Военное государство отличается от обычного не военными, а штатскими. Военное государство не признаёт автономности личности, право (пусть даже в виде идеи полицейского государства), согласно лишь на приказ как абсолютный произвол.

Россию часто характеризовали как страну рабов и господ. К сожалению, реально это страна генералов и солдат. Никакого рабства в России не было и нет. Рабом сочли военного. Ошибка понятная: солдаты, как и рабы, бесправны и живут не по своей воле и не по праву, а по приказу. Однако, есть существенная разница: рабы не воюют. Ещё ни одна империя не создавалась армией, состоящей из рабов. Российская империя — не исключение. Не рабами царя были её жители, не холопами, не верноподданными, а военнобязанными. Здесь — качественное отличие России от Руси, которая была разной в разные века, но никогда не была военизированной державой. Здесь — качественное родство России со Спартой, с имерией ацтеков, с Оттоманской Портой и прочими людскими полчищами, в которых главное было не национальность и вера, а желание завоевать и готовность выполнить приказ.

За рубежом первым поделил государства на военные и промышленные Герберт Спенсер (1820–1903) в своих «Основаниях социологии» (1896):

«Современные Дагомея и Россия, а также древние Перу, Египет и Спарта — в социальной системе этих стран жизнь, свобода и имущество гражданина принадлежат государству, целью которого является война».

Можно было бы упомянуть ещё и Пруссию — во всяком случае, немецкие историки Герхард Риттер и Вилфред фон Бредов считали, что прусский милитаризм кладет в основу политики интересы армии, а не государства в целом, военные отношения и военные ценности проникают в гражданское общество.

Спенсер все страны разделил на производящие и воюющие (промышленные и воинственные). Он прилагал к обществу метафору дарвинизма: борьба за существование может вестись через попытку уничтожить другого, а может — через попытку сотрудничества с другим. Спенсер не был социалистом, он был ярым противником социализма, но он был последователем Огюста Конта и считал, что налицо прогресс — появляются промышленные страны. Впрочем, одно то, что Спенсер выделял Спарту и Россию как страны милитаристские, показывает, что он не считал все страны вообще воинственными.

Милитаристское сознание первым делом пытается замаскироваться. Скрыть свой милитаризм можно двумя способами: объявив себя мирной страной или объявив все страны милитаристскими. Российская власть любит утверждать, что она — ещё не более всех военная, не более всех нарушает права человека. Такая маскировка возможна, потому что с точки зрения миротворческой все страны и древнего, и современного мира являются обществами насилия, более того — милитаризованными. США, классическая не милитаристская страна, воюют постоянно. Неправда же милитаристской маскировки в том, что есть качественная разница между милитаризмом как целью существования всего государства и сохранением войны в качестве политического средства. Это прежде всего выражается в качестве жизни граждан того или иного государства, а качество жизни при этом начинается со смысла жизни.

Можно сравнить страну-армию с человеком, проанализировав её, к примеру, с точки зрения "большой пятёрки" — психологической классификации, которая делит человека на пять основных уровней.

Во-первых, в стране-армии высший уровень человека тот, где он определяет смысл своего существования, "царственная ипостась". В стране армии этот уровень присвоен коллективным руководством. Цель существования человека определяет не человек, а система, ориентированная на войну. (Главнокомандующие, военные пропагандисты, штабы и т. п. являются лишь проявлениями этой безличной системы). В таком государстве существует представление о том, что жизнь каждого определяется некоей "общей идеей", "национальной идеей", и в эту идею непременно включается военная агрессия.

В стране-армии цель существования человека — не его существование, а существование страны. В нормальном обществе индивид не подчинён государству и права индивида защищены от посягательств государства

В стране-армии искусственно насаждается единство мировоззрения. Поощряется лояльность к начальству (такая, чтобы преобладала над лояльностью к семье и правде), конформизм, готовность к самопожертвованию.

Во-вторых, в милитаристском обществе прогностическая, разумная способность целиком подчинена страху. Милитаризм боится, милитаристский ум всю поступающую к нему информацию деформирует, оценивая с одной точки зрения — как угрозу. В быту человек с такой психологией называется параноиком, конспирофобом. Что бы ни происходило, во всём он видит заговор против себя, угрозу своему существованию. Нормальные пророки пророчествовали о разном, но прежде всего о спасении и наказании за маловерие в высшую силу. Милитаризм всегда пророчествует об одном: о неизбежности гибели, о спасении через нападение, о том, что надо полагаться лишь на себя. Это крайнее, патологическое выражение "болезни эксперта" (когда психиатр во всех видит сумасшедших, прокурор убеждён, что все — преступники). Именно этот аспект милитаризма побудил Дж. Маркса обыграть два значения слова «интеллект» ("интеллидженс") в английском языке — «разумность» и «разведка», заметив, что "армейский интеллект" есть противоречие по определению.

В-третьих, милатаризм подменяет совесть, способность человека выстраивать этические системы для взаимодействия людей. Суд упраздняется, остаётся трибунал, то есть личный произвол, нацеленный не на восстановление мира, а на уничтожение того, кто не слушается приказа. Это антиправо, оберегающее прежде всего произвол приказа. В стране-армии приказ, в нормальной стране — право. В первой что не разрешено, то запрещено, во второй — разрешено всё, что не запрещено.

Четвёртая «ипостась» человека — миротворческая. Это вовсе не обязательно пацифизм, это прежде всего сама способность (и желание) налаживать отношения с другими, быть сыном, братом, коллегой, мужем, другом, соседом. Нормальная страна основана на самоуправлении и самоорганизации снизу. Страна-армия запрещает самоорганизацию, она предельно централизована. Поэтому же в ней власть не избирается, а тяготеет к передаче по наследству, — как и в армии передача власти осуществляется не через выборы, а через назначение как замену наследства.

Пятая сторона человеческой личности — творческая, производящая, способность работать для достижения тех целей, которые ставят первые четыре ипостаси — осмысленности, разумности, справедливости, мира. Работа, конечно, и в милитаристском государстве остаётся насущной необходимостью. Более того: жизнь сводится к работе, работа становится оправданием существования и прикрывает милитаризм. Ведь булочник и в милитаристском государстве делает те же булки, что в нормальном. Стреляет меньшинство. Тем не менее, совесть подсказывает, что булки в воюющем государстве имеют несколько иной смысл. Булки, религия, спорт, педагогика…

Спенсер относил религию к особенностям «государства-армии», но речь, несомненно, должна идти о том, что милитаризм проявляется в религиозных формах, инфицируя веру. Христианство бывает и милитаристским, и нормальным. В обычном обществе могут существовать религии, обладающие всеми чертами милитаризма, хотя и не обладающие реальной властью и оружием.

Идеи Спенсера развил американский социолог Гарольд Лэссвил (1902–1978) в своей статье 1941 г. «Государство-гарнизон». Главным, конечно, является вопрос о том, как отличить милитаризм от «обычной» армии. Вполне возможно, что ответа и не существует — с точки зрения пацифизма, любая ориентация на убийство, в том числе, ради «обороны общества», продуцирует милитаризм. На практике различие достаточно очевидно: американский историк милитаризм Альфред Вагтс считал, что «армия, устроенная так, что служит не целям подготовки к возможной войне, а интересам военных, является по своей сути милитаристской».

Милитарист всегда подчёркивает качественное отличие — в лучшую сторону — своей империи от иных. Нехорошие китайцы и французы вели с Китаем опиумную войну, а Россия — не вела. Правда, Россия во время второй опиумной войны «получила» от Китая Приамурье и Приморье за противостояние Франции и Англии. Но разве можно сравнивать человека, который подобрал кошелёк, оброненный во время ограбления, с грабителем? Правда, Англия и Франция уже давно ничем от Китая не пользуются, а оброненные Приамурье и Приморье — наши по сей день. Как и Воловьи Лужки.

Россия так же отличается от большинства стран Востока и Запада как раковая опухоль от здорового организма. Это опасно деформированная страна. Во всех западных странах говорят не «государство» (т. е. нечто, принадлежащее государю, царю), а «состояние» — «state» на английском. Одно и то же слово обозначает государство и сословие. Английский словарь Вебстера определяет государство как "политически организованный народ ("тело людей" — "body of people"). В короткий период между отменой крепостной права и революцией, когда Россия начала не формально, а реально приходить в нормальное состояние, Владимир Соловьёв дал схожее определение: "Общественное тело с постоянною организациею, заключающее в себе полноту положительных прав, или единую верховную власть, называется государством". Государство есть политическое измерение общества. В современной России остаётся взгляд и на политику как на исключительное занятие государя — того, кто сидит на царском стульчике и распоряжается "государевыми людишками", армией, в которую зачислены все от мала до велика обитатели "государства".

Обычный милитаризм — то есть, существование страны с армией, предназначенной как для обороны, так и для возможных завоеваний — можно сравнить с ногтём, который отрастили так, чтобы использовать в качестве орудия или даже оружия. Ноготь, у корня своего живой, живой там, где он соприкасается с плотью, переходит в мертвенно-белесую острую пластину. Некоторые искусники таким ногтём пользуются, как отвёрткой. Рассказывают легенды о людях, способных убить остро заточенным ногтём, чиркнув им по сонной артерии.

Всё это обычный милитаризм. Между милитаризмом и пацифизмом нет промежуточных стадий, тут "либо/либо", просто обычные люди считают «милитаризмом» некое «чрезмерное» развитие армии, не подозревая, что любая армия уже по определению "через меру" человеческого.

Военный же народ похож на ноготь, который съеден грибком. Им, кстати, уже и воевать невозможно — после определённой стадии ноготь становится, с одной стороны, похожим на копыто, с другой стороны — он становится рыхлым. При этом отравляется весь организм, и его лечить очень трудно (например, массаж не показан тем, кто болен грибком). Народ, который сориентировался на войну как состояние духа и плоти, превращается в рыхлую массу, лишённую права, частной собственности, договорных отношений, личного начала.

В этом различие между "новым средневековьем", которое в начале ХХ века пытались противопоставить «массе», и реально состоявшимся в России. Речь шла о том, что безликость следует преодолевать через корпоративизм, солидаризм, создание самоуправляющихся общин ("коммуна" после 1917 года старались не употреблять). Подразумевалось, что корпорация есть союз личностей, которые договариваются между собой. То "новое средневековье", которое восторжествовало в России после 1990 года (и которое похоже на гитлеризм) есть торжество безличного, аморфного. Не могут договариваться те, кто не имеет лица. Они лишь сливаются, и этот слив есть не спасение от "восстания масс", а деградация этих самых масс до низшего уровня.

"Восстание масс", которое так пугало интеллектуалов, обернулось абсолютно нормальным приобщением вчерашних крестьян к просвещению, грамотности и культуре. Через это приобщение прошли и сами интеллектуалы либо их предки двумя-тремя столетиями ранее. Просвещение и есть единственный способ преображения «массы» (которая не промышленной революцией создана, которая и в Средневековье была) в союз личностей, и все нападки на просвещение есть проявление вульгарного снобизма, то есть именно остатков безликости в сознании.

* * *

Военная страна так же отличается от страны милитаризованной как блондинка от крашеной блондинки. Япония, например, накануне Второй мировой войны была крайне милитаризована — наращивание вооружений, патриотическое воспитание молодёжи. В России же такого милитаристского воспитания не было. В нём не было нужды. Военная страна сильна системным подходом, а не случайными внешними признаками милитаризма.

Материальный костяк военный страны — отсутствие собственности (которая вся принадлежит стране как целому, хотя оформление, конечно, может быть разное).

Политический костяк военной страны — отсутствие власти, она заменена приказом. Замечательно в России первоначально назывались ведомства, они же министерства — «приказы». "Власть" обращена внутрь, она подразумевает какое-то единство и обратную связь. «Приказ» подразумевает механический натиск наружу.

Духовный костяк военной страны — миф о завоевании. Дело не в том, что сама страна создана завоеванием. Все страны созданы завоеванием, потому что не бывает мирных переселений целых народов. Скорее, миф о завоевании есть миф о мире. Завоевали и прочно сидят на завоёванном, живут в нём мирно, наслаждаясь плодами завоевания.

Миф о завоевании есть миф о том, что стране грозит завоевание и единственное, что её спасает, есть постоянная война. Парадоксальным образом, России никогда завоевание не грозило. Завоевание грозило Руси, она и была завоёвана, хотя и не оккупирована. Россия же и не завоевала землю, на которой существует, и не была освобождена, она просто — подобно Крыму, Казанскому царству — обломок Улуса Джучи. Самостоятельность пришла к ней как ноге, отвалившейся от гниющего тела. В отличие и от Улуса Джучи, и от Казани, и от Крыма Россия изначально, ещё находясь в составе Улуса как "Московское княжество", была склонна к паранойе и, борясь с мнимыми угрозами, активно завоёвывала соседей. Страх быть завоёванной привёл к тому, что все социальные и культурные механизмы постепенно были «заточены» под завоевание. Более всего это проявилось в аннулировании личной свободы даже в том её понимании, которая свойственна была средневековым странам, включая Улус Джучи, Русь и т. п. Миф о том, что русское самодержавие — наследие Золотой Орды, это просто клевета на Золотую Орду, которая была достаточно традиционным патриархальным обществом, не предполагавшим ни абсолютного произвола верховного правителя, ни вечного трепета перед возможностью завоевания.

Алексей Толстой, наиболее ярко писавший о том, что российский деспотизм — наследие Орды, отречение от собственно русской традиции, в письме 26.3.1869 г. заметил и различие между Ордой и Россией:

"Не было надобности уничтожать свободу, чтобы покорить татар. Не стоило уничтожать менее сильный деспотизм, чтобы заместить его более сильным. Собирание русской земли! Собирать — хорошо, но надо знать, что собирать? Горсточка земли лучше огромной кучи…"

Приказ, команда вместо власти есть фундамент антиправового государства. Право несовместимо с войной, и само включение войны в горизонт права есть показатель того, что общество начинает путь к освобождению от войны. Право требует почтения к судье, почтения, которое основано на авторитете закона, а не собственно судьи. Ричард Уортман, исследовавший попытки судебных реформ в России, резюмировал:

"Благоговейное отношение к судебной власти на Западе, да и во многих примитивных обществах, было совершенно несвойственно России… В России безраздельно преобладали военные интересы, и российское дворянство разделяло военный склад мышления правителей. Поэтому в России не было, в отличие от Западной Европы, ни мощной традиции юридического обучения и образования, ни корпораций привилегированных, а зачастую влиятельных судей" (11).

Следует заметить, что и на Востоке, прежде всего, в исламских странах, судья и право пользовались статусом, в России неслыханным, почти сакральным и немногим уступающим власти светского верховного правителя. Возможно, антиисламисткие настроения в России подпитывались ужасом перед жизнью "по шариату" — закону, независимому от произвола самодержца.

Российские самодержцы Нового времени ориентировались на немецкий идеал Rechtsstaat, осуществлённый в Пруссии: государство монархическое, управляемое через бюрократию, действующую по данным ей монархом законам. Однако, эта ориентация была блефом. Пруссия вовсе не была военным государством, русский миф о прусском милитаризме есть типичная проекция вовне своей проблемы. Русские самодержцы не желали ограничивать себя законом, пусть даже составленным ими самими. Им не нужна была бюрократия, которая бы ориентировалась на закон, а не на монаршую волю. Уортман замечал, что все жалобы русских императоров на чиновничий произвол, на несоблюдение законов — парадоксальны, ибо менее всего императоры хотели, чтобы закон стал выше произвола. Их личного произвола. Мотивация — военная: "Единство государства, его оборона оставались главными задачами, делавшими необходимой сильную и неограниченную исполнительную власть… Советский режим, мобилизовавший население на борьбу против классовых врагов… придал новую силу… антилегалистским установкам" (Уортман, 23).

Советский период показывает, как смена формы не затрагивает военного содержания. Марксизм был понят как описание войны классов, и в ходе этой войны Россия, обороняясь от завоевания буржуями, должна завоевать весь мир в единое "человечье общежитье".

Российские реформы 1861 года, как и революции 1905 и 1917 годов, были проявлением не воли общества к свободу и закону, а недовольства неудачами в войне — с Англией, Японией и Германией соответственно. "Александр II встал на путь освободительных реформ не в силу своих убеждений, а как военный человек, осознавший уроки Восточной войны", — писала историк Л.Захарова (Захарова, 2006). Совершенно естественно, что все эти реформы заканчивались в тот момент, когда армия восстанавливала — или страна решала, что армия восстановила — свою боеспособность. Армия — вот объект и субъект реформ, армия-народ и народ-армия.

Миф о том, что России угрожает завоевание, был соединён с мифом о русском царе как воине и завоевателе. Ричард Уортман, исследовавший символику русской монархии, писал:

"Преобладание исполнительной власти отражало ещё более влиятельный этос господства, выраженный и воплощённый в мифе, в нарративе завоевания. Этот нарратив отождествлял монарха с иноземными источниками суверенитета и изображал его фигурой, превосходящей всех подданных в добродетели и героическом подвижничестве. Каждый монарх, взойдя на трон, создавал собственный сценарий мифа, который, в соответствии с культурной идиомой эпохи, драматизировал его удалённость, а следовательно, и превосходство над подвластным ему народом. Император, мало того что считался помазанником Божиим, представал творцом прогресса, приверженным общему благу" (Уортман, 2004, 24).

На Западе правовые государства возникали в результате мифа о свержении: боясь низложения, короли соглашались с автономией судов и с обеспечением права собственности. Взамен монарх получил быстрый экономический рост в стране. В России угроза свержения отрицалась, утверждалось, что русский народ отвергает либеральные идеи и боготворит своего царя. Что верно — пока царь успешен как воитель, иначе его ждёт участь Николая II. "Это был этос, отличавший российское самодержавие не только от западных монархий, но и от японской, которая приспособилась к европейским юридическим и конституционным формам с целью усилить и модернизировать монархическое государство" (Уортман, 2004, 25).

Монархия в России не собиралась себя усиливать, она собиралась оборонять Россию до завоевания всех соседних земель и земель, соседствующих с соседними. Отсюда поразительная извращённость мышления, когда "огромный размер" страны выставляется как причина единодержавия и централизации. "В таком разобщении и рассеянии централизация властей представляется необходимостью", — писал Победоносцев в 1960-е (Цит. Уортман, 2004, с. 29). В реальном мире и по нормальной логике, именно огромный размер страны требует децентрализации власти.

К президентам наблюдения Уортмана тоже относятся.

Ко крестьянам то же. Современные исследователи часто критикуют жалостливый миф XIX столетия о несчастном забитом крестьянстве России, подчёркивая, что у крестьян был «мир» — община, которая создавала вполне надёжное правовое и экономическое пространство. Проблема не в том, что «мир» не мог сопротивляться дворянскому произволу; не так часто случались Салтычихи. Проблема в том, что русское крестьянство было прежде всего — как и русское дворянство — военным сословием. Оно завоёвывало новые земли, оно их осваивало. Русские Платоны не размышляли о бытии, они- Платоны Каратаевы, завоёвывавшие бытие. Судьба крестьянина в России подобна судьбе янычара в Оттоманской Порте, но ведь янычаров как-то не принято считать только жертвами.

Русское «отвращение к труду», лень, «обломовщина» есть нормальное для солдата состояние. Ратный труд несовместим с трудолюбием. Штольц — штатский, Обломов — военный. Если бы началась война, Обломов был бы генералом почище Ермолова. Недаром Лесков создал в «Левше» миф о генерале Платове, который без войны был способен только лежать на «досадной укушетке». Обломовский диван и есть та укушетка. Нормативный русский — Илья Муромец, треть века лежащий на печи, а потом разносящий на клочки окружающий мир и опять опускающийся на печь.

КАМУФЛЯЖ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ

Ложно определение объекта истории России. «Россия» есть не название страны, а название империи. Эта империя родилась в XV веке из того, что осталось после распада Золотой Орды на ее западных, славянских окраинах. От Орды «Россия» унаследовала неудержимое желание утверждать себя за счет завоеваний, пусть даже в ущерб внутреннему содержанию.

Название «Россия» было заимствовано идеологами империи из греческого лексикона и заменило самоназвание «Русия». "Русская земля" — исторически первоначальное название ("откуда пошла есть Русская земля", — так начинается "Повесть временных лет"). Это название построено абсолютно по тому же принципу, что и "Немецкая земля" — «Дойчланд», "Английская земля" — «Ингланд». Для империи нужно было другое название.

Новорожденная империя осуществляла агрессию не только в пространстве, но и во времени. Любое государство создает миф о своей древности, стараясь возвести себя к наибольшей древности, по возможности — к началу времен. У англичан есть романтизация саксонской и кельтской древности, от которой в собственно английской культуре почти ничего не осталось.

Особенностью идеологии российского империализма было то, что он творил миф о своей древности, возводя себя не к XIV–XV векам, а к IX–X столетиям, — но пространством мифа выбирал не свою территорию, а территорию, которую требовалось завоевать, территорию "Киевской Руси", к которому Москва имела такое же отношение как Кенигсберг — к империи Карла Великого. Нежелание признать реальность своего позднего рождения включало в себя нежелание признавать реальность рождения Украины и Белоруссии, да и прибалтийских государств тоже.

О разрыве между Киевской и Московской Русью писал ещё в 1962 г. Джеймс Биллингтон (Биллингтон, 2004. с. 214)., которого за это критика "интеллигентные патриоты" Г.Флоровский и Д.Лихачёв.

Ложно определение субъекта истории. Кто населяет Россию? До 1917 года — подданные царя, после 1917 года — советские люди, с 1991 года — россияне. Имперское сознание отказывалось признавать русскими всех жителей страны, как это делалось в других империях, в том числе, Британской. Там, где империализм шел не только сверху, но и снизу, национализм был способен поставить национальное выше племенного. Еврей или алжирец получали признание в качестве французов. Индус или пакистанец становятся англичанами. Российский империализм шел только сверху, подавляя не только независимость завоеванных народов, но и независимость русского народа, подавляя национализм и патриотизм, которые тогда зрелы, когда включают в себя не противостояние «инородцам», а готовность ассимилировать всякого.

Ложно положение историка России. В отличие от историков Запада, в России историк не имеет автономного положения, ведь не имеет автономии и университетская система, нет ни политической, ни экономической автономии интеллектуальной среды. Во второй половине XIX века появилась автономия исторической науки, но революция вернула все в лоно деспотии. Чем большие обобщения требуются от историка, тем больше он обязан лгать в угоду власти. Относительная объективность может достигаться лишь в исследованиях на очень маленькие, неинтересные для власти темы, но историки трусят и здесь, потому что власть всегда может политизировать самую, казалось бы, безобидную тему. Поэтому изучение истории России требует делать поправку не только на те особенности исторического познания, которые характерны и для историографии Запада, но и на российский деспотизм.

Один из самых странных мифов российской истории — будто бы армия тут не влияет на политику. Между тем, все изменения в политическом строе, не говоря уже о переворотах, санкционировались армией. Первая русская революция не была поддержана армией и закончилась провалом, вторая и третья пользовались поддержкой армии — и увенчались успехом. Династия Романовых пришла к власти благодаря тогдашней армии — казакам. Ельцин победил Горбачёва благодаря поддержке военных — которым он дал новую жизнь, отдав в качестве игрушки Чечню. Лубянка удержалась у власти лишь потому, что задобрила армию деньгами. Отчасти миф основывается на том, что армия в России не существует отдельно, как во многих странах. Армия есть общество, она перемешана со всеми общественными слоями и составляет костяк этих слоёв. Царь, генсек, президент, — прежде всего главнокомандующие. Ярче всего это проявилось в Николае I, Николае II, Путине этих полковниках на престоле, но и другие русские властители не штатские были.

География. Основная географическая особенность России не её большие размеры, а всё-таки её морозы. Если бы Россия располагалась на широте Индии, улицы Москвы были бы устланы тысячами и сотнями тысяч нищих. Зима убивает их, оставляя в живых только тех, кто имеет теплый дом. Это создаёт видимость благополучия. При этом интеллектуальные столпы постоянно призывают ещё более «подморозить» Россию. Им не страшно подмораживание — они уже под непрерывное вопияние о своей нищете имеют и камины, и дачи теплые, и поездки в Турцию или Египет, то есть то, чего не имеет абсолютное большинство жителей страны. А интеллектуальное подмораживание им не страшно, ибо интеллект у них не существует, а "всё ещё существует", перемогается от одного вранья до следующего.

КЛИМАТ РОССИИ: "ИСТОРИЧЕСКОЕ ЯДРО" И НАЛИЧНОСТЬ

Российский милитаризм вряд ли имеет одну причину, но одну причину указать можно. Это очень материальная причина. Историк русского земледелия Леонид Милов подсчитал, что затраты на обработку земли в центральной России, в России границ XIV–XV веков, больше, чем доход с этой земли. Его выводы звучат как приговор:

"Земледелие в пределах исторического ядра Российского государства имело жестко ограниченные мачехой-природой рамки… Россия была многие столетия социумом с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта. Исключительно экстенсивный характер земледелия, и невозможность при тогдашнем уровне российской цивилизации развивать производство путем его интенсификации неизбежно и постоянно выдвигали проблему освоения новых территорий для увеличения валового продукта земледелия".

Милов подсчитал, что на душу собиралось 21,4 пуда зерна в год. Этого могло хватить на питание людей, однако крестьяне были вынуждены прикармливать зерном скотину, продавать зерно для покупки того, что нельзя было произвести в хозяйстве.

Так что те горе-патриоты, которые подчёркивают, что Россия не имела выгод от своих колоний, просто плохо считают. Недаром страшный их сон — сокращение страны до размеров княжества Ивана Калиты. Завоёванные земли дали русским возможность выжить. (Жители этих земель, кстати, скорее мешали). Миф о том, что в России в её колоссальных современных границах слишком холодно для успешного земледелия — ложь.

Означает ли это, что военная экспансия была неизбежна? Нет, ведь многие страны мира в ещё худшем положении были, а некоторые и остаются, но не воюют. Настрой на завоевание ухудшил положение русского крестьянина, потому что от него стало требоваться ещё и поддерживать эти завоевания зерном — налогами, и свободой — точнее, пришлось пожертвовать свободой, принять крепостное рабство, поместную систему. Многие народы выбрались из нищеты, обусловленной природными условиями, благодаря напряжению творческих, а не военных сил. Российский же милитаризм сегодня сам — главная непогода России.

В любом случае, в современном мире зависимость от природных условий носит не прямолинейный характер, и княжество Монако не умирает с голоду, и Россия в границах княжества Калиты, без налогов с нефти, без воронежских чернозёмов и северных ископаемых, сейчас могла бы заработать на кусок хлеба, и даже с маслом. Конечно, это потребовало бы превратиться из военных в мирных жителей, но бывали и почудеснее превращения.

От "первоначального ядра" российский милитаризм убежал далеко. Однако, однако, крайне недоволен своей страной. Она кажется ему слишком холодной и скудной. Нефти — всего 7 % от мировых запасов. Между тем, население страны — 2,5 % от мирового, так что нефти на одного жителя страны в три раза больше, чем на среднего «землянина». Газа в России — 32 % от мировых запасов.

Милитаризм всегда брюзжит. Римская империя боялась завоевания города Рима и тогда, когда её границы уже были «превентивно» отодвигнуты до Персии. Россия как всякая агрессивная империя более всего боится вернуться в свои первоначальные границы. Быть размером с Польшу или Венгрию империалисту кажется унизительным поражением, обесценивающим все «подвиги».

Если же говорить о том, достаточно ли России быть такой, какова она сегодня, ответ прост: «да».

В России до сих пор есть города, которые отапливают мазутом (в том числе, Камчатка), но это — результат централизованного планирования. Камчатка вполне могла бы отапливаться собственными геотермальными источниками, как Исландия, но это не интересно номенклатурократии.

Зависти кажется, будто в России мало воды. Между тем, в Израиле, Индии, Китае — вот где не хватает воды. В России живет 2,5 % населения планеты, а речной сток составляет 10 % от мирового (Смирнов, 2006, 33).

Состояние воды в России плохое. Но ведь это В.Путин, придя к власти, прежде всего упразднил независимую природоохранную службу. Впрочем, и ранее она была «независимой» лишь в небольшой степени.

Россия — «лесистая» страна. Однако, в Европе в 1850–1980 гг. площадь лесов выросла на 4 %, а в России — сократилась на 12 % (Смирнов, 2006, 202).

Кого-нибудь утешит, что в Китае лесов стало меньше на 39 %?

Пахотные земли России составляют 121,6 миллиона гектаров (вся Белоруссия — 21 миллион). Пахотных земель в Канаде 20,2 миллиона, этого хватает для прокорма 31 млн. человек и остаётся на экспорт до половины урожая (когда год удачный).

При минимальной урожайности в 25 центнеров (реально даже сейчас — 30). Можно собрать зерна 125 млн. тонн, что достаточно для прокорма 180 млн. человек.

В Российской империи («СССР») пашни было больше на 42 %, но лучшие земли были именно в России: Казахстан, Азербайджан, Белоруссия не могли похвастаться хорошими почвами. Лучше, чем в России, были земли Украины, Молдавии, Грузии, но они составляли лишь шестую часть общесоюзных.

Главным аргументом милитариста становится «сибирский холод». Если бы Россия сохранила Аляску, империалист жаловался бы на её плохой климат. Что Сибирь с 1960-х годов кормит всю империю своей нефтью и газом, империалист из сознания вытесняет. Если Россия завоевала Ниццу, и на её климат жаловались бы.

Российские овощи и зерновые прекрасно приспособлены к российскому климату. Проблемы начнутся с потеплением: озимые хорошо приспособлены к холодным снежным зимам, и плохо — к бесснежным, пусть даже тёплым. Они будут гибнуть от вымокания и преть (Смирнов, 2006, 48).

Россия — страна с континентальным климатом. Этот климат может иметь среднюю годовую температуру ниже, чем морской. Однако, для проживания температура не решающий фактор. Например, на Камчатке основной климат — морской, неблагоприятный для зерновых и большинства овощей из-за холодного и дождливого лета. Тут же есть Камчатская впадина, — регион, благодаря высоким горам имеющий континентальный климат: сильные морозы, малоснежность, ранняя весна. Тут выращивают зерновые культуры и даже помидоры. Однако, и морской климат на Камчатке не помеха жизни: ведь в этом море лососевые рыбы.

Милитаризм вожделенно смотрит на всех соседей, но, когда он плачется на мороз, то особенно завидует, конечно, соседям южным. Между тем, комфортные условия для любой работы лежат в диапазоне от 12 до 24 градусов тепла. Выше этого — растёт число несчастных случаев, резко падает производительность труда.

«В Сибири … озимые культуры не растут — убиваются зимой морозами» (Паршев, 2000, с. 48). Неверно: с момента завоевания (или колонизации — в общем, тот же процесс, что при переходе Америки от индейцев к европейцам) Сибири в XVII веке русские получали тут прекрасные урожаи озимых. Однако, советская номенклатура сократила долю озимой ржи до 5 %, заставив сеять яровые — и урожаи резко сократились (Смирнов, 2006, с. 50).

Российский империализм, что характерно, не помнит, что коренное население Камчатки — ительмены — все погибли от оспы, занесённой русскими, в 1769 году. Впрочем, в официальных бумагах «ительменами» до сих пор именуются некоторые вполне русские люди, в которых есть ничтожная доля ительменской крови.

Морской климат в Исландии, континентальный — в Татарстане. Среднегодовая температура в Исландии на градус выше. Однако, в Исландии почти нет лета — там средняя летняя температура невысокая. В результате, в Татарстане в 20 раз выше плотность населения — даже резко континентальный климат оказывается благоприятнее для хозяйства. Он таким был и до открытия нефтяных месторождений.

Татарстан — среднее Поволжье — в Х веке был развит настолько, что воевода и дядя князя Владимира отговорил племянника нападать на этот регион (тогда — Булгарский эмират): «Такие не будут нам давать дани: они все в сапогах; пойдём искать лапотников». Сапоги — признак зажиточности (слово «сапог» пришло в русский из тюрского). Тысячу лет спустя большинство русских крестьян ходили в лаптях, сапог оставался предметом роскоши.

Теперь среднее Поволжье — русское. Никаких восторгов и благодарности империалист не испытывает. Он не благодарен и за русские чернозёмы, по качеству превосходящие американские, сибирские и канадские. «Русские» чернозёмы по происхождению — не русские, чернозёмы образуются лишь в степи, и русские, выйдя за пределы Волго-Окского междуречья, повели слишком интенсивную запашку. В XVI–XVII веках степи распахивались ещё не очень значительно, у казачества были другие заботы, а вот с XVIII века чернозём начал разрушаться. Тем не менее, самый большой удар по чернозёму был нанесён за считаные годы правления Хрущёва, когда тут стали насаждать кукурузу.

Империализм изначально основан на зависти, и зависть сопровождает его постоянно в самой простой форме: ложное представление о мире. Ему кажется, что японский Хоккайдо — субтропики (а тут многомесячный снежный покров), что в Канаде зима «мягче, чем даже в Польше» (Паршев, 2000, 45) — а зима в Канаде холоднее (средняя температура Варшавы в январе менее трёх градусов мороза, Монреаля — почти 9). Климат Монреаля аналогичен климату вполне российского Белгорода. Для яровых важно, чтобы летом было тепло, температура зимы их безразлична, а «что касается летнего тепла, то хоть в России, хоть в Канаде его как раз хватает на всей пригодной для земледелия площади» (Смирнов, 2006, 51).

Империализм утверждает: «В Западной Европе тёплый ветер дует всегда, поэтому к тому же (внимание, садоводы и огородники) не бывает заморозков (!!!)» (с. 40). Между тем, заморозки бывают даже в Англии, да что там — в Италии апельсинам угрожают заморозки до 6 градусов ниже нуля. В связи с чем И.Ю.Смирнов, подробно проанализировавший миф о российском климате, процитировал басню Крылова:

Миф о русском холоде гласит, что есть «закон природы», по которому нормальное хозяйство возможно лишь там, где среднегодовая температура не ниже двух градусов мороза. Во-первых, это неверно. Во-вторых, абсолютное большинство российских территорией имеют среднегодовую температуру теплее этих минус двух. «Минус два» — это Воркута, к примеру.

Впрочем, «минус два» — не приговор. Зачем было завоёвывать Илимск, в котором среднегодовая температура минус 3,6? Затем, что пока тут крестьяне хозяйствовали без опеки государства, они собирали 9-10 центнеров с гектара. В Канаде, в намного более тёплой европейской России в ту же эпоху урожайность редко подымалась выше 6 центнеров.

Миф о холоде утверждает, что Россия экспортирует сырьё, потому что любая техническая переработка обходится дороже, чем на Западе — холод вынуждает больше тратить на энергию. Успешный опыт Канады, Финляндии, Прибалтики это опровергает без труда. Правда, создатели мифов не только подтасовывают факты, но и прямо лгут — ленинская традиция. До революции бюрократия так не поступала.

ДУША РОССИИ И РОССИЯ БЕЗДУШНАЯ

Свящ. Анатолий Жураковский писал в 1916 году, что «в самой глубине русской души заложена тоска о всеобщем счастье, всеобщей гармонии, о спасении всех, даже до единого». Мысль к его времени уже более чем банальная, только спрашивается: точно ли тоскует русская душа о спасении всех? Или всё-таки — о завоевании всех? О, конечно, завоевать, чтобы осчастливить, спасти, гармонизировать, но именно ведь завоевать. Иначе непонятно, с чего бы тосковать — спасение всех вполне во власти Божией, тут верующий радуется, а не тоскует. Тоскует не миссионер, не спасатель, не проповедник, тоскует желающий завоевать и покорить, ибо он уверен, что натолкнётся на сопротивление.

«Призыв в армию» — главная угроза не только для каждого жителя России мужского пола и несовершеннолетнего, но и для женщин, и для стариков, ибо каждый беспокоится и за родственников. Угроза главная, но пустая, потому что родиться в России уже означает быть бессрочно поставленным под ружьё, вне зависимости от возраста, пола, образования.

Есть душа Россия, есть Россия бездушная. Они сосуществуют в пространстве и времени, но отнюдь не мирно. Россия бездушная, Россия военная воюет прежде всего с той Россией, у которой есть душа: сомнения и вера, любовь и ненависть, тоска и радость. Военная душа подменяет сомнения — разведкой, веру — молебнами перед боем, любовь — пожиранием начальства глазами, а ненависть — пожиранием врага зубами. Военная тоска — это отступление, военная радость — наступление.

Война не всегда — сражение, но всегда — армия. Военные веруют, что может быть война без ненависти, война с любовью к убиваемому врагу, с нежным закидыванием вражьего окопа гранатами. Но враг должен быть обязательно. «У меня есть враг, следовательно я — армия». Между тем, враг есть не всегда. Если враг не нападает, его создают, чтобы потом уничтожать, уничтожать, уничтожать… Главное, не уничтожить врага окончательно. Смерть противника, хотя бы потенциального, есть смерть военного, гибель армии.

Александр Корнилов (1862–1925) писал:

«Содержание служилого сословия сделалось господствующим интересом в Московском государстве, поглощавшем все остальные интересы страны. Этому интересу всё приносилось в жертву… Эта же неизбежность постоянного многовекового напряжения средств страны, малонаселённой и вынужденной отстаивать, охранять и постоянно расширять и без того непомерно растянутые границы, привела к тому, что население обращено было к отбыванию тяжёлой государственной повинности того или иного рода».

Ключевский писал о реформах Петра I: «Война была главным движущим рычагом преобразовательной деятельности Петра». Однако, то же можно сказать и о реформах Ивана Грозного, и о политике царя Алексея Михайловича.

Александр Гольц отмечал, что «созданная Петром армия перемалывала мужское население империи. … Практически все налоги, собираемые в России, расходовалимсь исключительно обеспечения вооружённых сил. Пётр довёл эту систему до совершенства — армия сама собирала предназначенные для её содержания налоги. … Армия отправляла на территории Российской империи основные функции государства» (185). При этом армия раздувалась, воевали не умением, а числом (хотя провозглашалось хвастливо обратное). Демограф Б.Урланис подсчитал, что из 120 тысяч солдат, погибших в 1700–1725 гг. в бою или от ран погибла только треть.

В середине XIX века Николай Обручёв писал: «Что армии обеспечивают безопасность государства, это совершенно справедливо, но чтобы они были опорной точкой его самобытности, — это чистый софизм. Самобытность государства укореняется и развивается гражданской его жизнью, а не военною, иначе царства Чингисханов, Тамерланов и других были бы прочны и монголы до сих пор владели бы Россией» (181, цитата по изд.: Государственная оборона России. Императивы русской военной классики. С. 83).

Американский историк Уильям Фуллер:

«Как раз то, что делало Россию отсталой, менее развитой, чем Западная Европа, — самодержавие, крепостное право, бедность, — парадоксальным образом превращалось в источник военной мощи. Самодержавие могло полностью мобилизовать российскую экономику для ведения войны. Режим несвободы позволял неограниченно выкачивать людские и материальные ресурсы из деревни»

«В докладной записке царю российский Генеральный штаб с гордостью сообщает, что между 1700 и 1870 годами страна воевала в 38 войнах и, за исключением двух, они были наступательными» (Сухотин Н.Н. Война в истории русского мира. СПб., 1898. С. 113–114).

Милитаристы и те добрые западные люди, которые приветствуют в России диктаторов любой зверскости и лживости, лишь бы "эти русские" не рванули в хаос. Ведь понятно, что из всех объединений людей только армия — такое явление, которое без твёрдой руки сразу превращается в банду, опасную для окружающих. Россия, безусловно, армия. Но это означает лишь одно: надо помогать ей перестать быть армией, а не укреплять её военный скелет.

РОССИЯ XV–XVI ВЕКОВ: ВОЙНА КАК ВТОРОЕ КРЕЩЕНИЕ

Возникшее в Х столетии в Западной Европе движение за «Божий мир» и «справедливую войну» на Руси отсутствовало. Б.М.Клосс, собравший все упоминания о «миротворческой роли Церкви» в XI — начале XV века, не нашёл ничего, кроме выполнения епископами функций посредников при мирных переговорах (функция естественная не в силу христианского призвания епископов, которое ничем не отличается от призвания князей и других верующих, а в сил их иммунитета от насилия) (Клосс, 2003). Естественно, наибольшее число упоминаний о епископах как «умиротворителях» приходится на долю новгородских владык, поскольку те пользовались в Новгороде большим влиянием, чем епископы в других русских регионах.

Клосс даже считает «миротворчеством» те случаи, когда церковные деятели Москвы вмешивались в борьбу князей на стороне московского князя, понуждая соперников к сдаче. Он обходит молчанием и совсем уж позорные случаи, когда московские епископы поощряли клятвопреступления московских князей в их агрессии против других русских областей. Церковные деятели Руси оценивали свой миротворческий потенциал скептически. В Своде митрополита Фотия автор (по мнению Клосса, преп. Епифаний Премудрый) ввёл в рассказ о битве при Липице боярина, якобы призывавшего к примирению сторон — боярина, не епископа. Этого боярина он наградил именем «Творимир» (Клосс, 2003, С. 37).

В Византии была унаследована римская традиция, требовавшая вести лишь оборонительные (справедливые) войны (Vieillefond, 1935). Византийцы строго придерживались правил, согласно которым духовенство не могло воевать (83 ап., 7 канон 4 вселенского собора 451 г.). Они осуждали католических епископов за активное участие в военных походах (Beck, 1981). Особым авторитетом пользовалось 11 правило Василия Великого, налагавшее три года отлучения за убийство на войне. Епископат решительно выступил против предложения императора Никифора II Фоки причислять к лику мучеников убитых на войне солдат (963 год). Византийские теоретики войны запрещали убивать пленных после битвы, что выполнялось далеко не всегда. Бывали случаи отлучения священников за участие в вооружённом сопротивлении мусульманам (Белякова, 2003. с. 54).

Создание российской империи сопровождалось неслыханным для Византии освящением войны. В XVI в. в требнике из библиотеки Софии Новгородской срок отлучения по 11 правилу снижен до двух лет (Белякова, 2003, с. 52).

Митр. Иона в 1450-е гг., призывая тверского князя присоединиться к завоеванию Казани, писал: «Верую Христу моему Владыце, что кому случится от православных на том великом деле, на той брани и умерети, и тии за святы Божиа церкви и за все православное христианство пострадавше, якоже прежнии великомученици Христови будут и венец мучения восприимут от Христа» (АИ, 1, 269. Послание еп. Тверскому Илии).

Еп. Ростовский Вассиан в знаменитом «Послании на Угру» призывал выступить против ордынского повелителя Руси, о котором более двух веков в русских православных храмах молились как о законном царе, обещая, что солдаты, как и при Дмитрии Донском, "сподвизающиися ему, иже до смерти, от Бога согрешением оставление приаша и венци мученискыми почтени быша, равно якоже и первии мученицы, иже веры ради пострадаша от мучителей, исповедание ради Христова умроша". Даже ранение на войне оказывается "православной индульгенцией": "А иже тогда от съпротивных уязвляеми и по победе живи обретошася, сии кровию своею отмыша перваа съгрешениа и яко победители крепци врагом явишася, и великим хвалам и чести достойни быша не токмо от человек, но и от Бога".

* * *

В одном из письмовников XVI века сохранилась похвала Василию III, по предположению А.С.Дёмина, относящая к 1517–1521 годам. Правда, Дёмин исходит из того, что похвала отражает реальность — в реальности летом 1517 года татары были отбиты на Оке, но в 1521 году дошли до Москвы. Однако, хорошо известно, что воспевание побед не всегда совпадает с победами. Любопытно, впрочем, что Василия III уподобляют Владимиру Святому, делая его «основателем» нового этапа в истории страны.

Автор не смущается тем, что Владимир крестил жителей Руси («той убо крести рускую землю святым крещением и оттоле процвете православие»), а Василий III — в изображении похвалы — всего лишь расставил свои военные знамёна по границам Руси: «Есть бо по всем морем и островем грозная твоя и крестная херугви, ихже боятца латынстии языци — литва, ляхи, немци».

Море у России тогда было разве что Белое, но для «политтехнолога» на заре российской империи "море и острова" — яркий символ именно потому, что фантастический.

Весьма поэтически описано, как в тёмных «нырищах» — руинах — скрываются напуганные татары: «тии бо исчезают по темным нырищам дикаго и глубокаго поля». А затем, несколько неожиданно для российских украинофобов современности, сама Россия именуется Украиной: «Не кочюют силные орды на рускую украйну, на твою вотчину государеву, царь мудрый, божий слуга, князь великий Василей Иванович всея Русии».

Людовик XIV сказал «государство — это я». А вот Василию III это сказали подданные: «Ты еси мудрая держава». И даже прибавили: «Искони бе, самодержавный государь ты еси».

Обожествление власти всегда убивает историю, потому что не терпит мысли о том, что власть не изначально была властью. Настоящая власть безначальна, она — начало всего, большой взрыв всего лишь её чих.

* * *

Митр. Макарий писал Ивану Грозному во время завоевания татар 13 июля 1552 года, воспроизводил концепцию Вассиана:

"Аще случится кому от православных христиан на той брани до крови пострадати за святыа церкви и за святую веру христианьскую и за множества народа людей православных и потом живым быти, и те по истинне пролитием своеа крови очистит прежние свое грехы, имиже по святом крещении согрешали и оскверенены были. О всем о том от Господа Бога прощении будут.

И не токмо прощение грехов от Бога получат за пролитие своея крови, но и сугубы мзды от Бога восприимут в нынешнем веце, приложение лет и здравие животу, но и в будущем веце сугубы мзды восприимут за пролитие свое якрови.

А иже случится кому ныне от православных христиан на том вашем царском ополчении не токмо кровь свою пролиати, но и до смерти пострадати за святыа церкви и за православную веру христианьскую и за множества народа людей православных, их же Христос искупи от мучителства честною своею кровию, и Его Христово слово исполните: ничто же тоя любви болше еже положили душу свою за брата своего".

Макарий, однако, дополнил Рыло, введя понятие "второго крещения" для погибших в бою с "сыроядцами":

"Той по реченному Господню словеси второе мученическое крещение восприимет и пролитием своея крови очистятца и омыет от душа скверну своих согрешений и добре очистят свою душу от грех. И восприимут от Господа Бога в тленных место нетленная и небесная, и в труда место вхождение вышняго града Иерусалима наследие. А за оружие и за благострадание телесное вечных благо восприятие. А за мечное усечение и копейное прободение с мученикы и с ангелы радость восприимут" (ПСРЛ. СПб., 1904. Т. 13. Ч. 1. С. 96).

Вполне это учение официальным не было. Его логическим продолжением стало бы одобрение любого, кто и помимо государственной власти отправился бы на бой с неверными. Богословие российского милитаризма, однако, признавало "вторым крещением" лишь смерть по приказу земного командования.

Е.В.Белякова отмечала и новизну, и иррационализм этой теологии: "Война, хотя и была наступательной по существу, но объявлялась войной "за веру православную"… мы можем говорить не о воспроизведении "византийской модели", а о создании новой идеологии "священной войны", чуждой Византии" (Белякова, 2003, с. 59–60).

Православный милитаризм, как и всякий милитаризм, не знает удержу. Меч, поднятый против «сыроядца», обрушивается потом и на «своих». Причём, в начале XV cтолетия летописец обличал только светские междоусобицы

"Жалостно видети и позор, и плачя достоин: подоимет бо руку хрестьанин на христианина… и правоверный единовернаго посекаеть, и раб Божии раба Божиа не пощадит".

Те же самые евангельские слова, которые российский церковный милитаризм использовал в своих целях, хронист (по мнению Клосса, Епифаний Премудрый) обращал против милитаризма:

"Да где есть любовь совершеная, ю же Христос в Евангелии предаст нам, глаголя: "Заповедь нову даю вам, да любите друг друга", и паки: "Болше сея любви никто же имать, да кто положит душу свою за ближняго". Мы же токмо не полагаем душя своеа за ближняго, но из ближняго извлачим ю, хотящи изяти ю оружием заколениа" (ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. С. 189).

Спустя сто лет, Максим Грек обличал российских епископов за то, что они выступают во главе собственных маленьких армий ("архиерейских детей боярских"), причём армии эти нужны не для борьбы с иноверными, а для усмирения архиерейских рабов:

"Божественному же закону повелевающу кормити вдовы, и сироты, и убоги. А та аки нароком противяся тому, вооружати паче изволила есть на мужеубительныя брани полки ратныя. Ими же провожаема, и служима, и окружаема во время мира радуется зело, брани же наставши, изъоруживши их зело бодренно и изъостривше молитвами, и благословенои, и словесы подвижными убивати, пленяти абое их отпусти" (Максим Грек. Сочинения. Казань, 859. Т. 2. С. 39).

1560: «ДОМОСТРОЙ» КАК УЧЕБНИК ВОЕННОГО ДЕЛА

Милитаризм стало постоянным фоном российской жизни, настолько постоянным, что он почти не замечается даже русскими пацифистами. Российские либералы много критиковали «Домострой» за указание бить детей и жену, но никто не обращал внимания на сам дух «Домостроя» — а это обеспечение "мира в семье" (как назвала это одна исследовательница — Найденова, 2003), но «мир» при этом понимается по-генеральски, как порядок в казарме. Домашних предписывается беречь — как берегут солдат разумные генералы. «Мир» там, где «покорение» и «повиновение» духовенству — как в армии порядок зависит от принятия пропагандитских концепций.

Любовь к ближнему определяется тем, какое место это ближний занимает в иерархии. "Старейшим себе честь воздавай и поклонение твори, средних яко братию почитай, маломожных и скорбных любовию привечай", — так новобранцу объясняют, кого как из офицеров положено приветствовать ("отдавать честь"). Разумеется, отдельно упоминается необходимость молиться за "христолюбивое воинство".

Домашним категорически запрещается обсуждать происходящее в доме за его пределами — секретность вполне военная. При этом в доме всё ценное должно быть под замком — как в казарме оружие. Свой дом должен быть хорошо огорожен, а если сосед не огородил своё имущество, то… Судебник 1550 года оправдывал потраву поля, если оно было плохо огорожено. "Не укради" — но только, если чужое хорошо лежит. Что плохо лежит — не грех взять.

* * *

В обращении к Михаилу Романову избиратели 1613 года так рисовали идеальную Россию: «неприятелем быть в ужасти», а «всем людям Московского государства» быть «в радости».

Впрочем, судить русский милитаризм лучше не по худшим, а по лучшим его идеологам. Таким был Бердяев во время Первой мировой войны. Он тогда говорил об империализме как о необходимой промежуточной стадии между индивидуализмом людей и единством Царства Небесного. Он чётко сформулировал: "Дело всей русской истории, дело собирания России с Ивана Калиты, дело Петра Великого, дело всей русской культуры — Пушкина и Достоевского… Россия великая и единая, великое и единое русское государство, великая и единая русская культура". В его позиции крылось традиционное противоречие: "дело собирания России" отсчитывается с Калиты, но при этом самой «Россией» считается и то, что было до Калиты и никакого отношения к московскому князю не имело — Украина: "Нет национальности великорусской, как нет национальности малорусской, есть лишь русская национальность". Это написал уроженец Киева, на четверть француз, на четверть поляк. Неудивительно, что во Второй мировой симпатии Бердяева были решительно на стороне советской России, советской империи. Национальное оказывалось для него важнее не только социального, но важнее истины. Интернационализм большевиков Бердяев назвал "большим бесом" (не подозревая, что этот интернационализм лишь псевдоним столь любезного ему имперализма), а «сепаратизм», "провинциализм" Украины — мелким бесом.

Впрочем, даже на этом взлёте национализма Бердяев предпочитал говорить не «завоевание», а «колонизация»: "Колонизация окраин, которая совершалась на протяжении всей русской истории, не была злым недоразумением, это был внутренне оправданный и необходимый процесс для осуществления русской идеи в мире".

* * *

«Московского государства всяких чинов люди по грехом измалодушествовалися, прежним великим государем, дав свои души, непрямо служили». В слове «измалодушествовались» два десятка букв, это близко к рекорду. При этом «мало» означает тут «криво». «Дав свои души» звучит ужасно с богословской точки зрения, но это именно есть психология военной империи: каждый — военный холоп. «Отдать душу за ближних» означает не «погибнуть», «отдать душу Богу», а, прежде всего, «отдать душу военачальнику».

Идеал, нарисованный в грамоте об избрании царя Михаила, где даётся картина золотого века России при Фёдоре Ивановича «Росийское царство передо всеми государствы, аки солнце, сияло и на все стороны ширилось, и многие окрестные государи учинились у него, государя, в подданьстве и в послушании». При этом «ширилось» без войны: «никоторая кровь и война при нем, государе, не бывала — все есмы при его царской державе жили в тишине и во благоденьствии». Империя оправдана именно тем, что она «растёт», "образуется", «собирается» — без принуждения, без завоеваний и крови, просто все ищут в ней приюта и защиты. В другом варианте грамоты были добавлены в начале слова: «чтоб было вечно и постоятелно». Так люди определённого душевного уклада веруют, что сперва была Тора или Коран, а потом уже Бог, читая их, творил мир в соответствии с их текстом. Российская империя оказывается раем, а рай, естественно, существует изначально, только меняется его форма — то Римская империя, то Византийская, но сущность — Русская.

* * *

Для военной страны главное — поглощение пространства. Только размер имеет значение.

"Такое государство, уже в силу объема территории, на которую простиралось его политическое влияние, не могло не привлечь к себе внимания соседних народов, которые должны были спешить вступить с ним в ту или другую связь, в те или другие отношения" (Завитневич В.З. Владимир Святой как политический деятель. // Церковно-исторический вестник. № 6–7. 2000. Первая публ.: Владимирский сборник. Киев, 1888. С. 5.

Такое утверждение помогает понять психологию человека XIX cтолетия, который ощущал величину как вызов себе, большое пространство как возможность для прогресса: маленькую страну можно завоевать или уничтожить, не слишком размышляя, как бы она ни была густо населена. Китай манил к себе размером. При этом наивно забывалось, что сама Европа мала и уже поэтому для Востока не должна представлять того интереса, которого ждут европейцы.

Имперские историки XVIII–XIX вв. подчеркивали единство Руси. Но единство славянских было не большим, нежели единство народов германских. То, что Германия стала страной, особой от Австрии, Дании, Швеции, — не делает слабее Германию.

В начале XIX в. была в ходу среди русских то ли поговорка, то ли даже частушка (во всяком случае, Проспер Мериме в 1814 г. считал, что это песня): "Матушка Россия // Не берёт насильно, // А всё добровольно, // Наступив на горло". В таком виде записал эту фразу Пётр Вяземский 6 декабря 1837 г. Даль в своё собрание поговорок включил выражение: "Просят покорно, наступя на горло". При большевиках родилось выражение "добровольно-принудительно".

Выражение кажется циничным, но цинично лишь при употреблении в обычной жизни. К сожалению, пока частью «обычной» жизни является существование такой необычной формы жизни как армия — и вот для армии "добровольно-принудительно" есть не цинизм и не парадокс, но аксиома. Агрессия даже гибель врага пытается представить как свободный выбор врага. Преступник якобы сам выбрал путь, ведущий к смертной казни. Евреи сами предпочли Освенцим. Противник повержен, а лежачего не бьют, ему наступают на горло и просят спеть что-нибудь от чистого сердца и по доброй воле.

При этом Вяземский удивляется, что иностранцы убеждены в существовании у русских "завоевательной страсти". Характернейшая русская черта — завоевать десятки стран без малейшей "завоевательной страсти". Словно дрова рубят. Этому более всего соответствует тип Платона Каратаева, который и погибает, и расстреливает, и завоёвывает, и сдаёт с одинаковым добродушием и пассивностью. В пропаганде это "завоевательное бесстрастие" выразил с вампирической силой Иван Ильин, призывая убивать врагов без ненависти к ним. Такое завоевательное бесстрастие обеспечивается абсолютной централизацией. Никто не рвётся в бой, каждый лишь исполняет приказ сверху. Тот, кто наверху, тоже не рвётся в бой, а лишь оберегает находящихся в самом низу. В результате воинственные французы, милитаристы-немцы, агрессивные британцы остались в пределах своих малых родин, а русские, абсолютно тихие и мирные, даже трусоватые, сидят в огромной империи и горюют, что раньше была огромноватее.

* * *

Ключевский с горечью писал, что в России историей начинают интересоваться только, когда начинаются «расстройства», "затруднения" и появляется потребность понять причины оных. Такое замечание — большая часть для истории, она приравнивается к Богу, вспоминаемому лишь при ударе грома. Русское равнодушие к истории вызвано не каким-то особо гладким течением русской истории, а немецкий, скажем, к истории интерес вызван не тем, что в Германии больше «затруднений». Во всех странах происходит примерно одно, только "что русскому здорово, то немцу смерть". Конечно, не «русскому», а России. Русский не замечает гибели русских, он и свою гибель не замечает, когда она приближается. Тут господствует фатализм, не специфически русский, конечно, а специфически коллективистский. Народ всё, личность ничто. К тому же вся народная жизнь нацелена на сражение, а солдату забота о своей жизни вредна. Солдату и история неинтересна, она — удел штабных писак. Ключевский типичный русский историк уже в том, что в десяти лекциях о XVIII столетии он умудрился не упомянуть колоссальные завоевания этого века. Как будто их совершали некие наёмники, а не те самые дворяне и крестьяне, которых он описывает совершенно в отрыве от войн, беспрерывно ими совершавшихся. В этом смысле Ключевский уступает Соловьёву, как Достоевский уступает Толстому: Соловьёв и Толстой относились к редкому типу русских интеллигентов, не молчавших о российских завоеваниях, а писавших и беспокоившихся о них.

Хотя и у Ключевского случаются знаменательные проговорки: «Ничего особенного не случилось с Россией в царствование имп. Александра II: случилось то, что бывало со всяким историческим народом, что бывает со всяким человеком, не успевшим умереть в детстве — обнаружилась работа времени, наступил переход из возраста в возраст, из подопечных лет в совершеннолетие, подошел призывный год». Не время поступления в университет, не время обзаведения своим делом, а время поступления в армию. И ведь точно: «великие реформы» предваряли великое военное наступление России в Азии.

* * *

Многие жители России не любят демократию. Они считают, что "демократы развалили", "демократы ограбили". При этом они явно не расположены обсуждать вопрос о том, каковы критерии демократичности, что такое демократия и точно ли демократия отвечает за то, что им не нравится. Ведь речь не идёт о том, что они против демократии, но за автократию или аристократию. Они и против автократии, и против аристократии. Они против любой политической идеологии и системы. Они — за армию. Военное противостоит политическому. В этом смысле, точнее было бы говорить (иногда так и говорят, но редко), что "политика развалила", "политики виноваты". Спасение — в военных. Правда, так сказать мало кто в России решится, ведь её главная военная тайна — что военное есть её главное.

* * *

В государстве-армии духовенство всё — военное. Только одно на действительной службе, остальные — в запасе. Социальная структура России прекрасно отражена была на русском кладбище в Варшаве XIX века: «Ближайший к церкви участок предназначен для погребения тел скончавшихся генералов, их семей, а также штаб- и обер-офцеров, награждённых георгиевским крестом. Здесь хоронят и православное духовенство. На втором участке хоронят штаб- и обер-офицеров, а также купцов. На третьем — отставных солдат, мещан и менее зажиточных людей. На четвёртом помещаются общие могилы бедняков, умерших в больнице» (Путеводитель по Варшаве Ф.Фризе, цит. М.Гетка-Кениг, «Новая Польша», № 10, 2007. С. 34).

* * *

Присяга царю Михаилу включала в себе «к турскому и к цысарю христьянскому, и к папе Римскому, и к Ишпанскому, и к королю литовскому, и к свитцкому, и в Крым, и в Кизылбаши, и в Бухары, и в Нагаи, и ни в которые государства не отъехати».

Железный занавес, отношение к эмигрантам как к предателям, — всё это симптомы милитаризма. Чужие страны — лишь временное явление, они должны быть частью России. Кто туда уезжает (не по заданию), тот предал главное — мечту о том, что Россия рано или поздно завоюет всё. Зачем ехать в Киев, если через двадцать лет Киев всё равно будет российским?

В России XVII века вера в святость воюющего не исчезла. Семен Иванович Пожарский, племянник Дмитрия Пожарского, возглавлял части русской армии (в основном, драгун), осаждавшие в 1659 году Конотоп во время одного из этапов завоевания Россией Украины. Объединённый отряд крымских татар и казаков 8 июля разбил драгун, взял в плен Пожарского и двух других воевод. В России князя почитали как святого страстотерпца, потому что тот якобы обругал матерной бранью крымского хана Махмет-Гирея, к которому его привели, за что и был обезглавлен. В России о Конотопской битве предпочитали не вспоминать, это было поражение, во многом вызванное неумелым руководством воевод. Пожарский дал заманить себя в ловушку. Серг. Соловьев назвал эту битву "случайным делом".На Украине, напротив, сторонники независимости вспоминали это сражение как одну из немногих побед над Россией. В Летописном своде 1652 г. находятся тропарь и кондак "новому страстотерпцу многострадалному благоверному князу Симеону Пожарскому" (ГБЛ. Ф. 722. Д. 320 // Записки ОР ГБЛ. Вып. 46. М., 1987. С. 40. Песня, посвященная Пожарскому, оп.: Русская народная поэзия. Т. 1. Эпическая поэзия. — Л., 1984, c. 239 — 243). К святым народ причислил не всех погибших в крымском плену, а только того военачальника, который и в плену продолжал воевать, пусть даже словесно и самым неприличным для христианина образом.

* * *

Глава военного духовенства Шавельский вспоминал, как в Первую мировую свящ. Сергей Соколовский получил Георгия 4–1 степени за то, что вызвался идти разрушать "неприятельское проволочное заграждение" и успешно выполнил задание. Командир полка спросил его: "Ваше ли это дело, батюшка?" — на что Соколовский ответил: "Это уже не убийство" (Т. 2, с. 103). Верно, однако означает, что всякое другое участие в военных действиях священник признавал именно убийством.

Но не духовенство было инициатором «братания» и отказа идти в атаку — своеобразной стихийной формы пацифизма времён Первой мировой войны. Как и в случае со смертной казнью, духовенство не убивало, но поддерживало тех, кто убивал — палачей и солдат.

Флоренский в 1915 г. недоволен крестьянином-солдатом: "Вздыхает о замирении и о прекращении войны… Все твердит о земле: "Вот как бы ее разделить". Все мысли его в пределах земного, трансцендентная оценка жизни чужда его душе; весь он пропитан запахом трехкопеечных брошюр о свободах и т. п.". Флоренский настолько воинственен, что даже забыл о своих собственных (дешёвеньких) брошюрах о свободе ("Вопль крови" о лейтенандте Шмидте и пр.). Россия дореволюционная была военной империей, но она была и аграрной страной; абсолютное большинство населения было крестьяне, и это помогало стране сохраняться как культуре. Крестьянин шокировал Флоренского своим отрицательным отношением к горожанам как к паразитам, но крестьянин был не так уж неправ: в дореволюционной России, как и в послереволюционной, и в нынешней, города — не «бурги», оплоты свободы, а римские «каструм» — военные лагеря.

Оправдание империализма "в лоб" — явление редкое даже в древнем мире, тем более, в современном. Русский империализм ХХ века ни разу не был откровенен. Даже в 1918–1920 гг., когда государственная пропаганда открыто говорила — в первый и последний раз — о желании завоевать весь мир — это делалось под абсолютно случайными лозунгами "пролетарской революции": "Вооружённый пролетариат завоюет весь мир для коммунизма".

Ярким примером бегства империализма от самого себя является многолетняя борьба правительственной историографии с эмигрантом В.Суворовым, который на протяжении многих лет популяризировал идею, что Россия не была невинной жертвой гитлеровской агрессии, а сама готовилась начать войну. Борьба заключалась, прежде всего, в том, чтобы исказить концепцию Суворова: якобы он утверждает, "что Советский Союз — самая агрессивная страна в мире… и что молодец спаситель Гитлер, нанесший превентивный удар по изготовившейся к бою колоссальной и страшной военной машине РККА" (Кутузов П. Запахи лондонской кухни // Родина — 1997. - № 7. — С. 57).

Вторая линия идеологической обороны — демонстрация неготовности России к войне: танков было недостаточно, качества они были скверного, размещены были неправильно, офицерский корпус был истреблён в ходе репрессий и т. п.

Между тем, неготовность к войне на практике и готовность к войне как политическая воля, — явления абсолютно разные. Россия в 1930-е годы безусловно готовилась к войне, в том числе, к войне «превентивной» — то есть, агрессивной. Агрессивной была война с Финляндией. Другое дело, что русская армия оказалась не готова к этой войне и добилась победы ценой непропорциональных жертв. Так и к 1941 году русская армия оказалась плохо подготовлена не потому, что не готовилась, а потому что деспотизм губителен даже для армии. И до революции русская армия осуществляла свои завоевания ценой непропорциональных усилий, тем более — после. К началу войны русская армия имела более 22 тысяч танков, немецкая — менее 6 тысяч. Русские танки были худшего качества. Но это свидетельствует не о пацифизме империи, а о её иррациональности и бесчеловечности: она предпочитает экономить на пушках и тратить пушечное мясо.

Чекист Юрий Дроздов с 1979-го по 1991-й год он возглавлял Управление нелегальной разведки КГБ СССР, в качестве пенсиона получил финансирование некоего "аналитического центра", и в январе 2007 года заявил (в связи с антибританской истерикой Кремля), что Британия и США намерены разделить Россию между собой: с запада до Екатеринбурга — Англии, от Екатеринбурга до востока — США. Это заявление было озвучено правительственным агентством.

МИЛИТАРИЗМ РАСХОДНЫЙ И МИЛИТАРИЗМ ДОХОДНЫЙ

Русские поместья исстари делились на доходные и расходные. У богачей большинство земель приносили доход, благодаря которому существовали такие роскошные и абсолютно расходные (сегодня бы сказали «затратные») усадьбы как Архангельское или Царицына. В определённом смысле, поскольку вся Россия принадлежала Кремлю, вся страна приносила доход, который тратился лихо и бессчётно.

Милитаризм расходен не только потому, что «пускает в расход» людей. Это позднее выражение. Милитаризм расходен, потому что основан на идее чести как материальной славы. Честь оружия проявляется прежде всего во внешнем. Милитарист тем славнее, чем больше убил людей, чем больше у него оружия, которым убивают людей, чем лучше украшено это оружие. Честь, к примеру, князя Святослава, отца Владимира Красное Солнышко, проявлялась в том, что награбленное (завоёванное в походах) золото и серебро он раздавал дружинникам. Объяснение было абсолютно рациональным: дружинники завоюют князю новое золото, а золото само по себе никого завоевать не может, золото и дружинников не приобретёт.

Конечно, это рациональность милитаристская, а на самом деле это иррационально… Буржуа знает, что золото, пусть ничего и не завоёвывает, зато оно покупает — оно покупает комфорт, оно покупает мир. Что проку человеку завоевать весь мир, если в этом мире у него не будетк уютной комнатки с ковром, камином и садиком под окном? Так появляется милитаризм доходный, который тщательно следит, чтобы война, если уж она случилась, приносила прибыль. Это не такой дурной милитаризм, потому что, коли уж начинают считать деньги на войну, быстро обнаруживают что самое доходное — вообще не воевать. Милитарист, один раз задумавшись над «итого», рано или поздно приходит к пацифизму. Правда, увы, поздно это ещё во многих душах не состоялось…

Расходный милитаризм принадлежит древнему прошлому. Сегодня примером его является, можно надеяться, только Россия. В ней по сей день звучит оправдание: «Народ России ничего не получил от стран, которые вошли в состав России, наоборот, он тратился на них».

Это абсолютно верное экономическое наблюдение. Англия, Германия, Франция богатели от своих колоний. «Бремя белого человека» было бременем отдельных колонизаторов, которые и гибли, и болели. Они иногда не получали того вознаграждения за свои усилия, которые считали достойным, но всё-таки обычно их семьи и родственники приобретали, и чаще всего, очень подымались по социальной лестнице.

В России, как сказал Василий Ключевский, государство пухло, а народ хирел. Однако, психологически народ считал правильным именно это. О том и говорит знаменитое «не щадя живота своего». Россию не посрамить! Это не самопожертвование. Не живот возлагается на алтарь отечества, а отечество кажется собственным животом. Пусть в избе пусто, зато карта мира полна России.

Милитаристу нужна великая Россия. Если будет великая Россия, то щей всегда приобретём. Если приобретём щей, но величие России потеряем, то это бесславие и смерть. Смерть иллюзорная, конечно, но для милитариста она страшнее настоящей.

То, как сама российская власть пропагандирует среди «россиян» действия в Грузии, — яркое проявление расходного милитаризма. В стране с невероятным классовым расслоением, где уже почти как в нищих латиноамериканских странах большинство населения живёт в десятки раз хуже меньшинства, где пенсии официально меньше прожиточного минимума, радостно сообщают о миллиардах, которые будут «потрачены на восстановление» новозавоёванных земель. Это не безумие: милитарист, живущий в однокомнатной хрущобе, в которой европеец и собаку не поселит, утешается тем, что Россия проявила своё величие.

Милитаризм действует как сильнейший наркотик, отупляя чувства и создавая иллюзорную реальность. Только вот графы «приход», «расход» не бесконечны. Рано или поздно появляется горизонтальная линеечка. «Итого», одинаково беспощадная к любому милитаризму. Именно об этом говорится в Евангелии: «Сочти число зверя, ибо это число человеческое». Зверь не зверствует, зверствует человек, становясь милитаристом. Получает он от этого прибыль или разоряется, значения имеет так же мало, как забирает сексуальный маньяк у жертвы кошелёк или отдаёт ей свой.

МОДЕРНИЗАЦИЯ АВТОРИТАРИЗМА

Либерализация, демократизация, реформирование в России постоянно проваливаются. Причины провалов назывались разные. Доходило до сопоставления провалов с появлением пятен на Солнце. Измеряли, сколько лет проходит между реформами.

«А ларчик просто открывался». Не могут не проваливаться реформы в стране, которая воюет.

Государство понимается как "организованное насилие", "дубинка в руках" — неважно, в руках Ульянова, Романова, Джугашвили. С таким же успехом можно считать, что единственная нормальная форма любви — изнасилование.

Трижды в истории России случались прорывы свободы: в начале XVII века, между февралём и октябрём 1917 года, в конце августа 1991 года. (Прорывы, к сожалению, становятся всё короче).

Горбачёва иногда хвалили — мол, при нём государство перестало быть врагом своих граждан. Да государство российское никогда не было врагом своих граждан. Оно их начальник, а они его верные солдаты. Генерал, посылающий солдата в бой, не враг солдату, хотя посылает его на смерть. Горбачёв же выделялся тем, что из всех руководителей России единственный был по психологии штатским, а не военным.

Трижды страна возвращалась из свободы к милитаризму, облегчённо вздыхая. Трижды создавала миф о том, что её беды от свободы, а не от милитаризма (и рабства — только при милитаризме рабство иначе называется — безопасностью, обороноспособностью и т. п.).

Так алкоголик уверен, что пьёт, потому что быть трезвым невыносимо: голова болит, руки дрожат.

Самые знаменитые реформы — освобождение крестьян в 1861 г. и последующие инициативы. При их описании и анализе всегда забывается, что одновременно с реформами Россия завоёвывала Среднюю Азию. Хрущёвская «оттепель» — и расправа с Венгрией. Реформы Косыгина — и агрессия против Чехословакии.

Самые ранние — реформы Ивана Грозного. Они сразу же перешли в попытку завоевать Прибалтику. Да и цель всех реформ, начиная с той самой, 1550-х годов, — реформировать прежде всего армию, чтобы успешнее завоёвывала и подавляла.

В XIII–XV веках русские интеллектуалы не фиксировали в текстах факт порабощения народа Улусом Джучи. Позднее и даже до сего дня вытеснение распространилось на то, что Россия — ещё более военное государство, чем Улус Джучи. Вытеснение из своего сознания факта своего рабства с моральной точки зрения простительно и целительно. Вытеснение того факта, что ты — рабовладелец и милатарист, не имеет извинений.

АРМИЯ ПЕТРА I

В 1696 г. Пётр I завоевал Азов. Теперь донские казаки, которые ранее были союзниками и наёмными солдатами России, стали её подданными. Через десять лет, 6 июля 1707 г. Пётр I Ю.В.Долгорукого на Дон для ареста и возвращения к хозяевам крепостных, бежавших на Дон после 1695 года. При этом формального царского указа о возвращении беглых не было. Пётр просто нарушил запрет на выдачу беглых с Дона, который действовал ранее в отношениях Москвы и казаков. Возможно, царь нуждался в рекрутах для войны со Швецией. В итоге ему пришлось воевать и со шведами, и с казаками, которые стали защищать свои прежние права. В правление коммунистов государственные историографы представили восстание казаков как крестьянскую войну. Николай Павленко, один из таких историографов, в 1997 году представил новую концепцию, выдержанную в духе новой империи. Он обвинил казаков в стремлении "утвердиться в Москве", хотя не смог привести ни единого документа в подтверждение такого обвинения, повторяющего обвинения 1990-х годов в адрес чеченцев.

Павленко вынес приговор: "Если рассматривать движение Булавина в контексте Северной войны, то оно однозначно подрывало могущество Российской державы в условиях опасных посягательств на её суверенитет. С точки зрения обороны страны, это был удар в спину" (Павленко Н. Расказачивание по-петровски // Родина. — № 7. - 1997. — С. 30).

Северная война оказывается борьбой за суверенитет России. Разумеется, такая концепция есть яркое проявление империализма. Украина при этом рассматривается как исконная часть России. Труднее объяснить, почему Россия, первая объявившая войну Швеции, ставившая своей задачей завоевание шведских владений в Прибалтике — жертва агрессии. Но имперская психология не объясняет, а приказывает — на то она и имперская. Она творит мир, в котором агрессия — единственный способ "защитить свой суверенитет".

Пётр, объявляя 9 августа 1700 г. войну Швеции, использовал, между прочим, другую риторику: "За многие их свейские неправды и нашим, царского величества, подданным за учиненные обиды, наипаче за самое главное бесчестье нашим, царского величества, великим и полномочным послам в Риге в прошлом 1697 г., которое касалось самой нашей, царского величества, персоны".

Пётр имел в виду инцидент 1 апреля (да, 1 апреля) 1697 г. Царь в этот день был в Риге в составе русского посольства, анонимно. Стал рассматривать город в подзорную трубу, но караул потребовал трубу убрать и пригрозил оружием. Комментарий русского военного историка в популярном издании 2001 года:

"С точки зрения буквы международного права повод для войны был анекдотичен, но, с точки зрения здравого смысла Петр был тысячу раз прав! Швеция воспользовалась слабостью русского государства и грубо ущемляла его интересы. Россия выздоровела, окрепла, и все договоры, ущемляющие её интересы, стали бумажками, годными для употребления лишь в отхожем месте. Так всегда было прежде, так будет и впредь" (Широкорад А.Б. Северные войны России. — М.: ACT; Мн.: Харвест, 2001).

ЧИСТОТА РУЖЬЯ — ЧИСТОТА ВЕРЫ

Обер-прокурор Протасов наставлял одного архимандрита в правление Николая I: «Не нужно никаких выспренностей богословия. Каждый кадет знает марш и ружьё, а духовные не знают своих духовных вещей» (Кизеветтер, 1912, 189).

Это перекликается с отзывом другого генерала, современного Протасову, Сергея Маевского о состоянии сельского хозяйства в военных поселениях Александра I: «Корова содержится, как ружье».

"Ружьё" для Маевского — эталон чистоты. Он не вкладывал глубокого смысла в свою характеристику военных коров, а лишь противопоставлял образцовую чистоту коровника печальному факту: "А корм в поле получается за 12 верст… Корова в два оборота делает в день по 48 верст для пастбища". Отчего в год помирало до двух тысяч чисто вымытых говяд.

Сравнение "духовных вещей" с ружьём и маршем показывает место религии в российском обществе. Средство дисциплинирования и завоевания. Чистота — залог побед. Правда, не кормят. Что ж! Христос победил смерть воскресением, а милитаризм побеждает смерть равнодушием.

Маевский был сперва очарован Аракчеевым. Потом писал: "Я после только узнал, что тиран-исполнитель далек от бога-царя, определяющего счастие людей".

Впрочем, катехизис был заучен Маевским неплохо, и в другом месте он был точнее теологически (но не политически): "Но цари — не боги, их всего легче обманывают".

Сохранилась икона Христа, изготовленная в правление Александра I, на которой Иисусу приданы черты императора.

Вера в Псаря, искажающего повеления Царя, налицо и в сегодняшней России.

В классическом виде идея чистоты ружья как эталона и для веры, и для патриота, выразилась в «Левше» Лескова. (Лесков, скорее всего, был знаком и с высказыванием Протасова, и с мемуаром Маевского). Лучшее, что герой видит на Западе — это ружья, которые "кирпичом не чистят". Худшее, что есть в России — придворные, не исполняющие царской воли.

ИМПЕРИЯ ПРОТИВ СОБСТВЕННОЙ ВОЛИ

Почтенный географ из курских помещиков Евгений Марков предварял свой двухтомный труд "Россия в Средней Азии" укоризной: "Мы, русские, во сто раз лучше знаем каждое мелкое местечко Италии, Швейцарии, Германии и Франции, ничем не касающиеся наших государственных и народных интересов, чем свои собственные многоценные и крайне любопытные приобретения в Средней Азии" (с. VIII).

Умиляет — в контексте сегодняшней пропаганды — откровенное «приобретения». Словно в магазине ботинки купили. Сто лет назад это было абсолютно законное выражение. И эти люди считали себя цивилизованными!

Главная же ошибка, конечно, в личности, для которой «наше» выше «моего», "государственные и народные интересы" важнее собственных. Потому что если человек больше думает о своей жизни, чем о «нашей», то ему скамейка, на которой сидел Эразм Роттердамский, городок, где родился Гарофало, намного интереснее всех сокровищ Средней Азии.

А как начинает:

"Неотвратимые события истории роковым образом издавна направляют силы многомильонного народа русского на восток, в беспредельные равнины Азии. Россия с каждым годом растет в эту сторону словно против воли своей, подчиняя себе по очереди один азиатский народ за другим, присоединяя к своему могучему телу одну восточную страну вслед за другою. Казанское, Астраханское, Касимовское, Крымское, Сибирское царства былых наших владык татар воплотились уже настолько прочно в русский государственный организм, что сделались теперь чистокровною Русью. Многочисленные орды калмыков, башкир и киргизов разных именований, населяющие необозримые степные окраины нашей Империи, — эти хаотически остатки некогда победоносных народов, громивших Азию и Европу, — стали также подданными Белого Царя. Наконец уже на нашей памяти хищнические ханства и племена Срединной Азии, сильные и опасные не только воинственным духом своего многочисленного населения, но и природною недоступностию их разбойничьих гнезд, — Хива, Бухара, Туркмения, Кокан, — еще при нашей жизни угонявшие в полон русских людей и продававшие наших земляков на невольничьих базарах как баранов, — были разгромлены геройскими подвигами наших Черняевых, Скобелевых, Куропаткиных, — и приведены в покорность Русскому Царю. Россия, хотя и через 650 лет, собралась все таки отплатить своим былым победителям, потомкам Чингиса и Тармерлана, за их непрошенный, два века тянувшийся, визит в ее неустроенный тогда родной дом, — теперешнем визитом к ним в их собственном старом гнезде" (VII–VIII).

Конечно, тут умиляет отсутствие всякой демагогии про "миссию белого человека". Отомстить! Автор, кажется, не подозревает, что не только татары, но даже и монголы к Бухаре никакого отношения не имеют, что Средняя Азия так же пала жертвой монгольского завоевания, как русские княжества. Какая разница декханину, Куропаткин по нему прошёл или Мамай?

А какая прелесть готтентотская мораль — характерная для любого милитаризма. Враг — завоёванный — хищник. Мы — завоёвываем "против воли своей". Так, шли мимо… Мы, мол, "страна рабов"… Приказали — выполняем… "Невиноватая я, он сам пришёл".

1914: КРЕСТ НА СВЯТУЮ СОФИЮ!

В 1596 году поляк Дамиан Кшиштоф, несколько лет проведший в турецком плену, написал изящную повесть с призывом к объединению поляков и русских в борьбе с Турцией. Сюжет прост: астролог Мустафа Ад-Дин предсказывает султану гибель империи в случае нападение на северных соседей. Султан казнит Мустафу, а тот перед смертью обещает, что теперь уж падение Порты неизбежно.

Тогдашний польский король держался политики мирного сосуществования с Турцией, а на сейме 1596 года многие дворяне требовали войны. Повесть Кшиштофа стала одним из пропагандистских материалов того года. Подобные памфлеты имели специальное название: «турцики».

Спустя 70 лет её перевели в Москве, видимо, кто-то в Посольском приказе, сократив и оставив главное — обещание победы «народу полунощному», то есть, русскому. Следы польского происхождения остались — народ называется «московским». Традиционный пацифистский призыв: «Христиане вкупе на турка идите, Аще вы жити мирно хотите». В эти годы Россия и Польша дружили против Турции. Через сто лет Россия побеждает Турцию (Польше тоже достаётся) — и в 1789 г. появляется первое печатное издание памфлета о предсказании астролога Муста-Эддына.

Ещё сто лет — и на Рождество 1914 года в журнале «Лукоморье» В.Финити печатает статью «О св. Софии» со стихами: «Сказал таинственный астролог: Узнай, султан, свой вещий рок. Не вечен будет и не долог Здесь мусульманской власти рок. Придёт от севера воитель С священным именем Христа Покрыть Софийскую обитель Изображением креста». И в конце статьи призыв: «Крест на Святую Софию!»

Конечно, и нормальные страны — Англия, Франция — тоже стремились разрушить Турцию и, по возможности, утвердиться на Ближнем Востоке. В этом отношении милитаризм одинаков — начинает с самообороны от турок, а заканчивает нападением. Однако, российский имперализм не старел и не секуляризировался. Конечно, и в Западной Европе видели в турках врагов христианства — подобные мотивы обычны у Честертона того же 1914 года, но не видели в христианстве чего-то, что нужно водрузить на Святой Софии иль прибить к вратам Стамбула.

В январе 1939 года Сталин объявил о созыве XVIII съезда. В докладе на съезде (10 марта) Сталин заявил, что нет разницы между Германией и другими европейскими странами: все они империалисты. Это был прежде всего поворот к Германии, и в августе 1939 года Молотов упомянул эту речь как отправную точку российско-германского союза.

15 марта 1939 г. Гитлер захватил Чехословакию, 16 марта английский премьер Чемберлен лично посетил российское посольство в Лондоне и предложил заключить союз против Германии. 21 марта правительство Англии предложили Сталину принять декларацию совместно с Францией и Польшей о сопротивлении гитлеровской экспансии. Сталин отказался. 31 марта Англия и Франция объявили, что начнут с Германией войну, если та нападёт на Польшу. Сталин мог выступить с таким же заявлением, но не стал.

Сталин единолично (без обсуждения на политбюро или президиуме Верховного Совета) решил заключить пакт с Гитлером. Возможно, он рассчитывал, что империалистические страны в войне друг с другом ослабнут, после чего Россия двинет свои войска на Запад.

После войны большевистская пропаганда объявила, что Англия и Франция собирались заключить союз с Германией против России, а Сталин просто опередил их, что именно Англия и Франция сорвали переговоры с Россией. На самом деле, переговоры были сорваны именно Россией: Сталин отказался предоставить Польше и Румынии помощь оружием, он требовал впустить на их территорию российские войска.

23 ноября 1939 года Гитлер в речи перед генералами сказал: "Мы сможем выступить против России лишь после того, как освободимся на Западе" (Дашиев В. Между Молотовым и Риббентропом // Новая газета. — 5 мая 2005 г. — С. 5).

Лит.: Дашичев В. Стратегия Гитлера: путь к катастрофе. Т. 1–4. М.: Наука, 2005.

В 1937 г. Политбюро обязало удалить из СССР «всех иностранных подданных», поскольку «подавляющее большинство иностранцев, живущих в СССР, является организующим началом шпионажа и диверсии». В частности, после заключения пакта с Гитлером, Сталин выдал немецким властям около четырех тысяч немцев, которые бежали в Россию от нацизма, в том числе, и немцев-коммунистов (Веймарн А. Оттуда и ТУДЭ. // Политический журнал. — 26 июл. 2004 г. — С. 58).

17 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА: РОССИЯ НАПАДАЕТ НА ПОЛЬШУ

Вл. Абаринов в продолжение катынской своей книги пиcал ("Новая Польша", 2007, № 4, с. 44) об особенностях милитаристской пропаганды в связи с разделом Польши 1939 года: ранним утром 17 сентября 1939 г. первый замнаркоминдел В.Потёмкин пытался вручить польскому послу ноту о том, что "Польское государство и его правительство фактически перестали существовать". Посол ноту не принял, заявив, что государство существует и сражается за свою независимость. Попытка вручить ноту сама по себе была парадоксом, ведь нельзя вручить ноту послу несуществующего государства — кому он её передаст? Российское вторжение (Абаринов пишет «советское», но мне представляется, что пора уже расставаться с этим прилагательным, которое только затуманивает дело) мотивировалось необходимостью защиты "единокровных братьев" — украинцев и белорусов. Между прочим, поляки — тоже славяне. Главнокомандующей польской армией маршал Рыдз-Смиглый 17 сентября издал приказ не вести боевых действий против «советских» войск и уходить в Румынию и Венгрию. Между тем, российские военачальники издавали приказы о "мощных ударах", о "решительном наступлении", о "разгроме противостоящих сил противника" — то есть, войскам была поставлена задача не оборонять белорусов от немцев, а нападать на польские военные части, не допуская их ухода в Румынию и Венгрию.

В приказе от 7 ноября 1939 г. нарком обороны Ворошилов писал: "Польское государство при первом же серьёзном военном столкновении разлетелось, как старая и сгнившая телега… а его правительство и верховное командование польской армии позорно сбежало за границу".

Позднее именно Сталин "позорно сбежал" из Москвы.

Секретные протоколы к пакту Риббентропа-Молотова были признаны недействительными с момента подписания Главной военной прокуратурой России. Впрочем, в 1939 году об этих протоколах никто не знал. Знали, что у Польши с Россией действует договор о ненападении от 25.7.1932 и Конвенция об определении агрессии июля 1933 г., гарантировавшие неприкосновенность границ друг друга.

Большевистское правительство обязалось соблюдать Женевскую и Гаагскую конвенции ещё в 1918 году, когда это было выгодно ему — правительству, едва удерживавшему власть. Но Россия постоянно нарушала эти конвенции, используя военнопленных на физических работах, расстреливая их как врагов советской власти и пр.

Среди аргументов современных российских милитаристов есть и такой: настоящим началом Второй мировой войны была оккупация Чехословакии Германией 1 октября 1938 года. Согласие Англии и Франции на расчленение Чехословакии приравнивается к участию России в разделе Польши. Между тем, различие несомненно: Англия и Франция не вводили своих войск в Чехословакию, не получили себе территориальных выгод от уничтожения Чехословакии. Российский же милитаризм объявляет пакт 1939 г. лишь "логическим следствием" Мюнхенских соглашений — Россия-де вынуждена была защищаться. Что эта «защита» вылилась в нападение — для милитаризма не проблема.

Был только короткий миг, когда официальная пропаганда дала «слабину». При Горбачёве ещё не признавалось существование соглашения о разделе Польши, но уже либеральная часть номенклатуры признавала: "Формулировки секретных договоренностей, если судить о них по текстам известных копий, неприемлемы политически и нравственно. Социалистическое государство не вправе было опускаться до уровня обычной в те годы империалистической практики разграничения “сфер интересов” и заявлять великодержавные притязания на “территориально-политические преобразования” в Восточной Европе. Всё это заслуживает безоговорочного осуждения" (Ковалев Ф. Н., Ржевский О. А. В кн.: Открывая новые страницы…Международные вопросы: события и люди / Сост. Н. В. Попов. — Москва.: Политиздат, 1989).

Для милитаризма российско-польский договор о ненападении — ничтожная бумажка: якобы Польша заключила этот договор, чтобы подготовиться к нападению на СССР. "Варшава прилагала немалые усилия для того, чтобы с помощью фашисткой Германии захватить часть советской территории и осуществить мечту польского диктатора Пилсудского о Великой Польше от моря до моря" (Житорчук Ю. Не лучше ль на себя оборотиться! // Советская Россия. 19 мая 2005 г.). То есть, Польша обвиняется именно в том, в чём виновна Россия, заключившая договор с Гитлером (во всяком, традиционное объяснение пакта 1939 г. — необходимость подготовиться к войне с Германией). Польша объявляется «агрессором», незаконно присоединившим к себе «русские» земли — в Белоруссии, на Украине, даже в Австрии. Между тем, эти «захваты» были признаны советской Россией, правда — в результате военного поражения под Варшавой.

Земли, которые и современные российские милитаристы считают «своими» — это та часть Польши, которая входила в Речь Посполитую до 1772 года, когда первого раздела страны. Да и не о каких-то пограничных землях шла речь в 1920 году. Ленин 17 марта 1920 года призывал: "Двинуться на запад на помощь коммунистам!" — через Варшаву на Берлин. Даже после поражения Тухачевский вздыхал:

«Революция извне была возможна. Капиталистическая Европа была потрясена до основания, и если бы не наши, стратегические ошибки, не наш военный проигрыш, то, быть может, польская кампания явилась бы связующим звеном между революцией Октябрьской и революцией западноевропейской».

"Даёшь Варшаву, дай Берлин!" Бен Ладен и Гитлер в сравнении с этим пафосом просто бой-скауты, а Путин — нимфетка.

Застенчивый, "голубой милитаризм" пост-советский имеет свои пределы: например, он "не помнит", что Польша до 1917 года вообще официально (в том числе, с точки зрения международного права) не существовала и почему-то не требует её возвращения в состав России. "Не помнит" он и об агрессивной, открыто милитаристской пропаганде большевиков. Главный враг этого милитаризма — напоминание о том, что Россия большевиков готовилась к нападению на Германию и другие страны. Между тем, ничего «стыдного» и «странного» в большевистской агрессивности не было. Изначально "пролетарская революция" должна была быть международной. То, что она ограничилась Россией, ненадолго озадачило теоретиков марксизма, которые с удвоенной энергией стали готовиться к международной революции. Те, кто упрекает Польшу за идею "от моря до моря", забывают российский гимн: "От тайги до Британских морей".

Польша — не идеальная страна. Польское правительство, как и предусматривалось Мюнхенскими соглашениями, воспользовалось гибелью Чехословакии и присоединило к себе Тешинскую область, почти половина которой была населена поляками. Черчилль за это назвал Польшу «гиеной». Однако, только российский милитаризм усматривает в таком поведении Польши оправдание для своей агрессии. Типичная "готтентотская мораль": плохо, когда Польша присоединяет часть Чехословакии, хорошо, когда Россия присоединяет часть Польши. Я окружён сволочами, следовательно, я должен быть самой большой сволочью, чтобы существовать. "В ответ на наглые требования Польского сейма резонно сказать: чья бы мычала, а польска б помолчала" (Житорчук Ю. Не лучше ль на себя оборотиться! // Советская Россия. 19 мая 2005 г.).

Виновниками Второй мировой войны оказываются Англия и Франция, ещё более гнусной оказывается Польша, якобы готовившая агрессию против Россию, осуществившая агрессию против Чехословакии и не давшая России ввести в Чехословакию войска для защиты от Германии. Своя вина у Японии — угроза войны с нею вынудила подписать пакт с Гитлером. Российский милитаризм до сего дня отказывается видеть, что Япония не нарушила договор о ненападении, её нейтралитет спас Россию в октябре 1941 года, позволив перебросить дивизии из Сибири к Москве (значит, не боялись японского вероломства!) и что нападение России на Японию в 1945 было актом чистой агрессии.

14 апреля 1941 г.

Председатель оборонной комиссии Союза советских писателей В.Вишневский после встречи с Ворошиловым записал в дневнике: "Наш час, время открытой борьбы, "священных боёв", всё ближе!" (Вишневский В."…Сами перейдем в наступление, в нападение": Из дневников 1939-41 годов // Москва. 1995. № 5).

Май 1941 г. Сталин выступает перед выпускниками военных академий и на заседании Верховного совета, указывает воспитывать народ "в духе активного, боевого, воинственного наступления" (Сталин И. "Современная война — армия наступательная. Выступления И.В.Сталина на приёме в Кремле перед выпускниками военных академий, май 1941 г. // Исторический архив. 1995. № 2. См. также: Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера? М., 1995; Невежин В.А. Синдром наступательной войны. М., 1997).

15 мая 1941 г. А.Жданов на совещании работников кино заявляет, что международная политика России состоит в стремлении расширять фронт социализма "всегда и всюду тогда, когда нам обстоятельства позволяют" (Горяева Т. Убить немца. // Родина. — 2002. - № 10. С. 41).

10 июня 1941 г. Журнал «Крокодил» печатает фельетон о тяжёлой жизни немцев из-за амбиций Гитлера.

Российские милитаристы часто сводят вопрос к спору о том, готовился ли Сталин напасть на Гитлера. Однако, это частность, главное же — открыто, без утайки провозглавшаяся в советской России необходимость экспорта «революции», в том числе, и военными средствами.

Путинский режим социолог Ольга Крыштановская назвала «милитократией» — большинство гражданской элиты — из военных. Такое было в истории России разве что в XVI–XVII вв.

«Идеология российского милитаризма, а именно она прячется за термином «оборонное сознание», оказалась куда более живучей, чем идеология коммунистическая. До сих пор она пронизывает все поры российского общества» (Гольц, 2004, 179).

Символика тоталитаризма: миф о «ядерном чемоданчике». «Зимой 1991 года, сразу после принятия решений в Беловежской Пуще, Борис Ельцин предпринял демонстративные действия, дабы немедленно лишить Михаила Горбачёва этого чемоданчика. А осенью 1996-го, когда Борису Ельцину сделали операцию на сердце, он, ещё не отойдя от наркоза, первым делом отобрал у Виктора Черномырдина вышеозначенный прибор. Ну не опасался же Ельцин в самом деле, что Горбачёв и Черномырдин вздумают начать термоядерную войну. Просто чемоданчик стал единственным материальным символом высшей власти» (Гольц, 2004, 180).

В сентябре 1998 г. было два кандидата в премьеры — Лужков и Черномырдин. Оба соглашались занять этот пост лишь при условии, что получат право назначать руководителей силовиков. Ельцин назначил Черномырдина, который от этого условия отказался: право командовать силовиками Ельцин сохранил за собой и передал лишь Путину осенью 1999 года (Гольц, 2004, 181).

Российская армия «может быть эффективной, но только в том случае, если на неё работает вся экономика страны, и если всё мужское население является так называемым мобилизационным резервом» (6). Гольц почему-то считает, что такое государство называется «тоталитарным», но это неверно. Такое государство называется милитаристским.

1993 год. «Стремясь завоевать симпатии офицерского корпуса, парламент и президент торопились перещеголять друг друга, обещая невиданные льготы военнослужащим» (Гольц, 2004, 27). — предоставление жилья, выплата 20 месячных окладов. Полковников стало больше лейтенантов.

«В конце 1992 года Вооружённые силы были укомплектованы не более чем на 50 процентов» (Гольц, 2004, 27). В 1993–1995 появилось 500 тысяч контрактников, после чего их стали упразднять.

Военный министр 1997 г. Игорь Родионов, борец с международным сионизмом. «Армия мирного времени в случае войны будет уничтожена в считанные недели. Её задача — сдержать первый удар, позволить стране перейти с мирных рельсов на военные. Поэтому главное — военная организация общества … Страх перед неизбежными потерями в затяжной войне с вооружённым народом — вот что, по мнению Родионова, должно остановить любого агрессора» (Гольц, 2004, 41).

17 мая 1997 года Родионов был снят прямо на заседании Совета Обороны. Ельцин, подзуживаемый Юрием Батуриным, заявил, что генералы не хотят сокращать армию: «Солдат худеет, а генерал жиреет… Настроили себе дач по всей России» (Гольц, 2004, 48). Однако, через несколько месяцев Ельцин упразднил Совет Обороны, отстранил Батурина от реформы армии, — он оказался способен снять одного министра, но не захотел реально бороться с милитаризмом. Его любовь к «худеющему солдату» оказалась сугубо показной.

Начало 1997 года: Ельцин издаёт приказ о сокращении армии к концу 1997 года на 200 тысяч должностей. В мае 1997 г. военное министерство представляет Ельцину на подпись приказ того же содержания, но со сроком, отодвинутым до 2001 г.

Май 1998 г.: президент одобряет концепцию военного строительства до 2005 г.: большая агрессия маловероятна, сдерживать её следует атомной бомбой, а не массой войск. Сухопутные войска следует сократить до 10 дивизий (в СССР было 200). Это — «либерализм» по-военному. При этом документ заявлял, что «военная служба означает ограничение конституционных прав и свобод личности» (индульгенция для произвола). Силовым ведомствам выделялось 5,1 % ВВП, в том числе на собственно армию — 3,5 %.

К 1 января 1999 г. армия уменьшилась на 300 тысяч человек, составила 1,2 миллиона. Россия реально может содержать 800 тысяч солдат (Гольц, 2004, 81).

Ельцин, узнав о начале операции НАТО в Сербии, возмутился: «Почему они нас не боятся?» (Гольц, 2004, 74). В Косово были брошены десантники, захватившие тут аэропорт. Однако, у десантников не было даже запаса воды, так что их напоил британский генерал Майк Джексон, командующий силами KFOR (Гольц, 2004, 75).

Путин в сентябре 2000 г. после гибели подводной лодки «Курск» заявил по телевизору, что «армия должна быть компактной» и одновременно — что его цель «восстановить армию».

Путин 10 января 2000 г утвердил Концепцию национальной безопасности, в мае — военную доктрину, затем доктрину информационной безопасности. Концепция национальной безопасности объявляла главной угрозой России Запад, «однополюсный мир», расширение НАТО. «Это уже прямой возврат к холодной войне», — оценивал это Гольц (Гольц, 2004, 119), который почему-то предположил, что помещение этого призыва в Доктрину национальной безопасности, а не в военную доктрину, смягчал характер милитаризма. Между тем, при президенте — сотруднике госбезопасности, именно доктрина безопасности, а не военная, становилась главной. Впрочем, и Военная доктрина говорит о «широкомасштабной агрессии» против России. А.Гольц: «А её, понятно, в состоянии развязать только государства НАТО» (Гольц, 2004, 134). Доктрина 2000 г. отказалась от условий, сформулированных в Доктрине 1993 — от условий, при которых Россия не пустит атомную бомбу в ход первой. Теперь ядерную бомбу решено пустить в ход не только для предотвращения ядерного нападения, но и при обычном, но «широкомасштабном» нападении. Идея была сформулирована осенью 1998 в документе, который 4 НИИ МО (разработчик ядерной политике) представил в Совет по внешней и оборонной политике. В 1999 г. Ельцин во время визита в Китай стал грозить Клинтону атомными боеголовками (Гольц, 2004, 137).

11 марта 2003 года «практически восстановил КГБ СССР», подчинив ФСБ пограничников и ФАПСИ.

«Распространение сугубо недемократических принципов воинской службы … на другие общественные институты есть верный признак нездоровья общества. Поэтому в странах с демократическим устройством сфера использования людей в погонах весьма жёстко ограничена — только и исключительно вооружённые силы. Тоталитарные режимы, наоборот, стремятся милитаризировать всё и вся» (Гольц, 2004, 141). Так, Ельцин отклонил реформу пограничной службы, предложенную ему в 1998 в «Концепции охраны государственной границы», по которой пограничные войска упразднялись, а контроль за пересечением границы должны была вести «нормальная» полиция» (Гольц, 2004, 144). Сейчас у пограничников свои тяжёлые вооружения, ФПС требовала дюжины дивизий себе, а логично было бы, чтобы пограничники были лишь прикрыты войсками.

В «экономически благополучных» государствах на оборону расходуется 2 % ВНП. В России в 1993–1997 гг. — 5 %. «Даже в кризисном 1998 году Министерство обороны получило суммы, равные двум процентам ВНП» (Гольц, 2004, 168).

В 1999 г. на войну выделялось 109 миллиардов рублей, в 2003 — 348 миллиардов, в 2006 г. — 668 миллиардов.

В начале 1999 г. министр обороны заявил, что в армии 1,2 миллиона человек. В 2001 г. из них было сокращено 90 тысяч, после чего численность ВС составила 1, 26 миллиона. Сокращаются лишь незанятые должности штатного расписания, а не реальные люди. (Гольц, 2004, 171)

Александр Гольц:

«Народ, в страшной войне сломавший хребет фашизму и германскому милитаризму, настолько пропитался милитаристским духом, что, и распрощавшись с тоталитаризмом, продолжает считать армию, по выражению Петра Струве, «живым воплощением государственного бытия в России». Причем элита заражена милитаризмом даже в большей степени, чем опекаемый ею народ. «Что такое Россия, если не армия и русский язык», — патетически вопрошает кремлевский политтехнолог Глеб Павловский» (Гольц, 2004).

К ОЧЕРЕДЯМ, ГРАЖДАНЕ!

"Очередь — родимое пятно коммунизма". Многие энтузиасты свободы считали, что стояние в очереди унизительно. Запад казался раем без очередей. Исчезновение очередей сочли признаком удачных реформ.

Отсутствие очередей, однако, само по себе не есть добро. Очереди может не быть потому, что добро не добралось до прилавка и было отправлено в кремлёвский распределитель. Очереди может не быть и потому, что всё добро — у продавца. Бывают промежуточные варианты: нет очередей за бриллиантами, но кое-где потому, что ради покупки бриллиантов народ обобран до нитки, а инде потому, что на бриллианты нормальному человеку плевать.

Общества делятся не на очерёдные и безочерёдные, а на нормальные и на те, где нормально пролезать вне очереди. Очередь есть добро даже тогда, когда очередь не за добром. Лишь тот человек достоин счастья и свободы, который встаёт в очередь и тогда, когда это очередь в газовую камеру, и тогда, когда это очередь к спасительной шлюпке. Очередь — это зримое, телесное выражение права. «Порядок», к примеру, есть лишь одна из разновидностей очереди: распределение нескольких явлений в ряд. Очередь даже лучше порядка выражает идею права (да вообще жизни), потому что у очереди есть внешняя цель, а порядок кажется самодостаточным.

Отношение к очереди помогает понять, чем Россия до 25 октября отличается от России после. Страна как была военизированной, так и осталась (Ленин верно говорил, что «не надо бояться человека с ружьём», ведь бояться надо страны с ружьём, а один с ружьём не воин). Однако, до 25-го это была строевая империя, страна-армия, в которой главное была — очередь в самых разнообразных проявлениях. Упорядоченная социальная структура, дисциплинированная армия, бюрократическая машина, в которой каждый знал своё место и продвигался по службе в соответствии с гласными правилами очередности. После 25-го Россия стала страной дезертиров: все остались при ружьях (кроме тех, конечно, кого расстреляли и утопили), но все дружно вышли из очереди.

Дезертир есть солдат, который покинул строй — то есть, очередь на убийство (неважно, ты убиваешь или тебя убивают) — чтобы спасти свою жизнь. Это не означает анархии — анархия есть, напротив, умение образовывать очередь и находить в ней своё место добровольно. Это означает произвол, причём произвол трусливый и хамский, в отличие от произвола самодержавного. Дезертир, если он занял Кремль и расстрелял своё начальство, выстраивает в очередь всех прочих дезертиров, которых он опередил. В нацизме немцы строили в очередь евреев, солдаты строили в очередь штатских. В сталинизме сбежавшие от нации выстраивали в очередь тех, кто сбежал от нации позже их, сбежавшие из армии строили тех, кто не успел вовремя плюнуть в лицо командиру. Поэтому после 25 октября и доныне в России два класса: выстраивающие других в очереди и стоящие в очередях.

Каждый класс — матрёшка, ибо выстраивающие тоже стоят в разнообразных очередях. Очень логично, что в конечном счёте главными в такой структуре на сегодняшний день стали те, кому изначально поручено было следить за стоящими в очередях — чекисты.

Дистрибутономика порождает очереди не потому, что в ней всегда нехватка товаров. Может случиться изобилие, очереди всё равно будут, потому что не товаров не хватает, а уважения к другому. Социальное положение тем выше, чем более очередей имеет право человек обогнуть. Президент проходит вне абсолютно всех очередей, а по другую сторону шкалы есть очереди — например, на жильё — в которых люди обречены стоять вечно.

Сама суть власти стала издевательской (нет ничего хуже дезертира, изображающего из себя «настояшего» начальника, хоть генсека, хоть президента). Начальник нормальный выстраивает очередь и регулирует очередь, начальник из дезертиров глумится на очередью, постоянно изменяя правила её образования и прохождения. Современная Россия отличается от советской лишь тем, что тут образована очередь за богатством — настоящим, крупным богатством, а не каким-то жалким преуспением нэпманов. Очередь, и преглумливая, как по отношению к внешним, так и по отношению друг к другу. Хуже лицемерия тех, кто, возглавляя правительство, критикует правительство за коррупцию, лицемерие тех, кто ворчит на такое правительство, хотя предпочитает его всякому другому. Почему? Потому что каждый надеется пройти вне очереди.

Напрасные надежды. В российской политике — как в московском метро. Тут всегда конфликтует очередь желающих выйти из вагона с очередью желающих войти в вагон. При советской власти желающие войти в большинстве ждали, пока из вагона выйдут, кто хочет. В последние пару лет желающие войти стоят часто сомкнутыми рядами, которые нужно расталкивать силой. Это абсолютное безумие — ведь вагон набит, если никого из него не выпустить, то войти будет невозможно, и не входят. Но всё-равно не выпускают, потому что каждый, зная умом одно, живёт не умом, а надеждой, что ему-то удастся проскочить между двух очередей. Он же — один, всего один, одному всегда найдётся местечко! Вот из этих одних и формируется самая жуткая и наглая очередь: очередь желающих войти без очереди.

Да, человек — один. Только не один человек — один, а каждый человек — один. Поэтому построиться в очередь — это единственный способ победить желающих пройти без очереди. Гражданское общество — очередь граждан, демократия — очередь демократов, аристократия — очередь аристократов, даже монархия — очередь, в которой каждый ещё и цифрой помечен. Только современная Россия — очередь дезертировавших из очереди. Победить это можно одним-единственным способом: самому создавать очереди, стоять в этих очередях, и призывать не «К оружию, граждане!», а «В очередь, граждане!» — даже, если это очередь на митинг против диктатуры. Особенно, если это — очередь-митинг.

Россия — страна, воюющая сама с собой, если, конечно, не подвернётся ничего другого. И не спрашивайте, как с этим бороться — ответ прост как пуля: нельзя воевать с военщиной. Нужно просто перестать воевать и посмотреть на мир не глазами солдата, а глазами человека.

ИСТРЕБИТЕЛЬСКОЕ ОБЩЕСТВО

Классовое расслоение в России — факт, только не факт, что критерий расслоения очевиден.

В XIX веке борцы с самодержавием вслед за иностранными путешественниками полагали, что в России положение каждого человека определяется его отношением к самодержцу. При таком критерии в России всего два класса: царь и холопы.

Большевики ввели марксистский критерий: отношение к средствам производства. В стране появилось три класса: коллективный владелец средств производства (номенклатура), пользующиеся средствами производства и оправдывающие владельцев средств производствва («советская интеллигенция»).

Пост-большевики соединили обе концепции. Самодержца назвали «вертикалью власти», средства производства назвали «национальным достоянием». Ясности от этого не прибавилось.

Ясность даёт маленькое уточнение. В России население разделено на группы в зависимости от отношения к средствам истребления.

Можно сравнить это с инфраструктурой, необходимой для возможности сброса атомной бомбы. Высший класс — это персонаж, которое сбрасывает атомную бомбу. Царь, президент, главнокомандующий, — терминология неважна. Важно, что персонаж должен обладать такой «политической волей» (нравственное богословие именует это «бессовестностью»), чтобы все вокруг были уверены: в случае необходимости Этот — сбросит. Сбросит и на чужих, и на своих. Сбросит, даже если будет уверен, что в последующей заварухе погибнет сам. И не просто готов сбросить, а показывает, что готов.

Хрущёв, Горбачёв, Яннаев (или кто там в ГКЧП был главным) были отторгнуты подданными именно за то, что их отношение к средствам истребления было неправильным. В критический момент они останавливались. Ельцин и Путин поэтому усиленно пускали в ход средства истребления — невозможно написать «по поводу и без повода», ибо поводов у них не было. Высшим пилотажем стали взрывы жилых домов в Москве, обозначившие фирменный стиль пост-большевизма: бей своих, чтобы чужие боялись. Большевики тоже чаще били своих, потому что боялись чужих, но большевики этого стеснялись. Пост-большевики всячески подчёркивают свою готовность обрушить средства истребления на головы подданных.

Подданные пищат, однако не имеют на это права, ибо сами сознательно определяют свою жизнь именно по отношениям к средствам истребления. Прежде всего, буквально: гипермилитаризация России, хотя и маскируемая, есть факт. Мысль о том, что нехорошо работать на войну («оборонку»), в умах ещё не ночевала. Общество состоит из тех, кто планирует истребления и производство средств истребления, тех, кто производит средства истребления, тех, кто освящает планирование средств истребления, производство средств истребления и средства истребления.

Под «освящающими» имеются в виду отнюдь не только те, кто машут кадилами и кропилами, — эти лишь сегодня выпущены на авансцену. Большинство освящают средства истребления не магически, а идеологически, используя средства западной культуры: концерты, книги, конференции, институты. Впрочем, они — меньшинство, а большинство попросту производит средства истребления.

В такой структуре средством истребления становится не только нефть («стратегический ресурс»), но и газ, и религия, и муниципальное управление, и музыка, и молоко, и компьютеры, и портянки. Общество истребления преображает и гламурную богему, и люмпенов так, что любой из них может стать распорядителем ядерного чемоданчика, не меняясь. В таком обществе есть своя классовая борьба — конкуренция за право руководить истреблением, проповедовать истребление, осуществлять истребление.

Этот мирок может существовать очень долго за счёт нормальных соседей, которые истреблять себя не дадут, а нефть и газ покупать будут. А каждый обитатель этого мирка может в любой момент стать обитателем совсем другого мира просто выдохнув дух истребления.

За это могут, конечно, истребить. Но разве не лучше быть истреблённым, чем быть истребителем? Ответ на этот вопрос и поможет каждому определить, членом какого общества он является.

"Политический вопрос" в России — это вопрос, на который имеет право дать ответ (в виде приказа) лишь высшая власть. Между тем, политика — от слова «полис», "город". "Политический вопрос" — это всякий вопрос, который не может быть разрешен одним человеком, сколь бы высоко он ни сидел, а должен быть решаем совместно с другим. Какого цвета стены в моей комнате — не политический вопрос. Какого цвета подъезд в многоквартирном доме — политический вопрос. Но в России большинство подъездов (и школ, и вообще учреждений) выкрашены в казарменный коричневый или грязно-салатовый цвет. Политика подменена насилием. Покрасить подъезд — боевая задача, требующая организации насилия сверху. А беда не в том, что сто солдат не выкопают колодец быстрее ста штатских. Сто солдат вообще выкопают не колодец, а ракетную шахту. Считать армию "мускулами народа", — всё равно, что считать считать себя устройством для сжимания ладони в кулак. Но кисть, которой красят подъезд, не держат кулаком, её пальчиками держать надо. Народ же, у которого вместо мускулов — армия, обречен ездить в инвалидной коляске, пусть даже и с пулемётом. Это в лучшем случае — если у него газ и нефть. А в худшем будет просто валяться на куче тряпья и заживо гнить.

ПРАВО И ПРИКАЗ

Русский язык не принял слова «ордер» в значении «порядок». Традиционная жалоба на то, что «страна наша обильна, порядка только нет», есть жалоба на беспорядок внешний, материальный. Главное значение слова «порядок» отсылает к деревенской или армейской жизни. Дома и солдаты стоят в определённом порядке. Порядок есть прежде всего ряд неподвижных предметов. «Порядок движения» — сочетание для русской культуры противоречивое. Либо порядок, либо движение. Движение нарушает порядок. «Есть упоение в бою», но порядка в бою быть не может. «Боевые порядки» — это у «немцев» (в значении «европеец»). Война всё списывает — прежде всего, прорыв наружу внутреннего хаоса.

Идеал поведения — и не только время войны — «берсерк», воин, крущащий всё направо и налево, убивающий без разбору «своих» и «чужих». Это вызывает восторг, это ценится и вне войны. То, что в любом другом народе Запада и Востока считалось бы хулиганством, в России — достойное поведение. Разворотить, разбить, загадить, тут — протест вовсе не против социального порядка, а порядка вообще. Порядок воспринимается как мертвое, причём мёртвое агрессивное, подступающее к горлу. Жизнь есть борьба со смертью, смерть есть мёртвый порядок, следовательно, жизнь есть война с порядком. Порядок живым не бывает!

Такое представление о порядке отдаёт предпочтение пространству перед временем. Порядок есть упорядоченность в отдельно взятый момент времени. Порядочно может быть лишь мгновение. Считать ли это прекрасным, дело вкуса. В принципе, русский человек любит порядок в пространстве, он только не любит времени и не умеет в нём порядочно жить. Из отдельных мгновений не складывается времени, а только хаос. Отсюда «авральность»: порядок можно навести на один какой-то момент, сознавая, что в следующее мгновение он сразу будет разрушен. Отсюда и неспособность закончить работу к сроку, решительное предпочтение работы недовершённой, рассматривание незавершённости как признака надёжности и жизненности. Что завершено, то мертво.

Нормальное представление о порядке есть представление, которое отдаёт предпочтение порядку во времени. Человек ведь не кирпич, он живёт не в пространстве, а именно во времени. Отсюда идея устава («ордена», «ордера») не как предмета, который «уставлен» в пространстве, а как распорядка действий во времени. Алгоритм, программа, а не надгробие. Ноты и песня, а не патронташ с автоматом. Русский — не певец, русский — боец. В храме он озабочен не тем, как петь Богу (для этого клирос, общенародного пения нет, есть лишь издевательство над «гарно спивающими» украинцами), а тем, как стоять перед Богом. Стоять, не ходить! Стоять по-военному. Идеал — в житии Иосифа Волоцкого: не шелохнувшись в течение многих часов.

Отсюда подозрительное отношение ко всякому уставу как к ограничению свободы. Под «свободой» понимается всего лишь бездвижность. Нет идеи свободы как возможности вставать в одно и то же время во время работы и вставать в любое время во время отпуска, как возможности не думать о том, украсть или не украсть, а просто следовать раз и навсегда установленному принципу (не красть). Свобода — не связь, а бессвязность. В пространстве такое восприятие ненормально, материальные связи слишком крепки, чтобы поддаваться вольному обхождению. Время кажется спасением от ограниченности пространства, царством свободы.

Время, действительно, предоставляет человеку больше свободы. Именно поэтому устав, упорядоченность, приватность реализуются прежде всего во времени, а не в пространстве. Порядок в пространстве отдаёт мертвечиной только тогда, когда во времени — рабство и нет порядка. Но если время порабощено хаосу, то и беспорядок в пространстве не спасает. Беспорядок на рабочем столе может быть и проявлением очень жёсткой самодисциплины, и проявлением жестокости к самому себе и окружающим, демонстрацией разрушительных сил хозяина стола. Точно так же идеальный порядок на рабочем столе может быть и у диктатора, дисциплинирующего окружающих, и у человека, который дисциплинирует самого себя — не в пространстве, а во времени. Тем не менее, при том, что внешние параметры вторичны по отношению к внутренним, симметрия не слишком глубока. Порядок во времени склонен порождать порядок в пространстве, а вот противоположное утверждение менее надёжно.

«Уставной», «упорядоченный» не есть нечто, что «раз и навсегда» вбито в землю и этого нельзя коснуться, нельзя изменить и реформировать. «Устав», «порядок», «ряд» как договор с окружающими есть свобода от хаоса, который внутри тебя, а вовсе не сдача позиций хаосу, который в других. Пространство как отречение от времени, как «мгновение», «момент» — слишком бесчеловечно, в нём невозможно слово, которое нуждается прежде всего во времени, «занимает время», а не пространство. Упорядоченность (и порядочность как нравственная категория) есть прежде всего освобождение времени для общения с другим, а не демонстрация окружающим красивого пространства своей фигуры.

Один православный архиерей восхищался тем, что у болгар и греков на Афоне в кельях чисто, а в храме грязно, зато у русских — наоборот. Конечно, лучше бы и в храме было чисто, но главное — это чисто пространственный критерий. «Как обустроить Россию» постоянно понимается именно «каким должно быть пространство России». В асфальт закатать, травкой засадить, расширить до Британских морей или сразу до Голливуда. Критерий же должен быть принципиально другим: как организовать ритм времени в России. Каков должен быть порядок избрания судей, работы судов (это — главное, без этого всё остальное будет постоянно срываться, как без часов самый раскрасивейшая жизнь будет постоянно срываться в бардак). Так монастырские уставы прежде всего регулировали — где они были — порядок разрешения спора между братьями. Русский «порядок» подразумевает, что никаких споров быть не может, ведь братья же — а если возник конфликт, значит «сволочи опять перепились» и пора их пороть, выгонять или просто вешать. Будут конфликты, «неизбежны разделения», как трезво замечал апостол Павел. Конфликты часто признак не греховности, а роста в святости. Устав должен помогать решать конфликты, а не создавать мир, в котором конфликты вообще невозможны. Порядочность не в том, чтобы ни с кем не конфликтовать, а в том, чтобы в конфликте вести себя по-человечески, не по-солдатски и, тем паче, не по-генеральски.

* * *

Разнообразные унижения — это «как» российского человека. Между прочим, то, что эти унижения разнообразны, разновелики и регулярны — хороший признак. Это означает именно то, что русский не рождается солдатом, а становится, и становится, и становится. И если ослабить механизмы инициации, солдат может вновь превратиться в человека. Ничего наследственного в российской солдатчине нет, — хотя не только отдельные иностранцы, но прежде всего сами русские любят выдавать свою несвободу за нечто наследуемое. Это тоже составная часть ежедневно возобновляемых процедур осолдатчивания.

Сами по себе обряды «опускания», однако, недостаточны. Человек существо прежде всего словесное, сама разумность человека есть «логосность», как говорили древние греки, то есть, нечто, неотъёмлемое от слова. Превратить человека в бессловесную скотину можно, но бессловесные — немые и глухие — солдаты — не нужны армии. Солдат должен слышать — приказ, солдат должен исполнять — приказ. Военная культура и превращает слово — в команду и ответ на команду.

Со стороны это выглядит как вопиюще антиправовое поведение России в целом и всех её граждан в частности. «Порядка только нет», — сами русские с удовольствием говорят на эту тему. Однако, это лишь военная маскировка. Порядка более чем достаточно. Только порядок и есть. Только это военный порядок, при котором из трёх наклонений остаётся одно — повелительное.

Кстати, «страна обильна, порядка только нет» в оригинале было сетованием на недостаток договорных отношений, то есть, на недостаток именно права. С XVI столетия слово «ряд» теряет значение «договор» (разве что в термине «подряд»). Оно обозначает прежде всего военный строй, ряд солдат.

Замена обычной человеческой речи военными приказами начинается уже с колыбели. В роддоме врачи командуют матерью и новорожденным, затем мать и отец командуют ребёнком, потом командуют учителя, начальники и т. д. В магазине продавщица командует покупателю: «Говорите! Проходите!» Даже в загсе: «Жених! Поцелуйте невесту!» Характерной чертой приказа является слепота и глухота: приказ отдаётся вне какой-либо связи с тем, что лепечет ребёнок (или взрослый) или что происходит в действительности. Приказ выражает убеждения приказывающего, его фантазии, страхи, расчёты (обычно параноидальные или, в лучшем случае, садистские). Приказ изначально отвергают саму возможность диалога и вслушивания. Приказ осведомлён о существовании права, и это делает приказывающего особенно жестоким. Он вынужден демонстрировать верность праву, и это приводит приказывающего в ярость. Чем чаще ему напоминают про законность и право, тем кошмарнее и разрушительнее его приказы.

Характерная российская черта: православный человек разделяет "отношения с людьми" и "отношения с законом" на примере автомобильного движения: если водитель проехал на красный свет, то это — отношения с законом, а не с людьми. Известен, напротив, случай, когда американский православный священник, очень куда-то спешивший (предположим, к умирающему…) и ехавший в машине, решился проехать на красный свет — но сперва перекрестился. Перекрестился, потому что понимал, что сейчас не только собирается закон нарушить, но что он рискует подвергнуть человеческую жизнь опасности. Ведь запрет проезжать на красный свет — не прихоть, это правило, спасающее жизни и пешеходов, и автомобилистов. Американский православный это понимает, почему и крестится, русский — нет, он едет (или идёт!) на красный свет безо всякого смущения.

Военная психология по определению аморальна. Солдат должен исполнить приказ любой ценой. Дом для него — лишь подручное средство, которое в случае необходимости можно раскатать на брёвна для устройства переправы. Он смотрит на мир глазами вивисектора (и глазами палача, но это уж ладно). Вот уж где цель оправдывает средства. Собственно, весь мир является целью, которая должна быть разрушена, чтобы достичь главной цели — победы.

Беллетрист Михаил Шишкин (р. 1961) писал о России: "Это замечательная страна для сильных и поганая для слабых". Шишкин использует метафору тюрьмы: "Страна с тюремной ментальностью, где сильнейший занимает лучшие нары". Однако, метафора армии точнее: сильный приказывает, он вне камеры, да и камера — это казарма, тут человек не просто лишён свободы, он призван к убийству и агрессии. Агрессия объясняет и антиправовой характер страны:

"В Швейцарии говорят: Россия — прекрасная страна, но в ней не хватает законов. И невозможно объяснить, что хороших законов здесь миллион. Но живут все не по писаным законам, а по одному неписаному. Вся история человеческой цивилизации построена на охране прав слабого. А в России всё как в первобытном лесу: есть только право сильного. Так что все прекрасные идеи — демократия, парламент, права человека, — перейдя русскую границу, превращаются в дубинки" (Шишкин М. Газета, 9.6.2005).

Соответственно, в России не нужна риторика: система гнобит тех, кто пытается говорить по-людски с людьми, многие люди даже и не хотят, чтобы их убеждали, и боятся, когда их убеждают, считают, что это «зомбирование», "охмурёж". Единственной правильной речью считают приказ и ответ на приказ (разумеется, неискренний — какой солдат искренне рвётся выполнять приказ!).

* * *

Миронов Б. Кому на Руси жилось хорошо. // Родина. — 2003 г. — № 7. Доля нерусских в империи составляла в 1730 г. 30 %, в 1850-е гг. — 16 %. ("Нерусские" идентично "неправославным"). Среди высшей бюрократии неправославных в 1825 — 11,1 %, в 1853 — 32,7 %, в 1917 — 11,8 %. Империя держалась на льготах нерусским. Русские были переобременены воинской повинностью (ну, это понятно — ведь они же завоевывали других). Служба в армии — скорее знак лояльности, уверенности в том, что можно доверять. Поэтому с 1827 г. до Крымской войны "евреи участвовали в несении воинской повинности наравне с русскими, а прибалтийские народы имели льготы", но в 1867–1868 гг. прибалты призывались в армию выше среднего, как и русские, и украинцы (с. 13). Народы Поволжья, азиаты считались государственными крестьянами, принадлежавшими непосредственно императору и потому имевшими значительные льготы.

Русские меньше проповедовали христианство завоеванным народам и меньше эксплуатировали их, чем народы Западной Европы. По мнению Миронова — из-за большей близости между русскими и нерусскими, чем между западными европейцами и народами Америки, Азии и Африки. Терпимость к покоренным народам давала сбой лишь с евреями (С. 14). Империя держалась гибкостью — Миронов употребляет термины "бессистемность, рыхлость, мультикультурность" (С. 14). Но в итоге центр, во-первых, не мог использовать ресурсы империи, во-вторых, не мог провести модернизацию аграрных обществ. Когда же с 1860-х годов начался курс на национальное государство, подобное Франции, с рационализмом, универсализмом, специализацией — когда началась русификация и интеграция — тогда империя стала рушиться. Впрочем, и западно-европейские империи тоже ведь разрушились… Миронов рискнул сделать по переписи 1897 г. расчет качества жизни, используя критерии ООН — human development index. Три критерия основные: продолжительность жизни, грамотность, доход (от 100 до 40 тысяч долларов). У него вышло что индекс для русских был равен 0,247, для нерусских — 0,302, т. е. на 22 % выше (С. 16). При этом у поляков, прибалтов, немцев, евреев индекс был выше, а у башкир, белорусов, молдаван, татар, чувашей — ниже.

Личные политические взгляды Миронова вполне советские, он хвалит империю как СССР — "всем Россия обеспечивала безопасность… под крышей России многие народы создали свою письменность, интеллигенцию, высокое искусство, государственность со значительно меньшими издержками, чем они могли это сделать вне России" (С. 16). то уже речь не историка.

* * *

Андрей Зубов, православный, профессор МГИМО, критикует милитаризм, который ему кажется неудачным, и предлагает: "Гордиться надо защитником". Он предлагает вернуться к дореволюционному идеалу:

"Для любого народа — тем более, народа государственного, с немалым государственным прошлым — естественно любить и гордиться своей армией, своими вооруженными силами, поскольку в нашем несовершенном мире, естественно, «мускулами народа» являются его вооруженные силы. Другое дело, в нынешней России это чувство искажено во многом еще с советского времени, когда естественная необходимость вооруженных сил, как защитника Отечества, была смешана с идеей мощных вооруженных сил, которые должны все бояться, опираясь на которые, режим должен диктовать свою волю практически всему миру" (Интервью "Радио Свобода", 29.8.2007).

Это гламурный милитаризм, милитаризм, который требует неукоснительно называть войну — миром, нападение — самозащитой, убийство — самообороной.

Армия России — точнее, Армия «Россия» — всегда была агрессивной, всегда запугивала, всегда завоёвывала. И всегда делала это под лозунгом "защиты отечества". Так и Римская империя была создана для защиты городка Рима сперва от соседей по Тибру, а потом и до Темзы добрались…

Выражение "государственный народ" — парафраз старинного "мы твои государевы людишки". "Государственный народ" или "народное государство"? Россия изначально — не государство, а армия, организованная агрессия, выдающая себя за "всего лишь" организованное насилие-самооборону.

Молитва патр. Филарета о «распространении» царства Российского, впервые введённая в чин венчания Алексея Михайловича, произносившаяся и при венчании Петра:

"Да тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство паки воспрославит и распространит Бог от моря до моря и от рек до конец Вселенныя, и расточенныя во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино, и на первообразное и радостное возведет, во еже быти на Вселенней царю и самодержцу христианскому, и возсияти, чко солнцу посреде звезд!" (с. 227, цит. по: Богданов А.П. Российское православное самодержавное царство // Царь и царство в русском общественном сознании. М., 1999. С. 108).

С Петра власть секуляризуется: принятие императорского титула в 1721 г. носило светский характер, титул подносился народом. Слова перед Полтавской битвой: "Вы сражаетесь не за Петра, а за государство".

Однако, секуляризация ли это или сакрализация государства вместо императора? Просто иное идеологическое облечение милитаризм. Более европейское, если считать национализм — европейскостью. «Народ» такая же фикция для милитаризма, как «Бог», "свобода", «безопасность».

БЕЗДВИЖНАЯ РОССИЯ

Достоевский говорил, что Русская Церковь в параличе; это было, между прочим, неверно, и сам Достоевский наилучший тому пример — только Достоевский не понимал, что и он — Церковь. Однако, если приложить слова Достоевского к России в целом, они абсолютно точны. Это параличная страна, только паралич этот особого рода — паралич милитаризма. Паралич системы, которая кипит и бурлит внутри себя, но которая абсолютно неподвижна относительно всего, что вне её. Паралич блиндажа, в котором идёт то пьянка, то драчка, но который относительно мира всегда в одной позиции. Да и может ли пьянка, драчка, военный парад считаться движением? Это попросту болтанка.

Изучение России, особенно российской власти, учёными, которых эта же власть финансирует, — явление парадоксальное. Тем не менее, искажения, которые вносит ориентация на власть, далеко не прямолинейны, особенно после 1990 года. Конечно, откровенной критики власти в трудах этих учёных ожидать не приходится, но и чрезмерной льстивостью грешить им вовсе не обязательно.

После исчезновения веры в коммунизм и социальный прогресс власть потеряла и тот небольшой интерес к обратной связи с обществом (включая научное сообщество), который имела. Учёный выполняет роль матрёшки, украшающей стол руководителя на случай визита иностранного гостя. Он остаётся государевым холопом, которого плохо кормят, но которому разрешено подрабатывать на стороне (в Первом мире). Правда, при этом власть оставляет за собой право наказать учёного как за реальную нелояльность, так и безо всякого повода.

В результате русский социолог или историк современности отнюдь не обязательно абсолютно лоялен к власти. Иногда наоборот: он маскирует своё двусмысленное положение если не прямым фрондёрством, то мифами, иррациональными концепциями, которые позволяют ему сохранять самоуважение.

Таков миф о нестабильности России:

"Россия бурлит. Здесь варится густой бульон истории. Здесь никогда не бывает штиля. Исследовать современную Россию — примерно то же, что изучать состав дыма, уносимого порывами ветра" (Крыштановская, 2004, с. 7).

На первый взгляд, образ идентичен фразе Черчилля о России как загадке в кубе. По сути образы противоположны. Черчилль имел в виду, что Россия это пустота, безжизненность, в которой нечего разгадывать. Это традиционное для Запада отношение к деспотии как нулевой величине, где отсутствует главное содержание: частная жизнь граждан. Тут не варится бульон, тут выскребают остатки каши со стенок тюремной миски. Выскребают быстро, ложки стучат звонко.

Крыштановская же выражает психологию многих русских интеллектуалов, маскирующих своё существование в неполноценном обществе (для интеллектуала несвобода более неполноценность, чем для людей других социальных групп). Они принимают всерьёз испуганные комплименты иностранцев, которые от невозможности что-либо похвалить в России, хвалят ее «динамичность», "непредсказуемость". Но «динамичность» России есть динамичность хулиганства, хаос не "бульона истории", а динамичность свалки истории. Но, когда нечего похвалить по сути, хвалят «динамичность». Русский это подхватывает и даже иногда делает это частью антизападнического мифа: мол, в Европах-де сонное царство, скука, вешаются с тоски либо едут в Россию.

Другой вариант этого мифа — гумилевская концепция «пассионарности», которая превозносит историю безликости, природной «силы» выше истории гражданского общества, истории личного усилия. Но завоевания Тамерлана или Батыя — внеисторические явления, для истории человечества — эфемериды в сравнении с Ренессансом. По затратам физической энергии, по скорости перемещения в пространстве драка дворовых мальчишек событие намного более «значительное» чем сидение Ньютона под яблоком. Вежливый человек может даже погладить мальчиков по головке за «динамичность». Но мальчикам лучше не обольщаться, а опытному педагогу лучше воздержаться от комплиментов.

Россия есть застойная страна, где много разрушается, но ничего не созидается, и та же Крыштановская в своей монографии показывает, что в 1990-е годы не было никаких реформ и перемен, а было лишь незначительное колебание в жизни номенклатуры, вернувшейся вскоре к состоянию неподвижности

* * *

Советские люди с удовольствием рассказывали анекдот, изображающий советскую историю в виде езды на поезде, раскрывая строчку из большевистской песни "Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка". Вдруг неожиданно обнаруживается, что впереди отсутствует небольшой участок железнодорожного полотна. При Ленине: согнали бы всех пассажиров на субботник и восстановили дорогу. При Сталине: расстреляли бы стрелочника. При Хрущеве: сняли бы рельсы сзади и поставили спереди. При Брежневе: стали бы раскачивать вагоны и делать вид, что все едут. При Горбачеве: кричали бы "довели большевики!!!" При Ельцине: растащили бы оставшееся полотно и взяли кредит в МВФ на ремонт. При Путине: заявили бы о том, что это "чеченский след".

Проблема в том, что поезд — бронепоезд. И до 1917 года железная дорога вполне была символом деспотизма. (Некрасов: "Кто строил эту железную дорогу…"). Вся история Российской империи есть история того, как солдаты — а всё население империи было и остаётся солдатами — укладываются в качестве шпал, причём часто добровольно, с энтузиазмом несут на своих плечах вагоны и паровоз, утверждая, что это — "национальное своеобразие" России. А паровоз-то с поездом — лишь камуфляж, маскирующий ветхую как дикость колесницу восточного деспота и его армии.

Золотые слова Токвиля:

"Желаем ли мы, чтобы наш народ был способен оказать сильное влияние на все остальные народы? Готовим ли мы его к великим делам, приуготовляем ли мы ему, независимо от результатов его усилий, особую роль в истории?

Если, по нашему мнению, главная цель объединившихся в общество людей состоит в этом, то демократическая форма правления нам не подходит, она не приведет нас к цели.

Но если мы считаем, что интеллектуальную и нравственную деятельность человека следует направлять на удовлетворение нужд материальной жизни и на создание благосостояния, если нам кажется, что разум приносит людям больше пользы, чем гениальность, если мы стремимся воспитать не героические добродетели, а мирные привычки, если пороки мы предпочитаем преступлениям и соглашаемся пожертвовать великими делами ради уменьшения количества злодеяний, если мы хотим жить не в блестящем, а в процветающем обществе и, наконец, если, по нашему мнению, основной целью правления должны быть не сила и слава народа в целом, а благосостояние и счастье каждого его представителя, тогда мы должны уравнять права всех людей и установить демократию".

Примечательно, что деспотизм в России после 2000 г. предпочитает говорить не о величии страны и завоеваниях (хотя больше всего денег тратится именно на армию, если не считать процветания чиновников), а именно о том, что деспотизм идеален для "нормальной повседневной работы". Олигархи щеголяют в штатском, не призывают к войне, их пропагандисты говорят о скучноватости серых будних дней. Тем не менее, даже эта риторика не обещает людям "удовлетворения нужд материальной жизни", процветания и пр. Как и при коммунизме, призывают терпеть сегодняшнюю нехватку «ради» — только теперь не ради будущего, а ради «стабильности», "порядка", «надёжности». Серые, прозаические, скучноватые будни… Будни палачей…

* * *

Ханин Г. Вперед, к авторитаризму? // Родина. — Июнь 2004 г. Он же: Экономическая история России в новейшее время. Новосибирск, 2003.

Сравнительные расчеты экономического развития крупных стран в Новое время: Мельянцев В.А. Россия за три века: экономический рост в мировом контексте. Общественные науки и современность. 2003. № 5. То же на английском в сети. Он же. Восток и Запад во втором тысячелетии. М., 1996.

В конце XVII в. по душевому ВВП Россия отставала от Запада в 1,5–2 раза, Китая и Индии — в 1,5 раза, уступая и по уровню урбанизации, грамотности, урожайности. При общих для всех стран низких показателях разрыв в полтора раза был очень чувствителен, чувствительнее, чем в ХХ в. разрыв в десять раз.

В XVIII в. Мельянцев дает прирост душевого ВВП в 0,1 %, но это заниженная оценка: Блэквелл и др. историки берут 0,3 %, выше, чм на Западе. Экспорт России в 1720–1800 гг. вырос в 10 раз, а Великобритании — в 5 раз.

1861 год не принес скачка: в 1860 г. душевой ВВП к среднеевропейскому составлял 57 %, таким же остался в 1910 г. (Рязанов В.Т. Экономическое развитие России. XIX-ХХ века. СПб., 1998. С. 148). Отставание от США выросло, сократился лишь разрыв со странами Азии. Рост 1908–1913 был лишь частью цикла. Рст производительности труда в эти годы снизился. Р.Аллен (монография Farm to Factory. Princeton and Oxford. 2003) показал, что бум в эти годы был связан с высокой ценой на экспортируемое зерно. Аналогично в Аргентине был бум по этой же причине, но после удешевления начался резкий спад в 1930-е). Впрочем, и до Аллена, в 1956 г. об этой же краткосрочности подъема писал П.И.Лященко.

НЭП не принес подъема: высокие показатели были подтасованы благодаря занижению стоимости производственных фондов. Этот прием большевики повторяли и потом. Аллен показал, что даже коллективизация была лучшей стратегией — правда, в краткосрочном плане, ведь индустриализация была достигнута за счет не только обнищания, но — от себя замечу — психологической кастрации населения. Поэтому то, что к началу 1960-х Россия/СССР вышла на второе место в мире по объему ВВП и военному могуществу было явлением временным.

Шанин повторяет тезис о том, что успехов в реформах добивались авторитарные режимы, а не демократические — но можно ли считать «демократическими» реформы Александра II, Николая II, Горбачева-Ельцина, тем более, НЭП? Это была лишь имитация демократии, вот она и не работала — в отличие от подлинного деспотизма.

Среди тех, кто призывает к очередной модернизации через диктатуру — фоменковцы Сергей Валянский и Дм. Калюжный. (О Западе, который пыжился, пыжился, а Россия сама по себе. М., 2004).

Ханин очень беспокоится, что Россия — не Аргентина, она не может просто пребывать в кризисе, ей угрожают соседи, которые ее растащут: США, Китай, Европы (С. 86).

РОЖДЕНИЕ И ПРИЁМ

Роды принимают, не не принимают в человеки, а вот в солдаты — принимают. Солдатом не рождаются и не становятся, в солдаты принимают. Быть русским означает быть принятым в солдаты. Это вывороченность существования наизнанку. Первый признак совковости — вопль: «Мне не дают жить!» Но разве жить — дают? Источник жизни человека внутри человека, если только этот человек — не военный.

Слишком часто потребность российского человека в определении извне называют инфантилизмом. Конечно, всякий солдат инфантилен, но не всякая инфантильность воинственна. Точно так же ошибочно считали русского человека холопом. Всякий солдат холоп, но не всякий холоп — солдат.

Когда же совершается приём в Россию? Это многократно повторяющаяся процедура. «Приём в русские» начинается уже тогда, когда беременную женщину унижают гинекологи, когда её везут в роддом, когда ребёнка оформляют. Десятки и сотни маленьких ритуальных действий напоминают родителям, что ребёнок их только биологически, по сущности же он — собственность государственная. В дореволюционной России такого почти не было, это как раз усовершенствование советского времени. И после формального окончания большевизма одним из ритуальных заклинаний в российской культуре остаётся восхваление детдомов, приютов, кадетских училищ, групп продлённого дня, — в общем, неустанное подчеркивание того, что родители могут лишь испортить то, что доверено им государством.

Лучший воспитатель тот, которого назначило государство. Идеальный вариант превращения биологического объекта в человека — как можно раньше убить родителей объекта и воспитать его. Именно этот идеальный вариант воспевает российская культура в рассказах о счастливом детстве чеченских (и не только) сироток. Родители убиты российскими солдатами, и это нормально, потому что точно так же идеальный российский человек тот, у которого родителей лишили родительских прав. «Слуга царю, отец солдатам» — вот идеальный начальник.

Директор Еврейского музея в Стокгольме Ивонн Якобсон заметила в 2007 году:

"Валенберг был арестован сотрудниками НКВД в Будапеште 17 января 1945 года и увезен в Советский Союз. Мы можем проследить его судьбу до 1947 года, но дальше следы теряются, нам не известно ничего достоверного. Однако мы избегаем говорить о его смерти — сейчас ему должно быть 95 лет, но у нас нет доказательств, что он мертв.

В 2001 году совместная шведско-российская группа изучала документы по "делу Валенберга". И шведская сторона пришла к выводу, что поскольку нет свидетельств о его смерти, то следует надеяться, что он жив, и продолжать розыск. А российская сторона сказала: так как нет данных, что он жив, давайте считать, что он умер. Оба вывода весьма логичны, но нетрудно заметить разницу в подходах".

Презумпция жизни и презумпция смерти. Презумпцией смерти грешат люди, для которых человек есть прежде всего его социально подтверждённый статус: степень, знакомства, состояние и пр. Нет подтверждения — нет человека. Это логика армии: если человек не под ружьём, он для командира не существует. Существует лишь тот, кто может убить.

* * *

"Власть рассматривала всякое добровольное объединение людей не иначе как преступный «скоп и заговор», поэтому она крайне недоброжелательно относилась ко всяким собраниям, депутациям и другим коллективным действиям, будь то старообрядческие моления при Петре I, мужские вечеринки «конфидентов» в доме А. П. Волынского при Анне Иоанновне, светская болтовня в салоне Лопухиных при Елизавете Петровне или ритуальные собрания масонских лож при Екатерине II" (Анисимов, 2004).

Дубин: государство российское следило и следит, чтобы человек не мог состояться как социальное существо. Я понимаю это так, что государство следит, чтобы житель страны был солдатом, а не гражданином. Солдат с солдатом контактирует не как социальное существо, а как сообщник по преступному замыслу. Гавел именно описывал, какими процедурами люди, жаждущие свободы, должны ткать материю взаимодействия. Диссидентство же, увы, предпочитало и предпочитает именно эту часть работы пропускать и превратить казарму в нормальный дом. А казарму-то надо снести…

КАДЕТСКОЕ ДЕТСТВО

Военная психология разрушительна для семьи и вообще для всех связей, основанных на личном, индивидуальном. Военный должен быть безличен. Он должен исполнять приказы, каковы бы ни были личные свойства отдающего приказы. Царь-батюшка меняется, иногда весьма внезапно, а любовь к царю-батюшке остаётся. Тем более это относится к любому полковнику. Поэтому идеальный военный должен быть изъят у родителей с момента рождения и помещён в кадетский корпус или хотя бы в ясли, детский сад, школу, основанные на принципе безликости. Человек должен с младых ногтей усвоить, что «родитель» может быть заменён в любой момент. Конечно, биология этому сопротивляется. Тем не менее, Россия сегодня видит мощную пропаганду кадетских школ, православных приютов, разнообразных интернатов, усыновлений и пр. Они объединены одним убеждением: мать и отец опасны для ребёнка. Они непредсказуемы. Они учат ребёнка плохо и плохому. Опекун лучше.

* * *

По интернету прошла волна возмущения: якобы в Англии запретили в школах рассказывать о Холокосте, чтобы не дразнить мусульман страданиями евреев. На самом деле, речь идёт о том, что Историческая Ассоциация Великобритании на средства Департамента Образования провела исследование, которое показало, что многие учителя (даже не большинство) исключают из программы темы, которые могут вызвать чрезмерно эмоциональную реакцию. Названы две темы: Холокост и крестовые походы.

Из чего можно сделать несколько поучительных выводов: во-первых, что в Англии учителя пользуются большой свободой в преподавании. Прекрасно! Во-вторых, что чрезмерно эмоциональная реакция свидетельствует не о сострадании и гуманизме, об идеологической зашоренности. Почему за Холокост вступились, а за крестоносцев нет? Потому что вступаемся только за близких по крови, а за врагов по религии не вступаемся? Конечно, нормально оплакивать «своих», предоставляя другим оплакивать «чужих». Во многом можно обвинять современных англичан — в антисемитизме, в монархизме, в латитудиниаризме (хотя последний я лично считаю добродетелью). Но вот в пацифизме, в трусливой сдаче позиций мусульманам Англию никак не упрекнуть — страна воюет в Иране. Возможно, англичанам эта война кажется не совсем настоящей, маленькой, но у иранцев, скорее всего, другое мнение.

Уже и сто лет назад Гилберт Честертон стращал англичан исламской угрозой — которая, на его взгляд, проявлялась в росте трезвеннического движения. Если бы не пить означало быть мусульманином, то лучшими христианами были бы пьяницы! Если бы школа была хорошим воспитателем, там следовало бы говорить не только о Холокосте, но и о Христе, о Ганди, да о многих выдающихся миротворцах. Но ведь ровно те же люди, которые так переживают из-за отсутствия Холокоста в школьной программе, выступят против присутствия в оной Христа. Мотивы их будут, скорее всего, иррациональные — им кажется, что без Христа не было бы Холокоста, а это та же логика, по которой без вина не будет христианства.

Как ни отличайся английская школа от русской, общее у них есть: они — школы. Это не семья и не общество. Хотите, чтобы дети выросли толерантными? не антисемитами? христианами? иудеями? милитаристами? Воспитывайте детей в семье, воспитывайте после уроков. Школа — последнее прибежище воспитателей. В школе воспитывают те, кто потерпел крах за её стенами. Хотите, чтобы мусульмане знали про Холокост? Ловите их где угодно, чтобы об этом поговорить, но не ловите там, где они уже в ловушке — то есть, в школе. Краткосрочную прибыль от преподавания в школе толерантности, Евангелия, Торы, Корана и т. д., и т. п., получить можно, но долгосрочные убытки перевесят эту прибыль. Человек научится толерантности, но научится и тому, что толерантность можно насаждать нетолерантно — ибо школьное обучение по определению лишает ученика выбора. История может быть учителем жизни, но учитель истории не есть история и не может заменить жизнь. "Не может" — то есть, не должен, не имеет права. Обязан не.

Может быть, слева от Бреста такая либеральная школа, что это всё — прописные истины, но справа от Бреста и до Камчатки это — сенсация, это принимается в штыки. Российские учителя скорее согласятся преподавать сионизм, секс и видео, чем откажутся от почётной обязанности промывать ученикам мозги, заменяя им папу, маму, Ватикан и академика Гинзбурга. До 25 октября, между прочим, было иначе — учитель просто учил. К сожалению, школ было просто мало. Воспитателей — от духовенства до революционеров — было куда больше. Советская власть и поручила учителям воспитывать. Что из этого получилось, в том и живём. Надеяться, что учитель воспитает, означает твёрдым шагом идти в самое невоспитанное общество на свете. Да, собственно, уже и пришли давно. И самые отчаянные антисемиты всё прекрасно знают про Холокост, про добро и зло, и с удовольствием ориентируются на зло. Назло учителям.

ДИСТРИБУТОНОМИКА

«Не надо политизировать хозяйственную проблему», — эти слова обронил в мае 2007 г. хозяин Москвы, реквизируя несколько частных домов. Сказал, потому что на него посмели тявкнуть несколько газет — видимо, по команде кого-то, кто Лужкова не боится, хотя и не настолько силён, чтобы просто взять и конфисковать Москву в свою пользу.

«Не надо политизировать хозяйственную проблему», — классический советский новояз. Взяли Зимний дворец? Хозяйственная проблема! Голодомор? Хозяйственная проблема! Чечня? Ну, нефть же, так что…

Высказывание московского мэра любопытно своим продолжением. Когда ему напомнили, что реквизируемые дома — частная собственность живущих в них (что большая редкость), мэр отрезал: «В Москве нет жителей, есть пользователи». Весьма похоже, что мэр оговорился — или проговорился. Логично было бы сказать «нет собственников». «Нет жителей» — это уж как-то слишком того-с… Почти как «нет живых»…

Слишком откровенно и слишком верно. Не только в Москве — во всей России после конфискации того самого дворца нет ни собственников, ни жителей, а есть лишь пользователи. Экономика ликвидирована как система. Жалкие остатки экономики возведены в ранг политики. Идиома «спор хозяйствующих субъектов» обозначает именно то, что во всём мире называется политикой. Ведь политика по определению и есть спор между различными экономиками, различными домовладельцам, владельцами городов и государств. «Эко» — это ведь в переводе с греческого «дом». «Экономика» — «домоводство». «Полис» — это город, состоящий из нескольких домов, и «политика» — умение улаживать конфликты между «экономиками». Политика и есть спор хозяйствующих субъектов.

Сообщество людей без экономики — явление не новое. Любая армия, любая школа находятся вне экономики. Солдаты и учащиеся освобождены от производства, зато они порабощены чужой воле — и распределение есть самый мощный инструмент этого порабощения. Рабы не живут — они обеспечивают жизнь рабовладельца. Солдаты не живут — они ожидают, когда их пошлют отнимать жизнь у других.

Новое в социализме то, что распределение товаров, которое в нормальной ситуации всегда носит дополнительный, вторичный характер, становится основным содержанием жизни. Тень садится на трон. Дом, «экос» превращается в казарму. Такое «хозяйствование» можно назвать «дистрибутономикой». Не путать с дистрибуционизмом, этой довольно редкой и благородной формой анархизма, которая подразумевает ограничение рынка не в пользу генералов в штатском и без, а в пользу высокого личного самосознания.

Не социалистическое учение превратило Россию в страну, где на месте экономики — распределение, экономика — на месте политики, а политики нет вообще. Россия польстилась на казарменный социализм и военный коммунизм, потому что в ней и до революции было слишком много казарм и военных. Социализм и коммунизм ушли, а дистрибутономика осталась — ведь страна по-прежнему заточена на войну, все надежды, программы и проекты следуют не по пути жизни, а по запасному пути, где стоит всё тот же бронепоезд.

Поэтому, к примеру, расслоение на бедных о богатых, которое есть, которое кричит и вопиет, не «выходит на первый план», вопреки тому, что пишут мягкие критики путинского режима (Паин Э. Интервью. The Moscow Times. 2.4.2007, с. 24). Богачи без особого стеснения демонстрируют своё богатство, и оно воспринимается как законное, потому что все знают: это богатство не личное, это богатство должности, чина. «Нет адьютанта без аксельбанта», нет президента без десятка вилл и яхт. Это прощается, поскольку президент воинственен.

Наличие частного сектора в дистрибутономике не превращает её в экономику, лишь помогает дистрибутономике существовать, угнетать и убивать. Стать нэпманом или олигархом — дело нехитрое. Перестать был солдатом, «пользователем», не жильцом, нежитью — и тогда пирамида военной России просядет на одну человеческую душу. Для дистрибутономики одна душа — это ничто, это не житель и не собственник, а пользователь. Для настоящей же экономики одна душа — это всё, это альфа и омега, без которой Солнце если и всходит, то невесело и без толку — то есть, без прибыли.

НАСИЛИЕ — ДЕНЬГИ — НАСИЛИЕ

Основная денежная единица России есть насилие. Названия обычных денег лишь отражают этот факт. «Рубль» — от слова «рубить», "копейка" — от слова «копьё» (копьё Георгия Победоносца). «Рубили», правда, куски серебра от гривны, но гривна часто была серебряным обручем на шее, и могли срубить голову, чтобы снять, с позволения сказать, вклад.

Государство российское есть монополия на насилие. Поэтому государство очень не любит семью, а любит кадетские училища, плодит их и размножает. Появилось уже кадетское училище и для девочек.

Монополия означает не то, что лишь государство в лице главнокомандующего осуществляет насилие. Глава центрального банка денег не печатает, глава государства российского лично никого не бьёт (хотелось бы верить). Он распоряжается президентским фондом насилия. Монополия есть монополия на распределение. Разрешение газовикам иметь свою армию — пример яркий, но это далеко не самый крупный грант. Бриллиант стоит дорого, но тысяча тонн зерна стоит дороже. Курочка же, как известно, по зёрнышку клюет.

Сумма насилия, выделенного разным совершенно неправительственным движениям, намного больше насилия, дозволенного «Газпрому». К тому же «Газпром» своим бриллиантом вряд ли будет пользоваться, это просто украшение в его корону. Реальному таджику, еврею, вьетнамцу угрожает отнюдь не армия, минобороновская, железнодорожная или какая другая. Ему угрожает насилие, по мелочам дозволенное милиции, «нашикам», "нацикам" и прочая, и прочая.

Идеологическая основа насилия менялась за время существования государства российского раза три. Изначально это была простая как коровье седло идеология Золотой Орды: насилие завоёвывает пространство, пространство приносит корм. Государство есть конюх, причём корм задаётся скотине, а не людям. Цель насилия — обеспечить прокорм армии. Ярче всего эту идеологию сформулировал Троцкий, когда гражданская война обернулась голодом: голодать могут все, сказал главком, кроме солдат. Солдат при этом не самоцель, целью является государство.

Эта идеология не была упразднена вместе с Троцким. Она корж, на который сталинская номенклатура намазала новую идеологию: насилие завоёвывает людей, люди приносят корм. Именно об этом "государство есть дубинка в руках правящего класса". Эта идеология тоже жива: большинство жителей России убеждены, что главное в государственных институциях есть насилие, что без насилия не будет света, воды, работы, совести и т. п. (ненужное зачеркнуть). Как убеждены, так живём: чтобы что-то получить в России сталинской, как и сегодняшней, нужно снасильничать. Конечно, большинство форм такого насилия символичны, так ведь и деньги уже не из серебра и меди. Достаточно сравнить американский исходник сериала "Моя прекрасная няня" и русскую переделку — все совпадает до реплик, но у американцев всё вежливо, в русском варианте даже "доброе утро" звучит как "иду на вы".

Последние полтора десятилетия украсили слоистый торт насилия своеобразными вишенками, кремом и т. п. Борьба за пространство и классовое господство сохранилась, но на поверхности господствует идея "насилие — деньги — насилие". Деньги имеет тот, кому государство доверило насильничать, а кому не доверено, тот обязан производить деньги и вбрасывать их в круговорот насилия. Объяснена система была на живых примерах (насилие ж!). Выбранные для показательного изнасилования, кажется, были готовы всё отдать добровольно, но им не позволили сделать это добровольно и продолжают прессовать у параши, чтобы никто не забывал, кто в доме насильник.

Параша упомянута не случайно. Приняв эстафету у Золотой Орды, Кремль превратился в Орду Позолоченную. Виноват не Кремль, виновато насилие — жестокость превращает в жесть всё, к чему прикасается, включая золото. Выход известен: не верь, не бойся, не проси. Не верь в насилие, не бойся насилия, не проси насилие помочь тебе, и уж подавно не заводи у себя свой личный печатный станок насилия. Просто потихонечку штампуй золотые и серебряные монетки доброты, любви, спокойствия. Ненасилие, в отличие от насилия, только в домашних условиях чеканится, и после достижения критической массы ненасилия Россия из страны крайнего насилия станет тем, чем должна быть любая страна — краем ненасилия.

Государство не есть насилие, как копейка не есть копье. Государство есть договор. Договор утопающих между собой.

МАГАЗИН КАК СКЛАД

Российский магазин — маскировка. В нём не продавец продаёт покупателю товар, а заведующим армейским складом выдаёт военнослужащему вооружение, обмундирование, паёк. Это объясняет этику взаимоотношений продавца и покупателя (насколько слово «этика» приложимо к отношениям между военными). Конечно, можно встретить исключения — не там, где платят большие деньги за товар, а там, где продавцам платят нормальную зарплату, достаточную для нормальной — вплоть до приобретения квартиры — жизни. В начале 1990-х годов исключения были часты, продавцы стали улыбаться, и это стало самым громким набатом, просигналившим номенклатуре, что нужно бороться с реформами.

ЦЕРКОВЬ КАК МАГАЗИН

Военная психология униформна. Форма важнее содержания. Идеальная армия должна состоять только из форм — костюмов, способных двигаться, уничтожать цели, выполнять приказы без наполненности белковыми телами, которые по определению слишком неустойчивы, чтобы на них можно было твёрдо положиться. Армия стремится по крайней мере приучить человека отождествлять себя с формой. Мундир есть сущность. Знаки различия есть знаки жизни.

В религиозной жизни это соответствует магическому представлению о форме. Каждое служение должно быть помечено особой формой: диакон должен по одежде отличаться от священника, архиепископ от митрополита. Военизированность российского православия проявляется в зацикленности духовенства на наградах, на «чести» совершенно военного типа (параметры звания и должности, их сложное взаимодействие тут проявляются как взаимодействие сана, времени рукоположения, физического возраста, различных наград и т. п.). Не имеет значения, каков священник как священник — как он проповедует, каковы его духовные дети и вообще есть ли они. Имеет значение лишь то, как на него глядит начальство и как он глядит на начальство. Если "ест глазами", то не будет съеден, а будет вознесён.

Это трагедия российского казённого духовенства. Иногда трагедия превращается в трагикомедию: когда духовенство, покинувшее казённую конфессию, сохраняет армейские представления о мире. Человек одевает форму митрополита и ждёт, что к нему станут относиться как к митрополиту, оказывать ему такой же почёт, что у него сразу же появится всё то, что есть у казённых митрополитов. Он забывает о том, что с точки зрения милитаризированной системы он — «дезертир», незаконно присвоил себе ношение казённой формы. Да часто ушедший и мечтает занять место тех, от кого он ушёл, вместо того, чтобы стараться изменить саму систему, ликвидировать дикий особенно для Церкви порядок, при которой форма митрополита даёт какие-то материальные привилегии. А иногда случаются и вовсе своеобразные психологические ситуации, когда к духовенству неказённому обращаются, словно к казённому — с уверенностью, что, коли человек носит форму священника, состоящего на казённом содержании и обязанного вести себя соответственно, так от него и нужно требовать того, что требуется от казённого священника.

ЕДИНОНАЧАЛИЕ И КОНКУРЕНЦИЯ

Армия основана на приказе, а приказ, в отличие от права, требует единоначалия. Суд присяжных, адвокаты, апелляции тут неуместны. Правда, в армии бросается в глаза обилие разнообразных чинов, должностей и званий, но разнообразие это кажущееся. Любой старшина представляет главнокомандующего, как шафер на королевских свадьбах представлял короля.

Разница между лейтенантом и генералом — количественная, и в этом смысле она меньше разницы между старшим научным сотрудником и младшим. Именно в этом смысле боярин был равен крепостному холопу, а министр обороны равен дворнику. Иностранец видит равенство в том, что оба одинаково могут быть убиты без суда и следствия по мановению самодержца. Это взгляд штатского. Министр обороны равен дворнику в том, что оба могут убить, если им прикажут, и оба могут приказать убить — если будет приказано приказать. Убийство является не грехом, а всего лишь заданием. Кто не может убить убить физически, убивает символически — руганью, насмешкой, ненавистью и т. п. Однако, это убийство не "на бытовой почве", а убийство на фронте. Как и другие "военные цивилизации", российская главным героем делает не солдата, чья готовность убить сомнению не подвергается, а именно ребёнка, женщину, старика, которые убивают по приказу или другими, посильными им способами служат убийству. Каждый гражданин России прежде всего — "сын полка". Впрочем, антагонизма между родителями и командованием нет, — родители воспитывают ребёнка как старшина воспитывает новобранца. С яслей до дома престарелых социальные институты аккуратно, хотя неспланированно, поддерживают стереотипы поведения и мышления, ориентированные на захват чужой территории и истребление врага, причём не самовольно, а под начальством командира.

Единоначалие вовсе не исключает соревнования, даже поощряет его. От конкуренции экономической или от карьеризма внутриармейская отличается коллективизмом. Карьеризм тут вызывает жесточайшее неприятие. Конкурируют полки — а если речь идёт о стране-армии, то конкурируют учреждения, министерства, организации. Цель конкуренции — не прибыль и не самоутверждение, а завоевание похвалы начальства. Конкуренция осуществляется не через производство и творчество, а через разрушение и уничтожение. Начальство поощряет рознь и ненависть между своими подданными-военными. Это позволяет и в отсутствие войны поддерживать боевой дух и навыки убийства. При этом взаимное истребление носит игровой характер, — такова природа «неистребимости» российского чиновничества со всей его коррумпированностью. Это не «чиновничество» — это штаб, это гвардейские дивизии, спорящие с армейские и между собою за первенство, и т. п. Это не коррумпированность — это нормальное для страны-армии прокормление себя грабежом. Солдат должен выполнять приказ любой ценой, и если для форсирования реки нужно бревно, он разрушает весь дом и берёт это бревно, а не рубит дерево. С точки зрения нормальной — гражданской — психологии страна-армия и её члены всю жизнь только и делают, что разыскивают и режут куриц, которые несут золотые яйца. Это не потому, что солдатам приказано разыскивать золотые яйца. Им приказано организовать омлет на завтрак, а яйца ищут, какие есть. Просто куры, которые несут обычные, не золотые яйца, быстрее убегают. Побегайте, когда у вас в желудке злиток золота!

Единоначалие поощряет не только конкуренцию, но и карьеризм (хотя его никто не любит, но все его практикуют). Единый начальник поощряет критику — разумеется, не в свой адрес, а в адрес всех прочих. Вера в доброго царя — отнюдь не инфантилизм, если только не считать всех солдат детьми. (Солдаты не прочь — хороший командир "отец солдатам", и царь — "батюшка"). "Жалует царь, да не милует псарь", — это характерное отношение фронтовика к тыловику, полевых офицеров к "штабным крысам". Ругань в адрес всевозможных бесчинств в министерствах — это ежедневный ритуал, скрепляющий единство армии и главнокомандующего. Русские цари чехвостили своих генералов с таким же энтузиазмом, как русские солдаты. В советское время этому способствовало то, что формально диктаторы носили скромные титулы заведующих канцелярией ЦК ("секретарей"). Они могли спокойно делать вид, что не они назначали премьеров и министров. В правление же пост-советских диктаторов этот обряд приобрёл уже совершенно иррациональные черты: президент обличал "руководство страны", которое всё было покорным исполнителем его распоряжений. Тем не менее, ритуал соблюдался и даже, как это обычно и бывает с ритуалами, утратившими даже видимость реальности, совершался с подчёркнутым энтузиазмом и частотой. Разумеется, принципиальная критика единоначалия (самодержавия, "диктатуры пролетариата", "вертикали власти") каралась и карается быстро и с демонстративной жёсткостью. Даже к конкурентам, желающим захватить трон, власть относится спокойнее, чем к тем, кто предлагает трон упразднить.

Главком Военной России оказывается в точности подобен римскому принцепсу (императору). Начиная с Юлия Цезаря, главы Римской империи, вожди прежде всего военные, назначались (оформлялось это как усыновление предыдущим принцепсом). Престол не наследовался. Сходство и в том, что культ личности главнокомандующего неизбежен при его жизни так же, как неизбежно осквернение его памяти после смерти. Даже мёртвый не должен конкурировать с живым главкомом.

ИМПЕРСКАЯ РОССИЯ

История России начинается в конце XV столетия. Отчасти это произошло, потому что монгольская империя ослабла настолько, что перестала контролировать русские земли. Не менее важной и, более того, положительной причиной стало желание русских создать свою империю. Империализм отличает Россию от Белоруссии и Украины.

Факт рождения в XV веке как империи Россия после 1917 года осмыслила для себя как факт преображения «Руси» ("Киевской Руси", "древней Руси") в "централизованное государство". Сама идея, что "централизованное государство" есть некое особое явление, есть идея империалистическая, видящая себя «центром», а весь остальной мир — периферией, потенциальной своей частью, несовершенной именно в силу оторванности от «центра».

Несколько освободившиеся от империалистического гипноза историки XIX века создали концепцию, согласно которой в истории российской Церкви переломным моментом была борьба «осифлян» и «нестяжателей». Исследования ХХ столетия показали, что такой борьбы не было и что взгляды Нила Сорского, Иосифа Волоцкого и их учеников не различались хотя бы так, как различались взгляды либеральных и консервативных националистов России XIX века. Вера в мнимое противостояние «добрых» и «злых» православных была, впрочем, движением к освобождению от имперского мифа.

Россия возникла как империя, ориентированная на Европу. На Запад были устремлены её наиболее мощные (хотя и наименее результативные) военные походы. С Запада приглашали «спецов», начиная с конца XV столетия. Западные литературные и политические традиции рассматривались как высшие. Однако, Запад рассматривался не как потенциальный союзник или учитель, а как враг, владеющий незаконно ценностями, которые в истинном их виде принадлежат России. Так частью имперской идеологии России стало сочетание восточных практик и западных идеалов, озлобленная зависть к Западу и постоянное поношение Запада за то, что он изменяет собственным идеалам, которые якобы лучше осуществлены в России.

Российская империя была империей "в лучшем смысле слова" — как и Британская, и Австрийская. Это была империя, которая сохраняла безусловное господство одной нации, но давала возможность и завоёванным народам сохранять определённую долю свободы. Типично русская гордость размером страны — не во всех странах встречается. Такая гордость логична только длля империализма. Даже лучшая из империй, впрочем, всего лишь плохо замаскированный патернализм. Завоёвывая другого, завоеватель всегда утверждает, что "в союзе" будет лучше, плодотворнее. Такова психология всякой Вавилонской башни. Национальное государство якобы всегда — ужас, резня, одичание. Империя — фонтан "Дружба народов", "хинди-руси пхай-пхай". И сын степеней может спокойно существовать в своей степи, «сохраняя», "приумножая" и расцветая…

В реальности этот идеал никогда не осуществлялся и осуществлён быть не может, почему империи и обречены на распад. Это не означает, что мононациональные государства — идеал, но это означает, что всякое насильственное объединение хуже любого мононационального государства.

Проверка здесь крайне проста. Любой империалист, утверждающий, что другому народу лучше в составе его империи, заявит о своём народе, что его ни в коем случае нельзя подчинять никакой империи. Русский империалист скажет, что включения чеченцев в состав России — ко благу чеченцев, но рассмеётся при одной мысли о том, что русским, возможно, лучше было бы в составе Германии. Правильно рассмеётся, кстати.

Империализм, к счастью, знает о себе, что нечист, и пытается оправдаться. Тень империализма — озлобленное желание всех представить империалистами. Так российские империалисты убеждены, что США — империалистическая держава. Тут осуществляется обычное для человека стягивание противоположностей: свободный мир изображается чуть менее свободным, чем он есть, а свой мир — чуть более свободным. Война США в Ираке рисуется более бесчеловечной и противозаконной, чем она есть, а война России в Чечне — менее бесчеловечной и противозаконной, чем на самом деле, и вуаля — оказывается, что война США в Ираке гнусна, а война России в Чечне — святое дело.

Поймать за руку империалиста теоретически просто. Достаточно указать, что Европейский Союз — вполне приемлемая форма «империи», и пусть, коли уж хочется единства, будет вместо СССР или РФ вхождение в Европейский Союз. Разумеется, последует отказ — теоретически! Практически же империализм иррационален и способен выворачиваться, используя логику не для диалога, а для ухода от диалога в аутизм.

Советская же империя — как и пост-советская — утратила даже то относительно позитивное, что было в Российской империи. В ней было и есть плохо всем народам, потому что антиправовое государство всем одинаково наносит ущерб. Советская и пост-советская автократия разрушает не народы, а личность — но, поскольку народы состоят из личностей, а не наоборот, то автократия разрушает и национальное. Национальное сохраняется в виде шелухи, "ансамбля национальной песни и пляски", топочущего по сцене в угоду начальству.

* * *

Все колониальные империи завоёвывали колонии, но лишь тогда завоевания были сколько-нибудь успешны, если завоеватели были не только завоевателями. Поэтому колониальные империи, созданные голландцами, англичанами, французами, хотя и распались, но повлияли и на бывших властителей, и на бывшие колонии. Россия же, в которой за армией не стояло ничего, ибо вся страна была армией, и колонии завоёвывало с намного меньшим успехом, и не обогатила ни свою культуру, ни культуру покорённых народов. В России нет такого мифа о Средней Азии, как в Англии — об Индии, и русскому в страшном сне не придёт в голову поехать отдыхать в бывшую колонию или помещать у себя на полке сувенир из Самарканда. Западные империи создавались прежде всего коммерсантами, которые манипулировали армией, Российская — армией, которая манипулировала коммерсантами. Российская армия лишь изредка пропускала вперёд коммерсантов, чтобы затем отодвинуть их в сторону — и погубить начатое дело. Аляску начинала осваивать Русско-Американская компания Шелихова и других, созданная в 1798 г. при указу Павла на вполне английский манер. Прибыли были фантастические — прежде всего, от добычи шкур каланов. В 1821 г. устав компании был изменён — её возглавили военные. Они понизили закупочную цену на шкуры, установили себе колоссальные оклады 1500 рублей в год), в итоге в 1840-м годам алеуты истребили каланов (чтобы побольше продать) и начали бунтовать против русских. К середине XIX компания стала убыточной, казна вливала в неё сотни тысячи рублей без особого толка. Обрусения местного населения достигнуто не было — офицеры лишь развлекались с наложницами из местных племён. По тем же причинам Россия отказалась от Калифорнии: к 1820-м годам русские выбили всего морского котика, а вести настоящий бизнес офицеры не умели и не хотели. Россия успешна начала освоение Гавайских и Маршалловых островов, но Николай I отказался от них, потому что в числе сотрудников компании оказались декабристы Рылеев и Батеньков, планировавшие создать тут идеальную Россию, "без мужеложства, со школами и театрами".

"Российское государство всегда отказывалось от территорий, отделённых от метрополии морем и тем более океаном. Водные пространства были тем ограничителем, через который власть не могла надлежащим образом контролировать население. В итоге выгоды от "недопущения возможной крамолы" всегда перешивали другие плюсы — экономические, политические, стратегические" (Пряников П. Бродяга к Муррею подходит // Русская жизнь. — Июль 2007 г. С. 31).

"Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели", — эти строки Семёна Гудзенко выражают обычный милитаризм, «романтику» беспощадности и жестокости. Они ещё не вполне советские. Советскость же — психология дезертиров. Дезертир сам никого не жалеет, но требует жалости к себе. Нормальный русский милитарист завоёвывал, но не роптал на начальство. Современный русский милитарист не хочет воевать, но хочет, чтобы другие завоёвывали для него колонии. Милитарист-дезертир возмущается: когда Россия-де будет заботиться о русских. Он соединяет в одном лице Швейка и поручика Дуба, симулянта и Скалозуба.

* * *

Окончилось то удобное в бытовом отношении, что было в СССР — возможность спокойно съездить на Украину или в Среднюю Азию. Но это как раз легко восстановимо, достаточно перестать хаять единую Европу и завалиться в нее всем постсоветским общежитьем либо договориться с соседями о безвизовом режиме. Заодно и от внутренних паспортов избавление придет, и от регистрации, и от многого другого малорадостного. Но потому и воротят люди нос от единой Европы, что хотят не единства, а монополии или, скажем прямо, империи. Хотят и рыбку съесть, и не замочиться, а точнее — осушить пруд: чтобы москвич мог свободно уездить куда угодно, но чтобы в Москву никто не мог приехать без соизволения московской власти.

Создание СССР, а вовсе не золотые погоны и раздельное обучение, и было первым шагом к реставрации дореволюционного порядка, от демагогии про общечеловеческое общежитие к очередной вавилонской башне. Но у СССР, как и у всякой подобной затеи, есть один базовый просчет. Империи стараются расшириться, чтобы основание для башни было побольше, ведь башню-то стремятся довести до неба, чтобы скинуть Бога. Но Бог подгадил всякому империализму, создав Землю круглой. Это из-за кривизны земной поверхности чем больше площадь государства, тем больше оно склонно разваливаться. Британская империя была куда больше Российской, вот раньше и рухнула. А главное: и небо круглое, так что в него так же пальцем попасть нетрудно, а вот вавилонской башней — совершенно невозможно, потому что непонятно, где у неба слабое место. Зато очень понятно, где слабое место вавилонских башен: в них действительно удобно перемещаться между отдельными национальными квартирами, но чрезвычайно неудобно жить в любой из этих квартир. Почему, видимо, люди так и стремятся поперемещаться куда угодно, лишь бы от родных пенатов. Русское царство, Российская империя, СССР, СНГ и РФ, — это все одна вавилонская башня на разных стадиях своего сооружения и разваливания. В ней по-прежнему неуютно жить, поэтому каждый подозревает соседа, что тот спит и видит, как бы занять твою квартиру — потому что сам человек полагает свое благополучие в том, чтобы квартира соседа была объединена с собственной в одно целое, с одним гимном, под единым недреманным оком двуглавого орла. Желание параноидальное, но оно исполняется — правда, при этом империя все сокращается и сокращается, как шагреневая кожа, и чем мизернее империя, чем скукоженнее вавилонская башенка, тем параноидальнее страх за то, как бы эта башенка не развалилась. Но рано или поздно это должно кончиться: либо башенка рухнет, либо человек заметит, что свобода — тоже своего рода башня, правда похожая больше на Эйфелеву, чем на Кутафью. Империализм поглощает, свобода излучает, а человек создан светить. Так что не стоит вздыхать по СССР, когда есть — есть, есть! — возможность дышать свободой.

* * *

Россия обернулась к Европе в эпоху, когда Европа переживала глубочайшую трансформацию от Средних веков к Возрождению и Новому Времени. Россия же этой трансформации не переживала и не понимала её, хотя с готовностью принимала новые формы. Более того: трансформация Европы не была последовательной и полной.

Европейское Новое Время терпит внутри себя существование многих пережитков Средневековья, сохраняет некоторые политические, религиозные и культурные традиции Средневековья. Одновременно Европа умеряет и не даёт развиваться наиболее свободолюбивым движениям, предоставляя им отправляться в Северную Америку.

Россия из этих элементов европейской цивилизации выбирает наименее либеральные, наименее гуманистические, наиболее этатистские. Она думает, что Европа в глубине души с ней солидарна. Российская номенклатура убеждает Европу, что "Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе" слишком много внимания уделяет демократии и правам личности (2005 год, телевидение РТР), что она должна стать "Организацией по государственной безопасности в Европе". Тут она и попадает впросак: европейская номенклатура, возможно, вполне сочувствует таким идеалам, но всё-таки в Европе достаточно свободолюбия, чтобы противостоять искушению деспотизмом.

* * *

Империализм России — это и то, что преп. Антоний Сийский в своём завещании, за полгода до смерти, предписывает братьям молиться об Иване Грозном, "чтоб Бог покорил под руку его вся поганския страны". Это в наши дни Вл. Махнач утверждает, что Казань завоевывали в порядке самообороны — там, якобы, турецкие шпионы засели, как сейчас в Грузии сидят шпионы американские. А полтысячелетия назад всё было куда откровеннее — да, во всём мире, но и в России тоже. И то, что империи строились всеми, не оправдывает российского империализма.

* * *

Милитаризм тесно связан с инфантилизмом как незрелостью души, жаждой прочную опоры вне себя. Связан он и с патернализмом — стремлением быть опорой для других, даже если другие этого не хотят. Так извращается золотое правило этики: люби ближнего как самого себя. Человек, действительно, любит себя как объект манипуляций, соответственно, и других любит как объект манипуляций. Это иерархизм насилия. Первой жертвой оказываются дети.

Милитарист не любит детей, защита которых есть его высшее, да и единственное оправдание. Эта нелюбовь намного очевиднее в случае религиозного насилия, которое начинается с насильственного воспитания детей основам той или иной религии — воспитания беспощадного и абсолютно бессмысленного, а для религии вредного. В милитаристской стране — какова Россия — детей не любят. На них кричат, как на новобранцев, их пытают (считая эти пытки методом воспитания).

Проявлением любви в милитаристской среде считается насилие. Кто пожалеет розгу, не жалеет ребёнка, — случайность в Библии, но закономерность в военщине. Не просто "шлёпать с любовью", но проявлят любовь исключительно шлепками, грубостью — чтобы "приготовить ребёнка к реальной жизни".

Милитаризм готовит детей не к жизни, а к выживанию, под разговоры о «социализации» воспитывают абсолютно асоциальный тип. Ребенок учится тому, что любой внешний сигнал, всякое проявление жизни прежде всего оценивает как потенциальную опасность. Разумеется, в большинстве случаев он ошибается, и его неадекватная реакция разрушает то самое общество, которое он якобы стремится укрепить и защитить. Например, милитарист всегда предпочитает укрепить оборону, а укрепить можно лишь, использовав ресурсы, нужные для жизни.

В результате военные заводы так отравляют воздух, что здоровье детей ослабляется уже во чреве матери, болеют чаще и дети, и взрослые, умирают раньше, чем в нормальных странах. Правда, дети элиты либо посылаются в те самые нормальные страны, которые считают потенциальным противником, либо получают такой медицинский уход, что в России формируется две биологические разновидности людей: долгоживущая номенклатура и короткоживущие "рядовые граждане".

ВЫБОРЫ

Армия не знает выборов, армия знает схватку. Антидемократичность "российской души" заключается не в неспособности свободно выбирать, а в желании выбирать не постоянно, а раз и навсегда, и выбирать не своего представителя, а выбирать своего начальника, выбирать не через конкуренцию и голосование, а через схватку бойцов.

Ликвидация выборов в России, завершившая в целом в 2006 году принятием целого ряда жёстких ограничений, носила, как и большинство «политических» действий власти, декларативный, иллюзорный характер. Свободных выборов не было и до этого. После 25 октября 1917 года единственными относительно свободными выборами были выборы в момент агонии горбачёвского режима, в 1990-м году. Но и эти выборы были характерно несвободны, поскольку избиратель не мог голосовать за демократов, но только за тех коммунистов, которые были настроены наиболее антикоммунистически. Ещё более несвободны были все последующие выборы. История борьбы вокруг выборов сводилась к борьбе высшей и областной номенклатуры за право фальсификации результатов. Ликвидация свободы частного предпринимательства, едва наметившейся, Гайдаром весной 1992 года, когда был отменён указ о полной свободе торговли — первый и самый мощный удар по свободе политической. Была изъята экономическая основа свободных выборов. Вторым ударом стало сохранение зависимых от власти судов и тайной политической полиции. На этом фоне путинские меры — отмена выборов в верхнюю палату парламента, отмена выборов губернаторов, отмена нижнего предела количества голосующих — лишь косметические меры, без которых можно было бы и обойтись, без которых обходилась коммунистическая диктатура. Это демонстрация серьёзности намерений новой диктатуры, но вовсе не признак того, что предыдущая система выборов сколько-нибудь этой диктатуре угрожала.

Психологической же основой антидемократических выборов является господствующая в России военизированная психология. Армия не приемлет личного выбора. Поэтому даже образованный российский человек оказывается не способен рационально рассуждать о выборах. Он не только не решается признать несвободные выборы несвободными по каким-то сиюминутным политическим соображениям (так, исходя из концепции наименьшего зла, сторонники Ельцина в 1990-е годы упорно отказывались признавать факты фальсификации выборов). Российский образованный человек в принципе не понимает, что выбор совершается личностью. Он понимает выборы как движение, которое одновременно совершается всей страной. Так в 1993-м году типичный "антигорбачевский либерал" Ю.Карякин возмущался тем, что "Россия сдурела", потому что проголосовала против кремлёвской на тот день партии, а кто голосовал — проголосовал за псевдо-либералов Жириновского и за коммунистов. В 2006-м году такой же "кремлёвский либерал" ельцинского призыва Борис Панкин писал, что уважение к результатам свободных выборов — "как раз то, чему ["мы в России"] никак не можем, да, пожалуй, и не хотим научиться" (Панкин Б. Мельница господа бога. // Новое время. — № 46. — С. 27). Между тем, демократия не там начинается, где уважают результаты свободных выборов, а где спокойно относятся к обсуждению вопроса о том, насколько выборы были свободны, достаточно ли эта свободна была гарантирована. Уважать результаты выборов, которые оформили воцарение Путина, — нарушение демократических принципов, согласие с фальсификацией. Главное же, как говорил герой знаменитой "Операции "Ы"": "Не «мы», а "Вы"" Впрочем, понять псевдо-либералов можно: им для того нужно поддерживать образ России, которая вся целиком плохая и дурная, чтобы на этом фоне казаться героями демократии. На фоне же настоящей России, в которой демократы существуют, хотя и составляют меньшинство, эти казённые свободолюбцы сразу блекнут.

* * *

Алжир, и Чечня не затевали походов на Францию и Россию. Это империи к ним пришли: словно пьяный в метро плюхнулись в узкий промежуток на сиденье, расставили ноги как это любят делать наши джентльмены — словно в гинекологическое кресло водружают свою персону — и давай ворчать, что, вот, расселись тут всякие, теснят…

Всякий империализм есть попытка родить нечто, изображая потуги роженицы, пошире расставляя ноги, проливая кровь, стеная и восклицая… Рано или поздно силы кончаются, мужик валится на пол и спит, безобразно храпя и воняя. Это называется "упадок империи".

Ср. о российском милитаризме с 15 в.

Россия есть военная империя, наподобие Турции. Этим она резко отличается от империй штатских — Британской, Французской и даже Германской. Военная империя не оставляет никому из подданых пространства для частной жизни, в ней каждый несёт ту или иную воинскую повинность. Армия тут не окружена особым почётом, потому все — армия.

Два признака особенно выдают имперскую сущность русской души. Либерал здесь может во многом одобрять идеалы свободы и демократии, но лишь при условии, что они не будут мешать существованию империи. Поэтому либерал может спокойно состоять на службе у самого антилиберального диктатора.

Напротив, консерватор в России может резко критиковать правительство и отказываться ему служить как недостаточно патриотическому. Либерал себе такого позволить не может. Однако, такого консерватора всё же вряд ли допустят к государственной службе: в придворных шутах допустим карлик, но не верзила.

Старый анекдот. На границе социалистической Польши и социалистической Чехословакии встретились бегущие навстречу друг другу две собаки. Чешская спрашивает польскую, зачем она хочет перебежать в более богатую Чехословакию — там же репрессии. 'Мяса хочется, — отвечает более свободная, но голодная польская. — А ты зачем в Польшу? — 'Лаять не дают'.

Деспотизм разнообразен. Кому-то он даёт мясо, кому-то ослабляет намордник. Однообразие деспотизма в том, что полной свободы он не даёт никому по определению.

Опасность деспотизма в том, что он порождается собаками, не собаководами. Россия — страна деспотизма, в которую сбегаются собаки, согласные жить без мяса, без лая, в скверной раздолбанной конуре, за которую придётся платить втридорога и которую в любой момент могут отобрать и отправить в ещё худшую конуру. Зато российская собака имеет больше возможностей рычать и кусать, чем любая западная — пусть даже кусать она может лишь тех, кого ей укажет деспотизм.

* * *

«Русские находили, что на Западе люди пусты, поверхностны, невежественны. … Если оставить в стороне националистическое тщеславие, это мнение в чём-то справедливо», — писал Безансон и объяснял это тем, что «неразвитую общественную жизнь заменяют идеи» (Извращение добра, 18).

Объяснение разумное, но причины неразвитости «общественной жизни» Безансон не указывает. Строго говоря, в России вообще не было и нет аналога западного понятия «общественная жизнь». «Socials» — встречи с себе подобными, удовольствие от общения, застольев, сплетен, тончайшая, но прочная в силу обилия ячеек и нитей сеть… В России «общественная жизнь» это не сеть, а куча дроби, если это и застолье, но в окопе, это борьба, это война. Это всё то, что волнует офицеров и солдат: когда привезут новую форму, куда направят полк, кто как проявил себя на манёврах. Не случайно в России так значим оборот «гражданское общество». Это некая абстракция, противостоящая наличному «обществу», обществу военному, армейскому.

То, что Безансон называет «слабой автономией» дворянства есть сильнейшая родовая черта русского дворянства, исключающая всякую автономию от государства: оно — армия государства, им создано в правление Грозного. Оно происходит не от феодалов Европы, а от ордынских беков, да и в сравнении с ними более сращено с центральной властью. Это янычары, которые лишь в XVIII веке начали играть — по приказанию всё того же государства — в европейскость, подделываясь под тех, кого нацелились завоевать. Военщина и милитаризм отличают и русскую интеллигенцию. Её сравнение с рыцарским или монашеским сообществом, сочинённое в эмиграции Зёрновым, есть антиисторичная романтизация. Аскетизм русской интеллигенции есть аскетизм армейских разведчиков, посвятивших себя не Высшему, а войне.

Гипертрофия интеллектуального фактора в российской жизни, которую верно подметил Безансон, свидетельствует не о глубине и наполненности людей, а о дефиците в этих людях человеческого, избытке солдатского. «Три разговора» Соловьёва, в связи с которыми Безансон сделал своё замечание (такие разговоры немыслимы для французского света), есть разговоры воинственные, боевитые. Турки или антихрист враг, неважно, важно, что обсуждается план победы над врагом. Это штабной разговор, не штатский. Это разговорчики в строю, а не беседа на пленэре.

* * *

Коррупция — ржавчина деспотизма. Чем больше деспотизма, тем больше ржавчины. Молодой деспотизм начинается под предлогом борьбы с коррупцией и демонстрирует зеркальный клинок, но чем больше крови на этом клинке, тем скорее он ржавеет. Деспотам случалось побеждать коррупцию — Гитлер, Сталин. Однако, победа такая всегда ненадолго, цена слишком высока, к тому же победа во многом фиктивна — просто то, что в свободном обществе считается коррупцией, в деспотии объявляется нормой.

ТРОФЕИ

Архиеп. Казанский Анастасий Меткин поблагодарил католический фонд "Помощь Церкви в нужде" за деньги, благодаря которым Казанская духовная семинария, созданная в 1999 г., стала на ноги, может позволить себе прекрасную технику и хороших преподавателей. Это было сообщено — на английском языке — католическим агентством «Зенит», 28.8.2007. На сайте семинарии (очень неплохом) — kds.eparhia.ru — и епархии ничего о помощи от католиков не говорится, благодарность им не выражается, а лишь упоминается помощь черносотенного проекта eparhia.ru.

КРАСОТА ПО-АРМЕЙСКИ

Гламур в России — больше, чем гламур. На своей исторической родине (кстати, что за бредовый новояз — «историческая родина»? а какой ещё может быть родина? Если я еврей в России, то Россия моя «внеисторическая родина», а Израиль — «историческая»? Похоже, «историческая» тут как «фактически» — обозначение ложности утверждения. Если про что-то говорят «фактически», значит, на самом деле это не так. «Историческая родина» — это место, куда меня хотят выгнать с настоящей родины, и не так уж важно, из лучших побуждений как еврейские националисты, или из худших, как националисты российские)… Итак, гламур на своей исторической родине — заметьте, гламур неспособен на лирические отступления, даже если отступление на родину — гламур в Европе и США всего лишь определённый стиль рекламы, появившийся в середине ХХ века одновременно с появлением дешёвой массовой цветной глянцевой фотографии. А в России сегодня гламур — это политика, причём кремлёвская. Подводную лодку на Северный полюс, президент лично звонит героям… Особенно хороша растяжка про этот подвиг около клуба «Чкалов» на Пресне — сталинский гламур дальних покорений бок о бок с путинским.

Гламур — эстетика именно президента, а не, скажем, губернаторов. Даже у Лужкова — не гламур, а всего лишь глянец. Никто не назовёт лужковскую диктатуру гламурной — она глянцевая. Разница не принципиальна, но интересна, потому что указывает на то, что гламур — лишь высшая стадия развития глянца. В иерархическом обществе (а милитаристские социумы всегда иерархичны) положение в иерархии определяет и эстетику. Высший слой — гламур, губернаторский уровень — глянец, номенклатура районного звена — блеск. Параллельно существует идеологический уровень, на сегодня — в православной шкуре (что на систему партпросвета натянули шкуру православия не означает, что Православие убили — Православие слиняло, оставив шкуру, как змея — кожу, как воскресший Господь оставил суеверам Свой гроб и пошёл давать Духа верующим). В православизме — сияние. Тоже, конечно, иерархическое: у Патриарха гламурное сияние, настоящие алмазы и слоновая кость, миллионы долларов, у рядовых архиереев, соответствующих генералам — глянец, у приходского духовенства — блеск стразов на митрах. Золото в полсантиметра толщиной — золото в микроны толщиной — сусальное золото.

Конечно, золото и на проклятом Западе золото. Оно там даже больше золото, потому что там под гламуром и золотом — тяжёлый ежедневный труд, производство, торговля, суд, сделки, производительность труда, в общем, реальная повседневная жизнь. Там гламур — как вечерний фильм, воскресный пикник, в общем — конец венчает дело. Российской державе это всё глубоко чуждо. Работать ради золота — фуй! Нью-Йорк — город жёлтого дьявола. То ли дело Москва — это город дьявола гламурного, глянцевого, блестящего, сияющего всполохами лампад. Это глянец без фотографии, это конец в смысле прикончить кого-нибудь, а не в смысле закончить работу. Это блеск начищенных офицерских сапог. Эстетика военного городка и дембельского альбома — только дембеля не будет! Точнее, демобилизации боятся как огня (перестройка и была попыткой демобилизации России) — ведь придётся работать. Лучше уж пить, убивать, драться, материться, в общем, заниматься всем тем, чем занимаются в гарнизоне, который существует сам по себе, отгородившись от реального мира, защищая лишь собственное право быть гарнизоном, кормиться за счёт окружающих и наслаждаться созерцанием своего отражения в своих гламурных сапогах.

В общем, где должен быть командир, понятно: смотря какой командир. Один — в гламуре, другой — в блеске, третий — в шоколаде, четвёртый — в сиянии. А где должен быть подчинённый? А подчинённый не должен быть! Человек не создан подчинённым, особенно же человек не создан солдатом, не создать начищать сапоги, наводить глянец и раздувать гламур. И если историческая родина человека — гарнизон, милитаристская страна, то истинная родина человека — нормальная, работящая, мирная Россия, каковую и пора строить. Ещё не поздно.

МЕЖДУ ЛОЯЛЬНОСТЬЮ И ПРИСПОСОБЛЕНЧЕСТВОМ

Когда в 1972 г. Чалидзе лишили гражданства, советский представитель в ООН объяснял: "Вы же знаете, он не советский человек. Он нас предал. Он в душе не советский… он не был лоялен к Советскому Союзу" (Цит. по: Клайн Э. Московский комитет прав человека. М., 2004. С. 128).

Это — "советская лояльность". Это лояльность солдата к генералу. Это полный запрет выносить сор из избы. За стенами избы — враг, апеллировать к нему ("международному сообществу") — измена, совершённая во время боевых действий.

Верный человек может и не иметь убеждений. Это не грешно — ведь такая верность встречается, к примеру, у собак, которые не могут грешить, не будучи людьми. Такая верность есть не разумное свойство, а волевое. Это физика организма, а не метафизика. Такова супружеская верность (хотя она включает в себя не только физиологию) — включая готовность подлаживаться, готовность к симбиозу.

«Раскол, плачась на свою долю, нередко смотрит на все эти странные гонения, как на раны, которыми облегчается внутренний недуг организма. Многие это так именно и понимают и любят свои гонения, как худосочные люди любят свои раны. Раскольники, привыкнув красоваться синими рубцами настеганными на груди «древлего благочестия», кажется, не будут знать, что делать, когда заживут эти рубцы страдания. Один, самый рассудительный и дальнозоркий из рижских «отцов», слушая как-то разговоры о расширяемой понемножку свободе совести, сказал: «Ох, не зашибла б нас эта свобода больнее гонения. Против гонений-то мы обстоялись, а против свободы-то Бог знает, как стоять будем» (Лесков Н.С. Полное собрание сочинений. Т. 3. М.: Терра, 1996. С. 450).

В нормальном мире идея, что раны «облегчают» болезнь, не может появиться. Она появляется в мире, где излечить рану невозможно. Человек вынужден адаптироваться к постоянному нездоровью. Нет зубов, нет денег на протезы, и человек приучается говорить без зубов, и так приучается, что появятся зубы, так ему будет с ними трудно. Гонителям подло попрекать тех, кто «обстоялся», кто приучился жить с ранами. Однако, болезнь есть болезнь, и правда, что привычки, сложившиеся во время болезни, могут мешать после выздоровления.

Приспособление — это целый спектр поведения, поведенческих моделей, и определяется модель прежде всего отношением человека к тому, кто держит его в угнетённом состоянии. В случае болезни это может быть «весь мир», Бог, окружающие люди, сам больной.

Человек может предать себя и приспособиться, искренне и активно сотрудничая с угнетателем. Он может приспособиться как солдат Швейк — хитря, прикидываясь дурачком, юродствуя. Такое приспособление угнетателя редко устраивает. Оно опасно, ненадёжно, оно выставляет угнетателя в смешном виде, причём не всегда он может понять, как его высмеяли. Это лишь видимость приспособления, в том числе, потому что юродивый постоянно рискует жизнью: его вряд ли отдадут под суд, но убить в припадке раздражения — убьют запросто.

Похоже внешне, но полярно внутренне приспособление на манер Смердякова, хотя Смердяков, в отличие от Швейка, провоцирует раздражение. Это лакейское приспособление, это своеобразное беснование рабства, мстительное и опасное для всех — и тех, кто виноват в несчастье Смердякова, и для невиновных. Юродивый же никому не мстит и ни для кого не опасен. Лакей как раз и неспособен избавиться от лакейства, свыкся с ним. Юродивый прикидывается рабом Божьим, хотя он-то как раз освобождился через самоумаление и стал сыном Божиим.

Двусмысленное лакейство глубоко пронизывает русскую историю. Оно кажется омерзительнее, чем русское барство, но разница не так уж велика, ведь в России все — лакеи одного, кто наверху. Именно это лакейство любит щеголять своими ранами — в отличие от юродства и вообще от аскезы. В России и самые высоко сидящие люди прикидываются несчастными, бедненькими. Имперский гламур — привилегия одного-единственного. В России 2000-х годов, когда имперский гламур стали возрождать искусственно, всё-таки возродитель постоянно соскальзывал в смердяковщину и отпускал пару слов про себя как «дворового мальчишку». Бедненький. Это вызывало к верховному Смердякову симпатии многомиллионной массы смердяковых внизу. Так в Германии XIX века небольшой шрам на лице был почётной меткой аристократа: значит, дрался на дуэли. Только тут воспоминание о «дворе» указывало как раз на прямо противоположное, на нежелание драться на дуэли, на желание отомстить противнику исподтишка и не «око за око», а «смерть за царапину». Самое-то ужасное в смердяковых не то, что они убивают, а вину сваливают на других. Они могут и не убивать, но жить точно не дадут никому, начиная с себя.

Апатия — главная защитная реакция заключённых (описывал её, к примеру, Виктор Франкл, бывший в Освенциме). Вот эта апатия и есть то, что пугает более всего в жителях России. Сходство и в наличии «капо» — заключённых, повелевающих другими заключёнными. Собственно, начальников-то нет, "начальство ушли" (странный Розанов — назвать революцию "начальство ушло"). Есть самовоспроизводящийся Освенцим в отсутствие организаторов.

* * *

Борис Дубин выделил в качестве главной черты жителя России — приспособленчество. Он деликатно назвал это адаптивным, пассивным или преимущественно реактивным поведением большинства социальных групп. Люди отказываются отстаивать свои индивидуальные и групповые интересы. «Важно не достижение лучшего, примеривание к более высокому и отдалённому в пространству и времени, а страх потерять то, что есть, и редукция к более низкому, скромному, простому: «Лишь бы не было хуже» (Дубин Б. Институты, сети, ритуалы // Pro et Contra. Май-июнь 2008. С. 24). Отсюда установка на уравниловку. Дубин считает, что эта психология есть не результат опыта, что она опыту предшествует. На личном уровне — возможно, но на уровне социальном, конечно, память о репрессиях существует и поддерживается постоянными микрорепрессиями («микро» в сравнении с гражданской войной, к примеру). Он сопоставляет адаптацию как готов сокращать до минимума свои потребности «синдром узилища». («Узилище» — так Дубин переводит «asylum», термин Ирвина Гофмана).

Дубин так отвечает Ерофееву, Соколову, Архангельскому, Быкову и другим апологетам «частной жизни», якобы процветающей при диктатуре:

«Важно не смешивать… фрагментацию, защитную и опять-таки реактивную по своим функциям, с формированием и укреплением пространств частной жизни. Последнее требовало бы отстаивания и поддержания гарантированных прав на автономию приватногос уществования, не говоря уже о частной собственности, неприкосновенность которой, как убеждены россияне, им почти не гарантирована» (26).

Можно назвать нары у параши — «приватным пространством», но вонять от этого не перестанет.

Те немногие дружеские и семейные связи, которые сохраняются, в таком обществе служат не для сопротивления ему. Напротив, они — постоянная угроза: вдруг репрессии обрушатся на близких, как это неоднократно и бывало. Близкие — заложники, гарантирующие покорность человека.

В антиправовом государстве доверие деформируется. На Западе доверие властям (церковным или светским, прессе или полиции) есть результат свободного выбора человека, который правомочен договариваться с подобными себе. В России «доверие» исходит от беспомощного и бесправного человека, оно есть лишь надежда на то, что власть его пощадит или хотя бы не заметит, пройдёт мимо. «Минуй нас пуще всех печалей»… Человек не власти не доверяет, он не доверяет своей способности договориться с ближним. Власть, в итоге, и становится тоталитарной. Впрочем, ещё опаснее неумение договариваться с дальним. С ближним-то ещё какие-то связи поддерживаются. Но Дубин отмечает, что в России вовлечённость человека в «сети», подобные западным (интернет-общение), не имеет результатом общение, но лишь сплочение, в них открытости неизвестному, воспроизводится архаическая, патриархальная модель отношений, которая была и в землянке у вятичей.

И всё-таки — тюрьма или казарма? Существуют организмы, способные надолго впадат в спячку, бездействие. Часто они при этом меняют внешний вид. Россия напоминает тюрьму, но это всё же казарма. В спящем состоянии похоже — параши, нары, ворчание, разобщённость. В боевом состоянии оказывается, что носители этих качеств нацелены на уничтожение и истребление. Их ссоры между собой, следовательно, можно трактовать не как ссоры, которые вспыхивают между заключёнными, а как солдатские упражнения, составляющие и подготовку к бою, и содержание самой «жизни», ради которой бой затевается. Дерутся, чтобы победить, побеждают, чтобы драться.

Даже у диссидентов сохраняется часто лояльность как доминанта. Они обращаются прежде всего и чаще всего к власти, пишут ей письма. Эти письма могут быть возмущённые, критические, но это — всё же обращение к власти, а не к согражданам. Обращение не с призывом уйти в отставку, а с призывом покаяться. Иоанн Предтеча призывал покаяться и обратиться, а тут впору призывать покаяться и не обращаться.

* * *

Поляки доверяют лишь семье и узкому кругу самых близких друзей, не доверяют обществу и власти (Новая Польша, 10, 2007, с. 8). Русский не доверяет семье и друзьям, не доверяет и власти, но русский во власть верует, верует ханжески, обрядоверно, ворчливо, но верует. Общества русский не знает, доверяет лии нет, потому что русский не верует в сущестование общества. И справедливо: в России общества так же нет, как в казарме нет демократии.

* * *

Многие жители России не любят демократию. Они считают, что "демократы развалили", "демократы ограбили". При этом они явно не расположены обсуждать вопрос о том, каковы критерии демократичности, что такое демократия и точно ли демократия отвечает за то, что им не нравится. Ведь речь не идёт о том, что они против демократии, но за автократию или аристократию. Они и против автократии, и против аристократии. Они против любой политической идеологии и системы. Они — за армию. Военное противостоит политическому. В этом смысле, точнее было бы говорить (иногда так и говорят, но редко), что "политика развалила", "политики виноваты". Спасение — в военных. Правда, так сказать мало кто в России решится, ведь её главная военная тайна — что военное есть её главное.

ИНФАНТИЛИЗМ

Поэт Светлана Миллер (Вопросы литературы. — № 1. - 2001. С. 165): "В конце 80-х мы испытали шок. Рухнула прежняя жизнь. Всё, что казалось устоявшимся, незыблемым, нерушимым, перестало существовать. Сдвинулась гробовая плита, и прозвучало: "Встань! Иди!" Легко сказать. Но куда идти и как жить в изменившихся условиях? В результате сильного шок организм даёт сбой".

"Легко сказать", — это ведь обращено ко Христу. Перестройка тут лишь слабое подобие жизни в целом. Большевизм был могилой, и вот — Бог освобождает (Бог, не Горбачёв, который отнюдь не говорил "Иди!", а говорил: "Помоги мне идти!"). Можно ли говорить о жизни как об "изменении условий" в сравнении со смертью или хотя бы с пребыванием во чреве матери? Инфантилизм тогда, действительно, желание убежать в утробу — церковную, идеологическую. Возможно, это объясняет такую истерическую борьбу с абортами — сама истеричность, с которой описывают жизнь ребёнка в утробе, производит отталкивающее впечатление. Борцы с абортами не столько доказывают, что зародыш — человек, сколько доказывают, что человек — не человек. Хороший человек — в утробе, в армии, в тюрьме, в фаланге, в монастыре. А кто посмел родиться и даже сам принимает решения, рожать или нет, тот плохой человек.

СТАЙНЫЙ ЭГОИЗМ

Вопрос об имени человека (страны) вторичен рядом с вопросом о душе или, осторожнее выражаясь, характере. Исследователь Нигерии Гевелинг назвал господствующую в клептократическом обществе «психэ» «коллективным индивидуализмом», И.Смирнов предложил поправку: «стайный эгоизм». В любом случае, это — настоящая атомизация общества, а не та, в которой номенклатура всех сортов обвиняет «Запад». Стая отличается от коллектива — с точки зрения обычного человека, который не подозревает о сложности организации животной стаи — отсутствием права, господством силы, готовностью предать, добить ослабевшего. В стае налицо сотрудничество — «даю, чтобы ты дал», и этим стая похожа на нормальное общество, но сотрудничество эгоистического расчёта так же отличается от сотрудничества правового как бандитская шайка от министерства внутренних дел.

«Стайный эгоизм» оправдывает воровство, если оно совершается стаей, и клеймит воровство, если оно совершается у стаи. При этом у стаи есть представление об этике, но соблюдать заповеди всегда должны другие стаи и люди, а не я и моя стая. Вот рассказ об этике образованного московского интеллектуала — женщины-ветеринара — о том, как в её дачном кооперативе борются с бродягами:

«Мы как-то одного вора поймали, — она очаровательно улыбнулась кончиками рта, — так раздели догола, привязали к дереву и одежду натянули на голову. Только, — тут её лицо посерьёзнело, — он так и издох. Мы-то уехали, а его никто не отвязал. Хотя рядом шоссе, машины идут потоком, и оттуда его было хорошо видно» (Смирнов, 2006, 304-5).

Что аморальнее — перекладывание на другого своей обязанности освободить человека или осуждение другого за то, что не освободил?

«Стайный эгоизм» с точки зрения стороннего наблюдателя лишён способности к предвидению, но это и есть главная особенность эгоизма. Вот образованный и «любящий демократию» москвич заявляет: «Всех чеченцев нужно истребить. Я не хочу, чтобы моего сына послали в Чечню, когда вырастет. А если кого-нибудь из них оставить, то эта война никогда не кончится». Простая мысль о том, что, если истребить всех чеченцев, примутся истреблять татар, молдаван, евреев, просто образованных и демократичных москвичей, стайному эгоизму недоступна.

«Стайный эгоизм» — одно из проявлений агрессивности, милитаризма. Одновременно и трусости, но ведь милитаризм есть проявление именно трусости, хотя милитаризм предпочитает изображать себя проявлением храбрости.

БРЮЗЖАНИЕ НА НАЧАЛЬСТВО

Агрессивность по отношению к чужакам (Западу, иноверцам, инославным) сопровождается агрессивной настроенностью по отношению к собственному начальству. Матрицей тут служат слова лермонтовского героя: «Что ж мы? на зимние квартиры? Не смеют что ли командиры Чужие изорвать мундиры О русские штыки?» Это ропот против полкового начальства не с целью уйти от начальства, а с целью побудить начальство действовать в соответствие с провозглашаемыми планами.

* * *

Милитаризация психики проявляется и в постоянном причитании: "Ах, эта страна! Народ — быдло… Все крадут… Все антизападники… Всё бесполезно… Увы мне…". И дело не в том, что оценивать настроение большинства, да ещё большинства несвободного — занятие пустое, в крайнем случае это крест социологов. Дело в том, что лишь в армии поведение человека абсолютно зависит от окружающих. Надо постоянно равняться на другого, быть частью целого. "Один в поле не воин" — только если поле — битвы. Но если поле — для пашни, если поле — для мирной жизни, то лишь один и важен. Сто солдат не напишут и одной книги.

* * *

Исследователи, которые в последнее время подчёркивают, что крестьянская община в России была источником своеобразного права и порядка, даже свободы, стоит задуматься над тем, что уничтожение крестьянства при большевиках с социологической точки зрения было делом рук самого крестьянства. Это был самосуд и самоубийство. Те «рабочие», которые приезжали из города проводить раскулачивание, были теми же крестьянами, лишь недавно перебравшимися в город. Сравнительная слабость сопротивления объяснялась и тем, что у крестьянского «мира» не было уверенности в том, что коллективизация зло. Она осуществлялась во имя целей, отнюдь не чуждых «миру», и средствами насилия, для «мира» привычных. Крестьянство русское сформировалось внутри милитаристской империи и разделяло все особенности психологии милитаризма.

Вот в российской армии погиб солдат от пыток ("дедовщина"). Обычная история с одной характерной деталью. Мать погибшего Н.А.Ильина из с. Куеда Пермского края, когда сын убежал из части домой, "уговорила сына вернуться" (Сапрыкина Е. Теперь угрожают отключить холодильник // Новая газета. 28.9.2008. С. 14). Более того — юноша, действительно, вернулся и через две недели был замучен до смерти. В определённом смысле это — миф, знаковое происшествие. Это не просто "адаптивное поведение". Адаптируются ради выживания, и тут ради выживания следовало бежать и бежать. Тут — адаптация ради исполнения приказа. Высшая цель — не разъярить начальство, остаться лояльными. Мысль о настоящем побеге не возникает. Мать теперь требует расследования дела, но опыт таких же трагедий свидетельствует, что её требовательность имеет чёткие пределы, она не будет обращаться за границу или к "вражеским голосам" и дерзит в строго определённых рамках. Начальство это знает и не сердится (хотя и не удовлетворяет её требований, и, конечно, не осудит виновных). Система сильна тем, что не требует полного бессердечия и сохраяет определённое пространство — не для бунта, конечно, но для брюзжания.

МАТ

Михаил Шишков сопоставлял мат и молитву как язык подчинения, противопоставляя им "язык власти, которая издаёт указы". Образ недовершён. Молитва есть отклик на откровение. Мат есть отклик не на приказ (указ), а на откровение власти об устройстве мира. Молитва есть согласие принять откровение и припасть к Богу, мат есть припадание к власти. Мат оказывается частью новояза как языка власти.

ПЬЯНСТВО

Преврашение России в страну-армию изменило отношение русских к выпивке. Традиционное для средневекового общества умеренное употребление алкоголя, довольно жёстко регламентированное ритуалом общинной жизни, сменилось не модерным потреблением алкоголя как одного из наркосодержащих веществ, составляющих часть персонального потребления, а тем, что можно было бы назвать «чаркой перед боем», Новая модель начала формироваться «начиная примерно с 1552 года, когда Иван IV, возвратившись после взятия Казани, завел царский кабак в Москве» (Афанасьев, 2007).

В данном случае русская модель оригинальнее ордынской. «Кабак» слово татарское, но у татар кабак был аналогом постоялого двора. Корчма как место общения, сопровождаемого выпивкой, полный аналог британского паба, сменилась кабаком как местом упивания безо всякого общения — и безо всяких закусок. Откуп с кабаков был одним из сверхналогов на жителей, пьянство же ослабляло традиционные общинные институты. Продолжая Прыжова, описавшего в 1860-е гг. историю алкоголизма как спутника российского государства-армии, А.Л.Афанасьев писал в 2007: «Третьим в ряду великих кабатчиков [после Ивана Грозного и Петра I] стал И. Сталин. В 1925 году после 11-летнего перерыва он возобновил государственную водочную монополию и постоянно расширял производство и продажу всех видов алкоголя».

Афанасьев писал: «Выкачивание с помощью водочного «насоса» средств из народа и, соответственно, его спаивание явились необходимым условием для содержания мощной армии, строительства и дальнейшего существования в России государства-империи».

Разумеется, ничего «необходимого» тут не было. Во-первых, все другие империи обходились без водочного насоса. Во-вторых, речь идёт не об империи, а более специфическом понятии — стране-армии (впрочем, другие страны такого типа тоже обходились без насосов). В-третьих, поразительно, что историк, констатируя гибельность «империи» для жителей, не находит в себе сил назвать строительство империи ошибкой и провозглашает: «Следует признать, что все трое — Иван Грозный, Петр I и Сталин — решали действительно насущную задачу своего времени — создание единой Державы на просторах единого геополитического пространства — Евразии».

Так и сложилось: средство общения было превращено милитаризмом в средство разобщения. Один и тот же механизм вывернул в России наизнанку и еду с питьём, и чтение, и семью, и политику, и саму речь человеческую.

ФАТАЛИЗМ

Свободного человека более всего поражает фатализм, с которым несвободный человек принимает смерть. Американец разговаривает с русским и вдруг понимает, что русский не лжёт, а вполне искренен, когда готов умереть лишь потому, что в больнице нет положенных лекарств, или потому что доктор может попасться безответственный троечник. Американец не понимает, как может человек не принять каких-то мер к сохранению своей жизни.

Конечно, фатализм современного русского человека есть фатализм человека советского, который знает по опыту своему и своих соотечественников, что борьба за жизнь скорее приводит к смерти, чем покорность. Это фатализм не просто несвободного человека, но заключённого.

Впрочем, всякий фатализм есть антипод веры в Воскресение, в нём нет ничего благородного, ничего человеческого. В этом смысле смерть Толстого безмерно свята и более христианская, чем смерть тех героев, которым умилялся сам Толстой — безропотная, по видимости тихая, а на самом деле просто пустая. Полумёртвое не умирает, пустотелость не знает расставания души с телом. Более того: фатализм убивает, ибо фатализм провозглашает: "Нет выбора, кроме отсутствия выбора!" Фатализм вдохновляет всякую войну, всякий грех.

РОССИЙСКАЯ РУЛЕТКА

Жуткие сообщения, невозможные в нормальной стране, периодически всплывают в российской прессе. Тут снесли дом, а владелице отказали в достойной компенсации. Там по новому жилищному законы выкинули на улицу мать с ребёнком. Кому-то под окнами устраивают многорядное шоссе, так что квартира превращается в газовую камеру.

Кошмаров таких не бывает много. Сын министра задавил старушку и почти уже посадил родственников и свидетелей происшедшего, — было, но всё-таки старушек много, министров много, а задавили одну. Во всяком случае, так демонстративно. Сносят в Москве много, но всё-таки изуверски выкидывают из квартир именно на улицу, в пустоту довольно немногих. Понятно, что каждому выкинутому кажется, что небо упало на землю, но абсолютное большинство смотрит на репортаж о его протестах, воплях и пикетах и видит: небо вверху, земля внизу, а что кто-то потерял все деньги и крышу над головой, так это случай редкий и нетипичный. Так что спите спокойно, жители Багдада.

Обыватель верно подмечает, что кошмары редки, он ошибается, считая их нетипичными.

Пример типичного, хотя и редкого кошмара — поедание девушки драконом. Во многих европейских странах, включая Россию, бытовала среди крестьян твёрдая вера в то, что хороший урожай обеспечивается хорошей жертвой. Где-то засело подземное чудище, которое своим жутким дыханием портит корни колосьев. Нужно принести ему в жертву девушку, тогда он на год успокоится.

Рассуждая логически, убийство сотен тысяч чеченцев, выбрасывание сотен людей из их квартир, казус Ходорковского, произвол в отношении тысяч и тысяч людей, — это просто случайности, своего рода «чёрная лотерея», в которой участвует всё население России. Выдача свидетельства о рождении в России и о российском подданстве — это билет. Кто-то должен быть жертвой беззакония и произвола, но стать такой жертвой так же маловероятно, как выиграть в лотерею поездку в Париж. Однако, кто-то ведь выигрывает такие поездки, и автомобили выигрывают. И твоего ребёнка может задавить кремлёвская машина, но вероятность этого ничтожно мала.

Рассуждая мифологически, однако, подобные несчастья — не случайности, а именно закономерности. Система организована таким образом, чтобы эти несчастья происходили, чтобы некие жуткие существа получали свои жертва, зато всем в целом было большое счастье по 60, а то и по 90 долларов за баррель. В крайнем случае, выпадёт койка подальше от параши — тоже удача и хороший урожай.

Это не лотерея — лотерея порождается проклятым капиталистическим обществом, и в ней не все выигрывают, однако, никто и не гибнет. Это классическая «русская рулетка», возведённая в ранг национального поведения, ставшая рулеткой российской. Русские офицеры изобрели эту рулетку: в барабан закладывается одна пуля, каждый по очереди стреляет себе в висок. Погибнет лишь один из шести.

Российская рулетка менее кровожадна. Гибнет не один из шести, даже не один из десяти — был такой у древних римлян обычай «децимации», казни каждого десятого солдата, чтобы остальные веселее воевали. Даже миллион погибших — менее процента от общества количества населения. Пока — меньше.

Поэтому население равнодушно к стенаниям несчастных жертв. Уже тем, что они жили в России и не уезжали, они согласились быть участниками Российской Рулетки. Они же были равнодушны к стенаниям предшествующих жертв!

Это перевёрнутый мир. В нормальном мире люди по очень чётким правилам конкурируют друг с другом в экономике, не доводя до смертоубийства, а в быту, напротив, максимально сотрудничают, чтобы подстраховать друг друга на случай катастрофы. В России после 1917 года люди безо всяких правил конкурируют друг с другом в быту, радуясь, если катастрофа постигает соседа — значит, вероятность своего проигрыша уменьшается. А в экономике… Впрочем, можно ли назвать экономикой распределение объедков с барского стола?

Что же делать? А ничего! Не делать ничего, что топит ближнего. Не закладывать в барабан ни одной пули. Не принимать таких законов, по которым хотя бы одного инаковерующего и инакомыслящего могут отправить в тюрьму, по которой хотя бы одного таджика хотя бы один милиционер может сгноить в карцере. Не провозглашать безопасность высшей ценностью. Не глядеть на весь мир параноиком. Для начала — просто остановиться. Нефть от доброты не подешевеет, честное слово, а жизни давно пора подорожать.

СУЕВЕРНОСТЬ

Впрочем, фатализм — не последняя стадия разложения человека. Последняя — суеверность. Фаталист готов умереть и умирает (не всегда заслуженно, а часто и вовсе без нужды), суеверный человек пытается спастись от смерти в магическом акте, в чуде — в дешёвом языческом чуде, а не в вере в Воскресение. Российский человек советского времени был по преимуществу фаталистом, затем пышно расцвели суеверия — или, точнее, вера в суеверия, надежда не на чудо, которое может произойти с тобой, а на то, что кое-где, кое с кем чудо происходит. Такая суеверность прекрасно сочетается с ресентиментом: человек одновременно верит в то, что чудеса случаются с другими, и злится, что чуда не происходит с ним. Верующий, напротив, радуется, что чудо происходит с другим, и надеется, что его Господь спасёт и без чуда.

БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТЬ

Российскую безответственность и необязательность обычно считают признаком инфантилизма. Однако, в России безответственны не только низы, но и верхи (строго говоря, в России не существует «верха» и «низа» — это именно армия, в которой разнообразие чинов лишь подчёркивает, что все носители чинов — от отставного солдата до главнокомандующему — суть взаимозаменяемые части одной структуры, а не члены нации или граждане государства). Кроме того, российская безответственность чрезвычайно избирательна.

Военный в принципе существо безответное, но все-таки не в результате инфантилизма, а в результате того, что он заранее ответил «согласен» на вопрос: "Предаёшь ли свою волю в руки командира и готов ли выполнить самый противоправный приказ, хотя бы сам ты при этом умер от пули, голода или стыда?" Т. е., русский человек очень ответственно выполняет всякие омерзительные распоряжения начальства, делая вид, что боится. Но почему-то совершенно бесстрашно некоторые обещания не выполняет — те, которые даются им равным людям или нижестоящим. Ведь в армии нет ответственности перед подчинёнными. При этом, однако, налицо и саботаж — невыполнение многих приказов сверху. Это характерно для имперского милитаризма того типа, который описан в «Швейке» — милитаризм, потерпевший поражение, знающий, что победы не будет, и пытающийся как-то поудобнее устроиться в мире, потерпевшем катастрофу.

Россия не уникальная как страна-армия (Турция ближайший аналог), тем более, не уникален милитаризм. Схожая безответственность формируется в любых военизированных структурах, где повиновение заменяет совесть, а неповиновение заменяет свободу. Национализм (в отличие от нации) и сектантство (в отличие от церковности) порождают именно такую безответственность. Француз как буржуа — ответственная личность. Но француз как националист или француз как католик — совершенно безответственная личность, поскольку некоторые важные решения он перекладывает на фельдмаршала — Папу в Риме, лидера националистов в Париже. Служба католиков в СС, Освенциме — вот преступление, к которому приводит коллективистское понимание ответственности. Вот тут-то безответственное увиливание иногда очень хорошо. Ора про нобис, святой Иосиф Швейк! Лучше палач, который опоздает меня казнить, чем палач, который придёт вовремя. К сожалению, Швейк — идеальный образ именно потому, что он заботится не только о себе, но и о товарищах. Настоящая же армейская безответственность есть хищный эгоизм, готовый пожертвовать кем угодно.

Генерал Валерий Астанин, отвечавший в Генштабе за призыв, ответил в лучшем стиле армейских анекдотов на вопрос о дедовщине: "Одному лишь руководству Минобороны и Генштаба победить ее не под силу. Надо всем обществом" ("Комсомольская правда, 8.10.1998). Это очень традиционный ответ — имя генерала указано исключительно для ответственности описания. Ответ абсурден в любом стране, кроме такой, в которой общество идентично армии. В реальности общество должно многое, но не бороться с дедовщиной. Чтобы на улицах было чисто, не общество, а только дворники должны мести. Чтобы в армии не было пыток, не общество, а офицеры, начиная с Астанина, должны просто честно исполнять свой долг — хотя бы дежурить в казармах. Безответственность может проявляться и как отказ принять ответственность на себя, и как переваливание ответственности на все общество.

СКОМОРОШЕСТВО

Чаадаев недоумевал, почему его за серьёзное эссе с критикой России жёстко наказали, а Гоголя за «Ревизора» — нет: "Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии и столь недоверчивы по отношению к строгому слову, проникшему в суть вещей?"

Здесь и проявляется один из механизмов, поддерживающих военную цивилизацию. Армия — несерьёзна по определению. Убийство и подготовка к убийству не могут не носить игрового характера. Военная цивилизация — фарсовая цивилизация, она отрицает серьёзность жизни, потому что утверждает возможность и необходимость отнятия жизни. Поэтому военная цивилизация снисходительна к шутовству. Оно отвечает карнавальному характеру армии, проявляющемуся прежде всего в переодевании в особую форму, а также в смене верха и низа — в армейской иерархии наверх помещается не самый величественный, а самый беспощадный. Иван Грозный и Пётр Первый, полковники Николай Первый, Николай Второй, Владимир Путин, — настоящие "военные цари", то есть анти-цари, выдающиеся не величием нравственным, величием милосердия, а величиной беспощадности.

Поэтому даже жёсткий советский подвариант военной культуры терпел и даже поощрял — как средство эмоциональной разрядки и даже сплочения полка — таких полковых шутов как Райкин, Жванецкий, Задорнов и мн. др. Превращая критику в скоморошество, они побеждали критику. Там где Чаадаев или Сахаров говорили: "Это плохо и это может и должно быть побеждено", скоморохи говорят: "Это плохо и это побеждено быть не может, это всесильно, можно только поржать".

МАНИЯ ЕДИНСТВА

Военизировано и мышление, панически восклицающее: "Неужели раскол?!" Во-первых, раскол Московской Патриархии — факт еще с августа 1927 года. Только, в стиле новояза, этот раскол «продолён» утверждением, что все, кто не в Московской Патриархии — попросту нехристи, а к тому же их вообще и нет. Нет всяких якуниных, денисенков, русанцовых! "Тебя нет", — так на латыни обращались судьи к христианам, вынося смертный приговор. Расстреливать не обязательно, достаточно сделать вид, что расстреляли. Когда публика так боится раскола, то публика примет такую пропаганду — мол, нет раскольников, значит, нет раскола. Вот это и есть во-вторых: а почему это вдруг раскол так страшен? Теоретически можно сказать много "от богословия" про единство Церкви и пр., но практически про ужас раскола кричат люди абсолютно неверующие. Они ужасаются не только расколу Церкви, но и любому нарушению государственной монопозии — на газ, на электричество, на добычу нефти и газа, на чистку унитазов, на торговлю морковкой и пр. Это идеология унитарности, унификации и уничтожения всего, что дышит не в такт государству. А поскольку государство предмет не дышащий, но эта идеология склонна уничтожать всё живое, хотя при этом она имеет некоторые технические ограничения.

НЕНАВИСТЬ К ПОКИНУВШИМ СТРОЙ

Всякое централизованное государство плохо относится к «бродягам», пока централизованность не уравновешивается демократичностью. Нормальный человек не собирается ночевать под мостом в тёплой стране или на трубе отопления в стране холодной. Однако нормальный человек предпочтёт на всякий случай зарезервировать за собой эту самую недорогую, самую демократичную гостиницу. Античность и Средние века не преследовали бродяг законодательно, потому что бродягой был всякий путешественник, всякий, кто покидал единственно надёжную ячейку — свою семью, свою страну. «Чужеземцем», "пришельцем" мог оказаться и целый народ (как евреи в Египте). Только государства, пытающиеся осуществить утопию рая на земле через построение всех в определённом порядке — а таковы все абсолютистские государства Нового Времени — ввели поразительный, бумажный критерий, заменив семью и дом полицейской бумагой. Путешественники из большевистской империи — последнего (хочется надеяться) абсолютистского государства в Европе — считали европейских бродяг признаком упадка Европы, тогда как они — признак свободы. Советский человек самым страшным считал и считает потерять дом, на этом страхе вырос советский деспотизм, который лишил всех своих создателей если не фактического дома, то юридического. Произвол мог и может каждого сделать бездомным. Но если европейское полицейское государство отправляло бродягу в тюрьму, то российское советское — отправляло его подальше от мест, где бывает начальства и обслуга начальства, отправляло умирать, а не выживать.

Отношение к бродягам в России было и остаётся особенно злобным. Еще в конце XIX века закон запрещал предоставлять бродягам убежище, обязывал каждого жителя империи ловить бродяг и представлять их в полицию для порки и отправки в Сибирь. "Это же составляет особенную и непременную обязанность всех органов исполнительной полиции, которым за поимку каждого бродяги даже назначается особая долженствующая поощрить их к ловлке денежная награда — по 3 р. за взрослого, по 1 р. 50 к. за бродягу в возрасте 12–17 лет, по 75 к. за бродягу-ребёнка" (Муравьев Н.В. Бродяги и бродяжничество. 1878 г. В кн.: Мураьвев Н.В. Из прошлой деятельности. Т. I. СПб., 1900. С. 92). Если этого не знать, невозможно вполне оценить уход Льва Толстого. Это у буддистов или православных — странники, а у российского государства и его жителей Лев Толстой — бродяга ценой в три рубля. Бродяги приобрели для империи ту самую Сибирь, в которую потом сделали для них тюрьмой.

Ненависть к бродягам, ужас перед бродяжничеством есть ещё одно проявление военной психологии. Только в армии всякий должен иметь своё место, чтобы в любой момент его мог найти приказ. Военной психологии идеально соответствовало крепостное право, и российскую империю создали крепостные, которых в XVI–XVII вв. барин брал с собою в поход на полгода или год, а после Указа о вольности дворянской, отправлял уже и без себя на четверть века приобрести ещё немного чужого отечества на пользу своего.

В такой стране врагом отечества становится всякий «шатун», всякая «шатость». Прочной является только система, подобная кристаллу, жёсткая решётка. В штатской, даже не очень демократичной стране лучший и самый хорошо оплачиваемый журналист — свободный журналист, «фрилансер» — "свободное копьё". В России лучше всего платят не за то, что человек пишет, а за то, что человек входит в структуру. Если человек пишет реакционно, но в структуру не входит, его ненавидят и травят, а входящему в структуру простят и либеральные идейки. Это объясняет разнообразие придворных шутов — Победоносцев был прелиберал, и трагическую судьбу свободных консерваторов как славянофилы. Ещё ярче это видно на примере тех, кто осмеливается покидать государственную религию — не только "Московскую Патриархию", но и те конфессии, которые государство почтило включением в структуру себя, пусть чинами наградило пониже. "Зарегистрированный баптист" — хороший баптист, баптист «инициативник», уклонившийся от союза с властью — преступник. Хороший пятидесятник приветствует Кесаря и Христа, пятидесятник, который приветствует только Христа — сектант. Это проблема не правительства — правительство лишь выражает волю народа, то есть волю многомиллионной армии, отряда преторианцев численностью в целую страну.

Что проблема не в правительстве, которые сверху навязывает свои идеалы, а в населении, который продуцирует эти идеалы, видно из того, что население (вернее, солдатоподобная масса) благосклонно относится к тем, кто противостоит правительству, но делает это во имя ещё большего милитаризма, ещё большей строгости и чёткости. Отсюда симпатии к большевикам, отсюда старообрядчество. Много "катакомбных православных" в России, но симпатизируют лишь тем, которые зубодробительнее правительственных православных, которые щеголяют ультра-консерватизмом, ультра-антизападничеством, ультра-антидемократичностью.

МАСКИРОВКА ПОД МОНАШЕСТВО

Вл. Бибихин: "В России не стоит, сколько ни суетись, ничего кроме аскезы, усилия, труда. Без военно-монашеской закваски всё на Восточноевропейскуой равнине обречено на смуту и свалку. Есть праздничные области мира, но у нас трудовая, где монастырь стоит на горе. Поэтому немец с прусской орденской закалкой всегда мог органично обрусеть, потому уверенно хозяйничал семинарист Сталин" (Искусство кино. 2000. № 12. С. 124). Любопытно, как верное определение — "военная закваска" — прячется в мистификации — «монашеская». Та же подмена происходит в российском мифе о Пересвете и Осляби: монахи-воины. Разумеется, монашество и монастыри здесь ни при чем, и Сталин не монастырь создавал, а армию. «Труд» здесь — "ратный труд", т. е., это труд по убийству, труд насилия. Нормальная мирная жизнь квалифицируется как «праздник» — то есть, нечто ненормальное, возможное в качестве исключения, изредка.