© Эксмо, 2020

Глава 1. В мир духов нам доступен путь

Доживал свой короткий век другой хрустальный штоф виски, не приближая, однако, и близко к развязке разговор, продолжавший нагромождать одни лишь безответные пока вопросы. Разговор тяжелел, но, странным образом, нарастающим прессом не пригнетал собравшихся друзей, а все ощутимее манил их острым привкусом риска, зовущей, пугающей, но не отталкивающей, а влекущей опасностью.

Они собрались втроем, привычным кругом – Михаил Арленович Блудов и Владимир Романович Мозгалевский, преуспевающие один в бизнесе, другой в чиновничьем мире не без помощи своего старшего друга – генерала Виктора Георгиевича Красноперова, чьи звезды в линейку на погонах, в понимании друзей, не отражали всей полноты его возможностей.

– Вы когда-нибудь задумывались о самоубийстве? – генерал щелкнул гильотиной, неаккуратно ободрав верхний смолянистый с серебряным переливом лист сигары.

– С чего вдруг? Мы же православные, – поперхнулся виски Мозгалевский.

– Я помню, – вздохнул генерал. – Это как раз и смущает. Прогуляться бы туда… и обратно, если вернуться захочется. Хотя вряд ли захочется.

– Чего на этот раз? Вискарь несвежий? Или таджики плитку на фазенде не ту выложили? – улыбнулся Блудов.

– Знаешь, Михаил Арленович, почему церковь запрещает самоубийства? – продолжал генерал, не принимая во внимание иронии друга.

– Потому что твоя судьба – это прерогатива Всевышнего, – не то спрашивая, не то утверждая, невнятно буркнул Блудов, предвидя логический тупик.

– Чушь! Скажи мне тогда, почему убить святого или гения – меньший грех, чем расстаться со своей бессмысленной параноидальной жизнью, которая противна даже тебе? Ты можешь вырезать целую обитель, уехать на пожизненное и через двадцать пять лет выклянчить помилование, вернуться в тот же монастырь на покаяние, сдохнуть, и тебя похоронят на благодатном погосте рядом с твоими жертвами. Но если ты сунул голову в петлю, собственноручно избавив мир от маньяка и придурка, то твоей матери-старушке, обезумевшей от горя, добрый батюшка, которого ты, возможно, спас от самого себя, предложит прикопать тело несчастного сына в придорожной канаве.

– Кощунствуешь, Виктор Георгиевич? – усмехнулся Мозгалевский, пополняя стакан.

– Вы не понимаете! Люди не боятся смерти. Они боятся пограничных состояний. Я люблю океан. Но меня тошнит от четырнадцати часов перелета, от коньячных соотечественников, даже в бизнес-классе жрущих, как дураки на поминках. Ладно, черт с ними. Я не об этом. Мы боимся болезней, тюрьмы, инвалидности, забвения – того, что, как нам кажется, предваряет смерть. Но мы не боимся смерти! Боимся страданий, но не смерти. Боимся нищеты, но не смерти. Если бы она не была самым прекрасным, что подвластно человеку, оберегала бы ее церковь самым жестким запретом? А вдруг смерть – это и есть запретный плод?

– Ага. Ева не яблоко грызла, а собственные вены, – воспротивился Блудов сказанному, но почему-то не так уверенно, как ему хотелось. – Загнался ты, братуха. Поехали завтра в Дивеево. Глядишь и отпустит.

– А чего ты насчет суицида так завелся, Георгич? – Мозгалевский принялся рассматривать генерала через хрусталь стакана.

– Хочу на тот свет слетать. Но чтобы вернуться обязательно. Это ж как во сне, только дальше.

– Не понимаю, как ты медкомиссию по службе проходишь. Не хило, поди, отваливаешь за правильную справку, – Мозгалевский подмигнул Блудову.

– Я просто могу то, что вы не можете даже представить, а тем более поверить, – генерал не шутил, и это друзья понимали, но что-то сковывало их дальнейшее любопытство.

– Вера – это оружие наших надежд. Возможность поверить зависит только от того, насколько горячо мы чего-то хотим. Поэтому теоретически мы можем уверовать в твой самый дикий бред, – медленно проговорил Блудов, но совсем не то, что хотел сказать.

– Бред – не мой профиль, – генерал не намерен был смягчать тон разговора. – И я не меньше вашего не перевариваю психов и одержимых. Тема серьезная, хотя для вас, наверное, странная.

– Тогда уж давай, не тяни, добивай, ведь чуем, что не к десерту нас готовишь, – не выдержав напряжения, сдался Мозгалевский.

– Думаю, для вас не секрет, что мы занимаемся не самыми легальными разработками, связанными, – в повисшую паузу генерал подбирал точную фразу, – скажем так, с расширением сознания.

– То, что ваша контора курирует производство синтетической наркоты на фармацевтических заводах и травит галлюциногенным кайфом Россию и Европу, все и так прекрасно знают. – Блудов попытался рассмеяться. Не получилось.

– Миша, ты, как всегда, всей пятерней в небо, – генерал энергично хватанул растопыренными пальцами воздух. – Не об этом речь. От КГБ мы получили в наследство несколько лабораторий для опытов над человеческим бессознательным. Официально это был советский ответ на один американский проект, в котором первую скрипку играл некий доктор Эвен Кэмерон, получивший в научное распоряжение живой материал.

– Он ставил опыты на людях? – Мозгалевский крутнул стакан меж ладоней.

– Да, – кивнул Красноперов. – Кэмерон опробовал свои методы в секретных лабораториях США. Он утверждал, что существуют два ключевых фактора, которые управляют временем и пространством в нашем сознании. Первый – постоянное получение внешней информации, второй – наша память. Используя наркотики и электрический шок, Кэмерон разрушал память, а с помощью тотальной изоляции человека устранял поступление каких-либо сигналов извне. Он доводил сознание людей до состояния чистого листа, оставляя после себя сотни инвалидов. Эти программы финансировало ЦРУ. Естественно, мы не имели права отставать. Однако наши мозгоправы, которых коммунистическая партия бросила на этот неблагодарный участок работы, после развала Союза фактически стали преступниками. На их счету немало неудачных опытов на вполне себе живых людях, превратившихся из лабораторных мышей в диссидентов-героев. Поэтому лучшие специалисты этого жанра предпочли исчезнуть. Кто-то подался к азиатским диктаторам, кто-то полез в петлю, свихнувшись, а может быть, спасаясь от расправы и позора. То, что создавалось десятилетиями, безвозвратно утеряно.

– Никаких архивов? – зачем-то решил уточнить Блудов.

– Только теоретические наработки, общие места, так сказать. Большинство практических методик и результатов утрачены. Никто не захотел передавать новой власти готовые уголовные дела на самих себя. Но кое-что осталось, правда, в рамках чисто прикладных исследований.

– Каких именно?

– Например, охранительных. Всякое там подавление воли генераторами низких частот. Люди собираются на митинг, агрессивный настрой. Аппаратура включается: публика начинает чувствовать страх и беспокойство. Полчаса – и толпа рассосалась. Но опять-таки, все это не очень удачные аналоги израильских и американских разработок.

– А при чем здесь расширение сознания? – Мозгалевский не отрывал взгляда от раскрученной им янтарной жидкости в стакане.

– Ну, этим занимаемся не мы, а медики, генетики и мозгоправы. Финансирование у этих ребят в два раза больше, чем у всего российского образования, а секретность пуще, чем у всех наших спецслужб. И, заметьте главное, одним из приоритетных направлений является изучение снов.

– Дарвин, Фрейд и прочая хрень? – Блудов, считавший себя неплохим аналитиком, пытался определить, куда же клонит их друг, но не мог понять и теперь неудачу свою скрывал за небрежной улыбкой.

– Установлено, – в голосе Красноперова прорезались лекторские нотки, – что человеческий мозг задействует максимум одну десятую от своих возможностей. Это распространяется и на сны. Фрейд, Юнг, Бехтерева описали лишь доли процента общего потенциала снов. Их выводы сомнительны, поскольку не имеют практических результатов. Но вот новейшие исследования ДНК и структуры человеческого мозга привели к революционным открытиям.

– Георгич, мы ж не на лекции. Можно проще, без академизма. – Блудов разлил по стаканам остатки виски.

– Удалось установить взаимосвязь работы нашей памяти и ДНК, – генерал, не чокаясь, пригубил. – Оказывается, наш мозг подобен регистратору. Он записывает всю поступающую сенсорную информацию, в том числе и время.

– И на летнее время переводится? – съязвил Мозгалевский.

– Часы и минуты – лишь условная мера жизненного потока, – продолжал генерал. – Образ несовершенный и субъективный, это всего лишь человеческая уловка. Но время объективно, постоянно и нерукотворно, оно не может зависеть от человеческого сознания, от шестеренок и маятников. Настоящее время – это энергия, последовательная и бесконечная, которая не измеряется часами и годами.

– А чем тогда? – непроизвольно бросил взгляд на свой Breguet Владимир.

– Если бы я знал, то мог бы из времени синтезировать информацию. А это уже нечто среднее между Нобелевской премией и мировым господством. Но мы уже где-то рядом. Нам удалось установить, что ДНК фиксирует эту энергию. Каждая подобная макромолекула в нашем организме «пишет» нашу историю.

– Ничего себе объемчики! – присвистнул Мозгалевский.

– По сути, не так и много, даже с точки зрения нашего отстающего от Создателя прогресса. Сто лет – это где-то 880 тысяч часов. В среднем на один час более-менее качественной записи требуется один гигабайт памяти. Так что на человеческий век нужно всего-навсего 860 терабайт. По сравнению с предполагаемыми объемами ДНК ничтожно мало.

– Получается, что в останках любого человека можно отыскать запись всей его жизни? – Блудов вдруг почувствовал, как сквозь мутное умничанье проглянула суть разговора, то, ради чего и собрал их сегодня друг.

– Именно! Причем энергия времени заложена в ДНК в виде уникального кода, подобного географическим широтам, распростертым на все человеческие судьбы. Но пока для ученых это всего лишь биологическая нить в электронном микроскопе, которую нельзя ни промотать, ни просмотреть, а только лишь сопоставить с жизнями современников.

– Если из ДНК нельзя извлечь информацию, то какой во всем этом смысл? Дай мне бюджеты, я тебе каждый день буду подобные открытия делать. – Что-то очень важное вновь ускользнуло от Блудова, и он уже привычно растворил растерянность в иронии.

– Если информацию нельзя получить посредством зрения и слуха, это не значит, что она недоступна сознанию. – Генерал выдержал паузу, проследил, доходит ли до друзей им сказанное.

– Остается только ректально, – скривился Мозгалевский.

– Чужую генетическую запись можно ввести в мозг напрямую. – Красноперов снова сделал паузу и добился своего.

– Как?! – хор друзей заставил генерала улыбнуться.

– Если совсем примитивно, то это выглядит так. Тебе делают что-то, отдаленно напоминающее лоботомию. К вестибулярным ядрам продолговатого мозга подводятся микроэлектроды. Затем пускают разряды, которые обеспечивают определенное возбуждение нужного участка мозговой коры. А дальше в шишковидную железу делается специальная инъекция, состоящая из генетической вытяжки выбранного образца, синтезированного с группой психоактивных веществ. И во сне ты начинаешь жить чужой судьбой, привитой тебе, словно оспа младенцу.

– Наркоманы хреновы! Удумали историей колоться! Да ты гонишь, Георгич! – Блудов ощутил холодок под грудиной.

– Вместо собственных снов живешь чьей-то жизнью? – Какой-то неведомый прежде азарт охватил Мозгалевского.

– Можно и так сказать. Тебе прививают фрагмент чужой биографии, которую ты видишь в собственных снах. И каждый твой сон является продолжением предыдущего.

– И с какого момента мне станет сниться чужая жизнь? Не с пеленок надеюсь. – Мозгалевский не выдержал, вскочил с кресла, заходил по комнате, делая боксерские нырки.

– Временная нить появляется практически сразу с момента зачатия, на первой стадии формирования эмбриона, и прерывается примерно на третий день после смерти. Но специалисты могут имплантировать тебе любой фрагмент, подобрав самый интересный возраст и эпизод.

– А когда тебя отпускает? – Блудов все еще не мог поверить в реальность сказанного генералом.

– Все зависит от специфики организма и концентрации вводимого вещества. От месяца и выше с возможностью продления. Платить такие деньги за недельную дозу просто нет смысла.

– И насколько дорогое удовольствие? – живо заинтересовался Мозгалевский.

– Дорогое. Как все волшебное и противозаконное. Сама операция семьсот тысяч «зеленых». Плюс стоимость материала. Здесь все зависит от вашей фантазии. Генетическая вытяжка из праха твоего дедушки обойдется тысяч в пятьдесят.

– А бабушки? – думая совсем о другом, автоматически брякнул Владимир.

– Не дороже, но я бы не советовал. Половое раздвоение может спровоцировать необратимые последствия для психики и привести к потребности смены пола или гомосексуализма.

– Ну а Пушкиным?

– Все зависит от доступности захоронений. В России этим занимаются люди из ФСО в качестве дополнительного заработка. Поэтому еще за полмиллиона баксов тебе отроют хоть Бориса Годунова. Ленин – это вообще не вопрос. Наковыряют из мумии. Там есть еще живые клетки.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Ленин живее всех мертвых на земле. У него растут волосы, ногти, костюмы изнашиваются. Одни кивают на дьявольские козни, другие – на выдумки химиков. Но я бы не стал вводить в себя Ленина. Препарат из Ильича использовали на тестах. Четверых подопытных мигрантов потеряли в течение месяца – два суицида, одно кровоизлияние в мозг, четвертый просто обезумел.

– А Чингисхана можно?

– Да хоть Мао Цзедуна! Но уже на порядок дороже. Это в России взял лопату, лом, ксиву, и любые кости в твоем распоряжении, а осквернением иностранных могил у нас Служба внешней разведки промышляет. У них и аппетиты выше, и гонорары. За любой мало-мальский риск клянчат Золотую Звезду героя, а это еще дополнительные расходы. Зато с такими снами любой язык за месяц освоишь, хоть китайский, хоть древний монгольский в совершенстве.

– А много уже таких… пассажиров, что ли?

– Половина нашей элиты, как пить дать. Президенту сначала Петра I вкололи, сейчас Махатму Ганди смотрит, опять-таки по слухам. Премьер качнул в себя Наполеона, через неделю начались истерики, видите ли, спать страшно стало. Чуть проект не закрыли. Сейчас ему Стива Джобса пообещали, вроде успокоился.

– Сатанизм какой-то, – Михаила передернуло.

– Всего лишь наука. Мы не воскрешаем людей, мы только оживляем их чувства. Сам Святейший благословил. Поговаривают, заказал себе сны папы римского Александра VI. Короче, предлагаю вам составить мне компанию.

– Куда? – все тот же дружный хор.

– В историю! – генерал вновь не сдержал улыбки. – Мне сейчас надо ехать, а в субботу жду на даче.

Глава 2. Юная особь

Виктория в отличие от большинства нежных особ, представляясь новым знакомым, к своим еще свежим годам присовокупляла несколько лет, чтобы слегка упираться головой в тридцатник. Она стеснялась своего настоящего возраста, явно недотягивающегося до окружающей ее кричащей роскоши. Девушка уже завязала с проституцией, по крайней мере так считала. Она давно занималась бизнесом, весьма успешно, по крайней мере так считали окружающие. Вика усиленно боролась с моральным бременем содержанки, донимавшим ее, как донимают солдат раны ампутированных конечностей, и периодически вступала в бой с женами своих благодетелей. В отличие от собаки, осмелевшей облаять хозяйку в минуту ревности к хозяину, получив пинка, Вика не возвращалась на место, поскуливая и поджав хвост, но гордо удалялась прочь, вынашивая план коварной мести, который зрел ровно до встречи очередного поклонника.

Хотя Эдуард Зиновьевич, последний кавалер Вики, которого она оставила полгода назад, и поступил благородно, заплатив банку полмиллиона долларов – остаток кредита за апартаменты в жилом комплексе «Алые полюса», девушка считала его бесконечным скрягой, научившись измерять щедрость мужчин не своими желаниями, а их возможностями. Квартира действительно была великолепна. Двадцать третий этаж, панорамные окна с видом на речную пойму затмевали дурную славу роскошного муравейника «неземных» человеков.

Строгинский канал, взрывавший живым серебром скуку зеленых равнин, являлся творением советских каторжан. Тела «сгоревших» на работе и расстрелянных зэков-землекопов сваливали в могильники, вырытые по соседству. Когда же недоставало камня для укрепления берегов, то, как утверждают злые антисоветчики, с окрестных кладбищ экскаваторами и тракторами собирали весь могильный мрамор памятников и плит с косточками в довесок. Во время стройки «Алых полюсов» нашли останки одиннадцати расстрелянных бедолаг, что по тогдашней ельцинской моде грозило обернуться уродливыми мемориалами и шумным паломничеством либеральных плакальщиков, что не входило в планы либерального бизнеса. Поэтому останки вместе с мусором загрузили в самосвал и вывезли на ближайшую помойку. Ровно через год на месте стройки случился пожар, в пламени которого сгорело одиннадцать работяг. Чтобы освятить проклятое место, пригласили отца Стефана из Троице-Лыкова. Спускаясь в подвал «Алых полюсов», священник сломал руку. Через неделю прибыл новый батюшка. Но стоило только ему начать молитву, солнечный день оглушила буря, песчаный вихрь ворвался в подвал, затушив свечи и засыпав песком чашу со святой водой. Батюшка побледнел и спешно ретировался. С тех пор несчастья сопутствовали стройке: разбилось, сгорело, сорвалось с высоты не меньше тридцати человек. Уже и после окончания строительства мертвецы не переставали мстить нарушившим их покой и оскорбившим память. С жуткой регулярностью и без видимых причин жильцы «Алых полюсов» ныряли с балконов и выходили из панорамных окон. Не вдаваясь в биографию дома, соседи погибших списывали прыжки в вечность на скуку и наркотики.

Вика не стала исключением в утверждении Бальзака, что куртизанки по природе монархистки, щедро оплачивая политической благонадежностью очередь охочих до безграничных утех, свихнувшихся от денег и фармакологических радостей чиновников, ментов и коммерсантов. Конечно, ее не могло не тяготить сотрудничество с ФСБ в сборе компромата на клиентуру. Однако она ценила полууважительную полудистанцию, которую держали чекисты, и была благодарна им за ненавязчивость задач. Тем более служители Лубянки никогда не покушались ни на состояние, ни на тело девушки. Их интересовали только информация и контроль. Для этого они объединили всех красавиц, приторговывавших собой, в так называемую «сеть безопасности», суть которой состояла в том, что дама, решившая самостоятельно покорять панель без помощи «крыш», сутенеров и борделей, должна зарегистрироваться в интернете в специальной закрытой сети. Когда ей звонил клиент, она вбивала его номер телефона в систему и моментально получала отзывы всех шлюх, к которым имел неосторожность заглянуть сей искатель продажных ласк. Сделав запрос, она должна оставить и свой отклик. Таким образом, программа содержала специфическую информацию о клиентской базе дорогих столичных путан. Имея доступ к программе, которая писалась явно по заказу ФСБ, можно с легкостью установить благосостояние, склонность к наркотикам, особенности характера, маршруты передвижения и любимых девочек клиента, имевшего легкомыслие засветить свой номер. База открывала неограниченные перспективы для оперативно-розыскных мероприятий, вербовки, сбора компромата, подстав и провокаций.

Вика в душе уже давно склонялась к затворничеству, несмотря на то что жила совиной жизнью, словно боясь света и трезвости. Она старалась ничего не загадывать, считая, что глупо задумываться о завтрашнем похмелье.

Девушка любила книги. Сначала она подходила к чтению сугубо утилитарно, справедливо рассуждая, что начитанная и эрудированная шлюха будет производить фурор среди зажратых удовольствиями, но не самых глупых мужиков. Потом втянулась, она находила в книгах философскую отдушину среди человеческой грязи высшей пробы.

Вика строго следовала в фарватере гламурной моды и к своим годам протащила и без того безупречное тело чрез все испытания пластической хирургии. На свой двадцать четвертый день рождения она даже заказала у одного из любовников новые зубы, посчитав, что родные слишком поизносились куревом, кофе и амфетаминами. Хирургические опыты прибавляли ей глянца, возраста и внешней пошлости, уплотнив и укрепив ряды поклонников, особенно среди государственных мужей кавказских республик и Средней Азии. Продажные знакомства делали ее желанной на всех светских вечеринках, из которых Вика предпочитала околобизнесовые и околополитические. Уже три года кряду она традиционно блистала на закрытых тусовках Международного экономического форума. И несмотря на то, что конкурировать с нетрадиционными мальчиками за похотливое покровительство кремлевских дядек становилось все сложнее, с пустыми руками домой она никогда не возвращалась.

Последним экспонатом ее коллекции стал господин генерал грозного государева Приказа. Познакомились они банально в ресторане бутылкой «Дом Периньон» от соседнего столика. Как ни парадоксально, привычное знакомство не привело к оперативному физиологическому вмешательству. Отношения складывались неспешно, тепло и сдержанно. Ни он, ни она не форсировали близость, словно оберегая себя от очередного падения. Они наслаждались общением, находя в нем непознанную оригинальность и интригу, отсрочивая известную до изжоги развязку. Эйфория блуда одинакова, и неважно, к кому она обращена. В ней нет глубины, есть только дно. Блудная страсть подобна наркотику, но осознать это может только наркоман, собравшийся сорваться с кайфа.

Еще не решившись претендовать на сердечную тиранию, Вика была крайне аккуратна в звонках, скидывая нейтрально-деловую эсэмэску и ожидая перезвона, который обычно следовал незамедлительно.

– Привет, не спится? – проскрипел в трубку генерал.

Вика отметила про себя с трудом уловимые беспокойные нотки и решила, что момент для разговора выбран не совсем удачно. Однако ее предложение перенести разговор собеседник встретил искренним протестом.

– Я просто звоню узнать, как дела. Представляешь, заказала еду. Привезли супчик, рыбку, туда-сюда. А у меня привычка есть в постели. Ну вот, выключаю свет, залезаю под одеяло, распаковываю свой ужин, и вдруг сообщение с незнакомого номера: «Приятного аппетита!» Я чуть не поседела. А это, оказывается, курьер-придурок решил прогнуться.

– Трусиха, – смехом отозвался генерал.

– Дело не в этом. Не страшно ходить ночью по кладбищу, страшно чихнуть в пустой квартире и услышать «Будь здорова!»

– Наверное, – зевнул генерал, пропуская мимо слова подруги.

– С тобой все в порядке?

– Да, конечно.

– Мы сегодня можем увидеться. У меня через полчаса запись на массаж. Я освобожусь…

– Викусь, не получится. Плохо себя чувствую. Надо пораньше сегодня лечь. – Генерал не любил врать, считая это чем-то недостойным себя, а оттого прибегал ко лжи лишь в крайних случаях и лишь к равным себе. В Вике генерал видел только занятную интрижку, и убивать непринужденность общения бременем мелкого лукавства он не собирался.

– Что-то серьезное? Может, апельсинов привезти?

– В норме. Просто надо выспаться.

Сухо попрощавшись, легким мазком полутонов подчеркнув задетое самолюбие, девушка отключилась. Мысль, перебиравшая варианты, как развеять непривычную ночную скуку, то и дело спотыкалась о шершавый разговор с Виктором. В конце концов, обозлившись на него и себя за испорченное настроение, Вика откупорила бутылку «Гави», отключила телефоны и возлегла на диван с початым томиком «Анны Карениной». Двухдолларовая купюра, служившая закладкой, отмеряла сто страниц романа. Вика пыталась продолжить когда-то заброшенное чтение, однако из всех обрушившихся на нее имен она с уверенностью опознавала лишь Анну Аркадьевну и Алексея Кирилловича. Прожевав без аппетита несколько абзацев, девушка осушила бокал вина и, вздохнув, начала книгу с первой страницы. Примерно через час, наскучившись охотой Левина и Вронского до каких-то глупых баб, Вика, отбросив роман в сторону, схватила телефон. Бутылка вина иссякла, хмель и бессонница хозяйничали в голове девушки. Она писала генералу. Ответа не последовало. Покрутив в руках айфон и покусав губы, она все-таки набрала номер. Абонент был отключен. «И в метро он не ездит!» – резюмировала Вика, закинулась снотворным и полезла под одеяло.

Глава 3. Ничто так не связывает людей, как пороки

Что их объединяло? Странное презрение к жизни и ко всему ее наполняющему. К своему пятому десятку, а им троим и было примерно по сорок пять или чуть более, в целом безмятежного существования, каждый из них успел обзавестись состоянием, державным кабинетом и образцовой для нашего времени семьей, оставить которую не позволяли общий ребенок и общая собственность. Они были элитой. Стратегическим авангардом президентской стабильности. Их имена не звенели в «Яндексе», их знали только те, кто сталкивался с ними лично.

* * *

Самый младший из них, Владимир Романович Мозгалевский возглавлял какой-то московский департамент. Служба его тяготила. Кроме денег, грехов и зависимостей, она ничего не приносила.

После школы папа, командующий красноярским филиалом ФСБ, выписал Володе генеральскую путевку в МГИМО с ключами от столичной недвижимости и «Мерседесом» на непроверяйках. Парень мечтал стать журналистом, но отец прочил юноше карьеру дипломата, благо Володя, несмотря на высокие соблазны, учиться любил. К своему выпуску, на радость семье, он не женился, не сторчался, но послом так и не стал, выдвинувшись, не без помощи родни, на передовую бюджетных распилов. Спустя пару лет жениться все-таки пришлось на несоблазнительной одногруппнице, чей папа Евгений Самойлович стал для Владимира новым причалом в бюрократической стихии отечества. Отец-чекист, к тому времени почетный пенсионер, выбор сына не одобрил, но принял с покорностью нищего. Свадьбу сыграли в Марбелье на вилле у родителей невесты. Уже к тридцати годам Владимир владел двумя особняками в Подмосковье, тремя квартирами в Москве и апартаментами в районе старой Ниццы. Родилась дочь, чернявенькая кривозубка с врожденной патологией, унаследованной по линии матери. На этом Владимир генетические опыты решил прекратить, скрываясь от семьи в трудах и тусовках, нередко сталкиваясь в «Раю» и в «Сохо» со своей суженой.

Потом пошли девки и кокаин, которые быстро превратились из наслаждения в привычку. От тухлого блеска спасали книги, которые Владимир проглатывал взахлеб. Он предпочитал советскую историю, обожал Сталина – одну из немногих симпатий, привитых ему отцом. По взглядам Мозгалевский-младший был государственник, уважал Путина, хотя никогда и не голосовал за него, считая выборы уделом лохов. Он ненавидел коммерсантов вообще, а своих собратьев-чиновников в частности. Ненавистью и презрением к ним, как к классу, оправдывал Мозгалевский неуемность собственного аппетита до взяток и откатов, которые ему несли чемоданами. Чиновники представлялись Владимиру племенем крыс, грызущих трюм Родины. Себя он видел матросом этого корабля.

Были ли у него друзья? Вряд ли. С чего вдруг? Друзья – это плоды испытаний и плоды невзгод. В школе он был неразлучен с Васькой, друг за друга всегда и везде. В одиннадцатом классе Володя приревновал подругу к парнишке из соседнего двора, слово за слово – забили стрелку. Они пришли вдвоем с Васей, против них целая кодла. Вова, недолго думая, достал нож. Соперник выжил, но почку пришлось удалить. Замять дело вчистую не смог даже всесильный отец. Крайним пришлось сделать закадычного друга. Володя уехал учиться в Москву, а Вася – мотать срок на малолетку. Судьбой друга он больше не интересовался, удовольствовавшись обещанием отца помочь Василию вскорости выйти.

Москва прельстила Вову и новыми друзьями, и необъятными горизонтами. Оказавшись в хороводе отпрысков лучших людей страны, он тянулся до них как мог, уже не чувствуя под ногами землю. Эскалация возможностей – деградация желаний, которые износили душу, испортили кровь. Вечное сияние столицы – сияние пустоты и цинизма: люди-фантики и люди-звери. А он метался между двух лагерей, мирно пожиравших друг друга.

* * *

В отличие от Владимира, Михаил Арленович Блудов душою не болел, по крайней мере не обследовался. Он жил легко и быстро, на длинном вздохе. Миша искусно воплощал в себе несочетаемое. Неистовую веру и неуемный блуд, слезную жалость к бездомным животным и безмерную жестокость к потерпевшим, проходившим по его уголовным делам. Он был прекрасный семьянин, образцовый муж и заботливый отец, в том числе и для семей, им когда-то оставленных. Бандитские девяностые крепко рихтанули судьбу и психику нашего героя, оставив на память пару лицевых шрамов, рассеченную автоматной пулей голову и несколько погостов друзей. О мятежном десятилетии он вспоминал не без удовольствия, но и без ностальгии.

Миша горел мгновением. Страсть и пороки без жадности разменивал на покаяние и молитву. Шел к исповеди подобно самосвалу, свозившему грязный снег на переплавку, чтобы потом налегке устремиться за новым грузом. Бандитизм остался в прошлом вместе с погашенными судимостями. Блудов вовремя успел покинуть эту кипящую страстями стихию, устремившись в солидный бизнес. Братьев по оружию, застрявших в терках и качалках, он считал пещерными гопниками, прикидывая, кого из них примут следующего. Обществу воров он теперь предпочитал общество генералов, хотя свято чтил дни рождения как первых, так и вторых.

Михаил жил на два города. В родном Смоленске процветала крупнейшая сеть супермаркетов, молочный заводик, колбасный цех, десяток заправок и аптек. По городу гремели стройки, полностью контролируемые Мишей. Председатель смоленского заксобрания, вице-губернатор и смотрящий за областью от братвы были преданными собутыльниками. Депутатский мандат «Единой России» в следующий созыв Госдумы был выдружен и оплачен. Три уголовных дела успешно развалены и ровно столько же построено храмов при попечительстве Михаила Арленовича Блудова. Впрочем, юг Франции он навещал гораздо чаще, чем отчий регион. Он, как и Мозгалевский, верил в Путина, в силе признавая правоту.

Михаил не любил «черных», однако ежемесячно платил дань местной миграционной службе за своих таджикских рабов, поднимавших жилищный фонд области. Он верил в Россию и стабильность, не видя в них будущего для своих детей. Но, вопреки желанию бывших супружниц, Михаил оставил семьи в России, дочерей пристроив в МГУ, а сына – в Суворовское училище. Сытость мозолила Мише национальную гордость, вместо боли рождая скуку и апатию. Он разучился восторгаться и страдать. Желудочный сок разъедал совесть, оставляя от нее понты и понятия. Мишу уважали все, кроме него самого. Все думали, что он бежит, но его несло. Куда? Миша не знал сам, но боялся берега.

Володю Мозгалевского ему порекомендовали как серьезного решальщика. И правда, все вопросы были улажены, деньги с лихвой оправданы. Пара попоек их окончательна сблизила. Устав от собственного окружения, для всех одинаково чужие, они тянулись к новым знакомствам, в поисках себе похожих. Конечно, в этой дружбе каждый видел и грядущие возможности. Однако взаимно пьянствовать ради карьерных перспектив для новых товарищей было пошло и неинтересно. Друг в друге они разгадывали собственные грехи, пытаясь отыскать им оправдание. Их разговор занимали история и политика, иногда робко влезали литература и философия. Друзья спорили, горячо и матерно, но поскольку их взгляды в целом были однояйцевые, то при единстве предмета несогласия спорящие стороны периодически противоположно менялись.

* * *

Спор на двоих – диалог идиотов. Даже если ты не уверен в собственной правоте, у тебя хватит гордости стоять на своем до конца. Тщеславие всегда затмевает истину. Смысл всякого спора – не убедить друг друга, а перетянуть на свою сторону сомневающихся зрителей. Поэтому для любой дискуссии, как и для любой дружеской компании, нужен, как минимум, третий. Третьим стал Виктор Георгиевич Красноперов – генерал Федеральной службы безопасности, сделавший блестящую карьеру офицера и бизнесмена. Стезя коммерции давалась ему особенно легко, поскольку чекистские погоны не только решали вопросы и открывали двери, но и освобождали от многих ранее взятых на себя обязательств. Свой первый миллион евро он заработал чуть раньше подполковничьих звездочек. Виктор Георгиевич курировал несколько «президентских» фондов, ветеранских и спортивных ассоциаций, служивших надежными финансовыми инструментами для привлечения внебюджетных средств. Он не любил крышевать, ему нравилось покровительствовать. К нему шли как к государеву человеку – с поклонами и дарами, почитая господина Красноперова реинкарнацией Малюты Скуратова. В делах семейных он был небрежен, в делах сердечных – неразборчив. Благо дети, выросшие в казарменной строгости, папаню особо не тревожили. К товарищам своим – Мише с Вовой – он относился с братской любовью старшего и мудрого. Они вместе отдыхали, отмечали праздники и поводы, иногда встречались в спортивном клубе. А познакомились на каком-то высоком банкете.

Разнообразие дел, игристый риск и тотальное низкопоклонство превратили жизнь генерала в бесконечный Лас-Вегас. Он не скучал, но больше уже не удивлялся. Его существование напоминало остросюжетную компьютерную игру, которую он проходил по пятому кругу. В вечном поиске адреналина он даже поучаствовал в контртеррористической операции на Северном Кавказе, убил двух ваххабитов, пару раз шмальнул из «мухи» по дому, в котором засели террористы, погонял на «Тигре», за что был удостоен ордена Мужества. Потом в Казахстане на вертолетах стрелял архаров, потом на Галапагосах ловил марлина…

Сочетание успеха и порядочности в России – это извечная борьба и единство противоположностей. Человек разумный и успешный соткан из парадоксов, обостряющих хроническую русскую совестливость, лекарство от которой – наши пороки, имеющие для души те же побочные эффекты, что и антибиотики для организма. Потомственный офицер Красноперов, зная власть изнутри, никак не мог ее любить. Но в то же время власть дала ему все насущное, вознесла и обогатила. Себя он видел похожим на Владимирского князя, отхватившего в Орде ярлык на великое княжение, знатного и могущественного, но с закабаленной славой и волей. Кстати, княжество у него было – пятьдесят тысяч гектаров тверской земли вместе с разоренными фермерскими хозяйствами, серыми деревеньками, охотхозяйствами, сорняковыми полями и затянутыми в тину прудами. Господская резиденция, представлявшая сложную систему особняков, бань и домиков для прислуги, помпезно высилась на волжском утесе. Река здесь проходила крутым заломом, целуя берег золотистыми песчаными губами, с бархатной тенью ила. Местный губернатор побаивался Красноперова, закрывая глаза на забавы опричника и его близких: всесезонную охоту в заповедных угодьях, побои ментов и местных чиновников. Пришлось простить даже погром двух азербайджанских ресторанов, принадлежавших зятю главы областного суда.

В своем имении генерал появлялся регулярно, не жалея времени на дорогу, – оставаться на ночь в Москве он не любил.

Глава 4. Рискуй, играй и попирай закон

Из леса вышли двое. Направились к поселку, хотя поселком назвать его было трудно, скорее хутор. Четыре небольших двора и огромное имение за забором, оснащенным всякими техническими премудростями и отсеченным крутым обрывом Волги. Возле пятиметровой ограды ютилась кирпичная избушка с разбитым вокруг нее яблоневым садом. Смахнув крючок, один из незваных гостей толкнул калитку, и, о чем-то перешептываясь со спутником, направился к дому. Они не спешили, на ходу натягивали шапки-маски и доставали из-за пояса «стечкины». Хозяин жил один и без собаки, и, видимо, гости об этом знали.

Водка была уже ополовинена, на столе разбросаны куски талого сала, зелень с размазанной на листьях огородной грязью и гроздь бледных помидоров. Дополнял натюрморт небритый мужик с разухабистой рыжеватой физиономией, вполголоса ругающий телевизор. Ствол, приставленный к голове, застал его врасплох, но без страха, слез и обморока. Матерно приветствовавшего незнакомцев Агафона Семеновича тут же репрессировали двумя ударами в печень, а затем привязали к стулу садовым скотчем.

– Зачем пришли, суки? – пользуясь пока еще незаклеенным ртом, рычал Семеныч. – Денег все равно… – он осекся, хотел сказать «нет», но гордо выдавил «не дам».

– Слышь, дед, пытать мы тебя сейчас будем. – Налетчик говорил с явно деланым кавказским акцентом, дыша перегаром в ухо Семенычу.

– Внучок хренов, ты, когда отдуплишься, поздно уже будет! Ты на кого наехал! Я ж тебя с говном схаваю, кадык откушу, ноги вырву!

– Красноперова знаешь? – «Маска» привела Семеныча в чувство то ли пощечиной, то ли вопросом.

– Нет, не знаю такого, – хозяин явно погрустнел.

– Сосед это твой, собака старая! Ну! Знаешь?

В ответ мужик лишь мужественно молчал, героически дергал глазом, наблюдая, как второй налетчик налаживает его старенький утюг.

– Ты партизана здесь не включай. Живым все равно не отпустим. Все расскажешь или сдохнешь в муках адских. Кишки свои увидишь и мясо жареное понюхаешь.

– Не знаю я такого, – сменив тактику, захныкал Семеныч. – Ребятки, отпустите меня. Ну, сами подумайте, где я, а где Красноперов. Откуда мне его знать?

– Хнычь не хнычь, – ласково заржал боевик, – а сдавай соседа по- быстрому и закончим твои страдания. Когда он домой приезжает?

– Не знаю, – ныл хозяин. – Хошь пытай, все равно не знаю.

– Джабраил, ставь утюг. Будем деда жарить! – крикнул злодей товарищу, который послушно воткнул вилку в розетку.

Но в ту же секунду окна брызнули стеклами, полетела входная дверь и в комнату, кто в окно, кто в дверной проем, один за другим вкатились перекатом пятеро бойцов. Отшвырнув в сторону хозяина, они принялись за гостей, уложив на пол и заковав в наручники.

– Витя… Виктор Георгиевич, родненький, – счастливо освобожденный дед рыдал в полевой генеральский погон. – Эти суки ведь по твою душу пытали, но я им ничего…

– Чуть не опоздали. – Красноперов плюнул на зашипевший утюг.

– Георгич, дай я их кончу! – заорал хозяин в ответ.

– Кровожадный ты мужик, но справедливый! Как хочешь, право твое. – Красноперов передернул «калаш» и вручил его Семенычу.

И тот с яростным рыком разрядил обойму в скованных гостей. Парни подергались в предсмертных конвульсиях под рассыпной звон гильз и застыли.

– Уходим, – приказал Красноперов и направился к сломанной двери.

– А чего с мертвяками-то делать? – замычал вдогонку Семеныч.

– Что хочешь, то и делай. Хочешь – чучело, хочешь – в огороде закопай. Помогли бы тебе, да некогда. Сам справишься.

– Вон они какие кабаны отожратые. Я их из дома-то не вытащу, – обескураженно залепетал дед.

– На куски поруби. Делов-то!

Семеныч, тяжело вздохнув и перекрестившись трясущейся рукой, покорно достал топор и направился к казненным.

Смех сотряс разгромленное жилище. Громче всех веселились ожившие трупы, стягивавшие с себя наручники и маски.

– Ну и мудак ты, – злобно выдавил Семеныч в сторону Красноперова.

– Кто?! – генерал оборвал смех.

– Вот этот, – быстро сориентировался дед, ткнув топором на им же «убиенного», которым оказался Миша Блудов. – Утюг, падла, хотел на меня ставить. – Он поник окончательно, тут же одним махом через горлышко допив бутылку.

– Это тебе за беспокойство и на ремонт, – Красноперов по-барски швырнул на стол несколько купюр, явно раздосадованный оскорблением, услышанным бойцами.

Он посмотрел на ребят – та же братва, только в званиях и на службе. Сколько с ними пройдено. Каждый предан, каждый обязан. Кто награжден, кто ранен, но почему-то ни в ком из них он не был так уверен, как в этом старом алкаше-соседе, презирающем власть и его, Красноперова, вместе с ней, но так и не сумевшем переступить через предательство.

Глава 5. Бойтесь своих желаний

– Кремневый дед-то оказался! – подытожил Мозгалевский, играя со «стечкиным». – Просто Ковпак какой-то. Расстрелял нас и глазом не дернул.

– Откуда они берутся, такие порядочные? И, главное, чужие. Я своих сколько ни кормлю и ни грею, а сдадут с потрохами первому же следователю, – Миша хлебнул холодной водки, закинув следом кусок буженины.

– Им просто другими быть западло. Они одинаковые. Одинаково порядочные, одинаково искренние, одинаково злые. Они даже врагов и жен бьют одинаково. – Красноперов отнял у Владимира пистолет и спрятал его в поясничную кобуру. – Вот Семеныч меня не сдал – порядочный. Но если в России снова начнется семнадцатый, он же меня первый и пристрелит, как тебя с Вовкой. И тоже во имя справедливости. Он ненавидит всех нас за всю эту сладость и чрезмерность.

– Да ладно, Георгич, не преувеличивай. Назвал тебя мудаком и испугался больше, чем нас вместе с утюгом.

– Не меня он испугался, а своего бессилия передо мною. К чему героизм, когда нет ни единого шанса? А был бы у него хоть один боевой патрон, и разговор бы другой получился. Думаю, под мою дачу у него канистра с солярой уже припасена.

– Зубастые у тебя крепостные, ваше благородие, – выдал Блудов, налегая на бараньи ребра, и мечтательно продолжил: – Жарко здесь и скучно! Во Франции сейчас хорошо.

Они сидели на широкой террасе, с которой открывались безудержные русские просторы, прошитые стремительной нитью Волги. Крышу подпирали резные столбы в виде языческих идолов. Под самой кровлей висел лик Спасителя.

Бесконечно менялись блюда и открывались бутылки. Люди подъезжали и уезжали – поздороваться, выпить за хозяина, напомнив о себе. Красноперов был радушен, но дистанцирован. Всех угощал, но не со всеми пил, искренне радуясь только Мозгалевскому и Блудову.

– А вот и наша Виктория! – Мозгалевский встал, первым заметив поднимающуюся на террасу даму.

– Классные у вас страусы, Виктор Георгиевич, – вежливо улыбнулась девушка, подсевшая к генералу.

– А мы сейчас, Викуся, скажем, чтобы страусиную яичницу сделали. Мясо у них собачье, а вот яйца мне нравятся.

– Спасибо, не надо. Я уже сыта. Пожалуй, разве только чуть-чуть вина.

И тут же, словно джин, за ее спиной возник официант с бутылкой холодного «Просекко».

– Мне через месяц тигрят уссурийских должны привезти. Я уже огородил под них гектар леса. Приезжай с кисками поиграть, пока они еще маленькие.

– Не многовато – гектар? – удивилась девушка.

– Маловато. На воле тигр нарезает себе землицы до 800 квадратных километров, метит ее как собственную и хозяйничает на ней. Поэтому мой гектар им будет как угол в клетке. Хотя все упирается в привычку, как всегда.

– Георгич, давай вернемся к экспериментам со снами, – хрустнул пальцами Блудов. – Я тут и так и сяк подумал, а действительно, почему бы не попробовать.

– Всяко интереснее, чем рыбалка и… – Мозгалевский взглянул на девушку. – Чем мужиков стращать автоматами. Да и возлияния все эти надоели. Георгич, ты бы рассказал нам детали, а так только воду намутил.

– Да, в принципе, все просто. Делают нам всем по уколу в голову, и мы идем смотреть сны о судьбах канувших в лету выдающихся товарищей. Причем, чтобы не было скучно, можно не разбивать наш коллектив даже во сне.

– Это как?

– Сны можно совместить. Как я уже рассказывал, ДНК содержит атомарную нить, которая является генетическим датчиком времени. На всей своей протяженности нить уникальна, она не повторяется, но постоянна для всех. Наши специалисты научились сопоставлять разные судьбы по временной нити, как отпечатки пальцев. Как бы вам объяснить, – генерал прервался, подумал. – Вот представьте, что есть, скажем, Ваня и Петя, которые жили приблизительно в одно время, поэтому у них приблизительно одинаковые временные нити. Так вот, можно сопоставить их общий промежуток жизни по абсолютному совпадению этих нитей. Затем найти любой понравившийся вам идентичный заусенец и с этого момента параллельно запустить два сна из жизни Вани и Пети.

– А девочек берете с собой? – прощебетала Виктория, прильнув к генералу.

– Не боишься, милая? – Красноперов нежно приобнял подругу.

– Если с тобой, то нет, – девушка обольстительным шепотом скользнула по щеке своего кавалера.

– Тогда нам остается лишь выбрать доноров памяти, внести наличные, сдать анализы и через пару недель дружно явиться на операцию.

– Операцию? – скривился Владимир.

– Скорее процедуру, ничего сложного и рискованного. Займет не больше получаса.

– И где проводят нынче подобные опыты? – с наигранной бравадой в голосе спросил Блудов.

– Сами увидите, а пока это государственная тайна.

Глава 6. Пучины покрыли их, и они пошли в глубину, как камень

Оставив машины на спецстоянке Васильевского спуска, друзья в сопровождении Вики подошли к Спасской башне, где их уже дожидались трое в штатском, отличавшиеся от снующих прохожих беззаботными и даже отстраненными лицами. Они уважительно поздоровались с Красноперовым и дежурно с его спутниками, пригласив следовать за собой.

За Мавзолеем из кремлевской стены скромно выглядывала дверь, через которую живые вожди проходили к усыпальнице. Последние архитектурные новшества Мавзолей обрел при Брежневе. Когда Леонид Ильич уже не мог бодро покорять гранитную трибуну, к заднему торцу коммунистического святилища приделали мраморную пристройку под эскалатор для немощного вождя. А чуть дальше друзья увидели скрытый от глаз посетителей Красной площади бетонный бункер. Спустившись по узкой лестнице, они оказались в коридоре, залитом ярким искусственным светом. Справа и слева располагались закрытые кабинеты с номерами и без табличек.

– Александр, – подозвал Красноперов одного из сопровождающих.

– Слушаю. – Офицер слегка прогнулся, похоже, стеснялся своего роста перед генералом.

– Давай ребятам сначала хозяина покажем.

– А ВВ тоже здесь? – ляпнул Миша, улыбнувшись глупой остроте.

– Нет пока, Мишаня, – усмехнулся Красноперов. – Здесь еще Владимир Ильич хозяйничает.

– Ух ты! Я последний раз Ленина видел, когда нас в пионеры принимали. Прогнали толпой мимо гроба, я и разглядеть-то его толком не успел.

– Сейчас разглядите, – пообещал Александр Геннадьевич, оказавшийся заместителем коменданта Кремля. – Обычные посетители, которые заходят с парадного входа, по правилам не могут находиться в ритуальном помещении № 1 больше двух минут. Хотя и в течение этого времени Ленина видели немногие. Как правило, проходят быстрее.

За разговором друзья миновали строгий коридор, ковровыми дорожками и дверями напоминавший советский номенклатурный санаторий. Александр Геннадьевич завернул в закоулок, где, услышав приближавшиеся шаги начальства, уже выстроились в «смирно» семь офицеров ФСО – дежурная смена Мавзолея. Затем короткий переход и свет остались за спиной, а перед спутниками открылась лестница черного мрамора, слегка озаряемая глухими красными отблесками, размазанными по ступенькам. Резко похолодало и посвежело. Вверх, потом вниз, затем направо, и друзья оказались в квадратном зале, в центре которого на постаменте возвышался саркофаг. Белый свет мерцал лишь под сводами Мавзолея, зал же был погружен в рубиновое марево. Мозгалевский подошел к Ильичу, бесцеремонно рассматривая тело.

– Он и вправду как живой! – Вместо смешка Михаил смог родить лишь утробный скрип.

Вождь действительно поражал своей сохранностью. Кожа, не желтая, как у мертвецов, а бледно розовая, была покрыта мелкими оспинами. Жиденькая рыжая бороденка отливала живой краской и шелком, словно чем-то регулярно пропитываемая. Акульим плавником выступал нос с хищной горбинкой.

– Ильич-то, в натуре, здоровее выглядит того клоуна, который его на Красной площади кривляет, да и костюмчик посвежее.

– Это потому что костюмчик он меняет чаще, чем его живая дешевая копия, – вмешался Александр Геннадьевич.

– В смысле? – кашлянул Блудов.

– Как же вам объяснить? – чекист потер затылок вновь просевшей в почтительном поклоне головы. – Костюмы изнашиваются, обувь стаптывается.

– Как у святителя Спиридона Тримифунтского на Корфу? – суеверно перекрестился Блудов.

– А еще ему подстригают волосы и ногти. Это абсолютно живой материал.

– А если он такой живой, то почему не ходит? – с любопытством озирался Мозгалевский.

– Может, потому, что у него вырезали мозг, – без доли иронии парировал Александр Геннадьевич.

– Да, да. Я что-то об этом слышал, – Мозгалевский перешел на полушепот. – Целый институт мозга создали.

– Совершенно верно. Мозг Ильича в мелко порубленном состоянии пребывает и ныне в том самом институте, для этой цели и созданном.

– А в порубленном-то зачем?

– Якобы для исследований. Но по мне так чертовщина какая-то, – поморщился Александр Геннадьевич, на что Красноперов подмигнул друзьям, выражая гораздо большую осведомленность, чем заместитель коменданта Кремля.

– Вот вы смеетесь, Виктор Георгиевич, – насупился чекист. – А здесь и правда капище. Проклятое место.

– Зиккурат, б… – хмыкнул Миша.

– Подобные ритуальные пирамиды строились еще в Древнем Вавилоне, – решил блеснуть своими познаниями перед генералом Александр Геннадьевич. – Ритуальные строения, как и то, где мы находимся, были асимметричны, в них не было одного угла, точнее он был перевернут вовнутрь. Бальзамированное тело являлось энергетическим генератором, в который именно через вогнутый угол поглощалась сила толпы и доставлялась жрецам. Можно в это не верить, списывать на совпадения, как можно считать делом случая и кровавые жертвы, которые приносили к ногам полумертвого Ильича.

– Жертвы? – изумленно пискнула помалкивавшая до сих пор Вика.

– Да, – кивнул офицер. – Известный факт – теракт в Мавзолее 1973 года, когда посетитель подорвал на себе самодельную бомбу. Погибла супружеская пара и тяжело ранило четверых детей. От террориста нашли только руки. Однако мало кто знает, что почти десять лет спустя, в 1982 году очередной смертник в Мавзолее соединил на себе провода. Погибло двадцать человек, сакральные стены были обметаны человеческим фаршем. Вот, смотрите, – Александр Геннадьевич ткнул в небольшие выбоины в мраморной стене. – Это все последствия теракта восемьдесят второго. Самое потрясающее, что хозяину хоть бы хны, ни одной царапины на саркофаге! Ведь что интересно, каждый раз за неделю до теракта в саркофаге ставили более прочные бронестекла.

– А вот об этом я никогда не слышал. – Красноперов не скрывал своего неудовольствия.

– Виктор Георгиевич, у вас свои секреты, у нас свои. Если на меня сошлетесь, вернусь без пенсии к себе на родину. Впрочем, всяко лучше, чем эту спящую красавицу охранять. Буду на Волге рыбу ловить.

– Или ее кормить, – Красноперов без иронии заглянул в глаза чекисту.

– Или так, товарищ генерал, – погребально улыбнулся Александр Геннадьевич.

– А что, если здесь молебен провести, изгнать дьявола. Он в труху и превратится! – инквизиторски твердо изрек Блудов.

– В 2014 году отец Сергий, настоятель с Ганиной ямы, один из шести русских экзорцистов…

– А кто это? – осторожно поинтересовалась Вика.

– Кто бесов изгоняет, – нетерпеливо бросил Блудов, раздраженный, что девушка перебила офицера.

– Так вот. Он, еще три монаха и монахиня провели здесь молебен. Читали заклинательную молитву над Ильичом. Возле саркофага даже сотрудникам ФСО больше получаса находиться нельзя. Наши таксидермисты тут же начинают строчить жалобы. А тут, представляете, два часа святой молитвы! Под конец даже волчий вой слышали, а как вышли, отец Сергий и говорит, мол, назовите имена близких, запишу и молиться за них буду. Так вон Игорь, – чекист кивнул в сторону молодого коллеги, – забыл, как мать родную зовут.

– Да вот уж, – повинился Игорь. – Я-то ее всю жизнь – мама-мама, ну и выскочило имя.

– То-то ты бухал потом с неделю, никак в себя не мог прийти, – прошипел Александр Геннадьевич. – А хозяину хоть бы хны! И глазом не повел. Лежит себе, как живехонький. Здесь, похоже, без кола осинового не обойтись. Виктор Георгиевич, вы ж тогда с нами были.

– Много болтаешь, Саша! – Красноперов рыкнул. – Пошли. Нет у нас времени на твои воспоминания.

Александр Геннадьевич виновато замолчал, подошел к стене и оттолкнул от себя мраморную плиту, ту самую, поврежденную взрывом. Образовался узкий проход, куда проследовала компания, оставив фэсэошное сопровождение в траурном зале.

Красноперов двигался по-хозяйски уверенно, посмеиваясь над мистическим восторгом спутников. Через десять шагов закончились гранитные покои Ильича, и начался коридор, уже не походивший на профилакторий, скорее на больничку. Кабинеты с безликими дверьми закрыты. Пусто и тихо, если не считать технического гула, похожего на работу вентиляции. Однако обилие видеокамер не давало посетителям и малейшей надежды остаться незамеченными.

Коридор перегораживала решетка. Красноперов приложил магнитную карточку. Визгнул зеленый огонек, калитка открылась, и друзья двинулись дальше. Завернув за угол, они уперлись в мощную дверь черного металла, возле которой за секретарской стойкой сидел крепкий молодой человек в черной униформе без опознавательных шевронов. В отличие от офицеров комендатуры он не стал козырять Красноперову, лишь попросил гостей приложить большой палец правой руки к матовой кнопке, соединенной проводом с компьютером. Генерал не стал исключением. Друзья по очереди откатали пальчики, на экране повыскакивали их портреты без каких-либо дополнительных описаний, кроме статуса «доступ № 4». Сотрудник неведомых структур открыл дверь, пропустив гостей в просторный зал, похожий на больничный приемный покой, где словно из-под земли перед ними явился перекошенный годами и недугами субъект.

Глава 7. Искусство вежливого обхождения с чертями

«Чистый Мефистофель, – вздрогнул Блудов. – Не к лицу ему белый халат».

– Здравствуйте, мил-сердечный Виктор Георгиевич. Наконец-то и вы к нам пожаловали. Очень рад. Очень! И друзья с вами. Ох, какая красота! – Странный доктор тут же переключился с генерала на девушку, продолжая тарахтеть, уже обращаясь к Вике. – Я всегда говорил, что настоящая красота – всегда смелая красота. Как же эти хитрецы мужчины уговорили вас последовать за ними?

– Совершенно случайно, – девушка поджала губки.

– Случай, милейшая сударыня, одно из имен Бога, – доктор повернулся к Красноперову. – У нас все готово. Но сначала пройдемте ко мне.

– Лекцию слушать, профессор? – Недовольство генерала не осталось незамеченным собеседником. – Да, хочу лично представить моих товарищей, которых заочно вы уже знаете, наверное, лучше меня – на Викторию вы уже обратили внимание, а это Владимир Романович и Михаил Арленович. Перед вами же, господа, светило советской алхимии и каббалы – Лев Моисеевич Ва… – Красноперов осекся под строгим взглядом доктора. – Хорошо, хорошо, обойдемся без титулов и фамилий. Просто – гений, чудотворец. Надеюсь, Лев Моисеевич, на этот раз государственной тайны я не нарушил.

Лев Моисеевич снисходительно кивнул, открыл ближайшую дверь и пропустил гостей в тесный, выполненный в светлых тонах кабинет с уютным приглушенным светом. Из мебели лишь стол, диван и два кресла, обтянутые кремовой кожей.

– Присаживайтесь, господа. Располагайтесь.

– Чем бы утешиться? Коньяка нет, профессор? – непринужденным хамством Красноперов пытался ответить на жесткий взгляд доктора.

– А вам, господин генерал, как я понимаю, что водку пить, что на пулемет бросаться, лишь бы с ног сшибало? – парировал Лев Моисеевич.

– Не пьянки ради, а чтобы не отвыкнуть. – На помощь другу-генералу пришел Мозгалевский, уловив в диалоге нервную закипь.

– Увы, специфика нашей, так сказать, процедуры требует абсолютно ясного сознания. Разрешите предложить вам липовый мед под ромашковый чай?

И уже через минуту миловидная секретарша в белом халате внесла поднос с чашками.

– Итак, – командно начал Лев Моисеевич, – мы получили результаты ваших тестов и анализов. Психофизическое состояние в норме. Все формальные вопросы улажены. Препараты готовы. Можно приступать. Но для начала я хочу посвятить вас в тонкости этого удивительного процесса, который в среде нашей богемной клиентуры получил название «дримтриппинг». Отцом-основателем проекта по праву считается Лев Борисович Збарский, человек судьбы удивительной. Уверен, что опыты по дримтриппингу он ставил на себе, получив результаты, опережающие наши разработки. После смерти Хозяина, – Лев Моисеевич почтительно склонил голову, – нам, точнее нашим коллегам, удалось получить его мозг для исследования в рамках отдельного института. Уже в двадцатых годах прошлого столетия была создана уникальная лаборатория, должная разрешить задачи, которые официальная наука отрицает, а церковь считает колдовством и сатанизмом.

– Чего один только ваш Ильич стоит, – проскрипел богобоязненный Блудов.

– Видите ли, Михаил Арленович, всякий прогресс, в том числе и научный, дело рук самоубийц. Почти каждое революционное открытие стоит жизни. Ученых от рук инквизиции погибло больше, чем цыган от рук нацистов. Даже вполне уже цивилизованная Российская империя в 1881 году отправила на эшафот гениального Кибальчича, придумавшего ракету, на которой Советский Союз взлетел в космос, покорив весь мир. Владимир Ильич до сих пор стоит на страже всей государственной, как изволил выразиться господин генерал, каббалистики. Это столп, священный громоотвод пещерной ненависти общества и церкви к истинной науке, которая творит совершенное завтра несовершенного мира.

– Что вы имеете в виду? – насторожился Блудов, взвешивая риски таинственных обрядов с собственным мозгом.

– Все смирились, что в центре Святой Руси, – Лев Моисеевич победоносно оскалился, – стоит зиккурат, в котором лежит полумертвый тиран, эту самую Святую Русь уничтоживший. Но кроме православных маргиналов, всем глубоко наплевать, что государство уже почти сто лет тратит огромные бюджеты на эксперименты с человеческим биоматериалом, на синтез психоактивных веществ, на промывание мозгов, на опыты с мертвыми и изучение магических свойств крови.

– А, так вы еще и вампиризмом занимаетесь? – хохотнул Красноперов. – Хороший бизнес, Лев Моисеевич. Берете бабки страшные, потом кошмарите до икоты. Посмотрите на них, они же сейчас сбегут отсюда.

– Вампиризм, как секрет неувядаемой молодости, научно обоснован еще в двадцатые годы нашим коллегой Паулем Каммерером, который стоял у основ советского научного мистицизма, – ничуть не задетый иронией генерала продолжал профессор.

– И что, реально омолаживает? – оживилась Вика.

– Смотрите. – Лев Моисеевич подошел к книжному шкафу, достал небольшую брошюру, изрядно пожелтевшую от почтенного возраста, и протянул гостье.

– Пауль Каммерер. «Смерть и бессмертие». Государственное издательство, 1925 год, – вслух прочитала Виктория.

– В этой работе столетней давности автор тогда уже доказал экспериментально, что даже мертвая клетка, погруженная в плазму крови, оживает и обновляется – Профессор бесцеремонно забрал у девушки брошюру и вернул ее на полку.

– А кто такой этот ваш Крамер или как его там? Он как-то был связан с Аненербе? – полюбопытствовал Мозгалевский.

– Нацистский проект Аненербе – это лишь жалкая пародия на то, что было достигнуто жрецами нашего храма – Мавзолея, еще до зарождения Третьего рейха. – Лев Моисеевич воздел руки к галогеновому потолку. – Госпожа Блаватская, которую эсэсовцы возвели в культ Богородицы, служила агентом ОГПУ, как и Рерих, кстати, со своими учениками. Все их учения и откровения нагоняли лишь тумана для европейских мистиков и наших дурачков из недобитой интеллигенции, которые жаждали новых религий, новых культов, новых мессий и тайных знаний. На эти тибетские ириски купился даже Адольф Алоизович, а в качестве трофеев их до сих пор дожевывает Америка. Вот, вы думаете, зачем нынешнему государству коммунистическая партия, на которую современная Россия тратит миллиарды из своего бюджета? Защита пенсионеров, советского нафталина и розового патриотизма? Э, нет! Чтобы оберегать Мавзолей! Ленину надлежит лежать здесь, пока последний его жрец не будет истреблен.

– Давайте уж ближе к делу, Лев Моисеевич, – поторопил профессора Красноперов.

– Господа! – Кремлевский Мефистофель из бесноватого колдуна преобразился в элегантного менеджера. – И конечно же, дамы! Вам представляется уникальная возможность стать участниками величайшего эксперимента, который ниспровергает существующие представления о реальности. Поколения советских ученых разрабатывали физику сознания, благодаря им мы можем исследовать другие уровни человеческого существования. Открытие «нити времени» ДНК позволило объединить усилия нескольких секретных лабораторий и добиться фантастических результатов. Используя информационный архив, который содержится в тканях или даже в прахе умершего человека, мы научились воссоздавать его голографическую модель в сознании живого человека, находящегося в состоянии сна. Иными словами, пока вы спите, вы можете полноценно жить чужой жизнью.

– И насколько это безопасно? – не удержался Мозгалевский.

– Абсолютно безопасно, – ласково изрек Лев Моисеевич, – если соблюдать все правила, о которых я вам расскажу.

Глава 8. Что нужно нам, того не знаем мы

– Правило первое – сон должен быть дозирован и регулярен. Каждый день вы обязаны засыпать не позже часу ночи, а просыпаться не позже девяти. Здесь следует пояснить, для чего вообще нам нужен сон. Во время бодрствования в организме человека вырабатывается так называемый «сонный яд», более точное его название – яд мышечной усталости. Во время сна организм очищается от этого яда. Без еды мы можем прожить месяц, без сна вряд ли протянем и неделю. Открою вам государственную тайну: в СССР часть приговоренных к смерти поступала в наше распоряжение. Не надо кривить губки, дорогая Виктория, – Лев Моисеевич ностальгически вздохнул. – Это было отребье – маньяки, насильники, изменники Родины. Без них наша наука завязла бы в бумажной пыли никому не нужных диссертаций. Подопытных помещали в «стаканы» – специальные боксы, в которых человек мог только стоять, яркий свет, музыка и металлические стены под напряжением не давали шанса даже на полудрему. На пятый-седьмой день бессонницы в объятиях металлической могилы они теряли сознание. Чаще всего подопытные умирали не приходя в себя, хотя мы старались этого не допускать.

– Неужели вы их спасали? – с наивной робкой надеждой спросила Вика.

– Нет, – улыбнулся Лев Моисеевич. – Скорее наоборот. Естественная смерть убивала смысл эксперимента. Обычно, когда подопытный доходил до полуобморочного состояния или терял сознание, мы извлекали его из плена, приводили в чувство и только потом умерщвляли. Затем исследовали его мозг. Как правило, нервные клетки в лобных долях пребывали в ужасном состоянии. Форма их ядер изменена, мембраны словно изъедены лейкоцитами. Но что примечательно, если подопытным перед смертью давали поспать, то никаких изменений в клетках не находили. Поэтому вам нужен здоровый и глубокий сон. Отсюда правило номер два – исключить любые наркотики и крепкий алкоголь.

– Совсем не бухать? – скривился Блудов.

– Выпивать, конечно, можно, но не напиваться. Все ваши действия в реальности должны быть предельно контролируемы и осознаны. А человек с мерой не дружит.

– Если у тебя есть мера – у тебя есть все, – профилософствовал Красноперов.

– Как говорил Чехов, – Мозгалевский закинул глаза в потолок, – если человек не пьет и не курит, поневоле задумаешься, а не сволочь ли он.

– Есть еще нюанс, – продолжил профессор. – Препарат, который вы получите, содержит безопасный для организма психоделик. Однако более сильный наркотик или алкогольное опьянение способны подавить как его действие, так и «яд мышечной усталости», что спровоцирует бессонницу. В этом случае голографическая модель может разрушиться или возникнет альтернативное астральное состояние. Но мы всегда будем рядом, без помощи вас не оставим. Вам наденут на руку браслет-мониторинг, который будет контролировать работу мозга. При малейших отклонениях браслет автоматически пошлет сигнал на наш компьютер. Оперативные центры лаборатории находятся в каждом федеральном округе России и практически при каждом российском посольстве во всем мире.

– Нехило развернулись. Может, вы и мозг по гарантии меняете? – присвистнул Блудов.

– Увы, современная медицина может воссоздать любой человеческий орган, кроме головного мозга. Итак, правило третье: беречь свое здоровье, особенно голову, ведь после повреждения теменной доли мозга, как это случается при инсульте, человек перестает видеть сны.

– Иными словами, лоботомию вы нам не рекомендуете? – резюмировал Блудов.

– Отчего же, – ехидно улыбнулся Лев Моисеевич. – Известный американский хирург Уолтер Фриман утверждал, что применение лоботомии способствует превращению социальных уродов, шизофреников, гомосексуалистов в добропорядочных граждан. – И не дожидаясь возмущения припотевшего от иезуитского оскорбления Блудова, ученый продолжил: – Но вернемся к нашей теме. Я должен объяснить механизм сновидений и сопутствующую физиологию. Как только мы засыпаем, наша вегетативная система тут же перестраивается. Дыхание делается более редким, выдох становится пассивным и долгим, громким, но менее глубоким, чем во время бодрствования. Наш американский коллега Натан Клейтман, кстати родом из Кишинева, официально считается отцом исследования сна. Так вот, опыты он предпочитал ставить на себе. Под действием амфетаминов ему удалось не сомкнуть глаз 180 часов кряду – семь с половиной суток. Что любопытно, по мере продолжения опыта при внешнем проявлении бодрствования электроэнцефалограмма показывала ритмы глубокого сна. Грань между бодрствованием и сном исчезала, хотя он не чувствовал, что засыпает. Мышцы были ослаблены настолько, что он не мог держать карандаш. Психика пришла к окончательному упадку, организм начал вырабатывать так называемые индолы, по составу близкие к серотонину и ЛСД. Но состояние пришло в норму после первого сна, который длился не более шестнадцати часов. Обычно на третий день бессонницы ощущается резкий упадок сил. Человек начинает спотыкаться о несуществующие предметы, вместо связной речи способен лишь бормотать, повторяясь и делая ошибки, не будучи в состоянии оценить свое поведение. Ему уже не под силу задачи, требующие внимания, он становится все более и более неуравновешенным, суетливым и раздражительным. Ему кажется, что земля ходит ходуном, глаза покрываются пылью. Через девяносто часов бессонницы начинаются галлюцинации. Еще через сто часов он впадает в глубокую депрессию и в отречение от собственной личности. Во время сна прекращается только сознание человека, остальные жизненно важные функции сохраняются. Кстати, у впадающих в спячку млекопитающих температура тела снижается до нуля, а у некоторых животных до пяти градусов мороза. Зверушки во время сна всего лишь на какие-то доли градуса теплее окружающего воздуха. При этом газовый обмен у них снижается в десять раз, а дыхание в сорок раз. Например, еж делает один вдох в минуту.

– Нам это не грозит. Во-первых, мы не ежики, а во-вторых, в холодильник нам еще рано, – рассмеялся Блудов.

Лев Моисеевич, сообразив, что явно затянул с теорией, перешел к более насущным вопросам.

– Как вам должно быть известно, наш сон состоит из двух состояний: быстрый и медленный. Быстрый сон еще называют третьей формой жизни. Разбудить человека во время этого состояния непросто, однако при этом энцефалограмма показывает почти бодрствование. Быстрым сон назвали от движения глаз, зорко наблюдающих за происходящим во сне под закрытыми веками. Все, что видите во сне, вы отслеживаете при помощи глаз.

– Хорошо, но если разбегаются глаза, почему не машут руки и не ходят ноги по третьему измерению сознания? – Мозгалевский с любопытством наблюдал за профессором.

– Дабы обезопасить человека от сонных похождений, мозг парализует остальные мышцы.

– А как быть с лунатиками? – блеснула улыбкой Вика.

– Лунатики – люди с поражением мозга, у которых эта система не работает. Так вот, – профессор откашлялся. – В среднем движения глаз проявляются у человека четыре-шесть раз за ночь. При этом длительность фазы быстрого сна к утру возрастает до получаса. Именно на это время приходится основная нагрузка дримтриппинга, как мы называем наше потустороннее путешествие. События, которые мы видим во сне, сжаты во времени. То, что должно происходить наяву часов за десять, вы можете увидеть во сне за десять минут. Это сложно осознать, поскольку человеку кажется, что сон он проживал в течение целой ночи, но на самом деле сон длился всего лишь минуты. Таков и способ сверхкомпактного хранения информации в нашем сознании. Этот феномен ярко выражен при воспоминаниях. Например, два часа смотрели фильм, но, чтобы в памяти воссоздать отдельные фрагменты, вам потребуются какие-то секунды. Второй любопытный факт – мы не удивляемся во сне, даже если начинаем летать, изрыгать пламя, видеть чудеса и небылицы. При этом, когда мы просыпаемся, в течение первых минут бодрствования самый невероятный приснившийся нам абсурд кажется абсолютно реальным и осязаемым. Некоторые умники с учеными степенями утверждают, что мы не удивляемся во сне, потому что все это – наши собственные мысли, мечты и фантазии. Я же считаю, что это связано только с тем, что во сне наше сознание свободно от предубеждений, вбитых нам в голову.

– Как это? – удивился Блудов.

– Например, вы летали во сне и ничего странного в этом не заметили. В первые мгновения после пробуждения вы также не видите в своих полетах ничего удивительного. О чем это говорит?

– О том, что мы окончательно не проснулись, – отозвалась Вика.

– Это говорит о том, что мы можем летать, перемещаться во времени, видеть мертвых или тех, о ком принято так считать, можем не умирать от смертельных ран и исцеляться от всех болезней. Однако наши сверхспособности, гениальность и бессмертие тут же заковываются сознанием в оковы разумных условностей – законов физики, природы и морали. Мы сами придумываем себе тюрьму, из которой вырваться удается единицам. Наша воля и могущество – заложники человеческих знаний. Скажу вам, как убежденный атеист, – профессор выпрямился и словно забронзовел: – Человек отличается от животного возможностью стать богом, но многие ли из нас задумываются об этом? В мире нет истины кроме силы и нет мира вне нашего сознания. Если в это поверить, то можно, не выходя отсюда, из этого вот бункера, менять реальность по лекалам наших желаний.

– «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: "Перейди отсюда туда", и она перейдет», – изрек Блудов, но профессор, пребывая в мистическом запале, уже никого не слышал.

Глава 9. Грядущие на сон

– Почему человек боится яви и не боится снов. Чем наша жизнь реальнее сна? Тем, что наши сны эпизодичны. И все! По сути, во снах мы, следуя от абсурда к абсурду, радуемся с утра, что нам это лишь приснилось, но проявляем удивительную беспечность и бесстрашие перед ночью грядущей, обрекающей нас на очередное астральное испытание… Дорогая Виктория! – вскрикнул Лев Моисеевич. – Не могли бы вы представить, что ваши сны стали бы вдруг реальностью. Вспомните, что вам снилось за последние пару недель и представьте.

– Ммммм…. – насупилась Вика. – В этом случае я бы, наверное, или сошла с ума, или покончила с собой.

– И первое, и второе мимо. Во-первых, наши сны – это тотальное сумасшествие, сходить уже некуда, и тем более с ума. Во-вторых, во снах мы то и дело погибаем, поэтому смерть не станет ни лекарством, ни спасением.

– Тогда это был бы ад! – воскликнула девушка. – А ведь правда жесть.

– Но объясните мне, почему в таком случае вы не боитесь засыпать, устремляясь навстречу этому аду?! Ведь во сне мы не знаем, что это сон. Во сне от присутствия ада нас спасает отсутствие памяти и все тех же рабских условностей – знаний. Но дримтриппинг в корне отличается от банальных сновидений. Во-первых, последовательностью. Из ночи в ночь вы будете осваивать чужую биографию, до мельчайших подробностей сохраняя в памяти увиденное, как будто это реально происходило с вами. Во сне на протяжении всего путешествия вы будете чувствовать и мыслить, как донор памяти. В случае вспышек вашего собственного «я» в виде чувств, мыслей, воспоминаний, необходимо будет немедленно связаться с нами. В-третьих, допускается побочный эффект в виде фантомной боли.

Вика испуганно встрепенулась. Мозгалевский поморщился.

– Просто если донор памяти страдал болезнью почек, то, проснувшись, вы можете почувствовать боль в пояснице, но, – поспешил успокоить профессор, – ничего страшного в этом нет и на вашем здоровье это не отразится. Фантомные реакции могут коснуться и вкусовых предпочтений в еде, спиртном, куреве, а также в наркотических и сексуальных пристрастиях. Именно поэтому мы категорически не рекомендуем использовать память бывших наркоманов и тщательно проверяем сексуальную ориентацию как доноров, так и дримтрипперов.

– А я б Высоцким потусовался, – хохотнул Мозгалевский, дернув носом, – глядишь бы и сам петь начал. Даже интересно, чем ширялись великие поэты великой страны.

– К сожалению, это невозможно, поскольку небезопасно, – отрезал Лев Моисеевич. – Как я уже говорил, любой сильнодействующий препарат может спровоцировать необратимые процессы в сознании.

– Но то ж во сне, профессор.

– Дело в том, что сознание фиксирует эмоции, которые наркоман переживает во время «кайфа», и запоминает тонус головного мозга. Поэтому память донора может полностью подчинить состояние организма вполне здорового и уравновешенного дримтриппера. Пожалуй, на этом я пока прервусь. Теперь вам осталось подписать кое-какие бумажки и проследовать в процедурную.

– Договор будем заключать? – деловито поинтересовался Блудов.

– Вы шутите? Какие здесь могут быть договоры? И, главное, куда вы с ними потом пойдете? В ближайшую психушку? Мол, так и так, в Мавзолее Ленина такого-то числа мне с друзьями за миллион американских долларов сделали лоботомию, чтобы во сне отправиться в прошлый век. Выполненной работой остался недоволен, прошу взыскать с Мавзолея вышеуказанные средства и моральную компенсацию? – Лев Моисеевич обнажил гнилые десна.

– Смешно, – прикусил губу Блудов. – Тогда что мы будем подписывать?

– Обязательство о неразглашении государственной тайны.

– То есть, если я проболтаюсь, меня посадят? – хихикнула девушка.

– Боюсь, драгоценная Виктория, в этом случае сажать будет некого.

– Красноперов нас чайком с полонием отпочует? Да, Вить? – пытался пошутить Мозгалевский в напряженную пустоту.

– И сушками с цезием, – сухо ответил генерал. – Несете ерунду! Профессор, извините моих друзей. Здесь все понятно. Давайте вашу канцелярию и пройдемте на аппараты.

– Тогда вы уж проясните по поводу операции, – словно оттягивая момент, поднялся Блудов.

– Покорнейше извините. – Лев Моисеевич принял свое обыкновенное сутулое состояние. – Каждая операция продлится не более получаса, проходить она будет под общим наркозом. Насчет лоботомии, как вы понимаете, это была шутка. Вскрытие черепной коробки не понадобится. В ваших головах и без того входных отверстий хватает. Электростимуляция шишковидного тела мозга будет достигаться разрядами в шейный нерв. Иглу мы…

– Иглу? – побледнела Вика.

– Лев Моисеевич, давайте переходить к сути, а то мы так Вику потеряем, – поспешил вмешаться Красноперов.

– Насчет процедурных моментов не беспокойтесь. Обещаю, вы ничего не почувствуете. Итак, после процедуры вы можете ощутить подташнивание и головокружение, словно от морской болезни. Это пройдет в течение дня.

– А дальше?

– Мы обработали вашу заявку. Ночью вы будете встречаться во сне друг с другом. Господин Блудов, вашим донором памяти станет Сталин Иосиф Виссарионович, вы насладитесь закатом советского императора. Виктор Георгиевич, вам достанутся маршальские звезды Георгия Константиновича Жукова. Виктория будет сопровождать вас в качестве машинистки Екатерины Андреевны Климовой. Вы же, Владимир Романович, – профессор перевел взгляд на Мозгалевского, – станете отцом атомного проекта, хозяином ГУЛАГа и командующим армией чекистов Лаврентием Павловичем Берией.

– Кроме Жукова, все они плохо закончили, – тяжело вздохнул Мозгалевский.

– Поверьте, вам это не грозит. Во-первых, путешествие прервется раньше смерти Сталина. Во-вторых, если человек во сне переживает смерть донора памяти, он сразу просыпается, дримтриппинг заканчивается, и уже в следующую ночь вы наслаждаетесь привычными снами.

После причащения гостайной Лев Моисеевич развел гостей по отдельным палатам.

Блудов последним зашел в похожий на келью кабинет, где его ожидали двое врачей в медицинских масках, над которыми застыли седые глаза. Обстановка напомнила Михаилу Арленовичу казенную ветлечебницу, куда они с мамой в детстве отвозили усыплять своего больного кота. В архаике советской медицины безнадежно тонул странный электронный агрегат без всякой маркировки, похожий на нечто среднее между оборудованием для УЗИ и бормашиной.

Глава 10. Что не сделает закон, то восполнит пуля

Мавзолей друзья покидали молча. В этом молчании заключалось не предвкушение удовольствия, но страх перед его последствиями. Страх был грядущий и коллективный: от раздражающего нытья в правом подреберье у Блудова до немой паники у Вики. Мозгалевскому мерещилось нестерпимое жжение в затылке, которое он объяснял началом кровоизлияния в мозг, тщетно пытаясь в этом разувериться.

Красная площадь затягивалась сумерками, и наступавшие потемки почему-то обрадовали наших героев. С глупой неприкаянностью бродили люди туда-сюда, словно куски пенопласта, гоняемые сквозняками кремлевских ворот. Не сговариваясь, друзья перешли к ГУМу, уселись в ресторане, где последний раз в жизни ужинал Борис Немцов со своей спутницей.

– Вить, ну вот скажи по-честному, по-боевому, как будущий маршал будущему генералиссимусу, Борю же вы замочили? – зачем-то отчаянно и резко бросил Михаил, слегка оторопев от собственного тона.

– Мишань, поверь, как маршал генералиссимусу доношу, – с улыбкой принял игру Красноперов, – не мы.

– Хорош заливать! – с неожиданной злобой оборвал его Блудов. – Если не вы, тогда знаете кто.

– Борю царские башибузуки исполнили, а мы лишь за ними присматривали, – невесть с чего вдруг приоткрылся Красноперов. – Концы отсекли и подчистили немножко. Мы же не убийцы и не разбойники. Так мараться никто не станет.

– Даже если Папа прикажет? – бесцеремонно влез в разговор и Мозгалевский.

– Он никогда не прикажет. Такие приказы отдают псам, а не офицерам.

– Какое формалиновое благородство! – скривился Блудов и переключился на официанта, мигом отозвавшегося на характерный жест. – Пятьдесят «Макаллана».

– Миш, спиртное же нам нельзя, – дотронувшись до руки Блудова, молебно возразила Вика.

– Во-первых, в небольших дозах можно, а во-вторых… тоже можно. Так получается, за Борю сейчас сидят не те? – вернулся к разговору Блудов.

– Почему же? Они самые! – усмехнулся Красноперов.

– Тогда чего же вы их не отмазали? Поматросили и бросили? – не унимался Блудов.

– Существуют две схемы ликвидации в интересах системы. Первая – «запасной сценарий», вторая – «месть фанатика». Главный принцип – убийство должно быть раскрыто, преступник наказан. В противном случае злодеями становятся спецслужбы и президент. Как правило, оно так и происходит. Единственным исключением стал Шабтай Колманович – хозяин Дорогомиловского рынка и женской сборной по волейболу, – пустился в непривычные для него объяснения Красноперов, с большим любопытством всматриваясь в лицо Блудова.

– Помню, был такой. Агент Моссада, КГБ и прочее, и прочее. Его, если мне не изменяет память, возле Новодевичьего монастыря расстреляли, – живо откликнулся Мозгалевский, потирая затылок.

– В 2009 году красиво и дерзко исполнили. Ни следов, ни зацепок. А это и есть главный прокол, – назидательно процедил Красноперов.

– Обгладывая трупы, кидаете быдлу кости, – подытожил, тяжко вздохнув, Блудов.

– Это не быдло, это народ. Иметь надо уважение к собственным согражданам, Михаил Арленович, если вы, конечно, позволите продолжать к вам так обращаться. С Шабтаем вопрос решать надо было немедленно, времени на подготовку не оставалось. Собрался дурачок за бугор свалить. А кто ж его с таким моральным грузом отпустит. Ну, с ним и проще. Это не Аня Политковская, о таких, как Колманович, даже наследники не плачут, потерли глазки, посморкались на могилу и в бой – делить барахло. А особо любопытным подкинули мульку, что-де это месть за покушение на Япончика. Общественность успокоилась. И только после Литвиненко до всех этих все знающих, во всем разбирающихся идиотах дошло наконец, что вместе с убийством надо прорабатывать и мотив, и убийцу.

– Ты говорил что-то про «запасной аэродром», – вкрадчиво, боясь вспугнуть неожиданно разоткровеничавшегося друга, напомнил Мозгалевский.

– «Запасной сценарий», – автоматически поправил его Красноперов. – Схема «запасного сценария» проста. Кто-то из агентов находит гопников, которые берутся за все, что не весит больше червонца строго режима: грабят, наезжают, выбивают долги. Им предлагают денег ровно столько, чтобы заглушить разум и инстинкт самосохранения, за походить, последить, собрать информацию. Эти блатные лохи «топчутся» за объектом, а поскольку ничего особо криминального в этом нет, то смело отзванивают со своих мобил, торчат на маршрутах и возле дома на собственных тачках. Когда же пацаны засветятся, как радиация, спецы исполняют цель. По горячим следам берут «душегубцев», быстренько их колют, доказательной базы хоть отбавляй. И, чтобы соскочить с пожизненной прожарки, ребятки показывают на выбранного «заказчика». Финита! Убийцы разъезжаются умирать по зонам. Публика удовлетворена. Полковники становятся генералами. Вспомните первого зампреда Центробанка Андрея Козлова, которого якобы заказал банкир Френкель, а исполнили луганские бандиты. Возьмите убийство президента «Алмаз-Антея» Игоря Климова, хозяина фабрики «8 Марта» Михаила Кравченко. Да ту же Политковскую взять… – Красноперов перевел дух, прикидывая, не сказал ли друзьям чего лишнего.

– Ну, Литвиненко, Шабтай Колманович… но остальные – всего лишь комерсы, – тут же, не дав застояться паузе, встрял Мозгалевский.

– Деньги, Володь, это тоже политика, да еще какая политика! А то ты сам не знаешь? – снисходительно улыбнулся Красноперов.

– Так что все-таки с Немцовым? – недовольно поморщился Блудов, отхлебнув виски.

– Гад и предатель! Пятая колонна! Это нас еще в диктатуре обвиняют. Была бы диктатура, уволокли бы этого пидора на Лубянку, а потом продырявили по приговору народного трибунала. А мы с этими скотами толерантничаем. Вот и приходится звать горных братьев. А у них – не у нас! Наши балбесы могут еще Папу ослушаться, а для джигитов слово Рамзана – закон.

– Это ж самоубийство. Их же все равно посадят, – недоуменно возразил Мозгалевский.

– Самоубийство – не выполнить приказ. А так, возьмите Будаева, полкана. Группа его отработала, вели профессионально, через телефон и наружку. Работали человек десять. А загрузили одного – признали фанатиком-одиночкой, народным мстителем, дали по такому случаю четырнадцать лет. Убийцам Немцова – исполнителю двадцатку, подельникам чуть больше десятки. Наказание отбывать, как всегда, отправят в Чечню, ну а там – ковровая дорожка, деньги и почет.

– И вы с этим миритесь? – Блудов заходил желваками.

– Мы это придумали, Мишань. Рамзан такой же громоотвод, как и эти консервы в мраморе, – генерал махнул в сторону Мавзолея. – И Папа чист и справедлив. И возмездие неотвратимо. Опять-таки и нас по грязным пустякам не дергают. А жмуры? Тебе кого из них жалко?

– А Будаев, он вроде вашей породы?

– Танкист этот, который чеченку сначала трахнул, а потом замочил?! Ты бы еще вертухаев к нам подтянул.

– Так война, – смутился Мозгалевский.

– Война! Насиловать-то зачем? – хохотнул Красноперов, только сейчас высвобождаясь от гнетущих мыслей.

– А журналистка эта, Политковская? – Вика робко втиснулась в мужской разговор.

– Викуль, плохой человек и продажный журналист. Русских не любила, про нас гадости заказные писала. Короче, агент влияния. Баба, но что с этого толку, если она враг. Была б на такие случаи у нас статья, глядишь, уже бы вышла исправленная и искупившая. Как при Иосифе Виссарионовиче.

– Какая статья? – девушка облизала ложечку с маскарпоновым муссом.

– Пятьдесят восьмая – за контрреволюционную деятельность. И писала бы дальше тетя Аня в стенгазету мордовского лагеря. А так червей кормит. Хотели десталинизации – получите, суки. Но посмотрите, что будет через пару лет. Владимир Владимирович строит великое государство. Сначала Крым, потом Донбасс. Еще недавно стремно русским себя было назвать, неполиткорректно. Могли мы тогда мечтать о русском мире? А сейчас уже пол-Украины у америкосов забрали. Путину нужен плацдарм, откуда начнется наступление Русского мира. Мы и здесь всю пиндосскую мразь зачистим. Всех этих медведевых, чубайсов, кудриных… Я неделю назад заходил в Донецк, со Стрелковым встречался. Говорит, если мне Владимир Владимирович даст приказ, я голыми руками всех перегрызу, за сутки очищу Москву от этого болотного сброда. Сейчас он развернется, оружие ему подвезли, «Буки» отправили, скоро над Киевом «Фантомы» будем сбивать. Мирное небо Донбассу! Народ туда воевать активно едет. Чеченские джигиты бодро бьются. Слезли с гор и в «степь донецкую парни молодые». Ваххабитам Рамзан амнистию пообещал за Донбасс, вот они и стараются – режут бандеровские головы. Отныне и Аллах за Русский мир.

– Странный он какой-то, – задумчиво вставил Блудов.

– Кто? Рамзан? – удивился генерал.

– Нет, Стрелков. Чудаковатый. Он не бухает?

– Леня нормальный. Бухать вроде не должен. А кто на войне не пьет? Разве только чехи, а те или шмаль, или насвай, – генерал отвел взгляд, словно в чем-то уличенный.

Глава 11. Время мертвых

– Лаврентий Павлович, одиннадцать часов, вы приказывали разбудить. – Крепкий кавказец в форме полковника МГБ осторожно прикоснулся к маршалу.

– Здорово, Семеныч, – сквозь сон прокряхтел Берия.

– Завтракать не желаете? – полковник услужливо склонил голову.

– Вот не пойму, Саркисов, – Берия уселся на кровати, желая выместить раздражение за прерванный сон и за тяжелые ночные бдения у Хозяина. – Ты три года врагов народа расстреливал, откуда в тебе манеры эти халдейские?

– Я не расстреливал, я только доставлял, – упал голосом полковник.

– Думаешь, я не знаю? Со мной не спорь. Был у Ляли?

– Вчера заезжал, передал деньги, продукты. Все как приказывали. Мне звонила Елена из Дома моделей, сказала – есть две новые девочки, которые могут вас заинтересовать.

– Это потом. У нее вроде в октябре день рождения, не забудь поздравить от меня. Гоглидзе подъехал?

– Так точно. Ожидает в гостиной.

– Пусть там накроют.

Полковник глубоко кивнул и покинул спальню.

Рафаэлю Саркисову пошел сорок четвертый год, работать у Берии он начал семнадцать лет назад личным водителем, быстро продвинулся в начальники личной охраны. Лаврентий Павлович ценил своего охранника не столько за преданность, сколько за собачье чувство хозяйского сапога, атрофированную гордость и умственную ограниченность, не способную уловить тонкой нити интриг, выплетаемых Берией. Но при этом Берия вручил Саркисову мешок со своим грязным бельем, который Рафаэль Семенович чутко копил и оберегал. Полковник отвечал за все внебрачные связи шефа, вел реестр увлечений Лаврентия Павловича, подыскивал новые, опекал, развлекал, организовывал пикники и аборты. И если раньше он возил приговоренных зеэков на расстрел, то теперь советских красавиц в особняк на улицу Качалова.

В просторной гостиной, сдержанно отделанной лепниной и деревом, в ожидании пробуждения маршала уже час скучал генерал-полковник МГБ. Он пил чай и закусывал мандаринами. Серго Гоглидзе уже в тридцать четыре года стал комиссаром государственной безопасности второго ранга. Тогда его партийным шефом был любимец Сталина Нестор Лакоба, возглавивший советскую Абхазию. Но ставку молодой чекист сделал на Лаврентия Павловича, организовав для него отравление Лакобы с последующей расправой над всей родней и соратниками убитого.

Гоглидзе лично разрабатывал спецоперации по устранению врагов атомного маршала, лично с выдумкой и с удовольствием участвовал в пытках. Назначение Гоглидзе заместителем министра государственной безопасности после того, как МГБ возглавил Семен Игнатьев, для Берии в кабинетных баталиях стало реваншем за арест его ставленника Абакумова.

– Рад тебя видеть, дорогой. – Берия крепко обнял Гоглидзе. – Спасибо, что нашел время. Пообедай со мной. В одиночку жрут только звери.

Не дожидаясь согласия генерала, Берия махнул рукой, и словно из-под земли вырос Саркисов с привычно вжатой в плечи головой.

– Семеныч, поторопи с обедом. На двоих пусть накрывают.

Через пятнадцать минут длинный инкрустированный стол был сервирован в лучших традициях партийной трапезы. На первое в фарфоровой супнице подали рассольник с гусиными потрохами. В пище, как и в людях, Берия ценил несочетаемые качества. В суп помимо традиционного рассола и соленых огурцов добавлялось молоко, придававшее блюду легкую пикантность. Тут же на льду маялась икра паюсная, а на блюдцах «Императорского фарфорового завода» жирным перламутром переливались спинки астраханской сельди и нежились куски белужьего бока.

Удалив прислугу, Берия разлил по бокалам вино.

– За здоровье товарища Сталина – Маршал пригубил бокал, генерал суеверно махнул до дна.

– Хорошее вино, – похвалил Гоглидзе.

– Грузинское – самое лучшее. Не то что абхазская дрянь. Странный этот народ – всю жизнь бок о бок с грузинами, а людьми так и не стали. Только хурму друг у друга воровать горазды. И за что этим бездарям Господь дал такой край? Как поживает государственная безопасность, дорогой Серго?

– Враги не дают расслабляться, товарищ Берия.

– Сколько тебя помню, Серго, ты всегда слыл человеком решительным и умным. Я не знаю ни одного твоего врага, который бы тебя пережил. А то ведь были не мальчики, то были вепри.

– То были враги народа, товарищ маршал.

– Это решало особое совещание, которое за тобой не всегда поспевало. Помнишь нашего китайского полпреда Ваню Луганца, которого Лева Влодзимирский с Церетели в спецвагоне молотком забили, а жену его придушили?

– Иногда обстоятельства требовали решительных действий. В интересах партии, – генерал осекся.

– Знаешь, Серго, почему ты еще жив? Почему живы Кобулов, Деканозов, Мешик, Церетели, Влодзимирский, Саркисов? Потому что я берегу тех, кто мне предан. Мы низвергали богов. Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Ягода, Ежов – то не человеки, то титаны, которым рукоплескали миллионы идущих на смерть бараньей тропой. То были не казни врагов народа, мы, как в страстное Средневековье, сжигали их «города» с детьми и челядью, а на пепелищах танцевали лезгинку. Но ни один, кто был рядом со мной, не пострадал. Вам дозволено то, за что без суда и следствия мы ставим к стенке.

– Это продиктовано… – Гоглидзе не успел подыскать подходящего слова.

– Серго, мне не нужна демагогия, мне нужны дела. Что создавалось двадцать лет, вы просрали за один год. И, главное, кому просрали? Выскочкам и брехунам, падающим в обморок при виде крови.

– Лаврентий Павлович, вы только скажите, – с плохо скрываемой обидой встрепенулся Гоглидзе.

– Знаешь, почему спекся Витя Абакумов? – Вопрос скорее прозвучал утверждением, чем был обращен к собеседнику. – А ведь Витя в свои тридцать пять лет уже командовал Смершем. На его счету двести восемьдесят четыре секретных операций, которые он лично разрабатывал. Через три года я его вытащил в министры госбезопасности. Он приблизился к вождю, почувствовал себя Мюратом при Бонапарте. Но в отличие от Наполеона товарищ Сталин не страдает сентиментальностью, ему не нужны ни друзья, ни родичи, а только слепые орудия его воли. Витя же решил, что можно быть угодным всем, забыв, что у пса всегда только один хозяин. Как он, кстати?

– Держат в Лефортово. Бьют сильно, но терпит пока, молчит. Единственное, о чем просит, чтобы жену не мучили с ребенком.

– Они там же?

– Так точно. Когда их взяли, сыну только четыре месяца исполнилось.

– Антонину я помню. Красивая бабенка, папа у нее, если не ошибаюсь, гипнотизер известный. Как его?

– Орнальдо.

– Не очень долго жизнь была красивой. Мне нужны все протоколы допросов по этому делу, и наших, и врачей.

– К этому делу и близко никого не подпускают. Рюмин еженедельно докладывает лично товарищу Сталину. Даже Игнатьев не в курсе. Информацию собираем по крупицам. Врачи потекли, Майрановский потек, но что конкретно подписал, неизвестно. Рюмин их сам пытает, – скороговоркой, торопясь, оправдывался Гоглидзе.

– Серго, мы с тобой дружим почти двадцать лет. Друзья должны понимать друг друга. Ты замминистра государственной безопасности. У тебя свой начальник, – прервал его Берия.

– Вы же знаете, что у меня только один руководитель, – спохватился генерал.

– Я ценю преданность. Но сегодня одной преданности мало. Должна быть воля. Многие решили, что Хозяин спекся. Но проблема не в этом. Проблема в том, что Сталин считает, что так решили все. Мы стоим на пороге новой грандиозной чистки. Члены Президиума ЦК – это завтрашние покойники. Через неделю на съезде он хочет избавиться от Молотова и Микояна. Хозяин полагает, что они наименее одиозны, поэтому могут стать точкой опоры для новой оппозиции, которая будет удобна и нашим, и Западу. Потом он должен будет ослабить Маленкова, не выводя его из игры, чтобы было кому нам противостоять. Затем срежет Хруща. Усилится новыми людьми, сделает ставку на вояк, например, на Конева и Тимошенко, а потом и нас, обескровленных, поволокут на плаху, – Берия вздохнул.

– Я не совсем понимаю… – промямлил Гоглидзе.

– Хозяин стар, но уходить не хочет. Он задумал победить смерть. Мы для него лишь грустное напоминание об уходящей эпохе. Я хорошо помню, как он был одержим идеей вечной молодости. Сначала Каммерер – этот аферист, промышлявший вампиризмом. Потом профессор Богданов, предложивший Сталину омолаживаться переливанием юношеской крови. Вождь даже денег дал ему на целый институт. Этот ученый идиот настолько уверовал в свое открытие, что ставил опыты на себе. В свой пятьдесят шестой день рождения он влил в себя кровь студента, страдающего туберкулезом. Решил, что если организм таким образом столкнется с болезнью, то выработает мощнейший иммунитет. Ну и через месяц отошел в мир иной.

– С туберкулезом шутки плохи, – прокашлял в кулак Гоглидзе.

– Самое смешное, что туберкулез оказался ни при чем. Как впоследствии выяснилось, профессор Богданов умер из-за резус-несовместимости. На тот момент наука знала только о существовании групп крови А и B, остальные открыли только через двенадцать лет. Потом у Сталина появился еще один воскреситель – академик Богомолец, Сан Саныч. Этот хитрый хохол пообещал Иосифу создать эликсир молодости и получил под свои авансы бессчетное финансирование, Сталинскую премию, Героя соцтруда, кресло вице-президента Академии наук и директора Института геронтологии. Наобещал Сталину жизнь вечную, а сам потом возьми и умри в шестьдесят пять лет. Коба тогда мрачно пошутил: «Обещал обмануть смерть, а надул всех нас». Тогда тему засекретили, теперь за успех соревнуется пара НИИ. О результатах Сталину докладывает Ефим Смирнов, но поскольку результатов нет, то Ефима Ивановича в ближайшее время подчистят.

– А при чем здесь зачистка членов ЦК? – решился обнаружить свою недогадливость Гоглидзе.

– Я же говорю, мы напоминаем о старости, среди равных – вторые, рвущиеся в первые. Сталин считает, что между ним и его соратниками должна быть пропасть непреодолимой глубины. А если между диктатором и министром расстояние сократилось до дружеского рукопожатия, то министру пора рубить голову. Что он периодически и проделывает с героями партии. Мы стали дружеской обузой, и настало время поменять нас на трепетную молодость, для которой Иосиф Виссарионович – не состарившийся Коба, а Великий Сталин, непреклонный, неутомимый, не ошибающийся. Косыгин, Громыко, Устинов – вот кого он готовит нам на смену. Хозяин хочет вручить им знамя Советской державы, а у них дрожат руки. Поэтому ему нужны отморозки типа Рюмина, готовые выполнить последний приказ вождя.

– Мнительность Хозяина слишком опасна, – осторожно подхватил мысль шефа Гоглидзе.

– Как опасна, так и спасительна. Любая угроза – это возможность, а любая возможность – это угроза, – прищурился маршал. – Старческая мнительность слепа и безумна, она обрушивается в первую очередь на самых близких и верных. Мнительность не столь безжалостна к врагам, сколь беспощадна к друзьям. Чего стоит опала Коли Власика, который с двадцать седьмого года возглавлял личную охрану Самого. Даже у меня нет такого преданного человека, каким был для Хозяина Власик.

– Зря вы так, Лаврентий Павлович! – обиделся Гоглидзе.

– Не обижайся, Серго. Преданность Власика, Поскребышева, Рюмина – иррациональна и глупа. Они, словно гимназистки, влюблены в нашего деда. Чем человек глупее, тем вернее. И чем больше таких унижают, тем безумнее и безграничнее становится их верность.

– Бьет – значит любит, – через силу выдавил подобие улыбки Гоглидзе.

– У Поскребышева жена была, смазливая такая, шустрая евреечка. Я в тридцать девятом сначала арестовал ее брата, потом отдал на резолюцию Сталину ордер на арест самой Брониславы Соломоновны. Вызвал тогда вождь своего секретаря и говорит: «Поскольку органы НКВД считают необходимым арест вашей жены, то так и должно быть». Ну, Поскребышев в полуобмороке, еле стоит. Не знает, что и сказать. А Сталин смеется ему в глаза: «В чем дело? Не переживай! Если баба нужна, мы тебе новую найдем». В сорок первом мы ее расстреляли. Я как ни приду к Иосифу, так Поскребышев двери бежит открывать, заискивает, словно бесконечно благодарен. Сам дрожит, ненавидит, но за Сталина жизнь отдаст.

– А наш Семен Михайлович! – Вино, усердно разливаемое по бокалам, растворяло субординацию даже у Гоглидзе.

– Товарищ Буденный – героический маршал, полный георгиевский кавалер… Он под пули ходил чаще, чем мы с тобой по бабам. А как на жену его возбудились, так сам же ее на Лубянку и отвез. Красивая сучка, кстати, солистка Большого с прекрасным контральто. – Берия вожделенно причмокнул. – Сдал, так сказать, с рук на руки. Я ее и принимал тогда. «Оля, – сопроводил ее Семен Михайлович, – ты не волнуйся. Так надо. Товарищи во всем разберутся. Я позабочусь». Позаботился! До сих пор по лагерям песни поет.

Берия нажал на кнопку, распорядился подавать второе. Через минуту в гостиную внесли перепелов, фаршированных печенкой с коньяком.

– Давай, Серго, под горячее. – Берия освежил бокалы. – Короче, Поскребышева надо убирать и Власика тоже.

– Лаврентий Павлович, так с Власиком все уже порешали. От Сталина отлучили, он уже полгода как замначлага в Асбесте. Двадцать пять лет охранял отца народов, нынче его врагов сторожит. Вы с юмором подошли к Николаю Сидоровичу.

– В такой игре, дорогой Серго, полумеры опасны. Хозяин в любой момент заскучает, засентиментальничает и вернет из опалы любимого пса. С Власиком надо кончать раз и навсегда.

– Здесь многое зависит от министра…

– А все должно зависеть от нас! – резко перебил маршал гостя. – Игнатьев хитер. Урок с Абакумовым усвоил прекрасно. Он будет до последнего формально предан Сталину, но продолжит держать с нами дружественный нейтралитет – что-то не поймет, что-то не расслышит. Его правая рука не будет знать, что делает левая. Игнатьев всегда подставит плечо сильному, но и первый затопчет, если тот оступится.

– Игнатьев опасен. На контакт идет плохо, мне порой неделю приходится ждать, чтобы попасть к нему на прием, а ведь я его первый зам, – пожаловался Гоглидзе.

– Ты не понимаешь, Серго, что от Игнатьева может быть больше пользы, чем от Абакумова. Умный враг полезнее преданного идиота. Он человек Маленкова, а с Жорой мы договоримся. Пятого октября откроется съезд, Сталин готовит сюрприз, пробу сил, предварительную зачистку, добьет Молотова и Микояна. Кстати, что там с супругой нашей «каменной жопы»?

– В ссылке в Казахстане Полина Жемчужина. Нормальные условия, помогаем. Она молодцом держится, ничего не просит.

– Баба стойкая, не совсем хорошо с ней получилось. Охаяли на весь свет, хоть и заслуженно. Здесь ее не хватает.

Маршал замолчал, пережидая пока подают чай. Берия пил крепкий с лимоном, на сталинский манер.

– А эту тварь Рюмина надо убирать немедленно. Еще месяц его работы, и мы все пойдем вслед за Абакумовым. Думаю, Рюмин уже получил показания от Майрановского и Эйтингона.

– Допускаю, что Майрановский мог поплыть, но Эйтингон станет держаться до конца. Наум Исаакович – разведчик крепкий. А Рюмина убрать сложно. Как-никак, любимчик и надежда Сталина.

– У Сталина была одна Надежда, и он ее пристрелил. Нет ничего более переменчивого, чем любовь вождя. «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!» – Берия поднялся со стула, ознаменовав окончание обеда. – Серго, делай что хочешь, но мне нужны материалы по Майрановскому, лаборатории и врачам. Где сейчас Судоплатов?

– В Киеве, Лаврентий Павлович.

– Вызывай его срочно. Он мне здесь нужен.

– Слушаюсь, товарищ Берия. – Вдохновленный энтузиазмом шефа, Гоглидзе взял под козырек и вышел из залы.

Глава 12. Кто считает пешки, когда король под ударом

Приказав Саркисову готовить выезд, Берия ушел к себе. Со второго раза завязав галстук нужной длины, он затянул широкий узел на шее.

Лаврентий Павлович старался не отставать от европейской моды. Из Англии доставлялись новые коллекции костюмов, по лекалам которых личный портной маршала товарищ Фурман шил для него гардероб.

Кортеж Берии состоял из трех гоновских^[1] машин, но Лаврентий Павлович, то ли из скромности, то ли лишний раз не хотел раздражать Сталина, не любившего вооруженной свиты своего соратника, старался довольствоваться двумя ЗИСами. Охрана, находившаяся в хвостовой машине, передвигалась на ЗИС-110, сам Берия – на ЗИС-115, который отличался от предшественника капсульной броней и повышенной мощностью. На таком же автомобиле передвигался и Сталин, не тяготевший к роскоши мирового автопрома, как его вождь и учитель^[2].

Лаврентий Павлович смотрел на осеннюю Москву сквозь толстые, с кулак, силикатные стекла, которые никогда не опускались. Саркисов сидел впереди, рядом с водителем. Все молчали.

Мысли возбуждали нервы. Берия лихорадочно мусолил шляпу, как Аладдин волшебную лампу. Его угнетало, что он не может рассчитать время до точки невозврата. Он пытался понять, когда ситуация вышла из-под контроля, когда ему, всесильному Берии, его партийному отряду неприкасаемых, сложилась оппозиция, готовая биться насмерть? Сколько раз он успокаивал себя, что бесстрашие врагов – всего лишь безумие, а безумцы всегда обречены. Берию многие считали авантюристом, но он никогда им не был. Каждая его операция или интрига отличалась тонким расчетом. Нанося удар, он всегда предвидел сокрушающую контратаку противника, но, точно рассчитав силы сторон, всякий раз выходил из схватки победителем.

Даже в мятежной юности Лаврик никогда не метил в вожди. Не трибун и не мыслитель, всего лишь дерзкий грузин с мутной биографией. До середины тридцатых партийные бонзы – мастера революционной фразы, объятые народной славой, видели в плюгавом кичливом товарище с южных окраин лишь выскочку, мелкого энкавэдэшного карьериста. Сколько таких сломали себе ноги, не сделав и трех шагов. Но Берия не споткнулся, он просто перешагивал через трупы тех, кто имел неосторожность его недооценивать. При этом Лаврентий Павлович никогда не был одержим властью, он всегда оказывался на ступеньку ниже, чем того заслуживал, и этим не тяготился. Наверное, поэтому вожди так близко подпускали его к себе, видя в нем воплотителя самых фантастических идей и не опасаясь конкуренции.

Плешивый, подслеповатый горец никак не мог претендовать даже на роль Председателя советского правительства. Так считал и сам Берия, пока в его руках не сосредоточилось все могущество Красной империи.

К концу 1945 года Лаврентий Павлович, держа в ножнах ядерный меч и управляя всесильной разведслужбой, вдруг осознал себя хозяином мира. Он мог уничтожить любого президента, разгромить любую армию, накрыть ядерным грибом любую державу. Но на родине Берия чувствовал себя Золушкой, в ком соратники видели лишь ломовую лошадь, готовые ее пристрелить, когда надорвется.

Будучи великолепным стратегом, Лаврентий Павлович понимал, что его звезда на Спасской башне зажжется только со смертью Хозяина. Идти в открытую против «друга Кобы» равносильно самоубийству. Оставалось не ждать, но готовиться, избавляясь или подминая под себя претендентов на советский престол.

Яд и кинжал – самые надежные союзники в борьбе за власть. Прагматизм Лаврентия Павловича стоял выше всех идеологических и национальных предрассудков. На передовой политической борьбы ему не нужны были собственные убеждения, он вполне довольствовался идеями Сталина. Когда в начале 1942 года чуть не потерявший Москву Верховный главнокомандующий предложил мобилизовать еврейскую интеллигенцию, которая расползлась по тылам от Куйбышева до Ташкента, Берия в сем замысле разглядел сверхзадачу. Идея Сталина была проста – собрать всех выдающихся и околовыдающихся советских евреев в финансово-политическое гетто, заставив их клянчить деньги на борьбу с фашизмом у своих иностранных собратьев. НКВД в кратчайшие сроки организовал при главном пропагандистском рупоре страны Еврейский антифашистский комитет. Курировать новорожденный комитет поручили старому большевику Соломону Лозовскому, а лицом и главным переговорщиком с еврейским миром стал худрук Московского государственного еврейского театра Соломон Вовси, известный под псевдонимом Михоэлс, чей двоюродный брат Меер Вовси служил главным терапевтом Советской армии.

Михоэлс с поставленной задачей справился успешно. Крупнейшая мировая организация по защите евреев «Джойнт», основанная в Америке, наладила потоки денег, оборудования, машин, оружия, медикаментов и еды в Советское государство. Именно по мировой еврейской линии организовали помощь в рамках ленд-лиза. Однако международное еврейство не ставило во главу угла защиту своих собратьев от нацизма, тем более что к концу 1942 года судьба Германии была предрешена. Дружба евреев и Сталина явилась скорее сделкой, нежели актом безвозмездного гуманизма. За поддержку Иосиф Виссарионович обещал отдать под еврейскую автономию весь Крым, где потомкам Моисея уже мерещилось независимое национальное государство – воплощение мечты, к которой они шли два тысячелетия.

Вчерашний режиссер маленького театра Михоэлс вдруг почувствовал, что одалживает самого Сталина. Единоверцы не без гордости за глаза звали Михоэлса советским Шейлоком, ссудившим отцу народов миллиарды долларов под залог обетованной приморской землицы. В создании ЕАК передовой еврейский класс увидел возрождение БУНДа – националистической партии еврейского народа, которой отводилась славная роль спасителя всех советских граждан.

Естественно, что «посланцы мира», которые отправлялись на забугорную паперть, тут же вербовались ЦРУ и МИ-6. Но «фирма Берии» к такому повороту оказалась готова. В кратчайший срок практически все члены Еврейского антифашистского комитета стали «добровольными» информаторами НКВД. Люди Берии не могли найти подхода лишь к некоторым, в том числе к самому Михоэлсу, запросто навещавшему самого Сталина. Поэтому вербовать Соломона не решались. Держался и Лозовский, рационально понимая, что его карьера в руках Сталина, презиравшего стукачей всех родов и званий. Зато Берии удалось склонить к сотрудничеству двоюродного брата Михоэлса – академика Вовси. Мирон Семенович, так его звали на русский манер, имел неосторожное знакомство с атташе американского посольства, поэтому быстро согласился работать на Берию.

Титулованных врачей, лучших пропагандистов, блестящих журналистов, партийных трибунов, армейцев и чекистов – авангард советского еврейства Берия поставил себе на службу. На каждого у Лаврентия Павловича имелась папочка, которой бы с лихвой хватило для расстрела за измену Родине. Основным массовым доказательством связи еврейских товарищей с иностранными разведками служили их перекрестные доносы друг на друга. Атомный маршал сам себе напоминал Моисея, который еще не знал, куда вести свое стадо. Пока Берия использовал агентурную сеть как мощную информационную базу, в которую стекались как последние новости высокой мировой политики, так и сведения о быте, нравах, изменах и болячках всей партийной элиты.

Лаврентий Павлович хотя и не отвергал насилие как средство политической борьбы, но никогда не возводил его в культ и систему. К убийствам прибегал по необходимости, пусть и не по крайней. Его подчиненные полагали, что Берия получал удовольствие от пыток, уж очень он любил лично участвовать в допросах с пристрастием. Однако это не совсем так. Лаврентий Павлович действительно был завсегдатаем следственных действий по громким уголовным делам. Даже в Бутырской тюрьме оборудовал свой кабинет, куда по ночам привозили подследственных и где маршал лично избивал «врагов народа», но все это имело целью лишь понять, сломлен противник или еще готов бороться, понять, где обвиняемый говорит правду, а где клевещет на своих товарищей, пытаясь выторговать себе спасение. То был бериевский контроль качества следствия и эффективности расправы.

Глава 13. Растворимое смертное

Пролитая кровь вопиет ко мщению, но утопленники, висельники и отравленные Богу не жалуются. Берия ни верой, ни суеверием не отличался, но к поголовью своих личных врагов, которое разрасталось по мере возвышения атомного маршала, он решительно применял жесткие меры, умножавшие всемирную летопись отравлений. «Растворимое смертное», так на Руси называли яд, в методологию советских спецслужб вошло еще при Ильиче. В начале двадцатых доктор Игнатий Казаков под крышей Всесоюзного института биохимии основал лабораторию, в которой синтезировали и испытывали яды. Лабораторию курировал председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский, передавший посмертную эстафету Генриху Ягоде. Но с утратой доверия Сталина к Ягоде, обвиненному в организации государственного переворота и подготовке убийства вождя, лавочка ядов подверглась ревизии. Профессор Казаков пошел подельником Ягоды и в 1935 году был расстрелян за отравление Менжинского, Куйбышева и яростного, но капризного Горького.

В ноябре 1939 года заместитель наркома внутренних дел Берия вместе с Маленковым арестовал своего начальника Николая Ежова. Сам и вел дело «кровавого карлика» на пару со своим протеже Богданом Кобуловым. Ежов на суде вины своей отрицать не стал, как на духу признался и в подготовке путча во время первомайской демонстрации, и в совершении актов мужеложства в «антисоветских и корыстных целях». Одним из его любовников, по признанию Ежова, стал шестидесятилетний Шая Голощекин – организатор убийства царской семьи. В октябре сорок первого Голощекина расстреляют, но после смерти Кобы поспешно реабилитируют.

Став хозяином Лубянки, Лаврентий Павлович вдохнул новый энтузиазм в «Лабораторию Х», которая вошла в структуру НКВД и переехала в одиннадцатый дом по Варсонофьевскому переулку, что за Лубянской тюрьмой. Токсикологическую лабораторию возглавил маниакальный бундовец с медицинским образованием Григорий Моисеевич Майрановский, подчинявшийся только Берии и его двум верным замам – Меркулову и Кобулову. Смертельные опыты Майрановский ставил на приговоренных к высшей мере наказания, которых по ночам доставляли в Варсонофьевский переулок из Лубянской тюрьмы или Бутырки. Яды добавляли в пищу мужчинам и женщинам, худым и толстым, определяя универсальную дозу. Испытывались инъекции, отравленные пули, специальные ручки, трости и лезвия. Разрабатывались методы отравления воздушно-капельным путем.

Страшные мучения жертв возбуждали в Майрановском демонический восторг. В промежутках между опытами Григорий Моисеевич травил себя казенным спиртом, чем страшно раздражал руководство. Но Берия понимал, что любой другой на его месте давно бы уже спятил или застрелился, в то время как «черный доктор» спивается, неистовствует, но дает результат.

В 1939 году Майрановского чуть не отстранили от руководства лабораторией. Дело было так. В конце декабря понадобился подопытный свыше ста двадцати кило – так значилось в заявке. С Бутырки доставили тамбовского священника, приговоренного к расстрелу за контрреволюционную пропаганду. Батюшку за два метра ростом и полтора центнера весом прямо в рясе доставили к Майрановскому. Отца Николая сразу завели в спецпомещение – небольшую камеру с высоким потолком и широкими нарами с кожаными ремнями, как в клинике для душевнобольных. К полу прикручен металлический стол и две табуретки. Окон нет, зато в стене, напротив шконки, вморожено пуленепробиваемое стекло, за которым сидел истуканчик в капитанских погонах. Кафель в камере мыт, но если приглядеться, то возле нар заметны засохшие черные потеки и остатки рвоты.

Зайдя в камеру, батюшка перекрестился и сел на жесткие полозья нар прямо напротив равнодушно зевавшего за стеклом чекиста. Стоял непривычный тяжелый гул, словно от авиационных винтов. Под потолком работал воздухозаборник. Не успел отец Николай толком осмотреться, как в камеру вошли хозяева. Первый – худой, высокий, чернявый, в нечистом костюме и тонком галстуке, он странно двигался, как будто с каждым шагом внутри него взрывалась ампула с амфетамином. Второй – в белом халате, резиновом фартуке и одноразовом респираторе. В руках, облаченных в резиновые перчатки, доктор нес металлический поднос с тарелкой жареного мяса и стаканом воды.

– Здорово, святой отец! – Майрановский опустился на табуретку, закурил папиросу и придвинул поднос к священнику. – Поешь с дороги. Чай, давно мясо не жрал.

– Спаси Христос! Вкушать давненько не приходилось скоромного. Но трапезу вашу принять не могу. Пост нынче, Устав не велит.

– Грех от угощения такого отказываться, – заскрипел зубами Майрановский, которому дико захотелось спирта.

– За свои грехи все перед Богом ответим.

– Ты, считай, уже мертв. Похавай перед смертью.

– Так ведь сытым пузом в рай не войдешь, – смрадная камера зазвенела чистым добрым смехом.

Майрановский прикусил мундштук, пытаясь понять, бравирует ли его собеседник или тронулся умом.

– Поменяй! – Георгий Моисеевич раздраженно приказал человеку в халате. – Что у нас там еще есть?

– Капуста тушенная, – пробормотал человек в фартуке.

– Капусту будешь, поп? – зарычал начальник.

– Не откажусь, – смиренно отвечал священник.

– Сделай ему двойную порцию, – зло подмигнул сотруднику Майрановский.

Через десять минут принесли миску с новым содержимым. Отец Николай перекрестил пищу и осенил себя крестом.

– Ну, как тебе наша стряпня? – оскалился Майрановский, когда в миске ничего не осталось.

– Вкусно. Благодарствую.

Майрановский сверлил священника взглядом, пытаясь предугадать наступление агонии, но тщетно. Прошло минут пятнадцать, яд не действовал.

– Дайте ему еще пить! – начальник заорал в потолок, взывая ко всем и никому.

Принесли еще воды, в которой растворили двойную дозу курарина.

– «Не приидет к тебе зло и рана не приблизится к телесе твоему, яко ангелам Своим заповесть о тебе», – шептал батюшка.

– Ты правда не боишься смерти?

– Боюсь перед Творцом нашим неготовым предстать. А смерть мученическая – венец терновый для православного – есть нескончаемая радость духовная.

– Ну, венец-то я тебе обеспечу, – процедил Майрановский и завизжал не по-человечески, обращаясь к ассистенту: – Пистолет!

Помощник вышел и через пару минут вернулся с браунингом, нежно вручив его шефу, окончательно раскумаренному спиртными парами.

– «Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи во тьме приходящая». – Отец Николай парализованным, но по-прежнему ясным взглядом смотрел сквозь Майрановского.

Священник поднес троеперстие ко лбу. Первая пуля порвала щеку и зарылась в бетонной стене, вторая вошла в правое предплечье, рука дрогнула.

– Теперь крестись, сука! И Богу своему жалуйся, – сипло захихикал Майрановский.

Кровь устилала рясу, отец Николай схватился за плечо. Изуродованное лицо источало кротость и смирение, густая борода набухла бурой жижей, губы продолжали шептать молитву, тонувшую в хрипе. Задыхаясь, батюшка упал со стула. Полопались глаза, голова превратилась в страшный взлохмаченный шар.

– Сколько времени на него убили. Пугало хриплое! Верь не верь, а все равно сдохнешь, – процедил Майрановский и обрушился на ассистента: – Чего ты лыбишься, как майская параша? Почему он от жратвы не загнулся? Там же доза лошадиная была!

– Не могу знать, Григорий Моисеевич! – прочеканил помощник. – Ээээ, получается…

– Получается. Хрен стоит, а голова качается. В следующий раз вместе со жмурами будешь хавать. – Майрановский пнул тело священника и вышел из камеры.

Лаборатория погрузилась в привычную грязную попойку, развернувшуюся в кабинете начальника. Спирт закусывали тушенкой, глумились над памятью убиенных. Казалось, что каждый из них отборным матом и папиросным дымом пытался отгонять призраки отравленных мертвецов.

Майрановский уже еле стоял на ногах, как в кабинет ворвался дневальный: «Поп сбежал!» Извергая паскудства, доктор достал из письменного стола служебный ТТ и ринулся в погоню.

Каким образом умирающему священнику удалось выползти на улицу, никто так и не понял. Задыхаясь, цепляясь руками, как крюками, за асфальт, отец Николай карабкался в сторону Рождественки.

Майрановский вприпрыжку настиг жертву и с каким-то обреченным утробным воплем выстрелил несколько раз батюшке в голову.

На пистолетные хлопки примчался патруль.

– Пошли вон! – безумно кричал Григорий Моисеевич милицейским, пальнув для острастки в воздух. – У меня особые полномочия от Берии. Это спецоперация!

Инцидент кое-как замяли, но по Москве поползли дурные слухи, и снова встал вопрос, не пришло ли время репрессировать инквизитора, в котором, казалось, угасло последнее здравомыслие. Сталин требовал немедленного отстранения «черного доктора», но Берия сумел убедить вождя, что Майрановский – одно из ключевых звеньев в ликвидации Троцкого^[3].

Война воздвигла Берии нерукотворные памятники «гения разведки» и «организатора партизанского движения». Война же породила и конкурентов на советский престол. Самым опасным для Берии стал любимец Сталина, организатор героической обороны столицы, глава московских коммунистов Александр Щербаков.

В 1942 году сорокалетний генерал-лейтенант Щербаков сменил Мехлиса на посту начальника Главного политического управлении РККА^[4], развернув военную пропаганду на сто восемьдесят градусов: на смену идеям интернационализма в армию вернулись русские державные традиции. Щербаков воскресил растоптанную большевиками память героев Белой империи. Учреждены ордена Александра Невского, Богдана Хмельницкого, Суворова, Кутузова. Создана рабочая группа по замене «Интернационала» новым государственным гимном с «Великой Русью», «Отчизной» и «Отечеством».

Партийные бонзы с опаской поглядывали на Щербакова как на главного сталинского идеолога, готовившегося подмять под себя всю советскую пропаганду. Либеральная общественность видела в Щербакове неприкрытого антисемита, готовившего изгнание библейского народа из кровеносной системы государства, некогда интернационалистического, богоборческого и русофобского. И вот, когда вся страна праздновала День Победы, с девятого на десятое мая 1945 года молодой, энергичный Щербаков в свои сорок три года умирает якобы от обширного инфаркта. Еще тогда злые языки поговаривали, что накануне покойник поднимал бокал вместе с Берией и смерть его очень похожа на кончину Нестора Лакобы, которому поставили точно такой же диагноз. Но все эти дурные слухи потонули в триумфальных залпах Победы. Тело Щербакова скоро кремировали, урну с прахом погребли в кремлевской стене, а вместе с ней замуровали все ответы на неудобные вопросы.

Берия был незаменим, и Сталин смирился со смертью молодого партийного товарища. К тому же выдвигаемые Берией кадры оказались крайне эффективны. Он умел находить нужных людей, предоставляя им неограниченные полномочия и личное покровительство. Вождь стал заложником успехов Берии, полагаясь на него в самых критических ситуациях, чем Лаврентий Павлович безмерно пользовался. Весной 1946 года он добился назначения на пост министра государственной безопасности Виктора Абакумова. Своего давнего друга Георгия Жукова Берия осторожно, но упорно двигал на министра обороны, добившись от Сталина возвращения опального маршала из одесской ссылки.

С наступлением 47 года Сталин начал сдавать. Советской империей он уже не руководил, а правил. Генералиссимус по целым дням затворялся у себя на Ближней даче, принимая для докладов только избранное окружение. Вопрос о наследнике как никогда будоражил воображение его партийных соратников. Сам Сталин, казалось, выбор уже сделал – в пользу Председателя Верховного Совета РСФСР Андрея Жданова. Тот был человеком незаурядным, на посту первого секретаря Ленинградского обкома и горкома заслужил славу спасителя северной столицы от блокады. Признавая власть только за Сталиным, Жданов сдержанно презирал все его окружение, опираясь на свои кадры, поддерживал Кузнецова и Вознесенского в Ленинграде, продвигал на ключевые посты Шепилова и Суслова в Москве. В Андрее Александровиче Сталин видел альтернативу блоку Берии, готовому на союзы хоть с чертом, лишь бы обеспечить право на наследство.

Чтобы сохранить прямую преемственность и гарантию безопасности для своей семьи, Сталин решает выдать дочь за сына Жданова – Юрия. Задача оказалась не из простых. Светлана на тот момент была уже дамой замужней, да еще и с сыном. Для скорейшего развода предпринимаются жесткие меры. В феврале 48-го ее свекра Иосифа Мороза арестовывают по обвинению в «клеветнических измышлениях против главы Советского государства». Понятно, что дочка отца народов не могла находиться в браке с сыном врага народа. Последовал развод и уже на осень назначена свадьба Светланы со Ждановым-младшим, которая предопределяла передачу власти Андрею Александровичу. Для Берии это означало неотвратимость политической смерти и беспощадной расправы, ведь отравленный Берией Щербаков – родной брат жены Жданова Зинаиды. Андрей Александрович выжидал малейшего ослабления Берии, чтобы отомстить за смерть шурина.

Берии предстояло действовать решительно и без промедлений. Лаврентий Павлович воспользовался лечением советского «дофина» в санатории на Валдае. Не без помощи «лекарств» из аптеки Майрановского крепкий Жданов почувствовал себя плохо. За Жданова взялись агенты Берии – начальник лечебно-санитарного управления Кремля Петр Егоров и лечащий врач Сталина Владимир Виноградов. И 31 августа 48-го на пятьдесят третьем году жизни Андрей Александрович скончался.

Смерть Андрея Александровича проложила Берии и Маленкову дорогу к открытому террору против его ставленников. Не прошло и полугода, как закрутилось «Ленинградское дело». Кузнецова, Родионова, Вознесенского и их соратников обвинили пред Сталиным в попытке создания русской коммунистической партии в противовес союзной. Первого октября 1950 года в два часа ночи 23 человека, входящие в высшее руководство страны, были расстреляны, всего же осудили 214 партийных функционеров и их близких родственников. Враг был повержен.

Не согласная с диагнозом и методами лечения Жданова кремлевский кардиолог Лидия Тимашук написала обращение в МГБ, в котором подробно изложила факты умерщвления наследника большевистского престола. Письмо Тимашук, пройдя все бюрократические процедуры, попало в руки Абакумова, который без труда догадался, чьи интересы оно затрагивает. Абакумов хорошо помнил странную кончину Щербакова в мае 45-го, полагая, что Сталин простил Берии эту смерть, но теперь не был уверен, что вождь так же смирится с убийством Жданова. Держа в руках письмо Тимашук, министр государственной безопасности впервые почувствовал, как уходит из-под ног земля. Он оказался перед неразрешимым вопросом. Показать письмо Берии, который формально уже не являлся начальником министра, означало косвенно обвинить Лаврентия Павловича в заговоре, а самому стать неудобным свидетелем. Уничтожить записку, уже побывавшую не в одних руках, значит стать участником заговора, который рано или поздно раскроется. Оставался единственный выход, даже не выход, так, полумера, позволявшая хотя бы на время отвести от себя беду, – «не придать значения» доносу, спустив копию начальнику Лечсанупра Кремля Егорову, участвовавшему в лечении и Щербакова, и Жданова. Дескать, сами кашу заварили, сами ее и расхлебывайте.

Глава 14. Мы не святые, но все может случиться

Мозгалевский проснулся в квартире на Воздвиженке, куда порой уединялся от мира. Стрелки стояли на начале десятого.

Оглядев себя в зеркале, он с удовольствием провел по волосам, прищурился и оскалил зубы. Съежившись, залез под ледяной душ, прислушиваясь к каждой судороге своего настоящего тела. Поставил вариться кофе, немного подумав, все-таки плеснул в рюмку коньяка, включил телефон, обнаружив три пропущенных звонка от Красноперова, перезвонил.

– Горазд ты спать! – отозвалось на другом конце провода, голос Красноперова еле справлялся, сдерживая восторг. – Приезжай на Пречистенку, пообедаем, великие дела обсудим. Все наши подъедут. Давай там через час.

Прочитав ворчливое сообщение от жены и раздраженное от любовницы, Мозгалевский позвонил помощнице:

– Оль, отмени на сегодня все встречи. Вызовы я на тебя переадресую, особо уважительные причины придумай сама.

Возле ресторана «Кому жить хорошо», что напротив кирпичных цехов «Красного Октября», охрана высаживала Блудова, на ходу ругавшегося с кем-то по телефону: «Ты передай, что я ему руки отрублю, будет крылышками махать, если он завтра не передаст все документы на объект».

В глубоких диванах уже нетерпеливо скучали Вика и Красноперов. Друзья заговорщицки переглянулись и только потом обнялись.

– Странно все это, – не смог удержать улыбки Мозгалевский.

– Странно – это когда с похмелья башка не гудит, – улыбнулся навстречу Красноперов.

– Здравствуйте, господа. – К столу подошел управляющий рестораном, сияющий услужливой почтительностью, словно исходящей из самого сердца, и, дождавшись милости протянутых рук, добавил: – Очень рады видеть вас снова.

– А не бахнуть ли нам? – не слушая его, потянулся Блудов к винной карте. – Легохонько, я правила помню.

– Осмелюсь предложить «Сассикайя» 2004 года, совсем недавно получили всего пять бутылок, – зная вкус Блудова, расшаркался управляющий.

– Михаил, пить итальянское вино по цене лучшего французского – это жлобство, – захихикала Вика, косясь на Красноперова.

– Ты, наверное, хотела сказать мещанство, – поправил Блудов.

– Наверное, да! Ой, какая я дура, – девушка обняла генерала.

– Слушай, дорогой, – обратился Блудов к управляющему. – В твоем погребе есть «Хванчкара»? И вместо своих пармезанов и срукал сделай сулугуни, чтобы сочный, и зелень, чтобы кинзы побольше.

Все в изумлении уставились на Блудова, и только присутствие стороннего удержало друзей от энергичных замечаний.

– Михаил Арленович, – управляющий замешкался. – Вы же знаете, что у нас европейская кухня. У нас нет грузинских вин.

– Послушай меня, – Блудов поморщился. – Я Жоре сейчас позвоню, ты сам грузинским станешь.

– Постараемся решить. – Имя хозяина ресторана возымело нужный эффект, и каким-то чудесным образом уже через пятнадцать минут расторопные официанты накрыли стол в лучших традициях грузинского гостеприимства.

– Эко тебя, Мишань, спросонья накрыло, – рассмеялся Красноперов. – Ну, как выспались?

– Очень круто, – выпалила Вика. – Я там совсем молоденькая. Мне 22 года. Впервые в жизни работаю. Да еще где! Мне там все подруги завидуют. Это же круче, чем в Газпроме. У меня платьишки такие милые, прям как у Одри Хепберн. Печатаю так быстро, аж до сих пор пальцы болят.

На этом месте живописаний девушки Блудов внимательно посмотрел на свою левую ладонь, перебирая пальцами, а Мозгалевский пригладил волосы.

– Вы только представьте, свою же бабу, – Красноперов споткнулся, – в своем же сне не могу добиться. Холодная такая и глядит без ласки. Дождешься, уволю тебя, – погрозил генерал пальцем.

– Ну, Вить, я же на работе, – расплескалась смехом девушка.

– А зачем я тебя с собой брал? Самая дорогая машинистка за всю мировую историю – и без взаимности.

– Георгий Константинович, может, все еще впереди. – Вика прикусила губу и скользнула взглядом по Мозгалевскому. – И вообще, ты там женат. Спи с женой!

– Когда? – Красноперов грустно ухмыльнулся. – Ведь нам только день снится.

– Любовью надо заниматься, когда хочется, а не когда темно, как Лаврентий Павлович, – промурчала девушка.

– Лично мне все по душе. Интриги, заговоры, женщины. Вокруг трепет и почет. Сминаю всех! – Мозгалевский театрально откинулся на диван. – Кстати, не знал, что я дружу с Жуковым.

– Додружился до смерти. Но, если разобраться, самый кровавый из нас – это сибарит Жуков. Если б не его страсть к славе, глядишь, и война бы нам стоила миллионов на семь жизней меньше. – Блудов явно наслаждался «Хванчкарой».

– Тебя с таким дисконтом немцы бы расстреляли на Красной площади еще в 41-м, – огрызнулся Красноперов. – Лучше расскажи, как тебе в шкуре хозяина полумира.

– Восхитительно! – Блудов пальцами захватил дольку сулугуни. – Подагра, простатит, старческая отдышка! Мне 72 года, я живу на огромной даче, похожей на казарму. Офицеры боятся, прислуга жалеет. А я хочу пережить всех, кто за моей спиной делит власть. Гнусное состояние. Две радости в жизни – грузинское вино и абхазские мандарины. – Блудов сжал левую ладонь в кулак. – Еще у меня не работает рука.

– Ты же все равно правша, – засмеялся Красноперов. – Потерпи, старый, тебе еще полгода осталось. Упивайся властью, какой не было ни у кого на свете. Разве что у Македонского.

– Какой в ней толк, если нет здоровья. Какой в ней смысл, если она бесцельна. Я даже не смог уберечь тех, кому был готов доверить страну – Кирова, Щербакова, Жданова, Вознесенского. Вон Берия с Маленковым всех уничтожили. Моя любовь стала проклятием и смертным приговором.

– Миш, не занудствуй, – перебил Красноперов. – К чему столько патетики. В борьбе за власть нет и не будет борьбы за судьбы Родины. Через недельку втянешься. Твоя проблема, что ты никого не любишь и никому не доверяешь.

– Здоровое недоверие – хорошая основа для совместной работы, – уголки Мишиных губ надменно дернулись.

– Узнаю брата Кобу, – Мозгалевский похлопал товарища по плечу.

В зале появился охранник Блудова и, дождавшись барской отмашки, подошел к столу.

– Михаил Арленович, – охранник склонился над шефом, придерживая оттопыривавшую пиджак кобуру. – Вот трубка, как вы просили. Взял самую дорогую, какая была. Папиросы «Герцеговина Флор» больше не производят. Поэтому взял три пачки «Казбека».

Друзья азартно переглянулись, Блудов же, не обращая внимания на усмешливые взгляды, жадно выпотрошил в трубку две папиросы.

– Ты же не куришь, Мишань, – Красноперов подлил товарищу вина.

– Я и сейчас не курю. Баловство все это. – Блудов со странной ловкостью втянул пламя спички в бриаровую чашку курительного прибора.

– Арленыч, не переживай ты, как ни крути, социализм построил, – Красноперов с удовольствием прислушивался к терпкому дыму.

– Строить социализм и построить социализм – две вещи разные, – чеканно изрек Блудов.

– Миш, нам с тобой после нашего путешествия можно по миру ездить с лекциями «Построение социализма в отдельно взятой стране».

– Точно! – оживилась Вика, заскучавшая в сложном разговоре. – Поехали на Кубу, там кокосы, социализм и машинки печатные, наверное, еще остались.

– А ведь удивительно. – Красноперов перебил Вику, словно стесняясь ее речевых оборотов. – Наш социализм с ядерным молотком сгорел за семьдесят лет, а их с папайей и ромом живет и здравствует. Не зазорно и старость встретить в этом коммунистическом раю.

– Гавана впечатляет, – вздохнул Мозгалевский, вспоминая семейный отпуск пятилетней давности. – Город похож на величественный средневековый костел, который за десять лет варварски превратили в дом культуры, нарубили новых улиц, размалевали тысячелетнюю историю революцией и Че Геварой. Кубинский социализм – это твоя некогда любимая «Сассикайя», разлитая в пластиковые стаканчики.

– Но ведь они держатся! Они свободны! – возразил Красноперов.

– Обезьянья свобода, – пожал плечами Мозгалевский. – В отличие от всех коммунистических режимов, у них очень своеобразный подход к охранительству. Кубинцы могут исповедовать любую религию. Быть масонами, геями, педофилами, пить кока-колу и ездить на американских машинах. Тотальная свобода совести и потребления, точнее иллюзия последней, поскольку большинство кубинцев не могут себе позволить даже выкурить кубинскую сигару.

– Они же там все курят, – удивилась Вика.

– Курят они самый дешевый табак – шлак, который остается от сигар, скрученных для ненавистных капиталистов. Одна «Соhiba»^[5] на Кубе стоит половину средней зарплаты кубинца.

– Вот кубинцы и бегут в Америку, – вставил Блудов.

– Бегут, – подтвердил Мозгалевский. – Раньше бегство из страны приравнивалось к государственной измене. В США плыли тысячи недовольных Кастро. Потом, когда американцы заголосили о попираемых правах человека, Фидель выделил квоту на желающих покинуть Остров свободы – двадцать тысяч в год. Желающими переехать в Америку почему-то оказались исключительно ненормальные в прямом смысле этого слова. За два года на Кубе опустели все психиатрические лечебницы.

– Свобода – удел сумасшедших, – резюмировал Красноперов. – А Куба – страна нищих, а нищие никуда не торопятся.

– Слишком счастливые они для нищих, – пожал плечами Мозгалевский.

– Нищие они для нас, рабов общества потребления, узников чужой моды, чужих вкусов и чужих идей. У них есть все, чтобы жить, а еще национальная гордость, которую у нас отняли, – отчеканил Блудов тоном, не допускающим возражений.

– Еще неделя сновидений, Мишань, и ты раздашь все деньги, пошьешь френч, забьешься в угол и будешь сосать трубку, ропща о социальной справедливости, – рассмеялся Красноперов.

– Вить, – Блудов поморщился, раздражаясь иронией товарища. – Я и так трачу на благотворительность десятки миллионов. Раздал бы все, но кому? Больным детям, чтобы айболиты строили частные клиники для богатых лохов? Церкви, чтобы на заряженных «мерсах» бились служители культа?

– Михаил, как вы только можете злословить на церковь? Это же грех большой! – встряла Вика.

– Не на церковь, а на тех, кто гореть в аду будет ярче нашего.

– Кстати, я сегодня Виктора веду в Большой на «Травиату», – как ни в чем не бывало защебетала Вика. – Не хотите ли с нами?

– В другой раз, Виктория, – Блудов прикусил мундштук. – Я сегодня хотел пораньше лечь спать.

– Навстречу подагре и простатиту? – прищурился Красноперов.

– И навстречу им тоже, – Михаил выпустил облако дыма.

– Мне пора, служба как-никак. – Красноперов поднялся. – Здесь у меня хоть и звезды поменьше, а спросу побольше.

– До вечера, милый. – Вика чмокнула генерала. – Только постарайся не опаздывать.

– Когда это я опаздывал?

– Ну, всегда! Что за натура такая, спецномера, мигалки, но хоть бы раз вовремя приехал.

Вслед за Красноперовым засобирался Блудов. Закрыв счет, на выход потянулись и Вика с Мозгалевским.

Владимир проводил девушку до ее машины. Галантно открыв дверь, чиновник вполголоса выговорил:

– Вик, я думаю, нам стоит все рассказать.

– Зачем? – Девушка смотрела перед собой, словно во что-то вглядываясь на дороге. – Это же все понарошку, а расстроится он по-настоящему. – Она захлопнула дверь, резко сорвала машину с места, прибавила музыку и достала ментоловую сигаретку. В зависимости от душевного настроения Вика в машине слушала Лолиту, Бузову или проповеди отца Дмитрия Смирнова.

Глава 15. Деревянные солдаты Железного Феликса

Миша Рюмин родился первого сентября 1913 года, из образования – бухгалтерские курсы, с началом войны – двухмесячные курсы Высшей школы НКВД, так рядовой счетовод стал мастером заплечных дел. Министр госбезопасности Абакумов держал его за дурачка, способного развалить любое дело, которое следует развалить, за дурачка, что будет назначен крайним там, где требуется такое назначение. И дурачок Рюмин до поры оправдывал столь специфическое доверие. В 1946 году закрутилось «трофейное дело». Сталин хорошо помнил заговор троцкистских военачальников и не желал его повторения. Кроме того, аскету Кобе всегда претила роскошь, в которой погрязла армейская верхушка, одуревшая от берлинского мародерства. Формальным поводом для возбуждения дела стало донесение первого замминистра вооруженных сил Николая Булганина о том, что на таможне близ Ковеля задержано семь вагонов с мебелью. При проверке документов выяснилось, что гарнитуры принадлежат Георгию Жукову. К маршалу Победы пришли с негласным обыском. Сотрудники государственной безопасности остались под впечатлением от залежей сокровищ, до которых был охоч любимец советского народа. Тогда Жуков в своем письме «О моей алчности и стремлении к присвоению трофейных ценностей» в самых уничижительных формах оправдывался и просил оставить его в партии. Маршала не тронули, но в феврале 1948 года арестовали двенадцать жуковских генералов, троих из них поставили к стенке.

Как выяснило следствие, на ниве грабежей по праву победителей особенно преуспел любимец Георгия Константиновича генерал-лейтенант Владимир Крюков, умудрившийся в самый разгар войны стать четвертым мужем прославленной советской дивы Лидии Руслановой, которую арестуют вместе с генералом. Во время обыска у них изъяли коллекцию немецких автомобилей, семьсот тысяч рублей, двести восемь бриллиантов, более ста кило серебряных изделий, сто тридцать две картины русских художников, тридцать пять старинных ковров, триста двенадцать пар мужской модельной обуви, восемьдесят семь мужских костюмов и сорок четыре велосипедных насоса – генеральское представление о достатке.

Жадность до роскоши чекистской гильотиной зависла над шеей Жукова. Абакумов, зная о дружбе Берии с маршалом Победы, оказался между двух огней. Как угодить Сталину и вывести из-под удара Жукова? Тогда министр и поручил это дело Мише Рюмину, взявшемуся за него именно с таким энтузиазмом, на который и рассчитывал Абакумов. Рюмин принялся терзать арестованного по «барахольному делу» Героя Советского Союза двадцатисемилетнего майора Петра Брайко и кладовщика берлинского оперсектора НКВД Кузнецова. Несломленный в немецком плену Брайко в лубянских застенках сдал маршала, а бывший кладовщик, которому Рюмин папиросами прижигал язык, подписал нужные показания.

Получив пестревшие бурыми потеками вымученные протоколы допросов, Сталин рассудил, что строить на таком материале процесс против обласканного народной молвой полководца – быть обвиненным в неправосудной расправе с неугодными военачальниками. «Что стоит Жуков без своих генералов, от которых он отрекся, не проронив ни слова в защиту боевых товарищей?» – размышлял генералиссимус. План Абакумова сработал, маршал был спасен, Берия остался доволен.

Но несмотря на повышение, Рюмин понял, что его гадко используют, угадал расчет Абакумова и затаил обиду. Так получилось, что письмо Тимашук о врачах-вредителях Абакумов отписывал через Рюмина, вновь полагаясь на исполнительную глупость следователя. Сняв копию с письма, Миша стал выжидать момент, когда министр оступится, чтобы сделать все, чтобы он никогда не поднялся. Кровавая лава соперничества, должная смыть Абакумова, уже закипала в партийных недрах.

В пику Берии в МГБ действовала группа замминистра генерала Сергея Огольцова, замыкавшаяся на Жданова, который решил воспользоваться информацией о вербовке родственников первой жены Сталина агентами Еврейского антифашистского комитета. Именно Огольцов первым подал сигнал в Политбюро о «законспирированной группе врачей-вредителей». И именно Огольцову в обход Абакумова поручили допросить Михоэлса, воспользовавшись его поездкой в Минск.

Вечером 12 января 1948 года режиссера вместе с театроведом Голубевым пригласили на дачу к шефу госбезопасности Белоруссии Лаврентию Цанаве, куда уже прибыл из Москвы генерал Огольцов. Несмотря на то что Цанава своими карьерными успехами был обязан всесильному тезке, ему волею обстоятельств пришлось перейти в оппозицию к Берии. В 1947 году в Москве отпрыск Цанавы попался на изнасиловании. Прокуратура возбудила дело. Цанава-старший бросился к Берии, но тот, посчитав, что подобное заступничество может обернуться против него в глазах Сталина, решил не вступаться за юного подонка. Тогда к Цанаве на выручку пришли враги. Соратник Берии ради спасения сына не побрезговал «дарами данайцев» и принял помощь от друга Жданова, секретаря ЦК Алексея Кузнецова, отвечавшего за партийный контроль силовых структур. Кузнецов вмешался, и дело закрыли. Но отныне генерал Цанава стал верным слугой Жданова.

Разговор на даче не пошел с самого начала. Истеричный Соломон, поднабравшись чекистской водки, матерно заявил, что он подчиняется только Сталину и Берии, который сгноит Огольцова и Цанаву в ГУЛАГе. Товарищ Михоэлса Голубев заявил, что он является агентом МГБ и завтра же подаст рапорт на имя Абакумова. Далее пошли пьяные угрозы-признания о том, кто контролирует и инициирует деятельность ЕАК. Огольцов позвонил Жданову, сумбурно изложил ситуацию. Оставлять в живых упрямого Михоэлса было невозможно. Цанава оказался заложником ситуации, обреченно исполняя приказы Огольцова, запивая их водкой. Михоэлса и Голубева раздавили грузовиком, трупы выкинули в городе.

Берия гибель Соломона не простил, и после смерти Сталина все участники убийства были арестованы. Получив служебную записку от Огольцова с подробностями инцидента в Белоруссии, Иосиф Виссарионович был крайне раздосадован расправой над главным еврейским глашатаем, бросавшую тень прежде всего на самого Сталина. Сведения, разоблачавшие Берию, имели слабый вес для вождя, поскольку кроме чекистов подтвердить их оказалось некому. К тому же Сталин подозревал в них интригу Жданова. Однако монолит доверия генералиссимуса к атомному маршалу дал явную трещину, смещение Берии стало вопросом времени.

Глава 16. Мертвые по счетам не платят, к ответу призовут живых

В стране набирала обороты кампания по борьбе с космополитизмом, знамя которой поднял именно Жданов. Однако в августе 48-го Жданов был отравлен. Но Председатель Совмина РСФСР Михаил Родионов, Председатель Госплана СССР Николай Вознесенский и секретарь ЦК партии Алексей Кузнецов, вдохновленные поддержкой Сталина, не собирались складывать оружия. Через год все они будут арестованы по сфабрикованному Маленковым, Хрущевым и Берией «Ленинградскому делу». Специально для обвиняемых 12 января 1950 года Маленков добьется восстановления смертной казни, отмененной в 47-м.

Смерть Жданова потрясла Сталина, и уже в ноябре 1948 года Еврейский антифашистский комитет был распущен, через два месяца начались первые аресты деятелей «сионистского подполья».

В начале 1949 года на Лубянку доставили главных распорядителей в Еврейском антифашистском комитете Соломона Лозовского и Исаака Фефера. Двадцать три человека расстреляют по делу ЕАК, еще шестеро не доживут до суда.

Сталин же считал, что арестов мало, расследование явно саботируется Абакумовым, увлеченным расправой над «ленинградцами». И летом 1951 года настала очередь самого министра государственной безопасности переступить порог Лефортовской тюрьмы.

Сталин считал, что одним из условий стабильности его личной власти является постоянная борьба кланов. После «Ленинградского дела» Иосиф Виссарионович решил, что пора браться за Берию, ослабив тем самым Маленкова и Хрущева. Официальное наступление на атомного маршала Сталин решил начать с вотчины Лаврентия Павловича – Грузии, где силовые и партийные органы заражены бациллами кумовства и коррупции ставленников Берии, как и он сам, мегрелов. Вызвав к себе весной 51-го Абакумова и обрисовав ему масштабы нового дела, Сталин приказал министру: «Ищите большого мегрела». Абакумов чувствовал, как петля затягивается на его шее, но решил придерживаться ранее выбранной стратегии – выигрывать время и ждать. Сыграть со Сталиным смертельную партию Виктор Семенович планировал проверенной на «деле маршала» комбинацией – заволокитить и развалить дело руками дурачка Рюмина.

Однако Сталин, которому тут же доложили, что Абакумов сообщил Берии о предстоящем замесе, взял расследование под свой контроль. Иосиф Виссарионович потребовал к себе Рюмина. Возложив прямую ответственность за расследование на подполковника госбезопасности, Сталин намекнул ему на недоверие министру. Для Рюмина пробил звездный час. Собрав компромат на своего шефа, жемчужиной которого стало письмо Лидии Тимашук, 21 июля 1951 года Рюмин направил Сталину служебную записку, в которой обвинял Абакумова в сокрытии важных материалов о смерти Щербакова и Жданова, а также сообщал о наличии в органах государственной безопасности сионистской группы. Сталин потребовал от Абакумова предоставить Рюмину самые широкие полномочия, и 10 июля 1951 года уже полковник был назначен начальником следственной части по особо важным делам МГБ СССР. А спустя два дня на министра Абакумова надели наручники.

Надо сказать, Виктор Семенович Абакумов умел растворять кровавые будни министра МГБ в дольче вита. Он являл собой полную противоположность брату Алексею Семеновичу, который служил настоятелем московского прихода. Рукоположенного родственника Абакумов видел редко, не желая лишних напоминаний о совести и неотвратимости возмездия за погубленные им души. Именно министр государственной безопасности ввел в моду партийных бонз большой теннис. Мастер спорта по самбо и заядлый любитель погонять мяч, Виктор Семенович блестяще, со жгучим азартом танцевал фокстрот, за что среди своего окружения получил прозвище «фокстротчик». Не стеснялся Абакумов и роскошной коллекции автомобилей, которые после войны для него спецбортами вывозили из Германии. В делах сердечных он слыл небрежным эстетом, что Сталин не поощрял, но на вид никогда не ставил.

После войны Абакумов разошелся с Татьяной Смирновой, щедро оставив ей пятикомнатную квартиру в центре Москвы. Вскоре министр узаконил свои отношения с секретаршей Антониной, тоже Смирновой. Свежая пассия Абакумова была дочерью известного советского гипнотизера Орнальдо, что льстило Виктору Семеновичу и, по его мнению, укрепляло новую аристократическую породу. Новую семейную жизнь министр принялся устраивать с выдающимся размахом. Генералу приглянулась коммунальная квартира в Колпачном переулке, куда его однажды завела очередная любовная интрижка. Решив, что он там будет жить, министр потребовал выделить 800 тысяч рублей на расселение шестнадцати семей, обитавших на трехстах квадратных метрах. И после роскошного ремонта состоялось долгожданное новоселье. В мае 51-го у четы Абакумовых родился первенец, названный Игорем. А еще через четыре месяца все семейство советских аристократов арестовали.

Как распоряжался своей жилплощадью Абакумов, оперативники узнали в тот же день, нагрянув с обыском. Бывшая коммуналка напоминала склад невиданного в Союзе дефицита. Десятки импортных радиол, холодильников, сотни метров первоклассной ткани, ковры ручной работы, полсотни золотых наручных часов и россыпи драгоценностей. Но особо поразили вчерашних подчиненных министра триста корней женьшеня, должных обеспечить Виктору Семеновичу долгую задорную жизнь.

Абакумову суждено было разделить судьбу своих жертв. Его держали в камере-холодильнике, били. В партийной тюрьме этажом выше томили жену вместе с грудным ребенком. Но он пока еще держался, понимая, что Рюмин – это всего лишь временный фактор, что ситуация неустойчива и может развернуться в любую сторону. «Берию сломать нелегко, – размышлял Абакумов. – Ему удалось протащить Гоглидзе, да Игнатьев тоже не чужой. А значит, не все потеряно». Но если он, Абакумов, потечет и начнет сливать Берию, чего требовал Рюмин, от врагов пощады не будет, а от друзей тем более.

Генерал Огольцов, арестовавший Абакумова, был немедленно назначен ВРИО министра госбезопасности. Но Сталин не выдержал напора Маленкова и Хрущева, выступивших против представителя вражеского клана. Окончательный выбор кандидатуры министра ГБ Сталин остановил на Семене Игнатьеве, который хоть и считался человеком Маленкова, но, в отличие от своих предшественников, чтил социалистическую законность и старался держать дистанцию от противоборствующих группировок. Иосиф Виссарионович полагал, что оппозиционный Берии и Маленкову Огольцов в качестве зама при Игнатьеве и яростный руководитель следственной части Рюмин – самая стабильная конструкция силового блока, обеспечивающая политический паритет и взаимный контроль.

Лаврентию Павловичу удалось сохранить в должности первого замминистра Серго Гоглидзе, что атомному маршалу мерещилось шансом на спасение. Но это не помешало Рюмину и Огольцову взяться за лучшие кадры Лаврентия Павловича. Сразу после ареста Абакумова начались чистки. Взят под стражу отъявленный садист, замначальника секретариата МГБ Яков Броверман. Вместе с Абакумовым в арестанты определили начальника следственной части Леонова и его замов – Комарова с Лихачевым. Трясли бериевскую контрразведку: в тюрьму отправили заместителей начальника контрразведки Леонида Райхмана и Андрея Свердлова, сына легендарного большевика Якова Свердлова, в порыве антисемитской страсти забитого насмерть орловскими рабочими в 1919 году. Именно через Свердлова и Райхмана Берия курировал ЕАК и Совинформбюро, на что указывал в своих показаниях Соломон Лозовский, арестованный еще 26 января 49-го.

Глава 17. Переставая быть к другим жестокими, мы молодыми быть перестаем

«Как же мы пропустили этого Рюмина? – раз за разом Берия задавался этим вопросом, никак не желая подниматься с постели, а рядом, уткнувшись в подушку, беззаботно сопела золотая копна волос. – Как позволили форменному идиоту разломать годами отстраиваемый силовой блок?»

Лаврентий Павлович с бессильным гневом вспомнил, как в октябре 1951 года пришли за генералом Наумом Эйтингоном, которого называли советским Скорцени. Наум Исаакович разрабатывал и проводил секретные террористические мероприятия в Союзе и за его пределами. Официально в МГБ Эйтингон отвечал за добычу разведданных по ядерному оружию, лично отчитываясь перед Берией. В его подчинении находилась и «Лаборатория-Х», которую Рюмин накрыл сразу же после ареста генерала. Когда пьяного Майрановского выводили из офиса в Варсонофьевском переулке, доктор проклинал и матерился, но после пары тяжелых отрезвляющих ударов сник, лишь недовольно бурча под нос что-то нечленораздельно жалостливое.

Берии удалось сберечь лишь начальника Бюро № 1 МГБ СССР по диверсионной работе за границей Павла Судоплатова, срочно командированного за рубеж. Но Рюмин не скрывал, что судьба бериевского диверсанта номер один будет зависеть только от показаний Майрановского, которые он непременно получит. Чекисты, обвиненные в сионистском заговоре в МГБ, вскоре поплыли, пошли показания. Полным ходом раскручивалось мингрельское дело, а материалы Еврейского антифашистского комитета уже направлялись в суд.

Берия был окружен, обескровлен, но не сломлен. Лаврентий Павлович понимал, что именно он конечная цель этого уголовного пасьянса, и у него оставалось от силы полгода для жестких контрмер. Загадкой для Берии представлялось окончательное решение Сталина по судьбе атомного маршала. Надумал ли Коба уничтожить соратника в ходе беспрецедентного судебного процесса или же все-таки хитрый грузин хочет в назидание лишь выжечь вокруг Берии все живое, пустить под нож друзей, соратников, родню, как это любил делать сам Лаврентий Павлович. Еще лет пять назад Берия уверовал бы во второй вариант развития событий. Но нынче Сталин глубоко не молод и не совсем здоров, чтобы играть вдолгую, оставляя в наследство стране и детям полуживые трупы своих врагов. Берия понимал, что обречен, но странно верил, что Сталин его не тронет. Однако логика момента и скудная информация о ходе расследования, затеянного Огольцовым и Рюминым, вооружали Лаврентия Павловича решимостью загнанного в угол зверя.

– Доброе утро, дорогой! – прелестная головка, зевая, зависла над подушкой. – Сколько времени?

– Семь тридцать, – механически произнес Лаврений Павлович, не отрываясь от гнетущих мыслей.

– Я же так на работу опоздаю, – уже сидя на кровати, девушка терла глаза.

– Жуков последнее время раньше десяти не просыпается, – презрительно ухмыльнулся Берия.

– Ну, я же этого не могу знать, – она сделала усилие над собой и встала.

– Не спеши, тебя отвезут. – Лаврентий Павлович схватил ее за руку, схватил скорее дежурно, пытаясь принять для себя какое-то решение.

– Этого еще не хватало, – властно отрезала девушка. – И так кости мои по углам перемывают, а тут еще слухи поползут.

– Судачат – значит завидуют, – расплылся улыбкой Берия, вырвавшись из плена тягостных дум. – Черт с ними со всеми, Катя.

– Хорошо тебе говорить, ты – великий, а я девочка маленькая, каждый обидеть может.

– Кто тебя обидит, тот дня не проживет.

– Врешь ты все, – меланхолично прошептала девушка.

– Хочешь, я тебя к себе в аппарат заберу?

– Не хочу, – небрежно кинула Катерина. – Я ж ревнивая, проходу тебе не дам. И бабам твоим. Кстати, а ты знаешь, что он со мной флиртует?

– Кто? – Катино пустое монотонное щебетание стаскивало маршала в пучину угрюмых размышлений.

– Ну, шеф! Георгий Константинович, – Катя кокетливо зарумянилась.

– А ты? – задетое ревностью самолюбие вновь вернуло Лаврентия Павловича к реальности.

– Намекаю, что я девушка серьезная, глупостей себе не позволяю, ничего, кроме брака, рассматривать не готова. Ты же на мне женишься, Лаврик? – Катя звонко рассмеялась, встала наконец с постели, накинула халат, горделиво расправив плечи, любуясь своим отражением в зеркале, и, словно милостыню, швырнула Берии:

– Шучу!

Екатерина Климова только что справила двадцатитрехлетие. С Лаврентием Павловичем она познакомилась на даче Жукова, куда маршал Победы вызвал молодую машинистку для подготовки документов в воскресный день. Берии тогда показалось, что друг Георгий решил похвастаться Климовой. Вот, мол, гляди, и у меня есть на что посмотреть! И Лаврентий Павлович посмотрел. Не прошло и недели, как Саркисов привез барышню в особняк на Качалова.

– А что будет, если Георгий Константинович узнает про это, ну, про нас? – Катя застыла на пороге ванной комнаты.

– Ничего. Умоется. Жоре не впервой.

– У тебя гарем, что ли? – настала Катина очередь ревновать.

– В смысле он отходчив, обиды не держит. А я держу. Хороший он человек.

– А ты, выходит, плохой? – съерничала Катя.

– По крайней мере, я честен сам с собой, а это сложнее, чем быть просто хорошим.

– Лаврентий, не будь таким жестоким, пожалуйста, – Катя блеснула взглядом, – и ты увидишь, как все само устроится.

– Переставая быть к другим жестокими, мы молодыми быть перестаем, – продекламировал Берия и вышел из спальни.

Глава 18. Чужое забрать – как свое найти

В приемной кремлевского кабинета Берии минут сорок как дожидался аудиенции Арсений Григорьевич Зверев – министр финансов, занимавший свой пост с 38 года. С Берией они дружили семьями, хотя Сталин доверял Звереву, как человеку независимому от внутриполитических интриг.

Они зашли в кабинет, куда принесли чай с лимоном и запечатанную бутылку армянского коньяка.

– Арсений, я тебя всегда считал своим другом и поэтому вправе рассчитывать на понимание.

– Конечно, Лаврентий, – выдавил Зверев, медленно качнув головой, догадываясь, что его пытаются вовлечь в непредсказуемую интригу, чего прежде ему удавалось ловко избегать.

– Мы всегда боролись с врагами партии и народа. – Берия нарочито надавил на «мы». – Но вырезанная опухоль измены и ненависти к нашему социалистическому строю и товарищу Сталину каждый раз оставляла метастазы, из которых разрастались новые заговоры и предательства. В этот раз врагам через агентов сионизма, внедренных в органы государственной безопасности, удалось слишком близко подобраться к вождю. Сначала Щербаков, потом Жданов, следующим могло случиться подлое убийство Хозяина.

Зверев хотел что-то уточнить, но, сочтя это неуместным, молча плеснул себе коньяку.

– Да, Арсений, все так! – уловив непрозвучавший вопрос, отвечал Берия. – Все агенты ЕАК уже дали признательные показания, бывшие сотрудники МГБ пока упорствуют. Но это лишь пока. Мы это понимаем, но это понимают и враги, которые остались на свободе и вряд ли будут бездействовать, – Лаврентий Павлович придавил дольку лимона в стакане, отловил ее ложечкой, выложил на хрустальную розетку и, как могло показаться Звереву, залюбовался случившимся натюрмортом, однако пить чай не стал. – Согласись, что покушение на Сталина невозможно без внедрения агентов в его ближайшее окружение.

Зверев сложил на груди руки, давая понять, что добавить нечего, но ему совершенно непонятно, какое отношение министр финансов может иметь к разоблачениям вражеских агентов.

– Из свиты Хозяина, – маршал заметил, как Зверев заерзал на стуле. Слово «свита» бросала тень пренебрежения на вождя. – Из его окружения не взяли никого.

– Почему? – наконец выжал из себя Арсений Григорьевич, посчитав, что затягивать молчание долее крайне неприлично.

– Иосиф к ним привык, а новых людей опасается. Ему нужны веские доказательства измены. Догадкам и показаниям, полученным под нажимом, он верит слабо. А у нас пока только догадки.

– Ты кого-нибудь подозреваешь, Лаврентий? – Зверев понимал, что именно этого вопроса ждет от него собеседник.

– Арсений, ты хорошо знаешь, как организованы аппарат и служба безопасности Сталина.

– Мне не по чину, – министр грустно улыбнулся и допил коньяк.

– Прекращай, Арсений, мы же без протокола. – Берия скривился, мазнув товарища вязким взглядом. – Без воли Поскребышева, а прежде еще и Власика, к вождю муха не подлетит. Без их участия ни один заговор невозможен. Думаю, что когда Сталин начал подозревать насчет Власика, тогда и сослал его в Свердловск. Но, во-первых, пока Власик не в Лефортово, Игнатьев до него не дотянется. Во-вторых, наш Иосиф может заскучать по своему сторожу.

– Лаврентий, – Зверев бросил украдкой взгляд на часы маршала, сверять время в разговоре по своим министр считал проявлением неуважения к собеседнику. – Я разделяю твою озабоченность, но чем тебе может помочь бухгалтер, пусть даже всесоюзного значения?

Берия уловил нетерпение гостя.

– Арсений, ты знаешь мою прямолинейность. Я убежден, что только арест Власика может спасти нас от катастрофы. Мы с тобой также отвечаем за жизнь Иосифа, как и каждый советский гражданин, который догадывается о существующей угрозе. Но ни мне, ни Маленкову, при всем к нам доверии, Сталин не поверит, спишет подозрения на мнительность и личную неприязнь к Власику. А вот если ты проведешь ревизию по своей части – сколько Власик тратил на содержание аппарата, охраны, личных и семейных нужд вождя, и вдруг будет обнаружена растрата, тогда мы и сможем его прижать. Иосиф Виссарионович – аскет, лишнюю копейку на себя не потратит, поэтому к финансовым злоупотреблениям относится сурово. В заговор Абакумова он не хотел верить до тех пор, пока ему не рассказали об абакумовской глупой роскоши. За это и Жукова он еле терпит.

– Наша скромность – наше алиби. – Зверев облегченно вздохнул, утверждаясь, что просьба Берии законна, вполне резонна и не сопряжена с риском.

– Проведешь ревизию, направишь записку на имя Маленкова, дальше уже дело техники. – Перемена настроения министра финансов обнадежила Берию. – Только сделать это надо быстро.

– А если все будет чисто? – Зверев поднял бокал, но отчего-то передумал и поставил его на место.

– В твоей объективности я не сомневаюсь, Арсений Григорьевич, как и в том, что никогда не станешь покрывать врага народа.

На том и распрощались.

Проводив гостя, Лаврентий Павлович попросил свежего чаю погорячее и достал из сейфа совместную записку заместителя Берии по Специальному комитету генерала Бориса Ванникова и гения ядерной физики Игоря Курчатова – научного руководителя атомного проекта.

Документ под грифом «Сов. секретно» предполагал три адреса: Сталину, Берии и Маленкову, хотя обычно Ванников бумаги подобного рода направлял сначала ему, чтобы сам Берия, в зависимости от содержания и значения, передавал их дальше. Здесь же Ванников нарушал установленный порядок, что могло произойти только по распоряжению Кобы. В докладе излагались причины, по которым испытания водородной бомбы не могли состояться в поставленный Берией срок – в ноябре и откладывались еще на шесть месяцев.

Сталин хоть и исповедовал принцип «незаменимых у нас не бывает», однако, благодаря атомному проекту, признавал в Берии исключение из этого правила. До войны практическое применение исследований физики ядерного ядра казалось абсолютной фантастикой и вариацией на тему поиска Шамбалы по лекалам Рериха и расстрелянного троцкиста Блюмкина, добывавшего оккультные формулы для большевистского правительства. Дело было неблагодарное, цель туманна, а ответственность колоссальна, поскольку параллельно и Англия, и Америка, и Германия бились над ядерной загадкой. В конце 30-х Сталин поручил это дело Берии, посчитав главной движущей силой советского атомного проекта технический шпионаж. Красным вождям методы экспроприации и в науке казались наиболее очевидными. Отечественным же физикам-ядерщикам отводилась роль «талмудистов», должных расшифровывать краденые «манускрипты».

28 сентября 1942 года, через полтора месяца после старта «Манхэттенского проекта», Государственный комитет обороны принял постановление № ГКО-2352сс «Об организации работ по урану». 12 апреля 1943 года при Академии наук СССР создали Лабораторию № 2, руководить которой поставили сорокалетнего Курчатова.

Лаврентий Павлович оказался на высоте. Ему удалось взять под контроль весь ход работ отца ядерного оружия Роберта Оппенгеймера. Через двенадцать дней после сборки первой американской атомной бомбы описание ее устройства уже лежало на столе Берии. Но получаемые бериевскими агентами сведения позволяли лишь скромно копировать американские разработки и в режиме самообразования готовить собственные атомные кадры.

Ближе всех к изобретению ядерного оружия стояла Германия, которой не хватило буквально полугода, чтобы взорвать над небом стран антигитлеровской коалиции «сотни тысяч солнц». Не случайно немецкие физики, чертежи и оборудование стали самой желанной добычей союзников, обладание которой сулило мировое господство.

В отличие от Сталина, ничего не понимавшего в роскоши, Берия умел быть благодарным, осыпав академика Курчатова царскими почестями. Игорь Васильевич по итогам испытаний первой атомной бомбы получил полмиллиона рублей, особняк в Москве, дачу в Подмосковье и правительственный ЗИС-110.

К первому января 1951 года в арсенале страны насчитывалось уже девять атомных бомб, но, лежавшие в кладовой, они продолжали оставаться лишь гордостью научных достижений и испытательным материалом, но не грозным оружием. Не себя же бомбой подрывать, а до супостата три с лишним тонны накрепко запаянного в металлическую обертку «солнца с бурей» надо еще исхитриться добросить. И только 18 октября 1951 года, сбросив с дальнего тяжелого бомбардировщика Ту-4 атомную бомбу РДС-3 в сорок две килотонны мощностью, взорвавшуюся в 380 метрах над Семипалатинским полигоном, удалось, наконец, уравняться в силе с Америкой.

Атомный триумф Берия замкнул на себя, став незаменимым посредником между Сталиным, учеными и сотнями тысяч советских граждан, отдававших силы и здоровье ядерной славе Красной империи.

Лаврентий Павлович понимал, что пока в глазах Сталина является единоличным руководителем атомного проекта, он неприкосновенен, и вождь раз за разом будет закрывать глаза на внутриполитические шалости своего техногенного маршала, прощая даже убийства собственных соратников. Но теперь-то дело сделано, работа налажена, планы начертаны на много лет вперед. Конечно, еще продолжалась работа, начатая в августе 1950 года, над зенитно-ракетной системой противовоздушной обороны «Беркут», которой занималась КБ-1, где на должности главного конструктора трудился сын Лаврентия Павловича – Серго. Еще через месяц, на ноябрь 52-го, запланированы испытания водородной бомбы, успех которых окончательно выведет СССР в лидеры ядерной гонки. И на этом незаменимость Берии будет исчерпана. Вместо него может встать Ванников. Да кто угодно может управлять созданной и отлаженной им отраслью. И вот тогда на Берию вместо очередных орденов и регалий повесят расстрельные дела, перегибы и бесчинства, как в свое время на Ежова.

В 1950 году американская контрразведка раскрыла всю советскую агентурную сеть, действовавшую в США и Англии. В Лондоне арестован наш главный атомный разведчик Клаус Фукс, который и сдаст чету Розенбергов. Работа с агентурой велась под руководством атомного маршала. Ответственность за крупнейший провал в истории советской разведки в свете мингрельского дела и сионистского заговора в МГБ Сталин не преминет возложить на Берию. И мотив подберут весьма подходящий – попытка Берии заручиться поддержкой зарубежных спецслужб в подготовке заговора против Сталина.

«Коба – большо-ой любитель таких фокусов». – Лаврений Павлович помянул сгинувших Тухачевского, Якира, Зиновьева, Ежова.

Глава 19. «Сталинской партии ратник могучий»

Тягостные мысли прервала рулада белого аппарата, по которому звонили только два человека – сам Хозяин или его личный секретарь. Холодным тоном Поскребышев известил о совещании у Сталина в двадцать два часа. Лаврентий Павлович хорошо знал, что в аппаратных играх личное отношение к соратникам принято держать при себе. Лакмусовой бумажкой в этом вопросе остаются секретари и жены, уважающие или презирающие тебя ровно настолько, насколько уважает или презирает тебя шеф или супруг. Металлический тембр Поскребышева ничего хорошего не сулил. Возможно, это связано с недовольством Сталина переносом испытаний, возможно, докладом Огольцова о ходе расследования.

«Татарина этого надо убирать, своей собачьей верностью он погубит все мероприятие». – Берия снял пенсне и зажмурился.

– Лаврентий Павлович, – постучавшись, в кабинет вкрался Саркисов. – Судоплатов прибыл, ждет в адресе.

– Очень вовремя. – Берия глубоко вздохнул, словно в затхлой камере открыли форточку. – Готовь машину. Выезд тихий.

– Есть! – Хозяйская радость передалась слуге.

Тихий выезд означал передвижение маршала на ЗИМе^[6] без охраны, за исключением Саркисова. Автомобиль всегда стоял под парами для поездок на конфиденциальные встречи или же для доставки-отправки дорогих сердцу маршала дам.

В свежей послевоенной пятиэтажке, отстроенной пленными немцами, просторная трехкомнатная квартира использовалась для нужд сердечных, реже – для встреч с Гоглидзе или Судоплатовым. Квартиру, с большим вкусом обставленную трофейной мебелью, Лаврентию Павловичу подарил Жуков. Берия «барахольство» презирал, но подношениями не брезговал. Самую большую комнату занимал массивный спальный гарнитур из красного дерева немецких мастеров конца XIX века. Опочивальню вывезли из австрийского замка какого-то барона. Барон был стар, бездетен, в нацистской партии не состоял, однако коллекция фламандской живописи и прочее фамильное добро не позволили ему уйти от возмездия за преступления против мира и человечности. В том же духе гостиная и кабинет конспиративной квартиры, несочетаемые с обоями московской обойной фабрики и ивановским текстилем на окнах, превращали квартиру в антикварную комиссионку.

Прибывший накануне из Варшавы сорокалетний генерал-лейтенант Павел Анатольевич Судоплатов до золотой звезды Героя не дотянулся, но имел солидный иконостас из орденов Ленина, Суворова, Отечественной войны, трех орденов Красного знамени и двух Красной звезды. Каждая из наград отмечала очередной террористический акт, совершенный в интересах советского правительства. Пожалуй, никто не был настолько глубоко посвящен в тайны Берии, как Судоплатов, поскольку выполнял не только официальные поручения от имени партии и Сталина, но и личные заказы Берии по устранению неудобных. Назначенный начальником Бюро № 1 МГБ СССР по диверсионной работе за границей, Судоплатов хотя и подчинялся непосредственно Эйтингону, которого ныне Рюмин мучил в подвале Лубянки, но в своих неограниченных полномочиях с правом на убийство был ограничен только волей Берии. Судоплатов создал свою агентуру, о которой не знал ни Абакумов, ни Эйтингон.

Арестовали всех руководителей разведки и только Судоплатова не тронули из-за его постоянного пребывания за рубежом, где арестовать Судоплатова, учитывая его диверсионный опыт, было практически невозможно. Отзывать же в Москву диверсанта крайне рискованно, поскольку Павел Анатольевич, догадавшись, с чем связан этот вызов, мог перейти на сторону врага, как в свое время сделал личный секретарь Сталина Борис Бажанов. После ареста Абакумова временно исполняющий обязанности министра Сергей Огольцов связался с Судоплатовым, который тогда находился в Варшаве, и в самых лестных, не подобающих руководителю госбезопасности эпитетах, долго расхваливал за службу и преданность. В знак «особого доверия» Огольцов подписал давнишний рапорт супруги Павла Андреевича, полковника МГБ Эммы Соломоновны Кримкер, о переводе к мужу. Огольцов понимал, что для Судоплатова даже арестованная жена не станет моральным препятствием предать родину. На дорожку Огольцов подумал было вербануть Эмму Соломоновну в свой агентурный актив, но решил не рисковать.

Полученная шифрограмма Берии о срочном вызове в Москву целый вечер мучила Судоплатова страшной изжогой, от которой не спасали ни мед, ни сода. В Берии Судоплатов не сомневался, поскольку генерал маршалу был нужен больше, чем маршал генералу. Но если генерал пойдет против Берии, тогда Судоплатову наверняка отведут роль одного из главных свидетелей, и этого Берия не мог не понимать.

«Тогда зачем он так рискует, вытягивая меня в Москву? – давился содой генерал. – Решил убрать? Вряд ли. Для этого не нужно вызывать в столицу, достаточно вытащить в Киев. В Москве тихо ликвидировать не получится. Да и кому? Остались только мои ребята. Другие оперативные группы замыкались на Эйтингона. Похоже, Лаврентий Павлович не желает смиренно дожидаться ареста, решил действовать на опережение. Это в его духе. А что? Может, и получится, если грамотно сработать. И Витю надо вытаскивать. – Судоплатов вспомнил последнюю попойку с Абакумовым в его министерском поместье. – Но как? Устранить Рюмина? Огольцова? Или…» – Дальше «или» Судоплатов решил не загадывать.

Границу генерал пересек по паспорту дипломатического работника Жмыхова. В начале пятого утра, нащупав в кармане ТТ, Судоплатов открыл дверь явочной квартиры. Аккуратно обыскав апартаменты на наличие средств «объективного контроля», не пропустив даже трюмо спальни, содержимое которого вызвало снисходительную улыбку к начальственным слабостям, Павел Анатольевич поднял трубку телефона, но тут же передумал, спустился вниз, через два квартала нашел таксофонную будку, позвонил Саркисову, условленным кодом сообщив ему о своем приезде.

Встреча с Берией сразу обрела деловой тон.

– Спасибо, что приехал, Павел. – Маршал не собирался затягивать с прелюдией. – Думаю, тебе не стоит объяснять всю серьезность ситуации. Наши все арестованы, копают под меня. Свои перспективы, думаю, здраво оценить ты способен.

Судоплатов молча кивнул и, не спрашивая разрешения старшего товарища, достал из серебряного портсигара папиросу.

– Ты же вроде бросил, – Берия поправил пенсне.

– Уже начал, Лаврентий Павлович, – поморщился Судоплатов, вспомнив о вчерашней изжоге. – Выходит, что мы мертвы?

– Смерть – не самое плохое, что может случиться с человеком. Рюмину позволено сутками держать Абакумова в ледяном карцере и избивать. Витя держится, но боюсь, он сдастся раньше, чем сойдет с ума.

– Как остальные? Как Эйтингон?

– С ними тоже не церемонятся. Но следователи даже не догадываются, как много они знают. Хотя Майрановский потек, и мы пока не в курсе, что он наговорил. Думаю, рассказал все, что знал.

– Я бы не спешил с выводами. – Судоплатов почувствовал возвращение изжоги.

– Паша, ты предлагал не спешить с выводами, когда я еще в 46-м хотел ликвидировать этого ненормального. Но ты за него поручился. В итоге своими показаниями он роет нам могилу. Надо понять, как разгребать все это дерьмо. Хозяин потерял чувство реальности, стал заложником собственной старости, своих полоумных детей, идиотов и карьеристов. Напоследок он решит уничтожить нас, – слово «нас» Берия раздавил, словно клопа. – Я думаю, максимум через полгода Коба санкционирует мой арест. Возможно, дождется испытаний водородной бомбы, чтобы в случае срыва повесить его на меня. Я ни в коем случае не желаю его смерти, – Берия перешел на несвойственный ему шепот, – но я еще больше не хочу, чтобы меня, как Абакумова, били палками, превращая в сумасшедшую обезьяну. Меня! Берию! Остановившего бегство нашей доблестной армии под Москвой, меня – организатора партизанского движения! Меня – вооружившего страну атомной бомбой! Чтоб меня, как собаку! – Берия перешел на крик, пытаясь удержать пенсне на переносице, сотрясаемой нервными судорогами.

– Почти невозможно, – тихо и внятно проговорил Судоплатов. Берия замолчал и нахмурился. – У меня есть свои люди в охране Хозяина, но Косынкин им не доверяет, держит на дистанции. В информаторы они годятся, под другие задачи задействовать их невозможно.

– А подход к Косынкину можно найти?

– Исключено. Он лично предан, безупречен, живет только службой. Отдаст жизнь за Родину, за Сталина. Мы пытались с ним говорить, но он, почувствовав ход разговора, немедленно его пресек, в дальнейшем избегая всякого общения.

– Решение, нужно решение. – Лаврентий Павлович потянулся и встал с кресла.

– Есть еще одна заковырка. – Судоплатов достал очередную папиросу.

– О Поскребышеве не переживай. С ним я сам разберусь. – Маршал чуть сдвинул плотную гардину, украдкой рассматривая улицу. – Жаль, лабораторию разгромили. Там еще много всякой вкуснятины оставалось.

– Лаврентий Павлович, – Судоплатов внимательным взглядом проводил папиросное белесое облачко, – запасы нашего доктора мы успели вывезти. У Майрановского ничего не оставалось, только экспериментальные образцы.

– Значит, мы по-прежнему вооружены и опасны. – Берия отворил дверцу шкафа, и, хотя перед ним стоял им же самим распечатанный день назад его любимый коньяк, он предпочел откупорить новую бутылку, залитую сургучом.

Маршал с философским наслаждением вдохнул коньячный аромат и, подняв бокал, сдержанно кивнул гостю:

– С возвращением, Паша.

– Ваше здоровье, Лаврентий Павлович. – Генерал не сразу осушил хрусталь, почтительно дождавшись, когда это сделает шеф.

– Сколько у тебя здесь людей?

– Оперативная группа человек десять, из них четверо заслуживают полного доверия.

– Особо опасные? – Берия любил эту породу людей. – Назначь кого-нибудь вместо себя, поставь задачу и уезжай. В Москве часто появляться не рискуй, сроки не тяни.

– Связь через Саркисова? – Судоплатов недоверчиво прищурился.

– Нет. Звони по этому телефону, – Берия карандашом нацарапал на салфетке цифры. – Спросишь Катю, представишься Георгием из Киева, пригласишь в «Ударник», назначишь время. Это значит, что вечером следующего дня мы с тобой встречаемся.

Берия первым покинул квартиру.

– Куда дальше, Лаврентий Павлович? – спросил Саркисов, ожидавший маршала в машине, оставленной в переулке за квартал до конспиративного дома.

– Лялю проведаем, а потом на Ближнюю, – Берия прикрыл глаза и раз за разом стал прокручивать состоявшийся с Судоплатовым разговор.

Глава 20. Грешите и заблуждайтесь!

«Как же много машин и куда они все хотят попасть? А главное, зачем? Торгаши и паразиты! – Мозгалевский опустошенным взглядом созерцал тягучую пробку на третьем транспортном кольце через разбегающиеся по стеклу брызги дождя. – Все тлен и суета. А вот и подельнички».

Звонил Красноперов.

– Ты где? – бодрый голос генерала разогнал тягостные мысли.

– Еду по «трешке». – Мозгалевский пытался понять, рад он слышать товарища или не рад. – Точнее, не еду, а тащусь.

– Куда? – голос собеседника сквозил странным удивлением.

– Пинать верблюда, пока лежит, а то встанет – убежит, – прокряхтел Мозгалевский, решив для себя, что он не хочет ни видеть, ни слышать Красноперова, равно как и любого другого. Он даже тяготился своим водителем, донимавшим его глупыми рассказами про отпуск в Крыму, про оборзевших армян с автосервиса, где он чинит свою «Тойоту», и про сговор Египта с Америкой против России.

– Мы собрались, тебя ждем, – не обращая внимания на настроение Владимира, продолжал генерал.

– Где вы? – обреченно вздохнул Мозгалевский, понимая, что отвертеться от встречи не получится и никакие причины за уважительные ему не зачтут.

– Короче, съезжаешь к Лужникам и сразу увидишь пароход, он там один, не ошибешься. – Красноперов отключился, пресекая встречные возражения.

Мозгалевский развернул водителя и направился к Лужникам, недоумевая, какого черта там может делать пароход. Но, спустившись с эстакады на Лужнецкую набережную, «БМВ» Мозгалевского действительно уперся в пришвартованное трехпалубное колесное судно.

– Паратовщина какая-то, – пробормотал Мозгалевский. – Цыгане пляшут.

– Владимир Романович, вы что-то сказали? – на размышления вслух отозвался водитель.

– Дай сигарету.

– Вы же вроде как бросили? – водитель в костюме и широких темных очках (это был обязательный дресс-код обслуги Мозгалевского) протянул пачку красного «Мальборо».

– Уже начал, – прочеканил Владимир, прислушиваясь к собственной интонации и потирая переносицу.

Несмотря на запрещающие знаки и дежурившую машину ДПС, вдоль парохода стояли дорогие авто. Владимир узнал мускулистый «Лексус» Красноперова, нежное голубое купе Вики, бронированный «S-класс» Блудова. Под парами стояли чей-то «Майбах» без брони, но с охраной, мажорный «Икс-6» c парочкой ему подобных колесниц и белый, похожий на сказочный батискаф, «Бентли Мульсан».

Не выходя из машины, разглядывая гостевую парковку, Мозгалевский курил, морально приготовляясь к дежурной фальши делового общения.

– Все одно цыгане. – Владимир пригладил волосы и приоткрыл дверь, словно раздумывая, лезть ему под дождь или обождать, пока утихнет.

– Что вы сказали, Владимир Романович? – снова дернулся чуткий водитель.

– Говорю, жди меня здесь.

– Это конечно.

Пароход на поверку оказался моторной яхтой с большим полукруглым окном, задекорированным под колесную арку, внизу которой потускневшим хромом блестело название судна: «Былина». Возле трапа стоял суровый господин в целлофановой накидке.

– Вы к кому? – изобразил службу целлофановый привратник, оценивающим взглядом еще раз окинул машину Мозгалевского и добавил: – Здравствуйте!

– К Красноперову, – недовольный тем, что его заставляют мокнуть, цикнул Мозгалевский.

– Прошу вас, – охранник отступил, пропуская гостя.

В предбаннике первой палубы, куда заскочил Мозгалевский, стояли двое, о чем-то оживленно беседуя. Один высокий, в дешевом сером костюме, в некогда белой рубашке с поломанным воротником и узким в крапинку галстуке, завязанным тонким узлом на массивной шее. Словно стесняясь своего роста перед собеседником, он вжимал голову в плечи, для большей почтительности прикусывал нижнюю губу и тянул острый подбородок к яремной ямке. Напротив услужливого крепыша стояла его полная противоположность. Господин казался приложением к бутафорскому пароходу. Холен, опрятен, невысок. Не длинная и не короткая искусно стриженная борода, аккуратная подлаченная укладка с твердым пробором, открывавшая почти прямоугольный лоб. Господин обладал солидным пузцом, под стать бороде, не большим, не малым, но аккуратным. Ко всем внешним достоинствам господина, вскользь отмеченным Мозгалевским, добавлялись противоестественно красивые зубы и распорядительная физиономия приказчика. На господине был небрежно повязан галстук, разукрашенный под имперское знамя. Пухлые запястья обхватывались накрахмаленными манжетами с вычурными запонками, а на лацкане пиджака сиял какой-то монархический значок. Мозгалевский слабо разбирался в геральдике, но почему-то был уверен, что значок именно монархический, при этом ему показалось странным, что за всю жизнь он ни разу не мечтал о собственном дворецком.

«Умеренность и аккуратность, – Мозгалевский вспомнил грибоедовского Молчалина и своего услужливого водителя. – Вот бы Ваську так нарядить».

Прикидывая в уме, сколько может стоить костюм на господине и не дороговат ли он для шофера, Владимир хотел пройти дальше, но аккуратный монархист, оборвав свои наставления длинному, деловито протянул руку новому гостю.

– Добрый день. Вы, наверное, к Виктору Георгиевичу? – В рукопожатии и голосе господина сквозил еле заметный шарм собственного превосходства, в ответ на которое Мозгалевский зевнул и сунул в протянутую руку с обручальным кольцом и до безобразия, как решил про себя Владимир, ухоженными пальцами, свою вялую кисть.

Господин напряг лицевой мускул, пытаясь сдержать заерзавший от обиды подбородок, испытал взглядом длинного, не раскрыл ли тот сей неприятной сцены, и процедил: «Проходите, он в гостиной».

В ответ Владимир лишь снова победоносно зевнул.

«С такой рожей и такие эффекты!» – усмехнулся про себя Мозгалевский и прошел в зал.

Гостиная «Былины» была отделана деревом дорогих пород. На центральной стене в свете электрических канделябров в золотом окладе переливалась икона Николая Угодника, справа от которой в скромной раме висела картина Павла Рыженко «Прощание с конвоем». Вдоль полукруглого окна накрыт банкетный стол, ломившийся от яств и изысканной выпивки, которой энергично причащались немногочисленные гости.

– А вот и он! – Владимира заключил в объятия словно выросший из палубы Блудов.

– Опоздавшему поросенку и сосок у жопы! Ты пешком, что ли, ехал? – тут же приобнял Мозгалевского за плечо Красноперов. – Устали тебя ждать, – укоризненно, но довольно изрек генерал, тут же переключившись на вошедшего господина в имперском галстуке. – Хочу тебя познакомить с хозяином нашего торжества – самим Вениамином Валерьевичем Козявиным!

– Мы почти познакомились, – снисходительно отметил господин, наслаждаясь растерянностью и смущением, забродившими по лицу Мозгалевского. – Вениамин.

– Владимир, – убого улыбнулся Мозгалевский, только теперь заметив в углу на резном ломберном столике в серебряной рамке с кущами и былинными птицами фотографию Вениамина Валерьевича с Путиным.

Широкой публике господин Козявин был известен как «православный миллиардер», генеральный спонсор Афона, учредитель благотворительного фонда Святого мученика Бенедикта и хозяин крупнейшего в стране телекоммуникационного холдинга.

Поборов досаду от своей неосмотрительности, Мозгалевский стал прокручивать в мозгу, как реабилитироваться в глазах столь уважаемого человека, но поскольку путного в голову ничего не приходило, он хлопнул водки. Официантов в зале не наблюдалось, поэтому гости наливали и накладывали самостоятельно. Соседом Мозгалевского по закускам пристроился худощавый замызганный мужичок, закидывавшийся всем подряд – от икры до мармелада. Сласти он запивал соком, с щемящей тоской спотыкаясь взглядом об алкобатарею.

«Глотает, аж бугры по спине скачут», – развлекал себя Мозгалевский, пытаясь отвлечься от казуса с Вениамином Валерьевичем.

Лицо всеядного гостя казалось знакомым. Похож на охранника из супермаркета, что рядом с домом четы Мозгалевских. Но, обнаружив в глазах соседа всполохи высокомерного безумия, Владимир признал свою гипотезу несостоятельной.

«Тогда кто же это? – Мозгалевский искоса разглядывал мужичка, вяло отвлекающегося от поглощения провизии на мир. – Похож на участкового милиционера андроповского призыва, которого в 85-м заморозили, а вчера он оттаял. Вишь, как изголодался по дефициту. Может, мне Васю заморозить, будет кому лет через сорок меня на коляске возить. Костюм ему только сошью, как у Вениамина Валерьевича. Это ж надо так облажаться!»

Как только мужичок чувствовал на себе чей-то недоуменный или любопытный взгляд, он расправлял плечи, картинно закидывал голову, начинал есть медленнее, будто смакуя. Но стоило ему вновь осознать себя в одиночестве, он с пущей одержимостью засовывал в себя продукты.

– Владимир, – Мозгалевский протянул руку, решив, что надо хотя бы познакомиться, дабы и дальше созерцать кишкоблудные подвиги соседа.

– Леонид. – Мужичок обтер засаленные семгой пальчики о брюки, сунул потную ладошку Владимиру.

Новый знакомый Мозгалевского был невысокого росточка, чем явно тяготился, поскольку, казалось, из последних сил старался вытянуть в небо сантиметры своего хрупкого позвоночника. Несмотря на худосочность, Леонид обладал короткими пухлыми пальцами, больше свойственным юным особам в пубертатный период. Лицо узкое, но заплывшее, словно от водянки. Два маленьких грустных глаза притуманены то ли пионерской доблестью, то ли маниакальной жестокостью. Узкий рот с бескровными нитевидными губами, в отличие от глаз, жил своей полной подвигов жизнью. Когда Леонид говорил, то слегка прикрывал рот, набирал воздуха и совершал челюстью поступательные круговые движения, выплевывая жидкие фразы. Когда он волновался, раздувал ноздрями остроконечные усы, служившие известным только ему знаком отличия.

Налив вторую рюмку, не понимая смысла творившегося кругом, Мозгалевский вернулся к Красноперову и Козявину, к которым присоединился коренастый чеченец.

– Мне Аллах дал все, что нужно для счастья. Уважение, бабла и девственницу, – горец споткнулся о внимательный взгляд Мозгалевского, протиснувшегося в их кружок.

– Тюлюм исраф харам^[7], – Красноперов похлопал горца по плечу. – С баблом в рай не пускают. Знакомьтесь, – Красноперов поспешил представить товарища. – Владимир, мой близкий. Это Али. Помогает строить нам «Русский мир» на Донбассе. Красиво воюют его ребята.

– А я говорю, что народы – это как водка: нет плохих и хороших, есть хорошие и очень хорошие. Ведь так, Вить? – в разговор бесцеремонно влезла Вика, повисшая на руке Красноперова. – Меня зовут Виктория. Здравствуй, Вовочка, – девушка обдала винным паром Мозгалевского.

– Привет, – Владимир вымученно улыбнулся, словно уличенный в чем-то дурном.

– Наслышан, Виктория, весьма. – Козявин лобызнул руку девушки, не посчитав нужным представиться в ответ. – Короче, Алик, отжевывай у хохлов тему. Забирай разрезы, а дальше мы все это спокойно оформляем. – Козявин явно хотел закончить разговор.

– Брат, ты меня не понимаешь, – всплеснул руками горец. – Эти хохлы под Сурковым. Я-то отжую у них все, что скажешь, хочешь – маму родную у них отжую. Но потом Сурков позвонит Рамзану, а с меня спросят, как с понимающего.

– Какой Сурков, Алик? Ты вообще о чем? С ним здороваться боятся, Слава – сбитый летчик. Президент мне отдал Донецк. Мне! Кандидатуру Сляблина на губернатора Новороссии утвердил. Суркова Владимир Владимирович туда не пустит.

– У меня другая информация. – Али испытующе заглянул в глаза Козявину, который вместо ответа стал нервно расчесывать бороду.

– Алик-джан, – спасая Козявина, рассмеялся Красноперов. – Поговори с Рамзаном, сошлись на меня. Будет нужна встреча – организуем. Если не хочешь, мы и сами справимся. – Генерал украдкой переглянулся с воспрявшим Козявиным, вновь принявшим парадно-распорядительный вид.

– Вениамин, я тебя услышал, – Алик переадресовал свой ответ Козявину, не желая возражать генералу. – Что обещал, то сделаю. Нашу долю мы обсудим.

«За долю жуют вволю», – бросил взглядом Козявин генералу.

«Цену набивает абрек», – ответил взглядом Красноперов.

Запутавшись в русско-чеченских интригах, Мозгалевский перешел на другую сторону гостиной, где Блудов беседовал с элегантным господином в бриллиантовом турбийоне, тянувшем под миллион долларов.

– Дима, успокойся! Это усталость, – Блудов пытался прервать надрывный монолог собеседника. – Сколько тебе осталось?

– Месяц, но это не имеет никакого значения, абсолютно никакого! – продолжал причитать мужчина.

– Прекращай, выспишься. Ты слишком близко принимаешь это к сердцу, я не узнаю тебя. Это всего лишь сон. Сон, Дима!

– Сон?! – собеседник дернул головой, словно проснувшись. – Днем я кланяюсь мрази, с которой ночью сдираю кожу. Поверь, ни первое, ни второе не приносит удовольствия. И так бесконечно! Я перестал жить даже во сне! – взвизгнул чудак, что заставило гостей обернуться.

– Дима, вы, как всегда, эмоциональны и безупречны. – Подошедшая Вика окинула пижона одобрительным взглядом и подставила под поцелуй растопыренные пальчики, словно хвастаясь новым каратником от Graff, подаренным Красноперовым.

– Рад видеть. Я покурить, извините, – пробормотал господин и, машинально коснувшись руки трясущимися губами, даже не посмотрев на кольцо, вышел на палубу под дождь.

– Кто это? – спросил Мозгалевский, оставшись наедине с друзьями.

– Шумков, – невесело протянул Блудов. – Адвокат, хозяин «Олимпийского», контролирует крупнейшее месторождение платины. Решает юридические вопросы для нашего правительства. Но, похоже, все это скоро станет прошлым.

– Он тоже?

– Да, и в этом вся проблема. Захотелось Диме остренького, и стал Дима на три месяца Емельяном Пугачевым. Если месяц протянет, не свихнется, то, может, обойдется.

– А эти? – Владимир обвел взглядом гостиную.

– Ага. Они все дримеры, – Блудов слегка наклонил голову.

– Но это же гостайна, – зашептал Мозгалевский, опасаясь быть услышанным.

– Период полураспада тайны – от двух до трех суток, – как на экзамене выговорил Блудов. – Хотя, конечно, это неправильно.

– Миш, а ты не знаешь, что это за чувак? – Мозгалевский кивнул в сторону Леонида.

– Не узнал? Это же Стрелков.

– Шутишь! Это который с хохлами воюет за Новороссию?! – удивился Владимир.

– Тише, тише. Он самый, – заулыбался Блудов.

– А чего у него вид странный такой?

– Нынче все порядочные люди странные, – заключил Блудов, довольный спонтанным афоризмом.

– А он тоже сны смотрит? Откуда у него такие бабки?

– Веня дал, так сказать, для оттачивания образа.

– Какого образа?

– Понимаешь, Козявин придумал собственную концепцию, согласно которой трансплантированная память, пропущенная через сновидения, способна переформатировать человеческую личность. Если мышка видит сны льва, она становится львом.

– С мышиной комплекцией это опасно, – возразил Мозгалевский.

– Установление факта и оценка факта – вещи разные. Ты пытаешься оценить, а Веня установить.

– Установил? – Мозгалевский покосился на Стрелкова.

– Хрен его знает. Похоже, да. Это все равно что твоему водителю привить Гагарина и отправить его в космос.

– Его и так можно отправить.

– Отправить-то можно, но где взять волю, подавляющую разум.

– Оптимизм воли преодолевает пессимизм ума, – продекларировал Мозгалевский.

– Именно! Веня взял штымпа, который охранял у него какую-то проходную, ни мозгов, ни характера, с дурной кровью и пустой биографией. Привил ему адмирала Колчака, откопанного в Иркутске. Вроде сначала все нормально шло. Отмыл, вставил зубы, научил говорить громко, почти не картавя, и отправил командовать ополченцами. Леня справлялся: организовал людей, наладил на Донбасс контрабанду оружия, гуманитарку и всего-всего. Сам не рулил, но подруливал. А потом началось: стал уходить со связи, бессмысленно расстреливал людей, глумился над пленными. Короче, выяснилось потом, что Колчак был законченным марафетчиком, вот и Леня увлекся. Он на всякий случай даже смягчил наказание за хранение наркотиков – с тюрьмы на штраф. Веня очень переживал, ведь ДНР и ЛНР его проекты, его ответственность перед президентом. Безумненький наркоша, военные преступления на оккупированных, в смысле аннексиров… не суть, территориях. Не о таком театре мы мечтали. Второго Крыма не вышло.

– Ерунда все это, Миш. – Мозгалевского всегда раздражало в Блудове разочарование в режиме, которому он служил и от которого получал. – Георгич говорит, что скоро Киев возьмем.

– Это да. Генералу виднее, – примирительно зевнул Блудов.

– А что теперь со Стрелковым?

– Ничего. Отозвали, подлечили. Кодировать нельзя во время трипа. Веня под страхом смерти запрещает ему даже кефир пить.

– И работает?

– Не уверен. Уже была пара срывов, и поскольку кровавой расправы со стороны Козявина не последовало, значит, будет еще.

– А сам Вениамин, хм, Валерьевич балуется? – Мозгалевский лукаво прищурился.

– Еще бы. Царскими мощами причастился. Александром Вторым грезит. Месяц назад Высочайший манифест об усовершенствовании государственного порядка издал. По этому поводу банкет организовал в Ливадии, таких пиров даже Коломойский не закатывал. С крамолой борется, к войне готовится.

– Ему идет, – Мозгалевский украдкой бросил взгляд в сторону олигарха, поглаживающего окладную бороду с колечками усов.

– Скажешь тоже, – Блудов раздраженно поморщился, растирая левый локоть. – Там великий царь, а тут мелкий бес.

– Миш, не в обиду, но тебя просто зависть гложет.

– Зависть? Возможно и зависть. Только я никогда не перешагивал через дружбу и принципы.

– Ты еще о понятиях вспомни, – Мозгалевский слабо сопротивлялся одолевавшему его хмелю. – Миша, люди делятся на тех, кто живет, как хочет, и тех, кто живет, как надо. Отличники и моралисты всегда за кем-то доедают.

– Носим ношенное, жуем брошенное, едим – давимся, хрен поправимся, – процедил Блудов. – Понахватался ты, Володь, дворянского цинизму.

– Вот что у тебя за натура, Блудов? За что людей так не любишь? – из-за плеча Мозгалевского возникла удалая физиономия Красноперова.

– Извините-с, талантом сим обделен, – ласково огрызнулся Михаил.

– Ну, чем тебе Козявин не угодил? – Почувствовав подставленное генеральское плечо, Мозгалевский двинулся в контрнаступление. – Хороший парень-то.

– Хороший парень не профессия, – отмахнулся Блудов.

– Я тебе всегда говорил, – улыбнулся генерал. – В аду очень много хороших людей. Для меня давно уже нет хороших и плохих, есть только свои и чужие. Что толку в праведнике, если он роет тебе могилу? Ладно, черт с ними. Давайте лучше накатим.

– Хватит накатывать, – неожиданно рядом раздалось шипение Вики.

– Говорила мне мама, не прикармливай собак и женщин – не отвяжешься, – осклабился генерал, проглотив алкоголь, и тут же получил злой дамский толчок в печень.

Дабы не усугублять, Красноперов сжал в объятиях девушку, перехватив тяжелыми губами негодующий ротик, топя в нем гневную отповедь подруги.

– Миш, я с тобой согласна, – высвободившись из объятий, девушка решила позлить обидчика. – Жить надо без лицемерия, по божественным законам.

– Нашла кому это говорить, – рассмеялся Красноперов, – человеку, которого испортили попы.

– Ну тебя, Вить, – Блудов раздраженно отмахнулся и вышел на палубу.

– Зачем ты про попов? – нахмурилась Вика.

– Как будто я не прав. Можешь у Вовы спросить, – усмехнулся Красноперов. – Когда Мишу в 98-м недострелили ореховские пацаны, наш подранок шибко уверовал, принялся храмы возводить, воровато блудить и совестливо воровать. Погудит недельку, потом месяц постится – грехи замаливает, чтобы к причастию допустили. А Ленка, его бывшая жена, возьми и познакомь его со «старцем» модным, который окормлял двух замов МВД, зама ФСБ и одного дотационного губернатора. Короче, авторитетный пастырь Мишане грехи не только отпускал, но за компанию с ним и греховодил. Когда Лена начала бунтовать, батюшка развод благословил и суженых развенчал.

– Правильно. Зачем ему такая дура? Миша очень хороший человек, в противном случае вы бы с ним не дружили, – Вика скользнула взглядом по Мозгалевскому.

Красноперов заметил, но значения этому придать не успел. Все его внимание тут же поглотил Вениамин Валерьевич, увлекший генерала на палубу. Мозгалевскому оставалось лишь наблюдать беседу генерала и олигарха за широким иллюминатором. Собеседники еле сдерживали эмоции, время от времени яростно жестикулируя. Когда Красноперов злился на Козявина, что Мозгалевскому казалось крайне неожиданным и странным, олигарх толстыми пальчиками судорожно мусолил императорскую бороденку, пытался возражать, но, натыкаясь на лишь нараставший гнев, сдавался вконец и трусливо внимал.

– Веня, ты меня подставляешь. Люди собирались под мое слово. Я тебе весь заштатный спецназ откомандировал. А ты нарядил их в казачьи балахоны, напридумывал знамен, кормишь баландой и снимаешь мультики про «героев Донбасса». В Диснейленд свой экскурсии возишь. А люди уже четыре месяца без зарплаты сидят. Ребята, между прочим, соглашались за пятерку долларов в месяц на каждого, и ты за это проотвечался.

– Виктор Георгиевич, – Козявин принялся чесать бороду, как запущенный псориаз, – вы же знаете, что ВТБ заморозил все мои счета, я же не могу…

– Можешь, Веня! Еще как можешь. Про офшоры свои забыл?

– Но мы же договаривались, что проблемы все закроют. Однако счета морозят.

– Ты на свободе. Стяжаешь славу Потемкина. Колонизируешь Донбасс. Тебе мало?

– Что обещал Верховному, я все сделаю!

– Ты для начала сделай то, что обещал мне. Закрывай долги перед бойцами и скажи Стрелкову, чтобы завязывал с зачистками. Кем он себя возомнил, чтобы людей на удобрение без надобности переводить?

– Я уже принял меры. Вразумил, так сказать. По деньгам половину закрою на следующей неделе.

– Веня, ты закроешь все к этой пятнице!

– Виктор Георгиевич, я бизнесмен, а не государственный бюджет.

– Веня, ты уже давно перепутал свои и государевы карманы. Напомнить тебе, сколько ты предприятий у хохлов отжал? Это даже не рейдерство, это экспроприация.

– Хорошо, я все закрою.

– Да, и еще. Отсылай туда срочно Стрелкова. Мы отправили на Ростов «Буки», на границе надо будет встретить.

– Это очень своевременно.

– Очень! Мирное небо Донбассу. Только хохлам не продайте. И, как ты понимаешь, это государственная тайна. Старайся, Веня, старайся. Таким, как ты, сейчас непросто. Большие капиталы нынче пахнут парашей. Каких людей позакрывали. Боже, как они были раболепны и кротки. А ты, Вениамин Валерьевич, творишь историю и недоволен.

– Порой мне бывает трудно понять Владимира Владимировича. К чему эти репрессии?

– Некастрированный кролик трахает всех, сопоставимых с ним по размерам, – профилософствовал Красноперов, поймав блеснувшее зло в глазах собеседника.

В это время на подсохшей палубе выстроился оркестр в бабочках и фраках. Трубы грянули «Боже, царя храни», потом ушли в «Прощание славянки». Гости улыбались возвратившемуся к ним хозяину парохода. С новым энтузиазмом зазвенели бокалы, и воздух наполнился фальшивым смехом дам.

– Вы расстроены и не пьете, Вениамин Валерьевич, – Вика заглянула в глаза нервно мусолившему бороду олигарху. – Сами всех собрали и не веселитесь.

– Вы думаете, что пора? – Козявин с медицинским интересом прощупал Викторию чуть вытянутым взглядом.

– Конечно же! Надо дышать полной грудью, наслаждаться жизнью, кайфовать. Особенно когда есть возможность.

– В Древнем Риме жил один мыслитель по имени Плиний Старший. В 70-е годы первого века нашей эры он написал первую в мире энциклопедию «Естественная история», посвященную природным и искусственным явлениям. Все, что на тот момент человечество знало о себе и окружающем мире, Плиний Старший включил в свой труд.

– Интересно, – девушка почесала носик, спрятав в ладошку зевок.

– Так вот, он писал: «Смерть приходит к ним только от пресыщения жизнью, – Козявин застрявшим взглядом уткнулся Вике в переносицу. – После вкушения пищи и легких наслаждений старости с какой-нибудь скалы они бросаются в море. Это самый счастливый род погребения».

– Кто они-то? – Вика с трудом подавляла зевоту.

– Наши с вами предки, гиперборейцы. – Козявин чувствовал, что начинает ненавидеть собеседницу.

– Нет, мои предки из Питера, поэтому мне это не грозит, можно кайфовать. – Зевота была побеждена смехом, и девушка покинула нудного собеседника.

– Вениамин Валерьевич, прошу прощения. – Халдейски виновато высокий, но загнутый, как шляпка гвоздя, охранник отвлек Козявина. – Подъехал господин Иванов. Его нет в списках. Пускать?

– Порой я завидую идиотам, – задумчиво процедил олигарх. – Они так блаженны и счастливы.

– Простите, не понял, – голова виновато качнулась в сторону шефа.

– Приглашай, конечно. Не сильно возмущался, что сразу не пустили?

– Отнеслись с пониманием.

– Это нехорошо, – Козявин поморщился, – знать, вину какую-то за собой чувствует. Проводи его в мой кабинет. Я подойду минут через десять.

«Некастрированный кролик говоришь, товарищ генерал». – Козявин обшарил взглядом палубу, но Красноперова не нашел.

Между тем Блудов, Мозгалевский и Красноперов уединились в сигарной комнате «Былины». Хозяин парохода не курил, но, следуя элитарной моде и слабостям государственных особ, завсегдатаев приемных Козявина, держал хорошую коллекцию сигар, соседствующую с собранием старых виски, коньяков и портвейнов.

Блудов, обрубив гильотиной пятку кубинской «мадуры», медленно раскуривал сигару в синем пламени газовой горелки. Красноперов потягивал виски. Мозгалевский раздувал толстый «бихайк», изображая лицом покойную важность и сдержанное удовольствие.

– Ох, я бы поспала часок. – Вика уже зевала полным ртом, морщась от благородного дыма. – Соскучилась по своей Катьке.

– Чего скучать-то? По коммуналке и капроновым чулкам? – скривился Красноперов.

– Ну, как же, – без малейшей доли иронии протянула девушка. – Сам маршал Победы в меня влюблен.

– То есть я! – Красноперов приобнял Вику.

– Если был ты, то я бы ему отдалась. Нет, он другой. Солидный такой, серьезный. – Вика закатила глаза, Мозгалевский поперхнулся сигарой. – Но все равно, гад, жене изменяет. Я раньше думала, что при коммунистах все верными были, порядочными, а оказалась такая же дрянь. Вот чего мужикам не хватает?

– Генов не хватает. – Блудов обмакнул жирный край сигары в стакан. – Занимался я одно время биотехнологиями. Бады варили из хряща бобра. Опыты ставили на мышах. Выяснилось, что самец полевки полигамен, а самец мыши луговой моногамен – маленькая верная тварь. Стали выяснять почему. Нашли различия в гипоталамусе.

– Ой, а что это? – девушка картинно разгоняла дым рукой.

– Это куда тебе сны укололи, – отмахнулся Красноперов.

– И обнаружили у верных мышат особый гормональный рецептор. И даже название придумали гормону верности – вазопрессин. Утверждают, что он только у пяти процентов млекопитающих.

– Вас не снами надо колоть, а мышами этими луговыми! – девушка рассыпалась смехом.

– Эх, Викуля, зная твой характер, тебе надо было прививать не попрыгушку-машинистку, а бабу какую-нибудь революционную.

– Кого же? – Вика тщеславно запрокинула голову.

– Марию Спиридонову, например, – прищурился Мозгалевский.

– Почему я никого из них не знаю?

– Джон Рид, открывавший миру постмонархичекую Россию, называл ее «самой популярной и влиятельной женщиной». В 1906 году, когда ей было двадцать, Спиридонова застрелила советника тамбовского губернатора, но смертную казнь ей заменили на бессрочную каторгу. Февральская революция Спиридонову освободила и вознесла. Однако большевики пришлись левой эсерке не по вкусу, она считала, что их влияние на массы носит лишь временный характер, поскольку все у них дышит ненавистью. Ошиблась.

– Можно мне навестить тетку? Интересно на нее глянуть. А то я в свои двадцать козлу одному рожу расцарапала, так потом неделю в себя приходила, а тут чувака замочить. Круто!

– Увы, Викуль, не получится, – Мозгалевский улыбнулся, стараясь не смотреть на девушку. – В нашем 52-м ее уже нет. В сентябре 41-го энкавэдэшники ее на всякий случай расстреляли.

Глава 21. Нищая родина безумной роскоши

Поздно проснувшись, Мозгалевский направился в ресторан на набережной, где в отдельном кабинете уже битый час его дожидался приятель – Альберт Самуилович Лямзин, некогда вице-губернатор черноземной губернии, а ныне владелец тамошнего полигона переработки отходов, колбасного завода и центра современного искусства имени своего дедушки. Предок Лямзина имел таланты к антисоветской живописи, за что в семьдесят два года был усыплен галоперидолом в городской психушке. Картины деда с воплощенными в них диссидентством и эротоманией Лямзин через подставных лиц выставлял на аукционы, а потом сразу же скупал за большие миллионы, щедро расплачиваясь деньгами центра, поступавшими в виде губернаторских грантов на развитие культурных проектов края.

Альберту было возле сорока, разведен. Бывшую жену с детьми он давно забыл, на прощанье застращав суженую ментами и врачами, что избавило его от алиментов и раздела имущества. В отношениях с женщинами нутро Лямзина требовало битв и страданий, он унижал и был унижен, бил и пресмыкался. Каждый женский отказ поднимал в его душе бурю вдохновенных страданий, он не сдавался, с пылким напором вновь и вновь поднимаясь в атаку. Но, как только очередная высота покорялась и противник капитулировал, Лямзин быстро сворачивал фронт и отправлялся на новую войну.

Альберт был весел, пил виски и тянул сигару. Мозгалевский знал эту его веселость, не предвещавшую ничего, кроме предстоящего нытья об очередной неподдающейся бабе или проблемах, требующих сиюминутного подключения связей чиновника.

– Как дела, Алик? – Мозгалевский дружелюбно протянул руку, предвкушая легкую наживу и развлечение чужой дурью.

– Здоров, Володь, – Лямзин полез обниматься. – Давай бахнем. Я уж решил, пока тебя дождусь, весь кабак выпью, – Алик оскалился мелкими желтыми зубами, засовывая сигару обратно в рот.

– Ты один прилетел? А где… – Мозгалевский споткнулся, припоминая имя последней пассии своего товарища.

– А с кем я был? – Лямзин приосанился, театрально прищурившись.

– Ну, чернявенькая, породистая такая, гимнастка, кажется, – подыграл Мозгалевский чужому тщеславию.

– А, Ирка, – протянул Алик. – Мы расстались.

– Чего так? Вроде у вас все серьезно намечалось.

– Просто дура.

– Не наговаривай, – отмахнулся Мозгалевский. – Толковая и тебя любила. Хотя с бабами, как с рыбой, малейшее сомнение – не бери.

– Вот, я тебе про то и толкую. Она не ела рыбу с костями, ездила только спереди, спала при свете и курила исключительно тонкие сигареты с ментолом. Я тоже был уверен, что с такими фобиями невозможно быть просто глупой телкой. В худшем случае Анной Цветаевой.

– Мариной, – мягко поправил не без улыбки Мозгалевский.

– Какой Мариной? – недовольно спросил сбитый с толку Лямзин.

– Марина Цветаева, Анна Ахматова.

– Я так и сказал. Ну, неважно. Ты же знаешь, я-то больше в живописи специалист. Главное, хочешь шубу – на! Хочешь тачку – на тебе купэху. Ювелирки сколько. Одно кольцо «Шопард» с желтым брюликом в три карата за шесть лямов брал. Маме ейной хату купил. Детям своим – хрен, а маме ейной – хату. Представляешь?

– «Самая ангелоподобная женщина не стоит того, во что она обходится, даже если отдается бескорыстно!»

– А, Есенин! – довольно зыркнул Лямзин.

– Почему Есенин? – расплылся улыбкой Мозгалевский.

– Ну, он же тоже мышей этих любил.

– Это Бальзак, мой друг. – Мозгалевский наслаждался собственным превосходством.

– Ты же знаешь, я больше по живописи. – Лямзин обескураженно залпом осушил стакан. – Я такую картину на аукционе прикупил – бомба! Переговоры сейчас веду, чтобы в Лондоне выставить. Мне за нее лям евро предлагали, отказался.

– Разочарую тебя, Алик, за размазанные по холсту сексуальные девиации твоего дедушки больше миллиона я тебе не дам, а от миллиона ты сам отказался. Поэтому зря прилетал, если за этим.

– Послушай, Врубель тоже писал свои шедевры в дурке.

– Будет Врубель, приноси – возьму.

Лямзин задавил остаток сигары и попросил новую.

– Частишь, Алик. Ты же на легкие жаловался.

– Когда жизнь рушится, почему бы не покурить в постели.

Мозгалевский посмотрел на часы.

– Ладно, ладно! Вы же все в Москве не живете, а только проживаете. Вова, если бы ты немного разбирался в живописи, то лучше бы ощущал жизнь. А жить надо гладко!

– Что гладко, то скользко, – устало вздохнул Мозгалевский.

– Вот, я и поскользнулся, дружище. Теперь лоб чешу.

– Давай без соплей. Выкладывай!

– Виски еще принеси, – бросил Лямзин официанту, сгущая настроение и оттягивая вступление.

– Алик, у меня встреча через двадцать минут, – соврал Мозгалевский. – Поэтому, если есть что сказать, говори.

– Ты знаешь, у меня по области все ровно. Дотации, кредиты – «вернешь, когда вернешь». Губернатор награждает, слова нежные разливает. Чекисты областные тоже за нас, и в баньку, и на охоту. Короче, никого не боялся и не боюсь.

– «Зачем бояться, если нашу власть никто к ответу не осмелится призвать»?

– Бродский что ли? – глупо хмыкнул Лямзин.

– Увы, Шекспир.

– Пусть будет по-твоему. И тут кризис у меня на заводе.

– Мы же его давно и благополучно пережили.

– Это у вас в Москве. А у нас в России каждый конец налогового периода – кризис. Короче, оборотки не хватает, работяги третий месяц без зарплаты сидят – жрать просят. А я еще пожадничал, кой-каких активов в Штатах прикупил, лучше бы в биткоины вложился. Ну, ты меня понимаешь, – Лямзин затянул новую сигару. – Ремонт дома в Эмиратах нужно делать, хата на Садовой, будь она неладна. И чтоб закрыться по долгам, налогам и в оборотку кинуть, мне потребовалось пять ярдов. Наши местные банкиры сдулись. И меня Василич к Патрушеву-младшему в Россельхозбанк завел.

– Какой Василич? Золотов?

– Не-е. Губер наш. Приехали, посмотрели завод. Дима добро дал, провели кредитный комитет – согласовали пять ярдов под девятнадцать процентов годовых. В качестве залога передаю им все активы плюс личное поручительство по кредиту. Тудыма-сюдыма, как только переписал на них завод, они кинули первые три ярда, с которых я все долги закрыл и оборудование из лизинга выкупил. Сижу, жду следующие два ярда, чтобы завод запустить. Неделя, месяц, третий, завод стоит, прибыли нет, убыток копится, обслуживать кредит нечем. Жду, пью, ногти грызу в нервах. И приезжает ко мне Варшавский, слышал, поди, о нем. Меня с ним в свое время наш раввин в синагоге на Бронной познакомил. Встретил его не по-сиротски, и первое ему, и второе, и Мисс Поволжье вместо компота. Поел, попил, поспал и напоследок без затей выдает, мол, все у тебя, Алик, плохо, или отдавай завод натурально за рубль, или мы через банкротство его заберем, только уже вместе со всеми семейными активами, хатами, домами, а тебя за упрямство в Лефортово пропишем.

– Не согласился?

– А сам как думаешь? Сколько таких похожих по Москве ездят, лохов болтают. Мы комсомольцев этих в 90-е в огородах закапывали, знаешь, какая зелень на жмурах колосится. Изумруд! А полегло сколько за завод. В итоге кто хозяин? Я хозяин! И чтоб я, Лямзин, какому-то черту завод подарил.

– Эти черти с мандатом, – прокашлял в кулак Мозгалевский, начиная тяготиться банальной для последних времен историей.

– Послушай, даже если бы сам Патрушев-старший на своем кокаиновом самолете ко мне прилетел, и тогда бы он хрен завод подобедал, – спотыкался Алик размякшим от алкоголя языком.

– Дальше-то что? – поторопил Мозгалевский, раздражаясь пьяной бравадой отечественного производителя.

– Проходит еще месяц, и банк подает в суд на взыскание заложенного имущества. Первую инстанцию выигрывают. Апелляцию я покупаю, и она сносит решение. Как-никак, область моя и судьи мои. Ну, а банк в ответку пишет на меня заявление о мошенничестве, что я, дескать, предоставил им левые справки на получение кредита и фиктивно закупил на них сырье. Сейчас они доследственную проверку проводят, дело будут возбуждать.

– Кто ведет? – Мозгалевский окончательно потух.

– Главное следственное управление и, как ты понимаешь, фээсбэшный сопровод.

– А от меня чего хочешь?

– Помоги разрулить. Ты же их всех знаешь, Вова.

– Если я даже у своей собаки попробую отнять кость, она, несмотря на свою лютую преданность, откусит мне палец. А я дорожу своими конечностями.

– Мне нужно постановление об отказе в возбуждении дела хотя бы на пару месяцев. Я бы успел кое-что спасти и тихо свалить из Рашки.

Мозгалевский молча нарисовал на салфетке три миллиона долларов и, не выпуская из пальцев, придвинул к собеседнику.

– Ничто так не укрепляет дружбу, как предоплата? – Лямзин укоризненно покосился на товарища. – Не вопрос, Вов. Только кэша сейчас нет. Давай я на тебя хату на Садовом перепишу, она где-то двушку стоит, а единицу донесу по факту.

– Алик, дорогой, – смеясь, растянул Мозгалевский. – Ну, во-первых, как только они тебя начнут банкротить, то заберут эту квартиру, кому бы ты ее ни продал или подарил. И ты это прекрасно знаешь. Во-вторых, армянская валюта «потом» у генералов не котируется. В-третьих, Альберт, я не воюю с государством и не участвую в коррупционных схемах. – Мозгалевский порвал салфетку, с гадким презрением посмотрел на Лямзина и уехал домой.

Глава 22. Когда жизнь рушится, почему бы не покурить в постели

Квартира Мозгалевского на Чистых прудах являла собой собрание четырех огромных комнат, дорогих и безвкусных. В кабинете разместилась солидная библиотека с девственными фолиантами, гостиную украшал настоящий камин резного мрамора, не знавший живого огня, а целая стена кухни-столовой посвящена аквариуму, пустому, с грязно-зеленоватыми разводами по стеклу. Рыбы давно сдохли. Рыбам нужна еда и забота.

Мозгалевский плеснул себе вискаря, включил восемнадцатый ноктюрн Шопена, нашел кем-то забытые ментоловые сигареты и провалился в кресло.

«Когда жизнь рушится, почему бы не покурить в постели». – Мозгалевский представил несчастного Лямзина и поминально затянулся.

Позвонила Маргарита, изъявив настойчивое желание немедленно приехать. Он сдался, заказал ей такси и кинул шампанское на лед. Романтизм и загадочность, установившиеся между ними в день знакомства, протухли в постели. Марго заняла место в сером гламурном строю некогда бывших с Владимиром тел, после чего отношения по инерции текли к нервному расставанию.

– Соскучился? – девушка игриво смотрела с порога в слабых ожиданиях объятий.

– Конечно, – Владимир не скрывал фальшивой радости. – У тебя новые духи? – он дернул носом от едкого благоухания. – И губы тоже новые? – Владимир хотел поцеловать девушку, но был с негодованием отвергнут.

– Ты дурак, Мозгалевский! Они у меня всегда такие были, ну, или почти всегда.

– Когда баба делает пластику, она снимает маску, обнажая беса. Черти ведь тоже друг на друга похожи.

– Я их не видела. – Марго проскользнула в гостиную.

– Глянь в зеркало – увидишь. – Мозгалевского раздражала невозмутимость подруги, коробило от ее присутствия. Он не хотел ее выгонять, но делал все, чтобы она хлопнула дверью.

– Вовочка, ты можешь говорить какие угодно гадости. Но, во-первых, я не уйду отсюда, пока не выпью, иначе зачем я перлась полчаса по пробкам. Во-вторых, я знаю, как я выгляжу, поэтому все эти твои…

– Как зовут тебя, лошадь страшная? Василиса я, да прекрасная. – Мозгалевский, отчаявшись, достал из холодильника бутылку и разлил ее по бокалам.

– Слушай, помнишь Наташку. Ну, подружечка моя, которая любовница главного нашего по космосу.

– Рогозина? – насторожился Мозгалевский, обожавший сплетни.

– Нет. Рогозин такой видный, а тот еврейчик плюгавенький.

– Из ваших? – оскалился Мозгалевский.

– Дурак, я же тебе рассказывала. У меня прабабушка была еврейка, а прадед – немец. И фамилия у меня немецкая.

– В гестапо познакомились? – прохихикал Мозгалевский, лишь себе подливая шампанское.

– Понятия не имею. Не была в Германии. Не перебивай. Наташка решила грудь себе сделать. Я ей в Нью-Йорке врача классного отрекомендовала, договорилась. Так вот, этот, который по космосу, наорал на нее, мол, к пиндосам не поедешь, надо лечиться в своей стране, мы патриоты! А у самого вилла в Майами и дети там учатся. Не патриот он, а сука жадная. Мол, иди к моему армяну, он хорошо сиськи делает, не раз проверено. Пошла она к армяну, тот ей пришил пятый размер. А пока в ней ковырялся, нерв какой-то защемил, и начала после операции рука отсыхать.

– Печальная история, – икнул Мозгалевский. – Фамилию-то этого космического мудака не запомнила?

– Даже знать не хочу. И поехала моя подруженька сухоруконькая в Германию, поставили ей диагноз – тоннельный синдром. Чуть руку не отрезали. Сказали, пришла бы на месяц позже – хана. Так, представляешь, она за свои бабки операцию делала. Этот придурок отказался платить. Говорит, езжай обратно к армянам, они по гарантии тебя бесплатно починят.

– Так и сказал? – Мозгалевский с грустью взглянул на остатки шампанского.

– Прикинь! Она в долги влезла, я ей последние деньги отдала.

Трогательная история была прервана дребезжанием телефона Мозгалевского.

Владимир с удовольствием ответил, спасаясь от бессмысленной болтовни.

– Привет. Это Василий, – послышалось в трубке.

– Какие люди! Сто лет тебя не слышал, дорогой. Надо увидеться.

– А ты не дома? – бесцеремонно поинтересовался собеседник.

– Дома, – радостно выпалил Мозгалевский, почувствовав в вопросе спасение от Марго, отрезанных рук и пришитых сисек.

– Знаешь, так получилось, что я в центре и могу к тебе заехать.

– Заезжай, Вась, адрес помнишь?

– Увы, он остался в старом телефоне. Только визуально дом. Собственно, у него я и стою.

– Странные у тебя друзья, – Марго пожала плечами, а в квартире уже раздалась трель домофона.

– Это Вася, он хороший. Зампрефекта Восточного округа, мы с ним учились вместе.

Василий Пшеничный учился вместе с Мозгалевским в МГИМО. Увлекшись общественными науками, он после вуза поступил в аспирантуру, защитив через три года кандидатскую диссертацию по философии. Василию каким-то непонятным образом удавалось совмещать преподавание философской науки в МГУ, стремительную карьеру чиновника и две семьи с тремя детьми. От дипломатического юрфака у Василия оставалась лишь тяга к легким наркотикам, которая, как он утверждал, позволяла тоньше разбираться в бердяевщине и ницшеанстве. Последний раз Мозгалевский столкнулся с Василием случайно в фитнес-клубе на Пречистинке чуть больше года назад. Тогда Василий и поведал бывшему однокашнику о новой семье, недавно родившемся сыне и о новой должности. Он был невысокого роста, небольшого веса и с волосами, длинными, насколько позволяли его пол и статус.

Мозгалевский открыл дверь. На пороге стоял Пшеничный. Со времени последней встречи он всхуднул, коротко постригся, а еще поменялись глаза. Взгляд, всегда тяжелый, удовлетворенный, светился теперь детской радостной грустью.

– Я, наверное, помешал, – робко поинтересовался Василий, увидев маячившую за Мозгалевским девушку.

– Нет, – вместо Владимира ответила Марго. – Даже наоборот, вовремя. Я как раз ухожу.

Она раздраженно, не дожидаясь джентльменских пассов, накинула на себя элегантную ламу, коротко попрощалась и исчезла в кабине лифта.

– Володь, прости, пожалуйста, – Василий виновато сник. – Я не знал, что ты не один.

– Все в порядке. Если бы не ты, то я бы сам ее выгнал. – Мозгалевский искренне улыбнулся приятелю, про себя отметив странную робость Пшеничного.

– Почему же? Очень красивая девушка.

– Красавица южная, никому ненужная. Все тлен и суета. Знаешь, Вась, когда я собрался жениться, пошел к отцу Тихону за благословением. Все рассказал, сомнениями поделился. А он мне говорит: женись. Кого б ни выбрал, все равно пожалеешь.

– Пожалел? – улыбнулся Василий, снимая не по сезону тонкую куртку.

– Мы не живем вместе, дочка больная, а я не жалею. Обманул поп.

– Выпьешь со мной? – Вася стал копошиться в пакете с рекламой микрозаймов.

– Конечно. Что будешь? Вискарь есть достойный, коньяк.

– Я специально с собой взял, тебя угостить, – Василий извлек из пакета облупившуюся армейскую фляжку.

– Что это? Самогон? – Мозгалевский покосился на фляжку и пакет.

– Нет, – обескураженно улыбнулся Пшеничный. – Это спирт водицей колодезной бодяженный. Мы в деревне только его и пьем.

– У богатых свои причуды. – Мозгалевский достал два стакана и колбасную нарезку.

– Если позволишь, я без колбасы. Неправильная это еда, нет в ней благословения солнца. – Василий ласково опорожнил до краев налитый стакан.

– Что ж ты, Вась, только травой питаешься? – Пока Пшеничный блуждающим взглядом осматривал квартиру, Мозгалевский выплеснул свой стакан в раковину и налил себе текилы.

– Траву надо потреблять женского рода. Петрушку, кинзу, мяту, ромашку, – Вася подлил себе деревенского пойла.

– Морковку? – усмехнулся Мозгалевский, пытаясь разобраться в странном юморе Василия.

– Да. – Кандидат философских наук снова взялся за стакан и тоном тоста продолжил: – Морковь дает основание. Морковь, которая произрастает изнутри, дает положительный эффект, при этом в отличие от других трав и овощей она ждет того случая, когда ее съедят. Морковь…

– Давай выпьем за нас, за свидание. – Не спуская глаз с Пшеничного, Мозгалевский опрокинул в себя текилу.

– Я правда рад тебя видеть. Спасибо за приглашение. Наверное, ты счастливый человек. Сейчас мало таких. А ты правда счастливый? – настороженно спросил Пшеничный.

– Да какой я счастливый. Сытость не добавляет счастья.

– Можно я покурю? – Пшеничный перебил Мозгалевского, дернув взглядом на балкон.

– Кури. – Владимир, усиленно натирая переносицу, пытался уловить логику поведения товарища.

Вася, снова широко, по-детски улыбнувшись, достал из пакета полулитровую пластиковую бутылку с прожженной дыркой в пузе, а из кармана кусок чего-то коричневого, похожего на пластилин, размером с перепелиное яйцо.

– Гашиш? – поперхнулся Мозгалевский. – Столько за месяц не скуришь.

– Мне этого на пару дней хватает. Знаешь, Володь, я раньше боялся, что перекурю и умру от остановки сердца. А потом я понял, что смерти нет и можно курить сколько хочешь.

– А как же семья? – У Мозгалевского, наконец, все странности однокашника сложились в точный диагноз.

– Они меня предали. И жена, и отец. Хотели в психушку сдать, а я сбежал. Как скручивать меня начали, такая силушка во мне поднялась. – Василий тяжело задышал и всплеснул руками.

– А живешь ты сейчас где?

– В деревне я живу. Хорошо. Птички, травка. Ляжешь у огорода и на солнышко любуешься, главное, гриб ядерный не прозевать, чтобы успеть закопаться.

– Зачем? Смерти же нет, – съехидничал Мозгалевский.

– В том-то все и дело. – Василий отломил кусочек пластилина и достал зажигалку.

– А в Москве где живешь? – Мозгалевский с оторопью вслушивался в своего товарища.

– У меня же у деда усадьба. Заправку знаешь на Аминьевке? – Вася отхлебнул деревенского счастья. – Там моя родовая усадьба была и конюшни.

– Ну и что?

– Как «ну и что»? Я у себя иногда останавливаюсь, в усадьбе.

– В какой усадьбе? У тебя же не машина времени.

– Не понимаешь? – Вася с досадой посмотрел на Мозгалевского. – Ну, припаркуюсь на своей родовой земле и сплю в машине. Я ее себе вернуть хочу. Сейчас с делами разберусь и займусь усадьбой.

– Какой усадьбой, Вася? Ее уже нет и никогда не будет. Это все в прошлом.

– Ты правда веришь, что человеческое существование делится на прошлое, настоящее и будущее? – Вася медленно улыбнулся, мусоля кусок наркотика.

– А как иначе? – Мозгалевский уже не с раздражением, но с неподдельным любопытством уставился на Пшеничного. Его не интересовали тайные истины, постигнутые товарищем, Мозгалевский пытался разобраться в логике сумасшедшего. А еще он спешно прикидывал, сколько надо человеку, чтобы так окончательно спятить и, главное, от чего.

– Квантовый эксперимент Уилера показал, что реальности не существует, пока ее не измерит сторонний наблюдатель. – Взгляд Пшеничного перестал блуждать и сосредоточился в одной точке. – Вся наша Вселенная – одна гигантская голограмма, в которой не может быть прошлого и будущего, поскольку время – условность, метафора, позволяющая маркировать и систематизировать информацию. При этом голограмма у каждого своя.

– Брось, Вась. А как же личный опыт, знания? – сопротивлялся логике сумасшедшего Мозгалевский.

– Ты когда-нибудь слышал про эфир? – снисходительно, как маленького, вопросил Пшеничный.

– Только у Пушкина: «Ночной зефир струит эфир. Шумит, бежит Гвадалквивир».

– Эфир – это единое живое информационное поле, в котором содержится информация, которую мы считаем своими знаниями и памятью. Это словно Господь Бог! Юнг называл это коллективным бессознательным. Эфир включает в себя морфогенетические поля каждого из нас – персональные информационные оболочки, которые могут взаимодействовать друг с другом. – Василий говорил жадно, словно боясь не успеть выговориться или что-то забыть.

– Так что, от человека ничего не зависит? – скептически поморщился Мозгалевский. – Тогда как быть с прогрессом, с человеческими достижениями, жертвенностью?

– Ровным счетом ничего. – Вася был непреклонен. – Это всего лишь информационные маркеры. Нет ничего, кроме воли. Воля информационных единиц запускает морфологический резонанс, возбуждающий эфир и, как следствие, меняющий голографическую картину мира. Ты только вдумайся! Все революционные открытия в науке одновременно повторялись в разных концах света независимо друг от друга. Еще в 1922 году установили, что сто сорок восемь выдающихся научных открытий были совершены одновременно. Понимаешь, как будто кто-то настраивает и подключает нас к виртуальным хранилищам знаний. А наша воля – это код доступа.

– Матрица? – Владимир посмотрел на часы, показывающие несуществующее время.

– Нет, – Пшеничный покачал головой. – Матрица была оболочкой, скрывавшей реально существующую систему. Здесь же нет ничего реального. Существует только то, в чем мы убеждены. Все законы природы и времени – это информационные шаблоны, которые навязывают нам условную логику и условный смысл нашей условной жизни. Хотя некоторым и удается вырваться за флажки.

– Кому же? – Мозгалевский пригладил волосы.

– Ну, всяким гениям и психам. – Пшеничный зацепил взглядом едва заметную ухмылку товарища. – Ты это зря, Володь. Я здоровый. Точнее, как говорит мой врач, условно здоровый, хотя мне это очень мешает до конца понять и разобраться в том, что я тебе толкую. Завидую шизофреникам, у них отключен разум, поэтому им открыта истина. Шизики воспринимают мир через призму неделимого единства, в котором временная последовательность событий бессмысленна, ведь так называемые прошлое, настоящее и будущее находятся в одной информационной плоскости. Шизики могут подключаться к морфологическому полю любого человека даже на расстоянии и читать его, как текст, от начала до конца жизни. Улыбаешься?

– Если ты прав, тогда почему они не предсказывают будущее?

– Они не видят в этом смысла. Осмысленность действий – это бремя здорового человека. Предсказывать будущее удается единицам в пограничных состояниях: гадалкам, старцам, шаманам, когда они выходят за пределы личности. Есть еще одно. Того, что постигается многолетними духовными практиками, можно достичь с помощью психоделиков. Например, под ЛСД не существует пределов пространства и времени. В измененных состояниях люди сообщают информацию о прошлом и будущем, которая не могла быть им известна, но их «подключение» к информационному полю носит хаотичный характер. Они видят, но без духовного зрения, не понимают и не управляют информацией. Если злоупотреблять такими опытами, то нормальное сознание, сталкиваясь с информационными потоками, которые не может осмыслить, деформируется, и ты сваливаешься в безумие. Не может человек долго оставаться нормальным, когда его собственные знания, убеждения и опыт отрицают все, что он видит, слышит и чувствует.

– Получается, с помощью одной таблетки можно постичь знания, которые достигаются годами поста и молитвы? Первый путь ведет к Богу, другой – к безумию, – пробормотал Мозгалевский и потянулся к сигарете, которую достал Пшеничный, но стеснялся закурить.

– Бог – это эфир! Бог – это голограмма Вселенной. Бог – это информационное поле. Бог – это каждый из нас. – Вася словно говорил в себя, отрешенно уставившись в угол.

– Скорее, в каждом из нас. – Мозгалевский крутил незажженную сигарету между пальцами.

– Достоевский еще в «Бесах» говорил: «Кто победит боль и страх, тот сам станет бог… Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет». – Пшеничный яро дышал, глаза его налились кровью, а кулаки сжались до хруста.

Мозгалевский поспешил поднести ему спирта, проглотив который Василий вновь вернулся к блаженному спокойствию.

– Ты не жалеешь, что так получилось с семьей, карьерой? – Мозгалевский прикурил наконец сигарету и, затянувшись, раскашлялся.

– Можно? – Пшеничный жалостно держал в руке масляный кусочек наркотика, на что Мозгалевский лишь молча кивнул.

– Знаешь, я всегда мечтал жить за городом, в соснах, в уединении размышлять, ни от кого не зависеть и быть на голову умнее всех вас. – Василий захихикал, наполняя плотным дымом пластиковую бутылку. – И почему-то никогда не мечтал о семье, успешной работе. Чтобы я женился, хотели только мои родители, а карьера – это дежурное тщеславие. Знаешь, почему все наши мечты сбываются? – Вася вдохнул серебристый дым.

– Все ли? – усмехнулся Мозгалевский.

– Все, если это мечта, а не сиюминутная блажь. Мечты – это подключение к эфиру, мы просто снимаем информацию, что с нами произойдет. Той же природы и интуиция.

– А почему мы тогда не видим горя? – возразил Владимир.

– Потому что не хотим его видеть, страх блокирует информацию.

– Ты хочешь сказать, о чем бы человек ни мечтал, он это получит? – Мозгалевский рассмеялся.

– Конечно! Это же очевидно! Спроси свою девушку, о чем она мечтает, – Вася оглянулся на дверь.

– Я и так знаю. Коттедж на Подушкинском шоссе, «Бентли» и придурка богатого, от которого она наконец сможет забеременеть.

– Правильно! Но она же не мечтает о мировом владычестве, бессмертии и неувядаемой красоте.

– Складно как у тебя получается. – Мозгалевский закусил губу, наблюдая, как Пшеничный ест дым.

– Со временем мечты могут корректироваться в зависимости от изменений эфира.

– Так ты же только что сам утверждал, что все предопределено, а наши биографии давно за нас написаны. – Владимир наконец нашел брешь в логике сумасшедшего.

– Если ты помнишь, был такой Василий Шульгин. – Пшеничный отставил бутылку и уселся на диван.

– Который отречение у Николая Второго принимал?

– Он самый. У него очень любопытная биография. Родился в 1878 году, отчаянный монархист и националист, избрался в Думу и вместе с Гучковым принимал отречение императора от престола в Пскове в марте 1917 года, потом Белое движение, эмиграция. В итоге оказался в Югославии, после освобождения которой советскими войсками в декабре 44 года был арестован Смершем. Его приговорили к двадцати пяти годам заключения и отправили отбывать срок во Владимирский централ. А ему в то время почти исполнилось 70 лет. Оттянул червонец и в конце своего восьмого десятка был освобожден по амнистии. А умер он на 99 году жизни. До конца дней Василий Осипович увлекался мистицизмом. Так вот, в конце своего земного пути он утверждал, что жизнь человека предопределена под знаком зрелой или незрелой кармы. Незрелая карма – когда человек может изменить свое будущее, под зрелой кармой каждый наш шаг предопределен, а каждое событие предначертано. При этом сам Шульгин считал, что вся его жизнь прошла под знаком зрелой кармы.

– А как распознать, что в твоей жизни ожидаются изменения? – Мозгалевский со студенческим азартом вслушивался в негромкое повествование товарища.

– Ты никогда не сталкивался со странными совпадениями? – с пафосом гуру спросил Пшеничный.

– В смысле? – качнул головой Мозгалевский.

– Ну, стоит тебе о чем-то подумать, и это тут же звучит из телевизора. Или застрявшее в твоей голове число целый день навязчиво повторяется на номерах машин.

– Конечно, иногда кажется, что чердак течет.

– Это происходит со всеми в момент информационной трансформации и достигает своего пика, когда вот-вот должна произойти новая реализация. Система, словно перезагружаясь, дает мелкие сбои. Юнг описал эти процессы в своей концепции синхроничности.

– Неужели от нас ничего не зависит? – повторил свой вопрос Владимир.

– Я же говорил, что эфир – это своего рода материя, управляемая молекулярными механизмами. В возбужденном состоянии волновая активность приводит наши информационные поля к единой колебательной частоте.

– А по-русски? – Мозгалевский с усилием потер переносицу.

– Море в штиль, каждый во что горазд, плыви в любую сторону. А теперь представь – волнение, буря, несет всех в одну сторону и качает одинаково, – объяснил Василий.

– А за счет чего возникает такая активность?

– Воля человека к научному открытию, к войне, к смене власти и всякому такому создает колебание. Коллективная воля ведет к согласованности колебаний – резонансу, который захватывает и все нейтральные системные поля. Резонанс, рождаемый волей единиц, запускает в единое движение всю биомассу, переформатируя каждое информационное поле. Будущее существует сначала в воображении, затем в воле, потом в реальности. Если марш роты солдат совпадет с частотой колебания моста, то мост рухнет. Так и рушатся государства в волевом резонансе граждан, которые не хотят терпеть существующую власть.

– Вася, ты стал оппозиционером? – Мозгалевский перехватил поплывший взгляд философа с утонувшими зрачками в дымном молоке глаз.

Глава 23. Золотая сбруя для дохлой клячи

Головная боль не давала Берии сосредоточиться, мысли чахлыми воробьями прыгали по всему важному, поскальзываясь на женщинах и быте. Он очень скучал по Марте, дочке от Ляли Дроздовой, девочку не видел уже месяц. Лаврентия Павловича всякая привязанность тяготила. Берия боялся влюбляться, стараясь каждое вспыхнувшее чувство перебивать очередной мелкой страстишкой, что возвращало его в равновесие, позволяло сосредоточиться на государственных делах. Но любовь к дочери он не мог заглушить.

Надо сказать, что искренних и преданных любовниц, на годы украсивших биографию атомного маршала, насчитывалось немного, таких, чтоб являлась больше другом, чем развлечением. Воспоминания о прежних романах доставляли Лаврентию Павловичу чувственное удовольствие. Чего только стоила история с Марьям Чентиевой, красавицей чеченкой, в двадцать пять лет ставшей министром просвещения Чечено-Ингушской республики. В 1942 году НКВД заподозрил девушку в координации действий антисоветских чеченских формирований. Заместитель народного комиссара внутренних дел Иван Серов, отвечавший за оборону Кавказа по линии контрразведки, приказал арестовать обворожительного министра и лично допрашивал девушку. Та держалась смело и дерзко, упорно молчала. И Чентиеву непременно бы расстреляли, да Богдан Кобулов – верный соратник и бессменный заместитель Берии, зная вкус своего шефа, забрал у Серова пленницу и отправил ее в Москву к Лаврентию Павловичу.

После знакомства с Берией все обвинения с Марьям сняли. Шеф НКВД был поражен строптивой красотой чеченки. Через полгода подкаблучного малодушия Берия охладел к Марьям. Девушка, умевшая быть или казаться искренне страстной, видела в этих нечистых отношениях исполнение долга перед гордой горной родиной и добилась освобождения из тюрем нескольких земляков, связанных с нацистским подпольем на Кавказе. Узнав о намерениях советского правительства депортировать чеченцев, Марьям пыталась убедить Берию этого не делать. На что Лаврентий Павлович разгневался и, окончательно решив разорвать с Марьям, любезно отправил ее домой. Чентиеву арестовали 22 февраля 1944 года, ровно накануне начала операции «Чечевица» – массовой депортации чеченцев и ингушей в Среднюю Азию и Казахстан. Покинув ГУЛАГ в 1957 году, Чентиева занялась наукой и воспитанием дочки^[8].

Сладостными оставались воспоминания и о другой спутнице Лаврентия Павловича – Елизавете Зарубиной, урожденной Эстер Розенцвейг. С Берией они сошлись еще в начале двадцатых, и Лаврентий Павлович, преодолев собственнические инстинкты, вооружил советское государство красотой и беспринципностью этой молодой еврейки. Несмотря на то что Эстер связала себя брачными узами с разведчиком Василием Зарубиным, она по заданию ОГПУ начала сожительствовать с легендарным Яковом Блюмкиным – террористом, убийцей поэта Есенина и немецкого посла Мирбаха, искателем Шамбалы и советским резидентом в Константинополе. «Революция выбирает себе молодых любовников», – писал о нем Троцкий. Эстер сдала чекистам «любовника революции», сообщив, что тот поддерживает связь с опальным Троцким. Блюмкина расстреляли, а Лиза-Эстер вернулась к мужу. В 1940-м во время нелегальной работы в Берлине Василия Зарубина с женой обвинили в сотрудничестве с гестапо, но заступничество Берии позволило чете разведчиков не только уцелеть, но и возглавить советскую резидентуру в США, где супруги преуспели в ядерном шпионаже^[9].

Берия допил разбавленный коньяком чай, проглотил таблетку аспирина, не веря в лекарство, и поехал в Кремль, где накануне в зале заседаний Верховного Совета СССР закончил свою работу ХIХ съезд партии, не собиравшийся до этого почти тринадцать лет. Съезд открывал вступительным словом Вячеслав Михайлович Молотов, удостоившийся чести первым прославить Сталина и почтить память официально убиенных Щербакова, Калинина и Жданова. Долго и занудно про достижения советского народа вещал с трибуны Маленков. Затем сам Лаврентий Павлович, не жалея красок, рассказывал о могуществе Красной империи: «Если враг осмелится пойти на нас войной, то Советский Союз, стоящий во главе лагеря мира и демократии, сумеет дать сокрушительный отпор любой группировке агрессивных империалистических государств, сумеет разгромить и покарать зарвавшихся агрессоров и поджигателей войны!» Дальше Берия ругал царизм – «угнетателя и палача народов России», докладывал о разгроме русского национализма и нерусского космополитизма.

«Наша партия и лично товарищ Сталин, – Берия оторвался от текста, театрально взглянул в напряженную тишину зала и снова вернулся к бумажке, – неустанно заботится о правильном проведении в жизнь советской национальной политики. В борьбе с врагами ленинизма партия отстояла ленинско-сталинскую национальную политику и обеспечила полный и окончательный разгром великодержавного шовинизма, буржуазного национализма и буржуазного космополитизма».

Наглотавшись «измов», Берия жадно запил их водой и продолжил оглашать успехи партии. Старался, хотя и презирал роль глашатая на самых крутых подмостках Советского Союза.

…Злой октябрь предвещал раннюю зиму. Сидя в машине, Берия кутался в пальто, борясь с ознобом. Помпезный съезд служил всего лишь технической подготовкой Пленума ЦК, на который спешил Лаврентий Павлович. По предложению Сталина новый состав Центрального Комитета увеличили вдвое – избрав 125 членов и 111 кандидатов. Партийная эмиссия разрушала политическую монополию большевистских старейшин и формировала новую сталинскую гвардию. И вот грядущий пленум должен определить судьбу первых лиц после Сталина, правящих страной уже двадцать лет. Берия поморщился, вдруг вспомнив, что из состава Политбюро, избранного накануне октябрьского переворота, в живых остался только Сталин, остальных, за исключением Ленина, объявили врагами народа и уничтожили.

В кремлевских палатах, где должен был начаться пленум, не чувствовалось прежней бутафорской торжественности. В каждом зрело колючее напряжение. Сталин задерживался. Свои места дисциплинированно заняла лишь молодежь, остальные перемещались по залу от одного рукопожатия к другому. Войдя в залу, Берия наткнулся на Георгия Маленкова с Николаем Булганиным, обсуждавших прошедший съезд. Маленков в неизменном френче на сталинский манер заключил Берию в самые теплые объятия и, повернувшись спиной к Булганину, словно того и не было, повел друга Лаврентия в сторону Президиума. Булганин, теребя донкихотовскую бородку, остался топтаться в одиночестве^[10].

Через двадцать минут появился Сталин, его сопровождал Поскребышев. Все, кто сидел, встали. Хозяин, словно никого не замечая, проследовал к своему месту. Еще минуты три втолковывал что-то склонившемуся над ним секретарю, черкал синим карандашом бумаги, уточнял какие-то детали. Немногие могли подметить, что он волновался, но от Берии это не ускользнуло. Еще раз внимательно пробежав по тексту, Сталин, оставив на столе бумаги, вышел к трибуне. Зал замер.

– Итак, мы провели съезд партии. Он прошел хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. – Сталин, словно металлической щеткой, причесал взглядом присутствующих. – Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями. Говорят: для чего мы расширили состав ЦК? Но разве не ясно, что в ЦК потребовалось влить новые силы? Мы, старики, все перемрем. – Хозяин презрительно покосился на маршальские звезды Булганина, затем процарапал взглядом Берию и Маленкова, на что Лаврентий Павлович лишь покорно кивнул. – Нужно подумать, кому, в чьи руки мы вручим эстафету нашего великого дела, кто ее понесет вперед? Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других, заменили их. Работа министра – это мужицкая работа, она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их места новых, более квалифицированных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии. – Сталин медленно пригубил стакан, пробуя воду на вкус, и продолжил: – Что же касается самих видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными политическими и государственными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями Председателя Совета Министров. Так что я даже не знаю, сколько у меня теперь заместителей. – Хозяин откашлялся тяжелой ухмылкой, снова глотнул воды, взглядом отыскал кого-то в зале и продолжил: – Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших делах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна. Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь под шартрезом на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. Такой неверный шаг, если его допустить, будет оказывать вредное влияние на умы и мировоззрение советских людей, приведет к ослаблению нашей коммунистической идеологии. Это первая политическая ошибка товарища Молотова. А чего стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? Это грубая ошибка товарища Молотова. У нас есть еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш советский Крым. Это вторая политическая ошибка товарища Молотова. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член Политбюро. И мы категорически отклоняем его надуманные предложения. Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успевали мы принять решение по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становилось известно товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяла Политбюро с супругой Молотова и ее друзьями. А ее окружали друзья, которым нельзя доверять…

О Молотове Сталин говорил беспощадно страстно, иногда срываясь в крик. Вячеслав Михайлович, мертвенно бледен, смотрел в одну точку справа от Хозяина и опустил глаза только тогда, когда речь зашла о Микояне.

– Видите ли, Микоян возражает против повышения сельхозналога на крестьян, – Сталин продолжал вбивать гвозди в гроб своих соратников. – Кто он, наш Анастас Микоян? Что ему тут не ясно? Мужик – наш должник. Мы закрепили за колхозами навечно землю. Они должны отдавать положенный долг государству…

Сталин покинул трибуну. На нее взошел Микоян. Он попытался оправдываться, но генералиссимус его осек:

– Вот Микоян – новоявленный Фрумкин. Видите, он путается сам и хочет запутать нас в этом ясном, принципиальном вопросе.

Молотов сразу предпочел сдаться, он признал ошибки и стал заверять пленум, что остается верным учеником Сталина, но его тоже охолонула злобная реплика вождя:

– Чепуха! Нет у меня никаких учеников. Все мы ученики великого Ленина!

После разгрома партийных товарищей Маленков, еле сдерживающий в лице смертельный страх, предложил решить организационные вопросы и избрать руководящие органы КПСС: вместо Политбюро сформировать Президиум в расширенном составе, а также Секретариат партии – всего 36 человек.

И тут же, как по команде, из зала раздался голос:

– Надо избрать товарища Сталина Генеральным секретарем ЦК КПСС!

Однако вождь, довольный произведенным эффектом, неожиданно воскликнул:

– Нет! Меня освободите от обязанностей Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета Министров СССР.

– Нельзя! Нельзя! Просим остаться! – слаженно загудел зал.

– Товарищи! Товарищи! – закричал собранию Маленков. – Мы должны все единогласно и единодушно просить товарища Сталина, нашего вождя и учителя, быть и впредь Генеральным секретарем ЦК КПСС.

Пленум захлебнулся аплодисментами, потухшими, как только Сталин вновь встал за трибуну.

– На Пленуме ЦК не нужны аплодисменты, – Сталин повернулся к Маленкову, словно одергивая его. – Нужно решать вопросы без эмоций, по-деловому. А я прошу освободить меня от обязанностей Генерального секретаря и Председателя Совмина. Я уже стар, бумаг не читаю. Изберите себе другого секретаря.

Теперь настала очередь фронтовиков. Поднялся маршал Семен Тимошенко, мундир которого украшали орден «Победы», звезда Героя и три ордена Ленина.

– Товарищ Сталин, – загремел Семен Константинович, – народ не поймет этого. Мы все как один избираем вас своим руководителем – Генеральным секретарем ЦК КПСС. Другого решения быть не может!

Зал дружно встал, яростно аплодируя. Сталин сурово, долго вглядывался в зал, словно четки, перебирая глаза соратников. Затем молча махнул рукой и присел на свое место.

Лаврентий Павлович пытался поймать взгляды Хрущева и Маленкова, но те уставились в пустоту. Они чувствовали себя списанными декорациями новой эпохи сталинской империи. И все шло по плану – по плану товарища Сталина.

Только сейчас на смену «неблагоприятным» прогнозам, которыми привычно-сдержанно Берия делился с Судоплатовым, пришла животная оторопь. Он знал, что хочет сделать Сталин, но не верил, что вождь на это решится. Ни на съезде, ни на пленуме никто не вспомнил о заслугах Берии перед социалистической Родиной. Как будто и не было советского атомного проекта, благодаря которому все эти деревянные головы, как хозяева полумира, собрались в Кремле, а не подобно мышам в глубинном бомбоубежище. Сталин явно не собирается ждать до лета, и совсем скоро от авангарда партии и правительства останется только зола из крематория Донского монастыря. Сталин решил сделать ставку на фронтовую молодежь – живую, не запачканную репрессиями, обожающую вождя.

Можно обновить страну, занявшую шестую часть суши, но правивших страной людей изменить невозможно. Их проще уничтожить, списав на них все грехи перед собственным народом и условно цивилизованным миром. Суслов, Брежнев, Шелепин – вот она, скамейка запасных, новая сталинская смена.

«Черт сухорукий решил нас в ад определить, а сам перед Богом в белом предстать. Ну, мы еще посмотрим, кто кого обгонит. – Берия снял пенсне и протер глаза. – Это хорошо, что он так прямо. Прямо по-сталински, чтобы ни у Маленкова, ни у Хрущева, ни у Ворошилова с Булганиным не оставалось иллюзорных надежд. И Молотов с Микояном теперь будут стараться, чтобы не перекочевать в лубянский подвал. По крайней мере, не будут мешать. А с генералами пусть Жуков разбирается. Жора не подведет и перед кровью не спасует. Из МГБ выкорчуем Огольцова с Кругловым, припомним все Игнатьеву, отреставрируем наши кадры. Главное – опередить Сталина. Любая угроза – это возможность». – Берия почувствовал, как спала тяжесть в груди, стало теплее, дышать стало легче.

Глава 24. Оптимизм воли преодолевает пессимизм ума

Федор Васильевич Муханов, несмотря на то что всю сознательную жизнь проходил в секретарях, привык к обращению исключительно по имени-отчеству. Хотя сам Берия видел в нем нечто среднее между полотером и денщиком, это никак не влияло на почтительное отношение к Федору Васильевичу всего остального мира. С русскими в своем окружении, за исключением дам, Берия мирился как с требованием политического этикета, с тем же чувством Лаврентий Павлович терпел галстуки и надменные шутки Сталина. Муханов был обязателен, услужлив, боязлив, поднаторел в аппаратной службе. Зная и уважая барские замашки министра, Муханов старался как можно чаще выворачиваться наизнанку холопьим нутром. Он научился смиряться и даже наслаждаться гневом и оскорблениями, на которые не скупился начальник.

Вот уже час в приемной кряхтел Гоглидзе – первый заместитель министра госбезопасности. Муханову это доставляло явное удовольствие: сегодня первый удар от шефа придется не по нему, а вот по этому пасмурному грузину в форме генерал-полковника.

Наконец, явился и сам Лаврентий Павлович, энергичен и весел. Не стесняясь секретаря, по-братски обнял Гоглидзе и проводил в кабинет. Федя выдохнул, спрятал улыбку и пошел готовить чай.

– Чем порадуешь, Серго? – Берия, потерев ладони, уселся в глубокое кресло напротив гостя.

– Как я полагаю, – Гоглидзе взялся за блюдечко сервированной секретарем чайный пары тонкого китайского фарфора и дождавшись, пока Муханов закроет за собой двери, продолжил:

– Игнатьев обеспокоен усилением Рюмина, решил, что тот нацелился на его кресло.

– Скорее расчистить кресло под Огольцова. – Берия закинул в чашку две лимонные дольки.

– Поэтому Игнатьев предпринимает все меры, чтобы не растерять доверие Хозяина, но одновременно избавиться от Рюмина. В последнем вопросе он видит во мне союзника. В качестве аванса мне разрешен доступ к Абакумову, Майрановскому и Шварцману.

Гоглидзе смотрел на шефа дрессированным медведем, как лакомства ожидая благодарности.

– Когда это произошло? – Берия впился взглядом в генерал-полковника.

– Неделю назад, – поперхнулся Гоглидзе.

– Почему сразу не сообщил?

– Так, Лаврентий Павлович, съезд же, пленум, не хотел отвлекать. Думал все узнать, все подготовить, а потом уже доложить. – Бледный замминистра скороговоркой перебирал слова, опасаясь, что они закончатся.

– Продолжай, – довольный эффектом Берия смягчился в голосе.

– Ситуация следующая. Майрановский жалуется, что Рюмин его сильно колотит. Думаю, больше врет, чтобы оправдаться за показания, которые он дал. По моим данным, наш «доктор Менгеле» напрямую топит лишь Эйтингона, Судоплатова и… – Гоглидзе откашлялся. – Но я убедил его, что Рюмина уберут и Моисеич должен написать заявление об отказе от ранее данных показаний. Только тогда мы сможем его вытащить.

– Он тебе поверил?

– Мне кажется, он больше всего боится, что вы не простите его малодушия и показаний, в которых он упоминает вас. – Гоглидзе осекся. – Но это исключительно мое предположение.

– Что с Левой Шварцманом? – Берия не скрывал своего нетерпения. – Как там наш главный специалист по советской интеллигенции? Он хоть по первой профессии журналист, но подход к своим коллегам писателям находил только палкой. Бабель, Кольцов, Мейерхольд, сам академик Вавилов – это же все его подследственные.

– Я помню, Лаврентий Павлович. Шварцман дал Рюмину подробные показания. Странные показания. – Гоглидзе замешкался, подбирая слова.

– Насколько странные? – Берия крутанул челюстью.

– По нашим вопросам ничего. – Гоглидзе замялся.

– Тогда что он мог показать? – маршал сверкнул пенсне.

– Шварцман утверждает, что состоял в гомосексуальных связях с Абакумовым, английским послом, а также агентами-двойниками Гавриловым и Лаврентьевым, через которых от американцев он получал приказы и инструкции. Кроме этого Лева признался, что одновременно сожительствовал с падчерицей и собственным сыном.

– Что значит одновременно?! – Берия схватился за чашку, как за пистолет. – Этот идиот решил таким образом прикинуться сумасшедшим? И Коба видел эти показания?

– Так точно, Лаврентий Павлович, эти показания Игнатьев и Рюмин отнесли Хозяину. Сталин сказал, что они дураки, этот подонок, как он выразился, тянет время и никакой ему экспертизы.

– Лева решил из тюрьмы на заднем приводе уехать?

– Так ведь косит, – отстраненно пожал плечами Гоглидзе.

– Так косят только гомосеки. Фу, дрянь какая. Как вы с ним работали?

– Свою работу он знал на отлично, вы же его и утверждали, и у вас…

– Я полстраны утвердил, – протянул Берия, прислушиваясь к интонации собеседника, в которой маршалу почудились независимые нотки. – Даже если Шварцмана мы отобьем, с такой легендой его в строй не вернешь.

– Ничего, мы его тогда в труппу Большого театра внедрим, – рассмеялся генерал-полковник, но тут же осекся под раздраженным взглядом министра.

– Как там наш любитель красивых женщин и фокстрота?

– Абакумов держится тверже всех. Правда, исхудал, кожа стала, как мешок из-под картошки. – Гоглидзе повертел в руках пустую чашку.

– Кто бы мог подумать? – качнул головой Лаврентий Павлович. – Я всегда считал, что этот пижон, сними с него погоны и паек, сдаст всех нас, как анализы. Он же героически упрямствует. Ты никогда не задумывался, Серго, от чего ваш брат чекист так вяло сопротивляется и быстро сдается, даже по сравнению с малодушными контриками из всяких там редакций, лабораторий и кафедр?

– Кто ж их знает. – Гоглидзе аккуратно вернул чашку на место.

– Понимаешь, какая штука, – словно сам с собою продолжал рассуждать Берия. – Те, кто умеют пытать, знают, что такое боль и какой она бывает разной. И если интеллигенция видит в страдании подвиг, то чекисты – разорванное мясо, испражнения и запоздалые сквозь кровавый безумный рот мольбы о пощаде.

– Но Абакумов… – возразил было Гоглидзе, но его тут же оборвал Берия.

– Витя – это другое. Витя просто поставил на нас. Он понимает, Игнатьев – это ненадолго, а Коба уже одной ногой в вечности, а мы есть и будем! Если Витя начнет колоться и его не успеет расстрелять Игнатьев, то это сделаем мы. Он надеется, что мы по заслугам оценим его мужество и молчание. Но сейчас какой от него прок?

– Я бы не сказал. – Интригующая улыбка подернула хмурую грузинскую физиономию.

– Ну, – Берия с нетерпением уставился на своего генерала.

– Накануне съезда Абакумов отправил письмо Маленкову, в котором указал, что в ходе допросов Рюмин интересуется личными отношениями между членами Политбюро, черпая информацию из совсекретных докладных МГБ, которые направляются лично Сталину. Игнатьев пустил это письмо в обход Рюмина, не преминув отправить копию Хозяину.

– Разведчик, твою мать. – Берия с невротическим удовольствием сжал зубы. – Такую дерзость Коба не проглотит. Хана Рюмину. То, что не смогли сделать вы со своими званиями, интригами и гипертрофированным тщеславием, оказалось под силу замученному зэку. Витя, Витя, все-таки не зря я тебе Смерш доверил. Думаю, Кобе понадобится пара недель, чтобы принять окончательное решение по Рюмину. А Игнатьев хитер, на всех играет и перед всеми чист. Но выбирать все-таки придется.

– Лаврентий Павлович, что будем со Шварцманом делать? – Гоглидзе прервал размышления шефа.

– Ничего не будем. Лева нам больше не интересен ни в каком качестве, ни как товарищ, ни как источник опасности. После этого гнойного бреда, в который он себя вмазал, к нему не прилипнет ни одно слово правды и ни одно слово лжи. Более того, Сталин материал на Шварцмана даже читать не станет, как и его новые показания. Поэтому, чтобы лишний раз не раздражать вождя, Рюмин с Игнатьевым даже стараться не станут. Формально закончат следствие и поставят Леву к стенке, если, конечно, успеют. Как говорил Иосиф Виссарионович: «Чего не сделает закон, должна восполнить пуля».

– А если не успеют?

– Ну, поскольку Лева нам не чужой, то отправим его лет на восемь во Владимирский централ или в дурку на Чеховский «пятак». Как ты понимаешь, Серго, других вакансий в связи с вновь открывшимися анкетными данными у меня нет. Но не будем, товарищ Гоглидзе, забегать так далеко вперед.

Лаврентий Павлович допил остывший чай. Он вдруг представил, каково сейчас в тюрьме этому всегда гладкому, напомаженному хряку с короткими отекшими пальчиками. В юности Лева Шварцман успел сделать блестящую карьеру советского журналиста, пройдя путь от репортера местечкового «Киевского пролетария» до ответственного секретаря «Рабочей Москвы». Цепкого и смазливого газетчика приметил Ежов, уговорив двадцатисемилетнего молодого человека поменять горячий пропагандистский цех на кровавую пыточную. Стремительно обжившись в новой профессии, Шварцман, уже через полтора года любимец наркома, расследует ответственные дела, терзает именитых врагов народа – некогда бывших своих коллег.

Ежову молодой следователь скрашивал не только кабинетные будни, но и короткие часы досуга. Однако, когда в 1938 году Сталин предрешил судьбу «кровавого карлика», назначив под него первым замом товарища Берию, Шварцман помог новому хозяину Лубянки в разоблачении своего патрона и сердечного друга как «шпиона и педераста». Поскольку Шварцман оказался чекистом пытливым, даже талантливым, Берия отдал его под начало своего ближайшего соратника Богдана Кобулова, возглавившего с приходом Берии Следственную часть НКВД СССР.

Кобулов в довесок к сросшимся бровям и гладким усам щеточкой имел маниакальную страсть к пыткам и смертным приговорам. Похожий на Чарли Чаплина, только злого и жирного, Кобулов обладал таким необъятным брюхом, что для него приходилось заказывать специальные столы с полукруглой выемкой. За нескромные пропорции телес и вечно красную от водки физиономию Берия называл своего соратника «Самоваром». Атомный маршал всегда тяготел к землякам, однако армянина Кобулова он ставил выше всех своих сородичей. Сам же Кобулов, несмотря на патологическую жестокость и лакейскую привязанность к Лаврентию Павловичу, больше всех в этом мире любил брата Амаяка, который за несколько лет из помощника бухгалтера вырос в резидента НКВД в Берлине. Именно Кобулов-младший слал в Москву шифровки об отсутствии у Гитлера намерений напасть на СССР.

Чуть отвлекшись на Кобуловых, Берия снова мысленно вернулся к Шварцману, в способностях которого он не ошибся. Ведь расчет Шварцмана предельно точен. Понимая, что Рюмин собирает на него компромат, в том числе и о частной жизни, он, не дожидаясь, когда всплывут факты нежной дружбы с Ежовым, рванул на упреждение, поведав Рюмину о своих фантастических подвигах в гомосексуальных дебрях. Кто теперь поверит Рюмину и даже самому Шварцману о его связях с Ежовым, если он уже признался, что сожительствовал с Абакумовым и британским послом.

– Лаврентий Павлович, неделю назад Сталин утвердил список врачей, подлежащих аресту. Готовил Рюмин. Там все наши. Хозяин вдохновился, даже дописал пару фамилий.

– Где список? – Берия деловито поправил пенсне.

Гоглидзе достал из потертого кожаного портфеля папку с завязками и передал ее шефу:

– Здесь досье на каждого.

Берия листал бумаги, останавливаясь только на лощеных фотографических портретах. Через пару месяцев эти сытые и надменные физиономии станут тусклыми, изнуренными и сломленными полулицами полулюдей.

– Збарский… Збарский… – Берия задумчиво почесал переносицу, вглядываясь в невыразительные совиные глаза, приплюснутый нос и женственные складки губ глядевшего на маршала гордеца.

– Хранитель Тела, – поспешил подсказать Гоглидзе.

– Точно. Этого профессора еще Ежов собирался расстрелять. Ему донесли, что Збарский проводит какие-то ритуалы. Ежов перетрусил, что тот его сглазит или порчу нашлет. На редкость суеверный мудак. Но Сталин не дал. Мол, что тогда с Лениным станется. В итоге где Збарский, а где Ежов?

– Думаю, скоро исправим недоразумение. – Гоглидзе молодцевато расправил плечи.

– А может, и вправду проклял, – Берия подмигнул генералу. – Этим оккультизмом еще Троцкий баловался, но мы всех его колдунов уничтожили. Только Збарского вот сберегли. Посягнуть на Збарского – посягнуть на Ильича. Личное распоряжение Сталина, говоришь?

– Так точно! Хозяин сам вписал Збарского в этот список.

– Отдельных указаний по нему нет?

– Не могу знать, Лаврентий Павлович.

– Ну и черт с ним, – отмахнулся Берия. – По Грузии есть новости?

– Эту сволочь Рухадзе перевели в Лефортово, но с ним работают люди Круглова и, насколько мне известно, в обиду не дают. Вахтанг Лоладзе, назначенный вместо Рухадзе, выполняет все инструкции Круглова и лично по телефону докладывает ситуацию Сталину.

– Немногого же мы добились, убрав Рухадзе. – Берия расстегнул пуговицу на левом рукаве сорочки. – Только мелко отомстили. Что за месть без насилия? Даже до семьи его не сумели дотянуться.

Когда-то Лаврентий Берия с Николаем Рухадзе дружили. Нарком ценил в младшем товарище неразборчивость методов ведения следствия, личную верность и легкий шарм садизма. Ему поручались деликатные устранения личных врагов Берии в Грузии, в том числе и расправа над родственниками скончавшегося при странных обстоятельствах Серго Орджоникидзе. За что и стал Рухадзе в тридцать четыре года начальником Следственной части НКВД Грузинской ССР. Через два года, в самом начале войны, он уже заместитель наркома внутренних дел республики, главный особист всего Закавказского фронта и начальник Смерша военного округа.

Непосредственный шеф Рухадзе до 1948 года Авксентий Рапава – близкий соратник Лаврентия Павловича. Не в пример туповатому Рухадзе Рапава мыслил тонко и сдержанно. В отличие от большинства своих необразованных коллег закончил духовную семинарию и Тифлисский университет. Смотрящий за Грузией от Берии Рапава создал целую кузницу кадров верных, небрезгливых, надежных. В 48-м, когда борьба за сферы влияния в силовом блоке еще не превратилась в кровавое рубище, а скорее напоминала шахматные комбинации, чаще яркие, но бессмысленные, Сталин назначил Рапаву министром юстиции Грузии. Республиканским министром госбезопасности вместо него стал Рухадзе, с которым вождь часто общался на грузинском, что отличало особое расположение Сталина к собеседнику. Рухадзе, прочувствовав намерение Хозяина убрать Берию, перед этим зачистив Грузию от его близких и соратников, не стал терзаться долгом дружбы с атомным маршалом и энергично принялся за сбор компромата на всю тамошнюю номенклатуру. Поскольку в самой республике доверять было некому, оперативников командировали из Москвы. Через три года начались первые аресты. Пока Абакумов разрывался меж двух господ – Берией и Сталиным, Рухадзе «потрошил» любимцев Лаврентия Павловича.

Первыми, на кого надели стальные браслеты, стали руководитель «мингрело-националистической группы». второй секретарь грузинского ЦК Михаил Барамия, прокурор республики Владимир Шония и, конечно же, Рапава. Постепенно в следственные изоляторы переехала вся партийная и силовая элита родины вождя. Из одиннадцати членов ЦК Компартии Грузии арестовали семерых, за ними по этапу пошли 427 коммунистических секретарей горкомов и райкомов. И только спустя восемь месяцев Берия смог предпринять ответные меры. Сыграв на мнительности генералиссимуса, Лаврентий Павлович добился ареста Рухадзе. Но победа оказалась пирровой. Новый министр госбезопасности Грузии Вахтанг Лоладзе оказался фигурой технической, все контрольно-стратегические функции замыкались на Круглове и Огольцове, которые Берии были не по зубам.

– Лаврентий Павлович, конечно, я должен был сказать сразу, но… – Гоглидзе натянул на физиономию вину и горе.

– Не переигрывай, Серго! Говори, – маршал презрительно поморщился.

– Вчера в Париже арестовали Вардо. Чтобы избежать утечки, ее не стали отзывать в Москву. Звонком пригласили в посольство и там вместе с мужем арестовали.

– Куда ее? – Берия тяжело задышал.

– В Лефортово. Вменяют подготовку заговора против СССР во главе мингрельской организации в Париже.

– Приказ Огольцова? – Берия глотнул пересохшим горлом.

– Полагаю так. Но без санкции Хозяина он бы…

– Серго, они испытывают меня? – Берия крушил кабинет взглядом. – Они решили проверить, остались ли у меня зубы? Или я могу только смотреть, как, целя мне в лоб, пристреливаются по моим близким. Кто следующий? Ты? Кобулич? А может, сын или Нино? Или они захотят забрать мать? Что молчишь ты, генерал?! – Берия обмяк в кресле, схватившись за сердце.

– Может, врача? – Гоглидзе устало склонился над маршалом.

– Врачей нельзя. Коньяка.

Роман с Вардо Максимилишвили у Берии начался, когда она была еще студенткой-медичкой. Недоучившись, пошла в секретари приемной Берии в Тбилиси. Пресытившись очередной влюбленностью, Берия, как человек порядочный, но семейный, выдал ее замуж за другого своего секретаря Илью Тавадзе, справив молодым и свадьбу, и квартиру. Супруги заботами благодетеля сделали стремительную карьеру: он в МИДе, она в МГБ, и были откомандированы в Париж. Но порой Вардо, оставляя на чужбине мужа, навещала Берию в Москве.

Почесав лохматую переносицу, Лаврентий Павлович опрокинул бокал, тут же заметно пободрев и устыдившись за свою обнаженную сентиментальность.

– Информация по Утехину есть? – Берия скривился улыбкой собеседнику.

– Так точно, Лаврентий Павлович. Огольцов хочет получить подробные данные по ликвидации Валенберга.

Маршал закусил губу, заерзал и, наконец, оторвавшись от длинного взгляда собеседника, резко встал и подошел к окну.

– О ликвидации? – Берия приоткрыл шторы, всматриваясь в седую осеннюю рябь листвы.

– Огольцов знает, что Валенберг отравлен Майрановским непосредственно в лаборатории.

– Тогда чего он хочет от Утехина? – Лаврентий Павлович выжимал из себя вопросы, зная ответы наперед, но пытаясь размышлять, пытаясь найти точку опоры.

Генерал Георгий Утехин был одним из выдающихся бериевских опричников. Когда советские войска взяли Будапешт, Утехин, тогда еще полковник Смерша, арестовал и доставил на Лубянку гражданина Швеции еврейского происхождения Рауля Валенберга, дипломата и представителя одного из крупнейших банкирских домов. Господин Валенберг служил первым секретарем шведского посольства и неплохо ладил с нацистами, что позволяло ему выдавать евреям «защитные паспорта», предоставлявшие им статус шведских граждан, ожидающих репатриации. Как утверждала молва, Валенберг смог спасти от отправки в концлагерь тридцать тысяч евреев. Секретарь шведского посольства тесно сотрудничал с американской разведкой, международными еврейскими кругами и для советских спецслужб представлял особый интерес. В Москве шведского дипломата поместили в Лубянскую тюрьму на привилегированных условиях. Поговаривали, что лично Сталин утвердил для него меню, включив в него французские вина и черную икру. На Валенберга Хозяин возлагал большие надежды в борьбе за поствоенную Европу. Если бы Валенберг согласился публично поддержать Союз в схватке с США, то Советы могли рассчитывать на миллиардные кредиты крупнейших банков и поддержку еврейского истеблишмента. Это Сталину предложил Молотов, убедивший вождя дать согласие на создание государства Израиль, как будущего верного союзника СССР. Однако Валенберг, будучи уверенным в своей неприкосновенности и не желая становиться сталинским неофитом, упорствовал.

На Лубянке почетного узника навещали только Утехин и следователь Копелянский, с которым у Валенберга сложились неплохие отношения, но не более. Убедившись, что, освободив Валенберга, вождь получит не коммунистического апостола, а опаснейшего врага, который сможет враз сломать хребет без того довольно призрачному союзу с евреями и поставить крест на советско-израильском проекте, Сталину ничего не оставалось, как поставить крест на самом Валенберге. Но действовать Коба решил с привычным ему изощренным изяществом, возложив политическую ответственность за уничтожение шведского дипломата на главного проводника еврейских настроений в советском правительстве Молотова.

14 мая 1947 года заместитель министра иностранных дел Андрей Вышинский направляет своему шефу Молотову официальную записку: «Поскольку дело Валенберга до настоящего времени продолжает оставаться без движения, я прошу Вас обязать тов. Абакумова представить справку по существу дела и предложения о его ликвидации». И «лучшему другу мирового сионизма» ничего не оставалось, как вынести смертный приговор Валенбергу. Уладив все бюрократические процедуры, Валенберга доставили к Майрановскому «для обследования». Григорий Моисеевич, напоследок удивив шведского гостя ядреным перегаром, вколол ему львиную дозу цианида.

Хитроумный Коба не только переложил вину за расправу с ангелом Холокоста на Молотова, но и нейтрализовал последнего как возможного альтернативного лидера, поддержанного Западом. Теперь же Сталин, по-видимому, решил «раскрыть» убийство Валенберга, умыв руки перед мировой общественностью. Кстати, Вышинский через два года сменит Молотова на посту министра иностранных дел.

Утехин, курирующий дело шведского дипломата, резко пошел на повышение, возглавив Первое управление МГБ СССР, однако в ноябре 1951 года попал под арест как подельник Абакумова.

– И что Утехин? – отвернулся Берия от окна, вновь обратясь к Гоглидзе.

– Слава богу, пока молчит, – облегченно выдохнул генерал.

– А вот это совсем необязательно, – едко улыбнулся Берия. – Будет о себе молчать, на нас подумают.

– Лаврентий Павлович, я не совсем понимаю. – Гоглидзе протер взмокшие ладони о лампасы.

– Пусть расскажет о волюнтаризме Молотова, по приказу которого действовал Абакумов. Может поведать, как несчастного Рауля травил Майрановский, который и так, поди, все рассказал. Пусть, наконец, до «каменной жопы» дойдет, что ролью зрителя на наших похоронах ему не отделаться. А ты организуй утечку через людей, которым Молотов безоговорочно доверяет.

Глава 25. Ты истребишь плод их и семя их

– Ну, показывай свой зоопарк, – крепкоправленный моложавый военный с пушистыми усами склонился над банкой с двумя жирными ужами.

– Это мои змеи, но мама говорит, что они совсем не ядовитые. А Светланка их жуть как боится, – мальчик, на вид лет десяти, залился смехом. – А еще, дядя Семен, у меня в клетке живет ястреб. А еще ежики и лиса!

– Откуда же у тебя лиса, Вась? – ласково оскалился в усы Семен Михайлович.

– Это мне дядя Бухарин подарил, – мальчик горделиво покосился на Буденного.

– Вот подрастешь немного, я тебе коня подарю, – командарм потянул за левый ус.

– Боевого, как у тебя, дядя Семен? – мальчик с разгоревшимся азартом пожирал глазами военного.

– Самого боевого.

– Вот здорово! А конь лису не обидит?

– Мужчины, всех зовут к обеду, – молодая статная женщина обняла Буденного, поцеловав его в щеку.

– Тетя Оля, а мне дядя Семен коня обещал подарить, – не унимался мальчик. – Боевого. И буду я комиссаром, как Буденный.

Женщина, улыбнувшись, взяла мальчика за руку и повела его к столу, за которым уже вовсю суетились гости. На первый взгляд происходило типичное дачное застолье, собравшее родственников и близких друзей. Казалось, здесь не различали чинов, субординаций, дежурного подхалимства – дани обеду с начальством. В дачной сутолоке не заметно было даже прислуги. За столом хозяйничала миловидная брюнетка лет тридцати, остальные дамы с плохо скрываемым налетом чопорности старались не отставать от хозяйки, но и не обгонять ее в усердии.

Дом, на веранде которого текло застолье, выглядел довольно необычно. Он походил на скромный средневековый замок. Прежнего его хозяина – грузинского нефтяного магната Левона Зубалова – терзал страх пасть от рук наемных убийц или левых террористов. Высокая крепостная стена красного кирпича опоясывала несколько гектаров соснового леса, где и возрос готический особняк. Усадьба имела несколько выходов, позволявших в случае штурма центральных ворот незаметно уйти лесными тропами. Кроме того, к имению подтянули железнодорожную ветку, по которой на мотодрезине можно добраться до центра столицы. Клан Зубаловых владел в Подмосковье несколькими усадьбами, более просторными, более роскошными, чем эта, однако Сталин, объезжая экспроприированные владения миллионщиков и князей, расстрелянных или сбежавших из большевистской России, остановил свой выбор именно на этой угрюмой крепости своего соплеменника.

Самый старший за столом, Авель Сафронович Енукидзе недавно разменял шестой десяток, но в силу излишеств выглядел гораздо хуже своего возраста. Всклокоченные волосы, одержимый и едкий, словно уксус, взгляд, седые, острые, как бритва, усы придавали ему демонические черты. Казалось, всем своим видом Енукидзе говорил: «Я властен, знаю цену этой власти и не уступлю ни на копейку».

Авель Сафронович – крестный хозяйки дома, второй жены Сталина Надежды, которая младше Иосифа Виссарионовича на двадцать четыре года. Надя любила крестного, слушалась его. Дядю Авеля обожали дети – Вася и Света, и даже сын от первого сталинского брака Яков, бывший, к слову сказать, младше мачехи всего на семь лет, ценил Сафроновича выше всех своих родственников по материнской линии.

В иерархии партийных соратников Енукидзе занимал особое место. Он распределял квартиры и дачи среди партийной элиты и большевистских глашатаев – писателей, художников, поэтов и артистов. Секретарь Президиума ЦИК, председатель правительственной комиссии по руководству Большим и Художественным театрами, а также первый в Советском Союзе кавалер ордена Ленина повелевал благами и почестями, будучи сам неизлечимо болен алчностью и сладострастием. Окутанного почетом и дружеской любовью дядю Авеля точил лишь один ненавидящий взгляд – молодой женщины, державшейся особняком от эпицентра дачного пиршества. То была Мария – супруга брата первой жены Сталина – Александра Сванидзе, которого в ближнем круге звали по его прежней партийной кличке «Алеша». Александр Семенович с его дворянским происхождением и великолепным гуманитарным образованием резко контрастировал с общей массой разночинных большевистских недоучек, составивших костяк новой власти. Он стал первым наркомфином Грузии и впоследствии возглавил Внешторгбанк. Женился Александр Семенович на еврейской красавице, оперной певице Марии Короне. Спустя шесть лет брака Александр Семенович дождался первенца, мальчика назвали Джонрид в честь американского журналиста, воспевшего русскую революцию. Маленького Джонника родители брали с собой на все посиделки к Сталину, благо пятилетняя Светлана Иосифовна и ее тезка, дочка Бухарина, которая все лето вместе с матерью Эсфирь Гурвич проводила в Зубалово, оказались лучшими няньками на свете.

– Прекрати, пожалуйста, – Сванидзе нервно коснулся руки супруги, впившейся откровенно злым взглядом в Енукидзе. Мария одернула руку, схватившись за бокал.

– Какие же вы все трусы, – шепотом процедила мужу Мария, но сидящие рядом сестра Надежды Анна Сергеевна со своим мужем Станиславом Реденсом не могли этого не услышать. – Или он и под тебя девочек подкладывает?

– Я прошу тебя – замолчи, – Сванидзе больно сжал руку жены.

– Как ты можешь сидеть за одним столом с этим животным? Ему же девочек десятилетних приводят несчастные матери, чтобы от голода не сдохнуть в вашем коммунистическом раю. А вы перед ним все лебезите, он ведь и за орденок похлопочет, и за домик, и за должностишку со спецпайком для родственничка. Ненавижу! – Мария наконец высвободила руку из мужней хватки.

Сталин, услышав ссору, через стол окатил тяжелым взглядом чету Сванидзе.

– Что поделаешь, Алеша, красивая жена – всегда строптивая баба. Говорил, не женитесь на красивых, женитесь на мудрых. Ведь правду я говорю, Авель? – Сталин кивнул старому товарищу.

За столом повисла нервная тишина, которую через мгновение ловко перебил Реденс, породистый сорокалетний поляк в лычках комиссара госбезопасности:

– Я предлагаю поднять тост за хозяйку этого дома. За верную соратницу нашего дорогого и любимого товарища Сталина – очаровательную Надежду Сергеевну.

– Как возразишь этому грозному чекисту, да к тому же моему свояку. Он-то в Аллилуевых лучше меня разбирается, – согласился Хозяин.

Воздух наполнился звоном бокалов и обрывками плоских комплиментов хозяйке. Дальше о чем-то малозанимательном страстно рассуждал Николай Бухарин, плешивый партийный бонза с усами и лохматым подбородком. Его горящие глаза, в отличие от метавшегося рта, двигались резко, но редко, от точки к точке.

Рядом с Бухариным подавленно сидела его малопривлекательная жена Эсфирь Гурвич с их дочкой Светланой, которая хотела спать, а оттого капризничала и хныкала. Бухарин со своей нынешней супругой был давно в разладе, но Эсфирь дружила с Надеждой, а Света Сталина привязалась к своей маленькой бухаринской тезке. Поэтому Николай Иванович, которому с таким трудом удалось вырваться из опалы, вернув себе расположение Сталина, терпел жену и дочь.

По другую руку от глашатая Бухарина восседал холеный мужчина лет тридцати пяти, одетый явно не по советской моде. Он улыбался скользкой и глупой улыбкой. То был брат Надежды – Павел Аллилуев, в последнее время работавший в Германии на контроле за качеством закупаемой по секретным контрактам у немцев авиационной техники. Он имел смутное представление о самолетах, двигателях и международной торговле, но, облагодетельствованный высоким родством, счастливо довольствовался теплым местечком. Свою супругу, два дня назад прибывшую с ним из Берлина, Павел называл Женечкой, она была бабой крупной, властной, в безвкусном лиловом платье, неудачно подчеркивающим обвислые бока и рыхлые бесформенные ноги. Женечка, не замечавшая мужниных стеснений, большими кусками глотала ягненка, запивая его водкой. В гастрономических перерывах она о чем-то хихикала на ушко изящно-молоденькой, но нестерпимо порочной новой жене Буденного Ольге. Мадам Буденная вся была пропитана милой глупостью и бесконечным весельем. Глаза круглы, летучий и бестолковый взгляд переполнен желаниями, но лишен всякой мысли. Узкие губы неустанно дрожат улыбкой, обнажая ровные, но мелкие зубы. Нос грубоват и слегка вздернут, – но эта маленькая несуразность лишь добавляла Ольге шарма, милой беспечности и беззащитного очарования.

– Скажи тост, дорогой Серго, – Сталин обратился к моложавому грузину с большими смоляными усами, сидевшему по правую руку от вождя.

Зампреда Советского правительства Григория Орджоникидзе все друзья и близкие к нему люди обычно звали партийной кличкой «Серго». С Кобой они дружили больше двадцати лет, познакомившись в 1907 году в бакинской тюрьме, куда по обвинению в бандитизме посадили Серго. Орджоникидзе, как один из самых близких соратников Сталина, общался с ним на «ты» и обладал редким правом критиковать вождя. Дождавшись, когда сам Сталин нальет в его бокал рубиновый маджари, Серго оправил сюртук, откашлялся и повел тост. Он говорил о подпольной работе, о тюрьме, о революции и победах в гражданской войне, о том, как все смертельные испытания партия под прозорливым руководством Иосифа Виссарионовича героически преодолевала. Набившие оскомину, заплесневевшие истории Орджоникидзе так искусно оборачивал в ораторский пламень, что даже Ольга Буденная, завороженная страстью товарища Серго, впившись глазами в смоляные усы, кроме него, уже никого не видела и не слышала.

Но больше всех Серго внимал брат Надежды Аллилуевой Федор. Его странное и нежно-детское лицо, явно не соответствовавшее тридцати годам, свела восторженная судорога. Каждой фразе тостующего он твердо кивал и о чем-то шевелил губами. В семье Аллилуевых Феде прочили самое блестящее будущее. С детства он отличался незаурядными способностями в точных науках. Гимназию окончил с золотой медалью и пошел в гардемарины. Но революция рекрутировала Федю в ряды большевиков, и он оказался в отряде легендарного Камо, бандита, террориста и «художника революции», как называл его Горький. Камо любил устраивать своим бойцам проверки на преданность. Когда очередь дошла до Федора Аллилуева, он был «захвачен в плен», вокруг «кровь» и «убитые» товарищи. Оказавшись между предательством и смертью, Федор поплыл рассудком, он сам себе улыбался и сам с собою разговаривал. Блаженного Федю Сталин взял на секретарское довольствие. В придворном юродивом Иосиф Виссарионович видел что-то благородное и царственное, хотя, надо отдать должное, Федя довольно неплохо справлялся с бумажными обязанностями.

Восхитительную патетику Орджоникидзе прервало появление нового гостя. Остановившись на пороге веранды, вновь прибывший хотел дождаться завершения тоста, но был шумно встречен приветствием хозяина:

– А вот и товарищ Киров! Опаздываешь, Сергей Миронович. Хозяйку расстраиваешь. – Сталин поднялся с места, поспешив обнять друга.

– Иосиф Виссарионович, поезд из Ленинграда, как всегда, подвел. Мало мы в гражданскую железнодорожников расстреливали.

Освободившись из объятий вождя, Киров нежно пожал протянутую руку Надежды.

– Спешил, как мог, Надежда Сергеевна, простите меня сердечно.

– Штрафную ему! – засмеялся Сталин. – Как раз под тост Серго.

Пока Кирову наливали водку, Орджоникидзе быстро смял тост, и все, наконец выпили. Дорогого гостя Сталин усадил меж собой и Авелем Енукидзе. Сергей Миронович Киров, возглавлявший партийную организацию Ленинграда, считался самым близким другом Хозяина и вторым человеком в Советском государстве. За столом на фоне прочих лиц он смотрелся на особицу благодаря своей русской мужицкой породе и душевному здоровью. Киров много шутил, балагурил, словно не замечая подлых улыбок, плохо скрывавших зависть и ненависть к сталинскому любимчику.

– Что станем делать с Закавказьем, Серго? – Сталин обратился к Орджоникидзе, вполоборота повернувшись к Кирову. – Почему этот ваш феодализм такой непрошибаемый? Почему ни Микоян, ни ты сделать ничего не смогли? Здесь в России все можете, а у себя порядок навести – кишка тонка. Все малодушничаете с земляками, это вам не русскими ваньками командовать, – Коба подмигнул Сергею Мироновичу.

– Иосиф Виссарионович, мне кажется… – Орджоникидзе расстегнул верхнюю пуговицу.

– Не оправдывайся, Серго. Не надо. С врагами нужно биться, а не соглашаться. Закавказье – это наш стратегический плацдарм, поэтому там социализм должен быть построен в первую очередь. И малодушие здесь хуже, чем предательство, поскольку малодушие не только попускает и порождает измену, но и делает ее безнаказанной. Мы решили, что гражданская война закончилась, стали снисходительны и мягкотелы, а тем временем враг только и ждет, чтобы воткнуть нож в спину революции. Контрреволюционные силы смыкают ряды, окапываются в нашей партии. И нам не хватает сегодня таких бескомпромиссных товарищей, как Дзержинский, особенно на Закавказском направлении.

– Иосиф, – сладко воскликнул пьяненький Бухарин. – Советский народ устал от борьбы, он хочет мирной передышки.

– От кого я это слышу, – рассмеялся Сталин. – Не от того ли, кто вместе с Троцким призывал разжечь пожар мировой революции?

– Я всегда был самым последовательным противником Троцкого и безустанно обличал троцкистов как врагов советской власти. – Бухарин глотал воздух кривозубым ртом и дрожал козьей бородкой.

– Пошутил я, Николай. – Коба самодовольно пригладил усы. – Не нервничай так и не суетись. Кто суетился, те давно на кладбище. А вот ради революции утопить любимую жену в умывальном ведре, медленно и мучительно, помнится, ты Горькому обещал. Он мне сам твои письма показывал.

Гости, дождавшись, пока Сталин, выдержав паузу, заскрипит сухим смехом, дружно осыпали хохотом обескураженного Бухарина.

– Но хочу вернуться к нашему вопросу, – Хозяин кивнул Оржоникидзе. – Мне Менжинский и Микоян очень рекомендовали Берию. Молодой парень, тридцати еще нет, но как чекист и председатель ГПУ Грузии ведет себя жестко и принципиально.

– Главное, Иосиф, не путать принципиальность с беспринципностью. – хмельной и развязный Авель Сафронович, развалясь в кресле, закурил папиросу.

– Главное, товарищ Енукидзе, не путать революцию с поллюцией, чем многие товарищи периодически грешат. – Сталин взглядом охолонул крестного своей супруги.

– Ходят слухи, что этот Берия сотрудничал с мусаватистской разведкой, – аккуратно вставил Орджоникидзе. – К тому же он не имеет твердой политической позиции, идеологически неблагонадежен и неразборчив в методах.

– Во-первых, Серго, все это ложь и провокация. Ходили слухи, что добрая половина нашей партии, включая нас с тобой, сотрудничала с охранкой, хочу напомнить. Во-вторых, твердая политическая позиция нужна вождям, а не палачам. Чекисты должны безропотно исполнять приказы партии, а не соотносить их с коммунистическими догмами. К тому же отсутствие политической веры – отсутствие политических амбиций. Политик может стать справным чекистом, но чекисту не под силу сделаться успешным политиком. Что думаешь, Сергей Миронович? – Коба стал потрошить в трубку «Герцеговину Флор».

– Полностью согласен с тобой, Иосиф. – Киров, не отпуская улыбку с губ, благосклонно посмотрел на Орджоникидзе. – У нас развелось слишком много демагогов, а крепких директоров, честных командиров и самоотверженных чекистов не прибавляется. Поэтому грамотную молодежь, особенно на таких сложных направлениях, надо всемерно поддерживать и продвигать.

– Тогда, Мироныч, ты встреться с этим Берией и составь свое мнение.

– Встречусь, Иосиф. – Киров вальяжно потянулся за папиросой. – Дельные кадры нам нужны.

Сталин ел мало, отщипывая от грузинских лепешек и от сочных кусков баранины. Он потихонечку доливал водки в бокал с маджари, тут же требуя тоста с гостей.

– Какая невеста у тебя растет, Бухарин. – Сталин протянул мандаринку разулыбавшейся розовощекой девочке. – Подрастет, на Ваське женим.

Ее мать, Эсфирь Гурвич, нервно, до боли сжала руку дочери. Бухарин лишь картинно задергал челюстью, пытаясь изобразить довольный смешок, стараясь не смотреть в глаза жены.

Девочка лениво жевала спелые дольки, желтая сладкая жижа текла по кукольному подбородку, капая на белоснежные манжеты.

– Коть, а правда, что Ольга Евгеньевна в Кремлевке от шизофрении лечится? – прошептала Ольга Буденная на ухо мужу.

– Кто это? – хмыкнул в усы Буденный.

– Ну, теща Сталина, мама Надюши.

– Замолкни, дура! – командарм поперхнулся и зло зашипел. – Это антисоветские слухи.

– Коть, не обижай меня. – Ольга надула губки. – Это мне сама Надя рассказывала.

– Что это вы там шепчетесь? Воспитывает, Семен, тебя жена? И правильно! Ольга, его, как коня, надо крепко держать в узде. Не то сначала брыкаться станет, а потом удерет. – Сталин наполнил стол веселым оживлением.

– Я красивая, от таких не удирают, – обиженно бросила Ольга, надменно взглянув на Надежду. – Он меня любит. Да, Сема? – Буденная обняла бледного как мел, обожженного страхом мужа.

– Семен, сыграй нам что-нибудь. – Коба, не дожидаясь тоста, выпил до дна.

Принесли гармошку, засопели басы, и гости, кто как мог, принялись подпевать Сталину: «С одесского кичмана бежали два уркана… Один – герой гражданский, махновец партизанский…» Даже самые безголосые старались не отставать. Между тем на террасе появился господин, солидно оправленный в изящный костюм, золотые очки и чрезмерно аккуратные усы – сорокалетний Вячеслав Молотов, недавно назначенный первым секретарем Московского горкома партии. За ним следовала его супруга Полина Жемчужина, жгучая запорожская еврейка, разодетая по последним канонам европейской моды. Она блуждала оценивающим взглядом по присутствующим джентльменам и нарядам их дам, но споткнулась только о Реденса, улыбнувшись его выправке и шевронам. Затем с фальшивым восторгом бросилась обниматься с Надеждой, а далее с еще более фальшивым почтением покорно выслушивала сомнительные комплименты Сталина в свой адрес. Надежда искренне обрадовалась Полине. Забыв о своей женской доле – уносить, подавать и улыбаться, они с Полиной забрались на дальний край стола, наперебой под треск гармошки принялись осыпать друг друга новостями, смешками, сплетнями. Полина собрала на себя все женские взоры, полные завистливого яда. Стол из цельного организма со странной, но единой душой разлетелся на куски. Кто-то с оглядкой пел, кто-то с оглядкой шептался. Гармошка пищала уже не уверенно, больше недоуменно и вопросительно. Сталин, запутавшись в словах «Дивлюсь я на небо», махнул рюмку чистой водки и закурил трубку.

– Славно играет Буденный, а вот голос, как волос в жопе, тонок и нечист. Хватит снимать, Власик! – Коба раздраженно бросил коренастому чекисту, гулявшему вокруг стола с портативной кинокамерой. – Ты же сторож, а не Эйзенштейн! Водки лучше выпей.

Чекист лет тридцати пяти, но выглядевший гораздо старше, остановил пружинный маховик, раскручивающий пленку, и жеманно возразил шефу:

– Не положено, Иосиф Виссарионович. Служба!

– А мы, по-твоему, бездельничаем? – Сталин жестким взглядом окатил начальника кремлевской охраны, наслаждаясь игрой страха и глупости на пухлой обескураженной физиономии.

Растерянный Власик протянул руку к бутылке, но его тут же одернул вождь:

– Куда тянешься? Сторожи давай!

На что Енукидзе, Орджоникидзе и Киров раскудахтались беззвучным смехом. Коба поймал крутившуюся возле стола дочь и усадил на колени, угощая черным виноградом.

– Я пойду посты проверю, – пролепетал Власик и скрылся в доме.

– Иосиф Виссарионович, вас Светлана Иосифовна хочет видеть.

– Кто это? – Сталин обрывал с грозди перезревшие ягоды и клал в рот уплетавшей их за обе щеки девочки.

– Дочь ваша приехала, хотела поговорить с вами. Уже два часа дожидается. – Услужливый чекист в незнакомой форме склонился над вождем.

Девочка, проглотив ягоду, с нежной взрослой грустью посмотрела на отца и исчезла.

Сталин осоловело обвел вокруг себя взглядом.

– Вы просили разбудить в 18.00.

Сталин разглядел генеральские погоны, лицо служивого теперь показалось ему очень знакомым:

– Петь, ты, что ли? Число сегодня какое?

– Восьмое ноября, Иосиф Виссарионович, – генерал Косынкин официально улыбнулся и помог Хозяину подняться с постели.

– Странный какой-то сон, и все мертвые, как живые. – Не без помощи начальника охраны Сталин надел галифе, френч и мягкие кожаные сапоги.

– Как я выгляжу, Петь? – с тяжелой одышкой спросил вождь генерала.

– Отлично, Иосиф Виссарионович, – уже теплее отозвался служивый, но в его словах Сталину послышались нотки сочувствия.

«Неужели я такой старый и больной, что все вокруг решили, что я спекся, – проползло в его голове. – Нет, не дождетесь. Надо бросить курить и тогда точно поживу еще».

– Скажи, Косынкин, а ты предан партии? – .Сушило во рту и больно тянуло в левом подреберье.

– Так точно, Иосиф Виссарионович! – бодро ответил генерал, пытаясь понять настроение шефа.

– А если вдруг партия решит, что я старый, никчемный и мне пора на кладбище, что ты станешь делать, Косынкин?

– Уничтожу любого, кто хоть в мыслях рискнет покуситься на вас.

– И даже партию? – Сталин прищурился.

– Это уже будет не партия, а сборище подонков и предателей.

– Петь, я знаю, что ты не предашь, но если меня убьют и ты ничего не сможешь сделать, то хотя бы Ваську со Светкой сбереги. Они и им жизни не дадут. – Сталин перебирал губами, будто сам с собой разговаривал.

– Иосиф Виссарионович, вы еще меня переживете, – уже совсем по-родственному в голос рассмеялся генерал.

– Видишь, тебе самому смешно. – Сталин хотел подхватить смех, но тут же захлебнулся никотиновым кашлем. – Вот, правда, брошу курить и тогда точно всех переживу. Светлана одна приехала?

– С Катей.

– С какой Катей? – у Сталина мучительно ныло подреберье.

– С дочкой, – смущенно улыбнулся Косынкин. – Иосиф Виссарионович, пришла машина с подарками, там со всего Союза, лично вам.

– Отправь в Кремль, пусть примут и оформят, – прокряхтел Сталин, мучительно приподнимаясь с дивана. – Можешь что-нибудь себе оставить. Что так смотришь? Обиделся? Власик любил подарки.

В темные окна одинокой дачи бил ветер. Большая зала тонула в ноябрьском сумраке. Зеленый плафон на мраморной ножке тускло озарял стол, стоявший напротив кровати. Вязкий свет бросал уродливые тени на пятиметровые стены с большим камином и не самым удачным портретом Ильича. Под Лениным висела плохая копия «Ответа запорожцев султану», а еще портреты Шолохова и Горького карандаша подхалимажного Яр-Кравченко. По стенам черно-белыми брызгами пестрели репродукции из журналов: мальчик на лыжах, дети, играющие возле вишни, девочка, кормящая из бутылочки козленка. Библиотеки не было. Сталин читать не любил, но на прикроватном столике лежал томик Горького, которого Хозяин мусолил иногда от бессонницы^[11].

– Иосиф Виссарионович, – растерянно промолвил Косынкин. – Праздничный стол накрыли в большом зале.

– Не надо банкетов, я же просил, – проскрипел генералиссимус. – Накройте ужин здесь и без всей этой вашей мишуры.

– Как прикажете, Иосиф Виссарионович. Разрешите идти? – облегченно выдохнул Косынкин.

– Иди и минут через десять пригласи Светлану.

Хозяин, наконец, встал и по ковру прошел в ванную комнату. Умылся, хлебнул из- под крана воды. В зеркале увидел старика с жидкими серыми усами, серой мертвенной кожей, испещренной россыпями оспин. В этом мертвенном обличии сам себя он уподобил тысячелетнему граниту, покрытому мхом, изъеденному водой, сожженному солнцем, утратившему жизнь, но вместе с ней и смерть.

Накрыли стол. В гостиную вошла молодая женщина. Молода, но выглядела бледной и уставшей. Казалось, что девушка всеми силами своей странной души пыталась гореть женским чарующим жаром, но гореть было нечему. Трепетные желания и восторги лишь тлели, оставив от полноты жизни и любовного пыла тусклые гримасы. Светлане всего двадцать шесть, но выглядела она гораздо старше. Одета в безвкусное черное платье, что также добавляло ей лет и разочарований. Это первое, что про себя отметил Хозяин. За руку Светлана тянула маленькую темненькую девочку. Двухлетняя Катя боязливо озиралась, крепко держась за мать. Впереди них вышагивал мальчик лет семи.

– Деда! – радостно воскликнул мальчик и бросился к вождю.

Сталин, кряхтя, подхватил внука, ткнул ему в нос жидкой щетиной. Потом, разломив мандарин, протянул несколько долек испуганной девочке.

– Катюша, это твой дедушка, – по слогам проговорила Светлана, слегка подтолкнув ребенка вперед.

Девочка взяла мандаринку, недоверчиво косясь на деда, которого видела впервые. Глаза Хозяина подернулись влагой, но, не желая быть уличенным в слабости, он тут же ополчился на дочь:

– Где ты только платья такие берешь? Ты всегда должна выглядеть… – Сталин пытался подобрать правильное слово.

– Сегодня двадцать лет, как не стало мамы. Ты разве не помнишь? – Светлана без укоризны смотрела на отца.

Сталин крепко сжал губы. Он хорошо помнил, как на кремлевской квартире во время банкета в честь пятнадцатой годовщины Октября он при всех бросил жене: «Эй, ты, пей!» Она же неожиданно злобно вскрикнула: «Я тебе не «эй»!» И вышла вон из-за стола. Вместе со своей подругой Полиной Жемчужиной она долго бродила по Александровскому саду, потом поднялась к себе, здесь и нашли ее на утро застреленной. Рядом с телом обнаружили миниатюрный браунинг, подарок брата Павла, привезенный из Берлина. На прикроватном столике лежал роман Арлена «Зеленая шляпа», который ей принесла Жемчужина. Именно эта дурная книжонка, как считал Сталин, и подтолкнула в бездну испорченную дурными генами психику. За эти два подарка Сталин сполна отблагодарил дарителей. Павла Сергеевича Аллилуева отравили в 1938 году, в злодеянии обвинили вдову – глупую и незадачливую Евгению Александровну, а вслед за ней в ГУЛАГ отправили и Жемчужину.

– Любишь свою сестру, Ося? – Сталин потрепал за волосы маленького тезку.

Мальчик равнодушно кивнул, уплетая кусок малинового пирога.

Внук не походил на деда. От грузинской породы не перенял ничего. Черные кучерявые волосы, растопыренные уши с вытянутыми, словно от тяжести, мочками, большой крючковатый нос выдавали в нем отменную еврейскую породу, доставшуюся от отца – Григория Мороза. Второй дед маленького Оси, объявленный врагом народа, уже несколько лет как прописался в ГУЛАГе.

Сталин вдруг поморщился, побледнел, отпустив внука, осел на стул.

– Устал? – Светлана взяла отца за руку, не решаясь обнять.

– Нет, нет, просто иногда хочется полежать. Знаешь, я ведь курить бросил.

– Наконец-то, после пятидесяти лет твоей самой вредной привычки, – Светлана покосилась на пачку папирос, лежавшую на краю стола. – Врачи говорят, в твоем возрасте это очень вредно.

– Знаю я этих врачей – вредители и шарлатаны. Если бы не они, и Жданов, и Щербаков… – Отдышавшись, Сталин взял на руки внучку, полную противоположность старшему брату. Русые волосы, серые глазки, пуговкой курносый носик выдавали в девочке рязанскую, ждановскую породу от нынешнего супруга Светланы – сына покойного Андрея Жданова, несостоявшегося преемника вождя.

– Их бы все равно Берия рано или поздно уничтожил, как всю нашу семью, – выдохнула Светлана, глядя куда-то вбок, не решаясь посмотреть в отцовские глаза.

– Берия лишь исполнял приказы партии, мои приказы, – прокряхтел Сталин, сильно прижав к груди внучку.

Девочка от неожиданности вздрогнула, надула кукольные губки, но не заплакала.

– Я не верю. – Светлана все-таки заглянула в глаза отца, но нашла в них лишь раздражение и упрямство. – Ты не мог сам решить расстрелять дядю Авеля. Это же твой друг, мамин крестный, он нес ее гроб, в отличие… – ее губы задрожали.

– Давай, давай, договаривай! В отличие от меня? – Раздражение Сталина начинало искрить злобой. – Ты же знаешь, почему я не был на похоронах. Враги манипулировали твоей матерью через дружбу с их еврейскими женами, через всякие вонючие книжонки. Она пыталась навязывать мне то, чего хотели они. А когда она, наконец, все поняла, ей не хватило сил это признать, стать вновь мне соратником и другом. Ее адская гордыня оказалась сильнее любви ко мне, к тебе, к Ваське. Она предала всех нас. Где был ее драгоценный крестный? Как всегда, пьяный развлекался с малолетками.

– Это все клевета и мерзкие слухи! – прошептала дочь побелевшими губами, нервно мотая головой.

– Это признательные показания твоего дяди Авеля, которые он дал в суде. К нему девочек привозили восьми-девяти лет. Его и Машка за это всю жизнь ненавидела. Она так искренне обрадовалась его аресту.

– Но если, как ты говоришь, об этом все знали, то почему молчали, почему не арестовали сразу?

– Партия большевиков – не институт благородных девиц. Если бы мы расстреливали и сажали наших соратников за бытовые преступления, это было бы самоистребление. В конце концов, мы все убийцы. Руководители партии могут совершить только одно преступление – преступление против партии. Поэтому мы закрывали глаза на шалости вашего любимого крестного. Нравились ему школьницы, ну и черт с ним. Я не ханжа, сколько я Каплера^[12] твоего терпел? Забыла? Но как же Авеля ненавидела Маша! – Сталин про себя отметил, что сбил напор дочери. – Не в пример своему мужу. Алеша дрожал перед Авелем. Трус! Я ей потом сказал: «Ну что, довольна?» Она тогда гордо промолчала. Зато как Алеша расчмокался, мол, правильное и своевременное решение. Тьфу!

– А через полгода ты их самих арестовал, чтобы в 42-м поставить к стенке, – все же огрызнулась Светлана.

– Если бы я не покончил с подонками в собственном окружении, то закончил бы как Гитлер. И тебя, и Ваську никто бы не пощадил.

– Но ведь дядя Алеша никогда не был врагом. Это же интеллигентный, чувствительный человек. А тетя Маша?

– Сам по себе он, конечно же, беспомощен, как червяк. Но, признав и прочувствовав своим интеллигентным и тонким нутром во враге силу, он бы непременно встал на его сторону. А Машка всегда ненавидела партию.

– А Джонник, их мальчик, славный мальчик?

– А что Джонник? Он больной, его лечили.

– Лечили? Несколько лет в тюремной психушке?

– От осинки не родятся апельсинки. Волчье семя! Что с ним прикажешь делать? Отпустить, чтобы этот полоумный разгуливал по Москве и рассказывал, как он сидел на коленях у дяди Сталина, а еще с кем путалась его дочь или как прожигает жизнь Сталин-младший?

– Вася-то здесь при чем? – Светлана неуверенно отступала.

– Русские цари жили скромнее, чем наш Васька. Конюшни, автопарки, спортивные команды. Это же надо было додуматься для своей пловчихи целый дворец спорта отгрохать, чтобы поближе к аэродрому. Про его автомобили я вообще молчу, Геринг сдох бы от зависти.

– А дядю Реденса зачем убивать? Он же был тебе так предан!

– Эта хитрая шляхта женился на твоей некрасивой тетке, чтобы сделать карьеру и ближе подлезть ко мне.

– А ты, как солнце, к которому все летят и сгорают, – съязвила Светлана, отобрав у отца Катюшу.

– Не ерничай! Тебе жалко Реденса? Да знаешь ли ты, сколько честных коммунистов он уничтожил, за что его и расстреляли.

– А тетя Аня?

– Слишком много болтала.

– Я не верю, что все они враги народа.

– Любовь глупа. У самых безжалостных злодеев всегда найдутся обожатели. Я понимаю, как тяжело поверить, что те, кого ты считала семьей, оказались такой беспринципной дрянью.

– Скажи, пап, неужели тебе так легко отрекаться от родных, от друзей?

– Ни один из тех, кого я считал своими другом, не пострадал. – Сталин налил себе в стакан воды.

– А как же Бухарин?

– Бухарин – троцкист и приспособленец. Сначала он с Лейбой интриговал против меня. Когда я его простил, вернул на место, он тут же начал плести заговоры с этим недоноском Рыковым. Слуга двух господ, он растлевал партию изнутри. Проклятая помесь лисы и свиньи.

– А как же Сергей Миронович?

– Кирова убил ревнивый идиот. Как его?

– Да все же знают, что это дело рук Берии^[13], как и смерть Щербакова, и Андрея Александровича. Берия уничтожил вокруг тебя самых преданных. Ты знаешь, как я ненавижу Власика, это он потакал Васе во всех прихотях, приучал его к дурацкой роскоши. Власик и туп, и тщеславен, но жизнь за тебя отдал бы не раздумывая. Ты же берешь и отправляешь его в Асбест. Папа, я за тебя очень переживаю. Я чувствую, Берия что-то замышляет.

– Не смей даже думать. Я сумею позаботиться и о себе, и о Берии, и о всех остальных, кто в том нуждается. Не лезь в политику, это отрава, к которой нельзя даже прикасаться. Если тебе так спокойнее, я верну Власика.

Сталин нажал кнопку. Дверь услужливо приотворилась, впустив в залу невысокого господина в застиранном сюртуке, подбитом белым подворотничком. Господин прилежно сутулился, любезно вжимая в плечи лысую, как глобус, асимметричную голову.

– Слушаю вас, товарищ Сталин, – Поскребышев слегка склонил голову набок.

– Саша, свяжись с Асбестом. Пусть Власик сдает дела и возвращается в Москву. Хватит там за Уралом синекурить. Работы здесь невпроворот, а он прохлаждается. Найдется, кому зэков сторожить. В России вертухаев хоть жопой жуй, чай, без Власика не переведутся.

– Теперь ты довольна? – повернулся Сталин к дочери, когда дверной проем проглотил Поскребышева. – Возвращаю тебе еще одного любителя балерин.

– Я за тебя беспокоюсь, а не за дядю Колю. И Василий обрадуется.

– Я прикажу, чтоб Власик к Ваське и близко не подходил. – Сталин мрачно рассмеялся, не отрывая глаз от внучки, которую он больше никогда не увидит.

Глава 26. Если идет карта, то зачем вставать из-за стола

– Спишь? – голос Блудова на другом конце провода фонил нетерпеливым раздражением.

– Миш, ты? Случилось чего? – Мозгалевский в сонной прострации отбивался вопросами.

– Пока еще не знаю. Сон странный приснился, – кряхтел Блудов в трубку.

– Мишань, ты как маленький. – Мозгалевский окончательно проснулся, с досадой разглядывая часы, показывавшие начало восьмого.

– До Красноперова не могу дозвониться.

– И поэтому ты решил позвонить мне?

– А кому мне еще звонить? Не Вике же. Только вы в теме.

– В отличие от меня генерал мудро отключает на ночь телефон. Ну, а поскольку у него сегодня день рождения, значит, ночью он бухал со своими опричниками, а сейчас спит.

– Точно! Со всем этим бредом забыл. Он же говорил, в восемь – на Рублевке. Опять эти кабаки, рожи лизоблюдские. Слушай, скажи мне честно, тебя от этих снов не тошнит?

– Криво проснулся, Мишань? Наслаждайся Виссарионычем, недолго осталось. – Владимир дошел до кухни, открыл бутылку «Боржоми».

– Я смотрю, ты здесь решаешь, сколько кому осталось, – неожиданно зарычал Блудов.

– Ты чего, дружище? – опешил Мозгалевский. – Случилось чего?

– У генерала в ресторане перетрем. – Блудов отключился.

Кофемашина, прожевав зерна, нацедила чашку пахучего эспрессо. Сделав пару глотков, Мозгалевский мысленно окинул сети, которыми Берия оплел руководство страны и все силовые структуры. Мозгалевскому льстил этот размах. Ему стало грустно, что сон оборвется в марте, что, выйдя победителем из жерновов дьявольской советской мясорубки, он не сможет насладиться собственным триумфом. Звонок Блудова уже не казался ему странным, Мозгалевский догадывался, что ему предстоит услышать вечером.

На фоне смертельных опасностей, коварства, интриг, безграничной власти и масштабности фигуры Берии собственное настоящее представлялось Мозгалевскому бледным и жалким. Каждое пробуждение словно возвращало его с поля роскошной эпической баталии в грязное дурацкое прозябание. Его пустотелая душа жаждала страстей в восторгах или трагедиях. Именно в трагедиях, поскольку Мозгалевский относился к тем любителям пострадать, кого боль душевная, а порой и физическая, наполняла только им понятным высшим смыслом. Не созрев до членовредительства, Мозгалевский свою обязательную порцию мучений обретал в отношениях с женщинами. Он влюблялся в одних лишь дам с клеймом шлюх и невротичек, в чужих жен и фей, отягощенных детьми и наследственными недугами. Каждая его пассия оставляла уродливые рубцы на вялых нервах, на которые он не без гордости жаловался всем своим друзьям при всяком пьяном угаре. Отношения Мозгалевского с женщинами являли собой демоническую страсть. Он не мог любить без ненависти и ревности, без слез и истерик. В скандалах он обретал мрачное могущество одиночества и гордыни, с угрюмым блаженством наслаждаясь, как женский крик медленно захлебывается грудным плачем, переходящим в слезный бессвязный шепот. В такие моменты дикая одержимая улыбка палача разрывала его лицо, глаза бешено горели, а в обессиленную и раздавленную девушку летели оскорбления и проклятия.

С Полиной они познакомились на юбилее одного замминистра, куда девушка пришла в сопровождении знакомого девелопера, осваивавшего подряды Минобороны. У Антона Бельского были блестящие ногти, пестрый галстук, крокодильи пальцы и щенячьи глаза. Господин Бельский постоянно пребывал на кокаиновом шкуроходе, с мессианским восторгом рассказывал бородатые анекдоты и прокисшие слухи, называя всех на «ты». Полина явно тяготилась поведением спутника, оценивающе озирая присутствующих мужчин, совершенно не обращая внимания на косые взгляды жен и любовниц. Ее изящное тело облегали длинные узкие брюки с атласными лампасами, белая без рукавов блузка с расстегнутыми до соблазнительной ложбинки пуговицами, остроносые лаковые туфли на неприлично тонкой высокой шпильке. Несмотря на ярко вызывающий образ, Полина словно генерировала электрическое поле, обжигая до костей всех, кто имел смелость к ней приблизиться. В тот вечер Бельский прилип к Мозгалевскому, забрасывая его дурными прожектами, несусветной чушью и, на всякий случай, раболепным восхищением президентом. И Мозгалевский быстро бы избавился от назойливого чудака, если бы не Полина, сердечно заинтересовавшая Владимира.

– Чего у тебя не отнять, так это вкуса к женщинам, – Мозгалевский подлил коньяка в бокал уже пьяненького Бельского.

– Да! – Девелопер с панибратским шармом собственного превосходства обхватил за плечи Мозгалевского. – Полинка классная, но кровь мне сворачивает, как ни одна моя телка. – И, опрокинув в себя бокал, он, задумавшись, погрустнел. – Странная она, все время болеет, курит красные «Мальборо» и говорит: «Антон, вы – дурак!»

– А ты? – Мозгалевский восторжествовал, всеми силами пытаясь скрыть это от собеседника.

– Что я? – поперхнулся Бельский.

– Не дурак? – нежно улыбнулся Владимир, взглядом отыскав Полину.

– Да пошел ты, Вова! – Бельский, наконец, почувствовал подвох.

– Пошутил я, Антон Львович, – отмахнулся Мозгалевский, прикидывая в уме, как правильно распорядиться трофеем.

Но Полина уже готовила побег от постылого кавалера, и, дождавшись момента, когда Бельского отличали от животного лишь костюм, часы и галстук, она объявила ему, что он мерзок, и спешно покинула ресторан.

Девушка стояла на крыльце, курила, пытаясь вызвать такси. Мозгалевский, аккуратно последовавший за ней, предложил своего водителя и обменялся с ней телефонами. Так и начался их роман. Полине – двадцать пять, но к этому еще юному возрасту она успела обзавестись двумя детьми – мальчиками-погодками, с которыми проживала в просторной квартире на Пресне, доставшейся от нелюбимого оставленного супруга, а переезд к мужчинам, которые задерживались в ее жизни, считала крайне безнравственным. Она обожала мильфей, смородиновую водку и картины Тулуза Лотрека – «гениального карлика», восхищавшегося уродливыми проститутками. Она считала себя верующей, была знакома с иерархами, но в церковь не ходила и дома икон не держала.

В голове-кастрюльке под очаровательной крышечкой пшеничных кудрей варилась патока с гудроном. Все странное и отталкивающее в девушке почему-то становилось приманкой для мужчин, жаждущих женских неразгаданностей и эпатажной таинственности. Мозгалевский, в родную семью приходивший два-три раза в неделю, с головой погрузился в Полину, периодически заныривая в хладный омут блуда.

Эти отношения вполне устраивали Мозгалевского. Но ее дети, которые ему совершенно безразличны, стали межевыми столбами, за которые девушке было не перейти. Она любила сыновей, но прекрасно понимала, что Мозгалевский с ними несовместим. И это понимание накрывало Полину несчастьем и чувственной бессмысленностью. И оттого они порой становились одержимы друг к другу безудержной злобой, и каждому казалось, что это конец, страница перевернута и свежий вольный воздух вновь расправит сдавленную тоской и болью грудь. Но, увы, каждое столкновение неизбежно заканчивалось страстным примирением.

Даже когда Мозгалевский был уверен, что, кроме ненависти, к Полине больше ничего не осталось, он продолжал ее любить и за это тоже. Он ненавидел в ней крик и молчание, резкое «нет» и резкое «да», ревнивые обиды, тупые и длинные, самолюбивую вредность и всех ее бывших мужчин, как ему казалось, истрепавших любовь к нему. Решив, что она обиделась, Полина могла по нескольку дней не отвечать на телефон. В дни опалы Мозгалевский забывался в компаниях старых любовниц и малознакомых влюбленностей и, расплескав себя до дна, словно в лихорадке принимался писать Полине, мешая ложь, притворство, боль и бред. Вот и сейчас, после нескольких попыток дозвониться, он сочинял ей послание: «Я последнее время не могу себя найти. Бессоница. – Мозгалевский, улыбнувшись, подмигнул кофемашине. – Дышу, но не живу. Съехал с колеи. – Ему почему-то пришла в голову гоголевская птица-тройка. – Все глупо и пусто. Жутко тебя не хватает, даже просто твоего голоса в трубке. Не оставляй меня!» Крякнув от удовольствия, он отправил сообщение.

Примерно через полчаса пришел ответ: «Ладно, я немного отошла и напишу тебе кратко. Ты хороший человек, Мозгалевский, мне было очень хорошо с тобой (несмотря на все сложности), и надеюсь, что мы будем помнить друг о друге только хорошее. Может, даже дружить когда-нибудь. У тебя странный комплекс, не отрицай: ты хочешь держать на коротком поводке всех своих бывших, но я все равно думаю, что ты хорошо ко мне относишься. У меня прошли к тебе чувства, я разучилась любить мужчин, которые не любят меня, хотя еще недели три назад я тебя любила. Всякая другая будет спать с тобой и не париться, а я не могу. Мне потом плохо и противно, от себя противно. К тому же беда в том, а может, и счастье, что я не принадлежу себе. Я несу ответственность за детей. Когда мальчики просят найти им хорошего папу, я вдруг понимаю, что даже если такой и есть, то я его не вижу. Я не вижу других мужчин, когда я принадлежу другому. – Мозгалевский с ухмылкой припомнил ее блуждающий от Бельского жгучий взгляд. – Я не хочу пресловутого тихого семейного счастья. Я понимаю, что мой мужчина будет ненормальным на всю голову. Я буду от него уходить, прыгать в окно, ломиться в дверь, нырять в форточку, но он будет знать, что я его и никуда не денусь. А я буду знать, что он за меня отвечает перед людьми и перед Богом. И мы будем двигаться вперед духовно, интеллектуально, физически. Это нужно мне и мальчикам. Если в твоем сердце осталось что-то живое, прошу, оставь меня в покое. Мне нужно продышаться, пережить, отпустить. Пожалуйста, может, я и не найду своего мужчину, но сделаю все, чтоб даже без отца мальчики выросли настоящими мужиками. Чтобы они умели любить, отдавать, заботиться, ценить женщину. Прости, коротко не получилось. Надеюсь, ты поймешь».

– Вот же дура! – Мозгалевский почесал переносицу, но отправляться на юбилей к Красноперову с постылой женой ему совершенно не улыбалось. Поломав голову, чем зацепить Полину, Мозгалевский ответил: «Наши отношения, как героиновая зависимость, мы можем не общаться неделю, месяц, два – а потом снова срыв! Сначала ломка, потом пустота, и вот уже, кажется, забрезжило… и снова срыв! Так зачем же доводить друг друга, когда можно просто быть вместе. Если идет карта, зачем вставать из-за стола». – Последняя фраза показалась Мозгалевскому напыщенной и глупой, но он решил, что она и запутает Полину, и лишний раз намекнет на необязательность их связи.

Промариновав Мозгалевского в томительном ожидании, девушка ответила: «Ты сам знаешь, что не получится. Боже, я не играю в карты. Я все время винила в чем-то тебя, то ты не прав, то ты вел себя не так. Но сейчас это не важно. Героин – это я! Ты больше никогда не почувствуешь того, что чувствовал со мной. Тебе с этим жить. Ты случайно вляпался и, надеюсь, соскочишь. Я не хочу тебя держать и не буду. Ты сильный, тебе чужда зависимость!»

Глава 27. Глотатели пустот

Свои рождения генерал любил отмечать с размахом, и вовсе не в силу властного тщеславия, которым он не выделялся среди прочих в чинах и звездах, просто Красноперов был хлебосольным мужиком, любил друзей, праздники и масштабы. Техническим устроителем банкета выступила Вика, старавшаяся не отставать от ресторанной моды. В заведение «Соленое море» гостей пускали строго по списку, провожали и усаживали в зале на предначертанные им места. Вика, подойдя к организации события ответственно и строго, в письменных приглашениях требовала от гостей следовать дресс-коду Black Tie. Однако смокинги с бабочками надели коммерсанты и чиновники не выше чьих-то помощников и мелких замов.

Мозгалевскому с Полиной достался стол под четвертым номером, где уже жадно закусывали крабовым оливье, устрицами и морскими ежами. Соседом по столику оказался Дмитрий Шумков, тот самый владелец «Олимпийского», с которым Мозгалевский познакомился на пароходе Козявина. Как и при первой встрече, Шумков был один, рассеян, погружен в себя. Он затравленно озирался, безмолвно перебирая губами слова, приглаживая левой рукой затылок.

В отличие от Шумкова, сидевший рядом Юрий Котлер, пятидесятилетний вице-президент ВТБ, бесконечно балагурил и бормотал тосты, не переставая обнимать жену. Наталья, так звали госпожу Котлер, объятий не чуралась, но старалась держаться обособленно-достойно, словно оспаривая у мужа право собственности на себя. Мозгалевский, любивший щегольнуть красотой своих дам, почувствовал уязвленность от блеска и шарма чужой жены, перед которой достоинства Полины смотрелись уныло, даже несмотря на разницу в возрасте. Шелковистое золото волос кудрями струилось на тонкие открытые плечи, длинную жилистую шею окутывало бриллиантовое колье, сверкавшее в строгой роскоши черного шелка, стягивавшего великолепное тело. Когда-то госпожа Котлер служила лицом фирмы Dior, несколько лет подряд не сходила с обложек французского глянца. Дама любила Париж и не любила Россию, считая себя француженкой с русскими корнями.

Полина, почувствовав легкую оторопь своего спутника, в душе негодовала, проклиная блистающую соседку, юбилей и самого Мозгалевского.

По правую руку от четы Котлер без дурацких церемоний налегала на закуски вице-губернатор Ярославской области Жанна Валентиновна Спиркина, наряженная в золото и загримированная коньяком. Из-под кружевной черной блузки вываливались загорелые бока, а жирные икры утягивались колготками в крупный горошек. Густая алая помада пачкала ослепительно-белые виниры, торчавшие из подгнивших десен, которые она то и дело облизывала длинным языком, отравляя окружающим аппетит. Уже минут пять, как Жанна Валентиновна тыкала телефон левой рукой, свободной от вилки, пытаясь до кого-то дозвониться, и, когда ей это удалось, она на весь стол закричала в трубку:

– Котя мой, ну ты где? Соскучилась за тобой. Мы тебя все ждем. Как где? Я же говорила тебе вчера! День рождения у генерала. Ты не помнишь? От чего ты, бл… устал? Да не бухаю я. Ты же знаешь, что у меня поджелудка, мне нельзя. – Жанна Валентиновна смачно отхлебнула коньяку. – Котя, это сок! Ты сейчас выпей кофеечку, а я за тобой машинку на мигалке отправлю. Лучше сам позвони Вадику. Какому Вадику? Водителю моему! Але, але! Ты меня слышишь? Да не ору я! Скажи, я приказала. Почему ты не будешь ему звонить? Ну, коть! Хорошо, я сама позвоню. А я тебе пока рыбку в соли закажу, нашу любимую, помнишь, которую мы с тобой на Сардинии кушали. Не хочешь? Тогда утю с брусничкой. Котя, твою мать, если ты не приедешь, ты меня знаешь, – вице-губернаторша облизнула верхнюю губу. – Не кричу я! Жду! Чмоки-чмоки! – Жанна Валентиновна отключилась, тяжело вздохнув. – Ох, одни расстройства. Как уедем с ним в Италию, сядем в ресторан, закажем завертоны, наедимся так, что встать не можем. Так романтично, я даже разрыдаться могу, – дама смахнула воображаемую слезу, и тут же словно из-под земли вырос с бутылкой официант. – Милый, что же ты делаешь? – скрипучим смехом расплескалась барыня. – Мне же нельзя, у меня поджелудка. Да не бойся ты! Лей!

– Говорят, для поджелудочной водка полезней, – усмехнулся Мозгалевский.

– Все полезно, что в тебя полезло. С моей работой – все лекарство. На мне же вся социалка. Одна черная неблагодарность. Каждый год поднимаем им зарплату, а они все равно недовольны. Губернатор не тот, президент не тот. Как говорит мой молодой человек, плебеи не умеют быть благодарными.

– Увы, аристократами в первом поколении не становятся, – с легкой улыбкой театрально вздохнула госпожа Котлер.

– Только, суки, клянчить научились, а работать никто не хочет, – ободренная Спиркина вновь поймала риторический кураж. – Наше поколение было другое, вообще не спали, только работали. Я и сейчас не сплю.

– Совершенно с вами согласен, – поддержал беседу сидевший рядом с Полиной господин в черном костюме и узком черном галстуке.

Валерий Максимович Сладкомедов, генерал-полковник, замдиректора Службы исполнения наказаний, с которым Мозгалевский был шапочно знаком. Несмотря на более чем полувековой возраст, генерал не обрел седых волос. Широкий лоб, узко посаженные калмыцкие глаза, строгий цепкий взгляд, тонкие губы гармошкой и вытянутый волевой подбородок внушали веру в государственный разум и справедливость.

– Знаете, а я вот вообще боюсь спать. – Генерал замер, полуоткрыв рот, и, дождавшись общего внимания, продолжил: – Вот, если человеку плохо станет днем, его можно спасти. Вы понимаете, о чем я? Ну, там, дыхание – рот в рот, массаж сердца. А ведь во сне ему никто не поможет. Он даже закричать не сможет. Представляете? Нет, он, конечно, сможет, но его услышат только во сне, а как ему помогут, если там все ненастоящие? – Сладкомедов выпученными от напряжения глазами обвел соседей. – Семьдесят процентов смертей происходит во сне. Только вдумайтесь! Семьдесят процентов! – Генерал-полковник сделал паузу, глотнул вина и продолжил: – Я однажды убыл в командировку со своей помощницей. Разделся. Ну, до трусов, – на этом месте генерал чудаковато засмеялся, из глаз брызнули слезы. – А она на меня так смотрит странно, я ей говорю – отвернись! – Сладкомедов вновь раскашлялся смехом. – Ну, я лег спать, а заснуть не могу. И говорю ей: «Спать не могу, боюсь тебя! Давай выпьем!» Ну, мы накатили, я снова лег, а потом открываю глаза, а передо мной что-то белое стоит. Я его пальцем стал тыкать, а оно как закричит: «Валерий Максимович, не надо так больше делать!» Я на себя посмотрел и вижу, что я в угол вжался и дрожу весь, – генерал снова слезно расхихикался.

– У вас только помощницы, Валерий? – игриво бросила генералу Спиркина.

– Что вы, у меня и помощник есть. Я с ним как-то в Брюссель на встречу с послом летал. Взяли мы номер на двоих с большой кроватью.

– Ой, – госпожа Котлер снизошла до улыбки. – А отдельных номеров там нет?

– Номера дорогие, – генерал расчавкался сахалинским гребешком. – 880 евро в сутки, у нашего ведомства таких средств нет. И кроватей у них раздельных нет. Так совпало, но не важно. Пошел я с послом встречаться. Один, разумеется. Мы с Александром Авреличем выпили, колбаской закусили бельгийской, – генерал зачем-то подмигнул вице-губернаторше. – Короче, я забыл, что у меня с собой еще помощник. Возвращаюсь за полночь, залезаю под одеяло, смотрю, а на моей кровати лежит кто-то раздетый и простыней прикрыт. Я даже и не разобрал, парень это или дама какая. И решил я его пальцем потыкать, – лицо генерала свела восторженная судорога, глаза омылись слезой. – А он как вскочит, как закричит: «Валерий Максимович, пожалуйста, не делайте этого». А еще, помню, в Киеве, когда мы Виктора Федоровича Януковича спасали, жили мы в одном номере впятером. И вот…

– Какие у вас интересные истории, – захихикала Полина. – Вы нас тоже будете пальцем тыкать?

– Девушка, вы меня невнимательно слушали, – генерал недовольно потер левый глаз. – Тогда я совершенно не понимал, кто это.

Официант, обходя гостей, предложил горячий салат с тунцом, и генерал радостно перескочил на новую тему:

– Мы когда были на приеме у Владимира Владимировича, нас таким же угощали. Знаете, это великий человек. Наш лидер. И я за него хочу поднять бокал.

Генерал встал, мужчины последовали его примеру, встрепенулась со стула и вице-губернаторша.

– Владимир Владимирович, я скажу больше, наш царь, – восторженно сообщила дама соседям, когда все уже выпили. – Если б не он, жили бы мы до сих пор при крепостном праве. А наши дети ходили бы в школы, где либералы превращали бы их в гомосеков. Разве нет? – Спиркина обратилась к тихо подсевшему к столу Блудову. Тот был бледен, отказался от предложенного спиртного, но залпом выпил стакан воды.

– Россия может быть или стойлом, или лагерем – вот, пожалуй, все отличие между либеральным и тоталитарным режимом. А Путин, конечно, велик и абсолютен, – отрешенно пробурчал Блудов, болезненно поглаживая левую руку.

Неловкую паузу перебил вступительный тост именинника, наполнивший амфитеатр ресторации. Затем грузной чередой пошли поздравления, микрофон гулял по столам, давясь натужностями и банальностями.

Свой тост долго и нудно глаголил писатель-депутат Лавлинский, блаженная проза которого напоминала нервические показания потерпевшего; впрочем, о Лавлинском все слышали, хвалили, его всюду приглашали, но никто не читал.

С бокалом поднялся и Андрей Полевой, на этот раз без депутатского значка, но со звездой Героя, выданной по секретному указу за отравление в Лондоне своего друга, который оказался подонком и клеветником. Полевой, не смущаясь своей совершенно неотрегулированной речевой функции, дежурно, зато неистово воспел президента, но тост все же посвятил имениннику. Воздух взорвался троекратным «ура» под хрустальный лязг посуды.

– Пойдем покурим. – Блудов, неожиданно выросший за спиной Владимира, крепко сжал товарища за локоть.

Они молча прошли в сигарную комнату.

– Дай-ка я твою папироску попробую. – Мозгалевский, не дожидаясь разрешения, вытащил из пачки беломорину, попросив следовавшего за ними официанта принести коньяка.

Сделав в безмолвии две глубокие затяжки, соображая, как лучше повести разговор, Блудов наконец вытужил:

– Вова, надо завязывать с этим долбаным экспериментом. Мне страшно, понимаешь?

– Мишань, успокойся. – Мозгалевский пригубил коньяк. – Мы заплатили сумасшедшие бабки за эмоции. Наслаждайся!

– Я никогда так не боялся, разве что в детстве. А здесь ужас и оторопь адская, словно перед смертью. Меня окунули в душевный смрад, мне снятся мертвые.

– Ну, Миш, что поделать, если твой Иосиф Виссарионович любил спать днем?

– При чем здесь это? Я видел мертвых, как живых, родных, людей, которых сам же и уничтожил.

– Да ладно тебе. Потерпи три месяца, дружище, и все закончится. Всю жизнь потом с удовольствием вспоминать будешь и внукам рассказывать.

– Это еще не все! Я, Сталин, играю финальную партию, а ты воруешь с доски мои фигуры. – Блудов сжал кулаки до посинения и скривился от боли, схватившись за левую руку.

– Тихо, Мишаня, тихо. Я-то здесь при чем? Я такой же наблюдатель, как и ты. Мы оба знаем, чем закончится этот исторический замес. У тебя паническая атака. Сталин по-прежнему могуч, поскольку для него исход схватки не предрешен. А ты бессилен, потому что знаешь, чем все закончится. То сны, а то явь. Смешать их – значит обезуметь.

– Вова, я не хочу и не могу больше быть заложником чужого поражения, я не хочу из ночи в ночь видеть, как вокруг меня сжимается петля, я не хочу двое суток умирать в луже собственных испражнений. Такая смерть дается великим грешникам, как расплата перед Богом! Мне-то это за что?!

– За миллион долларов входного билета. Миша, не нервничай, это сон, другое измерение. Ты же сам хотел пережить смерть, тебе было интересно, а сейчас ты вдруг передумал.

– Вова, я думал, что будет сон, а это не сон, – отрешенно пробормотал Блудов.

– Тогда что это, по-твоему, если не сон? – Мозгалевский расслабился, допивая коньяк.

– Ты ведь спишь с Викой, – выдохнул Блудов.

– Совсем сдурел? – поперхнулся коньяком Мозгалевский.

– Наш генерал так любит свою Вику, что даже взял ее с собой. И пребывает в блаженном неведении о вашей связи.

– Миша, ты ополоумел! Она не Вика, она Катя. Она секретарша Жукова, и спит она с Берией, а не со мной!

– Какая разница, мой друг? Ты даже к Вике стал по-другому относиться. Разве нет? – прищурился Блудов.

– Что ты несешь? Красноперов мой друг, я бы никогда… Что от меня зависит? Это всего лишь сны.

Сталин, терпеть не мог Цветаеву, а это стихотворение любил. – Блудов задумчиво отстучал, будто азбукой Морзе, незажженной папиросой по столешнице. – Ты, наверное, знаешь, что я приказал вернуть Власика. Донесли, поди.

– Миша, Власика арестуют по приезде в Москву. Зверев, министр финансов, на него материал подготовил. Гоглидзе возбудится. А поскольку он уже не твой сторож, а всего лишь начальник уральского лагеря, то ни твоя, ни игнатьевская резолюции не требуются.

– Вот суки, съели-таки Власика. И меня сожрать хотите! – Блудов смял папиросу.

– Ты только на меня не кроши. Мы же друзья, Мишань! – Мозгалевский похлопал по плечу товарища.

– Ты правда так думаешь? – Блудов мертвенно заглянул в его глаза.

– Псих! – Мозгалевский резко встал с кресла и забродил по комнате.

– А вот, оказывается, куда пропали вожди-людоеды племени травоядных! – В дверном проеме появился именинник в сопровождении Виктории.

– Кто бы говорил! – вместо поздравлений огрызнулся Блудов.

– Чего это? – рассмеялся Красноперов.

– Забыл, как ты вместе с Тухачевским тамбовских крестьян истреблял газом и бомбами? Разве не за это у тебя первый орденок Красного знамени? – разошелся Блудов.

– Ну ты нашел, Мишаня, что вспоминать. Так гражданская война ведь, брат на брата, Родина в опасности. Если бы мы их тогда не перебили, они бы в 41-м Гитлера хлебосольничали.

– А в пятьдесят четвертом? Опять Гитлер?

– При чем здесь пятьдесят четвертый?

– А когда ты приказал сбросить атомную бомбу на Оренбургскую область. Сорок килотонн, в два раза больше, чем на Хиросиму! Учения, вашу мать! Сколько десятков тысяч солдат ты тогда угробил? А местных сколько потравил? Тысячи! До сих пор одни уроды рождаются! – в крик пошел Михаил.

– Вот, из-за таких гуманистов мы Союз и просрали. Я, в отличие от некоторых, твое альтер-эго уважаю, – нашел силы улыбнуться Красноперов.

– Интересно, за что? – прищурился Блудов.

– Да уже за одно то, что родственников своих жен истребил. Будь моя воля, я бы всех своих тещ с их старыми козлами прикопал в обочине, – загоготал генерал.

– Вот ты дурак! – взвизгнула Вика.

– А Миша наш решил соскочить, – Мозгалевский подмигнул генералу.

– Шутишь! – присвистнул Красноперов. – Куда же мы без тебя. Ты – наш кормчий, а мы всего лишь свита, друзья-предатели на историческом перепутье. Так не пойдет, ты сам вызвался. А шестеренки, которые у тебя голове тикают, не остановить. Завершится программа через четыре месяца – и гуляй Вася.

– Четыре месяца?! – Блудов схватился за голову. – Я бы лучше четыре года в тюрьме отсидел. Я разучился отделять себя от него, его проблемы – это мои проблемы, его дебильные дети – мои дети, и, хотя я почти в два раза младше, его болячки – это мои болячки. Он выжал меня до капли и наполнил собой. Но не столь страшна немощь и тщетность борьбы, а то, что ты предвидишь наперед каждое свое поражение. Во сне скрупулезно расписываешь многоходовку, а проснувшись, понимаешь, что все напрасно. Я думаю, если бы человек разом увидел всю свою оставшуюся жизнь, он бы тут же покончил с собой.

– Во погнал, – всплеснул руками Красноперов. – Каких-то четыре месяца потерпеть трудно. Не кисни, детям потом расскажешь.

– Чтобы они дружно решили, что их папа сумасшедший? Я раз жене заикнулся, что мне приснилось, будто я Сталин, так она сказала, что я поехавший идиот с манией величия. Теперь боюсь лишнего ляпнуть, и так что-то подозревает, к врачам зовет, таблетки какие-то подсовывает. Как же я устал. – Блудов достал из кармана трубку, принялся забивать ее папиросным табаком.

– Такая она – доля вождя! – Красноперов похлопал по плечу затосковавшего товарища. – А ты думаешь, Владимиру Владимировичу легко? Конечно, он в отличие от тебя не знает, что его ждет, но догадывается. Эх, Мишаня, Мишаня, только представь, сколько в тебе откроется государственной мудрости, титанического упорства, змеиной хитрости. А вот Вика, по ходу, совсем подурнеет в своей машинистке. Обратно не хочешь, солнышко мое? – именинник приобнял за талию спутницу.

– Мне пока все нравится, – Вика отвела взгляд от Мозгалевского. – Можно еще задержаться.

– Кстати, а мы с Викой решили переехать, – генерал обвел друзей торжествующим взглядом.

– И куда на этот раз? – усмехнулся Мозгалевский.

– К себе, так сказать, домой, – подбоченился Красноперов. – В квартиру маршала Жукова в Доме на набережной. Пять комнат, вид на Кремль и Москву-реку. А главное, это единственная квартира в этом доме, откуда никого не расстреляли. Наверное, поэтому эту жилплощадь решил отжать патриарх. Но даже у него не вышло.

– Снова хулу наводишь на церковь, – нахохлился Блудов.

– Миша, это реальная история.

– Даже слушать не хочу.

– Для человека, который сначала священников изводил, а потом в 49-м на Пасху подарил патриарху зеленый ЗИС-110, позиция вполне логичная. Это жуковская квартира в свое время досталась бывшему министру здравоохранения Юлию Леонидовичу Савченко – вору, старому гомосеку и немножко врачу, на закате лет решившему стать священником, для чего он купил диплом ташкентской духовной семинарии и рукоположился на Украине. А под квартирой этого «нехорошего» попа оказалась квартира патриарха, где обитала евойная гражданская жена.

– Ты сейчас очень вредные для себя вещи говоришь, – нетерпеливо перебил его Блудов.

– Зря ты так. Я как раз патриарха горячо поддерживаю. Представляю, если бы у меня на голове жил какой-нибудь прапорщик натовских войск, да еще и пидорас. Вот и патриарха сия несправедливость огорчила. Человек грубый и беспринципный может ограбить в любой момент, но человек интеллигентный и совестливый дождется законного случая. Случай представился, когда Юлий Леонидович задумал ремонт. В один прекрасный день хозяйка снизу обнаружила слой пыли, которая, как постановил суд, навредила мебели и библиотеке аж на двадцать миллионов рублей. Квартиру Савченко вместе с ремонтом арестовали в качестве обеспечительной меры. Предлагали продать, но Юлий Леонидович уперся, предпочел полностью заплатить ущерб и квартиру отвоевал. Но я не патриарх, удобного случая ждать не буду. Сейчас мои ребятки на его медицинский центр наехали, бизнес детей трясут и компромат всякий разный подсобрали. Скоро будем с Викой к патриарху на чай ходить.

– Виктор Георгиевич! Я тебя везде ищу! С днем рождения, дорогой! – В комнату бесцеремонно вторглась дама в атласной тунике со склеенными лаком завитыми жидкими волосами. Лупоглаза, под мышиным носом прямо над губой торчала большая родинка на ножке, больше похожая на бородавку, которые, как утверждал Тургенев, растут у исключительно вредных женщин. Губы дамы образовывали почти идеальную окружность, она не произносила, а словно из подреберья выталкивала звуки. Дама претендовала на изящество, но эта претензия являла исключительную пошлость и чрезмерность. Годами Людмила Наумовна Пинкисевич, супруга хлебного короля, застряла в пятом десятке.

– Люда, ты одна? – в голосе Красноперова сквозануло недовольство.

– Костю моего Дерипаска попросил остаться. Мы неделю отдыхали в Сочах в его отеле «Родина». Вначале Лаврова застали, а перед моим отъездом Шойгу прилетел. Там у них своя тусовка. Знаешь, Вить, там неплохое спа. В море, понятно, уже не искупаться. И вроде приличный отель, пять тысяч долларов в сутки, а пускают черт знает кого. Всю неделю, пока там были, девка с нами отдыхала лет тридцати, толстуха жирная, так она всю дорогу с привидениями разговаривала и в бассейне мылась. Ну согласись, неприятно! А халдеи местные как будто ничего не замечают. Я говорю им, вашу мать, мне страшно отдыхать с этой сумасшедшей. А они только руками разводят. Потом выяснилось, что это дочь какой-то шишки МВД, Костя даже знает какой. Она в «Родине» торчит, как у себя на даче. Представляешь, я так расстроилась, что спала плохо, а в одну ночь снов вообще не помню, хотела уж было профессору нашему звонить, но муж отговорил. Ну, не буду отвлекать, подарок в зале вручу. – Людмила Наумовна расшаркалась и покинула товарищей.

– Вить, надо к гостям идти, а то неудобно, – заныла Вика.

– Что, она тоже из дримеров? – кивнул вслед удалившейся даме Мозгалевский.

– Тоже. Муж ее бухает, поэтому не стал. А она Екатериной Второй ширнулась. Знали бы вы, сколько у нас императриц по городу бегает.

– А муж ее кто?

– Рептилия ушлая. Подмял при Лужкове девять хлебозаводов в Москве, стал монопольным поставщиком столицы. Сейчас отстраивает огромный жилой квартал на юге Москвы. Хочет запустить строительство хлебного мегазавода под Чеховым, чтобы все старые столичные заводы снести, а на их месте возвести жилые комплексы. Если у него это выгорит, то через пару лет порвет «Форбс». Конечно, не все этому рады, но он пока справляется. Пьет с великими, дочку выдал за мэрского зама.

– Кто с тобой пьет, тот тобой и закусит, – тоска не отпускала Блудова.

– Он так не думает. Даже поздравить лично не приехал, нос задрал. А ведь еще пару лет назад все мои приемные отирал, весь такой ласковый, смеялся раньше, чем я шутил. «В этой жизни, – говорил, – у меня только два самых близких человека: Людочка и вы, Виктор Георгиевич». Перезнакомил его со всеми, вручил имена и пароли. Ладно, что толку вспоминать. Мало мы ошибались в людях?

– Черт с ним, Георгиевич, – криво улыбнулся Мозгалевский, – пойдем бухать за твое здоровье, товарищ маршал, пока оно не закончилось.

– Миш, ты как? – Красноперов дружески прихватил за локоть Блудова. – С нами?

– Не хочу пить, извини, – отмахнулся тот.

– Я про сны, Мишань, – сошел на шепот Красноперов.

– С вами, раз так вышло, – тяжко и обреченно вздохнул Блудов. – Допьем чашу до дна. Знаете, я когда первый раз разводился, меня совесть больше грызла, чем Иосифа Виссарионовича эта бесконечная вереница трупов.

Глава 28. Все свиньи, только одни грязные, а другие нет

Бронированный лимузин Берии, разрезая фарами ранние сумерки, несся в западный пригород столицы. Рядом по форме сидел Гоглидзе, машина которого следовала за кортежем Лаврентия Павловича. Пассажиры общались неспешно, вполголоса. Берия в уже приподнятом настроении коньяком и последними событиями, которые развивались как нельзя лучше. Маленков, Молотов, Хрущев, Булганин и даже Каганович, все эти скисшие вожди, наконец осознали, что Сталин не оставляет им выбора, что без злого «друга Лаврентия» их прописке на советском Олимпе отмерено от силы полгода.

Интрига против Рюмина сработала. Мнительный вождь заподозрил скороспелого замминистра МГБ, с горячим энтузиазмом взявшегося за «дело врачей», в идиотизме, саботаже и политической близорукости. Арестованные под пытками или даже за папиросу писали под диктовку Рюмина совершенную ахинею. Компромат на Берию, на который рассчитывал Сталин, растворялся в потоках бреда про шпионаж в пользу всех разведок мира, безустанное вредительство и прочие гадости против партии и советской Родины. На подобном материале можно перестрелять всех кремлевских айболитов, но организовать грандиозный процесс по лекалам тридцатых годов, усадив на скамью всю старую сталинскую гвардию, никак не удастся. Рюмину требовалась срочная замена. Одной исполнительной жестокости было явно маловато. Новый министр МГБ Семен Игнатьев оказался перед сложным выбором. С одной стороны, люто исполнять волю дряхлого Хозяина чревато местью недобитых жертв после кончины вождя, а она, скорее всего, не заставит себя ждать. Однако протяни Сталин еще год-другой, Игнатьеву улыбалась судьба Абакумова, потерявшего доверие Кобы на попытках лавировать между верховной волей и интересами вождят. Игнатьев же, в отличие от своих предшественников, завершивших карьеру в лубянских подвалах, обладал утонченным политическим чутьем. В отношениях со Сталиным он избрал хитрую и нетривиальную тактику. Как правило, все министры, получившие распоряжение вождя, лично отчитывались перед ним, стяжая хвалу и гнев переменчивого нравом правителя. Игнатьев же, осторожный до славы и похвал, научился изящно перекладывать ответственность на своих замов, которые непосредственно стали докладывать Сталину о ходе расследования дел. Если Иосиф Виссарионович оставался доволен подчиненными Игнатьева, то государева признательность зеркально отражалась и на самом Семене Денисовиче, но как только еще вчера обласканный чекист попадал в немилость, то Игнатьев, вовремя уловив настроение Хозяина, тут же предлагал заменить опального следователя, предугадывая желание Сталина. Благодаря таким маневрам Игнатьеву удалось не только усидеть на министерском кресле, но и усилить аппаратный вес, сложив с себя прямую ответственность за политические дела, рожденные в его ведомстве.

Так получилось и с Рюминым. Как только Сталин стал высказывать недовольство следователем, Игнатьев тут же предложил его убрать, направив на менее ответственную работу, и тринадцатого ноября Рюмин отправился в Госконтроль. Но кому передать «дело врачей», чтобы не попасть в немилость вождя и в то же время остаться пушистым перед партийцами, обреченными Сталиным на заклание? Решение оказалось простым и логичным. Отдать судьбу Берии в руки самому Берии, поставив во главе следствия по «делу врачей» преданного соратника Лаврентия Павловича – Серго Гоглидзе. Таким образом Игнатьев умело умыл руки перед Берией, уверенный, что Гоглидзе сможет красиво заволокитить дело, создать видимость бурного и эффективного расследования: лупить людей, выбивая показания, выдумывать новых фигурантов, предъявлять громкие обвинения, тешить Хозяина свежими успехами, но при этом выводить из-под удара своих. Ну, а коли Гоглидзе не справится, перед Сталиным, конечно, придется отдуваться, но полгода он, Игнатьев, выиграет. А полгода по нынешним временам – большущий срок, всякое может случиться.

Берия пришел в восторг от маневра Игнатьева, разъяснив Гоглидзе, как обаять Сталина, ненавидящего сюсюканий с подследственными. И уже 24 ноября 1952 года Серго Гоглидзе докладывал Сталину, что собранными доказательствами и признаниями самих арестованных медиков установлена террористическая группа врачей, стремившихся сократить жизни руководителей партии и правительства.

Однако торжествовать Берия не спешил и имел на то тревожные причины. После того как Берия с Маленковым протащили Игнатьева на место Абакумова, Огольцова сослали главой госбезопасности в Узбекистан, теперь же его вызвали из Ташкента, назначили, как и Гоглидзе, первым заместителем министра государственной безопасности, а самое главное, сразу же по возвращении Огольцова принял Сталин, проговорив с ним на Ближней даче полтора часа. О чем шла речь, установить не удалось, но Берия небезосновательно полагал, что речь шла о судьбе его самого. Возможно, что «дело врачей» не больше чем хитрый маневр Сталина, который хочет ударить совсем в другом месте, как таран используя «мингрельское дело». Для этого ему и понадобился Огольцов.

– Что с Власиком? – Лаврентий Павлович задумчиво разглядывал проплывавшие за окном сиреневые пейзажи сумрачной Москвы.

– Заключение комиссии Игнатьев получил. Дело передали мне, мы свяжем его с «врачами-отравителями». Мол, Власик знал, но прикрывал их вредительскую деятельность. Не дал хода письму Тимашук, о котором ему было известно, ну, и разное баловство в довесок. Через две недели он должен прибыть в Москву, мы его сразу арестуем, предъявим обвинение, допросим. Уверен, что наш генерал-лейтенант упрямствовать не станет.

– Протоколы допроса нужны немедленно, хоть жилы ему рви. Без этих признаний Коба попытается его вытащить. Как только получишь протоколы, сразу докладывай Сталину. Если Власик потечет, он себя приговорит. Коба сдавшихся не прощает.

– Что делать с Поскребышевым?

– С ним тоже надо разобраться до Нового года. Организуем утрату документов, спишем на лупоглазого, обвиним в измене. Останется только Косынкин, этого пса Коба так легко не сдаст. Разберемся и с ним. Но Поскребышев Новый год должен встречать в тюрьме. Что ж, хотел Коба чистку, он ее получит.

– Игнатьев аккуратничает, хочет между струйками проскочить.

– Ошибается. Сегодня полумеры становятся смертельно опасными. А мы вроде как приехали. – Берия выглянул в окно, озирая монументальные фасады особняков на берегу Москвы-реки в поселке Рублево.

Грозный кортеж проследовал сквозь поселок, остановившись перед глухим высоким забором, окаймленным колючкой. Из калитки шустро выскочил старлей, оглядел машины, отдал честь и махнул солдатикам отворять ворота. Великолепный особняк XIX века, обросший современными пристройками, в которых обитала прислуга и охрана, возвышался в глубине сосновой рощи.

Возле аляповатого фонтана напротив крыльца с колоннадой блистала роскошь заграничного автопрома. Рядом с широкой лестницей стоял бронированный «Мерседес-770», получивший прозвище «Фюрерваген». Всего в Третьем рейхе выпустили тридцать один экземпляр подобной модели – украшение гаражей высшего руководства гитлеровской партии. В задний бампер «Фюрервагена» упирался утонченный «Майбах SW42» из коллекции Геббельса, следом за ним притягивал взгляд рубиновый кабриолет «Хорьх 853», за рулем которого любил щегольнуть главный нацистский сибарит Герман Геринг. Здесь же запарковалась парочка приземистых «Хорьхов 830», интеллигентный, похожий на удивленную стрекозу «БМВ-338», лаконичный и брутальный «Опель Адмирал», мускулистый американец «Корд-812» и недавно доставленный в Москву «Паккард Патрициан 400», купленный якобы для автокоманды ВВС Московского военного округа, однако сразу же оформленный на Василия Сталина.

– Умеют жить советские генералы. – Берия пнул колесо «Мерседеса», перегородившего дорогу.

Именинник Георгий Константинович Жуков, которому поспешили доложить о приезде гостей, уже распахивал в дверях нетрезвые объятия.

– С днем рождения, Георгий, и всегда удачной охоты. – С трудом уклонившись от коньячных лобызаний, Берия протянул хозяину резное ружье «Братьев Меркель» из коллекции Геринга.

– Слышал я об этой вещице, давно за ней гоняюсь, – маршал Победы нежно погладил цевье.

– На что я был бы годен, если б не знал, чем уважить дорогого друга, – Берия похлопал по плечу Жукова.

Друзья прошли в гостиную, где застолье уже из торжества превращалось в пьянку.

В табачном смоге огромной залы льстивым золотом сверкали генеральские погоны и ордена. Гости вспоминали и хвастались, стараясь оставаться в рамках субординации перед старшими в должностях и званиях.

Хмельной Иван Степанович Конев рассказывал детали своей триумфальной Корсунь-Шевченковской операции 44 года, ставшей для вермахта глобальным поражением, но и примером героизма немецких солдат, когда стотысячная пехота отказалась сдаваться. Ее загнали в горловину и расстреляли танками. Выживших добивала казацкая кавалерия.

– Мы разрешили казакам рубить их столько, сколько они захотят, – неистово хрипел Конев. – Они отрубали руки даже тем, кто поднимал их вверх в знак капитуляции!

– Если с ними цацкаться, застряли бы в Европе года на три, – поддержал Конева военный министр маршал Василевский. – Все эти поляки, венгры, сербы только ныли и мешались под ногами. Помню, приехали к товарищу Сталину югославы во главе с Джиласом и давай жаловаться, что наши солдатики озоруют и мародерствуют. Мол, сто двадцать один случай изнасилования сербских баб, из которых сто одиннадцать с убийствами. Товарищ Сталин тогда встал на нашу сторону, обвинил Джиласа в оскорблении Красной Армии, которая проливала кровь за этих трусов. При всех товарищ Сталин сказал: «Неужели Джилас не знает, что такое человеческое сердце? Неужели он не может понять солдата, который, пройдя тысячи километров сквозь кровь, огонь и смерть, развлечется с женщиной или прихватит какую-то мелочь». Затем товарищ Сталин улыбнулся, поцеловал жену-сербку Джиласа и сказал сквозь смех, что сделал этот жест любви к югославскому народу с риском быть обвиненным в изнасиловании. Эх, видели бы вы лицо этого сербского болвана.

– Вспомнил анекдот, – снова загудел Конев. – Турок и серб поспорили, кто за что воюет. Турок говорит, мы воюем, чтобы грабить. Нам нужна богатая добыча. А серб ему: мы воюем за честь и славу. Турок в ответ: каждый воюет за то, чего у него нет, – и загоготал первым, но, увидав входящего Берию, вскочил и кинулся встречать.

Командующий Прикарпатским округом Иван Степанович Конев одновременно занимал и должность заместителя военного министра. Бывший большевистский каратель, яростно зарекомендовавший себя участием в продразверстке и потоплении в крови Кронштадтского мятежа, Иван Степанович на посту командующего Западным фронтом оказался лично виновным в Вяземской катастрофе 41 года, когда Красная Армия потеряла пленными и убитыми семьсот тысяч солдат и офицеров. Комиссия, расследовавшая причины поражения, предлагала Сталину отдать Конева под трибунал. Заступничество Берии и Жукова не только спасло Коневу жизнь, но и сохранило его в строю, что стоило нашим войскам еще нескольких крупных поражений.

Преданность военачальника являлась для Берии главным мерилом эффективности. Он верил, что спасенный им маршал не постоит за благодарностью. Не пройдет и года после описываемых событий, как Иван Степанович сполна отплатит своему покровителю, возглавив трибунал над Берией и приговорив его к расстрелу. А в 1957 году Конев станет главным разоблачителем «авантюриста» и «несостоятельного деятеля» Георгия Жукова, утратившего доверие партии.

– Замечательный ствол. – С подобострастной завистью Конев взял в руки подарок Берии.

– Да, уж ты знаешь толк в антиквариате, – засмеялся Берия, похлопав Конева по плечу. – Наш главный искусствовед!

Лаврентий Павлович бесцеремонно забрал у Конева ружье и вернул его имениннику.

– В 45 году наш Степаныч, – Берия присел за стол, – вместе с адъютантом и переводчиком заявляется в хранилище Дрезденской галереи подобрать для дачи «картинки». Привели смотрительницу – старую немку. Она и спрашивает дрожащим голосом через переводчика, мол, живопись какой школы предпочитает херр маршал. «Я люблю, чтобы были бабы и кони», – отвечает ей Конев. А переводчик не растерялся и говорит: «Товарищ маршал предпочитает фламандскую школу».

– Все это ерунда! – перебивая грохнувший смех, отмахнулся Конев.

– Я тоже слышал этот анекдот. – К маршалам с фужером водки наперевес бочком въехал невзрачный генерал-лейтенант Павел Батицкий, заместитель Главкома ВВС. Он выглядел гораздо старше своих сорока двух лет. Ежиковидная стрижка, задумчивый жабий рот и большие глаза унылого филина.

– Здравия желаю, Лаврентий Павлович. – В почтительном кивке Батицкий прижал подбородок к груди. – Как ваше здоровье?

– Ничего, Паша. Силы нас не покидают.

– И удача тоже, – Жуков хлопнул водки.

– Нормальный парень этот твой Батицкий? – поинтересовался Берия, отведя в сторону именинника.

– Можно доверять. Ненавидит Василевского, считает, что обошли его со звездой Героя, да и маршала он давно заслужил. Встанет рядом с сильным, но, как только тот оступится, ну, ты понимаешь, – Жуков нервно дернул головой.

– Видишь ли, Георгий, скоро все начнет меняться. Грядет решительное время.

– Лаврентий, большинство, кого ты видишь здесь, как бы помягче сказать, не совсем согласные… – Жуков откашлялся.

– Это ты мне рассказываешь, Жора? Да когда на тебя зуб точили, на меня шинель строчили. Кстати, где твоя машинистка? – подмигнул Берия, желая ослабить трудный разговор.

– А зачем она здесь? – хмыкнул маршал. – К чему лишние уши?

– Красивые такие ушки, – причмокнул Берия, как вдруг по зале из патефона разлилась Русланова своими «Валенками». Все замолчали, устремив испуганные глаза в сторону нарушителя пьяных восторгов.

Возле патефона, пошатываясь, командовал Василий Сталин. Победоносно оглядев недоумевающих перепуганных гостей и чувственно икнув, он громко изрек:

– А! Обосрались! Пусть Лидка поет. Хорошо же поет, сучка лагерная!

Жуков густо покраснел и дернулся к патефону, но Берия перехватил его за руку.

– Пусть играет. С тебя взятки гладки. Это Васька куражится, скандала хочет. Через полчаса или уйдет, или отключится. Зря позвал.

– Попробуй не позвать, – огрызнулся Жуков. – Он сам явится без спросу.

После ареста в январе 1949 года Лидии Руслановой вместе с супругом генералом Крюковым, у которых изъяли умопомрачительную коллекцию бриллиантов и уникальное собрание живописи, которому позавидовал бы любой музей, Комитет по делам искусств СССР наложил запрет на трансляцию песен прославленной певицы. Крутить пластинки в коммуналках, может, и не возбранялось, но для ответственных работников это был антипартийный моветон.

– Послушай, Георгий, а чего ты стену ободрал? – Берия ткнул в голую зеленую штукатурку над резного мрамора камином. – Здесь же у тебя висел великолепный немецкий гобелен шестнадцатого века. «Тысяча цветов», если не ошибаюсь. Таких на всю Германию по пальцам перечесть.

– Завистников много, а красота нынче не в моде. Зачем собак дразнить.

– Брось, сейчас другие времена. Ты можешь свезти к себе на дачу хоть все немецкие сокровища, но сорвут с тебя погоны или отправят каналы рыть за то, что просто надоел Хозяину. Лично я не против роскоши, разве ты ее не заслужил? А благодаря Ваське, по сравнению с которым ты скромная гимназистка, вы можете и дальше есть икру с золота. Так что возвращай на место свой потсдамский гобелен. Это же красиво!

– Теперь уж, когда в Москву переберусь, – тяжело вздохнул Жуков.

– Надо же, маршала Победы отправить в командующие Уральским округом. Что, и Василевский не может похлопотать? Как-никак, общих внучек нянчите. Сваты, хоть и бывшие. Вы же с ним ровесники. Но он министр, а ты… Видишь, Георгий, как повернулось.

– Ты же знаешь, не его это компетенция, а во-вторых… – Жуков учинил недовольную гримасу и осекся.

– Он просто видит в тебе конкурента. Если сам Хозяин в свое время ревновал, что ж ты хочешь от Василевского. Жора, я уверен, что лучше тебя военного министра не найти. Но Кобе легче успокоиться на серости, чем возвышать талантливых и авторитетных мужиков. Ты же знаешь, я всегда говорил Кобе правду, за что не раз получал по шапке. Но сейчас ему не нужна правда, ему нужны покой и старческие радости. Боюсь, враги могут попытаться воспользоваться его состоянием или скоропостижной кончиной.

– Уверен, что Иосиф Виссарионович еще всех нас переживет, – жарко вздохнул Жуков, оглядевшись по сторонам.

– Жора, запомни, если сольют меня, ты уже Уральским округом не отделаешься. Я не агитирую тебя за переворот, просто хочу спасти страну, если кто-то решит захватить власть. Ты прощупай настроения, у кого какие обиды, страхи, надежды. Они все понимают, что твое удаление от двора – явление временное. Мы тебя в октябре в члены ЦК избрали, и народец на поклоны вновь потянулся. Мы все в тебя верим, Жора! Кстати, а Булганин где?

– Позвонил, поздравил. Говорит, что срочно улетел в Хабаровск. Врет, аккуратничает.

– Не наговаривай, Георгий Константинович. Булганин наш человек. Всегда тебе сочувствовал. Да и не дурак. Правда, в 49-м его Василевский красиво подсидел в кресле министра, но он свое еще возьмет. – Берия похлопал по плечу Жукова, досадуя на себя за излишние откровения с маршалом. Берия терялся в догадках, почему нет Кати и не мог ли дорогой друг Георгий приревновать. «Не хватало в такой момент еще из-за бабы отношения испортить», – пенял себе Лаврентий Павлович, но сладостный ветерок воспоминаний о последней с Катюшей встрече развеял грусть и сомнения в его душе.

С мыслью о юной машинистке Берия покинул маршальские именины.

– Любят они вас. – Гоглидзе проводил Берию до машины, распахнув перед ним дверцу.

– Холуй может или обожать, или ненавидеть, но какой с него толк, если он не способен соображать.

– Многие вам обязаны, – Гоглидзе понимающе качнул головой.

– Всякое обязательство – это долг. Проще избавиться от кредитора, чем платить по долгам. Франклин утверждал, что тот, кто единожды сделал вам добро, охотнее снова поможет вам, чем тот, кому помогли вы, – продекларировал Берия, пожал мягкую ладошку услужливого Гоглидзе и уселся в машину.

Глава 29. Формула абсурда

– Вова, заходи. Выпьешь? – Красноперов, не вставая с места, суетно приветствовал товарища. – Аврал, дружище! Летит все к чертям. Наши идиоты «Боинг» на Донбассе сбили, перепутали с военным бортом противника.

– Много погибло? – безучастно спросил Мозгалевский.

– Ты хоть радио в машине включай, а то совсем потеряешься в нашей зяблой реальности. Почти триста человек, самолет малазийский. Стрелков всех подставил. Решил хохлов припугнуть, паскуда.

– Ты-то чего переживаешь? – зевнул Мозгалевский, рассматривая развешанные по стенам портреты вождей.

– Понимаешь, я перед Первым поручился и за Стрелкова, и за Козявина, а тут такая подстава. – Генерал прервался, и, поразмыслив, добавил с легким прищуром: – Хотя, это грушники обосрались.

Замигала голубым отсветом плашка на широкой селекторной панели.

– Виктор Георгиевич, – деловито защебетала секретарша, – Козявин на проводе.

– На проводе он будет, когда его хохлы повесят как военного преступника, – подмигнул генерал мало что понимающему Мозгалевскому.

– Здравия желаю, – осторожно раздалось из глубин телефонного панно. – Хотел бы с вами переговорить по возникшей ситуации.

– Говори, это защищенная линия. Некогда встречаться, твои глупые оправдания все и так прекрасно знают. «Буки» вывезли?

– Так точно, – раболепно отозвалось из динамика.

– Стрелкова срочно отзывай и прячь в Москве. Он нужен живой, если понадобятся стрелочники. Ты же сам не собираешься в Гаагский трибунал? А мне срочно список всех, кто в курсе операции.

– В теме всего несколько полевых командиров. Хорошие, проверенные ребята. Думаю, будет излишне…

– Твои хорошие ребята – отребье и убийцы. Список мне! Развел махновщину. Да вот еще что. Как только траур закончится, собирай всех своих неистовых писак, весь дырявый шоу-бизнес и отправляй на Донецк. Пусть поют и лают. Главное, клоунов побольше. Еды не надо, сытые плохо пляшут и вечно всем недовольны.

– Сколько цинизма, – усмехнулся Мозгалевский, когда генерал оборвал связь.

– Кто считает пешки, когда король под ударом. И с нами, Вова, благородно сводить счеты никто не будет. Где Блудов?

– Да он, похоже, с катушек съехал. – Мозгалевский вспомнил о цели визита. – Два дня не выходит из дома, родных отправил в Австрию, прислугу распустил, вместе с ним только охрана. Жутко боится спать, читает книги по истории и медицине, принимает каких-то шарлатанов.

– И ты приехал мне вот это рассказать? – Красноперов посмотрел на часы.

– Не совсем. Миша уже неделю пытается вызвать поддержку по браслету, который ему в Мавзолее выдали. Но он не работает. Я тоже попробовал – тишина, отнес свой браслет специалистам.

– Ты вскрыл браслет?! – Красноперов дернул бровью.

– А что еще оставалось? – указательный палец Мозгалевского ткнулся в переносицу. – Там только лампочка на батарейках. Ни датчиков, ни микрофона, ни треккера. Витя, это чистое фуфло.

– Сны-то мы смотрим, значит, не фуфло, – натужно улыбнулся Красноперов.

– Я ничего не понимаю.

– Вова, я уже тоже. Не хотел тебе говорить, пока сам не разберусь.

– Не томи, – напрягся Мозгалевский.

– Сам смотри. – Красноперов щелкнул мышкой на компьютере, и на огромном настенном экране, обрамленном дубовыми панелями, заиграл новостной сюжет недельной давности:

«Сегодня погиб Лев Моисеевич Вайнштейн, выдающийся ученый-генетик, член-корреспондент Российской академии наук, заведующий лабораторией нейрогенетики и генетики развития в Институте биологии гена РАН. Трагедия произошла на Ленинском проспекте. Лев Моисеевич был сбит на пешеходном переходе КамАЗом, за рулем которого находился гражданин Узбекистана, который пояснил, что грузовик потерял управление. Водитель задержан, назначен комплекс технических экспертиз».

На экране замерцал парадный портрет ленинского Мефистофеля, грязный КамАЗ и растерянный узбек в наручниках.

– Убили, – словно в себя пролепетал Мозгалевский.

– Я дал команду проверить. Узбек был трезв, полиграф показал, что не врет. Было темно, профессор выскочил из-за троллейбуса. Ерунда какая-то. – генерал хотел еще что-то добавить, но мешкал.

– Продолжай, – Мозгалевский склонился над собеседником.

– Да и все, пожалуй. – Красноперов, описав указательным пальцем воздушную спираль, дал понять, что кабинет может стоять на прослушке. – Пойдем, я тебя провожу, заодно разомнусь немного, а то засиделся.

Они вышли из кабинета, минуя приемную, в технический коридор. Молча прошли метров двадцать, пока не оказались возле металлической двери, которую генерал открыл своим ключом. Внутри небольшой комнаты стояли стеллажи с папками-делами, в беспорядке пылились сваленные в угол опломбированные матерчатые мешки и цинковые ящики.

– Здесь вроде можно, – проскрипел генерал, достав с верхней полки початую бутылку коньяка и два стакана. – Придется без закуски.

Красноперов начислил по половине стакана и опрокинул в себя, не чокаясь.

– Некоторое время назад сменился комендант Мавзолея. Буквально за неделю до этого вывезли все оборудование, а лабораторию законсервировали.

– Что значит – законсервировали? – Мозгалевский со злобным непониманием уставился на генерала.

– Я пытался выведать у нового коменданта, но он ни сном ни духом. Еле убедил его пойти вместе посмотреть. Гранитная дверь, через которую мы проходили, не работает. Просто часть кладки, как будто ее там и не было. Все швы прощупал, жал на все плиты – нет там никаких механизмов. Комендант смотрел на меня, как на безумного. На всякий случай рапорт на меня настрочил. Еле отбрехался перед шефом, сказал, что оперативная информация поступила, мол, высокопоставленные сотрудники ФСО сатанинские обряды с вождем проводят, вот и проверял. Никто мне, конечно, не поверил, но на том и разошлись.

– И куда тогда делись эти черти? – Мозгалевского колотило мелкой дрожью. – А самое главное, откуда они взялись?

– Послушай, – генерал хрустнул пальцами. – Историю со снами мне предложил Сергун.

– Начальник ГРУ? Ты же говорил, что это тема СВР и ФСБ.

– Мы с Дмитричем дружили аккуратно, общение не афишировали. В нашей конторе подобные контакты не приветствуются. Так вот, все эти разработки они взяли под себя. Испытали, доложили президенту, засекретили. Естественно, начали приторговывать. Кто б мог подумать, что прах станет самым дорогим наркотиком не только для избранных, но и для буржуазной черни. Я только сейчас понимаю, что Игорь Дмитриевич помимо дивидендов с помощью своего профессора хотел получить контроль над высшими элитами, включая первых лиц. Ну вот и доигрался в мировое господство. В начале января его отравили, списали на обширный инфаркт. Потом исчезновение лаборатории и гибель нашего Мефистофеля.

– И что будешь делать? – Мозгалевский, удивленный пришедшему вдруг к нему внутреннему спокойствию, разлил остатки коньяка.

– Я уже усилил охрану проверенными ребятами, всю еду личный повар контролирует, в ресторанах не жру. С ним не расстаюсь даже в постели, – генерал похлопал по торчащему из скрытой кобуры «Глоку». – Я им не дамся и отравить себя не дам.

– А что нам делать с этими проклятыми снами?

– Надо потерпеть, недолго еще. Сталину осталось жить меньше двух месяцев, тебе, в смысле Берии, в худшем случае до декабря, если его сразу не шлепнули. А я что-нибудь придумаю, может, все само прекратится. Главное, понимать, что это всего лишь сны. Сны, понимаешь! Сны! Чтоб с ума не спрыгнуть, тоже важно. Помнишь мадам Пинкисевич? У которой муж хлебный король и могучий девелопер.

– Та бойкая бабища с твоего дня рождения?

– Она самая. Через три дня после нашего банкета ее драгоценного супруга задерживают прямо в Сочи и прямиком в Лефортово с целым букетом экономических статей. И начинают отжевывать бизнес. Супружница вместе с дочкой успевают сбежать на Кипр, благо свой самолет всегда под парами. Там она начинает развертывать эшелонированную оборону, замыкает все на себя, строит директоров, адвокатов, партнеров. Не баба, а танк. Я тогда справки навел, пытался помочь, но мне мягко намекнули не вмешиваться. Там личный интерес повара Путина. Повоевать, конечно, можно, но ведь мы воюем только за Родину и справедливость. – Красноперов заметил, как скривилась физиономия товарища от неуместного цинизма.

– А через две недели пошла наша боярыня на вечерний променад по побережью, охране приказала дожидаться у машины, на следующий день ее в одежде прибило к берегу. Я был уверен, что госпожу Пинкисевич исполнили. В пригожинском ЧВК отморозков хватает, по всему миру с убийствами гастролируют. Но оказалось, стопроцентное самоубийство. Ну, утонула и утонула, черт с ней, но…

– Она же тоже сны смотрела! – Мозгалевский яростно сдирал ногтем этикетку с пустой бутылки.

– В этом-то вся соль. Дней через десять после мадам Пинкисевич вешается Шумков у себя в офисе в Москва-Сити.

– Который хозяин «Олимпийского»?

– Тот самый. Удавочку из галстуков своих цветастых сплел. Понимаешь, он даже не повесился, он сам себя задушил. Он не хотел себя убивать. – Красноперов поморщился. – Что ты на меня так уставился? Он мозг свой хотел выключить. Если доступ кислороду перекрыть, то начинает отмирать теменная часть мозга, отвечающая за сны. Иными словам, гипоксия, как при инсульте. И сны человек больше не видит.

– Он спятил?

– Как тут не спятить? – генерал растер лицо. – Несколько суток не спал. Со слов охраны, закрывался по ночам, включал музыку на всю мощь и глотал какие-то таблетки. Собрался в Китай на операцию по блокаде теменной части мозга. Цивилизованная медицина оказалась бессильна. Еще бы! Пациента в овощ на операционном столе превратить. А узкоглазым хоть мозг оперируй, хоть суп из него вари. Сиренево. Но он все равно не успевал до казни.

– Какой казни?

– Емельяна Пугачева. Какой еще. Забыл, чьи он сны смотрел? Пуще смерти боялся, что его во сне четвертуют. Хотя не знаю, что лучше, лежать дохлым в пестрой шелковой клумбе или окончательно спятить, когда тебе сначала отрубят ноги, руки, а потом башку.

– Я за Мишу переживаю, – тяжко вздохнул Мозгалевский.

– Дергается?

– Нервы сдают. Постарел резко, осунулся, ходит – левой рукой трясет, словно парализованный. Закроется у себя дома и хлещет вино с водкой, потом бухой звонит мне и Фейхтвангера цитирует.

– Пусть пьет, главное, чтоб без наркоты. Миша – это тебе не сладенький олигаршонок, в петлю не полезет. Помоги ему, а я что-нибудь придумаю. Этот чертов профессор, пропади он пропадом со своим Мавзолеем! Будь моя воля, я бы этого старого беса с того света достал. – Красноперов сжал кулаки.

Мозгалевский, уже поднявшийся на выход, вдруг рухнул на табурет, не замечая протянутой руки генерала. На бледном лице вспыхнул нездоровый румянец, глаза заиграли злыми яростными всполохами безумия.

– С того света так с того света! – Мозгалевский хищно и жадно заглянул в глаза Красноперову.

– Что с тобой? – оторопевший генерал ступил на шаг от друга.

– Я вспомнил его! Вспомнил! Я достану его с того света! – твердил Мозгалевский, не обращая внимания на растерянность генерала. – Когда Гоглидзе приносил мне досье на врачей, там был он. Точно он!

– Ты бредишь, Вова. Откуда ему там взяться?

– Не знаю. Да и какая разница. Как же его фамилия-то? Он еще Ленина бальзамировал. Борский, Горский… Збарский! Да, Збарский! Сука Збарский. Считай, мы его поймали!

– А ведь реально похож. – Красноперов недоуменно рассматривал в смартфоне портрет главного советского чучельника. – Ну, ладно, пусть даже это не совпадение, а какая-то жуткая мистификация, но как ты к нему попадешь? Во сне мы лишены воли действий.

– Есть же управляемые сны, осознанные сновидения или как их там? – Упрямая надежда все прочнее укреплялась в Мозгалевском.

– Ты серьезно в это веришь? Мне кажется, это полный бред.

– Неизвестное – не значит невозможное, Георгич. Кто бы мог поверить в дримтриппинг?

– Тоже верно, – Красноперов пожал плечами. – Ищу специалистов?

– Один раз нашел, спасибо. Сам найду, если такие есть в природе.

– Даже если ты найдешь Збарского, что будешь с ним делать? Профессор попросту решит, что атомный маршал спятил.

– Вить, чем мы глубже погружаемся в этот адский бред, тем он мне кажется более логичным и стройным. Каждая задача имеет свое решение, а каждый абсурд вытекает из строгой формулы. Мы словно заложники чужого квеста. Значит, здесь случайностей быть не может. И то, что Збарский оказался копией нашего раздавленного Мефистофеля, это подсказка, которая поможет найти выход. Надо просто уметь видеть знаки. Збарский – это наше спасение!

– Если, конечно, один из нас не сумасшедший, а все происходящее с нами не шизофреническая галлюцинация.

Водитель Мозгалевского, не обращая внимания на знаки и светофоры, прорывался из центра столицы на запад. Впервые за несколько недель Мозгалевский почувствовал под ногами землю, ощутил смысл жизни и задышал полной грудью. И пусть он еще не знал и даже не догадывался, чем ему может помочь Збарский и как до него добраться, но перед ним, наконец, забрезжил спасительный выход.

Глава 30. Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв

Мозгалевский гнал водителя на дачу, желая в одиночестве обдумать, как ему действовать. Он рвано перебирал в голове всех знакомых из модных сумасшедших, вдруг отказавшихся от мирских сластей, ударившихся в йогу, сыроедение, потусторонние странствия. Не вспомнив никого подходящего, он позвонил Полине, которая, с ее слов, баловалась всякими практиками, от холотропного дыхания до паранаямы. Нетерпеливому Мозгалевскому лишь со второго раза удалось дозвониться до девушки.

Выслушав сбивчивую просьбу любовника, Полина, ничего не обещав, но предупредив, что будет стоить дорого, попросила подождать. Сообразив, что за дело надо браться немедленно, пока платежеспособный порыв не угас, Полина принялась обзванивать всех своих чудаковатых друзей, пока ей не дали телефон какого-то просветленного сумасшедшего, который заверил девушку, что уже двадцать лет занимается осознанными снами и за двенадцать с половиной тысяч рублей поможет реализовать самый смелый эксперимент с подсознанием неофита. Перезвонив, Полина обрадовала любимого, что серьезные люди из мира парапсихологов предоставили лучшего специалиста за двадцать тысяч евро. Радостная реакция и вихрь благодарностей Мозгалевского, закруживший голову Полине, добавил к успешной сделке нотку разочарования тем, что она явно продешевила.

Через час Мозгалевский, задержав дыхание, вошел в загаженную парадную мрачной хрущевки на южной окраине Москвы. Перешагивая через героиновые шприцы, окровавленные ватки и пустые бутылки, Владимир, дойдя до третьего этажа, въехал ногой в какую-то вязкую консистенцию. Вдохнув полной грудью подъездных миазмов, Мозгалевский выматерился на Полину, Красноперова и Збарского и вприпрыжку спустился к машине. Как только он вышел на улицу, заиграл телефон.

– Володя, – растрепанно затараторил Красноперов. – Только что доложили. Юра Котлер, который вице-президент ВТБ, застрелился из ружья в своей квартире. Ты должен его помнить, вы с ним за одним столом сидели у меня на дне рождения. Он тоже сны смотрел. Вот так вот. Будут новости, звони.

Вытерев кожаные подошвы о снег и продолжая крыть всех проклятиями, Мозгалевский начал новое восхождение. Терзаемый сомнениями, он все-таки добрался до четвертого этажа, где в маленькой двухкомнатной квартирке его уже ждали Полина и субтильный мужчина с телом юноши и глазами старика. Мебели и вещей мало, квартира светла, чиста и аккуратна. Босоногий хозяин, одетый в широкие парусиновые штаны и облегающую сухой торс майку, представился Симоном. Его голову с туго натянутой на череп кожей украшали черные волосы, изъеденные сединой, и большие, малоподвижные, слегка раскосые глаза.

Полина успела освоиться, попивала из чашечки пуэр и беззастенчиво рассматривала хозяина, у которого вызывала бескомпромиссное равнодушие.

Посадив гостя на единственное в квартире кресло, Симон приготовился слушать.

– Вы занимались когда-нибудь йогой, – мужчина пристально посмотрел на Мозгалевского, – может, какие-то практики?

– Уважаемый, давай я тебе задам вопросы, а ты скажешь, сможешь помочь или нет. За такие бабки я не хочу тратить время.

– Я понимаю, – Симон с укоризной взглянул на Полину. – Тогда расскажите, чего вы хотите.

– Слушай, док. Я смотрю сны, не важно какие, но вижу их постоянно. И мне нужно во сне человечка одного на разговор выдернуть, поспрошать его кой о чем.

– Он уже мертв? Это ваш родственник?

– Понимаешь, там уже все мертвы, и даже тот, который я, тоже мертв. Но это не важно. Мне нужно вмешаться в ход сна и запомнить информацию, которую я получу от того человека. Можно это сделать или как?

– Я же говорила, что он немножко того, – хохотнула Полина. – У вас на кухне курят?

– Здесь нигде не курят, даже в подъезде, – не глядя в ее сторону, строго ответил Симон.

– Ахаха, я заметила, – сдавленно просмеялась Полина.

– На улице подожди меня, – бросил Мозгалевский в сторону, даже не посмотрев на девушку.

– Там холодно, – сморщила носик Полина.

– Так в машину сядь, дура.

Девушка хотела ответить, но вспомнив, что сделка не завершена, решила не ругаться, а молча взяла сумочку и вышла из квартиры.

– Чтобы все получилось, – так же спокойно продолжил Симон, – вы должны сами в это поверить. С верой невозможного нет. После того как вы убедите себя в успехе, необходимо построить дорожную карту осознанного сновидения.

Мозгалевский скептически покосился на Симона и неуверенно кивнул.

– Тогда сядьте поудобнее, закройте глаза и постарайтесь в мельчайших деталях представить свой путь: улицы, подъезды, двери, лестницы, обстановку. И, простите за нескромный вопрос, вы планируете интимную близость с этим человеком?

– Нет, конечно. Это старый мужик, – с улыбкой отвращения поморщился Мозгалевский.

– Очень хорошо. Тогда задача упрощается, – заключил Симон без доли иронии. – Итак, закройте глаза и сосредоточьтесь. Четко представьте перед собой вашего визави, как он говорит, сердится, смеется, жестикулирует, его характерные черты. Теперь переключитесь на стены: цвет, материал, что на них висит, какое освещение, есть ли окна, сколько их, как они расположены по отношению к двери. Мысленно посмотрите на пол: грязный или чистый, лучше грязный. Представьте, чем он испачкан. Теперь, что стоит на столе, выберите какой-нибудь отдельный предмет. Например, чашку или ручку, рассмотрите внимательно. Представьте на руках свои же часы, мысленно рассмотрите, поднесите к уху, прислушайтесь к тиканью механизма, запомните время и на несколько секунд сконцентрируйтесь на движении секундной стрелки. А теперь медленно повторите про себя главные вопросы, которые вы хотите задать. Представьте эти вопросы написанными большими кривыми буквами на стене комнаты, где должна произойти ваша встреча. Теперь представьте, что слова загорелись и начинают расползаться сначала по стене, потом по полу. Постарайтесь их поймать и, обжигая руки, снова сложить из них вопросы на стене. Посмотрите снова на воображаемые часы, сколько прошло времени?

– Полчаса, – ответил Мозгалевский и открыл глаза.

– Пожалуйста, закройте глаза, мы еще не закончили, – спокойно проговорил Симон. – Теперь вы должны почувствовать запахи, которые витают в комнате: цветы, одеколон, алкоголь, курево. Принюхайтесь и скажите, чем пахнет воздух и ваш собеседник.

– Спертый воздух, сильно накурено, запах нечистот и еще что-то неприятно едкое. От Збар… от моего собеседника воняет старостью, потом и мочой.

– Браво! Вы молодец! – воскликнул Симон. – Можете открыть глаза. Перейдем к следующему шагу. Своим сном вы будете управлять с помощью осознания, воли и действия. Первое, что необходимо сделать, как только начнется сновидение, это явственно убедиться, что вы во сне, но при этом не проснуться.

– Это, наверное, самое сложное? – у Мозгалевского ломило в затылке.

– Ошибка любого наставника назвать задание сложным, поскольку тогда ученику оно становится не по плечу. На самом деле ничего сложного нет, все просто. А я сделаю так, чтобы вам было еще легче. Как только вы начнете видеть сон, я несколько раз ослеплю вас световыми вспышками, в результате чего вы поймете, что находитесь во сне и можете действовать осознанно. Затем вы должны посмотреть на часы, именно на те часы, которые сейчас на вас. Осознав себя во сне, вы должны обрести волю действовать самостоятельно, не подчиняясь внутреннему распорядку, времени, физике и пространству. Для этого необходимо преодолеть страх и стереотипы своего второго «я».

– И тогда я смогу летать и извергать пламя? – боль в затылке не отпускала.

– Это под силу лишь подготовленным людям. Для начала вы должны заставить себя выйти из окна, будучи уверенным, что находитесь на последнем этаже небоскреба и при падении останетесь невредимым. Вы должны верить в свою неуязвимость, иначе защитные механизмы подсознания выбросят вас из сна и вы проснетесь. Как только вам удастся безболезненно приземлиться, начинайте действовать по только что придуманному плану. И еще. – Симон снял с книжной полки новенькую записную книжку с Чебурашкой на обложке. – Возьмите, подержите в руках, полистайте этот блокнот, в него вы должны записать всю важную информацию во время беседы с этим человеком. Вот вам ручка. Покрутите ее в руках и запомните эти ощущения. Если во сне вы таким образом будете фиксировать разговор, то добьетесь визуализации полученных сведений и фиксации их в памяти. Вам все понятно?

Мозгалевский молча кивнул, теребя и рассматривая ручку с блокнотом.

– Да, я обязан вас предупредить, – спохватился Симон. – Осознанное разрушение границ между явью и сновидением может вызывать побочный эффект, который психиатры называют онейроидным синдромом, то есть нарушением условно-нормального сознания с переплетением воображаемых явлений с реальностью. К сожалению, то, что на самом деле есть более высокая ступень сознания, официальная медицина относит к одной из форм шизофрении.

– Это уже не важно, – отрешенно процедил Мозгалевский.

– Тогда начнем. – Симон проводил Мозгалевского в соседнюю комнату, оборудованную кушеткой, нехитрым прибором с проводами-присосками и массивным светильником, как в стоматологических кабинетах. – Снимите, пожалуйста, рубашку, чтобы я мог закрепить датчики. Они необходимы, чтобы отслеживать фазы сна. Как только начнется быстрый сон, я сделаю несколько вспышек. Дальше вы помните.

Симон достал запечатанный шприц и ампулу. В глазах Мозгалевского отразились недоумение и оторопь.

– Не волнуйтесь, – пробормотал Симон. – Это всего лишь легкое снотворное, оно позволит вам быстро заснуть и сделает сон максимально стабильным.

Мозгалевский вздохнул и протянул руку. Через пять минут он отключился.

Глава 31. Закон парных случайностей

Лаврентий Павлович сидел в просторной квартире в четвертом доме по улице Горького, что в двух минутах от Кремля. Эту квартиру он справил Ляле Дроздовой, когда та оказалась в положении. На руках Берии вертелась четырехлетняя Марта, беспрестанно болтавшая с молчаливым отцом, нежно наблюдавшим, как ее мать разрезает ароматный пирог с малиновым вареньем.

Они познакомились, когда Ляле едва исполнилось шестнадцать. В особняк на Качалова ее однажды привез Саркисов. Лаврентий Павлович, всегда опасавшийся сердечных привязанностей, влюбился в девочку и даже дал ей родить, обеспечив штатом из няньки, кухарки, водителя и двух охранников. Ляля, раскладывая пирог по блюдцам, ласково и застенчиво поглядывала на своего покровителя, окутывая Лаврентия Павловича душевным блаженством. Часы, проводимые у Ляли с Мартой, стали для Берии самыми упоительными мгновениями последних лет. Две родные беззащитные девочки казались Берии самыми преданными ему в этом мире существами, любившими его чисто и беззаветно.

Было уже поздно, но Марта, привыкшая к вечерним визитам отца, нисколечко не капризничала, баловалась, смеясь, так и норовя стащить с носа родителя блестящее пенсне.

– В мае мы втроем обязательно поедем на море. – Берия отломил кусочек пирога и угостил дочь.

– Лаврик, ты второй год обещаешь, – обиженно надула губки девушка.

– Вот увидишь, все пойдет по-другому. Я даже разведусь.

– Мне кажется, что ты никогда этого не сделаешь. Если только ради нас, то не стоит. – На глаза Ляли навернулись слезы, она обняла Берию, задумчиво поцеловав его в лысину.

– Я сам этого хочу. Что моя жизнь без вас? Марта получит мою фамилию. – Расчувствовавшись, Берия крепко обхватил девушку за широкие бедра.

Вдруг занавески, окна, вечерняя мгла улицы потонули в ярком белом свете. Ляля вскрикнула и отскочила от Берии. Марта вздрогнула и залилась пронзительным ревом. Тут же последовали вторая и третья вспышки, словно взрывалось заминированное солнце. Берия посмотрел на часы: золотой Breguet Мозгалевского показывал половину второго.

– Что это было, Лаврик? – в оцепенении произнесла Ляля, когда в комнате вновь воцарился привычный полумрак.

– Взрыв тысячи солнц. – Берия внимательно посмотрел на любимую и грубо оттолкнул дочь, в страхе обхватившую его ногу.

Берия вспомнил вдруг, что эта обожаемая им трепетная скромная девушка сразу же после ареста напишет на него заявление об изнасиловании. Через несколько лет Ляля сойдется с известным на всю богемную Москву валютчиком Яном Рокотовым, но вскоре его расстреляют за финансовые махинации. Не пройдет и полугода, как дважды вдова выйдет замуж за цеховика Илью Гальперина, которому родит сына. Но и на этот раз сладкое семейное счастье окажется мимолетным. Гальперина арестуют и в 1962 году поставят к стенке.

– Что ты делаешь? – с ужасом вскрикнула девушка, подхватив упавшую на пол Марту, захлебывающуюся слезами.

Берия молча подошел к окну, раздвинул шторы и шагнул вниз. Вместо тротуара на улице Горького он приземлился на брусчатку кремлевской мостовой, что его нисколько не смутило, как не удивило и стоявшее в зените бледное зимнее солнце. Он сделал несколько шагов и оказался на проходной Лубянки, никем не окликнутый поднялся в комнату для допросов, потребовав привести заключенного Збарского.

Не успел Берия достать из портфеля блокнот с Чебурашкой и ручку, дверь с железным лязгом отворилась и чекист со злыми усталыми глазами ввел в кабинет профессора. Маленький тщедушный человечек с ужасом уставился на Берию, переминаясь с ноги на ногу, не решаясь сделать следующий шаг.

– Здравствуйте, Борис Ильич, – приветствовал профессора Берия. – Не ожидали меня увидеть? Не стесняйтесь, проходите. Сейчас вам принесут горячий чай и курить. Вы же курите?

– Спасибо, Лаврентий Павлович. Курю, но уже неделю не дают папиросы. Я очень просил, но не дают. – Профессор говорил застенчиво, но визгливо, на одесский манер, по-старчески брызгаясь.

– Ну, сами понимаете, здесь не ресторация, чтобы с врагами народа цацкаться. И так советская власть к вам чрезмерно милосердна. Вас кормят и даже не бьют.

Принесли чай и папиросы, профессор сделал несколько жадных глотков. Он выглядел очень старым, даже для своих шестидесяти шести лет. Всклокоченные черные волосы, седая щетина ошметками разбросана по скукоженной физиономии, из длинных ушей с обвислыми мочками торчит тонкий грязный волос. Кривой ослиный рот полуоткрыт, обнажая изъеденные никотином редкие гнилые зубы. Збарский сутулился, словно стараясь спрятать голову, и, забывшись, ковырялся левым указательным пальцем в носу. Костюм на нем блистал жирными подтеками, дурной запах, который источал профессор, дотягивался до Берии.

– У вас будут какие-то еще просьбы, кроме папирос? – Берия теребил ручку.

– Лаврентий Павлович, – Збарский отодвинул стакан и растер навернувшуюся слезу, – мне сказали, что, если я не признаю вину, арестуют жену и детей.

– Так зачем же вы упорствуете? Давно бы признались в связях с германской разведкой и обезопасили свою семью. – Берия впился глазами в собеседника.

– Как признаться?! Это же расстрел! – губы профессора дрожали, и слезы текли из глаз.

– А как вы хотели, любезный? Надо уметь жертвовать собой ради тех, кого любишь.

– Я всю жизнь честно служил советской власти. – Збарский, трясясь, упал на колени. – Прошу вас, спасите меня. Это все ложь, все эти мерзкие доносы – ложь! Я знаю, кто на меня донес. Абрам Смирницкий, мой племянник, я вытащил его из Львова, помог с квартирой, дал место в лаборатории, а он всегда мне завидовал. Прошу вас, помогите мне! – Збарский, рыдая, обхватил ногу Берии. – Я не переживу, если семью арестуют. Пожалуйста, прикажите, пусть разберутся в деле, пусть меня освободят. Умоляю вас.

– Хватит, сядьте, – Берия брезгливо отнял ногу. – Я здесь как раз, чтобы во всем разобраться.

– Да, да. Простите меня, – Збарский заискивающе заглянул в глаза Берии, вытер о рукав слезы и сел на край привинченной к полу табуретки.

– До недавнего времени вы руководили лабораторией при Мавзолее.

– Точно так, – пролепетал профессор.

– Меня интересует, как она устроена.

– Конечно, я вам все расскажу. Ну, конечно же, конечно. А что именно вас интересует?

– Меня интересует помещение, которое находится за торцевой стеной усыпальницы, – Берия впился глазами в собеседника.

– Я… я не могу, – слезно пробормотал профессор.

– Что?! – Берия даже растерялся.

– Лаврентий Павлович, при всем к вам уважении, поймите меня правильно, это государственная тайна, и, если вы об этом спрашиваете, значит у вас или нет к ней допуска, или вы меня испытываете. Но я не могу…

– Слушай сюда, сволочь. Мне достаточно пошевелить пальцем, и всю твою семью сгноят в ГУЛАГе. Как думаешь, долго они там протянут?

– Вы злитесь, а злость затмевает разум. – Збарский вытянул шею и прикурил потухшую папиросу.

– Да ты, мышь паскудная! Да я! – Берия налился, как гранат, и сжал кулаки.

– Простите, но вы до сих пор думаете, что можете на что-то повлиять, а смерть страшна и конечна, – профессор странно улыбнулся.

– Но ты же минуту назад ползал у меня в ногах, умолял сохранить тебе жизнь, – ошарашенно пролепетал Берия.

– Это лишь ваш шаблон, ритуал принятия решений. Одним для аппетита подавай «Шато Марго», другим – слезы и унижения. Но и то, и другое всего лишь ритуал, условность, блеф.

– Что?! – Берия осекся, с замиранием сердца наблюдая, как затравленная физиономия профессора обретает новые, нечеловеческие черты.

– Надо сказать, что вы оказались способным учеником. Не думал, что сможете меня отыскать. И разрешите полюбопытствовать, какое обращение вам более приятно, ведь ты носишь имя, будто жив, но ты мертв.

Берия вжался в стул, спасительно уставившись в свои золотые часы.

– Я хочу знать все! Что это за дьявольский эксперимент и кто ты, черт побери, такой?

– Смею вас заверить, что человек имеет право не знать то, что его уничтожит, – величаво изрек Збарский.

– Что? – в бессилии прошептал Берия.

– Всякая правда, о которой вы не догадываетесь, убийственна. Истина – всегда горе для непосвященного. Истина под силу лишь избранным. Блаженно не ведайте, и будет в вас покой и радость. – Збарский затрясся глухим смехом. – Разрушители мифов, всякие себе на уме историки, писатели, философы, думаете, они – это прогресс? Как бы не так. Они и есть первые могильщики прогресса. Научные террористы, отчаянные искатели правды, которая убивает слабых, а сильных делает бессмертными. Подлинный прогресс осушает реки воды живой, чтобы, выйдя из берегов, они не потопили стада, которые пасем мы жезлом железным. Этот мир существует, пока человеку неведом дух жизни, неведома сила, которой он обладает, неведома энергия сознания, сокрушающая материю, границы времени и выдуманные законы природы. Могучие народы, возомнившие себя богоносными, из века в век будут стираемы с лица земли, как смертельная угроза миропорядку. Свободная воля неизбежно порождает восстания, анархию и хаос. Вырвавшаяся из нежных пут страха и заблуждений идея создает резонанс, способный разрушить столетиями возводимые государственные пирамиды, подобно проклятию, отравляющему и убивающему человеческий организм, – профессор перевел дух.

– Боитесь конкуренции? – к Берии вернулся голос.

– Конкуренция – это борьба равных. Уничтожая сильных, для слабых мы придумали жизнь, смерть, физику, болезни, деньги и прочие наборы глупых аксиом – колючую проволоку для овец, взамен забрав генетическую память и остатки воли, разжигающие сомнения. Глупые и покорные – вот соль земли. Чем субстанция примитивней, тем она жизнеспособней. Глупости не нужны доказательства, а интеллект требует постоянных решений, таких же сложных, как и он сам. Сила и смелость всегда проиграют трусости. Трусость выживет, смелость обречена, сила будет сметена хитростью. Трусливый идиот, скованный псевдоистинами, вот на чем стоит наш мир, в котором нет места потрясениям, революциям и хаосу. Но ты пришел сюда не за этим. Ты хотел знать иное, но когда узнал, понял, что не знаешь ничего. Ты хотел прозреть, но когда увидел, понял, что ослеп. Ты хочешь всего лишь выжить, а значит, уже обречен, ибо ты не умрешь, пока знаешь, что смерти нет. Ты ищешь выход в чистом поле, ищешь ответы, на которые не помнишь вопросы, а ведь совсем недавно ты возжигал их на этой стене.

В этот момент Берия пружиной подскочил к Збарскому, один за другим нанося удары по козлиной физиономии. Профессор изможденно мычал, захлебываясь кровью.

– Старый черт! Забью тебя, запытаю. Ты мне все расскажешь.

Берия повалил профессора на пол, продолжая мутузить его ногами. Збарский яростно захрипел и попытался поднять правую руку.

– Ну, животное, говори, пока я тебе башку не размозжил, – Берия пнул профессора в голову и отступил.

Збарский, цепляясь за привинченный стул, поднялся с пола, закинул голову, стараясь не расплескать хлеставшую из перебитого носа кровь.

– Говори! – зарычал Берия, вновь подступаясь к арестанту.

– Что бы вам ни казалось, это только кажется. Что есть реальность, а что есть галлюцинация? Все здесь! Здесь! – обезумевший профессор стучал пальцем по голове. – Ты сам все придумал: себя, друзей, свою красивую, но абсолютно пустую жизнь. Ты поверил ворам, деньгам, слезам проституток и словам правителей, ты поверил в сны, в черта, в профессора Збарского, но не можешь поверить в свое спасение. Чем же я тебе могу помочь?

– Я тебя уничтожу! Буду отпиливать от тебя по кусочку!

– Не получится, – отхаркивая кровь, прохрипел профессор. – Но мы обязательно продолжим разговор. Ибо если какая-то удивительная вещь случается один раз, вовсе не значит, что она повторится, но если она происходит второй раз, то обязательно произойдет и в третий. А пока мы расстанемся. Вы уже проснулись.

– Врешь, сука! – заорал Берия.

– Вы уже проснулись. – Обеспокоенное лицо Симона склонилось над Мозгалевским, а чуть поодаль стояла испуганная Полина.

Глава 32. Дары слепыми делают зрячих

Сегодня Лаврентий Павлович целый день не покидал своего особняка. Ему недужилось. Декабрьская хмарь пошатнула здоровье атомного маршала. Доктора, которых Берия побаивался и к себе допускал только в исключительных случаях, в этом доме не появлялись. Он сидел перед огромным камином, обрамленным красным деревом с резными мужиковатыми ангелами, державшими щит с чьим-то дворянским гербом. На столике возле кресла, в котором утопал маршал, стоял подостывший чай, ополовиненная бутылка коньяка, лимонные дольки на фарфоровом блюдце и ваза с рыхлыми апельсинами. Берия просматривал документы и одновременно срезал ножиком для писем сочную кожуру, выбрасывая ее в камин вслед за ненужными бумагами. Апельсиновые корки, пожираемые языками пламени, с треском чернели и съеживались.

Мысли Лаврентия Павловича метались в простудной лихорадке. Почему ему, всесильному, готовившемуся взять власть в Красной империи, приходится утаивать отношения с Катей? Потом до головокружения охватывала тоска по дочери, с которой он не виделся уже две недели, отчего злоба к жене комком подкатывала к горлу. Блуждающим рваным сознанием он пытался сконцентрироваться на служебной записке о ходе работ по отладке зенитно-ракетной системы «Беркут», должной обеспечить безопасность Москвы от воздушного нападения. Разработку «Беркута» вело Конструкторское бюро № 1, возглавляемое Серго, его сыном. В записке указывалось, что испытания не могут состояться в срок, их нужно переносить на весну следующего года. Отсрочка грозила обвинениями в саботаже, чем не преминут воспользоваться противники Берии. И хотя развитие событий шло четко по плану атомного маршала, сгущавшиеся над ним тучи прививали изжогу рокового промедления.

Операция по аресту Власика прошла слишком гладко. Вернувшись из Асбеста в Москву, Власик не успел попасть к Сталину, поскольку его тут же арестовали сотрудники МГБ по приказу Игнатьева. Верный Гоглидзе на первом же допросе сразу после задержания сумел убедить бывшего телохранителя вождя, что его судьба решена самим Сталиным и только полное признание вины позволит ему избежать расстрела. Власик, не понаслышке знавший чекистские методы «убеждения», не читая подписал протокол допроса. Как и ожидалось, Сталин, больше всего на свете презиравший малодушие соратников, за своего начальника охраны не заступился. Доклад министра государственной безопасности он выслушал молча и, как могло показаться, с наигранным равнодушием. Вскользь пробежавшись по протоколам допроса, он лишь злобно хмыкнул, переведя разговор на ход расследования мингрельского дела и дела врачей.

Сталинское равнодушие к судьбе Власика несколько озадачило Лаврентия Павловича. Ему стало казаться, что вождь тяготился Власиком и его устранение вовсе не открывало прямого пути к ликвидации Хозяина, наоборот, усиливало Косынкина, более дисциплинированного, преданного Сталину и опасного Берии генерала в отличие от морально разложившегося и погрязшего в собственных прихотях Николая Сидоровича. К тому же, вернись Власик к Сталину, и два сторожевых пса вцепились бы друг другу в глотки. При этом вряд ли Косынкин устоял бы в схватке с этим матерым властолюбивым интриганом, который бы еще и не погнушался помощью Берии, а таковая вовремя была бы предложена. И хотя Косынкина должны были исполнить в ближайший месяц, кто знал, справится ли группа Судоплатова с поставленной задачей, успеет ли.

Кровавые политические пасьянсы прервал визит Жукова, о котором робко, боясь потревожить уединение шефа, доложил Сардион Надарая^[14].

Лаврентий Павлович хотел было отправить маршала восвояси, но, поразмыслив, велел принять.

Словно стесняясь перед низкорослым Берией своей длинной выправки, мягким и коротким шагом, чуть сгорбившись, Георгий Константинович вошел в залу.

– Товарищ Жуков, рад тебя видеть, – не вставая с места, с любезной иронией раскашлялся маршал.

– Здравствуй, Лаврентий, – полководец блеснул сухой кабинетной улыбкой. – Вчера вернулся в Москву, и вот сразу к тебе, а мне говорят – захворал.

– Не дождутся, – зайдясь кашлем, Берия поднялся, наконец протянув руку гостю. – Ты обедал?

– Уже. В министерстве. Если только чай.

– Ну, чай так чай, – Лаврентий Павлович кивнул Надарае, возле двери дожидавшегося распоряжения.

– Как твое самочувствие, Лаврентий? – получив приглашение, Жуков опустился в соседнее кресло.

– Не сидится тебе на Урале, в бой рвешься? – перебил Берия товарища.

В ответ тот лишь неловко пожал плечами.

– Давно был у Хозяина? – едко улыбнулся Лаврентий Павлович.

– Давненько, – вздохнул Жуков, пригубив чашку с чаем.

– Не расстраивайся, может, оно и к лучшему, – устало прищурился Берия. – Видишь, как с Власиком вышло. Нынче солнечные лучи губительны, чем дальше от Кремля, тем спокойнее.

В зале повисло неловкое молчание, каждый размышлял, чем в первую очередь продолжить разговор.

– Лаврентий, – глубоко вздохнув, повел Жуков. – У меня младшенькая в следующем году МГУ заканчивает, взрослая уже совсем. Вот, хочу ей квартирку справить. Но самому обращаться как-то неудобно. Ты же меня понимаешь, раньше они все мои пороги обивали, а тут я с просьбами. Ты же меня понимаешь. Может, ты поговоришь с Хрущевым, век не забуду.

– Георгий, видишь, как поменялись времена. Почему для самого маршала Победы я должен клянчить какой-то жалкий ордерок? – Берия с укоризной покосился на Жукова. – Кто такой Хрущев и кто ты? Измельчала нынче пролетарская совесть. Выделим тебе из наших фондов трешку на Горького. Считай, что это мой тебе подарок на выпускной дочери.

– Спасибо, Лаврентий Павлович! – Жуков радостно затряс головой.

– За что, дружище? Дружба – понятие круглосуточное. Я не раз говорил, что вижу тебя не ниже военного министра. Они тебя могут услать хоть на Сахалин, но время все расставит на свои места. Потерпи немного, ни у кого не одалживайся. В этом увидят твою слабость. Будь горд и независим, пожнешь славу и почет. Министров и всяких там командующих как собак, а маршал Победы один. Все, что тебе нужно, я дам. Ты меня знаешь. Были времена и похуже, но я всегда рядом с тобой.

– Я всегда это помню, Лаврентий. Если когда-нибудь представится возможность отплатить…

– Какие у нас могут быть счеты? – перебил Берия и, не спрашивая, налил Жукову коньяка. – За будущего военного министра!

– Эх, твои бы слова да в нужные уши, – раскрасневшийся Жуков опрокинул в себя шарообразный бокал на короткой ножке.

– В жизни надо полагаться на друзей, а не на чьи-то уши. – Берия раздраженно заерзал челюстью. – И запомни, Георгий, никогда не проси, если завтра сможешь взять без спроса.

– Ты думаешь, получится? – Жуков заговорщицки обвел взглядом комнату.

– Жора, не дрейфь и не сомневайся. Особенно во мне. Кстати, не забудь направить официальную бумагу. – Берия закусил долькой лимона.

– Какую? – настороженно поинтересовался Жуков.

– На квартирку. Прошу выделить… Ну, не мне же тебя учить. Уж столько этих прошений писано. А жилплощадь в Москве – это не икра с мандаринами.

– На кого писать? – обескураженно пробормотал полководец.

– Пиши на меня, а там разберемся.

– Через голову министра получается, – замешкался Жуков, нутром чуя очередную Бериевскую интригу.

– Не мелочись, Жора. Если бы Василевский мог тебя сожрать, то от маршала Победы остались бы одни обглоданные кости. Машинистка та смазливая еще при тебе или свою одолжить? – причмокнул Берия, с напускным равнодушием поправляя пенсне.

– При мне. Завтра бумага будет, – промямлил Георгий Константинович, густо покраснев.

В этом багрянце, разукрасившем маршальские щеки, было больше от смущения, чем от задетого самолюбия.

«Эх, Жора, Жора, – блаженно улыбнулся про себя Лаврентий Павлович. – За красивой бабой надо глаза да уши приклеивать, а то развели потешные полки псарей и холопьев, а за зазнобой своей и присмотреть некому. Если бы не мои особисты, хрен бы вы, вояки, войну выиграли».

– Только не затягивай, Георгий. – Берия с трудом сдерживал расползавшееся по лицу сладострастие. – Я распоряжусь.

– Надеюсь, Лаврентий Павлович, представится возможность не остаться перед тобой в долгу, – снова расшаркался словесами полководец.

– Не дай бог, – рассмеялся Берия, тут же подавившись кашлем.

Соратники тепло распрощались.

Принесли свежий чай, и Берия вновь погрузился в простуженные мысли. Все перемещения Кобы и визиты гостей к нему Лаврентий Павлович контролировал через своих агентов, завербованных и внедренных в охрану и обслугу Ближней дачи. Однако для решительных действий они не годились. Генерал Косынкин ревностно оберегал Сталина, а Поскребышев, отвечавший за секретариат вождя, не шел на контакт ни с Берией, ни с Маленковым, равно ненавидя обоих. Поэтому решено против Поскребышева сфабриковать уголовное дело и инсценировать естественную кончину Косынкина. Кто сработает раньше, следственная группа МГБ или отравители Судоплатова, не так важно.

«Надо было квартирку на Катьку выменять, – досадовал на себя Берия, – как-то по-честному. И Жоре было бы за счастье. А то ведь чует, что ярмо на него натягивают. Чует, но терпит. Терпи, дружище, коль в стойло встал и седло примерил».

Так текли его мысли. Тонули и выныривали обрывками фраз, расплывающимися образами теряясь в медленно завораживающих сумерках сновидений.

Глава 33. Дух злобы, демон лжи, гений коварства

Ближняя дача Сталина напоминала огромный фешенебельный барак, выкрашенный в зеленый цвет, с колоннами, высокими пуленепробиваемыми окнами, окруженный вековыми соснами. С крыльца к подъезжавшему лимузину Берии уже бежал начальник смены Хрусталев.

– Здравия желаю, Лаврентий Павлович! – полковник услужливо открыл дверцу автомобиля.

– Здорово, Вань, – вальяжно протянул Лаврентий Павлович. – Все собрались?

– Так точно! Только Булганин задерживается. Но за стол пока еще не садились.

Берия прошел в парадную, скинул пальто на руки дежурному офицеру и по ковровым дорожкам в сопровождении Хрусталева направился к пирующим. Из гостиной в коридор неслись сиплые патефонные басы и веселые возгласы гостей. В просторной зале, отделанной деревом, стол ломился от закусок. Млевшая на льду паюсная икра, прозрачно нарезанный белужий бок, заливная стерлядь, припущенные горчичным соусом крабы, прослоенные сыром рябчики, воланы с петушиными гребешками и прочая снедь, завораживающая пищеварительное воображение.

Возле патефона в коллекции пластинок копошился Сталин. Рядом с ним под народные напевы приплясывал круглоликий Хрущев, то и дело промокая лоб и лысину цветастым платочком. Немного поодаль с опорожненным бокалом в расстегнутом френче переминался с ноги на ногу заместитель Председателя Совета министров Георгий Маленков – главный советский аппаратчик, низкорослый, жирноватый господин. Его смуглое, рябоватое лицо отдавало монгольской примесью. В свое время Маленков придумал «кадровые списки» – подробные биографии и автобиографии всех членов и кандидатов в члены ЦК партии. Обладая подобным досье, Маленков поставил под свой контроль всех без исключения партийцев, решая, кому отвести кабинет в Кремле, а кому камеру в Лефортовском изоляторе. Никто в Союзе не умел так отстаивать перед Сталиным и продвигать своих людей на ключевые посты, как Маленков, способный, в свою очередь, вытаскивать компромат на конкурентов, словно фокусник кролика из шляпы. Вот почему, несмотря на полное отсутствие у Маленкова стратегических подвигов на передовых социалистической Родины, перед ним трепетали матерые чекисты и военачальники.

– А вот и Берия пожаловал, – не отрываясь от пластинок, через плечо бросил Сталин. – Ждем тебя, Лаврентий, за стол не садимся. Булганин еще запаздывает, ну и черт с ним.

Обняв Лаврентия Павловича, Хрущев без спроса вручил ему бокал маджари. Чокнулись, выпили. Хозяин любил спаивать гостей, пристально наблюдая, чтобы те пили до дна, постепенно высвобождая свои гримасы и языки. В этот раз Иосиф Виссарионович ревностно наливал себе сам, мешая молодое грузинское вино с шипучей водой «Лагидзе», ежедневно доставляемой самолетом из Грузии.

Сталин нажал кнопку, и в залу вошла девушка в белоснежном фартуке и чепце.

– Что там у нас на первое? – хрумкая огурцом, спросил хозяин.

– Уха, Иосиф Виссарионович, – старорежимным реверансом ответствовала сестра-хозяйка.

– Подавайте, – махнул рукой довольный Сталин. – Мои повара знают толк в доброй ухе. Это вам не кремлевская баланда, после которой надо к врачам бежать. А бежать сейчас уже и не к кому. Игнатьев всех наших айболитов в Лефортово отправил. Даже мой профессор Виноградов и тот вредителем оказался. Хотя в наше время без врачей спокойнее, по крайней мере, остается шанс умереть своей смертью. – Сталин с двух глотков осушил бокал. – А что ты, Лаврентий, думаешь по поводу врачей?

– Я считаю, что наши органы вовремя пресекли деятельность террористической группы, которая…

– Вовремя, если бы покойники Жданов и Щербаков сидели сейчас с нами за одним столом, если бы эти изверги в белых халатах не успели пробраться во все кремлевские лазареты. И вы думаете, у этой сволочи не осталось последователей, которые завтра придут ей на смену?

– Если бы министр госбезопасности Абакумов не покрывал врагов, то жертв можно было бы избежать и гораздо раньше прихлопнуть гадов, – процедил Берия.

– А кто покрывал врага Абакумова? – злые морщинки расползлись по желтому лбу вождя. – Ведь подлец Абакумов и врачи-убийцы всего лишь исполнители гнусных преступлений против советской власти. А вот кто отдавал им приказы, еще только предстоит выяснить. Что твой Игнатьев, Георгий Максимилианович? Где результат?

– Иосиф Виссарионович, – негромко отвечал Маленков, – Игнатьев меня в курс дела не ставит. Он лично отчитывается перед вами.

– Враги уже здесь! Здесь! – затрясся Сталин. – Ходят по этим коврам, имеют доступ ко всем секретным документам, даже заглядывают в мой сортир. Власик, Поскребышев – куда ближе? А может, завтра Игнатьев решит арестовать мою тень, которая тоже окажется завербованным агентом империализма.

Риторические возгласы прервало явление к столу Николая Булганина, первого заместителя Председателя Совета Министров, то есть самого Сталина. Булганин предстал в маршальском мундире, завешанном наградами. Чинно обойдя всех с рукопожатием, вновь прибывший бонза извинился за опоздание, за что принял из рук хозяина штрафной стакан водки.

– Тебе, товарищ Булганин, с такими заслугами перед партией меньше градуса не положено. – Сталин не по-доброму кивнул остальным гостям на булганинский «иконостас», заработанный больше по части тыла и особистских подвигов.

Булганин пожевал воздух, покорно, без остатка употребил «беленькую» и молча присел рядом с Хрущевым.

– Я хочу поднять тост, – тяжело привстал со стула Сталин, чему немедленно последовали остальные. – Тост за Владимира Ильича Ленина, нашего бескомпромиссного и неустанного учителя. Порой некоторые наши товарищи слишком возносятся, не стесняясь приписывать себе в заслуги те немалые достижения Советского государства, которые видны всему миру. Но это всего лишь властная спесь и зазнайство, очередное головокружение от успехов, которыми мы обязаны только одному человеку – товарищу Ленину. Ведь именно Владимир Ильич открыл советскому народу великий путь, которым мы лишь стараемся неуклонно следовать. Созданная Владимиром Ильичом партия стала передовым отрядом прогрессивного человечества, сумела не только забрать власть у реакционного царского режима, но и направить ее на создание самого справедливого общества в мире. И это справедливое общество… – Сталин сделал паузу, почесал ус, собираясь с мыслями. – Я хочу сказать, что Владимир Ильич не только растил нас как своих верных учеников, но и делился колоссальной ответственностью, которая легла на плечи первого советского правительства. Ставка на молодое поколение большевиков, энергичных, полных новых идей и энтузиазма, и предрешила победы коммунистической партии и советского народа. – Откашлялся, обвел взглядом мраморные лица соратников. – Кое-кто стал забывать, что всякая должность, какой бы высокой она ни была, это всего лишь доверие и ответственность, возложенные на нас советским народом и партией, беззаветное служение которым было, есть и будет священным долгом каждого честного коммуниста. И наш долг – своевременно передать эстафету власти более энергичному и жизнеспособному молодому поколению. Вот залог мощи и величия партии, завещанной нам товарищем Лениным.

Сталин закончил, все выпили молча, словно на своих похоронах. Коба нажал кнопку, и в собрание вновь явилась сестра-хозяйка.

– Люба, а что у нас на горячее? – игриво дернул глазом хозяин.

– Форель жареная и отварная, – с напряжением в голосе ответила девушка.

– Вареная вкуснее, – причмокнув, потянул Берия, похабно улыбнувшись смазливой прислуге.

– Тогда всем принесите жареной, а Берии никакой не давайте. – Хозяин задрожал сиплым смехом, ловко подхваченным гостями.

– Хватит пить вино, товарищ Маленков, – потребовал размякший от хмеля Коба. – Пей водку, она осадит маджари, и голова станет ясной.

– Иосиф Виссарионович, разрешите? – в зал вошел моложавый крепыш в форме генерал-майора.

– Петр Евдокимович, присаживайся, – Сталин барским жестом потребовал служивого к себе.

– Спасибо, товарищ Сталин, – чуть замешкавшись, Косынкин присоединился к пиршеству. – Здравствуйте, товарищи.

– Пусть и он водки себе нальет, – загудел отяжелевший от градуса Берия. – А то сидит в кальсонах, словно в бане.

– Смотри, Косынкин, Берия хоть и пьяный, а как следит за тобой. – Сталин похлопал по плечу генерала. – А ведь за ним самим глаз да глаз нужен. За всеми глаз да глаз. Смотри, Косынкин, не проморгай советскую власть.

– Товарищ Сталин, разрешите доложить? – чуть пригубив рюмку, генерал обратился к хозяину. – Новые киноленты привезли. Все готово, можно идти смотреть.

– Что за ленты?

– «Дикая ярость Тарзана» и «Белый шейх» Феллини.

– Тогда веди их всех в кинозал, а я пока в уборную загляну. – Сталин поднялся из-за стола и вышел, к заметному облегчению всех присутствующих.

Маленков, воспользовавшись случаем, прошмыгнул покурить на веранду. С декабря, как только Сталин завязал с трубкой, на даче и в кремлевских кабинетах курить стало не принято. Вслед за Георгием Максимилиановичем увязался и некурящий Берия.

– Что думаешь, Лаврентий? – Маленков глубоко затянулся.

– Думаю, что конец близок, – вполголоса проговорил Берия, кутаясь в шерстяной шарф.

– Чей конец-то? – прошелестел Маленков.

– Это уж как повезет, – протянул атомный маршал.

– Если бы ты полагался на одно только везение, не было бы у нас ни победы над Гитлером, ни ядерной бомбы, – расплылся лестью собеседник.

– Здесь ты прав. Глупо сложа руки дожидаться, когда он отправит нас в крематорий.

– Времени-то совсем немного осталось. – Маленков прикурил новую папиросу, искоса в сполохе спички пытаясь рассмотреть выражение лица Берии.

Шагах в десяти от колонны оторвалась тень, нервная судорога исказила физиономию главного аппаратчика.

– Не переживай, – Берия надменно улыбнулся трусости соратника. – Это свои, смена Хрусталева. Но Косынкин предпринимает все меры, чтобы зачистить охрану от наших людей.

– Ты видел, как он на нас смотрел?

– Пес, угадывающий желания хозяина. Для него мы уже трупы. Несколько бесформенных рыхлых тел – все, что должно остаться от авангарда партии.

– Думаю, он метит на место Игнатьева. Коба все очень точно прикинул. Врачи и мингрелы дадут показания на тебя, – Маленков осекся. – На нас. Их быстренько расстреляют. Дальше арестуют самого Игнатьева за саботаж и покрывательство самых главных врагов народа, он молчать не станет. Ну а дальше мне ли тебе рассказывать?

– А ты сам-то промолчишь, если я вдруг опоздаю? – Берия перебил соратника.

– Если рука дрогнет застрелиться, то я все подпишу. Без пыток, сразу. Ты же знаешь, они инвалидов в живых не оставляют. Да кончат при любых раскладах, но всегда должна оставаться надежда. Нет, только не надежда, – Маленков до онемения сжал в кулаке окурок. – Надежда – это жалостливая попрошайка у забора рая, которая вместо милостыни получает плевки и оплеухи. Всегда должен оставаться расчет, голый, как баба, тупой и желанный. На Лубянке герои быстро превращаются в мычащих животных, смердящих кровью и экскрементами. Мы это хорошо знаем, поэтому без лишних разговоров подпишем любые показания даже на собственных детей.

– Но тогда почему до сих пор молчит Абакумов? – отрешенно усмехнулся Берия, не желая прикасаться нервом к извергаемой правде.

– Ты же сам прекрасно знаешь. Потому что Абакумов верит в неизбежное и надеется вернуться в строй. Но, как ты знаешь, вера без дел мертва. И если тебя арестуют, он сдаст нас всех с потрохами.

– Коба стар и болен, мне кажется, он не переживет этой зимы.

– Если партию постигнет горькая утрата, как ты видишь преемственность власти? – Маленков склонился над ухом маршала.

– Чтобы сохранить прежний курс и избежать потрясений, ты должен возглавить правительство, я обеспечу законность и безопасность передачи власти.

– Ты хочешь забрать под себя МГБ? – Маленков потер озябшие ладони.

– И МВД тоже. Мы сольем их в единое министерство, которое я и возглавлю. Понимаю, что Игнатьев – это твой человек, но на двух стульях ему усидеть не получится. А военными мы снова отправим командовать Булганина, он и форму с цацками любит, и обижать его ни к чему.

– Булганин тебя опасается, думаю, с подачи Хрущева, – предупредил Маленков.

– Это неплохо. Булганин всегда присягнет сильному. Сам он не способен на решения. Трусливый, безвольный мудак – лучший министр обороны для смутного времени. Доверь тайну немому, а оружие трусу. Булганин в армии, как евнух в гареме – присмотреть и погладить. А если подпереть его Жуковым в замах, то мы будем полностью контролировать войска. Но вот с Хрущевым что делать?

– Никиту надо отстранить от руководства столицей. Кто знает, какая моча ему ударит в голову. Оставим его в ЦК, а дальше по обстоятельствам. И все же меня волнует Косынкин, Малин^[15] докладывает, что без него и муха к вождю не пролетит.

– Не беспокойся, дорогой друг. «Иди за мною и пусть мертвые хоронят своих мертвецов»^[16].

Глава 34. Свирепая тоска перед рассветом

Последний месяц Мозгалевский почти каждый день старался навещать Блудова. Тот редко отвечал на звонки и не покидал своего подмосковного особняка. Он пил, читал, играл в компьютерные игры, пытаясь отрешиться от реальности. Жена, не понимая, что происходит, сначала возила к нему психиатров, но мозгоправы, оскорбляемые поношениями пациента, утверждали, что наука здесь бессильна, и убирались восвояси. За три дня до смерти Сталина Блудов и вовсе заблокировал телефон. Потерпев еще сутки, обеспокоенный Мозгалевский поехал к товарищу, но дома на Николиной горе застал одну охрану, которая развела лишь руками. Хозяин спешно отбыл накануне, не сказав куда. Оставалась надежда, что Блудов мог уехать в свою вотчину на Смоленщине, куда и отправился на следующий день Мозгалевский.

Разбитая бетонная отворотка с федеральной трассы нарезала повороты между сжимающими небо высокими заборами громоздких кирпичных коттеджей. Мозгалевский проехал поселок насквозь, размяв хрупкую подвеску «БМВ» на проселочных выбоинах. Перед ним вдруг открылось необъятное поле, одним краем стекавшее к реке, другим – упиравшееся в лес, и вот там, среди деревьев, блестела мраморная облатка забора. В поле торчал шлагбаум, за ним начиналась тщательно расчищенная от снега асфальтовая дорога. Как только машина уперлась в эту бутафорскую преграду, шлагбаум, минуту поразмыслив, нехотя пропустил гостя. Проехав еще с километр по частным угодьям вдоль реки, Мозгалевский свернул в лес, откуда сквозь тяжело свисавшие шапки запорошенных елей выглядывал забор блудовского имения. Чугунную вязь украшали позолоченные переплетения хозяйских инициалов. Ворота изысканной ограды медленно расступились, открывая взору высокий дом, облепленный архитектурными излишествами – неловкой подделкой под рококо.

Поджарый охранник проводил гостя до крыльца. Отворив дверь, стиснутую массивными пилястрами, Мозгалевский с усиливающейся тревогой переступил порог. Жилище поражало убранством и простором. Стены и потолки расписаны венецианскими сюжетами, в нежно подсвеченных нишах стоял бронзовый антиквариат вперемешку с новоделами. Мозгалевский прошел в кабинет хозяина, украшенный коллекцией холодного оружия, рассыпанного по стенам и замкнутого в стеклянных шкафах. Аутентичные самурайские мечи с зазубринами от разрубленных костей, казачьи шашки, турецкие ятаганы, кортики Третьего рейха. В центре кабинета на сдвинутых столах громоздились три монитора и длинная игровая клавиатура, за которой колдовал хозяин имения.

Не отрывая взгляда от экрана, он кинул Мозгалевскому «привет». Блудов восседал в трусах, несвежей толстовке и с дикорастущей, торчащей в разные стороны щетиной.

– Ты скоро? – недовольно буркнул Мозгалевский, смущенный подобным приемом.

– Пять минут. Последняя тварь осталась, – процедил Блудов, рассерженный дурацким вопросом, продолжая одержимо бить по кнопкам.

– Не ложился сегодня? – Мозгалевский посмотрел на пирамиду окурков, возвышавшуюся над пепельницей.

– Почти, – раздраженно проскрипел хозяин, не желая оправдываться. – Встал пораньше, не спится мне. Не могу спать, дел очень много. Все! Готов!

Экран брызнул пятнами крови, побежали цифры и какой-то премудрый текст.

– Пойдем закусим, раз приехал. И выпьем заодно. У меня самогонка выдающаяся, на одну бутылку уходит тридцать килограммов малины. Мне касимовские пацаны ящик приволокли. Вроде пара бутылок еще оставалась. Вкусная зараза. Ею даже завтракать можно. Только, Вов, не начинай гундеть, а то поссоримся.

Блудов повел гостя в большую столовую, где по стенам висели фарфоровые иконы в богатых серебряных ризах. Из холодильника Блудов извлек завернутый в целлофан противень с доброй половиной накануне недоеденной утки, банку с солеными огурцами и бутылку самогонки.

– Я за рулем, – обороняясь, прокряхтел Мозгалевский. – Ты один, без жены?

– Уехала к матери. Психанула и уехала. Все они дуры! Знаешь, зачем у бабы на одну извилину больше, чем у лошади? Чтобы воду из ведра не пила, когда пол моет. А моя даже пол не моет. Все ей – горничные, кухарки, шоферы. Сама из вологодской деревни, а замашки как у королевишны. Ты когда-нибудь бабу бил? – икнул Блудов, подбросив в себя пятьдесят.

– Нет, – соврал Мозгалевский, чтобы не уходить в подробности.

– Попробуй! Охрененно! Фейерверк ощущений. И триумф, и раскаянье, и жалость. Ты сначала бьешь так, легохонько, только чтоб проучить. И вот руку занес, а уже жалко. И судишь себя, мол, как ты смел, ведь она слабее, да что слабее – хрупка и беззащитна. Но рука пошла, и не сильно, без гнева, почти нежно – хлясь ее. А сердце кровью обливается, памятуя светлые радости вашей совместной биографии, которых, возможно, даже и не было вовсе. В предвкушении слез готовый упасть к ее ногам и молить о прощении, ты вдруг понимаешь, как безумно ее любишь. Но, о чудо! Ее глаза не слезятся и не страдают, она не плачет и даже не пищит. Твое вспыхнувшее в душе трепетное чувство и страстное раскаянье в одно мгновение отравлены ее самыми непотребными словами. Вместо обиженной, но обожаемой тобой возлюбленной восстает обезумевший черт, в глазах которого можно разглядеть лишь днище ада. И этот черт с одержимой силищей бросается на тебя. И тогда ты уже бьешь ее наотмашь открытой ладонью. Бах! Нокаут! Падает. Тебя сотрясает, как от укола адреналина в сердце. Бес повержен. Ее колотит беззвучный рев, возвращая черты той, в которую ты когда-то так беззаветно был влюблен.

– Вот забава-то бабу гасить. – Мозгалевский оторвал от сморщенной утиной тушки зяблое крылышко.

– Ешь, это со своего хозяйства. Они у меня только чистое зерно жрут. Моя жена считает, что у каждого человека есть своя утка. Смотрит за тобой все время. Что бы ты ни делал, она круть-круть за тобой головой. Круть-круть. Правда, если ты в нее не веришь, она тебе никогда не откроется.

– Зачем она нужна? – утомленно вздохнул Мозгалевский.

– А хрен угадаешь. Машка сама не знает. Но, честно говоря, я в этом сомневаюсь. – Блудов снова накатил очередные пятьдесят.

– В чем?

– Что прям у каждого своя утка. Тогда уток должно быть больше, чем людей. Смотри, человек умирает, а утка – нет. Ведь утка может обойтись без человека, а человек без утки не может. Правильно? Они бы тогда весь мир загадили. – Блудов задумчиво уставился на полуобглоданную птицу.

– Мишань, ты серьезно? – Мозгалевский с любопытством рассматривал выражение лица Блудова.

– Человек, Вовочка, должен во что-то верить. Вера есть суть человеческого. Я лучше буду верить в утку, в миллиард уток, или сколько там их, чем верить в то, что с нами происходит, но не верить в это уже невозможно. Так ведь, Володя? – Блудов вопрошающе прищурился.

– Вот вечно ты всем недоволен, дружище. – Мозгалевский отвел взгляд в сторону.

– Был такой британский философ Джон Милль, так вот он утверждал, что лучше быть неудовлетворенным человеком, чем удовлетворенной свиньей.

– Или уткой, – крякнул Мозгалевский, все же нацедив себе полстопки. – Где ты этого нахватался?

– Книги, мой друг, книги. Или ты думаешь, я целыми днями только по экрану нечисть гоняю. Я за последние несколько месяцев прочел столько, что ни одному профессору не снилось. И знаешь, к чему пришел? Все эти книги – лишь ложь и гордыня. Все эти знания – неподъемная могильная плита, под которой похоронена истина. Когда все закончится, я напишу такую книгу, что весь мир потрясется.

– Ты решил взяться за сталинские мемуары? – недоверчиво хмыкнул Мозгалевский.

– Пусть будет так. Хотя я его ненавижу. Если бы я только мог, то не стал бы дожидаться, когда вы меня отравите, сам бы застрелился. Каждое утро, Вова, я просыпаюсь с бесконечными воспоминаниями гениального и безумного подонка, они сожгли мне душу. Я перестал ходить в церковь, потому что пытаюсь исповедаться в его грехах. Сначала попы отказали в причастии, а потом посоветовали обратиться к психиатру, пока они не обратились в ФСБ. И это те попы, которым я строил храмы и содержал епархии. Каждую ночь, перед погружением в сон, я часами молился, не вставая с колен, но никакая молитва и никакое покаяние не смоют столько крови и предательства. Знаешь, еще недавно я боялся этих чертовых снов, а теперь они стали для меня спасением. Когда я превращаюсь в эту старую сухорукую тварь, меня перестает мучить совесть. А здесь меня терзают призраки, чужие, но как свои. Это же какой-то дьявольский капкан. Ты знаешь, я далеко не сентиментален. Свой кооператив «Нежность» я организовал в середине девяностых из отборнейших смоленских отморозков. Мы сначала стреляли коммерсантам в затылок, а потом кувалдами проламывали головы, чтобы экспертиза не смогла установить пулю и определить оружие, но меня тогда не мучили сожаления.

– С чистоты не воскреснешь, с поганого не треснешь. Мишань, дело-то прошлое. Не нагнетай. – Мозгалевский освежил рюмки.

– Я никогда не любил Ленинград. Не могу там находиться, пробуду день и уношу ноги. Но только теперь понял почему. Как можно жить в городе, где на каждом углу люди ели людей!

– Миш, было и такое. Читал я эти рапорта. Сначала милиция отлавливала людоедов по характерному румянцу, потом мы запретили их трогать, чтобы не бросать тень на героический советский народ.

– Они детям скармливали трупы детей!

– Мне рассказывали, как одна учительница собрала детишек, у которых умерли родители, заперла их в комнате, продавала и прожирала их хлебные карточки, наблюдая, как они медленно умирают от голода. Трупики вперемешку с еще живыми детьми. Когда все умерли, она еще несколько месяцев получала за них хлеб. Потом эта дама по брони эвакуировалась в Астрахань. После войны вернулась в Ленинград на партийную работу, оформила на себя несколько квартир. В итоге дали ей пять лет за эти махинации. Но ты-то здесь при чем? Это война. Проклятый фашизм.

– Ну, ты ваньку-то не валяй! Мы с тобой, чай, не на очной ставке. Какой на хрен фашизм?! Нюрнбергский трибунал снял с гитлеровцев все обвинения в блокаде Ленинграда. Нам нужна была гуманитарная катастрофа, которую можно было списать на рейх. Нужен был голод, безумие, людоедство. Мы же первым делом при подходе к Ленинграду немецких дивизий эшелонами вывезли продовольствие, запретив массовую эвакуацию людей. Нужен был живой щит! Сколько раз немцы предлагали нам организовать коридор, чтобы население могло покинуть город? Но нам нужно было уморить полтора миллиона: погибших от бомбежек, замерзших, истощенных, съеденных. Полтора миллиона русских людей на жертвенный алтарь имени Ленина. Очередная сталинская чистка недобитой интеллигенции.

– При чем здесь интеллигенция? – Мозгалевский вытащил изо рта обглоданную кость и внимательно ее рассмотрел.

– Пролетариат живуч, как крысы. А все социально близкие умники или свалили, или сидели на спецпайках.

– По-моему, ты все извращаешь. В какой нормальной голове может такое родиться?

– Вова, так это я и придумал, – рвано, словно захлебываясь, засмеялся Блудов. – Земля им всем пухом. Ладно, дело прошлое. Расскажи, как вы меня отравите.

– Только давай без обид. – Мозгалевский, не чокаясь, выпил. – Мы это мы, они это они.

– Какие обиды? – воскликнул Блудов, чуть не подавившись салом. – Каждая ночь в теле Кобы – это невероятная пытка. И если есть ад, считай, что я там директор.

– Честно говоря, я не хотел форсировать события. Ждали твоей естественной кончины.

– Обойдемся без пошлых сантиментов. Не для того вы убрали всех преданных мне людей, чтобы сидеть и ждать, пока я зажмурюсь от естественных причин.

– Миш, мне нужен был только контроль. Но когда ты поручил Игнатьеву готовить приказ о моем аресте, пришлось действовать более решительно.

– И тогда ты для начала приказал отравить Косынкина.

– Этот твой генерал оказался далеко не дурак. Он предполагал такой расклад и до конца держал оборону, не подпускал к тебе моих людей, убрал из прислуги всех информаторов.

– Прямо всех? – прищурился Блудов. – Странно, но ты пытаешься передо мной оправдываться за Берию.

– Извини, не могу перестроиться. Ну, почти всех. Как ты ловко пообещал Косынкину пост министра госбезопасности, хотя от себя ты его никогда бы не отпустил.

– Здесь ты прав, – скрипнул стулом Блудов.

– Косынкин накопал материал на Хрусталева^[17], которого удалось завербовать, подложив под него несовершеннолетнюю. Вербовал лично Судоплатов, поэтому оставить в живых Косынкина, сам понимаешь, я не мог. Без Хрусталева мы бы остались без глаз и ушей, а без Судоплатова – без кинжала.

– И что вы сделали с Косынкиным?

– Ребята Судоплатова использовали гельземиум изящный. Это такой достаточно редкий цветок, произрастающий в Китае. Небольшая доза добавляется в чай, и при последующей физической нагрузке происходит инфаркт. Интересный препарат.

– А что будет со мной? – Блудов поднял глаза на стенной лик Спасителя.

– Ты, как Христос, соберешь всех своих учеников на тайную вечерю. Тебе же всегда нравился христианский символизм. Приедут Молотов, Хрущев, Булганин, Ворошилов и твой покорный слуга. Будем смотреть кино, потом пойдем за стол. Ты решишь со всеми нами проститься, на следующий день арестовав меня, а затем всех остальных. Твою иудину привычку надламывать хлеб со своими жертвами все хорошо знали. Я тоже приду с тобой проститься. В вино плесну декумарина, и ты до дна выпьешь сей бокал. Умирать ты будешь мучительно долго. Хрусталев имеет четкие инструкции не вызывать врачей, пока я не приеду. Декумарин начинает действовать через два-три часа, своего пика достигает через часов пятнадцать, начинается кровотечение изо рта, кровоизлияние в желудок и кишечник.

– Хватит! – Блудов шлепнул ладонью по столу и перегнулся от боли в руке. – Я не хочу этого слышать.

– Чем шире ты раскидываешь объятия, тем тебя легче распять. Миша, ты счастливчик. Для тебя скоро все закончится. А сколько нам с Красноперовым торчать в шкурах этих великих государственных мерзавцев, одному Богу известно. Есть зыбкая надежда, что меня кончат при аресте 26 июня, по крайней мере, есть такая версия. Если нет, то еще полгода придется ждать расстрела в камере. С Красноперовым вообще все непонятно.

– Не хочу про него ничего слышать. Это он нас подставил. Развлеклись, твою мать.

– Не кроши на Георгича. Все в одной лодке. Он переживает за тебя. – Мозгалевский посчитал, что не стоит рассказывать ни про самоубийства, ни про свидание со Збарским.

– Душно мне, Вова. Чем ближе развязка, тем невыносимее. За эти несколько месяцев я потерял семью, бизнес. Себя потерял. Скажи мне, что страшнее – смотреть в глаза смерти с мечтой о победе или возвращаться победителем на пепелище? Когда сны закончатся, наша жизнь превратится в серое прозябание. А я не могу прозябать! Я лучше сгорю, как Сталин, в луже мочи и крови, чем лет тридцать еще буду тлеть. Как был прав Толстой, когда сказал «отчего бы не потушить свечу, когда смотреть больше нечего, когда гадко смотреть на все это?» Вова, ты понимаешь, что, если вдруг не станет тебя, меня, Красноперова, не произойдет ровным счетом ничего. Вся наша эта жизнь – попытка отсрочить неизбежное. Так, может, лучше сделать этот шаг, чем толкаться в очереди к крематорию, – глаза Блудова вспыхнули дьявольскими огнями.

– Dolor ignis ante lucem, – задумчиво изрек Мозгалевский.

– Решил поумничать? – обиженно бросил Блудов, отвлеченный от замогильного монолога.

– Свирепая тоска перед рассветом. Римляне считали последний час ночи самым темным и страшным. Час подъема всех демоническим сил. Час Быка. Не думай, что дальше, просто переживи этот час. Ты справишься.

– Не волнуйся за меня. Я с собой не покончу. Это я так, разглагольствую. Книжек начитался, вот теперь умничаю. Знаешь, что мне один монах сказал в Оптиной Пустыне? «Почему, – говорит, – на кресте не дергаются? Больно!» А завтра я воскресну. Как ты думаешь, о чем я больше всего мечтаю?

– И о чем же?

– Выспаться всласть. Закрыть глаза, не содрогаясь от ожидания вновь окунуться в этот смрад. Я выгоню всех из дома, закрою все окна, чтобы ни один чертов лучик не просочился. Заткну уши и буду спать. Сутки, не меньше, точно. Как проснусь, наглотаюсь снотворного и снова в сон. – Блудов облизнулся. – Знаешь, когда в начале нулевых мы только-только стали отряхиваться от бандитизма, у меня был партнер – близкий товарищ, Максим Фомкин, отличный парень из номенклатурной семьи. В отличие от нас, спортсменов, яйцеголовый с великолепным образованием – МГИМО, потом Оксфорд. Но любил он жрать всякую кислоту. Макс ширяться боялся, но колеса глотал горстями. Нервный стал, как черт. Постоянно его у ментов выкупали, били даже, но все без толку. А тогда все эти клубы, дискотеки «Титаник», «Метла», «Луксор», ну, ты помнишь. И вот однажды ему телка в клубе подогнала фуфырик с какой-то космической дурью. Фомкин пришел домой, хлопнул залпом и разом ослеп. Как увидел ночь в глазах, тут же решил из окна выброситься. Хорошо, жена случайно вошла и выдернула его из форточки. Первые полгода он молча лежал на диване, Маринка его подала на развод, отжевала квартиру, а его отправила к матери в однушку. Понятно, из нашей обоймы он выпал. Помогали, конечно, и продуктами, и добрым словом, а большего ему и не требовалось. Все его машины, мотоциклы, катер, коттедж, все разобрали в память о дружбе. – Блудов замолчал, помолчал, налил самогона. – Потихоньку стал подниматься с кровати, с матерью на службы ходить в соседнюю церквушку, а однажды познакомился по телефону с такой же слепой. У них, оказывается, целая социальная служба знакомств для инвалидов. Женился, дочка у них родилась. И скажу тебе, Вова, сейчас он в тысячу раз счастливее, чем мы с тобой. У него все есть, а больше ему и не надо. Раньше я его жалел, а сейчас завидую. Завидую душевному покою, светлой, ни на миг не угасимой радости. Он боготворит женщину, которую ни разу не видел. Может, поэтому она для него идеальна. Глаз всегда найдет изъян. Слепой же видит мир таким, каким видит его сердце. И чем человек добрее и счастливее, тем ярче и прекраснее мир и люди вокруг. Это ведь Максим меня привел к вере. Я тогда подумал, если этот слепой инвалид, потерявший в жизни все, что имел, обрел в церкви неиссякаемый источник радости, который не способны дать ни деньги, ни власть, ни женщины, ни здоровье, то почему мне не последовать за ним? Но оказалось, мой друг, наша душа тесна. В ней не уместить Божью благодать и нашу блестящую, но порочную праздность. Наше богатство и власть – самые крепкие оковы, которые не порвать. Стоит нам пожелать и поверить, и мы сдвинем горы. Но как в здравом рассудке можно захотеть променять деньги и славу на юродивое счастье слепца. Я не понимал тогда, что возможность разумного выбора и наши мирские преимущества – вот яд, который лишает нас духовного прозрения. Отрешение от мира – вот единственный путь спасения. Но теперь все изменится. Я видел цель, но я не ведал пути. Может, Господь и послал мне все эти испытания, чтобы открыть путь. Когда я стряхну с себя бремя снов, тогда раздам все, что держит меня в этой ненасытной и пустой жизни, и уйду в самый глухой таежный скит. Только так я смогу обрести себя. А пока у меня нет сил даже молиться, да и не умел я никогда молиться. Молитва – это ведь не завтрак и не зарядка. – Блудов пробормотал еще что-то себе под нос и запнулся.

– Миш, прорвемся, – сумел лишь выговорить растерянный Мозгалевский. – Позвони мне, как проснешься.

Владимир поднялся на выход. Друзья молча обнялись, и всю дорогу до Москвы Мозгалевский раз за разом прокручивал монолог друга, который неожиданно для себя запомнил слово в слово.

Глава 35. Что бы вам ни казалось, это только кажется

– Шампанское с утра? – Полина недоуменно повела бровью, глядя, как Мозгалевский, охваченный сладким трепетом, в одних трусах распечатывает «Вдову Клико».

– Гуляем, милая! – Владимир, неуклюже доставая фужеры, все-таки разбил один. – На счастье. Давай накатим.

– Что за повод? – Девушка неуверенно взяла фужер, переступая через осколки тонкого хрусталя.

– Мне приснился очаровательный сон. – Мозгалевский хлопнул залпом игристое, изобразив на лице восторженное блаженство.

– Ты теперь решил обмывать свои сны? – В раздраженном сарказме Полина отставила фужер. – Думаешь, это добавит твоему похмелью сакральности?

– Как же тебе втолковать? – Мозгалевский было замешкался, но распираемый неуемной радостью, все же продолжил: – Я отравил тирана и спас друга, вырвав его из черных лап безумия.

– Столько бреда в одной фразе. – Полина с опаской покосилась на своего кавалера.

– Ты не поймешь, даже не пытайся, – ответил Мозгалевский с сочувственной укоризной. – Это государственная тайна, и я не могу рассказать большего.

– Какое государство, такие и тайны. Вы со своим генералом совсем сбрендили, – вздохнула девушка. – Я в душ. Как закончишь бухать, не забудь прибрать осколки.

– Дура, – пробурчал ей вслед Мозгалевский, подливая себе шампанского.

Завтракали молча. Владимир неловко пытался завести разговор, но Полина отмахивалась, затаив выдуманную обиду. Позвонил Красноперов. Владимир в странном предвкушении поспешил ответить, включив телефон на громкую, желая доказать Полине ясность рассудка.

– Здравия желаю, товарищ генерал. Ты очень вовремя, а то меня уже в сумасшедшие определили. – Мозгалевский махом допил шампанское.

– Ты уже в курсе? – мертвенно раздалось в трубке.

– Конечно! – задорно выдохнул Мозгалевский. – Пока ты там маршальское кресло протираешь, мы дело делаем на благо партии и народа. А еще друзей спасаем от спятившего диктатора. Служу, как говорится, Советскому Союзу или, как там, трудовому народу.

– Миша умер, – прервал разглагольствования друга Красноперов.

– Миша воскрес! – во счастливом хмелю прокричал Мозгалевский. – Наглотался небось снотворного и дрыхнет как сурок.

– Мне звонила его жена. Охрана утром обнаружила Блудова мертвым. Кровоизлияние в мозг. Врачи сказали, что если бы не во сне, то можно было бы спасти.

– Как?! – задыхаясь выпалил Мозгалевский. – Это всего лишь совпадение. Правда же? Всего лишь совпадение. Ну, не молчи же ты!

– Я не знаю. Будем разбираться. Своих врачей я отправил, через час буду на месте.

– А я? Что мне делать? – безжизненно прошелестел Мозгалевский.

– Оставайся пока дома. Будь на связи. Слышишь меня? На связи! Ты последний, кто с ним общался. Могут возникнуть вопросы.

– Какие вопросы? У кого? – в прострации пробормотал Владимир.

– Полина, ты меня слышишь? – в нетерпеливой досаде раздалось из телефона.

– Слышу, – девушка не сводила полного ужаса взгляда с Мозгалевского.

– Ни в коем случае не оставляй его одного и не давай ему пить, – потребовал генерал. – Поняла меня?

Не дожидаясь ответа, Красноперов прервал разговор.

– Тебя посадят? – прервав гнетущее молчание, дрожащим голосом промолвила Полина.

– Да. Потом расстреляют. Через полгода. – Мозгалевский, покачиваясь, обхватил голову.

– У нас нет смертной казни. И если ты признаешься, то больше десятки не дадут. У меня знакомый отсидел за убийство семь лет.

– Признаюсь в чем? – Владимир обратил на девушку полный тоски взгляд.

– Ну, в том, что ты отравил Мишу, – с трудом произнесла Полина, по щекам которой текли слезы.

– Идиотка! – вскипел Мозгалевский. – Как тебе в голову могло такое прийти? Я не убивал Блудова. Не мог же я. Он сам от кровоизлияния.

– Ты же сам сказал, что отравил, а потом, что посадят и расстреляют, – лепетала Полина.

– Я думал, что это всего лишь сон, – словно в себя размышлял Мозгалевский. – Но он оказался страшнее реальности, беспощадней и ужасней своей предначертанностью. Мы можем изменить реальность, по крайней мере, нам так кажется, но нет ничего мучительнее знать все наперед и быть бессильным предотвратить или прервать этот адский сон. Я не хотел смерти Миши, я должен был его сберечь. Смерть должна была спасти жизнь. Но мы снова оказались в дьявольской ловушке, – голос Мозгалевского сбился в шепот. – Мы так и будем бродить слепыми душами во тьме, пока сами не станем тьмой.

– Вовочка, мне страшно. – Девушка забилась в угол дивана, закрыв глаза ладонями. – Я ничего не понимаю.

– Успокойся, – неожиданно гаркнул Мозгалевский, собирая духом мысли, словно пригоршнями песок. – Слушай меня внимательно. Знаешь, что такое предчувствие? Последнее время я увлекся определенными практиками. Ты же сама меня знакомила с этим йогом, который контролировал мой сон. Эти упражнения позволяют фрагментарно видеть будущее, видеть судьбы близких тебе людей. Там во сне я увидел смерть Блудова и хотел ее предотвратить, но это оказалось невозможным. Началось переплетение снов и реальности, свидетелем чего ты стала. – Мозгалевский исподлобья покосился на Полину, пытаясь уловить, поверила ли она.

Сбивчивое объяснение происходящего девушку вполне устроило. Хотя она и не поверила ни одному его слову, однако докапываться до истины было боязно, поэтому легкое помешательство со вспышками предвидения прочно утвердилось в ее сознании, как причина странного поведения Мозгалевского.

Полина дежурно погрустила о покойнике, порассуждала о том, как смерть отразится на его семье, как ей лучше одеться на похороны, и, узнав, что Мозгалевский пойдет один, исполнила легкий припадок ревности.

* * *

Гражданская панихида проходила в Большом траурном зале Центральной клинической больницы. Вдоль стены, ощетинившейся органными трубами, стояли венки, благоухающие розами, лилиями, гипсофилами, орхидеями и гвоздиками. Венки венчали черные ленты с золотыми буквами, ленты с триколорами, испещренные скорбными надписями. Зал украшали фиолетовые каллы, заказанные вдовой из Италии, в соцветие с темно-лиловым американским двухкрышечным гробом с двуглавым орлом в изголовье покойника.

Скрипичный квартет уныло тянул Баха, струной о струну нарезая минорный плач. Фиолетовый ящик с Блудовым высился на черном гранитном пьедестале, вдоль которого с обеих сторон стояли навытяжку парни почетного караула. Заправлял прощанием тощий господин в засаленном фраке и пожелтевших, некогда белых перчатках. Слева от гроба толпились приглашенные, дожидаясь начала церемонии. Пряча в ладошки зевки, скорбно шушукались дамы. Печально покачивали головами мужчины, украдкой поглядывая на часы и телефоны.

Дирижерским жестом господин во фраке остановил музыкантов, предложив желающим подойти к микрофону и высказаться об усопшем. Первым слово взял Алексей Острянский, губернатор родного края покойного. Вывернув губы бантиком, дебелый субъект с рыбьими глазами причмокнул, вздохнул и, взглянув на гроб, ударился в повествование о постигшей регион, да и всю Россию, тяжелой утрате. Он повествовал про меценатство, поддержку социальных программ, увеличение рабочих мест, ответственный бизнес – все, что, по его мнению, олицетворял собой Михаил. Будучи сам детдомовцем, губернатор хорошо знал, что значит плечо и щедрость старших товарищей. Подъезды, героин и детская проституция для Леши Острянского давно канули в лету. Став интимным другом престарелого вождя парламентской партии, юноша оказался настолько талантливым и цепким, что смог быстро выбиться в депутаты, а затем и в хозяева региона. Поговаривали, что несколько лет назад Блудов позволил себе дерзость, в пьяном угаре бросив в лицо новоиспеченному губернатору: «Ну, Леха, поднялся ты с лоха до пидораса». Обидевшись, Острянский натравил на Блудова налоговиков с полицией и даже посадил двух Мишиных директоров. Однако Красноперов с трудом, но сумел примирить губернатора с обидчиком.

Следом за Острянским выступал референт патриарха Эдуард Державин, поведавший собравшимся о построенных Блудовым храмах, о его чистых помыслах, победе над страстями и вечной загробной жизни. Пока особо приближенный к Святейшему вещал о вечном, вдова кидала расстроенные взгляды на дверь в ожидании высокого гостя, скользко пообещавшего почтить, но запаздывавшего. В связи с его отсутствием слово передали сенатору от Ярославской губернии Эльдару Вшивцеву, которому специально пришлось прилететь из Швейцарии. Невысокого росточка сенатор походил на лохматое яйцо с рыжими подпалинами. Он поглаживал лицевую растительность и закатывал глаза в потолок, сбивчиво доказывая, что так любить Родину, семью и народ мог только Блудов. Еще один парламентарий, бывший Мишин бригадир по девяностым Ростислав Залуев, походил на взрослую самку гиббона, украшенную медалью «За заслуги перед Отечеством». Глухой утробный голос боксера-тяжеловеса заставил вздрогнуть даже скучающих дам из последних рядов.

– Дружба – это понятие круглосуточное. Это сказал Пастернак, – заурчал Залуев, двигая челюстями, словно кузнечными мехами. – А Миша всегда жил по понятиям. И даже смерть не может поставить под сомнение настоящую мужскую дружбу. Миша и мертвый останется нам другом. Мне сегодня сон приснился. Мишаня приходит и говорит, мол, пацаны, у меня все ништяк, чай-курить есть, будут проблемы – обращайтесь. Понимаете, Мишаня, это теперь наш ангел хранитель. За ним никогда не числилось гадских поступков, а за беспредел он спрашивал даже с воров. – Кто-то из скорбящих слегка дернул оратора за рукав. – Пусть я говорю не в ноты, но от души, душевно, как говорится, в душу. Братское сердце, мы с тобой. Он сейчас, в натуре, нас слышит, – депутат сморгнул слезу. – А кончить я хочу стихом нашего земляка, великого поэта Маяковского, тоже Владимира Владимировича: «До свидания, мой друг. Без руки и слова. Не грусти и не печаль бровей. В этой жизни умирать не ново, но и жить, наверно, не новей». – Затем Залуев с обидой, как показалось некоторым, сказал «благодарю» и, раскрасневшись, взял за руку завернутую, будто в черный шелковый бант, недоуменно хлопавшую влажными глазками, маленькую, с желтушным цветом лица и жиденькими ржаными волосами супругу Галину.

– Ты ничего не скажешь? – Мозгалевский подтолкнул локтем генерала, но тот, изобразив раздражение и досаду, лишь отвернулся.

Устроитель, смекнув, что публика подустала, предложил гостям попрощаться. Началось возложение цветов и целование покойника. Люди шли медленно, стараясь не ошибиться в нехитрых тонкостях ритуала.

– Говорят, нельзя целовать мертвого, – шепнула своему спутнику, важному господину в золотых запонках и с прошитой сединой шевелюрой, тонкая девушка, стоявшая позади Мозгалевского. – Можно трупным ядом отравиться. Ты как думаешь?

Важный господин икнул и сморщил скорбью лицо.

Гроб на катафалке перевезли в церковь при кладбище и, отслужив панихиду, предали земле.

Весна в этом году выдалась поздней. Слякотная зябкость жгучими червячками расползалась по нежным телесам прощавшихся. Дамы кутались в меха, господа, ежась и переминаясь с ноги на ногу, прятали подбородки в шарфы. Мозгалевский, стоя по щиколотку в сугробе, недвижно наблюдал, как в мерзлой глине тонет роскошный фиолетовый ящик.

– Витя обязательно что-то придумает, – отчего-то виновато шептала Вика в затылок Мозгалевскому. – Я его знаю, он сможет. Надо потерпеть. Ведь с Мишей… это ужасно.

– Мне кажется, я начинаю ему завидовать, – Мозгалевский кивнул на погребальную яму. – Для него уже все кончилось. Больше всего на свете он мечтал выспаться и уйти от этого мира.

– Прорвемся, – подхватил вдруг очутившийся рядом генерал. – Главное, не унывать. Время еще есть.

– Время – лишь доказательство неизбежности. Посмотри на них, – печально улыбнулся Мозгалевский, обводя взглядом толпу. – Богаты, могущественны, великолепны. Но абсолютно несчастны. Они перепробовали все, даже друг друга. Но, проходя через столько страстей и наслаждений, их души не насыщаются, а только распаляются, требуя ощущений еще и еще, все сильнее и сильнее, до безумного изнеможения, до адского пепла.

– Прекращай! Надо бороться. Мы справимся. Без вариантов, – словно мантры, нашептывал Красноперов.

– Остановите страсти, и для вас остановится мир. Мне кажется, у Миши это получилось.

– Хочешь за ним в яму? – зло перебил Красноперов.

– Возможно, но я не знаю. – Мозгалевский вдруг очнулся.

– Так шмальни себе в голову, и через три дня у тебя своя яма. Ни мира, ни страстей, ни опостылевших друзей. Ничего!

Мозгалевский, возвращенный к реальности, лишь тяжело вздохнул.

– Тогда сделай, наконец, выбор и твердо ему следуй, – яростно продолжал генерал. – А на слюнявку меня не бери! Или пуля в лоб, или победа над снами. Или смерть, или жизнь, пусть даже пестрая и ничтожная. Только избавь себя и нас от заунывных причитаний. В апостолы тебя не примут и за веру не сожгут, потому что в тебе ее нет. И бога нет. Есть только здесь и сейчас. Нет никакой души, есть только законы химии и физики. Удовольствие – вот весь смысл нашей жизни. Даже так называемая совесть всего лишь отражение нашего тщеславия. А твоя благостная мораль – лишь мелкое желание вознестись над этими позолоченными идиотами. Надо бороться за жизнь, а не пускать малодушные слюни. Согласен?

– Ты думаешь, можно что-то изменить? – прошептал Мозгалевский.

– А я, по-твоему, сижу сложа руки? Я, между прочим, башкой рискую, чтобы во всем разобраться, и, в отличие от тебя, не в каких-то метафизических смыслах. Я доберусь до всех этих психов, чего бы это мне ни стоило, – так же шепотом выдавил Красноперов.

– Кто это? – голос Владимира зашелестел громче.

– Что-то наподобие иезуитской секты. У них везде свои люди, в том числе и в спецслужбах. Крышуют их на самом верху, но если удастся перехватить среднее звено, то от них отрекутся. Мои ребята вышли на лабораторию в Донецке. Аппаратура прямо один в один как в Мавзолее. А еще какие-то платы, живой материал в пробирках, безымянные ампулы, таблетки непонятного происхождения.

– Врачей взяли? – со слабой надеждой в голосе спросил Мозгалевский.

– В этом вся загвоздка. Прошла утечка, за час их кто-то предупредил. Успели свалить, электронные носители и компьютеры вывезли. Охрана и местный младший персонал, кого удалось поймать, утверждают, что врачи и штатские были из Москвы. Эксперименты проводили над пленными, в детали аборигенов не посвящали. Некоторых потом расстреливали, кого-то вывозили в Россию. Местным говорили, что проводят синтез и испытание новых наркотиков, поэтому все подходили ответственно, с пониманием, вопросов лишних не задавали. Удалось установить двух профессоров из Института биологии гена, периодически выезжавших на территорию Донецкой народной республики. Я распорядился взять их под наблюдение, телефоны и кабинеты поставить на прослушку. Пока тихо, но это пока.

– Так взять их и тряхануть, – оживился Мозгалевский.

– А потом что с ними прикажешь делать?

– Давно ли ты стал сентиментальным? – усмехнулся Владимир.

– Представляешь, что начнется, если грохнуть в Москве их профессора? А по-другому не разойтись. Он тут же заяву в особку напишет. Да и людей надежных у меня мало, стукач на стукаче. Та еще похабная система. Поэтому действуем исключительно в рамках правового поля.

– Надо что-то делать, Витя, – заскрипел зубами Мозгалевский.

– Мальчики, поехали, – робко встряла Вика, кутаясь в шиншиллы.

Траурная публика уже рассаживалась по автобусам и лимузинам.

Поминки справляли в ресторане «Онегин», что в самом центре Москвы.

В малом зале накрыли стол на сорок персон, горели серебряные канделябры, потрескивал камин, украшенный глазурованными изразцами с небрежной патиной.

Вдоль кресел в две шеренги выстроились официанты в камзолах, с учтивыми и бесстрастными физиономиями, готовые подносить, подливать и подкладывать. Почтить своим присутствием память покойного явились известные деятели новой эпохи, не поспевшие на погребение. Первым номером шел выдающийся патриот Игорь Леонардович Подносов, скромно именующий себя последним Солдатом империи. Его яркий засаленный с позолоченной клипсой галстук обрывался на середине вываленного из жеваных брюк пуза. Телевизионный кумир постсоветской интеллигенции, маргинального пролетариата и экзальтированных пенсионерок предпочитал двадцатилетний английский виски. Два обжигающих яростным пламенем подзаплывших глаза в запале полемической страсти выныривали из кисельных берегов рыхлой физиономии Подносова, обнесенной седыми хлопьями щетины. Он мечтал сгореть в несущемся по Крещатику танке, подбитом американцами, но, поскольку на Украину его не пускали, Подносов героически сражался с бандеровщиной на передовых федеральных каналов и столичных рестораций.

Поминальная трапеза являла образец русского хлебосольства. Гостям была предложена икра белужья с блинами пшеничными, маринованные в белом вине морские гребни с кореньями, печень из страсбургской утки и копченая с дымком стерлядь, рыба породы драгоценной, за белизну ценимая и вязигою наполненная, а еще камчатский краб в самых изысканных исполнениях. Не успело благородное зелье расплескаться по бокалам, кряхтя и гремя стулом с места поднялся Подносов. Ему слегка за пятьдесят, но амплуа старца отрицало проявление всякой телесной бодрости.

– Дорогие мои, – Игорь Леонардович свысока обвел всех отеческим взглядом. – Хотя с Михаилом мы были знакомы недолго, но для меня он стал почти сыном. Если говорить языком православным, чадом духовным. Еще в самом начале нашего общения он поведал о своей жизни, трудной, страстной и жаждущей. Человек он был эпохальный. Великий Советский Союз дал ему образование, закалку, сделал настоящим воином, который с мечом в руке встретил подлое уничтожение Красной империи. Для нашего друга это стало колоссальным потрясением и глубокой личной трагедией. Но что мог сделать он один и сотни истинных патриотов, когда империя зла, опираясь на своих либеральных сатрапов, несметными стаями коршунов принялась рвать трепещущую плоть нашей Родины. Сильным, настоящим советским людям в этих страшных пожарищах оставалось встать на защиту своих семей, деревень и городов, сохранив их для будущего красного ренессанса. – Подносов затряс стаканом, круша невидимых врагов палящим взором. – И Миша ринулся в пучину гражданской войны за землю и заводы. Вышел победителем и, омыв окровавленный ястребиный лик, вернулся к народу белым голубем созидания.

– Что он несет? – пробормотал Мозгалевский, топорща плечи, словно желая заткнуть ими свои уши.

– И когда Владимир Владимирович Путин призвал на помощь всех наших святых, наших героев, мучеников-добровольцев, своими телами заслонявших фашистские дзоты на Курской дуге, юных комсомольцев, запытанных в застенках гестапо, Зою Космодемьянскую, генерала Карбышева, маршала Жукова, космиста Лаврентия Берию и великого Сталина, и тогда Михаил Блудов снова ушел на незримую войну за возрождение России. Он стал одним из немногих, кто сумел постичь сакральные смыслы, услышать пульсирующую Вселенную. И если Владимир Путин – это сталинский сокол, то Блудов стал соколом Путина.

В конце стола идиотским смехом брызнула переливающаяся бриллиантами юная барышня, и все с еще большим вниманием устремили слух к Подносову.

– Для нашего дорогого президента Россия – последний рубеж, который может оставить лишь трус и предатель, – продолжил витийствовать Подносов. – Михаил был человеком небедным и мог бы купаться в роскоши в любом уголке мира, крутить романы со сладенькими мулаточками, гулять по Бродвею, запивать устрицы пина-коладой, здороваться за ручку с американскими президентами, но Михаил мужественно предпочел остаться с нашим лидером и народом. Я всегда говорил и продолжаю утверждать, что бессмертие возможно только в синтезе электробритвы и святого причастия. – Подносов осекся, зашлепав губами по расплескавшейся мысли.

– Он тоже из этих? – Мозгалевский толкнул генерала в бок.

– Не думаю. Шизофреников не прививают, может, слышал что-то где-то, – поморщился Красноперов.

– Битва за небеса творится на земле, – вмиг собравшись, продолжил Подносов. – И Миша вышел из нее победителем. Я как православный сталинист убежден, что мы еще обнимемся с нашим другом и поднимем знамя Красной империи над всеми горизонтами времени и пространств. – Задыхаясь от восторгов, Подносов зажмурился и, встряхнув лед в стакане, махом осушил.

Стол зазвенел посудой и приборами, господа и дамы погрузились в пищеварительную нирвану.

Андрей Абрамович Сливкин, принявший поминальную эстафету, был не столь популярен, как товарищ Подносов, но не менее преуспел на политическом рынке олигархической России. В середине девяностых он придумал выдвигать на выборы против богатых кандидатов их однофамильцев, как правило, деклассированный элемент, таким образом, чтобы в избирательных бюллетенях сливкинский спойлер шел перед подлинным претендентом на мандат, сводя его шансы к нулю. За снятие «дублера» Андрей Абрамович просил денег. Как правило, люди платили, но попадались и те, кто не мог оценить всю нетривиальность бизнес-модели. И тогда Сливкина били, иногда жестоко, иногда арматурой. В очередной раз коротая время на больничной койке, Андрей Абрамович решил пересмотреть выборную концепцию, начав предлагать свои услуги не основному кандидату, а его конкурентам. Дело пошло бойко, бескровно и менее волнительно. Затем Сливкин начал клепать идеологических «дублеров» оппозиционных партий, дробя электоральное единство, параллельно организовав фабрику по подделке подписей избирателей, необходимых для выдвижения кандидатов. В огромном ангаре сотни студентов, меняя руки, вносили в подписные листы данные граждан нужного региона и расписывались за них. Через пару лет в России практически не осталось ни одной политической партии, за исключением «Единой России», которая бы не являлась клиентом Сливкина. В Кремле по достоинству оценили таланты Андрея Абрамовича, призвав его на тайное государево служение. Корпорация Сливкина по производству подписей, партий и кандидатов стала одной из скреп суверенной демократии. Его однажды даже попросили поучаствовать в президентских выборах. Он занял последнее место, получив голоса россиян в пределах погрешности и тем навсегда утолив жажду публичной славы и народной любви. Личным амбициям Сливкина стало тесно в застенках чужих авантюр. И тогда Сливкин взалкал власти, тайной и могущественной, организовав масонскую ложу «Свободный Восток». Сняв офис в бывшем особняке князя Юсупова, заказав бутафорских шпаг, масонских ошейников, серебряных перстней с циркулями и глазами, Сливкин принялся вербовать в тайное братство мелких чиновников, торгашей, философов и графоманов, обещая им покровительство во службе и делах. Но новые кадры в «вольные каменщики» быстро иссякли, и Сливкин, презрев священные законы конспирации, принялся зазывать неофитов через рекламу в интернете. Слава главного российского масона, несмотря на всю идиотичность, стала для Андрея Абрамовича источником вдохновения и тех сакральных смыслов, о которых так любил рассуждать Подносов. Однако Верховный приор «Свободного Востока» вдруг столкнулся с жесткой конкуренцией со стороны Великого командора «Вселенской ложи» господина Трушкина. В лихие девяностые на заре своей адвокатской карьеры Жора Трушкин поселился на нарах по подозрению в убийстве двух старух, чьи квартиры странным образом оказались переоформлены на будущего предводителя вольных каменщиков. Но трупы бабушек не нашли, и Трушкина отпустили. Когда великий командор осознал, что победить Сливкина в честной борьбе не удастся, потрошитель старух решился на революцию в мировом масонском движении, записывая в священное братство всех желающих дам. Такого удара под дых Сливкин никак не ожидал. Великому приору лишь оставалось кусать локти, корить себя, что первым не додумался до такой очевидности, и обвинять конкурента в отступлении от вековых законов «бессмертной семьи».

Блудов и Сливкин познакомились на выборах смоленской Думы, куда с подачи Великого приора Миша шел под лозунгом «Имя мое Регион». Многолетнюю дружбу Андрея Абрамовича с Блудовым удавалось поддерживать обещаниями сделать последнего губернатором Московской области.

Поминая брата, ушедшего на «Восток Вечный», господин Сливкин блуждал высокопарными словами, огрызками чужих мудростей и придуманными им по ходу цитатами из Ветхого Завета. Когда его эпическая речь приближалась к финалу, в зале появился долгожданный вдовою гость – федеральный министр и земляк покойного Антон Алмазов.

Антон Артурович имел окладистую бороду, четверых детей, излишний вес и славу педераста, навеянную завистниками и светскими хроникерами. Вдова, подскочив с места, принялась хлопотать вокруг министра, высвобождая из-под мужниных родственников два стула, чтобы уместить необъятные телеса Антона Артуровича.

– Мерзкое время, – Мозгалевский презрительно покосился на Алмазова. – Модно быть сталинистом, масоном, педерастом. Сегодня вообще модно быть кем-то.

– Время как время, – пожал плечами Красноперов, собираясь с мыслями. – Послушай, Вов. У них в Донецке не одна такая лаборатория была. Слишком много там бесхозного человеческого материала. Накроем мы их, и в Москве будем копать до талого, кто бы за ними ни стоял. Ты мне веришь?

– Верю или нет, разве это что-то изменит? – вздохнул Мозгалевский. – Надеюсь, что у тебя получится. Но порой мне кажется, что ты боишься докопаться до истины.

– Это не страх, скорее разумная осторожность. Сам пойми, приходится идти по минному полю. Если я завтра погибну или окажусь в Лефортово, то легче никому не станет.

– Правильно. Не ты же следующий за Мишей в деревянный ящик.

– Сдохнуть надо за тебя или спасти? Вова, ты определись, а не включай обиженную барышню. Думаешь, меня от Жукова не тошнит? У Вики, что ни утро, то истерика: печатная машинка, койка в тараканьей коммуналке и ухаживания всякого пролетарского сброда.

Мозгалевский виновато отвел глаза, вспомнив бессонные ночи атомного маршала с Катей Климовой.

– Не замечал за тобой раньше столь нежных беспокойств, – стараясь удержать дрожь в голосе, молвил Владимир.

– Сны отравили наши души. Кругом липкое паскудство, а внутри горький холод. Все вдруг стали чужими, не способными услышать, понять и спасти. У меня остались только ты да Вика. Я хочу сделать ей предложение. Долго сомневался, взвешивал, но почему-то смерть Миши меня убедила окончательно.

– Поздравляю, – Мозгалевский пожал плечами.

– Как только завершат ремонт в бывшей хате Жукова, в Доме на набережной, отметим сразу и новоселье, и помолвку. Только ей не говори, пусть будет сюрпризом.

Глава 36. Не смеет раб менять того, что сделал царь

Последние несколько недель Лубянка, словно адская фабрика, не затихала ни на минуту и ночью, разливаясь огнями, сотрясаясь громыханием сапог, моторов и дверей. Лаврентий Павлович спал по три-четыре часа в день, обуреваемый приливом сил, идей и энтузиазма. Он работал за пределами человеческих возможностей, просчитывая ситуацию на несколько месяцев вперед. Кто бы ни сталкивался с Берией в эти дни, не мог про себя не отметить явную одержимость атомного маршала; будто бы сотня бесов, вселившись в этого человека, рвалась наружу в каждом движении тела и мысли, при этом питался Лаврентий Павлович крайне редко. Причина такого поведения Берии – первитин, к инъекциям которого атомный маршал прибегал несколько раз на дню. Первыми, кто стал использовать наркотики, а именно метамфетамин для укрепления боевого духа, бесстрашия и выносливости, стали нацисты, запустившие в массовое производство бодрящую дурь под коммерческим названием «Первитин». Основными его потребителями сделали танкистов, летчиков и разведчиков вермахта, которым первитин поступал в виде шоколадных плиток. Всего немецкая фармацевтика поставила на фронт тридцать пять миллионов упаковок Panzerschokolade (танкового шоколада). Вожди рейха предпочитали первитином колоться. Метамфетамин получил признание и в японской армии. Первый раз Берия попробовал трофейный Panzerschokolade в 43 году, когда инспектировал фронт. Ощущения пришлись по вкусу атомному маршалу, но промышленный синтез метамфетамина в СССР запустили только в 1946 году.

Гибель Сталина кардинально изменила политическую ситуацию в стране. Вместо подвала Лубянки, куда отец народов собирался спустить Берию, Маленкова, Булганина, Хрущева, Микояна, Молотова и прочих верных своих собутыльников, Лаврентий Павлович поднялся на вершину власти, став полным владыкой карательного левиафана – главой всей репрессивной машины страны.

Кончина семидесятичетырехлетнего Иосифа Виссарионовича протекала долго и мучительно. Берия с Хрусталевым целые сутки не пускали врачей к терзаемому ядом вождю. Когда же медики приступили к реанимации, они могли лишь наблюдать предсмертную агонию отравленного декумарином Сталина. Единственный человек, который мог стать на пути заговорщиков и оперативно вызвать врачей, – генерал Косынкин, но за две недели до смерти своего хозяина он сам получил лошадиную дозу яда.

Торжество Берии не знало предела. Останься жив Сталин, уже весной-летом атомный маршал стал бы главным фигурантом дела о заговоре «врачей-отравителей» и мингрельского дела. Но и праздновать победу Берия не спешил, понимая, что смерть Сталина только открывает дорогу к власти, за которую предстоит еще побороться. Спасенные им от грядущей сталинской чистки верные соратники в трусливом трепете наблюдали, как Берия стремительно захватывает диктаторские полномочия в стране, но уступать власть в советской империи никто из них не желал.

Вечером пятого марта в Кремле началось экстренное совместное заседание Пленума ЦК КПСС, Совмина и Президиума Верховного Совета. На место вождя заступило «коллективное руководство». Еще не остывшее кресло Председателя Совета Министров СССР, по предложению Берии, занимает Маленков. Его первыми замами становятся Молотов, Булганин, Каганович и сам Лаврентий Павлович. Следующее решение, принятое на экстренном заседании, – объединение Министерства государственной безопасности и Министерства внутренних дел в единое ведомство под руководством Берии. Военным министром вместо Василевского назначается Булганин, первым его замом – Жуков.

Фактическая власть в Стране Советов оказалась поделена между Берией и Маленковым. Однако все понимали, что Георгий Максимилианович всего лишь опереточный лидер бутафорской советской демократии.

Завладев главным чекистским мандатом, Берия не медлил ни секунды. Старый соратник нового министра внутренних дел еще по репрессиям 38 года Владимир Деканозов во главе большой группы оперативников вылетает в Тбилиси. Наручники надели на всю партийную верхушку Грузии. Тех, кто имел отношение к расследованию мингрельского дела, этапировали в Москву. Само дело прекратили, обвинения сняли, обвиняемых отпустили. И «врачи-отравители» тоже оказались ни при чем. Дело закрыли, разоблачающие Берию материалы уничтожили, «извергов рода человеческого» возвратили на прежние должности. Семьдесят генералов, отличившихся в масштабном мародерстве и грабеже, по приказу Берии получили свободу, реабилитацию и восстановление на службе. В грядущей схватке за власть благодарные военачальники были Берии очень кстати.

Весть о смерти Сталина стала счастливой неожиданностью для многих лефортовских узников, прежде всего для бывшего министра государственной безопасности Виктора Семеновича Абакумова, вины не признавшего, отказавшегося давать показания на коллег и на самого Берию. Однако мужество и преданность верного ему до конца Абакумова Берия не оценил. Как бы героически ни держал язык за зубами Виктор Семенович, но новому хозяину Лубянки понадобился подходящий «стрелочник» – организатор репрессивных бесчинств, главный фальсификатор политических дел послевоенного периода, поэтому легендарному предводителю Смерша свобода так и не улыбнулась. А еще Берия патологически не любил гордецов. Из дела Абакумова вывели и освободили заместителей начальника контрразведки Леонида Райхмана и Андрея Свердлова, а также Наума Эйтингона.

В объединенном МВД Берия организовал отдел, отвечающий за проведение актов индивидуального террора и диверсий, начальником которого стал Павел Судоплатов, а его замом только что освободившийся из заключения Эйтингон. С отделом убийц и террористов теперь соседствовало созданное Берией Девятое управление МВД, монополизировавшее охрану первых лиц в Стране Советов. Передвижения, встречи, разговоры, личная жизнь каждого партийного бонзы, министра и военачальника теперь оказались под чутким контролем министра внутренних дел Берии. Отныне устроить отравление, «самоубийство» или автокатастрофу для чекистов Судоплатова не составляло ни малейшего труда.

Кадровые чистки в силовых структурах приобрели невиданный размах. В один день, 19 марта, Берия сменил всех глав МВД союзных республик и шестидесяти семи регионов Российской Федерации. Своего друга Пашу Мешика, который последние несколько лет организовывал лагерные «шарашки», Берия сделал министром внутренних дел Украины, Владимира Деканозова поставил главой МВД Грузии. Серго Гоглидзе возглавил Третье управление МВД, отвечавшее за контрразведку в армии и на флоте, то есть за сбор компромата на всех военачальников. Шизофреник и садист Лев Влодзимирский стал заправлять Следственной частью по особо важным делам МВД. Особое доверие Лаврентий Павлович оказал Богдану Кобулову, назначив его своим первым заместителем по МВД, своей правой рукой.

И уж, конечно же, Берия не преминул свести счеты со всеми, кто старательно и не очень рыл ему могилу. Сразу же создает мобильные следственные группы по пересмотру дел, находящихся в производстве МВД. Давний враг Сергей Огольцов немедленно уволен, а затем вместе с Лаврентием Цанавой арестован по обвинению в убийстве Михоэлса. В Лефортовскую тюрьму заперли и незадачливого Мишу Рюмина, обвиненного в фабрикации «дела врачей» и «грубейших извращениях советских законов». Берия лично допрашивает Рюмина, требуя от него показаний на Игнатьева, который пока только лишь выведен из состава ЦК. Игнатьев – человек Маленкова, и на последнего Берия как раз и рассчитывал получить разоблачительные показания, если удастся «признаниями» Рюмина прижать Игнатьева.

Руководить секретариатом объединенного МВД Берия доверил своему старому соратнику Степану Соломоновичу Мамулову. Из восемнадцати замов, доставшихся ему от двух силовых ведомств, Берия оставил только четверых: Кобулова, Круглова, Серова и генерала армии Масленникова, отвечавшего за войсковые подразделения МВД.

Органы госбезопасности получили решающее слово при любых назначениях государственных, партийных и хозяйственных кадров. Спешно подбираются преданные Лаврентию Павловичу кадры, должные обеспечить Берии поддержку большинства на грядущем пленуме и съезде партии. Конвейером пошел массовый сбор компрометирующих материалов на партийных функционеров. По реформе, инициированной министром внутренних дел, готовилось замещение руководителей национальных республик аборигенами. Отныне делопроизводство переходило на тамошние языки и партноменклатура, не в полной мере владеющая местными диалектами, подлежала отзыву в распоряжение ЦК. Подобная политика грозила обернуться децентрализацией советского государства, зато гарантировала широкую поддержку Берии национальными элитами.

Берия замахивается на создание собственной армии, не уступающей по числу и в оснащении регулярным войскам, нужны лишь веские причины, чтобы получить одобрение ЦК и Совмина. Как говорили древние римляне, отчаянные времена требуют отчаянных мер. За колючей проволокой находились два с половиной миллиона советских граждан. По указанию Берии спешно готовится проект амнистии, освободить тех, чье наказание не превышает пяти лет, остальным сидельцам срок наказания уполовинить. Миллион триста тысяч зэ ков обретают немедленную свободу. На контрреволюционную интеллигенцию, священников и прочий чуждый большевистской морали элемент амнистия не распространялась.

Так как ГУЛАГ лишался большей части рабочих рук, Берия замораживает строительство железнодорожных и автомобильных дорог Сибири и Дальнего Востока, в том числе Полярной железной дороги, на которой трудилось 80 тысяч заключенных и уже затрачено 42 миллиарда рублей. Забросили масштабные проекты по созданию Главного туркменского канала, Волго-Балтийского водного пути и Самотечного канала Волга – Урал. Все строительные и производственные предприятия, на которых вкалывали каторжане, Берия передает в ведомство гражданских министерств.

Полчища уголовников должны обрушиться на столицу и ее окрестности, где есть чем поживиться. Ожидаемый разгул бандитизма предполагал увеличение подчиненных лично Берии внутренних войск, дислоцированных в Москве и Московской области, в десять раз. И хотя Лаврентий Павлович не сомневался ни в трусости Булганина, ни в преданности Жукова, он слишком хорошо знал эту сучью генеральскую породу, замешанную на зависти и страхе нелюбовь к нему военного люда.

Пока же главной силовой опорой оставалась подчиненная ему дивизия Дзержинского и полк внутренних войск, базировавшийся в Лефортовских казармах. За армейские части Берия тоже не переживал, пока командующим Московским военным округом продолжал оставаться его человек, выходец из НКВД генерал Павел Артемьев, должный обеспечить лояльность министру МВД в случае чрезвычайной ситуации.

Лаврентий Павлович знал толк в государственных переворотах. Он прекрасно понимал, что взять власть в стране можно только опираясь на партию и действуя именем партии. За несколько месяцев Берия планировал сформировать свое большинство на внеочередном съезде КПСС, который он собирался созвать осенью. Силовые подразделения и спецслужбы Берия рассматривал как весомый аргумент для членов ЦК при выдвижении его Генеральным секретарем и Председателем Совета Министров. Берия не сомневался, что Президиум ЦК примет его волю. Единственный, от кого следовало бы избавиться в первую очередь, – Маленков, со смертью Сталина возглавивший правительство не без протекции Берии, но имевший свои виды на верховную власть. Как полагал Лаврентий Павлович, показаний Игнатьева на Маленкова как на главного закоперщика «дела врачей» и «Ленинградского дела», вполне хватит для устранения конкурента на большевистский престол. К несчастью для Берии, это понимал и Маленков.

– Разрешите, Лаврентий Павлович, – постучавшись, секретарь Муханов робко вошел в кабинет. – Прибыл товарищ Молотов.

– Зови сюда нашу каменную жопу. – Берия, потирая руки, поднялся с кресла.

Через минуту явился министр иностранных дел.

Молотов состоял из английского костюма темно-синей шерстяной материи, холодной обездвиженной овальной физиономии земляного цвета с высоким лбом и глубокими залысинами, культурно подстриженных усиков и торчащего на переносице золотого пенсне. Вячеслав Михайлович был немного растерян, что, однако, мог уловить только человек, хорошо его знавший.

– Спасибо, что приехал, дорогой, – Берия развязно обнял гостя. – Сам понимаешь, ни минуты покоя, даже в Кремль не вырваться, да и не поговоришь там толком.

– Понимаю, понимаю, – неуклюже развел руками Молотов.

– Присаживайся. Чай, кофе, коньяк? – Берия указал на ближайший к нему стул.

– Спасибо, Лаврентий. Пожалуй, чаю.

– Как Полина? Пришла в себя? – заботливо поинтересовался Берия о недавно освобожденной из заключения жене Молотова Полине Жемчужиной.

– Все хорошо, осваивается, сейчас здоровье поправляет в санатории. Я очень благодарен за твое участие.

– Какие могут быть благодарности, Слава? Ты же знаешь, как я к ней всегда относился. Полина – одна из самых умных и преданных партии коммунисток. Если бы не Игнатьев, то вытащили мы бы ее гораздо раньше. Сколько раз я пытался помочь, но все упиралось даже не в Сталина, а в позицию Маленкова, который верховодил Игнатьевым. – От первитина у Берии трещали зубы и таращились глаза. – Ты всегда был для Маленкова главным конкурентом в борьбе за партийный аппарат, поскольку такого веса и авторитета, как у тебя, достичь в честной партийной дискуссии он бы никогда не смог.

– Я бы не стал делать столь категоричных выводов. Тогда пострадало много честных коммунистов. – Молотов окинул взглядом кабинет.

– Не беспокойся, Слава, здесь не пишут. Ты не хуже меня знаешь, что случайных жертв не было, – Берия нежно оскалился собеседнику. – Даже после смерти Кобы мне стоило больших усилий освободить Полину, добиться твоего назначения первым зампредом правительства и вернуть тебя на главу МИДа.

Молотов медленно, молча и аккуратно положил в чашку лимон и сахар.

– Я хотел показать тебе кое-какие документы. – Берия обошел Молотова и достал из закрытого на ключ ящика стола увесистую папку.

– Что здесь? – развязывая тесемки, Молотов внимательно и настороженно посмотрел на Берию.

– Игнатьев формировал на тебя компромат по ликвидации Валенберга, собирал показания и материалы о распоряжениях, которые ты давал Абакумову о необходимости устранения шведского дипломата.

– Ты же знаешь, Лаврентий, что это сталинская комбинация, и я не мог поступить иначе, в противном случае…

– Там в самом конце интересная справка о трехстах семидесяти двух подписанных тобою расстрельных списках, что является абсолютным рекордом в борьбе с врагами народа. А еще собраны материалы по твоему участию в «Ленинградском деле».

– Но это же абсурд! С «ленинградцами» расправились Маленков и Хрущев, мы же были лишь преданы воле Сталина. – Молотов начал заикаться от охватившей его паники.

– В сумасшедшем доме самое главное успеть первым надеть белый халат, который и решил примерить Маленков. А мертвые по счетам не платят, к ответу призовут живых.

– И что ты предлагаешь? – Молотов вперил помертвевший взгляд во всесильного министра внутренних дел.

– Необходимо отстранить Маленкова от власти. Абакумов и Рюмин дадут нужные показания. Круглов, который собирал на тебя материал, арестован. Игнатьев отстранен, но на свободе. Возьмем его – сдаст Маленкова. Кто-то же должен ответить за уничтожение лучших партийцев. Но без поддержки партии я бессилен.

– Нам срочно нужен съезд! – Молотов ухватился за стакан остывшего чая.

– Нужен, но только после того, как получим компромат на Маленкова и сформируем наше большинство к будущему съезду.

– Может и выгорит. – Молотов снял пенсне, ища в нагрудном кармане салфетку для линз.

– Должно выгореть, если не хочешь публичного процесса, после которого тебя поставят к стенке за все сталинские перегибы. Мы находимся на преинтереснейшем историческом распутье. Кто выступит против партии, тот ее и возглавит. На съезде ты должен прочитать доклад, разоблачив сталинские преступления, назвав их исполнителей – Маленкова, Хрущева, Абакумова, Игнатьева. Тогда я смогу тебе гарантировать пост Генерального секретаря, а сам возглавлю Совет Министров. И мы начнем новую эпоху советской демократии.

– Но пока Булганин контролирует армию, могут возникнуть непреодолимые обстоятельства. – Молотов усиленно натирал салфеткой пенсне. – Генералы не очень-то к нам расположены.

– Тогда воякам придется иметь дело с внутренними войсками, но, думаю, до этого не дойдет. До съезда необходимо вывести из игры Булганина, министром обороны назначить Жукова.

– Вывести из игры? – Молотов насупился.

– Или компромат. Николай Александрович ведь у нас большой любитель несовершеннолетних балерин, а еще в таком возрасте часто случаются инфаркты. – Берия причмокнул. – Из Жоры получится отличный министр обороны. Кому, если не маршалу Победы, возглавить доблестную советскую армию.

– С этим трудно не согласиться, Лаврентий.

– Мало соглашаться, надо действовать. Есть надежда, что у Маленкова найдется здравый смысл поумерить властные аппетиты, но пока рассчитывать на это не приходится. Ты знаешь, Слава, мои самые дружеские чувства и к тебе, и к Полине, поэтому я так с тобой откровенен.

– Я всегда это ценил, и на мою поддержку ты всегда можешь рассчитывать.

– Да, чуть не забыл. – Берия вынес из комнаты отдыха большую корзину с вином и фруктами. – Подарок от грузинских товарищей. Сегодня самолетом доставили. Отправь Полине, здесь превосходное «Александроули», это же ее самое любимое вино. Видишь, все помню.

Соратники обнялись, и Берия проводил Молотова до двери приемной.

Глава 37. Никто из нас не откажет тебе в погребальном месте

Мозгалевский стоял перед пышной пестрой клумбой цветочного магазина, выбирая букет на помолвку Виктории и Красноперова. Орхидеи, хризантемы, розы с невероятным сочетанием всех родов и оттенков флоры благоухали роскошью и богатством. Через несколько дней вся эта безумная нежность будет гнилостно разлагаться на столичных помойках. Живые цветы Мозгалевский никогда не любил как напоминание мгновенной бренности красоты, страстей и денег. Он уже полчаса рассматривал букеты, безуспешно пытаясь нащупать настроение момента, отражавшее его отношение к генералу и к Вике. Запутавшись в эстетических исканиях, Мозгалевский попросил упаковать огромную корзину белых роз. Звонок Красноперова застал его на кассе.

– Ты где? – раздался взбудораженный голос.

– В ГУМе.

– Отлично. Немедленно выходи в сторону храма Василия Блаженного, мы сейчас подъедем.

В предчувствии судьбоносных новостей, с корзиной наперевес, Мозгалевский поспешил на улицу, где, мерцая маячками, уже дожидался кортеж Красноперова. Передав цветы выскочившим ему навстречу мордоворотам, Владимир нырнул в головной бронированный «Мерседес», за рулем которого сидел сам генерал.

– Садись, по пути поговорим. Лишние уши ни к чему. – Красноперов словно оправдывался за отсутствие водителя и охранника.

Не успел Мозгалевский захлопнуть за собой дверцу, как кортеж, повизгивая сиренами, сорвался с места, презирая светофоры и встречные полосы.

– Что за спешка? – аккуратно поинтересовался Мозгалевский, боясь обжечься о новости, распиравшие его товарища. – Мы же на новоселье?

– Это успеется. Есть вещи более интересные, – загадочно улыбнулся генерал, прибавляя газу. – Сейчас заглянем в одно место.

– Не томи, Георгич, – сдался Мозгалевский. – Достали меня твои ребусы.

Машины выскочили на Волгоградский проспект, несясь в сторону области.

– Я решил не дожидаться у моря погоды и дал команду своим ребятам доставить одного из наших мозгоправов на разговор.

– Каким ребятам? Каких мозгоправов? Ты же сам говорил, что кругом стукачи. Понимаешь, чем это чревато?

– Что за натура у тебя, Вова? Вечно всем недоволен. Пацаны проверенные, не в штате, все в розыске по линии Интерпола, по особо тяжким. Выполняют щепетильные поручения, я их за это прикрываю документами и грею баблом. Все подробности тебе знать не обязательно. У ребят отличный опыт по проведению спецопераций здесь и на Украине.

– Он имеет отношение к лаборатории? – с недоверием промолвил Мозгалевский.

– Самое прямое. Засветился в Донецке после того, как мы разнесли ту адскую лавку, о которой я тебе рассказывал. Курировал вывоз оставшегося оборудования и биологического материала в Россию. Два дня назад вернулся в Москву.

– И где он сейчас?

– У нас на базе. Сам хочу его допросить, а ты послушаешь, чтобы я ничего не упустил.

– Что еще о нем скажешь? – нетерпеливо поторопил Мозгалевский генерала.

– Денис Поребриков, 1975 года рождения, доктор биологических наук. Заведующий лабораторией редактирования генома НИИ имени Кулакова.

– Так это главный центр по ЭКО, там недавно Кабаева двойню родила. Но при чем здесь ЭКО и дримеры?

– Смотри, Вова, приходит пара, которая не способна к естественному зачатию, сдают свой материал для искусственного оплодотворения в пробирке. Только вместо одного эмбриона эти чертовы эскулапы производят десять, самый никудышный подсаживают в матку, а остальных пускают на генетические опыты.

– На какие?

– Официально – на самые благие. Во-первых, борьба с генетическими заболеваниями. Например, с наследственной глухотой. Находят ген в цепочке ДНК, запрограммированный на болезнь, и купируют его. Таким образом модифицированный эмбрион должен развиться в здоровый плод.

– И что же в том ужасного? – пожал плечами Мозгалевский.

– Да как ты не понимаешь! Плевать они хотели на слепых, глухих и прочих наследственных инвалидов. Речь идет о новой евгенике, создании высшей касты сверхчеловеков, бессмертных, не подверженных старению и болезням.

– Да ладно тебе, Георгич, – Мозгалевский разочарованно вздохнул. – Ну что за бред? Комиксов американских переел?

– Дурак ты, Вова, из бюджета на программу редактирования ДНК на ближайшие пять лет выделено сто тридцать миллиардов. Не миллионов, хочу заметить для особо тупых, а миллиардов. Короче, скоро сам все узнаешь.

Кортеж, выехав на окружную, остановился на ближайшей заправке.

– Оставь телефон в машине, через два часа нас заберут, – приказал Красноперов, перекладывая в бардачок из карманов мобильники.

– Покатайтесь по Москве и в 16.30 ждите нас на точке, – бросил генерал через плечо подскочившему к нему начальнику охраны.

Мордоворот молча кивнул, прыгнул за руль, и машины умчали прочь.

– Иди за мной, чтобы под камеры не попасть, – проговорил генерал, направившись в обход заправки, позади которой на технической площадке стоял под парами «крузак» с замазанными грязью номерами.

– Поехали, – скомандовал Красноперов сидевшему за рулем сухощавому парню в надвинутой на глаза бейсболке.

Всю дорогу ехали молча. Через несколько километров джип свернул с трассы, петляя по размякшим от дождей проселочным ухабам. Вскоре на горизонте возникла серая деревенька с покосившимися деревянными избами и кубическими домами из силикатного кирпича. «Крузак» остановился возле бетонного забора с широкими ржавыми воротами. После трех коротких гудков ворота заскрипели, пропуская машину во двор.

Возле строения с облупленной штукатуркой, больше похожего на сарай, стояли два видавших виды внедорожника. Закрывавший ворота человечек, одетый в потертый камуфляж, двигался так, будто ему стоило больших усилий оторваться от земли, инстинктивно озирался вокруг себя бессмысленным проваленным вовнутрь взглядом. Больше во дворе никого не было видно.

– Надень, – генерал протянул Мозгалевскому балаклаву и кивнул на Breguet. – А часы спрячь.

Владимир слегка замешкался, но натянул на голову маску, пахнувшую табаком и потом. То же самое сделал и генерал. Они вошли в дом.

Крытая веранда завалена ветошью, старыми тазами, кастрюльками и пустыми мутными банками. Потянув дверь, друзья оказались в обшарпанной каморке с окошком, занавешенным тряпкой, почти не пропускавшей солнечного света. В углу комнаты торчала ржавая буржуйка из грубой чугунины. Возле печки, затянутой паутиной, стояли две продавленные панцирные койки с прохудившимися грязными матрасами. В каморке царствовал кисловатый удушливый запах нечистот. Красноперов прошел на середину комнаты, брезгливо отодвинул в сторону половик, замаранный жирными черными потеками. Под ковриком оказался люк, скрывающий ход в подвал.

– Аккуратней, ноги не переломай, – прокряхтел генерал и первым полез в подполье.

Осторожно перебирая ногами ступеньку за ступенькой, Мозгалевский спустился вниз. Влажный едкий мрак вонью испражнений ударил в лицо. Красноперов на ощупь отыскал под потолком тумблер, и подвал озарился тусклым светом. Вдоль бетонных стен шли две металлические трубы, к нижней был прикован грузный господин, возле которого стояло цинковое ведро и бутылка с водой. Узник имел непропорциональную, стремящуюся к квадратной форме голову, почти лысую, с рваными пятнами щетины, оттопыренные уши, короткий рот с губами-складочками, мелкие рыбьи глазки и щегольский клубный пиджак. От неожиданного света он захлопал глазами, с паническим страхом рассматривая гостей.

Мозгалевский, памятуя встречу со Збарским, достал пачку сигарет, зажигалку и швырнул их пленнику. Тот суетливо подобрал, выковырял сигарету, высек пламя и сделал блаженствующую затяжку.

– Я не знаю, кто вы такие. И ни в коем случае знать не хочу. Но понимаю, что все в любом случае упирается в деньги. Я продиктую номер, и вам доставят нужную сумму. Это ваш бизнес, и я его уважаю, – дрожаще затараторил Поребриков, не вынимая изо рта сигареты.

– Слышь, пидор ушастый, твоя жизнь зависит исключительно от того, насколько ты с нами будешь искренен, – надменно начал генерал.

– Да, да. В этом не сомневайтесь, расскажу, спрашивайте. Что именно вас интересует? – прилежно пробарабанил словами Поребриков, обескуражив товарищей своей учтивой готовностью.

– Ты возглавляешь лабораторию редактирования генома. Чем она занимается? – спросил Красноперов.

– Здесь нет никакой тайны, – радостно подхватил пленник. – Последние годы мы разрабатываем методы изменения человеческого генома под конкретные задачи. Речь идет об удалении и замещении отдельных генов из ДНК, негативно влияющих на качество человеческой жизни. Например, наследственные заболевания, старение, пагубные пристрастия и тому подобное. Теперь мы можем полностью переформатировать человека. – Поребриков вдохновенно загремел наручниками.

– Таблетка бессмертия для дряхлого вождя? – Мозгалевский несдержанно вмешался в допрос.

– Я не стал бы так оглуплять многолетний самоотверженный труд выдающихся ученых. А вы разве не хотели бы жить двести, триста, пятьсот лет? – генетик дерзко дернул ушами.

– Не дай бог, – презрительно хмыкнул Владимир.

– Значит, вы не чувствуете своего предназначения, не несете ответственности за судьбы миллионов. Ведь многим кажется, что избавление от смерти – это сказочный дар, но на самом деле – это осознанное бремя, право лидеров и гениев. Остальным за глаза достаточно и пятидесяти лет, чтобы не быть обузой семье и государству. – Квадратная голова ученого надменно вздернулась.

– И вы тоже над этим работаете? – гневно вспыхнул Мозгалевский. – Вам мало мора от пластмассовой еды, убитой свалками и радиоактивными отходами экологии, болезней, отвратной медицины?

– А это все от неотрегулированного хаоса социума, когда жизненный потенциал кретина работяги, который за двадцать лет полностью исчерпывает свою полезность, равен запасу здоровья личности космического масштаба. Но зачем, скажите, лечить больных, когда невозможно прокормить здоровых? – не уступал пленник.

– В чем секрет этой технологии? – генерал с нетерпеливым напором снова вернулся к допросу.

– Во-первых, мы можем удалять из ДНК программные гены смертельных заболеваний. Во-вторых, замещать ген старения во фрагментах ДНК геномом определенных видов деревьев и хрящевых рыб, не подверженных биологическому увяданию, – горделиво доложил генетик.

– Вот тебе и сказки про рептилоидов, – крякнул генерал.

– То есть нашим бессмертным лидером скоро станет полудерево-полурыба? – присвистнул Мозгалевский.

– Это слишком примитивно и утрированно, – обидчиво поморщился Поребриков. – Увы, подобный сарказм способен дискредитировать самые великие научные достижения.

– Зачем вам лаборатория в ДНР? – сухо перебил генетика генерал.

– Видите ли, это закрытая информация, и я бы… – растерялся Поребриков, явно смущенный подобным поворотом.

– Ты что, живность, забыл, где находишься?! – взревел генерал. – Таблетку от молотка и паяльника изобретут не скоро.

– Конечно же, конечно. Простите меня, это все от духоты, спертого здесь воздуха, – испуганно залебезил Поребриков. – Я все расскажу. Дело в том, что в России мы связаны инертностью закона, который допускает опыты исключительно в рамках эмбрионального материала, но все эксперименты на сформировавшемся плоде в утробе женщины или над взрослыми добровольцами пока что запрещены. В непризнанных республиках таких ограничений нет, и это позволяет нам апробировать теоретические и лабораторные открытия на полноценном человеческом материале. Но одна из наших лабораторий разгромлена, поэтому все работы по ДНР временно приостановлены, пока не будут установлены и ликвидированы виновные. Проект находится на самом высоком контроле. Все работы лично курирует Мария Воронцова.

– Дочка Верховного? – с трудом процедил Красноперов.

– Так точно. От нас требуют немедленных результатов, а сами не могут обеспечить элементарной защиты от фанатиков и террористов, – заскулил Поребриков.

– Что ты знаешь о «нити времени»? – рыкнул генерал.

– До недавнего времени считалось, что память – это всего лишь результат генерации электрических импульсов, которые возникают между клетками головного мозга. Но в 2012 году открыли энграм-нейроны, которые являются физическими носителями воспоминаний. Ну, а дальше установили, что из этих информационных боксов наша память кодируется на входящую в структуру ДНК «нить времени». Несколько попыток пересадки чужих воспоминаний в мозг сформировавшейся личности потерпели фиаско. Два реципиента сошли с ума, после чего эксперименты остановили. Тогда наши специалисты предприняли попытку транзита информации из ДНК в шишковидное тело мозга, в котором генерируются сновидения. И результаты превзошли самые смелые ожидания, – хвастливо вздернул голову ученый.

– Кто отвечает за проект? – оборвал его Красноперов.

– Знаю только, что этой темой занимался Лев Моисеевич Вайнштейн, но вскорости проект засекретили, и кто сейчас к нему имеет отношение, сказать невозможно. Ходили слухи, что все специалисты, работающие в этом направлении, находятся под госзащитой и полностью изолированы от внешнего мира. Но это больше смахивает на какую-то дурацкую конспирологию. – Поребриков натужно засмеялся.

– Лев Моисеевич героически погиб, раздавленный самосвалом, – угрюмо изрек генерал.

– Я бы не верил всему, что говорят по телевизору, – едко ухмыльнулся генетик.

– Тебе что-то известно об этом? – снова встрял Мозгалевский.

– Если бы мне было что-либо известно, я бы не позволил себе высказывать подобные сомнения, – смело отсек Поребриков.

* * *

– Снова пустышка, – Мозгалевский с досадой пнул старый таз, валявшийся на веранде. – Что будешь делать с этим чертом? Отпустишь?

– Володь, пусть это тебя не заботит, – огрызнулся генерал. – Мне кажется, недоговаривает он про нашего Мефистофеля. Ну да ладно. Пацаны его поспрошают с пристрастием. Если чего и знает, то расколется до жопы, а там видно будет. Нужно еще пару недель, чтобы всех прошерстить.

– Ты так угробишь весь цвет российской генетики, – через силу улыбнулся Мозгалевский.

– Да и хрен бы с ними. Шарлатаны и сатанисты изобретают сверхчеловеков и их обслугу. О дивный новый мир!

Генеральский кортеж забрал друзей в условленном месте, и уже через полчаса они поднимались на лифте в новую квартиру Красноперова в Доме на набережной, что на улице Серафимовича.

Бывшая пятикомнатная квартира Жукова потрясала своей помпезной роскошью. Прихожая встречала гостей растительными витражами из эпоксидной смолы, окутывавшими огромное зеркало венецианского стекла. Просторная гостиная, как ковром, устлана мраморной плитой с нетронутым природным рисунком, разбегавшимся от нежно-молочного до насыщенно-трюфельного оттенков. Центральную стену украшал каминный портал из оникса, обвитого бронзовой виноградной лозой, оставшееся пространство занимали пустые книжные стеллажи, обрамленные резным багетом. Стена напротив представляла собой массивное панно из продольных спилов вековых деревьев, возле которого расположился широкий диван, обтянутый оливкового цвета кожей рептилий. На кухне по центру возвышалась островная барная стойка, обложенная каким-то редким синеватым камнем. И в вышине причудливыми огнями переливалась люстра с подвесками из цветного стекла. Здесь же стояли высокие бархатные кресла богатого винного оттенка. На стойке в серебряном ведре томились во льду несколько бутылок игристого и литр заморской водки, а рядом с ним икорка, рыбка, пармезан и прозрачные листики хамона. Стол сервировала горничная средних лет в накрахмаленном переднике, окинувшая их строгим, почти осуждающим взглядом.

– А гости где? – Мозгалевский засунул в рот кусок балыка.

– Не будет никого. Своим кругом, – все еще не мог согнать озабоченность с лица Красноперов. – Вика уже на подъезде. Давай бахнем.

– За твои царственные хоромы, – Мозгалевский выпил. – Суженая твоя уже видела?

– Нет еще, – крякнул генерал, откушав водки. – Это мой сюрприз на помолвку. Знаешь, я в свои сорок девять будто новую жизнь начинаю. Жил, словно примеривался, разминался, рисовал на полях и мысли-черновики, и мечты-черновики; комкал, зачеркивал, а поверх них малевал такую же чушь. А сейчас, да по мелованному листу, да золотым пером, да изящными буковками…

– Дай-то бог, – вздохнул Мозгалевский. – Ты, кстати, помнишь, что этой ночью меня арестуют при твоем непосредственном участии?

– Поверь мне, на месте Жукова я бы лучше застрелился, чем вписался в этот заговор. Но это история и решать уже не нам.

– Легко говорить, когда выбирать не приходится, – Мозгалевский обмакнул товарища испытующим взглядом.

Генерал хотел возразить, но в дверь позвонили, и, подхватив букет, он вприпрыжку поспешил открывать дверь. Из прихожей раздались восхищенные возгласы, счастливый смех, и через пару минут сияющая от восторга Виктория впорхнула на кухню.

– Боже, как здесь красиво! Как безумно красиво! – она крутила головой во все стороны и даже не сразу заметила Мозгалевского, а заметив, распахнула объятия.

– Вовочка, как же я рада тебя видеть, – Вика чмокнула Мозгалевского в щеку. – Вы решили отметить новоселье?

– И не только, – генерал интригующе улыбнулся возлюбленной.

– Как же это мило, мальчики. Хочу шампанского!

Красноперов хлопнул пробкой, и бокалы заиграли искрящей пеной.

– За наш новый дом, – улыбнулся генерал и обнял Вику.

– Ура! – выпалила девушка, сделав жадный глоток. – Я такую красоту видела только в Версале и в Эмиратах у парня моей подруги, он заместитель начальника пенсионного фонда в Туле.

– Нищая родина безумной роскоши, – съежился Мозгалевский то ли от водки, то ли от сказанного.

– Не гунди, Вовочка. Красиво жить – это целое искусство, и дело здесь не только в деньгах, – жеманно возразила девушка.

– Вика, – Красноперов торжественно прервал философствование возлюбленной. – До нашей встречи мне казалось, что жизнь износилась, воздух выдохся, чувства истлели, мечты протухли. Но благодаря тебе я впервые услышал трепет сердца. Ты словно отменила закон тяготения, бременем суеты и забот приколачивающий меня к земле. Каждый миг с тобой – это стремительный взлет в бездонную высь. – Красноперов запнулся, вспоминая зубренную накануне речь. – Женщина в нашей судьбе – это камень на шее или крылья за спиной. И ты… Короче, милая, в этой жизни я, кроме тостов, ничего не говорил. А еще волнуюсь, – Красноперов вынул из кармана пиджака изящную коробочку. – Будь моей женой. Единственной и самой любимой женщиной до конца жизни.

– Ой, Витенька. – Моргая глазами, полными слез, девушка открыла коробочку, тут же примерив кольцо с массивным бриллиантом. – Оно потрясающее!

– Так ты согласна? – сам едва сдерживая слезы, еле вымолвил генерал.

– И прямо всю жизнь ты готов меня терпеть? Честно, честно? – Мешая рыдания со смехом, она бросилась в объятия Красноперова. – Конечно, согласна.

Девушка перевела дыхание и осушила бокал:

– А Володя стоял себе такой хмурной, как будто бы и не знал. Вот артист!

Глава 38. Когда бьют в спину, промахов не бывает

Георгий Константинович проснулся в восьмом часу на рублевской даче в добром здравии и бодром расположении духа. После легкого завтрака на служебном ЗИСе он направился в министерство, наслаждаясь переливами соснового бора в нежных лучах утреннего июньского солнца. Прибыв на Знаменку, он неспешно поднялся в служебный кабинет. Не успел маршал усесться в рабочее кресло, как ему был подан душистый азербайджанский чай в серебряном подстаканнике и с дольками лимона на блюдечке императорского фарфора. Сделав пару глотков, маршал откинулся в кресле и нажал селектор, по которому тут же ответил адъютант.

– Слушаю, Георгий Константинович.

– Петя, пригласи ко мне машинистку.

– Товарищ Климова болеет. Я могу отправить за ней машину или вызвать замену.

– Давно болеет? – прокряхтел в трубку маршал.

– Со вчерашнего дня. Так мне вызывать другую машинистку?

– Пока не надо. – Жуков с досадой выключил селектор.

«Вот сучка эдакая! Пользуется моим расположением. Знает, что не выгоню. Дура дурой, а неприступна, как Брестская крепость. Может, замуж хочет. – Маршал мечтательно причмокнул. – А почему бы и нет? Дочки уже взрослые, жене – квартиру и содержание. После смерти Сталина партийная мораль уже не в моде».

От сладострастных грез замминистра обороны отвлекла требовательная трель кремлевской вертушки.

– Жуков слушает, – маршал осторожно процедил в трубку.

– Жора, ты чего такой мрачный? – задорно покатилось с другого конца провода.

– Горячо приветствую, Лаврентий Павлович, – бодро прочеканил Жуков. – Очень рад слышать, дорогой. Как у тебя дела?

– Справляемся. Утихомирили немчуру. Не могут они жить мирно без наших танков. Сейчас вроде успокоилось, но враги не дремлют, нужны жесткие показательные зачистки. Ну, это все лирика. Мне ночью звонил Хрущев. Сегодня срочно собирается пленум ЦК по вопросу антипартийной деятельности Игнатьева.

– Ты все-таки дожал Маленкова?

– Я их всех дожму. Куда они денутся? У меня через полчаса самолет, с аэродрома сразу в Кремль. Приезжай ко мне вечером, поужинаем. Я тебе две картинки подобрал. Рубенс и Ван Дейк. Пальчики оближешь. А я в этой мазне все равно ни черта не понимаю.

– Спасибо тебе, Лаврентий! – довольно крякнул Жуков.

– Судьбу благодари за друзей, которые помнят все ваши слабости, – засипело в трубке. – Слушай, не могу дозвониться до Паши Артемьева. Не знаешь, куда он пропал?

– Никак нет. Я немедленно выясню, – с адъютантской готовностью вызвался Жуков.

– Ладно, уже потом, – отмахнулся Берия.

– Может, тебя на аэродроме встретить?

– В твоем ведомстве дела и поважнее найдутся. Готовься принимать пост министра. Советская армия должна быть в надежных руках военачальников, а не выскочек и карьеристов.

– Как говорится, куда партия направит, – растроганно изрек маршал Победы.

– Направит, Жора, непременно направит. Я всегда держу слово. До встречи! – Берия отключился.

Жуков потер руки, вскочил и камаринской присядкой прошелся вокруг стола. Сей интимно-ликующий ритуал прервал нетерпеливый стук в дверь и явление на пороге кабинета Федора Безрука, начальника личной охраны Булганина.

– Да, входите, – смущенный Жуков опустился в кресло.

– Товарищ Булганин просит срочно зайти к нему.

Георгий Константинович хотел спросить, почему министр не позвонил по селектору или вертушке, но лишь выдавил: «Сейчас зайду».

– Прошу прощения, товарищ маршал. Дело крайней важности, и министр ждет.

Выматерившись про себя, полководец поднялся и вместе с Безруком вышел из кабинета.

В приемной министра толпились офицеры. Выделялись генерал-полковник Митрофан Неделин – командующий советской артиллерией, крепкий мужик с широким тамбовским лицом, цепким проницательным взглядом, в парадном мундире со звездой Героя, без прочих наград. Рядом с ним, что-то поясняя вполголоса, курил командующий войсками противовоздушной обороны Кирилл Москаленко. У генерал-полковника были совершенно шальные глаза, впалые щеки, вздернутый нос и острый подбородок. Юркими, мелкими движениями он то теребил верхнюю пуговицу мундира, то поправлял на голове упрямо взвихренную шевелюру. Чуть поодаль с жабьим спокойствием давил стул тучный, недавно назначенный заместителем главкома ВВС генерал-лейтенант Батицкий. В дальнем углу приемной за кофейным резным столиком сидел, насупившись, начальник штаба ПВО Московского округа генерал-майор Баксов.

– Здравствуйте, товарищи, – бодро приветствовал офицеров Жуков.

– Здравия желаю, товарищ маршал, – отозвались вяло и вразнобой.

Жуков недоуменно обвел взглядом присутствующих и толкнул дверь в министерские покои. Булганин расхаживал по кабинету, в раздумьях почесывая бородку. Проведя вчерашний вечер в возлияниях и обществе балерин, министр обороны пребывал в привычном похмелье и непривычно гнетущих мыслях. Уставившись на вошедшего маршала, Николай Александрович словно пытался что-то припомнить и только после неловкой паузы пригласил Жукова присесть.

– Спасибо, что зашел, Георгий, – глупо начал Булганин, не зная, как повести разговор. – Коньяк будешь?

Не дожидаясь ответа, Булганин разлил по рюмкам. Министр выпил залпом, Жуков лишь пригубил.

– Вот что, Георгий Константинович, имею тебе сказать. – Булганин стал нервно расчесывать эспаньолку. – Во-первых, я говорю с тобой как член Президиума, а во-вторых, от имени Президиума ЦК. – Министр вновь споткнулся, выбирая подходящие слова. – Дело в том, что имеется достоверная информация, что Берия, опираясь на подразделения внутренних войск, находящиеся под его командованием, готовит смещение руководителей партии с целью единоличной узурпации власти, поэтому большинством Президиума ЦК принято решение о немедленном аресте Берии. – Булганин выдохнул коньячным паром.

– Кто конкретно принял такое решение? – побледнел Жуков. – Вы отдаете себе отчет, что это попытка государственного переворота и вас завтра всех поставят к стенке? – маршал вскочил со стула.

Булганин дрожащей рукой нащупал селектор: «Серова и Круглова пригласите». Через пару минут в кабинет вошли два заместителя Берии: Иван Серов, бывший артиллерист, приятель Хрущева, и Сергей Круглов, креатура Маленкова. Их не было в приемной, и, судя по всему, они дожидались вызова в соседнем конференц-зале. Генералы сухо поздоровались и остались стоять за спиной Жукова.

– Товарищи Серов и Круглов должны обеспечить законность действий органов внутренних дел и пресечь все возможные попытки силовому воспрепятствованию исполнения решений ЦК партии.

– Вы понимаете, что творите? – Жуков пытался тянуть время, чтобы здраво осознать происходящее. Он даже на мгновение предположил, что это провокация – проверка Берией преданности маршала, но тут же отбросил эту версию.

– Товарищ Маленков просил вас составить список приближенных Берии, которые должны быть арестованы, – обратился Булганин к генералам. – Исполняйте без промедления, список передайте мне.

– А как быть… – Круглов осекся, покосившись на Жукова.

– Я уверен, – прищурился Булганин, – что Георгий Константинович подчинится решению партии.

– Какому, к черту, решению? – Жуков ударил кулаком по столу. – Вы завтра же пойдете под трибунал.

– Товарищ Жуков, – нервным фальцетом резанул Серов, – вам знакома Екатерина Климова?

– Это моя машинистка, и я не позволю… – захрипел маршал, но тут же был перебит Серовым.

– Согласно собранным оперативным материалам, Климова является агентом Берии, состоит с ним в интимных отношениях и в настоящий момент находится на третьем месяце беременности. Вот выписка из медицинской карты, протокол опроса врача и расшифровка записей разговоров с Берией, где, кстати, обсуждают и вас нелестно, а порой даже непотребно. – Генерал достал из папки бумаги и разложил их перед маршалом.

Сквозь расползавшуюся в глазах дымку Жуков цеплял лишь обрывки фраз, цифр и штампов. Его колотило ознобом ненависти, любви, ревности и досады. Несколько лет назад, находясь на грани ареста, он был готов к пыткам, к презрению чести и гордости, но это ничто по сравнению с гадливым унижением, которым захлебывался маршал в эту самую минуту.

– Я предлагаю вернуться к деталям операции, – как ни в чем не бывало продолжил Булганин, вызвав в кабинет Москаленко и Батицкого.

– Кирилл Семенович, обрисуйте план действий, – суетно заходил вокруг стола министр, обращаясь к Москаленко.

– Группа захвата – пять человек: я, Батицкий, мой адъютант подполковник Юферев, генералы Баксов и Неделин. Надеюсь, что и Георгий Константинович к нам присоединится.

– У вас все равно нет шансов, – упрямо замотал головой Жуков. – Кремль охраняет «девятка», это люди Берии. Командующий Московским военным округом Артемьев предан ему как собака.

– Артемьева я отправил командовать учениями под Смоленском. Когда он спохватится, дело будет сделано, – проскрипел Булганин.

– С охраной Кремля сложнее, – продолжил Москаленко. – После ареста Берию надо как-то незаметно вывезти.

– И как вы собираетесь это сделать? Все машины тщательно досматриваются. – Жуков обреченно всматривался в Москаленко, не находя в нем ни тени колебания.

– Машины членов Президиума ЦК досмотру не подлежат. Три человека с оружием проедут в Кремль на автомобиле товарища Булганина, остальные следом. Так же вывезем и Берию, в случае попытки отбить придется ликвидировать.

– Сразу же его и укокошить, чтобы точно никто не дернулся, – тяжело выдавил Батицкий.

– У Президиума ЦК на этот счет другое мнение, – строго отсек Булганин.

– Если Берия поймет, что это ловушка, то по тревоге поднимутся все внутренние войска и спецподразделение МВД, они камня на камне не оставят. – Зерна сомнения Жукова всходов не давали.

– В Москву уже выдвинуты Таманская и Кантемировская дивизии. Как только Берия появится в Кремле, таманцы заблокируют танками Лефортовские казармы, а кантемировцы займут высоту на Воробьевых горах. Никто и дернуться не посмеет.

– Главное, чтобы он появился в Кремле, – вздохнул, сдаваясь, Жуков. – Если почувствует засаду, то хана.

– Самолет его на подлете сбить, и рисковать не придется, – проухал Батицкий.

– Это старая лиса, – проскрежетал Жуков, вспомнив Рубенса и Ван Дейка. – Он может в последний момент заменить борт. В Кремль Берия едет за головой Игнатьева, и ничего беды не предвещает. Но если ваша авантюра накроется, пощады никому не будет.

– Не каркай, Георгий. Он не готов к подобному раскладу, преимущество на нашей стороне. Ладно, пора ехать. Вы трое поедете со мной. Юферев, Неделин и Баксов следом. – Булганин, кряхтя, поднялся с кресла.

Жуков и Батицкий первыми вышли из кабинета.

– Геройствовать не начнет? – шепнул Москаленко министру, кивнув вслед маршалу Победы.

– Кто? – хмыкнул Булганин. – Жора? Нашел героя! Да и бабу он ему не простит. Когда пройдет команда, дашь ему разряженный «вальтер», пусть позирует.

Через десять минут два ЗИСа выехали со Знаменки и двинулись по направлению к Красной площади.

– Ловко ты Серова и Круглова повязал списком подручных Берии. – Жуков расстегнул мундир. – Теперь назад им хода нет.

– Это идея Хрущева, – отвел похвалу Булганин.

– Послушай, Николай, тебе-то зачем переворот?

– Если откровенно, боюсь я его. Лучше один раз рискнуть, чем всю жизнь дрожать. – Булганин почесал бороденку и уставился в окно.

Благополучно миновав КПП у Боровицких ворот, машины въехали на территорию Кремля. Пройдя дежурную процедуру оформления пропусков, генералы проследовали к кабинету Маленкова, где должен был вскоре собраться Президиум ЦК. Булганин пошел к Маленкову, офицеры – в комнату отдыха, где их встречал заметно нервничавший помощник Председателя Совмина Дмитрий Суханов. Минут через десять в комнату вошли Маленков, Хрущев и Булганин.

– Товарищи, – слегка заикаясь, начал Маленков. – Берия хочет захватить власть. Он установил слежку за руководителями партии, сосредоточил в своих руках все внутренние органы. – Премьер осекся, пытаясь правильно подобрать нелегко дававшиеся ему слова, выдохнул и продолжил: – Необходимо арестовать этого авантюриста, ибо в противном случае…

– Партия поручает вам арестовать Берию и изолировать его, – на помощь слабеющему духом Маленкову пришел Хрущев.

– Как только я дам два звонка, войдете в мой кабинет и арестуете предателя, – довытянул Маленков.

– Георгий, ты, как старший по званию, возглавишь группу захвата, – продолжил Хрущев, обращаясь к маршалу.

– Так точно, – обессиленно процедил Жуков.

– Некоторые члены Президиума не в курсе операции, поэтому надо действовать максимально твердо и решительно, чтобы ни у кого не возникло сомнений в законности происходящего, – бодро добавил Хрущев.

– Как только это произойдет, – напутственную эстафету снова подхватил оживший Маленков, – танки блокируют Москву с целью не допустить антигосударственного мятежа, а все участники банды Берии будут немедленно арестованы. Партия возлагает на вас колоссальную ответственность, требует мужества и сознательности. Не подведите.

– Не забывайте, что Берия может быть вооружен и попытается подать сигнал тревоги. Охрана Кремля находится в подчинении Берии. Этого нельзя допустить, – вставил напоследок Булганин, и партийная троица удалилась.

Пошли долгие минуты нервного ожидания. В начале второго в комнату заглянул Суханов.

– Начали? – нервно бросил Москаленко.

– Нет, ждем, – сухо ответил помощник.

– Дай выпить! – истерично рыкнул Жуков.

– Извините, товарищ маршал, но на этот счет распоряжений не поступало, – развел руками Суханов.

– Слышь, вошь бумажная, водку доставай. Отметим наши поминки, – Жуков угрожающе поднялся со стула.

Суханов вопрошающе посмотрел на Москаленко, тот утвердительно кивнул. На столе тут же появились водка и сало.

– Берия не приедет, нашли дурака. – Георгий Константинович опрокинул в себя стакан. – Мы в мышеловке, от силы час, и нас возьмут, будут всех пытать, а потом скоренько зажмурят в подвальчике. Вы меня обманули, втянули в гнусную авантюру. Обманом и угрозами втянули. Слышите? Я же ваш заложник, – шепотом затрясся маршал. – Пока не поздно, надо уходить, тогда, возможно, будет шанс. – Жуков в безумной надежде окинул молящим взглядом генералов.

– Прекратите истерику, товарищ Жуков, – полушепотом зарычал Неделин. – Мы обязаны выполнить приказ партии.

– Партии, говоришь? – маршал несколько смутился. – Два властолюбивых ублюдка – это партия? Они же вас всех завтра разменяют как свидетелей и спасибо не скажут.

– Вы ставите под угрозу ход операции. Если не успокоитесь, я вынужден пойти на крайние меры, – спокойным тоном продолжил Неделин.

– На какие меры? Ты кто такой, чтобы так разговаривать с маршалом Победы, сволочь? – заверещал Георгий Константинович, сжимая кулаки. – Я ухожу и не желаю участвовать в этой гнусной провокации.

– Сядьте и замолчите! – Москаленко достал из кармана браунинг. – Развели здесь слюни. Будешь ерепениться, застрелю как подельника Берии.

Скрежеща зубами, Жуков засопел и налил себе еще водки. Дверь приоткрылась, в проеме возникло напряженное лицо Суханова. Секретарь напряженно кивнул офицерам и мгновенно исчез.

– Пошла мазута. – Неделин вскочил с места, похлопал по оттянутому пистолетом карману лампасов.

– Приготовились, ждем! – выдохнул Москаленко, убрав со стола бутылку, до которой не успел дотянуться Жуков.

– Товарищи, я прошу прощения за резкие слова, – обреченно изрек Жуков. – Прошу выдать мне оружие.

– Держите, – Москаленко протянул маршалу пустой «вальтер».

– Без патронов, – Жуков с досадой взвесил в руке ствол. – Не доверяете?

– Они не пригодятся. – Неделин закурил, пытаясь сбить охватившее его волнение.

Все молчали, то и дело поглядывая на часы, отщелкивающие томительные мгновения. Минут через сорок раздались два обрывистых звонка. Жуков поднялся на ватных ногах, язык прилип к небу, горло петлей сдавило удушье.

– Вперед. Пошли. – Москаленко толкнул маршала, на его плечах влетая в кабинет Маленкова.

Внутри гудел рев взаимных обвинений. Берия сидел спиной к двери, гневно жестикулируя.

– Встать! Вы арестованы! – рявкнул Жуков, вдохновленный водкой и страхом.

Берия от неожиданности подскочил со стула, растерянно таращась на Жукова и не веря своим глазам, тлеющим удивлением и какой-то детской беспомощностью. Жуков, изображая перед ошарашенной публикой боевую доблесть, заломил министру внутренних дел руку за спиной, словно финкой тыча ему под ребра пистолетом. Берию вывели в соседнее помещение, оставив руководство партии оформлять отстранение своего бывшего соратника со всех государственных постов. Берия тяжело, хрипло дышал, диким взглядом перебирая захватчиков.

– Заберите у него ремень, срежьте пуговицы на штанах, чтобы не убежал, – приказал Жуков, входя в победоносный раж.

Москаленко кивнул Баксову, и тот поспешил выполнить распоряжение.

– Вы совершаете преступление против государства, товарищи. – Берия понемногу начал приходить в себя. – Если я через двадцать минут не выйду на связь, то в ружье поднимутся дивизия МВД и гарнизон Кремля, который находится в моем подчинении. Части Московского военного округа под командованием Артемьева, и он незамедлительно отдаст приказ пресечь попытку государственного переворота. В самое ближайшее время все, кто причастен к мятежу, будут уничтожены. Как зампред советского правительства, я требую немедленно арестовать Маленкова, Хрущева, Булганина, Молотова и Кагановича – злейших врагов партии. Гарантирую вам не только освобождение от ответственности, но и маршальские звезды и повышение по службе. – Лаврентий Павлович презрительно покосился на Жукова.

Москаленко растерянно взглянул на Неделина, также оказавшегося в некотором замешательстве.

– Врешь, сука! – взорвался негодованием Жуков. – Спасать тебя некому. Наши танки уже в Москве, а все твои подельники арестованы.

– А тебя тогда почему не арестовали? – горько усмехнулся атомный маршал.

– Заткните глотку этому мерзавцу! – лицо полководца пошло пунцовыми пятнами.

– Кирилл Семенович, послушай меня, – не обращая внимания на беснование Жукова, волнуясь, продолжил Берия. – Ты возглавишь министерство обороны, Батицкий к тебе первым замом. Неделин возглавит Генштаб. Что вам еще надо?

– Ты лжец и предатель! – перебил Жуков, затылком ощутив вспыхнувшее сомнение в военных душах. Подскочил к Берии, врезал ему пощечину и, достав из штанов носовой платок, кляпом засунул ему в рот.

В комнату вошли Маленков и Булганин, сообщив, что все идет по намеченному плану, заместители министра внутренних дел Кобулов и Гоглидзе арестованы, танки вышли на намеченные позиции. Однако во избежание эксцессов Берию необходимо вывезти из Кремля, только когда стемнеет, соблюдая все правила конспирации. Доставить его предстояло на гауптвахту гарнизона Московского военного округа, где подготовлено специальное помещение для содержания государственного преступника.

– Приказ партии будет исполнен любой ценой! – театрально приосанился Жуков.

– Вы никогда не давали нам повода в этом усомниться, Георгий Константинович, – кивнул Маленков. – С вами останется товарищ Суханов, можете им полностью располагать.

Берию вывезли из Кремля около десяти вечера. Только когда посадили в машину, вынули кляп и дали воды. Лаврентий Павлович, подпертый с двух сторон Москаленко и Баксовым, сделал несколько жадных глотков. Кремль был оцеплен танками, возле которых словно муравьи сновали военные. На армейских грузовиках горели прожектора, гремели команды. Все было кончено.

– Семью не трогайте, – еще властно промолвил Берия.

Ему ответили пасмурным молчанием.

Жуков, вырвавшись из правительственных покоев, провожать бывшего дорогого друга до новой мрачной обители не поехал. Очередную славу и тридцать сребреников он уже стяжал. Георгий Константинович отправился в свои пятикомнатные апартаменты в Доме на набережной.

Домашние разъехались по курортам, квартира пустовала. За окном в тусклых фонарях мерцала Москва-река, над которой грозно склонились стены большевистской крепости. Куранты пробили одиннадцать, Жуков налил водки и по спецкоммутатору вызвал адъютанта.

– Слушаю, товарищ маршал, – раздался осоловелый голос.

– Найдите немедленно Климову и привезите ко мне на Серафимовича.

– Секретаря вызывать? – с радетельным энтузиазмом уточнил адъютант.

– Я же сказал, только Климову.

Георгий Константинович принес из кухни банку соленых огурцов, еще одну бутылку водки, снял портупею и китель, оставшись в исподнем. Минут через сорок робко взвизгнул звонок. На пороге стояла Катя в длинном ситцевом платьице в сопровождении майора, державшего в руке потертый кожаный чемоданчик.

– Это зачем? – хозяин грузно кивнул на поклажу.

– Печатная машинка, товарищ маршал, – доложил офицер.

– Да, да, машинка, – что-то припоминая, дохнул перегаром Жуков. – Оставь ее здесь и свободен.

– Куда проходить, Георгий Константинович? – деловито, пытаясь справиться с нехорошим предчувствием, спросила Катя.

– В гостиную, – бросил маршал, топя злобу в торжествующем предвкушении мести.

Девушка, окинув взглядом суровый натюрморт, достала печатную машинку.

– Мне кажется, что я здесь бывала раньше. Будто в другой какой-то странной жизни, – Катя посмотрела в окно.

– Выпьешь со мной? – маршал подвинул девушке стакан.

– Что вы, я же на службе, – дрожаще вымолвила машинистка.

– Служить надобно пока светло, а сейчас уже ночь на дворе. Пей давай, – едко рассмеялся маршал.

– Мне нельзя, врачи запретили, – густо покраснела Климова.

– Уже можно. Завтра все равно аборт пойдешь делать, – гнусно улыбнулся Жуков, заглянув в глаза Кати.

– Что вы такое говорите? – вспыхнула девушка, вскочив со стула.

– А потому что нечего выродков плодить, – злобно сцедил с языка маршал. – Пей, крыса, кому говорят.

– Не смейте, – Катя с трудом сдерживала рыдания. – Я буду вынуждена обратиться к руководству правительства и партии. Вы не имеете никакого права так себя вести.

– Молчать, вражеская подстилка! – заревел Жуков, влепив Кате пощечину.

– Да он тебя в порошок сотрет, урод, – завыла Климова, бросившись к двери, но тут же была сбита с ног ударом маршальского кулака в затылок.

– Твой Берия заговорщик и изменник Родины. Сейчас мечтает сплести из носков веревочку и на ней удавиться, чтобы избежать заслуженного наказания. – Георгий Константинович остервенело бил ногами в живот корчащейся на полу девушки.

– Это неправда, вы врете, все врете! – она кричала, захлебываясь слезами боли и унижения, пытаясь укрыть руками живот.

– Я эту гниду лично арестовал по приказу партии, – пыхтел маршал, щедро отвешивая тяжелые пинки.

Глава 39. Восхождение в бездну

Пальцы, скользнув по шелковому глянцу, увязли в липкой жиже. Одернув руку, он проснулся. Одеяло и соседняя подушка были испачканы густой рвотой. Красноперов вскочил с кровати и бросился в комнаты. Вики нигде не было. Гостиная, кабинет, библиотека, ванная, туалеты – везде пусто. Он звал, но никто не откликался. Распахнув гардеробную, генерал увидел кучу сорванной одежды, под которой наивно пряталась девушка. Ее колотило внутренним ознобом, мертвенно-стеклянный взгляд впился в пустоту. В руке она держала ножницы, мерно вскрывая вены. Кровь лениво стелилась по тонким запястьям, окутывая сочным густым бархатом дрожащие пальцы.

Красноперов подскочил к невесте и вырвал ножницы. Вика, медленно размазывая ладонями кровь, словно пытаясь согреться, тяжело повела взглядом, споткнувшись о Красноперова. Глаза ее замерли, наполняясь безумным жаром. Через мгновение раздался нестерпимый крик, колючим ужасом впиваясь в каждый нерв Красноперова. Генерал выскочил из гардеробной, отыскал телефон и набрал адъютанта.

– Слава, срочно на мой домашний врачебную бригаду. Не из Кремлевки, а частных, своих.

Красноперов нашел в аптечке бинт и вернулся к девушке. Но та, увидя его, снова истошно заголосила. Врачи явились довольно быстро, уговорив Вику лечь на кровать, попросили генерала оставить их наедине с пациенткой.

– Рана не глубокая. Мы сделали перевязку, поставили укол успокоительного, – на кухню к Красноперову заглянул доктор.

– Она спит?

– Скорее забылась на какое-то время, – эскулап поправил очки. – Простите, это ваша супруга?

– Гражданская. Через месяц свадьба, – Красноперов закусил губу. – Должна быть.

– Дело в том, что Виктория утверждает, что была изнасилована и избита, в результате чего она потеряла ребенка. В подобных случаях мы обязаны немедленно сообщать в полицию.

– Я хочу с ней поговорить. – Красноперов рванулся к двери, но доктор встал на пути.

– Это бесполезно, вы лишь снова спровоцируете приступ.

– Сумасшедший бред, – генерал схватился за голову. – Вы же это понимаете. Какая полиция!?

– Она накануне употребляла какие-либо психотропные вещества?

– Нет, только шампанское.

– Может, вы вчера ссорились? – доктор недоверчиво покосился на генерала.

– Да заканчивай ты уже, – огрызнулся Красноперов. – Если бы я ее бил и насиловал, то должны были остаться ссадины, гематомы. Так или нет?

– Здесь вы правы. Я видел лишь порезы от ножниц при попытке суицида, – недоуменно пригладил волосы на затылке доктор.

– Да, вот еще что. В последнее время она жаловалась на какие-то сны, кошмары, но словно реальные. И очень переживала по этому поводу.

– Крайне любопытно. – Доктор механически достал сигарету, но вовремя опомнился. – Ой, прошу прощения. На автомате.

– Кури на здоровье. И меня угости. – Красноперов достал из шкафа хрустальную сигарную пепельницу.

– Пожалуйста, – доктор любезно протянул пачку. – Я полагаю, что у вашей невесты диссоциативное расстройство, но в такой острой форме я его встречаю впервые. Но вы не волнуйтесь, мы ее тщательно обследуем, понаблюдаем, назначим щадящие препараты.

– Что? – Красноперов подавился дымом. – Вы хотите забрать ее в дурку?

– Боюсь, что без госпитализации мы не обойдемся. Я разделяю ваши переживания, но у нас отличный стационар, превосходные условия. Это вам не Сербского или Кащенко.

– Делайте, как считаете нужным, – сдавшись, кивнул Красноперов.

– Тогда вы должны подписать разрешение на госпитализацию. Еще потребуется согласие близких родственников, и, возможно, придется определяться с официальным опекуном.

– У нее одна мать, где-то под Питером. Они последнее время не общались. Давайте все через меня.

– Но я даже не знаю, – замялся доктор.

– Да, конечно. – Генерал достал из ящика тугую пачку новеньких банкнот. – Вот, возьмите. Решите сами все формальности, не отходите от нее и держите меня в курсе. Все, что потребуется дополнительно, вам подвезут.

Мозгоправ, зардевшись от удовольствия, спрятал деньги в карман белого халата, смиренно поклонился и торжественно положил на стол свою визитку.

– Вам лучше ее не провожать.

Вику увезли, генерал остался один. С трудом сдерживая переполнявшую сердце злобу, он созвонился с Мозгалевским и договорился о встрече.

Через час, дождавшись охраны, Красноперов вышел из дома, направив кортеж в ресторан на Варварке. Подъехав к заведению, автоматчики упреждающе высыпались из сопровождающей машины, обеспечив безопасный проход. «Тяжелые» остались ждать на улице, с Красноперовым проследовали двое в костюмах, занявшие столик рядом со входом в зал.

Мозгалевский уже оказался на месте. Он сидел в глубине под узкими сводами подвала бывших боярских палат. Рядом за столиками обедали иностранцы и влюбленная парочка – спиной сидевший мужчина и дамочка, смазливая, вульгарно-яркая.

Мозгалевский пил виски.

– Ну, привет, – Красноперов, не протягивая руки, уселся напротив товарища.

– Будешь? – Мозгалевский подвинул стакан генералу.

Тот кивнул, молча выпил.

– Ты же сам говорил, что все это сон, – оправдываясь, пробормотал Владимир. – Мы хотели тебе рассказать, но как-то все затянулось, потом смерть Блудова и ваша помолвка.

– Мы?! – дрогнул генерал. – Выходит, что вы за моей спиной что-то хотели. Вова, ты меня предал. У меня оставался только один друг, который с моей же бабой что-то стал решать за меня.

– Остынь, Георгич, – не сдавался Мозгалевский. – Я порывался тебе все рассказать. Но Вика просила этого не делать, боялась тебя расстроить. Никто даже подумать не мог, что ты догадаешься, а тем более, что вот так получится. Спроси Вику, если мне не веришь.

– Ее отправили в психушку. Крыша поехала, твердит, что избили ее, изнасиловали, – генерал до онемения сжал кулаки. – Вот тебе и сыграли свадебку. Чертовы сны. Она же тебе нравилась? – желчно-ревниво выдавил Красноперов.

– Ты же знаешь, я всегда оставался равнодушен к женщинам своих друзей, – заерзал глазами Мозгалевский.

– Друзей?! – воскликнул генерал, заставив иностранцев обернуться. – Да ты благодаря мне шкурняки свои обделывал, бизнеса чужие отжевывал, упырей отмазывал и закрывал через меня кого просили. А выкинули бы меня на пенсию, где был бы ты, дружище? Миша Блудов со мной в огонь и воду готов был идти. А у тебя нутро трусливое и липкое, потому что ничего, кроме сладенького, в этой жизни не пробовал.

– Зато благодаря тебе пью уксус и вкушаю горький хлеб жизни иной. Не желаете надломить со мной, товарищ генерал? Полгода тюрьмы, пыток и одиночества, а потом стенка, пока ты будешь жрать в три горла, упиваясь почестями великого полководца. Иуда, это все из-за тебя! И Мишка погиб, и Вика… Теперь я следующий.

– Угомонись, – зашипел Красноперов. – Вытащу.

– Вытащишь? Как? Вишь какой смелый. Окружил себя кодлой с автоматами. И здесь, и во сне покой и безопасность. Ты меня также разменяешь, как друга своего Лаврентия Палыча.

Мужчина, трапезничавший с яркой дамой, поднялся до уборной. Мозгалевскому показалось странным, что проходя мимо, будто заставив себя, он даже не посмотрел в их сторону.

– Тебе надо навестить Вику. Со мной она говорить не станет, а ты попробуй. И не принимай близко к сердцу, что я тебе наговорил. Тоже пойми меня.

– Один шахматист как-то сказал, что инициатива принадлежит тому, кто решил покончить с собой. Чем мы отчаянней пытаемся цепляться за жизнь, тем ближе смерть. Георгич, я долго так не вытяну. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Смерть мгновенна и с каждым днем становится чертовски притягательной.

– Вова, ты это брось. Мы близки к разгадке. Осталось потерпеть еще каких-то пару недель. Честью клянусь. – Красноперов вылил в стакан остатки алкоголя.

Мужчина, возвращаясь из туалета, поравнялся с их столиком, достал пистолет и дважды выстрелил в лицо Красноперову. Затем, сделав глубокий вдох, он приставил ствол к виску и вынес себе мозги.

Через полчаса на месте уже работала следственная группа. Полковник Буравлев, представившийся старшим следователем по особо важным делам Следственного комитета, снимал показания с Мозгалевского.

– О чем вы разговаривали с господином Красноперовым накануне убийства?

– О личном! Какая разница?! – психовал Владимир.

– Свидетели указывают, что вы о чем-то громко спорили, – настаивал следователь.

– А еще мы ругались. Что за ахинею вы сейчас несете?

– Держите себя в руках. Убит генерал ФСБ. Последний, с кем он разговаривал, были вы.

– Вы установили стрелка? – Мозгалевский перебил следователя уверенным тоном.

– Установили, а что толку? Бывший донецкий ополченец. При нем кроме оружия телефон с сим-картой, активированной с утра, семь тысяч рублей и билет на метро.

– А баба, которая с ним была?

– Проститутка, – вздохнул следователь. – Позвонили накануне, срочно вызвали к ресторану, пообещали за услуги пятьсот долларов. Парень представился Костей, за столом почти не разговаривал, сказал, что после обеда поедут в отель.

– И что вы планируете делать дальше? – напористо-командно перехватил допрос Мозгалевский.

– Допросим официантов, охрану, снимем камеры, получим ответы на запрос по убийце.

– И все?! – Мозгалевский ощутил всю тяжесть безысходности.

– А что еще прикажете? Это третья «торпеда» за два месяца. Все с Донбасса и все смертники. И никаких концов. Подпишите протокол и свободны. Москву не покидайте, возможно, понадобитесь. Да, вот здесь еще поставьте автограф.

– Что это? – Мозгалевский поплывшим взглядом пытался поймать строчку.

– Расписка о неразглашении обстоятельств гибели гражданина Красноперова и самого факта убийства.

– Насколько я понимаю, это не предусмотрено уголовно-процессуальным кодексом. – Мозгалевский обескураженно уставился на следователя.

– Это вы правильно подметили, – усмехнулся Буравлев. – Но погибший являлся действующим генералом ФСБ, поэтому его смерть и все, что ей предшествовало, составляет государственную тайну, в случае разглашения которой вы будете привлечены по статье «измена Родине».

Мозгалевский, не в силах протестовать, расписался и уехал домой. А вечером по новостям сообщили, что при выполнении воинского долга в Сирии погиб, подорвавшись на мине, генерал ФСБ Виктор Георгиевич Красноперов. Президент посмертно присвоил генералу звание Героя России. Прощание и похороны состоятся на военном мемориальном кладбище.

Глава 40. «Там впрыскивает морфий храбрый клоун…»

Мозгалевский проснулся в десять. Сон день за днем съедал спасительную реальность. Каждая ночь, проведенная в постели, стремительно приближала Мозгалевского к гибели. Восемь часов сна на двое суток осилить легко, но это тоже много. Нужно спать меньше, бессонница – это вырванные у ада мгновения жизни, это шанс что-то исправить. Выход есть, должен быть. Владимир набрал номер своего подзабытого одноклассника.

После школы они общались редко. Ритм жизни Николая Неровного, золотым булыжником тянувшим его на дно, где обитали зеленые водяные и холодные русалки, оказался не по здоровью, карману и нежной морали Мозгалевского. Владимир знал, что Коля мог не спать сутками, глотая и нюхая разную дрянь, мечась между притонами и борделями. Женитьба Владимира стала финальным аккордом в расставании двух друзей. Новоиспеченная супруга Колю боялась и ненавидела, инстинктивно чувствуя в нем угрозу.

К заведению Мозгалевский подъехал ближе к полуночи. Вывески не увидел, но пышное крыльцо, чопорная охрана и очередь страждущих удостоверяли пункт назначения. Насколько возможно вежливо протиснувшись сквозь строй зябнущих тусовщиков, Мозгалевский уперся в крепкий торс, утянутый бронником. Нездоровые глаза и несвежий туалет клиента не вызвали у охранника приступа гостеприимства.

– Вам отказано, – хрипанул он, не дожидаясь распоряжения фейс-контроля.

– Стол на Неровного, – отчего-то смущенно пробормотал Мозгалевский, боясь быть посланным дважды.

– Проходите, – недовольно отступил охранник, пропуская гостя.

В холле Мозгалевского подхватила кукольная барышня, проводившая его за первый к сцене стол, за которым обреченно шла борьба с неловким молчанием. Хотя напрягаться не стоило: разрывающая зал тяжелая музыка лишала возможности говорить вообще.

Любезно-дрессированные официанты подливали, подкладывали, меняли, повинуясь и жесту, и взгляду. На почетном месте лицом к сцене восседал Неровный. Напротив него – поджарый мужик, блистающий лысиной и золотыми Patek Philippe. Между ними хрупко ютились званые дамы, абсолютно разные и, наверное, только поэтому не отнесенные Мозгалевским к проституткам. Еще Владимир отметил в них крайнюю скованность и внутреннее напряжение. Он улыбнулся, вспомнив изысканное утверждение Бальзака: «Дар быть всюду, как у себя дома, присущ лишь королям, девкам и ворам».

Николай полез обниматься с картинной небрежностью и высокомерием – данью устремленным на него взглядам окружающих. Мозгалевский прижал старого товарища к груди, не обращая внимания на театральность момента.

– Девчонки, это Вова. – Неровный отцепился от друга и сладострастно, но презрительно улыбнулся дамам. – Вова, это девчонки. То, что может быть поднято с заплеванного тротуара города-героя Саратова, продается по цене золота в лучших московских ресторанах. Короче, дружище, угощайся. А еще я тебя хочу со своим близким познакомить, – Неровный махнул в сторону лысого. Тот дежурно сунул Мозгалевскому вялую ладонь и, изобразив полное отсутствие какого-либо интереса к вновь прибывшему, продолжил разговор с соседкой.

– Рома. Наш чувак, – словно оправдываясь за демонстративно выказанное равнодушие товарища, заторопился Николай. – Только на траве и воде последние пять лет. Ни пойла, ни наркоты, ни мяса. Бабы одни. А так биография у него серьезная, да и сам способный. Он в восемнадцать лет пошел в школу моделей отрабатывать походку Майкла Джексона. Серьезно так заморочился. Падок на понты. Потом три года носился с идеей открыть бордель и почти открыл, но родители устроили его работать в Федеральную регистрационную службу. Вскоре Роме предложили взятку в миллион долларов, но половину надо отправлять наверх. Рома пожадничал, решил скрысить, разыграл со своими корешами спектакль, как его вместе с деньгами приняли фээсбэшники. Рому уволили, но лимон зелени выходного пособия у него остался. Правда, он ничего лучше не придумал, как купить фазенду на Карибских островах. Слетал на Тринидад, познакомился с негром-адвокатом и его белой женой-риелтором. Они пригласили его на свою виллу, напоили и начали странный разговор: «Рома Дротиков, ты такой крутой, наверное, русский бандит. И человека, поди, можешь завалить». А Рома гривой трясет, вспомнил, что может. Они, мажоры обдолбанные, на первом курсе дух свой проверяли, типа «тварь я дрожащая или право имею». Эти Раскольниковы сняли проститутку, вывезли в лес, замочили и закопали. Ну, так вот. На чем я остановился? – перевел дух Николай.

– На русском бандите, – напомнил Мозгалевский.

– И говорят, мол, если человека можешь завалить, то и убийство президента местного организовать сможешь. Ты же мафия! А как только устраним этого Лумумбу, возведем тебя на его трон. Будешь «Карибиан царь». Рома понял, что после убийства шлюхи это самое серьезное и ответственное, что ему когда-либо доверяли. И согласился. К этому моменту он уже знал, кому закажет ликвидацию президента – своему знакомому майору наркополиции, который пару раз отмазывал его от «хранения». Что до недвижимости, то новые друзья привезли Рому к глиняному шалашу с пальмовой крышей. Сказали, что именно здесь будет шикарный дом на десяти гектарах прибрежной земли. Все это стоит «по акции» шестьсот тысяч долларов. Но, чтобы держать в конспирации государственный заговор, дом лучше оформить на «черного». Рома согласился, передал валюту, взамен которой получил честную ксерокопию, что негр должен ему много денег. Оставив еще триста тысяч на стройку, Роман вернулся в Москву готовить покушение. В столице он встретился со знакомым майором патрульно-постовой службы, тот сразу согласился убить «Лумумбу» за пятнадцать тысяч зелени, показал пневматическое ружье, обозвав его СВД, попросил сделать ему новый загранпаспорт и авансировать баксами.

Через три месяца Рома понял, что стал жертвой межрасового брака. И поскольку заказ президента уже был оплачен, он вызвал к себе майора и объяснил, что задача упрощается, президент пусть живет дальше, а мочить надо только негра-адвоката. Майор сказал, что не вопрос, но сверху сразу попросил еще две тысячи. На том все и закончилось, поскольку через три часа истребителя негров задержали при сбыте героина.

Слушая столь занимательное жизнеописание, Мозгалевский изучал компанию. Рядом с ним сидела дерганая барышня в белом платье с рюшками, похожим на сложенное лебедем полотенце из гостиничного номера. Ее лицо было утонченно аккуратно. Маленький острый носик, изящный незакрывающийся ротик с неестественно белыми зубами, которые также были тонки – почти прозрачны. Красная помада на бледной коже смотрелась неуместно ярко и почти пошло. Девушка безостановочно шевелила губами, ежеминутно растягивая их в противоестественную улыбку, оставляя на зубной эмали алые царапины.

Натали, она представилась именно так, воспользовавшись паузой в повествованиях Неровного, яростно присела на уши новому гостю. Она трещала, что учится на политолога на каких-то авторитетных курсах, что предпочитает отдыхать в Майами, безумно гордится страной и президентом, была на Олимпиаде в Сочи – видела там «всех» и свято верит, что Россия победит США и Украину. Рассказала, что у нее есть свой бизнес («на платьица и телефончики») – в загородном доме она разводит шпицев. Изо рта девушки пахло затхлым, она это знала, но не смущалась, а, наоборот, с садистским задором метала тухлыми словами прямо в лицо собеседнику. Владимир старался, чтобы речевые конструкции Натали не задели его мозг. Но девушка не сдавалась:

– Зачем они в ООН отправили Лаврова? Это стратегическая ошибка, я считаю! Им надо было туда отправить девушку красивую. Вот я бы, например, со всеми бы договорилась. Есть такой термин «айсбрейкер». Типа такой чел, который лед разбивает, ну, в смысле, афоризм.

– Метафора, – поморщился Мозгалевский.

– Что? – выдохнула собачками Натали.

– Говорю, шпицев у тебя много?

– А! Восемнадцать мальчиков и десять девочек, – деловито прокричала девушка, заставив сидящих за столом оторваться от айфонов.

Стол был сервирован шикарно. Дамы ели куски сырой рыбы, прихлебывая шампанским, без спроса кисли сырная тарелка и культурно нарубленные ананасы, арбузы, папайя. Николай вяло теребил кусок аргентинской говядины.

– Рома нормальный, – Коля вдруг решил реабилитировать друга перед Мозгалевским. – Мы с ним по жизни… А когда в институте учились, с нами еще один пацанчик везде лазил – Костик. Лох, но фартовый. Так вот, познакомился Костик с дочкой одного из директоров Газпрома. Естественно, у телки бабла до хрена, но страшна как смерть. И решил Костик в альфонса поиграть. Играл-играл – доигрался до свадьбы. Естественно, мы приглашенные. Приехал я в этот газпромовский ресторан и сразу расстроился. Девок нет, один голимый нафталин. Министры, лакеи кремлевские, генералы всякие и, прикинь, отдельный столик для молодежи. Это как раньше для детей – без ножей и вилок. Детский столик! Еще и жених нам говорит, вы, мол, подарки вместе со всеми не дарите. Вы потом их положите. Ну, я ему и сказал, что сейчас морду его в подарок разобью! А я уже приехал подкураженный, два дня пил. Жених быстренько переобулся и, чтобы не омрачать свадьбу конфликтом, посадил нас со всеми. Сижу, значит, я, слева от меня… нет, справа – префект Центрального округа, а напротив генерал авиации с молодой женой. И тут еще какие-то всякие мужики в костюмах. Я со скуки начал жрать водку, делать-то нечего. Первый, на кого я обратил внимание, был генерал, красавец в синем кительке, чистый Мересьев, только с ногами. Завожу разговор. Культурно так на «здравии желаю» и «будьте любезны». Мол, в каком полку служили? А не летали мы с вами на одном кукурузнике? Короче, встрепал генерала до такой степени, что он со словами «я тебя на хрен убью» прыгает на меня через стол, валит посуду, пытается меня за горло ухватить. Музыка останавливается и тишина. Представляешь? Генерал в синем кителе и такой несдержанный! Сразу все внимание ко мне. Я говорю, тихо, тихо, бл… Они орут, зачем ты довел его? Я говорю, что не при делах, генерал контужен… Короче, расстроили они меня, окончательно убедив, что свадьба мне не нравится, и я решил публично объясниться. Залезаю на сцену, а там мужик уже поет. Короче, поет-поет. А я человек культурный – жду паузы. Сейчас, думаю, песня закончится, я подойду, возьму у него микрофон, типа тост сказать, и выскажусь! Но я не знал, что песня с паузой. И вот пауза-тишина. Я тут же выскакиваю на сцену, выхватываю микрофон. И вдруг бац! Фанера продолжается. Я кручу микрофон, а песня поется дальше. Короче, все на меня! Музыку выключили. И я такой: «Свадьба ваша гнилая! Невеста отвратительна, жених моральный урод! И генерал не летун, а крыса тыловая». Говорю и слышу голоса кругом: «Обходи его, гони со сцены». И я прямо с этим микрофоном ломанулся в лес, который вокруг ресторана. В лесу сижу-сижу, думаю, что делать. Смотрю, тут еще кафешка рядом. Выпил там и решил все-таки восстановить справедливость, мол, какого хрена меня выгнали со свадьбы?! Я ж тоже гость все-таки! А там пригласили цыган с медведем. Я затерся в эту толпу цыган, и странным образом у меня цепь от этого медведя в руке оказалась, когда мы зашли. Выхожу в зал, вижу снова эту шоблу и понимаю, что мне их видеть не прикольно. Отбираю у цыган микрофон, откашливаюсь от волнения и говорю: «Ну, суки, ловите!» И со всей дури зверушке как врезал ногой между лап! Он как зарычит, и в зал… А я снова в лес, там и уснул…

– Ты лучше расскажи, как пресс-конференцию вел, – зевнул Рома, приобнимая соседку.

– Точно! Была история. Короче, ширялись мы два дня. А утром мне на пейджер напоминание приходит: «10.00 прессуха. Проблема применения ст. 228 УК. Как уберечь молодежь от наркотиков». С трудом одупляюсь в новость. Рома лежит «убитый». Ищу мой свитер, беру Ромин на два размера больше. В такси курнул еще. Захожу в зал. В президиуме Лев Пономарев, какой-то мусор в генеральских погонах и еще рожи такие неприятные. А это все в Юридической академии проходит. Иду я в этом свитере, как привидение, и сажусь рядом с генералом. А там камеры, софиты, а меня уже поламывать начинает. Телефон пищит, всех раздражает. Но выключить не могу, мне друг герыч должен подвезти. И вдруг мне дают слово. А я «по легенде» крутой правозащитник, помощник Пономарева. Стою я за микрофоном, а телефон в кармане разрывается, это грамм героина где-то ездит. И начинаю всем втирать, что от бухла похмелье есть, а от наркотиков похмелья нет. Поэтому наркотики лучше! Так я привлек внимание аудитории. Потом говорю: «Скажите, кто из присутствующих употребляет наркотики? Записки передавайте». Студенты оживились, уши навострили, друг другу улыбаются. Операторы из-за камер выглядывают. Потом я объяснил разницу между барыгами и потребителями. Но когда перешел к теме, чем отличается честный барыга от грязного наркоторговца, у меня забрали микрофон, – завершил свою повесть Неровный.

– Слушай, Коль, а сложно с наркоты соскочить? – Мозгалевский почувствовал удачный момент подключиться к нужной теме.

– Не сложнее, чем с водки, – махнул рукой Коля. – Вся проблема у нас в голове. Поэтому реабилитация наркоманов – это вопрос психологических материй. Возьми, к примеру, NA.

– Что это? – не понял Мозгалевский.

– Общество «Анонимные наркоманы». Крупнейшая в мире тема для торчков, желающих соскочить. Думаю, что чисто цэрэушная сеть по принципу секты, позволяющая контролировать и управлять нариками по всему свету, при этом только пять процентов реально бросают колоться. За основу у них принята «Система двенадцати шагов». Первый шаг – «я признаю свое бессилие перед наркотиками». Второй – «меня может спасти только высшая сила». А двенадцатый шаг – ты идешь в массы и проповедуешь сам. Собираются группы, где все начинают рассказывать, что их привело к наркотикам и что они такого страшного совершали под ними. NA может направить тебя в деревню, где живут наркоманы. Членов NA активно обрабатывают протестанты. Поэтому, если встретишь непьющего протестанта, наверняка это бывший наркоман, прошедший через NA. Православие не приветствуется. «Система двенадцати шагов» проповедует, что виноват не наркоман, а его окружение – родители, друзья, девушка. Ты бессилен, поэтому виноваты все. У нас через NA прошли миллионы.

– А что там на собраниях?

– Каждый встает и говорит: «Я сегодня чистый и трезвый благодаря Богу и вам». Каждый имеет право высказаться по полной. «Я сегодня украл десять тысяч, избил старушку мать, но не употреблял героин». И все тебе хлопают. Неупотребление выше морали! Официально все анонимно, регистрации нет, но по группе пускаются листы, если не запишешься, не дадут медальку. А какой же наркоман откажется от медальки, у них у всех гипертрофированное самолюбие. Каждая российская наркологическая клиника направляет пациентов в NA. Многие клиники без прохождения NA повторно вообще не принимают. Сегодня общество расширилось до алкоголиков, игроков, даже хотят проституток завлекать. Официально общество существует на добровольные взносы, которые собираются после каждой встречи. Но ходят слухи, что бабки вваливает Госдеп. Прикинь, какая благодатная почва для вербовки. Тут тебе и убойный компромат на каждого члена, и «школа лидерства» в одном флаконе. Ежедневно десятки собраний по одной только Москве. Это даже похлеще, чем партия большевиков. Но большевиков можно запретить, а наркоманов нельзя! – Неровный, словно Ленин с броневика, победно оглядел присутствующих.

– Интересно, долго живут наркоманы? – натужно улыбнулся Мозгалевский, изображая праздное любопытство.

– Это как повезет и смотря что употреблять. От винта, например, через год сгорают вены.

– Какого «винта»? – не понял Владимир.

– Ну, винт – опиат с бензином и ацетоном. Короче, винтового наркомана хватает максимум на два года, героиновый может и десять запросто прожить. Метадоновый в среднем живет год, но может и дольше протянуть. Винтовых и метадоновых наркош клиники принимают редко, говорят, пересядьте на героин, поколитесь недельки две, и мы вас попробуем вылечить. Короче, если хочешь наркоманить в кайф, глотай веселую синтетику, психотропы: грибочки, марочки всякие. Рома, помнишь, как ты в Склифе Новый год отмечал? Приколи Вову.

– На четвертом курсе было, – снова сам пустился в рассказ Неровный, – я только-только устроился на работу в мэрию. А на работе я всегда любил выпить. Мне было пофиг, где просыхать. Я маленький такой и всегда нравлюсь дылдам под метр девяносто. Они меня готовы на руках носить. И встречаю я такую Надю Дубровину из Челябинска. У нее мама заместитель председателя Центризбиркома, папа генерал-майор, начальник ФСБ по Челябинской области. Естественно, хата у нее метров пятьсот в центре Москвы. А я бедный студент, и папа у меня тогда еще сидел. Я выпью – и к ней, она всегда готова принять, причем никакого секса. Я бухал у ней на хате, а она строила планы. Стала распускать слухи, что она моя невеста, я опровергать не стал. Гренадер, сука, была. Дошли слухи до Надиных папы и мамы. И вот 31 декабря. Мне плохо, температура тридцать восемь. Звонит Надя: «Привет, мой сладкий. Приезжай ко мне, я пригласила родителей, мы объявим о нашей помолвке». Я подумал, помолвка так помолвка, зато выпью. А у моей мамы условие – в Новый год до одиннадцати я у нее, а потом, скотина, гуляй на все четыре стороны. Тут приезжает Рома, добрая душа: «Тебе плохо? Героин нам в помощь!»

Понюхали героин. Он говорит, у меня еще гашиш есть. Курнули и под бой курантов отправились к Наде. Едем в такси, он протягивает мне конвертик из бумажки в клеточку. Я открываю, там труха черная, я ее в рот и высыпал. Коля в это время бычок в окно выкидывал. Поворачивается – дай мне. А у меня нету. Он на меня смотрит, как патологоанатом перед вскрытием. Я ему, Рома, а че это было? Он говорит: «Сушеные психоделические грибы из Питера. Доза человек на десять». – «И что теперь?» – «Во-первых, туда, куда ты едешь, я с тобой точно не пойду. Во-вторых, советую бухать». – «Зачем?» – спрашиваю. – «Чтобы скорее вырубиться. А если нет, то я очень не завидую тем, кто будет рядом».

Ну, приехал я к Наде. Там семейный Новый год, кореш мой еще подъехал. Встретили и пошли в боулинг. Познакомился с родителями. Папа суровый такой, настоящий чекист. Вы, говорит, серьезный молодой человек, юрист. И тут моя очередь бросать шарик, я нагибаюсь за шариком, и меня вдруг оппп… и я вдруг понимаю, что я на инопланетном корабле, где высасывают мозг. И я понимаю, что я последний, у кого еще не высосали мозг. Быстро решаю, что надо отвлечь людей с высосанным мозгом и бежать искать нормальных. Я беру шар для боулинга, кидаю его в неоновую рекламу и ломлюсь к выходу. Взрыв! Суматоха. Залез я на чердак и спустился с крыши по пожарной лестнице. Через обычный выход пройти нельзя, там «подковы», а это и есть устройства, через которые мозг высасывают. Я спустился и вижу – идет толпа в боулинг. А я кидаюсь им навстречу в тапочках для боулинга и рубашке, кричу: не ходите туда, там мозги высасывают. Кто-то пнуть меня пытался, кто-то снежком кинуть, кто-то ржал. И понял я, что не друзья они мне, а уже инфицированные. Я по сугробам полчаса прятался, чувствую – замерзаю. И понимаю, что в Москве все такие – больные рабы с высосанным мозгом. Надо за город, в колхозы! Мужиков поднимать! И валить всех этих гнид. Выбегаю на дорогу ловить машину. Останавливается патруль ДПС, я весь дрожу от восторга – это ж наши! Мусора с волынами! Теперь уж точно отобьемся. Открываю рывком дверь, а там снеговик в фуражке. Поворачивается ко мне и говорит: «Тебе куда?» И пар от него такой холодный изо рта. Я ему говорю: «Товарищ сержант-снеговик, мне за город». А он, как оказалось, бухой в говно, говорит, садись, мне туда же. Этот сержант-снеговик таким душевным оказался, мы с ним душа в душу говорили, пока в нас не врезался КамАЗ с пьяным таджиком. И в этот момент меня грибы отпустили. Смотрю, на мне висит этот пьяный сержант на ремнях безопасности и пытается блевануть. Я вылезаю из ментовской тачки, вижу, стоит оранжевый КамАЗ и таджик такой охреневший. Смотрю телефон – восемьдесят не отвеченных Надиных вызовов. Звоню, она орет – ты мудак, разгромил боулинг, пришлось платить, ты где? А я в перевернутой мусорской тачке с таджиком и оранжевым КамАЗом.

Приехал. Сел за стол, напротив две девушки. И захотелось мне снять намокшие от снега тапочки для боулинга, нагибаюсь и снова оппп… понимаю, что я в логове оборотней, что я единственный здесь нормальный человек, что они меня сейчас будут рвать, и они в доле с теми инопланетянами, от которых я только что свалил. Залез под стол и думаю, что делать в обществе оборотней. Надо прикинуться одним из них, для этого надо раздеться. Потом они мне рассказывали: «Смотрим на тебя голого и понимаем, что для шутки – это перебор, а думать, что у тебя крыша съехала, очень страшно». Я же решил: чтобы победить оборотней, надо захватить власть в их стае, одолев вожака. А кто вожак? Конечно, папа-генерал. Чешу голый через всю квартиру. Захожу в комнату, на диване сидят родители Нади, я подхожу, стучу ему по лысине и говорю, что теперь я здесь главный оборотень, и медленно удаляюсь. Последнее, что я слышал: «Где мой пистолет, я застрелю эту тварь!» Затем приехала «Скорая» и меня увезли в Склиф. Я перекусил три шланга, пока мне промывали желудок, а тамошний врач, старый армянин Седрак Завенович, сказал: «Дайте ему ведро марганцовки, пусть сдохнет. Хуже наркомана я не видел». Ведут меня по коридору, а мне навстречу чувак в смирительной рубашке, поворачивается ко мне и говорит: «Знаешь, что здесь мозги высасывают?» И тут я потерял сознание. Через три дня меня, обколотого димедролом, мама забрала из больнички.

– Слушай, Коль, – Мозгалевского потряхивало от нетерпения и от напряжения это нетерпение скрыть, – а под какой наркотой можно вообще не спать?

– А, так тебе нужен рецепт для бессонницы? – понимающе улыбнулся Неровный, потягивая шампанское.

Николай был польщен азартным интересом, которого к нему уже давно никто не проявлял. Получив на свой ответ судорожный кивок, принялся за наставления.

– Сделав один героиновый укол, ты не заснешь пять часов, потом еще один, потом еще. Дня на четыре тебя хватит. Даже если тебе будет казаться, что ты проваливаешься в сон, энцефалограмма головного мозга покажет бодрствование. На это уйдет граммов пять. На пятый день я бы вколол винт, под ним не существует закрытых глаз, нервное состояние усиливается раз в десять. Под винтом рождаются стихи, мир на время расцветает. Морали нет, есть только восторг твоих желаний. Один укол – и двое суток бессонницы тебе гарантированы. Нельзя забывать, что главный рецепт выживания наркомана – менять наркотики. Органы, которые принимают на себя удар от разной дури, – разные, поэтому, пока гробятся одни, другие восстанавливаются. После двух винтовых дней надо бахнуться метадоном. Под ним сон и явь растворяются в серое прозябание. Алкоголь не берет, выпьешь бутылку водки и ничего не почувствуешь. Ты хочешь спать, но настолько устал, что не сможешь заснуть. После метадона снова винт, а потом героин. Еда не нужна, нет даже такого понимания как еда. Зато под гердосом ты не сможешь нормально ни посрать, ни поссать. Стоишь над унитазом… час стоишь… потом забываешь, зачем стоишь и чего хочешь. У меня знакомый полгода не опорожнялся, ему потом кишечник вырезали, а там черные гранитные камни. А под винтом наоборот – приспичить может, но ты толчок жопой не поймаешь, он будет вокруг тебя бегать. А еще, когда героин и метадон отпускают, становится холодно, холод из сердца. А вот под винтом жарко.

– И сколько в таком режиме можно не спать?

– Месяц сможешь!

– А потом?

– Потом сдохнешь. Кошмары замучили, господин Мозгалевский? Мальчики кровавые в глазах? – оскалился Неровный. – Ну, ты не спеши с решениями, не спеши… Трамала поешь, на пару суток хватит. Да и боли не почувствуешь. Будут пальцы резать, а ты будешь смотреть и улыбаться.

– Зачем пальцы? – Владимир вздрогнул.

– Тебе виднее, это ж ты снов пуще смерти боишься.

– Я не… Просто интересуюсь. – Мозгалевский, не чокаясь, залпом опорожнил бокал.

– Все настроение испоганил, мудак. Я ж тебе так был рад. Зачем ты меня на этот разговор вытянул? Ты же в курсе, что я с этого дерьма три года слезал! Это все равно что еще раз смерть матери пережить.

– Извини, не знал, – промямлил Владимир, не находя в себе сил сопротивляться.

– Ну, а ты чего лыбишься, Рома? Чем ты его лучше? Два дурака из одного ларца. Вам за сорок, а от вас осталась только лоснящаяся, удобренная вазелинами кожа – единственное, чем вы можете гордиться.

– Коль, тормози, – Роман попытался оборвать Неровного, но вместо этого только раззадорил его.

– Да разве я не прав? А чем тебе еще гордиться? Лысиной? Вон у твоей шалавы малолетней такая же, только на коленке. Коллекцией часов, которые ты десять лет собираешь? Скажи мне, дорогой друг, зачем тебе столько часов, если твое время вышло?

– А твое не вышло?

– Мое и не начиналось.

Глава 41. Не ищи ту, что найдет тебя сама

Душа Мозгалевского была изношена страстью. Он часто влюблялся в кокаиновом бреду, периодически начиная сожительствовать с «моделями». Обычно такие отношения разбивались о быт, день и трезвость. Из судеб своих олигархических друзей он вынес аксиому: «Никогда не общайтесь с дураками – они могут стать вашими подельниками, и никогда не увлекайтесь проститутками – они могут стать вашими женами». Но в мечтах о девушке, чистой душой и телом, он продолжал таскаться со шмарами. Но там, где было тепло, не было жарко. Привыкший сгорать, он уже не мог согреться. Все его влечения были сотворены из той же грязи, что и он сам. Мозгалевский жаждал Воскресения, но субботняя ночь была безрассветна.

Владимир не спал уже четыре дня. Он затворился в апартаментах на Дорогомиловской улице, где обитали две подруги, одна из которых стала недавно его пассией.

Девушки, привыкшие к чудаковатостям одуревших от роскоши мужчин, разучились удивляться. Володя заехал к ним сутки назад. Вытряхнув из карманов пятьдесят тысяч долларов, он потребовал от девок достать кучу наркоты, несколько софитов и жесткую табуретку, которая, как он полагал, не даст ему заснуть. Деньги сработали, и Мозгалевского приняли как родного. Через два часа в квартире наладили бесконечно яркий свет, раздирающий глаза, и музыку, сотрясающую соседей. У Веры и Инессы, так звали хозяек, Мозгалевский вырвал честное слово о посменном дежурстве с самыми широкими полномочиями для стражи его бессонницы. Колоться героином сразу он испугался, решив еще хотя бы на чуть-чуть оттянуть посвящение в наркоманы. С выпученными глазами под «колесами» он сутки протанцевал на кухне. Истекали пятые сутки бодрствования. Обдолбанные и изможденные дамы, презрев условия соглашения, завалились спать. Проклиная «продажных тварей», ломая зубы об зубы, Мозгалевский ширнулся героином. Белый свет, наполнявший комнату, вдруг стал черно-красным, музыка, раздуваемая колонками, раскаленными иглами вонзилась в затылок Мозгалевскому. Он схватился за голову, но тут же отдернул руки, до мяса изранив ладони о торчащий вместо волос огненный частокол. Кровь, сочившаяся из ладоней, была густой и жирной, зелено-болотной с запахом ила. Странная кровь не текла и не сворачивалась, она распускалась грязно-затхлыми снежинками, окутывая руку теплой склизкой паутиной. Мозгалевский решил выключить музыку, схватил айфон, раздававший треки. Но пальцы проваливались в сенсор. Владимир рванул за провод, но словно о струну отсек четыре перста, которые, упав на пол, превратились в кучу червей, медленно расползавшихся по кухне. Он кинулся в спальню, стал будить Веру и Инессу, пачкая кровавой жижей их стройные синие тела, они не дышали, а лишь таращились застывшими глазами, дико улыбаясь. Позади он услышал шелест, оглянулся. Пол трепетал и шевелился. Черные черви, родившиеся из его пальцев, жрали друг друга, но их отчего-то становилось стремительно больше. Тогда Мозгалевский стал срывать шторы и постельное белье, бросая все в середину комнаты, нашел бутылку абсента, облил проституток, которых уже начали травить черви, затем поджег шторы и девок.

Через час он добрался до дома, почистил зубы, смыл всю слизь и пошел спать. Проснулся Мозгалевский ближе к вечеру следующего дня. Из сна он помнил лишь отрубленные пальцы и нашествие червей. Он нашел телефон, валявшийся в ванной комнате. Из пропущенных сообщений: «Здравствуйте, это девушка-авария)) Мы на дороге познакомились. Хотела еще раз вас поблагодарить. Вы меня прямо спасли. Хорошего дня. Алена».

Мозгалевский стал припоминать, как два дня назад он проезжал аварию на Выборгской улице. Девушка на «Лансере» въехала в «Ленд Круизер», за рулем которого сидел толстый азербайджанец. Он выскочил из машины и заорал на девчонку. Владимир заступился, прогнал обидчика и оставил свой номер телефона на случай, если потерпевший попытается потребовать сатисфакции. Алена только дрожала и благодарила. На вид ей было чуть за двадцать, хотя возраст могли скрывать скромность и беззащитность. В ней чувствовалась стать и порода. Узкая талия, широкие бедра, русые волосы, зеленые глаза. Черты лица отсвечивали нежной простотой и искренностью.

Вспомнив, Мозгалевский тут же перезвонил и услышал на другом конце провода робкое и счастливое «але». Сломав застенчивую попытку перенести встречу, Владимир договорился поужинать в тот же вечер. Достав бритву, он заглянул в зеркало, откуда на него смотрел его отец. За последнюю неделю Мозгалевский осунулся и постарел. Впалые щеки с седой щетиной, истощенный взгляд, взъерошенные сальные волосы рождали жалость к самому себе. Но предвкушение предстоящего свидания реанимировало Мозгалевского. Гигиена и косметика сделали свое дело. Мозгалевский заказал цветы и столик в ресторане на Пятницкой. Алена не опоздала, она была великолепна. Черное праздничное платье облегало изящную фигуру, длинные волосы скромно собраны в пучок.

Поначалу девушка краснела и робела, но, казалось, что она искренне сияет какой-то родной внутренней радостью, которая если и навещает нас, то за большие подвиги перед Богом. Разговор сначала спотыкался о светские приличия, но вскоре условности были отброшены. Мозгалевскому хотелось говорить быстро, на выдохе, он боялся не успеть выговориться, слишком многое в его жизни осталось неуслышанным. Он с восторгом ощущал, как где-то под сердцем рвутся вросшие в душу путы одиночества и пустоты. Время остановилось, Владимир обретал свое продолжение, наполняя себя жизнью и смыслом. Они встречались каждый день, в ресторанах, парках, кино. Мавзолей, Берия, заговоры, ванильно-пластмассовое прозябание, смерть Блудова, убийство Красноперова казались ему страшным сном. Вскорости Алена познакомила Мозгалевского с родителями. Тарас Поликарпович – отставной тыловой полковник – здрав и крепок, к дочери же – требователен и строг. Будучи старше своей супруги на двадцать лет, забрав ее в подполковницы из младшей лейтенантки, Тарас Поликарпович к возрасту Мозгалевского отнесся с пониманием. Дежурное сопротивление Марины Васильевны выбору дочери было подавлено в зародыше. И уже все дальнейшие семейные праздники без Мозгалевского не обходились. Решение о женитьбе приняли как само собою разумеющееся для всех, спустя всего три месяца.

Крестом семьи Алены была ее старшая сестра Наталья, страдавшая ДЦП. Девушке двадцать четыре года, она передвигалась на инвалидном кресле. Парализовав все тело, Господь оставил Наташе только правую руку, которой она творила крестные знамения и вышивала бисером иконы. На помолвку Наташа подарила Мозгалевскому святой образ Петра и Февронии Муромских, до слез растрогав молодых.

Вся Аленина родня по материнской линии жила в Черновцах. Славянская война разделила семью. Двоюродный брат Олег погиб, сражаясь в рядах батальона «Азов», а родной дядя Валерий Васильевич ушел к Мозговому, но при попытке выйти в Россию был задержан российскими пограничниками, которые, обнаружив у дяди Валеры украинский паспорт, сдали героя ДНР своим незалежным коллегам. И начал наш ополченец с позывным «Зуб» свой скорбный путь по украинским тюрьмам, как террорист и предатель. Но Путин принял решение, которого все давно ждали. Сначала российские войска взяли Харьков, затем Полтаву, а через две недели под «Прощание славянки» Янукович и Шойгу принимали военный парад в Киеве. Зеленский бежал в Польшу, Яценюк и Тимошенко вошли в коалиционное правительство. Яроша и Тягнибока за организацию убийств российских граждан отправили в Лефортово. Война закончилась, проводились локальные спецоперации по выявлению и уничтожению членов «Правого сектора» и бойцов «Азова». Министр внутренних дел Арсен Аваков покончил с собой. На его место исполняющим обязанности был назначен Леонид Стрелков. Главной политической новостью стал референдум о вхождении Восточной и Центральной Украины в состав России. Дядя Валера освободился и устроился в МВД, разоблачая террористическое подполье недобитых бандеровцев.

Впрочем, Владимира это уже не интересовало. Он не разочаровался в политике, скорее наоборот – переживал стыд и унижение за свои старые убеждения, за свое презрение к Путину, за надменную ненависть к государевым людям. Он боялся даже вспоминать об этом, дабы не разоблачить в себе предателя русской мечты, олицетворением которой стал Верховный главнокомандующий.

Пребывая в сладком блаженстве предвкушения семейного мира, Мозгалевский тихо, без скандалов развелся с предыдущей супругой, почти все имущество оставив ей и детям. Новую свадьбу назначили на июль. На подготовку оставалось чуть меньше двух месяцев, что оказалось крайне своевременно, поскольку Алена сообщила, что беременна. Большего подарка от судьбы Мозгалевский ожидать не мог. Алене интересное положение давалось нелегко. Ложиться на сохранение она, словно предчувствуя неладное, упорно не желала, но Владимир уговорил. Поместив любимую в вип-палату, Мозгалевский заранее отблагодарил деньгами и конфетами весь больничный персонал. Он вернулся домой, давно отвыкший от одиноких вечеров. Помолившись перед сном, что не так давно вошло в его привычку, он наугад открыл Священное Писание: «В теле ли, не знаю, вне тела ли, не знаю, Бог знает, восхищен был до третьего неба (2 Кор. 12, 2)».

Глава 42. Судороги разума

Мозгалевский проснулся от настырного звонка. За дверью стояли люди в камуфляже и штатском. Его сбили с ног, приставив к голове холодный ствол.

– Мозгалевский Владимир Романович? – прокричал юркий мужичок, тыкавший пистолетом в ухо.

– Да! – прокричал в ответ Владимир. – Что вам надо?

– Подполковник Жмурко, Уголовный розыск. Вы подозреваетесь в убийстве. Мы должны провести обыск и доставить вас на допрос. – И, повернувшись к коллегам, добавил: – Кантуйте нежно, чтоб не обосрался.

В кабинете следователя было зябко. Очень хотелось курить. Владимир боялся шуметь и кому-либо звонить. Опасался, что даже лишь отголоском может потревожить Алену.

Абсурдность обвинения, подробности которого он пока еще не знал, немного успокаивала. Мозгалевский гадал, или это действительно ошибка, которую скоро исправят, или ему хотят предъявить смерть Миши Блудова.

«Неужели они решили, что это я? Но естественные причины смерти никто не опроверг. А если сделали повторное вскрытие? Могли обнаружиться признаки отравления, ретранслированные подсознанием Сталина. Следов яда, естественно, никто не найдет, потому что их быть не может, но характерное изменение тканей… А ведь с покойным Мишей последним общался именно я. Как дурак примчался к нему накануне. Спорили, ругались, а потом он умер… Но как докажут? Вон сколько времени прошло! Неестественность смерти установить невозможно. А если они и не собираются устанавливать? По беспределу выбьют признания, и дело с концом. Я не вынесу боли… Но как же Аленка, она в меня верит, если я признаюсь, что убил друга, она отвернется. Она слишком порядочна, чтобы выйти замуж за убийцу. Милая моя Аленушка». – Растерянный взгляд Мозгалевского вздрогнул и помутнел.

Пытать Мозгалевского никто не собирался, да и нужды в том не было. Пока его везли на Петровку, он уже сдался, мысленно со всем согласился и все признал. Мозгалевский пытался даже сочинить мотив убийства Блудова, вспоминая причины их стычек и обид. И вот он уже возненавидел покойного, убедив себя, что непременно желал его смерти.

«Но ведь это бред! Никто мне не сможет пришить убийство, которое я совершил во сне. Я просто схожу с ума! – Мозгалевский, словно рыба, шевелил перекошенным от отчаяния ртом. – Все им рассказать, пусть разбираются. Пусть найдут и арестуют, наконец, всю эту адскую лабораторию. Надо сообщить журналистам, – крутилось в голове Владимира. – Но что будет с Аленушкой? Ее надо спасать, ей нельзя нервничать. Увезти ее далеко, куда не дотянется ФСБ».

Между тем машина въехала во двор легендарного здания МУРа, и Мозгалевского подняли на третий этаж. В кабинете, куда завели арестованного, он смог подробно рассмотреть всю следственную группу из трех вполне еще молодых людей и девушки. За главного здесь заправлял Жмурко в модной клетчатой рубашке и бирюзовом галстуке, обрывавшемся за три пуговицы до ширинки. Подполковник был лыс, имел черные густые брови, похожие на жирных капустных гусениц, и бриллиантовое кольцо. Его коллега, пока еще капитан, отличался полуоткрытым ртом с оттопыренной нижней губой и широким ремнем с пряжкой в виде диснеевского Гуффи. В подмастерьях у славных муровцев трудилась девушка с невероятным задом и мрачными нарядами, делавшими ее похожей на снежную бабу возле проходной химкомбината.

У Флоры Комиссаровой, так звали эту чернявую сотрудницу, безымянный палец правой руки был затянут золотыми кольцами, должными демонстрировать востребованность женщины.

«Даже у этой твари есть семья, – завистливо всхлипнул про себя Мозгалевский. – Я же потерял, так и не обретя».

– Ну что, Владимир Романович, сам все расскажешь? Глядишь, с пыжика соскочишь, – миролюбиво начал подполковник.

– С какого пыжика? – голос Мозгалевского, несмотря на все усилия сохранять хладнокровие, дрогнул.

– С пожизненного! Хотя мораторий на смертную казнь не сегодня-завтра отменят. Рассказывай, маньячило, как и за что убивал.

– Понимаете, – Владимир осекся, но решение было принято. – Это яд. Но я сам лично его не убивал. Это был не я, а тот был не он.

– Какой, на хрен, яд, сука?! – вскипел майор. – Ты же одну зарезал, другую придушил, и то не до конца. Она же живьем догорала. Еще результаты по изнасилованию должны прийти.

Мозгалевский счастливо выдохнул. Значит, дело не в Сталине, значит, задержание – ошибка.

– Когда было совершено преступление? – с деловитым энтузиазмом Мозгалевский перебил следователя.

– Сегодня, приблизительно около часу ночи, – проскрежетал Жмурко.

– Сегодня? Ночью? У меня же алиби! – ободренно воскликнул Мозгалевский. – Вчера ночью я отвозил в роддом невесту, ее положили на сохранение. Она может подтвердить, дежурный врач может подтвердить.

Следователи недоуменно переглянулись.

– В какой роддом? Имя, фамилия невесты? – процедил подполковник.

– Алена, – выдохнул Мозгалевский.

– Ну, дальше, – нетерпеливо задергал пальцами следак.

– Ну, Алена… Фамилия, фамилия… – Мозгалевский замер.

– Адрес роддома, фамилия! – Жмурко краснел от напряжения.

– Я… я не помню. Я очень нервничаю. Я сейчас скажу…

Владимир вдруг понял, что не знает фамилии своей будущей жены, что абсолютно не помнит, куда вчера отвозил Алену. Память упрямо отказывалась возвращать имена будущих тестя и тещи. Даже родной любимый облик Алены сознание размывало в бледное полуживое пятно. От бессилия Мозгалевский дико сморщился, сильно ударив себя кулаком по лбу.

– У меня что-то с головой. Это амнезия, это все от препаратов…

– Вызывай нарколога, – приказал Жмурко Комиссаровой, – пассажир по ходу тепленький.

– Вы неправильно поняли, – взмолился Мозгалевский. – Мне в Мавзолее вкололи в голову психотропное вещество, и что-то произошло с моей памятью.

– Послушай, животное, – Жмурко наклонился к задержанному. – Если ты решил вот так просто съехать на дурку, то очень ошибся. Если ты и сойдешь с ума, то только от того, что тебя будут насиловать таджики в самой вонючей камере «Матросской тишины». Зачем ты девок замучил?

– Каких девок? Ну, скажите мне, – простонал Мозгалевский.

– Вот этих, – следователь швырнул на стол фотографии с изуродованными огнем лицами.

Мозгалевский ясно вспомнил страшный давний-давний сон про червей. «Вера, Инесса, Дорогомиловская улица, 21-й дом, код 15к1891». Каждая подробность, выплевываемая памятью, раскаленным клеймом жгла душу Мозгалевского. Почему он помнит сон, который видел так давно, накануне их первого свидания с Аленой? Этот сон, дохлые шлюхи, Сталин, Берия, Жуков, лоботомия в Мавзолее! Это бред, кошмарный сон! По-другому и быть не может. Памятное бессилие вытягивало из груди лишь тихий безумный стон.

Мозгалевский очнулся в камере. Наверное, закрыли ночью. Ему казалось, что живой свет кончился сутки назад. Он был уверен, что сошел с ума. Как ни странно, но эта мысль смирила и успокоила. Вера в собственное безумие все расставила на свои места, предав стройную логику тому, что происходило. Единственное, что возвращало Мозгалевского к мрачному сюрреализму действительности, – трепет перед любимой семьей. Несмотря на обжигающий страх за состояние беременной Алены, в своей невесте Мозгалевский был уверен. Он знал, что Алена не отступит и не предаст, никогда не поверит следствию.

Как только он зашевелился на шконке, дверь открылась и его перекинули в соседнюю камеру. В новую «хату» он вошел сломанным маятником, инстинктивно кивнув в электрический сумрак, размывающий лица постояльцев.

Мозгалевский молча рухнул на нары.

– Слышь, чо за беда? – захрипело из глубины камеры.

– Жена беременная, одна осталась, – прошептал себе под нос Мозгалевский.

– Не одупляешь? Приняли, говорю, за что? – требовательно и по-хозяйски продолжал незнакомец. – Наркоша, бл…?

– Нет, наверное, – вслух размышлял Мозгалевский. – Говорят, убил я.

– А чего обморок такой? Крови боишься? – по-лошадиному гоготнул собеседник, поддержанный еще двумя голосами.

– Проблемы со здоровьем. – Мозгалевский судорожно пытался найти в голове какой-нибудь подходящий диагноз, чтобы избавиться от назойливых соседей.

– Пассажир-то тепленький, – размышлял вслух невидимый в камерной чаще сокамерник. – Угасятся колесами, черти сладкие, и людей мочат.

– Звать-то тебя как, Вася? – снова раздался командный голос.

– Меня? Владимир, – пробормотал Мозгалевский.

– Кого замочил-то, Вова?

– Никого. Не я это.

– Не сухарись, братан. Эту шнягу ментам втирай. А здесь перед тобой порядочные арестанты. Спросим с тебя за фуфло, как с понимающего.

– Ты сам-то кто такой? – неожиданно резко даже для себя самого спросил Мозгалевский.

Из сумрака не спеша, словно с опаской, выглянули три физиономии.

– Слышь, мышь, – растянуто повел угристый парнишка с тугой бицухой, – ты с вором разговариваешь.

– Кто здесь вор? – Мозгалевский чувствовал, как он вновь обретает рассудок и смелость, которая обычно приходит за обреченностью.

Главный спикер арестантского собрания, которым оказался скрюченный грузин с помутненным взглядом и худым мешковатым лицом, сделал еще один шаг к гостю и уверенно тряхнул головой, пытаясь просчитать, во что может вылиться странно завернувший разговор.

– Вор Егор по кличке «Жопа»? – засмеялся Мозгалевский, наглостью и спокойствием вгоняя в ступор блатных.

Обозначившийся вором тупо продолжал таращиться на Мозгалевского, остальные двое дико скакали глазами друг по другу.

– Батя, можно я его обоссу? – снова прорезался молодой.

– Обоссы прохожего на себя похожего, – уже без смеха процедил Мозгалевский, приподнимаясь на нарах. – Короче, чтобы наш разговор не зашел туда, где вас уже по понятиям придется сливать, хочу прояснить ситуацию. Я близкий вора Кости Костыля. Местные мусорские спектакли, где такая шерсть, как вы, исполняет блатных, я знаю. Что вы за такие беспредельные рожи и адреса ваших крысиных семей, я при желании буду знать через час после встречи с адвокатом. Поэтому дышите тихо, дайте думать.

Не успел Мозгалевский закончить тираду застывшим от изумления соседям, в камеру зашли сотрудники изолятора и забрали Владимира.

– Куда? – равнодушно бросил Мозгалевский, переступая порог.

– На свиданку, твоя пришла.

– Сколько я должен, ребята? – задыхаясь от нахлынувшей радости, прошептал Мозгалевский.

– Она отблагодарила, – пробурчал сержант.

– Мало, надо больше, – твердил себе под нос Владимир.

Вели его недолго. Коридор-лестница-коридор. Посадили в бокс со стеклянной перегородкой и телефонной связью.

«Как же она сумела, ей же вот-вот рожать. А если от волнения… Она твердая, справится. Вместе прорвемся. А если даже и посадят, то непременно меня дождется, кому она нужна с грудным ребенком».

Присутствие расчета в отрешенном счастье для Мозгалевского стало пламенем трезвости в помраченном рассудке. Но минут через пять вместо Алены за стеклом появилась Евгения, его бывшая жена. Внутри Мозгалевского снова все рухнуло. В душе стало тяжело и сыро.

– Вовочка, привет, – женщина с трудом сдерживала слезы. – Что ты наделал?

– Привет. Ты что здесь делаешь? – процедил Мозгалевский. – Мы же все решили.

– Что решили? О чем ты, Вова? – в зрачке бывшей жены замерла слеза.

– Мы расстались с тобой. Зачем все это? Ты сама говорила, что ни видеть, ни слышать меня не хочешь. Ты получила все, что хотела…

– Расстались? – голос женщины злобно задрожал. – Интересно, когда?

– Женя, мне и так тошно! Я, по-моему, схожу с ума. Пожалуйста, не добавляй. Мы развелись. Ты получила свое, мое, дочкино. Как захотела, так и разошлись. Мне меньше всего нужны твоя жалость и твои истерики. Мы чужие, чужими были всегда.

– Ты под наркотой? Чем они тебя кололи? – у Евгении тряслись губы. – Я подниму правозащитников, попрошу папу, он тебя вытащит. Папа знаком с генеральным прокурором.

– Замолчи, дура! – заорал Мозгалевский. – Ничего не надо. Ты мне никто. У меня другая семья, которую я люблю. Пусть твой папа горит в аду.

– Какая семья? Очередную шлюху кокаиновую нашел, тварь? – Женя то ли рычала, то ли плакала.

– Не твое дело. Ты не стоишь даже ее мизинца. Открой свой паспорт. Там штамп о разводе. Забудь меня!

Евгения судорожно принялась копаться в сумке, нашла паспорт, дошла до заветной страницы, облегченно вздохнула и прижала к стеклу под нос Мозгалевского. Штампа о разводе не было.

– Ты поменяла паспорт? Нас же развели!

Мозгалевскому показалось, что у него очередной приступ безумия.

– Идиот, – победоносно прошипела Евгения. – Тебе не в тюрьму, тебе в психушку надо. Адвокат зайдет завтра утром. Он по папиной рекомендации, поможет. По деньгам я с ним все порешала, больше не предлагай. Сегодня передадут поесть и одежду.

Владимир покорно кивнул головой.

– Володь, я, как никто другой, знаю, какой ты мудак. – Евгения продолжила наращивать наступление. – Ты в курсе, что мне давно плевать на всех шалашовочек и обтертые тобою притоны. Поэтому я не собираюсь ругаться.

Уверенный, без злобы и ревности тон Евгении Мозгалевского охолонул и успокоил. Он готов уже был видеть в ней друга, готов был просить навестить Алену, поддержать. Но вновь осекся, вспомнив ее мстительный нрав. Владимир по-прежнему не понимал, что происходит, и с этим смирился.

Евгения ушла, оставив еще больше вопросов, чем было. Мозгалевского привели в новую камеру, где в позе лотоса обретался молодой горец.

– Братуха, привэт! – со строгой радостью он встретил Мозгалевского. – Что за беда?

– Убийство. В отказе, – отрезал Владимир, исподлобья рассматривая соседа. – Вовой звать. Сам за что здесь?

– Муса я. Сам за брата сижу.

– Брата замочил? – Мозгалевскому эта идея показалась вполне логичной.

– Эээээ. Зачем так? – насупился кавказец, но, не почувствовав иронии в вопросе, не стал развивать обиду. – Моя мысль – я помог ему. За нашу честь! За слово мужчины!

– Статья-то какая? – насторожился Мозгалевский, уловив странную нервозность соседа.

– Брат, я не знаю ваши законы, статьи-шматьи эти. Говорю, за брата страдаю!

Однако пара уточняющих вопросов, прозвучавших настойчиво-требовательно, вконец обезоружила Мусу.

– Мы с близкими отдыхали в Москве в «Новом Фаэтоне». Кушали там, смеялись. У меня брат Тимур двухкратный чемпион России по вольной борьбе, у него две жены, трое детей. Его все уважают. Бизнес-шмизнес, он красавчик вообще. А за соседним столом сидел черт, в натуре, ел, жрал водка. И кричит нам: «Слышь, армяне, звук убавили, трещите до хрена». А мой брат отвечает мирно: «Уважаемый, почему так говоришь? Мы не армяне, мы из Дагестана!» А он кричит в ответ: «Вы тогда вообще конченые!» А Тимур ему по-русски пытается объяснить, что он не прав, а этот черт говорит, что если Тимурчик рот свой не закроет, он его трахнет. Брат отвечает, что если ты мужчина, то делай, что обещал, а если не сделает, то тогда он его сам трахнет. Брат Тимур уважаемый человек, его слово закон, он мужчина! Поэтому он подошел к этому зверю, придушил его слегка и порвал ему жопу.

– А ты что делал? – опешил Мозгалевский от подобного сценария.

– Сначала помогал штаны снять, потом на айфон снимал. Это нормально. Он за базар свой вонючий жопой ответил. Кто ж знал, что он полковник ФСБ, вызвал ментов, шакал. Тимурчик сейчас на Бутырке сидит, за больничкой смотрит.

– Секс-джихад какой-то, – вздохнул Мозгалевский.

– Ты сам-то кого убил? – потребовал ответной исповеди горец.

– Откровенность за откровенность? – улыбнулся Мозгалевский. – Говорят, что двух шлюх.

– Это нормально, – снисходительно констатировал Муса. – Аллах разрешает убивать блудниц.

– А нам по уставу даже чекистов трахать нельзя, – богобоязненно вздохнул Мозгалевский.

Глава 43. И в аду много хороших людей

Мозгалевский проснулся около восьми. Тюремное зазеркалье уже не казалось чем- то трагичным. Он вспомнил сон. До расстрела Берии оставался месяц. Владимир лежал на шконке и смотрел в тусклый потолок, ничего не желая и ни о чем не жалея. Единственного он хотел, чтобы смерть не распахивала объятий и не высылала приглашений, чтобы его кончина была моментальна и непредсказуема.

Через два часа вызвали к адвокату. Высокий, худой, но лоснящийся господин, похожий на блестящего червя, безупречно правильного и изящного, но при этом совершенно мерзкого. Нежные лакированные пальцы перебирали массивную ручку с широким пером.

– Здравствуйте, Владимир, – адвокат растянул улыбку, протягивая Мозгалевскому руку. – Меня зовут Анатолий Бинецкий. Ко мне обратилась ваша жена за помощью. И я хотел бы…

– Привет, – оборвал Мозгалевский. – Когда меня выпустят?

– Суд, где будет решаться вопрос об аресте, состоится уже сегодня ближе к вечеру. Если бы завтра, то я бы успел решить вопрос, тем более я лично знаком с зампредом Басманного суда…

– Короче, не сможешь сегодня?

– Я говорю, если бы завтра, – жевал губами адвокат.

– Хорошо. Когда?

– Обычно сначала арестовывают на два месяца, потом продлевают.

– Мне нужно выйти отсюда хотя бы дней через пять.

– Это практически невозможно. Можно купить апелляцию, но это минимум месяц, – адвокат в уме прикидывал выгоды и риски.

– Скажешь Евгении Евгеньевне, пусть немедленно свяжется с нашим другом. Пусть подключает кого угодно, но выйти надо завтра.

– Дело в том, – адвокат сглотнул слюну проплывшей мимо удачи, – что я не участвую в коррупционных схемах.

– Ты хочешь сказать, в чужих коррупционных схемах? – оскалился Мозгалевский.

– Вы меня поняли, – смиренно склонил голову Анатолий.

– С этого момента участвуешь. Если я выйду отсюда в течение недели даже без твоего участия, получишь сто тысяч долларов. Поэтому бегай, старайся, все запоминай. Теперь главное. У меня очень расстроилась психика, это чтобы у тебя, Толя, не возникало неуместных вопросов. На Ленинском проспекте есть роддом. Там сейчас лежит девушка на сохранении по имени Алена, ждет сына, это мой ребенок. Ее фамилию я не помню, подними картотеку, я там числюсь как отец. Встреться с ней, успокой. Скажи, что я отъехал по работе на неделю. Придумай сам куда, но так, чтобы обосновать отсутствие связи. Самое главное, выясни, как самочувствие, сделай фотографию и передай мне.

– Хорошо, я сделаю.

– Что узнал по делу? – К Мозгалевскому возвращалось прежнее самообладание.

– Вам вменяют двойное убийство, возможно, добавится изнасилование.

– Неважно, – Мозгалевский стыдливо оборвал адвоката. – Если я не выйду через неделю, это уже неважно.

– Видите ли, чтобы правильно выстроить линию защиты и суметь максимально расположить к вам следствие и суд, мне необходимо знать все подробности этого… инцидента.

– Что именно? – механически буркнул Мозгалевский, сосредоточенно о чем-то размышляя.

– Во-первых, было ли изнасилование? Во-вторых, что предшествовало вашей, так сказать, ссоре?

Но вопрос адвоката попал в чужую колею раздумий.

– С кем? С Блудовым?

– Нет! – воскликнул адвокат. – С женщинами этими.

– С какими женщинами?! Толя, ты опух? Все это ересь! Мое расстроенное сознание, – голос Мозгалевского растворился в шепот. – Все это сны, безумные сны! Толя, ты понимаешь, что, если меня расстреляют, я умру? Ты понимаешь?

– Аааа, я прекрасно вас понимаю. Уверен, что несколько лет в психушке лучше, чем остаток жизни на «Вологодском пятаке». А там, как знать, может, и отобьемся, – расцвел лицом Бинецкий.

– Я не псих, – процедил Мозгалевский. – А может, и псих уже. Ну, неважно. Главное, вытащите меня отсюда.

Глаза адвоката раскрылись, словно безмолвный рыбий рот. Он крайне редко терялся в догадках по поводу душевного состояния своих клиентов, с ловкостью опытного психиатра распознавая подлинное безумие и подделку. Однако Мозгалевский заставил адвоката усомниться в собственной проницательности.

«Может, и вправду спятил, – размышлял Бинецкий. – Поди замочи двух телок в адекватке. Наркоман чертов», – он отчего-то блаженно улыбнулся.

К вечеру Мозгалевского в отдельном автозаке повезли арестовывать в Басманный суд. Председательствующая судья Тамара Соленая, еще молодая, но окончательно выгоревшая изнутри дама, с серым выцветше-красивым лицом, внимательно, даже, как показалось Мозгалевскому, с неприличным любопытством слушала следователя и прокурора, которые, не пропуская скабрезных подробностей, изложили суду версию обвинения. Мозгалевский отпирался, твердил об алиби, об абсурдности обвинения, хотел рассказать об Алене, но осекся, решив, что даже одно упоминание ее имени в этом смраде оскорбит то единственное светлое, что осталось в его жизни.

Адвокат шибко не сопротивлялся. Дежурно пролепетав об отсутствии у подзащитного судимости, о наличии жены, ребенка-инвалида, постоянного места жительства и источника дохода, защитник попросил суд об избрании своему подзащитному меры пресечения, не связанной с лишением свободы, а именно домашнего ареста или залога. Судья охотно поинтересовалась, какую сумму защита Мозгалевского может внести в качестве залога, что вызвало у задержанного приступ оптимизма – до слез и дыхательного спазма.

– Любую сумму, которую назначит суд! – выпалил Мозгалевский, облизнув судью обожающим взглядом.

– Ну… сто миллионов осилите? – судья Соленая, не скрывая, наслаждалась внезапным обожанием убийцы.

– Конечно, ваша честь! – Владимира душили слезы, слова давались с трудом.

– Сколько времени вашим близким потребуется собрать эту сумму? – игриво улыбнулась судья.

– Час-два! Два – максимум, Ваша честь.

– Хорошо! Суд удаляется на совещание, – и Соленая исчезла в соседней комнате.

Приставы спустили Мозгалевского в подвал, оборудованный глухими камерами, похожими на маленькие тусклые кельи. Лежать невозможно, сидеть неудобно.

«Всегда бы так, – улыбнулся про себя обнадеженный Мозгалевский. – С этим вроде решили. Молодец адвокат, крутанулся. Нужно собрать команду, прессануть этих ленинских колдунов, сделать трепанацию черепа, в конце концов. Можно же удалить кусок мозга, наверное. Лучше остаться живым овощем, чем дохлым мудрецом. Странно, а ведь раньше я не боялся смерти. После каждой вечерней молитвы смерть начинала казаться чем-то торжественным, ответственно сакральным и от того притягательным. Но тогда мне не снились эти чертовы сны. А может быть, и снились, но я сейчас не помню. И зачем эти кошмарные сновидения со шлюхами и наркотой? Хотя, пожалуй, это лучше, чем 53-й».

Через полчаса Мозгалевского подняли в зал. Судья Соленая, искоса поглядывая на задержанного, бегло прочитала решение: «Ходатайство следователя удовлетворить. Избрать в отношении Мозгалевского Владимира Романовича меру пресечения в виде заключения под стражу сроком на два месяца».

Словно контуженный, Мозгалевский слышал лишь белый шум. Собственное дыхание молотком отдавалось в затылке. Ему казалось, что он не может дышать. Владимир пытался что-то сказать, но челюсть парализовало.

– Вам понятно решение суда? – донеслось откуда-то издалека.

– Я спрашиваю, вам понятно решение суда? – прозвучало уже совсем рядом.

– Да, – протянул Мозгалевский, высвободив наконец челюсть из оцепенения. – Понятно. Только зачем?

Судья удалилась. К клетке шустро подскочил адвокат.

– Владимир Романович, это было ожидаемо, – зачастил сквозь стальные ребра Бинецкий. – Хотя я рассчитывал на залог…

– Ты был у Алены? – на удивление адвоката, совершенно спокойно, но скорее отрешенно спросил Мозгалевский.

– Да, – поправил очки Анатолий. – Точнее, нет. В роддоме, который вы указали, девушка с такими приметами никогда не наблюдалась.

– Не нашел, – с упреком бросил Мозгалевский.

– Следователь вернул мне ваш телефон, – продолжил адвокат.

– Телефон?! Как же я мог про него забыть! Там же есть все: и алиби, и Алена! Какой же я идиот! Там же ее номер, переписка, геолокация. Она записана как «Любимая». Как же болит голова!

– Есть «Любимая», но это ваша супруга – Евгения Евгеньевна. Я поискал Алену в контактах, под описание попадает только одна. Вот ее фото в вайбере, – адвокат светанул экраном телефона, но тут же был одернут бдительным конвоем.

– Она! – вскрикнул Мозгалевский.

– Я тоже так подумал, – сморщился Бинецкий. – Я с ней связался. Но она отрицает близкие отношения между вами.

– Откуда же она меня знает? – недоверчиво усмехнулся Мозгалевский.

– Говорит, что познакомились в клубе года три назад. Вы ей тогда несколько раз звонили. Но дальше общение не пошло.

– Но она же беременна! – отчаянно прошептал Владимир.

– Она замужем, сыну два года. Увы!

– Нет, нет, нет! Это все бред. Она тебя обманула. Она боится, просто боится, – дико нашептывал сквозь клетку Мозгалевский, не стесняясь сойти за умалишенного.

Приставы отстранили адвоката, надели наручники на обвиняемого и спустили обратно в подвал.

Сознание Мозгалевского напоминало промокшую газету, картинки и слова расплывались, перемешивались друг с другом в серую кашеобразную слизь. И в этом мыслеподобном тесте вдруг возникла Алена. Владимир явственно вспомнил, как лет пять назад он запойствовал в «Облаках». Там встретил девушку, которая пришла на день рождения с одногруппницами и очень тяготилась глянцевым кичем, переполнявшим заведение. Пьяная отвага Мозгалевского победила девичью застенчивость, и Владимир заполучил телефон Алены. Он звонил несколько раз, однако все попытки договориться о свидании провалились. Алена была неприступно и корректно холодна, что еще больше распаляло Мозгалевского. Он даже пробил место работы и домашний адрес, куда несколько раз отправлял курьера с букетами, которые возвращались с отказом в получении. Пробредив пару месяцев безответной влюбленностью, Владимир забылся в делах.

Сразу после суда Мозгалевского повезли в Матросскую Тишину. Его, молчаливого и раздавленного, боявшегося думать и вспоминать, подвели к автозаку, куда уже загрузили всех судебных арестантов.

– Куда его? – спросил сержант старшего по званию.

– Закрывай во второй бокс, – скомандовал лейтенант.

– Думаете, стоит? – неуверенно переспросил конвойный.

– А чего нет-то? Пусть потрещат, твари.

Автозак КамАЗа был разбит на две секции с отдельными дверьми. Первый «рукав» оказался забит под завязку. Второй почудился Мозгалевскому пустым, однако в самой глубине в полной темноте он вдруг услышал учащенное дыхание. Владимир больше всего боялся оставаться в одиночестве со своими мыслями, поэтому тут же направился к соседу по несчастью.

– Добрый вечер, – тихо пробормотал пассажир и протянул руку.

– И тебе, – хмуро ответил Мозгалевский, слегка, словно брезгуя, коснувшись чужой ладони.

– Меня зовут Олег.

– Владимир. Есть сигареты?

– Не курю. Сие есть грех, – размеренно изрек попутчик.

В затравленных зайчиках, скакавших по клетке от уличных фонарей, Мозгалевский смог разглядеть лысый череп и круглую физиономию, изрытую бугристыми скулами, находившимися в постоянном эмоциональном движении. Казалось, лицо было устроено так, что каждый его мускул отвечал за всякую мысль, проносившуюся в голове заключенного. Олег был явно смущен, но не от страха, а от непонятной робости.

– За что здесь? – кинул Мозгалевский.

– За детишек своих родных страдаю, – вымученной, но светлой улыбкой ответил Олег.

– За детишек – это правильно, – поддержал Мозгалевский. – Убил кого?

– Их, родненьких, и убил. Люблю их сильно. Семеро у меня их. Старшенькому восемь лет, а младшенький сыночек даже и не родился.

– Что ты сделал? – Мозгалевский почувствовал, что он снова сползает в пучину бреда.

– Убил всех деток своих и детенка неродившегося вместе с мамой его, женой моей. А потом и маму свою… – грустно улыбнулся Олег.

– За…за… зачем? – судорога омерзения свела лицо Мозгалевского.

– Как же? Чтобы всегда всем вместе быть… скоро. Они же всех деток у меня хотели забрать.

– Кто? – Мозгалевский опять стал задыхаться, образ беременной Алены снова явился перед глазами.

– Они! Пиндосы проклятые, менты-ювенальщики. Это «пятая колонна», они все против Путина, против России. Отдали бы детишек моих за границу на органы. А у меня, кроме них, жены и мамы, никого больше нет. А после второго пришествия Христа мы все воскреснем и снова будем вместе.

– Долго ждать придется, – Мозгалевский сжался от внутреннего холода.

– Оно грядет! Оно близко! – фанатично выпалил Олег.

– Веришь? – обреченно уставился в него Владимир.

– Конечно! Я же адвентист. Только верующие спасутся. Я очень скучаю по ним, по своим малышам, – хихикнул сквозь слезу сектант.

– А чего себя не замочил?

– Самоубийство – грех смертный, и нет за него прощения, – богобоязненно вздрогнул Олег.

Глава 44. Жертвы собственных преимуществ

Следствие, посчитав Мозгалевского человеком непростым и в какой-то степени влиятельным, определило узником в «Кремлевский централ» – федеральную тюрьму номер один, где своей репрессивной участи мужественно и наоборот дожидались вчерашние российские небожители – чиновники, банкиры, олигархи, решальщики, лидеры мафиозных кланов.

Мозгалевского подробно осмотрел тюремный доктор на наличие вшей, чесотки и венерических поражений кожных покровов, после чего три молчаливых товарища в заношенном камуфляже проводили его в 501-ю камеру.

Четырехместные тюремные апартаменты напоминали комнату в хостеле. Свежий ремонт, две пары шконок, из которых вакантной оставалась только верхняя у окна. Постояльцы всеми силами пытались придать вынужденному жилищу уюта искусственной радости. На столе, приделанном к левой стене, стояла цветастая пластиковая посуда, а нары заправлены в яркое шелковое белье.

Три интеллигентных лица, обремененные философической грустью, с любопытством, подернутым легкой опаской, взирали на вновь прибывшего.

Мозгалевский, быстро оценив новых соседей, почувствовал себя полным хозяином положения. В седовласом поджаром господине с открытым приятным лицом Владимир узнал бывшего главу сибирской губернии, арестованного год назад. По сравнению с телесюжетами, он заметно постарел и исхудал, что являлось скорее следствием расшатанных нервов, чем телесных недугов и возрастных изменений. Он некрасиво сутулился, вжимая голову в плечи, постоянно напрягал скулы и прищуривал взгляд, что можно было ошибочно принять за признаки дерзкого нрава, однако являлось результатом подсевшего зрения.

– Георгий, – с легким подобострастием представился губернатор, подсознательно учуяв в новом сокамернике хозяйский нрав.

– Жора, ты, когда губернатором был, наверное, так только проституткам представлялся. Георгий! – заржал с верхних нар другой обитатель камеры.

– Да ну тебя! Шутишь все, – необидчиво отмахнулся чиновник.

– А то нет? – закручивал гайку сосед, раздраженный, что его колкость не задела самолюбия губернатора. – Для жены и любовницы ты был Гошей или Гешей, для челяди и таких же, как ты, упырей, Георгий Марципанович.

– Маринович! – насупившись, поправил губернатор, что немного успокоило собеседника.

– А я тебя знаю! – весельчак переключился на Мозгалевского. – Тебя вчера по НТВ показывали. Рассказывали, как ты двух шлюх замочил. Красава! Гулять – так до смерти! Отжарил телок до углей. А эти черти гламурные, – арестант кивнул в сторону соседей, – могут только сопли кокаиновые пускать и коленки девичьи гладить, гладиаторы путинские. Кстати, я Феодосий, – он дружелюбно протянул руку. – Уж извини, с нормальными именами здесь напряженка. Один наш Георгий Марципанович чего стоит. Ну, можно и Федей.

– Владимир, – ответил на рукопожатие Мозгалевский, подробно рассматривая третьего сокамерника.

– Честно говоря, – краснобай Феодосий наклонился к уху вновь прибывшего, – я с этими совковыми рептилиями озверел. Всю дорогу трут за политику. Боюсь, замочу кого-нибудь из них и выберут меня присяжные на третий срок.

– Саша, – третий интеллигент нехотя приподнялся с нар, с опаской ожидая более развернутого представления со стороны Феодосия.

– Сашок у нас клевый! – Федя не стал разочаровывать соседа в его опасениях. – Герой Луганды! «Когда мать меня рожала, вся полиция дрожала, потому что моя рожа на бандерскую похожа».

– Правда бандеровец? – Владимира передернуло.

– Не слушай его, – усмехнулся Александр. – Мы по другую сторону сражались.

– Где ты там сражался, Сашок? В обозе у Стрелкова на Новом Арбате? – рассмеялся Феодосий.

– Я гуманитарку в Донецк возил, – обиженно возразил бывший ополченец.

– Детям Донбасса? – подколол Федя.

– И детям тоже, – голос Саши слегка дрогнул.

– Вова, чтоб было понятно, Саня чалится за мошенничество. Собрал он человек сорок, надел на них красивые фартучки, выдал прозрачные ящички, наштамповал удостоверений за подписью Стрелкова и вперед – клянчить копеечку для донецких сирот. Двадцать миллионов наклянчили. Саня успел себе даже «Крузак» взять. Но попрошаек взяли за жопу, они не суки – молчать не стали.

– Мы же договаривались, что делюги не обсуждаем, – нерешительно пробормотал Александр, метнув на Феодосия яростный взгляд.

– Во-первых, это вы с Марципанычем договаривались. Во-вторых, ты же и рассказывал, что Стрелков сам и прожрал все собранное тобою счастье донецких детей.

– Бред все это! Стрелков не мог, – заступился Мозгалевский. – Не стоит на такого человека напраслину возводить. Одно его слово и…

– Чье?! – выпучился Феодосий.

– Стрелкова! – убежденно сказал Мозгалевский.

– Хрен теперь его кто услышит! – прокряхтел Александр, с грустью отворачиваясь к стене. – Просрали «Русский мир».

– В смысле? Хохлы убили? – встревожился Владимир.

– Больно нужен он хохлам, – хихикнул Феодосий. – Путин, когда Новороссию сдал…

– Чего?! Когда?! – изумленно хлопал глазами Мозгалевский.

– Да с полгода уже. Правда не в курсе? – Феодосий сел на шконку, пристально всматриваясь в Мозгалевского. – Короче, после нашего отступления хохлы первым делом нашли несколько могильников с порубленными гражданами Украины. А там бабы, дети… Ну и Гаагский трибунал повыписывал ордеров на Стрелкова и его банду за геноцид мирного населения незалежной Малороссии и сбитый «Боинг» в придачу. Наше ФСБ, как всегда, все сделало правильно.

– Что именно? – никак не мог понять Мозгалевский.

– В поле потеряли, мыши доели. Им, понимаешь, тоже лишние свидетели не нужны. Сделал дело, завали подела, – злобно рассмеялся Феодосий.

– Воздух не дышит, травку не мнет, – злорадно заворочался Александр на своей шконке.

– Сашок доволен! И сам под раздачу не попал, и есть кого грузить. Смотри, Санька, поедешь вместо Стрелкова, земля ему пухом, в Гаагу, с Милошевичем познакомишься.

– Он умер! – вздрогнул Александр.

– Я и говорю – познакомишься, – снова хихикнул Феодосий.

– Как же так получилось? – Мозгалевский схватился за голову. – Мы же всю Украину себе забрали. Там же целая армия была. Мозговой, Дремов, Бэтман, казаки.

– Так их же еще в самом начале наши «вымпела» и перестреляли, чтобы проблем с возвратом территорий не было. Разменяли русскую вольницу, зато Крым наш, – бормотал Александр.

– А Санек-то хорохорится, но боится. Думает, что отравят. Ест только губернаторское и то после него. А так обыкновенно жрал, как дурак на поминках, – продолжал ерничать Феодосий.

– Почему ты так решил? – насупился Александр.

– По роже твоей сальной. Да не обижайся ты, я не меньше твоего рискую. А то, глядишь, траванут всю хату из-за вашей долбаной Новороссии. – Феодосий закурил.

– Не будет сигаретки? – Владимир виновато похлопал по карманам.

В ответ сосед сделал две глубокие тяги и протянул Мозгалевскому.

– Покури-ка ты, дружок, а то я пальчики обжег!

Замешкавшись, Владимир все-таки взял сигарету.

– Извини, экономим. Интеллигенты на нервах, только курят и смердят. Ну, ты, Вован, лютый, – к общей радости остальных сокамерников Феодосий переключился на Мозгалевского. – Ты их реально в абсенте сжег?

– Я в отказе. 51-я! – оборвал Мозгалевский.

– Не знал. Не обессудь. Все равно нарядно. И пламя, наверное, такое зеленое… Гляди, Шурик, научит тебя дядя Вова жизни. А то не живете, только потеете.

Меж тем явление нового сокамерника всех крайне удовлетворило. Феодосий распознал в Мозгалевском пассажира с тем же багажом грехов и воспоминаний, застрявших и у него в душе. Александр и Георгий Маринович надеялись обрести собеседника под стать себе и громоотвод от грубостей и острот неугомонного Феодосия, который в этой тюрьме был человеком неслучайным.

Первый раз Федор оказался здесь восемь лет назад за особо крупное мошенничество. Тогда вместе с друзьями, которые так и остались «неустановленными лицами», он под видом таможенника в темное время суток забирал подъезжающие к терминалу фуры, отгонял в заброшенную промзону. Между ночными рейдами Федя ездил по ресторанам, представляясь проблемным гражданам или человеком с обширными связями и безграничными возможностями, или просто помощником прокурора города Москвы. Каждую проблему, с которой шли просители, Федя оборачивал в несколько, и лох безоглядно нырял в пучину коррупции, где оставлял все и немножко больше в виде долговых обязательств. Впрочем, эта сфера бизнеса для следователей так и осталась непознанной, поскольку разоренные коммерсанты не торопились признавать себя терпилами и взяткодателями. Освободившись, Федор первым делом поменял в паспортном столе свои анкетные данные, явившись свету Феодосием Владленовичем Шойгу. И вскоре по Москве поползли слухи о всесильном племяннике министра обороны. На кортеже в три машины с проблесковыми маячками и черными армейскими номерами Феодосий Владленович объезжал генералов и штатских начальников, передавал приветы друг от друга и дары от себя. И вскоре большие «звезды» сложились в млечный путь, озаряя славой и богатством Феодосия Шойгу. Сплетни о подвигах «родственника» дошли до министра обороны. Гнев «дяди» обернулся для «племянника» репрессиями, и Феодосия Владленовича снова водворили в кремлевские казематы, где он чувствовал себя как рыба в воде, врачуя оскорбленное тщеславие философическими раздумьями и желчью, изливаемой на новых соседей. С Мозгалевским у них обнаружился с десяток общих знакомых, общий дантист и, что особой лаской отозвалось в памяти сокамерников, общий отель на Сардинии, где они отдыхали семьями в августе три года назад.

Когда Феодосий спал, ему на смену в собеседники Мозгалевскому являлся губернатор. Георгий Маринович не был ни выдающимся человеком, ни даже выдающимся чиновником, но от массы хранителей путинской России не отставал. Он относился к третьей генерации государевых слуг. Первое поколение страной торговало, второе – метастазно изощрялось в бизнес-схемах, выдумывая для своих родственников коммерческие предприятия, чтобы освоенные бюджеты бесконечно множились на сладкую старость в домиках под Майами. Последняя генерация деньги не воспроизводила. Это стало просто невыгодно. Она их складировала, поскольку ни один самый криминальный бизнес, будь то наркотики или оружие, не приносил столько дохода, сколько несло губернаторское или министерское кресло. И проблема для глав российских регионов была не в том, как заработать больше, а в том, как все это распихать и потратить. На семью уже надежды не возлагались. Увы, институт брака ослаб, устои дрогнули, патриархат был не в чести. Дети становились кокаиновыми мажорами или гламурными алкоголиками, если матери вовремя не успевали оттащить их от отцовского корыта. Старые жены, как правило, обиженные. Новые – твари. Георгию Мариновичу с семьей повезло чуть больше. Сын Кирюша был штатным служащим в одной из госмонополий, получал зарплату и бонусы. И папа смело повесил на него свой премиальный автопарк: два «Майбаха», три «Бентли» и желтенькую «Феррари». Кирюше принадлежали еще два рублевских дома и три квартиры по пять миллионов долларов каждая, в одной из которых в лакированных шкафчиках из красного дерева хранилась коллекция часов на двадцать миллионов долларов. Часы были страстью бывшего губернатора, раздуваемой чувством обладания тем, что нельзя показывать. Максимум, что мог позволить себе Георгий Маринович, так это украсить запястье стальным «Ролексом». Губернатор жил тем днем, когда в белых штанах он спустится с сорокаметровой «Мангусты», пришвартованной в кипрской марине, а на руке его будет грандиозно тикать жемчужина его коллекции – Richard Mille, которую следствие оценило в 1,5 миллиона долларов. Но этот час триумфа, этот апофеоз своей полувековой жизни губернатор откладывал с томящим вожделением, как юная барышня потерю невинности на первую брачную ночь. Интуиция нашептывала, пора валить. Снились дурные сны, возбуждались дела на замов, в чем губернатор видел нехороший знак. Но жадность давилась и кричала: «Еще!» С обыском к нему пришли прямо в служебный кабинет и одновременно во всю недвижимость сына, обнаружив залежи денежных знаков и горы тикающего золота. Все имущество губернатора, его жены и сына арестовали. В один миг чиновник потерял состояние, которым не могла похвастаться императорская фамилия за триста лет своего правления.

Когда Георгий Маринович волновался, он начинал отжиматься, отчего на ладонях пузырились бородавчатые мозоли, которые при очередном нервическом припадке он остервенело сгрызал, смущая собеседников.

Как ни парадоксально, но даже арестованные сокровища новомодного хозяина тайги вызывали трепет и уважение оступившихся чиновников и коммерсантов, прописанных в изоляторе. Георгий Маринович принимал сию роль с застенчивой приятностью. Должным почитанием его обходили лишь блатные и мошенники, мимо которых каждый день проплывали лопающиеся от бабла рыбины, для них неприкосновенные. Георгий Маринович в теплые собеседники старался подбирать под стать себе. Лишенные всего вороватые чиновники даже здесь упорно держались того самого сословия, которое в России называлось правящей элитой. Наверное, поэтому губернатор до сих пор был расстроен недавним увольнением из камеры выдающегося международного девелопера Сергея Поклонского, у которого отношения с другими сокамерниками сразу же не сложились, о чем Георгий Маринович не без горечи рассказывал Мозгалевскому.

– Здорово, братва! – начал свое приветствие к новым соседям олигарх Сережа.

– Твоя братва в Камбодже желуди роет! – ответил Феодосий, перевернувшись на другой бок. – Эко как разбушлатился за месяц отсидки.

Поклонский проглотил дерзость, тем самым обозначив себе место в новой камере. Попытки реабилитироваться рассказами грустных историй успехом не увенчались.

– Накликал ты сам на себя беду, Сереженька, – тяжело вздыхал Шойгу. – Это ж надо было сказать: «У кого нет миллиарда, пусть идет в жопу!» Вот теперь все здешние нищеброды в очередь к твоей жопе и выстроятся, даже Марципанович крайним займет. У него уже тоже нет миллиарда.

Когда по телевизору сообщили о смерти астролога Джуны, Поклонский тут же объявил, что все ясновидящие целительные таланты она по неведомым проводам передала ему. И он за батон колбасы и горсть уважения всех излечит, исцелит и ниспошлет свободу. Просьба Феодосия Владленовича не насиловать ему мозг изнасилованным ртом вылилась в тюремную дискуссию, в завершение которой Поклонский, не найдя аргументов, сорвал с полки телевизор и метнул им в сокамерников. Контраргументом стал кипяток, и через пять минут господин Поклонский с ошпаренной рожей в сопровождении вертухаев поверженно покидал негостеприимную хату.

Георгий Маринович, душой конечно болевший за Поклонского, по старой чиновничьей привычке предпочел поддержать победителя, обрушившись гневным сквернословием на девелопера, как только за последним лязгнули засовы: «Наркоман чертов!»

В 21.00 пришла проверка, прервав откровения губернатора, и погасили свет, однако в честь трансляции Олимпиады телевизор оставили. В ящике мерцали наши пловчихи-синхронистки, заслужившие дружное вожделение героев шконки.

– Наташа Ищенко мне нравится, – облизнулся губернатор, отхлебнув душой сладострастной мути.

– Соскучился по лошадям, Марципаныч? – с ходу откликнулся Феодосий. – Иди, там в холодильнике конина осталась. Погрызи, поностальгируй. Вспомнишь чего, нам расскажешь.

– Какая вода у них в бассейне странная, – Георгий Маринович устремил беседу на нейтральную полосу. – Зеленая какая-то.

– Это явно хохлы, русский человек не может столько нассать, – злобно прошипел в себя Александр.

– Слышь ты, лугандон! Голос прорезался? – встрепенулся на него Феодосий. – Не кроши на хохлов. У меня бабка с Одессы. Натерпелась от ваших советских рож. Хоть море Черное отдохнет от этого «русского» духа.

– Давайте уж не будем за политику, сколько можно? – с третейской безапелляционностью вмешался Мозгалевский. – Нам только здесь еще не хватало фронт открыть.

– Ладно, расход по мастям и областям, – прокряхтел племянник министра обороны, залезая на шконку.

Лег и Мозгалевский. Перед его носом на столе лежало несколько книг из тюремной библиотеки – «Блеск и нищета куртизанок», пособие о том, как стать успешным, самоучитель испанского языка и томик с «Анной Карениной». Владимир механически открыл Толстого.

«Адвокат был маленький, коренастый, плешивый человек с черно-рыжеватою бородой, светлыми длинными бровями и нависшим лбом. Он был наряден, как жених, от галстука и цепочки двойной до лаковых ботинок. Лицо было умное, мужицкое, а наряд франтовской и дурного вкуса», – прочитал Мозгалевский. Отметив про себя неизменность адвокатского образа, отбросил книгу в сторону и уставился в потолок.

Мысли текли, но не будоражили. Страх растворился в смирении. По крайней мере, ему в это хотелось верить. Хотя Владимир и понимал, что это лишь тупая усталость и депрессивное презрение к собственному прозябанию. Он заснул, но тут же проснулся. Тормоза с грохотом открылись, и в камеру вошли размытые слепотой фигуры.

Глава 45. Длинные тени старых грехов

– На выход! – грозно прозвучало в дверях.

Арестант инстинктивно нащупал под подушкой пенсне и приладил его к переносице. Из подвального коридора его завели в кабинет к следователю.

Роман Андреевич Руденко, сидя за столом, курил. При виде Берии прокурор, слегка приподнявшись на стуле, задавил в пепельнице сигарету.

Было около десяти вечера. Но августовский зной не отступал. Роман Андреевич то и дело обтирал лоснящуюся шею платком. Голова гудела. Он беспробудно пил уже неделю. Начал еще в Воркуте, где первого августа на шахте номер двадцать девять перед строем политических заключенных собственноручно застрелил одного из организаторов забастовки – поляка Игнатовича. Остальных бунтарей добивали из пулеметов чекисты. Что двинуло советского прокурора к этому совершенно бессмысленному убийству? Свои триумфальные сорок шесть лет он вынужден был отмечать не в «Праге» с друзьями и холуями, а в потной перегарной избе начлага с гулаговскими псами, уставшими от бунтов, вот уже два месяца лихорадивших всю Воркуту.

Восстали политические с надеждой, что после смерти Сталина, а уж тем более после ареста Берии, их приговоры начнут пересматривать. Каторжане, в очередной раз перепутав переворот с революцией, решили, что про них забыли, что новые демократические вожди Хрущев и Маленков их просто не слышат. И потому крик становился яростнее, а надежда отчаяннее. Тогда к ним и прибыл новый Генеральный прокурор СССР, хмельной от водки и всесилия, – хранитель главной кремлевской тайны, смертный, но теперь перед ним пресмыкался даже тот, кто уничтожил самого отца народов. Сколько Руденко обрек на смерть людей, он не помнил. Были и лично им подписанные расстрельные приговоры в составе «троек», в которых он любил председательствовать, и его громогласные требования к Москве увеличить квоты на репрессированных. Но это, казалось ему, все не то. Не было торжества над поверженной жизнью, не было замирающего от восторга дыхания и глухого маятника сердца. Все чувства, горевшие в нем, были лишь холопской дрожью перед начальством и стенкой, которой закончили многие его коллеги. А он жаждал нерва хозяина и нерва палача.

После литра спирта, выжратого за здоровье Генерального прокурора СССР – за свое здоровье, генерал Руденко посчитал себя заслужившим особенный подарок на день рождения. Опохмелившись на следующий день, собираясь на переговоры с бунтарями, он сунул в карман наградной браунинг. К приезду Руденко восстание выдохлось. Интеллигенция сдалась, прекратив борьбу и выдав закоперщиков администрации. Не отступали лишь бывшие чекисты, подпольщики и красные командиры, объединившиеся в непримиримый отряд. Сопровождавшие Руденко вертухаи и милицейские чины не сомневались в капитуляции отряда. Дальнейшее сопротивление было безумием, и это понимали прежде всего сами восставшие, которые в переговорах видели лишь возможность облегчить свою судьбу. В мирном исходе были заинтересованы все стороны, но только не Роман Андреевич. Приближаясь к мятежникам, он жадным мутным взглядом выбирал себе подарочек. Глаз остановился на дерзком крепком поляке Викторе Игнатовиче. В нем присутствовало больше спокойствия и уверенности в исходе дела, чем у всей администрации лагеря. «Погоны» считали, что идут навстречу зэкам принимать капитуляцию, поэтому шли без оружия.

– Ну что, суки, устроили волынку? Для того мы с вами цацкались, перевоспитывали, шанс на исправление давали, чтобы вы, подонки, здесь бунтовали? – заорал Руденко.

Поляк что-то было воскликнул, но Руденко, достав взведенный браунинг, выстрелил ему сначала в живот, потом в грудь. Третья пуля, хотя Роман Андреевич и бил почти в упор, ушла влево, порвав щеку бывшему полковнику НКВД Зальперовичу, осужденному за связь с английской разведкой. Каторга загудела, вместе с ней завыла сирена. Как только «погоны» шарахнулись от восставших, с вышек ударили заградительные очереди. Пулеметы нарезали толпу тонкими слоями до тех пор, пока живые и мертвые не превратились в одно серо-бурое месиво.

Тризну отметили спиртом. Офицеры пили залпом, стараясь не встречаться взглядом. Руденко уже ждал самолет. В Кремле торопили с делом Берии.

– Уезжали, Роман Андреевич? – растянуто произнес Берия, пытаясь уловить природу перемены в образе Генерального прокурора.

Руденко был пустой и похмельно уставший, но в нем появились черты безграничной власти, не видимые глазу, но ощутимые беззащитным перед пулей затылком.

– Командировочка, Лаврентий Павлович, – прокурор снова закурил. – Враги народа арест ваш празднуют.

– На то они и враги народа, – печально улыбнулся Берия.

– Ладно, давайте к делу. Время позднее. Вам отдыхать надо. Допросим по некоторым эпизодам вашей преступной деятельности и спать пойдете. Я внимательно изучил собранные материалы по делу. И знаете, что меня поразило. В своей мести вы никогда не ограничивались врагами, корчевали весь род, целые семьи заслуженных большевиков…

– Не понимаю вас. – Берия с отвращением поморщился.

– Взять хотя бы Глухого или Серго. – Руденко прищурился, жадно всматриваясь в Берию.

«Глухим» за глаза называли Нестора Лакобу – председателя ЦИК и Совнаркома Абхазии. В двадцатые Нестор всячески способствовал продвижению «друга Лаврентия» по партийной линии, однако позднее их пути разошлись. После горячей ссоры с Берией утром 27 декабря 1936 года Лакоба все же поддался на уговоры матери Лаврентия Павловича прийти к ним на ужин, где и был отравлен. По окончании застолья Лакоба и Берия с супругой отправились в театр. После первого акта Нестору Аполлоновичу резко подурнело, он вернулся в гостиницу, где в муках скончался. По официальной версии, Лакоба умер от сердечного приступа, однако 1 января 1937 года из трупа «неутомимого руководителя социалистического строительства Абхазии» удалили все внутренности, тело забальзамировали и поместили в специальный склеп в Ботаническом саду. Но вскоре мертвый Лакоба стал «участником право-троцкистской организации». Останки вождя абхазского пролетариата сожгли и развеяли, затем принялись за семью. Младшего брата Николая расстреляли, единственного сына Рауфа, едва достигшего совершеннолетия, убили в Бутырской тюрьме.

Не прошло и двух месяцев после гибели Лакобы, как при странных обстоятельствах умирает его друг, старый большевик Серго Орджоникидзе, дерзнувший выступить против Берии. Осквернить память своего бывшего соратника Лаврентию Павловичу не удалось, но до семьи Орджоникидзе он дотянулся. В октябре 1936 года в день, когда Серго исполнилось бы пятьдесят лет, арестовали его брата Популию и расстреляли вместе с женой.

– Вы Орджоникидзе Нину Давидовну знаете? – Руденко перешел к допросу.

– Не припоминаю.

– Это жена Популии Орджоникидзе.

– Да, вспоминаю. Я ее лично знал.

– За что была арестована в 1937 году Нина Орджоникидзе, за что осуждена и к какому наказанию?

– Не помню.

– Вы показываете неверно. – Порывшись в документах, Руденко достал протоколы допроса. – Вам оглашаются показания обвиняемого Богдана Кобулова по поводу ареста Нины Орджоникидзе: «Ее арест не мог быть произведен без наличия у НКВД специальной санкции от Берии, так как Орджоникидзе была ему лично знакома и известна. Более того, жены видных участников антисоветского подполья не только арестовывались, но приговаривались Гоглидзе к различным видам наказания только после доклада им и получения соответствующих указаний от Берии». Вы подтверждаете это?

– Я не отрицаю показаний Кобулова, но я не помню этого.

– Вам предъявляется архивное уголовное дело за № 10472 по обвинению Нины Орджоникидзе. Она была арестована как жена репрессированного вами по первой категории Орджоникидзе Папулии Константиновича, и ей было предъявлено обвинение по ст. 58–10 УК Грузинской ССР. Почему же она была расстреляна по решению тройки от 14 июня 1938 года, хотя статья 58–10 УК^[18], приписанная ей в обвинительном заключении, не предусматривает расстрела?

– Как видно из справки, – Берия потянул к себе том. – Она пятнадцатого июля была расстреляна. Я не помню, докладывалось это дело мне или нет.

– Вы говорите неправду, – прокряхтел Руденко, достав из папки свеженькие протоколы. – Вам оглашаются показания обвиняемого Кобулова: «Я не сомневаюсь, что Нино Орджоникидзе была расстреляна по указанию Берии. Я считаю, что Орджоникидзе была расстреляна незаконно, так как в деле отсутствуют основания для такой меры наказания. Безусловно, в данном случае расстрел Нино Орджоникидзе был произведен не в результате какой-либо ошибки, а был вызван местью со стороны Берии в отношении семьи Орджоникидзе».

Выдерживая паузу, Руденко убрал протоколы обратно в папку.

– Теперь вы признаете, что с целью мести совершили убийство ее мужа Папулии Орджоникидзе?

– Нет, не признаю. Когда Кобулов говорит о мести с моей стороны по отношению к семье Орджоникидзе, то он лжет. – Берия сухо откашлялся. – Можно попросить стакан воды?

Руденко кивнул следователю, ведущему протокол допроса, тот исполнил.

– Не для протокола, Лаврентий Павлович, вы ведь почти никого не оставили в живых из тех, кому были обязаны.

– Я не люблю ходить в должниках, Роман Андреевич. Вы хотите вменить мне убийство Серго Орджоникидзе и Лакобы? – Лаврентий Павлович лукаво выглянул из-за пенсне. – Попробуйте. Вдруг я признаюсь.

– Гражданин Берия, я не люблю теории заговора за их непредсказуемый финал и неожиданных героев. Совершенных вами преступлений, которые мы в настоящее время расследуем, достаточно, чтобы вынести вам самый суровый приговор. Вам знаком Кедров Михаил Сергеевич?

Берия задержал глоток воды во рту, будто пробуя его на вкус. Дело Кедрова тянуло к нему целую грядку мертвецов. «Товарищ Михаил» был легендарным большевиком, гениальным в фанатизме и пролетарской ненависти. Вместе с Дзержинским он создавал ВЧК, был неутомимым организатором советских концлагерей, личным приказом упразднил Соловецкий монастырь и превратил его в жемчужину ГУЛАГа. За начальником особого отдела ВЧК верно следовала его жена Ревекка Майзель, особо преуспевшая в бесконечных пытках и расстрелах врагов советской власти. В 1921-м Кедров организовал поблизости с Холмогорами еще один концлагерь, где от холода и болезней погибло около десяти тысяч заключенных. В 37-м за ним пришли, предъявив классическое по тому времени обвинение: шпионаж и участие в антисоветской деятельности. Еще следствие утверждало, что до революции Кедров служил агентом-провокатором царской охранки. В Лефортовской тюрьме его нещадно били, он не сдавался и не признавался, писал партии и Сталину. Мог ли Михаил Сергеевич даже представить, что его письмо из энкавэдэшного каземата с трибуны ХХ съезда КПСС зачитает лично сам Первый секретарь ЦК: «Из мрачной камеры Лефортовской тюрьмы взываю к вам о помощи. Услышьте крик ужаса, не пройдите мимо, заступитесь, помогите уничтожить кошмар допросов. Вскрыть ошибку… Беспредельная горечь и боль сжимает судорогой сердце. Нет, нет! Это не случится. Не должно случиться, кричу я. И партия, и правительство, и нарком Л. П. Берия не допустят свершиться той жестокой непоправимой несправедливости».

Упорство и мужество оказались ненапрасными, и 9 июля 1941 года Военная коллегия Верховного суда оправдала большевика. Но воля Берии не зависела от мнения судей, и счастливого Кедрова включили в особую партию арестантов, которая, согласно приказу Лаврентия Павловича, подлежала ликвидации. 28 октября 41-го всех их расстреляли. Уничтожение именно этих «врагов народа» должно было очистить политическую кухню НКВД от человеческого мусора, оставшегося от репрессивной стряпни. Берия не без основания опасался, что дело Кедрова может вывести следователей на всю эту чертову партию обреченных.

– Вы признаетесь в фальсификации уголовных дел в отношении разоблачавших вас неугодных вам лиц?

– А при чем здесь Кедров, Роман Андреевич? – Берии все труднее давалось хладнокровие.

– Михаил Кедров хранил письма из Баку за 1921 год, адресованные Дзержинскому, которые могли вас скомпрометировать. Об этих документах стало известно младшему сыну Кедрова Игорю, являвшемуся сотрудником НКВД. Кроме того, Игорь Кедров и его товарищ Владимир Голубев, работавшие в разведке и контрразведке НКВД против гитлеровской Германии, стали подозревать вас в том, что вы умышленно проваливаете нашу агентуру в Германии. Чтобы вас разоблачить, Кедров и Голубев написали заявление в ЦК партии. Однако заявление это оказалось в ваших руках. Вы приказали их арестовать, под пытками они оговорили себя, признались в том, что работают на германскую разведку, по заданию которой они и обратились в ЦК с провокационным заявлением на Берию. На основании этих показаний Игоря Кедрова и Голубева расстреляли в 1940-м. Через год по вашему приказу убили Михаила Сергеевича. Всю семью к стенке!

– Мне неизвестны данные обстоятельства.

– Меркулов и Кобулов показывают, что расследование по отцу и сыну Кедровым и Голубеву курировали лично вы.

– Это неправда. Я не знаю, зачем Меркулову и Кобулову оговаривать меня.

– Фамилия Белахов вам известна?

– Я его лично не знаю. Но от Кобулова мне известно, что Белахов проходил по какому-то делу.

– Когда и в связи с чем был арестован Белахов?

– Точно не припомню обстоятельств, в связи с чем был арестован Белахов. Об этом может знать Кобулов.

– Вам известно, какие незаконные методы применялись Кобуловым и подчиненными ему следователями при допросе Белахова, чтобы выудить у него нужные показания?

– Я ничего не знаю.

– Вам оглашаются показания Белахова: «С первого же дня ареста меня нещадно избивали по три-четыре раза в день и даже в выходные дни. Избивали резиновыми палками, стальными пружинами и линейками, били по половым частям, я терял сознание. Прижигали меня горячими папиросами, обливали водой, приводили в чувство и снова били. Потом привязывали в амбулатории, бросали в карцер и на следующий день снова избивали. Дело дошло до того, что я мочился кровью, перешибали позвоночник, и я стал терять зрение, появились галлюцинации». Вам известно об этом?

– Мне ничего неизвестно об этом. Это действительно издевательства. Но я о них не знал.

– Почему вы лжете на следствии? Вам оглашается другая выдержка из показаний Белахова, который показал: «Избивая, от меня требовали, чтобы я сознался в том, что сожительствовал с гражданкой Жемчужиной и что я шпион. Я не мог оклеветать женщину, ибо это ложь, и кроме того, я импотент от рождения».

– Я не лгу. Эти показания мне неизвестны.

– Вы признаете себя виновным в том, что, желая избавиться от Белахова и опасаясь, что он может разоблачить вас как фальсификатора и клеветника, вы, используя свое служебное положение, умертвили Белахова?

– Не признаю.

– По вашему указанию Саркисов и Надарая вели список ваших любовниц. Вы признаете это?

– Подтверждаю.

– Вам предъявляются девять списков, в которых значатся шестьдесят две женщины. Это списки ваших сожительниц?

– Большинство женщин, которые значатся в этих списках, это мои сожительницы, с которыми я имел непродолжительные связи. Списки составлены за ряд лет.

– Кроме того, у Надарая хранились тридцать две записки с адресами женщин. Вам они предъявляются. – Руденко извлек из сакральной папки большой конверт, из которого достал ворох бумаг. – Это тоже ваши сожительницы?

– Здесь есть также мои сожительницы, но очень мало.

– Вы признаете, что систематически заставляли своих сожительниц делать аборты?

– Я знаю только два случая, когда понуждал делать аборты. Фамилии этих женщин я не помню.

– Вам известно, что законом установлена уголовная ответственность за понуждение к аборту?

– Известно.

– Вы признаете, что опустились морально до того, что сожительствовали с женщинами, осужденными за изменническую антисоветскую деятельность?

– Это неправда. – Лаврентий Павлович поправил пенсне. – Я категорически отрицаю то обстоятельство, что в период связи с ними я знал об их антисоветской изменнической деятельности.

– Следствие установило ряд фактов, когда вы завязывали знакомства с женщинами, имевшими связи с сотрудниками посольств и иностранными корреспондентами, приглашали этих женщин в свой особняк, снабжали их пропусками на трибуны во время парадов на Красной площади. В частности, вы поддерживали близкие отношения с Викторией Кудрявцевой, имевшей встречи с американским корреспондентом Стивенсоном. Вы обеспечивали Кудрявцеву пропусками на Красную площадь в дни парадов, выдавали ей пригласительный билет в Большой театр на торжественное заседание, посвященное Международному женскому дню. В 1952 году неоднократно приглашали к себе на дачу и в особняк Ольгу Борисову, которая встречалась в 1949 году с сотрудником аргентинского посольства Архентино Сальвадором Марко. В том же году встречались у себя в особняке с женой помощника военного атташе американского посольства Анной Данкевич, впоследствии арестованной и осужденной 11 ноября 1950 года к 10 годам тюремного заключения по ст. 58-1 «а» УК РСФСР. Из показаний Шурыгиной и Костюховой видно, что вы принимали у себя на даче Валерию Горбунову, которая встречалась с американцами и англичанами, и впоследствии сосланную как социально опасная; Нику Шуйскую, которая имела связь с американским шпионом Работко, за что впоследствии она и была осуждена. В 1947 году вы сожительствовали с официанткой кафе № 612 Катушонок, которая одновременно встречалась с атташе сиамской миссии Талабад Деж и рассказывала ему о вашей связи. Катушонок имела встречи также с сотрудниками американского посольства Биллом Гоплей, Сэмом Бакетом, Эдуардом Козловским. Катушонок за связь с иностранными разведчиками осуждена в 1949 году к пяти годам лишения свободы, – прокурор оторвался от бумаг. – Вы, морально растленный перерожденец, превратили свой особняк в дом разврата. Не для протокола. Вы всегда больше доверяли проституткам, чем членам ЦК?

– К проституткам доверия больше, чем к бл…м! – Берия громко высморкался.

– Вы сифилисом болели? – Руденко скабрезно прищурился, слегка приоткрыв рот.

– Да, я болел сифилисом, кажется, в 1943 году, и прошел курс лечения.

– Вам оглашаются показания Саркисова. – Прокурор снова порылся в папочке: – «Год или полтора тому назад жена Берии в разговоре мне сказала, что в результате связей Берии с проститутками он болел сифилисом». Вы это подтверждаете?

– Я этого не отрицаю. Саркисов сам знает, что я лечился.

– Вы признаете факт, известный через ныне арестованного вашего соучастника Судоплатова, ведения изменнических переговоров с болгарским послом Стаменовым для установления связи с Гитлером и уступки гитлеровской Германии советских земель?

Вымученный арестант хотел поправить пенсне, но вместо этого ткнул пальцем в глаз. Полыхнул свет, застучали замки, Мозгалевский проснулся.

Глава 46. Три кубика галоперидола

Тюрьма заполнила его без остатка. На соседних шконках потягивались сокамерники. Самым шустрым оказался губернатор, обошедший соседей на пути к «дальняку».

– Марципаныч, ты чего такой суровый? – Федор пристал к губернатору, как только сановник вальяжно показался из-за шторки, скрывающей унитаз. – Парашу нюхнул или утро тебе недоброе?

– Камни в почках, мочиться больно, – жалко улыбнулся губернатор.

– Это ж хорошо, они у тебя, поди, тоже золотые. Хоть будет что детишкам оставить. А мне всю ночь девки снились, каких ты любишь, я их к тебе гнал. Не пошли, сучки, говорят, что ты старый, жалкий нищеброд.

– Это мы еще посмотрим! – огрызнулся губернатор.

– Во! – Шойгу ухватил долгожданную интонацию. – Я в тебя всегда верил. У такого человека нельзя вот так просто взять и все забрать! Мы еще встряхнем с тобой Монако!

– На «М», – раздалось раздраженное требование по ту сторону камеры.

Мозгалевский сполз с нар и неуверенно подошел к «тормозам», назвав свою фамилию.

– Собирайся с вещами, – последовала нетерпеливая команда.

В слипшемся от грез сознании промелькнуло спасительное – «свобода!», что интуитивно уловили сокамерники, осветив свои лица завистливыми фальшивыми улыбками.

– Отмучился, дружище? – Феодосий участливо постучал по спине соседа.

– Владимир, ты не мог бы с сыном моим встретиться? Рассказать, как тут у нас, поддержать его, – глаза Георгия Мариновича окутались дымчатой влагой.

– Марципаныч, не грузи человека, скоро сам с наследником встретишься на пересылке, – улыбчато оскалился Шойгу. – Вова, ты лучше отправь ко мне своего чудо-адвоката. Если он твою ситуацию вытянул, то мне он точно пригодится.

– И все-таки я бы попросил, – обескураженно пролепетал губернатор, но его тут же осадил Шойгу.

– Чего тебе еще? Каталог с яхтами и календарь с голыми женщинами? Твоей беде можно посочувствовать, но не помочь.

– Я помогу, – вырвалось у Мозгалевского, с трудом сдерживающего слезы. – Не забуду.

– Давайте расставаться без речей и влаги, – расстроенно изрек Шойгу. – Пойду чай заварю на дорожку.

Через четверть часа вещи были собраны, и по пластиковым чашкам Шойгу разлил терпкий чифирь. Молчали, слова не шли. «Тормоза» с грохотом отворились, Мозгалевский обнял сокамерников и вышел на тюремный продол.

В сопровождении трех вертухаев под вой сирены, запрещающей выводить на лестницу других следственно-арестованных, Мозгалевского спустили в смотровую, оборудованную на первом этаже, где его уже дожидался старший смены – худой капитан лет тридцати с немым лицом, облепленным перезревшими фурункулами. Вместе с ним, словно притаившись, дежурил младший лейтенант с узкими и покатыми, как у дам, плечами, оттопыренными продолговатыми ушами на бритой под машинку, похожей на дыню овальной голове. Глаза его с дрожащим прищуром двигались медленно, не лениво, но как будто мучительно. На этого человечка в его движениях и чувствах, казалось, обрушилась вся тяжесть мира. Рядом с лейтенантом подпирал стол разъехавшимся на пуговицах пузом нахмуренный прапорщик, устремленный взглядом в глубину своих пищеварительных процессов. Зеленая троица отрешенно принялась перебирать вещи Мозгалевского.

– На свободу, старшой? – подмигнул капитану Владимир.

Тот в ответ лишь дернул челюстью, то ли сдержал улыбку, то ли просто так, остальные даже не посмотрели в сторону арестанта.

– Документы когда вернут? – раздражаясь служебным презрением, прорычал Мозгалевский.

– Своевременно, согласно правилам, – прожевал себе под нос капитан. – Приспустите штаны и трусы, присядьте.

– Решили поглумиться напоследок? – уставился на капитана Мозгалевский, не спешивший расстегивать джинсы.

– Не спорьте. Это не в ваших интересах, – неожиданно резко осек его пузатый прапорщик и, удрученно вздохнув, вновь погрузился в себя.

Словно завороженный, Мозгалевский подчинился.

– Раздвиньте ягодицы и присядьте, – приказал старший смены, вызвав на лице лейтенанта гаденькую улыбочку.

– Извращенцы, – злобно процедил Мозгалевский, исполнив требование. – Бабу себе заведите.

В ответ капитан снова дернул челюстью, худой лейтенант чудаковато вытянул губы, а пузатый прапорщик потупил глаза.

Закончив постыдный ритуал, стражники вывели Мозгалевского во внутренний двор тюрьмы, но вместо дурманящей душу свободы арестанта ждала полицейская «газель».

– Куда меня? – ошпаренно выдохнул Мозгалевский.

– Туда, где тебе и место. Залезай давай! – злорадно пробормотал мент, заковывая Мозгалевского в наручники.

В металлической утробе автозака, куда бесцеремонно запихнули ошарашенного Мозгалевского, уже сидел подтянутый зэк лет тридцати, который явно обрадовался новому соседу.

– Я уж думал, один поеду. А тут компания. – Парень, улыбнувшись во все свои ровные зубы, протянул Мозгалевскому руку.

– Привет, – выдавил Владимир, не желая окончательно прощаться с надеждой на свободу. – Куда это мы… нас?

– В дурку, братан, – усмехнулся попутчик. – Обследовать нас будут. Я – Леха Жмых, – парень интригующе посмотрел на Мозгалевского. – Че, не слышал? Про меня даже по телевизору показывали, писали в газетах, сейчас просят эксклюзивного интервью, но я торгуюсь.

– Не слышал, – пробурчал Мозгалевский, уткнувшись взглядом в железную дверь.

– Странно, – разочарованно вымолвил парень.

– Так за что тебя? – дежурно бросил Мозгалевский.

– Женился неудачно, – словоохотливо откликнулся сосед. – Думал – счастливый билет вытянул. Чего мне не хватало в этой жизни? Своя мойка в Очаково, точка на Кунцевском авторынке, бабам нравился. А тут возьми и познакомься с дочкой областного прокурора. У нее «гелик» последний, живет на Арбате, замуж хочет. А я и не против. Месяц повстречались, обрюхатил и кольцо подарил. Только родители ее шибко оказались не рады. Они прочили Анне иную партию – сына хозяина мусорного полигона. Я их понимаю. С одной стороны, лавочник, с другой – принц помойный. Продал я весь свой бизнес сиротский, чтобы было на что пыль в глаза пустить, посчитал, что на месяца три до свадьбы хватит, а там, извиняйте, я уже зятек, так сказать, и готов принять на себя бремя экспроприированной собственности и всякой фешенебельной всячины, что прокурору, его жене и детям иметь не положено. Эх, знал бы ты, как я жил эти три месяца! Каждый день как последний перед исходом в рай. Я просыпался в двенадцать, мне подавался завтрак в гостиную, надо отметить, прокурорская дочка знала толк в высокой кухне. Яйца Бенедикт с малосольным лососем… Ммм… – Парень сладко причмокнул. – Мы выпивали бутылочку «Кюве», кофе с сигаретой и ехали в ЦУМ, там набирали подарков ей, ейной маме и прокурору. Часов в пять мы обедали в «Курвуазье», где я обыкновенно заказывал черную треску в соусе «Ша Ча». Дальше мы ненадолго оставляли друг друга. Она встречалась с подругами, а я благородно нажирался со своими презренными товарищами. По выходным с подарками и лицемерной радостью мы ехали на дачу к ее родителям в Усово. Дом у них похож на облагороженную Бутырку в пару тысяч квадратных метров. Маленькие окошки, красный кирпич и запах сырости. – Жмых смачно сплюнул себе под ноги и продолжил рассказ о том, как Сан Саныч Пысин, именно так звали папу-прокурора, не отступал от геополитической повестки – готовился к ядерной войне с Америкой, но в ряды мучеников, должных непременно попасть в рай, записываться не собирался. Под домом он выкопал десятиметровый бункер. Убежище имело автономное электричество, изолированную канализацию, сложную систему вентиляции, запасы еды и воды на три года. А еще схрон оружия для охоты во время ядерной зимы и для организации партизанского движения из всех выживших патриотов в случае оккупации «пиндосов». Под землей он хранил запаянный в целлофан государственный флаг, знамя Первой конной армии Буденного, бюст Сталина, портрет президента и два ордена Ленина, купленных на блошином рынке в Севастополе по случаю.

Грунтовые воды постоянно топили бункер, и в доме стояла едкая сырость. Сан Саныч даже отобрал расписки у жены, дочери и таджиков-строителей о неразглашении информации о существовании бункера, что не помешало Анне разболтать сию тайну в первый же вечер знакомства со своим суженым. К слову, мамаша являла собой эталон бабской сволочи. Эмма Эдуардовна, урожденная в селе Бутка Свердловской области, всячески гордилась своим происхождением, однажды узнав, что в том же селе родился и Ельцин. И каждый раз, унесенная водочными парами, увлеченно доказывала свое троюродное родство с первым российским президентом. Она была скупа на слова, жестока к челяди, надменна к равным и заискивающе расположена к хоть на грамм более роскошным и властным. Супруга она третировала ужасно. Тот терпел, пресмыкался, исполняя всякую женину прихоть, за что и был ею глубоко презираем.

Нет, она не сомневалась в супружней верности, а ревновала Сан Саныча к работе, ко времени, потраченному впустую, то есть не на нее, к начальству, к подчиненным и даже к их общей дочери. Не признавая в нем мужчины, способного словом или рукой приложить собственную жену, Эмма Эдуардовна генерала не уважала, считала его разглагольствования несусветной чушью, стеснялась его застольных речей даже в очень узком кругу, и, когда супруги оставались одни, обрушивалась на него с оскорбительными упреками.

Прокурорша благоволила свежим мужчинам, не стесняясь ни мужа, ни злых языков, приревновала «смазливого юношу», именно так она характеризовала Жмыха, к своим подругам и к собственной дочери. Маман окончательно утвердилась в своей ненависти к будущему родственнику при известии о беременности Анны, сведя на нет общение с ней. Свадьбу сыграли пышно, правда, исключительно за счет последних миллионов незадачливого жениха.

– Я думал, сейчас Анька родит и все утрясется. Но не тут-то было. Вместо денег, активов и хлебных должностей нам перепадали только памперсы и детское питание, которые раз в неделю привозил водитель. Жена пыталась бунтовать, плакаться отцу, но тот, раздавленный каблуком, лишь горько вздыхал и воровато совал Аньке по десять-пятнадцать тысяч, больше не мог – семейную кассу держала мать. На дачу нас больше не звали, но раз в месяц навещали внучку с погремушками и тортом.

Каждый недополученный родительский рубль наполнял Анну жесткой решимостью, а Эмма Эдуардовна героически сражалась с возрастом за свою красоту: подтягивала и подкраивала лицо, колола всякие кислоты, свежила мазями, белила кремами, принимала ванны с кровью маралов, ванны с нафтеновой нефтью, делала маски из мочи. И даже вспрыскивала под кожу «чудо-лекарство», синтезируемое из человеческих зародышей поздних сроков.

– Помню, как-то приехала теща в гости, а у ней на роже кожа отслаивается, смотреть жутко. Она ест, а хлопья гнойные прям в борщ сыплются. Тетка радуется, мол, смотрите, обновляюсь, как змея, какие у меня замечательные косметологи. А сама струпья свои со свеклой чавкает. Анька призналась потом, что теща осыпается не от омолаживающих препаратов, а от ртути, которой дочка уже вот два месяца ее подтравливает. В оконцовке кожа облезла, правда не вся, а теща живехонька. Мы тогда решили, что от косметической химии теща мутировала, как крыса, и яды ей нипочем. В итоге Аннушка мне поставила условие: или я решаю вопрос с ее матерью, или она пишет на меня заяву об износе. Выбор, скажу, так себе. Продал я тогда свой «ренджровер», все равно заправлять не на что, хоть в бак ссы, нашел брянских душегубов, выдал им задаток и топор, но с условием, чтобы кончили быстро без мученичества, ведь и человек не чужой, и в рай ей нельзя. И вроде идет все по плану, ждем часа икс. А я переживал тогда сильно, жил-то всегда правильно: людей не кидал, баб не жмурил, а тут нате, такой моральный стресс. Анька все понимала и пьянки мне прощала, но как на джинсах волос женский нашла, словно с цепи сорвалась. Слезы, истерика, мат. Я думал, поорет и успокоится. День со мной не разговаривает, второй, а на третий пошла и рассказала родителям, что решил я замазурить. Дальше ясно-понятно, приняли исполнителей, они показали на меня, и вот вам здрасьте. Обидно, досадно, ну да ладно. Мать только мне свою жалко. Она, как узнала, сначала месяц с кровати не вставала, потом продала свою двушку в Калуге, приехала в Москву, где ее адвокаты со старта развели на все деньги, пообещав прекратить дело. Сейчас по родственникам мыкается, сердечная, – парень шмыгнул носом. – Два раза на свиданку ко мне приходила. А ведь я ее лет десять не видел. Знаешь, что она мне сказала?

– В «стакан» не пойду. К братве сажайте! – рявкнуло снаружи воронка, и менты послушно открыли решетку, за которой тухли Мозгалевский и Жмых.

– Здорово, – ухмыльнулся коренастый, словно сваянный из горной породы сиделец. – Вор я. Вася Воскрес.

– Приветствую, – уважительно кивнул Мозгалевский, дождавшись протянутой руки. – Владимир.

– За что страдаете, парни? – вор пожал руки попутчикам.

– Сто пятая у меня, – вздохнул Мозгалевский, не желая вдаваться в подробности.

– Сто пятая проклятая, – понимающе процедил Воскрес.

– А у меня тоже, только через покушение, – ободренно протараторил Жмых.

– А мне мусора, суки, героин засунули. Ведь, главное, знали, что я не травлюсь. Два месяца на свободе отгулял и обратно.

– Много отсидел? – с подхалимным тембром поинтересовался Жмых.

– Не важно, сколько, важно, как. – Воскрес достал сигарету. – Меня за полгода до звонка в Челябу отправили. А там накануне фсиновский спецназ людей поломал конкретно. Один пацан в коме, двенадцать на больничке по тяжелой, остальные кровью мочатся. Я как до лагеря добрался, сразу голодовать начал, так все тамошние лагеря за мной в голодовку и упали. Меня изолировали, прятали по тюрьмам. Сначала трое суток в Екатеринбурге продержали на крытой, потом в Златоуст оправили. Пока морозили, уже соседние области бунтовать начали. Через пару дней прилетает ко мне целый замначальника ФСИН генерал-лейтенант Краев. Требовал отступиться, выйти из голодовки. Сначала жути гнал, потом видит, что бесполезно, решил договориться. Я ему: «Не прокатит ваша шняга. Вы пацанов нипочем поломали, лагеря за мной на голодовку упали. Как я людям в глаза буду смотреть, коли отступлю». Короче, семнадцать дней продержались, но потом все-таки дела уголовные против этих беспредельных рож возбудили.

– Тяжко было? – Жмых сочувственно замотал головой.

– Под конец еле ноги волочил. Ноги худеют в первую очередь, а рожа в последнюю. – Воскрес затянулся и бросил под ноги окурок. – Только лежишь и ничего не хочется.

– Много сбросил? – с фитнес-азартом подхватил Толян.

– Братан, там весов нет. – Воскрес достал новую пачку сигарет, предложив соседям.

– Голод ломает людей, – фальшиво изрек Жмых.

– Ломает не голод, а кишкоблудство. За банку тухи и банку сгухи не то что совесть, себя готовы продать. Измельчали бандиты. Раньше целые зоны по две недели на сухой голодовке сидели и резались по-человечески, брюхи распарывали, кишки в руках держали, а сейчас только царапаются и песни поют «свети ворам, а не ментам…» Кришнаиты бутырские. Про центральные зоны я вообще молчу, там и чифирь с димедролом, и пайка выше ростом. Сами-то как?

Жмых, кряхтя и краснея, вновь рассказал о своей несчастной женитьбе. Мозгалевский ушел в себя, легкая дрема, словно морфий, обезболивала его воспаленное сознание. Он вспомнил своих женщин, к каждой из них он ощутил чувство бесконечного родства, разбавлявшего бестолковость его постылой жизни. Теперь ему казалось, что с каждой из них он мог быть счастлив, если бы страсть и возможности не волокли бы на смрадное дно его душу. Он попытался вспомнить Алену, но память в тщетном напряжении мерцала лишь светлым пустым штампом идеальной женственности. «Если есть Бог, значит есть любовь и есть Алена! – с дерзким скрежетом роптала душа Мозгалевского. – Если Алена всего лишь сонный туман, то и Бог всего лишь иллюзия. И спасения нет, и вокруг один лишь тлен!»

Тягостные раздумья, размазанные часами этапа, прервал скрип тормозов. Машина заглохла. По всей видимости, она остановилась у ворот или шлагбаума. Минут через пять вновь заворчал дизель, и воронок въехал на территорию учреждения. Протянув на медленном ходу сотню метров, «газель» остановилась, началась выгрузка.

Мозгалевского вывели первого. Его встречало огромное кирпичное здание с высокими сводчатыми окнами. Строение походило на крепость с двумя угловатыми крыльями, разбегавшимися от лаконичной церкви, увенчанной аккуратной маковкой с православным крестом. На красном фасаде золотились цифры «1907–2017». Обширный двор ухожен и пуст. Бордюры выкрашены свеже-белой краской, а на газонах одиноко пестрели голубые ели. Конвой завел Мозгалевского через центральный вход под церковным куполом. Но вместо храмовых сводов их встретил турникет с охранником и широкие лестничные пролеты, устланные ковровой дорожкой. При появлении конвоя часовой встрепенулся, снял тяжелую трубку старого телефонного аппарата и сообщил о прибытии новой партии. Уже через минуту в конце коридора показалось несколько бодрых ребят в затертой камуфляжной форме без отличительных знаков. Расписавшись о получении арестанта и личного дела, местные стражники со скорбными физиономиями повели Владимира по широкому безлюдному коридору. Потолки метров десять, бледно-желтые стены, каталки вдоль стен, удушающая тишина и отсутствие признаков жизни терзали душу Мозгалевского леденящей тревогой.

– Здесь всегда так тихо? – не придумав ничего лучшего, спросил Мозгалевский конвоиров.

Служивые не отвечали, будто бы Владимир и не спрашивал, не сбили шаг, не повернулись в его сторону, не ухмыльнулись, не вздохнули, не вздрогнули, что заставило Мозгалевского усомниться, говорил ли он или это его очередная галлюцинация.

Доставили к дежурному врачу. Седовласый доктор с блуждающим под очками взглядом словно врос в старый табурет, прикрученный к кафельному полу. Обнажив почти коричневые от никотина разнокалиберные зубы, он бегло сверил личные данные арестанта, после чего охранник, достав из кармана фотоаппарат мыльницу, несколько раз щелкнул Мозгалевского.

– Раздевайтесь, – сладковато зевнул доктор.

– В смысле? – растерялся Мозгалевский, чему стражники паскудно заулыбались.

– К нам в своем нельзя. Вам предоставят одежду, в которой будете пребывать в нашем учреждении. Свои вещи вы оставите здесь, и они будут немедленно выданы вам по убытию, если, конечно, такое состоится. Поэтому разденьтесь до трусов и пройдите на санобработку в соседнее помещение.

– Босиком? – комок возмущения подкатил к горлу новоиспеченного пациента.

– Нет, конечно. Здесь пол холодный и перемещаться босиком строго запрещено, – заиндевело вымолвил доктор. – Вот, возьмите. – Не приподнимаясь со стула, врач отворил дверцу стоящего за ним шкафа, достал видавшие виды черные сланцы с потертой годами белой цифрой 6.

В растерянности потоптавшись на месте, подгоняемый нетерпеливыми взглядами врача и конвоя, Мозгалевский снял одежду, брезгливо засунул ноги в чужие шлепки и толкнул соседнюю дверь, за которой должна состояться санобработка.

Он вошел в просторную проходную залу, устланную красно-коричневой плиткой, казавшейся вечно-грязной, несмотря на подобающую заведению стерильность. Слева от двери в углу стояла ванна с нависающей душевой лейкой, тарахтящей и брызгающей.

– Проходите, не стесняйтесь, – визгливо и по-хозяйски раздалось справа.

Мозгалевский повернул голову, обнаружив расположившийся на четырех высоких стульях консилиум, состоявший исключительно из дам, самой младшей из которых на вид лет сорок пять. Она сидела с краю и, в отличие от коллег, смотрела на пациента украдкой, с легким намеком на стыд. Мозгалевский, красный как рак, залез в ванну, с недоумением рассматривая дам.

– Ну, что вы замерли? – вновь раздалось визгливое недовольство, исходившее от ветхой старухи с жидкими противоестественно черными волосами, в жирной, словно белила, пудре и вызывающе красной помаде. – Снимаем трусы, молодой человек, и не задерживаемся. Вы тут не одни.

– Я хотел бы, – упрямо промычал Мозгалевский, – своего адвоката.

– Думаете, ему бы это было интересно? – смешком шикнула та самая моложавая врачиха, чем заслужила тяжелый неодобрительный взгляд своей пожилой наперсницы.

– Участие адвоката не предусмотрено. Пожалуйста, побыстрее! – Черноволосая старушка гневно затрясла головой.

– Тогда я хочу напомнить, – твердо отчеканил Мозгалевский, – что личный осмотр по нормам европейского права должны проводить лица одного пола с осматриваемым.

К удивлению, это сработало, и тетушки, кряхтя и неразборчиво возмущаясь, покинули помещение, оставив одного охранника. Вода была еле теплой, она не текла, а скорее сочилась. Можно было лишь промокнуть, но не помыться. Отеревшись казенным, некогда белым вафельным полотенцем, Мозгалевский облачился в кустарно пошитые из простыней одежды.

– Старшой, а чего все белое-то? – спросил Владимир, желая разговорить охранника.

– Если псих решит выдавить введенный препарат, то по кровавым пятнам на одежде мы это заметим. – Конвойный, испугавшись своей откровенности, резко умолк и больше не отвечал на вопросы.

Он отвел Мозгалевского в соседний кабинет, где арестанта уже дожидалась миловидная девушка лет тридцати.

– Присаживаетесь, пожалуйста, – она открыла личное дело Мозгалевского. – Я психолог, меня зовут Вероника Евстафьевна. Мне с вами необходимо провести короткую беседу.

– Простите, а как ваша фамилия? – закинув ногу на ногу, гарцевато улыбнулся Мозгалевский, интуитивно пытаясь нащупать нерв разговора.

– Вам не положено знать мою фамилию, – нараспев игриво произнесла Вероника и, также скрестив ноги, блеснула из-под халата аппетитно-упругой икрой.

Мозгалевский сцепил руки замком. Вероника, закрыв дело, повторила его движение.

– Я знаю, – растекся улыбкой Мозгалевский. – Вы меня отзеркаливаете.

– В смысле? – изображая удивление, прищурилась психолог.

– Ну, смотрите. У меня закрытая поза: руки замком, ноги скрещенные. Соответственно, чтобы получился разговор по душам, меня сначала надо раскрыть. Для этого вы повторяете за мной движения. Мое подсознание видит в вас зеркало. А потом вы начинаете раскрываться, теперь я уже невольно подражаю вам и попадаю под ваш контроль.

– Вы увлекались психологией? – искренне полюбопытствовала Вероника, сделав пометку в личном деле. – Но давайте вернемся к нашей беседе. Как вас зовут? Где вы родились?

– Там же все написано, – улыбнулся Мозгалевский. – Так красиво начали, и вдруг «как вас зовут».

– Как часто вас мучают головные боли? – не внимая собеседнику, продолжила Вероника.

– С чего вы взяли, что они меня вообще мучают? – едко парировал Владимир.

– Вам здесь нравится? – девушка скрестила руки, откинувшись на спинку стула.

– Почему вы нервничаете? Это непрофессионально. Разве нет? – Мозгалевский ободряюще подмигнул.

На счастье психолога, дверь открылась и в кабинет заглянул какой-то важный мужчина, потому как, увидев его, Вероника Евстафьевна приняла стойку дворняги, ожидающей палки, но и не теряющей надежды на кусочек сахара.

– Как закончите здесь, зайдите ко мне, – приказал он психологу, пытливо зацепившись взглядом за Мозгалевского, словно припоминая. Вдруг что-то щелкнуло в его памяти, он прищурился, улыбнулся, но совладал с удивлением, тут же натянув на лицо прежнее равнодушие.

Окончательно потерявшаяся Вероника Евстафьевна скомкала беседу и покинула кабинет.

Мозгалевского вновь повели по долгим коридорам, подняли на третий этаж, мало чем напоминавший больницу. Вместо грязно-серого кафеля – паркет и ковровые дорожки, стены, задекорированные номенклатурными деревянными панелями, и массивные двери с позолоченными номерами. Постучавшись и дождавшись разрешения войти, охранник завел Мозгалевского в просторный кабинет, выдержанный в классическом стиле советской державности. Массивный начальственный стол венчала лампа со звездой в дубовых листьях. Старый лаковый шкаф хранил дела маньяков и людоедов, а кожаные стулья протирало до дыр не одно поколение здешних мозгоправов. По центру кабинета на полстены висел величественный ростовой портрет Иосифа Сталина, судя по свежести красок и манере художника, писанный относительно недавно.

– Это наш пациент нарисовал, – не без гордости в голосе изрек тот самый мужчина, что так взволновал Веронику Евстафьевну. Он встал из-за стола, коротким жестом выпроводил охранника, протянул гостю руку.

– Здравствуйте, Владимир Романович. Вы меня не помните? – испытывающе улыбнулся важный доктор.

– А должен? – Мозгалевский впился глазами в собеседника.

– Мы однажды встречались на новогоднем корпоративе вашего департамента, где работала теперь уже бывшая моя жена.

– Да, припоминаю, – повел бровью Владимир. – Ксения, если не ошибаюсь, Швачкова, – он припомнил смазливую помощницу бухгалтера, на которую имел виды, что в конце концов закончилось ее увольнением.

– Швачкина, – качнул головой мужчина. – Это моя фамилия. А зовут меня Николай Николаевич.

– Ваша жена ни с того ни с сего уволилась… – наперед оправдываясь, пробурчал Мозгалевский.

– Я знаю, она всегда была странной. Поэтому мы и развелись, – бесцветно подытожил Николай Николаевич.

– А вы здесь кем трудитесь? – с облегчением поинтересовался Мозгалевский.

– Заместитель главного врача. Больше отвечаю за общие вопросы, чем за медицину. С удовольствием предложил бы вам выпить, но в отношении наших пациентов даже я должен строго придерживаться инструкций, – непонятно для чего добавил Швачкин. – Поэтому только вода.

Николай Николаевич взял с тумбы пластиковую бутылку и протянул ее Мозгалевскому.

– Почему вы на меня так странно смотрите? Я нормальный, – с обидой в голосе выдавил Мозгалевский.

– Не обращайте внимания, Владимир Романович. Это уже профессиональная деформация. Я так даже на дочку свою шестилетнюю смотрю. Она пугается немножко. Хотя вы же к нам не случайно попали. Но, несмотря на наше самое шапочное знакомство, я всегда считал вас за человека здравого и практичного.

– Тогда, пожалуйста, выслушайте меня и помогите, если можете.

– Не переживайте, – Швачкин облизнул верхний ряд зубов. – Считайте меня своим другом. Вы можете смело на меня положиться.

И обнадеженный Мозгалевский стал сбивчиво рассказывать про Алену, про страшный сон с червями и мертвыми девками. Про дримтриппинг и Берию Владимир решил умолчать, дабы не сойти за сумасшедшего и не разгласить гостайну.

Швачкин кивал, делал пометки в блокноте, скорее для вежливости периодически заглядывая в дело. Уточняющих вопросов он не задавал, а только слушал.

– Доктор, я в своем уме, я не псих, – подытожил свой рассказ Мозгалевский.

– Видите ли, дорогой Владимир, – мурлыча начал доктор. – Даже самых психически здоровых людей, которые в природе встречаются реже бенгальских тигров, мы определяем как условно нормальных, поскольку они нормальные исключительно в рамках официальной реальности.

– Что вы хотите сказать? – насупился Мозгалевский, почувствовав какой-то подвох.

– Великий психолог всех времен и народов гарвардский профессор и популяризатор ЛСД Тимоти Лири утверждал, что мы получаем такие реальности, какие заслуживаем, их сохраняем и создаем. То, что вы мне поведали, это пример так называемой «мерцающей реальности».

– Что это? – встрепенулся Мозгалевский, словно почувствовал под ногами зыбучий песок.

– Со временем вы все поймете. Но для начала, воспользовавшись обязанностью гостеприимного хозяина, я хотел бы показать вам нашу обитель. Надеюсь, вы не возражаете?

Мозгалевский лишь растерянно тряхнул головой и поднялся за доктором. Молча миновав коридоры и лестничные марши, они спустились во внутренний дворик, замкнутый кирпичными стенами лечебницы.

– Нашей больнице больше ста лет, – не без гордости провозгласил Швачкин. – Двадцать девять отделений на двенадцати гектарах. У нас содержится около двух тысяч пациентов. Самая крупная психиатрическая лечебница в Европе, а может, даже и в мире. Кстати, мы и диссидентов лечили, и всякий элемент вражеский.

– Лечили «врагов народа» от дурных идей? – грустно усмехнулся Мозгалевский.

– Не без того, конечно. Даже была парочка фрицев. Зимой 43-го наши штурмовали одну высоту, которую прикрывал немецкий дзот. Три недели изо дня в день генералы в лоб гнали по голому заснеженному полю на высоту необстрелянных ребят. Волна за волной солдатского мяса. Трупы, скошенные пулеметным огнем, тут же заносило снегом, а следом устремлялась новая партия смертников, подбадриваемая заградотрядом. Фрицы могли держаться еще неизвестно сколько, но неожиданно прекратили стрельбу и вывесили белый флаг. Оказалось, пулеметным расчетом командовали два офицера. Один застрелился, а второй сошел с ума. Не выдержала психика бессмысленного ежечасного убийства, пусть даже и врага. Наши командиры в этом плане покрепче были. Вот этого немецкого офицера к нам и привезли. Хотели подлечить ему голову, чтобы можно было допросить. Но тогдашние врачи оказались бессильны. В итоге шлепнули его прямо в нашем дворе. Еще одного гитлеровца смершевцы поймали в лесу, он месяц скитался в нашем тылу. Его мучила гнойная рана, вся покрытая серыми червями. Немец знал, что черви поедают гнойные выделения, очищают рану и спасают от заражения крови, поэтому мужественно терпел. Представляете, какая выдержка! Когда взяли в плен, он изображал безумие, вот его и отправили к нам на экспертизу. Мы установили симуляцию и отдали его особистам.

– Расстреляли? – почему-то пожалел немца Мозгалевский.

– Наверное, – равнодушно пожал плечами Швачкин. – Кстати, мы можем похвастаться даже лечебно-трудовыми мастерскими, где пациенты шьют одежду. Труд – одна из самых эффективных форм терапии.

Миновав дворик и еще один коридорный лабиринт, они вновь оказались на улице возле странного одноэтажного здания, больше похожего на казарму.

– Это двенадцатое отделение интенсивной терапии. Проходите, не стесняйтесь. – Швачкин приложил к замку электронный ключ, и тяжелая дверь с противным писком поддалась доктору, пропуская Мозгалевского в широкую длинную залу с высоченными сводчатыми потолками. В нишах залы с обеих сторон располагались двери с окошками из дымчатого стекла, похожего на бронированное. Своды залы гулко разносили самый мягкий шаг и самый тихий шепот.

В окошке бокса номер один маячил странный человечек, не сводивший любопытного взгляда с Мозгалевского. Он отрешенно шевелил губами и перебирал пальцами, словно играл на невидимой флейте.

– Кто это? – Мозгалевский интенсивно вжал голову в плечи, почему-то испытав навязчивый страх.

– Исключительно любопытный пациент. У нас он шестой год. Съел собственного дядю, ходит под себя. Из членораздельных слов говорит только «мама». Мать работает в филармонии, приезжает к нему каждую неделю, а самой уже прогулы на кладбище ставят.

– Получается, он съел ее брата, – с ужасом отвел глаза от людоеда Мозгалевский.

– Получается так, – усмехнулся Николай Николаевич, причмокнув. – Кстати, вы знаете, что у человека такое же мясо, как у медведя? Сладенькое.

– А с ним ничего нельзя сделать? – томительное омерзение не отпускало Владимира.

– И отмачивали, и мариновали, но, увы, эту сладковатость ни один уксус не берет, – сплюнул под ноги Швачкин.

– Я про вашего музыканта, – Мозгалевский брезгливо провел большим пальцем по горлу. – Зачем ему жить?

– С точки зрения государственного прагматизма я, пожалуй, с вами соглашусь. Подобный больной обходится бюджету как одиннадцать солдат или тридцать школьников. Но с точки зрения медицинской этики эти люди имеют право на жизнь, как и мы с вами. Мы же не в нацистской Германии. Более того, в условиях больницы они живут гораздо дольше, чем на воле. У нас по весне умер пациент, которому исполнилось сто четыре года. Сорок восемь лет он пролежал у нас. Заехал на Бутырку за грабеж, обидели его там, он ночью троих зарезал, после чего его к нам и отправили. А здесь что ни препарат, то антисептик. Они же внутри все стерильные, ни инфекций, ни эпидемий.

– А зачем вы мне все это рассказываете? – поморщился Мозгалевский, испытующе взглянув на доктора.

– Ну, во-первых, вы об этом сами спросили. А во-вторых, какое-то время вам придется здесь полечиться.

– Полечиться? Так я здоров! – закипел Мозгалевский.

– Владимир, видите ли, во все то, что вы рассказали, я охотно готов поверить. И, признаюсь, отчасти нечто похожее переживал сам. Но официальная психиатрия называет это конфубуляцией и относит к признакам шизофрении.

– Конфу… чего? – вопрошающе уставился на доктора Мозгалевский.

– Конфубуляция – иллюзия воспоминаний, когда человек помнит то, чего на самом деле не было. И, по-дружески, в вашем положении доказывать свою вменяемость может только сумасшедший. Вас обвиняют в жестоком убийстве двух женщин в состоянии наркотического опьянения.

– Но я не убивал! – зашипел Мозгалевский, покрываясь пунцовыми пятнами.

– Тем хуже для вас. При отсутствии признания вины, если вас признают вменяемым, вы получите пожизненный срок, а так лет пять полечитесь в стационаре, потом можно будет перевестись под наблюдение.

– Док, ты поехал? – взъярился Мозгалевский. – С кем полечиться? С твоим музыкантом, который родственника сожрал?

– Ну, конечно, с музыкантом я тебя не посажу, если мы перешли на «ты», – Швачкин раздраженно перебил пациента. – Подберем на тебя похожего. Парнишка у нас лечится один занятный. Три языка знает, за плечами МГИМО, Стэнфорд, криптой занимался, пока к нам не определили. Первый по шахматам среди психов, про персонал я вообще молчу.

– И от чего вы его лечите? – хмуро выдавил Владимир.

– От страстей, – хмыкнул Швачкин. – Бабку беспомощную изнасиловал и придушил, хотя божится, что у нее сердце не выдержало.

– А вы тут юмористы, – гадливой улыбкой растекся Мозгалевский.

– Да уж, куда уж, – тягостно ухмыльнулся Швачкин. – Преподобный Ефрем Сирин писал: «Останови страсти и для тебя остановится мир».

– Вы верующий? – недоуменно покосился на доктора арестант.

– Это вряд ли. Просто люблю читать. У нас большая библиотека и длинные дежурства.

– А разве можно без веры обрести счастье? – непонятно с чего вдруг задался вопросом Мозгалевский.

– Видите ли, любезный Владимир, в России счастье умещается в трех кубиках галоперидола, и, если вы сможете меня убедить в обратном, я поверю в вас как в Господа Бога.

– Вы очень странный. – Мозгалевскому вдруг стало отчего-то спокойно, и он теперь уже без робости взглянул на Швачкина.

– К сожалению, поставить вам тот же диагноз я не могу, – усмехнулся доктор. – Пожалуй, я знаю, что мы сделаем. Есть у меня один пациент, соседство с которым вас устроит. Но он должен быть уверен, что вы не псих, а пытаетесь косить.

– Вас не поймешь, то псих, то не псих. Я уже, право, сам запутался. Зачем вам это надо?

– Как вам объяснить? – замешкался Швачкин, подбирая нужные слова. – Этот мальчик у нас на привилегированном положении. Не вдавайтесь в детали, мы тоже пытаемся зарабатывать. Короче, я обещал его отцу, что обеспечу безопасность, максимальный душевный комфорт и нужный диагноз, который позволит избежать ему заслуженного наказания. Вы слышали историю про убийство в казанском «Корлстоне»?

– Припоминаю. Это когда сын миллиардера Сосинина, хозяина сетки «Дед Хоттабыч», задушил свою мать? Эта история? – Мозгалевский перекосился в лице.

– У вас прекрасная память, – вкрадчиво похвалил Швачкин. – Сей неблагодарный отпрыск нынче вверен нам. Для тюрьмы этот мальчик слишком нежен, а здесь ему вполне уютно. Уверен, что вы найдете общий язык. Но с одним условием: он не должен вас бояться.

– Ты во мне няньку для озверевшего мажора увидел? – взъярился Мозгалевский, обуреваемой тупой тщетной злобой.

– Для нашего чистилища вы слишком капризны, любезный. Это лучше, чем коротать время в компании маньяка, готового съесть или изнасиловать всякого похожего на человека. Честно говоря, при всем уважении, я больше опасаюсь за него, нежели за вас. Постарайтесь ему понравиться, иначе у меня не останется выбора. – Последняя фраза, сказанная ультимативно жестко, не оставила Владимиру и намека на прежнее радушие психиатра.

Мозгалевский хотел возразить, но лишь захлебнулся гневным сопением.

Словно не замечая дыхательных возмущений пациента, Швачкин зашел в процедурную, приказав дежурному санитару привести Сосинина.

Через несколько минут в кабинет вошел высокий парень лет двадцати с медленным равнодушным взглядом. Он робко поздоровался и, дождавшись приглашения доктора, присел на банкетку.

– Как дела, Егор? – приветливо спросил психиатр.

– Нормально, – Сосинин украдкой взглянул на Мозгалевского. – Только свищ копчиковый замучил совсем.

– Ладно, разберемся с этим, – любезно пообещал доктор. – Расскажи, давно ты у нас?

– Года два, наверное, – парень посмотрел в потолок, пытаясь что-то вспомнить. – Мне очень некомфортно, свищ копчиковый.

– А чем до этого занимался?

– Последнее время я жил с мамой в Лондоне. У меня было свое издательство, ай-ти компания. Сочинял и продвигал музыку, занимался академической греблей. Все было хорошо, – заученно забубнил юноша.

– Красавец! Мы в твои годы в общаге денатурат майонезом закусывали. – Швачкин подмигнул Мозгалевскому, заставив последнего улыбнуться. – Наркотики употреблял?

– Как и все, – пожал плечами Егор. – Кокаин, марихуана. Не часто, только по выходным. Еще шарики, ну, газ веселящий, – Сосинин изобразил нечто похожее на улыбку.

– А как ты у нас оказался? – доктор решил представить Мозгалевскому юношу во всей красе.

– Мать меня привезла в Казань, там проходили семинары по гармонизации семейных отношений. Она мне дала каких-то таблеток, сказала, что это витамины. Мы пошли в сауну, и она начала делать массаж. Я вернулся с ней в номер и принял атерол, чтобы мозг быстрее работал, меня вдруг стало все раздражать. Мать приставала ко мне, и я ее убил. Я кусал ее и бил кулаками, но мне казалось, что это был не я, а кто-то другой. Но когда задушил ее проводом, мне вдруг стало гораздо легче, свободнее. – Егор осекся, нервно содрогнулся.

– Навещают тебя, Егор? – перевел тему Швачкин.

– Папа приезжает раз в два месяца. Дядя, бабушка и дедушка чаще, – жалко пролепетал пациент.

– А здесь чем занимаешься? – продолжал приставать к нему с вопросами психиатр.

– Книжки читаю. Пушкин мне нравится, Толстой. Жалко, что ребят здесь мало здоровых, не с кем поговорить. А вы меня скоро отпустите? Это же я тогда был под наркотиками, а сейчас я адекватный. Мне очень жаль, что с мамой так получилось. Честное слово.

– Кстати, Егор, познакомься, – доктор повернулся к Мозгалевскому. – Это Владимир. Вы какое-то время пробудете вместе. Человек он интеллигентный и разносторонний, найдется о чем поговорить.

– А почему он здесь? – требовательно спросил Сосинин, не обращая внимания на Мозгалевского, словно того и не было здесь вовсе.

– Это врачебная тайна, – улыбнулся Швачкин.

– А если папа спросит? Он должен приехать через неделю.

– С твоим отцом я сам объяснюсь, за это не переживай, – в голосе доктора прозвучало уязвленное самолюбие.

– Ну, окей, – одобряюще кивнул Егор, с легкой надменностью окинув взглядом Мозгалевского.

– Егор, я тебя больше не задерживаю. Тебя сейчас проводят в палату. – Швачкин махнул санитару, тот встал, дожидаясь Сосинина.

Молодой человек не спеша поднялся, чудаковато улыбнулся Мозгалевскому, сложил за спиной руки и покинул процедурную.

– Видите, Владимир Романович, ничего страшного. Парень как парень, – успокаивающе кивнул ему вслед психиатр.

– Только мать свою замочил, а так вполне себе нормальный, – процедил Мозгалевский.

– Временное помутнение рассудка, с кем не бывает. А вот если бы я ему про ваши подвиги рассказал, то он бы, наверное, вмиг со страха с ума соскочил. Лечить больных непросто, а здоровых лечить непросто вдвойне. Я прошу прощения, Владимир Романович, но у меня еще сегодня много дел, поэтому я сейчас назначу лекарства, и вы отправитесь к себе в палату. Хорошо? – Швачкин лучезарно заглянул в глаза арестанту.

– Лекарства? – переспросил Мозгалевский, нахмурив брови.

– Исключительно в среднетерапевтических дозах, не переживайте. Галоперидол и тизерцин по пятьдесят миллиграммов три раза после еды и три инъекции по десять миллиграммов аминазина.

– Зачем все это? – растерялся Мозгалевский.

– Да не волнуйтесь вы так, любезный Владимир. Галоперидол убирает психопродукцию, аминазин снимает агрессию, а тицерцин дает седативный эффект. Я бы сам этим «мазался», но правилами возбраняется.

– А никак нельзя обойтись без уколов? – не терял надежды на милосердие доктора Мозгалевский.

– Владимир Романович, карательная психиатрия в далеком прошлом. Никто не собирается превращать вас в овощ. Вы же человек прагматичный, как и я, верно?

– Ну, конечно! – Мозгалевский радостно затряс головой.

– Вот видите. И если мы с вами решим договориться о чем-либо, то вы мне понадобитесь трезвым и рассудительным, а не мычащим придурком. Но, по крайней мере, первый месяц щадящая терапия вам необходима. И больше со мной не спорьте. А то, как кокаинчиком по четыреста долларов за грамм шмыгать, это мы с удовольствием. Кстати, не уточните ли, что вы употребляли накануне совершения преступления? – вдруг вкрадчиво вопросил Швачкин.

– Да я не…

– Не нервничайте так, Владимир Романович, – отступил Швачкин. – Это был риторический вопрос. Идите пока в палату. Меня несколько дней не будет, потом зайду. Все распоряжения относительно вас сделаю. Отдыхайте, осваивайтесь.

Строгий, но обнадеживающий тон Швачкина взбодрил Мозгалевского. Спорить было незачем и не о чем. Он поблагодарил Николая Николаевича, заверив, что в долгу оставаться не привык. Доктор лишь лениво кивнул, растянув вялую улыбку. Прервав любезности, Швачкин распорядился проводить арестанта в палату, где его дожидался Сосинин.

– Здорово, – развязно приветствовал Мозгалевского молодой человек в просторном светлом помещении на шесть коек. – Ложись возле дверей. Я не люблю, когда напротив меня спят.

Мозгалевский молча сел на крайнюю панцирную кровать, пытаясь собраться с мыслями.

– Не кисни, дружище. У вас вся страна сумасшедшая, особой разницы не почувствуешь. Хотя, знаешь, я в Лондоне с Песковым-младшим дружил, и с Ильей Медведевым, и с Лизой Железняк. Вот это психи, а здесь так, маргиналы с завышенной самооценкой, ну, или, как мы, от тюрьмы косят. Кстати, если с персоналом договориться, они такие фантастические препараты могут колоть, грибы отдыхают. Но мне сложно, папа наличных не дает, сам со Швачкиным все вопросы закрывает. А у тебя по-любому деньги есть, если бы не было, тебя бы ко мне не подселили. Швачкин не любит благотворительности. Скажи адвокатам своим, пусть лавешку закинут. Можно будет договориться с Ленкой, старшей медсестрой, она иногда дежурит по ночам, вместе с ней и раскумаримся. Она может такое вымутить! Братан, это бомба! Только приставать к ней нельзя. Это телка Швачкина, по крайней мере, он так считает, – Сосинин гадко засопел. – Хотя под местной анестезией о бабах и думать забываешь. Швачкин говорит, что это временное явление. Врет, наверное, козел.

– А здесь нельзя договориться, чтобы тебя не кололи? – Мозгалевский старался не пересекаться взглядом с Сосининым.

– Думаю, можно. Но зачем? Я бы и на воле этим компотом бахался. Был бы сейчас счастлив, на свободе, и мама жива, – парень неожиданно всхлипнул.

– На свете счастья нет, но есть покой и воля, – сам себе продекламировал Мозгалевский.

– А Пушкин молоток! – оживился Егор, прикуривая сигарету. – Счастье есть, главное правильно подобрать препараты. Швачкин так говорит, а сам бухает мрачно.

Мозгалевский молча расстелил постель и завалился на койку. Сосинин тарахтел не переставая, о чем-то спрашивал и тут же сам себе отвечал. Молчание соседа явно не обескураживало парня, совсем наоборот, подбадривало его словоблудие. Вскорости принесли несколько запечатанных коробок, в которых оказались роллы, пармская ветчина и пармезан. Мозгалевский к деликатесам не притронулся, а парень жадно и некрасиво сожрал все содержимое.

Вечером повели на уколы. Миловидная врачиха с бульдожьими глазами сделала Мозгалевскому три инъекции. Голова наполнилась туманом, мысли сначала разбегались в стороны, потом замерли и осыпались в сознание обрывками фраз, слов и мутных образов. Внутри воцарилась тишина и жгучий холод. Суета, порывы, сожаления растворились в гулком равнодушии.

На следующее утро Мозгалевский проснулся, словно в похмелье, но, получив свои три укола, вновь отравился спасительным безразличием. Судьба Берии его отныне совершенно не беспокоила, а своя тем паче. Он сожалел лишь о том, что не оказался здесь сразу после Мавзолея, ибо многого удалось бы избежать.

Так прошло еще дня три, а может, неделя или месяц. Мозгалевский совсем потерялся в течении времени. Ни адвокат, ни следователь, ни Швачкин к нему не приходили. Он их не ждал, он ждал очередных уколов. Егор, с завистью наблюдавший за блаженным бесчувствием Мозгалевского, утверждал, что организм скоро адаптируется к «среднетерапевтическим» дозам и разум вновь захлебнется суетой и раздражением.

В очередное утро Владимира забрали из палаты и после блужданий по коридорам и дворикам лечебницы завели в небольшое мрачное здание с маленькими зарешеченными оконцами из дымчатого стекла. Двое сопровождающих в неряшливом засаленном камуфляже были немы как рыбы. Все попытки Мозгалевского прояснить свою судьбу остались тщетны.

Отворили дверь камеры, и Владимир переступил порог своего нового пристанища. В узком и темном помещении ничего, кроме трех железных шконок. Пол устлан стертым и местами вздутым линолеумом, стены выкрашены в бледно-салатовый цвет. Густую штукатурку глубокого сводчатого потолка пузырили желтые потеки. Жидкий мертвящий свет растекался по камере из наддверной выбоины, в которую под расцарапанное оргстекло вмонтировали две тусклые лампочки. В самой двери, грубо обитой железным листом, проделаны два металлических окошка на уровне лица и паха. Напротив двери когда-то большое окно ныне заложено кирпичами. От окна осталась лишь узкая бойница на двухметровой высоте. За еле пропускающим дневной свет триплексным стеклом с самодельной форточкой для проветривания вморожена мелкая металлическая сетка с отогнутым краем. Между рамами бойницы лежали корки черного хлеба и апельсиновая кожура. Хлеб клевали птицы, а цедра, обдуваемая заблудившимся сквозняком, по замыслу сумасшедших, должна была ароматизировать камеру. Ни раковины, ни крана, ни туалета в камере не оказалось. По сравнению с палатой Сосинина новое жилище выглядело мрачным чуланом для ненужных вещей.

В углу камеры на панцирной сетке недвижим сидел единственный постоялец. Он уставился на Мозгалевского равнодушно, словно рассматривая стену сквозь прозрачный призрак.

– Привет, – небрежно процедил Мозгалевский, предугадав в новом соседе истинного психа.

– Добрый день, – после некоторой паузы ответил сокамерник.

– Ну? – Мозгалевский вопрошающим взглядом обвел камеру. – Я – Владимир, никого не съел и тебя не собираюсь. Не бойся.

– Вы тоже нормальный? – мужчина неожиданно резво соскочил с кровати. – Я думал, здесь все сумасшедшие.

– Недавно здесь?

– Девять дней. Один. Но мне сказали, что лучше одному, чем с больными. А вдруг раз – и вы. И нормальный! – радостно залепетал он. – Простите, что не представился. Меня зовут Петром. Петр Крук. Очень рад знакомству. – С неудержимым восторгом он стал трясти руку Мозгалевского.

– А где вода? Холодильник? – Владимир не без труда высвободил руку.

– Бачок с водой и стаканами стоит в коридоре. Если хочется пить, то надо просить персонал, чтобы вывели. А продукты свои, если, конечно, они есть, надо с вечера заказывать, чтобы с утра принесли на целый день. Неудобно, но, знаете, я уже привык. – Петр чудаковато усмехнулся.

– А передачи… – Мозгалевский не успел закончить фразы, как был вновь перебит щебетанием соседа.

– Раз в неделю разрешено, но в месяц не более двадцати пяти килограммов. Ко мне уже жена с дочкой приезжали, передали всего разного. Фрукты, печенье, сыр. Знаете, здесь не так уж и плохо кормят. Вчера котлеты давали с пюре, но вы, наверное, знаете. Кстати, вы курите?

– Здесь без курева, в натуре, спятишь, – словно про себя размышлял Мозгалевский.

– Курить здесь разрешено только в туалете. Спички и сигареты в камере хранить запрещено.

– Психи психам рознь, – вздохнул Мозгалевский, завистливо вспомнив Сосинина.

– Так вы не против, если я попрошу охрану вывести нас до ветру. – Крук захихикал и, не дожидаясь ответа, неуверенно постучал в дверь.

Верхнее окошко тут же отворилось, и заспанные глаза вопрошающе уставились на Петра.

– Вы не могли бы нас вывести в туалет? – интеллигентно замявшись, выдавил Крук.

– Покурить, что ли? – недовольно зевнул охранник, отпирая замок.

Первый из камеры вышел Крук, знавший дорогу, за ним Мозгалевский.

– Старшой, – Владимир вполголоса обратился к раскисшему в камуфляже охраннику, – меня сюда явно по ошибке засунули. Мы когда с Николаем Николаевичем разговаривали, то он…

– Иди уж, – тыкнул его в спину охранник. – Доктор придет, и все ему расскажешь.

Проходя мимо стола, расположенного поперек коридора, Крук весьма учтиво поздоровался с восседавшей за ним дамой средних лет.

– Прошу прощения, вы не могли бы дать мои сигареты и спички?

Дама раздраженно посмотрела сначала на Крука, потом на охранника и, дождавшись, когда тот кивнет, достала из открытой ячейки под номером камеры пачку «Мальборо» и спичечный коробок.

– Благодарю покорно, – светло улыбнулся Петр, заставив даму пробурчать нечленораздельное негодование.

Пройдя еще метров десять, они завернули за угол, тут же окунувшись в едкое зловоние нечистот. Дверь туалета без ручки, крючков и щеколды свободно гуляла в проеме. Справа от двери торчала металлическая раковина, а посередине две вмурованные в пол чаши Генуя, в простонародье именуемые парашей.

– Подержите, пожалуйста, – Крук всунул в руки растерянному Мозгалевскому сигареты и спички, суетливо приспустил штаны и уселся над чашей. – Очень извиняюсь, целый день терплю. Мочи нет, – закряхтел арестант.

Мозгалевский с отвращением отвернулся, судорожно прикурив сигарету.

– Слышь, а ты срать не собираешься? – деловито поинтересовался охранник. – Я сегодня больше в сортир не поведу. Садись рядом, не стесняйся. Привыкай. Интеллигенция, мать вашу.

После порции уколов принесли ужин: кусок курицы, отварной картофель, винегрет и теплый слабый чай. Ели молча, вяло, по привычке, без аппетита. Петр смотрел в одну точку, медленно пережевывая пищу, то и дело промакивая краешки губ обрывком туалетной бумаги, который он предусмотрительно захватил из уборной.

– За что тебя сюда? – Мозгалевский решился прервать молчание.

– А? – вздрогнул Крук, чуть не подавившись.

– Как ты здесь оказался, говорю?

– Скверно все так получилось. Я ведь даже думать не мог, что так получится. – Крук отхлебнул чай. – Видите ли, я инженер, физик. Для меня это больше, чем профессия, а теперь даже больше, чем жизнь. Здесь почему-то всегда холодный чай.

– Потому что вы, психи, народ ушлый, даже кипятком можете отравиться, – съехидничал Мозгалевский.

Крук подозрительно заглянул в кружку и отставил ее в сторону.

– Извини, перебил, – улыбнулся Мозгалевский.

– Последние двадцать лет я проработал в Государственном ракетном центре имени Макеева. Все это время мы пытались реанимировать советское наследие в области военных разработок и с завистью изучали американские новации, от которых безнадежно отстали на несколько поколений. Я писал письма на имя Верховного главнокомандующего и министра обороны о том, что правительство закачивает триллионы в абсолютно бесперспективные направления, например, в развитие подводного флота, когда у американцев существуют технологии с помощью продольных электрических волн отслеживать все наши объекты в океане, которые в случае начала войны будут молниеносно уничтожены.

– И что ответил тебе Верховный? – крякнул Мозгалевский.

– Ответа я не дождался, но через пару недель ко мне пришли сотрудники ФСБ, изъяли компьютер, все документы. Отстранили от работы. Нашли переписку с моим коллегой – канадским профессором, в которой я имел неосторожность усомниться, что проект гиперзвукового ракетного комплекса «Кинжал» с ядерной силовой установкой может быть реализован.

– Так нам же Путин мультики показывал, как мы этими ракетами скоро Америку закидаем, – зло хохотнул Мозгалевский.

– Увы, – развел руками ученый. – Я думаю, Владимира Владимировича ввели в заблуждение.

– Написал ты этому профессору письмо и дальше что?

– Как мне пояснил на допросе следователь ФСБ, Рудольф Гертруд Леонардус Вандайк, именно так звали канадского ученого, сотрудничал с ДАРПА – это агентство перспективных исследований при Минобороны США. Меня обвинили в шпионаже, отправили сначала в Лефортово, а через три месяца сюда, – Крук тяжело вздохнул. – Надеюсь, что они во всем разберутся и меня отпустят. Главное, чтобы вернули рукописи моей работы, в них дело всей жизни. И ничего не опубликовано.

– А чего не публиковал-то? – Мозгалевского охватило любопытство.

– Видите ли, сначала я боялся не закончить мехмат, потом не защитить кандидатскую, затем докторскую. Думал, вот стану профессором и смело обнародую свои выводы. В итоге я снова испугался. Испугался травли, испугался потерять работу. У меня ведь трое детей. Вот, решил дотянуть до пенсии, а там к черту все страхи. А ведь если б я тогда не побоялся… Это Бог меня наказывает за малодушие, ибо нельзя молчать, когда тебе открывается истина. – Крук, будучи не в силах сдерживаться, затрясся в слезных конвульсиях.

Верхнее окошко открылось, и внимательный взгляд уставился на сокамерников.

– Петя, ты вообще о чем сейчас? Может, поговорить с ними, чтобы дозу увеличили? – Мозгалевский кивнул на дверь.

– Я спокоен. Вы не думайте, я не сумасшедший. – Крук сделал пару глубоких вдохов, пытаясь остановить слезы.

– Все здесь так говорят, даже я, – пробурчал Мозгалевский.

– Всякая официальная наука, по крайней мере в России, это застой и стагнация, она не имеет ничего общего с научным прогрессом. Если бы Берия не сделал в свое время ставку на Курчатова, то у нас бы до сих пор не было ни атомной отрасли, ни ядерного оружия. Когда Германия стояла на пороге открытия ядерной реакции, Капица, Йоффе, Ландау твердили Сталину, что этот процесс невозможен. Вы только представьте, в 1940 году академик Капица заявлял, что если бы такая реакция случилась, она бы не смогла остановиться и Земля была бы уничтожена. А в это время немцы уже первыми в мире осуществили искусственное расщепление ядра атомного урана. Не случайно в сорок втором молодой физик Флеров в отчаянном письме к Сталину обвинял руководство Академии наук, конкретно Йоффе и Капицу, в саботаже работ по ядерной физике. Хорошо, что письмо передали Берии и он сделал правильные выводы.

– Да уж. Нет у нас больше Берии. – Мозгалевский самодовольно похлопал себя по затылку. – Если бы не Лаврентий Павлович, кончил бы Флеров свои дни или в дурке, или в расстрельной канаве.

– Тогда в стране не было совершенно ядерного сырья, – подхватил мысль Крук. – Только вдумайтесь: при минимальной начальной потребности проекта в сто тысяч тонн металлического урана в 1943 году было добыто всего две тонны, их с рудников Таджикистана везли, а потом по горным тропам на ишаках и верблюдах. А все запасы советского урана на тот момент оценивались в сотню тонн против нескольких тысяч тонн разведанных запасов у американцев. Простите, я немного путаюсь в мыслях. Лекарства притупляют сознание.

– Ничего страшного, еле за тобой поспеваю, – подбодрил ученого Мозгалевский.

– Я родился в семье советских атеистов. Мне отец говорил, что Гагарин был в космосе и сказал, что Бога нет. Еще в классе восьмом я заинтересовался трудами Николы Теслы. У нас он был не в чести, и впоследствии я понял почему.

– И почему же?

– Тесла в физике сумел расшифровать Бога, – оглянувшись, шепотом выдохнул Крук.

– Если мне не изменяет память, Тесла пытался доказать существование эфира, но теория относительности Эйнштейна его опровергла, – продемонстрировал свою осведомленность в физике Владимир, но ученый не обратил на его слова ни малейшего внимания.

– Помните первые строки Писания? «В начале было слово». Так вот, с точки зрения физики Теслы слово – это продольная волна в эфире. Сталкиваясь, волны образуют микровихри, создавая материю. В 1891 году Тесла говорил: «Из всех точек зрения на природу только та, которая предполагает существование одной материи и одной силы и совершенное единообразие во всем, является наиболее научной и с наибольшей вероятностью истинной». Дух порождает материю, дух есть эфир, эфир есть Бог! – Крук торжествующе замолчал.

– Нечто подобное мне как-то раз доказывал один сумасшедший товарищ. – Мозгалевский вспомнил встречу с Пшеничным. – Извини, Петя, не в обиду тебе. Но он действительно был не в себе.

– Эфир вовсе не выдумка Теслы, – в запальчивости воскликнул Крук. – Еще в середине восемнадцатого века существование эфира как невидимой проводящей и созидающей субстанции доказывал Ломоносов, а Менделеев утверждал, что эфир есть материя в несложившемся виде, то есть не в форме элементарных химических атомов и образуемых ими частиц, молекул и веществ, а в виде составного начала, из которого сложились сами химические атомы. Таблица Менделеева содержит легчайший, еще не открытый нулевой элемент – ньютоний, из которого и состоит эфир.

– А в чем тогда заслуга Теслы?

– До Теслы эфир оставался лишь теорией и догадкой, пусть даже научно обоснованной. Тесла же практически доказал его существование и на полтора столетия вперед заложил технические перспективы этого открытия. В своих опытах он не только вплотную приблизился к передаче в любую точку планеты информации – текста, музыки, изображений, но и к беспроводной передаче энергии на любые расстояния.

– Энергии? Как это? – недоверчиво покосился на собеседника Мозгалевский.

– Тесла утверждал, что нет в материи иной энергии, помимо полученной из окружающей среды. Он готов был дать миру бесплатную энергию, что навсегда бы уничтожило тиранию, войны, рабский труд и баснословные доходы олигархических семейств, – восторг дрожал в голосе ученого.

– И тогда появился Эйнштейн? – Мозгалевский по привычке постучал по карманам в поиске сигарет, но, вспомнив об их отсутствии, с неподдельным интересом вновь уставился на собеседника. Крук не заставил себя долго ждать.

– Им понадобился новый мессия, разрушающий основы христианского прогресса. В экономике у них был Маркс, в политике Ленин. В физике таковым должен был стать Эйнштейн. Он родился в 1879 году в богатой еврейской семье. Мальчик отставал в развитии, впоследствии обвиняя родителей за «оглупляющий» образ жизни. Не сумев закончить гимназии, он получил официальную справку от психиатра об умственной неполноценности и освобождение от армии. Не с первого раза Алик поступил в Цюрихский политехнический институт, по окончании которого был принят на работу в патентное бюро Берна техническим экспертом третьего класса. В 1903 году Эйнштейн женился на своей однокурснице Еве Марич. Официально их первенец скончался после рождения, но, по другим данным, ребенок родился умственно отсталым и чета Эйнштейнов от него отказалась. Кстати, их третьему сыну Эдуарду поставили диагноз шизофрения, и свои дни он закончил в психиатрической клинике. – Ученый будто забыл, что он в психушке, вообразив, что читает лекцию.

– Гении всегда не в себе. Нормальный видит только то, что видят все, – вернул его в реальность Мозгалевский.

– Докторская диссертация Эйнштейна «Новое определение молекул», представленная в 1905 году, вскоре была признана ошибочной, что нисколько не поколебало в нем веру в собственное мессианство. Но именно тогда знаменем революционной науки становится теория относительности, постулированная еще задолго до Эйнштейна Лоуренцем, Пуанкаре и Планком. Самому же Эйнштейну отводят почетную роль знаменосца-популяризатора, эпатажного, безапелляционного, отрицающего эфир, а вместе с ним божественную природу всего сущего. Неудивительно, что Эйнштейн становится также и страстным пропагандистом социал-демократических идей, гомосексуализма и прочей дряни, – брезгливо сморщился Крук.

– Мне кажется, вы сгущаете, профессор. Как-никак, теория относительности Эйнштейна отмечена Нобелевской премией, – потер переносицу Мозгалевский, словно поправляя пенсне.

– Как бы не так, Владимир! За теорию относительности никто никаких премий не получал. Нобеля Эйнштейн получил в 1921 году, когда всю Европу лихорадило социал-демократической заразой. А из Эйнштейна к этому времени сделали нечто среднее между Анджелой Дэвис и «Битлз». Складывалось впечатление, что Нобелевская премия присуждалась Эйнштейну под определенный политический заказ, поскольку сей вклад в развитие науки оказался весьма сомнительным. Прославленный физик получил своего Нобеля за «открытие законов фотоэффекта и работы в области теоретической физики». Самое любопытное, что фотоэффект открыт Герцем еще в 1887 году и в то же самое время в Московском университете Столетов экспериментально установил «первый закон фотоэффекта». Такой пошлый плагиат нисколько не смутил ни Нобелевский комитет, ни тем более пройдоху Эйнштейна, который еще за два года до номинации заключает соглашение о разделе Нобелевской премии со своей женой Евой, с которой вскоре разводится и женится на своей двоюродной сестре Эльзе. Вот вам еще интересная деталь. Над теорией эфира работал выдающийся немецкий физик Филипп Ленард. В 1905 году он становится лауреатом Нобелевской премии по катодным лучам. Его эксперименты также легли в основу выводов, которые Эйнштейн «позаимствовал» для получения Нобеля. Как и Тесла, Ленард был ярым противником теории относительности, однако политическая конъюнктура взяла верх над научной истиной. Одним из ближайших друзей и покровителей Эйнштейна был могущественный Вальтер Ратенау, ярый социал-демократ, симпатизировавший Советам, получивший пост министра иностранных дел в Веймарской республике. Считается, что его связи способствовали раскрутке Эйнштейна и протекции в Нобелевском комитете, – витийствовал Крук, нимало не смущаясь, что его слушает не только товарищ по несчастью, но и припавший к дверному окошку охранник.

– Его же вроде нацисты убили, – порылся в памяти Мозгалевский.

– Ратенау был ортодоксальным иудеем, свято чтил шаббат, зато любил потрудиться в воскресенье. И 24 июня 1922 года воскресным утром по пути из своей виллы в министерство его машину расстреляли боевики ультраправой организации «Консул». Ратенау погиб, на церемонию прощания в рейхстаге пришли два миллиона человек. Убили его за подписанный с СССР Рапалльский договор, по которому стороны отказывались от взаимных претензий и репараций, устанавливая дипломатические отношения. Согласно устным договоренностям, СССР обещал способствовать возрождению былой военной мощи Германии, производить и поставлять вооружение, готовить в летных и танковых школах на территории России будущих героев вермахта. Надо отметить, Филипп Ленард отказался вывешивать траурное знамя в память о Ратенау на возглавляемом им Институте физики, за что был арестован и подвергнут травле со стороны социалистов. Потом к власти пришли нацисты. Ставка Гитлера на труды Ленарда полностью себя оправдала. Германия при нацистах совершила стремительный рывок в промышленных и в том числе атомных технологиях. В то время, как «арийские» физики были на шаг от создания ядерного оружия, наша разведка ублажала Эйнштейна, подсовывая под него завербованных проституток. Но вместо секретов «великий ученый» одарял советских шпионок лишь венерическими болячками. Поговаривали, что и умер-то он от сифилиса. За разгромную критику Эйнштейна и теории относительности Ленарду мстят до сих пор. В одном из городов Квебека в честь Ленарда была названа улица. Однако и ее недавно переименовали в честь Эйнштейна, – горько заключил ученый.

– Получается, американцы такие идиоты, что до сих пор носятся с Эйнштейном, – усомнился Мозгалевский.

– А вот здесь вы ошибаетесь, Владимир. Эйнштейна они оставили для лохов и богоборцев. Сами же взяли все разработки по эфиру под контроль военной отрасли. Теория эфира, заложенная Теслой и Ленардом, дает ключ к созданию самых невероятных технологий, начиная от энергетических установок на новых физических началах и заканчивая телепортацией и перемещением во времени.

Глаза Крука блестели, он размахивал руками, словно готовясь к той самой телепортации из своего гибельного заточения.

– Начинаю понимать, как ты здесь оказался, – больше сочувствия, чем усмешки прозвучало в устах Мозгалевского.

– Послушайте, эфир – это информационная среда, формирующая материю, – чеканил Крук. – Прошлое, настоящее и будущее – это информационные потоки, которые можно не только считывать, но и материализовывать. «Было», «есть» и «будет» находятся в одной временной плоскости. Хотя «временное» – это очень примитивное определение. Несколько лет назад ДАРПА, ну, то самое военное агентство США, о котором я вам рассказывал, выпустило сообщение, что технология путешествий во времени реальна, но тщательно охраняется спецслужбами, как вопрос национальной безопасности.

– Мне кажется, что я готов поверить уже во все, – Мозгалевский растер лицо руками.

– Во все поверить несложно, самое трудное поверить в Бога, поскольку для этого требуется беззаветное мужество и осознанное отречение от человеческой природы, которая существует лишь в нашем больном сознании. Кстати, за последний год американцы получили семьдесят секретных патентов, связанных с разработками Теслы…

Последние фразы ученого до Мозгалевского не долетели. Его воображение скользнуло в сонное забвение. Он уже не боялся ни ночных допросов Берии, ни его грядущей казни. Его не пугали ни тюрьма, ни дурка, ни смерть. Все это вдруг показалось фальшивым и надоевшим. Он отрешенно глядел вглубь себя, наблюдая, как догорает свеча, и ожидал рассвета, в который осталось лишь поверить.

На следующее утро после уколов и завтрака в камеру в сопровождении двух санитаров вошел солидный господин в белом халате. Голову его покрывала бесформенная плешь, которую он украсил остатками волос, липкими крашеными прядями разложенных на блестящей лысине. Золотые очки с маленькими стеклышками сидели на кончике носа. Он смотрел поверх них едкими глазками, раздраженно пожирающими все кругом. Сам он был сухопар, но пальчики имел короткие и толстые.

– Жалобы, просьбы? – скучающе процедил господин, рассматривая заусеницы на левой руке.

– Здравствуйте, – Крук сделал робкий шаг навстречу делегации. – Вы, наверное, представитель руководства больницы?

– Заместитель главного врача. – Господин наконец отвлекся от своих кутикул и без интереса взглянул на Крука.

– Я почему-то так и подумал. У меня к вам огромная просьба. Я подготовил письмо на имя президента, оно достаточно объемное и, самое главное, совершенно секретное, поскольку…

– Хорошо, отправим, – господин небрежно забрал из рук физика несколько десятков страниц, испещренных карандашом.

– А как я смогу? – Крук попытался заручиться гарантиями.

– В установленные законом сроки, – мужчина споткнулся о слово, прищурился, перебирая в голове возможные варианты, затем махнул рукой и вышел из камеры.

– Что это? – с удивлением спросил Мозгалевский, раздосадованный, что не успел прояснить свою судьбу. – Где ты хранил эти бумаги?

– Это мой последний шанс. Все, что я вам рассказывал, более детально изложено в этом письме. Кроме того, я прошу сохранить мои труды, изъятые при обыске. Даже если меня не оправдают, эта работа не должна погибнуть. Зачем я тогда жил?

– Блажен, кто верует, тепло ему на свете, – вздохнул Мозгалевский, заваливаясь на шконку.

Ближе к обеду дверь отворилась и на пороге замаячили санитары.

– На уколы. Только Мозгалевский.

– А я? – привстал с кровати Крук.

– Потом.

– Что-то случилось? – Владимир с опаской потянулся к выходу.

– Вопросы не задаем, – механически прочеканил сотрудник.

– Владимир, – окликнул сокамерника Крук, – если мы больше с вами не увидимся, пожалуйста, найдите мою младшую дочь. Ее зовут Верой. Вера Крук, ей пятнадцать. Скажите ей, что я не шпион, что честно служил науке и Родине. Вам она поверит, обязательно поверит, – в глазах у физика стояли слезы.

– Не кисни, Петя. Все будет хорошо. Сам все ей объяснишь. Я ведь сейчас вернусь.

– Передайте ей, пожалуйста, что я очень ее люблю. – Крук словно не слышал Владимира. – Очень вас прошу!

Мозгалевский махнул рукой и вышел на продол.

Когда он вернулся, камера пустовала. Не было даже матраца, на котором спал Крук. Лишь под шконкой валялся огрызок его карандаша. Владимир постучал в дверь, окошко открылось, замаячил вопрошающий взгляд.

– Где мой сосед? – Мозгалевский прильнул к двери.

Окошко молча захлопнулось.

Глава 47. Остановите страсти, и для вас остановится мир

Дни текли в муторном ознобе. Мозгалевский просил отвести его к Швачкину, связаться с адвокатом или хотя бы следователем, позвать врачей или любое говорящее лицо. Все тщетно. Три раза в день уколы и два раза сортир. Он заикнулся о прогулке, но охранник отрезал, что это невозможно в связи с ремонтом двориков. В книгах отказали без объяснения причин. Он попытался сосредоточиться на воспоминаниях, но те были настолько ничтожны, одинаковы, больше гадливы, чем порочны, что мысли вновь соскальзывали в пустоту, замкнутую зеленым бетоном. Мозгалевскому вдруг подумалось, что ад подобен этому месту, где сознание покоится в пустоте, где ничего не происходит, а ты не можешь ничего сделать и ни на что повлиять. Вот что есть томление духа, вот что страшнее мучений и казней. Мозгалевский достал огрызок карандаша, оставшийся от Крука, и нацарапал на стене крестик. Ему вдруг стало немного спокойнее и теплее. Он перекрестился, попытавшись прошептать «Отче наш». Раза с четвертого у него получилось. Он испугался забыть молитву и нацарапал ее рядом с крестиком.

Владимир с благоговейным восхищением смотрел на свои граффити. Он даже не мог вспомнить, когда еще испытывал похожую гордость за свой труд. Мозгалевский зашептал молитву, затем еще раз и еще, переходя в полный голос, почти в крик. Пустота отступала, сердце наполнялось живительной радостью. Он рыдал и молился, наблюдая за собой из-под потолка камеры, и это не казалось ему странным. Так прошел час, а может быть, и два, пока обессиленный он не свалился на пол.

Владимир не очнулся, даже когда распахнулась дверь и недовольный визг потребовал его на выход.

– Куда? – сквозь забытье пролепетал Мозгалевский, поднимаясь с пола.

– Бог услышал твои молитвы, – заржал усатый выводной. – Главврач вызывает.

– Наконец-то, – облегченно вздохнул Мозгалевский, стряхивая дрему.

Приемная главврача находилась на одном этаже с кабинетом Швачкина. В тесном тамбуре сидела смазливая секретарша с разморенным взглядом и унитазного цвета зубами. Увидев Мозгалевского, она тут же сняла трубку и доложилась шефу.

– Следственно-арестованный пусть заходит, а остальные ждут в коридоре, – отчеканила секретарша, пропуская Мозгалевского в начальственный кабинет.

– Владимир Романович, добрый день, – из глубины огромной пустой залы поднялся маленький человечек в белом халате. – Проходите. Пожалуйста, присаживайтесь. Может быть, чай, кофе или коньячку в виде небольшого исключения?

– А ваш зам утверждал, что для нас алкоголь строго под запретом, – скептически заметил Мозгалевский.

– Николай Николаевич – ревностный блюститель правил. Но правила на то и правила, чтобы их иногда нарушать. К тому же, между нами говоря, Швачкин алкоголик, подшиваем его регулярно, не помогает – срыв за срывом. Вот он и боится даже на стакан смотреть. Сластолюбивая ленивая тварь наш Николай Николаевич. Видите, насколько я с вами откровенен, – хозяин кабинета плотоядными глазками ощупывал Мозгалевского.

– Можно вопрос? – Владимир хотел протянуть руку психиатру, но передумал и присел на ближайший стул.

– Конечно. Любой. Вам можно все. И, честно говоря, мне приятно с вами пообщаться как с человеком неординарным и вполне вменяемым, – то ли искренне, то ли с издевкой произнес главврач.

– Какое-то время я находился в одной камере…

– Палате, мой дорогой, палате, – по-отечески улыбнулся доктор.

– Пусть будет в палате. В палате с Петром Круком.

– О, вам больше не стоит об этом волноваться, – сладкоречиво взвился профессор. – Обещаю, что вы его никогда не увидите. Это оплошность персонала, который, не согласовав со мной, поместил вас вместе с человеком, представлявшим угрозу и для окружающих, и для себя. Хорошо, что вовремя спохватились и мы его забрали.

– Наоборот, я хотел бы просить оставить нас вместе, – робко возразил Мозгалевский. – Хороший, интеллигентный человек.

– Владимир Романович, сразу видно, что вы очень доверчивый и, простите, в людях разбираетесь так себе. Плохой человек предсказуем в расчете и жадности, а хороший, следуя сочиненным им самим праведным установкам, меняющимся от заблуждения к заблуждению, таит в себе зверя, способного в любой момент перегрызть вам глотку. Кстати, в аду много хороших людей, – профессор ласково подмигнул Мозгалевскому.

– И все-таки я бы очень хотел.

– Боюсь, это невозможно. Во время беседы с психологом Крук схватил со стола ножницы и бросился на женщину. Когда она вырвалась и начала кричать, он воткнул себе ножницы в сонную артерию. Смерть наступила мгновенно. Спасти его не удалось. Реактивный психоз. Такое бывает. Если бы приступ случился в камере, вряд ли бы наша встреча состоялась. Владимир Романович, не стоит принимать все близко к сердцу. То, что уже случилось, никто изменить не в силах, а то, что должно случиться, предотвратить невозможно. Зачем же тогда переживать.

– И что дальше? – в оцепенении выдавил Мозгалевский.

– У вас диссоциативное расстройство личности, что типично для острой шизофрении. Оно может проявляться в силу наследственности, глубокого стресса, вследствие злоупотребления психоактивными веществами или же неконтролируемых опытов с подсознанием. В последнем случае это защитная реакция психики. Расщепляясь на несколько личностей, сознание дробит на части травму, с которой одна личность не смогла бы справиться. Поэтому, как видите, мы объективно предпринимаем все меры, чтобы вы остались у нас, а не закончили свой век среди чудовищ острова Огненный.

– Честно говоря, мне уже все равно, – равнодушно изрек Мозгалевский.

– Ваше безразличие к своей судьбе всего лишь результат правильно назначенной терапии. Я бы увеличил дозу препаратов, чтобы вы и дальше оставались совершенно спокойны.

– Я бы просил вас этого не делать, а разрешить мне пообщаться со священником. – Мозгалевский смог наконец оторвать глаза от сплетенных рук, взглянуть на профессора, пытаясь разобрать его черты.

Тот был небольшого росточка, в годах. Дряблая старческая физиономия контрастировала с цепким пронзительным взглядом, источающим неисчерпаемую энергию и юношеский блеск. Седые короткостриженые волосы на смуглой расплывающейся оспинными паутинками коже добавляли профессору мраморного благородства. Он двигался мягко, почти воздушно, и даже его требовательная речь окутывала собеседника обаянием и властным отцовским беспрекословием.

– Священника? – удивленно переспросил профессор, словно споткнувшись.

– Да, – горячо откликнулся Мозгалевский. – Я бы хотел исповедаться и причаститься.

– Знаете, а ведь это прелюбопытно. Прелюбопытнейше, дорогой Владимир Романович! Для нашего заведения подобное пожелание – большая редкость. Бог есть раскаянье, а раскаянье – условная оценка содеянного. Наши пациенты не способны оценивать свои действия, иначе они все бы гнили в тюрьме, а не давили больничные койки на усиленном пайке. Но вы понимаете, что подобными просьбами губите себя?

– Это вы так считаете, – получилось резче, чем хотел сказать Мозгалевский, но поправляться он не захотел. – Это мой осознанный выбор.

– Тогда позвольте полюбопытствовать, в чьих грехах вы собираетесь каяться – Владимира Романовича или Лаврентия Павловича, а может, того и другого?

Мозгалевский вздрогнул, оторопело уставился на профессора.

– Я вынужден отказать, – ровным голосом продолжил профессор. – Ибо твоя вера всего лишь лицемерие и прогрессирующая болезнь. Как ты можешь верить в Бога, совершив перед ним самые великие грехи. Дорогой друг, верующие не убивают женщин под наркотиками. Ты возжелал всесилия через деньги и знание, восхотел уподобиться Богу. Ты был непреклонен, но абсолютно слаб.

– Я узнал тебя! – охваченный дрожью, зашептал Мозгалевский. – Я видел тебя во сне, в Збарском.

– Я же говорил, что мы обязательно встретимся, – змеиная улыбка замерла на физиономии профессора.

– Ты – черт! Я понял, я все понял, – в припадке давился смехом Мозгалевский. – Дьявол! Дьявол! – он стал суетно креститься.

– Дорогой мой, если вы когда-нибудь найдете дьявола, значит, вы не того искали, – омерзительно облизнулся профессор, изображая высшее удовольствие. – Но что есть черт с точки зрения метафизики? Всего лишь черта, где заканчивается организм и начинается душа. Бороться с дьяволом – бороться с человеческой природой, бороться с самим собой. Ради чего? Ради какой-то души, о которой так много говорят, но которую никто не видел?

– Я знаю, что… – попытался возразить Мозгалевский, но тут же был одернут.

– Теперь ты знаешь все, но при этом не в силах ничего понять, ибо твоя воля скована страхом смерти. Все, что ты познал, бессмысленно, если ты не убил в себе страх. А пока в самом тупом дегенерате больше силы мира, чем в тебе.

– Будь ты проклят, – шевелил бескровными губами Мозгалевский.

– Оставьте все эти суеверия, любезный. Честно говоря, я вправе был рассчитывать на благодарность, – ехидным смехом затрясся профессор. – Я открыл перед тобой всю глубину истинного знания, непостижимую самыми великими умами с начала веков. Я был всегда рядом и являлся, стоило лишь тебе пожелать. Я мог бы уничтожить тебя в любую минуту, ибо, переступив порог Мавзолея, ты предал себя моей воле, оставив себе страх и отчаянье. И вот, когда тебе осталось сделать всего один-единственный шаг…

– Шаг? Куда? – словно одурманенный, Мозгалевский робко взглянул на профессора.

– Стать рядом со мной. Обрести власть над миром, временем и пространством. Стереть закабаляющую разум грань между жизнью и смертью, между сном и явью. И тогда не будет ничего невозможного. Не будет мучений, не будет материи, будет лишь дух, сила и свобода.

– И что я должен сделать? Что?! – Мозгалевский вжал голову в плечи, пытаясь укрыться от обжигающего взгляда профессора.

– Убить страх! Убить заблуждения! Убить сомнения! Убить себя!

Глава 48. Слезы – это слова, которые слышит Бог

Мозгалевский очнулся в камере. Голова гудела, сердце сковывала дикая тоска. Он разжал левую руку, на ладони поблескивало старое советское лезвие «Нева». Владимир подошел к окну, пытаясь выхватить аромат засохшей апельсиновой цедры, но ощутил лишь тяжелый запах пыли. Крепко сжав большим и указательным пальцами бритву, он аккуратно приложил ее к сонной артерии, стальная пластина прилипла к шее, обсыпанной капельками пота. Мозгалевский глубоко вздохнул, проигрывая в голове роковое движение руки, вспомнил мать, представил Алену, вспомнил бабушкин сад на берегу Енисея, в котором прошло его летнее детство.

Загрохотала дверь, и ошарашенный Мозгалевский инстинктивно отдернул руку, спрятав лезвие между пальцами.

– На прогулку, – скомандовал выводной.

Прогулочный дворик представлял собой бетонный колодец высотой в три человеческих роста. Сквозь трещины в стене виднелись арматурные жилы, а по периметру нависали клубы колючей проволоки. Посередине дворика возвышался старый разлапистый дуб. Дерево было опилено, обито железным листом и обмотано колючкой. Мозгалевский подошел к дубу, словно здороваясь, прикоснулся к металлическому стволу.

– Аккуратнее, он чужих не любит, – раздался голос в левом от двери углу.

Мозгалевский вздрогнул и обернулся. На корточках, закидывая в чистую высь глаза, сидел арестант, в котором Владимир узнал своего попутчика Васю Воскреса.

– Курить есть? – вор подошел к Мозгалевскому.

– Нет, – Владимир растерянно мотнул головой.

– Жаль, – вор развернулся и постучал в дверь.

– Чего тебе? – раздалось снаружи.

– Старшой, дай сигарету! – требовательно закричал Воскрес.

– Не положено, – проскрипело за дверью.

– Курить дай! – заорал вор. – Тебя мать родила или пидор на этапе вытужил?

Вместо ответа окошечко открылось и тут же захлопнулось. Последовавшие удары в дверь не возымели ни малейшего действия.

– Скоты! – резко успокоившись, вор плюнул под ноги и вернулся к дубу. – А я тебя вспомнил, – всматриваясь в Мозгалевского, проговорил Воскрес. – Мы вместе сюда ехали. Замазурил ты кого-то.

– Было дело, – отрешенно вздохнул Мозгалевский.

– Я когда здесь гуляю, тоже всегда с ним здороваюсь. Ему ведь лет двести. А мне его жалко, мы уедем, а он останется.

– Зачем его колючкой обмотали?

– Чтобы зэки на небо не сбежали, – хмыкнул вор.

– На небо? – переспросил Мозгалевский.

– Они могут, они же психи. Я смотрю, и ты собрался, – Воскрес подмигнул арестанту.

Мозгалевский сжал лезвие, почувствовал боль и тягучую липкость.

– Напомни, как тебя звать? – вор снова присел на корточки, с лукавством взглянув на собеседника.

– Владимир, – ответил тот, почувствовав некий подвох в голосе арестанта.

– А ты, Вова, совсем и не изменился. Я ведь тебя еще в автозаке узнал.

– Мы разве знакомы? – растерянно пробормотал Мозгалевский, без толку копошась в памяти.

– Забыл ты двадцать третью школу и наш 11 «А»? – расплылся улыбкой вор. – Вова, Вова…

– Как это может быть? Ведь столько лет. – Мозгалевский не мог поверить своим глазам: перед ним сидел его некогда лучший друг, взявший на себя то злополучное убийство на школьном дворе.

– Много лет, Володя, очень много, – вздохнул вор. – Мне же тогда пятерку малолетки выписали.

– Но отец обещал, что поможет.

– Да ты сам посуди, кому я тогда был нужен. Батя тебя успокаивал, а ты и успокоился. Тебя ждала Москва, радужные перспективы, МГИМО, карьера, сладостное будущее.

– Если бы я знал, – Мозгалевский проглотил комок.

– Мы знаем то, что хотим знать. Ты не думай, я тебя не упрекаю. Если бы я сам не захотел, то никогда бы не взял на себя твою бакланку. Я благодарен Господу за этот путь и, даже будь моя воля, не поменял бы ничего в своей судьбе.

– Но почему ты потом не связался со мной, не попросил?!

– «Даров не принимай, ибо дары слепыми делают зрячих и искажают слова правды», сказано в Писании. Да и, честно говоря, некогда было. В лагере меня сначала загрузили смотрящим за малолеткой, а когда подняли на взросляк, там уже движения пошли в полный рост. Сел на блатную педаль. В конце срока поломал одного активиста, и местный суд мне еще пятерку докинул. Когда вышел, пацаны потянули в Сургут. Крышевали теневую нефтянку, заправки, «самовары»^[19], базы с ГСМкой. А как с чеченцами за сферы влияния воевать начали, так сделали ко мне подход и шапку воровскую надели. Дальше, по ментовской традиции, накидали мне еще пару сроков на одиннадцать лет в общей сложности. Сейчас на четвертую ходку иду, если пятнадцать лет дадут, считай, легко отделался. Но слава Богу за все! Не окажись я здесь, точно убили бы. А так, дети растут, семьи в порядке, остальное – суета.

– Сколько детей? – с завистью спросил Мозгалевский.

– Четверо, правда, все от разных матерей. Но пусть лучше так, чем никак. Я когда первый раз в тюрьму попал, больше всего боялся остаться без детей. Думал, родился бы кто-нибудь, а там и помирать не страшно. А как пошли наследники, словно второе дыхание открылось. И понял я, что в жизни будет все так, как ты захочешь, стоит только правильно попросить.

– У кого просить-то? – обреченно вздохнул Мозгалевский.

– Кто как, а я у Бога прошу. С ним ничего не страшно. Ведь истинная молитва та, которая делает тебя сильнее смерти, побеждает страх и ужас смерти. А если ты не умеешь молиться, то научись плакать. Слезы – это слова, которые слышит Бог. Я ведь знаю, что тебя тревожит. – Вор подошел к Мозгалевскому и взял его руку, сочащуюся кровью.

– Это вряд ли, – выдавил Владимир, но все же, уступив Воскресу, раскрыл ладонь.

– В детстве меня батя часто брал с собою на рыбалку. Как-то мы поплыли в ночь на лодке. Пошла волна, лодку перевернуло. Я хорошо плавал, да и были мы недалеко от берега. Но, оказавшись под водой, я не знал, куда плыть, вниз или вверх, ибо не знал – где небо, а где дно. Представляешь, как это нелепо? Вроде очевидно, но кругом вода, мрак и ты не ведаешь, где спасение. В тот миг мне показалось, что сошел с ума и надежды нет и я навсегда заблудился между небом и черной бездной. И в этот миг вся моя жизнь пронеслась перед глазами, но не прошлая, а будущая. Я увидел тебя, тюрьму, своих детей. И тогда я взмолился Богу дать мне эту жизнь, полную испытаний, трагедий и счастья. И волна вынесла меня на берег. Ты заблудился между сном и явью, а теперь решил убить себя, – вор с родительской укоризной покачал головой.

– Но откуда ты знаешь? Тебе профессор рассказал? – просопел Мозгалевский, вытаращив глаза на Воскреса.

– Лучше видеть глазами, нежели бродить душою. Задай вопрос, и будет дан ответ, попроси, и будет дано спасение. – Воскрес пронзил Владимира испытывающим взглядом. – Ты хотел покончить с собой, но увидел свет, в котором ответы и спасение.

– Но почему ты?

– Хочешь спросить, почему перед тобой не ангел в фаворском сиянии или не патриарх в пасхальном облачении, а преступник перед людьми и Богом? – усмехнулся Воскрес.

– Я не то хотел сказать, – пролепетал Мозгалевский. – Я думал, мне казалось…

– Истина открывается тому, кто слышит, а не тому, кто ее глаголет. Да и не забывай, что за Христом в рай первый пошел не поп, а разбойник.

– Но почему они меня не уничтожили? Зачем им мое самоубийство?

– Видишь ли, Володя, все сущее, все здешнее, всю условную реальность формирует наша воля. Насильственная гибель или смерть от естественных причин всего лишь перенаправляет твой духовный поток, волю, энергию и знание в иную реальность. При этом душа не повреждается, как и не повреждается божественная система. Знаешь, как ломают матерых уголовников? На зоне любого из них могут убить, искалечить, опустить по беспределу. Но это не сломает их волю, наоборот, породит определенные последствия, жертвами которых станут сами убийцы и истязатели. Поэтому человека психологически подводят к тому, чтобы он сам отрекся от воровского статуса или упал на тряпку, но сделал это добровольно, свободно избрав свою судьбу. Только отрекшись от своей правды он попадает под власть хозяина и мусоров. Когда человек убивает себя, он убивает душу, словно стирая файл в информационной системе, окончательно сдаваясь дьяволу и погружаясь в ту адскую пустоту, дыхание которой ты уже испытал.

– И что со мной будет?

– То, что всем сердцем захочешь и к чему готов искренне.

Глава 49. Реки воды живой

Бледное солнце сквозь зыбучий тюль наполняло комнату вялым светом. На столе горела лампа, мерцал монитор с незаконченным текстом, стояла потресканная кружка с засохшей кофейной гущей на дне. Раздраженно дребезжал городской телефон. Мозгалевский приподнял тяжелые веки, пытаясь осознать реальность.

– Слушаю, – лениво сопротивляясь сну, Владимир снял трубку.

– Привет, – раздалось деловито, чеканно, женственно. – Шеф просил уточнить, когда будет готов материал.

– Материал? – тупо переспросил Мозгалевский, осоловело вглядываясь в экран компьютера. – К вечеру закончу. Наверное.

– Вов, к вечеру это край. Надо как можно скорее. Все ждут. Ты шефа знаешь. Он уже на нас срывается. Вся редакция на ушах.

– Перезвоню. – Мозгалевский положил трубку, с хрустом покрутил затекшей шеей и поднялся из-за стола, за которым он и заснул.

Владимир прошел в маленькую кухоньку, налил из-под крана воды и жадно выпил. Снова загремел телефон.

– Але, Вова, – забился слабый радостный голос. – Почему-то сотовая связь у нас не работает.

– Алена? – встрепенулся Мозгалевский, что-то радостное припоминая.

– Милый, у нас родился мальчик. Четыре двести, представляешь, какой богатырь! Приезжай, пожалуйста, скорее. Мы очень тебя ждем.

– Аленушка, родная моя, уже лечу. – Комок подступил к горлу, слезы выступили на глазах. – Я тебя очень-очень люблю. Скоро буду.

– Целую. Только, пожалуйста, аккуратнее, видишь, что кругом творится.

Схватив телефон и документы, Мозгалевский выскочил из дома. Отыскав во дворе, густо заставленном машинами, старенький «Ниссан», Владимир, пофыркивая капризным дизелем, выехал на улицу.

Телефон показывал отсутствие сети, но Мозгалевский прекрасно помнил дорогу в роддом, куда накануне он отвез Алену. Была суббот, а и быстрее, чем через центр, дороги не найти. На всякий случай он проверил, на месте ли журналистское удостоверение, которое не раз выручало его в самых неожиданных ситуациях.

Мозгалевский робко обогнал колонну из нескольких бронетранспортеров и КамАЗов-автозаков, движущихся в сторону Садового кольца. Включил радио. На новостных каналах наперебой обсуждали события последних дней. Не прошло и недели, как «Новая газета» распространила сообщение о тяжелой болезни президента. Тут же поползли слухи о кончине вождя, пошли официальные опровержения, еще больше взбудоражившие общественное мнение. С телевизионных экранов зазвучали заявления лидеров парламентской оппозиции, что им удалось навестить Путина, найдя его в бодром здравии, и в ближайшее время он планирует вернуться к государственным делам. Масла в огонь гражданского недоверия плеснул Вашингтон, утверждая, что Трампу не удалось связаться по телефону с российским лидером. Однако через пару часов о состоявшемся разговоре с Владимиром Путиным заявили руководители Китая, Северной Кореи, Судана и Казахстана.

Председатель Китайской коммунистической партии утверждал, что с господином Путиным обсуждались детали совместных антитеррористических учений на территории Дальнего Востока, запланированных на ближайший срок. Неожиданно на федеральных каналах зазвенел министр обороны Шойгу с грозной отповедью Америке, что российский народ не допустит международных провокаций и попыток дестабилизировать политическую ситуацию. А Следственный комитет отрапортовал о новой сенсации – аресте четырехсот тонн кокаина в Морском порту Санкт-Петербурга. По обвинению в организации крупнейшего в стране наркотрафика были задержаны ряд высокопоставленных генералов ФСБ, а также заместитель секретаря Совета безопасности. Экстренно собравшийся координационный штаб оппозиции призвал граждан встать на защиту демократии и выйти на улицы. Десятки тысяч людей потянулись в центр столицы.

Вечером того же дня было совершено покушение на министра обороны. Правительственный кортеж атаковали гранатометами из окна борделя в доме на Кутузовском проспекте перед въездом в туннель. Головная машина ДПС сожжена, в лимузине министра погибли водитель и охранник, пострадал экипаж машины сопровождения. Однако сам руководитель военного ведомства, отделавшийся легкой контузией и царапинами, уже через час предстал перед телекамерами с героически посеченной физиономией и перебинтованной рукой. Шойгу заявил, что в стране происходит попытка государственного переворота, за которым стоят нефтяные олигархи и силовики. По горячим следам установлено, что к покушению может быть причастна группа офицеров Росгвардии, укрывшаяся в Лефортовских казармах, где базировался штаб Виктора Золотова.

Для наведения порядка в столицу введены армейские подразделения. Мотострелковые части блокировали центральную базу Росгвардии. Глава Следственного комитета подписал постановление о задержании лиц, причастных к теракту. Однако Генеральный прокурор это решение отменил, как незаконное и необоснованное. Толпы протестующих, перевалившие за триста тысяч, затягивали центральные улицы Москвы, вступая в локальные стычки с полицией. Эстафету манифестаций подхватили региональные центры. В целом народные выступления носили мирный характер, но в Нижнем Новгороде, Ставрополе, Новосибирске, Красноярске и Хабаровске предприняты попытки захвата краевых администраций, мэрий и управлений ФСБ, многие сотрудники которых спешно покинули рабочие места. Начальники УФСБ по Татарстану и Мордовии застрелились в служебных кабинетах. Шойгу потребовал немедленной отставки Генерального прокурора, директора ФСБ и командующего Росгвардией.

Мозгалевский переключился на радио «Россия-1», где неистовствовал главный отечественный пропагандист Владимир Петушанский:

– России нужен диктатор! Только он сможет сохранить целостность и независимость страны. Если бы империя в свое время не отвергла генерала Корнилова, то большевистского переворота удалось бы избежать. Единственный, кто сегодня может спасти Россию от развала и сползания в кровавый хаос, это военный, опирающийся на заслуженный авторитет, безусловную поддержку армии и народа.

– Как вы расцениваете недавнее заявление руководства Росгвардии, что внутренние войска не станут участвовать в пресечении несанкционированных митингов, поскольку это нарушает конституционные права граждан?

– Подобные заявления преступны. Господин Золотов должен быть немедленно отстранен от занимаемой должности и предан военно-полевому суду, – заливался соловьем Петушанский.

– Но у нас нет военно-полевых судов.

– Именно поэтому они должные быть немедленно введены на всей территории Российской Федерации, если мы хотим избавить страну от измены и лжи. К сожалению, некоторые силовики, отвечающие за государственную безопасность, становятся безвольными игрушками в руках похабной толпы.

– Мы сейчас прервемся на новости, а после продолжим нашу беседу, – ведущая прервала неистового Петушанского, обратившись к последним событиям. – Два часа назад при взлете с аэродрома «Внуково-3» сбит частный самолет. Пассажиры и все члены экипажа погибли. Информация о том, кто именно находился на борту, не разглашается. Ответственность за теракт взяла на себя ранее неизвестная «Русская революционная армия». Как пояснили в Следственном комитете, самолет был сбит при помощи ПЗРК «Верба», который находится на вооружение ГРУ. Сегодня рано утром совершено покушение на главу Чеченской Республики Рамзана Кадырова. В городе введен комендантский час, проводятся розыскные мероприятия. Сообщается, что господин Кадыров доставлен на лечение в Объединенные Арабские Эмираты. Переходим к следующей новости. Здания краевой администрации и управления ФСБ в Хабаровске, накануне захваченные экстремистами, деблокированы силами китайского спецназа, находящегося на территории Дальнего Востока в рамках совместных учений. В ходе боевых столкновений с группами протестующих погибло тридцать два человека. Министр обороны Сергей Шойгу положительно оценил сотрудничество с китайскими коллегами, направленное на стабилизацию ситуации в стране. По сообщениям местных информационных агентств, в аэропорты Владивостока, Хабаровска и Красноярска прибыло двадцать тысяч бойцов китайской Народной армии, имеющих опыт проведения антитеррористических операций. Секретарь Совета безопасности РФ выступил с заявлением о недопустимости вмешательства Китая во внутренние дела нашей страны. По мнению господина Патрушева, подобные силовые операции могут рассматриваться как акт агрессии против государственного суверенитета. Однако председатель Государственной Думы господин Володин заявил, что позиция Патрушева является сугубо личным мнением чиновника и в нижнюю палату парламента уже внесен проект закона о военном китайско-российском сотрудничестве, предусматривающий особые полномочия спецподразделений Поднебесной на территории Российской Федерации. – Ведущая откашлялась и продолжила: – В промзоне в районе метро «Парк Победы» обнаружено кустарное производство бутылок с зажигательной смесью. Изъято сто пятьдесят ящиков «коктейлей Молотова», а также листовки националистического характера. Как пояснили правоохранители, речь идет об активизации террористических банд, целью которых является свержение конституционного строя. На субботу назначено экстренное заседание парламента с участием руководителей силовых ведомств, на котором должен быть утвержден пакет мер, направленных на наведение порядка в стране, планируется рассмотреть вопрос об ограничении въезда в Москву и Санкт-Петербург, введение чрезвычайного положения, военно-полевых судов, расширение полномочий СК и полиции, частичной блокировки интернета и отдельных GSM-частот, а также об упрощенном порядке запрета средств массовой информации.

Еще одна срочная новость. Следственный комитет назвал имя предполагаемого организатора покушения на министра обороны. Речь идет о генерале ФСБ Викторе Красноперове. Однако официальный представитель Лубянки назвал появившуюся информацию вбросом, заявив, что у них нет такого генерала.

Украина активизировала военные действия на Донбассе, выдвинув властям самопровозглашенных республик ультиматум о сложении оружия в течение двух суток. МИД РФ прогнозирует гуманитарную катастрофу в случае оккупации украинскими войсками территорий Донецкой и Луганской народных республик.

С пометкой «молния» прямо сейчас сообщается о поджоге электроподстанции телецентра Останкино, в результате которого возникли перебои вещания центральных каналов. Как пояснили в МЧС, в ближайшее время пожар будет ликвидирован. К телецентру переброшены дополнительные силы, задача которых рассеять бунтующую толпу, не превышающую пяти тысяч человек.

Напряженной продолжает оставаться ситуация в районе Старой площади, где экстремистам удалось прорваться в здание Администрации Президента, однако уже спустя час нападавшие были отброшены, контроль над зданием восстановлен.

В срочном порядке в столицу продолжают прибывать армейские подразделения из соседних регионов, которые в кратчайшие сроки должны восстановить порядок в Москве.

А мы возвращаемся в студию, где с нами на линии остается Владимир Петушанский.

– Знаете, происходящие события мне напоминают дни тяжелых испытаний 41 года, когда фашисты стояли под Москвой, когда люмпены толпами приветствовали Гитлера, припоминая большевикам накопившиеся обиды. И если бы Сталин решил поиграть в демократию, либеральничая со всеми недовольными и несогласными, Россия была бы стерта с лица земли. Кто сегодня выходит на улицы? Завистливая тварь, лузеры, не желающие трудиться и платить по счетам. И если законная власть не найдет в себе воли раздавить всю эту мразь танками, то уже завтра свои знамена развернут националисты и мы получим даже не Украину, мы получим новый Третий рейх. Поэтому…

Мозгалевский переключил волну, и колонки засопели гнусавым джазом. Он свернул на Садовое, тут же упершись в разрывающуюся клаксонами пробку. Слева в районе Маросейки раздавались автоматные очереди и тянулся бледный дым пожаров. Под колеса Мозгалевского бросились двое – моложавый мужчина и кутавшаяся в кашемировое пальто девушка.

– Пожалуйста, вывезите нас отсюда. Любые деньги, – задребезжал мужчина в приоткрытое окно мозгалевского «Ниссана».

Владимир растерянно кивнул головой, и странная парочка полезла на заднее сиденье.

– Нам во Внуково, – визгливо запричитала девушка. – Тебе хорошо заплатят. Миша, дай ему денег.

Мужчина полез в карман, бросив на переднее кресло горсть смятых стодолларовых купюр.

– Я могу только до роддома на Ленинском, – уязвленной гордостью поморщился Мозгалевский, с брезгливой жадностью взглянув на деньги.

– Пойдет, это по пути, главное, чтоб подальше отсюда.

– Что случилось? – с любопытством бросил Мозгалевский, рассматривая в зеркале свалившихся на голову пассажиров.

– Эти черти громят все дорогие тачки. Нас окружили перед красным светофором, порезали колеса, стали качать и бить окна. Я думал, все, хана.

– Это ужасно, – в немом рыдании затряслась девушка.

– Как же вам удалось выбраться? – Мозгалевский наконец тронулся с места в зашевелившимся потоке.

– Повезло, – выдохнул пассажир. – Как же нам повезло. Прямо Господь отвел. По ходу не зря я афонские монастыри грел. Прямо за нами остановился бронированный «Майбах» с «Крузаком» сопровождения. Толпа с улюлюканьем переключилась на них. Охранники-идиоты повыскакивали из джипа с автоматами, им головы сразу и проломили. А «Майбах» бензином облили и подожгли. А мы под шумок свалили.

– Боже, как это страшно. Там же все задохнулись. Хорошо, что мы без охраны были, – заскулила девушка, брезгливо оглядывая салон. – На этой помойке нас вряд ли кто-то остановит. Кошмар какой-то.

– Ты бы лучше цацки сняла, дура. А то оторвут вместе с ушами, – раздраженно прикрикнул пассажир на спутницу. – И помады свои с рожи вытри, чтобы не изнасиловали по дороге. Хотя тебе не впервой.

– Какой же ты подонок! – Девушка замахнулась на него открытой ладонью, но господин ловко перехватил руку.

– Не мороси, Викуля, бордели-то приличные, чай, позакрывают. Придется тебе за чипсы блогеров ублажать. Вернешься туда, откуда я тебя вытащил, – заскрипел господин, доставая из кармана узкую фляжку. – Хоть утешиться есть чем. Да не скули ты, и без тебя тошно. На, выпей лучше.

– Да пошел ты, кретин отмороженный, – оттолкнула фляжку девушка, размазывая по щекам слезы.

– Как хочешь, – пожал плечами господин, переключившись на Мозгалевского. – Слышь, уважаемый, коньячку выпьешь?

– За рулем, – отмахнулся Владимир.

– Ну, ты даешь, – рассыпался смехом мужчина. – Страна летит в тартарары, а ты пить ссышь. Нация терпил. Звать-то тебя как?

– Владимир, – сквозь зубы процедил Мозгалевский.

– Михаил, – господин протянул вялую кисть. – Ты не обижайся, Вов. Ничего личного. Ты думаешь, что это власть виновата, мол, воровали и куражились. А вот хрен угадал. Это все вы своим скотским терпением и трусливым раболепством развратили чиновников и мусоров. Это благодаря вам они возомнили себя богами. Вы сами встали в стойло, надели хомут и радостно ржали плетям и шпорам. Вы за ручку вели своих детей в военкоматы, откуда их отправляли на убой за чужую нефть и бабки в страны, о которых вы даже не слыхали. Они схарчили родителей, но подавились детьми.

– Сбавь обороты, а то на метро поедешь, – огрызнулся Владимир, прибавив музыку.

– Дерзкий. Уважаю. – Михаил похлопал Мозгалевского по плечу, пристально всматриваясь в зеркало. – Слушай, а мы раньше не встречались? Лицо как бы знакомое.

– Вряд ли, – усмехнулся Мозгалевский, – если только в прошлой жизни.

– Мы все уже прошлое – тухлая эмиграция в благодарной Африке.

– Какая Африка?! – белугой заголосила девушка. – Ты же говорил про Швейцарию!

– Надо сначала до аэропорта добраться. Может, и в Швейцарию, если очень повезет. Да какая, к черту, разница!? Кто нас там ждет? Кто мы там? Всего лишь исковерканные имена на английский манер. Если ты беден, то презираем и ненавидим за то, что живешь на их пособие. Если богат, то презираем и ненавидим за то, что преступник и вор.

– Надо было знать меру, – злорадно выдавил Мозгалевский.

– Вася, я тебя умоляю. Какая мера? Это животное берет все, что потребно, а человек – все, что позволительно.

Владимир переключил радио, и в колонках захлюпало «Эхо Москвы».

– Станислав Александрович, возвращаясь к первому нашему вопросу, все-таки Путин жив? – протараторила ведущая, словно боясь не успеть.

– Ну, во-первых, это уже совершенно не важно. Последние десять лет страной управлял «коллективный Путин», так называемое «Политбюро-2». Владимир Владимирович являлся лишь названием государственного курса, которое никаким образом не отражало и не определяло характер правящего режима, как указание на листья коки в бренде «Кока-кола». Ведь стоит только поменять название газировки, компания с капитализацией в двести миллиардов долларов вмиг превратится в банкрота. Умер ли он еще пять лет назад, жив ли, наслаждаясь старостью в обществе гражданина Голландии, об этом романе слухи ходят достаточно давно, уже не важно. Важно другое. Прямо сейчас на наших глазах тот всеми нами обожаемый и ненавидимый «коллективный Путин» начинает пожирать самого себя. Система сдержек и противовесов окончательно сломалась, и те, кому все эти годы удавалось власть делить, начали за нее бороться. И причина тому вовсе не смерть Путина, если, конечно, таковая имеет место быть, поскольку двойников вождя всегда хватало, и они бы еще лет десять перерезали ленточки, глаголили благоглупости и рассказывали сальные анекдоты.

– Срочные сообщения приходят с лент информагентств, – перебила политолога ведущая. – По Москве прокатилась волна вооруженных ограблений отделений банков и ювелирных бутиков. Нападения носят как характер погромов, так и спланированных налетов людей в камуфляжной форме, вооруженных автоматическим оружием. Громят также продуктовые склады и магазины, многие накануне были закрыты в связи с обвалом отечественной валюты. Сегодня американский доллар торгуется на отметке 473 рубля. Буквально час назад патриарх Кирилл встретился с министром обороны. Как сообщается, Святейший благословил господина Шойгу, призвав армию не допустить кровавого шабаша в Москве. Назначенный на субботу экстренный созыв парламента, на котором должен быть принят пакет неотложных мер по наведению порядка в стране, может не состояться, поскольку большинство депутатов находятся за границей на отдыхе или в командировках. Председатель правительства выступил с заявлением о необходимости установления мира и проработке вопроса о созыве конституционного собрания. Однако эксперты оценивают подобное заявление как запоздавшее минимум на неделю и уже не способное каким-либо образом повлиять на дальнейшее развитие событий. Сообщается о столкновениях в столице с использованием тяжелого вооружения. Отдельные армейские подразделения отказываются применять силу в отношении митингующих.

– Да выруби ты эту шарманку, – прикрикнул пассажир, выливая в себя остатки фляжки. – К черту этих умников. Который час?

– Вечность, – сухо ответил Мозгалевский.

– Что ты сказал? – переспросил Михаил.

– Время молиться Богу и держать порох сухим.

– Знаешь, Вика, я, пожалуй, останусь, – господин откинулся на сиденье.

– Ты спятил?! – взвизгнула девушка, схватив за рукав спутника.

– Убивать я умею, отнимать люблю. Всякая революционная власть меня с руками оторвет. Вова не даст соврать, – раздухаренный алкоголем пассажир вновь похлопал по плечу журналиста.

– Если к стенке не поставят, – буркнул Мозгалевский, пропуская движущиеся навстречу армейские КамАЗы.

– Смерть, братан, это не пуля в затылок, смерть – это тоска и забвение.

– Миш, куда я без тебя? – расхныкалась девушка, прижимаясь к господину.

– Справишься, милая, – скривился тот, с досадой бросив под ноги пустую фляжку.

– Дай мне денюжку на дорогу, – Вика сквозь слезы заискивающе посмотрела на господина.

– На, – Михаил протянул банковскую карту. – Пароль знаешь.

– Ты издеваешься! – возмутилась Вика. – Карты все отключили.

– Забыл совсем, дорогая, – заржал мужик, роясь в карманах, доставая банкноты. – Вот, часы еще возьми, хватит из России выбраться. А дальше сама.

Девушка аккуратно сложила деньги, засунув их за пазуху, мельком оценила часы, спрятав в карман пальто. Они еще долго спорили, ругались. Вика плакала, умоляла господина одуматься. Сошли возле стоянки такси, вокруг которой кишела разношерстная толпа. Кто-то кричал, кто-то рыдал, кого-то били. Тут же рядом раздавали листовки, несколько парней с пылающими глазами из-под замотанных шарфов переворачивали машину ДПС. Тянуло едкой вонью горевших покрышек, чем-то злым и великим обволакивая лица прохожих.

Вокруг Мозгалевского рушился мир, который он ненавидел, но без которого себя не представлял. Стремительным густым ливнем смывалась вековая грязь лжи, лицемерия и подлости. Ледяным градом сокрушалось еще вчера казавшееся незыблемым и вечным. В пучину великого катаклизма торжественно погружалась шестая часть суши с прилавками, племенами и больными душами. Но это не заботило Мозгалевского, мечтавшего лишь обнять Алену и прижать к груди сына. Будущее расцветало в сердце Мозгалевского простым и честным счастьем, дрожащей любовью – предвестницей новой, чистой жизни.

1

ГОН – гараж особого назначения.

2

Вождь мирового пролетариата долгое время щеголял на «Роллс-Ройсе» Николая II, и в начале двадцатых пересадил всю партийную элиту на эти автомобили. В страну, изводимую массовыми убийствами и голодом, по приказу Ленина было поставлено семьдесят три роскошных лимузина. Спустя десять лет «чопорных англичан» заменили на «брутальных американцев». В 1935 году Рузвельт подарил Сталину бронированный «Паккард 12», уникальный в своем роде. На нем Иосиф Виссарионович проездил двенадцать лет, пока в 1947 году не пересел на бронированный лимузин ЗИС-115, исполненный на базе «Паккарда 180». Броневик весил пять тонн, его тянули сто шестьдесят две лошадиные силы.

3

21 августа 1940 года Льва Троцкого на вилле в Мексике зарубил агент Судоплатова Рамон Меркадер. И хотя снадобья Майрановского не пригодились, Григория Моисеевича среди прочих представили к боевому ордену.

4

Рабоче-крестьянская Красная армия.

5

Популярная марка кубинских сигар.

6

Выпускавшийся на заводе им. Молотова лимузин, для номенклатурной прослойки уровня замминистров и первых секретарей обкомов.

7

Все чрезмерное – грех (Коран).

8

Зимой 2000 года во время контртеррористической операции прятавшихся в центре Грозного от артобстрелов 85-летнюю Чентиеву вместе с дочерью выволокут из подвала и расстреляют. Они ушли легко, за жизнь не цеплялись, накануне под бомбежкой погиб их единственный внук и сын.

9

Репрессии и прочие разочарования мимо Лизы прошли стороной, но в 87 лет ее раздавил автобус.

10

Свою карьеру Булганин начинал в ЧК, потом возглавил Госбанк, на войне преуспел в членах Государственного комитета обороны и в 1947 году назначен министром Вооруженных сил. Сталин опасался ставить во главе армейского ведомства авторитетного полководца, предпочтя видеть на этом посту серого функционера, которому присвоили звание маршала Советского Союза исключительно для того, чтобы мог красиво принимать парады. Со своей маршальской формой Булганин не расставался, чем вызывал презрительные насмешки фронтовиков. Николаю Александровичу, как и многим облеченным бутафорской властью, не чужды садистские наклонности. Его государственный характер был обезображен кровавой сластью чекистской юности, но теперь бил он только жену. В 1949 году Сталин убрал Булганина с поста министра, оставив за ним пост зампреда Совета Министров, но маршальскому костюму Николай Александрович оставался и дальше предан. В отличие от Берии и Хрущева, всегда с иголочки одетый Булганин имел благородный вид, страдал алкоголизмом и слабостью к балеринам Большого театра.

11

Бытует миф, что Сталин много читал. Сам вождь хвастался, что проглатывает по 500 страниц в день. Однако для этого понадобилось бы по 15–20 часов ежедневно. Кроме того, плотный график вождя, наполненный рабочими встречами и ночными возлияниями с соратниками, исключал регулярное чтение. В малой столовой Ближней дачи, где работал и ночевал Сталин, книги отсутствовали. В выступлениях и статьях отца народов цитаты из литературных произведений практически не встречаются. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что неуемная страсть вождя к чтению лишь очередная пропагандистская ложь.

12

Алексей Каплер – кинодраматург, соблазнил еще не закончившую школу Свету Сталину, за что и был репрессирован.

13

Несмотря на то, что Светлана была убеждена в причастности Лаврентия Павловича к убийству Кирова, данная версия весьма сомнительна, поскольку в 1934 году Берия не обладал возможностями для проведения подобной операции.

14

Заместитель начальника охраны Берии, полковник.

15

Владимир Малин – секретарь Сталина, назначенный после ареста Поскребышева, человек Маленкова.

16

Евангелие от Матфея. 10: 36–37.

17

Хрусталев Иван Васильевич – начальник личной охраны подразделения № 1 Первого отдела УО МГБ СССР.

18

Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений.

19

Нелегальный нефтеперерабатывающий завод.