1

Маленький совет. Выслеживая кого-то в моем районе, не надевайте красного.

В первый день, когда мы с Энджи заприметили у нас на хвосте этого коротышку-толстячка, на нем было черное пальто, а к серому костюму он надел красную рубашку. Костюм его был двубортным, итальянским и на несколько сот долларов дороже, чем носили в моем районе. Пальто было кашемировым. Полагаю, что и в моем окружении люди тоже могли бы позволить себе носить кашемир, не трать они так много на изоляционную ленту, которой прикручивают выхлопные трубы своих допотопных «шевроле» 82-го года выпуска; после таких непомерных расходов того, что остается у них, едва-едва хватает на поездку в Арубу.

На второй день толстячок сменил красную рубашку на более спокойную белую, снял кашемировое пальто и итальянский костюм, но все равно бросался в глаза наподобие Майкла Джексона в детском саду — выделяясь уже тем, что на нем была шляпа.

В моем районе, как и вообще в центральном Бостоне, где я кручусь, обитатели, если и носят что на голове, то бейсбольную шапочку, ну, может быть, изредка твидовую кепку. На нашем же приятеле Недотепе (как мы его прозвали) красовался котелок, — котелок, поймите меня правильно, весьма элегантный, но все же котелок!

— Похоже, нездешний, — сказала Энджи.

Я выглянул из окна «Придорожной кофейни». Голова Недотепы дернулась, и он поспешил наклониться, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке.

— Нездешний, — подтвердил я. — Интересно, откуда прибыл? Может быть, из Франции?

Хмуро взглянув на меня, она густо смазала плавленым сыром рогалик, так сильно нашпигованный луком, что даже при взгляде на него начинали слезиться глаза.

— Да нет, тупица. Он гость из будущего. Ты разве не видел старую серию «Звездного пути», в которой Кирк и Спок приземляются в тридцатые годы и смотрятся там совершенными чудиками?

— Ненавижу «Звездный путь».

— Но понял, о чем я говорю.

Я кивнул, потом зевнул. Недотепа разглядывал телефонную антенну с таким видом, словно впервые ее увидел. Возможно, Энджи и права.

— Как это ты можешь не любить «Звездный путь»! — удивилась Энджи.

— Легко. Смотрю, злюсь и выключаю.

— И даже «Поколение будущего»?

— А это что? — спросил я.

— Когда ты родился, — сказала она, — держу пари, твой папаша поднес тебя, новорожденного, матери со словами: «Ты только погляди, лапонька, какого замечательного, ворчливого старикашку ты родила!»

— Чего ты в бутылку лезешь? — недоуменно спросил я.

* * *

На третий день мы решили немного позабавиться. Выйдя утром из дома, мы пошли в разные стороны: Энджи направилась на север, я же — на юг.

Недотепа пошел следом за ней. Однако за мной последовал Шатун.

Шатуна я раньше ни разу не видел и не увидел бы и на сей раз, если бы Недотепа не раскрыл мне глаза, дав повод быть настороже.

Перед выходом из дома я порылся в ящике с летним барахлом и извлек оттуда темные очки, которыми пользуюсь, когда погода благоприятствует настолько, что можно совершать велосипедные прогулки. К левой дужке очков было прицеплено зеркальце, которое по желанию поднималось и опускалось, открывая обзор сзади. Спецсредство не такое крутое, как те, которыми Кью снабжал Бонда, но сойдет; к тому же заполучить его можно и не прибегая к флирту с мисс Манипенни.

А вдобавок, с третьим глазом на затылке, я мог чувствовать свое превосходство над всеми в округе, потому что ничем подобным никто здесь не располагал.

Шатуна я заметил, когда внезапно остановился возле входа в «Пирожковую», чтобы выпить утреннюю чашечку кофе. Уставившись в дверь «Пирожковой», словно бы изучая меню, я нацелил мое зеркальце и стал вертеть головой, пока не увидел на другой стороне улицы возле аптеки Пэта Джея, мужика, похожего на агента похоронного бюро. Он стоял, скрестив руки на цыплячьей груди, и, не таясь, разглядывал мой затылок. По впалым щекам его, как реки, струились борозды морщин, лоб был низенький, с огромными залысинами по бокам.

Войдя в «Пирожковую» и прищелкнув свое зеркальце к дужке, я заказал кофе.

— Что, внезапно глаза стали сдавать, а, Патрик?

Я взглянул на Джонни Дигана. Тот подливал сливки в мою чашку.

— Чего?

— Я про очки, — пояснил он. — Ведь сейчас март, а, считай, с Благодарения солнце и не показывалось. Так глаза сдавать стали или просто пижонишь и хипповать пробуешь?

— Наверно, хипповать пробую, Джонни.

Он двинул ко мне через стойку чашечку кофе.

— А не получается! — обронил он.

* * *

Выйдя на улицу, я разглядел через очки, как Шатун стряхивает пушинку с колена, затем наклоняется, чтобы поправить шнурки ботинок, точь-в-точь как это делал накануне Недотепа.

Я снял очки, думая о Джонни Дигане. Бонд был, конечно, крутым парнем, однако посещать «Пирожковую» ему не доводилось. Ладно, к черту, брось пробный шар и выпей где-нибудь поблизости мартини с водкой — все равно голова кружится, а зад твой засветился в витрине.

Я перешел улицу, в то время как Шатун был поглощен своими шнурками.

— Привет! — сказал я.

Он выпрямился и стал озираться с таким видом, словно его окликнули с другого угла.

— Привет! — повторил я, протянув ему руку для рукопожатия.

Он поглядел на мою руку и вновь устремил взгляд куда-то вдаль.

— Bay, — произнес я, — выслеживать ты не мастер, зато вежливость из тебя так и прет!

Голова его стала поворачиваться, медленно, как земля на своей оси, пока его серые, цвета темной гальки глаза не встретились с моими. Чтобы поглядеть на меня, ему пришлось несколько наклонить голову, и тень от его обтянутого кожей черепа, скользнув по моему лицу, накрыла темным облачком мои плечи. А ростом я не подкачал.

— А мы разве знакомы, сэр? — Голос его прозвучал так, словно он был уже на пути к себе назад, в преисподнюю.

— Разумеется, знакомы, — ответил я. — Ты Шатун, а где другой из твоего помета?

— Шутка не такая удачная, как вы полагаете, сэр.

Я поднес к губам кофейную чашечку.

— Подожди, пока я кофейку глотну. Шатун. Через пятнадцать минут ты меня не узнаешь.

Он послал мне вниз улыбку, и борозды на его щеках превратились в ущелья.

— Напрасно вы так выставляетесь, мистер Кензи.

— Ты это о чем, Шатун?

Подъемный кран вбил цементную сваю мне в позвоночник, и что-то маленькое, кусачее вцепилось острыми зубами мне в шею с правой стороны, Шатун шатнулся вон из поля моего зрения, а тротуар, закачавшись, пополз вверх, к моему уху.

— Классные очочки, мистер Кензи! — проговорил Недотепа, в то время как его одутловатое личико, как воздушный шарик, парило возле меня. — Изящная деталь гардероба.

— В стиле хай-тек, — добавил Шатун.

И кто-то рассмеялся, а кто-то запустил стартер, и я почувствовал себя дурак дураком. Тут и Кью изумился бы.

* * *

— Голова болит, — сказала Энджи.

Она сидела возле меня на черном кожаном диване, и руки ее, как и у меня, были скручены за спиной.

— Ну а вы, мистер Кензи? — осведомился голос. — Как ваша голова?

— Под впечатлением, — отозвался я. — Чтобы не сказать, идет кругом.

Я повернул голову в направлении голоса, но глаза мне ослепило лишь пятно желтого цвета, окаймленное мягко-коричневой тенью. Я заморгал, и комната слегка качнулась.

— Простите за наркотики, — сказал голос. — Если б можно было сделать это иначе...

— Не извиняйтесь, сэр, — проговорил другой голос, и я узнал Шатуна. — Сделать это иначе было невозможно.

— Джулиан, дай, пожалуйста, аспирину госпоже Дженнаро и мистеру Кензи, — вздохнул голос за ослепительным пятном желтого цвета, — и, будь добр, развяжи их.

— А если они начнут двигаться? — поинтересовался голос Недотепы.

— Проследите, чтоб не начали, мистер Клифтон.

— Да, сэр. С удовольствием.

* * *

— Меня зовут Тревор Стоун, — сказал человек, прятавшийся за пятном света. — Это вам что-нибудь говорит?

Я потер красные следы на запястьях.

Энджи тоже потерла свои красные следы и хватанула несколько глотков кислорода. Помещение, как я полагал, было кабинетом Тревора Стоуна.

— Я задал вам вопрос.

Я взглянул на пятно света.

— Задали. С чем вас и поздравляю. — Я повернулся к Энджи: — Как ты?

— Запястья ноют, и голова тоже...

— А в остальном?

— Настроение в целом скверное.

Я опять устремил взгляд на пятно света.

— У нас скверное настроение.

— Надо думать.

— Твою мать!

— Остроумное замечание, — послышалось из-за пятна приглушенного света, и Недотепа с Шатуном негромко прыснули.

— Остроумное замечание, — эхом откликнулся Недотепа.

— Мистер Кензи, госпожа Дженнаро, — проговорил Тревор Стоун, — я даю вам слово, что не хочу причинять вам неприятности. Возможно, мне придется вам их причинить, но это будет против моего желания. Мне нужна ваша помощь.

— Да бросьте вы! — Я поднялся на неверных ногах, Энджи тоже поднялась и встала рядом.

— Если один из ваших остолопов подвез бы нас домой... — начала Энджи.

Я схватился за ее руку, так как меня качнуло к дивану, а комната немного накренилась вправо. Шатун ткнул указательным пальцем меня в грудь так легко, что я едва почувствовал касание, и мы с Энджи упали обратно на диван.

Еще пять минут, сказал я своим ногам, и мы сделаем новую попытку.

— Мистер Кензи, — предупредил Тревор Стоун, — вы можете опять пробовать встать, а мы можем легким толчком отправлять вас обратно на диван, по моим подсчетам, еще примерно в течение минут тридцати, так что расслабьтесь.

— Похищение людей, — сказала Энджи, — насильственное задержание... Вам знакомы эти термины, мистер Стоун?

— Да...

— Хорошо. Вы осознаете, что и то и другое является преступлением против федеральных законов, влекущим за собой суровое наказание?

— М-м... — промычал Тревор Стоун. — Госпожа Дженнаро и вы, мистер Кензи, хорошо ли вы осведомлены о том, что смертны?

— У нас были случаи, когда можно было это заподозрить, — сказала Энджи.

— Это мне известно, — сказал он.

Подняв брови, Энджи взглянула на меня. Я поднял брови ей в ответ.

— Но речь шла лишь о случаях и, как вы выразились, подозрениях. Отдельные разрозненные догадки. Однако сейчас вы оба живы, молоды и имеете веские основания считать, что будете топтать эту землю еще лет тридцать — сорок. Мир с его законами и установками, с его обычаями и непреложными карами за преступления против федерального законодательства имеет над вами власть, в то время как я ныне ему неподвластен.

— Это призрак, — шепнул я, и Энджи толкнула меня локтем под ребро.

— Совершенно верно, мистер Кензи, — сказал Стоун, — совершенно верно!

Желтое пятно света переместилось, метнувшись прочь от меня, и я заморгал в сменившей его темноте. Белая точка в ее середине, сделав кульбит, превратилась в оранжевые круги побольше, подобно трассирующим пулям, они замелькали перед моими глазами. Затем зрение мое прояснилось, и я увидел Тревора Стоуна.

Верхняя часть его лица была словно вытесана из светлого дуба — нависшие брови бросали тень на жесткие зеленые глаза, орлиный нос и выпиравшие сероватые скулы.

Однако под скулами плоть резко шла на убыль. Челюсть с двух сторон будто смялась, а кости, расплавившись, перетекли в рот. Подбородок, исхудавший до состояния желвака, глядел вниз, болтаясь в резиновой кожной складке. Рот же вообще потерял форму, на его месте плавало что-то амебообразное с белыми высохшими губами.

Лет ему можно было дать сколько угодно — от сорока до семидесяти.

Горло его покрывали нашлепки рыжеватых пластырей, казавшихся влажными. Поднявшись из-за массивного письменного стола, он оперся на трость красного дерева с золотым набалдашником в виде головы дракона. Серые в шотландскую клетку брюки пузырились вокруг тощих ног, но синяя хлопковая рубашка и черный льняной пиджак облегали массивные плечи и грудь плотно, как вторая кожа, и словно сроднились с ними. Уцепившаяся за трость рука, казалось, была способна единым махом вбивать в пыль и плющить мячи для гольфа.

Навалившись на подрагивающую под его тяжестью трость, он глядел на нас.

— Вот, полюбуйтесь на меня хорошенько, — сказал Тревор Стоун, — а потом позвольте я расскажу вам о своей потере.

2

— В прошлом году, — сказал Тревор Стоун, — моя жена возвращалась после вечера в Сомерсет-клубе, что на Бикон-Хилле. Вам он знаком?

— Мы там оттягиваемся, — сказала Энджи.

— Да. В общем, у нее сломалась машина. Она позвонила мне в офис в центре — я как раз кончал работу, — чтобы я ее подвез. Забавно.

— Что именно? — осведомился я.

Он заморгал.

— Просто я вспомнил, как редко мы себе это позволяли. Проехаться вдвоем. Из-за моей всегдашней занятости совместные поездки превратились в нечто исключительное. Казалось бы, что может быть обыденнее — посидеть рядом в машине в течение двадцати минут, а нам это удавалось не больше пяти-шести раз в году.

— И что же произошло? — спросила Энджи.

Он откашлялся.

— На спуске с Тобин-бридж нас стала подрезать и теснить с дороги какая-то машина. Автомобильное пиратство — так это, кажется, называется. Автомобиль у меня был новый, незадолго перед тем купленный «ягуар-ХКЕ», и я не собирался дарить его шайке хулиганов, убежденных, что стоит только захотеть — и все будет как им заблагорассудится. Вот я и...

С минуту он смотрел в окно, словно вновь слыша скрежет металла и вой двигателей, снова вдыхая тот вечерний воздух.

— Машина моя грохнулась на бок, ударившись со стороны руля. Жена моя Инес кричала без умолку. Тогда я этого не знал, но ей сильно повредило позвоночник. Эти сволочи разозлились — ведь я испортил машину, которую они, вероятно, уже считали своей. Пока я боролся с беспамятством, они застрелили Инес. Они все стреляли в машину и стреляли, и три пули угодили в меня. Как ни странно, ни одна из них серьезно меня не ранила, хотя одной мне и размозжило челюсть. Трое этих бандитов немного повозились, пытаясь поджечь машину и не догадываясь проткнуть у нее бензобак. Потом им это надоело, и они отчалили. А я остался лежать с тремя пулями в теле и переломанными костями рядом с трупом жены.

Покинув кабинет в сопровождении Шатуна и Недотепы, мы неверной походкой направились в спортивный зал Тревора Стоуна, или же гостиную джентльмена, или уж не знаю, как и назвать помещение величиной с ангар реактивного самолета с вишневого дерева столом для игры в бильярд и снукер, с мишенью для «дартс» на подставке, а также с покерным столиком и имитацией зеленого газона вокруг лунки для гольфа. Вдоль восточной стены помещения тянулась стойка бара красного дерева с висящими над ней стаканами — количества их хватило бы целому полчищу гостей на месяц гулянки.

Тревор Стоун плеснул себе в стакан на два пальца эля и качнул бутылкой сначала в направлении моего стакана, а затем в направлении стакана Энджи — жест, на который мы оба ответили отказом.

— Мужчин этих, а строго говоря, совсем мальчишек, которые совершили это преступление, быстренько судили. Им дали пожизненное без права помилования, которое они не так давно начали отбывать в Норфолке, и поделом им, как я думаю. Мы с дочерью похоронили Инес, и все пошло своим чередом, если не считать нашего горя.

— Маленькое «но», — сказала Энджи.

— Извлекая пулю из моей челюсти, доктора обнаружили у меня признаки рака. В ходе дальнейших анализов выяснилось, что рак уже пошел по лимфатическим узлам. Сейчас они копаются в моем кишечнике — толстом и тонком. Вскоре, как я уверен, им уже и резать будет нечего.

— Какой срок они вам отвели? — спросил я.

— Шесть месяцев. Так они считают. А тело мое говорит мне, что осталось месяцев пять. Так или иначе, будущей осени мне уже не увидеть.

Крутанувшись на табурете, он опять устремил взгляд в окно на морской пейзаж и другой берег залива. Я посмотрел туда же, куда смотрел и он, и увидел скалистый фьорд. Фьорд разветвлялся, вдаваясь в сушу наподобие клешней омара, и, вглядываясь в даль, я заметил знакомый маяк. Дом Тревора Стоуна стоял посередине мыса Марблхед — утесистом выступе северного бостонского побережья, где дома были намного дешевле, чем в других здешних местах.

— Горе, — продолжал он, — штука прожорливая: все грызет и грызет, во сне и наяву, поддавайся ты ему или нет — безразлично. Точь-в-точь раковая опухоль. Однажды ты просыпаешься поутру и ощущаешь, что все твои прочие чувства — радости, зависти, жадности, даже любви — поглощены им. Остаешься только ты наедине со своей утратой — голый, уязвимый, открытый ему. И тут уж горе — полновластный хозяин.

Кубики льда в его стакане задребезжали, и он опустил на них взгляд.

— С этим можно бороться, — сказала Энджи.

Повернувшись к ней, он улыбнулся своим амебообразным ртом. Белые губы, перерезавшие обезображенную, с раздробленными костями челюсть, дрогнули, и улыбка тут же исчезла.

— Горе знакомо и вам, — мягко сказал он. — Знаю. Вы потеряли мужа. Пять месяцев прошло, не так ли?

— Бывшего мужа, — потупившись, уточнила Энджи. — Верно.

Я потянулся к ее руке, но она, покачав головой, положила руку на колени.

— Я читал все газетные репортажи, — продолжал он. — Даже в этой кошмарной «Уголовной правде». Вы вдвоем вступили в схватку со злом. И победили.

— Невольно, — сказал я и откашлялся. — Можете мне поверить.

— Возможно, — отозвался он, скрестив тяжелый взгляд своих зеленых глаз с моим. — Возможно, вы двое сделали это невольно. Но подумать только, сколько потенциальных жертв вы спасли от этих чудовищ.

— Мистер Стоун, — проговорила Энджи, — при всем моем к вам уважении должна просить не говорить с нами об этом.

— Почему же?

Она вздернула подбородок.

— Потому что вы ничегошеньки не знаете, вот и говорите глупости.

Легонько погладив набалдашник своей трости, он наклонился, другой рукой коснувшись колена:

— Вы правы. Простите меня.

И вдруг она улыбнулась ему улыбкой, какой я не видел на ее лице со дня смерти Фила, такой улыбки она с тех пор не дарила никому. Улыбнулась так, будто были они с Тревором Стоуном старыми друзьями, жившими где-то, куда не достигает ни свет, ни людская доброта.

* * *

— Я одинока, — за месяц до того сказала мне Энджи.

— Неправда.

Она лежала на пружинном матрасе с покрывалом, который мы разложили в моей гостиной. Собственная ее постель, как и вообще почти все ее вещи, оставалась у нее дома на Хоуис-стрит, потому что она все еще не решалась войти туда, где стрелял в нее Джерри Глинн и где истекал кровью на полу в кухне Эвандро Арухо.

— Неправда, ты не одинока, — повторил я, и руки мои обхватили Энджи, обняв ее со спины.

— Нет, я одинока. И никакие твои объятия, никакая твоя любовь не в силах этого теперь изменить.

* * *

— Мистер Стоун, — проговорила Энджи.

— Тревор.

— Мистер Стоун, — повторила она. — Я сочувствую вашему горю, от всей души сочувствую. Но вы нас похитили. Вы...

— Мое горе тут ни при чем, — сказал Стоун. — Нет, нет. Проблема вовсе не в этом.

— Так в чем же? — спросил я.

— В моей дочери Дезире.

Дезире.

Он произнес это имя благоговейно, как молитву.

* * *

Ярко освещенный кабинет его оказался храмом, возведенным в ее честь.

Там, где раньше я видел только мрак и тени, обнаружились фотографии и рисованные портреты женщины, запечатлевшие ее чуть ли не во все этапы жизни — начиная с младенческого возраста и до окончания школы: начальная школа, ежегодные снимки ее в старших классах, по окончании колледжа. Неумело снятые стареньким «поляроидом», но вставленные в новехонькие, красного дерева рамки. А вот случайный снимок: она и, судя по всему, ее мать на барбекю, стоят возле газового гриля на лужайке во дворе, в руках бумажные тарелки, в камеру обе не смотрят. Выхваченный наугад кадр, расплывшееся по краям изображение, фото, снятое без учета того, что откуда-то слева падал солнечный свет и блики его затемняли объектив аппарата. Такие карточки, не вставленные в альбом, обычно теряются, однако в кабинете Стоуна снимком этим явно дорожили — он был в посеребренной рамке на изящной подставке слоновой кости.

Дезире Стоун отличалась изумительной красотой. Ее мать, как можно было судить по нескольким фото, была, по-видимому, латинских кровей, и дочь унаследовала материнские густые волосы цвета меда, изящную форму нижней челюсти и шеи, точеность черт, тонкий нос и цвет лица, словно всегда озаренного светом закатного солнца. Отец же подарил Дезире нефритово-зеленые глаза и полные, четко очерченные губы. Симметрию генетических влияний можно было заметить, глядя на фотографию, стоявшую на столе Тревора Стоуна. На ней Дезире была снята вместе с отцом и матерью и одета в ярко-красную мантию с шапочкой — наряд выпускницы, — а за ее спиной простирался кампус колледжа Уэллсли; руки девушки обнимали родителей за шею, притягивая к ней их головы. Все трое улыбались и, казалось, так и излучали здоровье и благополучие, в то время как лицо девушки счастливо сочетало в себе нежную красоту матери с отцовским выражением несгибаемой воли.

— За два месяца до катастрофы, — сказал Тревор Стоун, на секунду взяв в руки фотографию. Он поглядел на нее, и нижнюю часть его обезображенного лица исказила судорога, в которой я распознал улыбку. Потом он поставил фотографию обратно на стол, а мы сели напротив него.

— Вам обоим известен частный детектив по имени Джей Бекер?

— Джея мы знаем, — сказал я.

— Работает в «Сыскном агентстве Хемлина и Коля», — сказала Энджи.

— Правильно. И какого вы о нем мнения?

— В профессиональном смысле?

Тревор Стоун пожал плечами.

— Он свое дело знает, — сказала Энджи. — Хемлин и Коль берут к себе только самых лучших.

Стоун кивнул:

— По-моему, несколько лет назад они и вам обоим делали предложение перейти к ним.

— Как это вы пронюхали? — удивился я.

— Но ведь это так, верно?

Я кивнул:

— И, насколько я понимаю, это было щедрое предложение. Почему же вы отказались?

— Мистер Стоун, — сказала Энджи, — на случай, если вы не заметили, мы не принадлежим к типу людей, отливающихся в кругах бизнесменов и политиков.

— Ну а Джей Бекер — человек другого типа?

Я кивнул:

— Он несколько лет прослужил в ФБР — до того, как сделал выбор в пользу больших денег, которые платят в частных фирмах. Он любит хорошие рестораны, красивую одежду, красивые многоэтажные дома и всякое такое. И костюмы на нем сидят хорошо.

— И, как вы сказали, он отменный специалист.

— Замечательный! — воскликнула Энджи. — Ведь именно его стараниями были доказаны связи Бостонского федерального банка с мафией.

— Да, знаю. Кто, вы думаете, нанял его на эту работу?

— Вы, — сказал я.

— И еще несколько видных бизнесменов, потерявших деньги во время краха на рынке недвижимости и падения курса доллара и фунта в 1988 году.

— Если вы обращались к нему раньше, почему вас интересует наше мнение о нем?

— Потому, мистер Кензи, что не так давно я привлек мистера Бекера, как и все «Агентство Хемлина и Коля», к розыску моей дочери, поручив им это дело.

— Розыску? — переспросила Энджи. — Сколько же времени она отсутствует?

— Четыре недели, — ответил Стоун. — Тридцать два дня, чтобы быть точным.

— Джей нашел ее? — спросил я.

— Не знаю, — сказал Стоун, — потому что теперь пропал и мистер Бекер.

* * *

На улице в то утро было холодно, но не слишком, так как ветер был несильным, а столбик термометра показывал тридцать с небольшим^[1]. Такой холод ощущается, но до костей не пробирает.

Однако на заднем дворе Тревора Стоуна ветер задувал с Атлантики, с его газона видны были барашки волн, и холод ударял в лицо, как снежком. Я поднял воротник кожаной куртки, защищаясь от океанского бриза, а Энджи сунула руки поглубже в карманы и съежилась, втянув голову в плечи. Но Тревор Стоун вышел на ветер. Провожая нас, он надел лишь легкий серый плащ, и плащ этот с хлопаньем бился о его тело в то время, как он стоял лицом к океану, храбро бросая вызов пронизывающему ветру.

— "Хемлин и Коль" вернули мне деньги, отказавшись от поручения, — сказал он.

— По какой причине?

— Не объяснили.

— Это неэтично, — возмутился я.

— Ну и что вы мне предлагаете?

— Обратиться в гражданский суд, — сказал я. — И выиграть дело.

Оторвав взгляд от морских далей, он обратил его к нам и не отводил, пока мы не догадались.

— Любое исковое заявление бессмысленно, — заметила Энджи.

Он кивнул:

— Потому что я умру раньше, чем дело дойдет до судебного разбирательства.

И он опять повернулся лицом к ветру, а к нам спиной, и слова его долетали до нас вместе с резкими порывами ветра.

— Я привык к тому, что пользуюсь влиянием, любое неуважение в мой адрес мне в диковинку, как и чувство страха. Теперь же я бессилен. Каждый знает, что я умираю. Каждый знает, что времени для борьбы у меня не осталось. И каждый, я уверен, внутренне посмеивается.

Я пересек газон и встал рядом с ним. Он стоял на самой кромке, там, где кончалась трава, обнажая черный камень утеса, угольно поблескивающий на фоне штормового моря.

— Так почему же именно мы? — спросил я.

— Я наводил справки, — сказал он. — Все, к кому я ни обращался с расспросами, уверяли меня, что вы двое обладаете теми двумя качествами, которые мне так нужны.

— Какими? — спросила Энджи.

— Честностью.

— В той мере, в какой...

— ...в какой это возможно в нашем развратном мире, да, мистер Кензи. Но вы честны с теми, кто завоевал ваше доверие. А я намерен ваше доверие завоевать.

— Похищение — не лучший для этого способ.

Он пожал плечами:

— Я дошел до крайности, и часовой механизм внутри меня запущен и тикает. Вы закрыли свой офис и отказываетесь вести дела и даже встречаться с возможными клиентами.

— Да, это так, — сказал я.

— На прошлой неделе я названивал вам обоим по домашним телефонам и в офис, но у вас нет автоответчиков.

— У меня он есть, только на время я его отключил, — сказал я.

— Я писал вам.

— Он не вскрывает почту, за исключением конвертов со счетами, — сказала Энджи.

Стоун кивнул, словно в некоторых кругах это дело обычное.

— Вот поэтому я был вынужден прибегнуть к таким крайним мерам, чтобы знать наверняка, что буду выслушан. Если вы откажетесь браться за мое дело, я готов выплатить вам двадцать тысяч долларов в качестве компенсации за потраченное время и причиненное вам неудобство.

— Двадцать тысяч! — выдохнула Энджи. — Долларов!

— Да. Деньги перестали теперь для меня что-либо значить, а наследников, кроме пропавшей Дезире, у меня нет. Кроме того, потрудившись разузнать обо мне, вы бы обнаружили, что двадцать тысяч долларов в сравнении с тем, что я имею, — сущая мелочь. Так что, если пожелаете, можете вернуться ко мне в кабинет, из верхнего правого ящика стола вынуть деньги и вновь жить, как жили до этого дня.

— Ну а если мы не откажемся, — сказала Энджи, — что вы поручите нам делать?

— Отыскать мою дочь. Я допускаю, что она мертва. Понимаю даже, что это весьма вероятно. Но я не хочу умирать, не узнав всего доподлинно. Мне надо знать, что с ней произошло.

— Вы обращались в полицию, — сказал я.

— И не получил ничего, кроме пустых фраз. — Он качнул головой. — Им представляется молодая особа, которая, впав в депрессию, решила развеяться, отправиться в путешествие, чтобы там прийти в себя.

— А вы уверены, что в вашем случае это не так?

— Я знаю свою дочь, мистер Кензи.

Опираясь на трость, он резко крутанулся и направился по газонной лужайке обратно к дому. Мы последовали за ним, и в огромных стеклянных окнах фасада его кабинета я увидел наши отражения: немощный старик, борющийся с ветром, который дует ему в спину и хлопает плащом по телу, едва не сбивая с ног, а тот, нащупывая тростью точку опоры, с трудом продвигается вперед по промерзшей лужайке; слева от него миниатюрная хорошенькая женщина, чьи темные волосы треплет ветер, а справа — мужчина лет тридцати с небольшим, на нем бейсбольная шапочка, кожаная куртка и джинсы. С некоторым замешательством поглядывает он на двух своих спутников, гордо несущих свое горе.

Уже в патио, придерживая дверь перед стариком, Энджи сказала:

— Мистер Стоун, вы говорили, что мы обладаем двумя качествами, наиболее сейчас вами ценимыми.

— Да.

— Одно из них честность. А какое второе?

— О вас говорят, что вам незнакома жалость, — сказал он, входя в кабинет. — Совершенно незнакома.

3

— Пятьдесят, — проговорила Энджи, когда мы ехали в метро от Уандерлэнд-стейшн в сторону центра.

— Знаю, — сказал я.

— Пятьдесят тысяч баксов! — воскликнула она. — Я подумала, что и двадцать-то — это безумие, а сейчас, Патрик, у нас при себе целых пятьдесят тысяч!

Я оглядел вагон, где метрах в трех от нас ехала пара пьяных оборванцев, подальше, в углу, группа подозрительного вида молодых людей внимательнейшим образом изучала ручку стоп-крана, и какой-то крашенный в блондина псих с умопомрачительной стрижкой держался за ременную петлю рядом со мной.

— Повтори это погромче, Энджи, а то бандиты в том углу, по-моему, не расслышали.

— С ума сойти! — Она придвинулась ко мне. — Пятьдесят тысяч долларов! — шепотом повторила она.

— Да, — прошептал я ей в ответ, в то время как вагон качнуло на повороте, раздался металлический скрежет тормозов, а флюоресцентные лампы над головой мигнули, погасли и снова зажглись.

Шатун, он же Джулиан Арчерсон, как мы потом узнали, должен был отвезти нас домой, но, простояв с ним пять минут в пробке на 129-й автостраде и попав затем в пробку на трассе 1А, мы попросили его сбросить нас поближе к какой-нибудь станции метро, после чего пешком добрались до Уандерлэнд-стейшн.

И вот теперь мы стояли, стиснутые, как сардины в банке, бок о бок с другими пассажирами, а раздолбанный поезд метро пролагал себе путь по лабиринту туннелей, и свет гас и снова зажигался, а мы везли пятьдесят тысяч долларов, которые дал нам Тревор Стоун. У Энджи во внутреннем кармане ее ветровки лежал чек на тридцать тысяч долларов, я же держал на поясе под пряжкой ремня двадцать тысяч наличными.

«Если вы собираетесь начать поиски немедленно, — сказал Тревор Стоун, — вам понадобятся наличные. Деньги тратить не бойтесь. Это деньги на расходы. Понадобится больше — звоните».

«Деньги на расходы!» Неизвестно, жива ли Дезире Стоун, но если она жива, думал я, ей по меньшей мере надо прятаться на Борнео или скрываться в Танжере, в противном же случае трудно придумать, как потратить пятьдесят тысяч на ее поиски!

— Джей Бекер, — присвистнув, проговорила Энджи.

— Ага, — отозвался я. — Дело нешуточное.

— Когда ты в последний раз с ним встречался?

— Месяца полтора назад. — Я пожал плечами. — Мы не ведем учет наших свиданий.

— А я его не видала с выдачи наград за демонстрацию мужского достоинства.

Псих справа от меня поднял брови и вылупил глаза.

— Раздеваться там не разрешают, не волнуйтесь. Допускаются только трусики в облепку.

Он кивнул и с обиженным видом вновь стал разглядывать свое отражение в стекле.

На самом деле медалью «Мужское достоинство» Бостонский союз детективов награждал за отличную работу и успехи в сыскной деятельности. Медаль, как и в прошлом году, и в позапрошлом году, опять завоевал Джей Бекер, в результате чего в нашем сообществе частных детективов даже поползли слухи, что он собирается открыть собственное дело, уйдя от «Хемлина и Коля». Однако я, хорошо зная Джея, нисколько не удивился, когда слухи эти оказались ложными.

Конечно, Джей, работая в одиночку, с голоду бы не умер. Совсем напротив — ведь о нем говорили как о самом популярном частном сыщике Бостона. Он был красив, умен как черт и мог бы, если захотел, запрашивать за свои услуги астрономические суммы. Некоторые из самых обеспеченных клиентов «Хемлина и Коля» с радостью переметнулись бы к нему, открой он собственный офис. Беда, однако, состояла в том, что, предложи эти клиенты Джею все деньги Новой Англии, он все равно не смог бы взяться за их дела. Подписывая контракт с «Хемлином и Колем», каждый сыщик давал также письменное обязательство в случае ухода из агентства в течение трех лет не иметь ничего общего с клиентурой «Хемлина и Коля». А три года в нашем деле идут за десять.

Таким образом, «Хемлин и Коль» держали его мертвой хваткой. Хотя если и существовал среди нас профессионал крепкий и всеми уважаемый настолько, что в силах был отмежеваться от Эверетта Хемлина и Адама Коля и преуспеть, то, несомненно, это был Джей Бекер. Но Джей был транжирой, каких мало. Деньги не залеживались у него в карманах, он тратил их — на одежду, машины, женщин, кожаную секционную мебель и на все, что ему заблагорассудится. «Хемлин и Коль» оплачивали его расходы, аренду его офиса, помогали ему в его финансовых операциях, консультируя его при покупке акций, золота и муниципальных ценных бумаг. В общем, они его опекали, а Джей Бекер нуждался в опекунах.

В Массачусетсе каждый начинающий частный сыщик должен отработать 2500 часов под руководством имеющего лицензию специалиста, только после этого он получает собственную лицензию. Джею, ввиду его деятельности в ФБР, достаточно было отработать лишь одну тысячу часов, что он и сделал под руководством Эверетта Хемлина. Энджи работала со мной, я же работал с Джеем Бекером.

Метод вербовки у «Хемлина и Коля» был разработан весьма хитроумно: положив глаз на какого-нибудь юного сыщика, который, на их взгляд, подавал надежды, они поручали его заботам ветерана сыска, давая тому возможность ввести его в курс дела, помочь наработать его 2500 часов и, разумеется, открыть ему глаза, рассказав о радужных перспективах работы в фирме «Хемлин и Коль». Все мои знакомые, получившие лицензию таким образом, стали потом сотрудниками «Хемлина и Коля». Все, только не я.

Что, конечно, вызывало недовольство Эверетта Хемлина, Адама Коля, а также их поверенных. Недовольство их доходило до меня в виде писем на веленевой бумаге с фирменным знаком поверенных «Хемлина и Коля», а порою и с фирменным знаком самих хозяев. Но я так ничего и не подписал, не дав ни письменно, ни даже устно повода считать, что намереваюсь когда-нибудь работать в фирме «Хемлин и Коль», и когда мой собственный поверенный Чезвик Хартман на собственной своей почтовой бумаге, весьма элегантной, розового цвета, ясно это сформулировал, свидетельства их неудовольствия перестали появляться в моем почтовом ящике. Так или иначе, мне удалось создать агентство, и успехи превзошли даже собственные мои ожидания, ведь оно привлекло клиентуру, которую не смогли заполучить даже «Хемлин и Коль».

Но не так давно потрясенные, как я думаю, схваткой с сумасшедшей злобой Эвандро Арухо, Джерри Глинна и Алека Хардимана, схваткой, стоившей жизни бывшему мужу Энджи Филу, мы прикрыли агентство и с тех пор, можно сказать, бездельничали, если не считать делом бесконечные, все об одном и том же, разговоры, просмотр старых кинолент, а также неумеренное поглощение спиртного с чувством, будто выполняешь некую важную работу.

Не знаю, до каких пор это продолжалось бы — может быть, растянувшись еще на месяц, а может быть, пока у обоих не отказала бы печень, покарав нас столь суровой и необычной карой, но случилось так, что Энджи поглядела на Тревора Стоуна как на родного ей человека, то есть взглядом, каким не глядела ни на кого вот уже три месяца, и даже улыбнулась ему сдержанной тихой улыбкой, и я понял, что от поручения его мы не откажемся, несмотря даже на неучтивость, которую он проявил, похитив нас и накачав наркотиками. К тому же отстегнутые им пятьдесят косарей также немало способствовали снисходительному отношению к дурному началу нашего с ним знакомства.

Найти Дезире Стоун.

Простая задача. А насколько простым окажется ее выполнение, это нам предстояло выяснить. Для того чтобы найти ее, необходимо было, в чем я не сомневался, отыскать Джея Бекера или же, по крайней мере, проследить его путь, пройдя по следам Джея, моего наставника, человека, подарившего мне мое профессиональное кредо.

— Ни один человек, — сказал он мне однажды, когда мое ученичество уже близилось к концу, — в буквальном смысле слова ни один человек не может бесследно скрыться, если поисками его занимается тот, кто этим должен заниматься.

— А как же тогда нацисты, сбежавшие после войны в Южную Америку? Вот Иозефа Менгеле же так и не нашли, дав ему тихо-мирно умереть на свободе!

Джей кинул на меня взгляд, с которым я за три месяца нашей совместной работы достаточно свыкся и который я прозвал «знай наших», взгляд человека, отбегавшего положенный срок по самым темным коридорам власти, знающего, где какая собака зарыта и где разбросаны клочки тех или иных уничтоженных свидетельств, и почему они уничтожены, разбирающегося в том, как действует механизм власти, лучше, чем кто-либо другой.

— А тебе не приходит в голову, что местонахождение Менгеле могло быть известно? Или ты просто меня дурачишь? — Он перегнулся через ресторанный столик на верхнем этаже небоскреба Бэй-Тауэр и сунул за пояс галстук, хотя и крошки, и грязные тарелки со столика были убраны с характерной для этого места неукоснительной аккуратностью. — Разреши мне только уверить тебя, Патрик, в том, что по сравнению с остальными скрывавшимися Менгеле обладал тремя преимуществами.

— И в чем же они состояли?

— Первое, — он поднял указательный палец, — это деньги, которые были изначально у Менгеле, миллионы долларов. Но и миллионеры доступны сыску. А значит, второе, — средний палец Джея распрямился, встав рядом с указательным, — он располагал информацией насчет других нацистов, насчет состояний, спрятанных под Берлином, насчет всевозможных медицинских открытий, которые ему удалось сделать во время его опытов с евреями в качестве морских свинок, и информацией этой пользовались правительства разных стран, включая и наше собственное правительство, официально занимавшееся его поисками.

Подняв брови, он вновь откинулся на спинку стула.

— Ну а третье преимущество?

— Ах да, третье... Третье его преимущество заключается в том, что его никогда не искал я. Потому что от Джея Бекера еще никому не удавалось скрыться. Теперь же, когда я обучил тебя, о мой юный гасконец Д'Артаньян, никому не удастся скрыться и от Патрика Кензи!

— Благодарю тебя, Атос.

Взмахнув в воздухе рукой, он наклонил голову в полупоклоне.

Джей Бекер. Никто на свете не мог соперничать с ним в элегантности.

Да, Джей Бекер, думал я, когда вагон метро вырвался из туннеля на бледно-зеленый свет Центрального переезда, надеюсь, ты был прав. Сыграем в кошки-мышки, хочешь ты этого или нет.

* * *

Вернувшись домой, я сунул свои двадцать косарей в тайник на кухне за плинтусом, где храню запасные пистолеты. Потом Энджи и я, очистив обеденный стол, поместили на нем все добытое нами с утра. В центре разложили четыре фотографии Дезире Стоун, а также ежедневные сообщения о ходе расследования, которые Тревор получал от Джея, пока тот сам не исчез тринадцать дней назад.

— Почему вы так медлили, прежде чем обратиться к другому сыщику? — спросил я Тревора Стоуна.

— Адам Коль заверил меня, что поручит мое дело другому, но я думаю, что он хитрил. А неделю спустя они меня вычеркнули из списка клиентов. Пять дней я изучал всех частных детективов города, имеющих репутацию порядочных людей, и мало-помалу стал склоняться в пользу вас двоих.

Сидя за столом, я размышлял, не стоит ли позвонить «Хемлину и Колю» и узнать эту историю в интерпретации Эверетта Хемлина, но заподозрил, что они меня отошьют. Бросая такого клиента, как Тревор Стоун, не станешь кричать об этом на всех углах, а тем более сплетничать насчет произошедшего с конкурентом.

Энджи разложила донесения Джея перед собой, я же стал проглядывать записи, сделанные нами обоими в кабинете Тревора.

— За месяц, прошедший с кончины ее матери, — сказал нам Тревор Стоун, когда мы вернулись со двора, — Дезире перенесла две тяжелые травмы, каждая из которых губительна для юной девушки. Первая — это то, что мне был поставлен диагноз «рак в последней стадии», вторая же — это гибель ее молодого человека, вместе с которым она училась в колледже.

— Что же с ним произошло? — спросила Энджи.

— Он утонул. Несчастный случай... Знаете ли, всю жизнь мы с матерью Дезире от всего такого ее ограждали. Она жила словно в магическом круге, где ее не могли коснуться никакие неприятности.

Себя она всегда считала сильной. Возможно, потому что упрямством и настойчивостью пошла в меня и путала эти качества со смелостью и способностью противостоять любым невзгодам. Но вам должно быть понятно, что случая проверить себя у нее не было. Когда умерла ее мать, а отец попал в интенсивную терапию, я видел, что она полна решимости выстоять. И думаю, она бы выстояла, но тут у меня обнаружился рак и почти немедленно вслед за этим — гибель поклонника. Бах. Бах. Бах.

По словам Тревора, под гнетом этих трех трагедий Дезире совершенно сломалась. У нее развилась бессонница, она ужасно похудела и почти перестала разговаривать — редко когда произносила в день больше одной фразы.

Отец уговаривал ее обратиться к специалисту и четырежды записывал ее на прием к психоаналитику, но она не являлась. Вместо этого, как сообщали ему Шатун, Недотепа и кое-кто из друзей, ее часто можно было увидеть в центре. Приезжая туда за рулем белого «сааба-турбо», который родители подарили ей на окончание колледжа, она ставила его в гараж на Бойлстон-стрит и проводила день в прогулках по улицам или лужайкам Изумрудного Ожерелья, протянувшегося на семь миль вокруг города паркового кольца. Однажды она добралась даже до Болот, что позади Музея изящных искусств, но обычно, по донесениям Шатуна Тревору, она предпочитала тенистую аллею, прорезающую Коммонуэлс-авеню и Паблик-Гарден по соседству.

Именно в Паблик-Гарден, как рассказала дочь Тревору, она и встретила человека, который, по ее словам, подарил ей в конце концов некоторое утешение, которого она искала и не находила с середины лета до начала осени. Человек этот звался Шон Прайс, он был семью или восемью годами старше ее и тоже сокрушен горем. Его жена и пятилетняя дочка, как он рассказал Дезире, год тому назад погибли в их конкордском доме, в воздух которого каким-то образом через кондиционер просочился угарный газ. Шон в это время находился в отъезде — уехал из города по делам. Вернувшись на следующий вечер, как рассказывала Дезире Тревору, он обнаружил их трупы.

— Что-то долго, — заметил я, отрываясь от своих записей.

Энджи подняла голову от донесений Джея Бекера.

— Что «долго»?

— У меня записано, будто Дезире сказала Тревору, что Шон Прайс нашел тела жены и ребенка чуть ли не через сутки после их гибели.

Протянув руку через стол, Энджи вытащила из-под моего локтя собственные записи и пролистала их.

— Ага. Тревор говорил именно так.

— На мой взгляд, чересчур много времени прошло, — пояснил я. — Молодая женщина, жена бизнесмена, видимо принадлежавшего к высшему обществу, судя по тому, что жили они в Конкорде, и ее пятилетняя дочка, их не видят целые сутки, и никто не хватился, не обратил внимания?

— В наше время люди не так дружелюбны и не так интересуются соседями.

Я нахмурился:

— Возможно, это и так — у нас в центре и пригородах, где селятся мелкие буржуа. Но не забудь, что произошло это в Конкорде, городке, сохраняющем викторианские традиции, каретные сараи и Олд-Норт-бридж. Безупречно благородная, белая и пушистая Америка высших слоев общества. И пятилетняя девочка Шона Прайса? Да неужто нет у нее няньки? Не посещает она ни детский сад, ни танцевальные классы, или что там еще надо посещать? И жена его — ни аэробикой не занимается, ни работы никакой не имеет, не встречается даже с подругой — женой какого-нибудь другого крупного бизнесмена — для совместного ланча?

— Тебя это тревожит?

— Немного. Что-то тут не так.

Энджи откинулась на спинку стула.

— В нашей профессии это зовется «подозрительным обстоятельством».

С пером в руке я склонился над записями:

— Как пишется «обсто» — через "о", да?

— Через "е", как в слове «невежда».

Сняв колпачок с ручки, она улыбнулась мне и добавила несколько слов в собственные записи, настрочив их на полях сверху.

— Проверить Шона Прайса, — произнесла она, водя авторучкой, — и случаи отравления угарным газом в Конкорде в 1995 — 1996 годах.

— А также гибель этого парня, ее ухажера. Как там его звали?

Она перелистнула страничку.

— Энтони Лизардо.

— Ну да.

Сощурившись, она разглядывала фотографии Дезире:

— Многовато вокруг нее смертей.

— Ага.

Она поднесла к глазам одну из фотографий, и выражение ее лица смягчилось.

— Господи ты боже, красавица какая... Но вообще-то, знаешь, найти утешение в человеке, также пережившем горе, вполне вероятно. — Она подняла на меня глаза. — Ты ведь знаешь?

Я пытливо заглянул в ее глаза, ища в них следы сокрушившего ее не так давно горя, неизбытой боли, а также страха перед чувством, которое вновь может привести к боли. Но все, что я увидел, было еще не погасшее в них понимание и сочувствие, с которыми она разглядывала фотографию Дезире, с похожим выражением глядела она и на отца девушки.

— Да, — сказал я. — Знаю.

— Но кто-то мог и воспользоваться этим. — Она опять обратила взгляд на фотографию.

— Каким образом?

— Если хочешь сблизиться с кем-то, находящимся чуть ли не в столбняке от постигшего его горя, сблизиться с неблаговидной целью, как приступить к делу?

— То есть если задумал цинично использовать этого человека?

— Да.

— Я бы попытался влезть к нему в душу, изобразить соучастие.

— Например, притворившись, будто сам пережил тяжелую потерю, так?

Я кивнул:

— Именно так.

— По-моему, нам определенно требуется раздобыть побольше сведений об этом Шоне Прайсе.

Глаза Энджи блестели разгоравшимся азартом.

— А что про него говорится у Джея?

— Давай посмотрим. Ничего для нас нового. — Она зашелестела страницами, потом внезапно остановилась и с сияющим видом подняла на меня глаза.

— Здорово! — сказала она.

— Что «здорово»?

Она потрясла в воздухе страничкой, ткнула в ворох бумаг на столе:

— Вот это. Все это. Мы опять пустились по следу, Патрик.

— Верно.

До этого момента я не осознавал, насколько соскучился по всем этим вещам — распутывать запутанный клубок, искать, вынюхивать, пока наконец не станет ясным и очевидным то, что раньше казалось совершенно непостижимым и недосягаемым.

Но я почувствовал, что с моего лица сходит счастливая улыбка при воспоминании о том, как эта приверженность профессии, увлеченность раскрытием вещей, которых порой лучше было бы не раскрывать, втянула меня в гибельную трясину, столкнув с моральным уродством психопата Джерри Глинна.

И эти же профессиональная приверженность и увлеченность всадили пулю в Энджи, оставили шрамы на моем лице, повредили мне руку и привели к тому, что мне пришлось, стоя на коленях, сжимать в объятиях умирающего Фила, когда, агонизируя, он задыхался в страхе.

— У тебя все будет хорошо, — твердил я ему.

— Я знаю, — сказал он и умер.

И вот к чему опять может свестись вся эта слежка, все это расследование и раскрытие — к холодной уверенности, что хорошо, наверное, не будет, никому из нас не будет. Наши сердца и умы покрыты броней не только потому, что уязвимы, но и потому, что вмещают в себя мрак более полный, чем тот, что гнездится в сознании большинства.

— Эй, — сказала Энджи, по-прежнему улыбаясь, но уже не так уверенно, — что случилось?

Мне всегда нравилась ее улыбка.

— Ничего, — ответил я. — Ты права. Здорово.

— Да уж, черт возьми. — И мы сцепили руки через стол. — Мы опять при деле. Трепещите, преступники!

— Они уже наложили в штаны, — заверил ее я.

4

«Хемлин и Коль». Розыск и расследования по всему миру. Небоскреб Джона Хэнкока, 33-й этаж, Кларендон-стрит, 150, МА 02116 Бостон.

Оперативная информация

Клиент: мистер Тревор Стоун

Исполнитель: Джей Бекер, детектив

Дело: исчезновение г-жи Дезире Стоун.

16 февраля 1997 г.

Первый день расследования дела по исчезновению Дезире Стоун, пропавшую в последний раз видели отъезжающей от ее дома № 1468 по Оук-Блафф-драйв, Марблхед, 12 февраля в 11 часов утра по восточному поясному времени.

Следователь допросил мистера Пьетро Леоне, кассира парковочного гаража по адресу Бойлстон-стрит, 500, Бостон, в результате чего на этаже Р2 вышеозначенного гаража был обнаружен белый «сааб-турбо» 1995 года выпуска, принадлежащий госпоже Стоун. Из найденного в бардачке автомобиля корешка квитанции явствует, что автомобиль был помещен в гараж в 11.51 утра 12 февраля. Каких бы то ни было следов насильственных действий обыск, произведенный внутри автомобильного салона и снаружи, не показал. Дверцы автомобиля оказались запертыми, сигнал тревоги не включался.

Джулиан Арчерсон, слуга мистера Стоуна, после телефонной беседы с ним согласился, используя запасную пару ключей, забрать автомобиль из гаража и пригнать его назад по вышеуказанному адресу для дальнейшего расследования. Детектив уплатил мистеру Леоне 124 доллара США за парковку автомобиля в гараже в течение пяти с половиной дней, после чего покинул гараж (чек прилагается к листку ежедневных расходов).

Детективом произведен осмотр паркового кольца Изумрудное Ожерелье, начиная от Бостонского луга — Паблик-Гарден — по аллее Коммонуэлс-авеню и вплоть до Болот на авеню Луи Пастер. Показывая завсегдатаям парков фотографии г-жи Стоун, детектив сумел отыскать трех свидетелей, по их словам, видевших ее в то или иное время в последние полгода.

1. Дэниел Мэхью, 23 года, студент Музыкального колледжа Беркли. По меньшей мере раза четыре видел г-жу Стоун на скамье в аллее Ком.-ав., в промежутке между Массачусетс-авеню и Чарльз-гейт-Ист. Точных дат он не помнит, но происходили эти встречи в третьей декаде августа, второй — сентября и второй же — октября, а также в начале ноября. Интерес, проявленный мистером Мэхью к г-же Стоун, был чисто романтического свойства, однако ответного интереса к себе он с ее стороны ни в какой степени не обнаружил. Когда мистер Мэхью пытался с ней заговорить, г-жа Стоун два раза поднималась и уходила, в третий раз совершенно его игнорировала, в четвертый же — прыснула ему в глаза какой-то едкой жидкостью из баллончика. Мистер Мэхью определенно утверждает, что каждый раз г-жа Стоун находилась на скамейке в одиночестве.

2. Агнес Пэшер, 44 года, временно проживающая. Свидетельство доверия не вызывает, так как г-жа Пэшер отвечала, как это было очевидно детективу, в состоянии алкогольного, а также наркотического (героинового) опьянения. Г-жа Пэшер уверяет, что видела г-жу Стоун дважды, оба раза в сентябре (неточно) на Бостонском лугу. Г-жа Стоун, по словам г-жи Пэшер, сидела на траве у входа, что на пересечении Бикон— и Чарльз-стрит, и кормила белок, пригоршнями бросая им семечки. С г-жой Стоун г-жа Пэшер не общалась и говорила о ней как о «девушке с белками».

3. Герберт Костанза, 34 года, инженер по водопроводным и канализационным системам паркового хозяйства и зон отдыха Бостона. За период с середины августа и до начала ноября мистер Костанза не раз видел г-жу Стоун на скамье под деревом в северо-западном углу Паблик-Гарден. Про себя он дал ей название «Печальная красотка». Общение их ограничивалось «вежливыми приветствиями» с его стороны, на которые девушка отвечала лишь изредка. Мистер Костанза решил, что девушка — поэтесса, хотя никогда не видел, чтобы она что-либо писала.

Примечательно, что последняя их встреча произошла в начале ноября, то есть тогда же, когда г-жа Стоун, по ее словам, встретила мужчину, называемого ею Шоном Прайсом.

Компьютерное проглядывание телефонных номеров штата по системе НИНЕКС дало 124 абонента, значившихся как Шон или Ш. Прайс. Система ДМВ штата свела это количество до девятнадцати человек, подходящих под требуемый возраст (25 — 35 лет). Так как никаких физических характеристик Шона Прайса, помимо его приблизительного возраста и расовой принадлежности (белый), г-жа Стоун не дала, по наведении соответствующих справок касательно цвета кожи вышеуказанных личностей число сократилось до шести.

С шестью оставшимися Шонами Прайсами детектив намеревается побеседовать завтра.

С уважением,

Джей Бекер,

детектив.

Копии м-рам Хемлину, Колю, Кигану, г-же Тарновер.

* * *

Оторвавшись от донесений, Энджи потерла глаза. Мы сидели бок о бок, вместе читая бумаги.

— Дотошный парень, ничего не скажешь, — обронила Энджи.

— Просто это Джей, — сказал я, — образец для нашего брата.

Она пихнула меня в бок:

— Герой твоего романа, да?

— Герой? — удивился я. — Да он мне как Господь Бог! Джею Бекеру не составит труда и булавку в стоге сена отыскать!

Энджи похлопала по страничкам донесений.

— Однако ни Дезире Стоун, ни Шона Прайса он, судя по всему, с легкостью отыскать не может.

— Главное — терпение и вера, — сказал я и перевернул страницу.

Сбор Джеем информации относительно шести Шонов Прайсов занял три дня и окончился пшиком. Один из них оказался условно освобожденным, вышедшим на свободу лишь в конце декабря 1995-го. Другой был паралитик и из дому не выходил. Третий был ученым-химиком, работавшим в корпорации «Джензайм» и всю осень консультировавшим какой-то проект в Калифорнийском университете. Чарльзтаунский Шон Прайс был кровельщиком, работавшим на четверть ставки, но стопроцентным расистом. Когда Джей спросил его, не гулял ли он в последнее время по Паблик-Гарден или Бостонскому лугу, тот ответил: «Это там, где эти педики и либералы ошиваются? Клянчат милостыню себе на наркотики? По мне, друг мой, огородить бы этот район высоким забором и взорвать его к чертовой матери!»

Шон Роберт Прайс из Брейнтли, коммивояжер текстильной компании, был мал ростом, коренаст и лыс. Взглянув на фотографию Дезире, он только присвистнул: «Да если б такая женщина на меня внимание обратила, меня тут же удар бы хватил!» Так как деятельность его распространялась лишь на территорию Южного побережья и Верхнего Кейп-Кода, наезды его в Бостон были бы замечены. Однако, как заверил Джея начальник Прайса, его дисциплинарный табель был в полном порядке.

Шон Армстронг Прайс из Довера служил в фирме Ширсона Лемана консультантом по инвестициям. От встречи с Джеем он увиливал целых три дня, и в ежедневных донесениях Джея начал даже проглядывать сыщицкий азарт, пока наконец он не поймал Прайса за столиком «Гриля 23», где тот угощал клиентов. Джей подсел к столику и осведомился у Прайса, почему это он его избегает. Тот с места в карьер признался Джею (которого принял за инспектора из министерства) в мошеннических операциях, когда он рекомендовал клиентам скупать акции пошатнувшихся компаний, в которых сам он, действуя через подставную фирму, имел интерес. Происходило это все, как обнаружил Джей, на протяжении ряда лет, в октябре же и начале ноября Шон Армстронг Прайс предпринял несколько деловых поездок — на Каймановы острова, Нижние Антильские острова, а также в Цюрих — с целью пристроить там деньги, нажитые незаконным путем.

Двумя днями позже, как отмечал Джей, один из клиентов Прайса, которых он так щедро угощал, донес на него настоящему инспектору, и Прайс был арестован прямо в его кабинете на Федерал-стрит.

Между строк донесения Джея насчет Прайса читалось, что оценка им этого типа весьма невысока и вряд ли человек столь явно сомнительный, столь явно занятый финансовыми махинациями, и притом неумный, смог бы втереть очки Дезире или завести с ней интрижку.

Помимо этого мелкого успеха, Джей не продвинулся ни на йоту в своих расследованиях, и поэтому пять дней спустя в тоне его донесений начало проскальзывать уныние. Близкие друзья Дезире после смерти ее матери потеряли всякую связь с Дезире. С отцом она редко вступала в разговор, с Шатуном и Недотепой в откровенности не пускалась. За исключением романтического воздыхателя Дэниела Мэхью, наезды ее в центр оставались никем не замеченными. Не будь она такой красоткой, однажды обронил Джей, ее вообще бы там никто не видел.

Со времени исчезновения она не пользовалась кредитными карточками, не подписывала чеков, не тратила денег по доверенности, не трогала ни акций, ни депозитных счетов. Проверка ее личного телефонного номера показала, что, начиная с июля и вплоть до ее исчезновения, звонков с ее стороны не было.

«Телефонных звонков не было» — эту фразу донесения от 20 февраля Джей подчеркнул красной чертой.

Что-либо подчеркивать было не в его манере, и красная эта черта доказывала, что уныние его достигло предела и перехлестнуло через край, а уязвленное профессиональное самолюбие трансформировалось чуть ли не в манию. «Можно подумать, — записал он 22 февраля, — что очаровательной этой женщины никогда и на свете не было».

Обратив внимание на странный для профессионала характер этой записи, Тревор Стоун поделился своим недоумением с Эвереттом Хемлином, и уже утром 23-го Джей Бекер был вызван на экстренное совещание с Хемлином, Адамом Колем и Тревором Стоуном, которое состоялось у Стоуна дома. В папке оказалась и запись ответов Джея на вопросы других участников совещания.

* * *

Хемлин: Нам необходимо обсудить стиль последнего донесения.

Бекер: Он вызван моей усталостью.

Коль: И потому в нем присутствуют такие определения, как «очаровательная». Уместно ли это в документе, открытом для всех сотрудников фирмы? Где была ваша голова, мистер Бекер?

Бекер: Повторяю еще раз, это от усталости. Я должен извиниться перед вами, мистер Стоун.

Стоун: Меня беспокоит, не начали ли вы терять профессиональные навыки, мистер Бекер.

Хемлин: Осмелюсь заметить, мистер Стоун, что, по моему мнению, профессиональный такт моим подчиненным уже утерян и дистанция нарушена.

Коль: Вне всякого сомнения.

Бекер: Вы отстраняете меня от ведения этого дела?

Хемлин: При условии, что мистер Стоун поддержит наше решение.

Бекер: Мистер Стоун?

Стоун: Попробуйте убедить меня, что этого не стоит делать, мистер Бекер. И помните, что речь идет о жизни моей дочери.

Бекер: Я признаю, мистер Стоун, что был чрезвычайно расстроен полным отсутствием следов как вашей исчезнувшей дочери, так и Шона Прайса, с которым, по ее словам, она виделась. И расстройство привело меня к некоторой потере ориентации. Да, признаю: то, что вы рассказали мне о вашей дочери, и то, что я услышал от других свидетелей, конечно, вкупе с ее несомненной красотой и привлекательностью, породило во мне сентиментальное чувство, никак не способствующее объективности и беспристрастности расследования. Все это правда, но дело близится к концу. Я найду ее.

Стоун: Когда?

Бекер: Скоро. Очень скоро.

Хемлин: Я настоятельно рекомендую вам, мистер Стоун, разрешить нам передать расследование в другие руки, другому агенту.

Стоун: Даю вам три дня, мистер Бекер.

Коль: Мистер Стоун!

Стоун: Три дня на то, чтобы представить мне ясные доказательства местонахождения моей дочери.

Бекер: Благодарю вас, сэр. Большое спасибо.

* * *

— Плоховато дело, — сказал я.

— Ты это про что? — Энджи закурила сигарету.

— Не говоря уж ни о чем другом в этой записи, погляди на последние слова Джея. Он подобострастен, почти заискивает.

— Он благодарен Стоуну, что тот сохранил ему работу.

Я покачал головой:

— Это не Джей. Джей для такого слишком горд. Чтобы вытянуть из него одно-единственное «спасибо», требуется, по меньшей мере, спасти его из горящего автомобиля. Он не из тех, кто направо-налево рассыпает благодарности. Слишком заносчив. Да его возмутил бы даже намек на то, что его собираются отстранить от дела.

— Но тут он сам не свой. То есть я хочу сказать, что последние его записи до того, как они собрали совещание, говорят не в его пользу. Вот, погляди-ка.

Встав, я прошелся взад-вперед вдоль обеденного стола.

— Джей найдет кого угодно.

— Ты уже это говорил.

— Но за неделю работы им не обнаружено ничего. Нет следов ни Дезире, ни Шона Прайса.

— Может быть, он ищет не там, где надо.

Неловко вытянув шею, я склонился над фотографиями Дезире Стоун. Одна из них запечатлела ее на качалке веранды в Марблхеде — зеленые глаза ее, устремленные прямо в объектив, смеются, густая грива волос цвета темного меда спутана, на ней обтрепанный свитер и рваные джинсы, ноги босы, ослепительно белые зубы сверкают.

Глаза ее, несомненно, притягивали, но дело было даже не в этом. Внешность ее обладала качеством, которое, я уверен, голливудские деятели, занимающиеся подбором киноактеров, назвали бы «гипнотичностью». Даже застыв на снимке, она излучала ауру здоровой жизненной силы, природной, естественной чувственности, это была странная смесь спокойной уверенности и ранимости, страсти и невинности.

— Ты права, — сказал я.

— О чем ты? — удивилась Энджи.

— Она красавица.

— Без дураков, да? Я бы что хочешь отдала за то, чтобы так выглядеть в старом свитере и джинсах. Прическа у нее такая, словно она неделю не расчесывала волос, и все же выглядит она как само совершенство.

Я весело скосил глаза на Энджи:

— Ты могла бы потягаться с ней в красоте, Эндж!

— Ой, ну брось! — Вдавив в пепельницу окурок, Энджи придвинулась ко мне и тоже склонилась над фотографией. — Ну, я хорошенькая. Пусть так. Некоторые мужчины могут счесть меня даже красивой.

— Или же красавицей. Поразительной, сногсшибательной, соблаз...

— Правильно, — оборвала она. — Согласна. Некоторые мужчины. Не стану спорить. Но не все. Многие сказали бы, что я не их тип. Слишком итальянистая, слишком миниатюрная, слишком много чего не хватает.

— Хочешь спорить, — сказал я, — ладно: сдаюсь.

— А вот ее, — Энджи постучала себя по лбу, — ни один мужчина в здравом уме не назвал бы непривлекательной.

— Ценный кадр, — заметил я.

— Кадр? — переспросила она. — Это жемчужина, Патрик. Жемчужина без изъяна.

Через два дня после экстренного совещания в доме Тревора Стоуна Джей сделал нечто, что можно было посчитать чистым безумием, если бы не удалось доказать гениальность этого маневра.

Он превратился в Дезире Стоун.

Он перестал бриться, перестал следить за своей внешностью, перестал есть. Одетый в дорогой, но неглаженый костюм, он вновь и вновь ходил по излюбленным местам Дезире в парковом кольце Изумрудного Ожерелья, однако уже не в качестве сыщика, а подражая ей самой.

Он сидел на той же скамье на аллее Коммонуэлс-авеню, что и она, валялся на той же траве Бостонского луга, коротал время под тем же деревом Паблик-Гарден. Как он докладывал в донесениях, он поначалу надеялся, что его расстроенный вид, явно говорящий о неизжитой боли, может привлечь к нему внимание кого-либо или даже Шона Прайса. Когда этого, однако, не случилось, он погрузился в имитацию, стараясь воспроизвести в себе умонастроение Дезире в последние недели перед ее исчезновением. Он напитывался увиденным ею тогда, погружался в звуки, которые она слышала, ждал и молился, как, возможно, молилась и она о ниспослании ей слова участия, об избавлении от скорби, о появлении в ее жизни кого-нибудь, кто, как и она, понеся утрату, претерпевает горе и скорбь.

«Скорбь, — писал Джей в своем донесении от этого дня. — Я постоянно возвращался мыслью к ее скорби. Что могло бы утешить ее? Повлиять на нее? Оказать воздействие?»

Бродя большей частью в совершенном безлюдье зимних парков, где зрение ему застил мелкий снежок, Джей плохо различал то, что было перед его глазами и стучалось в его подкорку уже давно, с тех пор, как девять дней назад он взялся за это дело.

Скорбь, думал он, скорбь. Она наплывала на него на скамье Коммонуэлс-авеню. Там, где он сидел на Лугу. Он видел ее со своего места под деревом Паблик-Гарден.

Скорбь.

Не саму скорбь, а написанные золотом слова. «Утешение в скорби» — значилось там. Значилось на указателе на фасаде дома, прямо напротив его скамьи на Коммонуэлс-авеню. И вторично, через улицу, на двери Терапевтического центра «Утешение в скорби» на Бикон-стрит. Офис же «Утешения» находился в квартале оттуда, в красном кирпичном здании на Арлингтон-стрит.

«Утешение в скорби, инкорпорейтед». Здорово же, наверное, хохотал Джей Бекер, когда это все до него дошло!

* * *

Двумя днями позже, доложив Тревору Стоуну и Хемлину с Колем, что найдены веские основания предположить, что Дезире Стоун посетила «Утешение в скорби, инкорпорейтед» и что сама по себе эта организация достаточно подозрительна, чтобы ею заняться, Джей прибыл туда инкогнито.

Войдя в главный офис «Утешения», он выразил желание побеседовать с консультантом. Он рассказал ему, что работал в благотворительных организациях ООН в Руанде и Боснии (верные друзья Адама Коля в ООН могли бы это подтвердить) и полностью выдохся — морально, психологически и эмоционально.

В тот же вечер он посетил «курсы интенсивной терапии» для экстренно нуждающихся. В записанном на магнитофон разговоре с Эвереттом Хемлином рано утром 27 февраля Джей передал тому практикуемую в «Утешении» классификацию клиентов, которые делятся по степеням: степень первая (тревога), степень вторая (потерянность), степень третья (серьезное состояние с признаками агрессивности или эмоциональной отчужденности), степень четвертая (состояние тяжелое), степень пятая (острая ситуация) и степень шестая (состояние кризиса).

Джей пояснил, что, находясь в «состоянии кризиса», пациент может либо прийти к эмоциональному взрыву, либо утихомириться и примириться. Для того чтобы избегнуть опасности перехода пятой степени в степень шестую, «Утешение в скорби» рекомендует клиентам с пятой степенью отклонений записаться на выездную сессию в «Убежище утешения». По счастью, как сообщил Джей, мобильный штат «Утешения» на следующий день, 28 февраля, отправляется из Бостона в Нантакет, где и проведет очередную сессию.

После телефонного звонка Тревору Стоуну Хемлин и Коль санкционировали уплату соответствующих двух тысяч долларов, и Джей отправился на выездную сессию.

— Она посещала их, — сказал Джей Эверетту Хемлину по телефону, — посещала их центр на Коммонуэлс-авеню.

— Почему ты так думаешь?

— У них тут в административном корпусе доска объявлений, и на ней вывешены разные поляроидные снимки. Ну, там вечеринка в честь Дня благодарения — «посмотрите, как мы веселимся напропалую, мы совсем-совсем здоровы и бодры» — всякая такая дребедень. И на снимке есть и она, на заднем плане, в группе веселящихся. Я нашел ее, Эверетт! Чувствую, что нашел!

— Будь осторожен, Джей, — предупредил Эверетт Хемлин.

И Джей был осторожен. Первого марта он цел и невредим вернулся из Нантакета. Он тут же позвонил Тревору Стоуну и сообщил ему, что вернулся в Бостон и через час заглянет к нему в Марблхед со свежей информацией.

— Вы нашли ее? — спросил Тревор.

— Она жива.

— И вы в этом уверены?

— Я говорил вам, мистер Стоун, — сказал Джей с оттенком прежней заносчивости, — что от Джея Бекера не скроется никто. Никто.

— Где вы находитесь? Я вышлю за вами машину.

Джей засмеялся:

— Не стоит беспокоиться. Я в двадцати милях от вас. Прибуду незамедлительно.

И где-то на этих двадцати милях Джей также исчез.

5

— "Fin de siecle"^[2], — сказала Джинни Реган.

— "Fin de siecle", — подтвердил я. — Определенно.

— И это тревожит вас? — осведомилась она.

— Конечно, — сказал я. — А разве вас это не тревожит?

Джинни Реган была регистраторшей в административном корпусе «Утешения в скорби инкорпорейтед» и сейчас казалась несколько смущенной, за что я не мог ее винить. Не думаю, чтоб она улавливала разницу между «fin de siecle»-ом и фондоскопом, да и я, признаться, не очень-то их различал бы, не загляни я перед самым приходом сюда в энциклопедический словарь. Но я заглянул и теперь выдавал экспромт за экспромтом: болтал без умолку невесть что, отчего сам был в смущении. Чико Маркс, думал я. Чико Маркс. Как бы он вел себя в подобной ситуации?

— Не знаю, — сказала Джинни. — Не уверена.

— Не уверены? — Я даже хлопнул ладонью по ее столу. — Как это «не уверена»? Рассуждаете о «fin de siecle», о серьезнейших вещах... Конец тысячелетия... полнейший хаос и разброд, ядерный Армагеддон... тараканы размером с «рейнджровер»!

Джинни бросила на меня обеспокоенный взгляд, в то время как в заднем помещении за ее спиной человек в потертом коричневом костюме, облачившись в пальто, прошел к двери в перегородке, отделявшей вестибюль от главного офиса.

— Да-да, — согласилась Джинни. — Разумеется. Это все очень серьезно... Но я, однако...

— На стене проступают письмена, Джинни... Общество трещит по швам. Доказательством тому — Оклахома-Сити, бомбовые удары по Всемирному торговому центру, Дэвид Хассельхофф. Все складывается в целостную картину...

— До скорого, Джинни, — попрощался человек в пальто, толкнув дверь в перегородке возле стола Джинни.

— Угу, Фред, до свидания, — сказала Джинни.

Фред смерил меня взглядом.

Я улыбнулся:

— До скорого, Фред.

— Угу, — произнес Фред. — Ну, пока. — И он вышел.

Я поглядел на висевшие над Джинни стенные часы: 5.22. Все служащие, насколько я мог это видеть, уже разошлись по домам. Только вот Джинни задержалась. Бедная Джинни.

Я поскреб затылок, несколько раз проведя по нему пальцами — наш с Энджи условный сигнал, означающий: «порядок», и обезоружил Джинни, поглядев на нее в упор ласковым, дружелюбным и блаженным взглядом безумца.

— Трудно стало подниматься по утрам, — сказал я. — Очень трудно.

— Вы в депрессии, — благодарно отозвалась Джинни, словно поняв наконец что-то, бывшее для нее дотоле за семью печатями.

— Скорблю я, Джинни, глубоко скорблю.

Когда я произнес ее имя, она будто слегка дернулась и тут же улыбнулась:

— Скорбите по поводу фен-до-скопа?

— Фен-де-сьекля, Джинни, — поправил я ее. — Да. Чрезвычайно. Я что хочу сказать, заметьте, при всем моем несогласии с его методами, возможно, Тед Качински был все же прав.

— Тед, — сказала она.

— Качински, — добавил я.

— Качински.

— Бомбист, — уточнил я.

— Бомбист, — задумчиво повторила она.

Я улыбнулся ей.

— Ах да, — внезапно встрепенулась она. — Бомбист! — Ее взгляд прояснился. Она оживилась, словно внезапно сбросила с плеч огромную тяжесть. — Понимаю.

— Понимаете? — Я наклонился вперед, подавшись к ней.

Ее взгляд вновь затуманился смущением.

— Нет. Не понимаю.

— Ах... — Я откинулся в кресле. В глубине офиса в углу, как раз за ее правым плечом, высилось окно.

«Там холодно, — внезапно подумал я. — Ее продует».

Я опять наклонился к ней через стол.

— Отклики критики на лучшие опусы современной масскультуры обескураживают меня, Джинни!

Она опять дернулась, отпрянула, затем улыбнулась. Видимо, такая у нее была привычка.

— Согласна.

— Обескураживают и ставят в тупик, — продолжал я. — И это ощущение тупика порождает гнев, гнев же, в свою очередь, порождает депрессию, ну а депрессия... — голос мой взметнулся ввысь, оглушив Джинни визгом, в то время как над подоконником возникла Энджи, а устремленные на меня глаза Джинни сделались огромными, как блюдца, и левая рука ее нырнула в ящик стола, — погружает в скорбь. Скорбь истинную, непритворную, не надо обманываться — и ты скорбишь по поводу упадка искусства и упадка критического гения и конца тысячелетия, когда все вокруг полнится ощущением фен-де-сьекля!

Затянутая в перчатку рука Энджи закрыла окно.

— Мистер... — произнесла Джинни.

— Дуэн, — подсказал я. — Дефорест Дуэн.

— Мистер Дуэн, — сказала Джинни. — Да. У меня нет полной уверенности в том, что ваше состояние определяется словом «скорбь».

— И Бьорк... — припомнил я. — Объясните феномен Бьорк!

— Не могу, — сконфузилась она. — Но подозреваю, что Мэнни сможет.

— Мэнни? — переспросил я, в то время как дверь позади меня отворилась.

— Да, Мэнни, — подтвердила Джинни, и на лице ее заиграла слабая улыбка удовлетворения. — Мэнни — это один из наших консультантов.

— У вас есть консультант по имени Мэнни? — удивился я.

— Здравствуйте, мистер Дуэн, — сказал Мэнни и, обойдя стол, протянул мне руку.

Мэнни, как уверился я, когда, задрав голову, взглянул на выросшую передо мной фигуру, был необъятных размеров. Он был человекоподобен, этот Мэнни, но человеком он не был. Это была самодвижущаяся машина.

— Привет, Мэнни, — проговорил я, когда мою руку поглотила его, похожая на бейсбольную рукавицу-ловушку ручища.

— И вам приветик, мистер Дуэн. В чем проблема?

— В скорби, — ответил я.

— Да, этого добра здесь навалом, — сказал Мэнни. И улыбнулся.

* * *

Мы с Мэнни осторожно шли по обледенелым тротуарам улиц вокруг Паблик-Гарден, направляясь к Терапевтическому центру «Утешения в скорби» на Бикон-стрит. Мэнни любезно объяснил мне, что я совершил ошибку, обычную и вполне извинительную, придя вместо Терапевтического центра в административный корпус «Утешения», в то время как проблема моя, несомненно, скорее всего находится в компетенции терапевтов.

— Скорее всего, — согласился с ним я.

— Так что же тревожит вас, мистер Дуэн? — Для человека таких габаритов голос Мэнни был необычайно мягок. Спокойный, серьезный голос доброго дядюшки.

— Ну, не могу вам сказать, Мэнни, — отвечал я, в то время как мы стояли, ожидая просвета в сплошном потоке машин на углу Бикон и Арлингтон-стрит. — С недавних пор все как-то угнетает... Мир в целом, Америка в частности.

Тронув меня за локоть, Мэнни дал мне знак идти, так как движение на секунду ослабло. Рука его была крепкой, сильной, и шел он, как идет человек, не ведающий ни страха, ни сомнений. Когда мы перешли Бикон-стрит, он оставил мой локоть, и, подгоняемые сильным ветром, мы взяли курс на восток.

— Чем занимаетесь, мистер Дуэн?

— Рекламой, — сказал я.

— А-а, — протянул он. — Еще один из мультимедийной своры?

— Можно и так сказать.

Не доходя до Терапевтического центра, я заметил привычную глазу группу подростков в одинаковых белых рубашках и защитного цвета хорошо отглаженных брюках. В группе были одни мальчишки — аккуратно и коротко стриженные, в похожих кожаных куртках.

— Вы уже получили Весть? — осведомился один из подростков у шедшей перед ними пожилой пары и только было сунул женщине какой-то листок, как та ловким, хорошо отработанным движением увернулась, и рука с листком повисла в воздухе.

— "Вестники", — сказал я Мэнни.

— Да, — вздохнул тот. — Почему-то облюбовали себе и этот угол.

«Вестниками» бостонцы прозвали эту серьезную молодежь, неожиданно наскакивающую на вас из толпы, чтобы всучить литературу. Чаще парни, чем девушки, они носили защитного цвета форму, коротко стриглись, а в их добрых невинных глазах лишь изредка поблескивал огонек азарта.

Эти адепты Церкви Истины и Откровения были безукоризненно учтивы. Единственное, чего они желали от вас, это чтобы вы уделили им несколько минут для получения от них «благой Вести», то есть чего-то там по поводу грядущего Апокалипсиса или же Вознесения, словом, того, что случится, когда Четверо Всадников спустятся с небес прямиком на Тремонт-стрит и помчатся по ней, и адская бездна разверзнется под нами, дабы поглотить грешников или тех, кто наплевал на «благую Весть», что, кажется, для них одно и то же.

Эти ребята, здесь, на углу, работали не за страх, а за совесть; они кружили вокруг прохожих, проникали в толпы усталых, шедших с работы людей.

— Не хотите ли воспринять Весть, пока еще есть время? — отчаянно выкрикнул один, всучив клочок бумаги какому-то мужчине, который бумагу взял, но, отойдя, скомкал ее в кулаке.

Однако мы с Мэнни шли меж ними словно невидимки. До самых дверей Терапевтического центра к нам никто не приставал. Больше того: нас, похоже, они сторонились, даже шарахались от нас.

Я взглянул на Мэнни:

— Вы знаете этих ребят?

Он покачал своей тяжелой головой:

— Нет, мистер Дуэн.

— Но они вас вроде знают.

— Наверное, хожу здесь часто, вот и примелькался им.

— Наверное, — согласился я.

Открыв дверь центра, Мэнни отстранился, пропуская меня вперед, и я перехватил взгляд, который бросил на него один из «вестников». Парню было лет семнадцать, и на его щеках заметна была россыпь похожих на веснушки прыщей. Он был кривоног и так худ, что казалось, очередной порыв ветра может сбить его с ног, бросив на тротуар. Парень задержал взгляд на Мэнни лишь на мгновение, но взгляд этот был красноречивым.

Без сомнения, парень видел Мэнни и раньше и боялся его.

6

— Привет!

— Привет!

— Привет!

— Рады вас видеть!

При входе нас с Мэнни встретили четверо. И ей-богу, выглядели они счастливейшими из смертных. Три женщины и мужчина, лица сияют радостью, взор ясен и чист, тела так и пышут силой и здоровьем.

— Служащие? — спросил я.

— Кто? — вопросительно пробормотал Мэнни.

— Эти четверо, — повторил я, — служащие?

— И клиенты, — отвечал Мэнни.

— Иными словами, тут есть и те и другие?

— Да, — сказал Мэнни.

Не быстро, однако, соображает этот Мэнни!

— Они не производят впечатления чересчур удрученных.

— Мы ставим перед собой цель лечить, мистер Дуэн. А ваша оценка говорит в нашу пользу, не так ли?

Пройдя через вестибюль, мы поднялись по правому крылу ажурной лестницы, занимающей, казалось, чуть ли не весь этаж. Ступени лестницы были покрыты ковровой дорожкой, а посередине лестничной клетки с потолка свешивалась люстра размером с «кадиллак».

Немало скорбящих должно было вместить это заведение, чтобы оплатить подобную роскошь. Неудивительно, что все здесь так счастливы. Неплохая, видно, кормушка эта скорбь.

Поднявшись по лестнице, Мэнни толкнул одну за другой две тяжелые дубовые двери, и мы вступили на гладкий паркет зала чуть ли не в милю длиной. Похоже, здесь раньше устраивались балы. Потолок, простиравшийся над нами где-то на уровне второго этажа, был выкрашен в небесно-голубой цвет, по которому были разбросаны золоченые барельефы ангелов, летающих бок о бок с мифологическими персонажами. С ними соседствовали еще несколько люстр размером с «кадиллак». Стены были затянуты темно-красной парчой и шпалерами. Зал, где раньше, несомненно, плясали и сплетничали чопорные викторианцы, теперь был заставлен кушетками, козетками и креслами, среди которых виднелись два-три изысканной формы письменных стола.

— Помещение импозантное, — сказал я.

— Ваша правда, — ухмыльнулся Мэнни, в то время как несколько лучезарно улыбавшихся скорбящих проводили нас взглядом со своих кресел.

Я вынужден был себе признаться, что не в силах отличить консультантов от клиентов, но почему-то заподозрил, что и Мэнни не будет стараться меня просветить.

— Всем-всем, — сказал Мэнни, ведя меня по лабиринту между кресел и кушеток, — вот и Дефорест.

— Привет, Дефорест! — дружным хором откликнулось двадцать голосов.

— Дефореста коснулась тревога безвременья, — объявил Мэнни, ведя меня дальше, в глубь помещения, — всем нам так хорошо знакомая.

— Да! О да! — откликнулся хор, как это бывает на молениях, когда прихожане то и дело вторят священнику, подхватывая псалом.

Мэнни подвел меня к столу в глубине зала и сделал мне знак сесть в кресло напротив. Кресло было таким мягким, что мне показалось, будто я вот-вот утону в нем, но я все же ухитрился сесть в него, в результате чего Мэнни, севший через стол от меня на стул с жесткой спинкой, подрос еще на фут по сравнению со мной.

— Итак, Дефорест, — сказал Мэнни, вынимая из ящика пустой блокнот и кладя его на стол, — каким образом вам помочь?

— Не уверен, что у вас получится мне помочь.

Откинувшись на спинку стула, он широко развел руки и улыбнулся:

— Давайте попробуем.

Я пожал плечами:

— Возможно, эта идея вообще была не из удачных. Я просто проходил мимо, увидел вывеску. — Я снова пожал плечами:

— И вас словно что-то потянуло.

— Как вы сказали?

— Потянуло. — Он опять подался вперед, ко мне. — Вы чувствуете себя неприкаянным, так?

— Да, немного, — сказал я, опустив глаза вниз, к ботинкам.

— Возможно, немного, а возможно, и много. Это мы выясним. Но в целом — неприкаянным. И вы шли, неся внутри себя этот груз, ставший уже таким привычным, что вы его уже почти перестали замечать. И вы видите вывеску: «Утешение в скорби», и вас тянет туда, потому что именно этого вы и ждете. Утешения. Избавления от того, что гнетет вас, смущает. От одиночества. От чувства неприкаянности. — Он поднял брови. — Похоже на правду?

Я откашлялся, отвел глаза от его пристального взгляда, словно смущение мешало мне глядеть прямо на него.

— Возможно.

— Не «возможно», — сказал он, — а именно так. Вы страдаете, Дефорест. И мы сможем вам помочь.

— Правда? — произнес я, имитируя голосом легкое дрожание. — Сможете?

— Безусловно, если только, — он поднял вверх палец, — вы доверитесь нам.

— Доверие — штука нелегкая, — сказал я.

— Согласен. Но доверие — это тот фундамент, на котором строятся наши отношения, если мы хотим, чтобы они оказались плодотворными. Вы должны поверить мне. — Он похлопал себя по груди. — Я должен поверить вам. И только так между нами может возникнуть связь.

— Связь какого рода?

— Человеческая связь. — Мягкий голос его стал еще мягче. — Важнейшая из всех. Источник скорби, страданий, боли, Дефорест, — это отсутствие связи, близости между человеческими индивидуумами. Когда-то в прошлом вы доверились не тому человеку, совершили ошибку, и ваша вера в людей оказалась подорванной, можно даже сказать, рассыпалась в прах. Вас предали. Вам лгали. И вы предпочли никому больше не верить. В известной степени это вас, думаю, ограждает. Но одновременно это и изолирует вас от остального человечества. Вы — вне человеческих связей. Вы неприкаянны. И единственный путь вернуться вспять, на свое место, к человеческим связям, — это вновь поверить, довериться.

— И вы хотите, чтобы я доверился вам?

Он кивнул:

— Ну надо же когда-нибудь попробовать.

— А почему довериться именно вам?

— Ну, знаете ли, я заслужу ваше доверие, даю вам слово. Но процесс этот обоюдный, Дефорест, как улица с двусторонним движением.

Я прищурился.

— И мне необходимо вам доверять, — продолжал он.

— Как же мне доказать, что я достоин вашего доверия, Мэнни?

Он скрестил руки на животе.

— Для начала объясните мне, зачем у вас при себе пистолет.

Ловко. Пистолет был у меня в кобуре, крепившейся к поясу сзади. Под черное пальто я надел костюм свободного европейского покроя — непременную часть моей служебной экипировки — и был уверен, что одежда полностью маскировала пистолет. Нет, ловкий парень этот Мэнни.

— Из страха, — сказал я, изображая робость.

— А-а, понятно. — Подавшись вперед, он начертал на линованном листке слово «страх». На полях над ним он надписал «Дефорест Дуэн».

Лицо его оставалось непроницаемым, без всякого выражения.

— Какие-нибудь особые страхи?

— Нет, — сказал я. — Просто ощущение, что мир — это очень опасное место, и иногда накатывает чувство потерянности.

Он кивнул:

— Разумеется. Сейчас это распространенная беда. Люди нередко ощущают, что в нашем огромном современном мире даже мелочи ускользают от них и им неподвластны. Они чувствуют себя маленькими, одинокими, боятся затеряться где-то в ненасытной утробе технократии, в индустриализированном обществе, которое протянуло свои щупальца так далеко, что уже и само не способно сдерживать самые дурные из своих порывов.

— Похоже, так и есть, — сказал я.

— Как вы говорили, это чувство «фен-де-сьекль» весьма типичное для конца эпохи.

— Да.

В его присутствии я ничего не говорил о «фен-де-сьекле».

Из чего следовало, что административные помещения их прослушиваются.

Я постарался не выдать выражением лица сделанного мною открытия, но, должно быть, у меня это плохо получилось, потому что Мэнни помрачнел, и между нами внезапно прокатилась обжигающая волна понимания.

Раньше мы планировали, что до того, как заработает система сигнализации, Энджи успеет проникнуть внутрь. Она включит систему, но уже на выходе, и прежде чем кто-нибудь успеет появиться, от нее и духу не останется. Но все это было в теории, на практике же ни она, ни я не учли возможности внутреннего прослушивания.

Мэнни глядел на меня в упор, изогнув темные брови, надув губы и касаясь ими сложенных домиком ладоней. Больше он не выглядел ни добрым великаном, ни консультантом по вопросам скорби, а выглядел он злобным сукиным сыном, от которого лучше держаться подальше.

— Кто вы, мистер Дуэн? Кто вы на самом деле, а?

— Служащий в сфере рекламы. Испытываю глубокий страх перед современной цивилизацией.

Он опустил руки, отведя их от лица, и стал их разглядывать.

— И все же, — сказал он, — руки у вас загрубелые, костяшки некоторых пальцев разбиты. Что же до вашего лица...

— Моего лица? — Я почувствовал, как комната за моей спиной притихла.

— Да, вашего лица. При соответствующем освещении под бородой у вас проглядывают шрамы. Похоже на следы от ножа, мистер Дуэн. А возможно, и от опасной бритвы, не так ли?

А вы кто, Мэнни? — сказал я. — Не выглядите вы что-то консультантом по вопросам скорби.

— Ну, не обо мне речь. — Он еще раз поглядел через мое плечо, и тут на его столе зазвонил телефон. Он с улыбкой поднял трубку. — Да? — Левая бровь его, изогнувшись, поползла вверх, когда он слушал голос в трубке, а взгляд его скрестился с моим. — Разумно, — сказал он в трубку. — Возможно, он работает не один. Сколько бы ни было их там в офисе, задайте им жару. Пусть прочувствуют.

Мэнни опустил трубку и полез в ящик стола, я же, упершись в стол ногой и толкнув его так сильно, что кресло мое упало, накренил стол, саданув им прямо в грудь Мэнни.

Парень позади меня, перемигнувшись с Мэнни, кинулся ко мне справа, и я почувствовал его приближение прежде, чем увидел его. Я метнулся вправо, выставив локоть, и треснул его промеж глаз с такой силой, что плечевая кость моя заныла, а пальцы онемели.

Мэнни выпрямил стол и поднялся. Я же, обойдя стол, приставил пистолет к его уху.

Надо отдать ему должное: для человека, в голову которого упирается автоматическое оружие, Мэнни держался хладнокровно. Страха он не выказывал. Казалось, через все это он уже проходил, и не раз. Лицо его выражало лишь досаду.

— Хотите меня небось в заложники взять? — хохотнул он. — Для этого я малость великоват, тащить тяжело. Вы это учитываете?

— Учитываю.

И рукояткой пистолета я треснул ему в висок.

Некоторым этого было бы достаточно. Они бы как подкошенные, тяжело дыша, повалились на пол, как это изображают в кино. Некоторые, но не Мэнни, да от него я подобного и не ожидал.

Когда дернувшаяся от удара в висок голова Мэнни вернулась на прежнее место, я ударил его еще раз — в основание шеи, где она соприкасается с ключицей, и еще опять в висок. Последний выпад оказался очень кстати, потому что в этот миг он как раз поднял свои ручищи, изготовившись отшвырнуть меня к противоположной стене, как отшвырнул бы подушку, и сделал бы это, если б от моего удара глаза его не оказались на затылке. Он упал на свой перевернутый стул, а оттуда грохнулся на пол с шумом, превосходящим тот, с каким падает сброшенный с высоты рояль.

Резко повернувшись назад, я ткнул пистолетом в парня, схватившего меня за локоть. Парень был жилист, как бегун-легкоатлет, а его аккуратно подстриженные черные волосы по бокам головы хорошо оттеняла маленькая лысина на макушке. Он поднялся с пола, стирая ладонями кровь с лица.

— Ну, ты, — сказал я. — Жопа!

Он уставился на меня.

— Давай-ка руки на голову и шагом марш впереди меня!

Он заморгал.

Я выставил руку с пистолетом и прицелился в него:

— Выполняй.

Сцепив пальцы на макушке, он пошел, подгоняемый пистолетом, упиравшимся ему между лопаток. Толпа сияющих счастьем людей расступалась волнами при нашем приближении, и вид у них теперь был и не счастливый, и не сияющий. Вид у них был злобный — так злятся осы, если гнездо их разворошить.

Где-то посередине бальной залы я углядел парня, который стоял за столом с телефонной трубкой в руках. Я взвел курок и прицелился в него. Он уронил трубку.

— Повесь трубку, — приказал я.

Он повиновался, причем рука его тряслась.

— Отступи от стола.

Он сделал и это.

Шедший впереди меня парень с разбитым в кровь лицом выкрикнул, обращаясь ко всем присутствующим: «В полицию не звонить!» — после чего бросил мне: «Тебе не поздоровится».

— Как твоя фамилия? — поинтересовался я, ткнув его в спину пистолетом.

— Съебни!

— Красивая фамилия. Это что-то скандинавское?

— Ты, считай, покойник!

— М-м... — Свободной рукой я нащупал его лицо и легонько шлепнул пальцами по сломанному носу.

— Господи боже, — произнесла застывшая от ужаса женщина слева от нас. Съебни охнул и пошатнулся, но удержался на ногах.

Мы достигли двойных дверей, и я остановил мистера Съебни, положив ему на плечо свободную руку и пихнув его под подбородок дулом пистолета. Затем я сунул руку ему в задний карман, вытащил оттуда бумажник и раскрыл его; на водительском удостоверении было проставлено: Джон Бирн. Бумажник я опустил в карман своего пальто.

— Джон Бирн, — шепнул я ему в ухо, — если за дверями нас кто-нибудь встретит, на лице твоем станет одной дыркой больше. Понял?

Со щек его на ворот белой рубашки капал пот вперемешку с кровью.

— Усек, — выдавил из себя он.

— Вот и хорошо. А теперь мы выходим, Джон.

Я оглянулся на оставшихся позади нас счастливцев. Никто из них не пошевелился. Я догадался, что здесь лишь у одного Мэнни имелся пистолет, который он держал в ящике стола.

— Кто выйдет за дверь вслед за нами, — сказал я немного сиплым голосом, — получит пулю в лоб. Ясно?

Ответом мне было несколько нервных кивков, после чего Джон Бирн толкнул двери — одну и другую.

Я вытолкнул его наружу, не выпуская из рук, и мы очутились на верхней площадке лестницы.

Площадка была пуста.

Я повернул Джона Бирна лицом к бальной зале:

— Закрой двери.

Он закрыл обе двери, после чего я опять развернул его, и мы начали спускаться по лестнице. Мало найдется мест, где было бы так же трудно спрятаться или увернуться от удара, как на ажурной лестнице. Силясь глотнуть, я шнырял глазами туда-сюда и опять туда-сюда, но во рту моем было сухо. В середине спуска я вдруг почувствовал, как напряглось тело Джона, и, рванув его к себе, ткнул в него дулом пистолета:

— Подумываешь, как бы сбросить меня с лестницы, а, Джон?

— Нет, — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Нет.

— Хорошо, — заметил я. — Иначе было бы слишком уж глупо.

Он обмяк в моих руках, а я опять подтолкнул его, и мы благополучно спустились по оставшимся ступеням. Там, где мне на рукав пальто попадали капли его крови и пота, образовалось влажное и ржавое пятно.

— Ты испортил мне пальто, Джон.

Он покосился на мой рукав:

— Можно замыть.

— Но это кровь, Джон. Кровь на чисто шерстяной ткани!

— Ну, тогда в хорошую чистку отдать.

— Надо будет попробовать, — сказал я, — потому что если не сойдет, то у меня теперь есть твой бумажник. В том смысле, что я знаю адрес, где тебя отыскать. Вот и смекни, прикинь, что к чему.

Мы остановились возле двери, ведущей в вестибюль.

— Смекаешь, Джон?

— Угу.

— Там будет кто-нибудь за дверью?

— Не знаю. Может быть, копы.

— С копами у меня проблем не возникнет, — сказал я. — Ничего не имею против ареста прямо сейчас. Понял?

— Наверно.

— Тревожат меня не копы, а не поджидает ли меня на Бикон-стрит непосредственно за дверью компания чудовищ вроде Мэнни и не будет ли у них стволов больше, чем у меня.

— Ну а я тут при чем? — вызверился он. — Почем мне знать, кто там за дверью? А если кто и есть, все равно первую пулю схлопочу я.

Рукояткой пистолета я похлопал его по подбородку:

— И вторую тоже, Джон. Помни это.

— Кто ты такой, черт тебя возьми?

— Я пуганый-перепуганый малый с пятнадцатизарядной пушкой, вот кто я такой. А вот чем вы тут занимаетесь? Шаманите?

— Дело дохлое, — сказал он. — Можешь меня расстрелять, все равно ничего от меня не узнаешь!

— Дезире Стоун, — сказал я. — Ты с ней знаком, Джон?

— Хоть убей, ничего не скажу.

Притиснувшись к нему совсем близко, я взглянул на его профиль, на блуждающий в глазнице левый глаз.

— Где она? — спросил я.

— Не понимаю, о чем это ты.

У меня не было времени выспрашивать или выбивать из него ответ. Но в моем распоряжении был его бумажник, что могло бы обеспечить когда-нибудь в будущем наш с Джоном второй тур.

— Ну, будем надеяться, что мы еще покоптим небо и получим возможность поговорить, Джон, — сказал я, выталкивая его в вестибюль перед собой.

7

Дверь парадного входа «Утешения в скорби, инкорпорейтед» была из черного дерева и не имела в центре даже крошечного глазка. Справа от двери шла кирпичная стена, слева располагалась стеклянная панель — два небольших зеленых прямоугольника. Стекло было толстым и запотело от соприкосновения холода и ветра снаружи с теплом внутри. Толчком бросив Джона Бирна на колени перед стеклянной панелью, я протер ее рукавом. Помогло не слишком — казалось, что, сидя в сауне, глядишь через слоев десять полиэтилена. Бикон-стрит простиралась передо мной как на полотне импрессиониста — туманные силуэты двигались в жидкой, текучей мгле, а белые уличные огни и желтые газовые фонари придавали освещению оттенок еще более зловещий, как на передержанном снимке. Через улицу виднелись купы деревьев Паблик-Гарден. Неясные, нечеткие, они сливались в туманные облака, и было трудно понять, действительно ли я вижу что-то или мне это только кажется, но среди деревьев мелькали какие-то синеватые огоньки. Сказать, что происходит снаружи, не представлялось возможным, но и оставаться дольше внутри я не мог — доносившиеся из бальной залы голоса стали громче, в любую минуту кто-нибудь мог рискнуть открыть дверь на лестницу.

Теперь, после часа пик, Бикон-стрит должна была бурлить оживлением. Даже если снаружи вооруженные до зубов клоны Мэнни выстроились в ряд, поджидая меня, они вряд ли станут стрелять в присутствии стольких свидетелей. Но вообще кто их знает, — может быть, они мусульмане-шииты и застрелить иноверца для них — кратчайший путь к Аллаху.

— К черту! — произнес я, рывком поднимая Джона с колен. — Пошли!

— Пошел на хер! — сказал он.

Я сделал несколько глубоких вдохов сквозь стиснутые зубы.

— Открой дверь, Джон.

На секунду его рука зависла над дверной ручкой, потом он опустил руку и вытер ее о штанину.

— Сними вторую руку с головы, Джон. Только без глупостей.

Он сделал, как я сказал, и опять обратил взгляд на дверную ручку.

Наверху на пол упало что-то тяжелое.

— Итак, в любое время, когда ты будешь к этому готов, Джон.

— Угу.

— Например, сегодня вечером, — сказал я.

— Угу. — И он опять вытер руку о штанину.

Я со вздохом протянул руку из-за его спины и сам распахнул дверь, а очутившись с ним на крыльце, ткнул его пистолетом в зад.

И тут мы оказались лицом к лицу с полицейским.

Полицейский, пробегая мимо по улице, краем глаза уловил на крыльце некое движение. Остановившись, он обернулся и увидел нас наверху. Когда разглядел окровавленное лицо Джона, правая рука его сама потянулась к бедру и нащупала пистолет.

Дальше по улице на углу Арлингтон-стрит к офисам «Утешения» было подогнано несколько патрульных машин, их белые и голубые фары просвечивали сквозь деревья Гарденс, бросая отсвет на красные кирпичные здания около бара «Привет».

Коп кинул взгляд на улицу, затем опять перевел его на нас. Он был коренаст, рыжеволос, со вздернутым носом и тяжелым взглядом профессионального полицейского или профессионального бандита из местных. Такого некоторые посчитали бы увальнем, потому что движения его были неторопливы, но очень скоро он раскрыл бы им глаза, показав, насколько они ошибались, и открытие это было бы не из приятных.

— Вы, двое, что-нибудь не так, джентльмены?

Воспользовавшись тем, что Джон загораживал меня от копа, я быстрым движением сунул пистолет на его место на поясе и одернул пиджак, прикрыв его.

— Да нет, ничего, офицер. Просто хочу доставить приятеля в больницу.

— Ага, похоже, приспело, — сказал полицейский, приближаясь к нам еще на шаг. — Что у вас с лицом, сэр?

— С лестницы упал, — соврал Джон.

Интересный поворот, Джон. Ведь, чтобы избавиться от меня, достаточно было бы просто ответить правду. Но ты не сделал этого.

— И проехались лицом?

Джон хмыкнул, я же застегнул пальто, прикрыв им пиджак.

— Да, вот неудачно так получилось... — сказал он.

— Не могли бы вы выглянуть из-за спины приятеля, сэр?

— Вы это мне?

Полицейский кивнул.

Я сделал шаг вправо от Джона.

— Не будете ли так любезны спуститься на тротуар, вы оба?

— Ну конечно, — дружно ответили мы.

Полицейского звали офицер Ларжант — фамилию я разглядел на его бирке, когда мы приблизились к нему. В один прекрасный день он станет сержантом. Сержант Ларжант. Интуиция подсказывала мне, что сделает он это с легкостью. Я готов был биться об заклад, что и все прочее он сделает с легкостью.

Подняв висевший у него на бедре фонарик, он посветил им на дверь «Утешения», прочел золотую табличку.

— Джентльмены работают здесь?

— Я работаю, — ответил Джон.

— Ну а вы, сэр? — Ларжант повернулся в мою сторону, и свет фонарика, направленный мне в глаза, болезненно ослепил их.

— Я старый приятель Джона, — сказал я.

— Так это вы Джон? — Свет фонарика переметнулся к глазам Джона.

— Да, офицер.

— Джон... а дальше?

— Бирн.

Ларжант кивнул.

— Со мной вот неприятность случилась, офицер. Мы собирались на пункт «Скорой помощи», чтобы они посмотрели, что у меня с лицом.

Ларжант опять кивнул и опустил взгляд на свои башмаки. Воспользовавшись моментом, я вытащил из кармана пальто бумажник Джона.

— Не покажете ли документы, джентльмены?

— Документы? — переспросил Джон.

— Видите ли, офицер, — сказал я, — у приятеля моего, возможно, сотрясение мозга. — И я положил руку на плечо Джона, словно помогая ему сохранять равновесие.

— Я хотел бы видеть документы, — повторил Ларжант, улыбкой подчеркивая жесткость тона. — И отступите в сторону от вашего приятеля. Пожалуйста, сэр.

Я впихнул бумажник за пояс Джона и, убрав с плеча его руку, стал рыться в карманах. Стоявший со мной Джон тихонько рассмеялся.

Он протянул бумажник Ларжанту, послав мне улыбку.

— Прошу вас, офицер.

Ларжант раскрыл бумажник на глазах начавшей собираться толпы. С самого начала люди кучковались вокруг нас по периметру, но сейчас происходящее стало интереснее, и толпа начала сжиматься в кольцо. В толпе были уже знакомые нам «вестники»; широко раскрытыми глазами наблюдали они этот вопиющий пример деградации и упадка нашего клонящегося к закату двадцатого века, пример, разыгрывающийся непосредственно перед ними. Двоих схватили прямо на Бикон-стрит — очередной знак близящегося Апокалипсиса!

Кроме них в толпе были клерки, а также люди, прогуливавшие собачек или пившие кофе метрах в пятидесяти от нас в кафе «Звездное». Кое-кто пожертвовал даже своим местом в очереди, вечно выстраивающейся возле бара «Привет», очевидно рассудив, что пива они выпьют не сейчас, так позже, а подобное зрелище пропустить нельзя.

А еще там были люди, чей вид мне крайне не понравился — хорошо одетые мужчины, в наглухо застегнутых и плотно облегающих талию пальто, взгляды их впивались в меня, как булавки. Горошины, выпрыгнувшие из того же стручка, что и Мэнни. Они замыкали толпу, расположившись так, чтобы окружить меня, в какую бы сторону я ни направился — на Арлингтон, к Чарльз-стрит или же через Паблик-Гарден. Хмурые, нехорошего вида люди.

Ларжант отдал Джону бумажник, и тот положил его в передний карман брюк, опять слабо улыбнувшись мне.

— Ваша очередь, сэр.

Я вручил ему свой бумажник, он раскрыл его и стал светить на него фонариком. Вытянув шею, Джон пытался незаметно заглянуть туда, но Ларжант слишком быстро захлопнул бумажник.

— Все в порядке, мистер Кензи, — произнес Ларжант, и часть моих внутренних органов, вздрогнув, ухнула куда-то вниз. Он передал мне в руки бумажник с улыбкой, широкой, как Род-Айленд, прошептал сам себе: «Кензи» — и кивнул в полном удовлетворении.

Я готов был расплакаться.

Потом я бросил взгляд на Бикон-стрит и увидел хоть что-то отрадное за последние пять минут: вдоль Паблик-Гарден не спеша ехала Энджи в нашей коричневой «краун Виктория». В салоне машины было темно, но я различал, как вспыхивал кончик ее сигареты всякий раз, как она подносила ее ко рту.

— Мистер Кензи, — ласково сказал голос.

Это был Ларжант, глядевший на меня снизу вверх, как смотрят щенки, и я внезапно ощутил ужас, так как ясно понял, куда он клонит.

— Я только хотел пожать вам руку, сэр.

— Нет, нет, — запротестовал я, криво улыбаясь.

— Давай, действуй, — злорадно проговорил Джон. — Пожми руку джентльмену!

— Ну, пожалуйста, сэр... Для меня это такая честь пожать руку человеку, обезвредившему этих подонков Арухо и Глинна!

Джон Бирн поднял брови и поглядел на меня.

Я пожал руку сержанту Ларжанту, хотя единственным моим желанием было треснуть по башке этого кретина.

— Очень приятно, — выдавил я.

Ларжант улыбался, кивал и трепетал от волнения.

— Знаете, кто это? — вопросил он толпу.

— Нет, скажите же!

Я повернул голову и увидел стоявшего надо мной на лесенке Мэнни, улыбавшегося даже шире, чем улыбался Джон.

— Это, — сказал Ларжант, — Патрик Кензи, частный детектив, который помог поймать серийного убийцу Джерри Глинна и его сообщника. Герой, спасший женщину с ребенком в Дорчестере в ноябре. Помните?

Кое-кто зааплодировал.

Но громче всех аплодировали Мэнни и Джон Бирн.

Мне стоило труда не схватиться за голову и не зарыдать в голос.

— Вот моя визитка. — Ларжант сунул мне в руку визитную карточку. — В любое время, если, знаете, вам понадобится где-нибудь помаячить или вообще любая помощь в расследовании, вам стоит только поднять трубочку, мистер Кензи!

Любая помощь в расследовании. Понятно. Большое спасибо.

Толпа, благоразумно уверившись, что стрельбы не будет, начала редеть. Расходились все, кроме мужчин с каменными лицами и в наглухо застегнутых пальто — они лишь расступились, освобождая путь зевакам, но продолжали не спускать с меня глаз.

Мэнни сошел с лесенки на тротуар и, встав подле меня, наклонился к моему уху.

— Привет, — сказал он.

— Ну, думаю, вам пора проводить вашего приятеля к врачу, а мне — вон туда, на угол. — Ларжсант махнул рукой в направлении Арлингтон-стрит и похлопал меня по плечу. — Очень рад был познакомиться с вами, мистер Кензи.

— Да-да, я тоже, — сказал я, а Мэнни еще на шаг приблизился ко мне.

— Ну, доброго вам вечера! — И Ларжант ступил на мостовую, уже начав переходить Бикон-стрит.

Рука Мэнни тоже опустилась на мое плечо.

— Очень рад был познакомиться с вами, мистер Кензи!

— Офицер Ларжант! — позвал я, и Мэнни отпустил руку.

Ларжант обернулся ко мне лицом.

— Подождите-ка. — Я направился к обочине, и мгновенно путь мне преградили два обмылка. Затем один из них, глянув мне за спину, поморщился, после чего они нехотя расступились, и, пройдя между ними, я очутился на мостовой.

— Да, мистер Кензи? — Ларжант, казалось, смутился.

— Я подумал, не пройтись ли с вами — посмотреть, не работает ли там кто-нибудь из моих старых дружков. — Я указал подбородком на угол Арлингтон-стрит.

— А как же ваш приятель, мистер Кензи?

Я оглянулся на Мэнни и Джона. Те даже голову к плечу наклонили в ожидании моего ответа.

— Мэнни, — сказал я, — ты ведь не передумал отвезти его в больницу?

— Я... — начал было Мэнни.

— Полагаю, ты прав, на машине это будет куда быстрее, чем пешком.

— О! — воскликнул Ларжант. — Так у него машина!

— И к тому же превосходная, — сказал я. — Правда, Мэнни?

— Да, в отличном состоянии, — с кривой ухмылкой проговорил Мэнни.

— Что ж... — сказал Ларжант.

— Что ж... — повторил я. — Тебе, Мэнни, лучше поторопиться. Счастливо, Джон! — Я помахал ему.

— Знаете, мистер Кензи, я хотел бы порасспросить вас о Джерри Глинне. Как вы...

Из-за наших спин к нам мягко подъехала «краун Виктория».

— О, меня подвезут! — воскликнул я.

Ларжант, оглянувшись, разглядывал машину.

— Послушайте, офицер Ларжант, — сказал я, — позвоните мне как-нибудь, ладно? Буду рад. Ну, бывайте! Всего наилучшего! — Я распахнул переднюю дверцу рядом с шофером. — Удачи в делах, старайтесь! Надеюсь, все у вас получится. Пока!

И, скользнув внутрь, я захлопнул дверцу.

— Гони, — сказал я.

— Нахал! — огрызнулась Энджи.

Рванув от Ларжанта, Мэнни, Джона и Горошин из того же стручка, мы свернули влево на Арлингтон, промчались мимо трех патрульных машин, припаркованных возле фасада административного корпуса «Утешения», их зажженные фары льдисто поблескивали, отражаясь в оконных стеклах.

Отъехав на порядочное расстояние и убедившись, что за нами никто не гонится, Энджи завернула за бар в Сауси.

— Итак, милый мой, — сказала она, поворачиваясь ко мне, — как прошел день?

— Ну...

— Спроси и меня, как прошел день, — сказала она. — Ну же! Спроси!

— Ладно, — покорился я. — А у тебя как прошел день, лапочка!

— Знаешь, милый, они примчались буквально через пять минут.

— Кто примчался? Полиция?

— "Полиция"! — фыркнула она. — Нет. Вся эта гнусь. Те, что окружали тебя и копа и того парня с разбитым лицом.

— А-а... — протянул я. — Эти...

— Ей-богу, Патрик, я здорово струхнула. Только я успела ухватить пару-другую компьютерных дискет, как вдруг — бах-та-ра-рах! — распахиваются все двери, кто-то кидается ко мне... словом, коллега, приятного мало было, смею тебя уверить!

— Компьютерные дискеты? — переспросил я. Энджи помахала в воздухе стопочкой, перетянутой красной резинкой.

— А ты, — сказала она, — кроме как разбить лицо тому парню и самому чуть не попасть под арест, что сумел сделать?

В компьютерную Энджи проникла как раз перед тем, как Мэнни повел меня в Терапевтический центр. Она выждала, пока Джинни погасила свет, отключила кофеварку, аккуратно придвинула стулья к столам, и все это делала, без устали распевая «Хитрушку».

— Это Хендрикса, что ли? — спросил я.

— Во все горло, — отвечала Энджи, — да еще изображая акустическую гитару.

Я содрогнулся, живо представив себе эти звуки.

— Тебе полагаются боевые.

— Поучи меня еще.

После ухода Джинни Энджи потихоньку вышла из компьютерной и увидела, что офис прорезают тонкие лучи света. Выходя из разных точек стены, они пересекались подобно проводам — где-то дюймах в шести от пола, где-то повыше — футах в семи.

— Сигнализация что надо, — заметил я.

— По последнему слову техники. Вот я и осталась в компьютерной.

Для начала она занялась замками на картотеках, но там главным образом оказались бланки — истории болезни, карточки анкет сотрудников, бланки налоговых деклараций. Она попробовала влезть в стоявший компьютер, но не знала пароля. Роясь в ящиках стола, она услышала какой-то шум возле входной двери. Почувствовав, что дело близится к финалу, она воспользовалась ломиком, с помощью которого влезла в окно, — сбила им замок с ящика, встроенного в нижний правый отсек стола. Проделав щель в дереве, она сняла ящик с шарниров и вытащила его из стола, чтобы обнаружить там дискеты, которые словно ждали ее там.

— Ловкость рук в полном смысле этого слова, — сказал я.

— Ну! — радостно подтвердила она. — А в дверь уже эти хлынули лавиной. Ой, беда, да и только! Я сгребла, что сумела сгрести, и сиганула в окошко.

Внизу ее уже караулил один, но она пару раз треснула его по башке ломиком, после чего он предпочел прилечь в кустах. Выйдя на Бикон-стрит через палисадник возле неприметного особняка, она влилась в поток студентов Эмерсон-колледжа, направлявшихся на вечерние занятия. С ними вместе она добралась до Беркли-стрит, после чего забрала наш служебный автомобиль, припаркованный в неположенном месте на Мальборо-стрит.

— Ах да, — сказала она мне, — с нас возьмут штраф.

— Конечно, возьмут, — с воодушевлением подхватил я. — Конечно, конечно!

* * *

Ричи Колган был так рад нашему приходу, что чуть не сломал мне ногу, пытаясь закрыть дверь перед моим носом.

— Пошел вон, — прошипел он.

— Миленький халатик, — сказал я. — Можно нам войти?

— Нет.

— Что? — переспросила Энджи.

За его спиной в гостиной стояли зажженные свечи и в высоком бокале искрилось недопитое шампанское.

— Это Барри Уайта ты врубил, да? — спросил я.

— Патрик... — сквозь зубы прорычал он.

— Да, точно, — сказал я. — Это «Мне мало всей твоей любви» у тебя из динамиков рвется, Рич.

— Отойди от двери, слышишь? — приказал Ричи.

— Не пересласти, Рич, — отозвалась Энджи, — если хочешь, чтобы мы еще когда-нибудь зашли.

— Открой дверь, Ричард, — сказала Шерилинн, жена Рича.

— Привет, Шерри! — Энджи помахала ей в дверную щель.

— Ричард, — проговорил я.

— Разрази меня гром!

— Не думаю, что это уместно, Рич.

Бросив взгляд вниз, он понял, что халат его распахнут. Он запахнул халат и ткнул меня в бок по почкам, когда я проходил в дверь.

— Сволочь, — шепнул я, поморщившись.

Энджи и Шерилинн обнимались возле кухонной плиты.

— Прости, — сказала Энджи.

— Да ладно уж, — махнула рукой Шерилинн. — Привет, Патрик! Как дела?

— Не любезничай с ним, Шерри, — сказал Ричард.

— Дела отлично... Ты прекрасно выглядишь.

Одетая в красное кимоно, она сделала мне неловкий реверанс, и, как всегда, я почувствовал себя немного ошарашенным и смутился, покраснев, как школьник. Претендующий на звание лучшего газетного журналиста в городе, Ричи Колган был коренаст, с лицом, словно омраченным вечной вечерней тенью, угольно-черная кожа его носила следы слишком многих бессонных ночей, неумеренного потребления кофе и пребывания в кондиционированном помещении. Но Шерилинн — с ее смуглой кожей, светло-серыми глазами, точеными стройными, изящно вылепленными руками и ногами, с ее речью нараспев, навевающей воспоминания о золотистых ямайских закатах, которыми она любовалась каждый день в течение первых десяти лет своей жизни, — была одной из красивейших женщин, виденных мною в жизни.

Она поцеловала меня в щеку, и я ощутил благоухание сирени, шедшее от ее кожи.

— Только, — сказала она, — давай побыстрее.

— Вот те на! — воскликнул я. — А я как раз голоден. У вас найдется что-нибудь в холодильнике, а, ребята?

Когда я потянулся к холодильнику, Ричи обрушился на меня, как снегоочиститель, и, схватив в охапку, понес в столовую.

— Ну что? — спросил я.

— Только посмей сказать, что это важное дело. — Его рука зависла в дюйме от моего лица. — Только посмей, Патрик!

— Ну...

Я рассказал ему о последнем вечере, об «Утешении в скорби», о Мэнни и парнях из одного с ним стручка, о встрече с офицером Ларжантом и набеге на офис «Утешения», который предприняла Энджи.

— И, говоришь, видел там «вестников»? — спросил Рич.

— Ага. Человек шесть по меньшей мере.

— Гм...

— Рич? — вопросил я.

— Давай дискеты.

— Что?

— Ты же поэтому и пришел, правда?

— Я...

— Ты не владеешь компьютером, Энджи — тоже.

— Прости. Что, это большой минус, да?

Он протянул руку:

— Дискеты!

— Если б ты мог просто...

— Да, да, да! — Он выхватил у меня из рук дискеты и секунду в задумчивости похлопывал ими по колену. — Стало быть, я делаю тебе новое одолжение?

— Выходит, что так, — сказал я.

Перенеся тяжесть с ноги на ногу, я возвел взгляд к потолку.

— О, прошу тебя, Патрик, кончай эту бодягу, играть в кошки-мышки можешь с кем-нибудь еще. — Он похлопал меня по груди дискетами. — Я тебе помогу, но я хочу их заполучить.

— В каком смысле?

Покачав головой, он улыбнулся:

— А теперь ты думаешь, что в кошки-мышки играю я, не правда ли?

— Нет, Рич, я только...

— Лишь из-за того, что мы вместе учились в колледже и все такое, ты думаешь, что я сейчас скажу: «Патрик попал в западню. Я сделаю все, что в моих силах».

— Рич, я...

Подойдя ко мне вплотную, он прошипел:

— Ты знаешь, когда я в последний раз занимался сексом с женой без оглядки на часы, знаешь?

Я слегка отпрянул от него:

— Нет...

— Вот и я не знаю, — громко сказал он. Зажмурившись, он поправил пояс халата. — И я не знаю, — опять прошипел он.

— Ну, значит, я ухожу, — сказал я.

Он преградил мне путь.

— Не раньше, чем мы поставим все точки над "i".

— Ладно.

— Если на дискетах я обнаружу что-то, чем смогу воспользоваться, я этим воспользуюсь.

— Правильно, — сказал я. — Как всегда. Как только...

— Нет, — прервал он меня. — Без всяких «как только». У меня эти «как только» уже вот где сидят! Как только ты мне это позволишь? Нет. Как только я смогу это сделать, Патрик. Таково будет новое правило. Если я здесь что-нибудь обнаружу, я этим воспользуюсь, как только смогу. Идет?

Я посмотрел на него, а он в ответ в упор посмотрел мне в глаза.

— Идет, — сказал я.

— Извини. — Он поднес руку к уху. — Я не расслышал ответа.

— Идет, Рич.

Он кивнул:

— Вот и хорошо. Тебе это когда надо?

— Самое позднее к завтрашнему утру.

Он кивнул:

— Хорошо.

Я пожал ему руку:

— Ты отличный парень, Рич.

— Ладно, ладно. Убирайся из моего дома, чтобы я мог наконец заняться любовью с женой.

— Конечно, конечно.

— И немедленно, — добавил он.

8

— Стало быть, они узнали, кто ты такой, — сказала Энджи, входя ко мне домой.

— Угу.

— И значит, не пройдет и нескольких часов, как они выяснят, кто такая я.

— Весьма вероятно.

— Но задержания твоего они не хотели.

— Что-то их останавливало, правда?

Она кинула свою сумочку на пол возле матраса в гостиной.

— А что, тебе показалось, думает Ричи?

— Сначала ему было вроде как наплевать, но когда я упомянул «вестников», он насторожился.

Она кинула свой жакет на кушетку в гостиной, служившую теперь дополнительным шкафом для ее одежды. Жакет приземлился на кучку свежевыстиранных и аккуратно сложенных футболок и свитеров.

— Думаешь, «Утешение в скорби» как-то связано с Церковью Истины и Откровения?

— Не удивлюсь, если это так.

Она кивнула:

— Не такая уж редкость, когда религиозная организация прикрывает банду.

— А мы им здорово досадили.

— Похоже, это наше хобби — досаждать тем, кто по идее не должен и внимания обращать на мелочь — не имеющих влияния людишек, вроде нас.

Она растянула губы в улыбке.

— Ну, должен же каждый в чем-то преуспеть...

Перешагнув через ее постель, я нажал мигающую кнопку автоответчика.

— Привет, — заговорил голос Буббы. — Не забудьте насчет сегодняшнего вечера. «Деклан», в девять часов. — И он повесил трубку.

Энджи сделала большие глаза:

— Прощальный вечер Буббы! Я чуть не забыла!

— Да и я тоже. Подумать только, что нас ждет!

Она передернулась и покрепче обхватила себя руками.

Бубба Роговски был нашим другом — к несчастью, как казалось нам временами. Правда, бывали времена, когда дружба эта оказывалась нам на руку, потому что не раз и не два он спасал нам жизнь. В смысле роста и размеров Бубба мог дать сто очков вперед Мэнни, как и в смысле отвязности. Мы вместе росли — Энджи, Бубба, Фил и я, однако Бубба никогда не был, что называется, добропорядочным, и какой бы ничтожный шанс стать таковым он ни имел, пренебрег этим шансом окончательно и бесповоротно, когда ему еще не было двадцати: записавшись в морскую пехоту, чтобы избежать тюремного срока, он служил в американском посольстве в Бейруте и находился там при исполнении в тот день, когда туда ворвался террорист-камикадзе, уведший вслед за собой всю его роту. Будучи в Ливане, Бубба наладил связи, положившие начало его бизнесу — незаконной торговле оружием в Штатах. Больше десяти лет назад он стал отдавать предпочтение делу более выгодному — изготовлению поддельных удостоверений личности и паспортов, фальшивых денег и печатанию всевозможных документов — безукоризненно выполненных кредитных карточек, разрешений и лицензий. Бубба мог добыть вам диплом Гарварда на четыре года раньше, чем выдал бы вам его Гарвардский университет, и сам он с гордостью демонстрировал докторский диплом Корнелла, висевший у него на складе на чердаке. Доктора физических наук, ни больше ни меньше. Неплохо для парня, которого вышибли из третьего класса приходской школы Св. Варфоломея!

Торговлю оружием он в последние годы сворачивал, однако имя себе он сделал именно этим, равно как и ловкими операциями по ликвидации некоторых зарвавшихся парней. В конце прошлого года на него был наезд, в результате которого в машине у него обнаружили незарегистрированный девятимиллиметровый «Токарев». Жизнь наша полна неопределенностей, и мало за что в ней можно ручаться, однако несомненно, что обнаружение у жителя Массачусетса незарегистрированного огнестрельного оружия означает для его владельца обязательный тюремный срок в течение года.

Адвокату Буббы удавалось, сколько это было возможно, вызволять его и отдалять перспективу отсидки, но всему на свете приходит конец. Назавтра, к девяти часам вечера, Буббе надлежало явиться в Плимутское исправительное заведение для приведения в исполнение приговора суда.

Перспектива эта Буббу не слишком удручала — ведь большинство его друзей уже находилось там. Немногие же остававшиеся на свободе собрались в этот вечер в «Деклане».

Сие злачное место затерялось в Апхам-Корнер среди заколоченных магазинных витрин и предназначенных на слом домов на Стоутон-стрит, и расположено оно как раз напротив кладбища. От моего дома оно в пяти минутах ходьбы, но пробираться туда мимо явных следов упадка городского хозяйства и медленного его разрушения не очень-то приятно. Улицы вокруг «Деклана» поднимаются в гору к Митинг-Хаус-Хилл, но ощущение такое, что тянет их в противоположном направлении — кажется, что вот-вот они сами по себе рассыплются в прах и, обрушившись с холма, очутятся у его подножия, на кладбище, словно смерть теперь, как ни крути, единственная здешняя перспектива.

Буббу мы обнаружили на задах заведения; он резался в пул с Нельсоном Ферраре и братьями Туоми, Дэнни и Игги, — не слишком интеллектуальная компания, а те скудные мозги, что были им отпущены, кажется, порядком замутил алкоголь.

Нельсон выступал иногда партнером Буббы в делах и был его закадычным дружком в периоды безделья. Он был маленький, смуглый, жилистый, с лицом, на котором застыло сердитое недоумение. Он редко открывал рот, а когда открывал, то речь его была тихой, словно он опасался быть услышанным кем-нибудь неподходящим; в его робости с женщинами было даже что-то трогательно-нежное, впрочем, трудно было испытывать нежность к человеку, однажды откусившему кому-то нос в пьяной драке в баре. Откушенный нос он отнес к себе домой в качестве сувенира.

Братья Туоми были мелкими гангстерами из уинтерхилльской банды в Соммервилле, поднаторевшими в перестрелках и автомобильных угонах, однако если в головы к ним случайно забредала какая-нибудь мысль, ей суждено было там захиреть от истощения.

Бубба поднял голову от стола, когда мы вошли, и ринулся к нам.

— Вот это да! — воскликнул он. — Я знал, что вы двое меня не подведете!

Энджи поцеловала его и сунула ему в руку литровую бутылку водки:

— Еще чего, кретинчик!

Бубба, более оживленный, чем обычно, обнял меня так крепко, что мне показалось, будто одно из ребер у меня вдавилось внутрь.

— Идем! — вскричал он. — Выпей со мной рюмочку. Так и быть, выпей две!

Судя по всему, вечер нам предстоял нелегкий.

В памяти моей он остался как нечто туманное. Такой эффект обычно дает водка в сочетании с пивом. Но я все же помню, как ставил на Энджи, игравшую против всех, кого сдуру угораздило схлестнуться с ней. Я помню, как беседовал с Нельсоном и извинялся за ребра, которые ему поломали четыре месяца назад в разгар истерии по поводу Джерри Глинна.

— Да ничего, — сказал он. — Ей-богу, ничего. Я в больнице с сестричкой одной познакомился и, кажется, влюбился в нее.

— А она как, тоже влюбилась?

— Точно не знаю. У нее что-то с телефоном, и, похоже, она переехала, а мне забыла сообщить.

* * *

Позже, когда Нельсон вместе с братьями Туоми поедали сомнительного вида пиццу в баре, мы с Энджи уселись рядом с Буббой, прислонившись к стене и задрав ноги на бильярдный стол.

— Вот чего мне будет не хватать, так это моих телесериалов! — с горечью сказал Бубба.

— В тюрьме есть телевизор, — напомнил я ему.

— Есть, но разве пробьешься к нему — там ведь негритосы и чистопородные распоряжаются. Вот и будешь либо комедии смотреть, либо картины с Чаком Норрисом.

— Мы можем записывать для тебя сериалы, — предложил я.

— Правда?

— Конечно, — сказала Энджи.

— Вас это не затруднит? Не хочу никому быть в тягость.

— О чем разговор! — заверил его я.

— Ладно, — сказал он и полез в карман. — Вот список.

Мы с Энджи стали просматривать список.

— "Крошка Туне"? — спросил я. — «Доктор Куин, женщина-врач»?

Он наклонился ко мне, массивное лицо приблизилось к моему почти вплотную.

— Что? Сложно?

— Ничуть, — сказал я. — Вовсе нет.

— "Вечерние развлечения"? — удивилась Энджи. — Ты хочешь целый год напролет глядеть «Вечерние развлечения»?

— Мне нравится глядеть на звезд, — сказал Бубба и громко рыгнул.

— Ну, Мишель Пфайффер среди них редко можно встретить. Глядел бы ты «ЕТ», ты бы в этом разобрался.

Бубба толкнул локтем Энджи и наставил на меня палец:

— Значит, Патрик у нас разбирается. Он во всем разбирается.

— Вы же мужчины. — Энджи покачала головой. — Впрочем, — продолжала она, — к вам двоим это не относится.

Бубба опять рыгнул и посмотрел на меня:

— Чего это она?

* * *

Когда наконец принесли счет, я выхватил его из рук Буббы.

— Платим мы, — сказал я.

— Нет, — запротестовал он. — Вы ведь уже четыре месяца как не работаете.

— Четыре месяца до сегодняшнего дня, — сказала Энджи. — Сегодня нам поручили выгодное дело. За ним большие деньги. Так что разреши уж заплатить за тебя, маленький.

Я дал официантке свою кредитную карточку (удостоверившись, что в этом заведении они знают, что это такое), и через несколько минут она вернулась с сообщением, что карточка моя не принята.

Бубба был в восторге.

— Выгодная работа! — закудахтал он. — Большие деньги!

— Вы уверены, что не принята? — спросил я.

Официантка была необъятных размеров, пожилая, с грубой, как будто дубленой кожей. Она сказала:

— Да, вы правы. Я шесть раз вводила ваш номер, но, может быть, в чем-нибудь ошиблась. Дайте попробую еще.

Потом я взял у нее карточку под хихиканье уже не только Буббы, но и Нельсона и братьев Туоми.

— Вот вам и толстосум! — покатывался со смеху один из этих недоумков Туоми. — Небось все денежки потратил, когда самолет прикупил на прошлой неделе, а?

— Смешно, — сказал я. — Обхохочешься.

Энджи оплатила счет частью наличных, которые мы получили в то утро от Тревора Стоуна, и мы всей компанией с шумом вывалились на улицу.

На Стоутон-стрит Бубба и Нельсон поспорили насчет того, какой из стриптиз-клубов больше отвечает их изысканным вкусам, а братья Туоми стали толкать друг друга в сугроб и драться на кулачках.

— Какого кредитора ты разозлил на этот раз? — поинтересовалась Энджи.

— Ума не приложу, — сказал я. — Я уверен, что у меня все уплачено.

— Патрик, — произнесла она тоном, каким иногда говорила со мной мама. Она даже нахмурилась точь-в-точь как мама.

— Ты же не станешь журить меня и грозить мне пальцем, правда ведь, Энджи?

— Ну, значит, они не получили чека, — сказала она.

— Гм... — сказал я, потому что это было единственное, что я мог сказать в такой ситуации.

— Так вы идете с нами, ребята? — спросил Бубба.

— А куда?

— В «Милашку Монс». В Согасе.

— Ага, — согласилась Энджи. — Разумеется, идем, Бубба. Только дай я сперва пятьдесят долларов разменяю, чтобы было что сунуть им в набедренные повязки.

— Ладно. — Бубба замедлил ход.

— Бубба, — сказал я.

Он взглянул на меня, потом на Энджи, потом опять на меня.

— О, — вдруг воскликнул он, тряхнув головой, — так вы смеетесь!

— Смеюсь? — Энджи прижала руку к груди.

Бубба сгреб ее за талию и приподнял одной рукой, так что пятки ее очутились где-то возле его колен.

— Я буду скучать по вам.

— Мы завтра увидимся, — сказала она. — А сейчас опусти меня на землю!

— Завтра?

— Мы же договорились, что проводим тебя в тюрьму, — напомнил ему я.

— Ах да, это здорово!

Он опустил Энджи, и она сказала:

— А возможно, тебе и требуется некоторый отдых.

— Требуется, — вздохнул Бубба. — Устал я за всех думать.

Проследив за его взглядом, я увидел, как Нельсон прыгнул в кучу-мала из братьев Туоми и все вместе они покатились с льдистого края сугроба, тузя друг друга и дико хохоча.

Я бросил взгляд на Буббу.

— У каждого из нас свой крест, — сказал я ему.

Нельсон сбросил Игги с сугроба на капот припаркованной машины, от чего включилась сирена сигнализации. Сирена так и взвыла в ночи, а Нельсон сказал: «Ух-ох!», — после чего все трое разразились новым взрывом смеха.

— Понял, о чем я? — сказал Бубба.

* * *

Что произошло с моей кредитной карточкой, я узнал только на следующее утро. Автоматический оператор, с которым я связался по возвращении домой, сообщил мне только то, что номер моей кредитки «пропущен». Когда я спросил, что означает в данном случае слово «пропущен», автомат проигнорировал мой вопрос, добавив своим монотонным компьютерным голосом, что для нового выбора требуется нажать кнопку «один».

— Не думаю, что у меня много возможностей выбора, если номер пропущен, — сказал я ему, после чего вспомнил, что разговариваю с компьютером. Потом я подумал, что пьян.

Когда я вернулся в гостиную, Энджи уже спала. Она лежала на спине. Экземпляр «Истории служанки», соскользнув с ее груди, покоился в кольце ее рук. Наклонившись над ней, я отнял у нее книжку, и Энджи, слегка застонав, перевернулась на бок и, ухватив подушку, зарылась в нее подбородком.

В этой позе я обычно и заставал ее каждое утро, входя в гостиную. Она не столько погружалась в сон, сколько зарывалась в него, как в нору, сворачиваясь в тугой комок, так что тело ее занимало не больше четверти пространства постели. Я опять наклонился над ней и отвел от ее носа упавшую прядь волос, на лице ее мелькнула улыбка, и она еще глубже зарылась в подушку.

Когда нам было шестнадцать, мы с ней переспали. Лишь однажды. Для обоих это было впервые. В то время ни она, ни я, возможно, и не подозревали, что в последующие шестнадцать лет это не повторится. Однако это не повторилось. Она, как говорится, жила своей жизнью, я — своей.

Ее жизнь состояла из двенадцати лет брака, неудачного, мучительного брака с Филом Димасси. Моя же — из мимолетной женитьбы на ее сестре Рене и череды случайных, на одну ночь, связей и кратких романов, грубых и настолько предсказуемых, что я первый бы посмеялся над ними, не будь я так ими занят.

Четыре месяца назад мы стали опять оставаться в ее спальне на Хоуэс-стрит, и это было прекрасно, прекрасно до боли, словно единственным смыслом моей жизни было добраться наконец до этой постели и этой женщины, дожить до этого мгновенья. А потом Эвандро Арухо и Джерри Глинн, вломившись в дом Энджи, прирезали там двадцатичетырехлетнего копа и всадили пулю в живот самой Энджи.

Энджи тем не менее отомстила Эвандро, трижды выстрелив в него и оставив корчиться на кухонном полу.

Фил, я и коп по имени Оскар обезвредили Джерри Глинна, пока Энджи лежала в реанимации. Оскар и я не пострадали. Не в пример Филу. А также Джерри Глинну, хотя не думаю, чтобы последнее утешало Энджи.

Насколько же, размышлял я, глядя на наморщенный лоб Энджи и ее слегка приоткрытые, уткнутые в подушку губы, труднее поддаются лечению душевные раны, чем раны физические. За многие тысячелетия люди здорово поднаторели в лечении тела, что же касается души — тут успехов не заметно.

Когда Фил умер, это глубоко подействовало на Энджи. Казалось, она вновь и вновь переживает эту смерть. Ее потеря, скорбь, все, что мучило Дезире, точно так же мучило и Энджи.

И точно как Тревор, с тревогой смотревший на свою дочь, я, глядя на Энджи, понимал, как мало могу ей помочь, пока сама не изживет себя и не утихнет ее боль, не растает, как снег под лучами солнца.

9

Ричи Колган уверяет, что предки его родом из Нигерии, но не думаю, чтобы это было так: судя по его мстительности и коварству, я мог бы поверить, что он наполовину сицилианец.

Он разбудил меня в семь часов утра, начав пулять снежками мне в окно, пока звук этот не проник в мои сновидения, оторвав меня от прогулки во французском парке с Эмманюэль Беар и швырнув в какой-то грязный окоп, где противник, как это ни дико, забрасывал нас грейпфрутами.

Сев в постели, я поглядел на заляпанное мокрым снегом оконное стекло. Первым моим ощущением была радость от того, что это не грейпфрут, потом голова моя прояснилась, я подошел к окну и увидел стоявшего внизу Ричи.

Этот скот весело помахал мне.

* * *

— "Утешение в скорби, инкорпорейтед", — сказал Ричи, сидя за моим кухонным столом, — представляет определенный интерес.

— В какой степени?

— В достаточной, чтобы мой редактор, когда два часа назад я его разбудил, на две недели освободил меня от ведения моей колонки и поручил расследовать это с тем, чтобы, если подозрения мои подтвердятся, давать материал для очерка с продолжением в пяти номерах в нижнем правом углу первой страницы.

— А что, ты думаешь, должно подтвердиться? — спросила Энджи, хмуро глядя на него поверх кофейной чашки; лицо ее припухло со сна, волосы лезли в глаза — вид такой, словно она не слишком рада наступающему новому дню.

— Ну... — Он быстро раскрыл лежавший на столе блокнот со стенографическими записями. — Я ведь пока что только просмотрел дискеты, которые вы мне дали, но, видит Бог, дела там творятся темные. Вся эта их «терапия» с ее «степенями» включает в себя, насколько я могу судить, постоянную и последовательную ломку человеческой психики, за которой следует восстановление. Это очень похоже на то, что делают с солдатами в американской армии — сломать, чтобы потом вылепить из них то, что надо. Но в армии, надо отдать им должное, техника эта используется в открытую. — Он постучал по столу блокнотом. — Наши же уроды — дело совсем иное.

— Например? — спросила Энджи.

— Что ж, вам что-нибудь известно о степенях — степень первая, вторая и так далее?

Я кивнул:

— Каждая из степеней подразумевает ряд этапов. Наименования их варьируются в зависимости от степени, но, по существу, все они одинаковы, и цель их всех — достижение кризиса.

— Кризис — это шестая степень.

— Верно, — подтвердил Ричи. — Состояние кризиса — это конечная цель, прийти к ней можно только через ряд мелких кризисов. Таких, какие в степени второй, так называемой потерянности, обозначены как терапевтические приемы или же этапы, через которые вы идете к состоянию кризиса перелома, оканчивающемуся избавлением от чувства потерянности. Этапы эти — Честность, Обнажение...

— Обнажение? — удивилась Энджи.

— Эмоциональное, не физическое, хотя приветствуется и это. Итак, Честность, Обнажение, Обнаружение, Откровение.

— Откровение, — проговорил я.

— Именно. Кризис второй степени.

— А в степени третьей как это именуется? — поинтересовалась Энджи.

Ричи сверился с записями.

— Прозрение. Видите? То же самое. В степени четвертой это зовется Прояснением, в пятой — Апокалипсисом. В шестой — Истиной!

— Выражения прямо-таки библейские! — заметил я.

— Совершенно точно... «Утешение в скорби» и есть религия под маской психологии.

— Но психология, — сказала Энджи, — и сама по себе является религией.

— Это верно. Но она не оформлена в организацию.

— Вы хотите сказать, что адепты и мэтры психологии и психоанализа не сводят воедино свои рекомендации?

Ричи слегка пихнул мою кружку с кофе своей:

— Именно.

— Итак, — сказал я, — какова конечная цель?

— "Утешения в скорби"?

— Нет, «Котлет от Макдональдса»! — вспылил я. — О чем мы с тобой говорим-то?

Ричи понюхал свой кофе:

— Это что, двойной кофеинизированный?

— Ричи, — проговорила Энджи, — ну пожалуйста!

— Конечной целью «Утешения», как мне это видится, является вербовка членов Церкви Истины и Откровения.

— Тебе удалось доказать их связь? — спросила Энджи.

— Ну, не настолько, чтобы я мог это тиснуть в печати, но вообще между ними есть связующие нити. Церковь Истины и Откровения, насколько нам это известно, располагается в Бостоне. Так?

Мы кивнули.

— Каким же образом они управляются из Чикаго? И недвижимостью их занимается Чикаго, и вопросами юридическими, которые в настоящее время состоят в том, как бы убедить Финансовую инспекцию в правильности ее вненалогового статуса?

— Ну, может, им просто нравится Чикаго? — предположила Энджи.

— Как нравится и «Утешению», — добавил: Ричи. — Потому что всеми их финансовыми делами ведают одни и те же чикагские фирмы.

— Так, — сказал я, — и сколько же времени потребуется, чтобы можно было обличить их в печати?

Ричи откинулся на спинку стула, потянулся и зевнул.

— Как я и сказал, не меньше двух недель. Все здорово закамуфлировано всякими подставными фирмами и теневыми организациями. Пока что я могу сделать вывод о связи «Утешения» с Церковью Истины и Откровения, но доказать это не могу. К Церкви, однако, не подкопаешься.

— А к «Утешению»? — спросила Энджи.

Он улыбнулся:

— Да я их в порошок сотру!

— Каким образом? — поинтересовался я.

— Помните, что я говорил вам насчет этапов во всех этих степенях, что это одно и то же? Можно сказать — если посмотреть на дело сквозь розовые очки, — что они разработали четкую единую систему, действующую более или менее хитро в зависимости от степени скорби, которая обнаруживается у пациента.

— Но если отбросить розовые очки...

— Как и должен сделать газетчик...

— Само собой.

— Тогда, — сказал Ричи, — все это оборачивается первоклассным мошенничеством. Взглянем, например, еще разок на этапы степени второй, не забывая о том, что все эти этапы в различных степенях — это одно и то же под разным соусом и разными названиями. Этап первый, — продолжал он, — это Честность. В целом это полная откровенность с вашим первоначальным консультантом относительно того, кто вы есть и что вас особенно угнетает и мучит. Далее вы движетесь к этапу Обнажения, то есть полностью раскрываете свое внутреннее "я".

— Перед кем? — спросила Энджи.

— На этом этапе — перед вашим первоначальным консультантом. Практически все мелочи, которые вы постеснялись рассказать на первом этапе — в детстве вы убили кошку, изменяли жене, растратили какие-нибудь фонды, что бы там ни было — предполагается, что все это должно выплыть наружу на втором этапе.

— И предполагается, что все это легко и просто должно сорваться у вас с языка? Вот так, моментально? — Я щелкнул пальцами.

Ричи кивнул, встал, налил себе еще кофе.

— Практикуется стратегия, при которой клиент рассказывает все до мельчайших деталей. Вы начинаете признания с чего-нибудь основополагающего — махинаций с налогами, например. Затем следует какая-нибудь последняя ваша ложь. Потом что-нибудь дурное, что вы сделали на прошлой неделе и чего вы стыдитесь. И так далее, и так далее. Все двенадцать часов.

Энджи тоже подошла к кофеварке.

— Двенадцать часов?

Ричи достал из холодильника сливки.

— И даже больше, если это требуется. На дискетах есть доказательства тому, что во время «курсов интенсивной терапии» беседы продолжались девятнадцать часов.

— Но это противозаконно.

— Для полицейских — да. Давай поразмыслим, — сказал Ричи, садясь напротив меня. — Если коп в нашем штате станет допрашивать подозреваемого хоть на секунду дольше двенадцати часов, это сочтут нарушением гражданских прав подозреваемого, и что бы ни сказал тот по прошествии двенадцати часов или раньше, судом принято не будет. Очень разумное правило.

— Ха! — воскликнула Энджи.

— Вам, служителям правопорядка, это может нравиться или не нравиться, но факт остается фактом: если облеченный властью человек допрашивает тебя больше двенадцати — лично мне и десять часов кажутся пределом, — ты перестаешь соображать. Ты скажешь все, что угодно, лишь бы прекратился допрос. Черт, да просто чтобы выспаться, наконец.

— Значит, «Утешение» занимается «промыванием мозгов»?

— Иногда. А в других случаях — собирает закрытую информацию, копит компрометирующий материал на своих клиентов. К примеру, ты женат, у тебя жена и двое детишек, и частная жизнь твоя надежно защищена от посторонних взглядов, но дважды в месяц ты посещаешь бары, где собираются геи, и выбираешь там себе партнера. А потом консультант говорит тебе: «Хорошо. Превосходное Обнажение». Теперь попробуем вещь попроще. Ведь я должен верить вам, а вы — мне. Так какой ваш банковский пин-код?

— Погоди-ка секундочку, Рич, — сказал я. — Ты хочешь сказать, что, располагая финансовой информацией о своих клиентах, они могут присваивать их деньги?

— Нет, — ответил Рич. — Не так все просто. Они составляют досье на своих клиентов, досье, в котором содержится физический, эмоциональный, психологический и финансовый портрет клиента. Они узнают о человеке все.

— Ну а потом?

Он улыбнулся:

— Он в их власти, Патрик. На веки вечные.

— А с какой целью? — спросила Энджи.

— Вы сейчас сами ее назовете. Вернемся к нашему гипотетическому клиенту с женой, детишками и тайной гомосексуальностью. От Обнажения он движется к Обнаружению, состоящему главным образом в признании во всяческих мерзостях перед собранием других клиентов и служащих «Утешения». Далее — выездная сессия в приюте «Утешения», на их вилле в Нантакете. Клиент полностью разоблачился, он — лишь пустая оболочка себя прежнего, и в течение пяти дней он пребывает в обществе других таких же оболочек, и они говорят, говорят, говорят — с полной откровенностью, вновь и вновь обнажаясь перед сообществом, контролируемым и направляемым служащими «Утешения». Обычно клиенты — это люди ранимые, стеснительные, а тут они в обществе других таких же ранимых и стеснительных, у которых скелетов в шкафу не меньше, чем у них самих. Наш гипотетический клиент чувствует огромное облегчение. Он чувствует, что очистился. Он больше не мерзавец, у него все в порядке. Он обрел семью. Достиг этапа Откровения. Он здесь потому, что ощущал потерянность. Больше он не ощущает ее. История болезни закрыта. Он может возвращаться к нормальной жизни, правда?

— Неправда, — сказал я.

Ричи кивнул:

— Именно. Теперь ему нужна его новая семья. Ему говорят, что он на верном пути, но в любую минуту может опять оступиться. Существуют иные занятия и курсы, которые можно посещать, другие этапы, другие уловки, к которым можно стремиться. И, ах да, между прочим, спрашивают его, вам не случалось когда-нибудь читать «Внимая Вести».

— Эту библию Церкви Истины и Откровения, — сказала Энджи.

— Бах-та-ра-рах. К тому времени, как нашего гипотетического клиента вдруг осеняет, что он связан с сектой, опутан долгами, выплатами за семинары, выездные сессии и бог знает еще чего, уже поздно. Он пытается бросить «Утешение» и оставить Церковь, но не может. Им известны номер его счета, его пин-код, все его секреты.

— Это все теоретически, — напомнил я. — Твердых доказательств у тебя нет.

— Ну, насчет «Утешения в скорби» они есть. У меня имеется учебное пособие для консультантов, где им настойчиво советуют получать информацию насчет финансовых дел их клиентов. Уже одного этого мне достаточно, чтобы их прищучить.

Но насчет Церкви — нет. Необходимо, чтобы списки членов Церкви совпадали с моими списками.

— Как ты сказал?

Он потянулся к стоявшему возле его ног рюкзаку и извлек оттуда пачку компьютерных распечаток.

— Здесь у меня фамилии всех, кто когда-либо получал помощь в «Утешении». Если мне удастся раздобыть список членов Церкви и фамилии совпадут с моими, я буду достоин Пулитцеровской премии.

— Эка замахнулся, — проговорила Энджи. Взяв списки, она принялась их листать, пока не нашла нужной ей фамилии. А найдя, улыбнулась.

— Она там, да? — спросил я.

Она кивнула:

— Черным по белому, детка. — Она перевернула лист, и я тоже увидел эту фамилию внизу, ближе к концу.

Дезире Стоун.

* * *

Вытащив из рюкзака все находившиеся там распечатки, Ричи положил все это на стол, чтобы мы могли изучить имевшиеся материалы. Здесь было все, что он обнаружил на дискетах. Дискеты он также вернул, сделав для себя копии.

Мы с Энджи уставились на кипу бумаг перед нами, пытаясь решить, с чего начать, но тут зазвонил телефон.

— Алло, — сказал я.

— Нам нужны наши дискеты, — произнес голос в трубке.

— Да уж наверное, — усмехнулся я и, отведя на секунду трубку ото рта, сказал Энджи: — Им нужны дискеты.

— Ну, находка переходит к нашедшему, — подсказала она.

— Находка переходит к нашедшему, — повторил я в трубку.

— Что, трудновато стало расплачиваться в последнее время, а, мистер Кензи?

— Простите?

— Вам, должно быть, потребуется позвонить сейчас в ваш банк, — сказал голос. — Даю вам десять минут. А потом уж постарайтесь, чтоб телефон ваш был свободен — я перезвоню.

Повесив трубку, я немедленно прошел в спальню за бумажником.

— Что случилось? — спросила Энджи.

Я покачал головой и, позвонив в «Визу», получал ответы, один за другим, нескольких автоматов, пока наконец мне не ответил живой голос. Я назвал номер своей карточки, дату истечения срока и индекс.

— Мистер Кензи? — осведомилась женщина на проводе.

— Да.

— Обнаружено, что ваша карточка поддельная.

— Простите, что вы сказали?

— Она поддельная, сэр.

— Этого не может быть. Ее выдали мне вы.

Она устало вздохнула:

— Нет, не мы. Внутреннее компьютерное расследование выявило, что ваша карточка и номер появились после взлома наших счетов три года назад.

— Это совершенно невозможно! Карточка выдана вами!

— Я уверена, что это не так, — сказала она певучим ласковым голосом.

— И что все это значит, черт побери?

— Наши юристы свяжутся с вами, мистер Кензи. Как свяжется и представитель Центральной коллегии отдела компьютерных и почтовых мошеннических операций. Всего хорошего.

И она повесила трубку, звучно щелкнув мне в ухо.

— Патрик? — сказала Энджи.

Я опять покачал головой и набрал телефон банка. Я вырос в бедности, в вечном паническом страхе перед безликими чиновниками-бюрократами и требующими оплаты кредиторами, глядевшими на меня сверху вниз и оценивавшими меня в зависимости от количества денег на моем банковском счете, признававшими мое право на заработок или лишавшими меня этого права, судя по тому, с какими средствами и возможностями я начинал. Последние десять лет я работал как каторжный, зарабатывая, копя и приумножая доходы. Я не желаю больше быть бедным, говорил я себе. Нет. Хватит.

— Ваши банковские счета заморожены, — сообщил мне мистер Перл, служащий банка.

— Заморожены, — повторил я. — Объясните, что это значит.

— Деньги ваши конфискованы финансовой инспекцией.

— По судебному иску?

— До выяснения, — сказал он, и в его голосе я вновь услышал это — услышал презрение. Услышал то, что постоянно слышат бедняки — слышат от банкиров, кредиторов, торговцев. Презрение, потому что бедняки — люди второго сорта, они тупы, ленивы, слишком бесхарактерны и вялы, чтобы суметь удержать деньги законным путем и приносить пользу обществу. Уже лет семь, как со мной перестали разговаривать этим тоном, лет семь, если не десять, и я оказался к этому не готов. Я тут же смешался.

— До выяснения, — повторил я.

— Да, я сказал именно так. — Голос его был сух, спокоен, голос человека солидного, хорошо защищенного в жизни. Так можно ответить собственному ребенку на вопрос: «Можно мне взять автомобиль, папа?»

Но я сказал другое:

— Мистер Перл, — сказал я.

— Да, мистер Кензи.

— Вам известна юридическая фирма Хартмана и Хейла?

— Разумеется, известна, мистер Кензи.

— Отлично. Они свяжутся с вами. Вскоре. И лучше бы этому выяснению...

— Всего хорошего, мистер Кензи. — Он повесил трубку.

Энджи обошла вокруг стола и положила одну ладонь мне на спину, а другую — на правое плечо.

— Патрик, — сказала она, — ты бледный как смерть.

— Господи, — проговорил я. — Господи боже...

— Все будет хорошо, — попыталась успокоить меня Энджи. — Они не посмеют.

— Вот смеют же.

* * *

Когда через три минуты зазвонил телефон, я схватил трубку после первого же сигнала.

— С деньгами туговато стало, мистер Кензи?

— Когда и где, Мэнни?

Он хохотнул:

— О, судя по всему — как бы это выразиться? — вы сникли, мистер Кензи.

— Когда и где? — повторил я.

— На Прадо. Знаете, где это?

— Знаю. Когда?

— В полдень, — сказал Мэнни. — Ноль-ноль. Хе-хе.

Он повесил трубку.

Все в этот день словно сговорились вешать трубку, прерывая разговор со мной. А ведь еще и девяти утра нет.

10

Четыре года назад, когда по окончании особо прибыльного дела касательно мошенничества страховой компании и служебных злоупотреблений я на две недели отправился в Европу, меня все время удивляло, насколько маленькие поселки в Ирландии, Италии, Испании напоминают Бостонский Норт-Энд.

В Норт-Энде сходили с корабля и ставили на землю чемоданы последовательно несколько волн иммиграции. В результате евреи, а затем ирландцы, а потом и итальянцы стали считать этот район своим домом и придали ему европейский колорит, который и сохранился до настоящего времени, — мощенные булыжником узкие улочки извиваются, пересекаясь и сплетаясь в тугой узел на пространстве столь малом, что в других городах его и кварталом посчитали бы с натяжкой. Однако здесь район этот вмещает в себя огромное количество однотипных домов из красного и желтого кирпича, улучшенных и отреставрированных исторических зданий, причудливых строений и складов из железа и гранита, и все это отвоевывает себе место, громоздясь и наползая друг на друга добавочными этажами там, где единственной возможностью выжить становится карабканье вверх. Поэтому на месте прежних мансард теперь вырастают кирпичные и дощатые надстройки, а между пожарных лестниц и обрамленных резными решетками «патио» все еще сушится белье на веревках, а понятие «двор» звучит экзотикой, не меньшей, чем «место для парковки».

Однако где-то в тесноте этого самого тесного района в теснейшем из городов за Старой Северной церковью сохранилась роскошная имитация итальянской «пьяццы», которая носит название «Прадо», но известна также как «аллея Пола Ре-вира» — не только благодаря своей близости к церкви и дому Ревира, но и потому, что в начале Ганновер-стрит возвышается конная статуя Ревира работы Даллина. В центре Прадо бьет фонтан, окруженный постаментами с табличками, рассказывающими о подвигах Ревира, Доуэса, других участников Американской революции и прочих выдающихся, но менее известных обитателей Норт-Энда.

В полдень, когда мы прибыли на площадь со стороны Юнити-стрит, температура подскочила до сорока, и грязный снег, забившийся в трещины булыжников и щербинки известковых плит на скамьях, растаял, превратившись в лужи. Ожидавшийся в тот день снегопад из-за потепления обернулся моросящим дождичком, и на Прадо не было ни туристов, ни прогуливающихся здесь в свой обеденный перерыв местных обитателей.

Возле фонтана нас поджидал только Мэнни и с ним еще двое. Последних я узнал — накануне вечером они стояли слева от нас, когда я и Джон разбирались с Ларжантом, и хотя ростом ни тот, ни другой не могли тягаться с Мэнни, маленькими их обоих назвать было никак нельзя.

— Видимо, это и есть очаровательная госпожа Дженнаро, — сказал Мэнни, зааплодировав при нашем приближении. — Мой друг благодаря вам, мэм, заработал несколько шрамов на голове, никак его не украшающих.

— Фу-ты ну-ты, — сказала Энджи, — извините.

Подняв брови, Мэнни переглянулся с Джоном:

— Эта пигалица еще позволяет себе иронизировать, да?

Стоявший возле фонтана Джон повернулся к нам лицом. Нос его был крест-накрест перебинтован, вокруг глаз у него вспухло и почернело.

— Простите, — сказал он, выходя из-за спины Мэнни, и ударил меня по лицу.

В удар этот он вложил такую силу, что даже подпрыгнул, но я увернулся, отступив назад, и висок мой пострадал раза в два меньше, чем было запланировано. В целом удар был не из удачных — пчела и та кусает больнее.

— Ну а еще чему учила тебя матушка, кроме как боксировать, а, Джон?

Мэнни загоготал, и два других парня тоже хихикнули.

— Смейся, смейся, — сказал Джон, наступая на меня. — А я теперь все твои секреты знаю, Кензи!

Я пихнул его, дав ему сдачи.

— Так, значит, это и есть твой идиот компьютерщик, Мэнни?

— Ну, он не главный, мистер Кензи.

Мне еще не приходилось испытывать, как бьет Мэнни. В мозгу у меня что-то сильно взорвалось, все лицо мое онемело, и я вдруг понял, что сижу на мокром булыжнике.

Дружкам Мэнни это понравилось. Они заулюлюкали и стали мелко притопывать, словно вот-вот намочат в штаны.

Я проглотил подступавшую к горлу рвоту и почувствовал, как онемевшее лицо оживает тысячью булавочных уколов. Затылок за ушами заливает горячая волна, а место мозга занял кирпич. Кирпич был жарким, раскаленным.

Мэнни протянул мне руку, я схватился за нее, и он поднял меня на ноги.

— Не обижайся, Кензи, — сказал он. — Но в следующий раз, когда ты поднимешь на меня руку, я тебя убью.

Я стоял пошатываясь, все еще сглатывая рвоту, а фонтан, как мне казалось, бил откуда-то из подводных глубин.

— Приятно знать, — выговорил я.

Я услышал грохот и, обернувшись влево, увидел, как вверх по Юнити-стрит ползет мусоровоз — такой огромный на узкой улице, что колеса его заезжают на тротуар, а мусорные баки с дребезжанием бьются о цемент и металл. О радость!

Мэнни, обвив меня левой рукой, а правой приобняв Энджи, усадил нас возле фонтана. Не спускавший с нас злобного взгляда Джон маячил где-то над нами. Два же других слизняка-подручных остались поодаль, наблюдая за въезжающими на площадь.

— Мне понравилось, как вы вчера вешали лапшу на уши этому копу. Класс, нечего сказать: «Мэнни, ты ведь не передумал отвезти его в больницу?» — Он хохотнул. — Здорово! Ловкий вы парень!

— Благодарю, Мэнни. Слышать это от вас особенно приятно.

Мэнни повернулся к Энджи:

— А вы так прямиком направились за дискетами, словно знали, где их искать.

— А что мне оставалось?

— То есть?

— Я ведь, как в ловушке, была заперта в компьютерной этим вашим чертовым лазерным устройством в главном офисе.

— Ну да. — Он кивнул своей массивной головой. — А я было подумал сначала, что вас конкуренты наняли.

— У вас есть конкуренты? — удивилась Энджи. — По части утешения в скорби?

Мэнни улыбнулся ей:

— Но потом Джон сказал, что вы интересуетесь Дезире Стоун, а я выяснил, что вы даже пароля на компьютере не знали, и понял, что нам крупно повезло.

— Крупно повезло, — повторила Энджи.

Он похлопал ее по коленке:

— У кого дискеты?

— У меня, — сказал я.

Он протянул руку.

Я положил дискеты ему на ладонь, и он сразу же передал их Джону, который сунул их в кейс и защелкнул замок.

— Ну а что насчет моего банковского счета, кредитных карточек и прочего? — спросил я.

— Вообще-то, — признался Мэнни, — я собирался тебя убить.

— Ты и эти трое? — засмеялась Энджи.

Он кинул на нее взгляд:

— Забавно, да?

— Глянь-ка на свою ширинку, Мэнни, — сказал я.

Он опустил взгляд и увидел пистолет Энджи, почти вплотную приставленный к его мужскому достоинству.

— Забавно вот это, — сказала Энджи.

Он засмеялся, и она засмеялась тоже, выдержав его взгляд, причем рука ее, державшая пистолет, даже не дрогнула.

— Ей-богу, — сказал Мэнни, — вы нравитесь мне, госпожа Дженнаро.

— Ей-богу, — сказала она, — не могу ответить тебе взаимностью, Мэнни.

Отвернувшись, он разглядывал бронзовые таблички и глухую стену напротив.

— Но все обошлось, и пока что все живы, только боюсь, мистер Кензи, что вы сами себе испортили жизнь лет на семь. Кредита вашего больше нет. Денег тоже. Это необратимо. Я и некоторые мои коллеги решили вас как следует проучить.

— И видимо, преуспели в этом, иначе не видать бы вам этих дисков.

— Да, это так, но хотя урок и окончен, мне нужно быть уверенным, что он хорошо усвоен. Так что, мистер Кензи, вы вновь отброшены на первую клеточку. Даю вам слово, что отныне мы вас трогать не будем, но убытки, которые вы понесли, возмещены не будут.

На Юнити-стрит мусорщики кидали с высоты на тротуар жестяные баки, а стоящий за ними фургон сигналил, и пожилая женщина, высунувшись из окна, честила всех по-итальянски. Все происходившее никак не улучшало моего похмельного самочувствия.

— Вот, значит, как! — Я мысленно представил себе все эти десять лет строгой экономии, четыре кредитные карточки, которыми мне уже никогда не воспользоваться, сотни и сотни дел — мелких и крупных, — над которыми я трудился и которые расследовал. И все это — впустую, я опять нищ.

— Да, вот так. — Мэнни встал. — Поосторожнее надо быть с теми, кого хочешь поиметь. Вы ничего о нас не знаете, а мы знаем о вас все, поэтому можем держать вас в страхе, и вы в наших руках.

— Спасибо за науку, — сказал я.

Он нависал над Энджи, пока та не подняла на него глаза. Пушка была по-прежнему в ее руке, но дуло ее глядело в землю.

— Может быть, до тех пор, пока мистер Кензи не в состоянии оплатить ваш ужин, я могу поразвлечься с вами на его месте? Что вы на это скажете?

— Скажу, чтоб купили себе на обратном пути экземплярчик «Пентхауса» и хорошенько поработали правой рукой.

— Я левша. — Он улыбнулся.

— Один черт, — сказала она, и Джон засмеялся.

Мэнни пожал плечами, и на секунду мне показалось, что он ищет, что бы такое ответить, но он промолчал и, повернувшись на каблуках, направился в сторону Юнити-стрит. Джон и двое других последовали за ним. На углу Мэнни остановился и повернулся к нам. Крупную его фигуру обрамлял серо-синий кузов стоявшего там мусоровоза.

— Ну, до новых встреч, друзья мои! — И он помахал нам рукой.

Мы в свою очередь помахали ему, а из-за мусоровоза вышли Бубба, Нельсон и братья Туоми; у каждого в руках было подобие оружия, которое они держали на изготовку.

Джон открыл было рот, но Нельсон сильно ударил его по лицу обломком хоккейной клюшки. Из сломанного носа Джона брызнула кровь, он стал падать вперед, и Нельсон подхватил его и взвалил себе на плечо. Тут на авансцену выступили братья Туоми с мусорными баками; они стали метать эти баки прямо в голову Мэнни и его дружков-обмылков, отчего те вповалку полегли на булыжник. Я услышал громкий треск — это один из них расшиб себе о камень коленку, после чего оба съежились, вжавшись в землю клубком, как это делают бездомные собаки.

Мэнни так и обомлел. Руки его опустились при виде этого зрелища расправы над его дружками, занявшей не более четырех секунд.

Бубба стоял у него за спиной, и крышка бака в его руках была поднята, как щит гладиатора. Он похлопал Мэнни по плечу, отчего тот изменился в лице.

Когда он повернулся, Бубба нащупал свободной рукой его затылок, ухватил его, а затем металлическая крышка четырежды опустилась ему на голову со звуком, с каким шлепнулся бы арбуз с крыши дома.

— Мэнни, — сказал Бубба, когда тот стал оседать на землю. Он ухватил Мэнни за волосы, и тело того изогнулось в его руках, мягкое и податливое. — Мэнни, — повторил Бубба, — как ты, приятель?

Они побросали Мэнни и Джона в фургон, а двух других парней — в контейнер мусоровоза вместе с тухлыми помидорами, гнилыми бананами и полиэтиленовыми подносиками от замороженных полуфабрикатов.

Была пугающая секунда, когда рука Нельсона потянулась к гидравлической ленте в задней части контейнера и он спросил:

— Можно мне, Бубба, а? Можно?

— Не стоит, — сказал Бубба. — Слишком шуметь будет.

Нельсон кивнул с огорченным видом.

Мусоровоз они утром увели со стоянки Службы экономической безопасности в Брайтоне. Сейчас они оставили его, направившись к фургону. Бубба окинул взглядом выходившие на улицу окна. Там никого не было. Но если б кто-то там и оказался, следовало учитывать, что происходило все это в Норт-Энде, мафиозном районе, где люди с рождения усваивают одну нехитрую заповедь: что бы ты ни видел, ты этого не видел, офицер.

— Хороший прикид, — обернулся я к Буббе, когда он влез в фургон.

— Ага, — сказала Энджи. — Форма мусорщика тебе к лицу.

— Инженера санитарной службы, — поправил Бубба, — чтобы быть точным.

* * *

Бубба мерил шагами верхний этаж своего склада, время от времени прикладываясь к горлышку водочной бутылки, улыбаясь и поглядывая на Джона и Мэнни, туго прикрученных веревками к металлическим стульям и все еще находившихся без сознания.

Нижний этаж склада Буббы был опустошен, верхний — теперь, когда дело его было ликвидировано, также был совершенно пуст. На среднем же этаже помещалась квартира Буббы, и там, как я полагал, было бы уютнее, не покрой он все в преддверии годичного отсутствия тряпками и чехлами и не начини всю квартиру взрывчаткой. Да, взрывчаткой, вы не ослышались.

— Малыш очухивается, — сказал Игги Туоми. Он, как и брат его с Нельсоном, сидели рядышком на сдвинутых вместе кипах старых циновок, передавая друг другу бутылку. То и дело без всякой видимой причины они прыскали от смеха.

Джон открыл глаза, когда Бубба мощным прыжком перемахнул пространство помещения и присел перед ним в позе борца сумо, положив руки на колени.

На секунду мне показалось, что Джон тут же потеряет сознание.

— Привет, — сказал Бубба.

— Привет, — выдавил из себя Джон.

Бубба низко склонился к нему:

— Вот какое дело, Джон... Ты ведь Джон?

— Да, — сказал Джон.

— Ладно. Ну так вот. Здесь мои друзья Патрик и Энджи. Они зададут тебе несколько вопросов. Понял?

— Да. Но я не знаю...

Бубба поднес палец к губам Джона:

— Тш-ш... я еще не кончил. Если ты не станешь отвечать на вопросы, Джон, то здесь присутствуют и другие мои друзья. Видишь их вон там?

Бубба посторонился так, чтобы Джон мог разглядеть трех типов, развалившихся в углу на циновках и потягивающих из бутылки в ожидании, когда можно будет приступить к делу.

— Если ты не станешь им отвечать, Патрик и Энджи уйдут, а я с друзьями сыграю в нашу с тобой любимую игру при участии Мэнни, а также огромной отвертки.

— Ржавой отвертки, — загоготал один из братьев Туоми.

Джона стало корчить, и не думаю даже, что он понимал, что с ним происходит. Он глядел вверх на Буббу, как если бы перед ним материализовался призрак или какой-то кошмар из его снов.

Сев на Джона верхом, Бубба отвел с его лба пряди волос.

— Вот так-то, Джон. Договорились?

— Договорились, — сказал Джон, часто кивая.

— Договорились, — повторил Бубба и удовлетворенно кивнул. Он потрепал Джона по щекам и слез с него. Затем, подойдя к Мэнни, он брызнул ему в лицо водкой.

Мэнни очнулся, закашлялся и, потянув на себя веревки, стал выплевывать водку, попавшую ему в рот.

Первое, что он произнес, было:

— Что это?

— Привет, Мэнни.

Мэнни взглянул на Буббу и попытался было храбриться, на секунду изобразив привычное ему бесстрашие, но Бубба лишь улыбнулся, и Мэнни вздохнул и потупился.

— Мэнни! — воскликнул Бубба. — Рад, что ты снова с нами. Дело вот какое, Мэнни. Джону надо рассказать Патрику и Энджи все, что они захотят узнать. Если я решу, что он лжет, или если ты ему помешаешь, я тебя малость прижгу.

— Меня? — переспросил Мэнни.

— Тебя.

— А почему не его, если лгать будет он?

— Потому что ты гореть будешь лучше, Мэнни.

Мэнни прикусил губу, и глаза его наполнились слезами.

— Скажешь им правду, Джон.

— Пошел ты... Мэнни!

— Скажешь!

— Скажу! — взвизгнул Джон. — Но не потому, что ты мне велел! «Почему не его»! — передразнил он. — Тоже мне друг! Если мы отсюда выберемся, я всем расскажу, как ты плакал, точно старуха!

— Я не плакал.

— Еще как плакал!

— Джон, — сказала Энджи, — кто уничтожил банковский счет Патрика и его кредитные карточки?

Джон уперся глазами в пол:

— Я.

— Каким образом? — спросил я.

— Я в налоговой инспекции работаю, — сказал он.

— Значит, ты все это и восстановишь, — объявила Энджи.

— Ну, — промямлил он, — уничтожить намного легче, чем восстановить.

— Джон, — сказал я. — Погляди-ка на меня!

Он поглядел на меня.

— Восстанови их.

— Я...

— К утру.

— К утру? Это невозможно. Требуется...

Я навис над ним.

— Ты можешь одним махом уничтожить мой кредит, и это очень страшная вещь. Но я могу одним махом уничтожить тебя самого, и это еще более страшно. Согласен?

Он сглотнул, и у него на шее подпрыгнул кадык.

— К утру, Джон. Завтрашнему.

— Ага, — сказал он. — Ладно.

— Ты и у других кредит уничтожал? — спросил я.

— Я...

— Отвечай ему, — сказал Бубба, не отрывая взгляда от своих ботинок.

— Да.

— У тех, кто пытался оставить Церковь Истины и Откровения? — спросила Энджи.

— Эй, погодите-ка, — вмешался Мэнни.

— У кого есть спички? — спросил Бубба.

— Молчу, — сказал Мэнни. — Молчу.

— Нам известно все относительно «Утешения в скорби» и Церкви, — сказала Энджи. — Один из способов расправиться с непокорными, который вы практиковали, — это лишение их денег. Правильно?

— Иногда, — сказал Джон, надувшись точно мальчишка, которого застукали за подглядыванием в девчачьей раздевалке.

— У вас всюду имеются свои люди, не правда ли, Джон, — сказал я, — в солидных компаниях, в налоговой инспекции, в полиции, в банках, в медиа-группах. Где еще?

Он хотел пожать плечами, но они были стянуты веревками.

— Вы все их назвали.

— Как мило, — сказал я.

Он фыркнул:

— Когда католики работают в тех же самых организациях, никто не жалуется. Или если евреи.

— Или адвентисты седьмого дня, — добавил Бубба.

Я бросил на него взгляд.

— О, — он поднял руку, — прошу прощения.

Присев перед Джоном на корточки, я оперся локтями на его колени и вперил взгляд в его лицо.

— Ладно, Джон... А сейчас очень важный вопрос. И не вздумай мне врать.

— Не то плохо будет, — добавил Бубба.

Джон опасливо покосился на него, потом опять перевел взгляд на меня.

— Джон, — сказал я, — что произошло с Дезире Стоун?

11

— Дезире Стоун, — эхом откликнулась Энджи. — Давай, Джон. Нам известно, что она была клиенткой «Утешения в скорби».

Джон облизнул губы, моргнул. Он молчал больше минуты, и Бубба стал проявлять нетерпение.

— Джон, — сказал я.

— Помнится, был у меня здесь где-то огонек... — С озабоченным видом Бубба похлопал себя по карманам, потом вдруг щелкнул пальцами: — Так я же его внизу оставил! Вот в чем дело! Я мигом!

Джон и Мэнни глядели, как он рысью ринулся к лестнице в дальнем углу чердака, громыхая своими солдатскими бутсами, от чего даже балки сотрясались.

Когда Бубба исчез внизу, я сказал:

— Ну вот, сами виноваты.

Джон и Мэнни переглянулись.

— С ним ведь как бывает, — сказала Энджи, — никогда не знаешь, что он учудит. Большой выдумщик.

Глаза у Джона стали большие, как блюдца, и едва не вылезли из орбит.

— Вели ему меня не трогать!

— Да что я сделать-то могу, если ты о Дезире Стоун не рассказываешь?

— Я ничего не знаю о Дезире Стоун!

— Наверняка знаешь, — сказал я.

— Вот Мэнни, тот знает. Мэнни был ее первым консультантом.

Мы с Энджи как по команде медленно повернули головы к Мэнни, обратив взгляды на него.

Мэнни покачал головой.

Энджи с улыбкой подошла к нему.

— Ах, Мэнни, Мэнни! — пропела она. — Ну и скрытный же ты парень. — Она задрала ему подбородок, заставив смотреть прямо ей в глаза. — Ну же, выкладывай, качок!

— Если мне еще приходится терпеть этого прохвоста, то какая-то девка мне не указ. — И он плюнул в Энджи, но она ловко уклонилась от плевка.

— Господи, — сказала она, — ты, наверное, в спортзале перезанимался, Мэнни. Так ведь, дружок? Вечно с гантелями таскаешься, вечно спихиваешь с турника тех, кто послабее, а потом морочишь головы дружкам, рассказываешь, как накануне всех шлюх перетрахал. Я вижу тебя насквозь, Мэнни.

— Иди ты...

— Нет, это ты иди, Мэнни, — сказала она. — Иди и пропади пропадом!

Тут в комнату вкатился Бубба с ацетиленовой горелкой в руках, он громко вопил:

— Нашел, нашел!

Мэнни вскрикнул и забился в своих веревках.

— Вот это по-нашему, — сказал один из братьев Туоми.

— Нет! — заорал Мэнни. — Нет, нет, нет! Дезире Стоун прибыла в Терапевтический центр девятнадцатого ноября! Она, она... была в депрессии, потому что... потому что...

— Не части, Мэнни, — попросила Энджи. — Помедленнее.

Мэнни прикрыл глаза и сделал глубокий вдох, по лицу его тек пот.

Сидя на полу, Бубба поглаживал свою горелку.

— Ладно, Мэнни, — сказала Энджи. — Давай сначала.

Поставив перед ним на пол магнитофон, она включила его.

— Дезире находилась в депрессии, потому что у отца ее был обнаружен рак, мать только что умерла, а парень, с которым она училась в колледже, утонул.

— Это все мы знаем, — сказал я.

— Потому она пришла к нам и...

— Каким образом она к вам пришла? — спросила Энджи. — Пришла прямо с улицы?

— Да. — Мэнни недоуменно заморгал глазами.

Энджи повернулась к Буббе:

— Он лжет.

Бубба медленно покачал головой и включил горелку.

— Хорошо, — сказал Мэнни. — Хорошо. Ее заманили.

— Я опять включаю ее, — сказал Бубба. — Без нее не обойтись, Энджи. Хочешь ты или не хочешь.

Энджи кивнула.

— Джефф Прайс, — произнес Мэнни. — Он ее заманил.

— Джефф? — удивился я. — Я думал, его зовут Шон.

Мэнни покачал головой:

— Это его второе имя. Иногда он использовал его как кличку.

— Расскажи нам о нем.

— Он был старшим консультантом «Утешения» и членом совета Церкви.

— Что за совет такой?

— Совет Церкви — это как совет директоров. В него входят те, кто был членом Церкви еще со времен Чикаго.

— Ну а этот Джефф Прайс, — сказала Энджи, — где он сейчас?

— Пропал, — ответил Джон.

Мы глядели на него. Даже Бубба, казалось, заинтересовался. Возможно, он делал мысленные заметки на тот случай, если в один прекрасный день он откроет собственную Церковь — Церковь Неблагонадежных. — Джефф Прайс спер два миллиона долларов церковных денег и исчез.

— Давно? — поинтересовался я.

— Месяца полтора назад, если не больше, — сказал Мэнни.

— То есть тогда же, когда исчезла и Дезире Стоун?

Мэнни кивнул:

— Они были любовниками.

— Стало быть, вы думаете, что она с ним? — спросила Энджи.

Мэнни бросил взгляд на Джона. Тот опустил глаза.

— Так что же? — подала голос Энджи.

— Я думаю, что ее нет в живых, — проговорил Мэнни. — Видите ли, этот Джефф...

— Первостатейный подонок, — сказал Джон. — Такого хладнокровного мерзавца еще мир не видел.

Мэнни кивнул:

— Он за пару штиблет мать родную скормит крокодилам, если вам понятно, что я имею в виду.

— Однако не исключено, что Дезире с ним? — спросила Энджи.

— Не исключено. Но Джеффу выгоднее перемещаться налегке. Понимаете? Ему известно, что мы его ищем. И известно, что девушка с такой внешностью, как у Дезире, всегда обращает на себя внимание. Я не хочу сказать, что из Массачусетса они не могли бежать вместе, но на каком-то этапе он от нее отделался. Возможно, как только она прознала про украденные деньги. А когда я говорю «отделался», я не имею в виду, что он ее бросил, оставив где-нибудь по пути. Он должен был отделаться от нее кардинально.

Он опустил глаза, и связанное веревками тело обмякло.

— Вам она нравилась, — сказала Энджи.

Он вскинул на нее глаза, в которых можно было прочесть ответ.

— Да, — тихо проговорил он. — Послушайте: вот я обманываю людей. Верно. Обманываю. Но в большинстве своем кто они, эти кретины? Приходят с жалобами на тревожное состояние или синдром хронической усталости, рассказывают, какие неизжитые комплексы оставил у них их детский энурез, и чего только не рассказывают, черт их дери совсем. Ясно, что у них слишком много свободного времени и свободных денег, и если часть этих денег может помочь Церкви, что ж тут плохого? — Он поглядел на Энджи с холодным и дерзким вызовом, но тут же взгляд его потеплел и как бы смягчился. — А вот Дезире Стоун была совсем другое дело. Она обратилась к нам за помощью. Весь ее мир вдруг рухнул, как карточный домик, две недели прошло, и она испугалась, что может не выдержать, сломаться. Хотите верьте, хотите нет, но я искренне считаю, что Церковь могла бы ей помочь.

Энджи медленно покачала головой и отвернулась от него.

— Давайте покороче, Мэнни. Что насчет этой истории с семьей Джеффа Прайса, которую отравили угарным газом?

— Ерунда это все.

— За последнее время кто-нибудь проникал в «Утешение»? — спросил я. — Кто-нибудь вроде нас? Понимаете, о чем я?

Мэнни искренне не понял вопроса.

— Нет.

— Джон?

Джон покачал головой.

— Что-нибудь нарыли относительно местонахождения Прайса? — спросила Энджи.

— Что вы имеете в виду?

— Брось, Мэнни, — сказал я. — Ты мог лишить меня кредита и банковского счета за одну ночь, меньше чем за двенадцать часов. Я больше чем уверен, что скрыться от вас не так-то просто.

— Но Прайс по этой части дока. Он разработал целую систему упреждающих мер.

— Упреждающих мер, — повторил я.

— Ага. Нанесения удара противнику, прежде чем тот успеет нанести удар. Систему подавления и обезвреживания того, чем сам занимается. Разведывательное управление. Сбор информации, выездные сессии, выведывание пин-кода — все это идеи Прайса. Он все это еще в Чикаго начинал. Если кто-то и может от нас скрыться, так это он.

— Как это в Тампе было, — проговорился Джон.

Мэнни бросил на него злобный взгляд.

— Не хочу, чтобы меня поджаривали, — сказал Джон. — Вот уж не хочу!

— А что было в Тампе? — спросил я.

— Он воспользовался кредиткой. Собственной. Не иначе спьяну, — пояснил Джон. — Есть у него такая слабость. Пьет. А мы взяли парня, который только этим и занимается — сидит у компьютера, связанного со всеми банками и кредитными компаниями, где имел счета Прайс. Три недели назад этот парень, сидя вечерком возле экрана компьютера, углядел там кое-что и поднял шум. Прайс воспользовался своей кредитной карточкой в Тампе, в мотеле «Двор Мэриотт».

— И?..

— И, — подхватил Мэнни, — наши парни прибыли туда уже через четыре часа. Но тот уже исчез.

Мы даже не знаем, он ли это был. Портье утверждал, что его карточкой воспользовалась девушка.

— Возможно, Дезире? — предположил я.

— Нет. Та девушка была блондинкой со шрамом на шее. Портье сказал, что по виду принял ее за проститутку. Уверяла, что карточка эта — папина. Думаю, Прайс мог продать свои карточки или выбросить их из окна — пускай, дескать, их подберут какие-нибудь бродяги. Чтоб нас уделать.

— И часто с тех пор этими карточками пользовались? — осведомилась Энджи.

— Нет, — ответил Джон.

— Но это брешь в вашей теории, Мэнни.

— Она мертва, мистер Кензи, — сказал Мэнни. — Поверьте, очень мне не хочется это признавать, но это так.

* * *

Мы держали их под огоньком еще с полчасика, но новых сведений не раздобыли. Дезире Стоун познакомилась с Джеффом Прайсом, он ею вертел как хотел и влюбил ее в себя. Прайс украл два миллиона триста тысяч долларов, о чем нельзя было даже заявить, так как эти деньги, составлявшие фонд необходимых расходов Церкви и «Утешения», были обманным путем выманены у клиентов и членов Церкви. В десять утра 12 февраля Прайс взломал код счета, находившегося в банке на Больших Каймановых островах, перевел деньги на свой личный счет в Банке Содружества, после чего в одиннадцать часов того же утра снял их со счета. Выйдя из банка, он исчез.

Двадцать одну минуту спустя Дезире Стоун припарковала свою машину возле дома № 500 по Бойлстон-стрит, в девяти кварталах от банка Прайса. С тех пор ее также больше никто не видел.

— Да, кстати, — сказал я, думая о Ричи Колгане, — кто возглавляет Церковь? На чьи средства она существует?

— Никто этого не знает, — ответил Мэнни.

— Повтори-ка.

Он покосился на Буббу:

— Нет, правда. Я серьезно говорю. Должно быть, члены совета знают, но люди вроде меня — нет.

Я взглянул на Джона.

Тот кивнул:

— Настоятелем Церкви считается преподобный Кетт, но за последние пятнадцать лет его никто в глаза не видел.

— А может быть, и за двадцать лет, — сказал Мэнни. — Впрочем, Кензи, платят нам хорошо. Щедро платят. Так что мы не в обиде и лишних вопросов не задаем.

Я взглянул на Энджи. Она пожала плечами:

— Нам нужна фотография Прайса.

— Она есть на дискетах, — сообщил Мэнни. — В файле «ФПЦУС» — файлы персонала Церкви и «Утешения в скорби».

— Можете рассказать еще что-нибудь о Дезире?

Мэнни покачал головой, и когда он заговорил, в голосе его послышалось страдание.

— Хороших людей можно встретить не так уж часто. Я имею в виду людей по-настоящему хороших. Вот здесь сейчас, в этой комнате, таким ни одного не назовешь. — Он оглядел всех присутствующих. — А о Дезире так сказать можно было. Она была слишком хороша для этого мира. И сейчас, возможно, валяется в какой-нибудь канаве.

* * *

Бубба опять оглушил до беспамятства Мэнни и Джона, после чего Нельсон и Туоми отвезли их на ту часть городской свалки, что находится под мостом через Мистик-Ривер в Чарльстоне. Они дождались, пока те очухаются со связанными руками и кляпом во рту, потом, вышвырнув их на землю из задней двери фургона, запузырили пару очередей в землю возле самых их голов и стреляли, пока Джон не заскулил, а Мэнни не заплакал. Только тогда они уехали, оставив их лежать на свалке.

* * *

— Иной раз на людей только диву даешься, — сказал Бубба.

Мы сидели на капоте «краун Виктории», припаркованной у обочины напротив Плимутского исправительного заведения. С нашего места был виден парк для заключенных с теплицей и слышались бодрые звуки баскетбольного матча, звуки эти неслись с той стороны стены, хорошо резонируя на свежем воздухе. Но одного взгляда на колючую проволоку, шедшую по верхнему краю стены, проволоку, скрученную и злобно извивающуюся, на фигуры вооруженных до зубов часовых на их вышках было достаточно, чтобы понять, что перед тобой — место, где людей держат взаперти. И как бы ты ни относился к проблеме преступления и наказания, факт остается фактом. И факт этот непригляден.

— А может быть, она жива, — сказал Бубба.

— Угу, — отозвался я.

— Нет, серьезно. Как я сказал, на людей иной раз только диву даешься. До того, как эти два кретина очухались у меня дома, вы двое рассказывали мне, как она однажды обошлась с одним парнем, пшикнув на него нервно-паралитическим газом.

— Так что же? — спросила Энджи.

— Значит, она крепкий орешек, понимаете? Я что сказать хочу — представьте себе, рядом с вами человек, а вы вытаскиваете жестянку с газом и пшикаете ему в глаза. Знаете, это ведь не пустяк. Эта девчонка с характером. Возможно, она смогла как-то улизнуть от этого мерзавца Прайса.

— Но тогда она позвонила бы отцу. Попробовала бы наладить какой-нибудь контакт.

Он пожал плечами:

— Возможно. Не знаю. Детективы-то вы, а я всего лишь неуч, посаженный в тюрьму за хранение оружия.

Он откинулся на капот и, задрав голову, стал глядеть на гранитные стены, колючую проволоку и низкое потемневшее небо.

— Пора, — сказал Бубба.

Энджи крепко обняла его и поцеловала в щеку.

Я пожал ему руку.

— Хочешь, мы проводим тебя до самых дверей?

— Нет. Это вроде как вы мои родители и меня в школу в первый день провожаете.

— В школу в первый день, — повторил я. — Помню, ты тогда здорово отколошматил Эдди Рурке.

— За то, что он стал дразниться, что мои родители меня до дверей провожают. — Он подмигнул. — Ну, через год увидимся.

— Да мы раньше увидимся, — сказала Энджи. — Ты что, думаешь, мы тебя забудем и не станем ходить на свидания?

Он пожал плечами:

— Главное, не забывайте, что я вам сказал: на людей иной раз только диву даешься.

Мы глядели, как он шел по гравиево-ракушечной дорожке — ссутулившись, руки в карманах, под порывами ветра, вздымавшего в воздух сухие промерзлые травинки на газоне и трепавшего его волосы. В двери он прошел не оглядываясь.

12

— Значит, моя дочь находится в Тампе, — произнес Тревор Стоун.

— Мистер Стоун, — сказала Энджи, — вы ведь слышали, что мы вам говорили, не так ли?

Он запахнул потуже свою домашнюю куртку и мутным взглядом уставился на Энджи.

— Да, слышал. Двое мужчин полагают, что ее нет в живых.

— Да, — сказал я.

— Вы тоже так считаете?

— Не обязательно, — ответил я. — Но судя по тому, что мы узнали об этом Джеффе Прайсе, он не из тех, кто станет церемониться с женщиной столь яркой наружности, как ваша дочь, если хочет скрыться. Так что зацепка за Тампу...

Он открыл рот, чтобы что-то сказать, и вновь закрыл его. Зажмурившись, он словно пытался проглотить какой-то кислый комок. Лицо его было мокрым от пота и бледнее выбеленной временем кости. Накануне утром он, ожидая нас, взял в руки трость, приоделся и являл собой вид человека гордого, несмотря на пошатнувшееся здоровье, стойкого, способного противостоять неприятелю.

Однако в этот вечер времени подготовиться к нашему приходу у него не было, и он разговаривал с нами, сидя в каталке, где, по словам Джулиана, проводил теперь три четверти своего времени — настолько его мозг и тело были изнурены раком и борьбой с ним при помощи химиотерапии. Волосы его были не причесаны и торчали липкими клочками, а голос был слаб и тих, как шелест гравия.

— И все же это зацепка, — сказал он, по-прежнему не открывая глаз и прижав ко рту подрагивающий кулак. — Возможно, именно там исчез и мистер Бекер, а?

— Возможно, — согласился я.

— Как скоро вы сможете отправиться?

— Отправиться? — не поняла Энджи.

Он открыл глаза.

— Отправиться в Тампу. К первому утреннему рейсу успеете?

— Но нам надо же заказать билеты на самолет, — сказал я.

Он осклабился.

— Заказывать не обязательно. Джулиан доставит вас рано утром к моему самолету.

— Вашему самолету, — уточнила Энджи.

— Чтобы вы отыскали мою дочь или мистера Бекера, либо мистера Прайса.

— Вы очень уж замахнулись.

— Вот и отлично. — Он кашлянул в кулак и опять на секунду прикрыл глаза. — Если она жива, мне надо, чтобы вы ее нашли. Если мертва, мне надо это знать. А если окажется, что за гибелью ее стоит мистер Прайс, вы мне окажете услугу?

— Какую? — спросил я.

— Не будете ли вы любезны его устранить?

— Нет.

— Но вам же случалось это делать.

— А больше не хочу, мистер Стоун, — сказал я ему в спину, так как он уже отвернулся к окну. — Больше не хочу, — повторил я. — Понятно?

Прикрыв глаза, он откинулся на спинку каталки и сделал нам знак уходить.

* * *

— Вы видите человека, который не столько плоть, сколько прах, — сказал Джулиан в мраморном вестибюле, подавая Энджи ее пальто.

Энджи потянулась к пальто, чтобы взять его из рук Джулиана, но он сделал ей знак встать к нему спиной. Она поморщилась, но повиновалась, и Джулиан плавным движением накинул пальто на ее плечи и спину.

— А вот я, — продолжал он, доставая из шкафа мою куртку, — вижу человека, который, как колосс, возвысился над другими, царил в промышленности и финансах, во всех сферах, куда только ему ни приходила охота ступить. Человека, каждый шаг которого ввергал в трепет и вызывал уважение. Глубочайшее уважение.

Он подержал мне куртку, и я скользнул в нее, ощутив свежий прохладный запах его одеколона. Определить, что это за одеколон, я не мог, но почему-то подозревал, что, как бы он ни назывался, цена его мне не по карману.

— Давно вы у него работаете, Джулиан?

— Тридцать пять лет, мистер Кензи.

— А Недотепа? — спросила Энджи.

Джулиан еле заметно усмехнулся:

— Вы про мистера Клифтона спрашиваете?

— Да.

— Он здесь уже двадцать лет. Был лакеем и личным секретарем миссис Стоун. А сейчас помогает мне управляться со всем имуществом и занимается финансовыми делами мистера Стоуна, когда у самого мистера Стоуна нет на это сил.

— А мистер Бекер? — спросила Энджи.

— Вы это о чем, мисс?

— В тот вечер, когда он пропал, он направлялся к вам в дом. Мы навели справки в полиции, мистер Арчерсон. Сообщений о каких бы то ни было происшествиях или несчастных случаях на трассе 1А в тот вечер не было. Ни аварий, ни оставленных транспортных средств. Ни один таксопарк не получал заказа на поездку по вашему адресу или обратно от вашего дома. Аренды автомобилей на имя Джея Бекера тоже в тот день нигде не значится, а между тем собственная его машина до сих пор стоит на парковке возле его многоэтажки.

— И что это позволяет вам предположить? — спросил Джулиан.

— Предположений у нас нет, — ответил я, — одни только ощущения, Джулиан.

— Ах, ну да. — Он распахнул перед нами дверь, и в вестибюль подуло арктически холодным воздухом. — И что же подсказывают вам ваши ощущения?

— Подсказывают, что кто-то лжет, — сказала Энджи. — А может быть, этих «кто-то» много.

— Есть над чем поразмыслить. Да. — Джулиан склонил голову. — Доброго вам вечера, мистер Кензи, госпожа Дженнаро. Будьте осторожны за рулем.

— Верх есть низ, — сказала Энджи, когда мы въехали на Тобин-бридж и перед нами на горизонте показалась россыпь городских огней.

— Что? — переспросил я.

— Верх есть низ. Черное — это белое. Север — это Юг.

— Ну, ладно, — протянул я. — Хочешь отдохнуть и предоставить порулить мне?

Она стрельнула в меня взглядом.

— Я про это дело, — сказала она. — У меня возникает чувство, что все здесь врут и каждому есть что скрывать.

— Ну и что ты собираешься с этим делать?

— Хочу прекратить принимать вещи такими, какими они кажутся. Хочу все подвергать сомнению и никому не верить.

— Ладно.

— И хочу залезть в квартиру Джея Бекера.

— Сейчас? — спросил я.

— Сию минуту, — сказала она.

* * *

Джей Бекер жил в квартале Уитьер, конгломерате высоких корпусов с видом на Чарльз-Ривер или же на Флит-Сентер в зависимости от местоположения вашего корпуса.

Квартал Уитьер составляет часть строительного комплекса Чарльз-Ривер, ужасающего нагромождения роскошных современных зданий, возведенных в семидесятые годы наряду со зданием ратуши, центрами Херли и Линдеманна и небоскребом JFK на месте старого Уэст-Энда, который радикально настроенные городские планировщики решили сровнять с землей, дабы Бостон семидесятых стал напоминать Лондон из «Заводного апельсина».

Вообще-то Уэст-Энд смахивал больше на Норт-Энд, если только чуточку грязнее и пыльнее в той его части, что примыкала к районам красных фонарей возле Сколлей-сквер и Норт-стейшн. Район красных фонарей теперь исчез, как и весь Уэст-Энд, как исчезли и пешеходы на улицах после пяти часов вечера. На месте этого района возникли бетонные приземистые раскоряки, тянущие к небу щупальца муниципальных зданий, не имеющих определенного назначения, зато имеющих форму, и форму безобразную — адское воплощение скуки и безликости.

«Если ты живешь здесь, — сообщил нам умнейший плакат, когда мы петляли по Сторроу-драйв, — то сейчас ты дома».

— А если я живу в этой машине, то я еще не дома? — возмутилась Энджи.

— Или живу под этим мостом?

— Или в Чарльз-Ривер?

— Или в этом самосвале?

Мы развлекались подобным образом, пока не нашли место для парковки — еще одно место, где, живя там, могли чувствовать себя дома.

— Ты ненавидишь все современное, правда? — сказала она, когда мы направлялись к кварталу Уитьер и я хмуро поглядывал вверх на его здания.

Я пожал плечами:

— Я люблю современную музыку. Некоторые телевизионные передачи сейчас делают лучше, чем делали раньше. Думаю, это все.

— И нет ни одного образца современного зодчества, который бы тебе нравился?

— У меня не возникает желания тут же сбросить атомную бомбу на башню Хэнкока или Херитэдж, когда я их вижу. Но Фрэнк Ллойд Ронг, будь он неладен, или И.М. Пэй не спроектировали ни одного дома и ни одного сооружения, которые могли бы тягаться с зауряднейшей викторианской архитектурой.

— Ты настоящий бостонский парнишка, Патрик! Бостонец до мозга костей!

Я кивнул, когда мы были уже у дверей.

— Я только хочу, чтобы они оставили мой Бостон в покое, Эндж. Пусть портят Хартфорд, если им приспичило строить это дерьмо. Или займутся Лос-Анджелесом. Да где угодно пусть строят. Только подальше отсюда.

Она стиснула мою руку, и, заглянув ей в лицо, я увидел, что она улыбается.

Пройдя одну за другой анфиладу стеклянных дверей, мы очутились в парадном вестибюле перед новой анфиладой дверей, на этот раз запертых. По правую руку от нас висели таблички с фамилиями. Напротив каждой был указан трехзначный номер, а слева стоял телефон. Этого я как раз и боялся. Нельзя даже проделать старый трюк, нажав сразу на десять кнопок в надежде, что кто-нибудь да впустит тебя в дом. Взявший трубку сразу увидит тебя в камере слежения.

Из-за этих сволочей преступников работать нам, частным детективам, стало невозможно.

— Забавно было видеть, как ты взъерепенился, — сказала Энджи.

Она открыла сумочку и, тряся ею над головой, вытряхнула на пол ее содержимое.

— Да?

Я присел на корточки рядом с ней, и мы начали собирать то, что рассыпалось, и совать это обратно в сумочку.

— Да. Давненько ты не ерепенился.

— Да и ты тоже, — сказал я.

Мы глядели друг на друга, и вопрос в ее глазах, возможно, отражался и в моих.

Что мы с нею теперь? И что осталось после поминок по всему, что унес с собой Джерри Глинн? Как обрести нам вновь счастье?

— Сколько тюбиков губной помады должна иметь в сумке женщина? — спросил я, опять возвращаясь к куче на полу.

— Тюбиков десять будет в самый раз, — ответила она. — Либо пять, если не хочешь таскать лишнего.

По ту сторону стеклянной двери показалась пара. Мужчина походил на адвоката — хорошо уложенные седоватые волосы, красно-желтый галстук от Гуччи. Женщина могла сойти за жену адвоката — измученная, с напряженно-опасливым взглядом.

— Ну, теперь твой ход, — шепнул я Энджи.

Мужчина распахнул дверь, и Энджи, посторонившись, убрала с его пути ногу, прядь ее волос при этом, выбившись из-за уха, растрепалась, прикрыв щеку и глаз.

— Простите, — сказала она, посмеиваясь и пожирая глазами мужчину. — Я в своем репертуаре — как всегда, жутко неловкая, косолапая, как медведь!

Мужчина бросил взгляд вниз на нее, и в неподкупно-суровом взгляде члена коллегии заплясали отсветы ее веселья.

— Ну, я и в пустом помещении умудряюсь на что-нибудь наткнуться!

— Ах, — воскликнула Энджи, — так мы родственные души!

Мужчина улыбнулся, как застенчивый подросток.

— Ловкачи, берегитесь! — сказал он.

Энджи коротко хохотнула, так, словно эта натужная шутка приятно удивила ее. Она сгребла с пола ключи:

— Так вот же они.

Мы поднялись с колен, женщина прошла мимо меня, а мужчина придержал дверь.

— В следующий раз будьте внимательнее, — с напускной строгостью проговорил он.

— Попытаюсь, — с некоторым нажимом сказала Энджи.

— Давно здесь живете?

— Идем, Уолтер, — позвала женщина.

— Уже шесть месяцев.

— Идем же, Уолтер! — повторила женщина.

Уолтер в последний раз взглянул в глаза Энджи и пошел.

Когда дверь за ними закрылась, я съязвил:

— К ноге, Уолтер. Катись отсюда, Уолтер.

— Бедный Уолтер, — сказала Энджи у кнопок лифта.

— Бедный Уолтер. Брось. А кстати, с большим придыханием ты говорить не могла?

— Придыханием?

— "Уже шхесть месяцев", — повторил я, подражая, насколько мог, манере Мэрилин Монро.

— Я не сказала «шхесть», я сказала «шесть», и ни с каким придыханием я не говорила!

— Не говорила так не говорила, Норма Джин!

Она пихнула меня локтем, дверцы лифта открылись, и мы поехали на двенадцатый этаж.

У двери Джея Энджи сказала:

— Подарок Буббы при тебе?

Подарком Буббы был декодер сигнала тревоги. Он подарил мне его на прошлое Рождество, но я еще не имел случая опробовать его на деле. Декодер улавливал звуковой сигнал и снимал его за считанные секунды. Как только на крохотном экране декодера загорался красный свет, достаточно было направить декодер в сторону сигнального устройства и нажать кнопку в центре — и вой сигнала тут же прекращался.

Во всяком случае, так должно было быть теоретически.

Мне и раньше случалось пользоваться оборудованием, которым снабжал меня Бубба, и обычно оно оказывалось прекрасным, если только он не называл это «заготовкой». Последнее на его языке означало, что устройство либо имеет некоторые недостатки, либо еще не проверено в действии. Передавая мне декодер, он заготовкой его не назвал, но все же оценить устройство я мог лишь в квартире Джея.

Из предыдущих моих посещений я знал, что у Джея тоже есть сигнализация, связанная непосредственно с фирмой секьюрити «Портер и Ларусс» в центре города. После того, как прозвучал сигнал тревоги, в вашем распоряжении оставалось тридцать секунд на то, чтобы позвонить в фирму и сказать пароль, иначе прибывали стражи правопорядка.

По пути, когда я упомянул об этом Энджи, она сказала:

— Это моя забота. Доверься мне.

Инструментами из своего набора она открыла два замка, пока я осматривал холл, после чего дверь открылась, и мы вошли в квартиру. Я прикрыл за собой дверь, и тут сработала сигнализация. Звук был лишь немногим громче сирены воздушной тревоги. Я поднес декодер к мигающей коробочке над кухонной дверью и нажал на черную кнопку в центре. Потом я стал ждать: «Раз-Миссисипи, два-Миссисипи, три-Миссисипи, ну давай же, давай, давай...» Бубба был на волосок от того, чтобы задержаться в тюрьме подольше, но тут на экранчике зажегся красный огонек, я вторично нажал черную кнопку, и сирена вырубилась.

Я взглянул на маленькую коробочку в своей руке.

— Bay! — сказал я.

Энджи подошла к телефону в гостиной, нажала кнопку быстрого набора и, секунду выждав, сказала: «Шривпорт».

Я поспешил в гостиную.

— И вам тоже спокойной ночи, — проговорила она и повесила трубку.

— Шривпорт? — удивился я.

— Там Джей родился.

— Знаю. А ты-то откуда знаешь?

Пожав плечами, она обвела глазами гостиную:

— Должно быть, слышала когда-нибудь за столом или что-нибудь в этом роде.

— А откуда ты узнала, что это и есть пароль?

Она опять легонько пожала плечами.

— Тоже за столом узнала? — сказал я.

— М-м... — Она прошла мимо меня и устремилась в спальню.

Гостиная была безукоризненна — кожаный черный диван в форме буквы "L" занимал треть комнаты, перед ним стоял кофейный столик, тоже черный, дымчатого стекла. На нем лежали стопкой три номера «CQ» и четыре пульта управления, один для пятидесятидюймового широкоэкранного телевизора, второй для кассетного видеомагнитофона, третий для лазерного проигрывателя, четвертый для стереосистемы.

— Джею осталось, — сказал я, — приобрести универсальный пульт управления громкими воплями.

В шкафу стояло несколько технических справочников, кое-что из романов Ле Карре и несколько произведений сюрреалистов, которых Джей так любил, — Борхеса, Гарсиа Маркеса, Варгаса Льосы и Кортасара.

Я бегло осмотрел книги и диванные подушки, ничего не нашел и отправился в спальню.

Хороший частный детектив — непременно минималист. Он слишком хорошо знает, чем может грозить случайный клочок бумаги с записями или припрятанный дневник, так что вряд ли он будет барахольщиком. Сколько раз приходилось мне слышать, что моя квартира напоминает не дом, а номер в отеле. И обиталище Джея, куда более шикарное, чем мое, все же несло на себе явную печать безличности.

Я стоял в дверях спальни, в то время как Энджи ворошила матрасы старинной кровати-ладьи, приподнимала ковер перед комодом орехового дерева. Гостиная была сугубо современной, выдержанной в черно-белых тонах с кобальтово-синими постмодернистскими картинами на стенах, спальня же, как казалось, следовала более естественной моде — светлый паркет, поблескивающий в лучах псевдостаринной люстры, кровать под пестрым покрывалом ручной работы, письменный столик в углу, перекликающийся с ореховым комодом и бюро.

Когда Энджи передвинулась к письменному столу, я сказал:

— Так где же было это ваше с Джеем «за столом»?

— Я переспала с ним, Патрик. Ясно? Если тебя интересуют подробности.

— Когда?

Она пожала плечами, а я подошел к столу и встал за ее спиной.

— Прошлой весной или летом. Что-то в этом роде. Точно не помню.

Я открыл ящик, в то время как она выдвинула ящик напротив.

— В один из твоих «оголтелых денечков»? — спросил я.

Она улыбнулась:

— Ага.

«Оголтелыми денечками» Энджи называла дни свиданий в период, последовавший за ее разводом с Филом, — период скоропалительных романов и кратковременных связей, не предполагавших никаких обязательств или привязанностей и легкомысленных настолько, насколько может быть легкомысленным отношение к сексу теперь, после открытия СПИДа. Период этот наскучил ей даже быстрее, чем подобное наскучило мне, и длился он у нее месяцев шесть, в то время как у меня это растянулось лет на девять.

— Ну и как ты его находишь?

Она нахмурилась, обнаружив что-то в ящике.

— Вполне на уровне. Но привык стонать. Терпеть не могу парней, которые громко стонут.

— Я тоже их терпеть не могу, — сказал я.

Она рассмеялась:

— Ну, нашел чего-нибудь?

Я задвинул последний ящик.

— Канцелярские принадлежности, ручки, автомобильную страховку — в общем, ничего!

— Как и я.

Осмотрев комнату для гостей и не найдя ничего и там, мы вернулись в гостиную.

— Чего же мы опять ищем? — спросил я.

— Зацепку.

— Какого рода?

— Большую.

— О-о.

Я проверил, нет ли чего за картинами. Снял заднюю панель с телевизора, заглянул в трей лазерных дисков, в трей СД-проигрывателя, открыл ящичек видеокассет. Ни малейших зацепок там не было.

— Ага! — Энджи вышла из кухни.

— Нашла большую зацепку? — поинтересовался я.

— Не знаю, можно ли назвать ее большой.

— Нет-нет, мы принимаем только большие!

Она сунула мне в руку газетную вырезку:

— Это висело на холодильнике.

Вырезка была маленькая; заметка с последней страницы газеты от 29 августа прошлого года.

СЫН ГАНГСТЕРА УТОНУЛ

Энтони Лизардо, 23 года, сын известного в Линне акулы-ростовщика Майкла, или же Полоумного Дэйви Лизардо, погиб, по-видимому, случайно, утонув в Стоунхемском водоеме поздно вечером во вторник или же ранним утром в среду. Молодой Лизардо, который, по мнению полиции, находился в состоянии опьянения, проник на территорию незаконно через дыру в ограде. Водоем, издавна являющийся излюбленным, хоть и незаконным местом купания молодежи, патрулировался двумя служащими парковой охраны, но ни Эдвард Брикман, ни Фрэнсис Мерриам не заметили, как Энтони Лизардо проник за ограду либо как он плавал в водоеме во время их тридцатиминутного патрулирования. Ввиду имеющегося свидетельства, что Энтони Лизардо находился с каким-то неизвестным спутником, полиция отложила дело до выяснения личности того, кто находился с Энтони Лизардо, однако капитан Стоунхемской полиции Эммет Гронинг высказался так: «Дело это дурно пахнет. Определенно дурно».

Старший Лизардо от комментариев воздержался.

— Я бы считал, что зацепка имеется, — заметил я.

— Большая или маленькая?

— Зависит от того, как ты меришь — в длину или в ширину.

За это замечание я, выходя из двери, схлопотал звонкую затрещину.

13

— Так на кого, вы сказали, вы работаете? — осведомился капитан Гронинг.

— Да мы ничего такого не говорили, — ответила Энджи.

Оторвавшись от компьютера, он откинулся в своем кресле.

— Вот как. И значит, только из-за того, что вы друзья Девина Амронклина и Оскара Ли из убойного отдела, я должен помогать вам?

— Мы, можно сказать, рассчитываем на это, — произнес я.

— Ну а я, малый, до звонка Девина, можно сказать, рассчитывал отправиться сейчас домой. К своей старушке.

Уже по меньшей мере лет двадцать никто не называл меня «малым», и я не знал, как реагировать на такое обращение.

Капитан Эммет Гронинг был пяти футов ростом, а весил фунтов триста. Тяжелая челюсть выпирала почище, чем у бульдога, а под подбородком, как подтаявший шарик мороженого, свисали складки второго и третьего подбородков. Я не знал, в каком возрасте увольняют из рядов полиции в Стоунхеме, но имел все основания подозревать, что Гронинг сидел за своим столом и на своем повышенной прочности кресле уже лет десять, не меньше.

Он жевал «Слим Джим». Вернее не жевал, а как бы катал его во рту, изредка вынимая обслюнявленный и любуясь следами от зубов на его поверхности. Предположительно это был «Слим Джим». Точно сказать не могу, так как забыл, как он выглядит. На глаза мне «Слим Джим» не попадался уже лет двадцать, примерно столько же, сколько прошло с тех пор, как меня перестали называть «малый».

— Мы не хотели мешать вам отправиться... к старушке, — сказал я, — но нас, как говорится, время поджимает.

Он прокатил «Слим Джим» по нижней губе и сказал, одновременно умудряясь посасывать лакомство:

— Девин сказал, что это вы двое уделали Джерри Глинна.

— Да, — сказал я. — Если кто его уделал, то именно мы.

Я почувствовал, как Энджи лягнула меня по щиколотке.

— Ну, — капитан Гронинг вперил в нас взгляд через стол, — ничего подобного вы у нас здесь не найдете.

— Чего именно не найдем?

— Всех этих убийц под кайфом, извращенцев, трансвеститов, развратников, насилующих малолеток. Нет, сэр. Мы оставляем все это вам в Большом Городе.

Большой Город находился всего лишь в восьми милях от Стоунхема, но капитану, по-видимому, казалось, что их разделяют океаны.

— Вот почему, — заметила Энджи, — мне всегда хотелось здесь осесть, выйдя на пенсию.

Тут уж настал мой черед лягаться.

Гронинг вздернул бровь и подался вперед, словно желая рассмотреть, чем там заняты мы на противоположном конце стола.

— Вот, вот, я всегда так и говорил, городков похуже нашего пруд пруди, а вот получше пойди поищи.

Нуждайся Стоунхем в торговой рекламе, лучшего текста не придумаешь.

— Правильно, — сказала Энджи.

Он откинулся в кресле, так накренив его, что мне казалось, еще секунда, и кресло упадет, а он полетит с него, проломив собой стену, и приземлится в соседнем кабинете.

Он вытащил изо рта «Слим Джим», взглянул на него и засунул обратно в рот. Потом он поглядел на экран компьютера.

— Энтони Лизардо из Линна, — сказал он. — Линн... Линн... Сортир всего один. Слыхали такую присказку?

— Впервые слышу. — Энджи лучезарно улыбнулась ему.

— Ну да, в самую точку присказка, — сказал Гронинг. — Скверное место. Дерьмовое. Я б и собаку там выгуливать не стал.

«Видать, здорово тебя там в дерьме извозили», — чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя прикусил его, напомнив себе о том, что решил покончить с мальчишескими замашками.

— Собаку бы выгуливать не стал... — повторил Гронинг. — Ну а Энтони Лизардо, ему же с сердцем плохо стало.

— Я думал, он утонул.

— Он и утонул, малый. Ясное дело, утонул. Но сначала ему стало плохо с сердцем. Наш док заключение дал, что не так плохо ему стало, чтобы умереть, ведь он же молодой парнишка был, но когда под тобой пять футов воды, если что... тебе, несомненно, будет крышка. Будет крышка, — повторил он с той же интонацией, с какой говорил о выгуливании собаки.

— Кто-нибудь знает, почему ему стало плохо с сердцем?

— Будь уверен, малый, кто-нибудь знает, а этот «кто-нибудь» — Эммет Гронинг из Стоунхема собственной персоной. — Он откинулся в своем кресле и, вздернув левую бровь, кивнул так, что «Слим Джим» скользнул вниз по нижней губе.

Живи я в этом его городишке, я ни за что на свете не пошел бы на преступление хотя бы потому, что это означало бы допрос, которому подверг бы меня Эммет Гронинг из Стоунхема, а пяти минут этого допроса было бы достаточно, чтобы я признался в чем угодно, вплоть до убийства ребенка Линдберга и похищения Джимми Хоффы, только бы поскорее вырваться от него и очутиться в федеральной тюрьме, чем дальше, тем лучше.

— Капитан Гронинг, — сказала Энджи с тем же придыханием, с каким обольщала «бедного Уолтера», — если б вы поделились с нами причиной сердечного приступа Энтони Лизардо, мы были бы вам крайне признательны.

Крайне признательная «крошка Дженнаро»! Фу-ты ну-ты!

— Кокаин, — произнес Гронинг, — или же «йе-йо», как его предпочитают именовать некоторые.

Итак, я увяз в болоте Стоунхема с этим жирным парнем, корчащим из себя не то Аль Пачино, не то Тони Монтану. Расследование не продвинулось ни на йоту.

— Он нюхнул кокаина, ему стало плохо с сердцем и он утонул?

— Не нюхнул, а курнул, малый.

— Что, какой-то не такой кокаин? — спросила Энджи.

Он покачал головой, крошечной по сравнению с массивным торсом, и челюсти его шумно сомкнулись.

— Обычный кокаин вместе с табаком. То, что зовется «эквадорской сигаретой».

— Табак, немного кокаина, затем опять табак, еще кокаина, вновь табак и еще кокаина, — пояснил я.

Гронинг, по-видимому, впечатлился:

— Видать, вам это знакомо.

Знакомо это было огромному количеству студентов в начале и середине восьмидесятых, но ему я этого не сказал. Такие, как он, похоже, и президента выбирают в зависимости от того, «покуривает» он или на дух не выносит наркотиков.

— Слыхал, как это делается.

— Вот этот парнишка Лизардо так и делал. И здорово набрался, витал в эмпиреях, а потом бах! — и с небес вверх тормашками.

— Образно, — сказал я.

— Чего?

— Проехали.

— Чего-чего?

— Не важно, — сказал я.

Пятка Энджи вонзилась мне в носок, и она мило улыбнулась капитану Гронингу.

— Ну а что насчет свидетеля? Газета утверждает, что с Лизардо кто-то был.

Гронинг оторвал от меня недоуменный взгляд и опять вперился в экран компьютера.

— Парнишка по имени Дональд Игер, двадцати двух лет. В ужасе бежал с места происшествия, но спустя примерно час был доставлен в участок. Опознали мы его по куртке, которую он бросил. В полиции мы маленько его прижали, но он не раскололся. Он просто пошел купаться с дружком на водоем, выпил пива, выкурил легонькую сигарету с марихуаной и полез в воду.

— А кокаин употреблял?

— Ни в коем случае. Клялся, что не знал, что и Лизардо употреблял кокаин. Говорил: «Да Тони этот кокаин терпеть не мог!» — Гронинг щелкнул языком. — На что я ему возразил: «Это кокаин терпеть не мог твоего Тони!»

— Удар под дых, — сказал я.

Он кивнул:

— Иной раз на допросах меня и ребят немного заносит.

Капитан Гронинг и его ребята. Небось устраивают совместные пикники, в церковь вместе ходят, горланят хором песни Хэнка Уильямса-младшего, и что такое презерватив, даже понятия не имеют.

— И как же отец Энтони воспринял смерть сына? — спросила Энджи.

— Вы про Полоумного Дэйви? — сказал капитан Гронинг. — Прочли в газете, что это гангстер?

— Да. Если каждую темную лошадку к северу от Квинси вдруг гангстером считать...

— Ну а именно эту темную лошадку? — спросила Энджи, сцепив в кулак руки.

— Мелкая сошка. Газеты называют его «акулой-ростовщиком», и в этом есть кое-какой резон, но основное, чем он кормится, это утилизация угнанных машин на Линнской автостраде.

Из всех крупных американских городов Бостон едва ли не самый благополучный в смысле криминогенности. Количество убийств, разбойных нападений и изнасилований, зафиксированных у нас, смехотворно мало в сравнении с аналогичными преступлениями в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе или Майами. Но по части угнанных автомобилей все эти города нам и в подметки не годятся. Бостонские уголовники почему-то особо пристрастились угонять машины, и это при том, что общественный транспорт в городе работает нормально.

Большинство угнанных машин оканчивают свои дни на Линнской автостраде, отрезке трассы 1А, идущем вдоль Мистик-Ривер, где по обеим сторонам автострады расположились автосервисы и гаражи. Большинство этих предприятий вполне законные, однако не все. Вот почему владельцы угнанных автомобилей могут даже и не трудиться прибегать к помощи спутниковой системы — все равно сигнал прозвучит откуда-нибудь со дна Мистик-Ривер, где окажется передатчик, но не сам автомобиль. Последний будет разобран на части и рассредоточен по пятнадцати различным адресам уже через полчаса после угона.

— Полоумный Дэйви полез в бутылку из-за сына? — спросил я.

— Уж надо думать, — сказал капитан Гронинг. — Но что тут поделаешь! Понятно, он нам стал втирать очки, как это водится, дескать, сынок мой кокаином не баловался и все такое, но потом-то что? К счастью, расклад сейчас у гангстеров такой, что Дэйви там не котируется, и мне плевать на него.

— Значит, Полоумный Дэйви — это мелкая сошка? — сказал я.

— Или рыбешка, — сказал капитан Гронинг.

— Или рыбешка, — повторил я, обращаясь к Энджи.

И заработал еще один удар ногой.

14

Помещение сыскного бюро Хемлина и Коля занимало весь тридцать третий этаж башни Хэнкока, ледяной громады возведенного И.М. Пэем небоскреба из голубоватого стекла. Все здание состояло из зеркальных панелей, каждая двадцати футов в высоту и шестидесяти в ширину. Пэй спроектировал башню гак, чтобы в стекле панелей четко отражались окружающие здания и, приближаясь к небоскребу, ты видел светлый гранит и красный песчаник церкви Св. Троицы и импозантный известняк отеля «Копли-Плаза», пойманные в неумолимую ловушку дымчатого стекла. В целом это даже красиво, а стекла, надо признать это, держались прочно и не выпадали, как могли бы.

Кабинет Эверетта Хемлина выходил на сторону церкви Св. Троицы, а в холодный ясный вечер вроде сегодняшнего вид из него открывался чуть ли не до Кембриджа. Вообще-то оттуда можно было разглядеть и Медфорд, но не думаю, что нашлись бы любители заглядывать так далеко.

Мы попивали снятое Эвереттом с полки бренди и поглядывали на его фигуру — стоя возле своей стеклянной стены, он устремлял взгляд на город, ковром раскинувшийся внизу у его ног и светившийся мириадами огней.

Выглядел он что надо, этот Эверетт. Прямой как палка, кожа натянута так туго на жесткий его костяк, что мне всегда казалось — стоит провести по его телу острым краем бумажного листа, и плоть моментально расползется раной. Серебристые, как оружейная сталь, волосы плотно прилегали к черепу, и я никогда не видел на его щеках не то чтобы щетины, а даже тени небритости.

О работоспособности его слагали легенды — он зажигал свет, входя в контору ранним утром, и тушил его поздним вечером. Сам он не раз говорил, что человеку, которому для сна требуется больше, чем четыре часа, доверять не стоит, потому что лень и стремление к роскоши — прямой путь к предательству, а спать больше четырех часов — роскошь. Еще мальчишкой во время Второй мировой войны он служил в армии, но и теперь, пятьдесят лет спустя, он выглядел лучше большинства мужчин его возраста.

Бросить работу Эверетта Хемлина могла заставить только смерть.

— Вам известно, что обсуждать это я не имею права, — сказал он, устремив взгляд на наши отражения в стекле.

Я в свою очередь устремил взгляд на его отражение.

— Не для протокола, Эверетт, пожалуйста.

С мягкой улыбкой он поднес к губам стаканчик и пригубил бренди.

— Ты знал, что застанешь меня одного, Патрик. Ведь правда же?

— Я мог это предположить. Свет в твоем квадрате виден с улицы, если знать, куда смотреть.

— Без моего компаньона я, конечно, был бы беззащитен перед вами, реши вы положить старика на обе лопатки.

Энджи хмыкнула.

— Брось, Эверетт, — сказала она. — Будет тебе!

Он отвернулся от оконного стекла, и глаза его блеснули.

— Ты, как всегда, сногсшибательно выглядишь, Энджела.

— Лестью нас с толку не собьешь и от вопросов наших не отмахнешься, — сказала Энджела, но при этом все-таки покраснела и румянец залил волной ее шею под подбородком.

— Ну давай, милашка ты эдакий, — проговорил я. — Скажи теперь и мне, как хорошо я выгляжу.

— Дерьмово ты выглядишь, парень. Все еще стрижешься сам, как я вижу.

Я засмеялся. Мне, как и другим, всегда нравился Эверетт Хемлин. Чего нельзя было сказать о его компаньоне Адаме Коле. Эверетт без труда умел расположить к себе людей, качество, не очень согласующееся с его военным прошлым, его строгостью и его умением четко разграничивать добро и зло.

— Зато мои волосы полностью мои, Эверетт. Эверетт потрогал жесткий ежик волос на макушке.

— Ты хочешь сказать, что я переплатил за накладку?

— Эверетт, — сказала Энджи, — если ты будешь так добр, что сообщишь нам, почему у «Хемлина и Коля» отказались заниматься делом Тревора Стоуна, мы не станем больше обсуждать твою прическу и твою лысину, могу тебе это обещать.

Эверетт легонько мотнул головой — движение, в котором я по опыту усмотрел отказ.

— Нам тут требуется помощь, — сказал я. — Мы пытаемся отыскать двоих — Дезире Стоун и Джея.

Он обошел свое кресло и, прежде чем сесть, казалось, тщательно его осмотрел, а потом, усевшись, повернул так, чтобы глядеть прямо на нас, и положил руки на стол.

— Патрик, — начал он, и тон его был мягок почти по-отечески, — ты знаешь, почему Хемлин и Коль предложили вам работу через семь лет после того, как вы отвергли наше первое предложение?

— Позавидовали нашей клиентуре?

— Вряд ли. — Он улыбнулся. — Строго говоря, Адам поначалу был против этой идеи.

— Неудивительно. Он нас недолюбливал.

— Да уж. — Он откинулся в кресле, согревая в горсти свой стаканчик бренди. — Я убедил Адама, что вы оба — опытные следователи с удивительными, некоторые бы даже назвали их поразительными, показателями раскрываемости преступлений. Но что это даже и не все, и ты, Энджела, пожалуйста, не обижайся на то, что я сейчас скажу, — я это не в обиду тебе.

— Да-да, Эверетт, конечно.

Он подался вперед и впился мне в глаза пристальным взглядом.

— Я особенно был заинтересован в тебе, Патрик, потому что, мой мальчик, ты напоминал мне Джея, а Джей напоминал меня в молодые годы. У вас обоих была голова на плечах, была энергия, но дело даже не в этом. Вы оба обладали качеством, чрезвычайно редким в наши дни, — вы работали с азартом, со страстью, как мальчишки. Взялись бы за любое дело, даже мелкое, и вели бы его так, как крупное дело. Видишь ли, вы с ним оба любили работу как таковую, а не ту или иную работу. В работе вам все нравилось, и те три месяца, что вы оба работали здесь бок о бок со мной, приходить сюда было одно удовольствие. Здесь все дышало вашей увлеченностью — ваши розыгрыши, ваша мальчишеская веселость, ваш юмор, ваша целеустремленность... — Он опять откинулся в кресле и потянул носом воздух. — Все это тонизировало.

— Эверетт... — только и произнес я, не очень зная, что бы еще добавить.

— И если б в мире было побольше таких, как Джей, или я, или даже ты, Патрик, мир наш был бы намного лучше. Ты скажешь, что кичиться этим — верх себялюбия, но я стар, и себялюбие мне простительно.

— Ты не кажешься старым, Эверетт, — сказала Энджи.

— Милая моя девочка! — Он улыбнулся Энджи. Потом кивнул каким-то своим мыслям, вперив взгляд в стаканчик с бренди. Встав опять с кресла и прихватив с собой стаканчик, он отправился к окну и стал глядеть на панораму города. — Я верю в честность, — сказал он. — Никакое иное человеческое свойство не может с ним сравниться. И я пытался прожить как честный человек. Это очень трудно. Большинству мужчин это свойство незнакомо, как и вообще большинству людей — они бесчестны. Для большинства честность в лучшем случае понятие устаревшее, в худшем же — вредная наивность. — Повернувшись к нам, он улыбнулся, но улыбка его была какой-то усталой. — Думаю, сейчас закат этого понятия и к концу века оно совсем вымрет.

— Эверетт, — сказал я, — если б ты только мог...

Он покачал головой:

— Я не вправе обсуждать аспекты дела Тревора Стоуна или же исчезновение Джея Бекера с тобой, Патрик. Я просто не должен этого делать. Единственное, что я могу тебе сказать, это посоветовать помнить, что я говорил о честности и о людях, ее лишенных. И защищаться, вооружившись этим знанием. — Он опять прошел к креслу и сел в него, слегка повернув кресло к окну. — Спокойной ночи, — сказал он.

Я взглянул на Энджи, а она — на меня, а потом мы оба поглядели ему в затылок. Я опять увидел отражение его глаз в стекле, но на этот раз глаза его не глядели на мое отражение, а лишь разглядывали свое собственное. Он внимательно глядел на свой туманный образ, уловленный стеклом наряду с огоньками других зданий и отражениями чьих-то чужих жизней.

Мы оставили Эверетта в его кресле со взглядом, обращенным на панораму города и себя самого, — отражение, утопающее в густой синеве вечереющего неба.

Уже в дверях нас остановил его голос, и тон этого голоса был мне непривычен. В тоне этом по-прежнему чувствовались и опыт, и умудренность, и профессионализм вкупе с дорогим бренди, но был в его тоне и легкий оттенок страха.

— Будьте осторожны во Флориде, — сказал Эверетт Хемлин.

— Мы не говорили, что отправляемся во Флориду, — сказала Энджи.

— Будьте осторожны, — повторил он и, опять откинувшись в кресле, сделал маленький глоток. — Пожалуйста.

15

Мне никогда еще не приходилось летать на личном авиалайнере, поэтому сравнивать это мне было совершенно не с чем. Я не мог, даже совершив мысленный прыжок, сопоставить этот полет с пребыванием на личной яхте или же на личном острове, поскольку никогда не бывал ни там, ни там. Единственное, чем я владел лично, был мой латаный-перелатаный «порше-63». Поэтому... личный самолет оставалось сравнивать лишь с моим личным автомобилем, и они оказывались очень похожи, только самолет был больше. И быстрее. И имел бар. И летел.

Недотепа и Шатун заехали за нами ко мне на квартиру на темно-синем лимузине, который также был больше моей машины. Признаться, он был даже больше моей квартиры.

От меня мы промчались по Коламбия-роуд, к удивлению нескольких зевак, по-видимому, недоумевавших, что это за свадьба такая или пикник старшеклассников в девять утра да еще в середине марта. Прорезав транспортную сутолоку часа пик и скользнув вдоль туннеля Теда Уильямса, мы подъехали к аэропорту.

Вместо того чтобы влиться в поток машин устремлявшихся к главному терминалу, мы сделали петлю и направились к южному краю летного поля и, миновав ряд грузовых терминалов, продуктовых автопогрузок, складов и конференц-отель о существовании которого я даже понятия не имел мы очутились возле служб аэропорта.

Шатун пошел внутрь, а мы с Энджи тем временем обрыскали машину в поисках орешков и апельсинового сока и, набив карманы, принялись дискутировать, не прихватить ли еще и шампанского.

Шатун вернулся вместе с каким-то коротышкой, который затрусил к коричнево-желтому мини-фургону с надписью «Специальная авиация».

— Хочу лимузин, — сказал я Энджи.

— Парковаться возле твоего дома — повесишься.

— А зачем мне тогда дом? — Наклонившись к шоферскому креслу, я спросил Недотепу: — А сортир тут есть?

— Есть отделение с контейнером, — пожал плечами тот.

Мы тронулись, держась в хвосте мини-фургона, к будке охраны. Шатун и водитель фургона вылезли и предъявили охраннику свои удостоверения, и он, записав в блокнот номера, вручил Шатуну пропуск, который тот, вернувшись в машину, положил на приборную доску. Оранжевый шлагбаум поднялся перед фургоном, и мы, проехав мимо будки, очутились на летном поле.

Фургон обогнул какое-то маленькое здание, мы последовали за ним по узкой дорожке между двумя взлетными полосами, за которыми влажно поблескивали в утреннем тумане бледные огни других взлетных полос. Я увидел грузовые самолеты и элегантные лайнеры и маленькие белые вертолеты, бензовозы, две простаивавшие «скорые помощи», припаркованную пожарную машину, три других лимузина. Казалось, мы ступили в мир, дотоле от нас сокрытый, где от всего за километр несло властью, силой, влиятельностью, мир, обитатели которого были такими важными шишками, что просто не могли утруждать себя нормами обычного передвижения в пространстве или чем-то столь банальным, как расписание рейсов, составленное посторонними. Мы находились в мире, где место в салоне первого класса коммерческого авиалайнера почитается второсортным, а потянувшиеся перед нами окаймленные посадочными огнями взлетные полосы и являлись истинными коридорами власти.

Я гадал, который из лайнеров принадлежит Тревору Стоуну, пока мы не очутились прямо перед ним. Лайнер этот выделялся даже в компании «сессн» и «лиров». Это был белоснежный «Гольфстрим» с вытянутым и чуть наклонным носом «кондора», с корпусом, устремленным вперед, как пуля, крыльями, плотно прижатыми к фюзеляжу, и хвостовой частью в форме спинного плавника. Изящная, ничего лишнего, машина классической конфигурации.

Мы взяли из лимузина вещи, и еще один служащий «Специальной авиации», выхватив их из наших рук, поместил вещи в багажное отделение в хвостовом отсеке.

— Ну а насколько потянет такой самолетик? — спросил я Шатуна. — Не меньше миллионов семи, наверное?

Он коротко хохотнул.

— Веселится, — заметил я, обращаясь к Энджи.

— До упаду, — сказала она.

— Если не ошибаюсь, мистер Стоун заплатил за этот «Гольфстрим» двадцать шесть миллионов.

Слова этот «Гольфстрим» он произнес так, словно в гараже Марблхеда стояла по меньшей мере еще парочка таких самолетов.

— Двадцать шесть! — Я толкнул в бок Энджи. — Держу пари, что запрашивали за него двадцать восемь миллионов, но на два миллиона цену удалось скостить.

На борту нас встретили капитан корабля Джимми Маккен и второй пилот Херб — веселые ребята: рот до ушей и кустистые брови, то и дело ползущие вверх за зеркальными стеклами очков. Они заверили нас, что мы находимся в надежных руках и что волноваться не стоит — вот уж который месяц аварий у них не было, ха-ха-ха, профессиональный юмор летчиков. Юмор высший класс. Обхохочешься.

Мы предоставили им колдовать над своими приборами и рукоятками и измысливать новые восхитительные способы отправления наших душ непосредственно в пятки под наше жалобное повизгивание, а сами направились в салон. Он также показался мне больше моей квартиры, но, может быть, я просто находился под впечатлением.

Там были бар, фортепиано и три кушетки в глубине салона. В ванной был душ. Пол был устлан лиловым ковром. Справа и слева располагались шесть кожаных кресел, перед двумя из которых находились столики вишневого дерева, прикрученные к полу. Сиденья кресел были удобно наклонены.

Пять кресел были незаняты. В шестом сидел Грэм Клифтон, он же Недотепа. А я даже не видел, когда он вышел из лимузина. Он сидел к нам лицом с ноутбуком в кожаном чехле на коленях и закрытой авторучкой на его крышке.

— Мистер Клифтон, — сказал я, — я не знал, что вы летите с нами.

— Мистер Стоун решил, что там вам может понадобиться помощь. А я хорошо ориентируюсь на побережье Флориды.

— Обычно мы не прибегаем к чьей-либо помощи, — сказала Энджи, усаживаясь в стороне от него.

Он пожал плечами:

— Мистер Стоун на этом настаивал.

Я поднял трубку телефона, вмонтированного в мой подлокотник.

— Что ж, попробуем заставить мистера Стоуна изменить свое решение.

Недотепа прикрыл мою руку своей, заставив положить трубку обратно в подлокотник. Для такого коротышки он был удивительно силен.

— Мистер Стоун своих решений не меняет, — заметил он.

Я взглянул в черные бусинки его глаз и увидел там лишь свое собственное подрагивающее отражение.

В Международный аэропорт Тампы мы прибыли в час дня, и липкий зной охватил нас еще прежде, чем шасси самолета коснулись покрытия взлетно-посадочной полосы. Капитан Джимми и второй пилот Херб при том, что в других случаях жизни они могли показаться не семи пядей во лбу, в профессиональном отношении, то есть в том, как они подняли самолет в воздух, как приземлились, как справились с турбулентностью над Вирджинией, оказались на высоте — судя по всему, им по плечу было бы даже посадить ДС-10 на кончик карандаша в разгар бури.

Первое, что поразило меня во Флориде, кроме ни с чем не сравнимого зноя, — это зелень. Казалось, Международный аэропорт Тампы отвоевал себе кусок посреди мангровых зарослей, и всюду, куда ни глянь, глаз видел разные оттенки зеленого: темно-зеленую листву мангровых деревьев, мокрую сероватую зелень их стволов, зелень аккуратных холмов при въезде и выезде из аэропорта, веселую зелень трамвайчиков, снующих взад-вперед между терминалами, как если бы «На острие бритвы» ставил Уолт Дисней.

Потом я поднял глаза вверх, на небо, и там была синева невиданного мною раньше оттенка, такая густая и яркая по сравнению с кораллово-белыми петлями трассы с ее развязками, что я готов был поклясться, что синева эта нарисованная. «Гуашью нарисованная», — думал я, когда мы ехали в трамвайчике и яркий свет лился к нам в окна — таких агрессивных, напористых красок я не видел со времен моих хождений в ночной клуб в середине восьмидесятых.

И влажность, господи боже, какая же здесь влажность — я понял это, едва выйдя из самолета; влага, как раскаленной губкой, окутала мою грудь и просверлив ее, вонзилась прямо в легкие. В Бостоне, когда мы вылетали, было градусов тридцать с лишним, и это после долгой зимы казалось оттепелью. Здесь же было никак не меньше восьмидесяти, а то и больше, а влажная мохнатая пелена сырости еще и добавляла к температуре градусов двадцать.

— Придется бросить курить, — сказала Энджи, когда мы прибыли на терминал.

— Или дышать, — сказал я. — Одно из двух.

* * *

Тревор, разумеется, заказал нам машину, которая ждала нас. Это был громадный, с четырьмя дверцами «лексус» с серебристым покрытием, номерами Джорджии и южным двойником Шатуна за рулем. Водитель этот был высок и возраста самого неопределенного — между пятьюдесятью и девяноста. Звался он «мистер Кушинг», и я заподозрил, что по имени его не называл никто и никогда. Возможно, даже и для его родителей он был «мистером Кушингом». Одет он был в черный костюм, а на голове у него, несмотря на пекло, красовалась водительская фуражка, однако когда он открывал нам с Энджи дверцу, кожа его руки была сухая, словно присыпанная тальком.

— Добрый день, госпожа Дженнаро, мистер Кензи, — произнес он. — Добро пожаловать в Тампу.

— День добрый, — отозвались мы.

Мистер Кушинг захлопнул дверцу, и мы очутились в охлажденной кондиционером атмосфере, он же, обойдя машину, распахнул дверцу, противоположную водительской, перед Недотепой. Потом мистер Кушинг уселся за руль и вручил Недотепе три конверта, из которых тот взял один, а два других передал нам.

— Там ключи от ваших номеров в отеле, — сообщил мистер Кушинг, выруливая с обочины. — Вы, госпожа Дженнаро, остановитесь в апартаментах 6 — 11, а вы, мистер Кензи, в апартаментах 6 — 12. Там же, в конверте, вы найдете ключи от машины, которую взял напрокат для вас мистер Стоун. Машина стоит на парковке отеля. Парковочный номер — на обороте конверта.

Недотепа раскрыл свой маленький, размером с записную книжку, ноутбук, нажал какие-то кнопки.

— Мы живем в отеле «Харбор-Айленд», — сказал он. — Почему бы нам сначала не сделать крюк и не принять там душ, а уж потом направиться в мотель «Двор Мэриотт», где предположительно останавливался этот Джефф Прайс?

Я покосился на Энджи:

— Звучит заманчиво.

Недотепа кивнул, и его компьютер загудел. Наклонившись вперед, я разглядел, что на экранчике компьютера показалась карта Тампы. Потом изображение разделилось на квадратики городских кварталов, становясь все подробнее, пока на экране не замигала точка, в которой я признал мотель «Двор Мэриотт». Точка утвердилась в центре экрана, а на улицах вокруг нее обозначились названия.

Я все время ждал, что магнитофонный голос скажет мне, в чем состоит моя задача.

— Запись стирается через три секунды, — сказал я.

— Что? — не поняла Энджи.

— Не важно.

16

Отель «Харбор-Айленд» выглядел очень цивилизованным и относительно новым. Он вознесся в старом районе центра города, и, подъезжая к нему, мы проехали по белому мостику, длина которого не превышала длины небольшого автобуса. Кругом были рестораны, несколько модных лавок и яхт-клуб, бассейн которого поблескивал и золотился на солнце. Вся архитектура была выдержана в южном карибском стиле — белые, очищенные пескодувкой стены, светло-желтая штукатурка, ракушечные тротуары.

Уже возле самого отеля к переднему стеклу автомобиля вдруг метнулся пеликан, и мы оба, я и Энджи, инстинктивно пригнули головы, но диковинная птица, подхваченная ветром, секунду парила в воздухе, а потом, сделав низкую петлю, переместилась на какие-то сваи в доке.

— Во громадина какая! — воскликнула Энджи.

— И ловка, нечего сказать!

— И вид у нее допотопный.

— Мне не нравится.

— Ну да, — согласилась она, — поневоле испугаешься.

Мистер Кушинг доставил нас к дверям отеля, и посыльный, взяв наши вещи, сказал: «Сюда, пожалуйста, мистер Кензи, госпожа Дженнаро», хотя мы никому и не представились.

— Встретимся у вас в номере в три часа, — сказал Недотепа.

— Заметано, — ответил я.

Мы оставили его за оживленной беседой с мистером Кушингом и вслед за нашим невероятно смуглым провожатым проследовали к лифту и затем к нашим апартаментам.

Апартаменты были роскошные, с видом на залив Тампы и три пересекающих его моста. Молочно-зеленая вода искрилась на солнце, и все это было так красиво, первозданно и умиротворяюще, что казалось, еще немного — и меня вырвет.

Энджи вошла ко мне через дверь, соединявшую наши номера, и мы прошли на балкон, задвинув за собой стеклянную дверь.

Она переоделась, сменив строгий темный костюм на голубые джинсы и белый сетчатый топ на бретельках, и я старался помешать глазам и мыслям все время возвращаться к тому, как облегает сетчатый топ ее грудь и плечи, чтобы сосредоточиться и суметь обсудить с ней, чем нам предстоит здесь заняться.

— Как скоро бы ты хотела отделаться от Недотепы? — спросил я.

— Чем скорее, тем лучше. — Она перегнулась через перила и затянулась сигаретой.

— Номер вызывает у меня подозрения, — сказал я.

Она покачала головой:

— Как и машина напрокат.

Солнце заливало светом ее черные волосы, зажигая в них рыжинки — темно-рыжие огоньки. Этих рыжинок я давно не замечал, с лета, когда их накрыла сгустившаяся тьма. От жары щеки ее раскраснелись.

Может быть, место это не так уж и плохо.

— Почему вдруг Тревор так взял нас в оборот?

— Ты имеешь в виду Недотепу?

— И Кушинга тоже. — Я махнул рукой в сторону двери за нами. — И все это дерьмо.

Она пожала плечами:

— Бесится из-за Дезире.

— Возможно.

Она повернулась и оперлась о перила спиной, стоя на фоне залива и задрав лицо к солнцу.

— А потом, ты ведь знаешь, как это бывает у этих богатых мужиков.

— Нет, — сказал я, — не знаю.

— Ну, вот, например, когда идешь к такому на свидание.

— Подожди минуточку, я сейчас ручку достану записать.

Она метнула в меня пепел.

— Он будет всегда пускать тебе пыль в глаза — вот, дескать, стоит ему пальцами щелкнуть, и все расстилаются перед ним, и отныне каждое твое желание или то, что он считает твоим желанием, будет предугадываться и исполняться, и лакеи будут открывать тебе дверцу автомобиля, швейцары кланяться в дверях, метрдотель станет подставлять тебе стул под задницу, а твой богатый уха-экер примется заказывать тебе еду. От всего этого ты вроде должна расслабиться и чувствовать себя на седьмом небе, а вместо этого чувствуешь себя дура дурой, как будто своих мозгов у тебя нет. А может быть, — вдруг добавила она, — дело вовсе в другом — может быть, Тревор просто хочет показать нам, что все, чем он владеет, к нашим услугам.

— Но все же и номер, и прокатный автомобиль вызывают у тебя подозрения?

Она покачала головой:

— Он привык к власти и, наверное, с неохотой передоверяет другим то, что мог бы сделать сам, если бы позволяло здоровье. И поскольку Джей пропал...

— Он хочет быть в курсе всех наших действий.

— Именно.

— Парень мне нравится, и все такое, — сказал я.

— Но тем хуже для него, — согласилась Энджи.

* * *

Когда мы взглянули из окна, расположенного повыше, мистер Кушинг стоял возле своего «лексуса» у фасада. Заодно я поинтересовался парковочным гаражом и заметил, что выезд из него находится с тыла отеля и ведет на улочку модных лавок. С того места, где стоял Кушинг, выезда ему видно не было, как не было видно и мостика, по которому мы подъезжали к острову, где находился отель.

Наш автомобиль был голубым «додж-стелфом», взятым напрокат в заведении, называвшемся «Престижный импорт» и расположенном на Дэйл-Мэбри-бульвар. Мы отыскали автомобиль и выехали на нем с парковки и с острова Харбор-Айленд.

Энджи все время сверялась с лежавшей у нее на коленях картой, и мы свернули на Кентукки-бульвар, отыскали Дэйл-Мэбри и поехали в северном направлении.

— Масса ломбардов, — сказала Энджи, глядя из окна.

— И стрип-клубов, — прибавил я. — Половина их закрыта, а половина — новенькие.

— Почему же не открыть закрытые, вместо того чтобы открывать новые? — удивилась Энджи.

— В этом-то и загвоздка, — сказал я.

Флорида, которую мы видели до сих пор, была Флоридой как бы открыточкой — атоллы, мангровые деревья, пальмы, сверкание воды и пеликаны. Но пока мы катили по Дэйл-Мэбри пятнадцать, если не больше скучнейших миль по плоской равнине — а такого плоского пейзажа мне еще не приходилось видеть, — в удушающем прорезиненном зное под куполом яркой синевы, я склонялся к мысли, что нам открылась подлинная Флорида.

Энджи оказалась права насчет ломбардов, как и я оказался прав насчет стрип-клубов. И тех, и других приходилось не меньше одного на каждый квартал. А еще мы проезжали бары с ошеломляющими названиями вроде «У-лю-лю», или «Сектор приза», или «Румяные щечки», перемежаемые фаст-фудами и кафе для автомобилистов и даже пивными для пьяниц за рулем. Там и сям пейзаж разнообразили парковки трейлеров, автосервисы для них же и большее количество свалок подержанных автомобилей, чем даже на Линнской автостраде.

Энджи потянула себя за пояс джинсов.

— Господи, даже джинсы взмокли.

— Так сними их.

Она дотянулась до кнопки кондиционера и, щелкнув чем-то между сиденьями, подняла толстые стекла окон.

— Ну, как теперь? — спросила она.

— Мне больше по душе мое прежнее предложение.

* * *

— Вам не нравится «стелф»? — Эдди, служащий пункта проката, казался озадаченным. — Всем он так нравится.

— Вне всякого сомнения, — сказала Энджи, — но мы предпочли бы что-нибудь не столь вызывающее.

— Bay, — воскликнул Эдди, обращаясь к другому служителю, появившемуся в раздвижной стеклянной двери за его спиной. — Слышь, Дон, им «стелф» не нравится!

Дон скривил загорелое лицо и уставился на нас с таким выражением, словно мы свалились с Юпитера.

— Не нравится «стелф»? А всем нравится.

— Это мы уже слышали, — сказал я, — но он не совсем отвечает нашим задачам.

— Так чего ж вам надо? Может быть, «эдсел»? — спросил Дон.

Слова эти Эдди оценил. Он шлепнул ладонью по конторке, и оба они разразились звуками, больше всего похожими на ржанье.

— Мы ищем что-нибудь похожее на ту зеленую «челику», что стоит у вас на парковке, — сказала Энджи.

— С поднимающейся крышей? — спросил Эдди.

— Уж конечно, — заверила Энджи.

* * *

Мы взяли машину, не помыв ее и не заправив. Дону и Эдди мы сказали, что нас поджимает время, и слова эти озадачили их еще больше нашего желания расстаться со «стелфом».

— Поджимает? — переспросил Дон, сверяя наши водительские удостоверения с прокатной квитанцией, заполненной мистером Кушингом.

— Ага, — сказал я. — Ну, это когда дел много и надо спешить.

К моему удивлению, он не спросил меня, что такое «спешить». Он просто пожал плечами и кинул мне ключи.

Мы сделали остановку возле ресторанчика «Крабовый домик», чтобы изучить карту и выработать план действий.

— Эти креветки просто невообразимы, — воскликнула Энджи.

— Как и этот краб, — сказал я. — Попробуй. Давай, ты — мне, а я — тебе.

Мы обменялись кусочками, и они действительно оказались вкуснейшими.

— А ведь как дешево, — заметила Энджи.

Ресторанчик был действительно домиком, или хижиной, обшитой досками и старой фанерой, столы были выщерблены и поцарапаны, еду подавали на бумажных тарелках, а наше пиво из пластикового пакета мы разливали в вощеные стаканчики. Однако еда, не идущая ни в какое сравнение с морепродуктами, которые мне когда-либо подавали в Бостоне, стоила чуть ли не вчетверо дешевле тамошней.

Мы сидели на задней веранде, в тени с видом на болотистые заросли тростника и светло-коричневую воду, протянувшиеся метров на пятьдесят, до самой задней двери очередного — о господи! — стрип-клуба. Белая птица с ногами не короче, чем у Энджи, и шеей под стать ногам села на перила веранды и стала заглядывать нам в тарелки.

— Господи, — воскликнула Энджи, — а это еще что за чучело?

— Это белая цапля, — сказал я. — Она нам ничего не сделает.

— Откуда ты знаешь, что это такое?

— Из «Родной природы».

— А-а, ты уверен, что ничего не сделает?

— Ну, Энджи, — сказал я.

Она вздрогнула.

— Ну, значит, я далека от природы. Прости мне это.

Цапля соскочила с перил, села возле моего локтя и стала тянуть голову к моему плечу.

Я взял лапку краба, швырнул ее за перила, и, смазав меня по уху крылом, цапля перемахнула через перила и нырнула в воду.

— Ну вот, — сказала Энджи, — теперь она не отстанет.

Я поднял со столика свою тарелку и стаканчик:

— Пойдем.

Мы пошли внутрь изучить карту, а цапля вернулась и стала глядеть на нас через стекло. Уяснив себе, как ехать, мы сложили карту и прикончили еду.

— Думаешь, она жива? — спросила Энджи.

— Не знаю, — сказал я.

— Ну а Джей? — сказала она. — Думаешь, он искал ее?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Не слишком-то много мы знаем, правда?

Я смотрел, как цапля изогнула длинную шею, чтобы удобнее было меня разглядывать через стекло.

— Правда, — сказал я. — Но мы способные ученики и быстро все схватываем.

17

Никто из тех, к кому мы обращались в мотеле «Двор Мэриотт», показывая фотографии, не знали ни Дезире, ни Прайса. Отвечали все они очень определенно, так как лишь за полчаса до нашего прибытия те же самые фотографии показывали им Недотепа и мистер Кушинг. Недотепа, этот чертов проныра, даже оставил для нас записку у портье «Мэриотта», назначив нам свидание в баре «Харбора» в восемь часов.

Мы попытали служащих еще нескольких окрестных отелей, но ответом нам были лишь их пустые глаза, после чего мы вернулись на Харбор-Айленд.

— Не наш это город, — сказала Энджи в лифте, когда мы спускались в бар.

— Никак не наш.

— Он меня бесит. И околачиваться здесь — пустое дело. Мы не знаем, с кем говорить, не имеем ни знакомых, ни друзей. Все, что мы можем делать, это бродить здесь как последние идиоты, всучив всем эти кретинские фотки.

— Фотки? — переспросил я.

— Фотки, — повторила она.

— А, ну да, понятно, — сказал я. — На секунду мне показалось, что ты назвала фото как-то не так.

— Заткнись, Патрик. — Она вышла из лифта и впереди меня проследовала в бар.

Она была права. Находиться здесь было пустым делом. Зацепка оказалась никчемной. Покрыть 1400 миль воздушного пространства лишь потому, что за две недели до этого кто-то в отеле воспользовался кредитной карточкой Джеффа, было верхом кретинизма.

Однако Недотепа так не считал. Мы нашли его в баре сидящим за столиком с видом на залив; перед ним стоял бокал, наполненный какой-то жидкостью умопомрачительного цвета. Розовую палочку для коктейля в его бокале украшало сверху резное изображение фламинго. Сам столик угнездился в пространстве между двумя пластмассовыми пальмами. На официантках были блузки, завязанные под самой грудью, и черные эластичные шортики с лайкрой, такие тесные, что не оставляли в неведении относительно наличия или отсутствия под ними трусиков.

* * *

Ах, этот рай! Если здесь чего и не хватало, так это Хулио Иглесиаса, но и он, как я подозревал, был уже на пути сюда.

— И вовсе это не бесполезно, — сказал Недотепа.

— Вы насчет чего — выпивки или прилета сюда?

— И того и другого... — Минуя носом фламинго, он отпил свой коктейль и вытер салфеткой образовавшиеся над губой синие усики. — Завтра мы с вами разделимся, чтобы охватить все отели и мотели Тампы.

— Ну охватим, а дальше что?

Он потянулся к стоявшему перед ним блюдечку с орешками-макадамия.

— Испробуем те, что в Сент-Питерсбурге.

* * *

Так оно и случилось.

В течение трех дней мы охватывали Тампу, а потом переместились в Сент-Питерсбург. И поняли, что некоторые районы обоих городков не так банальны, как можно было предположить, судя по Харбор-Айленду, и не так чудовищны, как путешествие по Дэйл-Мэбри. Окрестности Хайд-Парка в Тампе и район Олд-Норт-Иста в Сент-Пите оказались даже вполне привлекательными — мощенные булыжником улочки, дома старой южной архитектуры с увитыми зеленью крылечками и толстыми узловатыми стволами баньяновых деревьев, дающих густую прохладную тень. Набережные Сент-Пита, если не обращать внимания на брюзгливых стариков и потных краснощеких велосипедистов, были просто великолепны.

Таким образом, мы все-таки отыскали здесь нечто приятное.

Но что касается Джеффа Прайса, Дезире или же Джея Бекера — их мы не отыскали. И приступы параноидального бреда, если так можно было их назвать, которые приходилось за это терпеть, также порядком утомляли нас. Каждый вечер мы парковали нашу «челику» в новом месте и каждое утро проверяли, не насажено ли в нее каких-либо аппаратов слежения, но таковых не находили. Спрятанных магнитофонов мы даже не искали: машина была открытой, и наши разговоры в ней все равно не были бы слышны за шумом ветра и звуками радио или же за тем и другим вместе.

И тем не менее нас не покидало странное чувство, что нас видят чьи-то глаза и слышат чьи-то уши, словно мы актеры, играющие в картине, которую смотрят все кому не лень, только не они сами.

На третий день Энджи спустилась вниз к бассейну, чтобы перечитать нашу папку с записями, я же вынес телефон на балкон и, проверив последний на предмет записывающих устройств, позвонил Ричи Колгану в его рабочий кабинет в редакции «Бостон трибьюн».

Ричи взял трубку и, услышав мой голос, попросил подождать. Наверное, приятель зашел поболтать.

Шестью этажами ниже стоявшая возле шезлонга Энджи скинула с себя серые шорты и белую футболку и оказалась в черных бикини.

Я старался не смотреть. Старался изо всех сил. Но я слаб. И к тому же мужчина.

— Чем занимаешься? — спросил Ричи.

— Не поверишь, если сказать.

— Ну, попробуй.

— Смотрю, как моя напарница прыскает солнцезащитной жидкостью себе на ноги.

— Врешь.

— Хорошо бы, если так, — сказал я.

— А она знает, что ты смотришь на нее?

— Шутишь?

В этот момент Энджи повернулась и взглянула вверх, на балкон.

— Попался, — сказал я.

— Ну все, тебе крышка.

Но даже на расстоянии я видел, что она улыбается. Еще секунду лицо ее было обращено вверх, в направлении меня, а потом она вернулась к своему занятию и принялась втирать жидкость в икры ног.

— Господи, — сказал я, — ну и жарища в этом штате!

— Где ты находишься?

Я сказал.

— А у меня есть новости, — сообщил Ричи.

— Скажи же, ради бога.

— "Утешение в скорби, инкорпорейтед" подало в суд на «Триб».

Я откинулся в кресле.

— Ты уже опубликовал материал?

— Нет, — сказал он. — В том-то и дело. И расследования, которыми я занимался, я производил крайне осторожно. Они не могли знать о них.

— Однако узнали.

— Ага. И проявили большую прыть. Тащат нас в федеральный суд за вторжение в чужую частную жизнь, кражу собственности за пределами штата...

— За пределами штата? — удивился я.

— Ну конечно. Очень многие из их клиентов проживают вне Бостона и нашего штата. На тех дисках файлы, касающиеся клиентов из самых разных мест — от Северо-Востока до Среднего Запада. Говоря терминологически, Энджи украла информацию за пределами штата.

— Красиво сказано, — заметил я.

— Еще бы. Им еще предстоит доказать, что я располагаю дискетами и прочей информацией, однако, по-видимому, судья у них в кармане, потому что сегодня в десять утра моему главному редактору шлепнули распоряжение, запрещающее какую бы то ни было публикацию относительно деятельности «Утешения», если публикация впрямую связана с информацией, содержащейся на вышеуказанных дискетах, а более ни с чем.

— Ну, тогда ты их обставил, — сказал я.

— Каким образом?

— Они не смогут показать, что именно содержится на дискетах, которых у них нет. А если даже они и располагают копиями, они не смогут доказать, что то, чем они располагают, и есть информация с тех дисков. Верно?

— Совершенно верно. Но в этом-то и прелесть распоряжения. Мы тоже не сможем доказать, что намереваемся опубликовать нечто, не связанное с информацией, содержащейся на дисках. Если, конечно, у нас хватит ума не предъявлять материал, потому что, предъявленный, он вообще теряет всякий смысл.

— Уловка двадцать два.

— Бинго.

— И все же, — сказал я, — позиция их довольно шаткая, Рич. Если они не могут доказать, что вы располагаете этими дискетами или даже знаете о их существовании, тогда раньше или позже найдется судья, который заявит, что дело не имеет юридических оснований.

— Не так-то просто отыскать такого судью, — возразил Ричи. — Для этого придется писать не одну апелляцию, возможно, даже обращаться в Верховный федеральный суд. На это потребуется время. А мне еще надо будет носиться высунув язык, чтобы убедительно подкрепить информацию с дисков информацией из других источников. Они выигрывают у нас время, Патрик. Вот что они делают. И делают это успешно.

— Почему?

— Неизвестно. А еще неизвестно, каким образом они так быстро прознали про меня. Кому ты это рассказывал?

— Никому.

— Врешь.

— Ричи, — воскликнул я, — я даже клиенту своему и то не говорил.

— А кто твой клиент, между прочим?

— Рич, — сказал я, — ну хватит тебе!

Трубка долго и тягостно молчала.

Когда он вновь заговорил, голос его был тихий, почти как шепот.

— Ты знаешь, сколько это стоит — подкупить федерального судью?

— Огромные деньги.

— Требуются огромные деньги, — повторил он. — И огромная власть, Патрик. Я вот изучил личность так называемого главы Церкви Истины и Откровения, этого П.Ф. Николсона Кетта.

— Серьезно? Николсон? Это его имя?

— Да. А что?

— Ничего, — сказал я. — Кретинское имя, и все.

— Как бы там ни было, П.Ф. Николсон Кетт для них как бы Господь Бог, и гуру, и первосвященник в одном флаконе. Но больше двадцати лет его никто в глаза не видел. Он шлет послания через своих подручных, предположительно со своей яхты у берегов Флориды. И он...

— Флорида, — произнес я.

— Ну да. Знаешь, по-моему, это какая-то ерунда, по-моему, парень этот давно умер, да и раньше-то мало что значил. Просто был подставным лицом, маской, налепленной на эту Церковь.

— А кто же настоящее ее лицо, за этой маской?

— Не знаю, — сказал он. — Но уж, конечно, это не П.Ф. Николсон Кетт. Тот парень был явно недоделанный. Раньше работал не то рекламщиком, не то мелким литературным сотрудником в журнале в Висконсине, под псевдонимом писал сценарии для порнофильмов, чтобы как-то сводить концы с концами. Да он и фимилию-то свою с трудом мог написать. Но фильмы по его сценариям я видел, и харизмой он обладал. К тому же и вид у него был подходящий — взгляд не то истинно верующего, не то сумасшедшего. Вот кто-то и выбрал этого парня с подходящим видом и харизмой и вознес его на пьедестал, как глиняного божка. И этот «кто-то», в чем я уверен, и есть человек, донимающий меня сейчас судебным преследованием.

Тут в трубке внезапно раздались прерывистые гудки.

— Позвони мне попозже. Мне надо бежать.

— Ну пока, — сказал я, но он уже повесил трубку.

Выйдя из отеля и пройдя по дорожке, петлявшей среди пальм и нелепых австралийских сосен, я увидел Энджи, которая, сидя в шезлонге и заслоняясь рукой от солнца, глядела вверх на молодого парня в оранжевых плавках — матерчатой полоске, такой узкой, что даже набедренная повязка бывает шире.

Другой парень в синих плавках устроился напротив, по другую сторону бассейна, и оттуда глядел на них. По его улыбке я понимал, что парень в оранжевых плавках его дружок.

«Оранжевые плавки» держал возле своего глянцевитого бедра наполовину полную бутылку «Короны», в чьей пене болтался лимон, и, подходя, я услышал, как он сказал:

— А полюбезнее ты не можешь?

— Могу, — ответила Энджи, — но сейчас я не в настроении.

— Ну так смени настроение! Ты же в месте, где полно солнца и веселья, крошка.

Крошка. Большая ошибка.

Энджи шевельнулась в своем шезлонге и положила записи на землю рядом с собой.

— Где полно солнца и веселья?

— Ну да! — Парень отхлебнул «Короны». — Послушай, надень-ка солнечные очки!

— Зачем это?

— Чтобы не попортить свои хорошенькие глазки.

— Так тебе глазки мои понравились, — сказала Энджи тоном, так хорошо мне знакомым. «Беги! — хотелось мне крикнуть парню. — Беги отсюда со всех ног и без оглядки!»

Парень утвердил бутылку на своем бедре.

— Ага. Кошачьи.

— Кошачьи?

— Как у киски, — сказал он, наклоняясь к ней.

— Тебе нравятся киски?

— Обожаю их. — Он улыбнулся.

— Тогда тебе, наверное, стоит сходить в зоомагазин и купить себе кошку, — сказала она, — потому что, сдается мне, другие киски тебе сегодня вечером не светят. — Она подняла с земли папку с записями и раскрыла ее на коленях. — Понял?

Я сошел с дорожки и приблизился к бассейну, а «Оранжевые плавки» сделал шаг назад и склонил голову к плечу, в то время как рука его сжала горлышко бутылки так сильно, что даже костяшки пальцев покраснели.

— Не знаешь, что ответить на такое, а? — сказал я с лучезарной улыбкой.

— Эй, напарник! — воскликнула Энджи. — Ты даже солнца не побоялся ради моего общества. Я просто тронута. И ты даже в шортах.

— Ну, разгрызла этот орешек? — Я сел на корточки возле ее шезлонга.

— Не-а. Но скоро разгрызу. Чувствую.

— Врешь.

— Ага. Вру.

И она показала мне язык.

— Знаешь...

Я поднял глаза. Это был «Оранжевые плавки». Трясясь от ярости, он тыкал пальцем в сторону Энджи.

— Ты все еще здесь? — сказал я.

— Знаешь... — опять повторил он.

— Да? — сказала Энджи.

Грудь его вздымалась, а бутылку он держал теперь высоко, над плечом.

— ...если б ты не была бабой, я бы...

— Был бы уже в травмопункте, — сказал я. — Но и при теперешнем раскладе ты, кажется, туда торопишься.

Энджи приподнялась в своем шезлонге и взглянула на него.

Он тяжело засопел и вдруг, развернувшись, пошел прочь к своему дружку. Они стали перешептываться, злобно косясь на нас.

— Тебе не кажется, что я просто не вписываюсь в это место по темпераменту? — сказала Энджи.

* * *

Обедать мы поехали в «Крабовый домик». Опять.

За три дня ресторанчик этот успел стать нашим вторым домом. Рита, сорокалетняя официантка в видавшей виды ковбойской шляпе, сетчатых чулках под укороченными джинсами и с сигаретой в зубах, стала нам самым близким здесь человеком, а Джини, ее босс и шеф-повар ресторанчика, с успехом боролся за второе место в наших сердцах. Что же касается цапли, знакомой нам еще с первого дня, то звали ее Сандра, и нрава она была самого кроткого, если только не угощать ее пивом.

Мы сидели на веранде-причале, наблюдая очередной закат, когда небо мало-помалу становилось темно-оранжевым, а мы вдыхали соленый воздух плавней, как это ни грустно, перемешанный с бензином, и теплый ветерок ерошил наши волосы, позванивал колокольчиками на верхушках свайных столбов и грозил унести наши записи в тихие воды залива.

На другом конце веранды компания канадцев с неестественно розовыми лицами и в безобразно пестрых рубашках уписывала громадные блюда с чем-то жареным и громко сокрушалась о том, в каком опасном штате угораздило их припарковать свой «RV».

— Сначала наркотики на берегу, да? — говорил один. — А теперь еще эта бедная девушка...

«Наркотики на берегу» и «бедная девушка» вот уже два дня были главными местными новостями.

— Да! О да! — закудахтала одна из женщин. — Что тебе Майами! Истинная правда!

Наутро после нашего прилета группа вдов из Методистского общества поддержки вдовам в Мичигане прогуливалась по берегу в Данедине, и там они увидели, что море выбросило какие-то пластиковые пакетики. Пакетики были маленькие, толстенькие и, как оказалось, наполненные героином. К полудню еще несколько пакетиков появилось на пляжах в Клируотере и Сент-Питерсбурге, а по непроверенным слухам, еще и гораздо севернее — возле Хомосассы, а также гораздо южнее — на Марко-Айленде. Служащие береговой охраны полагали, что это результат шторма, разразившегося где-то возле берегов Мексики, Кубы или Багамов и потопившего корабль, везший наркотики, но обломков кораблекрушения найдено не было.

О «бедной девушке» сообщили накануне. В мотеле Клируотера застрелили неизвестную женщину. Убийца, похоже, стрелял из автомата, направляя очередь прямо в лицо жертве, что затруднило ее идентификацию. Представитель полицейских властей сказал журналистам, что тело женщины также было «изуродовано», но как именно, пояснить отказался. Возраст женщины был примерно определен между восемнадцатью и тридцатью, и полиция Клируотера пыталась идентифицировать труп по журналам записей у дантистов.

Первой моей мыслью, когда я прочел сообщение, было: «Черт. Дезире», но после посещения района Клируотера, где было обнаружено тело, и вникнув в закодированный язык шестичасовых последних известий, я с полной очевидностью понял, что жертва вероятнее всего была проституткой.

— Да здесь, — говорил один из канадцев, — похлеще, чем на Диком Западе. Ей-богу!

— Вот это ты в точку попал, Боб, — сказала его жена, макая морского окуня в кляре в миску с соусом тартар.

Да, странноватый это был штат, но я начал замечать, что по-своему он стал мне симпатичен. Ну, во-первых, симпатичен мне был «Крабовый домик». Мне нравились Сандра и Рита, нравились Джини и две надписи за стойкой бара, одна из которых гласила «Привык к нью-йоркской стряпне — кати на север по трассе 1-95», вторая же уверяла: «Вот когда состарюсь, переберусь в Канаду, там и сбавлю скорость».

На мне были майка и шорты, и моя обычная меловая бледность приобрела приятный бежеватый оттенок. Энджи была в своем коротеньком черном топе и пестрой длинной юбке-саронг, черные волосы ее были скручены в пучок и кудрявились, а каштановые пряди в них выгорели чуть ли не до желтизны.

Мне нравилось нежиться на солнце, но для нее эти три дня явились настоящим божьим благословением. Когда она забывала нервничать по поводу нашего дела или же когда очередной наш бестолковый день подходил к концу, она словно встряхивалась, распрямляя плечи, цветя и благоухая, расслабляясь в солнечном зное, поглощая ароматы мангровых рощ, густую синеву моря и напитанный солью воздух. Туфли она надевала, лишь когда мы приступали к очередному туру охоты на Дезире или Джеффа Прайса; она отправлялась на море ночью и сидела там на капоте автомобиля, слушая прибой, и даже постели в апартаментах она предпочла белый веревочный гамак на балконе.

Я заглянул ей в глаза, и она улыбнулась мне улыбкой, в которой было какое-то грустное понимание и вместе с тем острое любопытство.

Мы немного посидели так, и улыбки постепенно слиняли с наших лиц, но взгляды наши по-прежнему были скрещены, каждый из нас искал на лице другого ответы на невысказанные вопросы.

— Знаешь, — сказала она и, протянув руку через столик, взяла в нее мою руку, — похоже, Фил для нас двоих является как бы укором.

Я кивнул.

Испачканная песком нога Энджи обвилась вокруг моей ноги.

— Мне жаль, если это причинило тебе боль.

— Не боль, — сказал я.

Она подняла бровь.

— Не то, что можно назвать болью, — сказал я. — Но временами это меня беспокоило.

Она поднесла к щеке мою руку и закрыла глаза.

— А я-то считала вас партнерами, а вовсе не любовниками! — послышался голос.

— Это, — не раскрывая глаза, сказала Энджи, — должно быть, Рита.

Так оно и было: Рита в своей необъятной шляпе, своих сетчатых чулках, на этот раз ярко-красных, двигалась к нам, неся наши тарелки с креветками, раками и дандженесским крабом. Рите чрезвычайно нравилось, что мы сыщики. Ей было интересно всё: и в скольких перестрелках мы участвовали, в скольких погонях преуспели и скольких преступников ухлопали.

Она поставила на столик тарелки и сняла с нашей папки с записями пакет с пивом, собираясь очистить стол и переставить нашу пластмассовую посуду, но теплый ветерок подхватил записи и пластмассовые ножи-вилки и швырнул их на пол.

— О господи! — воскликнула Рита.

Я вскочил, чтобы помочь ей, но она оказалась проворней — быстро сгребла записи, сунула их в папку и двумя пальцами подхватила выпавшее фото, которое уже успело очутиться возле перил. Она с улыбкой повернулась к нам, причем левая нога ее была еще полуповернута туда, где она охотилась за фото.

— Ты потеряла свое призвание, — сказала Энджи. — Истинное твое предназначение — это во всем опережать янки.

— Был у меня один янки, — ответила Рита и взглянула на поднятую фотографию. — Гроша ломаного не стоил, только и делал, что рассуждал о...

— Ну же, Рита, — подначил я ее. — Продолжай, не стесняйся!

— Эй, — сказала она, не спуская глаз с фото, и опять повторила: — Эй!

— Что такое?

Она передала мне папку и фото и ринулась с веранды внутрь ресторанчика.

Я тоже поглядел на пойманную ею фотографию.

— В чем, собственно, дело? — спросила Энджи, когда я сунул фотографию ей.

Рита опять взбежала на веранду и протянула мне газету.

Это был экземпляр «Сент-Питерсбург таймс», свежий номер, раскрытый ею на странице 7.

— Гляди, — запыхавшись, проговорила она и показала мне заметку на середине страницы.

Заголовок был такой: Задержан по делу об убийстве в Брадентоне.

Речь шла о некоем Дэвиде Фишере, которого подозревали, что именно он зарезал ножом неопознанного мужчину, найденного в номере брадентонского мотеля. С первого взгляда на фотографию Фишера я понял, почему Рита принесла мне газету.

— Господи, — сказала Энджи, взглянув на фотографию. — Это же Джей Бекер.

18

В Брадентон мы отправились по 275-й автостраде на юг через Сент-Питерсбург, чтобы потом очутиться на гигантском уродливом мосту, называющемся Солнечным и тянувшемся через Мексиканский залив. Мост этот соединяет округ Тампа/Сент-Питерсбург с округом Сарасота/Брадентон. Мост состоит из двух пролетов, формой своей напоминающих спинные плавники. Издали, когда солнце опускается в воду, а небо становится пунцовым, спинные плавники кажутся дымчато-золотистыми, но когда мы выехали на самый мост, стало видно, что плавники — это просто крашенные в желтый цвет железяки, соединенные в мал мала меньше треугольники. В основании железяк располагались прожекторы; включенные, они в соединении с закатным солнцем и давали эффект золотистости.

Любят же здесь яркие краски, ей-богу!

«Неопознанный мужчина, — продолжала читать Энджи газетную заметку, — предположительно лет тридцати с небольшим, был найден лежащим ничком на полу своего номера в мотеле „Пальмовый остров“ со смертельной ножевой раной в брюшную полость. Подозреваемый Дэвид Фишер, сорока одного года, был задержан в своем номере, соседнем с номером убитого. Полиция отказалась излагать свои соображения касательно мотива задержания или же каким-то образом комментировать арест».

Согласно газетной информации, Джея держали под арестом в камерах предварительного заключения городской полиции Брадентона до заявления о поручительстве, которое должно быть подано не позднее сегодняшнего дня.

— Что значит весь этот бред? — воскликнула Энджи, когда мы съехали с моста и пунцовые краски заката потемнели.

— Об этом нам надо будет спросить Джея.

* * *

Выглядел он ужасно.

В темно-русых волосах его появилась седина, которой раньше я не замечал, а мешки под глазами так вздулись, что скажи мне кто-нибудь, что он спал в последнюю неделю — и я бы не поверил.

— Неужто же это передо мной Патрик Кензи, а не Джимми Баффет?

Еще в дверях Джей улыбнулся мне слабой улыбкой. Он вошел в комнату для посещений за плексигласовую перегородку и поднял трубку телефона.

— Не узнать меня, да?

— Ты прямо почернел. Не думал, что твоя кельтская бледность может обернуться таким загаром.

— Вообще-то, — сказал я, — это просто косметика.

— Цена поручительства — сотня косарей, — сказал он, усаживаясь в своей клетке напротив моей, и, примостив телефонную трубку между подбородком и плечом, достаточно широким, чтоб такое было возможно, закурил. — Это вместо платы в миллион долларов. Поручителем выступит парень по имени Сидни Меррием.

— С каких это пор ты куришь?

— С недавних.

— Большинство в твоем возрасте бросает, а ты начал.

Он подмигнул мне:

— Никогда не был рабом моды.

— Сотня косарей, — сказал я.

Он кивнул позевывая:

— Пять — пятнадцать — семь.

— Что-что? — сказал я.

— Двенадцатая ячейка сейфа.

— Где? — спросил я.

— Боб Дилан в Сент-Пите, — сказал Джей.

— Что?

— Вдумайся в то, что я говорю, Патрик, и найдешь ключ.

Он покосился через плечо на тоненького, но мускулистого охранника с ромбовидными глазками.

— Альбомы, — сказал Джей. — Не песни.

— Понял, — сказал я, хотя ничего еще не понял. Но Джею я доверял.

— Значит, они тебя послали, — сказал он и невесело усмехнулся.

— Кого же еще? — сказал я.

— Ага. Разумное решение. — Он откинулся на спинку стула, и резкий дневной свет от лампы на потолке еще явственнее высветил то, как он похудел с нашей последней с ним встречи за два месяца перед тем. Лицо его приобрело сходство с черепом.

Он наклонился вперед:

— Вызволи меня отсюда, дружок.

— Постараюсь.

— Сегодня. А завтра мы пойдем на собачьи бега.

— Да?

— Да. Знаешь, я ставил пятьдесят баксов на роскошного грейхаунда.

— А, ну да, — сказал я, хотя вид у меня, должно быть, опять был несколько озадаченный.

Он улыбнулся растрескавшимися от жары губами.

— Я на это рассчитываю. Помнишь, прекрасные оттиски с эстампов Матисса, которые мы видели с тобой когда-то в Вашингтоне? Они ведь долго не продержатся, уплывут.

Мне понадобилось секунд тридцать пристально вглядываться в его лицо, прежде чем я понял.

— До скорой встречи, — сказал я.

— Сегодня вечером, Патрик.

* * *

Энджи вела машину обратно по мосту, а я изучал купленную на бензоколонке карту.

— Значит, он не надеется на свои отпечатки? — сказала Энджи.

— Да. Однажды он сказал мне, что, работая в ФБР, обзавелся чужим паспортом. Думаю, это и был паспорт того самого Дэвида Фишера. У него есть дружок в архиве банка отпечатков в Квантико так что там в компьютере хранятся два комплекта отпечатков его пальцев.

— Два комплекта?

— Это не решение вопроса, а лишь временная мера. Местная полиция посылает отпечатки его пальцев в Квантико, этот его дружок заставляет компьютер выдать отпечатки пальцев Фишера. Но лишь на день-два. Потом он, если дорожит своей работой, все равно должен будет отзвонить им и сообщить, что нашел в компьютере нечто странное — совпадающие с присланными отпечатки пальцев некоего Джея Бекера, их бывшего сотрудника. Знаешь, Джей всегда подозревал, что, попади он в передрягу, ему останется только воспользоваться поручительством и бежать.

— Значит, мы делаем все возможное, чтобы помочь ему бежать от поручителя?

— Иначе все возможное сделает суд, — сказал я.

— И он того стоит?

Я взглянул на нее:

— Да.

Проехав мост, мы очутились в Сент-Питерсбурге, и я сказал:

— Назови мне какие-нибудь альбомы Дилана.

— "Блондинка за блондинкой".

— Не то.

— "Лучшие хиты".

Я поморщился.

— Что? — Она вдруг ощерилась. — Ладно. «На четвертой стрит как штык».

Я взглянул на карту.

— Ты чудо, — сказал я.

Она сделала жест, будто протягивает мне диктофон:

— Не могли бы вы сказать то же самое в микрофон?

* * *

Четвертая стрит пересекала весь Сент-Питерсбург. Длина ее насчитывала по меньшей мере миль двадцать. И сейфов с ячейками на ней было понатыкано видимо-невидимо.

Но станция автобусов «Грейхаунд» здесь была всего одна.

Мы подъехали к парковочной стоянке. Энджи осталась в машине, я же пошел на станцию, нашел там двенадцатую ячейку сейфа и набрал нужные цифры, чтобы открыть замок. Он щелкнул, открывшись с первой же попытки, и я вытащил из ячейки кожаную спортивную сумку. Я прикинул ее на вес — сумка не была чересчур тяжелой. Судя по весу, в ней могла бы находиться одежда, но проверять содержимое я решил попозже, когда сяду в машину. Я закрыл ячейку и, выйдя из здания станции, сел в машину.

Энджи вырулила на Четвертую стрит, и мы покатили по району, застроенному настоящими трущобами; местные жители посиживали на крылечках, нежась на солнце и отмахиваясь от мух, на перекрестках кучковались подростки, половина уличных фонарей была разбита.

Я поставил сумку на колени и раскрыл молнию. И с минуту не мог оторваться от лицезрения.

— Прибавь-ка скорости, — сказал я Энджи.

— Почему?

Я дал ей заглянуть в сумку.

— Потому что там не меньше двухсот тысяч долларов.

Она нажала на газ.

19

— Господи боже, Энджи, — сказал Джей, — в прошлый раз, когда я вас видел, ты была вылитая Крисси Хайнд, усвоившая уроки моды Мортиции Адаме, а теперь просто островитянка какая-то.

Дежурный протянул Джею через конторку бумагу для подписи.

— Вы всегда знали, как подольститься к женщине.

Джей подписал бумагу и отдал ее обратно.

— Но ведь правда же! Я и думать не думал, что кожа белой женщины может так посмуглеть!

— Ваши личные вещи, — сказал тюремщик, высыпая на конторку содержимое плотного пакета.

— Осторожно, — сказал Джей, когда о конторку стукнулись часы. — Это «Пьеже».

Дежурный засопел.

— Одни часы Пе-же... Скрепка для купюр, золотая... Шестьсот семьдесят пять долларов наличными. Брелок для ключей один... Тридцать восемь центов мелочи...

Когда дежурный, перечислив остальные вещи, подвинул все через конторку к Джею, тот прислонился к стене и зевнул. Взгляд его с лица Энджи переметнулся на ее ноги, потом скользнул выше по укороченным джинсам и тертой футболке с рукавами, продранными на локтях.

Она сказала:

— Хотите, я повернусь, чтобы вы могли полюбоваться на меня и сзади?

Он пожал плечами:

— Уж простите арестанта, мэм.

Покачав головой, она потупилась, скрыв улыбку за упавшими на ее лицо кудрями.

Было странно наблюдать их рядом, зная то, что я узнал лишь сейчас — об их прошлой близости. У Джея всегда была манера окидывать красоток жадным взглядом, но вместо того, чтобы оскорбляться, большинство женщин находили эту манеру простительной и даже милой, поскольку сквозило в ней явное мальчишество. Но на этот раз взгляд его выражал и нечто иное — потаенную грусть, которой раньше, насколько мне это было известно, за ним не водилось, грусть с оттенком глубокой усталости и смирения, когда он глядел на моего партнера.

Она тоже, по-видимому, заметила это, и губы ее исказила странная гримаса.

— Вы в порядке? — спросила она.

Джей оторвался от стены:

— Я? В полнейшем.

— Мистер Меррием, — сказал дежурный, обращаясь к поручителю, — вам тоже следует расписаться — вот здесь и здесь.

Мистер Меррием был немолод, одет в желтоватый костюм-тройку с претензией на изысканность южанина, однако в речи его я распознал следы нью-джерсийского говорка.

— С превеликим удовольствием, — сказал он, и Джей закатил глаза.

Они подписали документы, Джей сгреб последние из своих перстней и помятый шелковый галстук, сунул перстни в карман, галстуком же он небрежно подвязал белый ворот рубашки.

Мы вышли и встали на парковке, ожидая, пока полицейский пригонит автомобиль Джея, стоявший с противоположной стороны здания.

— Они вам позволили самому сюда приехать? — удивилась Энджи.

Джей потянул ноздрями вечернюю сырость.

— Они тут сама любезность. Вначале допросили меня прямо в мотеле, а потом старый коп вежливейшим образом осведомился, не буду ли я так любезен проследовать в отделение и ответить еще на ряд вопросов. Он даже сказал: «Если бы у вас нашлось на это время, сэр, мы были бы вам весьма благодарны», но на самом-то деле это вовсе не было просьбой, как вы можете догадаться.

Меррием сунул Джею в руку визитку:

— Если вам когда-нибудь опять понадобится моя помощь, сэр, то я к вашим услугам, если только это...

— Конечно. — Джей выхватил у него визитку и, отвернувшись, стал разглядывать туманно-голубые дрожащие круги света вокруг желтых уличных фонарей, окаймлявших стоянку.

Меррием подал руку мне, затем — Энджи и пошел шаркающей походкой не то страдающего запорами, не то алкоголика к своему «кармангиа» с открывающимся верхом и побитой дверцей, противоположной водительской. Машина, едва выехав со стоянки, тут же встала, и мистер Меррием, понурившись, словно от обиды, посидел так с минуту прежде чем вновь нажать на стартер и выехать на дорогу.

Джей сказал:

— Если б вы, ребята, не появились, мне пришлось бы отправлять на автобусную станцию «грейхаундов» вот его. Можете себе представить?

— Если вы собираетесь улизнуть, будучи взятым на поруки, — сказала Энджи, — то не разорит ли это беднягу?

Он закурил и смерил ее взглядом:

— Не волнуйтесь, Энджи, я все предусмотрел.

— Вот почему мы и вызволяем вас из тюрьмы, Джей.

Он посмотрел на нее, потом на меня и рассмеялся. Звук был отрывистый, хриплый, больше похожий на лай.

— Господи, Патрик, она и с тобой так все время разговаривает?

— Вы плохо выглядите, Джей. Плохо как никогда.

Джей потянулся, распрямил спину, сведя локти.

— А, ну ничего, приму душ, отосплюсь хорошенько и буду как огурчик.

— Сперва нам надо где-нибудь поговорить, — сказал я.

Он кивнул.

— Вы же покрыли тысячу четыреста миль по воздуху не для того, чтобы просто загорать на солнышке, хотя загар у вас и классный. — Повернувшись к Энджи, он в открытую, чуть подняв брови, разглядывал ее фигуру. — Должен сказать вам прямо, Энджи, то, что уже говорил, что ваша кожа, ей-богу, цветом своим напоминает мне дежурный кофе в кафетерии «Донаты Данкина в подарок». Хочется просто...

— Джей, — прервала его Энджи, — может, хватит, а? Охолонитесь на минутку!

Джей заморгал и, повернувшись на каблуках, отступил от нее.

— Ладно, — сказал он с внезапной холодностью. — Нет, когда вы правы, то вы правы. А вы правы, Энджела. Совершенно правы.

Она взглянула на меня, и я пожал плечами.

— Все ясно, вы правы, — сказал Джей. — Правы как никогда.

Подкатил черный «мицубиси-3000 JT» с двумя парнями-полицейскими. Полицейские смеялись, подъезжая к нам, а шины автомобиля пахли паленым.

— Красивая машина, — заметил тот, что был за рулем, вылезая и становясь рядом с Джеем.

— Вам нравится? — сказал Джей. — И как она в управлении?

Коп заржал и переглянулся с товарищем.

— В управлении она первый сорт, приятель.

— Вот и хорошо. На шинах низкого давления руль не туго шел?

— Хватит вам, — бросила Джею Энджи. — Давайте-ка в машину!

— Руль шел лучше некуда, — сказал коп.

Его приятель стоял рядом со мной возле открытой дверцы переднего пассажира.

— Но вот полуоси, те немного вихляются, Бо.

— Правда твоя, — сказал Бо, все еще преграждая Джею путь в машину. — Я бы попросил механика глянуть на шарнирные соединения.

— Совет разумный, — сказал Джей.

Коп с улыбкой пропустил Джея к машине:

— Будьте осторожны за рулем, мистер Фишер.

— Помните, — добавил его приятель, — что машина — это вам не игрушка.

И, засмеявшись оба этой последней шутке, они стали подниматься на крыльцо участка.

Мне не нравилось выражение лица Джея и то, как он вел себя после освобождения. Он казался странно растерянным и в то же время целеустремленным, сбитым с толку и в то же время сосредоточенным, однако сосредоточенность его была какой-то раздраженно-злобной.

Я впрыгнул на место рядом с водительским:

— Я поеду с тобой.

Он наклонился внутрь машины:

— Я бы этого не хотел.

— Почему? — спросил я. — Мы же едем в одно и то же место, да, Джей? Поговорить?

Сжав губы, он шумно выпустил воздух через ноздри и стрельнул в меня глазом.

— Ага, — наконец выговорил он. — Конечно. Почему бы и нет?

Он влез в машину и включил мотор, а Энджи пошла к нашей «челике».

— Пристегнись, — бросил он.

Я пристегнулся, и он резко нажал на первую скорость, тут же переключил ее на вторую и секунду спустя изготовился дать машине третью скорость. Мы одолели небольшой пандус при выезде с парковочной площадки, и Джей включил четвертую скорость, когда колеса были еще в воздухе.

* * *

Он отвез нас в ночную закусочную в центре Бра-дентона. Окрестные улицы были пустынны, казалось, ничто в них уже не напоминало о человеческом присутствии, словно за час до нашего приезда на городок была сброшена нейтронная бомба. На нас смотрели бездушные темные квадраты окон нескольких небоскребов и приземистых административных зданий окрест.

В закусочной народу было мало — посетители, судя по их виду, сплошь совы: троица водителей-дальнобойщиков заигрывала с официанткой у стойки, одинокий секьюрити со штрипкой для так называемой пальметто-оптики на плече читал газету в обществе кофейника, две медицинских сестры в помятых униформах через два столика от нас о чем-то переговаривались тихими усталыми голосами.

Мы заказали два кофе, а Джей заказал пиво. Минуту-другую мы изучали меню, и, когда официантка принесла нам напитки, без особой охоты заказали еще по бутерброду.

Джей сунул в рот незажженную сигарету и стал глядеть в окно, где громовой раскат вдруг проделал дырку в небесах. Это не было легким дождичком и не дождем, постепенно набирающим силу. Секунду назад улица была совершенно сухой и залитой бледно-оранжевым светом фонарей, а в следующую секунду она исчезла за сплошной стеной ливня. Мгновенно образовались лужи, по тротуару потекли пенистые потоки, а на крышу закусочной посыпались капли дождя, грохоча с такой силой, словно небо разгружало на нас самосвал за самосвалом с грузом монеток.

— Кого же Тревор послал с вами? — спросил Джей.

— Грэма Клифтона, — ответил я. — И еще тут есть один. Его фамилия Кушинг.

— Они знают, что вы поехали вызволять меня из тюрьмы?

Я мотнул головой:

— Мы как приехали, от них отделались.

— Почему?

— Не понравились они мне.

Он кивнул.

— Газеты называют личность моей предполагаемой жертвы?

— Если и называют, нам об этом неизвестно.

Перегнувшись через стол, Энджи дала ему огоньку.

— И кто же это был?

Джей запыхтел сигаретой, но изо рта ее не вынул.

— Джефф Прайс. — И он уставился на свое отражение в оконном стекле, по которому стекали струи дождя, превращая его лицо с размытыми чертами в резиновую маску.

— Джефф Прайс, — сказал я, — бывший главный консультант «Утешения в скорби». Тот самый Джефф Прайс?

Джей вытащил сигарету изо рта и, постучав по ней, стряхнул пепел в пластиковую пепельницу.

— Домашнюю работу ты выполнил, Д'Артаньян.

— Вы убили его? — спросила Энджи.

Джей тянул пиво мелкими глотками и глядел на нас через стол, склонив голову к правому плечу, поводя глазами. Он еще разок затянулся сигаретой и, перестав разглядывать нас, наблюдал теперь, как дым, поднимаясь от пепельницы, вьется над плечом Энджи.

— Ага, я его убил.

— За что? — спросил я.

— Он был плохим человеком, — ответил Джей. — Очень плохим.

— Так ведь плохих людей здесь прорва, — заметила Энджи, — в том числе и женщин.

— Вы правы, — сказал он, — совершенно правы. Но что касается Джеффа Прайса, мерзавец заслуживал смерти гораздо более медленной, чем та, которую ему уготовил я. Можете быть в этом уверены. — Он отхлебнул порядочный глоток пива. — Он должен был поплатиться. Должен.

— За что поплатиться? — спросила Энджи.

Он поднес бутылку пива ко рту и обхватил горлышко чуть подрагивающими губами. Он поставил бутылку на стол и уткнулся ртом в ладонь руки, тоже заметно дрожавшей.

Джей опять устремил взгляд за окно, где дождь все еще барабанил по крыше и щелкал каплями по пенистым лужам. Темные круги под глазами Джея налились кровью.

— Джефф Прайс убил Дезире Стоун, — сказал он, и одинокая слеза, выкатившись из глаза, увлажнила его щеку.

На секунду середину груди мне сдавило болью, и боль эта поползла ниже, к животу.

— Когда? — спросил я.

— Два дня назад.

Тыльной стороной ладони он вытер щеку.

— Погодите, — сказала Энджи. — Все это время она была с Прайсом, а два дня назад он вдруг решил ее убить?

Джей покачал головой:

— Все это время с Прайсом она не была. Она наподдала его три недели назад. Последние две недели, — негромко сказал он, — она была со мной.

— С вами?

Джей кивнул и, втянув в себя воздух, сморгнул с глаз слезы.

Официантка принесла нам еду, но мы на тарелки почти не глядели.

— С вами? — повторила Энджи. — В качестве?..

Джей горько улыбнулся:

— Да. Со мной. В качестве любовницы, потому что, как я полагаю, я и Дезире полюбили друг друга. — Он издал смешок, но лишь половина звуков сорвалась с его губ, вторая же — словно душила его в глубине гортани. — Забавно, не правда ли? Я прибыл сюда, нанятый ее убить, а в результате влюбился в нее.

— Bay! — воскликнул я. — Нанятый ее убить?

Он кивнул.

— Кем нанятый?

Он взглянул на меня как на кретина:

— Ну а как ты думаешь?

— Не знаю, Джей, потому и спрашиваю.

— Тебя-то кто нанял? — спросил он.

— Тревор Стоун.

Он глядел в упор на нас обоих, пока до нас не дошло.

— Господи Иисусе, — выдавила Энджи и стукнула кулаком по столу так громко, что троица водителей-дальнобойщиков обернулась в нашу сторону.

— Рад, что развлек вас обоих, — сказал Джей.

20

Следующие несколько минут никто из нас не прерывал молчания. Мы сидели в нашем уголке за столиком, дождь плевал водой в окна, и ветер гнул ряд величественных пальм, высаженных вдоль улицы, и мы ели сандвичи.

Пятнадцать минут прошло, думал я, жуя свой сандвич, вкуса которого не чувствовал, а все так изменилось, что прежнему уже не бывать. Права была Энджи накануне — черное стало белым, верх и низ поменялись местами.

Дезире мертва, Джефф Прайс мертв. Тревор Стоун нанял Джеффа не для поисков дочери, а чтобы убить ее.

Тревор Стоун, господи ты боже...

За это дело мы взялись по двум причинам — из жадности и из сочувствия. Первое, конечно, мотив недостойный. Но пятьдесят тысяч долларов — сумма немалая, особенно если вот уже который месяц ты не работаешь, а любимая твоя профессия и раньше-то не приносила тебе больших барышей.

И все же подвигла нас на это жадность. А если взялся за работу из жадности, чего уж особенно кипятиться, когда твой работодатель оказывается лжецом. Сам-то ты больно хорош.

Но ведь не одна же жадность играла тут роль. Согласились мы и потому, что Энджи вдруг увидела в Треворе Стоуне родственную душу, поглядела на него так, как смотрит один перенесший утрату на другого, такого же. Она пожалела страдальца, как пожалел его и я. А все оставшиеся у меня сомнения развеялись, когда Тревор Стоун показал мне свое святилище, храм, сооруженный в честь пропавшей дочери.

Но было ли то святилищем? А?

Он окружил себя фотографиями Дезире вовсе не из необходимости верить в то, что она жива. Он заполнил комнату ее изображениями, чтобы подпитывать свою к ней ненависть.

Вновь и вновь мой взгляд на предшествующие события претерпевал изменения, трансформировался и видоизменялся, и так до тех пор, пока я не осознал, как глупо было доверять моим первоначальным инстинктивным поползновениям.

Черт бы побрал это дело!

— Энтони Лизардо, — выговорил я наконец.

Он молча прожевал кусок сандвича.

— Что — Энтони Лизардо?

— Что с ним произошло?

— Тревор его кокнул.

— Каким образом?

— Подмешал кокаин в пачку сигарет, а приятель Лизардо — как бишь его? — Дональд Игер. Так вот, этот Игер оставил эти сигареты в машине Лизардо в тот вечер, когда они отправились на водоем.

— Что же, — сказала Энджи, — там в кокаине стрихнин был или еще что-нибудь?

Джей покачал головой:

— У Лизардо была аллергия на кокаин. Однажды, когда он еще ухаживал за Дезире, на студенческой вечеринке он потерял сознание. С ним тогда впервые случился сердечный приступ. И это был первый и единственный случай, когда он сдуру попробовал кокаин. Тревор знал эту его особенность, вот и начинил сигареты кокаином, а остальное вам известно.

— Но зачем?

— Зачем было Тревору убивать Лизардо?

— Да.

Джей пожал плечами:

— Некоторым бывает нелегко смириться с присутствием в жизни дочери другого мужчины.

— И потом он же нанял вас ее убить? — сказала Энджи.

— Угу.

— И опять, — сказала Энджи, — зачем?

Джей сделал большие глаза.

— Да не знаю я! И что...

— Неужели она не поделилась с вами, Джей? То есть вы хотите сказать, что были с нею в последние недели и она не имела понятия о том, по какой причине ее отец может желать, как бы это выразиться, ее физического устранения?

— Эндж, если она и имела об этом понятие, — сказано это было громко, веско, — то она не пожелала со мной это обсуждать, теперь же она уже за гранью такой возможности.

— Я очень об этом сожалею, — сказала Энджи, — но все же мне хотелось бы больше прояснить мотивы, заставившие Тревора желать смерти дочери, и только тогда я смогу в это поверить.

— Черта ли рассуждать о мотивах, — прошипел Джей. — Почем я знаю? Потому что он рехнулся, потому что его донимает рак и мозги у него тронулись. Почем я знаю? Факт тот, что он хотел ее смерти. — Он смял в руке незажженную сигарету. — И теперь она мертва. Он ли подослал убийцу или нет, но она мертва. И он за это заплатит.

— Джей, — мягко сказал я, — крепитесь. Вернемся к началу истории. Вы отправились на выездную сессию «Утешения в скорби» в их приют в Нантакете, после чего исчезли. Что произошло в промежутке?

Несколько секунд он не спускал с Энджи серьезного взгляда, потом перевел его на меня.

Я несколько раз поднял и вновь опустил брови.

Он улыбнулся своей прежней улыбкой, став вдруг прежним Джеем. Обежав глазами закусочную и одарив одну из медицинских сестер застенчивой улыбкой, он опять вперил в нас взгляд.

— Ну, садитесь, дети, в кружок. — Он стряхнул с ладоней крошки, откинулся в кресле. — Давным-давно, в мире, непохожем на наш...

21

«Убежище» для пациентов степени пятой, где проводились выездные сессии «Утешения», представляло собой девятикомнатный тюдоровской архитектуры особняк, примостившийся на скалистом утесе над Нантакетским проливом. В первый день всем участникам надлежало принять участие в совместном сеансе «очищения», во время которого пациенты попробовали бы освободиться от коконов негативной ауры (или же в терминологии «Утешения в скорби» от «отравляющей их жизнь неконтролируемой сознанием депрессии»), углубившись в откровенный анализ своего душевного состояния и в те события, которые это состояние вызвали.

На первом же занятии Джей под именем Дэвида Фишера распознал обман уже в первой «очищающейся». Лайле Кан на вид было лет тридцать с небольшим, и она была хорошенькой, с крепким тренированным телом любительницы аэробики. Она исповедалась в том, что была подругой мелкого наркодельца в мексиканском городке Катизе, к югу от Гвадалахары. Дружок ее откололся от местной банды наркодельцов, и те отомстили, похитив их обоих, Лайлу и ее дружка, средь бела дня и затащив в подвал винного погреба, где друга Лайлы и пристрелили выстрелом в затылок. Лайлу же пятеро мужчин насиловали целых шесть часов; как это все происходило, она живописала группе в ярких подробностях. Ее оставили в живых в качестве назидания и предупреждения всем «девушкам-гринго», кому придет в голову заявиться в Катизе и спутаться не с теми, с кем надо.

Когда Лайла кончила свою исповедь, консультанты обнимали ее, хваля за храбрость, которую она проявила, рассказав все эти ужасы.

— Загвоздка лишь в том, — сказал нам в закусочной Джей, — что вся ее история — сплошь выдумка.

В конце 80-х Джей был командирован в Мексику в составе объединенной делегации ФБР — ДЕА на похороны убитого Кики Камарена, агента ДЕА. Внешне цель их пребывания была чисто ознакомительной, на самом же деле им надлежало нагнать страху на мексиканских наркобаронов, завести там связи и удостовериться, что впредь тамошняя наркомафия скорее предпочтет перестрелять весь свой молодняк, нежели поднять руку на федерального агента.

— Я три дня пробыл в Катизе, — сказал Джей. — В городке этом никаких подвалов нет и быть не может — земля там плывет, так как построено все на болоте. Дружка ее прикончили выстрелом в затылок? Исключено. Это почерк американской мафии, а вовсе не мексиканской. Похищенного наркодельца там прикончат одним-единственным способом — с помощью так называемого колумбийского галстука — перережут ему горло, а в прорезь вытащат язык, после чего выкинут тело из автомобиля на главной площади. И не станут мексиканские гангстеры насиловать американку в течение шести часов и оставлять ее в живых в качестве назидания и предупреждения другим «девушкам-гринго». Предупреждения в чем? А если уж предупреждать, так они бы изрезали ее в клочки, а клочки отправили бы по почте обратно в Штаты.

Ища ложь и несообразности в исповедях пациентов, Джей обнаружил среди так называемых пациентов пятой степени еще четверых, в чьих рассказах концы не сходились с концами. Сессия шла своим чередом, и он начинал понимать обычный метод, используемый в «Утешении», — внедрять в группу действительных страдальцев нескольких обманщиков, потому что опыт показывал, что клиенту легче исповедоваться перед себе подобными, чем перед консультантом.

И что особенно бесило Джея, так это то, что наглая ложь тут перемежалась с действительно трагическими историями: матери, потерявшей крошек-близнецов во время пожара, в котором ей самой удалось спастись; двадцатипятилетнего парня с неоперабельной опухолью мозга; женщины, чей муж изменил ей с девятнадцатилетней секретаршей после двадцати лет супружества и через несколько дней после операции, когда этой женщине удалили грудь.

— Это были разбитые судьбы людей, — сказал нам Джей, — искавших в жизни путеводную нить, мечтавших обрести надежду. А эти подонки из «Утешения в скорби» лишь поддакивали им, сюсюкали с ними, а сами охотились за грязными подробностями, а также деталями их финансового состояния, чтобы потом получить возможность шантажировать их и делать рабами Церкви.

Когда Джей злился, у него обычно возникало желание поквитаться за это.

Под конец первого вечернего занятия он заметил, что Лайла бросает в его сторону взгляды и застенчиво ему улыбается. В следующий вечер он уже был в ее номере, и там, вразрез с тем, чего можно было ждать от женщины, меньше года назад изнасилованной пятерыми, Лайла была с ним радостно-раскованной и изобретательной в постели.

— Знаешь шутку насчет мячика для гольфа и поливального шланга? — спросил меня Джей.

— Джей, — остановила его Энджи.

— О, простите, — сказал он.

Пять часов знойной страсти провели они в комнате Лайлы. В перерывах между турами секса она выведывала у него информацию о его прошлом, о его финансовом положении на этот час и его видах на будущее.

«Лайла, — шепнул он ей на ушко под конец заключительной серии бурных ласк, — в Катизе нет подвалов».

Следующие два часа он расспрашивал ее, заодно сумев убедить ее в том, что сам он бывший связной семейства Гамбино в Нью-Йорке, теперь до поры затаившийся и присматривающийся к «Утешению в скорби», чтобы потом накрыть их и влезть к ним в долю.

Лайлу, которую, как правильно вычислил Джей, возбуждали мужчины, ведущие рискованный образ жизни, перестало устраивать ее положение как в фирме, так и в Церкви. Она поведала Джею историю о бывшем ее любовнике Джеффе Прайсе, выкравшем из сейфов «Утешения» два миллиона долларов. Пообещав взять ее с собой, Прайс наподдал ее, сбежав с этой «сучкой Дезире», как выразилась Лайла.

— Но, Лайла, — сказал Джей, — ты же знаешь, куда он направился. Разве не так?

Знать это она знала, но говорить ему отказывалась.

Тогда Джей припугнул ее, сказав, что, если она утаит от него местопребывание Прайса, он сообщит ее дружкам-"вестникам" о ее участии в ограблении.

— Ты не посмеешь, — сказала она.

— Хочешь пари?

— А что я буду иметь, если скажу?

— Пятнадцать процентов от суммы, которую я получу с Прайса.

— А если ты не заплатишь?

— Если не заплачу, — сказал Джей, — ты меня выдашь.

Поразмыслив над этим, она вдруг сказала:

— Клируотер.

Родной город Джеффа Прайса и место, где он собирался приумножить свои два миллиона и довести их до десяти, пустившись в авантюру с наркотиками в группе старых своих дружков, имевших связи среди торговцев героином на Таиланде.

Наутро Джей оставил остров, предварительно дав Лайле еще один последний совет:

— Будешь помалкивать до моего возвращения — получишь неплохой куш наличными. Но знаешь, Лайла, если ты только пикнешь Прайсу о том, что я к нему еду, и я сделаю с тобой такое, что и пяти твоим мексиканцам не снилось.

* * *

— Итак, вернувшись с Нантакета, я позвонил Тревору.

Тревор, в отличие от того, что он сообщил нам, а также Хемлину с Колем, машину за Джеем выслал, и Недотепа доставил его в Марблхедский дом Тревора.

Тот похвалил Джея за усердие, напоил своим вкусным элем и спросил, как воспринял Джей попытки Хемлина и Коля отстранить его от дела.

— Думаю, что для такого первоклассного сыщика, как вы, это явилось тяжелым ударом по самолюбию.

Джей признался, что так оно и было. Как только он отыщет Дезире и вернет ее в целости и сохранности отцу, он немедленно уйдет от них, организовав собственное дело.

— Каким образом вы собираетесь это сделать? — спросил Тревор. — Ведь вы банкрот.

Джей покачал головой:

— Нет, вы ошибаетесь.

— Ошибаюсь? — сказал Тревор. И он в деталях растолковал Джею, что сделал Коль с муниципальными фондами, акциями и ценными бумагами, которые Джей так опрометчиво и смело доверил ему. — Ваш мистер Коль инвестировал эти деньги щедро и, я бы сказал, даже очень щедро туда, куда я советовал ему в последнее время их инвестировать. К сожалению, инвестиции эти оказались менее прибыльными, чем можно было ожидать. А к тому же еще эта несчастная и документально подтвержденная страсть мистера Коля к игре...

Джей сидел оглушенный, а Тревор Стоун все перечислял и перечислял еще махинации, в которые пускался Коль, и рассказывал ему, как тот играл акциями и дивидендами служащих компании.

— В общем, — сказал Тревор, — не стоит трудиться порывать с ними, выясняя отношения, потому что не позднее чем через полтора месяца они окажутся в долговой яме.

— Вы разорили их, — сказал Джей.

— Я разорил? — Тревор подкатил свою каталку к креслу Джея. — Ваш драгоценный мистер Коль переоценил свои возможности, как делал это не один год. Но на этот раз он положил слишком много яиц в одну корзину, корзину, как я это признаю, указал ему я, но указал без всякого злого умысла. — Тревор положил руку на плечо Джея. — Некоторые из его инвестиций, мистер Бекер, сделаны от вашего имени. На семьдесят пять тысяч шестьсот сорок четыре доллара и двенадцать центов, чтобы быть точным.

Тревор погладил ладонью затылок Джея.

— Поэтому давайте поговорим начистоту, хорошо?

— И я оказался у него в кармане, — рассказывал нам Джей. — И не только из-за долга. Я был как громом поражен, когда узнал, что Адам, а возможно, также и Эверетт фактически меня предали.

— Вы говорили с ними? — спросила Энджи.

Он кивнул:

— Я позвонил Эверетту, и он все подтвердил. Он сказал, что и сам этого не знал. Вернее, он знал, что Коль игрок, но он никогда не думал, что тот опустится до того, что вычистит деньги из компании, успешно действующей в течение пятидесяти трех лет, за какие-нибудь полтора месяца. По совету Тревора Стоуна Коль растратил даже пенсионный фонд. Эверетт был подавлен. Ты ведь знаешь, как он ценит честность, Патрик.

Я кивнул, вспомнив его разговор со мной и Энджи в тот вечер в сумерках, когда он говорил о трудности быть честным в окружении бесчестных людей, как он, не отрываясь, глядел в окно, словно в последний раз любуется видом.

— И вот, — сказал Джей, — я и пообещал Тревору Стоуну сделать все, что он пожелает. И он передал мне двести тридцать тысяч долларов за то, чтобы я убил Джеффа Прайса и Дезире.

* * *

— Я могущественнее, чем вы можете себе представить, — сказал в тот вечер Джею Тревор Стоун. — В моих руках торговые корпорации, кораблестроительные компании, недвижимость мою в один день и не пересчитаешь. Я управляю судьями, полицейскими, политиками, кабинеты министров в некоторых странах действуют по моей указке, и вот теперь я получил в свое распоряжение и вас. — Рука его, лежавшая на шее Джея, сжалась. — Если вы предадите меня, я достану вас и за океаном, если вы попробуете укрыться от меня за океаном. Я вырву ваш кадык и засуну его вам в задницу.

* * *

И Джей отправился во Флориду.

Он не имел понятия о том, что станет делать после того, как найдет Дезире или Джеффа Прайса: единственное, что он знал, это то, что не станет намеренно убивать кого бы то ни было. Один раз он сделал это в Мексике, и взгляд, которым наркобарон глядел на Джея за минуту до того, как Джей брызнул его кровью на шелковую рубашку наркобарона, преследовал его до тех пор, пока месяц спустя он не оставил правительственную службу.

Лайла рассказала ему об отеле «Амбассадор» в центре Клируотера, о котором Прайс часто и с восторгом вспоминал благодаря тамошним вибрирующим матрасам и отличному набору порнофильмов, которые можно посмотреть по спутниковому каналу телевидения.

Джей предугадывал долгую охоту, но Прайс оказался глупее, чем он о нем думал, потому что спустя два часа после того, как Джей стал вести наружное наблюдение, Прайс вышел из отеля через парадную дверь. Целый день Джей следовал по пятам за Прайсом, наблюдал встречу его и его дружков с курьерами из Таиланда и как тот пил в баре в Ларго, а потом удалился в свой номер с проституткой.

На следующий день в отсутствие Прайса Джей проник к нему в номер, но не обнаружил там следов ни денег, ни Дезире.

В одно прекрасное утро, когда Джей, увидев, что Прайс вышел из отеля, собирался вторично порыться у него в номере, у него внезапно родилось ощущение, что за ним следят.

Он обернулся в своем автомобиле и, направив бинокль, стал разглядывать улицу, пока его окуляры не уперлись в другие, разглядывавшие его из машины в двух кварталах от него.

— Так я и встретился с Дезире, — рассказывал он. — Мы оба следили друг за другом через бинокль.

* * *

К тому времени он уже стал сомневаться в реальности ее существования. Он постоянно грезил о ней, часами разглядывал ее фотографии, воображал ее запах, звук ее смеха, представлял, как коснутся его ног ее обнаженные ноги. И чем больше он думал о ней, тем больше превращалась она в некое мифическое существо — мученицу, чья поэтичная трагическая красота проглядывала сквозь туманы и осеннюю морось бостонских парков, пряталась там, ожидая избавления.

И вот настал день, когда он вылез из машины и приблизился к ней. Не притворяясь, что считает это недоразумением, она ждала его приближения, глядя на него невозмутимым пристальным взглядом. И когда он очутился возле ее машины, приоткрыла дверцу и вышла ему навстречу.

— Вы из полиции? — спросила она.

Он покачал головой, не в силах вымолвить ни слова.

На ней была выцветшая футболка и джинсы, и у той, и у другой одежды вид был такой, будто она в ней спала. Она была босиком, сандалии же скинула, оставив их на коврике в машине, и он вдруг понял, что беспокоится, не поранит ли она ноги о стекло или камушки, валявшиеся на улице.

— Может быть, вы частный детектив?

Он кивнул.

— Немой частный детектив? — с легкой улыбкой сказала она.

И он засмеялся.

22

— Мой отец, — сказала Дезире Джею два дня спустя, когда между ними уже начали устанавливаться доверительные отношения, — покупает людей. Это его жизненная цель. Он покупает предприятия, дома, машины, и чего только не покупает, но истинная его цель в жизни — покупать людей.

— Я начинаю это понимать, — сказал Джей.

— Он купил мою мать. В буквальном смысле. Она была родом из Гватемалы. Он поехал туда в пятидесятых проконтролировать строительство дамбы, которая строилась на деньги его компании, и купил мою мать у ее родителей меньше чем за сотню американских долларов. Ей было тогда четырнадцать лет.

— Мило, — сказал Джей. — Вот уж действительно мило!

* * *

Дезире укрылась в старой рыбачьей хижине на Лонгбоут-Ки, которую сняла за непомерную цену, пока не подберет себе что-нибудь получше. Джей спал на кушетке и однажды ночью проснулся от крика Дезире, которой приснился кошмар; в три часа утра они вышли из хижины на прохладный берег моря, оба были слишком взбудоражены, чтобы спать.

На Дезире была лишь фуфайка, которую он ей дал, выношенная синяя фуфайка, сохранившаяся у него со школы, фуфайка с рельефными буквами спасательной службы спереди, за долгие годы надпись эта облупилась и кое-где осыпалась. Денег у Дезире, как он понял, не было, а пользоваться кредитными карточками она боялась из страха, что это может навести на ее след отца, и тот пошлет еще кого-нибудь ее убить. Джей сидел рядом с ней на прохладном белом песке, а волны прибоя ревели и пенились, накатывая из-за стены мрака, и он поймал себя на том, что смотрит то на ее руки, которые она подсунула под бедра, то туда, где белый песок засыпал пальцы ее ног, то на лунный свет, пробивавшийся сквозь спутанную гриву ее волос.

И впервые в жизни Джей Бекер влюбился.

Дезире повернула голову и встретилась с ним взглядом.

— Вы не убьете меня? — спросила она.

— Нет. Ни за что.

— И вам не надо моих денег?

— У вас их нет, — сказал Джей, и оба они рассмеялись.

— Все, кого я люблю, погибают, — сказала она.

— Знаю, — сказал Джей. — Вам чертовски не повезло.

Она засмеялась, но смех ее был горьким и каким-то испуганным.

— Или же они предают меня, как предал Джефф Прайс.

Он дотронулся до ее бедра, там, где кончалась фуфайка. Он думал, что она отведет его руку, но ее ладонь легла на его запястье да там и осталась. Он подождал, не подскажет ли ему прибой каких-нибудь самых верных, самых необходимых слов.

— Я не погибну, — сказал он, кашлянув. — И не предам вас. Потому что если я вас предам, — он сказал это с полной уверенностью, как нечто непреложное, — то тогда уж точно погибну.

И она улыбнулась ему, и белые, как слоновая кость, зубы блеснули в темноте.

Потом она стянула фуфайку и прижалась к нему — загорелая, красивая, трепещущая от страха.

— Когда мне было четырнадцать, — сказала она в ту ночь Джею, лежа рядом с ним, — я была вылитая мама. И отец это заметил.

— И стал вести себя соответственно? — спросил Джей.

— А как ты думаешь?

* * *

— Тревор с вами рассуждал о горе? — спросил нас Джей, когда официантка принесла еще два кофе и одно пиво. — О том, какое оно прожорливое?

— Угу, — сказала Энджи.

Джей кивнул:

— Мне он говорил то же самое, когда нанимал.

Он вытянул перед собой руки на столе, подвигал ими взад-вперед.

— Горе не прожорливо, — сказал он. — Горе — вот здесь, в руках.

— В руках, — повторила Энджи.

— Я ее чувствую руками, — сказал он. — Все еще чувствую... И запахи... — Он похлопал себя по носу. — Святой боже... запах песка на ее коже, соленого воздуха, просачивающегося сквозь щели хижины. Клянусь Господом, горе поселяется не в сердце, оно оккупирует все твои чувства. И иной раз мне хочется отрезать себе нос, чтобы не чувствовать ее запах, отрубить фаланги пальцев...

Он взглянул на нас так, словно внезапно вспомнил о нашем присутствии.

— Сукин ты сын, — сказала Энджи, голос изменил ей, по щекам заструились слезы.

— Черт, — сказал Джей. — Я и позабыл о Филе, Энджи. Прости.

Она махнула рукой и вытерла лицо закусочной салфеткой.

— Энджи, я, ей-богу...

Она покачала головой:

— Просто иногда мне слышится его голос, слышится так ясно, будто можно поклясться, что он тут, рядом со мной. И тогда до самого вечера я слышу только этот голос, а больше ничего.

Я понимал, что не стоит брать ее за руку, но она удивила меня, неожиданно сама потянувшись к моей руке.

Я сплел ее большой палец со своим, и она прислонилась ко мне.

Вот это же, хотелось сказать мне Джею, ты чувствовал к Дезире.

* * *

Идея стянуть у Джеффа Прайса деньги, украденные им в «Утешении», принадлежала Джею.

Тревор Стоун угрожал ему, и Джей верил этим угрозам, но, с другой стороны, он знал, что долго Тревор не протянет. С двумя сотнями тысяч долларов Джей и Дезире не могли бы на шесть месяцев запрятаться так глубоко, чтобы Тревор не достал их своими щупальцами.

Но с суммой больше двух миллионов они могут прятаться от него чуть ли не шесть лет.

Дезире не хотела и прикасаться к этим деньгам. Прайс, говорила она Джею, хотел убить ее, когда она узнала об украденных деньгах. Спасло ее лишь то, что, треснув Прайса огнетушителем, она выбежала из номера «Амбассадора» с такой поспешностью, что даже не захватила с собой ничего из одежды.

— Но ты же опять крутилась возле отеля, когда мы встретились, — заметил Джей.

— Это от отчаяния. И от одиночества. А теперь я больше не чувствую отчаяния, Джей. И больше я не одинока. И у тебя есть двести тысяч долларов. На побег этого хватит.

— Но как долго мы протянем? — сказал Джей. — Он отыщет нас. Дело не в побеге. Бежать мы могли бы в Гайану. Да хоть в страны Восточной Европы, но у нас нет денег на то, чтобы перекупить тех, кто станет отвечать на расспросы агентов Тревора, которых он пошлет на розыски.

— Он умирает, Джей, — возразила она. — Скольких еще агентов он успеет послать? Тебе понадобилось больше трех недель, чтобы отыскать меня, а я ведь оставляла следы, потому что не была уверена, что меня ищут.

— Следы оставлял я, — сказал Джей. — И нас с тобой вдвоем отыскать будет чертовски просто, гораздо проще, чем тебя одну, потому что я слал донесения, а отец твой знает, что я во Флориде.

— Все эти деньги, — сказала она тихо, избегая встречаться с ним взглядом, — проклятые деньги, словно это самая большая ценность в мире, а не просто бумажки!

— Это намного больше, чем бумажки, — сказал Джей. — Это власть; а властью движется мир. Она скрывает вещи и рождает возможности. И если мы не сорвем этот куш у Прайса, это сделает кто-нибудь другой, потому что Прайс глуп.

— И опасен, — сказала Дезире. — Он очень опасен. Неужели ты не понял этого? Он убивал людей. Я уверена в этом.

— Я тоже убивал, — сказал Джей. — Тоже.

* * *

Но убедить ее он не мог.

— Ей было всего двадцать три года, — сказал он нам. — Понимаете? Ребенок. Я нередко забывал об этом, но на мир она смотрела глазами ребенка, даже после всего дерьма, с которым ей пришлось столкнуться в жизни. Она продолжала думать, что все в конечном счете как-нибудь образуется. Она сохранила уверенность, что для нее все каким-то образом окончится благополучно, и не хотела касаться денег, которые явились первопричиной всего дерьма.

* * *

Таким образом, Джей опять стал выслеживать Прайса, но, насколько он мог понять, к деньгам Прайс не прикасался. Он встречался со своими дружками-наркодельцами, и Джей, насадив прослушивающих жучков в его номере, убедился, что всех их чрезвычайно взволновало судно, пропавшее где-то в районе Багамских островов.

— Так это то судно, что недавно затонуло, — сказала Энджи, — а пакетики с героином выбросило на берег.

Джей кивнул.

Итак, Прайс был теперь озабочен, но, судя по всему, к деньгам не притрагивался.

В то время как Джей выслеживал Прайса, Дезире погружалась в чтение. Тропики, как замечал Джей, развили у нее вкус к сюрреалистам и сенсуалистам — литературе, которая так нравилась и Джею, — и, приходя, он заставал ее погруженной в чтение Тони Моррисона или Борхеса, Гарсиа Маркеса, Изабель Альенде или же стихов Неруды. В рыбацкой хижине они готовили рыбу по-туземному, варили морепродукты, насыщая тесное помещение ароматами морской воды и кайенского перца. А потом они любили друг друга. После они покидали хижину и сидели на берегу океана, и она пересказывала ему что-нибудь из того, что прочла за день, и Джею казалось, что это он сам перечитывает книгу, будто сам автор сидит рядом с ним и в мерцающем свете дает волю фантазии. А потом они опять любили друг друга.

Так было до того утра, когда Джей, проснувшись, понял, что будильник не зазвонил и что Дезире в постели рядом с ним не было.

Он обнаружил записку:

Джей,

по-моему, я знаю, где находятся деньги. Для тебя это важно, а значит, это важно и для меня. Я собираюсь их добыть. Мне страшно, но я люблю тебя и думаю, что ты прав. Ведь без них мы не сможем долго прятаться, правда? Если к десяти часам утра я не вернусь, пожалуйста, выручай меня.

Я тебя люблю. Очень.

Дезире.

К тому времени, когда Джей прибыл в «Амбассадор», Прайс уже успел оттуда выписаться.

Стоя на парковке, он глядел вверх на балкон в форме буквы "V", тянувшийся вдоль второго этажа, как вдруг услышал крик служащей.

Взбежав по лестнице, Джей увидел, что женщина корчится возле двери, ведущей в номер Прайса, и кричит. Обойдя ее, Джей заглянул в открытую дверь.

Мертвая Дезире сидела на полу между телевизором и портативным холодильником. Первое, что заметил Джей, были обрубленные фаланги пальцев на обеих ее руках.

С того, что осталось от ее подбородка, на его фуфайку с надписью спасательной службы капала кровь.

Лицо Дезире было сплошной дырой: в него стреляли из автомата с расстояния менее десяти футов. Медового цвета волосы, которые еще прошлым вечером Джей самолично мылил шампунем, слиплись от крови и брызнувших на них кусочков мозга.

Откуда-то очень издалека, как это казалось Джею, до него долетел крик. И гул нескольких кондиционеров, словно в дешевом этом мотеле разом включили тысячи кондиционеров, прогоняя из этих бетонных клеток нестерпимую удушающую жару, и гул этот гуденьем пчелиного роя отдавался в его ушах.

23

— Итак, Прайса я отыскал в мотеле чуть дальше по той же улице. — Джей потер глаза сжатыми кулаками. — Я взял себе номер дверь в дверь с его номером. Убогую комнатенку. И просидел целый день ухом к стене, прислушиваясь к звукам, доносившимся из его номера. Уж не знаю, должно быть, я ожидал услышать что-нибудь, свидетельствующее о раскаянии — плач, стенания, — что-нибудь. Но он лишь смотрел телевизор и пил весь день. Потом вызвал себе проститутку. Еще и двух суток не прошло, как этот подонок застрелил Дезире и отрубил ей пальцы, и вот он уже, как последняя сволочь, требует себе бабу!

Джей зажег сигарету и секунду смотрел на огонек.

— После того, как проститутка отчалила, я отправился к нему. Мы немного повыясняли отношения, и я его малость побил. Я рассчитал, что он схватится за оружие, а там — была не была. Так оно и вышло. Это оказался пружинный ножик дюймов шести в длину. Оружие поганое, но счастье, что он его вытащил. Получилось, что я оборонялся. Вроде того.

Джей обратил к окну усталое лицо, потом выглянул наружу — дождь, похоже, теперь стал слабее. Когда Джей заговорил опять, голос его был бесцветный.

— Я полоснул его ножом по животу от бедра и до бедра и держал за подбородок, чтобы он глядел мне в глаза, когда его кишки вывалились на пол. — Он пожал плечами. — Думаю, что память о Дезире такого заслуживала.

На улице было градусов семьдесят пять, но воздух в закусочной, казалось, промерз и был холоднее кафельных плиток морга.

— И что же вы собираетесь теперь делать, Джей? — спросила Энджи.

Он улыбнулся туманной, призрачной улыбкой:

— Собираюсь обратно в Бостон, чтобы сделать то же самое с Тревором Стоуном.

— И что потом? Хочешь провести остаток жизни в тюрьме?

Он взглянул на меня:

— Наплевать. Если судьба так решит — прекрасно, значит, так тому и быть. Если, Патрик, за всю твою жизнь тебе удалось вкусить хоть малую толику любви, тебе уже крупно повезло. И выходит, мне крупно повезло. В сорок один год я влюбился в женщину чуть ли не вдвое моложе меня, и любовь наша длилась две недели. А потом она умерла. Что ж, мир наш суров. Если выпадает тебе на долю что-то хорошее, будь уверен, что раньше или позже с тобой случится и нечто по-настоящему дурное, просто так, чтобы выровнять чаши весов. — Он быстрой дробью побарабанил по столу. — Так тому и быть... Я это принимаю. Без удовольствия, но принимаю. Чаши моих весов уравновесились. И теперь я собираюсь уравновесить их для Тревора.

— Джей, — сказала Энджи, — но это будет самоубийством.

Он передернул плечами:

— Ерунда. Он умирает. А кроме того, думаете, он уже не приговорил меня? Я слишком хорошо осведомлен. В ту секунду, когда я прервал ежедневное общение с ним отсюда, я подписал себе смертный приговор. Зачем, думаете, он послал с вами Клифтона и Кушинга? — Он закрыл глаза и шумно вздохнул. — Нет уж. Все решено. Сволочь получит пулю.

— Через пять месяцев он умрет!

Джей опять передернул плечами:

— Для меня это слишком долгий срок.

— А если обратиться к закону? — сказала Энджи. — Вы можете свидетельствовать, что он заплатил вам за то, чтобы вы убили его дочь.

— Ценная идея, Энджи. Судебное заседание состоится месяцев через шесть-семь после его смерти. — Он кинул на чек несколько банкнот. — Я поквитаюсь с этим старым говнюком. На этой неделе. Умирать он будет долго и мучительно. — Он улыбнулся. — Вопросы есть?

* * *

Почти все вещи Джея все еще находились в однокомнатной квартирке в меблированных комнатах «С возвращением» в центре Сент-Питерсбурга. Он намеревался завернуть туда, похватать вещички и отправиться в путь на машине, так как на самолеты полагаться трудно, а в аэропортах его легко могли выследить. Без сна, отдыха и каких-либо проволочек он собирался провести за рулем двадцать четыре часа и, достигнув Восточного побережья, очутиться в Марблхеде примерно в два тридцать утра. А там, как он планировал, он должен был вломиться к Тревору Стоуну и замучить старика до смерти.

— Дьявольский план, — заметил я, когда мы сбежали со ступеней закусочной и под проливным дождем ринулись к машинам.

— Нравится? Меня как осенило!

Не в силах измыслить ничего иного, мы с Энджи решили сопроводить Джея в Массачусетс. Возможно, нам удастся, обсуждая это с ним на стоянках и возле бензозаправок, либо отговорить его, либо предложить ему какое-то другое, более здравое решение его проблемы. «Челику», взятую нами напрокат в «Престижном импортс», в том же месте, где Джей арендовал свой «3000 JT», мы собирались транспортировать обратно на тягаче, с тем чтобы счет они выслали Тревору. Живой ли, мертвый ли, — оплатить этот счет ему раз плюнуть.

Недотепа, конечно, раньше или позже, но обнаружит наше исчезновение и полетит домой со своим компьютером и своими медвежьими глазками, размышляя по пути, как бы объяснить Тревору то, что он упустил нас. Кушинг, как я полагал, удалится к себе в преисподнюю, захлопнув крышку гроба до тех пор, пока не понадобится вновь.

— Он сошел с ума, — сказала Энджи, когда мы, держась за хвостовыми огнями Джея, двигались в сторону автострады.

— Джей?

Она кивнула:

— Он думает, что влюбился в Дезире за две недели, но это полная ерунда.

— Почему?

— Тебе попадались люди — взрослые люди, которые влюбляются за две недели?

— Но это не значит, что такое невозможно.

— Наверное. Но думаю, он влюбился в Дезире гораздо раньше, чем они встретились. Прекрасная девушка, одиноко сидящая в парке, ждущая своего избавителя. Да об этом каждый парень мечтает!

— О прекрасной девушке, одиноко сидящей на скамейке в парке?

Она кивнула:

— И ждущей, когда ее спасут.

Впереди Джей въехал на пандус 275 Северной: красные хвостовые огни машины расплывались под дождем.

— Может быть, ты и права, — сказал я. — Весьма возможно. Но как бы там ни было, если у тебя случился скоропалительный роман в чрезвычайных обстоятельствах, а потом вдруг твой предмет у тебя отнимают выстрелом в лицо, помешательство твое объяснимо.

— Допустим.

Она включила понижающую передачу, так как «челика» въехала в лужу размером с Перу и задние колеса на секунду повело влево. Машина забуксовала, потом выправилась, и мы одолели лужу. Энджи опять включила четвертую скорость, тут же перевела на пятую, нажала на газ и догнала Джея.

— Допустим, — повторила она. — Но он замышляет убийство калеки, Патрик.

— Калеки-преступника, — сказал я.

— Откуда нам знать? — сказала она.

— Из того, что рассказал нам Джей и что подтвердила и Дезире.

— Нет, — сказала она, когда в десяти милях впереди нас в небо поползли желтые спинные плавники Солнечного моста. — Ничего Дезире не подтвердила. Джей сказал, что подтвердила. И опираться мы можем лишь на то, что рассказал нам он. Подкрепить это словами Дезире мы не можем. Она мертва. И подкрепить это, обратившись в Тревору, мы не можем, потому что он при всех обстоятельствах станет это отрицать.

— Эверетт Хемлин, — сказал я.

Она кивнула:

— Я бы считала, что нам следует позвонить ему, как только мы доедем. С телефона-автомата, чтобы Джей не слышал. Я хочу услышать из уст Эверетта, что все было именно так, как это рассказывал Джей.

Дождь барабанил по брезентовому верху «челики» с такой силой, словно забрасывал машину кубиками льда.

— Я верю Джею, — сказал я.

— А я — нет. — Она на секунду задержала на мне взгляд. — В этом нет ничего личного. Просто он в горе. А потом, теперь я вообще никому не верю.

— Никому, — повторил я.

— Кроме тебя, — сказала она. — Это само собой. Иными словами, подозреваются все.

Я откинулся на сиденье и закрыл глаза.

Подозреваются все.

Даже Джей.

Бредовый мир, в котором отцы отдают приказы убивать дочерей, лечебные учреждения не лечат, а человек, которому я еще недавно, не задумываясь, доверил бы свою жизнь, вдруг оказывается недостойным доверия.

Наверное, прав был Эверетт Хемлин. Наверное, честность в наши дни стала понятием устарелым. Наверное, это назревало уже давно. Или даже хуже: наверное, она всегда была лишь иллюзией.

Подозреваются все. Все под подозрением.

Постепенно это становилось мантрой.

24

Заросшая травой пустынная щебеночная дорога заворачивала к заливу Тампа. Вода и берег за стеной дождя тонули во мраке, и было трудно определить, где кончалось одно и начиналось другое. По обеим сторонам дороги вдруг возникали белые домики, некоторые под вывесками, с надписями, расплывавшимися туманными пятнами. Домики словно парили в воздухе, не имея опоры. Спинные плавники Солнечного моста не приближались и не удалялись, тоже словно нависнув над ветреной тьмой, врезанные в лиловато-синий мрак.

Когда мы ехали вверх по трехмильному пандусу, ведшему к среднему пролету моста, нам навстречу из-за стены воды вынырнула с противоположной стороны машина, направлявшаяся на юг, водянистые огни ее фар проплыли мимо. В зеркальце заднего вида я наблюдал два одиноких огонька фар, оспинками испещрившие тьму в миле за нами. В два часа ночи, под проливным дождем, растекавшимся лужами по обеим сторонам дороги, мы взбирались вверх к гигантским желтым плавникам, словно ночь эта сама по себе не была достаточным наказанием нераскаявшимся грешникам.

Я зевнул и внутренне содрогнулся при мысли провести еще двадцать четыре часа втиснутым в тесное пространство «челики». Я покрутил радио, не найдя ничего, кроме станций, специализирующихся на низкосортном классическом роке, и поймав потом лишь пару танцевальных мелодий и несколько вопиющих примеров так называемого мягкого рока — ни то ни се, ни рыба ни мясо — идеально для невзыскательного слушателя.

Я выключил радио, когда дорога круче пошла вверх и вокруг исчезло все, кроме спинных плавников. Хвостовые огни машины Джея посверкивали мне впереди подобно красным глазам дикого зверя, а справа от нас ширился залив и струились перила ограждения.

— Великанский мост, — сказал я.

— И к тому же Богом проклятый, — продолжила Энджи. — Ведь это же новостройка, а настоящий Солнечный мост, вернее, то, что от него осталось, слева от нас.

Она прикурила от зажигалки на приборной доске, а я взглянул влево, но не разглядел ничего за пеленой воды.

— В начале восьмидесятых, — продолжала она, — первый Солнечный мост разрушила проходившая под ним баржа. От ее удара рухнул средний пролет, а с ним полетело вниз и несколько автомобилей.

— Откуда ты все это знаешь?

— Оттуда. — Она чуть приоткрыла окошко, и в образовавшуюся щель полетели кольца сигаретного дыма. — Прочла вчера в краеведческой книге. У тебя в номере тоже такая имелась. А когда они открывали этот новый мост, с парнем, который спешил на открытие, случился сердечный приступ уже на въезде со стороны Сент-Пита. Его машина полетела в воду, и он погиб.

Я взглянул из окна — залив под нами уходил вниз, как дно шахты лифта.

— Ты врешь, — боязливо сказал я.

Она подняла вверх правую руку:

— Слово скаута!

— Положи обе руки на руль, — сказал я.

Неожиданно через приоткрытое оконце Энджи донесся шлепающий звук шин, скользящих по мокрой дороге. Слева от нас. Я взглянул налево, а Энджи прошипела:

— Какого черта!

Она крутанула руль, и мимо нас, вторгшись на нашу полосу, стрелой пролетел золотистый «лексус» на скорости не меньше семидесяти миль в час. Колеса «челики» со стороны пассажира ударились о бордюрный камень между полосой и ограждением, и весь корпус машины содрогнулся и завибрировал, в то время как рука Энджи налегла на руль, выпрямляя курс.

«Лексус» сиганул мимо, мы же опять рванули на полосу. Хвостовые огни «лексуса» не горели. Он шел прямо перед нами посередине между двумя полосами, и в луче света, падавшего от плавников, я на мгновение различил прямую как палка скелетообразную фигуру водителя.

— Это Кушинг, — сказал я.

— Черт! — Энджи просигналила резким рожком «челики», я же открыл бардачок и вытащил оттуда пушку, сперва мою, затем Энджи. Ее пушку я сунул за кронштейн экстренного тормоза, свою же зарядил.

Голова Джея впереди вытянулась — он глядел в зеркало заднего вида. Энджи не снимала руку с рожка, но издаваемое им унылое блеяние заглушил грохот, когда мистер Кушинг носом своего «лексуса» саданул в зад «3000 JT» Джея.

Правые колеса маленькой спортивной машины подпрыгнули на бордюрном камне, и со стороны, противоположной водительской, в воздух посыпались искры, когда машина, отскочив от ограждения, накренилась вправо, к Джею. Джей с силой крутанул руль влево, и машина съехала с бордюра. Его зеркало бокового вида слетело и, пронесясь сквозь дождь подобно ракете, стукнулось в наше ветровое стекло, образовав на нем паутину трещин прямо возле моего лица.

Когда нос машины Джея повело влево, а правое заднее колесо опять очутилось на бордюре, Энджи ударила в хвост «лексуса». Мистер Кушинг не дрогнул, по-прежнему тесня своим «лексусом» машину Джея. Серебристый колпак колеса соскочил и, скатившись с решетки нашего радиатора, исчез под колесами. Маленький легкий «3000 JT» не мог тягаться с «лексусом», еще секунда — и он полетит от удара, как пушинка, и Кушинг шутя и играючи сбросит его с моста.

Я видел, как мотнулась взад-вперед голова Джея, когда он попытался, крутя руль, противостоять новому, более жесткому удару «лексуса», который Кушинг направил на борт машины со стороны водителя.

— Держи машину, — сказал я Энджи и, опустив оконное стекло, высунулся под проливной дождь и порывы воющего ветра, нацелил пушку в заднее стекло «лексуса». Дождь заливал мне глаза, но я трижды выстрелил. Вспышки выстрелов, как зарницы, разорвали тьму, и заднее стекло «лексуса», разлетевшись в куски, посыпалось на багажник. Мистер Кушинг тронул тормоза, и я нырнул внутрь машины, в то время как Энджи протаранила «лексус», так что машина Джея оказалась далеко впереди.

Однако отскочил от бордюра Джей слишком стремительно, и правые колеса «3000 JT», оторвавшись от земли, зависли в воздухе. Энджи вскрикнула, а из салона «лексуса» вырвались вспышки выстрелов.

Ветровое стекло «челики» разлетелось.

Дождь и ветер сыпанули градом осколков нам в волосы, в лицо и шею. Энджи бросила машину вправо, и шины опять проехались по бордюру, скрежеща колпаками по цементу. «Тойота» на секунду словно съежилась, а потом опять вернулась на полосу.

Впереди машина Джея кувыркнулась.

Она подпрыгнула на борту со стороны водителя, потом перевернулась крышей вниз, а «лексус», набрав скорость, с силой толкнул ее к самому барьеру, едва не закрутив волчком.

— Черт бы их побрал! — прошипел я и, привстав с сиденья, наклонился над приборной доской.

Я так далеко подался вперед, что кисти моих рук, просунувшись сквозь разбитое ветровое стекло, легли на капот. Стараясь твердо держать руку, несмотря на то, что мелкие осколки впивались мне в кисти и лицо, я сделал еще три выстрела, целя в салон «лексуса».

По-видимому, я в кого-то попал, потому что «лексус», дернувшись, оторвался от машины Джея, и его бросило поперек левой полосы. Машина стукнулась о барьер под последним из желтых плавников, стукнулась сильно, так, что ее накренило в сторону, а затем качнуло назад, и тяжелый золотистый корпус, подпрыгнув, опустился багажником вперед на разделительную линию перед нами.

— Давай назад! — крикнула мне Энджи, крутя баранку «челики» вправо и стараясь избежать столкновения с багажником «лексуса», маячившим перед нами.

Золотистая машина наплывала на нас сквозь тьму. Энджи обеими руками вращала руль, я же пытался сесть на место.

Мы не преуспели — ни она, ни я.

Когда мы врезались в «лексус», тело мое очутилось в воздухе. Пронесясь над капотом «челики», я шлепнулся на багажник «лексуса» и тут же, не снижая скорости, как дельфин в своем прыжке, грудью врезался в мокрую, в капельках воды пополам с осколками стекла гальку покрытия. Я услышал, как справа от меня что-то грохнуло о цемент с такой силой, будто ночь раскололась пополам.

Плечо мое стукнулось о покрытие, и в ключице что-то хрустнуло. Я покатился по земле, перекувырнулся и опять покатился. Правой рукой я крепко держал пушку, и она дважды выстрелила, между тем как небо надо мной стало вращаться, а мост качнулся и осел.

Движение мое прекратилось, когда я зацепился за что-то окровавленным, вопящим от боли плечом. Левое плечо мое одеревенело и одновременно словно обвисло, я был скользким от крови.

Но правой рукой я все еще мог сжимать мою пушку, и хотя бедро, на которое я приземлился, казалось мне наполненным острыми камешками, ноги были целы. Оглянувшись, я увидел, что дверца «лексуса» со стороны пассажира открыта. Машина была от меня метрах в десяти, а ее багажник был намертво сцеплен с покореженным носом «челики». Я стоял пошатываясь, а из «челики» со свистом хлестала вода, по моему лицу струилась вода, смешавшаяся с кровью, — густая, как томатная паста.

Справа от меня, на другой стороне, затормозил и встал черный джип, и водитель что-то кричал мне, но слов его за шумом ветра и дождя не было слышно.

Не обращая внимания на его крики, я переключился на «лексус».

Из «лексуса» выкарабкался, приземлившись на одно колено, Недотепа; его белая рубашка была красной от пропитавшей ее крови, на месте правой брови зияла рваная дырка. Я заковылял к нему, в то время как он, помогая себе дулом пистолета, попытался встать с колена. Ухватившись за открытую дверцу, он смотрел, как я приближаюсь, и по тому, как прыгал его кадык, я понимал, что он борется с тошнотой. Он бросил неуверенный взгляд на пистолет в своей руке, потом перевел взгляд на меня.

— Не надо, — сказал я.

Он опустил глаза ниже, поглядел, как откуда-то из его груди хлестала кровь, и пальцы его крепче сжали рукоять пистолета.

— Не надо, — повторил я.

«Пожалуйста, не надо», — думал я про себя.

Но он все же начал поднимать пистолет и, мигая от дождя, глядел на меня в упор. Короткое тело его покачивалось, как у пьяного.

Я дважды выстрелил ему в грудь, в самую середину, прежде чем он успел оторвать пистолет от бедра, и он шлепнулся о машину, округлив рот в подобие какого-то робкого овала, словно собираясь спросить что-то. Он хотел было схватиться за открытую дверцу машины, но рука его скользнула в переднюю щель. Его тело начало крениться вправо, локоть заклинило в щели, и так он и умер — полуосев на землю, зажатый, как в тиски, дверцей машины, с невысказанным вопросом, запечатлевшимся в глазах.

Я услышал какой-то прерывистый звук и, поглядев через крышу машины, увидел мистера Кушинга, наводившего на меня поблескивавший ствол. Он целился, крепко прищурив глаз, обхватив курок костистым бледным пальцем. Он улыбался.

Потом из середины его шеи вдруг вырвалось пухлое красное облачко, тут же залившее воротник его рубашки.

Он нахмурился и потянулся рукой к шее, но прежде чем рука коснулась шеи, он упал вперед, ударившись лицом о крышу машины. Автомат, скользнув по ветровому стеклу, нашел свое пристанище на капоте. Длинное худое тело мистера Кушинга наклонилось вправо и исчезло за капотом машины, мягко шлепнувшись о землю.

За ним из темноты вынырнула Энджи с пушкой, все еще протянутой в его сторону. Капли дождя с шипением падали на все еще горячий ствол; в темных волосах Энджи поблескивали стеклянные крошки, лоб и переносицу пересекали тонкие, как лезвие бритвы, царапины, но в целом она вышла из аварии, пострадав меньше, чем пострадал Недотепа или же я.

Я улыбнулся ей, и она ответила мне усталой улыбкой.

А потом она поглядела через мое плечо:

— Господи Иисусе, Патрик... Господи...

Я повернулся и увидел то, что так грохнуло, когда меня выбросило из «челики».

«3000 JT» Джея лежал в пятидесяти метрах от нас вверх колесами. Большая часть кузова оказалась за смятым ограждением, и первым моим чувством было изумление, что машина не свалилась с моста. Задняя часть машины находилась на мосту, но две трети ее зависли над пустотой; машину удерживали от падения лишь крошащийся цемент и два покоробленных металлических кольца. На наших глазах передняя часть машины опустилась чуть ниже в пустоту, и зад ее приподнялся над цементной опорой. Стальные кольца скрипнули.

Кинувшись к ограждению, я встал на колени, чтобы посмотреть на Джея. Он висел вниз головой, пристегнутый к сиденью поясом безопасности. Его колени оказались возле подбородка, а голова чуть ли не касалась днища машины.

— Не двигайся, — сказал я.

Он скосил глаза в мою сторону:

— Не волнуйся. Двигаться не буду.

Я посмотрел на ограждение. Скользкое от капелек дождя, оно вновь издало стонущий скрип. По ту сторону ограждения виднелась узкая полоска цементного основания — удержаться на нем мог разве что ребенок, да и то еще не достигший четырехлетнего возраста, но сидеть сложа руки и ждать, пока опора увеличится, я не мог. Под полоской цемента была лишь пустота — черная дыра пространства — и вода, тяжелая и жесткая, как поверхность скалы в ста ярдах под нею.

С залива пронесся порыв ветра, и рядом со мной встала Энджи. Машина подалась чуть вправо, потом рывком опустилась ниже еще на дюйм.

— О нет, — сказал Джей и засмеялся слабым смехом. — Нет, нет, нет!

— Джей, — сказала Энджи, — я лезу.

— Ты лезешь? — воскликнул я. — Нет. Я же могу протянуть руки дальше.

Она перелезла через ограждение.

— Но у тебя ноги больше, а рука твоя в ужасном виде. Ты хоть пошевелить ею можешь?

Ответа она ждать не стала. Ухватившись за непокоробленную часть ограждения, она стала продвигаться к машине. Я шел вровень с ней, и правая рука моя была в дюйме от ее руки.

Под новым порывом ветра с дождем мост словно покачнулся.

Энджи добралась до машины, и я крепко, обеими руками, ухватил ее за правую руку, когда она наклонилась, присев на корточки в неудобной напряженной позе.

Свесившись с ограждения, она протянула левую руку, и в этот момент до нас издали донесся вой сирен.

— Джей, — сказала она.

— Да?

— Я не могу дотянуться.

Она напряглась изо всех сил, и я сильнее сжал ее руку, чувствуя, как надуваются под кожей ее жилы и как пульсирует в них кровь, но пальцы Энджи не могли ухватить ручку перевернутой дверцы машины.

— Ты сейчас должен помочь мне, Джей.

— Как?

— Ты дверцу открыть не можешь?

Джей изогнул шею, пытаясь найти ручку.

— Мне никогда еще не случалось висеть в машине вниз головой, знаешь ли.

— А я никогда еще не свисала с моста на высоте трехсот метров над водой, — сказала Энджи. — Так что мы квиты.

— Я нащупал ручку, — сказал он.

— Теперь толкни дверь, открой ее и тянись к моей руке, — сказала Энджи, и тело ее слегка качнулось от ветра.

Щурясь от дождя, проникавшего в окошко, он надул щеки, затем выдохнул воздух.

— Мне кажется, что если я двинусь хоть на дюйм, эта хреновина опрокинется.

— Надо рискнуть, Джей! — Ее рука чуть не выскользнула из моей, я сжал ее руку, и пальцы Энджи опять впились в меня.

— Ага, — отозвался Джей, — однако скажу тебе, я...

Машина накренилась, и вся махина моста громко скрипнула; на этот раз звук был пронзительно высокий, отчаянный, как крик, и поврежденный цемент, удерживавший машину, стал крошиться.

— Нет, нет, нет, — сказал Джей.

И машина рухнула с моста.

Энджи вскрикнула и отпрянула от машины, когда покоробленное металлическое кольцо задело ее плечо. Я сжал изо всех сил ее руку и перетащил ее, брыкающуюся в воздухе, через ограждение.

Прижавшись лицом к моему лицу и обвив рукой мою шею, с колотящимся о мои бицепсы сердцем, которому вторило, громыхая мне в уши, мое собственное колотящееся сердце, она глядела вместе со мной на то место, куда рухнула машина Джея, рухнула, пронесясь сквозь струи дождя, и исчезла в темноте.

25

— С ним будет все в порядке? — спросил инспектор Джефферсон у фельдшера, трудившегося над моим плечом.

— У него повреждена скапула. Может быть, перелом. Без рентгена сказать трудно.

— Что повреждено? — спросил я.

— Лопаточная кость, — пояснил фельдшер. — Определенно повреждена.

Джефферсон посмотрел на него сонным взглядом и медленно покачал головой.

— Ну, какое-то время он продержится, а там его и доктор посмотрит.

— Черт, — сказал фельдшер и тоже покачал головой. Он туго перевязал меня, начиная от подмышки, через плечо, ключицу, спину и грудь и вновь заканчивая подмышкой.

Инспектор Карнел Джефферсон не сводил с меня своего сонного взгляда и тогда, когда фельдшер уже кончил со мной возиться. На вид Джефферсону было под сорок — стройный чернокожий парень среднего роста и комплекции, с мягким подвижным ртом, в углах которого постоянно играла ленивая улыбка. На нем был легкий синий плащ поверх рыжевато-коричневого костюма, а незастегнутый ворот белой рубашки был повязан цветастым розово-синим шелковым галстуком, чуть-чуть сбившимся на сторону. Волосы он стриг так коротко, и так плотно они прилегали к черепу, что было непонятно, зачем вообще он не сбривает их окончательно; дождь заливал ему лицо, но он даже не смаргивал капли.

Он казался симпатягой — с таким хорошо поболтать в спортзале, может быть, даже выпить пару стаканчиков после работы. Такие парни обычно души не чают в своих детях, а если и дают волю сексуальным фантазиям, то не иначе как с женой.

Однако мне попадались такого рода полицейские, и надо сказать, что иметь с такими дело не слишком-то приятно. На допросе или в суде, где он дает показания, такой симпатяга, не успеешь мигнуть, превращается в хищную акулу. Чернокожий в южном штате никогда бы не смог дослужиться до инспектора, имей он привычку корешиться с подозреваемыми.

— Итак, мистер Кензи, не правда ли?

— Угу.

— И вы частный сыщик из Бостона? Верно?

— Я вам так и сказал.

— Хм... Хороший город?

— Бостон?

— Да. Хороший город?

— Мне нравится.

— Говорят, осенью он особенно красив. — Губы его сморщились, и он кивнул. — А еще говорят, негров там не очень-то жалуют.

— Дураков везде хватает, — сказал я.

— О, конечно! Хватает. — Он потер ладонью голову и секунду глядел вверх на моросящий дождь, потом сморгнул капли дождя. — Дураков везде хватает, — повторил он. — Ну, коль скоро мы стоим здесь под дождем и тихо-мирно обсуждаем расовые отношения и сколько кругом дураков и все такое прочее, почему бы вам не рассказать о парочке погибших здесь дураков, из-за которых застопорилось движение на моем мосту?

Его ленивые глазки нашли мои глаза, и на секунду во взгляде его мелькнуло что-то от акулы, мелькнуло и исчезло.

— Тому, кто поменьше, я дважды выстрелил в грудь.

Он вздернул брови.

— Я заметил. Верно.

— А моя партнерша пристрелила второго, когда он навел на меня автомат.

Он оглянулся на Энджи. Та сидела наискосок, в другой карете «скорой помощи», и фельдшер протирал спиртом царапины на ее лице, ногах и шее, а коллега Джефферсона, детектив Лайл Вандемейкер, допрашивал ее.

— Знаешь, парень, — присвистнув, проговорил Джефферсон, — партнерша твоя должна быть экстракласс, если может пришить дурака, прострелив ему горло с расстояния в десять метров и под проливным дождем. Удивительная женщина!

— Так и есть, — сказал я. — Она удивительная женщина.

Он погладил подбородок и кивнул своим мыслям.

— Скажу вам, что меня смущает, мистер Кензи. Мне хочется разобраться, кто тут на самом деле дурак. Понимаете, о чем я? Вы вот утверждаете, что дураками были двое погибших, и мне хочется вам верить. Допустим. Черт знает, как мне хочется сказать вам: «Ну ладно!» — и, обменявшись рукопожатиями, отпустить вас обратно в Бостон. Я говорю это совершенно искренне, честное слово! Ну а если — можно ведь сделать такое предположение — вы обманываете меня и настоящие дураки здесь вы и ваша партнерша, не будет ли с моей стороны верхом идиотизма вас отпустить, а? Тем более что свидетелей у нас пока что нет, и единственное, на что мы можем опираться, это ваши слова противу слов тех двух парней, которые слов этих произнести не могут, потому что вы, как бы это выразиться, произвели в них несколько выстрелов и они погибли. Вы следите за ходом моей мысли?

— В целом да, — сказал я.

По другой стороне моста транспорт шел гуще, чем это можно было ожидать в три часа утра, потому что две полосы, по которым обычно машины шли на юг, полиция теперь разделила, отдав одну полосу машинам, двигавшимся в южном направлении, другую же — двигавшимся на север. Каждая машина на той стороне моста замедляла ход, так как водитель пытался разглядеть, почему народ толпится на этой. На аварийной полосе замер черный джип с двумя ярко-зелеными досками для серфинга. Сигнальные огни машины посверкивали.

Во владельце машины я узнал того самого парня, который кричал мне что-то издали, как раз перед тем, как я застрелил Недотепу.

Это был загорелый худой парень с выгоревшими патлами светлых волос, без рубашки. Он стоял позади своего джипа и о чем-то оживленно беседовал с двумя копами. Несколько раз он указал в мою сторону.

Его спутница, молодая женщина, такая же худая и светловолосая, как и он, прислонилась к капоту машины. Встретившись со мной взглядом, она весело, как старому знакомому, помахала мне рукой.

Я заставил себя помахать ей в ответ, как того требовала вежливость, после чего повернулся к своему ближайшему окружению.

Нашу сторону моста загораживали «лексус» и «челика», а также шесть или семь зелено-белых патрульных машин, несколько машин без опознавательных знаков, две пожарные машины, три кареты «скорой помощи» и черный грузовой фургон с желтой надписью: «Береговая служба графства Пайнлас». За несколько минут до этого фургон сбросил с моста со стороны Сент-Пита четырех водолазов, и сейчас они работали в воде, ища тело Джея.

Джефферсон глядел на пробоину, которую оставила в ограждении машина Джея. Залитая светом красных фар пожарной машины, пробоина казалась кровавой раной.

— Вы здорово уделали мой мост, мистер Кензи, не правда ли?

— Это не я, — сказал я, — это два этих погибших дурака.

— Это вы так говорите, — сказал он. — Вы.

Фельдшер пинцетом удалял осколки стекла и камешки, впившиеся в кожу моего лица, запутавшиеся в волосах, а меня передернуло оттого, что за сверкающими фарами и темной моросью дождя я вдруг увидел толпу, начавшую собираться по другую сторону нашей баррикады. В три часа утра они поднялись на мост лишь за тем, чтобы самолично стать свидетелями насилия. Наверное, телевидения им было мало. Как мало им было и собственных их жизней. Им всего было мало.

Фельдшер извлек откуда-то из середины моего лба порядочный осколок, и из отверстия моментально хлынула кровь и, залив мне переносицу, стала проникать в глаза. Я несколько раз моргнул, а он схватил какую-то марлю, веки мои задрожали, а с ними задрожали и огни машин вокруг, и в мигающем свете передо мной в толпе вдруг мелькнули медового цвета волосы и такая же кожа.

Я подался вперед, вглядываясь в дождь и огни, и увидел ее опять, увидел на одну секунду, но решил, что это мне изменяет зрение, пострадавшее от удара, потому что такого не могло быть.

А может быть, могло?

На одно мгновение сквозь дождь, огни, сквозь пелену крови, застилавшую мне глаза, я скрестил взгляд с Дезире Стоун.

И потом она исчезла.

26

Солнечный мост соединяет два графства. Графство Мэнати на южной его стороне включает в себя Брадентон, Лонгбоут-Ки, а также Анна-Мария-Айленд. Графство Пайнлас на северной стороне состоит из Сент-Питерсбурга, Сент-Питерсбург-Бич, Голфнорта и Пайнлас-Парка. Сент-Питерсбургс-кая полиция прибыла на место происшествия первой со своими водолазами и пожарными машинами, так что после легкой перепалки с управлением полиции Брадентона нас спустили с моста и повезли на север полицейские Сент-Пита.

Когда мы съехали с моста — Энджи, запертая в хвостовом отсеке одной полицейской машины, я же — на заднем сиденье другой, — четыре водолаза, с ног до головы затянутые в черные резиновые костюмы, вытащили из залива Тампа и положили на берег тело Джея.

Мы проезжали мимо, и я поглядел из окна. Мокрое тело лежало на траве; оно было белым, как брюхо у рыбы. Темные волосы Джея, слипнувшись, обрамляли лицо, глаза были плотно закрыты, а лоб пробит.

Если бы не дырка во лбу, можно было подумать, что он спит — таким спокойствием веяло от него. На вид он казался лет четырнадцати.

* * *

— Ну вот, — сказал Джефферсон, возвратившись в комнату для допросов, — у нас для вас плохие новости, мистер Кензи.

Голова моя пульсировала болью с такой силой, словно под черепной коробкой у меня поселился целый полк девушек-барабанщиц, во рту был вкус высушенной на солнце кожи. Я не мог пошевелить левой рукой, не смог бы пошевелить ею, даже если бы мне позволяли бинты, а царапины на голове и лице запеклись и вспухли.

— В каком смысле? — выдавил я.

Джефферсон бросил на стол между нами картонную папку, снял пиджак и повесил его на спинку стула, прежде чем сесть.

— Этот мистер Грэм Клифтон... Как вы его называли там, на мосту, — Недотепа?

Я кивнул.

Он улыбнулся:

— Мне понравилось. Так вот, этот Недотепа получил три пули. Все они выпущены из вашего оружия. Первая прошила его сзади и вышла через правую грудь.

— Я говорил вам, что стрелял по движущейся машине, — сказал я, — и мне показалось, что попал.

— И правильно показалось, — сказал он. — А потом, когда он вышел из машины, вы дважды выстрелили в него, да, да! Но не это плохие новости. Плохие новости — это то, что вы сказали мне, что этот Недотепа работал на Тревора Стоуна из Марблхеда, Массачусетс.

Я кивнул.

Задержав на мне взгляд, он медленно покачал головой.

— Погодите, — сказал я.

— Мистер Клифтон работал в «Буллок Индастрис», разведывательной и внедренческой компании, расположенной в Бакхеде.

— Бакхеде? — переспросил я.

Он кивнул:

— Это в Атланте, Джорджия. А в Бостоне, насколько нам известно, мистер Клифтон никогда не был.

— Ерунда какая, — сказал я.

— Боюсь, что нет. Я беседовал с его квартирным хозяином, его шефом в Атланте, с его соседями.

— Соседями, — повторил я.

— Ну да, вы же знаете, что такое соседи — люди, которые живут с вами рядом, видят вас ежедневно, здороваются с вами. Так вот целая куча таких соседей в Бакхеде клянутся, что в последние десять лет видели мистера Клифтона в Атланте чуть ли не ежедневно.

— А что насчет мистера Кушинга? — спросил я, и девушки-барабанщицы в моей черепной коробке разом ударили в цимбалы.

— Тоже служил в Атланте. Отсюда и номера штата Джорджия на «лексусе». Что же до вашего мистера Стоуна, он был порядком обескуражен, когда я позвонил ему. Судя по всему, этот отошедший от дел бизнесмен сейчас умирает от рака и нанял вас для поисков дочери. Зачем вас понесло во Флориду, он понятия не имеет. Говорит, что последний раз общался с вами пять дней назад. Честно говоря, он думает, что вы сбежали с деньгами, которые он вам дал. Ну а о мистере Клифтоне, как и о мистере Кушинге, он слыхом не слыхивал.

— Инспектор Джефферсон, — сказал я, — а вы проверили, кто числится владельцем «Буллок Индастрис»?

— А как вы думаете, мистер Кензи?

— Конечно, проверили.

Он кивнул и заглянул в папку.

— Конечно, проверил. Фирма относится к «Мор и Весснер Лимитед», британскому холдингу.

— А кто владеет холдингом?

Он поглядел в записи.

— Сэр Альфред Ллевин, английский граф, по слухам, близок к королевской семье, играет в пул с принцем Чарльзом и в покер с королевой, так что вот, если желаете.

— А Тревор Стоун тут ни при чем, — сказал я.

— Ни при чем, если он не английский граф. Но он ведь не английский граф, так? И вы это точно знаете?

— А Джей Бекер? — спросил я. — Что смог сообщить вам мистер Стоун о нем?

— То же, что и о вас. Мистер Бекер сбежал с деньгами мистера Стоуна.

Зажмурив глаза от ослепительно яркого света флуоресцентных ламп над головой, я попытался усилием воли утихомирить громыхание в голове. Не помогло.

— Инспектор, — сказал я.

— Да?

— Что, по вашему мнению, произошло вечером на мосту?

Он откинулся в кресле.

— Рад, что вы задали мне этот вопрос, мистер Кензи. Рад.

Из нагрудного кармана рубашки он вытащил пачку жевательной резинки и предложил резинку мне. Когда я отрицательно качнул головой, он пожал плечами и, развернув бумажку, сунул одну резинку в рот и с полминуты жевал ее.

— Каким-то образом вы и ваша партнерша разыскали Джея Бекера, но скрыли это от всех. Вы решили бежать, прихватив с собой деньги Тревора Стоуна, но двести тысяч, которые он вам дал, вы посчитали суммой недостаточной.

— Двести тысяч, — проговорил я. — Он сказал вам, что заплатил нам двести тысяч?

Он кивнул.

— Итак, вы нашли Джея Бекера, но тот, заподозрив неладное, попытался от вас улизнуть. Вы настигли его на Солнечном мосту и, маневрируя, хотели отрезать ему путь, но планам вашим помешали два ни в чем не повинных бизнесмена, случившиеся тут на мосту. В темноте, под дождем, все вышло не так, как было задумано. Все три машины столкнулись. Машина Бекера грохнулась с моста. Это бы еще ничего, но надо было что-то делать с двумя свидетелями. Вот вы и пристрелили их, а потом выстрелом разбили их заднее стекло, чтобы дело выглядело так, словно вы стреляли из машины. Вот как все было. Не отвертитесь.

— Вы сами не верите своей версии.

— Почему это?

— Потому что версии глупее этой мне еще не приходилось слышать. А вы вовсе не глупы.

— Ну, выдайте мне еще парочку комплиментов, мистер Кензи! Пожалуйста!

— Мы охотились за деньгами Джея Бекера, так?

— За сотней тысяч, которую мы обнаружили в багажнике «челики». На этих деньгах полно его отпечатков пальцев. Именно эти деньги я имею в виду.

— За сотню тысяч мы выкупили его из тюрьмы. Зачем бы нам было это делать, меняя одну кучу денег на ровно такую же?

Он не сводил с меня своего по-акульи хищного взгляда и молчал.

— Если мы расстреляли в упор Кушинга и Клифтона, откуда тогда следы пороха на его руках? А ведь они есть, не правда ли?

Ответа не последовало. Он пристально глядел на меня, выжидая.

— Если мы спихнули Джея Бекера с моста, то почему его машина так искорежена «лексусом»?

— Продолжайте, — сказал он.

— Вы знаете, сколько я беру за розыски пропавшего?

Он покачал головой.

Я назвал ему цифру.

— Вы можете убедиться, что сумма эта катастрофически меньше двухсот тысяч долларов, не так ли?

— Так.

— И зачем бы Тревору Стоуну платить целых четыре сотни тысяч, и это самое меньшее, двум разным частным сыщикам, поручая им поиски дочери?

— Человек в отчаянном положении. Он при смерти. Он хочет возвращения дочери домой.

— И бросает на это чуть ли не полмиллиона долларов? Это ведь не шутка, такая сумма.

Он протянул ко мне правую руку ладонью вверх.

— Пожалуйста, — сказал он, — продолжайте.

— X... стану я продолжать! — сказал я.

Передние ножки его кресла опустились на пол.

— Простите, что вы сказали?

— То, что слышали. X... стану я продолжать! И х... вам! Версия ваша трещит по всем швам. И мы оба это знаем. Как знаем и то, что в суде ее в два счета разобьют. Присяжные просто хохотать будут.

— Вот как?

— Да, вот так. — Я взглянул на него, а затем в двойное зеркальце, висевшее над его плечом, чтобы его начальство, или кто там смотрел в это зеркальце, тоже увидел мои глаза. — Я так полагаю, что у вас имеется три трупа, покореженный мост и газетные заголовки на первых страницах. А противу всего этого — лишь одна разумная версия, та, которую вот уже двенадцать часов как втолковываем вам я и моя партнерша. Но вы не имеете подтверждающих свидетельств этой версии. — Я скрестился с ним взглядом. — Или же имеете, но говорите, что не имеете.

— Говорю, что не имею? Это в каком же смысле, мистер Кензи? Ну давайте же, не стесняйтесь, выкладывайте!

— На другой стороне моста был человек. По виду любитель серфинга. Я помню, как после вашего прибытия с ним беседовали полицейские. Он видел происходившее. По крайней мере, частично.

Джефферсон улыбнулся. Улыбнулся широко, во весь свой зубастый рот.

— Джентльмен, на которого вы ссылаетесь, — сказал он, заглядывая в свои бумаги, — имеет семь предупреждений, в частности, за вождение в нетрезвом виде, хранение марихуаны, хранение кокаина, а также хранение у себя аптечного «экстази», за хранение...

— Вы говорите мне о том, что он хранил у себя наркотики. Я это понял, инспектор. Но какое это имеет отношение к тому, что он видел на мосту?

— Разве мама не учила вас, что перебивать людей невежливо? — Он погрозил мне пальцем. — Джентльмен, на которого вы ссылаетесь, ехал с просроченной лицензией, и при проверке его дыхания на наркотики был обнаружен каннабис. Мы задержали его почти в ту же минуту, как съехали с моста.

Я наклонился к нему через стол. Попав прямо в лучи его привычно-жесткого взгляда. Выдержать это, уж поверьте, было нелегко.

— Кроме меня с моей партнершей и наших еще дымящихся пушек, у вас имеется лишь свидетель, которому вы отказываетесь верить. Таким образом, отпустить нас вы не собираетесь, верно, инспектор?

— Вы правильно все поняли, — ответил он. — Расскажите-ка, как было дело, еще раз.

— Не-а.

Он скрестил руки на груди и улыбнулся:

— Не-а? Вы, кажется, так сказали?

— Да, я сказал именно так.

Он встал и, подняв кресло, перенес его через стол к моему стулу. Потом сел и зашептал мне в ухо, касаясь его губами:

— Ты в моих руках, Кензи, понятно? Ты наглая белая сволочь, ирландец вонючий, я с первого взгляда это понял, и я ненавижу тебя. А вот теперь скажи мне, что ты будешь делать?

— Требовать своего адвоката.

— Я этих слов не слышал, — шепнул он.

Не обращая на него внимания, я хлопнул по столу рукой.

— Я требую своего адвоката! — вскричал я, обращаясь к тем, кто находился за зеркальцем.

27

Мой адвокат Чезвик Хартман вылетел из Бостона через час после моего к нему звонка в шесть часов утра.

Когда в полдень он прибыл в управление полиции Сент-Питерсбурга, они изобразили полное неведение. Так как происшествие случилось на ничейной земле между графствами Пайнлас и Мэнати, они отправили его в графство Мэнати, в управление полиции Брадентона, сделав вид, что не знают, где мы находимся.

В Брадентоне же одного взгляда на костюм Чезвика ценой в две тысячи долларов и его дорожную сумку от «Луиса» полицейским оказалось достаточно, чтобы помурыжить его еще. Когда он вернулся в Сент-Пит, стрелки приближались уже к трем часам, стояла нестерпимая жара, и Чезвик тоже пышел жаром.

Я знаю трех людей, с которыми никогда не посоветовал бы связываться. Говоря «никогда», я говорю это совершенно серьезно. Один из них — Бубба, и причина этого должна быть вам понятна. Второй — это Девин Амронклин, коп из бостонского убойного отдела. Ну а третий, однако, это несомненно Чезвик Хартман — с последним связываться, думаю, опаснее, чем даже с Буббой или Девином, так как в арсенале его имеется несравненно больше оружия.

Один из лучших юристов по уголовным делам не только в Бостоне, но и во всем графстве, он берет примерно восемьсот долларов за час своей работы. И он всегда нарасхват. Живет он на Бикон-Хилл, имеет дом в Аутер-Бэнкс в Северной Каролине и летнюю виллу на Майорке. У него также имеется сестра Элиза, которой я несколько лет назад помог выпутаться из опасной ситуации. С тех пор Чезвик отказывается брать с меня деньги и готов пролететь 1400 миль через час после моей просьбы.

Но конечно, это перекореживает все его расписание, и когда еще вдобавок эти туземные копы отнимают его время своим недоброжелательством, его портфель и монблановская ручка превращаются в ядерную ракету и пусковой механизм.

Сквозь грязное окно комнаты для допросов я мог видеть помещение для инструктажа с жалюзи еще более грязными, и через двадцать минут после того, как Джефферсон оставил меня, там разразилась буря — в заставленное столами помещение ворвался Чезвик, а за ним целая орава полицейского начальства.

Полицейские ругались с Чезвиком и между собой, упоминая Джефферсона и какого-то лейтенанта Граймса, и когда Чезвик, распахнув дверь комнаты для допросов, вошел ко мне, среди полицейских был уже и Джефферсон.

Едва взглянув на меня, Чезвик тут же сказал:

— Дайте моему клиенту воды. Немедленно!

Один из полицейского начальства вернулся в помещение для инструктажа, остальные же гуськом потянулись ко мне. Чезвик склонился надо мной, разглядывая мое лицо.

— Вот хорошо. — Он покосился через плечо на потного седовласого полицейского с нашивками капитана на кителе. — По меньшей мере, три из его порезов на лице нарывают. Как я понимаю, плечо у него, возможно, сломано, но за бинтами мне ничего не видно.

— Знаете ли... — промямлил капитан.

— Сколько времени вы здесь находитесь? — спросил он меня.

— С трех сорока шести утра, — ответил я.

Он взглянул на свои часы:

— А сейчас четыре дня.

Он вскинул глаза на потного капитана.

— Ваше отделение виновно в нарушении гражданских прав моего клиента, а это преступление перед федеральным законодательством.

— Ерунда, — сказал Джефферсон.

Когда на стол передо мной были поставлены графин с водой и стакан, Чезвик, повернувшись к полицейским, поднял графин и достал из нагрудного кармана носовой платок. Он смочил платок водой, брызнув на ботинки Джефферсона.

— Слыхали о Родни Кинге, патрульный Джефферсон?

— Инспектор Джефферсон, — поправил его тот, разглядывая свои мокрые ботинки.

— Ну, это пока я еще не разделался с вами. — И Чезвик опять повернулся в мою сторону и принялся смачивать мокрым платком мои порезы. — Чтобы вам все стало окончательно ясно, джентльмены, вы сели в лужу. Не знаю, как делаются дела у вас здесь, и не хочу знать, но вы продержали моего клиента в невентилируемой каморке больше двенадцати часов, а это означает, что, какие бы показания он ни дал, судом они приняты не будут.

— Здесь есть вентиляция, — сказал полицейский, и глаза его сверкнули.

— В таком случае включите кондиционер, — сказал Чезвик.

Полицейский уже направился к двери, но тут же остановился и покачал головой, так как понял, какую глупость сморозил. Когда он вернулся, Чезвик встретил его улыбкой:

— Выходит, что кондиционер в этой комнате был отключен намеренно. Сделайте себе зарубку, джентльмены, так как основания для привлечения вас к суду у меня уже есть и число их множится каждую минуту. — Он отнял от моего лица платок и передал мне стакан воды. — Еще какие-нибудь жалобы, Патрик?

В три секунды я выдул полный стакан.

— Они грубо разговаривали со мной.

Он скупо улыбнулся мне и похлопал по плечу, отчего я готов был взвыть.

— Отныне разговаривать с ними буду я.

Джефферсон выступил вперед, приблизившись к Чезвику.

— Ваш клиент трижды выстрелил в человека. Его партнерша прострелила горло другому. Третий был сброшен с моста прямо в автомобиле, отчего и почил в водах залива Тампа.

— Знаю, — сказал Чезвик. — Я видел пленку.

— Пленку? — отозвался Джефферсон.

— Пленку? — отозвался потный капитан.

— Пленку? — отозвался я.

Чезвик сунул руку в портфель и швырнул на стол видеопленку.

— Это копия, — сказал он. — Оригинал находится в фирме «Миган, Фибел и Элденберг» в Клируотере. Пленка была им доставлена в девять утра частным курьером.

Джефферсон взял в руки пленку, и из-под волос на лбу у него выкатилась тонкая струйка пота.

— Вот, угощайтесь, — сказал Чезвик. — Пленка была заснята человеком, ехавшим на юг и проезжавшим по Солнечному мосту в момент, когда все это происходило.

— Кто он? — спросил Джефферсон.

— Это женщина по имени Элизабет Уотерман. Насколько мне известно, ночью на мосту вы арестовали ее возлюбленного, Питера Мора, за управление транспортным средством в нетрезвом состоянии и кучу других нарушений. Насколько мне известно, он дал вашим людям показания, подтверждающие видеозапись, но вы посчитали возможным проигнорировать эти показания, так как трубка, в которую он дышал, зафиксировала наркотики.

— Это вранье, — сказал Джефферсон и обернулся к коллегам, ища у них поддержки. Не получив ее, он так сжал в руке пленку, что я подумал, будто ей конец.

— Запись вышла немного туманной из-за дождя, а также потому, что снимавшая волновалась, — сказал Чезвик, — но большая часть происшествия зафиксирована.

— Вы меня разыгрываете, — сказал я и рассмеялся.

— Да что, я совсем уж того, как вы думаете? — произнес Чезвик.

28

В девять часов того же вечера нас отпустили.

До этого меня осмотрел доктор больницы «Приморская», причем двое полицейских стояли в десяти шагах в течение всего осмотра. Доктор обработал раны и дал мне дезинфицирующее средство, чтобы блокировать дальнейшее нагноение. Рентген показал явную трещину в лопаточной кости, но полного перелома там не оказалось. Доктор сделал мне свежую перевязку, подвесил руку на перевязь и посоветовал мне по меньшей мере месяца три не играть в футбол.

Когда я спросил его, не осложняют ли трещину моей скапулы раны, которые получила моя левая рука год назад в схватке с Джерри Глинном, он осмотрел и руку.

— Немеет?

— Совсем нечувствительна, — ответил я.

— У вас задет нерв.

— Да, — сказал я.

Он кивнул:

— Ну, ампутировать не стоит.

— Приятно слышать.

Он взглянул на меня сквозь маленькие ледышки очков.

— Вы перевалили за половину отпущенного вам срока, мистер Кензи.

— Я начинаю это чувствовать.

— Вы планируете когда-нибудь иметь детей?

— Да, — сказал я.

— Позаботьтесь об этом уже сейчас, — доверительно сказал он, — тогда вы еще увидите, как они окончат колледж.

Когда мы спускались с крыльца полицейского отделения, Чезвик сказал:

— Вы связались с очень дурным человеком.

— Да уж, — сказала Энджи.

— Дело не только в Кушинге и Клифтоне, нигде не отмеченных как работающих на него, но еще и в самолете, которым вы летели. Вы ведь как сказали, что прилетели сюда его частным самолетом, да? Так вот, единственный частный самолет, отправлявшийся в рейс из аэропорта Логан между девятью утра и полуднем в вышеозначенный день, был «сессной», но никак не «Гольфстримом», и улетел он в Дейтон, Огайо.

— Как это можно — заткнуть глотку целому аэропорту? — удивилась Энджи.

— Да и не только аэропорту, — сказал Чезвик. — В аэропорту Логан великолепно налажена служба секьюрити, она славится на всю страну. Но связи Тревора Стоуна, видимо, позволяют ему обойти и ее.

— Черт, — сказал я.

Мы остановились возле арендованного Чезвиком лимузина. Шофер открыл перед ним дверцу, но Чезвик покачал головой и вновь обернулся к нам:

— Может, вернетесь со мной?

Я тоже покачал головой, о чем моментально пожалел: девушки-барабанщицы все еще упражнялись там на своих инструментах.

— Нам еще предстоит тут связать некоторые концы с концами, — сказала Энджи, — а также решить до нашего возвращения, как нам быть с Тревором.

— Хотите моего совета? — Чезвик бросил на заднее сиденье лимузина свой портфель.

— Конечно.

— Держитесь от него подальше. Побудьте здесь до его смерти. Может быть, он оставит вас в покое.

— Но это невозможно, — сказала Энджи.

— Я тоже был бы другого мнения, — вздохнул Чезвик, — но слышал одну историю об этом Треворе Стоуне. Возможно, это слух, сплетня, но, так или иначе, в начале семидесятых один профсоюзный лидер в Эль-Сальвадоре поднял какую-то бучу, угрожающую финансовым интересам Тревора Стоуна в банановом, ананасовом и кофейном бизнесе. Тревор, как рассказывают, лишь несколько раз поднял телефонную трубку, и однажды рабочие одной из его кофейных фабрик, просеивая кофейные зерна в контейнере, вдруг отрыли там ногу, потом руку. А потом и голову.

— Профсоюзного лидера? — спросила Энджи.

— Нет, — сказал Чезвик. — Его шестилетней дочери.

— Господи Иисусе, — только и вымолвил я.

Чезвик рассеянно похлопал по крыше лимузина, глядя на залитую желтым светом улицу.

— Профсоюзного лидера и его жену больше никто не видел. Они пополнили собой местную сводку пропавших без вести. И с тех пор на предприятиях, которыми владел Стоун, ни о каких забастовках и речи не было.

Мы пожали руки друг другу, и он влез в лимузин.

— И последнее, — сказал он, когда шофер уже был готов захлопнуть дверцу.

Мы наклонились к нему.

— Позавчера поздно вечером кто-то совершил налет на контору Хемлина и Коля. Украли офисное оборудование. Я слышал, тамошние копировальные машины и факсы стоят кучу денег.

— Наверное, — согласилась Энджи.

— Видимо, так и есть. Потому что ворам, чтобы забрать то, что они себе наметили, пришлось пристрелить Эверетта Хемлина.

Мы молча стояли, пока он усаживался в машину, пока она тронулась и поползла по улице, а потом свернула вправо к автостраде.

Рука Энджи нашла мою руку.

— Мне так жаль, — шепнула она. — Жаль Эверетта, жаль Джея.

Я моргал, пытаясь смахнуть с ресниц что-то, застилавшее мне зрение.

Энджи сильнее сжала мою руку.

Я взглянул вверх, на небо, которое было таким густо-синим, что цвет этот казался даже неестественным. И еще одну вещь я заметил тут, на юге, — весь этот роскошный, цветущий, яркий край казался фальшивой подделкой по сравнению с его более уродливыми северными подобиями.

Ведь и в безупречности есть что-то уродливое.

— Хорошие они были люди, — тихо проговорила Энджи.

Я кивнул:

— Да. Прекрасные.

29

Мы пешком отправились по Сентрал-авеню к стоянке такси, которую нам с неохотой указал офицер полиции.

— Чезвик сказал, что нам следует ожидать от них еще новых неприятностей — они обвинят нас в нарушении правил обращения с оружием за то, что мы стреляли в черте города, или еще чего-нибудь придумают.

— Обвинение окажется несостоятельным, — сказала Энджи.

— Возможно.

Стоянку мы нашли, но она была пуста. Сентрал-авеню или, по крайней мере, та ее часть, где мы очутились, выглядела необычно угрюмой, неприветливой. На замусоренной парковке возле подсвеченного винного магазина трое пьяниц дрались не то из-за бутылки, не то из-за курева, а через улицу компания замызганных подростков, высматривающая себе жертву со скамейки напротив «Гамбургеров», по очереди затянулась сигаретой с марихуаной и уже нацелилась на Энджи. Конечно, я с моим забинтованным плечом и рукой на перевязи не должен был казаться им серьезным препятствием, но при ближайшем рассмотрении и когда я вперил в одного из них усталый, но пристальный взгляд, подросток предпочел отвернуться и переключиться на что-то другое.

На стоянке высился плексигласовый навес, и влажная жара заставила нас прислониться к нему, чуть ли не рухнув возле его стены.

— Дерьмово выглядишь, — сказала мне Энджи.

Приподняв бровь, я окинул взглядом ее порезанное лицо, синяк на правом виске, вмятину на левой икре.

— Ну а ты, напротив...

Она устало улыбнулась, и чуть ли не минуту мы в молчании простояли у стены.

— Патрик...

— Да? — отозвался я и закрыл глаза.

— Когда я там, на мосту, вылезла из «скорой помощи» и они вели меня к полицейской машине, я... хм...

Я открыл глаза и взглянул на нее:

— Что?

— Я, по-моему, видела что-то странное. Только ты не смейся.

— Ты видела Дезире Стоун.

Она оторвалась от стены и тыльной стороной ладони шлепнула меня по животу:

— Иди ты! Так и ты тоже ее видел!

Я потер живот:

— И я тоже ее видел.

— Думаешь, это привидение?

— Нет, это не привидение, — сказал я.

В наше отсутствие номера наши переворошили. Поначалу я решил, что в них побывали люди Тревора, возможно, Недотепа и Кушинг, прежде чем пуститься за нами в погоню, но потом я нашел на подушке визитку. «Инспектор Карнел Джефферсон» значилось на ней.

Я собрал свою одежду, положил ее обратно в чемодан, вдвинул в стену кровать, закрыл ящики.

— Я начинаю ненавидеть этот город! — Энджи вошла ко мне, неся две бутылки «Дос Эквис», и мы отправились с ними на балкон, оставив стеклянные двери за собой открытыми. Если Тревор насажал в наши номера жучков, то, так или иначе, досье на нас у него уже заполнено, и что бы мы сейчас ни сказали, это не могло изменить его решения расправиться с нами так же, как он расправился с Джеем, Эвереттом Хемлином и пытался расправиться с дочерью, которая проявила строптивость, не пожелав достойным образом и покорно скончаться. Если же жучки установлены полицейскими, то что бы мы ни сказали, это было не способно изменить показаний, данных нами в отделении, потому что скрывать нам было нечего.

— Как ты думаешь, почему Тревор так упорно хочет смерти своей дочери? — спросила Энджи. — И почему она так упорно все время оказывается живая?

— Давай по порядку, не все сразу.

— Ладно. — Положив лодыжки на балконные перила, я потягивал пиво.

— Тревор потому хочет смерти дочери, что она каким-то образом выяснила, что он убил Лизардо.

— Начнем с того, почему он убил Лизардо.

Я бросил на нее взгляд:

— Потому что...

— Да? — Она зажгла сигарету.

— Нет, разгадать причину я не могу.

Я приложился к ее сигарете, чтобы утихомирить адреналин, бушевавший в моей крови уже почти сутки, с момента, как меня выбросило из машины.

Она отняла у меня сигарету и стала ее рассматривать.

— И даже если он убил Лизардо, а она это выяснила — я подчеркиваю если, — зачем убивать ее? Он умрет до всякого судебного разбирательства, а все это время его адвокаты не позволят его арестовать. Так что к чему такие крутые меры?

— Верно.

— А потом, вообще, если человек при смерти...

— То он что?

— Большинство людей, умирая, пытаются уйти с миром, примириться с Богом, семьей, всеми и вся.

— Но не Тревор.

— Именно. Если он и вправду умирает, значит, его ненависть к Дезире даже не поддается измерению обычными человеческими мерками.

— Если он умирает, — сказал я.

Кивнув, она загасила сигарету.

— Давай немножко поразмыслим над этим. Откуда нам уж так точно известно, что он умирает?

— Достаточно одного внимательного взгляда.

Она открыла рот, словно собираясь возразить, и тут же закрыла его и, понурившись, на секунду свесила голову в колени. Потом, встрепенувшись, быстрым движением откинула с лица волосы и сама откинулась на спинку стула.

— Ты прав, — сказала она. — Мысль глупая. Мужик этот определенно одной ногой в могиле.

— Все так, — сказал я. — Но вернемся к началу. Что заставляет его до такой степени ненавидеть свою плоть и кровь, что он решает посвятить последние дни свои охоте на нее?

— Джей предложил нам историю с кровосмешением, — сказала Энджи.

— Пускай. Папа любит свою дочурку чересчур сильной любовью. Они находятся в связи, но тут возникает препятствие.

— В лице Энтони Лизардо. Вот мы опять и вернулись к нему.

Я кивнул.

— И папаша наносит удар.

— Вскоре после того, как сходит со сцены мать. Дезире впадает в депрессию. Затем знакомится с Прайсом, который умело использует ее горе и втягивает ее в кражу двух миллионов.

Повернувшись, я бросил на нее взгляд:

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем было ее втягивать? Я не хочу сказать, что он не мог пожелать прокатиться с ней и поразвлечься, но зачем было втягивать ее в свой план?

Энджи постукивала по бедру пивной бутылкой.

— Ты прав. Не стал бы он этого делать. — Подняв бутылку, она прикончила пиво. — Господи, я запуталась.

Мы сидели молча, мысленно прокручивая все то же, в то время как луна лила перламутровый свет на воды залива Тампа, а розовые щупальца заката на фиолетовом небе меркли и в конце концов совсем пропали. Я пошел внутрь принести еще пива, потом вернулся на балкон.

— Черное — это белое, — сказал я.

— А?

— Это ты так выразилась. Черное — это белое. А верх и низ тут поменялись местами.

— Правда. Истинная правда.

— Ты видела «Расемон»?

— Похоже, это какая-то картина про спортсмена.

Я исподлобья взглянул на нее.

— Прости, — беспечно сказала она. — Нет, Патрик, не видела я этого Ра... как там его дальше?

— Это японский фильм, — пояснил я. — И строится он на том, что одно и то же событие показывается четыре раза.

— Зачем?

— Ну, там происходит суд над насильником и убийцей. И четыре свидетеля совершенно по-разному рассказывают о том, что произошло. Тебе показывают четыре версии, и ты сам должен решить, кто говорит правду.

— В «Звездной дороге» тоже такое было.

— Поменьше бы ты смотрела эту «Звездную дорогу», — сказал я.

— Ну, по крайней мере, это не так трудно выговорить, как этот твой «Расевид».

— "Расемон". — Двумя пальцами, большим и указательным, я ухватил себя за кончик носа и закрыл глаза. — Так или иначе, я говорю это тебе не просто так.

— Ну, слушаю.

— Возможно, взгляд наш вообще ошибочный. Возможно, — сказал я, — мы с самого начала слишком многое приняли на веру, в чем были не правы.

— В частности, считая, что Тревор — хороший мужик, а не убийца и кровосмеситель?

— В частности, да, — сказал я.

— Ну а что еще мы так уж приняли на веру, что и исказило нам всю картину?

— Дезире, — сказал я.

— Ну и что в ней такого подозрительного?

— Все. — Наклонившись вперед, я оперся локтями о колени и стал глядеть на раскинувшийся внизу залив, на три моста, пересекавшие его гладь, на то, как дробились и искажались на них лунные лучи. — Что мы знаем о Дезире?

— Она красавица.

— Правильно. Откуда мы это знаем?

— О господи, — воскликнула она. — Опять ты устраиваешь мне допрос с пристрастием, да?

— Ну доставь мне такое удовольствие! Откуда нам известно, что она красавица?

— Из фотографий. Да даже из того, какой она нам показалась, когда мелькнула на мосту прошлой ночью.

— Правильно. Мы видели это собственными глазами и знаем из собственного опыта непосредственного контакта с ней. Но это лишь один ее аспект. Не больше.

— Давай-ка еще разок!

— Она очень красивая женщина. Но больше мы о ней не знаем ничего, так как это единственное, за что мы можем ручаться. Остальное же мы знаем с чужих слов. Ее отец говорит нам одно, сам же испытывает к ней совершенно иные чувства. Не так ли?

— Да.

— И значит, правда ли то, что он рассказал нам вначале?

— Ты имеешь в виду про ее депрессию?

— Я имею в виду про все, вместе взятое. Шатун говорит о ней как о прекрасном, небесном создании. Но Шатун работает у Тревора, и мы имеем полное основание предполагать, что он врет.

Теперь глаза ее горели. Она подалась вперед.

— А Джей, Джей ведь ошибся, когда считал, что она погибла.

— Именно.

— Следовательно, и во всем, что касается ее, он мог ошибаться.

— Или же быть ослепленным любовью, страстью.

— Эй! — вдруг воскликнула она.

— Что?

— Если же Дезире не погибла, то чье же тело с изрешеченным автоматическим пистолетом лицом было найдено рядом с фуфайкой Джея?

Забрав в номере телефон, я вытащил его на балкон и позвонил Девину Амронклину.

— Ты знаешь каких-нибудь копов в Клеруотере? — спросил я его.

— Возможно, знаю кого-нибудь, кто знает их.

— Не проверишь ли через них опознание жертвы, застреленной четыре дня назад в отеле «Амбассадор»?

— Скажи мне свой номер.

Я продиктовал, после чего мы с Энджи так подвинули стулья, чтобы сидеть друг напротив друга.

— Допустим, что Дезире вовсе не светлый ангел небесный, — сказал я.

— Можно допустить и нечто похуже, — сказала Энджи. — Давай допустим, что она дочь своего отца, а яблоко от яблони, как известно, недалеко падает. Что, если это она толкнула Прайса на кражу?

— Откуда же ей знать, что там вообще имеются деньги?

— Непонятно. Отложим это до поры до времени. Итак, она подговаривает Прайса совершить кражу...

— Но Прайсу хватает ума сообразить: «Она баба скверная и при первой же возможности меня обштопает». И он ее бросает.

— И забирает деньги. Но она хочет деньги вернуть.

— Однако не знает, где он их прячет.

— И тут появляется Джей.

— Прекрасная возможность надавить на Прайса, — сказал я.

— Затем Дезире вычисляет местонахождение денег. Но тут возникает сложность. Если она попросту их украдет, то искать ее, кроме отца, примутся и Прайс с Джеем.

— Поэтому ей надо симулировать гибель, — сказал я.

— И она знает, что Джей разделается с Прайсом.

— Возможно, сев за это в тюрьму.

— Неужто она так хитра? — удивилась Энджи.

Я пожал плечами:

— Почему бы и нет?

— И вот она погибает, — сказала Энджи. — Погибает и Прайс. А потом и Джей. Зачем же тогда ей показываться нам?

Ответа на этот вопрос у меня не было.

Как не было его и у Энджи.

Но у Дезире он был.

Ступив на балкон с пистолетом в руке, она проговорила:

— Потому что мне нужна ваша помощь.

30

— Красивый пистолет, — сказал я. — Вы его к костюму подбирали или наоборот?

Она вышла на балкон, и пистолет, слегка подрагивающий в ее руке, был нацелен куда-то между носом Энджи и моим ртом.

— Послушайте, — сказала Дезире, — на случай, если вам это не ясно. Я нервничаю, не знаю, кому можно доверять, и мне нужна ваша помощь, но и в вас я не уверена.

— Что отец, что дочь, — сказала Энджи.

Я хлопнул ее по коленке.

— Изо рта вырвала!

— Что? — спросила Дезире.

Энджи тянула пиво из бутылки, не сводя глаз с Дезире.

— Ваш отец, мисс Стоун, чтобы побеседовать с нами, нас выкрал. А теперь вы держите нас под прицелом, по-видимому, с той же самой целью.

— Простите, но...

— Мы не любители пистолетов, — сказал я. — Недотепа, будь он еще жив, мог бы это вам подтвердить.

— Кто? — Она опасливо обошла спинку моего стула.

— Грэм Клифтон, — сказала Энджи. — «Недотепа» — это мы так его прозвали.

— Почему?

— Почему бы и нет?

Повернувшись, я увидел, как она продвигается вдоль перил, а потом наконец останавливается шагах в шести от наших стульев, все еще целясь в промежуток между нами.

И, господи боже, как же она была красива! В свое время мне случалось ухаживать за красавицами. За женщинами, которые самым главным в себе считали свою физическую безупречность, потому что и все остальные судили о них по тем же меркам. Стройные или пышные, рослые или миниатюрные, они обладали безумной привлекательностью, такой, что мужчины в их присутствии теряли дар речи.

Но никто из них и близко не мог сравниться с сиянием Дезире. Ее физическое совершенство было осязаемо. Ее кожа словно белой пеной омывала ее черты, тонкие и в то же время четкие. Ее грудь, не стесненная лифчиком, круглилась под тонкой материей платья с каждым ее коротким вдохом, а хлопчатобумажное платье, цветом и фактурой своими напоминавшее гладкий персик, платье простое и свободное, все-таки не могло полностью скрыть ее упругого живота и изящных мускулистых бедер.

Ее нефритово-зеленоватые глаза искрились и делались еще ярче от волнения и от отсветов, которые бросало на них сияние ее кожи.

Впечатление, которое она производила, секретом для нее не было. На протяжении всего разговора глаза ее, когда она обращалась к Энджи, то смотрели, то не смотрели на нее, но, говоря что-то мне, она буквально сверлила меня взглядом этих своих потрясающих глаз и еле заметно клонилась в мою сторону.

— Опустите пистолет, мисс Стоун, — сказал я.

— Не могу... Я не... То есть я не уверена...

— Опустите его или уж стреляйте, — сказала Энджи. — Даю вам пять секунд.

— Я...

— Раз, — сказала Энджи.

Глаза Дезире расширились.

— Я только хочу быть уверенной...

— Два.

Дезире бросила взгляд на меня, но я остался безучастен.

— Три...

— Послушайте...

— Четыре.

Энджи двинула стулом вправо, и металл издал короткий скрежет, проехавшись по цементу.

— Оставайтесь на месте, — приказала Дезире, направляя покачивающийся пистолет в сторону Энджи.

— Пять. — И Энджи встала.

Дезире прицелилась в нее дрожащим стволом, а я потянулся и шлепнул ее по руке.

Пистолет полетел через перила, и я поймал его в воздухе, не дав ему упасть в сад с высоты шестого этажа. И это было удачей, так как, свесившись через перила, я увидел двух ребятишек школьного возраста, игравших на нижней, выходившей в сад веранде.

Взгляни, что нашел, мама! Бах!

На секунду Дезире обхватила лицо руками, и Энджи покосилась на меня.

Я пожал плечами. Пистолет был автоматическим «рюгером» двадцать второго калибра. Новенький, сверкающий безупречной сталью, он казался игрушкой в моей руке, но я знал, что чувство это обманчиво: любой пистолет — не игрушка.

С предохранителя она его не сняла, и я извлек обойму, кинув ее в перевязь, а оттуда в правый карман, опустив в левый сам пистолет.

Дезире подняла голову, глаза ее были красными.

— Больше не могу этого делать!

— Делать чего? — Энджи придвинула второй стул. — Присядьте.

— Этого... Все это оружие, эти смерти и... Господи, не могу больше!

— Это вы обчистили Церковь Истины и Откровения?

Она кивнула.

— Идея принадлежала вам, — сказала Энджи. — Не Прайсу.

Неуверенный кивок.

— Нет, Прайсу. Но когда он поделился со мной, я стала подталкивать его к этому.

— Зачем?

— Зачем? — переспросила она, и две слезы на ее щеках, скатившись со скул, упали ей на колени и дальше, к подолу ее платья. — Зачем? Вы должны... — Она втянула ртом воздух и, устремив взгляд вверх, к небу, вытерла глаза. — Мой отец убил маму. Такого я не ожидал. Я посмотрел на Энджи. Она тоже не ожидала такого.

— В автомобильной катастрофе, когда чуть сам не погиб? — удивилась Энджи. — Вы это серьезно?

Дезире несколько раз кивнула.

— Дайте-ка мне разобраться, — сказал я. — Ваш отец подстроил этот якобы угон. Вы это хотите сказать?

— Да.

— И заплатил этим парням, чтобы те всадили в него три пули?

— Это не планировалось, — сказала она.

— Ну, надо думать, — заметила Энджи.

Дезире взглянула на нее, недоуменно моргая. Потом перевела на меня взгляд широко открытых глаз.

— Он уже заплатил им. Но когда все пошло вкривь и вкось и машина разбилась — а это в план не входило, — они запаниковали и, убив маму, выстрелили и в него.

— Вранье, — сказала Энджи.

Глаза Дезире расширились еще больше. Повернувшись так, чтобы не смотреть на нас, она на секунду опустила взгляд к цементным плитам.

— Дезире, — сказал я, — в вашем рассказе такие бреши, что сквозь них на двух грузовиках проехать можно.

— Например, — подхватила Энджи, — почему, когда этих парней арестовали и стали допрашивать, они ничего не рассказали полиции?

— Потому что они не знали, что нанял их отец, — ответила Дезире. — В какой-то день какой-то человек связался с другим человеком и велел тому устранить некую женщину. С женщиной этой будет муж, сказал этот человек, но его трогать не надо. Цель — лишь женщина.

С минуту мы размышляли над услышанным.

Дезире наблюдала за нами, потом добавила:

— Распоряжение передавалось по цепочке. Когда оно спустилось к конкретным исполнителям, те и понятия не имели, откуда оно исходит.

— И опять-таки — зачем было стрелять в вашего отца?

— Могу лишь повторить то, что уже сказала, — они запаниковали. Вы ознакомились с материалами дела?

— Нет, — ответил я.

— Ну, если бы вы ознакомились, вы бы поняли, что убийцы не отличались интеллектом. Парни были туповаты, и выбрали их не за их мозги. Выбор пал на них, потому что, совершив убийство, они не стали бы переживать и терять из-за этого сон.

Я взглянул на Энджи. Объяснения были неожиданными и довольно странными, но по-своему логичными.

— Почему ваш отец хотел разделаться с вашей мамой?

— Она собиралась развестись с ним. И претендовала на половину его состояния. Он стал бы судиться с ней, а она выволокла бы на всеобщее обозрение всю грязь и все неприглядные факты их совместной жизни. То, что он купил ее, то, что изнасиловал меня, когда мне было четырнадцать, и продолжал насиловать все эти годы, плюс еще тысячи и тысячи известных ей секретов. — Она поглядела на свои руки, перевернула их ладонями вверх, потом опять вниз. — Очередной его задумкой стало убить ее. Подобное он практиковал и раньше, с другими людьми.

— И он хотел убить вас, потому что вы это знали, — сказала Энджи.

— Да, — сказала она свистящим шепотом.

— Откуда вам стало это известно? — спросил я.

— Когда она умерла, а он вернулся из больницы, я слышала его разговор с Джулианом и Грэмом. Он был в ярости, что трое убийц задержаны полицией и он не может с ними разделаться. Тем троим несказанно повезло, что их поймали с оружием и они сознались. Иначе отец нанял бы лучших юристов, чтобы их отпустили, подкупил бы судей, а потом убил бы их, едва они вышли бы на улицу. — Она несколько раз куснула нижнюю губу. — На свете нет человека опаснее моего отца.

— Мы начинаем склоняться к тому же мнению, — заметил я.

— Кого же застрелили в отеле «Амбассадор»? — спросила Энджи.

— Не хочу об этом говорить. — Дезире покачала головой, а потом поставила ноги на край стула, подняв колени и обхватив их руками.

— У вас нет выбора, — сказала Энджи.

— Господи боже! — Она прислонилась щекой к коленям и закрыла глаза.

Прошло около минуты, и я сказал:

— Попробуем подойти с другого бока. Зачем вы отправились в отель? Что заставило вас вдруг решить, что вы знаете местонахождение денег?

— Кое-что сказанное Джеем. — Она по-прежнему не открывала глаз и произнесла это шепотом.

— Что же сказал Джей?

— Он сказал, что в номере Прайса полно ведерок с водой.

— С водой...

Она подняла голову.

— Ведерок для льда, наполовину заполненных растаявшим льдом. И я вспомнила, что то же самое было и в мотеле, в котором мы раз остановились по пути сюда. Мы, то есть мы с Прайсом. Он все время бегал тогда за льдом. Брал лед маленькими порциями, никогда не заполнял ведерко до конца. Он сказал, что любит напитки со льдом. И чтобы лед был абсолютно свежим. И что лучший лед — это лед сверху, потому что в отелях они никогда не опорожняют машину до дна и внизу там остается грязь и талая вода, а сверху они намешивают все новый и новый лед. Помню, мне тогда еще показалось, что он что-то врет, но я не могла сообразить зачем. Я была тогда слишком усталая, чтобы думать об этом. А потом я уже начинала его бояться. Ведь уже на вторую нашу ночь он отнял у меня деньги и не пожелал говорить, где они спрятаны. Так или иначе, когда Джей упомянул о ведерках, я вспомнила Прайса в Южной Каролине. — Она вскинула на меня свои искрящиеся нефритово-зеленые глаза. — Они находились подо льдом!

— Деньги? — сказала Энджи.

Дезире кивнула:

— В мусорном пакете под слоем льда в машине на пятом этаже, как раз возле его номера.

— Ловко! — воскликнул я.

— Только достать нелегко, — сказала Дезире. — Надо ворошить лед, а руки плохо пролезают в дверцу машины. Прайс и застукал меня за этим занятием, когда вернулся от своих друзей.

— Один вернулся?

Она покачала головой:

— С ним была девица. По виду проститутка. Я и раньше уже видела их вместе.

— Девушка одного с вами роста, сложения и с таким же цветом волос? — спросил я.

Она кивнула:

— Она была на дюйм-два ниже, но заметно это было, если только нам встать рядом. По-моему, она была кубинкой и лицом, конечно, совершенно не похожа на меня. Но...

Она пожала плечами.

— Продолжайте, — сказала Энджи.

— Они втащили меня в номер. Прайс, видно, чем-то накачался. Он был как безумный, совершенно не в себе. — Она повернулась на своем стуле лицом к заливу, ее голос опять снизился до шепота. — Делали со мной всякое...

— Оба?

— А вы как думаете? — сказала она, не отрывая взгляда от залива. Голос ее был прерывистым, хриплым. — Потом женщина надела мою одежду. Для смеха, наверное? Меня закутали в банный халат и отвезли на Колледж-Хилл. Знаете этот район?

Мы покачали головами.

— Для Тампы это вроде как местный Южный Бронкс. Они сорвали с меня халат, вытолкнули из машины и с хохотом укатили. — На секунду она потянула к губам трясущуюся руку. — Я... Мне удалось выбраться оттуда. Я стащила с бельевой веревки какую-то одежду, проголосовала, попросив довезти меня до «Амбассадора», подъехала, а там уже было полно полиции, а в номере Прайса лежало тело, а рядом фуфайка, которую дал мне Джей.

— Зачем Прайс убил ее? — спросил я.

Она пожала плечами, покрасневшие глаза ее опять стали мокрыми.

— Думаю, потому, что ее заинтересовало, что это я там искала в машине для льда. Сообразить было нетрудно, а Прайс ей не доверял. Не знаю, конечно. Он был больной человек.

— Почему вы не связались с Джеем? — спросил я.

— Он исчез. Вслед за Прайсом. Я сидела на берегу в хижине, которую мы сняли, и ждала его, но его не было, а потом мне стало известно, что он в тюрьме, и тут-то я предала его!

Она стиснула челюсти, и слезы так и хлынули, струясь по ее щекам.

— Предали его? — удивился я. — Каким же это образом?

— Не пришла к нему в тюрьму. Господи, я подумала, что меня могли видеть с Прайсом, возможно, даже в обществе погибшей, так хорошую ли службу сослужит Джею мой визит к нему в тюрьму? Единственным результатом будет то, что еще я впутаюсь в это дело. Я растерялась, день-два ничего не соображала. А потом подумала: к черту, надо вызволять его оттуда, спрошу у него, где он держит деньги, и по почте пошлю поручительство.

— И что же?

— Но к тому времени он уже уехал с вами. А когда я вас нагнала... — Она вытащила из сумочки пачку «Данхилла», с помощью узкой золотой зажигалки закурила, сильно затягиваясь и откидывая голову, когда выпускала дым вверх, к небу. — Когда я вас нагнала, Джей, и мистер Кушинг, и Грэм Клифтон уже были мертвы, и мне не оставалось ничего, кроме как стоять в сторонке и наблюдать. — Она горестно покачала головой. — Как последняя идиотка поступила...

— Даже если бы нагнали нас вовремя, — сказала Энджи, — все равно вы не смогли бы ничего изменить.

— Как знать? А теперь уж и не узнаешь, ведь правда? — И Дезире грустно улыбнулась.

Энджи ответила ей такой же грустной улыбкой:

— Да. Правда. Не узнаешь.

* * *

Ей было некуда идти, и денег у нее тоже не было. Куда делись два миллиона, что с ними сделал Прайс после того, как, убив ту женщину, бежал из «Амбассадора», навеки осталось его тайной, которую он унес с собой в могилу.

Допрос наш, судя по всему, утомил Дезире, и Энджи предложила ей на ночь свой номер.

Дезире сказала: «Мне только вздремнуть немножко, и я приду в себя», — но когда пять минут спустя мы заглянули в номер Энджи, Дезире одетая лежала ничком на животе прямо поверх покрывала и спала крепчайшим сном.

Мы вернулись ко мне в номер, закрыли дверь Дезире, и тут раздался телефонный звонок. Это был Девин.

— Тебе еще нужна фамилия убитой девушки?

— Да.

— Илиана Кармен Риос. Работница. Последний зарегистрированный адрес — 17 стрит, № 112 Нортист, Сент-Питерсбург.

— Задержания были? — спросил я.

— Раз десять привлекалась за проституцию. Положительной стороной происшедшего можно считать то, что теперь тюрьма в ближайшее время ей не грозит.

* * *

— Не знаю, — сказала Энджи, когда мы с ней стояли в ванной, запустив душ. Если номер прослушивался, нам опять надо было проявлять осторожность.

— Чего ты не знаешь? — спросил я в облаках поднимавшегося от ванны пара.

— Это я про нее. По-моему, все, что она рассказывает, сильно смахивает на вымысел, тебе так не кажется?

Я кивнул:

— Как и все, что мы слышим в этом деле от других.

— Это-то и беспокоит меня. История за историей, пласт за пластом, и все они с самого начала, как только стало раскручиваться это дело, выдуманы полностью или частично. И зачем ей понадобились мы?

— Для защиты.

Она вздохнула:

— Не знаю. Ты ей веришь?

— Нет.

— А почему?

— Потому что я не верю никому, кроме тебя.

— Послушай, ты украл мои слова, которые я хотела сказать тебе.

— Ага. — Я улыбнулся. — Прости.

Она махнула рукой:

— Валяй. Пользуйся. Все мое — это твое.

— Серьезно?

— Ага, — сказала она и повернулась ко мне лицом. — Серьезно, — тихо повторила она.

— Взаимно, — сказал я.

На мгновенье ее рука скрылась в облаке пара, а потом я почувствовал, как она обвила мою шею.

— Как твое плечо? — спросила Энджи.

— Чувствуется. И бок тоже.

— Я буду помнить об этом, — сказала она. И, припав на колено, задрала мою рубашку. Когда она целовала кожу вокруг моих бинтов, язык ее подрагивал, как от тока.

Нагнувшись, я обхватил ее за талию здоровой рукой. Я приподнял ее, усадил на раковину и стал целовать; ее ноги обвились вокруг меня, а сандалии со стуком упали на пол. Последние месяцы я не просто желал ее, желал ощутить ее губы, ее язык, ее вкус — я желал ее до головокружения, изнемогая от желания.

— Как бы мы ни устали, — сказала она, в то время как мой язык ласкал ее шею, — на этот раз мы не прекратим, пока оба не рухнем без сознания.

— Заметано, — пробормотал я.

* * *

Около четырех утра мы наконец рухнули.

Она уснула, свернувшись на моей груди, когда у меня самого тоже стали слипаться глаза, и последнее, о чем я успел подумать, прежде чем отключиться, было то, как это я мог считать Дезире самой красивой из всех когда-либо виденных мною женщин.

Я глядел на Энджи, голой покоившуюся на моей груди, на ее царапины, на вспухшее ее лицо, и понимал совершенно ясно, что только теперь, в это самое мгновенье, и впервые в жизни узнал, что такое настоящая красота.

31

— Привет.

Я приоткрыл один глаз и увидел перед собой лицо Дезире Стоун.

— Привет, — повторила она, повторила шепотом.

— Привет, — сказал я.

— Кофе хотите? — спросила она.

— Конечно.

— Тш-ш... — Она приложила палец к губам.

Повернувшись, я увидел крепко спящую возле меня Энджи.

— Кофе в соседней комнате, — сказала Дезире и вышла.

Я сел в постели, снял часы с туалетного столика. Десять утра. Я проспал шесть часов, а впечатление было такое, будто прошло всего лишь шесть минут. До этой ночи я не спал по меньшей мере часов сорок. Но нельзя же спать целый день.

Энджи, однако, судя по всему, была готова так и сделать.

Она свернулась в тугой пренатальный комок — позу, в которой я привык ее заставать все эти месяцы на полу моей гостиной. Простыня у нее задралась до талии, и я протянул руку и прикрыл ее, подоткнув простыню под угол матраса. Энджи не пошевелилась и даже не застонала, когда я встал с кровати. Как можно тише я надел джинсы и футболку с длинными рукавами и направился к двери, соединявшей наши номера, потом остановился, вернувшись, подошел к кровати со стороны Энджи и, став на колени, коснулся ладонью теплого лица и тихонько поцеловал ее в губы, ощутив ее запах.

В последние двадцать два часа в меня стреляли, меня вышвырнуло из движущейся машины, я получил трещину плечевой кости, раны от множества впившихся в мое тело стеклянных осколков. Я потерял почти литр крови и подвергся двенадцатичасовому допросу в удушающей жаре шлакобетонной коробки. Но странным образом прикосновение теплой щеки Энджи к моей ладони преобразило все это в сплошное счастье.

Найдя на полу у двери в ванную свою перевязь, я сунул в нее свою онемевшую руку и пошел в соседний номер.

Тяжелые темные шторы там были задернуты от солнца, и единственный свет в комнате шел от маленького ночника на тумбочке. Дезире сидела в кресле возле тумбочки и пила кофе, как мне показалось, совершенно голая.

— Мисс Стоун?

— Входите. И зовите меня Дезире.

Она встала, а я вгляделся в полумрак и только тогда понял, что на ней французские бикини цвета темных медовых сот, то есть лишь чуть-чуть светлее ее кожи. Волосы ее, когда, подойдя, она передала мне в руки чашку с кофе, оказались гладко забранными назад.

— Не знаю, понравится ли вам, — сказала она. — Сливки и сахар на кухонном столике.

Я зажег еще один свет, пошел в кухонный отсек и нашел там на столе возле кофеварки сахар и сливки.

— Поплавали? — Я вернулся к ней.

— Просто чтобы голова прояснилась. Действует лучше, чем кофе.

Возможно, голова ее и прояснилась, моя же, наоборот, пошла кругом.

Она опять уселась в кресло, которое, как я теперь догадался, защищал от капелек воды на ее коже и влаги бикини банный халат, видимо потом скинутый ею.

Она сказала:

— Надеть мне это опять?

— Делайте, как вам удобнее. — Я сел на край кровати. — Что случилось?

— Вы про что?

Она покосилась на свой халат, но надеть его не надела, а, согнув ноги в коленях, положила ступни на краешек кровати.

— Так что же случилось? Думаю, вы разбудили меня неспроста.

— Через два часа я улетаю.

— Куда?

— В Бостон.

— Не считаю это разумным поступком.

— Знаю. — Она стерла испарину с верхней губы. — Но завтра вечером моего отца не будет дома, а мне необходимо туда войти.

— Зачем?

Она наклонилась вперед, прижав грудь к коленям.

— У меня там остались вещи.

— Вещи, за которые стоит умереть?

Я все пил и пил кофе, словно только внутри чашки могла таиться разгадка.

— Это вещи от мамы. Они много что говорят моим чувствам.

— Когда он умрет, — сказал я, — я уверен, что вещи эти останутся в доме. Тогда и возьмете их.

Она покачала головой:

— К тому времени, когда он умрет, кое-чего, необходимого мне, может там уже не оказаться. А тут — стоит мне быстро проникнуть домой в вечер, в который, как мне известно, отца там не будет, и все в порядке — я буду свободна.

— Как вы узнали, что его не будет дома?

— Завтра вечером состоится ежегодное собрание акционеров крупнейшей из отцовских компаний «Консолидейтед петролеум». Собрание это регулярно проводится в зале «Гарвард-клуба» на Федерал-стрит в один и тот же день и час, неизменно, что бы ни случилось.

— Зачем ему это? Все равно на будущий год он присутствовать там не сможет.

Она поставила чашку с кофе на тумбочку и откинулась на спинку кресла.

— Вы все еще не поняли, что такое мой отец, не правда ли?

— Нет, мисс Стоун, наверное, не понял.

Она кивнула, потом рассеянно сняла указательным пальцем бусинку воды с левой лодыжки.

— Мой отец в глубине души не верит, что умрет. А если и верит, то надеется использовать все оставшиеся у него ресурсы и купить себе бессмертие. Он главный акционер более чем двадцати корпораций. Распечатка его подробного портфолио с перечислением всех его доходов в одних только Соединенных Штатах будет толще телефонной книги абонентов Мексико-Сити.

— То есть внушительная толщина, — сказал я.

На мгновение нефритово-зеленые глаза сверкнули, что-то промелькнуло в них, потом исчезло.

— Да, — сказала она с мягкой улыбкой. — Это так. И последние оставшиеся ему месяцы он потратит на то, чтобы получить доказательства, что все и каждая из этих корпораций создаст фонды его имени и увековечит его — в названиях библиотек, научных лабораторий, общественных парков, всюду, где только возможно.

— Ну а если он умирает, как сможет он узнать, будет ли выполнена вся эта работа по его увековечиванию?

— Дэнни, — сказала она.

— Дэнни? — переспросил я.

Чуть приоткрыв губы, она потянулась за кофейной чашкой.

— Дэниел Гриффин, личный адвокат отца.

— А-а... — сказал я. — Даже я и то о нем слышал.

— Может быть, единственный из всех адвокатов более могущественный, чем ваш, Патрик.

Впервые с ее губ слетело мое имя, и меня охватило смущение от того, как это было мне неожиданно приятно — словно теплая рука прижалась к сердцу.

— Откуда вы знаете, кто мой адвокат?

— Джей однажды рассказывал мне о вас.

— Правда?

— Почти час говорил однажды ночью. Он видел в вас младшего брата, которого никогда не имел. Сказал, что вы единственный человек в мире, которому он по-настоящему доверяет. Сказал, что если с ним когда-нибудь что-нибудь случится, то пусть я обращусь к вам.

Передо мной вдруг вспыхнуло видение — Джей напротив меня за столиком «Амброзии» на Хантингтон-стрит, в тот последний раз, когда мы с ним общались прилюдно. Джей смеется, держа наманикюренными пальцами стаканчик толстого стекла, наполовину наполненный джином, безукоризненно уложенные волосы бросают тень на стакан, и все в нем излучает уверенность человека, не упомнящего случая, чтобы он менял свои решения или изменял себе. А потом новое видение — его тело, выловленное в заливе Тампа, — вспухшая, как будто выбеленная кожа, закрытые глаза, вид четырнадцатилетнего мальчика.

— Я любил Джея, — сказал я и, не успев сказать, подумал: «Зачем я это говорю? Может быть, потому, что это было правдой? А может быть, из желания увидеть реакцию Дезире?»

— Как и я, — сказала она и закрыла глаза. Когда она их открыла, глаза были мокрыми. — И вас он любил. Он сказал, что вы человек, достойный доверия. Что самые разные люди из самых различных кругов вам доверяют полностью. И тогда же он мне сказал, что Чезвик Хартман на вас работает бесплатно, не беря с вас денег.

— Так что вы хотите от меня, мисс Стоун?

— Дезире, — сказала она. — Пожалуйста.

— Дезире, — сказал я.

— Я хочу попросить вас завтра вечером подстраховать меня. Джулиан скорее всего будет с отцом, когда тот отправится на Федерал-стрит № 1, но вдруг что-нибудь выйдет не так.

— Вы знаете, как отключить сигнализацию?

— Если только он не поменял ее, что маловероятно. Он не ожидает от меня столь самоубийственного поступка.

— А эти... фамильные ценности, — сказал я, не найдя более подходящего определения, — они стоят того, чтобы из-за них так рисковать?

Она опять наклонилась вперед и обхватила руками лодыжки.

— Незадолго до гибели мама написала воспоминания. Описала свое детство в Гватемале, рассказала об отце и матери, о сестрах и братьях, родных, никогда мной не виденных, о которых я и слыхом не слыхивала. Воспоминания оканчивались днем приезда моего отца в их городок. Воспоминания эти не содержат ничего особенно важного, но перед смертью она передала их мне. Я их спрятала, и теперь мне невыносима мысль, что они все еще в доме и их обязательно найдут. А если отец найдет их, он их уничтожит. А с ними уйдет и последнее, что осталось от мамы. — Она встретилась со мной глазами. — Вы поможете мне, Патрик?

Я представил себе ее мать, эту Инес, четырнадцати лет купленную мужчиной, уверенным, что на свете все продается и покупается. К несчастью, почти всегда он в этом оказывался прав. Как жилось ей в этом огромном доме с этим безумцем, страдающим манией величия?

Думаю, единственной отдушиной для нее было взяться за перо и описать жизнь, которой она жила до того, как ее увез этот человек. И с кем же поделиться самым сокровенным в своем внутреннем мире? Конечно, с дочерью, так же пойманной в ловушку и поруганной Тревором, как и она сама.

— Пожалуйста, — сказала Дезире, — поможете мне?

— Конечно, — сказал я.

Она потянулась к моей руке, взяла ее в свои.

— Спасибо.

— Не стоит.

Большим пальцем она провела по моей ладони.

— Нет, — сказала она. — Я серьезно. Правда спасибо.

— И я серьезно, — сказал я. — Правда не стоит.

— А вы и мисс Дженнаро?.. — сказала она. — То есть вы уже давно с ней?

Я дал этому вопросу повиснуть между нами в пространстве размером в десять дюймов.

Она выпустила мою руку и улыбнулась.

— Хорошие люди не залеживаются, — сказала она. — Конечно.

Она откинулась в кресле, и я выдержал ее долгий взгляд. Целую минуту мы молча глядели друг на друга, и потом левая бровь ее еле заметно изогнулась.

— Или залеживаются? — сказала она.

— Не залеживаются, — сказал я. — А некоторые из самых лучших, Дезире...

— Да?

— Падают с моста прошлой ночью.

Я встал.

Она скрестила ноги в лодыжках.

— Спасибо за кофе. Как вы собираетесь добраться до аэропорта?

— У меня все еще есть машина, которую Джей арендовал для меня. Ее надо вернуть сегодня вечером в прокат в центре города.

— Хотите, чтобы я, проводив вас, забросил туда машину?

— Если вам это не трудно, — сказала она, не сводя глаз с кофейной чашки.

— Одевайтесь. Я зайду опять через несколько минут.

* * *

Энджи все еще спала так крепко, что я понимал: разбудить ее может только разрыв гранаты. Я оставил записку, после чего прошел вместе с Дезире к арендованному «гранд-эму», и Дезире, сев за руль, повела машину к аэропорту.

Новый день был также и жарким, и солнечным. Как и все прочие дни — других дней с самого прибытия я здесь не видел. Часа в три, как я успел узнать по опыту, прольется получасовой дождик, и жара немного схлынет, но зато от земли после дождя пойдет пар, и до самого заката атмосфера будет невыносима.

— Возвращаясь к произошедшему в номере, — сказала Дезире.

— Забудьте, — сказал я.

— Нет. Я любила Джея. Действительно любила. Вас же я почти не знаю.

— Верно, — сказал я.

— Но возможно... не знаю, право... Вам приходилось слышать о патологии жертв инцеста и изнасилованных, Патрик?

— Да, Дезире, приходилось. Почему я и посоветовал вам забыть.

Мы свернули на подъездную аллею, ведущую к аэропорту, и, следуя за красными указателями, покатили туда, откуда отлетали «дельты».

— Как вы купили билет на самолет? — спросил я.

— Это Джей. Он купил два билета.

— Джей собирался лететь с вами?

Она кивнула.

— Он купил два билета, — повторила она.

— Я расслышал это с первого раза, Дезире.

Она повернула голову:

— Вы сможете вернуться уже через два дня. А пока мисс Дженнаро поваляется на солнышке, посмотрит достопримечательности, отдохнет.

Она подъехала к турникету.

— Где же вы хотите, чтобы мы встретились в Бостоне?

Секунду она смотрела в окно, не снимая рук с руля, слегка постукивая по нему пальцами, часто дыша. Потом, рассеянно порывшись в сумочке, потянулась к заднему сиденью за среднего размера дорожной сумкой из черной кожи. На ней были прикрывающая волосы бейсбольная шапочка, которую она сдвинула козырьком назад, шорты цвета хаки и хлопчатобумажная рубашка мужского покроя с засученными до локтей рукавами. Ничего особенного, и тем не менее почти все мужчины, мимо которых она проезжала к самолету, выворачивали вслед ей шеи.

Пока я сидел в машине, пространство словно съежилось вокруг нас.

— Да, так о чем вы спросили меня? — сказала она.

— Когда и где нам завтра встретиться?

— Когда вы прилетите?

— Вероятно, завтра днем, — сказал я.

— Так почему бы нам не встретиться возле кондоминиума Джея? — И она вылезла из машины.

Я тоже выкарабкался наружу, а она, вытащив из багажника еще одну небольшую сумку, закрыла багажник и передала мне ключи.

— Возле дома Джея?

— Там я смогу затаиться. Он дал мне ключ, пароль, код сигнализации.

— Ладно, — сказал я. — А время?

— В шесть.

— Как штык.

— Прекрасно. Свидание назначено. — Она повернулась к дверям. — Да, чуть не забыла! У нас и еще одно свидание будет.

— Да?

Она улыбнулась, вскинула на плечо сумку.

— Ага. Джей взял с меня это обещание. Первого апреля «Аварийная безопасность».

— "Аварийная безопасность", — повторил я, и температура у меня в эту удушающую жару упала градусов на двадцать.

Она кивнула, щурясь от солнца.

— Он сказал, что если с ним что-нибудь случится, то на этот раз составить вам компанию предстоит мне. Сосиски, «Будвайзер» и Генри Фонда. Это что, традиция такая?

— Да, традиция.

— Ну, значит, договорились. Так и будет.

— Если Джей велел, — сказал я.

— Он взял с меня обещание. — Она улыбнулась, и на меня пахнуло легким ветерком, когда за ней раскрылась автоматическая дверь. — Свидание назначено?

— Назначено, — ответил я, в свою очередь обдав ее легким ветерком и одарив лучезарнейшей из моих улыбок.

— Ну, до завтра.

Она прошла в здание аэровокзала, и я сквозь стекло смотрел на ее чуть колышущийся зад, когда она протиснулась сквозь толпу мальчиков-студентов, а затем свернула в коридор и исчезла.

Студенты, остолбенев, все еще глядели в пространство, которое она занимала всего лишь три секунды, так, словно его осветило божье благословение, и я смотрел туда же и точно так же.

«Смотрите, мальчики, — думал я, — смотрите хорошенько. Потому что вряд ли вы еще раз увидите в своей жизни существо, столь близко подходящее к понятию идеала». Наверное, никогда еще ни одна смертная не имела внешности, так соответствующей душе, исполненной беспорочной и беспощадной, почти идеальной красоты.

Дезире. Само это имя ввергало сердце в трепет.

Я стоял возле машины, улыбаясь во весь рот, и, наверное, вид у меня был совершенно идиотский, потому что проходивший мимо носильщик остановился передо мной со словами:

— Все нормально, парень?

— Прекрасно, — сказал я.

— Потерял что-нибудь?

Я покачал головой:

— Наоборот. Нашел.

— Ну, повезло, — сказал он, отходя.

Мне повезло. Да. А вот Дезире не повезло.

Вы были так близко к цели, леди. А потом вдруг все пустили под откос. Окончательно и бесповоротно.

32

Примерно через год после того, как завершилась моя стажировка у Джея Бекера, его вышвырнула из его собственной квартиры кубинская танцовщица, исполнительница фламенко по имени Эсмеральда Васкес. Эсмеральда гастролировала вместе с разъездной труппой «Трехгрошовой оперы» и познакомилась с Джеем на второй вечер ее пребывания в городе. Первые три недели гастролей Эсмеральда плотно романилась с Джеем, но, видимо, Джей смотрел на их отношения иначе. Как оказалось, к несчастью для себя, ибо она ужасно взъелась, когда застала Джея в постели с другой танцовщицей той же труппы. Эсмеральда немедленно потянулась к ножу, а Джей — к дверной ручке, после чего он и другая женщина задали жару «доджу», колеся на нем чуть ли не до утра. Потом танцовщица вернулась на квартиру, которую делила со своим бойфрендом, Джей же постучался ко мне.

— Ты так взбесил исполнительницу фламенко? — сказал я.

— Наверное, — сказал он, ставя в мой холодильник ящик пива «Бек» и бутылку виски «Чивас».

— Ну, разумно ли это?

— Наверное, нет.

— А может быть, это даже следует расценить как глупость?

— Послушай, ты долго еще собираешься меня изводить или проявишь гостеприимство и покажешь мне, где у тебя чипсы?

Таким образом, мы переместились в гостиную, где, расположившись на диване, принялись за «Бек» и «Чивас», сопровождая выпивку рассуждениями о презренных женщинах, готовых из-за ерунды тебя кастрировать, разрывах со скандалом, ревнивых мужчинах и бойфрендах и прочем в том же духе — тема не столь забавная, не сдабривай мы ее спиртным и нашей теплой компанией.

А потом, когда разговор стал, похоже, иссякать, мы включили телевизор, где углядели начальные титры «Аварийной безопасности».

— Черт, — сказал Джей, — сделай-ка погромче.

Я повиновался.

— Кто режиссер? — спросил Джей.

— Люмет.

— Точно?

— Абсолютно.

— А по-моему, это Франкенхеймер.

— Франкенхеймер поставил «Семь дней в мае», — сказал я.

— Да, ты прав. Я без ума от этой картины!

После чего следующие два часа мы, как загипнотизированные, следили за тем, как президент США Генри Фонда, сжав зубы, пытался противостоять холодному безумию сошедшего с катушек черно-белого мира, когда в результате компьютерного сбоя полетела система аварийной безопасности и американские военно-воздушные силы уже готовились бомбить Москву, а несчастный Генри Фонда, еще крепче сжав зубы, вынужден был отдать приказ бросить бомбы на Нью-Йорк, чтобы успокоить русских и избежать полномасштабной ядерной войны.

Когда картина кончилась, мы немного поспорили о том, что лучше — «Аварийная безопасность» или же «Доктор Стрейнджлав». Я утверждал, что эти вещи несравнимы: «Стрейнджлав» — настоящий шедевр, а Стэнли Кубрик — гений. Джей обвинил меня в преувеличении, а я его — в отсутствии воображения и педантизме. Он заявил, что Генри Фонда — величайший актер всех времен и народов и лучше его не было за всю историю кинематографа. Я сказал, что он пьян.

— Вот если б был у них какой-нибудь сверхсекретный пароль, чтобы отозвать бомбардировщики!

Он поудобнее вдавился в диванную спинку со стаканом виски в одной руке и пивным бокалом в другой.

— Сверхсекретный пароль? — рассмеялся я.

Он повернулся ко мне.

— Нет, я серьезно. Тогда президенту Генри Фонда осталось бы только конфиденциально довести до каждого из пилотов эскадрона этот пароль, известный только им и ему, и бомбардировщики вернулись бы, несмотря на полетевшую систему аварийной безопасности.

— Но, Джей, — сказал я, — в том-то и смысл, что отозвать их обратно нельзя. Они же все воспитаны в убеждении, что всякий приказ, поступивший после того, как не сработала система аварийной безопасности, это происки русских.

— И все же...

Мы сидели с ним, глядя «Из прошлого», еще один черно-белый боевик 38-го канала, переносивший нас во времена, когда 38-й канал еще был крутым. В каком-то месте фильма Джей встал и отправился в ванную. Вернувшись с еще двумя бутылками пива, взятыми в кухне, он сказал:

— Если я когда-нибудь захочу прислать тебе весточку, это будет нашим паролем.

— Что? — не понял я.

— "Аварийная безопасность", — сказал он.

— Я смотрю сейчас «Из прошлого», Джей. "Аварийная безопасность уже полчаса как кончилась. Нью-Йорк разбомбили вдрызг. Проехали.

— Нет, я серьезно. — С трудом оторвавшись от диванной подушки, он выпрямился. — Если мне когда-нибудь захочется послать тебе весть из, скажем, загробного мира, пусть это будет «аварийная безопасность».

— Какого еще, к черту, загробного мира! — Я засмеялся. — А еще говоришь: «серьезно»!

— Серьезнее даже судебный пристав не бывает. Нет, нет, ты вникни. — Подавшись вперед, он выпучил глаза, чтобы прояснилось в голове. — Наше дело — штука суровая. Не такая суровая, как служба в Бюро, но тоже не фокстрот танцевать. Если со мной что-нибудь случится... Видишь ли, у меня две головы, Патрик.

— Ты, наверное, не совсем и не только голову имеешь в виду, и Эсмеральда сказала бы, что сегодня тобою правила другая голова. Ее-то она и собиралась тебе оттяпать.

Он фыркнул:

— Нет, в том, другом смысле ты тоже прав, но я говорил про голову в смысле мозгов. Так вот, голов в этом смысле у меня две, правда! — Указательным пальцем он постучал себя по черепу. — Одна — такая же, как у всех, она хлопот не доставляет. Другая же — это голова копа, и она никогда не прекращает варить. Она будит первую мою голову среди ночи, толкает меня вскочить с постели, пусть я даже и не знал, что именно меня смущало. Я хочу сказать, что половина всех моих дел была разгадана в три часа ночи именно благодаря этой моей второй голове.

— Тебе, наверное, и одеваться-то каждый день не просто.

— Что?

— С двумя-то головами, — сказал я. — Как ты с этим управляешься? У них ведь, наверное, и вкусы различные, и в одежде, и во всем прочем. А как они в смысле еды?

Он выбросил перед моим носом средний палец:

— Я серьезно.

Я тут же сдался.

— Если серьезно, — сказал я, — то, похоже, я знаю, о чем ты толкуешь.

— Ни черта. — Он махнул рукой. — Для этого ты еще слишком зелен. Но ты это узнаешь. В свое время. Должен тебе сказать, мальчик, что эта вторая голова — порядочная пакостница. Например, знакомишься ты с человеком — в перспективе другом или возлюбленной, бывает и так. И ты хочешь, чтобы отношения ваши развивались. Тут включается та, вторая голова, даже против твоей воли включается. И она бьет тревогу, звонит в колокола интуиции, и в глубине души ты начинаешь подозревать, что доверять этому человеку ты не должен. Вторая голова ухватывает то, что первая, основная, не может или не хочет ухватить. Могут пройти годы, прежде чем ты дашь себе отчет в том, что же это было — возможно, то, как друг твой замялся, произнося то или иное слово, или как загорелись глаза твоей возлюбленной при виде бриллиантов, и это при том, что она уверяла, будто большей бессребреницы, чем она, на свете не сыскать. А может быть... Да кто его знает... Важно то, что из этого выйдет. А выйдет то, что подозрения подтвердятся.

— Ты пьян.

— Да, я пьян, но это еще не означает, что я не могу изрекать истины. Послушай, я ведь про что говорю — ведь может же так случиться, что я потерплю фиаско...

— Да?

— Не от рук какого-нибудь гангстера-отморозка или мерзавца наркоторговца или другого мерзавца, которого я издалека учую. Нет, от рук кого-нибудь, кому я верю, кого я люблю. И может случиться так, что я сойду в могилу, все еще веря этому человеку. Всей душой ему веря. Почти всей. — Он подмигнул мне. — Потому что есть же у меня и вторая голова. А она, ей-богу, отличный детектор лжи, и она станет нашептывать мне, чтобы я остерегался этого человека безотносительно к тому, хочет или не хочет этого остальная моя душа. Так что вот.

Кивнув сам себе, он откинулся на спинку дивана.

— Что «вот»?

— Вот отсюда и план.

— Какой план? Последние двадцать минут, если не больше, ты несешь бог весть что.

— Если я когда-нибудь умру, а близкий мне человек придет к тебе и начнет пороть какую-то чушь, что у него к тебе поручение и про «аварийную безопасность», знай, что тебе надо человека этого отстранить или устранить, словом, вывести на чистую воду, с треском разоблачить лжеца. — Он поднял бокал пива. — Выпьем за это!

— Не надо резать бритвой пальцы и смешивать кровь, ничего такого не требуется?

Он нахмурился:

— С тобой этого не требуется. Пей знай.

Мы выпили.

— А что, если это я тебя подставлю под удар, а, Джей?

Он взглянул на меня и косо прикрыл один глаз.

— Тогда, полагаю, мне кранты.

И он засмеялся.

За годы, когда мы с ним наращивали количество вместе выпитого, он усовершенствовал свое «послание из загробного мира»: он присовокупил первое апреля — день дурака — в качестве добавочной шутки над тем или теми, кто, обидев его, попытался бы подружиться со мной.

Я все твердил ему, что это будет стрельба с очень уж дальнего расстояния или все равно что закопать мину в песок пустыни Сахара и планировать, что человек обязательно на нее наступит. Один человек, одна мина, одна пустыня в три с половиной миллиона квадратных километров.

— А я могу держать пари, — сказал он, — что пусть это и стрельба с дальнего расстояния, но когда мина эта взорвется, взрыв этот будет виден тоже издалека. Помни о моей двухголовости, дружок. Когда тело мое будет покоиться в могиле, вторая моя голова может прислать тебе весточку. Смотри не пропусти ее.

И я не пропустил.

«Отстранить или устранить, словом, вывести на чистую воду, с треском разоблачить». Много лет назад он попросил меня об этом.

Ладно, Джей... Нет проблем. С удовольствием.

33

— Поднимайся! Едем!

Я отдернул штору, и ослепительно-жесткий солнечный свет, хлынув в комнату, затопил кровать. Тем временем, пока я занимался шторой, Энджи ухитрилась отстраниться от света, перевернувшись с боку на бок. Она сбросила с ног одеяло, и задницу ее прикрывал лишь ничтожный треугольник белой простыни; глаза Энджи, когда она взглянула на меня, были заспанными, спутанные лохмы на голове напоминали густую поросль черного мха.

— Ты прямо как Ромео рано поутру, разве не так? — сказала она.

— Давай поднимайся, — сказал я. — Нам пора...

Схватив свою дорожную сумку, я стал запихивать в нее одежду.

— Ну-ка, ну-ка, погадаем, — сказала она. — Деньги на комоде, все было чудесно, не зашиби меня дверью, когда будешь уходить!

Опустившись на колени, я поцеловал ее.

— Весьма похоже. Вставай. У нас нет времени.

Она поднялась, тоже встав на колени, а одеяло упало, когда ее руки обвили мои плечи. Ее тело, теплое и мягкое, ринулось ко мне.

— Мы в первый раз за семнадцать лет спим с тобой, и ты будишь меня подобным образом?

— Как это ни грустно, да.

— Тогда пусть это будет по какому-нибудь хорошему поводу.

— Повод более чем хороший. Давай поднимайся. Я все тебе расскажу по дороге в аэропорт.

— В аэропорт...

— В аэропорт.

— В аэропорт, — зевнув, повторила она и, выбравшись из кровати, поплелась в ванну.

* * *

Лиственная зелень, белые кораллы, бледная синева и ржавые оттенки желтого — все это ухнуло вниз, превращаясь в квадратные лоскутки, а потом, набрав высоту, мы поднялись в облака и взяли курс на север.

— Прокрути-ка мне это еще разок, — сказала Энджи, — ту часть, где действует эта полуголая.

— На ней были бикини, — заметил я.

— Ну да, в темной комнате. С тобой наедине, — сказала она.

— Да.

— А что ты при этом чувствовал?

— Беспокойство, — признался я.

— Уф, — сказала она. — Неверно! До чего же неверный ответ!

— Погоди, — сказал я, уже зная, что подписал себе смертный приговор.

— Мы шесть часов занимались любовью, и после этого тебя возбуждает какая-то шлюшка в бикини? — Она подалась вперед в самолетном кресле и, повернувшись в мою сторону, взглянула на меня.

— Я не сказал «возбуждает», я сказал, что чувствовал беспокойство.

— Один черт. — Она улыбнулась и покачала головой. — Все вы, мальчишки, одинаковы.

— Верно, — отозвался я. — Мы и есть мальчишки. Неужели не понятно?

— Непонятно, — сказала она. Подняв кулак к подбородку, она оперлась на него. — Пожалуйста, растолкуй.

— Ладно. Дезире — настоящая сирена. Она затягивает мужчин в свои сети. Она обладает особой аурой. И аура эта — полуневинность-получувственность.

— Аура.

— Ну да. Мальчишки от таких аур без ума.

— Спасибо за науку, профессор.

— Как только рядом с ней оказывается парень, она как выключателем щелкает — включает эту свою ауру. А может, она и вообще ее не выключает никогда, не знаю. Как бы там ни было, действует это сильно. И стоит парню увидеть это лицо, это тело, услышать этот голос, ощутить этот запах — и он пропал.

— Каждый?

— Почти каждый. Готов побиться об заклад.

— И ты тоже?

— Нет, — сказал я. — Я — нет.

— Почему?

— Потому что я люблю тебя.

От этих слов она оторопела. Улыбка слиняла с ее лица, ставшего белее мела, рот полуоткрылся, будто она внезапно позабыла человеческую речь.

— Что ты только что сказал? — наконец выдавила она из себя.

— Ты меня слышала.

— Да, но...

Она повернулась в кресле и секунду смотрела прямо перед собой. Потом она обратилась к темнокожей женщине средних лет, сидевшей рядом с ней и с самой нашей посадки в самолет прислушивавшейся к нашему разговору, чего она даже не скрывала.

— Я слышала, слышала, голубушка, — отозвалась женщина. Она вязала что-то маленькое и мохнатое на спицах, острых, как рапиры. — Ясно слышала. Собственными ушами. Про всю эту муру насчет ауры не мне судить. А вот насчет остального, так мне это знакомо. И спасибо: сыта по горло.

— Bay, — удивилась Энджи. — Так и вы с этим сталкивались?

— Еще бы, — сказала женщина. — И не такой уж он красавец. Нет, он, конечно, ничего себе, можно сказать, на крепкую троечку, но по мне, не то чтобы очень, голову не потеряешь.

Энджи повернулась ко мне:

— Слышишь, «не то чтобы очень»!

— Ну продолжайте же, — сказала мне женщина. — Расскажите поподробнее о том, как эта б... варила вам кофе.

— Во всяком случае... — Я обращался к одной Энджи.

Она подмигнула мне, прикрыв рот тыльной стороной ладони.

— Да-да, давай рассказывай ближе к делу, — подначила она.

— Если бы, знаешь ли, я не был...

— Влюблен, — подсказала женщина.

Я бросил на нее злобный взгляд.

— ...в тебя, Эндж, то я тоже был бы теперь пропащим человеком. Это настоящая гадюка. Она выбирает себе жертву — а жертвой может стать почти любой мужчина, — и заставляет его делать все, что ей заблагорассудится, исполнять любое ее желание.

— Вот бы мне с ней познакомиться, — сказала женщина, — и посмотреть одним глазком, сможет ли она заставить моего Лероя подстричь газон.

— Одного я не понимаю, — сказала Энджи. — Неужели мужчины такие идиоты?

— Да.

— Это он прав, — сказала женщина и углубилась в свое вязанье.

— Мужчины и женщины устроены по-разному, — сказал я. — По крайней мере, большинство из них. Особенно в том, что касается реакции на противоположный пол. — Я взял ее руку в свои. — Из сотни мужчин на улице, мимо которых пройдет Дезире, половина, если не больше, день за днем станут мечтать о ней. Они не скажут себе просто: «Хорошенькая мордашка, славная попка, прелестная улыбка», что-нибудь в таком роде, нет! Они до боли возжелают ее. Захотят моментально обладать ею и во что бы то ни стало слиться с ней, дышать ее воздухом...

— Дышать ее воздухом? — переспросила Энджи.

— Да. Мужчины совершенно по-другому реагируют на красивых женщин, чем женщины — на красивых мужчин.

— Значит, Дезире, опять-таки, это...

— Пламя, а мы — мошкара.

— Нет, ты молодец, — сказала женщина, наклонившись ко мне. Минуя Энджи, она глядела теперь прямо на меня. — Если б мой Лерой так лихо умел зубы заговаривать, то я скандалила бы куда как меньше все эти двадцать лет.

Бедняга Лерой, подумал я.

* * *

Где-то над Пенсильванией Энджи сказала:

— Господи боже...

Я поднял голову от ее плеча:

— Ты это о чем?

— О возможностях.

— Каких еще возможностях?

— Разве ты не видишь? Если пересмотреть все, что мы считали, если изменить угол зрения и согласиться с тем, что Дезире — не просто дурная и несколько испорченная девчонка, а настоящая паучиха, не ведающая жалости машина, чей единственный двигатель — это корысть, тогда, о боже...

Я распрямился в кресле.

— Ну продолжай, развей эту мысль, — сказал я.

Она кивнула:

— Ладно. Нам известно, что это она толкнула Прайса на ограбление. Так? Так. А после она внушает Джею мысль о необходимости отнять деньги у Прайса. Причем говорит она обратное. Ну, что-нибудь вроде: «О Джей, неужели же нам так нужны эти деньги, неужели мы не будем счастливы и без них?» — но мысленно она, конечно, твердит одно: «Заглотай наживку, заглотай, дурак несчастный!» И Джей глотает наживку. Но денег найти он не может. Потом она догадывается о том, где находятся деньги, и идет, чтобы добыть их, но никто ее на этом не ловит, как она рассказывала. Она получает деньги. Теперь у нее возникает новая проблема.

— Джей.

— Совершенно верно. Дезире знает, что, исчезни она, и Джей сделает все, чтобы отыскать ее. А сыщик он отличный. И к тому же ей мешает Прайс. Следовательно, просто исчезнуть она не может. Ей надо умереть. И вот...

— Она убивает Илиану Риос, — продолжил я.

Мы глядели друг на друга вытаращенными, как я был уверен, одинаково глазами.

— Стреляет в нее в упор прямо ей в лицо из автомата, — сказала Энджи.

— Неужели такое возможно? — сказал я.

— Почему бы и нет?

Я посидел, обдумывая такую возможность, свыкаясь с нею. Действительно, а почему бы и нет?

— Если допустить это, — сказал я, — то значит, мы допускаем, что она...

— Не имеет совести, не ведает жалости, напрочь лишена каких бы то ни было моральных принципов и вообще всего того, что делает человека человеком, — кивнув, докончила Энджи.

— А если это так, — сказал я, — то стала она такой не в один прекрасный день. В чудовище она превратилась уже давно.

— Яблоко от яблони... — сказала Энджи.

И тут-то меня и осенило. Словно вдруг на меня обрушился тяжеленный камень. Кислород в моей груди закрутился в вихре пронзившей меня ужасающей ясности.

— Какая ложь — самая лучшая? — спросил я Энджи.

— Та, в которой почти все правда.

Я кивнул.

— Почему Тревор с такой силой хочет смерти Дезире?

— Скажи ты.

— Потому что не он организовал убийство на Тобин-бридж.

— А она, — почти шепотом произнесла Энджи.

— Дезире убила свою мать, — сказал я.

— И пыталась убить отца.

— Неудивительно, что он так на нее взъелся, — сказала женщина рядом с Энджи.

— Неудивительно, — повторил я.

34

Для того, кто владел информацией и смотрел на вещи с правильной стороны, все было ясно и написано черным по белому. Газеты пестрели заголовками, вроде «Троицу обвинили в зверском убийстве, потрясшем сообщество Марблхеда» или «Трио предполагаемых жестоких убийц привлечено к суду по обвинению в угоне автомобиля». Но все эти сообщения исчезли с первых газетных страниц, как только Гарольд Мэдсен из Линна, Колем Деверо из Южного Бостона и Джозеф Бродин из Ревира признали себя виновными на следующий же день после того, как присяжными было вынесено обвинительное заключение.

Прямо из аэропорта мы с Энджи отправились в Бостонскую публичную библиотеку на Копли-сквер. Мы сидели в зале периодики и просматривали микрофильмированные подшивки «Триб» и «Ньюс», пока не обнаружили нужный материал, в чтение которого и углубились, после чего и нашли то, что искали.

Все это заняло у нас не много времени, а если говорить точно — меньше получаса.

Накануне первого заседания присяжных адвокат Гарольда Мэдсена связался с окружной прокуратурой с предложением сделки для своего клиента. Мэдсен признает себя виновным в убийстве первой степени, если ему дадут от четырнадцати до двадцати лет. В обмен на это он укажет на человека, нанявшего его и его дружков и поручившего им убить Тревора и Инее Стоун.

Все это имело эффект разорвавшейся бомбы, потому что ранее гибель женщины связывали лишь с неудавшимся угоном машины. Автомобильный вор утверждает, что это было предумышленное убийство, — вопила «Ньюс». Но когда человек, который, по утверждению Мэдсена, их нанял, как выяснилось, умер через два дня после ареста Мэдсена, окружная прокуратура подняла адвоката и его подзащитного на смех.

«Энтони Лизардо, — сказал репортеру „Триб“ помощник окружного прокурора Кейт Саймон. — Вы что, разыгрываете меня? Это был школьный дружок двоих из ответчиков, умерший от передозировки наркотика, а то, что его приплели к этому делу, — всего лишь жалкая попытка защиты придать грязному преступлению величие и размах, которых оно никогда не имело. Энтони Лизардо тут совершенно ни при чем!»

Никто из адвокатов не смог доказать обратного. Если Мэдсен, Деверо или Бродин и общались с Лизардо, факт этот умер со смертью последнего. А так как версия эта строилась целиком на контакте именно с Лизардо и ни с кем иным, грех убийства Инее Стоун обвиняемым пришлось взять целиком на себя. Обвиняемому, признающему себя виновным до процесса, который потенциально должен дорого обойтись штату, обычно скашивают несколько лет со срока. Однако Мэдсен, Деверо и Бродин были признаны виновными в убийстве первой степени, и судья, как и окружная прокуратура, наотрез и с ужасающим равнодушием отказались перевести приговор в убийство второй степени, а по недавно принятым поправкам к уложению штата Массачусетс единственно возможным сроком за убийство первой степени является пожизненное без права на изменение меры пресечения.

Лично я тоже не стал бы мучиться бессонницей из-за того, что трое подонков, застреливших женщину и имевших, по-видимому, вместо сердца лишь мускульные мешки, наполненные гноем, получили по заслугам.

Но истинный виновник происшедшего, преступник, который подвиг их на это, спланировал убийство, заплатил за него, а потом сделал так, что покарали только их, по справедливости заслуживал не меньших, если не больших страданий, чем те, что были теперь уготованы этим парням до конца их дней.

— Дай-ка папку с делом, — сказал я Энджи, едва мы вышли из зала микрофильмов.

Она передала мне папку, и, пролистав ее, я нашел запись нашей беседы с капитаном Эмметом Т. Гронингом из управления полиции Стоунхема. С Лизардо в вечер, когда он утонул, был приятель по имени Дональд Игер, проживавший в Стоунхеме.

— А если по телефонным книгам? — спросила Энджи у служащей справочного бюро.

В Стоунхеме значились два Игера.

Через полчаса количество их мы сократили до одного: Хелен Игер было девяносто три года, и никакого Дональда Игера она знать не знала, а знала лишь нескольких Майклов, нескольких Эдов и даже одного Чака, но Чак был нам совершенно ни к чему.

Дональд Игер, проживавший по адресу Монтвейл-авеню, 123, на телефонный звонок ответил неуверенным «да?».

— Дональд Игер? — спросила Энджи.

— Да.

— Это Кензи Суон, режиссер радиостанции УААФ в Вустере.

— ААФ... — сказал Дональд. — Круто! Вы, ребята, на ходу подметки рвете.

— Мы единственная станция, чья музыка действительно цепляет, — сказала Энджи и быстро показала мне фигу, когда я выразил восторг, подняв палец вверх. — Слушай, Дональд, звоню я потому, что мы сегодня вечером расширяем наше вещание от семи до полуночи, включая в сетку новую передачу под названием... хм... «Адские барабанщики».

— Круто.

— Ага, и мы берем интервью у наших фанатов, таких, как ты, из местных, конечно, чтобы слушателям было интересно, ну а ты расскажешь, за что ты любишь ААФ, какие группы предпочитаешь, словом, всякое такое.

— И меня передадут по радио?

— Если только ты не занят сегодня вечером. Может, у тебя другие планы?

— Нет. Ну уж нет! Вот еще! И я могу друзей предупредить?

— Разумеется. Мне ведь нужно только твое устное согласие и...

— Мое что?

— Ты должен только разрешить мне отнять у тебя попозже немного времени. Скажем, часиков около семи.

— Разрешить? Да ты что, издеваешься?

— Вот и хорошо. Скажи, а ты будешь дома, когда мы позвоним?

— Да никуда я не уйду! Слышь, а что мне за это будет? Подарок или что?

На секунду Энджи прикрыла глаза.

— Как тебе покажутся две черных футболки с металлической символикой, видео с Бивисом и Батхедом и четыре билета на семнадцатый тур «Конкурса маньяков» в Вустерском доме музыки?

— Обалденно, ей-богу, обалденно! Но, слышь-ка...

— Да?

— "Конкурс маньяков", мне говорили, в шестнадцати турах проводится.

— Ошибочка вышла, Дональд. Я оговорилась. Так мы заскочим к тебе в семь, да? Ты уж будь дома.

— С флагами и песнями, детка!

* * *

— Где это ты поднабралась? — спросил я в такси по дороге обратно в Дорчестер, где мы собирались сбросить багаж, помыться-почиститься, взять оружие вместо утерянного во Флориде и забрать нашу машину.

— Не знаю. Стоунхем и ААФ. Они как-то ассоциируются.

— "Единственная станция, чья музыка действительно цепляет", — сказал я. — Ну ты и обезьяна!

* * *

Я быстро принял душ вслед за Энджи и вошел в гостиную, когда она рылась в кипах своей одежды. На ней были черные сапоги, черные джинсы и черный лифчик без рубашки, и рылась она в своих футболках.

— Господи боже, госпожа Дженнаро! Делайте со мной что хотите — вейте из меня веревки, стегайте меня кнутом, принуждайте подписывать фальшивые чеки!

Она улыбнулась:

— Так тебе нравится этот мой вид?

Я высунул язык и часто задышал.

Она приблизилась ко мне, с ее указательного пальца свешивалась футболка.

— Когда мы сюда вернемся, можешь не стесняться и скинуть с меня все это.

Тут я совсем задохнулся, она же, улыбнувшись мне прелестной широкой улыбкой, взъерошила мне волосы:

— Иной раз ты бываешь просто прелесть, Кензи.

Она повернулась, чтобы идти обратно к дивану, но я протянул руки и, поймав ее за талию, привлек к себе. Поцелуй этот был таким же долгим и крепким, как первый наш поцелуй накануне, в ванной. А может быть, он получился более долгим и более крепким.

Когда мы оторвались друг от друга, ее руки гладили мне лицо, мои же касались ее задницы, и я сказал:

— Я мог бы не прерываться весь день.

— В следующий раз дай себе волю.

— Тебе хорошо было прошлой ночью?

— Хорошо? Потрясающе!

— Да, — сказал я. — Потрясающая — это ты.

Ее руки, скользнув по моим щекам, опустились мне на грудь.

— Когда это все кончится, мы улизнем.

— Улизнем? — переспросил я.

— Да. И мне все равно куда. Можно на Мауи, а можно — в «Швейцарское шале», что дальше по улице. Мы повесим на дверь табличку «Просьба не беспокоить», закажем себе все в номер и целую неделю проваляемся в постели.

— Как пожелаете, госпожа Дженнаро. Все к вашим услугам.

* * *

Дональд Игер только взглянул на Энджи в ее черной кожаной куртке, джинсах, сапогах и футболке с концерта группы «Пожар на бойне» со спущенным правым плечом, и, я уверен, уже стал мысленно прикидывать текст обращения в отдел писем «Пентхауса».

— Едрена вошь, — произнес он.

— Мистер Игер? — сказала Энджи. — Я Кензи Суон с УААФ.

— Без дураков?

— Без дураков.

Он широко распахнул дверь:

— Входите, входите.

— А это мой ассистент Дикий Вилли.

Дикий Вилли?

— Да, да, — сказал Дональд, торопливо проталкивая ее в дверь и почти не глядя на меня. — Рад встрече и прочее дерьмо.

Ко мне он повернулся спиной, я же зашел за ним следом и закрыл дверь. Жил он в малоквартирном доме на Монтвейл-авеню, главной магистрали Стоунхема. Дом был кирпичный, тускло-красного цвета, приземистый и безобразный, в два этажа, вмещавший, по-видимому, квартир шестнадцать. Однокомнатная квартирка Дональда, думаю, была типичной — комната с раздвижным диваном, из-под подушек которого торчали грязные простыни; кухня, слишком тесная даже для того, чтобы сварить в ней яйцо; слева — ванная, откуда доносились звуки подтекающего крана; тощий таракан, бегущий по плинтусу возле дивана, возможно, даже не в поисках еды, а просто заблудившийся и одуревший от тяжелого запаха травки, облаком висевшего в воздухе.

Дональд сбросил с дивана газеты, чтобы Энджи могла усесться под большим, шесть на четыре фута, постером с изображением Кейта Ричардса. Фотография эта была мне знакома, и снимали ее, видимо, когда-то в начале семидесятых. На ней Кейт выглядел здорово под мухарём — он прислонялся к стене, держа в одной руке бутылку «Джека Дэниела», а в другой — неизменную сигарету. На нем была футболка с надписью: «Тянет-потянет». Энджи села, а Дональд вскинул на меня глаза, когда я, заперев дверь на засов, вытащил из кобуры пистолет.

— Эй! — только и вымолвил он.

— Дональд, — сказала Энджи, — время нас поджимает, так что будем кратки.

— Ну и при чем тут ААФ, парень? — Он увидел пистолет в моей руке, и хотя я не поднял пистолета и тот болтался у меня где-то возле колена, Дональд отшатнулся, словно ему дали пощечину.

— Про ААФ — это мы наврали, — сказала Энджи. — Сядь-ка, Дональд. Немедленно.

Он сел. Это был бледный, тощий паренек, чьи светлые густые волосы, коротко подстриженные, торчали щеточкой над круглой, как яблоко, головой. Он бросил взгляд на кальян для курения марихуаны, стоящий перед ним на кофейном столике, и спросил:

— Наркоманы, что ли?

— Надоели мне тупицы, — сказал я, обращаясь к Энджи.

— Нет, мы не наркоманы, Дональд, но у нас есть оружие и нету времени. Так что же произошло в тот вечер, когда погиб Энтони Лизардо?

Он хлопнул себя ладонями по лицу так сильно, что я был уверен — там останутся следы.

— О господи! Так это из-за Тони! О господи, господи!

— Да, это из-за Тони, — подтвердил я.

— Бред какой!

— Расскажи нам про Тони, — сказал я. — Вот прямо сейчас и расскажи.

— А потом вы меня убьете.

— Не убьем. — Энджи пошлепала его по ноге. — Обещаю.

— Кто начинил ему сигареты кокаином? — спросил я.

— Не знаю. Правда. Понятия не имею.

— Врешь.

— Нет, не вру.

Я навел пистолет.

— Ладно. Вру, — сказал он. — Вру. Только убери это, пожалуйста.

— Назови ее имя, — сказал я.

Местоимение «ее» сразило Дональда. Он посмотрел на меня так, словно перед ним предстала сама смерть, и съежился на диване. Ноги его оторвались от пола, локти сжались, прикрыв воробьиную грудь.

— Назови же.

— Дезире Стоун, господи... Вот кто это сделал.

— А зачем? — спросила Энджи.

— Не знаю. — Он простер руки. — Я правда не знаю. Тони провернул для нее какое-то дельце. Что-то незаконное. Какое — он мне так и не сказал, сказал только: «Держись от этой девки подальше, а не то, дружище, костей не соберешь».

— Но ты его не послушался.

— Послушался, — сказал он. — Я его послушался. Но она, господи, сама заявилась сюда ко мне вроде как за травкой, понимаешь? И она... она... ну, словами это не скажешь, а просто — ах, с ума сойти, вот и все.

— Затрахала тебя так, что у тебя глаза на лоб полезли, — сказала Энджи.

— Не только глаза, господи... Скажу только, что ей бы на скачках выступать, все призы бы тогда ее были. Ясно?

— Давай про сигареты, — напомнил я ему.

— Да, да, верно... — Он опустил глаза куда-то к коленям. — Я не знал, что в них напихано, — тихо сказал он. — Богом клянусь, не знал. Тони был мой лучший друг. — Он вскинул глаза на меня. — Лучший друг, господи...

— И она велела дать ему сигареты? — спросила Энджи.

Он кивнул:

— Он курил именно эту марку. Я должен был просто оставить пачку у него в машине, понимаете? Потом мы поехали кататься. Закончили прогулку у водоема, и он закурил одну и полез в воду. И лицо у него вдруг стало такое странное, словно он наступил на что-то, на какую-то гадость. А потом он стал хвататься за сердце и ушел под воду.

— Ты вытащил его?

— Пытался. Но было темно. Я не мог нащупать его в воде. Так прошло минут пять, и мне стало страшно. И я сбежал.

— Дезире было известно, что у Тони аллергия на кокаин, да?

— Ага. — Он кивнул. — Он только марихуаной баловался, ну и пил, хотя как «вестник» не должен был бы.

— Лизардо был членом Церкви Истины и Откровения?

Он поднял на меня глаза.

— Ага. Можно сказать, еще с малолетства.

Опустившись на диванную ручку, я глубоко вздохнул, и легкие мои наполнились дымком марихуаны. Я закашлялся.

— Всё без исключения, — сказала Энджи.

— Что? — Я обернулся к ней.

— Всё без исключения, что она ни делала с самого первого дня, было заранее рассчитано и спланировано — депрессия, «Утешение в скорби», всё-всё.

— Как случилось, что Лизардо стал «вестником»? — спросил я Дональда.

— Ну, его мамаша, считай, трёхнулась из-за мужа — тот гангстером был и ростовщичеством занимался. Она переживала очень, вот и вступила и Тони втянула туда лет десять назад. Он еще мальчишкой тогда был.

— Ну и как Тони к этому относился? — спросила Энджи.

Дональд пренебрежительно махнул рукой:

— Как к дерьму и относился. Но и почтение, можно сказать, тоже чувствовал — говорил, что они все, как его папаша, — прохвосты каких мало. Говорил, что денег у них — прорва и все незаконные, в налоговое управление о таких не заявишь.

— Дезире об этом знала, не правда ли?

Он пожал плечами:

— Да что она, со мной откровенничала, что ли?

— Давай-ка, Дональд, выкладывай!

Он поднял на меня глаза.

— Не знаю, право. Тони был болтун, понимаете? Так что он мог рассказать Дезире все, что угодно, ничего не утаить и про себя все рассказать, начиная с пеленок. Уже перед самым концом он рассказал мне, что знает кое-что про одного парня — что тот собирается стащить из этой церкви кругленькую сумму, а я ему на это: «Не надо, Тони, мне даже говорить про такое!» Понимаете? Но Тони-то был болтун! Да, настоящий болтун.

Мы с Энджи переглянулись. Она оказалась права, когда за минуту до этого сказала, что Дезире просчитала все, каждый свой ход. Дезире наметила себе цель — «Утешение в скорби» и Церковь Истины и Откровения. Не они выбрали ее себе в жертву, а она их. Она поставила на Прайса. И Джея. И возможно, на всех тех, кто думал, что ставит на нее.

Я даже присвистнул тихонько. Да, надо отдать должное этой женщине. Такой штучке никто и в подметки не годится.

— Итак, Дональд, ты понятия не имел, чем начинены сигареты? — уточнил я.

— Не имел, — сказал он. — Уж никак не имел.

Я кивнул:

— Ты просто думал, что она хочет подарить бывшему своему дружку пачку сигарет, да?

— Нет, послушай, тут дело не в том: знал — не знал. Я видел, что Дезире добивается всего, что ей вздумается. Всегда добивается.

— А тут ей вздумалось убить твоего лучшего друга, — сказала Энджи.

— И ты помог ей в этом, — сказал я.

— Нет, господи, нет! Я любил Тони! Вправду любил! Но Дезире... она ведь...

— Большая сука, — подсказала Энджи.

Он закрыл рот и уставился на свои босые ноги.

— Думаю, второй такой суки во всем мире не сыщешь, — сказал я. — Вот ты и помог ей убить твоего лучшего друга. И должен жить теперь с этим и мучиться до скончания дней. Так что держись и запасайся силами.

Мы направились к двери.

— Она и вас убьет тоже, — сказал Дональд.

Мы оглянулись. Склонившись над столиком, он дрожащими пальцами совал в кальян марихуану.

— Если вы встанете ей поперек дороги — всё, что ей поперек дороги, она просто стирает в порошок. Она знает, что я в полицию не побегу, потому что... Ну кто я такой? Я ничто. Понимаете? — Он бросил взгляд на меня. — А Дезире, она ведь как? Ей траханье особо ни к чему. Хоть она и здорова это делать, а ни к чему. А вот что ей надо, что ее заводит по-настоящему — могу поспорить, — так это уничтожать, стирать людей в порошок, это ей как шутиха, как фейерверк на Четвертое июля.

35

— Какой ей прок возвращаться сюда? — спросила Энджи, налаживая бинокль и нацеливая окуляры на освещенные окна кондоминиума Джея на Уиттьер-Плейс.

— Возможно, дело тут вовсе не в воспоминаниях ее мамаши, — сказал я.

— Думаю, про них можно просто забыть.

Мы поставили машину на стоянке под пандусом съезда с эстакады на островке между новой Нашуа-стрит-джейл и Уиттьер-Плейс. Мы притаились на своих сиденьях, чуть не вдавившись в них, но так, чтобы нам открывался хороший обзор окон спальни и гостиной Джея, и за время, пока мы там сидели, в окнах мелькали две фигуры — мужская и женская. Сказать точно даже про женскую фигуру, что это Дезире, мы не могли, так как тонкие шторы Джея были задернуты и видели мы лишь силуэты. О том, кому принадлежала мужская фигура, оставалось вообще лишь гадать. Но, учитывая систему сигнализации в квартире Джея, мы все же могли надеяться и даже ручаться, что женщина в окне — это Дезире.

— Так что бы это могло быть? — продолжала Энджи. — Я ведь что хочу сказать — два миллиона она, по-видимому, заграбастала, надежно укрыла во Флориде и может с такими деньжищами отправляться хоть к черту на рога. Так зачем ей возвращаться?

— Не знаю. Возможно, чтобы завершить дело, начатое год назад.

— Убить Тревора?

Я пожал плечами:

— Почему бы и нет?

— Но с какой целью?

— А?

— С какой целью? Эта девица, Патрик, ничего не делает просто так или по причинам чисто эмоциональным. Когда она убила мать и попыталась убить отца, каков, ты думаешь, был ее главный мотив?

— Эмансипация?

Она покачала головой:

— Это недостаточно серьезная причина.

— Недостаточно серьезная причина? — Я опустил бинокль и взглянул на Энджи. — Не думаю, что ей так уж нужны причины. Вспомни, что она сделала с Илианой Риос. Что она, черт возьми, сделала с Лизардо.

— Верно, но логика тут и там есть. Пускай извращенная, но есть. Лизардо она убила, потому что он являлся единственной ниточкой, связывавшей ее с тремя парнями, которые убили ее мать. А Илиану Риос она убила, потому что это помогало ей замести следы, когда она выкрала у Прайса обратно два миллиона. Но что выгадывала она восемь месяцев назад, когда пыталась убить отца?

— Ну, первоначально, как мы можем предположить, это были деньги.

— Каким же это образом?

— Наверное, она являлась единственной его наследницей по завещанию. Родители умирают, и она получает несколько сотен миллионов.

— Ну да. Правильно.

— Допустим, — продолжал я. — Но теперь эта причина полностью отпадает. Наверняка Тревор вычеркнул ее из завещания.

— Верно. Так зачем возвращаться?

— Вот и я о том же.

Она тоже опустила бинокль и потерла глаза.

— Загадка природы, правда?

На секунду я откинулся на спинку сиденья и потянулся, напрягая мускулы шеи и спины, о чем тут же пожалел. В который раз я позабыл о своем плече, и поврежденная ключица словно взорвалась болью, пронзившей всю мою левую сторону вплоть до шеи и впившейся в мозг. Я попытался сделать несколько коротких вдохов и проглотил кислую отрыжку.

— Илиана Риос внешне очень похожа на Дезире, — выговорил я наконец. — Похожа настолько, что Джей ошибся, приняв ее тело за труп Дезире.

— Да. Ну и что?

— Думаешь, это случайность? — Я повернулся к ней. — Каковы бы ни были их отношения, для гибели в номере мотеля Дезире выбрала Илиану Риос именно из-за ее с ней внешнего сходства. Она проявила большую предусмотрительность.

Энджи содрогнулась.

— Да, эта женщина смотрит в корень.

— Совершенно верно. Что и делает бессмысленной гибель ее матери.

— Не поняла! — Энджи так и вскинулась на сиденье.

— Машина матери в тот вечер сломалась. Так?

— Так. — Она кивнула. — И мать позвонила Тревору, из чего он и заключил, что она будет точно с ним в машине, если дружки Лизардо...

— Но каковы, однако, шансы? Я что хочу сказать — учитывая напряженный график Тревора, его привычку гореть на работе, а вдобавок его отношения с женой, каковы шансы, что Инее может позвонить ему с просьбой подвезти ее? И каковы шансы, что ее звонок застанет его на месте? Не говоря уже о том, что вместо того, чтобы подвозить, он мог бы просто посоветовать ей взять такси.

— Да, это значит многое оставлять на волю случая, — сказала Энджи.

— Верно. А Дезире никогда и ничего не оставляет на волю случая.

— Ты хочешь сказать, что смерть матери не входила в ее замысел?

— Не знаю. — Поглядев в окно, я покачал головой. — С Дезире вообще многого не знаешь. Вот завтра, например, она хочет, чтобы ее сопровождали в дом отца. Якобы чтобы защитить ее в случае чего.

— Как будто хоть раз в жизни ей требовалась защита.

— Вот именно. Так зачем мы ей понадобились? Для чего она нас предназначила?

Мы долго сидели так, наставив окуляры биноклей на окна Джея, в ожидании ответа на мой вопрос.

* * *

Наутро в семь тридцать состоялось явление Дезире. И я чуть было не попался ей на глаза.

Я возвращался из кафетерия на Козуэй-стрит, потому что мы с Энджи решили, что глоток кофеина после бессонной ночи стоит некоторого риска.

Я находился в десяти шагах от нашей машины напротив дома Джея, когда дверь его парадного открылась. Я съежился и замер, вжавшись в балку пандуса.

Первым из дома вышел хорошо одетый мужчина лет под пятьдесят или за пятьдесят с портфелем в руке. Поставив портфель на землю, он стал было влезать в рукава пальто, но, понюхав воздух и ощутив необычное для марта тепло этого солнечного дня, он опять перекинул пальто через руку и поднял портфель. Оглянувшись на небольшую группку спешащих на работу жильцов, вышедших вслед за ним, он улыбнулся кому-то в этой группке.

Она не улыбнулась ему в ответ, и поначалу я даже не сразу узнал ее, так как волосы ее были убраны в пучок, а глаза прикрыты темными очками. На ней был строгий темно-серый костюм с юбкой по колено, чопорной белой блузкой и сизо-серым шарфом на шее. Она остановилась поправить воротник черного пальто, другие же вышедшие из того же парадного разбрелись по своим машинам или же направились в сторону Северного вокзала и административного центра, кое-кто пошел в сторону перехода, ведущего к Музею науки и Лехмир-стейшн.

Дезире глядела на них с нескрываемым презрением, а постав ее стройных ног выражал даже нечто вроде ненависти. А возможно, я просто слишком в них вглядывался и мне это почудилось.

Затем хорошо одетый мужчина наклонился к ней и поцеловал ее в щеку. Она же лишь легонько провела пальцами по его ширинке и отстранилась.

Она что-то с улыбкой сказала ему, он покачал головой, энергичное лицо его мечтательно осклабилось. Она пошла к парковке, и я увидел, что она хочет сесть в темно-синий «форд-фалькон» Джея 1967 года с откидным верхом — машина эта была на парковке с тех пор, как он отбыл во Флориду.

Когда она сунула ключи в дверцу машины, меня охватила глубокая всепоглощающая ненависть к ней — ведь я отлично знал, сколько времени и денег потратил Джей, реставрируя машину, меняя двигатель, рыская по всей стране в поисках редких деталей. Это была всего лишь машина, и экспроприация ее являлась самым меньшим из преступлений Дезире, и все же в машине было что-то, еще сохранившееся от Джея, и мне показалось, что она посягает на это «что-то», желая нанести ему последний удар.

Мужчина ступил на тротуар как раз напротив меня, и я спрятался за опору эстакады. Порыв холодного ветра, пронесшегося по Козуэй-стрит, заставил его все-таки надеть пальто, Дезире же тем временем заводила машину; надев пальто, он отправился пешком по улице.

Я выглянул из-за опоры эстакады и из-за машины, и глаза Энджи встретились с моими в боковом зеркальце.

Она показала на Дезире, потом на себя.

Я кивнул и показал на мужчину.

Она улыбнулась и послала мне воздушный поцелуй.

Она тронула, я же перешел на противоположный тротуар и двинулся следом за мужчиной по Лоумесни-Уэй.

Минуту спустя мимо меня на машине Джея проехала Дезире, за ней — белый «мерседес», за которым следовала Энджи. Я проследил за тем, как все три машины направились к Стэнифорд-стрит, откуда свернули направо к Кембридж-стрит и дальше, к неисчислимому множеству прочих возможных мест.

Тем временем мужчина впереди, дойдя до угла, сунул портфель под мышку, а руки — в карманы. Со стороны можно было подумать, что мы просто вышли на прогулку. Держа между нами дистанцию метров в пятьдесят, я пошел за ним вверх по Мерримак-стрит. На Хей-Маркет-сквер Мерримак перешла в Конгресс-стрит, а на Нью-Садбери нас с ним настиг новый порыв ветра. Мы перешли улицу и продолжили путь в направлении финансового центра, где намешано больше архитектурных стилей, чем, наверное, в любом другом городе из тех, где мне доводилось бывать. Сверкающее стекло и гранитные плиты громоздятся над четырехэтажными всплесками рескинианской псевдоготики и копиями флорентийских палаццо, модернизм здесь приветствует немецкое Возрождение, а тот тянет руку постмодернизму, архитектурному низкопробному стандарту, ионическим колоннам, французским карнизам и коринфским пилястрам, а также доброму старому граниту и известняку Новой Англии; я любил бывать здесь, шляться по финансовому центру без всякого дела и только глазеть, разглядывать здания, а в хорошие дни думать, что вот здесь нам и преподан урок, как жить на этом свете, — намешано бог знает что, и все разное, а тем не менее гармония налицо. Но если б решение было за мной, Ратушу все же я бы взорвал.

Уже возле самого сердца финансового центра мужчина вдруг свернул влево, пересек развилку Стейт-, Конгресс— и Корт-стрит, миновал памятник, воздвигнутый в честь Бостонской резни, и, пройдя еще метров двадцать, направился к зданию Биржи.

Я убыстрил шаг почти до бега, потому что Биржа очень велика, одних лифтов там штук шестнадцать. Когда я ступил на мраморный пол под своды, простиравшиеся надо мной на высоту четырехэтажного дома, я потерял его из виду. Я пошел вправо и, попав в коридор со скоростными лифтами, заметил, что двери одного из них вот-вот готовы были закрыться.

— Подержите дверь, пожалуйста! — вскричал я и, затрусив к лифту, втиснул между створок здоровое плечо. Створки подались лишь после того, как крепко сжали мне плечо. Туго пришлось моим плечам в эту неделю!

Мужчина, прислонившись к стенке лифтовой кабины, разглядывал меня, вошедшего; лицо у него было недовольное, словно, вторгнувшись в лифт, я покусился на его свободное время.

— Спасибо, что придержали дверь, — сказал я.

Он глядел прямо перед собой.

— По утрам здесь работает множество других лифтов.

— Ах, — сказал я, — но это такой человеческий поступок!

Когда двери закрылись, я заметил, что он нажал кнопку 38-го этажа, и, надавив на эту же кнопку, я прислонился к стенке.

Он окинул взглядом мое поцарапанное, в ссадинах лицо, мою перевязь, мою одежду, до неузнаваемости измятую одиннадцатью часами пребывания в машине.

— У вас какое-нибудь дело на тридцать восьмом? — спросил он.

— Да. Дело.

Прикрыв глаза, я оперся о стену лифта.

— А что за дело? — поинтересовался он.

— Ну а вы как думаете?

— Да не знаю я.

— Значит, вы не на тот этаж едете, — сказал я.

— Да я работаю там!

— И не знаете, чем занимаются на тридцать восьмом этаже? Надо же! Первый день работаете, наверное?

Он перевел дух, в то время как лифт одним махом проскочил двадцать первый этаж, проскочил с такой скоростью, что мне казалось, будто щеки мои вот-вот соскользнут на подбородок.

— Молодой человек, — сказал он, — думаю, вы ошиблись.

— Молодой человек? — удивился я, но, поглядев на него внимательнее, понял, что в первоначальной оценке его возраста я ошибся минимум лет на десять. Меня ввели в заблуждение как его смуглая упругая кожа, густые темные волосы, так и энергичная быстрая походка, но он оказался просто моложавым стариком лет шестидесяти, если не больше.

— Да, вы определенно не туда попали.

— Почему вы так считаете?

— Потому что я знаю всех клиентов фирмы, а вас я не знаю.

— Я новый клиент, — сказал я.

— Сомневаюсь, — сказал он.

— Да нет, правда.

— Вранье собачье, — сказал он, одарив меня снисходительной улыбкой, обнажившей его прекрасно запломбированные белоснежные зубы.

Когда он сказал «фирма», я догадался, что речь идет не о финансовом учреждении.

— Я вот травму получил, — сказал я, приподнимая руку на перевязи. — А я барабанщик группы «Ружья и розы», роковой группы. Слыхали про такую?

Он кивнул.

— У нас вчера вечером концерт был во Флите, и кто-то запустил петарду в неположенном месте, и вот теперь мне требуется адвокат.

— Серьезно?

— Да.

— Барабанщика группы «Ружья и розы» зовут Мэтт Сорем, и вы на него вовсе не похожи.

Шестидесятилетний фанат группы «Ружья и розы»? Как такое возможно? Везет мне, нечего сказать!

— Был Мэтт Сорем, — сказал я. — Был. Но у них с Экслом размолвка вышла, и тогда привлекли меня.

— Играть в Флит-центре? — сказал он, когда мы уже достигли 38-го этажа.

— Да, приятель.

Двери открылись, но он заблокировал их, просунув руку между створок.

— Вчера вечером во Флит-центре «Кельты» сражались с «Быками». Я знаю. У меня там абонемент. — И он опять широко улыбнулся мне. — Кто бы ты там ни был, молись господу богу, чтобы лифт спустился в вестибюль раньше, чем там окажутся охранники!

Он вышел и не сводил с меня глаз, пока двери не начали закрываться. За его спиной я успел прочитать выведенные золотом фамилии на табличке: «Гриффин, Майлс, Кеннили и Бергман».

Я улыбнулся и прошептал: «Дезире!»

Он рванулся вперед, опять просунул руку в дверь лифта, и створки снова раскрылись.

— Что ты только что сказал?

— Вы меня слышали, мистер Гриффин. А может, называть вас просто Дэнни?

36

Его кабинет имел все, в чем нуждается преуспевающий делец, кроме, может быть, ангара для личного реактивного самолета. Однако если бы он захотел, то кабинет вместил бы и самолет.

Приемные перед кабинетом были пусты, если не считать одинокой фигуры секретаря мужского пола, заполнявшего кофейными фильтрами многочисленные кофейные автоматы, расставленные по приемным. Где-то вдали гудел пылесос.

Дэниел Гриффин повесил в шкаф пальто и пиджак, после чего обошел стол, такой огромный, что мне показалось, будто размеры его исчислялись в ярдах. Он уселся и сделал мне знак сесть напротив.

Я продолжал стоять.

— Кто вы? — спросил он.

— Патрик Кензи, частный детектив. Если вы интересуетесь моей биографией, можете осведомиться о ней у Чезвика Хартмана.

— Вы знакомы с Чезвиком?

Я кивнул.

— Уж не вы ли помогли его сестре выпутаться из неприятной ситуации в Коннектикуте несколько лет назад?

Я взял в руки со стола стоявшую с краю тяжелую бронзовую фигурку и принялся рассматривать ее. Это было изображение какого-то восточного божка или же мифологического персонажа — женщина с короной на голове, но с лицом, обезображенным свисавшим с него вместо носа слоновьим хоботом. Женщина сидела скрестив ноги, глядя на рыбу, выпрыгнувшую из моря прямо к ее ногам. Четыре руки женщины держали соответственно боевой топорик, бриллиант, бутылочку с притиранием и свернувшуюся кольцом змею.

— Шри-ланкийское? — спросил я.

Подняв брови, он кивнул:

— В то время это, конечно, называлось Цейлоном.

— Угу, — сказал я.

— Что вам от меня надо? — спросил он.

Я взглянул на фотографию красивой улыбающейся женщины, на другую, где были взрослые дети и целый выводок безупречных в своей прелести внучат.

— За республиканцев голосуете? — осведомился я.

— Что?

— Фамильные ценности, — сказал я.

— Я не понимаю.

— Что надо было Дезире? — спросил я.

— Боюсь, что вас это совершенно не касается.

Он приходил в себя после полученного возле лифта шока — голос его окреп, а в глазах опять засверкало праведное негодование. Скоро он вновь начнет мне угрожать охранниками, так что придется нанести ему удар под дых.

Я обошел стол и, сдвинув настольную лампу, сел на столешницу, так что нога моя свешивалась в дюйме от его ноги.

— Дэнни, — сказал я, — если б у вас с ней было простое свидание, вы ни за что бы не выпустили меня из лифта. Вам надо скрыть какую-то ужасную тайну. Нечто огромное, постыдное и противозаконное, за что вас можно упрятать в тюрьму на веки вечные. Пока что я не знаю, что именно вы скрываете, но мне известно, как действует Дезире, и известно, что она и пяти минут не потратила бы на ваши дряблые гениталии, если б не получила взамен нечто существенное. — Наклонившись к нему, я ослабил узел его галстука и расстегнул ему воротничок. — Так что признавайтесь.

Над его верхней губой показались капельки пота, а сжатые челюсти слегка обмякли.

Он сказал:

— Вы слишком много себе позволяете.

Я поднял бровь:

— И это все, что вы можете мне сказать? Ну, тогда держись, Дэнни.

Я спрыгнул со стола.

Он отпрянул в своем кресле, откатив его от меня, но я повернулся к нему спиной и направился к двери. Там я оглянулся:

— Когда я через пять минут позвоню Тревору Стоуну и расскажу ему, что вы трахаете его дочь, может, передать ему что-нибудь от вас лично?

— Вы не посмеете.

— Не посмею? Да у меня есть снимки, Дэнни.

Все-таки приятно наносить сокрушительные удары.

Рука Дэниела Гриффина поползла вверх, и он несколько раз глотнул. Он вскочил с такой стремительностью, что кресло его крутанулось, а он простоял секунду, опершись о стол и глотая кислород.

— Вы работаете на Тревора? — выговорил он.

— Раньше работал, — сказал я. — Теперь — нет. Но телефон его у меня записан.

— И вы, — сказал он звенящим голосом, — остались ему верны?

— Вы вот не верны! — сказал я, издав короткий смешок.

— Я про вас спрашиваю.

Я покачал головой:

— Я не люблю его и дочь его не люблю, и, насколько я знаю, оба они могут пожелать моей смерти сегодня в шесть часов вечера.

Он кивнул:

— Это опасные люди.

— Знаете что, Дэнни? Расскажите мне что-нибудь, чего я еще не знаю. Что вам полагается сделать для Дезире?

— Я... — Он покачал головой и отошел к маленькому холодильнику в углу. Он наклонился к холодильнику, и я вытащил пистолет и снял его с предохранителя.

Но он вытащил из холодильника лишь бутылку «Эвиана». Выглотав с полбутылки, он вытер рот тыльной стороной руки. Когда он увидел пистолет, глаза его расширились. Но я лишь пожал плечами.

— Он очень дурной, мерзкий человек, и он умирает, — сказал Гриффин. — Мне приходится думать о будущем. Приходится думать о том, в чьи руки перейдут его деньги, когда он умрет. Кто станет держателем кошелька, если угодно.

— И немалого кошелька, — заметил я.

— Да. В один миллиард сто семьдесят пять миллионов долларов по последним подсчетам.

От этой цифры я несколько оторопел. Такая сумма, наверное, одна может заполнить грузовик или банковский сейф. А возможно, в грузовик или в сейф она и не уместится.

— Так это уж не кошелек, — сказал я. — Это прямо национальный валютный запас!

Он кивнул:

— И деньги эти надо куда-то направить, когда он умрет.

— Бог мой, — сказал я. — Вы собираетесь изменить его завещание.

Он отвел глаза и стал смотреть в окно.

— Или же вы уже его изменили, — сказал я. — Ведь и он изменил завещание после покушения на него, не правда ли?

Не сводя глаз со Стейт-стрит и задней стороны «Сити-Холл-Плаза», он кивнул.

— Он вычеркнул Дезире из завещания?

Опять кивок.

— К кому же теперь переходят деньги?

Никакого ответа.

— Дэниел, — повторил я, — к кому же теперь переходят деньги?

Он махнул рукой.

— На разнообразные нужды пойдут — университетские стипендии, библиотеки, на медицинские разработки — всякое такое.

— Чепуха. Бескорыстием он не отличается.

— Девяносто два процента всего капитала пойдет в частную трастовую компанию его имени. Как адвокату мне поручено каждый год снимать оттуда известный процент и направлять его в вышеуказанные медицинские учреждения. Прочее остается в трастовой компании и приумножается.

— Какие же это медицинские учреждения?

Он оторвал взгляд от окна.

— Специализирующиеся на криогенных разработках.

Я чуть было не расхохотался.

— Так этот полоумный хочет, чтобы его заморозили?

Он кивнул:

— До тех пор, пока не найдут средство от рака. А проснувшись, он все равно будет входить в число богатейших людей планеты, потому что одних только процентов с его капитала хватит на то, чтобы покрывать инфляцию вплоть до трехтысячного года.

— Погодите-ка, — сказал я. — После смерти, или там замороженный, или еще какой-нибудь, разве сможет он следить за тем, как расходуются деньги?

— То есть разве сможет он уберечь их от хищения, если на них позарюсь я или тот, к кому перейдут дела после меня?

— Да.

— Следить за этим станет частная аудиторская фирма.

Я на секунду прислонился к стене, пытаясь осмыслить услышанное.

— Но эта аудиторская фирма приступает к делу лишь после его смерти или замораживания. Так?

Он прикрыл глаза и кивнул.

— И когда же состоится морозильная процедура?

— Завтра.

Я засмеялся, настолько дико и обидно это мне показалось.

— Не смейтесь. Он сумасшедший, но смеяться над ним или сбрасывать его из-за этого со счетов не стоит. Лично я не верю в криогенные разработки. Но что, если я ошибаюсь, а он, напротив, прав? Знаете, мистер Кензи, он еще попляшет на наших похоронах.

— Только если вы не измените завещание, — сказал я. — В его плане есть одна прореха, не правда ли? Даже если он и проверит завещание перед тем, как лезть в этот свой холодильник, или как там эта штука называется, вы все равно сможете его изменить или заменить его другим завещанием, не правда ли?

Он сделал несколько глотков из бутылки «Эвиана».

— Дело щекотливое и трудное, но возможное.

— Чудесно. Где же теперь находится Дезире?

— Понятия не имею.

— Ладно. Берите пальто.

— Что?

— Вы едете со мной, Дэниел.

— И не подумаю! У меня назначены встречи.

— В моем пистолете несколько пуль, у них там тоже назначена встреча. Ясно?

37

На Стейт-стрит мы взяли такси и двинулись против потока машин утреннего часа пик в направлении Дорчестера.

— Вы давно работаете на Тревора? — спросил я.

— С семидесятого года.

— Больше, чем четверть века, — подсчитал я.

Он кивнул.

— И прошлой ночью вы все это кинули псу под хвост ради того, чтобы прикоснуться к телу его дочери.

Рука его поползла вниз — он теребил складку брюк, пока отворот их не лег на начищенный до блеска ботинок так, как надо.

— Тревор Стоун, — сказал он и откашлялся, — это чудовище. Люди для него — это вещи ему на потребу. Хуже, чем вещи. Он их покупает, продает, торгует ими, а потом, когда они больше не нужны, он выбрасывает их в мусорный бак. Дочь его, признаюсь, я долго считал полной его противоположностью. В первый раз, когда мы с ней занялись любовью...

— Когда это было?

Он поправил галстук.

— Семь лет назад.

— Когда ей было шестнадцать.

Он глядел на разделенные сеткой полосы движения на автостраде.

— ...я решил тогда, что она ангел небесный. Безупречно красивая, добрая, участливая — словом, как раз те качества, которых не хватало отцу. Но с течением времени я понял, что это все игра. Что она просто хороший лицедей, лучше, чем ее отец. А по существу ничем от него не отличается. Но, будучи пожилым, давно утратившим наивность человеком, я пересмотрел свой взгляд на ситуацию и, насколько это было возможно, использовал ее в своих интересах. Дезире использует меня, я же — ее, и оба мы молим Господа о скорейшей кончине Тревора Стоуна. — Он улыбнулся. — Может быть, она и не лучше своего отца, зато красивее и в постели с ней куда забавнее.

* * *

Нельсон Ферраре взглянул на меня мутным взглядом и почесался через ткань халата. В открытую дверь на меня пахнуло застарелыми запахами пота и плохой еды, пропитавшими его квартиру.

— Так ты хочешь, чтобы я присмотрел за этим парнем?

Дэниел Гриффин выглядел жутко испуганным, сам Нельсон еще не успел его напугать, хотя и должен был бы. Напугала его квартира Нельсона.

— Ага. До полуночи. Три сотни баксов.

Он протянул руку, и я вложил в нее банкноты.

Он отступил от двери со словами:

— Заходи, старичок.

Я толкнул Дэниела Гриффина через порог, и тот неверными шагами направился в гостиную.

— Прикрутишь его наручниками к чему-нибудь там при необходимости, Нельсон. А бить не надо. Совсем не надо, ни капельки.

Нельсон зевнул:

— За три-то сотни я ему и завтрак сделаю. Жаль, повар я никудышный.

— Это возмутительно! — воскликнул Гриффин.

— А в полночь пусть отправляется на все четыре стороны, — сказал я Нельсону. — Ну, бывай.

Нельсон повернулся и захлопнул дверь.

Идя по коридору, я сквозь тонкие стены его жилища расслышал слова:

— Здесь ведь у нас разговор короткий, дружок. Тронешь дистанционный пульт — я тебе руку ржавой пилой оттяпаю.

* * *

Обратно в центр я поехал на метро — из гаража на Кембридж-стрит, места ее постоянной дислокации, мне надо было забрать мою машину «порше 1963», отреставрированную тем же образом, что и «фалькон» Джея, — потихоньку, деталь за деталью, и так в течение многих лет, пока машина не приобрела пристойный вид. Через какое-то время я понял, что меня занимает не столько результат, сколько сам процесс реставрации. Как сказал однажды мой отец, указывая на здание, в строительстве которого он принимал участие еще до того, как стал пожарным: — На все это здание целиком я плевать хотел, но вот видишь этот кирпичик, Патрик? А вот здесь их целый ряд на третьем этаже, видишь? Это я их клал. Я их первый в руки брал. И они меня переживут.

Так и случилось. Труд и его результат всегда переживают того, кто трудился. Это тебе подтвердит любая тень древнеегипетского раба. И вероятно, думал я, опуская крышу своей машины, именно с этим Тревор и не может смириться. Потому что, насколько я разбираюсь в его делах (а разбираюсь я в них очень слабо — ведь они так многочисленны и разнообразны), шансы его получить бессмертие весьма невелики. Не похоже, чтобы он был строителем. Он был покупателем, продавцом, пользователем, но кофейные зерна в Эль-Сальвадоре и доходы, ими приносимые, теряют вещественность, едва этот кофе выпивается, а деньги тратятся.

Какие кирпичи хранят тепло твоих пальцев, Тревор?

Какие возлюбленные хранят в памяти твои черты, вспоминая тебя с радостью и нежностью?

Где твой след на этой планете?

И кто скорбит о твоем уходе?

Никто.

Я держал в бардачке сотовый и позвонил по нему Энджи на сотовый в «краун Виктория». Но она не ответила.

Припарковавшись возле дома и включив сигнализацию, я поднялся наверх, сел и стал ждать.

В последующие два часа я десятки раз набирал ее номер, даже проверял свой телефон, дабы удостовериться, что кнопка звонка нажата. Она была нажата.

Возможно, у нее села батарейка, уговаривал я себя.

Но тогда она воспользовалась бы адаптером, подключив его к зажигалке.

Да, но если ее нет в машине...

Тогда бы она позвонила мне сюда.

Ну, может быть, ей некогда или рядом нет телефона.

Чтобы отвлечься от дурных мыслей, я немного посмотрел «Фокусы», но даже Харпо, охотящийся на женщин на океанском лайнере, ни даже ожидание четырех братьев Маркс, разыгрывающих из себя Мориса Шевалье, чтобы сойти на берег с украденным паспортом певца, не помогли мне сосредоточиться на картине.

Я выключил телевизор и видео и опять набрал номер сотового.

Не отвечает.

И так продолжалось весь день. Не отвечает. Полная тишина — лишь звонки на другом конце, которым вторит звон в моих ушах.

А потом — молчание, громкое, издевательское молчание.

38

Молчание сопровождало весь мой обратный путь к Уиттьер-Плейс для встречи с Дезире в шесть часов.

Энджи была мне не просто коллегой и партнером. И не просто лучшим моим другом. И не просто любовницей. Без сомнения, она была всем вышеназванным — но она являлась для меня и чем-то неизмеримо большим. С той недавней ночи, когда мы с ней занимались любовью, я стал догадываться о том, что связывающее нас чувство — а связывало оно нас давно, возможно, с самых ранних лет, — не только нечто редкое, но и священное. Почти все во мне начиналось и кончалось Энджи.

Без нее, не зная, где она, как она, я не только съеживался до половинных размеров, я превращался в ничто.

Дезире. Дезире скрывается за этим молчанием. Я был в этом совершенно уверен. И, как только я ее увижу, я собирался всадить пулю в ее коленную чашечку и заставить отвечать на мои вопросы.

Но Дезире, шептал мне внутренний голос, очень умна. Помнишь, как однажды выразилась Энджи? «Она ничего не делает просто так». Если за исчезновением Энджи скрывается она, если она где-то задержала, скрутила ее, значит, она хочет использовать ее в качестве разменной монеты, выторговывая себе что-нибудь. Она не станет просто убивать ее. Это ей ничего не даст. Невыгодно.

Я съехал с автострады на эстакаду, ведущую к Сторроу-драйв, и повернул вправо, чтобы, объехав Леверетт-Серкл, очутиться на Уиттьер-Плейс. Но еще до объезда я подрулил к тротуару, приглушил двигатель и минуту-другую размышлял, подсчитывая шансы и риски и одновременно заставляя себя немного отдышаться, утихомирить бурление крови в венах, подумать.

Кельты, шептал голос, вспомни кельтов, Патрик. Они были безумцами. Кровь кипела в их жилах, и в первом веке до новой эры твои предки терроризировали Европу. Потому что эти кровожадные безумцы в боевой раскраске пьянели от битвы. Все боялись кельтов.

И так было до Цезаря. Юлий Цезарь спросил своих воинов: что это болтают о дикарях, которые повергают всех в страх и трепет в Галлии, Германии, Испании, Ирландии? Рим никого не боится.

Но и кельты никого не боятся, отвечали воины.

Слепая, безрассудная храбрость всегда уступит уму и расчету, сказал Цезарь.

И он послал пятьдесят пять тысяч солдат против четверти миллиона кельтов в Алезии.

И те вышли на битву. Глаза их были налиты кровью, они были голы и вопили от ярости и возбуждения и презирали смерть.

И батальоны Цезаря разбили их в пух и прах.

Применив умную тактику и расчет, совершенно хладнокровно войска Цезаря победили безумных, стойких и бесстрашных кельтов.

Проезжая с триумфом по улицам Рима, Цезарь обронил, что никогда еще не встречал военачальника храбрее Верцингеторикса, командующего кельтской армией в Галлии. И наверное, для того, чтобы похвала его прозвучала возвышеннее, Цезарь во время триумфального шествия все время помахивал отрубленной головой Верцингеторикса.

Так ум в который раз победил грубую силу. Ум подчиняет себе сердце. Оголтело ринуться подобно кельту, прострелить колено Дезире и ждать от этого каких-то результатов — глупее глупого. Дезире — тактик. Дезире — это Рим.

Бурление крови во мне прекратилось, кровь подернулась льдом. Я сидел, слушая звук работавшего вхолостую мотора, а справа от меня катила свои воды Чарльз-Ривер. Пульс мой стал реже. Руки уже не дрожали.

Это ведь не кулачный бой, говорил я себе. Из кулачного боя ты возвращаешься окровавленным, твой противник окровавлен несколько больше, но обычно, если ему так хочется, он готов к новым сражениям.

Но у нас это война. А чтобы победить на войне, надо отрубить противнику голову. И все будет кончено.

— Как настроение? — спросила меня Дезире, выходя из дома Джея с десятиминутным опозданием.

— Превосходное! — Я улыбнулся.

Остановившись возле машины, она восхищенно присвистнула:

— Роскошь какая! Хотелось бы мне, чтоб погода была теплее, чтобы можно было поднять верх!

— Мне тоже бы хотелось.

Прежде чем открыть дверцу, она легонько погладила ее, потом открыла и, влезая, коротко чмокнула меня в щеку.

— Где мисс Дженнаро?

Перегнувшись через мою руку, она провела пальцами по деревянной отделке руля.

— Мисс Дженнаро решила еще пару деньков погреться на солнышке.

— А что я говорила! Только вот билет пропал. Мы взлетели на эстакаду автострады, после чего свернули на трассу 1, слыша позади себя автомобильные гудки.

— Мне нравится, как вы водите, Патрик. Очень по-бостонски.

— Я и есть бостонец, — сказал я. — Бобоед до мозга костей.

— Нет, вы только послушайте этот двигатель! — восхитилась она. — Рычит, как леопард!

— Я и машину купил из-за этого. Обожаю рычанье леопардов.

Она хмыкнула, издав тихий гортанный звук.

— Надо думать!

И, положив нога на ногу, откинулась в кресле.

На ней были голубые узорчатые джинсы, темно-синяя кашемировая кофта навыпуск и с капюшоном и коричневые мягкие мокасины. Ее духи пахли жасмином, а от волос шел запах хрустких яблок.

— Ну что, — спросил я, — развлеклись по возвращении?

— Развлеклась? — Она покачала головой. — Все время после приземления просидела взаперти в этой квартире! Боялась нос высунуть до вашего приезда! — Она вынула из сумочки пачку «Данхилла». — Не возражаете, если я закурю?

— Нет. Мне нравится сигаретный дым.

— Бывший курильщик? — Она щелкнула зажигалкой на приборной доске.

— Скорее борющийся с пристрастием к никотину.

Мы проскочили Чарльзтаунский туннель, и перед нами выросли огни Тобин-бриджа.

— По-моему, не стоит так строго порицать наши слабости и пристрастия.

— Вы в этом уверены?

Она закурила и втянула в себя дым, издав явственно слышимый свистящий звук.

— Абсолютно уверена. Все мы смертны. Не правда ли?

— Насколько мне это известно, да.

— Так зачем же бороться с вредными привычками? Зачем какие-то из них — пристрастие к алкоголю, героину, никотину, сексу, наконец, назовите что угодно — особо выделять, делая из них жупел и пугая этим детей, если мы не отказываемся жить в больших городах, где воздух полон токсинов и дыма, если мы едим высококалорийную пищу или, черт меня возьми, являемся гражданами самой индустриальной страны в мире?

— Резонно.

— Если я и умру от этого, — она потрясла в воздухе сигаретой, — то, по крайней мере, это будет мой собственный выбор. Тут уж ничего не попишешь — сама руку приложила, сама и отвечай. Все лучше, чем угодить под грузовик во время пробежки трусцой.

Я невольно улыбнулся:

— Мне не доводилось слышать такой забавной аргументации.

Мы выехали на Тобин-бридж, и пролеты моста напомнили мне Флориду, там тоже физически ощущаешь под собой водную стихию. И не только Флориду это напоминает, нет. Ведь именно здесь погибла Инее Стоун, исходя криком, когда пули впивались ей в тело, раня жизненно важные органы, именно здесь глянула она в глаза безумию и матереубийству, хотя о последнем она могла так и не узнать.

Инее. Была ли ее гибель частью замысла или же не была?

— Так что же, — сказала Дезире, — назовем мою философию нигилизмом?

Я покачал головой:

— Нет. Фанатизмом, насквозь пропитанным скептицизмом.

Она улыбнулась:

— Хорошо.

— Рад, что вам понравилось мое определение.

— Я это о том, что все мы смертны. И умрем, хотим мы этого или нет. Уж такова жизнь.

И, перегнувшись ко мне, она бросила мне на колени что-то мягкое.

Мне пришлось дожидаться уличного фонаря, и только тогда я понял, что это, — такой темной была материя.

Это была футболка. На ней белыми буквами были написаны слова «Пожар на бойне», а правое плечо было спущено, так что еще немного — и футболка соскользнула бы с ее владелицы.

Дезире уперлась пистолетом мне в ширинку и склонилась ко мне так низко, что моя ушная раковина ощутила прикосновение ее языка.

— Не во Флориде она, — сказала Дезире, — а в яме. Она еще жива, но умрет, если вы не выполните в точности то, что я вам прикажу.

— Я убью тебя, — шепнул я, когда подъем на мост, достигнув вершины, закончился и начался спуск к другому берегу.

— Так все вы, мальчики, говорите.

* * *

На объезде Марблхедского перешейка, когда океанские волны ревели и бились о скалы внизу, я на секунду заставил себя забыть об Энджи. Я прогнал мучившие меня, одна другой страшнее, картины, я утихомирил черные тучи тревоги, грозившие поглотить меня, и проговорил:

— Дезире...

— Да, так меня зовут. — Она улыбалась.

— Вы желали смерти вашего отца, — продолжал я. — Прекрасно. В этом есть хоть какой-то смысл.

— Спасибо.

— Хоть и с оттенком человеконенавистничества и индивидуализма, одним словом — социопатии.

— Красиво выражаетесь!

— Но ваша мать... Зачем вам нужна была ее гибель?

Ответила она, не задумываясь, и голос ее прозвенел колокольчиком:

— Ну, знаете, как это бывает между матерью и дочерью... Вся эта скрытая ревность... Пропущенные детские утренники в школе, ссоры насчет места в шкафу...

— Я вас серьезно спрашиваю.

Одну секунду пальцы ее задумчиво барабанили по стволу пистолета.

— Моя мать, — сказала она, — была очень красивой женщиной.

— Знаю. Я видел фотографии.

Она фыркнула:

— Что там фотографии! Фотографии — это отдельные моменты. Мама была не просто красавицей, ты, сыщик хренов, она была воплощенной элегантностью, воплощенной грацией и воплощенной любовью без границ. — Дезире втянула в себя воздух.

— Так зачем вам нужна была ее гибель?

— Когда я была еще маленькой, мама взяла меня в город. «Девичник» — так она это называла, день только для девочек. Мы устроили пикник на Лугу, ходили по музеям, пили чай в «Ритце», катались на аттракционах в Паблик-Гарден. Это был чудесный день. — Она поглядела в окно. — А часа в три мы наткнулись на ребенка. Он был моего возраста — а было мне тогда лет одиннадцать. Китайчонок, и он плакал навзрыд, потому что кто-то из проходящего мимо школьного автобуса бросил в него камень и камень попал ему в глаз. И моя мать — я никогда этого не забуду — прижала его к груди, плача вместе с ним. Плакала она беззвучно, но слезы текли по ее щекам, а кровь мальчика пачкала ей блузку. В этом была она вся, Патрик. — Дезире отвернулась от окна. — Она плакала из-за других.

— И за это вы ее убили?

— Я не убивала ее! — прошипела Дезире.

— Нет?

— У нее машина сломалась, кретин! Понятно тебе? Это не планировалось. Она не должна была находиться в машине с Тревором. Она не должна была умереть.

Громко закашлявшись в кулак, она сделала резкий хриплый вдох.

— Произошла ошибка, — сказал я.

— Да.

— Вы любили ее.

— Да.

— Страдали из-за ее гибели, — сказал я.

— Такого ты себе и вообразить не можешь!

— Хорошо, — сказал я.

— Хорошо, что она умерла или что я страдала из-за ее гибели?

— И то и другое, — сказал я.

* * *

Большие чугунные ворота перед нами раскрылись, когда мы подъехали к подъездной аллее, ведущей к дому Тревора Стоуна. Я въехал в брешь, и ворота за мной опять закрылись, а фары машины осветили аккуратно подстриженные ухоженные кусты и живые изгороди по бокам. Потом мы свернули влево, объезжая по белой гравиевой дорожке овальной формы лужайку с огромной купальней для птиц посреди нее. Дом находился метрах в ста от нас, и мы поехали мимо высаженных в два ряда белых дубов. Величественные деревья высились гордо и стойко, как часовые, через каждые пять метров.

Аллея уперлась в тупик, но Дезире сказала: «Дальше — сюда», — и ткнула пальцем. Я объехал фонтан, и он вдруг заискрился — желтые огоньки света запрыгали в пенистых струях, а над ними стала медленно вращаться бронзовая нимфа, и мертвые глаза ее на ангельском личике проводили меня взглядом.

Дорога устремилась к углу дома, и я, дав задний ход, очутился в сосновой рощице возле переделанного во флигель сарая.

— Здесь поставьте, — сказала Дезире и указала на лужайку слева от сарая.

Я подъехал и выключил мотор.

Она взяла ключи и вышла из машины; под наставленным на меня через ветровое стекло пистолетом я открыл дверцу с моей стороны и ступил в темноту и холод, казавшийся вдвое сильнее, чем в городе, из-за воющего ветра с океана.

Я услышал характерный звук, с каким вставляется обойма в автоматический пистолет, и, повернувшись, увидел черное дуло, а за ним — Джулиана Арчерсона.

— Вечер добрый, мистер Кензи!

— Шатун... — сказал я. — Как всегда, рад встрече с вами.

В полумраке я различил какой-то медный цилиндр, торчащий из левого кармана его пальто. Когда глаза мои привыкли к неясному освещению, я вгляделся получше и понял, что это похоже на кислородный баллон.

Подойдя к Джулиану, Дезире приподняла свисавшую из баллона трубку, расправила ее, и из темноты вынырнула полупрозрачная желтая маска.

Она сунула маску мне в руки и отвернула вентиль баллона со словами:

— Пососи-ка!

— Вы что, смеетесь?

Джулиан ткнул мне в челюсть дуло пистолета:

— У вас нет выбора, мистер Кензи!

— Ну, за госпожу Дженнаро, — сказала Дезире сладким голосом, — неповторимую и единственную!

— Медленно, — сказал я, поднимая маску.

— Это вы про что? — спросила Дезире.

— Про то, как ты будешь умирать, Дезире. Медленно!

Я поднес маску к лицу и, сделав вдох, сразу почувствовал, как горят и немеют щеки и кончики пальцев. Еще один вдох — и в грудь мне стал заползать какой-то туман. Третий вдох — и все вокруг позеленело, а потом погрузилось в черноту.

39

Моей первой мыслью, когда я медленно вплыл в сознание, было, что я парализован.

Руки мои не двигались. Ноги тоже не двигались, и не просто руки-ноги — похоже было, отказали все мускулы.

Я открыл глаза, моргнул несколько раз, пытаясь снять с роговицы покрывавшую ее сухую корку. Передо мной проплыло улыбающееся лицо Дезире. Затем — торс Джулиана. Лампа. И снова торс Джулиана. И лицо Дезире — она все еще улыбалась.

— Привет! — сказала она.

Комната за ними стала наполняться предметами, словно все эти предметы, устремившись ко мне из темноты, внезапно замешкались, остановившись за их спинами.

Я находился в кабинете Тревора, в кресле, стоявшем у переднего левого угла его стола. За моей спиной слышался рев морского шторма. Сон постепенно отступал, и я расслышал тиканье часов справа от меня. Повернув голову, я посмотрел на часы. Девять часов. Я выключился на два часа.

Опустив голову, я взглянул себе на грудь и не увидел ничего, кроме сплошной белизны. Мои руки были притянуты к подлокотникам кресла, а ноги — к его ножкам изнутри. Я был связан двумя простынями: одна охватывала грудь и бедра, вторая — ноги. Узлов я не чувствовал и потому подумал, что соединялись обе простыни, должно быть, на спинке кресла. Связан я был очень туго, от самой шеи, превращен как бы в мумию, но никаких следов веревок или наручников те, кто будет делать потом вскрытие, не обнаружат, а вскрытие, я был уверен, Дезире планировалось.

— Никаких следов, — сказал я. — Отличная работа.

Джулиан приподнял передо мной воображаемую шляпу.

— Это мой алжирский опыт, — сказал он. — Давняя история.

— Человек бывалый, — сказал я. — Ценное качество в шатунах.

Приблизившись, Дезире присела на стол, подложив ладони под бедра, и стала болтать ногами, как школьница.

— Привет! — лучезарно повторила она.

— Привет.

— Мы просто папу ждем.

— Ах вот как... — Я взглянул на Джулиана. — Если Шатун здесь, а Недотепы больше нет, то с кем же Тревор поехал в город?

— Бедняга Джулиан, — сказала Дезире, — сегодня гриппует...

— Печально это слышать, Шатун.

Губы Джулиана слегка дернулись.

— Так что папе пришлось обратиться к услугам частной фирмы по прокату лимузинов и попросить их отвезти его.

— Ужас какой! — сказал я. — Что скажут соседи! Страшно подумать!

Дезире выпростала из-под ног ладошки, вытащила из кармана пачку «Данхилла» и закурила.

— Ну что, еще не поняли плана, Патрик?

Я наклонил голову, потом поднял на нее глаза:

— Вы пристрелите Тревора, пристрелите меня и представите дело так, что это мы застрелили друг друга.

— Похоже, похоже...

Левую ногу она подтянула на стол, села на правую ногу и стала наблюдать за мной сквозь кольца дыма, которые она пускала в мою сторону.

— Копы во Флориде, будучи уверены, что это моя личная месть или проявление какой-то противоестественной склонности к вашему папаше, превратят меня в параноика или еще того похуже.

— Наверно. — Дезире стряхнула пепел на пол.

— Вот видите, Дезире, все складывается в вашу пользу!

Она слегка поклонилась мне:

— Так обычно и происходит, Патрик. Раньше или позже. На вашем месте должен был находиться Прайс, но затем он все испортил, и мне пришлось импровизировать. Потом в кресле этом планировался Джей, но еще пара накладок — и вновь импровизация. — Вздохнув, она загасила сигарету о стол. — И тем не менее это не страшно. Ведь импровизация — это один из моих талантов.

Она откинулась на стол и одарила меня широкой улыбкой.

— Я бы поаплодировал, — заметил я, — только вот руки связаны.

— Важно намерение, — сказала она.

— Пока мы здесь сидим и бездельничаем в ожидании того, когда вы убьете вашего папу и меня, разрешите мне кое-что спросить у вас.

— Вперед, детка!

— Прайс забрал деньги, которые вы украли вместе, и спрятал их. Правильно?

— Да.

— Но как вы допустили это, Дезире? Почему вы не выпытали у него информацию и не убили его потом?

— Он был очень опасным человеком, — сказала Дезире, выгнув дугой брови.

— Да бросьте! По линии того, кто опасен, держу пари, вы могли бы дать ему сто очков вперед!

Наклонившись ко мне, она бросила на меня взгляд, скромный, но одобрительный. Она опять переменила позу, скрестив ноги на столе.

— Вы, в общем, правы. Захоти я только, я могла бы за какой-нибудь час вернуть себе эти два миллиона. Но пришлось бы проливать кровь. А к тому же, знаете, Патрик, дела с партнерами у Прайса шли вовсе не плохо. Если б этот корабль не затонул, он сорвал бы еще десять миллионов.

— И вы в тот же день убили бы его и забрали деньги себе.

Она кивнула:

— Неплохо, правда?

— Но пакетики с героином всплыли на пляже Флориды.

— И все дело лопнуло, окончилось пшиком. — Она закурила новую сигарету. — А потом папа послал туда вас и Клифтона с Кушингом, и Клифтон с Кушингом вывели из игры Джея, и мне пришлось опять импровизировать.

— Но это ж ваш конек, Дезире.

Она улыбнулась и кончиком языка легонько облизнула верхние зубы. Она спустила ноги на пол и, спрыгнув со стола, сделала несколько кругов вокруг моего кресла, покуривая и поглядывая на меня лучистыми глазами.

Потом она остановилась и облокотилась о стол, не сводя с меня своих нефритово-зеленых глаз.

Не знаю, сколько времени мы оставались так, вперившись друг в друга взглядом, ожидая, когда другой моргнет. Хотелось бы мне сказать, что, вглядываясь так долго в поблескивающие зеленые глаза, я ее понял. Хотелось бы мне сказать, что я проник в ее душу, разгадал природу ее, нашел в нас с ней нечто общее, какую-то связь, как проявление общей человеческой сущности. Хотел бы я все это сказать, но не могу.

Чем дольше я смотрел на нее, тем меньше понимал. Фарфоровые зеленоватые глаза заставляли подозревать в них пустоту. А подозрения в пустоте уступали место уверенности в ней. В глазах этих не было ничего, кроме, может быть, голой жадности, наглой алчности, механизма машины, умеющей только одно — страстно хотеть, и не ведающей ничего иного.

Дезире загасила и эту сигарету на столе рядом с предыдущей и опустилась на корточки передо мной:

— Патрик, знаете, что самое гнусное?

— Кроме вашего сердца? — спросил я.

Она улыбнулась:

— Да. Кроме него. Самое гнусное, что вы мне в общем-то нравились. До этого ни один мужчина и никогда не отвергал моих авансов. Никогда. И то, что вы их отвергли, меня завело. Если б у нас было время, я б вас охмурила.

— А Джея вы охмурили? — спросил я.

Она потерлась щекой о мои бедра.

— Я бы считала, что да.

— Почему же вы так сглупили в аэропорту, сказав мне про «Аварийную безопасность»?

Она подняла голову с моих колен:

— Так это вам и подало знак?

— Да, в отношении вас, Дезире, меня тогда как ветром с забора сшибло.

Она прищелкнула язычком:

— Что ж, молодец Джей! Молодец! Из могилы подстроил мне ловушку, да?

— Да.

Все еще сидя на корточках, она чуть откинулась назад.

— Бросьте! Сильно же это ему помогло! Как и вам! — Она потянулась всем телом, двумя руками взъерошила волосы. — Я всегда готова к любым случайностям, Патрик. Всегда. Этому-то отец меня научил. При всей моей ненависти к мерзавцу тут надо отдать ему должное — научил. Всегда иметь запасной план. А если необходимо — два-три.

— Мой отец учил меня тому же. При всей моей ненависти к мерзавцу, в чем могу признаться и я.

Она чуть склонила голову набок:

— Правда?

— Да, Дезире. Истинная правда.

— Он что, блефует, Джулиан? — бросила она через плечо.

Бесстрастное лицо Джулиана дрогнуло.

— Он блефует, дорогая моя.

— Блефуете, — упрекнула она меня.

— Боюсь, что нет, — сказал я — Дорогая моя. Отцовский адвокат давал вам знать о себе сегодня?

По комнате запрыгали отсветы автомобильных фар, и снаружи донесся скрип шин по гравию.

— Это, должно быть, ваш отец, — сказал Джулиан.

— Кто это должен быть, я знаю, Джулиан. — Она глядела на меня в упор, и челюстные мускулы ее едва заметно шевелились.

Я заглянул в самую глубину ее глаз, как заглянул бы в глаза любовницы.

— Убив Тревора и меня и сделав так, будто мы с ним застрелили друг друга, вы ничего не добьетесь и ничего не выгадаете, Дезире, без подделанного завещания.

Входная дверь открылась.

— Джулиан! — проревел Тревор Стоун. — Где ты?

Шины опять заскрипели по гравию, удаляясь в направлении ворот.

— Где он? — спросила Дезире.

— Кто? — поинтересовался я.

— Джулиан! — опять позвал Тревор.

Джулиан сделал шаг к двери.

— Стой! — приказала Дезире.

Джулиан застыл.

— Он за косточку служит или как? — спросил я.

— Джулиан! Господи боже! — Неверные шаги Тревора по мраморному полу вестибюля приближались.

— Где Дэнни Гриффин? — спросила Дезире.

— Не отвечает на ваши звонки, полагаю.

Она вытащила из-под кофты пистолет.

— Джулиан! Ради всего святого!

Тяжелая дверь рывком распахнулась, и перед нами предстал опирающийся на трость Тревор Стоун; он был в смокинге и белом шелковом шарфе и стоял, покачиваясь на своей трости.

Дезире наставила на него пистолет, для верности опершись рукой на пол.

— Привет, папа, — сказала она. — Давно не виделись!

40

Тревор Стоун сохранил полнейшее присутствие духа под наставленным на него дулом пистолета.

Он взглянул на дочь так, словно они расстались лишь накануне, взглянул на пистолет так, словно это был подарок, не слишком ему понравившийся, но такой, отказываться от которого он не собирался, и, войдя в кабинет, направился к своему столу.

— Здравствуй, Дезире. Тебе очень к лицу загар.

Зеленые глаза Тревора скользнули по лицу Джулиана, затем увидели меня.

— И вы тут, мистер Кензи, — сказал он. — Как вижу, путешествие во Флориду тоже не слишком вас утомило.

— Несмотря на простыни, которыми я прикручен к креслу, — сказал я, — чувствую я себя замечательно, Тревор.

Опираясь рукой о стол, он обошел его, зайдя за него сзади, потом потянулся к стоявшей у окна каталке и сел в нее. Дезире повернулась на коленях, ведя за ним дулом пистолета.

— Итак, Джулиан, — произнес Тревор, и глубокий его баритон разом заполнил обширный кабинет, — как я замечаю, ты решил встать на сторону молодости.

Джулиан скрестил руки на груди и, потупившись, наклонил голову.

— Это был наиболее прагматичный выбор, сэр. Как я уверен, вы это и сами понимаете.

Тревор открыл ящик черного дерева на столе, и Дезире взвела курок.

— Я только сигару, деточка.

Он извлек из ящика сигару длиной с мою щиколотку, отломал кончик и закурил. Когда он обезображенными щеками втягивал и втягивал в себя сигарный дым с толстого конца сигары, тот поднимался кольцами с толстого конца сигары и начинал плыть по комнате, и почти сразу же в ноздри мне заползал густой, напоминающий запах дубовой рощи, аромат.

— Руки держать так, чтобы я их видела, папа!

— Да я и помыслить не мог, чтобы их прятать, — сказал он и откинулся в своей каталке, пустив кольцо дыма вверх, над головой. — Стало быть, ты прибыла довершить то, что не смогли сделать в прошлом году три болгарина на мосту?

— Что-то в этом роде, — сказала она.

Он склонил голову набок и взглянул на нее краешком глаза.

— Нет, не «в этом роде», а именно это, Дезире. Помни, что, неточно выражаясь, ты заставляешь подозревать и мысль свою в нечеткости.

— Одна из деловых заповедей Тревора Стоуна, — пояснила она мне.

— Мистер Кензи, — сказал он, вновь обратив взгляд наверх, к кольцам дыма, — дочку-то мою вы успели отведать?

— Папа, — возмутилась Дезире, — что ты, право!

— Нет, — сказал я. — Не имел такого удовольствия. Что, думаю, отличает меня от всех других в этой комнате.

На обезображенных губах появилось подобие улыбки.

— Ах, значит, выдумка Дезире о нашей противоестественной связи жива и процветает?

— Ты же сам учил меня, папа: если что-то эффективно, действуй в том же духе.

Тревор подмигнул мне:

— Я, конечно, не без греха, но кровосмесительство для меня — табу. — И он повернул голову. — Ну а ты, Джулиан, как расцениваешь технику моей дочери в постели? Ничего, а?

— Вполне, — сказал Джулиан, и лицо его дернулось.

— Лучше, чем у ее мамаши?

Дезире резко повернулась, чтобы взглянуть в лицо Джулиану, а затем опять рывком повернулась к Тревору.

— Относительно матери мне ничего не известно, сэр.

— Ну хватит, брось! — Тревор засмеялся кудахтающим смехом. — Не надо скромничать, Джулиан. Как всем нам известно, ребенок этот не от меня, а от тебя.

Ладони Джулиана сжались, а ноги слегка раздвинулись.

— Вы бредите, сэр.

— Неужто? — Повернувшись, Тревор подмигнул мне.

Я чувствовал себя каким-то персонажем пьесы Ноэля Кауэрда в обработке Сэма Шепарда.

— Думаешь, это возымеет эффект? — спросила Дезире. Она поднялась с колен. — Знаешь, папа, все эти нормы морали — что в сексе прилично, а что нет — мне настолько безразличны, что даже говорить об этом смешно! — Пройдя мимо меня, она обошла стол и встала за спиной отца. Она склонилась к его плечам и уперлась дулом пистолета ему в лоб с левой стороны, потом переместила его вправо движением таким резким, что прицел поцарапал ему лоб, оставив на нем тонкую полоску крови.

— Ну, пусть Джулиан — мой биологический отец, что же из этого?

Тревор следил, как капля крови, упав с его лба, испачкала сигару.

— А сейчас, папаша, — сказала она, ущипнув его за левое ухо, — давай выкатим тебя на середину комнаты, чтобы быть нам всем рядом.

Тревор попыхивал сигарой, пока она катила кресло, и старался выглядеть спокойным и непринужденным — таким, каким вошел в кабинет, но я видел, что это дается ему все труднее. Страх начал проникать в него — это чувствовалось и в позе, которую приняла теперь эта гордая фигура, и в выражении глаз, и в гримасе покореженной челюсти.

Дезире выдвинула его теперь из-за стола, и мы сидели с ним рядом в своих креслах, гадая, доведется ли нам когда-нибудь из них встать.

— Как себя чувствуете, мистер Кензи? — сказал Тревор. — Связанный, беспомощный, не знающий, какой ваш вздох станет последним?

— На этот вопрос лучше ответить вам, Тревор.

Дезире, оставив нас, подошла к Джулиану, и они пошептались немного, причем дуло ее пистолета продолжало быть направленным точно в затылок отцу.

— Вы человек хитрый, — сказал Тревор, наклоняясь вперед и понизив голос. — Ваши предложения?

— Насколько я могу судить, вас поимели, Тревор.

Он взмахнул в воздухе сигарой:

— Как и тебя, мальчик мой!

— Меня поменьше.

Он поднял брови, обведя глазами мое спеленутое тело.

— Серьезно? По-моему, вы ошибаетесь. Но если нам вдвоем пораскинуть мозгами, то мы могли бы...

— Некогда я знал одного парня, — сказал я. — Он замучил сына, убил жену, стал причиной гангстерской разборки в Роксбери и Дорчестере, в результате которой погибли дети — шестнадцать человек по меньшей мере.

— И что же? — осведомился Тревор.

— Так вот, по мне, он и то лучше, чем вы, — сказал я. — Не так чтобы намного лучше, заметьте. Другими словами, он подонок — и вы подонок. Два сапога пара. Это все равно как выбирать, какая разновидность сифилиса лучше. И все же он был беден, не получил образования, общество всячески и миллионами способов давало ему понять, что его и в грош не ставит. Другое дело вы, Тревор. У вас было все, чего только может пожелать человек. Но вам этого показалось мало. И вы покупаете себе жену, покупаете ее, как свинью на ярмарке. Вы берете ребенка, которого произвели на свет, и превращаете его в чудовище. Что этот парень, о котором я говорю! На его совести гибель двух десятков людей. Это то, о чем мне известно. Возможно, он виновен и в большем. Не знаю. Для меня он все равно что собака. Что же сказать о вас? Даже с помощью калькулятора не подсчитаешь количество смертей, которые лежат на вашей совести, количество людей, чью жизнь вы исковеркали или на долгие годы сделали невыносимой.

— Значит, и я для вас как собака, мистер Кензи?

Я мотнул головой:

— Нет. Скорее как песчаная акула, которую иногда можно выловить на глубине. Я бы вытащил вас на палубу и бил бы вас дубинкой до одурения. Потом вспорол бы вам брюхо и бросил бы обратно в море и смотрел бы, как другие акулы, побольше, собираются, чтобы слопать вас живьем!

— Господи, — сказал он. — Вот это картина!

К нам опять подошла Дезире:

— Вам не скучно, джентльмены?

— Мистер Кензи как раз раскрывал мне тонкости Бранденбургского концерта № 2 фа-мажор Баха. Он полностью изменил мой взгляд на это произведение, дорогая моя!

Она шлепнула его по виску:

— Вот и отлично, папочка.

— И что же ты намерена с нами делать? — спросил он ее.

— Ты имеешь в виду, после того, как я убью вас?

— Да, признаться, меня это интересует. Не пойму, какая надобность могла возникнуть у тебя в консультации с моим драгоценным слугой мистером Арчерсоном, если все шло по заданному плану? Ведь ты педантична, Дезире, потому что я воспитал тебя такой. Если потребовалось посовещаться с мистером Арчерсоном, значит, в жбан с медом, как говорится в пословице, попала муха. — Он перевел взгляд на меня. — Здесь не обошлось без вас, а, хитрый мистер Кензи?

— Хитрый, — сказал я. — Вы уже дважды назвали меня так.

— Зато правда, — заверил он меня.

— Патрик, — сказала Дезире, — нам с вами надо кое о чем пошептаться, не правда ли? — Она повернулась. — Джулиан, попрошу тебя отвезти мистера Стоуна в кладовку и запереть его там.

— Кладовка! — вскричал Тревор. — Я в восторге! Там столько консервов!

Джулиан положил ему руки на плечи.

— Вы знаете, что я человек сильный, сэр. Не заставляйте меня применять силу.

— Да у меня и в мыслях не было, — сказал Тревор. — К консервам, Джулиан! И поскорее!

Джулиан выкатил его из комнаты, и я услышал скрип колес по мраморному полу, когда мимо парадной лестницы они проследовали в кухню.

— Там столько консервов! — вопил Тревор. — И лук-порей!

Сев ко мне на колени и оседлав меня, Дезире приставила пистолет к моему левому уху:

— Вот мы и вдвоем!

— Как романтично!

— Теперь — о Дэнни, — сказала она.

— Да?

— Где он?

— А где мой партнер?

Она улыбнулась:

— В саду.

— В саду? — удивился я.

Она кивнула:

— Закопана по самую шею. — Она взглянула в окно. — Вот черт! Надеюсь, что сегодня ночью снег не пойдет.

— Откопайте ее, — сказал я.

— Нет.

— Тогда можете попрощаться с Дэнни.

Глаза ее сверкнули, как острый нож.

— Дайте-ка мне самой догадаться. Если вы до определенного часа не сделаете телефонного звонка, он погиб. И прочее, и прочее, и прочее.

Когда она перенесла тяжесть своего тела на мои бедра, я через ее плечо взглянул на часы.

— Вообще говоря, нет. Через полчаса он получит пулю в лоб вне зависимости от телефонного звонка.

На секунду у нее вытянулось лицо и слегка отпала нижняя челюсть, но потом ее рука, теребившая мне волосы, сжалась, а пистолет с такой силой уперся мне в ухо, что мне показалось, будто он вот сейчас насквозь проткнет мне голову.

— Если вы не сделаете телефонного звонка, — повторила она.

— Нет. Телефонный звонок тут не поможет, потому что парень, у которого он находится, не имеет телефона. Я либо появлюсь в его дверях через тридцать — нет, через двадцать девять минут, либо одним адвокатом на свете станет меньше. Да и какая разница? Кому они нужны, эти адвокаты?

— Ну и чем вам поможет его смерть?

— Он отправится туда, — сказал я, — куда так или иначе попаду и я.

— А партнерша твоя? Забыл? — Она мотнула головой в сторону окна.

— Ах, бросьте, Дезире! Вы уже ее убили!

И я вперился в нее глазами, ожидая ответа.

— Нет, не убила.

— Докажите.

Она засмеялась, откинувшись на мои бедра.

— Черт побери, дружок! — Она помахала пальцем перед моим носом. — По всему видно, вы в отчаянном положении, Патрик!

— Как и вы, Дезире. Потеряв адвоката, вы теряете все. Убьете вы отца, убьете меня, все равно в руках у вас лишь два миллиона. А мы оба знаем, что для вас это капля в море. — Я наклонил голову, и пистолет, оторвавшись от моего уха, скользнул вниз по скуле. — Двадцать восемь минут, — сказал я. — А после вам до скончания дней только и останется, что угрызаться воспоминанием о том, как близко от вас находилось больше миллиарда долларов. Угрызаться и смотреть, как чужие люди тратят эти деньги.

Рукоять пистолета ударила меня по макушке с такой силой, что комната на секунду окрасилась в алый цвет и все в ней пошло кругом.

Дезире соскочила с моих колен и открытой ладонью дала мне пощечину.

— Думаешь, я не знаю тебя? — вскричала она. — Думаешь, я не...

— Единственное, что я думаю, Дезире, что вам не хватает адвоката. А больше я не думаю ничего.

Еще одна пощечина, на этот раз сопровождаемая царапаньем, — когти ее прошлись по моему лицу и разорвали левую щеку.

Она оттянула курок и, наставив дуло мне между бровей, стала орать мне прямо в лицо, некрасиво раскрыв искаженный яростью и неистовством рот. Слюна закипала в углах ее рта, и она все кричала, и палец ее на курке стал малиновым от напряжения. Яростное эхо ее криков кружило водоворотом вокруг моей черепной коробки, обжигало уши.

— Сдохнешь, как свинья! — прохрипела она прерывисто, сдавленным голосом.

— Осталось двадцать семь минут! — сказал я.

В комнату ворвался Джулиан, и она направила пистолет на него.

Он поднял руки:

— Что-нибудь не так, мисс?

— За сколько времени доедешь до Дорчестера? — спросила она.

— За тридцать минут, — ответил он.

— В твоем распоряжении двадцать минут. Мы покажем мистеру Кензи его партнершу в саду. — Она взглянула на меня. — И тогда вы, Патрик, дадите нам адрес этого вашего друга.

— Джулиану живым туда не пройти. Его застрелят в дверях.

Она уже взмахнула пистолетом над моей головой, но внезапно остановилась, так и не нанеся удара.

— Это уж его забота! — прошипела она. — Адрес в обмен на то, чтобы взглянуть на партнершу! Идет?

Я кивнул.

— Развяжи его!

— Но, дорогая...

— Никаких «дорогая», Джулиан! — Она склонилась к спинке моего кресла. — Развяжи-ка!

— Это неразумно, — заметил Джулиан.

— Джулиан, ради бога, может быть, ты скажешь, что мне еще остается делать?

На это у Джулиана ответа не было.

Я почувствовал, как вначале высвобождается моя грудь, потом ноги. Простыни упали и лежали теперь на полу передо мной.

Дезире вытолкнула меня из кресла ударами пистолета по затылку и ткнула дулом мне в шею:

— Идем!

Джулиан снял фонарик с письменного шкафа и распахнул балконную дверь, ведущую на газон позади дома. Мы вышли за ним следом, повернули налево. Свет фонарика ярким пятном прыгал по траве.

Дезире вела меня, ухватив мой затылок и приставив пистолет к шее. Я был вынужден сгибаться, приспосабливаясь к ее росту; так мы миновали газон и, пройдя по короткой тропинке, огибавшей сарай и перевернутую тачку, через рощицу вышли к саду.

Как и все вокруг, сад был огромен, величиной по меньшей мере с бейсбольное поле; с трех сторон его окаймляли покрытые инеем живые изгороди высотой фута в четыре. Мы перешагнули свернутый кусок брезента у входа, и пятно света от фонарика Джулиана запрыгало по окоченевшим комьям грязи на грядках и травинкам, сумевшим выстоять в зимний холод. Справа от нас, у самой земли, внезапно послышался шорох. Мы повернули головы, и Дезире остановила меня, схватив за голову. Свет фонарика дернулся вправо, затем влево, и тощий заяц с посеребренной морозом шкуркой, перепрыгнув освещенное пространство, скрылся в живой изгороди.

— Пристрелите его, — сказал я Дезире. — Ведь он денег стоит!

— Заткнись! — сказала она. — Джулиан, давай-ка побыстрее!

— Дорогая...

— Не называй меня «дорогая»!

— У нас тут неприятность, дорогая...

Он попятился, и мы, выглянув из-за его спины, увидели в круге света от фонарика пустую яму глубиной футов в пять с половиной и шириной фута в полтора.

Яма была тесной и выкопана на славу, аккуратно, но сидевший в ней, вылезая, произвел ужасный беспорядок. Землю испещряли грязные, глубже оставляемых граблями борозды; широким кругом яму окаймляли комья выброшенной глины. Сидевшая в яме не только отчаянно пыталась выбраться. Она была зла как черт.

Дезире взглянула налево, направо.

— Джулиан!

— Да? — Он глядел вниз, в яму.

— Давно ты ее здесь проверял?

— С час тому назад, наверное.

— Час тому назад.

— Она могла успеть добраться до телефона, — заметил Джулиан.

Дезире скорчила гримасу:

— Какого? Ближайший дом отсюда в полукилометре, а владельцы зиму проводят в Ницце. Она вся в грязи... Она...

— В этом доме, — свистящим шепотом проговорил Джулиан, оглянувшись через плечо на особняк. — Она может находиться в этом доме, внутри.

Дезире мотнула головой:

— Нет, она еще здесь. Я знаю. Дружка своего поджидает. Да? — крикнула она в темноту. — Поджидаешь?

Что-то зашелестело слева от нас. Похоже, звук шел от живой изгороди, но море, шумевшее в двадцати метрах от дальнего края сада, мешало определить это точно.

Джулиан склонился перед высокой изгородью.

— Не знаю, — раздумчиво произнес он.

Дезире переместила свою пушку влево и отпустила мои волосы.

— Прожекторы. Мы можем включить прожекторы, Джулиан.

— Просто не знаю, — сказал Джулиан.

Ушей моих коснулся не то легкий порыв ветра, не то шум прибоя.

— Черт побери! — воскликнула Дезире. — Как это она смогла...

И тут раздался чавкающий звук — так шлепает ботинок по наледи грязной лужи.

— О боже! — произнес Джулиан, направляя фонарик на себя, на собственную грудь, откуда, поблескивая, торчали лезвия садовых ножниц. — О боже! — повторил он, не сводя глаз с деревянной рукоятки ножниц, словно ожидая от них объяснения случившемуся.

Потом фонарик выпал из его рук, он качнулся вперед и упал. Кончики лезвий показались из спины, он лишь моргнул разок, уткнувшись в грязь подбородком, испустил вздох. И больше ничего.

Дезире нацелила на меня пистолет, но выронила его, когда по кисти ей ударили рукоятью мотыги.

— Что? — сказала она и повернулась влево, туда, где из темноты выступила Энджи, с головы до ног покрытая грязью, и ударила Дезире Стоун по лицу так сильно, что сомнений у меня не оставалось — та перенеслась в царство грез еще раньше, чем тело ее упало на землю.

41

Я стоял возле душа в ванной для гостей внизу, в то время как струи воды брызгами омывали тело Энджи и грязь потоком стекала по ее щиколоткам в слив. Она провела губкой по левой руке, и мыло потекло тягучими каплями с ее локтя, прежде чем шлепнуться в мраморную ванну. Потом она принялась за другую руку.

С тех пор, как мы зашли с ней в ванную, она уже четырежды успела выскрести каждую часть тела отдельно, а я все еще находился под впечатлением.

— Ты сломала ей нос, — сказал я.

— Да? Ты какого-нибудь шампуня здесь не видишь?

Салфеткой для лица я открыл аптечку, а потом, обернув этой салфеткой небольшой флакон, выдавил немного шампуня себе в ладонь и вернулся к душу:

— Повернись ко мне спиной.

Она повиновалась, и я, наклонившись, втер ей в волосы шампунь. Погружая пальцы в мокрые спутанные пряди и вспенив мыло у корней, помассировал ей кожу головы.

— Как приятно, — сказала она.

— Да уж!

— И здорово!

Она подалась вперед, и я отнял ладони от ее волос, а она, подняв руки, сама стала тереть себе голову с такой силой, о какой я, намеревавшийся сохранить собственную шевелюру до сорокалетия и позже, даже и помыслить не мог.

Я смыл с рук остатки шампуня в раковину.

— Ты это о чем?

— О ее носе.

— Ужасно покорежен, — сказал я. — Так, будто на его месте у нее их выросло целых три.

Я опять приблизился к душу, где она, закинув голову, подставила ее под струи, и между лопаток и по спине у нее текла теперь белая пенистая жижа — воды пополам с мылом.

— Я тебя люблю, — сказала она с закрытыми глазами и все еще закинутой головой, вытирая виски.

— Да?

— Да.

Она потянулась за полотенцем, и я подал его ей.

Потом, перегнувшись, я выключил душ, а она, вытерев лицо и проморгавшись, взглянула мне прямо в глаза. Она шмыгнула носом, извлекая попавшую туда воду, и вытерла полотенцем шею.

— Когда Шатун рыл яму, он сделал ее чересчур глубокой. Поэтому, когда он бросил меня туда, моя нога попала на камень, торчавший из-под слоя глины. Я поднялась дюймов на шесть над дном ямы и должна была напрячь все тело и каждый его мускул, чтобы удержаться на этом маленьком уступе.

И это было ох как нелегко. Потому что, глядя вверх, я видела, что этот мерзавец закидывает меня комьями глины с совершенно бесстрастным лицом. — Она спустила полотенце с груди на талию. — Отвернись!

Я отвернулся и разглядывал стену, пока она вытирала то, что стеснялась вытереть при мне.

— Двадцать минут. Вот сколько потребовалось ему, чтобы закопать яму. И он проверил, плотно ли уложена земля вокруг меня. Во всяком случае, в районе плечей. И даже глазом не моргнул, когда я плюнула ему в рожу. Спину мне вытрешь?

— Конечно.

Я повернулся к ней лицом, и она, выйдя из-под душа, вручила мне полотенце. Я провел толстой ворсистой тканью по ее плечам и ниже — по спине, а она обеими руками выкрутила волосы и уложила их на затылке.

— Поэтому, хотя я и стояла на этом уступчике, подо мной было полно мокрой глины. И вначале я не могла повернуться и жутко испугалась, но потом вспомнила, что дало мне силы стоять одной ногой на камне в течение двадцати минут, пока этот мистер Ходячий Мертвец закапывал меня.

— И что же это было?

Она повернулась в моих руках.

— Ты! — И на секунду язык ее прильнул к моему языку. — Мы! Ну, ты понимаешь! Вот это самое! — Она похлопала меня по груди и, протянув руку за мою спину, забрала назад полотенце. — И я стала поворачиваться и вертеться, и слой земли под моими ногами становился все толще, а я все вертелась, и — о счастье! — часа через три я почувствовала, что дело двинулось.

Она улыбнулась, и я поцеловал ее, и губы мои уперлись ей в зубы, но мне было все равно.

— Я так боялась, — сказала она, обвив руками мои плечи.

— Прости меня.

Она пожала плечами:

— Ты не виноват. Это моя вина — не заметила у себя на хвосте Шатуна, когда преследовала Дезире.

Мы целовались, и рукой я чувствовал капельки воды, оставленные мною на ее спине, и мне хотелось прижать ее к себе так сильно, чтобы тело ее впечаталось в мое тело, растворилось в нем или чтобы я растворился в ней.

— Где мешок? — спросила она, когда мы наконец разомкнули объятия.

С пола ванной я поднял мешок. Внутри были грязная одежда Энджи и носовой платок, которым мы стирали следы с рукояток мотыги и садовых ножниц. Энджи кинула туда же полотенце, я добавил салфетку, а потом из маленькой стопки одежды Дезире, которую я перенес на крышку унитаза, Энджи вытащила фуфайку и надела ее. Далее последовали джинсы, носки и теннисные туфли.

— Тапочки на полномера велики, но все остальные вещи подходят идеально, — сказала она. — А теперь пойдем разберемся с этими мутантами.

Я вышел из ванной следом за ней с мешком для мусора в руках.

Я вкатил Тревора в его кабинет, а Энджи отправилась наверх — проверить Дезире.

Коляску я оставил перед письменным столом, и Тревор смотрел, как другим носовым платком я вытираю кресло, где сидел спеленутым.

— Уничтожаете малейшие следы вашего пребывания в доме сегодня вечером, — сказал он. — Очень интересно. Зачем бы вам это делать? А мертвый лакей — полагаю, он мертв?

— Мертв?

— Какое объяснение вы найдете этому?

— Вот уж не знаю. Впрочем, приплетать нас к этому никто не станет.

— Хитер, — сказал он. — Хитрости вам не занимать, молодой человек!

— Как и безжалостности, — сказал я. — Помните, за какие качества вы нас выбрали?

— Ну конечно! Но слово «хитрый» мне больше нравится, звучит лучше. Согласны?

Я перегнулся через стол и, скрестив руки на бедрах, взглянул вниз, на него:

— Вы очень хорошо изображаете идиота, Тревор, когда вам это выгодно.

Он взмахнул в воздухе еще не выкуренной третью сигары:

— У всех нас есть особинки, которые мы время от времени используем.

Я кивнул:

— Какое милое объяснение.

Он улыбнулся:

— Но ничего милого в вас нет.

— Нет.

Я покачал головой:

— На вас для этого слишком много крови.

— Да на ком из нас нет этой крови? — сказал он. — Помните, как некоторое время назад стало модно выбрасывать золотые южноафриканские монеты и бойкотировать товары из Южной Африки?

— Конечно, помню.

— Люди хотели быть чистенькими. Но что такое, в конце концов, золотая монета в сравнении с несправедливостью апартеида? Правда?

Я зевнул в кулак.

— И в то же самое время эти совестливые душевные американцы, бойкотировавшие Южную Африку, или меховые изделия, или что там еще они будут бойкотировать и против чего протестовать завтра, совершенно закрывают глаза на то, что стоит за кофе, доставляемым им из Центральной или Южной Америки, за тряпками из Индонезии или Манилы, дальневосточными фруктами и всем, что импортируется из Китая. — Он затянулся сигарой и поглядел на меня сквозь кольца дыма. — Нам известна деятельность правителей этих стран, известно, как расправляются они с диссидентами, как они используют рабский труд, что делают они с теми, кто представляет угрозу выгодным для них связям с американскими компаниями. Однако мы не просто закрываем на все это глаза, мы поддерживаем правительства этих стран, что дает нам возможность снижать нашу собственную оплату труда и делиться с вами выручкой. — Он улыбнулся. — Так разве же мы не молодцы?

Подняв здоровую руку, я несколько раз хлопнул себя по ляжке, в точности воспроизведя звук аплодисментов.

Тревор, сдерживая улыбку, попыхивал сигарой.

А я все хлопал и хлопал. Я дохлопался до того, что кожу на ляжке стало пощипывать, а ладонь моя онемела. Но я продолжал хлопать, наполняя просторное помещение звуками плоти, ударяемой о плоть, пока глаза Тревора не утратили искорок веселья и, выпустив изо рта сигару, он не сказал:

— Хорошо, хорошо, теперь можете прекратить.

Но я все аплодировал, уставив остекленелый, помертвевший взгляд в его помертвевшее лицо.

— Вы слышите? Хватит, молодой человек!

Хлоп, хлоп, хлоп, хлоп, хлоп.

— Прекратите наконец этот мерзкий шум!

Хлоп, хлоп, хлоп, хлоп, хлоп.

Он поднялся со своей каталки, но я ногой толкнул его обратно. Пригнувшись, я ускорил темп и силу хлопков. Он плотно зажмурился. Я сжал руку в кулак и забарабанил по подлокотнику его кресла, вверх-вниз, вверх-вниз, пять ударов в секунду, опять, опять... И веки Тревора сомкнулись еще плотнее.

— Браво! — произнес я наконец. — Вы Цицерон уголовного мира, Тревор! Примите мои поздравления.

Он открыл глаза.

Я откинулся на крышку стола.

— В данный момент я не стану напоминать вам о дочке профсоюзного лидера, которую вы искромсали на куски. Не стану напоминать вам и о миссионерах с монахинями, лежащих чуть присыпанными землей в своих могилах, убитых выстрелами в затылок по вашему приказу, не хочу напоминать о политиках в банановых республиках, политиках, которыми вы крутите как хотите. Даже о вашей жене я не стану вам напоминать, хотя вы, купив ее, думаю, превратили в ад каждую минуту ее жизни.

— Так о чем же вы станете напоминать мне, мистер Кензи?

Тревор поднял сигару к губам, но я выбил ее из его руки — пусть тлеет на ковре возле моих ног.

— Я напомню тебе о Джее Бекере и Эверетте Хемлине, ты, кусок дерьма!

Он сморгнул с ресниц капельки пота.

— Мистер Бекер меня предал.

— Потому что поступить иначе было бы смертным грехом.

— Мистер Хемлин решился сообщить властям о делах, которые я вел с мистером Колем.

— Потому что ты уничтожил дело, которому он отдал всю свою жизнь.

Из внутреннего кармана смокинга Тревор вытащил носовой платок и с минуту натужно кашлял в него.

— Я умираю, — сказал он.

— Нет, не умираете, — сказал я. — Если б вы и вправду считали, что могила близка, вы не убили бы Джея. Вы не убили бы Эверетта. Но потащи тот или другой вас в суд, вам не видать бы вашей морозильной камеры, не так ли? А к тому времени, когда можно было бы вас туда поместить, мозг ваш уже разложился бы, все органы отказали, и замораживать вас стало бы пустой тратой времени.

— Я умираю, — повторил он.

— Да, — сказал я. — Теперь — да. Так что же из того, мистер Стоун?

— У меня есть деньги. Назовите вашу цену.

Я встал и растоптал пяткой его сигару.

— Цена моя — два миллиарда долларов.

— Но у меня только один миллиард.

— Ну что ж... — И я, толкая каталку, повез его из кабинета к лестнице.

— Что вы собираетесь сделать? — спросил он.

— Меньшее, чем вы заслуживаете, — сказал я, — и большее, чем то, к чему вы готовы.

42

Мы медленно взбирались по парадной лестнице; Тревор поднимался с остановками, опираясь о перила, тяжело дыша.

— Я слышал, как вы вечером вернулись, видел, как вы прошли по кабинету. Тогда вы шли куда бодрее.

Он обратил ко мне измученное лицо страдальца.

— Она накатывает приступами, — сказал он. — Боль.

— Вы, как и ваша дочь, не привыкли поднимать лапки кверху, правда? — Я улыбнулся и покачал головой.

— Уступить — значит умереть, мистер Кензи. А согнуться — значит сломаться.

— Ошибаться — это по-человечески, прощать — по-божески. Мы можем часами перебрасываться подобными изречениями. Идемте. Теперь поворот.

Он с трудом поднялся на площадку.

— Налево, — сказал я, возвращая ему его трость.

— Ради всего святого, — сказал он, — что вы хотите со мной сделать?

— Через холл и направо!

Особняк антифасадом был обращен к востоку. Кабинет Тревора и его гимнастический зал на первом этаже выходили на море. На втором этаже туда же выходили спальни хозяина и Дезире.

Однако на третьем этаже морской вид открывался только из одной комнаты. Окна и стены ее были съемными, и летом по краям паркета воздвигалась перекладина, из потолка вынимались планки, впуская в комнату небесный простор, а пол покрывался деревянным настилом, чтобы уберечь паркет. Я более чем уверен, что всякий раз переделывать комнату, сообразуясь то с летней жарой, то с непогодой, причем в самое разнообразное время суток, когда Тревору приходила охота отправляться спать, было нелегким делом, но, думаю, его это не заботило — беспокоиться об этом он предоставлял Шатуну с Недотепой или же каким-то их помощникам.

Зимой помещение это преображалось в гостиную во французском стиле — с позолоченными креслами и стульями времен Людовика XIV, изящными вышитыми козетками и диванами, инкрустированными золотом, и чайными столиками и картинами, на которых аристократы и аристократки в седых париках беседовали об опере, гильотине или о чем там еще они привыкли беседовать в отмеренные судьбой сроки их обреченного на гибель владычества.

— Тщеславие, — сказал я, глядя на вспухший сломанный нос Дезире и обезображенный подбородок Тревора, — вот что погубило высший класс французского общества. Именно оно подхлестнуло революцию, оно побудило Наполеона отправиться походом в Россию. Так, по крайней мере, учили меня иезуиты. — Я пристально взглянул в глаза Тревору. — Или я ошибаюсь?

Он пожал плечами:

— Несколько плоско, но недалеко от истины.

И он и Дезире были привязаны к креслам через комнату друг от друга, что составляло расстояние в двадцать пять ярдов, если не больше. Энджи находилась в западном крыле первого этажа и занималась приготовлениями.

— Мне нужно, чтобы доктор занялся моим носом, — сказала Дезире.

— В настоящее время у нас нет под рукой пластических хирургов.

— Это было вранье? — спросила она.

— Вы о чем?

— О Дэнни Гриффине.

— Ага. Полнейшее.

Она сдула с лица упавшую прядь и кивнула своим мыслям.

Вошла Энджи, и вместе с ней мы сдвинули к стенам мебель, освободив широкое свободное пространство между Дезире и ее отцом.

— Ты комнату мерила? — спросил я Энджи.

— И очень точно. В длину здесь двадцать восемь футов.

— Не уверен, что смог бы пульнуть футбольный мяч на такое расстояние. Кресло Дезире на сколько отстоит от стены?

— На шесть футов.

— А кресло Тревора?

— На столько же.

Я покосился на ее руки:

— Красивые перчатки.

Она подняла руки:

— Нравятся? Это перчатки Дезире.

Я тоже поднял здоровую руку, которая тоже была в перчатке.

— А это — Тревора. По-моему, из телячьей кожи. Очень мягкая и облегает.

Энджи влезла в сумочку и извлекла оттуда два пистолета. Один был австрийский — девятимиллиметровый «глок 17», второй был немецкий — девятимиллиметровый «зиг-зауэр Р226». «Глок» был легкий и черного цвета. «Зиг-зауэр» был из серебристого алюминиевого сплава и чуточку тяжелее.

— Там столько их было в оружейном ящике, — сказала Энджи, — но эти мне показались самыми подходящими.

— Обоймы?

— "Зиг-зауэр" вмещает пятнадцать патронов, «глок» — семнадцать.

— И разумеется, патронники пусты.

— Разумеется.

— Что вы, ради бога, такое делаете? — произнес Тревор.

Мы притворились, что не слышали.

— Кто сильнее, как ты думаешь? — спросил я.

Энджи смерила обоих взглядом.

— Трудно сказать. Дезире молода, но у Тревора в руках достаточно силы.

— Бери «глок».

— С удовольствием.

Она протянула мне «зиг-зауэр».

— Готова? — спросил я и, зажав рукоять грудью и поврежденной рукой, оттянул затвор и дослал патрон в патронник. Наставив «глок» в пол, Энджи сделала то же самое.

— Готово!

— Погодите! — воскликнул Тревор, когда я направился через комнату к нему, держа пистолет в вытянутой руке и целя прямо ему в голову.

Снаружи шумел прибой и ярко светили звезды.

— Нет! — завопила Дезире, когда к ней с пистолетом в руке начала двигаться Энджи.

Тревор забился в кресле, натягивая связывавшие его веревки. Он дернулся влево, потом вправо и снова влево.

А я все приближался. Я слышал громыхание кресла, в котором так же билась и дергалась Дезире, а комната словно съеживалась вокруг Тревора с каждым моим шагом. Лицо его над прицелом пистолета росло, ширилось, глаза метались из стороны в сторону. Из-под волос у него тек пот, а обезображенные щеки сводила судорога. Бледные, до молочной белизны губы раздвинулись, обнажая зубы, и он издал не то вопль, не то вой.

Подойдя вплотную к его креслу, я приставил пистолет к кончику его носа:

— Как себя чувствуете?

— Нет, — произнес он. — Пожалуйста!

— Я сказала «Как чувствуете себя», — рявкнула Энджи на Дезире на другом конце комнаты.

— Не надо! — крикнула та. — Не надо!

— Я задал вам вопрос, Тревор, — сказал я.

— Я...

— Как чувствуете себя?

Глаза его скосились, вперившись в ствол пистолета, и в них показались красные прожилки.

— Отвечайте!

Губы его зашамкали, потом сжались, а на шее вздулись вены.

— Дерьмово себя чувствую! — вырвалось у него.

— Именно, — сказал я. — Вот так же чувствовал себя и Эверетт Хемлин, умирая. Дерьмово. Так же чувствовал себя Джей Бекер. И ваша жена чувствовала себя точно так же. И шестилетняя девочка, которую вы раскромсали на куски и бросили в чан с кофейными зернами. Дерьмово, Тревор. Как полное ничтожество.

— Не стреляйте в меня, — сказал он. — Пожалуйста. Пожалуйста! — И из пустых его глаз покатились слезы.

Я отвел пистолет от его лица:

— Я не собираюсь стрелять в вас, Тревор.

Он смотрел в полном изумлении, как я вынул из пистолета обойму и кинул ее себе в перевязь. Потом, прижав оружие к кисти поврежденной руки, вытряхнул из патронника патрон. Нагнувшись и подняв патрон, я сунул его себе в карман.

Затем под все более изумленным взглядом Тревора я оттянул затвор и, отделив рукоять от казенной части, также кинул их себе в перевязь. Потом последовала очередь пружины над коробкой, которую я снял и показал Тревору, а потом бросил и ее в перевязь. Последней в перевязь полетела, присоединившись к другим частям пистолета, его коробка.

— Пять составных частей, — сказал я Тревору. — Все здесь: обойма, затвор, пружина, коробка, ствол. Полагаю, вы умеете собирать ваше оружие?

Он кивнул.

Я повернулся к Энджи:

— А как с этим обстоят дела у Дезире?

— Наверняка папочка вымуштровал ее и в этом.

— Превосходно. — И я опять повернулся к Тревору. — Как я уверен, вы отлично знаете, что «глок» и «зиг-зауэр» собираются одинаково.

— Мне это известно.

— Восхитительно. — И я с улыбкой отошел от него. Отходя, я отсчитал пятнадцать шагов, потом, остановившись, вынул из перевязи разобранный пистолет. Части пистолета я аккуратно разложил на полу, поместив их цепочкой друг за другом. Потом я направился к Энджи с Дезире. Остановившись возле кресла Дезире, я повернул назад, отмерив и от ее кресла пятнадцать шагов. Энджи подошла ко мне и разложила по полу части разобранного «глока» точно так же, как и я, — цепочкой.

Мы вернулись к Дезире, и Энджи отвязала ее руки от спинки кресла, а потом, нагнувшись, потуже затянула узлы на ее щиколотках.

Дезире подняла на меня взгляд. Она тяжело дышала ртом, предпочитая не трогать носа.

— Вы сумасшедший, — сказала она.

Я кивнул:

— Вы же хотите смерти отца, разве не так?

Она отвернулась от меня и уперлась взглядом в пол.

— Эй, Тревор, — окликнул я, — вы все еще хотите смерти вашей дочери?

— Всеми силами, которые еще остались в моей душе! — воскликнул он.

Я опустил взгляд на Дезире, и она, склонив голову к плечу, искоса взглянула на меня из-под набрякших век и из-за завесы упавших ей на лицо волос медового цвета.

— Обрисую вам ситуацию, Дезире, — сказал я в то время, как Энджи направилась к Тревору, чтобы развязать его руки и проверить, крепко ли связаны щиколотки. — Ноги у вас обоих связаны, у Тревора немного слабее, чем у вас, но не так, чтобы значительно. Я посчитал, что двигается он медленнее, чем вы, и потому дал ему небольшую фору. — Я указал рукой на полированный паркет. — Вот ваше оружие. Доберитесь до него, приведите пистолеты в боевую готовность и сделайте с ними все, что захотите.

— Вы не можете так поступить, — сказала она.

— Дезире, «не можете» — это категория из области морали. А вам должно быть известно, что можем мы все, что взбредет нам в голову. Вы живое тому подтверждение.

Я вышел на середину комнаты, откуда мы с Энджи стали смотреть, как отец и дочь разминают руки, готовясь к единоборству.

— Если у кого-то из вас двоих явится светлая мысль, объединив усилия, ринуться за нами в погоню, — сказала Энджи, — мы едем в редакцию «Бостон трибьюн», так что не теряйте даром времени. Тому из вас, кто останется жив, если кто-то один в живых останется, правильнее всего будет попытаться сесть на самолет. — Она толкнула меня локтем. — Хочешь что-нибудь добавить?

Я смотрел на этих двоих, как они вытирают ладони о бедра, как вновь и вновь сгибают и разгибают пальцы, как наклоняются к спутанным веревками щиколоткам. Их генетическое родство было очевидно — оно проявлялось в жестах и движениях, но еще глубже, еще страшнее это сходство проявлялось в их нефритово-зеленых глазах. Глаза эти у обоих имели одинаковое выражение — алчности, упрямства и бесстыдства. Это было первобытное выражение, присущее скорее пещере, чем прохладному комфорту этой комнаты.

Я покачал головой.

— Ну, адского вам веселья, — сказала Энджи, и мы вышли, заперев за собой дверь.

Мы спустились по черной лестнице и очутились возле боковой двери, ведущей в кухню. Над нашими головами раздалось какое-то мерное поскрипывание, как будто скребли по полу. Потом стук, и вслед за этим стукнуло еще раз — с противоположной стороны.

Мы вылезли наружу и по тропинке пошли вдоль заднего газона, в то время как море заметно успокаивалось.

Я прихватил ключи, отобранные у Дезире, и, пройдя мимо сада и переделанного во флигель сарая, мы остановились возле моего «порше».

Было темно, но от звезд исходило сияние, проливавшее свет в черноту ночи, и мы стояли около моей машины и глядели вверх, на звезды, любуясь их сиянием. Массивное обиталище Тревора Стоуна поблескивало и мерцало, а я вглядывался в плоскую безбрежность темной воды, туда, где на горизонте она смыкалась с небом.

— Гляди, — сказала Энджи и указала на светлую звездочку, мелькнувшую в черноте небес; она рассыпала искры, устремляясь куда-то за пределы нашего зрения, но так и не довершив свой полет, преодолев две трети пути, она взорвалась, превратившись в ничто, а звезды вокруг глядели на это, как казалось, совершенно безучастно.

Ветер с океана, так громко завывавший во время моего прибытия, сник и замер. Ночь теперь была до невероятности тихой.

Первый выстрел прозвучал хлопком фейерверка, второй был как Божие благословение.

Мы ждали, но больше звуков не последовало — лишь тишина и далекий усталый плеск прибоя.

Я открыл дверцу Энджи, она влезла внутрь и, потянувшись, пока я обходил машину, толкнула дверцу с моей стороны.

Мы дали задний ход, развернулись, миновали подсвеченный фонтан и сторожевые дубы, объехали мини-лужайку с обледеневшей купальней для птиц. Когда под моим радиатором зашелестел белый гравий, Энджи вытащила коробочку пульта, которую нашла в доме, нажала кнопку, и тяжелые чугунные ворота с фамильным гербом и буквами «Т. С.» в центре его разомкнулись, не то приветствуя нас, не то прощаясь, — движение это можно было толковать как угодно, все зависело лишь от угла зрения.