юнги — солидные, волосатые, грубые на язык парни — были чересчур грузны для того, чтобы работать на бом-брамсель-реях. Кроме того, среди экипажа слишком много темнокожих и желтокожих. Коротышке, стоящему сейчас на руле и не позволяющему кораблю отклониться от курса ни на йоту, ни к чему отращивать себе косичку, когда фрегат придет в Макао. То же самое можно сказать и о Джоне Сатисфакции, Горацио Толстопузом и полудюжине его соплавателей. Проявят ли они себя бойцами? Члены экипажа «Резвого» никогда не участвовали в боях и вылазках, опасность не была для них обыденной частью службы.

Обстоятельства их жизни были совсем иными. Джеку Обри следовало бы заглянуть в шканечный журнал, чтобы выяснить, чем именно они раньше занимались. Его взгляд упал на одну из установленных на квартердеке карронад. Она была выкрашена коричневой краской, и он заметил, что запальное отверстие замазано ею. Из этого орудия давно не стреляли. Надо непременно заглянуть в шканечный журнал, чтобы выяснить, чем занимались матросы фрегата.

Находившийся на подветренном борту мистер Рендолл сообщил Стивену, что у него умерла мать, что дома у них живет черепаха, и он надеется, что она не скучает по нему. Неужели правда, спрашивал он, что китайцы никогда не едят хлеб с маслом? Неужели и в самом деле никогда? Он и старый Смит трапезуют вместе со старшим канониром, и миссис Армстронг очень добра к ним. Дернув Стивена за руку, чтобы привлечь его внимание, он произнес своим звонким голосом:

— Как вы полагаете, сэр, новый капитан выпорет Джорджа Роджерса?

— Не могу сказать, дорогой. Думаю, что нет.

— А я надеюсь, что выпорет, — воскликнул мальчуган, подпрыгнув на месте. — Я еще никогда не видел, как порют человека. А вы, сэр, видели?

— Да, — ответил Стивен.

— И много было крови, сэр?

— Достаточно, — сказал доктор. — Несколько ведер, полных по края.

Мистер Рендолл снова подпрыгнул и спросил, сколько времени остается до шести склянок.

— Джордж Роджерс страшно разозлился, сэр, — продолжал он. — Он назвал Джо Брауна толстозадой, как голландский галиот, давалкой и два раза обругал его самыми черными словами. Я сам слышал. Хотите, сэр, я вам назову все подряд компасные румбы? Вон мой папа, зовет меня. До свидания, сэр.

— Сэр, — произнес старший офицер, подойдя к капитану. — Прошу прощения, но я забыл указать вам на два момента. Капитан Хамонд разрешил гардемаринам использовать по утрам его носовую каюту для занятий с учителем. Угодно ли вам продолжить обычай?

— Разумеется, мистер Симмонс. Превосходная идея.

— Благодарю вас, сэр. И вот еще что. У нас на «Резвом» принято наказывать провинившихся по понедельникам.

— По понедельникам? Как любопытно.

— Так точно, сэр. Капитан Хамонд считал, что полезно дать возможность провинившимся в воскресенье спокойно обдумать свои грехи.

— Так, так. Что ж, пусть так будет и впредь. Я хотел спросить у вас, какова общая политика на корабле относительно наказаний. Я не люблю резких перемен, но должен предупредить вас, что я не любитель плетки.

— Капитан Хамонд такого же мнения, сэр, — улыбнулся Симмонс. — Обычное наказание у нас — это работа на помпе. Мы открываем вентиль забортной воды смешиваем чистую воду с той, что скопилась в льялах, и выкачиваем ее за борт. В результате на корабле чисто. Мы редко прибегаем к телесным наказаниям. В Индийском океане мы находились почти два года, и за это время ни разу плетка не вынималась из чехла. После этого телесные наказания происходят не чаще одного раза в два-три месяца. Но, думаю, сегодня вы, пожалуй, сочтете такое наказание необходимым: дело неприятное.

— Не связанное ли с тридцать девятой статьей?

— Нет, сэр. Кража.

Было сказано, что это кража. По словам начальства, хриплым рупором которого явился сержант корабельной полиции, наказание следовало за кражу, неповиновение и сопротивление аресту. После того как экипаж собрался на корме, морские пехотинцы выстроились и собрались все офицеры, он подвел виновного к капитану и заявил:

— Он украл одну обезьянью голову…

— Все это враки! — вскричал Джордж Роджерс, все еще находившийся в крайне возбужденном состоянии.

— …принадлежавшую Эвану Эвансу, старшине артиллеристу…

— Все это враки…

— И после того, как ему было приказано пойти на ют…

— Все это враки, враки… — твердил Роджерс.

— Молчать! — сказал Джек Обри. — Очередь до вас дойдет, Роджерс. Продолжайте, Браун.

— После того как ему было сказано, что мне стало известно, что голова находится у него, и велено, чтобы он пришел на корму и подтвердил заявление Эвана Эванса, старшины артиллериста из вахты левого борта, — продолжал старшина корабельной полиции, сверля глазами Роджерса, — он начал браниться, будучи пьяным, и попытался спрятаться в парусной кладовой.

— Всё враки.

— Когда же его разбудили, он оказал сопротивление матросам первого класса Баттону, Менхассету и Маттону.

— Это все враки! — вскричал Роджерс, вне себя от возмущения. — Одни враки.

— Ну а что же произошло на самом деле? — спросил Джек Обри. — Расскажите своими словами.

— И расскажу, сэр, — отвечал Роджерс, оглядывая окружающих горящим взором. — Расскажу как на духу. Подходит ко мне старшина корабельной полиции, а я в это время занимался шпатлевкой, вахта моя находилась на нижней палубе. Подходит и шлепает меня по заднице — прошу прощения за выражение — и говорит: «Шевели копытами, Джордж, такой-сякой». Ну, я встаю и отвечаю ему: «Плевать я хотел на тебя, Джон Браун, и на этого говнюка Эванса». Прошу прощения, сэр, но я говорю, как было на самом деле, чтоб убедить вас, что он врет. Какое там «подтвердить его заявления». Все это одно вранье.

Возникла более убедительная версия произошедшего, но затем последовал сбивчивый рассказ о том, кто кого толкнул и в какой части корабля. За ним — опровержения Баттона, Менхассета и Маттона, замечания о характере правонарушителя. Выяснилось, что можно увязнуть в выяснениях, кто кому одолжил два доллара возле Банда и так их и не вернул — ни грогом, ни табаком, ни как-то еще.

— А как насчет обезьяньей головы? — спросил Джек Обри.

— Вот она, сэр, — произнес старшина, извлекая из-за пазухи какой-то волосатый предмет.

— Вы, Эванс, говорите, что она ваша. А вы, Роджерс, говорите, что ваша.

— Это моя Эндрю Машер, ваше благородие, — заявил Эванс.

— Нет, это мой бедный Аякс, сэр. Он лежал в моем рундучке после того, как обезьянка издохла возле мыса Доброй Надежды.

— Как вы ее узнали, Эванс?

— Что вы сказали, сэр?

— Как вы узнали, что это Эндрю Машер?

— По доброму выражению лица, сэр. По его выражению. Гриффи Джонс, изготовитель чучел, что в Дувре живет, завтра даст мне за нее гинею. Вот так-то.

— А вы что скажете, Роджерс?

— Врет он все, сэр! — воскликнул Роджерс. — Это мой Аякс. Я его кормил с самого Кампонга, вместе со мной он пил грог и ел галеты, словно добрый христианин.

— Есть у него какие-то приметы?

— А то как же, сэр. У него шрам на лице. Я узнаю его где угодно, хотя он и ссохся.

Джек Обри принялся изучать морду обезьяны, на которой застыло выражение крайней грусти и презрения. Кто же говорит правду? Несомненно, оба считают, что они правы. На корабле было две обезьяньи головы, осталась только одна. Хотя непонятно, как можно узнать какие-то черты в этом предмете, похожем на высушенный красный кокосовый орех.

— Насколько я могу понять, Эндрю Машер была самкой, а Аякс самцом? — спросил он.

— Совершенно верно, сэр.

— Попросите доктора Мэтьюрина подняться на палубу, если он не занят, — произнес капитан. — Доктор Мэтьюрин, можно ли определить пол обезьяны по зубам или какому-то иному признаку?

— Это зависит от обезьяны, — отвечал Стивен, с любопытством разглядывая предмет в руках друга. — К примеру, перед нами, — продолжал он, взяв голову и вертя ее в руках, — прекрасный образец самца simia satyrus — Бюффонова дикого лесного человека. Взгляните на его широкие скулы, упоминаемые Хантером, и на остатки характерного зоба, типичного для самца.

— Вот все и выяснилось, — заключил Джек Обри. — Это Аякс. Большое спасибо, доктор. Обвинение в краже снимается. Но вы не должны драться, Роджерс. Может ли кто-то выступить в его защиту?

Шаг вперед сделал второй лейтенант, сказавший, что Роджерс находится под его началом. Он добросовестно относится к службе, обычно трезв, с хорошим характером, но часто выходит из себя. Джек Обри сказал Роджерсу, чтобы он держал себя в руках. Иначе можно и на виселицу угодить. Следует следить за своим характером. На следующую неделю он лишается порции грога. Голова временно конфискуется с целью ее дальнейшего изучения. По существу, она уже исчезла в капитанской каюте, отчего Роджерс остался в некоторой растерянности.

— Полагаю, со временем вы получите ее назад, — произнес Джек Обри с уверенностью, которой он не испытывал.

С остальными лицами, совершившими дисциплинарные проступки, виновными в пьянстве, не приведшем к каким-то последствиям, обошлись таким же образом. Эшафот был разобран; плетка, которую так и не вынули из чехла, вернулась на прежнее место. Вскоре просвистали на обед, и Джек Обри пригласил к столу старшего офицера, вахтенных офицера и мичмана, а также капеллана. После трапезы он снова принялся расхаживать по квартердеку.

Он думал о состоянии артиллерийской части. Есть такие корабли, причем их довольно много, где почти никогда не проводятся стрельбы из орудий крупного калибра, из них стреляют только в бою или при салютовании. Если дело обстоит так же и на «Резвом», то он изменит положение вещей. Даже в ближнем бою обычно наносят удары по самым чувствительным местам. В сражениях же между фрегатами все зависит от точности и скорости действий. Но тут была не «Софи» с ее пушчонками. Во время одного лишь бортового залпа пушек «Резвого» сгорит триста фунтов пороха — с этим надо считаться. Милая «Софи», как же она стреляла…

Он узнал музыку, которая так настойчиво преследовала его. Это было адажио Гуммеля, они часто исполняли его со Стивеном в Мелбери Лодж. И в его воображении тотчас возникла высокая, гибкая фигура Софи, стоявшей возле пианино со смущенным видом, понурив голову.

Джек Обри даже остановился, чтобы сосредоточить мысли на стрельбах. Но тщетно: музыка разрушала все его расчеты количества пороха и ядер. Он все больше волновался, чувствуя себя несчастным. Сцепив пальцы, он резко приказал себе: «Я просмотрю шканечный журнал и выясню, помнят ли они вообще, для чего на фрегате пушки… Надо будет велеть Киллику откупорить кларет. Уж его-то он, во всяком случае, не забыл на берегу».

Джек спустился вниз, услышал в носовой каюте голоса гардемаринов и проследовал в кормовую каюту, где оказался в полной темноте.

— Закройте дверь! — вскричал Стивен, бросившись к выходу и захлопнув ее.

— В чем дело? — спросил Джек, чьи мысли были настолько заняты злобой дня, что он совсем позабыл о пчелах, как мог забыть даже о самом жутком кошмаре, когда сосредотачивался на чем-то главном.

— Они поразительно приспособляемы — возможно, это самые приспособляемые из всех общественных насекомых, — послышался голос Стивена из другого конца каюты. — Мы находим их повсюду — от Норвегии до горячих песков Сахары, но они еще не успели приспособиться к новой среде.

— О боже! — воскликнул Джек, пытаясь отыскать ручку. — Они все на воле?

— Не все, — отвечал Стивен. — Узнав от Киллика, что вы ждете гостей, я предположил, что вы захотите остаться без общества пчел. Ведь в кают-компании все предубеждены против этих насекомых. — По шее Джека Обри что-то ползло. Дверь куда-то исчезла, он взмок от холодного пота. — Поэтому я решил создать им искусственную ночь, решив, что тогда пчелы вернутся в свой улей. Я также развел три костра, чтобы напустить дыма. Однако все это не произвело желаемого результата. Возможно, потому, что темнота оказалась слишком полной. Давайте придем к компромиссному решению. Пусть будет темно, но не слишком. — Доктор приподнял край парусины, и солнечный луч осветил бессчетное количество пчел на всех вертикальных поверхностях и на большинстве горизонтальных. Пчелы перемещались по самым невероятным траекториям; с полсотни их сидело на его сюртуке и панталонах. — Так гораздо лучше, — сказал Стивен. — Разве нет? Заставьте их сесть на ваш палец, Джек, и отнесите в улей. Осторожно, осторожно, ни в коем случае не проявляйте и даже не испытывайте какую-то неловкость. Страх фатален, как, я думаю, вам известно.

Джек Обри взялся за ручку. Чуть приоткрыв дверь, он выскочил наружу.

— Киллик! — завопил он, отряхивая одежду. —

— Сэр?

— Иди помоги доктору. Да поскорей.

— Никуда я не пойду, — отвечал Киллик.

— Неужели ты, военный моряк, боишься?

— Боюсь, сэр, — признался Киллик.

— Тогда приберись в носовой каюте и накрой там скатерть. Затем откупори полдюжины бутылок кларета. — Капитан кинулся к себе в спальную каюту и сорвал шарф: под ним что-то копошилось. — Что на обед? — крикнул он.

— Оленина, сэр. Я достал великолепное седло у Чейтора. Такое же, какое дамы прислали нам из Мейпс Корт.


— Джентльмены, — произнес Джек Обри после того, как пробило шесть склянок послеобеденной вахты и пришли гости. — Милости прошу. Боюсь, придется сидеть в некоторой тесноте, поскольку мой друг проводит научный опыт в кормовой каюте. Киллик, скажи доктору, что мы надеемся увидеть его, как только он будет свободен. Ступай же, — добавил он, незаметно стиснув кулак и мотнув головой в сторону буфетчика. — Ступай, тебе говорят. Можешь разговаривать с ним через дверь.

Обед протекал как нельзя лучше. Возможно, «Резвый» отличался спартанской внешностью и обстановкой, но Джек Обри унаследовал от предыдущего капитана отличного повара, изучившего аппетиты моряков, а гости его были воспитанными людьми, прекрасно освоившими морской этикет. Даже вахтенный мичман, который все время молчал, сохранял при этом учтивый вид. Однако все строго соблюдали субординацию, с почтением относились к капитану, и, поскольку Стивен витал мыслями где-то далеко, Джек Обри с удовольствием общался с капелланом, оказавшимся живым, разговорчивым человеком, которого не подавляла официальная обстановка капитанской каюты. Мистер Лидгейт, постоянный викарий Вула, был кузеном капитана Хамонда и путешествовал в качестве пассажира ради поправки здоровья, оставив прежний образ жизни для того, чтобы насладиться морским воздухом и сменой обстановки. Ему особенно рекомендовали воздух Лиссабона и Мадейры. А Бермуд тем более. Разве не они были конечным пунктом их плавания?

— Вполне возможно, — отвечал Джек. — Я даже надеюсь на это. Однако в меняющихся условиях войны в таких вопросах нет никакой уверенности. Я знал многих капитанов, которые рассчитывали, что их пошлют к мысу Доброй Надежды, но в последнюю минуту их отправляли на Балтику. Все должно быть в интересах флота, — добавил он с излишним пафосом. Затем, чувствуя, что такого рода замечания могут расхолодить присутствующих, воскликнул: — Мистер Дэшвуд, вино рядом с вами. Интересы флота требуют, чтоб оно вливалось в ваши жилы.

Мистер Симмонс, расскажите, пожалуйста, про обезьяну, которая меня так удивила нынче утром. Про живую обезьяну.

— Вы имеете в виду Кассандру, сэр? Она одна из полудюжины тех животных, которые оказались на борту фрегата в Тангу. По словам судового врача, это самка гиббона. Все матросы очень любят ее, но мы подозреваем, что она тоскует. Мы сшили ей фланелевый жакетик, когда прибыли в прохладные родные воды, но она не желает его носить и английскую пищу не желает есть тоже.

— Вы слышали, Стивен? — спросил Джек Обри. — На борту находится самка гиббона, которой нездоровится.

— Да, да, — отвечал доктор, вернувшись к действительности. — Я имел удовольствие видеть ее нынче утром. Она шла, держа за руку одного из самых юных гардемаринов. Было невозможно определить, кто кого поддерживает. Трогательное, симпатичное создание, несмотря на его плачевное состояние. Я с нетерпением жду возможности анатомировать его. Месье де Бюффон предполагает, что голые мозолистые наросты на ягодицах мартышек могут заключать в себе железы, вырабатывающие запах, но он не утверждает это определенно.

При этих словах среди обедающих пробежал холодок. После непродолжительной паузы Джек Обри произнес:

— Полагаю, дорогой друг, что экипаж корабля был бы гораздо признательнее вам, если бы вы вылечили бедное животное, вместо того чтобы исправлять ошибки этого француза.

— Если уж на то пошло, матросы сами убивают Кассандру. Они сделали ее запойной пьяницей. Наши матросы везде одинаковы: ничто на свете не помешает им поить ромом тех, кого они любят. Возьмем, к примеру, белобрюхого тюленя, который был у нас в Средиземном море. Он, с улыбкой на морде, умудрился утонуть в пьяном виде. После того как его выловили и анатомировали, выяснилось, что почки и печень у него совершенно разрушены, точь-в-точь как у мистера Бланки с бомбометного кеча «Каркас» — шестидесятитрехлетнего помощника штурмана, которого я имел удовольствие анатомировать в Порт-Магоне, — замечу, что покойник в продолжение тридцати пяти лет ни одного дня не был трезвым. Я встретил эту самку гиббона почти сразу после раздачи грога. При первых звуках «Нанси Доусон» она спрыгнула с командирского катера. Животное было пьяно в стельку. Оно сознавало, в каком состоянии находится, пыталось скрыть его и со смущенным видом вложило свою черную лапку в мою. Кстати, а кто был тот юный джентльмен? Ему сообщили, что это был Джошуа Рендолл, сын второго лейтенанта, который, вернувшись домой, обнаружил, что жена его умерла, ребенок остался без присмотра, а никого из близких родственников у них не нашлось.

— Потому-то он и привел сына с собой, — объяснил мистер Дэшвуд. — А капитан определил его в ученики к боцману.

— Очень, очень грустно, — произнес Джек Обри. — Я надеюсь, что скоро нам предстоят военные действия. Нет ничего лучше, чем участие в бою, чтобы изменить взгляды человека. Это будет или французский, или испанский фрегат, а испанцы отличаются упорством в бою.

— Я слышал, что вы участвовали во многих сражениях, сэр. Это правда? — спросил священник, кивнув на повязку на голове капитана.

— Не чаще, чем большинство, сэр, — отвечал тот. — Многие офицеры оказались более удачливы.

— Скажите, пожалуйста, какое количество сражений вы считаете достаточным? — продолжал священник. — Придя на корабль, я удивился, узнав, что ни один из господ офицеров не может объяснить мне, что такое ожесточенная битва.

— Все, главным образом, зависит от удачи или, скорее, от Провидения, — отвечал Джек Обри, поклонившись духовному лицу. — От того, какова ваша позиция и так далее. В конце концов, — добавил он, попытавшись сострить, — в конце концов, для того чтобы возникла ссора, нужны два участника, и если французы не нападут на нас, то не между собой же нам воевать. Видите ли, приходится выполнять столько будничной работы — участвовать в блокаде, перевозить войска. Смею предположить, что половина лейтенантов, внесенных в справочник корабельного состава, никогда не участвовали в таких сражениях, когда встречаются корабли или флоты, равные по силе. Пожалуй, даже больше половины.

— Я, например, не участвовал, это точно, — заметил Дэшвуд.

— Я наблюдал сражение, когда в девяносто восьмом служил на «Каллодене», — сказал Симмонс. — Это было грандиозное сражение, но мы сели на мель и не смогли в нем участвовать. Мы так расстроились.

— Должно быть, это было трудное испытание для вас, — сочувственно произнес Джек Обри. — Помню, как вы мучились со становыми якорями, изо всех сил пытаясь стащить корабль с мели.

— Так вы участвовали в битве на Ниле, сэр?

— А то как же. Я служил на «Леандре». Помню, я вышел на палубу в тот момент, когда «Мьютин» подошел к вам с кормы и попытался стащите вас на чистую воду.

— Выходит, вы были в числе участников великого сражения, капитан Обри? — оживившись, произнес священник. — Расскажите, пожалуйста, как было дело. Можете ли вы поделиться некоторыми из ваших впечатлений?

— Видите ли, сэр, сомневаюсь, что я смогу. Это все равно что рассказать о своем впечатлении от симфонии или великолепного обеда. Это сопряжено с таким шумом, какого вы и представить себе не можете. Кажется, что время остановилось, и чувствуешь себя страшно усталым. А потом приходится долго разгребать обломки и наводить порядок.

— Именно об этом я и хотел узнать. И много было грохота?

— Хоть отбавляй! К примеру, во время сражения на Ниле рядом с нами взорвался французский «Л'Ориан», и после этого в течение десяти суток мы не разговаривали, а кричали. Но во время сражения при Сент-Винсенте шуму было гораздо больше. Когда мы стояли у Сент-Винсента, то в том месте корабля, которое мы называем «бойней» — это средняя часть орудийной палубы, сэр, — было установлено в ряд шестнадцать тридцатидвухфунтовых, раскаленных докрасна орудий, которые с адским грохотом подпрыгивали при отдаче, а нам приходилось выкатывать их снова и снова. Прямо над нашими головами вели огонь орудия верхней палубы. Когда неприятельское ядро ложится в цель, уши закладывает от треска разбитого рангоута и воплей раненых. А вокруг столько дыма, что почти невозможно ни дышать, ни смотреть; матросы словно бешеные кричат «ура», обливаются потом и, едва выдается секунда, хлещут воду. У Сент-Винсента мы вели огонь с обоих бортов, отчего едва не оглохли. Я только и помню, что страшный шум повсюду да огненные вспышки во мраке. Но, — добавил он, — в артиллерийской дуэли самое главное — скорость, точность и дисциплина. Мы производили бортовой залп каждые две минуты, а противнику для этого требовалось три с половиной или даже четыре. Это и обеспечило нашу победу.

— Выходит, вы участвовали и в сражении при СентВинсенте, — произнес священник. — Скажите, если я не покажусь вам чересчур назойливым, в каких еще сражениях вы участвовали? Я не имею в виду ваш последний подвиг, о котором все мы читали.

— Это были мелкие стычки — столкновения в Средиземном море, в Вест-Индии и тому подобные дела, которые во множестве происходили во время прошлой войны.

— Но было дело и с захватом «Какафуэго», сэр, если я не ошибаюсь, — с улыбкой произнес мистер Симмонс.

— Какое, должно быть, это было чудесное время, когда вы были молоды, сэр, — произнес мичман, изнемогавший от зависти. — Теперь такого не бывает!

— Уверен, вы простите меня, если вам покажется, что я вдаюсь в излишние подробности, — сказал капеллан. — Но мне хотелось бы полнее представить себе образ офицера, который, по его словам, принимал участие в некоторых сражениях. Помимо ваших действий в составе флота, в каких других битвах вы участвовали?

— Честное слово, я и сам не помню, — отвечал Джек Обри, чувствуя, что сотрапезники злоупотребляют его откровенностью, и подумал, что священникам совсем не место на военном корабле.

Он дал знак Киллику, чтобы тот принес очередной графин вина и еще мяса. Когда он принялся резать оленину, его настроение переменилось так резко, словно фрегат прошило восемнадцатифунтовым ядром. Грудь его сжало, и он закашлялся, поднявшись, чтобы разрезать жаркое. Старший офицер давно заметил, что назойливость мистера Лидгейта неприятна капитану Обри, и повернул разговор на животных, находящихся на корабле. С корабельными псами Джек уже был знаком, в том числе с ньюфаундлендом, который однажды, исполненный лучших намерений, принес одному из офицеров дымящуюся гранату. Кроме них на фрегате был крокодил с «Каллодена», кошки…

— Собаки, — заговорил капеллан, который был не из тех, кто подолгу может сидеть в своем углу не разговаривая. — Это слово, джентльмены, наводит меня на мысль. Эта короткая вахта, которая вот-вот начнется, вернее, две короткие вахты, почему они называются собачьими? Где тут, скажите, связь с собакой?

— Наверное, — отозвался Стивен, — оттого, что они бывают укороченными, точно хвосты у некоторых собак.

Ответом было полное молчание. Доктор незаметно вздохнул, но он привык к тому, что его не понимают.

— Мистер Батлер, бутылка рядом с вами, — сказал Джек Обри. — Мистер Лидгейт, позвольте положить вам ломтик мяса.

Первым оценил шутку доктора вахтенный мичман. Он прошептал своему соседу Дэшвуду:

— Он сказал: «Они бывают укороченными». Вы поняли?

Дэшвуд понял, а за ним и все остальные. Взрыв веселья, встречные шутки, громкий хохот достигли полубака, вызвав там удивление и различного рода предположения. Джек Обри, вытирая слезы с покрасневшего лица, откинувшись на спинку стула, воскликнул:

— Очень остроумно. Вы молодец, Стивен, позвольте выпить с вами бокал вина. Мистер Симмонс, если мы будем обедать у адмирала, вы непременно спросите меня, куда нас посылают, а я отвечу: «На кудыкину гору»: Нет, нет. Я готов. «Они бывают укороченными». Но я сомневаюсь, что смогу произнести эту фразу с серьезным видом.

Однако с адмиралом они не обедали. На приветственный семафор им с флагмана ничего не ответили. Но едва они бросили якорь в тесной бухте Дюн, как на фрегат с «Фанчуллы», сверкая новеньким эполетом, прибыл Паркер, для того чтобы поздравить Джека Обри с повышением и услышать поздравление от него. У Джека Обри неприятно ёкнуло сердце, когда на окрик вахтенного: «Кто гребет?» — со шлюпки ответили: «Фанчулла» — это означало, что пассажиром является капитан названного корабля. Но когда Джек увидел сияющее лицо Паркера, когда оно оказалось на уровне палубы фрегата, сожалений у него как не бывало. Паркер выглядел на десять, даже на пятнадцать лет моложе; он взбежал по трапу словно юнга и был в полнейшем восторге. Его огорчало лишь то, что ему приказано отплыть в течение часа, однако он торжественно обещал пригласить своего старого капитана и Стивена на обед при ближайшей встрече. Он счел замечание насчет укороченных вахт и собак самым остроумным из всего, что он прежде слышал, — он обязательно расскажет его другим, — но он всегда знал, что доктор Мэтьюрин поистине гигант мысли; рассказал, что по-прежнему принимает предписанные им порошки утром и вечером и будет это делать до конца дней. А прощаясь, капитан Паркер выслушал неуверенное предложение Джека Обри поразвлечься, «укоротив» кота. Паркер заявил, что обязательно примет во внимание предложение, исходящее от столь уважаемой им особы. При расставании он взял обе руки Джека Обри в свои и со слезами в своих маленьких, близко посаженных глазах произнес:

— Вы не знаете, сэр, что это такое — успех в пятьдесят шесть лет, успех, который наконец пришел. Он меняет все… э-э-э… существо человека. Я готов расцеловать всех юнг.

Джек Обри высоко — так, что они спрятались под повязкой, — поднял брови, однако ответил на порывистое пожатие руки Паркера и проводил его до трапа. Он был глубоко тронут и стоял, глядя вслед катеру, который плыл по направлению к красавцу шлюпу, до тех пор, пока к нему не подошел старший офицер:

— Позвольте доложить, сэр. Мистер Дэшвуд хочет обратиться к вам с просьбой. Он хотел бы отвезти сестру в Портсмут: она выходит там замуж за офицера морской пехоты.

— Ну разумеется, мистер Симмонс. Наш корабль к ее услугам. Она может занять кормовую каюту. Хотя постойте, кормовая каюта непри…

— Что вы, сэр. Он совсем не желает выживать вас из кормовой каюты — это всего лишь его сестра. Он повесит себе койку в кают-компании, а она займет его каюту.

Когда капитан Хамонд находился на борту, мы всегда так поступали. Вы съезжаете на берег, сэр?

— Нет. Киллик поедет, чтобы забрать моего рулевого старшину, купить кое-какие припасы, мазь от пчелиных укусов, но я останусь на корабле. Однако приготовьте шлюпку для доктора; полагаю, он захочет съездить на берег… Добрый день, мадам, — произнес он, отступив в сторону и сняв треуголку при виде миссис Армстронг, жены старшего канонира, которая спускалась по трапу, сотрясая его своим весом. — Осторожнее, держитесь за леера обеими руками.

— Да благословит вас Господь, сэр, — тяжело дыша, отвечала миссис Армстронг. — Я поднималась и спускалась по трапам с самого детства. — Держа одну корзину в зубах и две в левой руке, она спрыгнула в шлюпку словно мичман.

— Превосходная женщина, сэр, — заметил старший офицер, заглянув в баркас. — Она вылечила меня от лихорадки на Яве, после того как мистер Флорис и голландские врачи махнули на меня рукой.

— Действительно, — отозвался Джек Обри, — раз уж и в Ноевом ковчеге были женщины, можно предположить, что от них есть какая-то польза. Но, признаюсь, на борту от них одно лишь беспокойство — ссоры, размолвки, ревность. Даже в порту от них один вред — пьянство, увечья, список которых бывает длиной с руку. Разумеется, это замечание не имеет никакого отношения к супруге старшего канонира или к супругам других офицеров, не говоря уже о сестре мистера Дэшвуда. А, это вы, Стивен… — При этих словах Симмонс удалился. — Я как раз говорил старшему офицеру о том, что вы, вероятно, захотите съехать на берег. Возьмете катер? Два сверхштатника появятся лишь только утром, так что в вашем распоряжении уйма времени.

Стивен посмотрел на капитана внимательным немигающим взглядом. Неужели его мучит все та же сердечная рана? На первый взгляд Джек выглядел спокойным, правда неестественно веселым. Но актер из него был никудышный.

— Так вы не поедете на берег, Джек? — спросил доктор.

— Нет, сэр, — отозвался тот. — Останусь на корабле. Между нами, — продолжал он, понизив голос, — вряд ли я по своей охоте когда-либо ступлю на сушу. Я готов подвергать себя любому риску, кроме риска ареста. Однако, — воскликнул он с тем деланным легкомысленным выражением, столь хорошо знакомым доктору, — я вынужден просить вас купить нам приличный кофе, если вы поедете. Киллик в этом ничего не смыслит. Он может отличить хорошее вино от плохого, как и подобает контрабандисту, но в кофе он не разбирается.

— Еще нужно купить горошка, — кивнув, ответил Стивен. — Я зайду в госпиталь и загляну в Нью-Плейс. Что-нибудь передать?

— Разумеется, горячий привет и наилучшие пожелания Бабингтону и остальным раненым поликрестовцам. Привет и Макдональду. Скажите, пожалуйста, Бабингтону: мне очень жаль, что я не могу навестить его. Это никак невозможно.

Глава тринадцатая

Стивен Мэтьюрин покинул госпиталь лишь под вечер. Пациенты его шли на поправку; один из них, тяжело раненный в живот, удивил его тем, что был все еще жив. Руку свою Бабингтон сохранил. Как медик, доктор чувствовал себя свободным и удовлетворенным, идя по городу в сторону Нью-Плейс. Но другая часть его души, мятущаяся и встревоженная, была настолько готова к неожиданному, что он ничуть не удивился, увидев запертый дом с заколоченными окнами.

Выяснилось, что джентльмена, который был не в своем уме, увезли в карете «несколько недель назад», а может, «где-то в прошлом месяце» или же «до того, как мы собрали яблоки». Выглядывая из окна, он кланялся, хохотал так, что чуть не лопнул, а на кучере была шляпа с черной кокардой. Прислуга уехала на следующий день в фургоне, а неделю спустя или позднее дама, которая здесь жила, отправилась куда-то — не то в Сассекс, не то в Брайтон, а может, в Лондон. Больше ее словоохотливые местные жители здесь не видели. Мистер Поуп, дворецкий в Нью-Плейс, был джентльменом гордым и заносчивым, да и все слуги были надутые лондонцы, которые якшались только друг с другом.

Будучи, в отличие от Джека, человеком приземленным, Стивен открыл нехитрый замок садовой калитки куском проволоки, а кухонную дверь — медицинским инструментом. Не торопясь, поднялся по лестнице и, отворив обитую зеленым сукном дверь, вошел в залу. Напольные часы с заводом на тридцать суток по-прежнему шли, хотя гиря почти касалась пола. Их неторопливое тиканье, раздававшееся в зале, преследовало доктора, направившегося в гостиную. Тишина; кресла затянуты чехлами, ковры скатаны, мебель расставлена; в лучах света, пробивавшихся сквозь ставни, вертелись пылинки и моль. Он обнаружил тонкую паутину в самых неожиданных местах, к примеру около резной каминной доски в библиотеке, где мистер Лаундс крупными буквами написал мелом несколько строк из Сафо.

— Изящный почерк, — заметил Стивен, разглядывая надпись.: «Зашла луна, зашло созвездие Плеяд; минула полночь; часы сменяются часами, а я лежу одна, одна. Быть может, здесь и я, Сафо, лежу одна. Пол не имеет значения, он для партнеров одинаков».

Кругом полное безмолвие. Воздух неподвижен, ни малейшего колебания. Запах некрашеных досок. Комод повернут ящиками к стене.

В ее комнате такие же стерильные чистота и порядок: даже зеркало закрыто чехлом. Это было явно излишней предусмотрительностью, поскольку серый свет был слишком слаб. В глухой тишине не было атмосферы ожидания или какой-то напряженности. Поскрипывание досок под ногами не было сопряжено с опасностью, не обостряло неутоленную страсть. Он мог бы прыгать и кричать, но достиг бы не большего результата, чем мечущаяся между стекол муха. Картина была столь же бессмысленная, как смерть, как череп в полутемном склепе; здесь не было ни будущего, ни прошлого. У него возникло ощущение, что все это он уже когда-то испытал, обстановка была будто знакома ему; он знал, что будет дальше в этом сновидении; предвидел, какие слова будут сказаны незнакомцем в карете и что он на них ответит, угадывал расположение комнаты, которой никогда не видел, и даже помнил рисунок обоев.

В корзину для бумаг были брошены скомканные листы — единственный знак беспорядка в этом царстве отрицания жизни, единственное исключение в завершенности прежде увиденной картины, кроме идущих часов.

— Что же я ищу? — спросил доктор, и звук его голоса прокатился по открытым комнатам. — Сообщение о моей безвременной смерти?

Но это были листки, исписанные рукой слуги, с совершенно бессмысленным содержанием. На одном видна была проба пера: строки, написанные пером, которое разбрызгивало чернила, очевидно, имели какой-то смысл, но теперь ничего невозможно было разобрать. Он швырнул их назад в корзину, долгое время стоял, прислушиваясь к своему сердцу, и направился прямо в гостиную Дианы. Здесь он нашел то, что и рассчитывал найти: совершенно голые стены. Нарядная мебель из атласного дерева, придвинутая к стене, была не в счет и не меняла общей картины. Однако в этой комнате сохранился едва ощутимый аромат хозяйки, исходивший не то от какой-то полки, не то от буфета, где-то он был чуть сильнее, где-то чуть слабее, и требовалось особое обоняние, чтобы его уловить.

— Во всяком случае, — произнес Стивен, — ничто не указывает на то, что мы расстались навсегда.

Очень осторожно затворив дверь, он спустился в залу; остановил часы, наложив свою печать на дом, и вышел в сад. Заперев замок, пошел по усыпанным павшими листьями, заброшенным дорожкам и, выйдя через зеленую калитку, очутился на пролегавшей вдоль берега моря дороге. Заложив руки за спину и не отрывая глаз от убегавшей вниз дороги, пока она была видна, он шагал по ней до тех пор, пока не увидел огоньки Диля. Вспомнив, что оставил шлюпку в Дувре, до которого было несколько миль, повернулся и пошел назад.

— Вот и ладно, — проронил доктор. — А то сидел бы в гостиной какого-нибудь отеля, а затем отправился спать, не поговорив и не обменявшись любезностями ни с кем. Все вышло очень удачно. Я наслаждаюсь этой гладкой, песчаной дорогой, которой нет конца.


Утром произошло много событий, к примеру более близкое знакомство с мистером Флорисом, судовым врачом, который предложил ему посетить лазарет, оборудованный сконструированным им виндзейлем, подававшим свежий воздух в нижние помещения. Мистер Флорис рассыпался в любезностях и страстно желал услышать мнение доктора Мэтьюрина относительно операции, которая предстояла Уоллесу. Такой операции по поводу надлобковой кисты доктору Мэтьюрину наблюдать еще не доводилось. Вторым событием было появление миссис Миллер с ребенком. Этим ясным, ранним утром «Резвый» стоял на одном якоре, и на мачте развевался синий с белым квадратом отходной флаг.

Миссис Миллер была миловидная молодая, решительного вида женщина, умевшая распорядиться той толикой свободы, которую дают обручальное кольцо и ребенок. Ничего этого, конечно, не было видно, когда Джек Обри поздоровался с нею на шканцах. Налицо была лишь сдержанная благодарность и извинения за вторжение. Маленький Брайджес совсем не будет помехой, уверяла молодая женщина. Он уже освоился на море, плавал до Гибралтара и обратно, никогда не страдал морской болезнью и не плакал.

— Что ж, мадам, мы польщены вашим обществом и были бы рады наслаждаться им далее Портсмута. Как же не подвезти жену и сестру своего брата офицера? Хотя я надеюсь, что мы будем иметь удовольствие видеть вас продолжительное время. Ветер дует как раз в те богом забытые южные края.

— Дядя Джон, — произнес юный Брайджес. — Зачем вы киваете и подмигиваете маме? Она совсем мало разговаривала с капитаном и, полагаю, сейчас перестанет с ним говорить. А я вообще не сказал ему ни слова.


— Стивен, — произнес капитан. — Можно войти? Надеюсь, я вас не разбудил? Вы спали?

— Нет, — отвечал Стивен. — Не спал.

— Видите ли, кают-компания волнуется. Выяснилось, что нынче утром тысячи ваших жадных тварей утопились в их какао. Они покончили с собой, забравшись в кофейник через горлышко. Обитатели кают-компании заявляют, что еще один такой завтрак заставит их отказаться от тягот и лишений флотской службы.

— А они отметили, в какое точно время это произошло?

— Думаю, да. Уверен, что не было заботы важнее, даже вахтенные офицеры бросили свои посты: они торопились определить точный момент события по двойным хронометрам штурмана, ха-ха.

— Не сомневаюсь, что вы иронизируете. Но это пример поразительной мудрости пчел. Я кормил их сиропом из какао и сахара. Запах какао для них связан с едой. Они обнаружили новый источник запаха какао и тотчас известили об этом открытии своих подруг. Так что вся эта суматоха — вполне убедительное доказательство моего тезиса. Надеюсь, завтра кают-компания заметит время их первого появления. Готов биться о заклад, что это произойдет в пределах десяти минут до или после семи склянок — в это время пчел впервые здесь покормили.

— Вы хотите сказать, что они прилетят снова?

— Пока в кают-компании будут пить чересчур подслащенное какао, я не вижу причин, почему они должны прекратить свои вылазки. Интересно будет выяснить, передадутся ли эти знания последующим поколениям пчел. Я благодарю вас, Джек, за то, что вы мне сообщили: за многие годы ни одно открытие не доставило мне такого удовлетворения. Спустя несколько недель или месяцев после того, как оно будет тщательно проверено, я доложу о нем месье Юберу.

Его восковое, утомленное лицо так сияло от удовольствия, что Джек Обри не смог выполнить обещание, данное кают-компании. Моряки могли заделать все щели в переборках, замочных скважинах, световых люках, могли пить чай или кофе, закутаться в москитные сетки на день или два — разве такие пустяки помешают им нести службу? Капитан сказал доктору:

— У меня для вас сегодня сюрприз, Стивен: с нами будет обедать миловидная молодая женщина! Нынче утром на судне появилась сестра Дэшвуда — очень симпатичная молодая дама. Глядеть на нее одно удовольствие, причем она очень воспитанная. Тотчас спустилась в каюту брата и с тех пор так и не появлялась.

— Увы, должен извиниться. Я жду, когда моя настойка опия окажет свое действие на больного, а затем начну оперировать. Мистер Флорис ждет меня, а его помощники в данный момент затачивают бистуры — это такие хирургические ножи. Я бы предпочел подождать, пока мы не доберемся до Хазлара, но при таком ветре, полагаю, на это уйдет двое суток или около того. А пациент ждать не может. Моим коллегам не терпится понаблюдать за операцией; мне тоже хочется удовлетворить их любопытство. Вот почему я даю своим членам расслабиться. При такой операции нельзя допустить ни единого промаха. Кроме того, мы должны учитывать состояние пациента. Это обязательно. Когда мы станем копаться в его внутренностях, он должен быть уверен, что у хирурга твердая рука, поскольку пройдет какое-то время, прежде чем мы обнаружим больное место и закончим работу.

Пациент, бедняга Уоллес, был, должно быть, уверен в том, что у врача верная рука, когда его вели, вернее, тащили к операционному столу. Одурманенный опиумом, обалдевший от рома, он чувствовал себя на седьмом небе, узнав о том, какая знаменитость будет его резать. Однако, судя по его бледности, он был мало в чем еще уверен. Товарищи подвели его к столу и закрепили по-морскому: один, схватив его косичку, привязал ее к рым-болту; второй вложил ему в рот пулю, чтобы впиться в нее зубами, а третий внушал ему, что он экономит по крайней мере сотню гиней, попав сюда: ни один знаменитый врач, награжденный тростью с золотым набалдашником, не стал бы возиться с ним за меньшую сумму.

— Джентльмены, — произнес Стивен, заворачивая рукава, — вы увидите, что я начну с подвздошной впадины, проведу поперечную линию вот таким образом и найду точку надреза…

Между тем, направив острие ножа на углубление в паштете из оленины, Джек Обри произнес:

— Позвольте предложить вам этот паштет, мадам. Это одна из немногих операций, которые я могу выполнять таким ножом. Когда у нас на столе появляется мясо, я обычно зову на помощь своего друга, доктора Мэтьюрина, с которым надеюсь познакомить вас сегодня пополудни. По части разрезания он мастер.

— Благодарю вас, сэр, — ответила миссис Миллер. — Паштет выглядит аппетитно. Но я не могу поверить тому, что вы плохо орудуете ножом. Совсем недавно вы отрезали у французов «Фанчуллу», а уж такая операция — явное доказательство вашего мастерства.

Пока шел этот обмен любезностями, «Резвый» шел через Ла-Манш с поставленными круто к усиливавшемуся зюйд-весту парусами, с закрепленными галсовыми углами правого борта, неся при этом брамсели и достаточное количество стакселей.

— Не правда ли, мистер Симмонс, — произнес Джек Обри, выйдя на палубу, — какая красота. Как нравится фрегату идти круто к ветру. — Стоял теплый, ясный день; по небу плыли рваные облака, и сверкающие паруса, белые снасти корабля, кренящегося под ветром, резко выделялись на их фоне. Фрегат нисколько не напоминал увеселительную яхту; окраска его носила строго утилитарный характер, но не портила внешний вид. Однако белоснежный такелаж из редкого манильского троса, который корабль привез с Филиппин, создавал картину непревзойденной красоты, и, разумеется, немаловажной особенностью фрегата было его умение чувствовать себя в море как в родной стихии. С юга шла длинная, пологая волна в сочетании с мелкими волнами, которые ударялись о наветренную скулу, иногда вздымая фонтаны брызг, окатывавших шкафут, над которым на мгновение возникала радуга. Для артиллерийских учений день и вечер будут идеальными.

— Скажите, мистер Симмонс, — произнес Джек Обри, — как на практике вы осваивали стрельбу из тяжелых орудий?

— Видите ли, сэр, — отвечал старший офицер, — мы стреляли раз в неделю после ввода корабля в строй, но Совет Адмиралтейства так отчитал капитана Хамонда за расходование пороха и ядер, что у него опустились руки. — Джек Обри кивнул головой: знакомая история. Он тоже получал полные «справедливого негодования» письма, заканчивавшиеся странной фразой: «Ваши преданные друзья». — Так что теперь мы стреляем дивизионами раз в месяц. Хотя, разумеется, мы вкатываем и выкатываем пушки по крайней мере раз в неделю по боевой тревоге.

Джек Обри расхаживал по наветренной части шканцев. С грохотом вкатывать и выкатывать пушки — дело хорошее, но совсем не то, что стрелять из них. Далеко не то. Однако бортовой залп «Резвого» обойдется в десяток гиней. Он долго размышлял и прикидывал в уме; зашел в штурманскую рубку и принялся разглядывать карты, послал за старшим канониром, который доложил о наличии наполненных зарядных картузов, количестве наличного пороха и дал характеристику каждому орудию. Его любимицами были четыре длинноствольные девятифунтовые пушки, которые главным образом и использовались во время стрельб на фрегате. Их обслуживали он сам, его помощники и старшины-канониры.

Простиравшаяся за левой скулой линия горизонта оказалась разорванной неправильными очертаниями французского берега, и «Резвый» лег на другой галс. Как великолепно слушался рулевого корабль! Он плавно привелся к ветру, увалился на новый галс и набрал скорость на расстоянии всего лишь одного кабельтова, почти не потеряв при этом хода. Несмотря на значительную парусность и большое количество стакселей, с которыми пришлось работать матросам, прошло всего лишь четверть часа между командой «Все наверх!» и моментом, когда мачтовые матросы начали скатывать тросы в бухты и наводить порядок. За это время французский берег успел исчезнуть за кормой.

Ну что за корабль! Ни шума, ни суеты, ни тени сомнения в том, что он будет удерживаться на курсе. Он уже развивал скорость восемь узлов; такой фрегат был способен обезветрить любое судно с прямым вооружением. Но какой от этого прок, если он не сумеет разбить врага, когда с ним столкнется?

— Пойдем короткими галсами, мистер Норрей, — обратился Джек Обри к штурману, который был вахтенным офицером. — А затем, будьте добры, в полумиле от Бальбека положите корабль в дрейф, оставив одни марсели.

— Стивен, — несколько минут спустя спросил он у доктора, — как прошла операция?

— Великолепно, благодарю вас, — отозвался Стивен. — Это была самая великолепная демонстрация моего метода, какую только можно было пожелать. Идеальный случай для экстренного хирургического вмешательства, хорошее освещение, есть где развернуться. И пациент выжил.

— Молодец, молодец! Скажите, Стивен, не могли бы вы оказать мне услугу?

— Может быть, и смог бы, — с лукавым видом посмотрел на него доктор.

— Я о том, чтобы перенести ваших насекомых в каюту на раковине. Из пушек, установленных в каюте, будут стрелять. Возможно, грохот плохо скажется на них. Кроме того, я не хочу еще одного мятежа.

— Ну разумеется. Я понесу улей, а вы установите карданов подвес. Сейчас же и займемся этим.

Когда Джек Обри вернулся, все еще дрожа и обливаясь потом, приспело время объявлять боевую тревогу. Зазвучала барабанная дробь, и матросы «Резвого» сноровисто разбежались по боевым постам. Однако они отлично поняли — не только по необычной взмыленности старшего канонира и многозначительным взглядам, но и по тому, что миссис Миллер приказали спуститься на нижнюю палубу в сопровождении мичмана, несшего охапку подушек, — что предстоит что-то необычное. Когда же ее спросили, не боится ли она грохота, она ответила:

— Ничуть, он мне даже нравится.

Фрегат скользил по волнам, неся одни только марсели, в полумиле от берега — так близко, что можно было разглядеть овец, сбившихся вокруг пастуха, который удивленно таращился на море. Зато матросы «Резвого», доложившие начальству, что они все налицо и трезвы, ничуть не удивились, услышав команду: «Дульные пробки долой!»

Для того чтобы извлечь из стволов дульные пробки у некоторых пушек, пришлось приложить немалые усилия, поскольку их долгое время не вынимали оттуда. Однако, когда фрегат приблизился к батарее, защищавшей небольшой порт Бальбек, все пушки смотрели на него широко открытыми железными зрачками. Батарея из трех двадцатичетырехфунтовиков была расположена на островке в устье небольшой реки и исчезла в собственном дыму, открыв огонь с предельной дистанции. Был виден лишь огромный триколор, развевавшийся над облаком.

— Будем стрелять из пушек поочередно, мистер Симмонс, — произнес Джек Обри. — С интервалом между выстрелами в полминуты. Я скажу, когда открывать огонь. Мистер Фаннинг, отмечайте падение каждого ядра и указывайте номер орудия.

Французские артиллеристы стреляли точно, но медленно — несомненно, прислуги у пушек не хватало. После третьего залпа, которым они сбили гакабортный фонарь фрегата и пробили отверстие в грота-марселе, корабль оказался на расстоянии, выбранном Джеком Обри для открытия ответного огня. Канониры «Резвого» действовали медленно и неточно — они не имели никакого представления о том, как вести стрельбу самостоятельно, и плохо понимали, что такое угол возвышения. Лишь одно ядро из выпущенных пушками правого борта поразило батарею. А выстрел из последнего орудия был встречен взрывом насмешек со стороны береговых артиллеристов.

Фрегат подходил к траверзу батареи, до которой было чуть более четверти мили.

— Мистер Симмонс, кормовые орудия выкачены? — спросил командир. — В таком случае произведем бортовой залп. — Пока он ждал, когда приблизится длинная волна, одно двадцатичетырехфунтовое ядро угодило в бизань-руслень, а второе с гулом пролетело над квартердеком. Джек Обри заметил, что два мичмана поклонились ядру, а затем озабоченно оглянулись: не заметил ли это капитан. Ребята еще никогда прежде не были под огнем.

— Огонь! — скомандовал Джек Обри, и корабль содрогнулся до самого кильсона. Солнце на мгновение заволокло дымом, затем его отнесло в подветренную сторону. Капитан с любопытством перегнулся через поручни. На этот раз залп был удачнее: камни бастиона раскидало во все стороны, флагшток покосился. Матросы «Резвого» кричали «ура», однако с орудиями они управлялись гораздо медленнее, чем с марселями. Минуты еле ползли. Ядро с батареи угодило в корму фрегата. «Хорошо бы оно попало в каюту на гакаборте», — подумал он с надеждой, вспомнив о стеклянном улье.

— Передернуть грота-марсель. Право на борт. Прикажите увеличить угол возвышения, мистер Симмонс. — Дистанция до батареи увеличивалась, скоро она окажется за пределами досягаемости. Ядро угодило в шлюпки на рострах. Во все стороны полетели доски обшивки и щепки. — Лево руля. Так держать! Огонь! К повороту!

Лишь два ядра, выпущенные пушками «Резвого», поразили цель, но одним из них, попавшим прямо в амбразуру, была выведена из строя пушка. «Резвый» завершил поворот и лег на другой галс. Орудия левого борта стали стрелять одно за другим. Матросы сняли рубахи. Вскоре раздался бортовой залп. Когда фрегат вновь оказался на траверзе батареи, приблизившись к ней и изготовив к огню карронады, немногочисленный гарнизон, набившийся до отказа в небольшую шлюпку, изо всех сил греб к берегу; вторая, у которой был перебит фалинь, беспомощно дрейфовала.

— Пли! — скомандовал Джек Обри, и батарея, окутанная облаком пыли, взлетела на воздух, рассекая его осколками камня.

— Что с нашими шлюпками? — спросил он мичмана на шканцах.

— Ваша гичка повреждена, сэр. Остальные целы.

— Спустить баркас. Мистер Дэшвуд, вам следует взять баркас, заклепать все уцелевшие пушки и отвезти то, что осталось от их флага, миссис Миллер с поздравлениями от экипажа «Резвого». И прихватите их шлюпку, хорошо? Тогда мы будем квиты.

Фрегат плавно покачивался на зыби, когда баркас, рассекая волны, спешил к нему назад. В гавани оставались лишь рыбачьи суденышки, громить там было нечего.

— Однако, — произнес Джек Обри, когда шлюпки были подняты на борт, — интересы службы требуют, чтобы мы еще разок ударили по бастиону. Кливер ставить! Мистер Симмонс, надо убедиться, что мы сможем давать бортовые залпы быстрее, чем за четыре с половиной минуты.

Фрегат ходил челноком, разбивая в прах груду камней. Гордые собой канониры палили с большим усердием, хотя и без особой точности.

Урок не прошел даром — когда корабль лег на обратный курс, орудийная прислуга перестала напоминать трактирную. Канониры попривыкли к грохоту и прыжкам смертоносных пушек, но все равно действовали безо всякой сноровки.

— Что ж, мистер Симмонс, — обратился он к старшему офицеру, смотревшему на него несколько смущенно, — все было не так уж плохо. А номера четвертый и седьмой были и вовсе хороши. Но если мы научимся давать три точных бортовых залпа за пять минут, никто не сможет устоять перед нами. Каждой французской батарее, мимо которой мы проходим, мы должны салютовать именно таким образом — это гораздо увлекательнее, чем стрельба по мишеням. Да и наши господа начальники не смогут песочить нас за то, что мы переводим порох таким способом. Надеюсь, мы сможем еще какое-то время нести службу в проливе, прежде чем нас отправят в чужие моря.


Джек Обри не стал бы выражать свои пожелания таким образом, если бы знал, как удивительно скоро они осуществятся. Не успел «Резвый» встать в Спитхеде на якорь, как пришел приказ тотчас проследовать в Плимут и взять под опеку направлявшийся на север конвой. Поход на Бермуды откладывался на несколько недель, возможно навсегда. Катер адмирала порта вместе с приказом доставил на борт молодого человека — представителя нового агента капитана Обри, который привез чек на сто тридцать фунтов больше, чем Джек рассчитывал получить, и письмо от генерала Обри: тот сообщал о своем возвращении из Сент-Мериана, самого занюханного из всех корнуэльских поместий его друга мистера Полуила, чье политическое кредо укладывалось в боевой клич «Смерть вигам!».

«Я сочинил свою первую речь, — писал генерал, — и намерен произнести ее в понедельник. В ней я окончательно совлеку покров с махинаций вигов, ты вряд ли можешь представить себе, как они зарвались. А после перерыва в заседаниях парламента, если их злоупотреблениям властью не будет положен конец, я произнесу еще более убийственную речь. Мы проливали кровь за родину, и будь я проклят, если эта родина не прольет ради нас умеренное количество крови». Слова «умеренное количество» были зачеркнуты, и письмо заканчивалось просьбой к Джеку записать своего младшего брата в судовую роль, «поскольку однажды это окажется полезным».

Лицо Джека Обри приняло задумчивое выражение. Это не значит, что он не одобрял желания Обри-старшего пустить кровь политическим противникам, — он его разделял. Однако он, увы, знал отцовские представления о благоразумии и не был уверен в том, что тот выражался фигурально. Взяв в охапку миссис Миллер, гордую, как Понтий Пилат, моряки высадили ее на берег вместе с обрывком трофейного флага и пошли зигзагом вниз по проливу против западного и юго-западного ветров, сделав остановку лишь для того, чтобы отпраздновать свалившееся на капитана богатство и отметить избрание генерала Обри в парламент разгромом батареи французов на мысе Барфлер, а также уничтожением их семафорной станции на мысе Леви. Фрегат израсходовал бессчетное количество бочонков пороха и испортил французский ландшафт, разбросав по нему тонны железа. Мастерство канониров росло на глазах. Они с энтузиазмом отправляли своих ближних в лучший мир и, радуясь как дети, уничтожали то, что эти ближние успели соорудить на своих берегах. Никакая стрельба по мишеням в море не могла доставить им столько наслаждения или хотя бы на одну десятую увеличить их рвение, чем стрельба по окнам семафорной станции. Когда, задрав до предела хоботы орудий, они в конце концов в них попали и стекла с рамами разлетелись вдребезги, моряки кричали «ура», будто потопили линейный корабль. Все находившиеся на шканцах, в том числе капеллан, хохотали и улыбались, словно ребятишки, оставшиеся в праздник без присмотра.

Джек Обри не стал бы выражать свои пожелания, если бы знал, что они лишат Стивена обещанных ему тропических радостей. Он и сам бы с удовольствием походил по суше на Мадейре, в Бермудах или Вест-Индии, не опасаясь никого и ничего, кроме французов, возможно, испанцев и желтой лихорадки.

И вот эти пожелания исполнились, и он здесь, под прикрытием острова Дрейка, с мотыгообразным выступом Плимута на левом крамболе, ожидает погрузки 92-го пехотного полка на транспорты в Хамоазе. Судя по нынешней полной неопределенности, ждать придется долго.

— Джек, — произнес Стивен, — вы не хотите навестить адмирала Хеддока?

— Нет, — отвечал капитан Обри. — Не хочу. Вы же знаете, я поклялся не выходить на берег.

— Софи и Сесилия все еще там, — заметил Стивен.

— Вот как! — воскликнул Джек и принялся расхаживать взад и вперед по каюте. — Стивен, — сказал он, — я не пойду. Скажите мне, ради бога, что я могу ей предложить? Я много думал об этом. Я вел себя как себялюбец и напрасно преследовал ее в Бате. Мне не следовало делать этого. Вы же знаете, я руководствовался чувствами, я не думал. Ну разве я ей пара? Капитан первого ранга, если угодно, но по уши в долгах, и никаких перспектив, если Мелвилл уйдет. Хорош жених, который крадучись ползает по суше, словно вор, по пятам преследуемый сыщиками. Нет, я не стану докучать ей, как делал это когда-то. И я не хочу снова рвать сердце на части. Кроме того, какие чувства она может питать ко мне после всех моих художеств?

Глава четырнадцатая

— Прошу прощения, мисс, не можете ли вы сказать, где мисс Уильямс? — спросил адмиральский дворецкий. — Ее желает видеть один джентльмен.

— Она сейчас спустится, — отвечала Сесилия. — А кто это?

— Доктор Мэтьюрин, мисс. Он велел сказать, что он доктор Мэтьюрин.

— Проводите же его ко мне, Роули, — воскликнула девушка. — Я им займусь… Милый доктор Мэтьюрин, как вы? Каким образом вы сюда попали? Клянусь, я просто поражена! Какого замечательного успеха добился милый капитан Обри, захвативший «Фанчуллу»! Но как жаль бедный «Поликрест», ушедший под воду со всем имуществом. Но вы-то, надеюсь, спасли свою одежду? О, как мы радовались, прочитав «Гэзетт»! Мы с Софи взялись за руки и принялись скакать, точно козочки, по розовой гостиной, вопя при этом: «Ура, ура!» Хотя мы так переживали, о господи, как мы переживали! Плакали и плакали, я вся распухла от слез и такая страшная пошла на адмиральский бал. А Софи совсем не пошла на бал и потеряла немного — бал был такой дурацкий. Молодые люди торчали в дверях, а танцевали одни только старики, согласно рангу. Разве можно назвать это балом? Я танцевала один лишь раз. О, как мы ревели — у нас все платки промокли от слез, представляете? Конечно же, все это очень грустно. А она — она совсем не думала о нас. О том, что бросает тень на всю семью! По-моему, она напрасно так поступила. Могла бы подождать, пока мы не вышли бы замуж. Думаю, она… Но я не должна вам говорить этого, потому что однажды вы уже пострадали, много, хотя и давно. Разве нет?

— Кто же вас так расстроил?

— Ну конечно же Диана. Разве вы не знали? О боже!

— Расскажите, пожалуйста, что же произошло.

— Мама велела никому не рассказывать об этом. Я и не буду рассказывать. Но если вы обещаете никому этого не передавать, я шепну вам на ухо. Ди стала содержанкой этого самого мистера Каннинга. Я думала, что это вас удивит. Кто бы мог подумать? Мама ничего не подозревала, хотя она поразительно мудрая женщина. Она просто впала в бешенство и до сих пор не может прийти в себя. Она говорит, что теперь у нас нет никаких шансов найти приличную партию. Это вовсе не значит, что я против приличной партии, просто мне не хочется остаться старой девой. Даже думать об этом противно. Тихо, я слышу, что ее дверь закрывается: она спускается вниз. Я оставлю вас вместе и не буду третьей лишней. Может быть, во мне и нет шести футов роста, но никто не скажет, что я третья лишняя. Так вы никому не расскажете? Не забудьте, вы обещали.

— Софи, дорогая, — произнес Стивен, целуя девушку. — Как вы поживаете? Я сразу же отвечу на все ваши вопросы. Джеку присвоили звание капитана первого ранга. Мы приплыли на том фрегате, который стоит возле островка. Он временно исполняет обязанности капитана.

— На каком фрегате? Где он, где?

— Пойдемте, — предложил доктор, поворачивая большую бронзовую подзорную трубу адмирала, укрепленную на кронштейне. — Видите, он расхаживает по шканцам в своих старых нанковых панталонах.

На ярко освещенном корабле Джек Обри мерил шагами палубу от обреза квартердека к кормовой карронаде и обратно.

— Да у него на голове повязка! — воскликнула девушка. — Уж не пострадали ли снова его бедные уши? — пролепетала она, наводя объектив на фокус.

— Нет, нет, только прическа. Наложено не больше дюжины швов.

— Он не сойдет на берег? — спросила Софи.

— Не сойдет. Зачем? Для того чтобы на берегу его арестовали за долги? Ни один друг не заставит его сойти на сушу даже силой, и ни одна женщина, питающая к нему чувство дружбы, не попросит его сделать это.

— О да! Ни в коем случае! Я совсем забыла… Всякий раз, поворачиваясь, Джек Обри смотрел на Маунт Эджкамб, официальную резиденцию адмирала Хеддока. Софи показалось, что они встретились глазами, и она отпрянула.

— Объектив не в фокусе? — спросил Стивен.

— Нет, нет. Нехорошо разглядывать его исподтишка. Как он себя чувствует? Я так рада, что… Я совсем запуталась… Все так неожиданно… Я даже не представляла себе… Как он себя чувствует? А как вы? Милый Стивен, как вы себя чувствуете?

— Я вполне здоров, спасибо.

— Нет, нет, вы не здоровы. Сядьте сию же минуту. Стивен, Сисси проболталась?

— Это не имеет значения, — отвечал доктор, отводя глаза. — Скажите, это правда?

Софи не смогла ответить, но села рядом и взяла его за руку.

— Теперь послушайте, детка, — произнес Стивен, в свою очередь пожимая ее руку.

— Прошу прошения! — воскликнул адмирал Хеддок, просунувший в дверь голову и тотчас убравший ее.

— Теперь послушайте, детка, — повторил доктор. — Фрегату «Резвый» приказано следовать на север, в Нор, чтобы забрать там каких-то дурацких солдат. Как только они погрузятся, корабль отправится в плавание. Вы должны сесть на него и попросить Джека доставить вас в Дюны.

— О нет. Я никогда не смогу пойти на это. Это будет неприлично. Дерзко, смело, словом, неприлично.

— Ничего подобного. Вместе с сестрой вполне прилично и естественно. Ну же, дорогая, принимайтесь упаковывать свои вещи. Сейчас или никогда. В следующем месяце он может оказаться в Вест-Индии.

— Ни за что. Я знаю, вы хотите, чтобы было как лучше. Вы душка, Стивен, но девица не может, просто не может пойти на такой шаг.

— У меня совсем нет времени, — произнес доктор, вставая. — Послушайте меня. Делайте то, что я говорю. Пакуйте свои шляпки — и марш на корабль! Сейчас самое время. Именно сейчас, иначе вас будут разделять три тысячи миль соленого неприветливого моря и годы напрасно потерянного времени.

— Я вся в растерянности. Но я не могу. Нет, я никогда не пойду на это. Не могу. Может быть, я ему не нужна. — По щекам Софи лились слезы. Она отчаянно мяла в руках платок и, качая головой, лепетала: — Нет, нет, никогда.

— Тогда всего вам хорошего, Софи, — сказал он. — Как можно быть такой размазней! Такой жеманницей! Фи, Софи. Где же ваша смелость, девочка? Ведь это единственное, чем он восхищается на свете!



Когда Стивен добрался до квартердека, адмирал делился своими соображениями относительно снастей из манильского троса. Джек и Софи стояли чуть в стороне с чрезвычайно застенчивым видом. «Похоже, что он испытывает не столько тревогу, сколько испуг, — подумал Стивен. — Он не может собраться с мыслями и очень часто отвечает адмиралу невпопад».

— И если такелаж изготовлен из обыкновенной пеньки, дорогие мои, — объяснял адмирал, — то все эти снасти приходится смолить.

— Смолить, сэр? — воскликнула Софи. — Хотя конечно. С помощью кисти, я полагаю? — добавила она тихим голосом и залилась румянцем.

— Итак, я препоручаю девочек вам, Обри, — произнес адмирал Хеддок. — Перекладываю ответственность на ваши плечи. Две взрослые девицы — это огромная ответственность. Я привезу их к вам на фрегат в четверг.

— Честное слово, вы очень добры, сэр, но корабль не слишком хорош для дамы. Вернее, очень хорош для дамы. Но тут слишком тесно. Буду счастлив, более чем счастлив проявить все свое внимание к мисс Уильямс, насколько это в моих силах.

— О, не беспокойтесь. Это же только девушки, они привыкли к неудобствам, не надо выбиваться из сил. Подумайте, как помочь им сэкономить деньги на булавки. Запихайте их куда-нибудь. Поместите их в каюту к доктору, ха-ха! А, это вы, доктор Мэтьюрин. Рад вас видеть. Вы не возражаете, если их поместят к вам? А? Ха-ха-ха. Я вас видел, хитрец вы этакий. Опасайтесь его, Обри. Это такой хитрюга. — Несколько офицеров, оказавшихся на квартердеке, хмурились: адмирал принадлежал к прежнему, с более суровыми порядками, флоту. Он и обедал с таким же, как он, осколком старины, адмиралом порта. — Итак, решено, Обри? Вот и чудно. Давайте же, Софи, Сесилия. Придерживайте ваши нижние юбки. Вон какой ветер. Вот еще что, — прибавил он голосом, который счел за шепот, хотя девушек уже опустили в шлюпку в «беседке», — скажу вам кое-что на ушко, Обри. Вы читали выступление вашего отца? Думаю, нет. «А теперь обратимся к проблемам флота, — заявил он депутатам парламента. — Здесь мы тоже видим, что прежняя администрация не просто допускала, а поощряла страшную расхлябанность и неслыханное мздоимство. Мой сын, морской офицер, рассказывал, что дела обстоят очень плохо: непригодные к службе офицеры получают повышения по знакомству, снасти и паруса никуда не годятся, и, в довершение всего, мистер спикер, на борт кораблей допускаются женщины, женщины! Наблюдаются сцены невиданного разврата, достойные разве что французов». Если хотите последовать совету старика, то срочно положите конец таким разговорам. Никакой пользы флоту от них не будет. Пусть он лучше занимается своей армией.

Послушайте умное слово, хорошо? Вы поняли, к чему я клоню?

С лукавым выражением лица адмирал подошел к трапу, и ему отдали почести, достойные его высокого чина. Постояв сколько полагается при таких проводах, Джек Обри обратился к вестовому:

— Пошлите за плотником. Мистер Симмонс, будьте настолько любезны, пошлите на ют лучших матросов с пемзой и швабрами. Скажите мне, кто из офицеров наиболее отличается вкусом?

— Аппетитом, сэр? — воскликнул Симмонс.

— Нет, нет! Художественным вкусом. Знаете ли, чувством возвышенного.

— Не знаю, сэр, есть ли среди нас такие знатоки. Что касается возвышенного, то я не припомню, чтобы в кают-компании мы разбирали такие темы. Но есть такой Маллет, сэр, из плотницкой команды, который в этом точно разбирается. Он был скупщиком краденого и собаку съел на всякого рода красивых вещах — картинах старых мастеров и так далее. Сам он уже в годах и не слишком силен, поэтому помогает мистеру Чарноку выполнять столярные работы и заниматься отделкой. Но я уверен, что он разбирается в возвышенном лучше любого другого.

— Я хотел бы с ним поговорить. Мне нужно украсить каюту. Полагаю, его можно отпустить на берег?

— Ну что вы, сэр. Он дважды сбегал, а в Лиссабоне попытался добраться до берега в бочке, но попал не туда. Однажды он украл платье у миссис Армстронг и попытался проскочить мимо старшины корабельной полиции, заявив, что он женщина.

— Тогда он отправится в сопровождении Бондена и отделения морских пехотинцев. Мистер Чарнок, — обратился он к ожидавшему его распоряжений плотнику. — Пойдемте со мной и посмотрим, что можно сделать, чтобы каюта стала пригодной для леди. Мистер Симмонс, пока мы этим занимаемся, не прикажете ли вы парусному мастеру заняться изготовлением парусинового ковра из белых и черных квадратов — точь-в-точь как на «Виктории». Нельзя терять ни минуты. Стивен, мой герой, — начал он, оказавшись в сравнительно уединенной носовой каюте, обняв его одной рукой, похожей на медвежью лапу. — Разве вы не удивлены и не обрадованы? Господи, какое счастье, что у меня есть хоть какие-то деньги! Предложите-ка мне какие-нибудь идеи насчет украшения каюты.

— Каюта и без того хороша. Вполне соответствует. Нужно только подвесить еще одну койку, принести обыкновенную кровать и, соответственно, одеяла и подушки. Графин с водой и стакан.

— Можно передвинуть переборку вперед на целых восемнадцать дюймов, — сказал Джек. — Кстати, вы не станете возражать, если мы ненадолго перевезем пчел на берег?

— Из-за миссис Миллер они никуда не переезжали. Ради миссис Миллер вы не позволяли себе таких капризов, достойных тирана. Бедняжки только начали привыкать к новой обстановке — принялись устраивать для матки гнездо.

— Дружище, я настаиваю. Ради вас я бы отправил своих пчел на берег, клянусь честью. Хочу вас просить о большом одолжении. Мне кажется, я рассказывал вам о том, как я обедал с лордом Нельсоном?

— Не больше двух или трех сотен раз.

— По-моему, я описывал те изящные серебряные тарелки, что стояли у него на столе? Они были изготовлены здесь. Прошу вас, съездите на берег и закажите мне четыре штуки, если хватит этих денег. Если нет, то две. Они должны иметь каемку в виде троса. Не забудете? Каемка должна быть в виде троса. Маллет, — произнес Джек, обращаясь к не первой молодости моряку с прямыми редкими волосами, который стоял рядом со старшим офицером, всем своим видом изображая подобострастное внимание. — По словам мистера Симмонса, вы человек со вкусом.

— Ну что вы, сэр, — воскликнул Маллет, задрав нос. — Он чересчур переоценивает мои скромные возможности. Но в прежние времена я кое-чего стоил. Я внес свою малую лепту в украшение Павильона, сэр.

— Великолепно. Мне нужны какие-то вещи для украшения каюты, вы понимаете? Зеркало, большое широкое зеркало. Шторы. Изящные небольшие стулья. Возможно — как эта штука называется? — пуфик. Чтобы все радовало молодую леди.

— Хорошо, сэр. Я вас прекрасно понимаю. И в каком же стиле, сэр? Шинуазери, классический, директуар?

— В самом лучшем стиле, Маллет. А если сумеете найти какие-нибудь картины, тем лучше. С вами пойдет Бонден, чтобы вместо Рембрандтов вам не всучили каких-нибудь Рафаэлей. Кошелек будет у него.

Последние дни пребывания Стивена на фрегате были скучны и утомительны. В каюте скребли и терли; она провоняла краской, пчелиным воском, скипидаром и парусиной. Две ее койки перевешивались по нескольку раз в день, вокруг них ставились помещенные в бадьи цветы. Каюта стала запретной территорией, где ему был отведен небольшой участок в неприятной близости от Джека, который всю ночь метался и храпел. Тем временем атмосфера на фрегате накалялась, как на «Поликресте» накануне мятежа: видны были угрюмые взгляды, слышался ропот, капитан пребывал в утомительной для всей команды прострации — смеялся, прищелкивал пальцами, притоптывал по палубе. Женатые офицеры посматривали на него со злорадным удовлетворением, остальные — с укором…

Стивен подошел к особняку адмирала Хеддока и сел рядом с Софи в беседке с видом на пролив.

— Вы найдете его изменившимся до неузнаваемости, — заметил он. — Возможно, сейчас вы так не считаете, но в действительности он утратил свойственное ему сердечное веселье. Джек уже не прежний, он стал более угрюм и менее дружелюбен. Я подметил его новые черты именно на этом корабле. Он значительно отдалился от офицеров и экипажа. И вот еще что. Он переживает неудачи более терпеливо, чем прежде. Ко многому относится с большим равнодушием. Должен сказать, что мальчишка в нем исчез. Того юноши с ухватками пирата, каким он был при нашем первом знакомстве, в нем вы больше не увидите. Но если человек становится зрелым и закаленным, то поневоле кажется, что он безразличен ко многому, что доставляло ему радость. Разумеется, это не касается вашего милого общества, — добавил доктор, видя ее тревогу. — Честное слово, Софи, как великолепно вы сегодня выглядите, — сказал доктор, прищуренными глазами разглядывая девушку. — Какие у вас волосы — вы, наверное, сделали новую прическу?.. Дело вот в чем. Он стал более опытным офицером, чем был, но более скучным человеком.

— Скучным? Что вы, Стивен.

— Должен признаться, меня тревожит его будущее. Насколько я понимаю, со дня на день в Уайтхолле могут произойти перемены. Влияние его незначительно. Хотя он, несомненно, хороший, толковый офицер, другого корабля он, возможно, не получит. Сотни капитанов первого ранга остаются не у дел. На узкой полоске, поросшей редкой травой, которую называют Мотыгой, я встретил несколько таких капитанов, которые жадно смотрели на корабли, плывущие по проливу. Это временное командование скоро закончится, и он окажется на берегу. В настоящее время в строю восемьдесят три линейных корабля, сто один фрегат и, возможно, еще десятка два других кораблей первого ранга. А в списке шестьсот тридцать девять претендентов. Джек — пятьсот восемьдесят седьмой. Было бы проще, если бы он оставался командиром или даже лейтенантом: у них гораздо больше возможностей получить должность.

— Но ведь то, что генерал Обри стал членом парламента, это очень хорошо?

— Хорошо-то хорошо, если бы только заставить его не открывать рта. Но теперь он чувствует себя на коне и вовсю старается изобразить Джека закоренелым тори. А Сент-Винсент и его друзья, как вы знаете, убежденные виги. Да и флотские в известной степени симпатизируют вигам.

— О боже! Но, может, он захватит великолепный приз? Ведь он заслуживает этого. Адмирал говорит, что «Резвый» один из лучших ходоков, какие он знал. Он в полном восторге от него.

— Так-то оно так. Фрегат развивает высочайшую скорость, смотреть на него одно удовольствие, а матросы с большим прилежанием относятся к своим обязанностям. Однако, дорогая моя, дни великолепных призов миновали. В начале войны были французские и голландские суда. Теперь их не осталось ни одного. Джеку пришлось бы захватить дюжину «Фанчулл», чтобы выплатить долг и иметь возможность беспрепятственно выходить на берег. Кстати, он собирается навестить вас в воскресенье. Как мы будем счастливы отдохнуть от него немного. Прошу вас, задержите его у себя подольше, иначе матросы взбунтуются. Они не только вынуждены скоблить обшивку ниже ватерлинии, им теперь приходится еще и расчесывать ягнят.

— Как мы будем рады видеть вас обоих! Скажите, пожалуйста, а что, ягнята — это такая часть корабля? Я читала и перечитывала «Морской справочник» до тех пор, пока из него не стали выпадать страницы, чтобы понять морские действия. Но про ягнят я там ничего не нашла.

— Их там сколько угодно. На их варварском жаргоне части корабля — это лошади, рыбы, кошки, собаки, мыши. Но могу заверить вас, что теперь у нас завелись натуральные ягнята, бараны, овцы, валухи и олени. Эти животные предназначены в жертву для вашего стола: в буквальном смысле это агнцы для заклания. Джек закупил такое количество съестных припасов, какого с избытком хватило бы для двух людоедок-великанш: бочонок птифуров — они скоро зачерствеют, черт бы их побрал, — четыре головки стилтонского сыра, бадью душистого мыла, конечно же, ручные полотенца. Ко всему, этих ягнят надо мыть и расчесывать два раза в день. Задерживайте его за обедом, заставьте его делить с вами стол, тогда, возможно, у нас появится какая-то передышка.

— Что он любит? Разумеется, пудинг и, пожалуй, соленья. А чего бы вам хотелось, Стивен? Я знаю, что-нибудь с грибной начинкой.

— Увы, я буду за сотни миль от вас. Я должен выполнить одно поручение капитана Обри, а затем сяду на вечерний дилижанс. Думаю, я уеду не надолго. Вот мой адрес в Лондоне, я написал его на карточке для вас. Пожалуйста, отпишите мне потом, как вам понравилось путешествие.

— Так вы с нами не едете, Стивен? — воскликнула Софи, схватив его за руки. — Что же со мной будет?

— Нет, не еду. Бросаю вас на волю волн. Все в ваших руках, Софи. Все — или ничего. Где моя шляпа? Ну дайте я вас поцелую. Мне нужно идти.


— Джек, чем это вы занимаетесь? — спросил доктор, входя в каюту.

— Пытаюсь заставить это окаянное растение стоять и не падать. Как я ни стараюсь, они у меня вянут. Поливаю их утром и во время последней «собачьей вахты», и все равно они вянут. Вот беда-то, ей-богу.

— Чем же вы их поливаете?

— Самой чистой водой из бачка для питья.

— Если вы будете поливать их той дрянью, которую мы пьем и используем для мытья, они непременно завянут. Вы должны послать кого-нибудь на берег за дождевой водой, но так часто нельзя поливать даже водоросли.

— Какая блестящая мысль, Стивен. Так и сделаю — сию же минуту. Спасибо. Но, помимо этой чертовой плесени, что вы скажете об остальном? Стало уютно? По-домашнему? Жена старшего канонира просто потеряла дар речи. Правда, потом она посоветовала, где устроить гардероб, и подарила подушечку для булавок.

Преображенная каюта являла собой нечто среднее между борделем и салоном гробовщика. Однако Стивен разделил одобрение миссис Армстронг, тонко заметив, что интерьер не будет так пугать, если расставить бадьи с цветами более живописно.

— Вот ваши тарелки, — произнес он, протягивая капитану пакет из зеленого сукна.

— Спасибо, спасибо, Стивен. Какой вы молодец. Какие красивые, будь я неладен. Как блестят! Ох, ох! — Лицо у него вытянулось. — Стивен, не хочу показаться неблагодарным, но ведь я просил, чтобы по краю шла каемка из троса. Из якорного троса, а не веревки висельника!

— А разве я не говорил в лавке: «По краю должен быть канат»? И разве продавец, чума на его голову, не ответил: «Вот вам, сэр, орнамент в виде троса. От такого троса не отказался бы и лорд Нельсон»?

— Так оно и есть. Трос хорош, я погорячился. Но ведь вы, дорогой мой Стивен, проведя столько времени в море, могли бы отличить простой трос от якорного. Ведь только якорный трос может выразить то, что я…

— Откуда мне было знать такое? Я отказываюсь продолжать этот разговор. Вынь вам да положь именно якорный трос — что за чушь! Я морочил голову чеканщику с утра до вечера, а вы теперь заявляете, что это трос, да не тот. Нет, нет. Снявши голову, по волосам не плачут. У лягушки нет ни перьев, ни шерсти, а она поет. Берите с нее пример. Вам придется есть свой горький хлеб с этих тарелок, украшенных простым тросом, поливая его горючими слезами. Могу добавить, сэр, что есть его вы будете без меня. Меня зовет важное дело. Когда я приеду в Лондон, то остановлюсь в гостинице «Грейпс». Надеюсь добраться туда до Михайлова дня. Черкните мне пару строк, прошу вас. А пока прощайте. Благослови вас Господь.


В Каталонии выдался богатый урожай винограда. Расставшись с аббатом Монсерра, на своем быстроногом муле Стивен отправился на запад. По всей стране он видел поврежденные тяжестью гроздьев, убранные, истоптанные виноградники. Все улицы деревень были красными от виноградных выжимок; горячий воздух был насыщен запахами брожения. Урожай был ранним, год выдался благоприятный. Дыни продавались на каждом шагу, десять штук на реал; вокруг Лериды сушились фиги, на деревьях бронзовели апельсины. В Арагоне осень вступила в свои права; в зеленой Стране Басков изо дня в день шли проливные дожди, которые не давали ему покоя даже на темном заброшенном пляже, где он стоял в ожидании шлюпки. Струи дождя стекали по плащу на галечник под ногами.

Шуршание и поскрипывание отступающих волн; наконец, послышался негромкий плеск весел и с трудом различимые сквозь шум дождя слова пароля:

— Авраам и семя его вовеки.

— Уилкс и свобода, — отозвался Стивен.

— Гребем к кораблю, Том. — Плеск, глухой удар. Затем, совсем рядом, послышался голос: — Вы здесь? Садитесь ко мне на спину, сэр. Да вы насквозь промокли.

— Льет как из ведра!

Дождь стекал с палубы люггера, приглаживал волны по всему Ла-Маншу, заливал улицы Лондона, переполнял сточную канаву у Адмиралтейства.

— Натуральный потоп, — произнес молодой джентльмен в цветастом халате и ночном колпаке, встретивший его. — Вы позволите, сэр, я посушу ваш плащ у камина?

— Вы очень любезны, сэр, но, поскольку сэра Джозефа нет на месте, я, пожалуй, отправлюсь прямо в гостиницу. Я долго был в пути.

— Сожалею, сэр, что Первый лорд и сэр Джозеф находятся в Виндзоре, но я сейчас же отправлю посыльного, если вы вполне уверены, что адмирал Ноулс вас не устроит.

— Видите ли, это сугубо политический вопрос. Лучше подождать до завтра, хотя, клянусь, вопрос неотложный.

— Я знаю, что они должны будут отправиться назад сегодня вечером, и, согласно указаниям, которые сэр Джозеф оставил мне, уверен, что не ошибусь, если приглашу вас позавтракать с ним — вы можете явиться в его резиденцию так рано, как сочтете нужным.

В гостинице «Грейпс» все крепко спали. Окна были закрыты ставнями, света не было. Никто не хотел отвечать на стук, словно все вымерли. Стивен пришел в отчаяние, решив, что его никогда больше не накормят и он проведет ночь в наемном экипаже или в публичном доме.

— Может, поедем в какую-нибудь другую гостиницу? — усталым голосом произнес доктор.

— Еще раз постучу этим гребаным засоням, — сказал кучер. Он с законным возмущением загрохотал кнутовищем по ставням, и наконец шум дождя нарушил чей-то голос: «Кто там?»

— Одному господину надоело мокнуть под дождем, — отвечал кучер. — Он говорит, он вам не какая-нибудь поганая русалка.

— Это вы, доктор Мэтьюрин! — вскричала миссис Броуд, с охами и ахами открывшая дверь. — Входите. В вашей комнате со вторника топится камин. Господи, да как же вы промокли, сэр! Дайте ваш плащ, его впору выжимать.

— Миссис Броуд, — отвечал Стивен, со вздохом протягивая ей плащ, — будьте добры, дайте мне яйцо и стакан вина. Я умираю от голода.

Облачившись во фланелевый халат, принадлежавший покойному мистеру Броуду, он осмотрел свою кожу. Она была все еще влажной, шершавой, бледной и безжизненной. Там, где на нем была сорочка или панталоны, а также на животе она имела серовато-синий оттенок. Ноги были цвета индиго — от чулок, остальное тело было такого же табачного цвета, как сюртук. Было так трудно счищать перочинным ножом краску, проникшую глубоко в кожу, что он порезался.

— Вот ваше яйцо, сэр, — проговорила миссис Броуд, — и добрый ломоть ветчины. Здесь письма, полученные на ваше имя.

Сев возле камина, Стивен стал жадно есть, положив письма на колено. Он узнал твердый, на редкость четкий почерк Джека. У Софи буквы были округлые и не соединявшиеся между собой. Однако вертикальные элементы букв говорили о решительности характера.

«Письмо будет залито слезами, — писала Софи. — Хотя я стараюсь, чтобы они падали в стороне от моего письменного стола, некоторые, боюсь, упадут на бумагу. — Так оно и оказалось, лист пестрел расплывшимися чернильными кружками. — Большей частью это слезы истинного счастья. Мы с капитаном Обри пришли к соглашению: мы не вступим в брак ни с кем другим, никогда! Это вовсе не тайная помолвка, что было бы недостойным шагом. Но соглашение так на нее похоже, что моя совесть, боюсь, стала чересчур гибкой. Уверена, вы эту разницу видите, если не видят остальные. До чего же я счастлива! И до чего же вы были добры ко мне…»

— Да, дорогая моя, — произнес Стивен, пропуская витиеватые выражения благодарности, обязательные замечания и чрезвычайно подробный рассказ о судьбоносном событии, когда фрегат заштилел возле острова Уайт субботним вечером, «таким теплым и благодатным, наши милые матросы на полубаке пели и танцевали под аккомпанемент расстроенной скрипки, в то время как мистер Дредж, офицер морской пехоты, показывал Сесилии звезды» и они с Джеком в каюте пришли к соглашению. — Понятно. Переходите к делу, умоляю. Нет, тут еще одно слезное излияние.

К делу она перешла на обороте третьей страницы. Когда они вернулись, то миссис Уильямс устроила скандал. О чем, интересно, думал адмирал Хеддок! Она была удивлена тем, что ее дочь оказалась в обществе человека, как известно оставшегося без средств, — без сомнения, охотника за приданым. Неужели Софи попрала свой священный долг по отношению к матери, которая бесконечно приносит ради нее такие жертвы? Неужели она забыла о религии? Миссис Уильямс настаивала на немедленном прекращении всяческого общения с этим человеком. Если же у него хватит наглости и он появится у них в доме, ему следует указать на дверь. Правда, миссис Уильямс полагает, что он вряд ли посмеет показаться на берегу. Хорошо, пусть он захватил где-то там какой-то французский кораблик, пусть его имя было напечатано в газетах, но первый долг человека — блюсти свой банковский счет и иметь безупречную репутацию в глазах кредиторов. Слава — дым, а дым не интересует миссис Уильямс. Ни про кого из членов ее семьи, слава богу, в газетах не писали, за исключением объявления об их свадьбе, напечатанном в «Таймc». Что это за муж, который всегда будет разбойничать в иностранных портах? И нечего тут кивать на пресловутого лорда Нельсона, неужели Софи хочет повторить судьбу бедной леди Нельсон? Неужели она не знает, что адмирал предпочел законной супруге любовницу? Да и вообще, что им известно о капитане Обри? Вполне возможно, что у него связи в каждом порту и куча незаконнорожденных детей. К тому же миссис Уильямс далеко не здорова.

В этом месте слез было много больше: девушка забыла про орфографию и синтаксис, а две строчки совсем расплылись. Однако ему удалось разобрать: «Но, если нужно, я стану ждать всегда. Уверена, уверена вполне, что так же думает и он». Стивен фыркнул, взглянул на строчки, где Софи писала, что «должна спешить, чтобы успеть на почту», улыбнулся, прочитав «искренне ваша Софи», затем взял письмо от Джека. Широко зевнув, он вскрыл его, положил на кровать, поставив свечу у изголовья, и посмотрел слипающимися глазами на листок.

«„Резвый", в море.

12 сентября 1804 г.

Дорогой мой Стивен…» 12 сентября. В этот день Мендоса находился в Эль-Ферроле. Усилием воли он раскрыл глаза шире. Казалось, что строки так и брызжут жизнью и счастьем, но больше всего доктору все равно хотелось спать. «Поздравьте меня!» — «Я и так вас поздравляю». — «Ни за что не догадаетесь, какую новость я хочу вам сообщить!» — «Догадаюсь, дружище. К чему столько восторженных слов?» — «Я обладаю самым драгоценным в моей будущей жене — ее сердцем!!» Стивен снова фыркнул. Следовало невыносимо скучное описание мисс Уильямс, которую Стивен знал гораздо лучше, чем Джек, — ее внешности и добродетелей. «Она такая прямая и искренняя, ничего от меня не скрывает, если вы меня понимаете, есть же девицы изворотливее наших треклятых судовых казначеев, хотя напрасно я ругаюсь. Она произвела на меня такое впечатление, словно ударила из тридцатидвухфунтовика!» Неужели Джек мог сравнить Софи с тридцатидвухфунтовым орудием? Хотя с него станется! Как же расплываются строчки. «Нельзя говорить ничего плохого о своей предполагаемой теще, однако…» Что Джек имеет в виду под словом «предполагаемая»? «Буду страшно рад, если… корабль… приезжайте ко мне в Фальмут… Портсмут… конвой… Мадейра… Острова Зеленого Мыса! Кокосовые пальмы!.. Должен спешить, чтобы отдать письмо на почту». Кокосовые пальмы, невероятно высокие деревья, которые качаются, качаются… Deus ex machina [65]

Стивен очнулся днем от беспробудного сна с ощущением счастья, попросил принести ему кофе, булочки и рюмку виски. Улыбаясь и кивая головой, перечитал за завтраком письма, выпил за счастье Джека и Софи, достал свои бумаги из водонепроницаемого шелкового футляра. Сел за стол и стал их расшифровывать. Составил резюме. У себя в дневнике доктор записал:

«Всякое счастье вещь замечательная. Но если его придется купить годами ожидания и, возможно, бесчестья, то оно может достаться чересчур дорогой ценой. Д. О. стал намного старше, чем был; возможно, он стал более зрелым; но он всего лишь мужчина, а обет безбрачия ему не по плечу. Лорд Нельсон как-то сказал: „Миновав Гибралтар, всякий мужчина становится холостяком". Прибавим сюда тропическую жару, не слишком щепетильных молодых женщин, устоявшуюся привычку есть помногу и его страстную натуру. А что, если в нем вновь вспыхнет страсть к Диане, которая вдруг захочет прибрать его к рукам? Нет, нет, это невозможно. Если не произойдет ничего неожиданного, то вся эта печальная и долгая история превратится в убогую трагедию. Знавал я такие затянувшиеся помолвки. Насколько я понимаю, лорд Мелвилл в двух шагах от своего падения: он не может справиться со своими обязанностями; он не умеет защищать ни самого себя, ни, следовательно, своих друзей.

NB: Нынче я проспал целых девять часов, не выпив ни капли. Нынче утром я увидел свой пузырек с настойкой опия на каминной доске нетронутым. Это нечто неслыханное».

Закрыв дневник, Стивен позвонил в колокольчик и произнес:

— Милая девушка, будьте добры, вызовите мне извозчика. — А кучеру сказал: — На Конногвардейскую площадь.

Там он расплатился, проследил за отъезжающим экипажем и, внимательно оглядевшись, быстрым шагом подошел к небольшой зеленой двери, которая вела в тыльную часть Адмиралтейства.

Не успев смыть с розовых щек мыльную пену, сэр Джозеф кинулся навстречу Стивену, попросил его устроиться у камина, полистать газету и чувствовать себя как дома. Еду сейчас же подадут, а он не заставит себя ждать.

— Мы в крайнем нетерпении, доктор Мэтьюрин, — произнес он, приведя себя в порядок. — Мендоса был арестован в Хендае.

— У него при себе ничего не было. А единственные сведения, которые он мог выдать, уже бесполезны. Испания вступает в войну.

— Вот как! — Сэр Джозеф поставил чашку на стол и пристально посмотрел на Мэтьюрина. — Это решено окончательно?

— Да. Они целиком повязаны. Вот почему я осмелился зайти к вам так поздно прошлым вечером.

— Как мне хотелось оказаться здесь! Как я проклинал Виндзор, когда посыльный встретил нас по эту сторону Стенса! Я знал, это должно быть что-то очень важное; Первый лорд сказал то же самое.

Стивен достал из кармана резюме и произнес:

— В Ферроле вооружаются и оснащаются суда, указанные в договоре, заключенном в Сан-Ильдефонсо. Вот их список. Те, что отмечены крестиком, готовы к выходу в море, имея на борту припасов на полгода. В порту и поблизости от него расквартированы испанские полки. Приводится характеристика их командиров. Я не слишком доверяю примечаниям к тем именам, которые помечены знаком вопроса. Здесь перечислены французские полки, которые уже на марше. — Мэтьюрин передал листок сановнику.

— Превосходно, превосходно, — сказал сэр Джозеф, жадно разглядывая его. Он любил, когда информация предоставляется с таблицами, цифрами и фактами, а не в виде смутных впечатлений и обывательских слухов. — Превосходно. Очень похоже на то, что мы получили от адмирала Кокрейна.

— Да, — согласился Стивен. — Подробность сведений даже настораживает. Мендоса был толковым агентом, но это был платный агент, профессионал. Я не ручаюсь за него лично, хотя мне не в чем его подозревать. За что я ручаюсь? и что вынудило меня поспешить к вам, это программа действий, которая уже согласована Парижем и Мадридом. Как вам известно, на Мадрид оказывали давление с июля. Теперь Годой уступил, но он отказывается объявлять войну до тех пор, пока суда с золотом, идущие из Монтевидео, не достигнут Кадиса. Без него Испания окажется на грани банкротства. Суда, о которых идет речь, это фрегаты испанского военного флота: сорокапушечная «Медуза», а также «Фама», «Клара» и «Мерседес» — все это тридцатичетырехпушечники. Говорят, что «Фама» удивительно быстроходный корабль; о других тоже отзываются лестно. Эскадрой командует адмирал дон Хозе Бустаменте — толковый и решительный. Общая цена золота, погруженного в Монтевидео, составляет пять миллионов восемьсот десять тысяч фунтов стерлингов. Ожидают, что корабли достигнут Кадиса в начале октября, и как только в Мадриде станет известно, что сокровища доставлены, нам следует ожидать объявления войны. Тем более что инцидент в Сарастро является casus belli[66]. Без этих сокровищ Мадрид окажется в столь трудном положении, что восстание в Каталонии, поддержанное кораблями, сосредоточенными в настоящее время близ Тулона, по всей вероятности, окажется успешным.

— Доктор Мэтьюрин, — воскликнул сэр Джозеф, схватив его за руку, — мы бесконечно благодарны вам. Мы все понимали, что это должно случиться — рано или поздно, — но знать точный или хотя бы приблизительный момент начала военных действий!.. У нас еще есть время, чтобы наверстать упущенное. Я должен сейчас же сообщить эти сведения лорду Мелвиллу. Он наверняка захочет встретиться с вами. Мистер Питт должен узнать обо всем немедленно. О, как я проклинаю эту поездку в Виндзор. Извините, я на минуту. — С этими словами он выбежал из комнаты. Стивен тотчас перелил в свою чашку кофе, к которому сэр Джозеф даже не притронулся.

Он все еще пил кофе, когда сановник вернулся с удрученным видом.

— Он занят этим злополучным расследованием. Ему придется отчитываться еще несколько часов, а тут каждая минута на счету. Однако я послал ему записку… Мы должны начать действовать сейчас же. Разумеется, нужно решение кабинета. Но промедление смерти подобно. Дай-то бог, чтобы ветер был попутный. Времени остается очень мало.

— Насколько я понимаю, вы намерены принять решительные меры?

— Конечно. Я не могу отвечать за мнение кабинета, но если к моему совету прислушаются, то единственным решением должен быть смелый удар. Уж не моральная ли сторона вопроса вас беспокоит? — спросил он с улыбкой.

— Моральная сторона не по моей части, — отвечал Стивен. — Я излагаю только факты. Что касается моего личного мнения, то я полагаю, что решительные действия значительно увеличили бы шансы на успех восстания в Каталонии. Скажите, как дела с расследованием?

— Плохо, очень плохо. Мы с вами понимаем, что руки лорда М. связаны: он не может по чести отчитаться в расходовании секретных средств. А его враги, которые знают об этом так же, как мы с вами, всячески подливают масла в огонь. Больше я, будучи лицом официальным, сказать не могу. — Он действительно был чиновником, причем одним из самых могущественных в Адмиралтействе, и каждый Первый лорд, кроме Сент-Винсента, руководствовался его советами. Сэр Джозеф также был любителем-энтомологом, и, когда после небольшой паузы он спросил у Стивена: «Какие новости из иного мира, доктор Мэтьюрин?» — тот спохватился, пошарил за пазухой и ответил:

— Новости великолепные, сэр. Господи помилуй, я так торопился, что чуть не забыл о них! Этим летом один добрый священник из Сан-Марти нашел ее, или его, или их. Чуть помятого, чуть испорченного дождем, но все же узнаваемого. — Между страницами записной книжки лежало высушенное насекомое. Это был редкий каприз природы: оба правых крылышка — ярко-зеленого цвета, а левые — золотого.

— Настоящий гинандроморф, организм с набором свойств мужского и женского полов! — воскликнул сэр Джозеф, склонившись над насекомым. — Никогда в жизни я не видел такого чуда. С одной стороны, идеальная особь мужского рода, с другой — идеальная самка. Я поражен, сэр, просто поражен. Это почти так же удивительно, как и ваши новости.

Бабочки, мотыльки, сомнительная привилегия принадлежать одновременно к обоим полам… Но тут появился пожилой секретарь, что-то прошептал сэру Джозефу на ухо и на цыпочках вышел из помещения.

— Приблизительно через полчаса мы всё узнаем. Доктор Мэтьюрин, позвольте, я еще распоряжусь насчет кофе. Странное дело, но этот куда-то испарился.

— Будьте добры. А теперь, сэр Джозеф, вы не позволите мне поговорить с вами неофициально или, в крайнем случае, полуофициально об одном моряке, моем друге, в судьбе которого я особенно заинтересован?

— Пожалуйста. Говорите.

— Я имею в виду капитана Обри. Капитана Джека Обри.

— Счастливчик Обри? Ну как же. Он вырезал весь экипаж «Фанчуллы» — очень дерзкая вылазка. Но вы о ней, конечно, знаете, вы же там были!

— Я хотел бы спросить, есть ли у него перспективы на получение должности?

— Видите ли, — откинувшись на спинку кресла и задумавшись, отвечал сэр Джозеф. — Видите ли, я не занимаюсь патронажем или назначением на должности. Это не по моей части. Но мне известно, что лорд Мелвилл о нем высокого мнения и что он в свое время намеревался позаботиться о нем. Возможно, назначить его капитаном строящегося корабля. Однако его недавнее производство имело своей целью вознаградить его за былые заслуги. Пожалуй, ему не следовало бы в течение продолжительного времени рассчитывать ни на что, кроме временного командования. Как вам известно, всякий патронаж встречает значительное противодействие. Кроме того, я опасаюсь, что, весьма вероятно, лорд М. может покинуть нас до того, как предполагаемая должность командира станет, скажем, реальностью. Может оказаться, что у его преемника совсем другие взгляды. И если это так, то шансы вашего друга… — Он махнул рукой. — Несмотря на все его заслуги, я думаю, существует ряд обстоятельств, говорящих против него. Ему не повезло с родителем. Вы знакомы с генералом Обри, мой дорогой сэр?

— Я встречался с этим джентльменом. Он не произвел на меня впечатление очень умного человека.

— Говорят, что каждое его выступление приносит по пять голосов нашим противникам. А он произносит речи одну за другой. К тому же у него вошло в привычку выступать в Палате по вопросам, в которых он не вполне разбирается.

— Иначе и быть не могло. Вот если бы Палата общин обсуждала охоту на лис, другое дело.

— Вот именно. Но, увы, военный флот — его конек. Если произойдет даже частичная смена кабинета, то к его сыну будут относиться предвзято.

— Вы только подтверждаете то, что я предполагал, сэр Джозеф. Премного вам обязан.

Оба вернулись к бабочкам и жукам — сэр Джозеф не мог уделять любимым насекомым столько внимания, сколько бы ему хотелось. Затем перешли к дискуссии о Чимарозе, к превосходному спектаклю «Le Astuzie Feminili» [67] в Ковент-Гардене. Сэр Джозеф уговаривал доктора Мэтьюрина послушать эту оперу. Сам он слушал ее трижды и нынче собирается в театр еще раз. Очаровательно, очаровательно… Однако он то и дело поглядывал на беспощадные, точные часы: выступление в защиту Чимарозы, хотя и вполне серьезное, занимало ум сэра Джозефа от силы на четверть.

Пожилой секретарь вернулся, помолодевший лет на десять; подпрыгивая от возбуждения, он протянул сановнику записку и бросился вон.

— Мы начинаем действовать! — воскликнул сэр Джозеф и схватился за колокольчик. — Теперь я должен найти корабли. Мистер Эйкерс, папки А12 и 27, текущие резюме. Мистер Робертс, обеспечьте переписчиков и посыльных. Доктор Мэтьюрин, поздравления от лорда Мелвилла и особая благодарность. Он просит явиться к нему для совещания ровно в одиннадцать двадцать. Теперь вот о чем. Дорогой сэр, не сможете ли вы сопровождать эскадру? Возможно, нам удастся вступить в переговоры, а это лучше, чем применение main forte [68].

— Смогу. Но сам я не должен появляться у испанцев. Иначе я стану бесполезен как агент. Выделите мне джентльмена, который говорит по-испански, я буду вести переговоры при его посредстве. Позвольте сказать следующее. Желая добиться должных результатов в переговорах с Бустаменте, вы должны направить мощную эскадру линейных кораблей, чтобы дать ему возможность сдаться с честью. Это должны быть превосходящие силы, иначе он будет сражаться как лев. У него фрегаты с отлично обученными экипажами и с высокой для испанцев дисциплиной. С такими кораблями следует считаться.

— Я учту ваше мнение, доктор Мэтьюрин. Что касается формирования нашей эскадры — еще неясно, какие силы мы сможем выделить. Есть ли у вас еще какиенибудь рекомендации, наблюдения — минуточку, мистер Робинсон, — или замечания?

— Да, сэр. У меня просьба, окажите любезность. Как вам известно, за свои услуги я никогда ничего не получал, несмотря на любезные предложения Адмиралтейства.

Лицо сэра Джозефа помрачнело, но он сказал, что к просьбе доктора Мэтьюрина отнесутся с величайшим вниманием.

— Моя просьба заключается в том, чтобы «Резвый», под командованием капитана Обри, был включен в состав эскадры.

Лицо сэра Джозефа прояснилось как по волшебству. — Разумеется. Думаю, я смогу вам обещать это под свою ответственность, — ответил он. — Полагаю, что лорд Мелвилл не станет возражать. Вполне возможно, это будет последняя услуга, которую он сможет оказать своему молодому другу. Неужели это все, сэр? Не может такого быть.

— Это все, сэр. Вы меня чрезвычайно обяжете. Я крайне благодарен вам, сэр Джозеф.

— Да что вы, что вы! — замахал папкой сановник. — Дайте подумать. На фрегате, конечно же, судовой врач имеется. По чести говоря, я его не вправе заменить. Кроме того, это не входит в наши задачи. Вы должны получить временный чин. Имея такой чин, рано утром вы сможете отправиться на корабль. На то, чтобы составить исчерпывающие инструкции, понадобится какое-то время: должно состояться заседание Совета Адмиралтейства. Но к вечеру инструкции будут готовы, и вы сможете поехать вместе с посыльным из Адмиралтейства. Вы не возражаете против путешествия в темноте?


К тому времени, как Стивен вышел в парк, дождь едва моросил, но этого было достаточно, чтобы помешать доктору побродить по книжным развалам на Уич-стрит, как он намеревался поначалу, и он вернулся в «Грейпс». Сев в кожаное кресло с высокой спинкой, он уставился на огонь, думая о том о сем, а иногда попросту подремывая, до тех пор, пока тусклый дневной свет не сменился туманным полумраком, нарушаемым оранжевыми отсветами уличных фонарей. Приход посыльного из Адмиралтейства вырвал его из блаженной истомы, и он вспомнил, что ничего не ел, кроме печенья и рюмки мадеры в обществе лорда Мелвилла.

Доктор попросил принести ему чаю и сдобных пышек — много пышек — и при свете свечей, поставленных на стол рядом с креслом, принялся разбирать бумаги, доставленные посыльным: сначала он прочел дружескую записку от сэра Джозефа, подтверждающую, что «Резвый» будет включен в состав эскадры. Сановник также заметил, что, «учитывая заслуги доктора Мэтьюрина, он отдал распоряжение составить приказ по образцу приказа, выданного сэру Дж. Банксу, члену Королевского Общества», и это, возможно, доставит доктору удовольствие. Сам приказ — внушительный документ, написанный от руки ввиду необычности его формы, — имел подпись Мелвилла, смазанную в спешке. Тут же было официальное письмо, предписывающее ему проследовать в Нор и там присоединиться к экипажу корабля, а к письму прилагалась еще одна записка сэра Джозефа, где указывалось, что инструкции будут составлены лишь пополуночи, в связи с чем он просит извинения за задержку. К ней был приложен билет на спектакль «Le Astuzie Feminili», чтобы доктор Мэтьюрин смог приятно провести время и оценить достоинства Чимарозы, «этого милого феникса».

Сэр Джозеф был человеком состоятельным и холостяком; он любил доставлять себе удовольствие. Билет был в ложу — небольшую ложу на одном из ярусов в левой части залы. Зрителей и оркестр оттуда было видно гораздо лучше, чем снизу, но Стивен не обращал на них особого внимания. Положив все еще жирные от пончиков пальцы на край ложи, он смотрел на тех, кто внизу, — таких же, как он сам, простых смертных — с чувством некоторого внутреннего превосходства, если не высокомерия. Театр быстро наполнялся, об этой модной постановке было много разговоров, и, хотя королевская ложа справа от него пустовала, почти все остальные были заняты. Зрители ходили взад и вперед, передвигали стулья, разглядывали соседей, махали рукой знакомым, перед самой его ложей собралась группа морских офицеров, двоих из которых он знал. Потом он увидел в партере Макдональда с пустым, приколотым к мундиру рукавом. Шотландец сидел рядом с господином, как две капли воды похожим на него. Наверняка это был его брат-близнец. Были здесь и другие знакомые лица. Казалось, театр собрал всех столичных меломанов, хватало и равнодушной к музыке светской публики. Толпа гудела как улей, сверкали драгоценности. После того как зрители расселись, дамы принялись обмахиваться веерами.

Люстры погасили, и первые звуки увертюры почти заглушили разговоры, быстро заставив залу притихнуть. Стивен обратил все внимание к оркестру. Сколько напыщенности и шума, подумал он; звучит довольно приятно, но чересчур тривиально. О чем думал сэр Джозеф, решив сравнить этого ремесленника с Моцартом? Однако его восхитила игра одного виолончелиста с раскрасневшимся лицом — живая, решительная, энергичная. Потом Стивена отвлекла открывшаяся справа дверь: в свою ложу вошли опоздавшие. Вот дикари, настоящие мавры. Нельзя сказать, что такая музыка требовала к себе какого-то особенно трепетного отношения. Но этим гуннам было все равно, даже если бы на сцене выступал сам Орфей.

Послышались чарующие звуки арфы, затем вступили еще две, как бы перекликавшиеся между собой, — милый гармонический лепет. Особой глубины в тему они не внесли, но слушать их было приятно. Так же, как трубу в адажио Мольтера. Но отчего так сжалось у него сердце, полнясь какими-то тревожными предчувствиями, страхом чего-то неминуемого, что было невозможно определить? У этой лукавой девчушки, вышедшей на сцену, был приятный, верный голосок; она была такой, какой ее создали Бог и искусство, то есть хорошенькой, но Стивен не получал от этого никакого удовольствия. Ладони его взмокли от пота.

Какой-то глупый немец как-то сказал, что человек мыслит словами. Совершенно неверно, это вредная теория. Мысль выражается одновременно сотней различных форм, сопровождаясь тысячью ассоциаций, а ум, выражаемый речью, выбирает лишь одну форму несовершенных словесных символов. Эти символы несовершенны хотя бы потому, что кроме них существуют параллельные языки музыки и живописи. Только простейшие формы мысли можно выразить словами. Моцарт наверняка мыслил категориями музыки. А на Стивена обрушились категории запахов.

Оркестр и артисты на сцене старательно продвигались к развязке. Раздался рев инструментов, и зала взорвалась аплодисментами. В ложе, занятой опоздавшими, Стивен увидел Диану Вильерс, которая вежливо, но без особого воодушевления хлопала, глядя не на кланяющихся и глупо улыбающихся артистов, а на кого-то в глубине ложи. Он узнал ее по характерному повороту головы. Подняв руки в высоких белых перчатках, она продолжала аплодировать. Несмотря на общий гул, Диана что-то говорила, привлекая к себе внимание выражением лица и жестами.

Рядом с ней стояла еще одна дама — Стивен решил, что это леди Джерси, — а за ними четверо мужчин. Это были: Каннинг, два офицера в алых мундирах с золотыми позументами и какой-то штатский с красным лицом, страусиным взглядом члена Ганноверского дома и лентой ордена Подвязки через грудь — отдаленный родственник королевской семьи. К нему-то она и обращалась: у него был глупый, бестолковый, но чрезвычайно довольный и почти живой вид.

Стивен смотрел на нее без особого волнения, но чрезвычайно внимательно. В первый миг сердце у Мэтьюрина ёкнуло, дыхание перехватило. Но наблюдательности он не утратил. Он давно знал, что Диана здесь: по аромату ее духов он понял, что она в театре, еще до того, как поднялся занавес. Именно о ней он подумал, когда зазвучали арфы. Аплодисменты прекратились, но Диана не опускала рук, и, подавшись вперед, Стивен стал наблюдать за ней еще внимательнее. Беседуя с мужчиной, стоявшим позади нее, она грациозно покачивала правой рукой. Мэтьюрин был готов поклясться, что грациозность эта была деланной. Дверь в глубине ложи открылась. Появилась еще одна голубая лента, при виде которой все дамы встали. Он не видел лица вошедшего, закрытого высокими фигурами мужчин, но заметил резкую перемену в позах присутствующих. Заметил, как едва заметно изменился весь облик Дианы, начиная с наклона головы и кончая изящным помахиванием веера. Поклоны, книксены, смех, дверь закрылась, и в ложе восстановился прежний порядок. Синяя лента появилась в другой ложе. Стивену не было до этого субъекта никакого дела, он ему был бы безразличен, будь это даже сам Князь Тьмы. Все свое внимание он сосредоточил на Диане, чтобы найти доказательство того, что и так было очевидно. Он с болью еще раз убедился в ее неискренности. Она словно с трудом играла какую-то роль. Диана даже лишилась своей природной грации, и мысль о том, что отныне вульгарность станет ее неотъемлемой чертой, причинила Стивену острую боль. Это не бросалось в глаза тем, кто не знал ее достаточно хорошо или не столь высоко ценил ее прежнюю чистоту. Новая черта вовсе не отвращала от нее мужчин, поскольку молодая женщина держала себя с большим артистизмом. Однако на такую женщину он никогда не обратил бы внимания.

Ей тоже было не по себе. Она будто ощущала его напряженный взгляд и время от времени оглядывала публику; всякий раз, как она это делала, Стивен опускал глаза, словно охотник, читающий след оленя. Многие смотрели на нее из партера и других лож: действительно она была, пожалуй, самой красивой из всех присутствующих женщин — в платье небесно-голубого цвета с глубоким вырезом и бриллиантами в черных, высоко зачесанных волосах. Несмотря на все его предосторожности, они встретились глазами — она перестала разговаривать. Он хотел было встать и поклониться, но ноги стали словно ватными. Это его поразило, но, прежде чем он успел ухватиться за край ложи, чтобы подняться, взвился занавес, и арфы одна за другой стали исполнять глиссандо.

«Всяко бывало, — подумал Стивен, — но ноги еще не отказывались мне служить. Я и прежде испытывал тошнотворное чувство, но сейчас, похоже, и вовсе дошел до ручки… Неужели та Диана, которую я в последний раз видел в Нью-Плейс, действительно когда-нибудь существовала? Может, я просто вообразил ее? Но разве можно создать такое сказочное чудо с помощью одного лишь жалкого воображения?»

Настойчивый стук в запертую дверь ложи, заглушивший музыку и шум на сцене, нарушил ход его мыслей. Он не отозвался, и его оставили в покое. Неужели он причастен к смерти той, прежней Дианы? Стивен покачал головой в знак отрицания.

Наконец занавес опустился, в зале зажгли яркие люстры. Ложа напротив была пуста, лишь с бархатной обивки свешивались забытые белые перчатки. Оркестр исполнял «Боже, храни короля!». Стивен продолжал сидеть. Публика шаркала ногами, зала пустела. Некоторые кинулись назад, чтобы забрать забытые шляпы. Опустевший театр стал похож на огромную раковину. Служители буднично ходили по залу, убирая мусор и гася лампы.

— В верхней ложе еще сидит какой-то господин, — сказал один из них другому.

— Пьяный?

— Наверно, думает, что будет еще один акт. Но ничего, слава богу, больше не будет.

— Послушайте, сэр, — сказали они, отперев дверь своим ключом. — Спектакль окончен.

Задолго до рассвета душное, пропитанное тяжелыми запахами человеческих тел, плотно заселенное помещение батарейной палубы «Резвого» внезапно ожило, разбуженное зычными голосами боцманских помощников, вопивших: «Всем наверх! Всем наверх! С якоря сниматься! Кончай ночевать! Живо! Живо! Бегом на палубу! Бегом!» Мужчины «Резвого» (кроме них на корабле находилось около сотни женщин) вырвались из рук разрумянившихся подруг или более привычных супружеских объятий, бросились на мокрую, темную палубу и, как было приказано, стали сниматься с якоря. Вращался шпиль, визжала скрипка, временные дамы спешно съезжали на берег, огонь маяка Нора был едва заметен за кормой. Воспользовавшись приливом и попутным ветром, фрегат направлялся к Северному мысу.

Вахтенный офицер пресек споры относительно места назначения корабля, однако они глухо продолжались под шарканье пемзы по палубе. Что же случилось? Неужели Бонапартишка решился на вторжение в Англию? Но что-то определенно случилось, иначе их не стали бы посылать в море с половинным запасом питьевой воды. К фрегату подходил катер адмирала порта, в котором находились офицер и какой-то штатский; один господин до сих пор находится у капитана. Пока никаких новостей, но до того, как завтрак кончится, Киллик или Бонден разнюхают, что к чему.

Удивление офицеров, собравшихся в кают-компании, было ничуть не меньше: они тоже ничего не знали, но испытывали чувство тревоги и беспокойства, которое было чуждо рядовым матросам. Ходили слухи, будто на борту корабля снова объявился доктор Мэтьюрин, и, хотя все успели его полюбить, известий, которые он с собой привез, все же страшились.

— А вы вполне уверены? — спрашивали они Дэшвуда, который утром стоял на вахте.

— Клясться не стану, — отвечал Дэшвуд, — поскольку он закутался от дождя и было темно. Но только доктор поднимается на борт как неуклюжий медведь. Правда, не видя лица, все же трудно точно сказать, кто это. Я был бы уверен, что это доктор, если бы с катера ему не ответили как офицеру: «Есть, сэр!»

— Тогда все ясно, — заключил мистер Симмонс. — Адмиральский старшина рулевых ни за что не допустил бы такую ошибку. Должно быть, это был какой-то офицер, которого капитан знал достаточно хорошо, чтобы назвать своим дорогим другом. Наверняка это его старый сослуживец. Так что доктор Мэтьюрин здесь ни при чем.

— Конечно, нет, — отозвался мистер Рандолл.

— Ясное дело, — подтвердил штурман. Казначей, до чьей каюты пчелы не могли добраться,

был больше озабочен политическими причинами их внезапного похода и плохим состоянием припасов.

— У меня не больше пятидесяти саженей парусины, — сетовал он, — и совсем нет плетенки. Что же с нами станет, когда мы пересечем экватор? Что с нами станет хотя бы в Мадейре, не говоря о Фернандо-По? А Фернандо-По, я уверен — исходя из соображений высшей стратегии, — наш пункт назначения.

Незадолго до этого, получив распоряжение выйти в море, Джек Обри в ночной сорочке и вязаной фуфайке вернулся к себе в каюту, где, рядом с кипой инструкций и толстым опечатанным пакетом с надписью: «Не вскрывать раньше широты 43°N», лежали распоряжения, подлежащие немедленному исполнению. У него был торжественный и в то же время чрезвычайно озабоченный вид.

— Дорогой Стивен, тысячу раз спасибо за то, что вы так быстро приехали. Я почти не надеялся увидеть вас раньше Фальмута. Но, оказывается, я вас обманул: и Мадейра, и Вест-Индия лишь прикрытие. Мне приказано выйти в море как можно скорее — рандеву близ Дод-

мана. — Он поднес документ к свету. — «Рандеву с „Неутомимым", „Медузой" и „Амфионом"», — прочитал он. — Странно. И пакет с директивами, который не следует вскрывать раньше определенного момента Что это может значить, Стивен?

— Представления не имею, — ответил доктор.

— Черт бы побрал Адмиралтейство со всеми его лордами! — вскричал Джек Обри. — «Как можно скорее» — и наплевать на все планы — прошу прощения, Стивен. — Прочитав дальнейшее, он воскликнул: — Ого-го, Стивен. Я думал, что вы и правда не имеете представления о том, что происходит. Решил, что вы случайно прибыли с посыльным. Но в случае отделения одного или большего количества судов… или осложнения обстановки мне рекомендовано «руководствоваться советами и рекомендациями С. Мэтьюрина, эсквайра, доктора медицины etc., etc., которому временно присвоен чин капитана Королевского флота, и воспользоваться его знаниями и благоразумием».

— Возможно, придется вести переговоры, и в этом случае я смогу быть вам полезен.

— Вижу, мне самому следует быть благоразумным, — отозвался Джек Обри и, сев, с удивлением посмотрел на Стивена. — Но вы же сказали…

— Послушайте, Джек. Мне иногда приходится лгать, время от времени этого требуют обстоятельства. Но я не желаю, чтобы мне об этом напоминали.

— Ну что вы, что вы! — воскликнул Джек. — Мне это и в голову не приходило. Кто былое помянет, тому глаз вон, — добавил он и покраснел. — Кроме того, что я к вам расположен, это еще и опасно. Замнем для ясности. Молчок, как говорили древние римляне. Теперь я все понимаю. Как я раньше не догадался? Какой же вы скрытный! Но теперь мне все ясно.

— Ясно, дорогой? Ну и слава богу.

— Но меня удивляет то, что они дали вам временный чин, — произнес Джек Обри. — Флотские власти, знаете ли, очень ревниво относятся к присвоению чинов и очень неохотно расточают свои щедроты. Я знаю лишь один такой случай. Должно быть, Уайтхолл о вас очень высокого мнения.

— Я и сам удивляюсь тому, что они настояли на присвоении мне чина. Я благодарен за такую любезность, но удивлен. Почему бы не представить меня просто вашим гостем?

— Я догадался, в чем дело! — воскликнул Джек Обри. — Стивен, не сочтите это излишним любопытством, но не может ли эта экспедиция — как бы это выразиться? — быть сопряжена с финансовой выгодой?

— Вполне.

— Значит, они решили дать вам возможность получить долю призовых денег. Будьте в этом уверены, вам полагается капитанская доля. Приказ получен от Адмиралтейства, поэтому флагману ничего не полагается. Если дело выгорит, вам отвалят изрядный куш.

— Какой умница этот сэр Джозеф, и какой деликатный. Теперь я не жалею, что отправил ему с посыльным своего гинандоморфа. Он был потрясен, и вполне естественно — это был поистине королевский дар. Скажите, а какова была бы доля капитана от — назову гипотетическую сумму — миллиона фунтов стерлингов?

— Если разделить призовую сумму на четырех, нет, на пять капитанов? Получается по семьдесят пять тысяч фунтов. Увы, таких призов в наши дни не бывает, бедный мой Стивен.

— Семьдесят пять тысяч фунтов? Что за чушь. Куда мне такая гора золота, сэр Джозеф не подумал? На что может потратить любой разумный человек столько денег?

— Я знаю на что! — воскликнул Джек Обри, сверкнув глазами, и, несмотря на крик «Постойте!», отошел убедиться, что кливер и средний кливер забирают ветер, а все булини натянуты как струна. Сняв стружку с вахтенных, через несколько минут он вернулся.

— Неужели наш капитан собирается работать с кливерами да стакселями? — проворчал старшина формарсовых.

— Что-то он мне совсем не нравится, — заметил старшина шкотовых. — Залупаться начал.

— Верно, к встрече со своей красоткой готовится, — предположил Синий Эдвард, малаец. — Чтоб я лопнул, такую мисс, Софи по имени, я б и сам подержал за вымя.

— Прекратить неуважительные разговоры, Синий Эдвард! — гаркнул Джордж Аллен. — Не то пожалеешь у меня.


— Можно, конечно, обойти Лапландию или состязаться с Бэнксом в Великом Южном океане, — заметил Стивен. — Но скажите, Джек, как прошло ваше путешествие? Как Софи перенесла качку? Пила ли она за обедом предписанный мною портер?

— О, все было изумительно!

И действительно, тогда стояли теплые, нежаркие дни, на море не было ни одного барашка. Симмонс устроил настоящее представление, поставив бом-брамсели, трюмсели, верхние и нижние лисели. По словам Софи, она никогда не видела ничего подобного. «Резвый» обогнал «Аметиста» как стоячего. На их шканцах все полопались от злости. Затем начались чудные безветренные дни. Они часто говорили о Стивене, как им его недоставало! И Софи была так добра к юному Рандоллу, который рыдал, когда умерла бедная Кассандра: Рандолл очень любил обезьянку, да и вся кают-компания была к ней привязана. Два раза они обедали с офицерами. Похоже на то, что Сесилия очень подружилась с Дреджем, офицером морской пехоты. Джек был благодарен ему за то, что он ее развлекал. Разумеется, Софи пила свой портер и по бокалу боцманского грога, ела отлично. Джек привязался к девушке всей душой. Они часто говорили о будущем, были исполнены надежд, были готовы обойтись без многого… Без лошадей… коттедж… картофель.

— Стивен, — возмутился Джек, — да вы спите.

— Вовсе нет, — отвечал тот. — Я понял, что все прошло как нельзя лучше. Признаюсь, я действительно устал. Я был в дороге всю ночь, а вчера вечером прошел нелегкое испытание. Если можно, я лягу. Где мне спать?

— Это вопрос, — отвечал Джек Обри. — Действительно, где же вам устроиться? Конечно же, вы будете спать на моей койке. Но где же вы должны находиться официально? На такой вопрос не ответил бы и царь Соломон. Какое вам присвоили старшинство?

— Представления не имею. В документе я прочитал только одну фразу: «Мы, питая особые надежды и доверие к С. М….» Она очень потешила мое тщеславие.

— Полагаю, вы чином ниже меня, поэтому займете подветренную половину каюты, а я наветренную. Всякий раз, как будем поворачивать, мы станем меняться койками, ха-ха-ха. Что-то я совсем разболтался. Если говорить серьезно, то я думаю, что приказ о присвоении вам временного звания нужно зачитать экипажу, — это же небывалое дело.

— Если у вас есть какие-то сомнения, то, прошу, не делайте этого. Мне лучше оставаться незаметным. Джек, относительно того, что вы узнали и о чем догадывались, — могу ли я положиться на ваше благоразумие? Могут возникнуть ситуации, когда от этого будет зависеть моя жизнь.

У Стивена были все основания доверять Джеку, который умел держать язык за зубами. Но не все капитаны были таковы, поэтому, когда «Медуза» вырвалась из Плимута с неким темноволосым, говорящим по-испански господином на борту, который оказался в обществе капитанов «Резвого», «Амфиона» и «Медузы», а также доктора Мэтьюрина (корабли дрейфовали близ Додмана в ожидании «Неутомимого», который должен был к ним присоединиться), у экипажа фрегата возникло впечатление, что они должны следовать в Кадис, а Испания вступила или вот-вот вступит в войну. Это сильно взбодрило моряков, поскольку до сих пор испанские купцы были им как бельмо на глазу. Они беспрепятственно плавали по морю, в котором почти не оставалось призов; проходя мимо крейсеров английской блокирующей эскадры, испанцы хохотали и посылали им воздушные поцелуи. В их трюмах было столько добра, что за одну субботу простой матрос мог заработать пятилетнее жалованье.

Наконец на горизонте появился «Неутомимый» — мощный сорокапушечный фрегат, который шел в крутой бейдевинд и, рассекая зеленые волны, двигался навстречу западному штормовому ветру. На мачте у него был поднят сигнал: «Строиться за мной в кильватер. Ставить нужные паруса».

После того как четыре фрегата выстроились в идеальную прямую линию, находясь друг от друга с интервалом в два кабельтова, для матросов «Резвого» началась тяжелая, утомительная работа. Марсовые то и дело взлетали на мачты, но совсем не затем, чтобы ставить паруса. Для того чтобы строго сохранять свое место в строю за «Амфионом», матросам все время приходилось брать рифы, крепить шкоты, спускать кливера, стаксели, бизань, потравливать шкоты. После того как были вскрыты запечатанные пакеты, после последнего совещания капитанов на борту «Неутомимого», стало известно, что им предстоит перехватить испанскую эскадру, следующую из Ла-Платы в Кадис. Нетерпение достигло такой степени, что моряки даже обрадовались непогоде, разыгравшейся воскресным вечером. Южную и западную часть неба закрыла черная бесформенная туча. Шла такая огромная зыбь, что даже старые моряки, годами почти не сходившие на берег, заболели морской болезнью. Ветер дул со всех компасных направлений, приносил с собой то жару, то холод. Солнце кануло в зловещую синевато-багровую тучу, из которой выбивались зеленые лучи. Мыс Финистерре находился недалеко, с подветренной стороны от них, и моряки установили двойные предохранительные тросы штагов и бегучего такелажа, поставили штормовые паруса, закрепили на рострах шлюпки, усилили крепления пушек, спустили на палубу брам-стеньги и везде навели порядок.

Во время ночной вахты, когда пробило две склянки, ветер, дувший порывами с зюйд-веста, внезапно изменился на нордовый и набросился на гигантскую зыбь с утроенной силой; гром грохотал над головой, сверкали молнии, на корабль обрушились такие лавины воды, что висевший на полубаке штормовой фонарь было не видно с квартердека. Грот-стеньга-стаксель вырвало из ликтроса, и обрывки его, похожие на одеяния привидений, унесло в наветренную сторону. Джек Обри послал на помощь рулевым несколько матросов, установил аварийные румпель-тали, затем отправился к себе в каюту, где раскачивался в своей подвесной койке Стивен. Капитан сообщил ему, что начинается шторм.

— До чего же вы любите преувеличивать, братец, — отвечал доктор. — И сколько с вас стекает воды! За такой короткий промежуток времени с вас стекла чуть ли не кварта. Смотрите, как она гуляет по полу, вопреки всем законам тяготения.

— А мне этот шторм по нраву, — признался Джек Обри. — Непогода — наилучший союзник. Дело в том, что шторм должен задержать испанцев, а то со временем у нас очень плохо. Если они успеют прийти в Кадис раньше нас, в каких же дураках мы окажемся!

— Джек, вы видите вот тот кусок веревки, который болтается? Будьте добры, привяжите его вон к тому крючку. Он развязался. Спасибо. Я натягиваю его, чтобы умерить размахи качки, которая усиливает все симптомы.

— Вы что, заболели? Тошнит?

— Нет, нет. Совсем нет. Что за глупое предположение. Нет. Возможно, это начало очень серьезного недуга. Совсем недавно меня укусила ручная летучая мышь. У меня все основания сомневаться в ее здравии. Это была подковообразная летучая мышь, самка. Мне кажется, что я заметил сходство между моими симптомами и описанием болезни, составленным Лудольфусом, который ее открыл.

— Не хотите стаканчик грога? — спросил Джек. — Или бутерброд с ветчиной, с полоской вкуснейшего белого сала? — добавил он с улыбкой.

— Да нет же! — вскричал Стивен. — Ничего я не хочу. Говорят вам, дело серьезное, нужно… Опять начинается. Ну что за отвратительный корабль. «Софи» никогда не вела себя таким образом. Какие-то дикие, необъяснимые крены. Нельзя ли вас попросить убавить свет лампы и уйти. Разве в такой ситуации не нужна вся ваша бдительность? И нечего тут стоять и глупо улыбаться.

— Вам ничего не надо принести? Может, таз?

— Ничего. — Лицо Стивена заострилось, стало злым. На перламутрово-зеленом фоне его лица черным пятном выделялась борода. — И долго продлится эта буря?

— Суток трое-четверо, не больше, — ответил Джек, с трудом устояв на ногах. — Я пришлю Киллика с тазом.

— Иисусе, Мария, Иосиф! — произнес Стивен. — Снова начинается. — Попав в ложбину между двух валов, фрегат оказался в зоне затишья, но, когда волна подбросила его кверху, шквал подхватил корабль и потащил его куда-то вниз, вниз по водяному склону, которому, казалось, не будет конца. Затем нос корабля стал задираться до тех пор, пока бушприт не уставился в несущиеся с большой скоростью облака. «Трое суток этого ада, — подумал он. — Никакой человеческий организм этого не выдержит».

К счастью, «Резвый» оказался в хвостовой части злополучного сентябрьского шторма. Во время утренней вахты небо прояснело; барометр стал подниматься, и, хотя фрегат мог нести только зарифленные марсели, было ясно, что к полудню он поставит добавочные паруса. Рассвет озарил море, покрытое белыми барашками от одного края горизонта до другого. Были видны лишь затопленный водой корпус португальского рыболовного суденышка да «Медуза», оказавшаяся далеко с наветренной стороны, на вид без всяких повреждений. Теперь старшим по званию оказался Джек Обри, который приказал ей увеличить парусность, с тем, чтобы их следующая точка рандеву оказалась близ мыса Санта-Мария, откуда до Кадиса было рукой подать.

Около полудня он изменил курс и лег на чистый зюйд, в результате чего «Резвый» смог пойти в бакштаг, что чрезвычайно увеличило его скорость. Стивен вышел на палубу со все еще мрачным, но уже не злым лицом. Вместе с мистером Флорисом и его помощниками все утро они пичкали друг друга лекарствами: у каждого из них были признаки целого букета болезней (выпадение яичка, цинга, ужасный паралич Лудольфуса), однако доктору повезло, и он сумел избежать приступа недуга с помощью благоразумно принятой смеси бальзама Лукателлуса и порошка Альгарота.

После обеда «Резвый» производил стрельбы из тяжелых орудий, не обращая внимания на зыбь, вкатывая и выкатывая пушки, а также производя, один за другим, бортовые залпы. В результате фрегат, несшийся к зюйду со скоростью одиннадцать узлов, следовал за облаком дыма, созданного им самим. До побережья Португалии оставалось около двадцати лье. Проведенные в последнее время артиллерийские учения возымели действие, и, хотя скорость стрельбы оставляла желать много лучшего — три минуты и десять секунд между бортовыми залпами было самым достойным результатом, который сумели достичь канониры фрегата, — огонь они вели гораздо точнее, несмотря на килевую и бортовую качку. Ствол пальмы, плывший по правому крамболу ярдах в трехстах от фрегата, при первом же залпе выпрыгнул из воды; артиллеристы попали в него и в следующий раз. Крики «ура» докатились до «Медузы», прежде чем обломки остались за кормой.

На «Медузе» готовились к бою по-своему: многие матросы были заняты тем, что тщательно отбирали наиболее круглые ядра и сбивали с них слои ржавчины. Но большая часть сил уходила у них на то, чтобы обогнать «Резвого»; моряки «Медузы» успели поставить брамсели до того, как на «Резвом» развязали последний риф на марселях, и попытались поставить лисели и бом-брамсели, когда ветер усилился, но в результате потеряли два рангоутных дерева, не увеличив скорость и на полмили. Офицеры и парусный мастер с живейшим интересом наблюдали за происходящим, однако радость, которую они испытывали, омрачалась тревогой: успеют ли они отрезать испанскую эскадру от Кадиса? А если и успеют, то придут ли «Неутомимый» и «Амфион» в точку рандеву до начала схватки? Моряки испанцы может и не ах, но бойцы они отважные. К тому же численный перевес был на их стороне: фрегат-сорокапушечник и три тридцатичетырехпушечника против тридцативосьми— и тридцатидвухпушечника. Джек Обри объяснил тактическую обстановку своим офицерам после того, как вскрыл секретные пакеты, когда не было опасности связи с берегом. Такую же тревогу испытывал и весь экипаж: вряд ли был хоть один человек на борту, который не знал бы, что везут испанские суда с берегов Ла-Платы. Тем же, кто этого не знал, — жителю Борнео и двум яванцам — об этом сообщили:

— Там золото, корешки. Вот что они везут с Ла-Платы: золото и серебро, сложенное в сундуки и кожаные мешки.

В течение всего дня сила ветра ослабевала; то же было и ночью; и, хотя однажды лаг оторвался было от катушки, показав скорость в двенадцать и даже тринадцать узлов, несмотря на продольную качку, на рассвете последнего дня сентября его пришлось аккуратно поднять из воды на борт. Вахтенный мичман при этом доложил:

— Скорость два узла и сажень, сэр.

Весь день дуло с разных направлений, чаще всего встречных. На носу и корме матросы свистели, призывая ветер, и в четверг, 2 октября, их молитвы были услышаны. В конце дня, неся бом-брамсели, вместе с «Медузой» они прошли мыс Сент-Винсент, успев попрактиковаться в артиллерийских стрельбах, по-своему отсалютовав этому огромному высокогорью, едва различимому с клотика на левом траверзе, о чем, придя на шканцы, доложил старшему офицеру боцман. С сомнением поджав губы, мистер Симмонс, поколебавшись, подошел к капитану.

— Сэр, — произнес он, — боцман передал мне, что матросы, при всем к вам уважении, хотели бы просить вас не стрелять из носовых пушек.

— Да неужто? — спросил Джек Обри, заметивший перед этим неодобрительные взгляды некоторых моряков. — Может, они хотели бы просить и двойную порцию грога?

— Ну что вы, сэр, — сказал кто-то из взмокших от пота канониров ближайшего орудия.

— Молчать! — вскричал мистер Симмонс. — Нет, сэр. Они считают, что огонь из носовых пушек уменьшит скорость корабля, а поскольку у нас мало времени…

— Вы знаете, а они, пожалуй, правы. Ученые таким приметам не верят, но мы не станем рисковать. Давайте вкатывать и выкатывать носовые орудия, а стрелять из них не будем.

На лицах матросов расплылись довольные улыбки. Они стали вытирать лица: даже в тени парусов температура была восемьдесят по Фаренгейту. Обвязав головы платками, они поплевали на ладони и приготовились втаскивать и вытаскивать железные чудовища меньше чем за две с половиной минуты. А после пары бортовых залпов (чего уж тут мелочиться?) и стрельбы из отдельных орудий напряжение, возникшее на корабле сразу после Финистерре, неожиданно достигло наивысшей точки. «Медуза» сигналила о том, что видит парус в румбе по левой раковине.

— Полезайте-ка на мачту, мистер Харви, — обратился капитан к высокому, худенькому мичману. — Захватите лучшую подзорную трубу. Возможно, мистер Симмонс одолжит вам свою.

Мичман полез наверх, повесив через плечо подзорную трубу, и быстро добрался до бом-брам-стеньги. Бедная Кассандра вряд ли успела бы за ним. Вскоре оттуда донесся его голос:

— Это «Амфион», сэр. По-моему, он поставил временную фор-стеньгу.

Действительно, то был «Амфион». Пользуясь свежим ветром, к вечеру он догнал оба корабля. Теперь их стало трое, а на следующее утро они оказались в точке своего последнего рандеву. При ярком солнце по пеленгу норд-ост, на дистанции тридцать миль, они увидели мыс Санта-Мария.

Три фрегата (теперь старшим капитаном стал Саттон) весь день крейсировали взад и вперед. Их марсы пестрели подзорными трубами, которые то и дело обшаривали западную часть горизонта, синее море, покрытое волнами. Ничего между ними и американским континентом, кроме, пожалуй, испанской эскадры, не было. Под вечер к отряду присоединился «Неутомимый», и 4 октября корабли рассредоточились по большой площади, впрочем, поддерживая визуальную связь. Они молча упорно крейсировали, прекратив после прохождения мыса Сен-Винсент артиллерийские стрельбы, чтобы не встревожить неприятеля. Единственным звуком, который слышался на полубаке «Резвого», было поскрипывание абразивного круга, на котором матросы затачивали абордажные сабли и копья, да постукиванье канониров, сбивающих с ядер окалину.

Корабли ходили взад и вперед, каждые полчаса, с ударом склянок, совершая поворот через фордевинд. Матросы на каждой мачте наблюдали за другими фрегатами, не поднялся ли на них сигнал; дюжина пар глаз следила за далеким горизонтом.

— Вы помните Ансона, Стивен? — спросил капитан, расхаживая вместе с ним по шканцам. — Близ Паита он занимался этим целыми неделями. Вы читали его книгу?

— Да. Какие же возможности потерял человек.

— Он обошел вокруг света, довел испанцев до сумасшествия, захватил галеон, шедший из Манилы. Чего большего можно еще пожелать?

— Хотя бы небольшого внимания к природе частей света, вокруг которого он плыл так бездумно. Помимо весьма поверхностных замечаний относительно морского слона, в книге нет почти ни одного серьезного наблюдения. Ему обязательно следовало захватить с собой натуралиста.

— Если бы он взял вас, то, возможно, его имя появилось бы в названиях полудюжины птиц с любопытными носами. Но, с другой стороны, вам бы сейчас было девяносто шесть. Не понимаю, как он со своим экипажем мог выдержать такое крейсирование. Правда, все это кончилось благополучно.

— Только вот не было обнаружено ни новой птицы, ни растения, а геологией даже не пахло… Может быть, помузицируем после чая? Я сочинил пьесу и хотел бы, чтобы вы ее послушали. Это плач по Тир-нан-Ог.

— Что это такое — Тир-нан-Ог?

— Достойнейшая часть моей родины; она исчезла много лет назад.

— Давайте подождем наступления темноты, хорошо? Затем я ваш, будем оплакивать эту страну сколько вашей душе угодно.


Опустился мрак; в душных помещениях батарейной палубы и каютах наступила длинная-длинная ночь. Многие матросы, да и офицеры, дремали на палубе или на марсах. До рассвета пятого октября моряки занимались уборкой палубы (поднять людей на работу оказалось нетрудно), дым из трубы камбуза относило прочь устойчивым норд-остом. И тут носовой впередсмотрящий, Майкл Сканло — спаси его Господь — крикнул на палубу зычным голосом, который, верно, услышали в Кадисе, что «Медуза», замыкавшая кильватерную колонну, сигналит о появлении четырех крупных кораблей по пеленгу вест-тень-зюйд.

Небо на востоке посветлело, на обрывках высоких облаков отражались золотые лучи солнца, еще не успевшего подняться над горизонтом; белое как молоко море засверкало. Прямо по корме «Медузы» на горизонте появились четыре пятна — судя по всему, корабли, направляющиеся в Кадис.

— Это испанцы? — спросил Стивен, забравшийся на марсовую площадку.

— Конечно, — отвечал Джек Обри. — Взгляните на их короткие толстые стеньги. Вот, возьмите мою подзорную трубу. На палубе! Вся команда, готовиться к повороту через фордевинд!

В эту же минуту на «Неутомимом» был поднят сигнал начать поворот и преследование неприятеля. Поддерживаемый Джеком Обри, Бонденом и помощником боцмана, Стивен начал неуклюже спускаться. Джек Обри приготовил аргументы для мистера Осборна, но решил их хорошенько продумать, прежде чем будет совещаться с ним на борту «Неутомимого», капитан которого командовал их отрядом. С бьющимся сердцем он спустился вниз. Испанцы, переговаривавшиеся флажными сигналами, сближались друг с другом. Переговоры будут нелегкими, ох какими нелегкими.

Завтрак на скорую руку. Коммодор вызвал доктора Мэтьюрина. Тот вышел на палубу с чашкой кофе в одной руке и бутербродом с маслом в другой. В это время спускали на воду катер. Как близко оказались эти испанцы и как неожиданно! Они успели выстроиться в боевой порядок, следуя правым галсом с ветром, дувшим в одном румбе от траверза. Их фрегаты подошли так близко, что были видны зевы орудийных портов. Все они были широко открыты.

Подчиняясь сигналу начать преследование, британские фрегаты нарушили строй, и «Медуза», после поворота оказавшаяся ближе всех к зюйду и, следовательно, ближе остальных к испанцам, шла курсом фордевинд прямо на ведущий испанский корабль. В нескольких сотнях ярдов от нее двигался «Неутомимый», направлявшийся ко второму испанцу, «Медее», шедшей под вымпелом Бустаменте, поднятым на бизань-мачте. За испанским флагманом следовал «Амфион», арьергард замыкал «Резвый». Он быстро сокращал расстояние и, как только Стивена опустили в катер, поставил фор-брамсель, прошел по корме «Амфиона» и направился к «Кларе», замыкавшей строй испанских кораблей.

«Неутомимый» немного рыскнул, выбрал на ветер марсели, поднял к себе на борт Стивена и пошел дальше.

Коммодор — темноволосый, краснолицый холерик, весьма раздраженный, — заставил его спуститься вниз, мало обращая внимания на доводы, которые заставили бы испанского адмирала сдаться, и лишь барабанил пальцами по столу, тяжело дыша. Мистер Осборн, живой, с умным лицом господин, кивал головой, глядя в глаза Стивену. Записывая каждый пункт, он снова кивал, не открывая рта.

— И наконец, непременно заставьте его прийти к нам, чтобы мы вместе нашли ответ на его непредвиденные возражения.

— Давайте же, джентльмены! — вскричал коммодор, выбежав на палубу. Ближе, еще ближе. Противник, подняв все флаги, находился на расстоянии пистолетного выстрела. С палуб испанца на них смотрели незнакомые лица.

— Руль на борт, — скомандовал коммодор. Штурвал завертелся, и тяжелый корабль, под оглушительный аккомпанемент команд, совершил поворот и оказался в двадцати ярдах от правого траверза адмиральского судна. Коммодор достал рупор и, направив его на шканцы «Медеи», скомандовал:

— Убавить парусов! — Испанские офицеры о чем-то переговаривались между собой, один из них пожал плечами. Наступила мертвая тишина. Слышен был лишь шум ветра да плеск волн.

— Убавить парусов! — повторил он еще громче. Никакого ответа, ни единого признака, что его слышали. Испанец продолжал идти на Кадис, до которого оставалось два часа ходу. Обе эскадры молча двигались параллельными курсами, делая по пять узлов. Они находились так близко, что низко опустившееся солнце отбрасывало тени от испанских брамсель-стеньг на палубы англичан.

— Выстрелить перед форштевнем, — приказал коммодор. Ядро ударилось о воду в ярде от носа «Медеи», и брызги упали на ее полубак. Грохот словно нарушил молчание, и на борту «Медеи» засуетились, послышались команды, и марсели были взяты на гитовы.

— Вы уж расстарайтесь, мистер Осборн, — сказал коммодор. — Но, клянусь Господом, через пять минут он образумится.

— Привезите его сюда, если сумеете, — произнес Стивен. — И, прежде всего, помните, что Годой предал королевство, отдав его французам.

Шлюпка направилась к испанскому кораблю, где ее подцепили крюковые. Поднявшись на испанский фрегат, Осборн снял шляпу и поклонился Распятию, адмиралу и капитану, по очереди. Вместе с Бустаменте его проводили вниз.

Время тянулось медленно. Стивен стоял у грот-мачты, сцепив за спиной пальцы: ему был ненавистен Грэм, коммодор, ненавистно все, что должно было произойти. Он приложил все силы, чтобы повлиять на переговоры, которые шли на расстоянии вдвое меньше пистолетного выстрела. Если бы Осборну удалось привести сюда Бустаменте, тогда, возможно, с ним удалось бы договориться.

Доктор машинально посмотрел на кильватерную колонну. Перед «Неутомимым» покачивалась «Медуза», находившаяся рядом с «Фамой». За кормой «Медеи» прошел «Амфион», оказавшийся у подветренного борта «Мерседес». Колонну замыкал «Резвый», находившийся почти с наветренного борта «Клары». Даже такому дилетанту, как доктор, было понятно, что испанцы находятся в состоянии поразительной боеготовности: никто не бросал в воду бочек, клеток с птицами, животных, чтобы очистить палубу, что он часто наблюдал в Средиземном море. У каждого орудия неподвижно стояла его прислуга; в каждой кадке тлели фитили, голубой дым от которых тянулся вдоль длинного ряда пушек.

Грэм, нервничая, расхаживал взад и вперед.

— Что, он до вечера будет там торчать? — раздраженно произнес коммодор, поглядев на часы, которые держал в руке. — До вечера?

Четверть часа тянулись бесконечно, ноздри разъедал запах фитилей. Сделав еще с десяток поворотов, коммодор не выдержал.

— Произведите выстрел, вызовите шлюпку! — вскричал он, и снова перед форштевнем «Медузы» просвистело ядро.

Появившийся на палубе испанского корабля Осборн спустился в шлюпку и, поднявшись на борт «Неутомимого», покачал головой. Лицо у него было бледное и взволнованное.

— Вам привет от адмирала Бустаменте, сэр, — обратился он к коммодору. — Но он не может согласиться с вашими предложениями. Он не желает сдаваться в плен.

— Адмирал почти согласился на наши условия, когда я рассказал ему о Годое, — сообщил он Стивену, отведя его в сторону. — Он его ненавидит.

— Позвольте мне съездить к нему, сэр! — воскликнул доктор. — Еще есть время все исправить.

— Ну уж нет, сэр, — оборвал его коммодор, свирепо посмотрев на него. — Время вышло. Мистер Кэррол, наведите-ка пушку на его нос.

— На подветренных брасах… — Но слова его заглушил грохот бортового залпа «Мерседес», нацеленного прямо в «Амфион».

— Поднять сигнал «Вступить в бой!», — произнес коммодор, и широкая бухта огласилась ревом сотни орудий, которые отдавались эхом от ее берегов.

Тотчас сгустилась огромная туча дыма, которая стала двигаться к зюйд-весту. Одна за другой возникали вспышки орудийных выстрелов, сливаясь в сплошное зарево. Страшный грохот давил даже на позвоночник, от него трепетало сердце. Стивен стоял у грот-мачты, заложив руки за спину, и смотрел вверх и вниз. Во рту он ощущал кислый привкус пороха, а в душе возникло ощущение, схожее с тем, какое бывает на корриде. Яростное «ура» канониров пронимало его насквозь. Затем вопли смолкли, отсеченные страшным взрывом, от которого путались мысли и гасло сознание: «Мерседес» взлетела на воздух, подняв в небо фонтан сверкающих оранжевых огней.

Из тучи дыма падали детали рангоута, изуродованные брусья, оторванная голова; и в это время снова зазвучал грохот пушек. «Амфион» подошел к «Медее» с подветренного борта, и испанский корабль оказался между двух огней.

Крики «ура» следовали один за другим, вновь и вновь из жерл орудий вырывались снопы пламени, в то время как подносчики пороха бегали непрерывной цепочкой. Снова возгласы, а затем раздался особенно громкий крик: «Он сдался! Адмирал сдался!»

По всей линии огонь стал ослабевать. Один только «Резвый» продолжал дубасить по «Кларе», в то время как «Медуза» произвела несколько выстрелов вдогонку удалившейся «Фаме», которая, подняв сигнал сдачи, тем не менее успела привестись к ветру и теперь, не получив повреждений, мчалась на всех парусах в подветренную сторону.

Через несколько минут после того, как «Клара» спустила флаг, «Резвый» подошел к «Неутомимому», и Джек Обри крикнул коммодору:

— Поздравляю вас, сэр! Разрешите продолжать преследование?

— Спасибо, Обри, — отозвался коммодор. — Гоните из всех сил. У ней на борту сокровища. Продолжайте вести огонь. Мы все обессилели.

— Вы позволите захватить с собой доктора Мэтьюрина, сэр? Мой врач на борту призового фрегата.

— Конечно, конечно. Помогите там. Не дайте испанцу удрать, Обри, вы меня слышите?

— Есть, сэр. Живо спустить катер!

«Резвый» обошел поврежденный «Амфион», задев его бушприт; поставил брамсели и взял курс на зюйдвест. «Фама», с неповрежденными мачтами и такелажем, уже удалилась мили на три и направлялась к темной полосе воды, где дул более сильный ветер, который может помочь ей добраться до Канарских островов или позволит под прикрытием ночи повернуть назад и попасть в Альхесирас.

— Ну, старина Стивен, — воскликнул Джек Обри, втащив его на борт, — жаркая была схватка? Надеюсь, никто не поломал себе кости? Все трезвы и любезны? Да у вас все лицо черное. Ступайте вниз, в кают-компании вам дадут таз. Вымойтесь, а затем, как только разожгут печь камбуза, мы продолжим завтрак. Едва мы устраним наихудшие повреждения, я к вам приду.

Стивен с любопытством посмотрел на друга. Тот был прям как штык, казался еще выше ростом и прямо-таки светился от радости.

— Проучить их было необходимо, — заметил Стивен.

— А то как же, — согласился Джек Обри. — Я не слишком разбираюсь в политике, но для меня это была чертовски важная операция. Нет, я не деньги имел в виду! — вскричал он, увидев, что Стивен выпятил нижнюю губу и отвернулся. — Я хочу сказать, что испанец сам налетел на нас, и если бы мы не ответили, то попали бы в сложное положение. Первым бортовым залпом он сбил с лафетов две наши пушки. Хотя, конечно же, — добавил Джек с радостным смешком, — операция эта была необходима и в другом смысле. Ну, ступайте вниз, я скоро приду к вам. Мы ее догоним, — кивнул он в сторону находившейся далеко «Фамы», — ненамного раньше полудня, если только догоним.

Стивен спустился вниз. Он был свидетелем нескольких боев, но впервые слышал смех там, где люди расплачивались за то, что происходит на палубе. Два помощника мистера Флориса и три пациента сидели вокруг мичманского стола, в то время как четвертый, получивший несложный перелом бедра, которому недавно наложили шину и повязку, рассказывал смешную историю. В спешке он забыл вытащить из дула пушки прибойник. Пушка выстрелила прямо в борт «Клары», и мистер Дэшвуд, увидевший, что оттуда торчит казенное имущество, сердито заявил: «Из твоего жалованья будет удержана его стоимость, Болт, мудак ты этакий».

— Доброе утро, джентльмены, — поздоровался Стивен. — Поскольку мистера Флориса на корабле нет, я пришел выяснить, не могу ли я оказаться полезен.

Помощники судового врача вскочили и стали чрезвычайно серьезны, попытались спрятать бутылку и заверили его в том, что они очень старались. Но список раненых был невелик: два неглубоких ранения дубовой щепкой, одна пулевая рана и это сломанное бедро.

— Надо не забыть Джона Эндрюса и Билла Оуэна, они потеряли своих товарищей прямо в старшинской кают-компании, которую разрезало пополам носовым украшением старухи «Мерседес», — заметил пациент с переломом бедра.

— Уж очень старался этот испанец, — вмешался другой пациент. — И все норовил попасть по такелажу. Вы знаете, сэр, мы успели произвести семнадцать бортовых залпов за двадцать восемь минут, судя по часам мистера Дэшвуда. И склянку не успели пробить!

«Резвый», матросы которого соединяли и сплеснивали поврежденные снасти, оказавшись в кильватерной струе «Фамы», готовился к серьезному преследованию испанца. Экипаж его был неполон из-за того, что призовая команда и мистер Симмонс находились на «Кларе». Когда доктор вошел в капитанскую каюту, он увидел, что там все готово для боя. Пушки еще не остыли, пахло порохом, среди щепок, рядом с брешью в борту, валялось восемнадцатифунтовое испанское ядро. В каюте все было прибрано, не считая полуразрушенной носовой переборки и единственного стула, на котором сидел испанский капитан, уставившийся на головку эфеса своей шпаги. Привстав, он отвесил поклон. Подойдя к нему, Стивен представился, заговорив по-французски. Он заверил его, что капитан Обри хотел бы предложить дону Игнасио что-нибудь перекусить. Чего бы он хотел? Какао, кофе, вина?

— Черт побери, я совсем забыл про него, — произнес Джек Обри, появившийся в полуразбитой каюте. — Стивен, это капитан «Клары». Monsieur, j'ai l'honneur de introduire un ami, le Dr Maturin: Dr Maturin, l'espagnol capitaine, don Garcio [69]. Пожалуйста, объясните ему, что я хотел бы, чтобы он что-нибудь выпил — vino, chocolato, aguardiente?[70].

С чинным видом испанец поклонился раз и другой. Он чрезвычайно благодарен, но в данный момент ничего не желает. Затем начался неуклюжий разговор, продолжавшийся до тех пор, пока Джек Обри не сообразил предложить дону Игнасио отдохнуть до обеда в каюте старшего офицера.

— Совершенно вылетело у меня из головы, — произнес он, снова возвращаясь. — Бедняга, я знаю, каково ему. Жизнь какое-то время кажется прожитой напрасно. Я заставил его сохранить у себя шпагу. Тогда плен не кажется таким обидным, а сражался он отважно. Но, боже, как погано себя чувствуешь. Киллик, сколько там осталось баранины?

— Две ноги, сэр, и хороший кусок бараньей шеи. Есть еще отличная часть филея, сэр. На троих будет достаточно.

— Тогда принесите баранину. И вот еще что, Киллик, накройте на четверых. Принесите серебряные тарелки.

— На четверых? Слушаюсь, сэр. Накрою на четверых.

— Давайте захватим свой кофе на шканцы. Этот несчастный дон Игнасио убивает меня своим видом. Кстати, Стивен, вы меня еще не поздравили. Вы знаете, «Клара» сдалась именно нам.

— Поздравляю, дорогой. От всей души поздравляю. Желаю, чтобы вы не слишком жадничали. Ну, дайте мне поднос.

Эскадра и призы остались далеко за кормой. «Медузу» тоже отрядили преследовать «Фаму». Но она далеко отстала, и корпус ее ушел за линию горизонта. Испанец, похоже, находился приблизительно на таком же или чуть большем расстоянии впереди, когда они начали преследование, однако матросов «Резвого» это не слишком заботило, поскольку они спешили заменить снасти, блоки, целые тюки парусов, время от времени поглядывая на беглеца. На палубе по-прежнему царила атмосфера непринужденности и свободы, которая наблюдалась во время сражения; было много смеха и разговоров, в особенности среди марсовых, которые меняли наверху такелаж. Один помощник плотника, случайно задев плечо капитана заготовкой, сказал ему:

— Ждать осталось недолго, сэр.

— Они разбили большинство наших марса-реев. Подождем, когда их установят заново.

— Похоже на то, что испанец бежит очень быстро, — заметил Стивен.

— Это так. Конечно же, перед нами хороший ходок. Говорят, что он очистил днище на Большом Канарском, и у него великолепные обводы. Да вы посмотрите! Он выбрасывает пушки за борт. Видите всплеск? И еще один? Скоро начнет выкачивать воду за борт. Помните, как мы откачивали воду и даже гребли изо всех сил на «Софи»? Ха-ха. Уж вы так выкладывались на весле, Стивен. Но испанец грести не может, нет, нет, не может. Полетела в воду последняя из пушек правого борта. Посмотрите, как он рванул! Ну что за красавец, один из лучших парусников у испанцев.

— И все-таки вы собираетесь догнать его? «Медуза» осталась далеко позади.

— Не хочу хвастаться, Стивен, но ставлю дюжину любого вина, какое вы захотите, против бидона эля, что мы захватим испанца до обеда. Можете мне не верить, но его единственный шанс на спасение — это появление впереди линейного корабля или потеря нами мачты. Хотя испанец может огрызнуться, если он сохранил свои погонные орудия.

— Постучите по дереву. Имейте в виду, ваше пари я принял.

Джек Обри исподтишка посмотрел на доктора. Бедняга начал понемногу приходить в себя. Должно быть, при взрыве он перенес тяжелейший шок.

— Не стану, — сказал капитан. — На этот раз я брошу вызов судьбе. Точнее говоря, я уже сделал это, когда приказал Киллику поставить четыре прибора. Четвертый предназначен для капитана «Фамы». Я приглашу его к столу. Но шпагу не верну. Что за подлость: сначала сдался, а потом вздумал удрать.

— Все готово, сэр, — доложил мистер Дэшвуд.

— Превосходно, превосходно. Быстро управились. Ставьте их, мистер Дэшвуд, будьте любезны.

По обеим сторонам брамселей, марселей и прямых парусов появились лисели, которые тотчас увеличили парусность фрегата. От такой резвости капитан «Фамы», вероятно, окончательно пал духом.

— А вот и воду стали выкачивать, — произнес штурман, который направил подзорную трубу на шпигаты испанского корабля.

— Полагаю, что вы можете поставить бонеты, — продолжал Джек Обри, — и взять на гитовы бизань-марсель.

«Резвый» наклонился вперед, разрезая носом волны, которые, пенясь, скользили вдоль бортов и соединялись с кильватерной струей. Теперь «Резвый» оправдывал свое название: он забирал у «Фамы» ветер, и расстояние между ними сокращалось. Работали все паруса — за ними каждое мгновение наблюдали молчаливые моряки. Фрегат приближался неумолимо, настойчиво, это была высшая ступень мастерства. «Фама» выбросила за борт чуть ли не все, что было можно, а теперь пыталась поставить дополнительную бизань-мачту с далеко выдающимся наружу гиком. Джек Обри и офицеры, стоявшие на шканцах, качали головами: ничего из этого не получится при таком ветре. Испанский корабль начал отчаянно рыскать, и все английские офицеры принялись кивать. Этот маневр заставил испанца потерять лишние две сотни ярдов: его кильватерная струя перестала быть прямой линией.

— Мистер Дэшвуд, — сказал Джек Обри, — канонир может испытать носовое орудие. Мне хочется выиграть пари. — Он взглянул на часы: — Сейчас без четверти час.

С правой скулы раздался выстрел орудия, показавшийся едва слышным после грохота боя. За кормой «Фамы» поднялся белый столб воды, хорошо заметный на синей поверхности моря. Следующее ядро, выпущенное точнее, упало в тридцати футах в стороне. Третье ядро, должно быть, пролетело низко над палубой, поскольку корабль снова рыскнул, и теперь «Резвый» подошел совсем близко к испанскому фрегату.

С минуты на минуту должен был прозвучать очередной выстрел — все приготовились к грохоту. Но пока моряки ждали его, на носу послышались оглушительные крики «ура». Точно огонь по пороховой дорожке, они мигом распространились на корму. Расталкивая матросов, которые пожимали руки и хлопали друг друга по плечам, лейтенант бросился на шканцы. Сняв шляпу, он обратился к капитану:

— Позвольте доложить, сэр, он сдался!

— Отлично, мистер Дэшвуд. Будьте добры, примите на себя командование фрегатом и тотчас пришлите сюда капитана. Я жду его к обеду.

«Резвый» прибавил ходу, повернул против ветра и, словно птица, убрав паруса, остановился у носовой части испанца. Спустили на воду шлюпку, которая подошла к нему и тотчас вернулась. Испанский капитан поднялся на борт английского фрегата, отсалютовал и с поклоном отдал капитану свою шпагу. Джек Обри передал ее Бондену, стоявшему сзади, и спросил:

— Вы говорите по-английски, сэр?

— Немного, сэр, — отозвался испанец.

— Тогда буду счастлив пригласить вас на обед, сэр. Стол в моей каюте уже накрыт.

Они сели за красиво накрытый стол в тщательно прибранной каюте. Испанцы вели себя учтиво, но вначале держались несколько напряженно. Последние десять дней они питались одними сухарями с горохом и поэтому ели с большим аппетитом. По мере того как одно блюдо сменялось другим, их чопорность исчезала, они становились просто собеседниками. Бутылки опустошались, сменяясь новыми. Позабыв о том, что совсем недавно они были врагами, моряки разговаривали по-испански, по-английски и на неком подобии французского. Звучал даже смех, порой собеседники перебивали друг друга, и, когда, наконец, вслед за великолепным пудингом подали засахаренные фрукты, орехи и портвейн, Джек пустил по кругу графин с вином, попросил сотрапезников налить до краев и, подняв свой бокал, произнес:

— Господа, я предлагаю тост. Прошу вас выпить за здоровье Софи.

— За Софи! — подняв бокалы, воскликнули испанские капитаны.

— За Софи! — произнес Стивен. — Благослови ее Господь.

Словарь морских терминов

Адмиралтейский якорь — якорь с двумя неподвижными рогами и треугольными лапами на них.

Анкерок — бочонок в одно, два, три ведра и больше; употребляется для хранения воды, вина и уксуса.

Ахтерлюк — кормовой люк.

Ахтерштевень — вертикальный брус, образующий кормовую оконечность корабельного киля. К ахтерштевню подвешивается руль.

Бак — носовая часть палубы корабля от форштевня до фок-мачты. Полубак — надстроенная палуба, занимающая часть бака.

Баковый — вахтенный матрос, выполняющий работу на баке.

Бакштаг — 1) курс корабля под тупым углом к линии направления ветра; 2) тросы, удерживающие с боков и сзади верхние части мачт: стеньги, брам-стеньги и бом-брам-стеньги.

Банка — 1) мель среди глубокого места; 2) скамейка, сиденье на шлюпке.

Бар — мелководье, гряда поперек реки из наносного песка и ила.

Бегучий такелаж — такелаж, обеспечивающий маневрирование парусами. Для облегчения тяги пропущен через блоки.

Бейдевинд — курс корабля под острым углом к ветру.

Бейфут — обойма, прижимающая рей к мачте или стеньге.

Бизань-мачта — задняя мачта всех трехмачтовых судов.

Бимсы — поперечные брусья, связывающие борта судна. На бимсы настилается палуба.

Битенг — деревянная или чугунная тумба, служащая для крепления толстых снастей и буксирных канатов.

Битенг-краспица — поперечный брус на битенге.

Блок — приспособление с вертящимся колесиком-шкивом внутри, через который пропускают снасть бегучего такелажа.

Блокшив — старое судно, стоящее на якорях и служащее плавучим складом, пристанью или тюрьмой.

Боканцы — устройства для подъема и спуска шлюпок.

Бом-брамсели — четвертые снизу паруса на судне с прямым парусным вооружением.

Брамсель — третий снизу парус на судне с прямым парусным вооружением.

Брасы — снасти, служащие для вращения рей в горизонтальном направлении. Брасопить реи — выполнять маневр парусами.

Брашпиль — барабанный механизм для подъема якоря и швартовки.

Бриг — двухмачтовое судно с прямыми парусами на обеих мачтах.

Бугель — кольцо из плоского металла на рангоуте, скрепляющее мачты, реи и стеньги.

Булинь — снасть, служащая для оттягивания вперед нижних углов прямых трапециевидных парусов с той стороны, откуда дует ветер.

Бухта — трос, свернутый кругами.

Бушприт — наклонная мачта на носу судна.

Бык-гордень — одна из снастей для уборки парусов.

Валек — утолщенная часть весла. Весло шлюпки делится на ручку, валек, веретено и лопасть.

Валкость — недостаточная остойчивость, склонность судна к опасному крену даже при относительно слабом волнении.

Вант-путенсы — вертикальные металлические полосы, цепи или прутья, укрепленные с наружной стороны борта судна и служащие для крепления к ним нижних концов вант.

Ванты — тросы, укрепляющие мачты, стеньги и брамстеньги с боков. Используются также как лестницы для подъема на мачты.

Ватервейс — 1) деревянный брус, соединяющий палубу с бортами судна; 2) углубление в палубном покрытии для стока воды, идущее вдоль борта слома палубы или комингса.

Ватерзей — желоб для стока воды, идущий вдоль борта судна.

Ватерлиния — черта, по которую судно углубляется в воду.

Ватерштаг — толстые металлические прутья или цепи, притягивающие бушприт к форштевню.

Вензель — обвязка из тонкого линя для скрепления двух тросов вместе.

Верп — небольшой якорь.

Веха — шест с поплавком, поставленный на якоре или на камне. Вехами обставляются мели и другие препятствия на пути кораблей, например затонувшие суда.

Вооружение — оснастка судна, совокупность рангоута, такелажа и парусов.

Выбленки — тонкие веревки, навязанные поперек вант и образующие вместе с вантами веревочную лестницу для всхода на мачты и реи.

Вымбовки — длинные бруски из твердого дерева, служащие для вращения ручных шпилей — воротов для подъема кораблей. Вымбовка имеет вид палки около двух метров длиной и диаметром на одном конце около 10 см, а на другом — около 6 см.

Гак — металлический крюк.

Гакоборт — борт, ограждающий корму корабля.

Галс — 1) снасть, притягивающая с наветренной стороны нижние углы прямых парусов; 2) если ветер дует справа, то говорят: судно идет правым галсом, если слева — левым галсом.

Галфвинд, или полветра — направление ветра, перпендикулярное курсу судна.

Гандшпуг — увеличенная вымбовка, служащая рычагом при работе с большими тяжестями.

Гафель — наклонное дерево, прикрепленное одним конусом к мачте для растягивания верхней шкаторины (стороны) косых парусов.

Гик — бревно для прикрепления или растягивания нижней шкаторины (стороны) косых парусов.

Гитовы — снасти, служащие для подтягивания кверху нижних углов паруса при его уборке.

Гордень — снасть, проходящая через один одношкивный блок.

Грот — нижний парус на грот-мачте.

Грот-люк — средний люк на палубе судна.

Грот-мачта — средняя, самая большая, мачта на корабле.

Грот-трюм — средний судовой трюм.

Гюйс — особый флаг, который поднимается при стоянке на якоре на носу военного корабля.

Двухдечный корабль — военный корабль, имевший над водой, кроме верхней, еще две нижние палубы с пушками.

Дека — палуба.

Держать на створе, идти по створу — идти так, чтобы два или несколько наблюдаемых с судна предметов сливались в одну линию.

Дифферент — разница углубления судна в воде между кормой и носом. Удифферентовать — правильно загрузить судно.

Драек — продолговатый конус из твердого дерева, употребляемый при такелажных работах.

Драйреп — цепь или трос, прикрепленные к рею и проходящие через блок для его подъема. Всякий драйреп кончается обычно талями, называемыми фалами.

Дрейф — отклонение движущегося корабля от намеченного пути под влиянием ветра, течения или волны. Лечь в дрейф — расположить паруса таким образом, чтобы от действия ветра на один из них судно шло вперед, а от действия на другие — пятилось назад и в результате держалось бы на месте.

Забортный выстрел — устройство на корабле в виде горизонтального рея, устанавливаемое перпендикулярно к борту на уровне верхней палубы. Служит для постановки и крепления шлюпок и катеров при стоянке корабля на якоре, а также для посадки личного состава в них. На ходу корабля заваливается к борту.

Задраивать — плотно закрывать.

Зыбь, мертвая зыбь — пологое волнение без ветра, иногда может быть очень сильным.

Кабельтов — толстый трос. Так как раньше парусные корабли без помощи буксира часто приходилось перетягивать с места на место путем завоза на шлюпке верпа с привязанным к нему кабельтовым, то вошло в практику измерять расстояние меньше мили числом кабельтовых. Кабельтов — 100 шестифутовых морских саженей. В одной морской миле 10 кабельтовых.

Каболка — толстая нить, из которой свиваются пряди, а из прядей — тросы.

Каболочные стропы — пеньковые кольца, которые связаны; ими охватывают груз при подъеме талями.

Каботаж — плавание у своих берегов и между портами своего государства. Каботажник — судно, плавающее у своих берегов без захода в заграничные порты.

Камлот — плотная ткань из шерсти.

Канат — канатом назывались самые толстые перлини и кабельтовы, привязывающиеся к якорям.

Капер — судно воюющего государства, с его разрешения (по каперскому свидетельству) нападающее на неприятельские торговые суда или суда нейтральных государств.

Катиться под ветер — уклонять нос корабля под ветер.

Кварта — мера жидких и сыпучих грузов, равная около 1,13 литра, то есть одна четверть галлона, который составляет 4,54 литра.

Квартердек — приподнятая до линии фальшбортов кормовая палуба.

Киль — продольный брус, идущий вдоль судна и служащий основой всей его структуры.

Кильватер — струя за кормой идущего судна.

Кильсон — внутренний киль, идущий поверх шпангоутов (ребер) судна.

Клетень, клетневка — предохранительная обивка троса тонкими линями в тех местах, где он подвергается постоянному трению.

Кливер — один из косых парусов на бушприте.

Клот, клотик — точеная шишка или кружок, надеваемые на вершину мачты. Через клотик пропускаются тонкие снасти, называемые сигнальными фалами.

Клюз — круглое отверстие в борту судна для пропуска перлиний и швартовов.

Кноп — узел на конце снасти.

Концы — различные снасти, веревки на судне. Это слово обычно употребляется применительно к сравнительно коротким снастям или снастям, укрепленным одним концом к чему-либо.

Кормовая раковина — верхний участок кормовых обводов внешних очертаний корпуса.

Кофель-нагель — железный штырь для крепления снастей.

Кофель-планка — дубовая толстая доска с гнездами, укрепленная у борта корабля или мачты для пропуска через нее кофель-нагелей.

Крамбол — кронштейн на носу корабля для подвешивания якоря.

Кранец — обрубок дерева или грубая подушка, набитая мягкой пробкой, свешиваемая за борт для предохранения корпуса судна от трения о причал.

Крепить паруса — скатывать, увязывать их на реях, или на бушприте, или около мачт.

Крепить снасти — завернуть или замотать их вокруг головки кнехта или кофель-нагеля.

Круче держать — держать ближе к направлению ветра.

Крюйсель — парус на бизань-мачте.

Лавировать — двигаться вперед зигзагами против ветра.

Лаг — инструмент для измерения пройденного расстояния и скорости хода.

Латинские паруса (латинское вооружение) — треугольные паруса, которые пришнуровываются к длинному, часто составному рейку. Одно из древнейших парусных вооружений, сохранившееся до наших дней в неизменном виде. Получили распространение в Средиземном море со средних веков.

Ликтрос, или ликовина — трос, которым обшит для прочности парус.

Линь — трос меньше 25 миллиметров в диаметре.

Лисели — добавочные паруса, ставящиеся по бокам прямых парусов.

Лот — прибор, измеряющий глубины; с его помощью достают образцы грунта со дна моря.

Лоция — часть науки о кораблевождении, руководство для мореплавателей, подробные карты морей и омываемых ими берегов с указанием маяков, знаков, створов и т. д.

Люверсы — обшитые отверстия в парусе для пропуска снастей.

Марлинь — тонкий линь, скрученный из двух каболок, или нитей.

Марс — площадка на месте соединения мачты со стеньгой.

Марсели — вторые снизу прямые паруса.

Миля — морская мера длины, равная 1852 м.

Мористее — дальше от берега в сторону открытого моря.

Мостик — приподнятый над бортами судна и защищенный от ветра и волн помост, простирающийся от борта до борта. С мостика управляют судном.

Муссоны — периодические ветры, изменяющие свое направление в зависимости от времени года.

Мушкель — массивный деревянный молоток для такелажных работ.

Набор судна — совокупность всех брусьев дерева, составляющих каркас корабля.

Наветренная сторона, берег, борт — сторона, берег, борт, со стороны которых дует ветер.

Найтов — прочная связка двух или нескольких предметов тросом. Принайтовать, снайтовать — связать друг с другом.

Нактоуз — 1) медный колпак со стеклянным окошком и лампами; надевается в непогоду на компас; 2) деревянный шкафик, на котором установлен компас.

Нок — оконечность рея, гафеля или гика.

Обезветрить паруса — повернуть их или судно так, чтобы ветер пришелся в боковую кромку парусов.

Обстенить паруса — повернуть их или судно так, чтобы ветер ударил в обратную сторону парусов и они прижались к мачтам и стеньгам. При обстененных парусах судно получает задний ход.

Оверштаг — переход с бейдевинда одного галса на бейдевинд другого галса через линию ветра.

Огон — заплетенная на тросе петля.

Одерживать — приказание рулевому замедлить начавшийся поворот судна.

Пассаты — ветры, дующие с постоянной силой в одном направлении.

Перлинь — трос толще 13 см.

Перты и подперты — тросы, подвешенные под реями. На них матросы становятся ногами, расходясь по реям для крепления парусов.

Планширь — горизонтально положенная толстая доска твердого дерева, ограничивающая верхний борт судна.

Подветренная сторона, берег, борт — сторона, берег, борт, противоположные наветренным.

Подзор — свес кормы корабля.

Порт — прямоугольное отверстие в борту для ведения орудийного огня.

Привести — править ближе к линии ветра, править круче.

Прямые паруса — паруса правильной четырехугольной формы.

Разоружить судно — во время продолжительных стоянок и зимовок на парусных судах отвязывают и убирают в трюм все паруса, выдергивают снасти бегучего такелажа, иногда опускают верхние реи и брам-стеньга, — это называется «разоружить судно».

Рангоут — собирательное слово для обозначения всех деревянных частей корабля, как то: мачт, стеньг, брам-стеньг, рей, гиков, гафелей, грузовых стрел и т. д.

Рей — поперечное дерево, подвешенное за середину, к которому привязан один из прямых парусов.

Риф — ряд завязок у паруса для уменьшения его площади во время усиливающегося ветра.

Ростры — место на палубе, где уложен запасной рангоут. На рострах же иногда устанавливаются большие шлюпки.

Румб — 1/32 часть горизонта. Картушка (кружок, прикрепленный к магнитной стрелке компаса) разделена на 32 румба и,

как всякая окружность, на 360. Компасные румбы, считая от севера через восток, юг и запад, носят следующие названия: норд (N), норд-тень-ост (NtO), норд-норд-ост (NNO), норд-ост-тень-норд (NOtN); норд-ост (NO), норд-ост-тень-ост (NOtO), ост-норд-ост (ONO), ост-тень-норд (OtN), ост (О), ост-тень-зюйд (OtS), ост-зюйд-ост (OSO), зюйд-ост-тень-ост (SOtO), зюйд-ост (SO), зюйд-ост-тень-зюйд (SOtS), зюйд-зюйд-ост (SSO), зюйд-тень-ост (StO), зюйд (S), зюйд-тень-вест (StW) и далее: SSW, SWtS, SW, SWtW, WSW, WtS, вест (W), WtN, WNW, NWtW, NW, NWtN, NNW, NtW, N.

Румпель — рычаг у руля для управления им.

Румпель-тали — тали, которые закладывают на румпель.

Руслени — площадки для отвода вант и бакштагов от борта судна.

Рым — прочное железное кольцо, вделанное в палубу, борт или пристань.

Рында — колокол.

Рыскливость — стремление судна бросаться в сторону ветра, свойство произвольно уклоняться в ту или другую сторону от курса.

Сажень — на флоте применялась шестифутовая сажень, равная 183 см. 100 шестифутовых саженей составляли один кабельтов.

Салинг — решетчатая площадка при соединении стеньги с брам-стеньгой.

Свайка — круглый металлический клин, похожий на большое и толстое шило; употреблялась при такелажных работах.

Сезень, или шлейка — короткая плетенка или кусок троса, служащие для крепления убранных парусов.

Склянки — песочные часы. Бить склянки — обозначать время звоном корабельного колокола.

Скула — место наиболее крутого изгиба борта, переходящего в носовую или кормовую часть — носовая или кормовая скулы, или в днище — бортовая скула.

Спардек — средняя возвышенная надстройка, простирающаяся от борта до борта.

Сплесень — сплетенные вместе два конца троса.

Спускаться — поворачивать судно, увеличивая угол между курсом корабля и направлением ветра.

Стаксель — косой парус, ходящий на кольцах (раксах) по штагу.

Стеньги — верхние продолжения мачт. Названия стеньг зависят от названия мачт, например: стеньга фок-мачты называется фор-стеньгой, стеньга грот-мачты — грота-стеньгой, однако стеньга бизань-мачты называется крюйс-стеньгой.

Стапель-блоки — бруски, подкладываемые под киль строящегося или ремонтируемого судна.

Степс — гнездо, в которое вставляют нижний конец (шпор) мачты.

Строп — отрезок троса, сплетенный концами в круг или в петлю.

Счисление — расчет местонахождения корабля по его курсу и пройденному расстоянию.

Табанить — грести веслами в обратную сторону.

Такелаж — совокупность всех снастей на судне. Стоячий такелаж — тросы, крепящие мачты, стеньги, брам— и бом-брамстеньги, бушприт и утлегарь. Бегучий такелаж проходит через блоки и служит для подъема и поворачивания рангоутных деревьев, тяжестей, постановки и уборки парусов.

Тали — трос, пропущенный через систему блоков для облегчения тяги.

Талреп — род талей или натяжной винт для вытягивания стоячего такелажа или стягивания груза.

Твиндек — промежуточная трюмная палуба.

Топенант — снасть, поддерживающая ноки рей, гиков и грузовых стрел.

Траверз — положение какого-нибудь знака на берегу или предмета на воде, перпендикулярное курсу судна.

Травить снасть — постепенно выпускать, ослаблять.

Транец — плоский срез кормы у кораблей, судов и яхтшвертботов. Широкая транцевая корма способствует захвату корпуса попутной волной, что может привести к быстрому развороту корабля и его опрокидыванию.

Увальчивость — стремление судна бросаться носом от ветра.

Углубление судна — расстояние в дециметрах или футах, измеряемое от ватерлинии до нижней кромки киля.

Узел — условная мера скорости, обозначающая морскую милю в час.

Утлегарь — второе колено бушприта, его продолжение.

Фал — снасть в виде специальных талей, служащая для подъема рангоутных деревьев.

Фальшборт — верхняя часть борта судна, борт выше верхней палубы.

Фок — нижний парус на фок-мачте.

Фок-мачта — передняя мачта корабля.

Фордевинд — попутный ветер, дующий прямо в корму.

Фордуны — то же, что и бакштаги.

Фор-люк — передний грузовой люк.

Форпик — узкое место трюма в самом носу судна. Такое же место в корме называется ахтерпик.

Форштевень — передняя грань судна.

Фрегат — во времена парусного флота трехмачтовый военный корабль, имевший до 60 пушек, расположенных на двух палубах — верхней, открытой, и нижней, закрытой.

Фут — морская мера длины, равная 0,305 м.

Футшток — длинная палка, размеченная на футы; служит для измерения малых глубин.

Ходовой конец — конец снасти, за которую тянут. Обратный, прикрепленный к чему-нибудь конец называется коренным.

Ходок, хороший ходок — быстроходное судно.

Чиксы — деревянные или металлические нащечины на мачте под марсами, иногда под салингами.

«Чист якорь» — сообщение помощника капитана, наблюдающего за подъемом якоря из воды, что якорь вышел на поверхность не запутанным, чистым и судну можно дать ход.

Шканцы — часть палубы между грот— и бизань-мачтой, почетное место на корабле.

Шкафут — часть палубы между фок— и грот-мачтами.

Шкот — снасть, притягивающая к борту, палубе или к ноку рея угол паруса.

Шпангоут — деревянное или металлическое ребро в наборе судна.

Шпигат — отверстие для стока воды в борту корабля.

Шпиль — вертикальный ворот для подъема якоря.

Шпор — нижняя часть рея.

Штаг — снасть стоячего такелажа, удерживающая мачты и стеньги спереди.

Штирборт — правый борт судна.

Шток — всякий шест, имеющий специальное назначение, — флагшток, футшток.

Штормтрап — веревочная лестница с деревянными ступеньками.

Шхуна — судно с косыми парусами и не менее чем двумя мачтами.

Эзельгофт — двойное кованое кольцо из полосового металла для соединения мачты со стеньгой, вершины стеньги — с брам-стеньгой, бушприта — с утлегарем.

Юзень — тонкий линь, свитый вручную из трех каболок.

Ют — часть палубы от бизань-мачты до конца кормы — гакоборта. Полуют — короткая, возвышенная часть юта, надстройка, начинающаяся с кормы, но не доходящая до бизань-мачты.

Юферс — род круглого толстого блока с гладкими дырами, называемыми окнами, вместо шкивов. Через юферсы основываются тросовые талрепы.

Якорный огонь — белый огонь, поднимаемый над носом судна (а на больших судах и над кормой) при его стоянке на якоре.

Примечания

1

Здесь и далее см. «Словарь морских терминов», помещенный в конце книги

2

Гай Фокс (1570-1606) — английский дворянин-католик, знаменитый участник Порохового заговора (1605) против английского и шотландского короля Иакова I, симпатизировавшего протестантам

3

Речь идет об Амьенском мирном договоре, который был заключен 27 марта 1802 г. между Францией и Великобританией. В мае 1803 г. война вспыхнула вновь.

4

Вильям Голландец — Вильгельм III Оранский (1650-1702), английский король с 1689 г. Призван на английский престол в ходе государственного переворота 1688-1689 гг., до 1694 г. правил совместно с женой Марией II Стюарт.

5

Имеется в виду Роберт Клайв (1725-1774), британский военачальник, правитель Бенгалии

6

Морская битва, произошедшая 14 февраля 1797 г. у мыса СентВинсент (крайней юго-западной оконечности Португалии), в которой капитан Нельсон и адмирал Джерлис разбили испанский флот. Нельсон получил за этот бой рыцарский крест ордена Бани и чин контр-адмирала.

7

В порядке(ит.)

8

Куда ты меня влечешь?(лат.)

9

Спрашивается(лат.)

10

Малый рейд(фр.)

11

Большой рейд(фр.)

12

Пряный отвар(фр.)

13

Баранье жаркое(фр.)

14

Бедлам — лечебница для душевнобольных в Лондоне

15

Ваш покорный слуга, месье(фр.)

16

Цыпленок в винном соусе(фр.)

17

Морской язык по-нормандски(фр.)

18

В греческой мифологии богиня, олицетворяющая здоровье; дочь Асклепия

19

Молочай(лат.)

20

Господин сержант(фр.)

21

Отлично (фр.)

22

Пошли, пошли, пленные!(фр.)

23

Серебряная монета достоинством в четыре пенса

24

Удовлетворение жизнью(лат.)

25

Стоун — английская мера веса, равная 6,34 кг.

26

Питт Уильям Младший (1759-1806) — премьер-министр Великобритании в 1783-1801 и 1804-1806 гг. Лидер так называемых новых тори.

27

так в оригинале. — прим. Ustas

28

Таким образом создавался своего рода бруствер, защищавший палубную команду от огня противника

29

Трехмачтовая рыболовная шхуна(фр.)

30

Господа узники(фр.)

31

«О земледельцы! Плодов смягчайте грубость уходом»(Вергилий, «Георгики», 2, 19; перевод С. Шервинского)

32

Земледельцы(лат.)

33

«Желтый Джек» — на старинном матросском сленге — тропическая лихорадка

34

Монтегю М. У. (1690-1762) — английская писательница, известная в основном своим эпистолярным наследием («Письма из Стамбула» и др.

35

Английским каналом (или просто Каналом) англичане называли Ла-Манш

36

Вошь платяная(лат.)

37

Вошь головная(лат.)

38

Верят в желаемое (лат.)

39

Познай самого себя (лат.)

40

Гретна-Грин — название шотландского городка, где влюбленные могли обвенчаться без предоставления соответствующих документов. Праздник Гретна-Грин — традиционный шотландский праздник влюбленных.

41

Отряд моряков (лат.)

42

Оружие и воинов воспеваю (лат.)

43

Солгавший в малом, лжет во всем (лат.)

44

«Под соснами…» (ит.); ария Графини из оперы В. А. Моцарта «Фигаро»

45

Звезда альфа в созвездии Возничего, одна из самых ярких в Северном полушарии

46

Господин ранен (фр.)

47

Не знаю, капитан. Он не разговаривает: думаю, сейчас отдаст концы. Везде кровь. Вы не велите подать мне строп, капитан? (фр)

48

Что? Говорите… (фр.)

49

20 градусов по Цельсию

50

Как таковой (лат.)

51

Без реванша (фр.)

52

Военная хитрость (фр.)

53

Себастьен Ле Претр де Вобан (1633-1707), знаменитый французский военный инженер

54

Сдавайтесь! (фр.)

55

Сдаюсь (фр)

56

Здесь: Под честное слово (ит.)

57

Капитан, прекратите кровопролитие. Сдавайтесь. Люди вас покинули. Сдавайтесь (искаж. фр.)

58

Ни за что, месье (фр.)

59

Капитан, вниз, вниз, пожалуйста. Все офицеры, вниз (фр.)

60

Не всё мы можем (лат.)

61

Половая жизнь исключена (лат.)

62

Военная хитрость (фр.)

63

Я тут не был, меня нет, я ни о чем не тревожусь (лат.)

64

Покой души и истому тела (лат.)

65

Бог из машины (лат.)

66

Причина войны (лат.)

67

«Женские хитрости» (ит.)

68

Сила (фр.)

69

Месье, честь имею представить вам своего друга, д-ра Мэтьюрина. Д-р Мэтьюрин, это испанский капитан, дон Гарсио (фр.)

70

Вино, шоколад, водка? (исп.)

71

Бешенство матки (лат.)


на главную | моя полка | | Капитан первого ранга |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 11
Средний рейтинг 4.1 из 5



Оцените эту книгу