Офелия

Офелия живет на ковчеге Анима; после того как она отказала двум женихам, ее заставляют выйти замуж за Торна, уроженца ковчега Полюс. Девушка обладает двумя волшебными свойствами: она может читать руками историю вещей и проходить сквозь зеркала. В детстве, во время первого такого путешествия, она застряла между двумя зеркалами, после чего стала донельзя неуклюжей, начала говорить тоненьким, еле слышным голоском и обнаружила редкостный талант навлекать на себя всяческие неприятности.

Маленькая хрупкая девушка скрывает свою застенчивость за очками с прямоугольными стеклами, цвет которых меняется в зависимости от ее настроения, и никогда не расстается со старым трехцветным шарфом, заразившимся от нее анимизмом. Родные укоряют Офелию за то, что она носит наглухо застегнутые старомодные платья и перчатки для чтения, расползающиеся на нитки, поскольку хозяйка нервно кусает их в минуты волнения, даром что они волшебные. Но ради того, чтобы ее не узнали на Вавилоне, Офелия без сожаления расстанется со своими роскошными темными кудрями, сменив их на короткие непокорные вихры, а также со своим пальто и шарфом, вместо которых наденет мундир роты предвестников в школе «Дружная Семья».

Под неприметной внешностью Офелии скрываются решительность и упорство в любых испытаниях. Поначалу беспомощная перед жестокими нравами Полюса, она отказывается подчиняться чужим замыслам, если это идет вразрез с ее чувством справедливости. Настойчивая и волевая, она больше двух лет разыскивала своего исчезнувшего мужа Торна и наконец, встретив его, призналась в любви и обрела в нем самого верного союзника. В стремлении разгадать сущность Бога и понять причину катастрофы, расколовшей мир на множество ковчегов, она становится всё бесстрашнее и изобретательнее.

Торн

Торн – суперинтендант Полюса – полная противоположность маленькой и добросердечной Офелии: это угрюмый и желчный великан с грубыми манерами. Он незаконнорожденный сын человека из клана Драконов и поэтому для всех чужой; только Беренильда, его тетка по отцу, оказывает ему покровительство. От своей матери, принадлежащей к Отверженным – клану Летописцев, впавшему в немилость при Дворе, – он унаследовал феноменальную память. Облик Торна под стать его характеру: он суров и холоден, как лед, покрывающий его родной ковчег, и, будучи убежденным мизантропом, не терпит беспорядка и верит только цифрам. Все свои действия он сверяет с карманными часами, с которыми никогда не расстается. Однако со временем проявляется его истинная суть – отвращение к насилию, яростное желание защитить дорогих ему людей и несгибаемое чувство долга. Он рассчитывает на свойство Офелии читать предметы и надеется, что с ее помощью раскроет тайну Книги Фарука – Духа Семьи Полюса. К несчастью, ситуация выходит из-под его контроля: чудовищный заговор, в который он нечаянно втягивает свою невесту и тетку, не раз ставит под угрозу жизни всех троих.

Решив больше никогда не вовлекать Офелию в свои дела, Торн исчезает, чтобы продолжать поиски Бога и той безжалостной силы, которая тайно управляет жизнью ковчегов. Когда он вновь объединяется с Офелией, каждый из них открывает в себе множество достоинств, словно их недостатки и слабости перестают существовать в глазах другого. Лицо и тело Торна изуродованы шрамами, но под грубой оболочкой скрываются блестящий ум и страстное желание защитить своих близких, принести добро в окружающий жестокий мир.

Арчибальд

Арчибальд – член клана Паутины, наделенный самыми разнообразными свойствами, основанными на врожденной телепатии. Он состоит в ранге посла Полюса, хотя никто не знает точно, в чём заключаются его обязанности, поскольку от посла ждут главным образом некоторого дипломатического чутья. Между тем ни наружностью, ни характером Арчибальд совершенно не соответствует своему высокому положению: неряшливый и беспечный бонвиван, он всегда говорит то, что думает, не заботясь о реакции собеседника. Как это ни парадоксально, в обществе его выходки вызывают у одних безмерное уважение, а у других глубокое презрение. Тем не менее окружающие всегда снисходительны к Арчибальду: ангельская красота, высокая придворная должность и почтительный страх, который внушает клан Паутины, – всё это поддерживает его престиж, хотя он непрерывно компрометирует себя.

За вызывающей бравадой Арчибальда скрываются живой ум и глубокая меланхолия. Внешне беспечный, Арчибальд на самом деле грозный политический стратег; он умело создает впечатление, что действует исключительно в корыстных интересах, хотя большинство его поступков позволяют Офелии, Беренильде и даже Торну выжить в противостоянии с врагами. После того как он был похищен прямо из посольской резиденции – замка Лунный Свет, который считался самым безопасным местом в Небограде, – Паутина разорвала с ним отношения. И Арчибальд, лишившись своего поста и всех привилегий, превращается в бродягу. Но при этом он открывает в себе способность находить «краткие пути» – волшебные коридоры Розы Ветров, позволяющие мгновенно перемещаться с одного конца света на другой…

Тетушка Розелина

Тетушка Розелина не ожидала, что ее отправят на Полюс в качестве компаньонки Офелии. Своим скрипучим голосом и железным характером она напоминает плохо смазанные дверные петли, зато никогда не теряет чувства реальности.

За ее строгим пучком на голове и чопорной осанкой дуэньи скрываются мощный материнский инстинкт и благородство, непоколебимое даже во враждебной среде. Ее семейное свойство заключается в особых отношениях с бумагой, и нередко тетушка Розелина, желая развеять скуку или успокоить нервы, реставрирует все находящиеся поблизости книги или обои. Она ненавидит лютый холод Полюса, зато преданно любит свою крестницу Офелию и обожает Беренильду, с которой у нее завязалась искренняя и крепкая дружба. Исполнив свою миссию наставницы, тетушка Розелина вынуждена вернуться на Аниму, где смертельно скучает по Полюсу и Беренильде – хотя ей легче сжевать свои любимые книги, чем сознаться в этом. Вот почему при первом же удобном случае она без колебаний входит в Розу Ветров и возвращается к своей новой семье, чтобы поддержать ее в трудный час.

Беренильда и Виктория

«Прекрасна и безжалостна» – вот первые слова, которые приходят на ум при взгляде на красавицу Беренильду, тетку Торна и единственную выжившую из клана Драконов. Она фаворитка правителя Полюса – Фарука, и окружающие, восхищаясь ее красотой, боятся интриг, которые она плетет в Небограде. Распри в кланах и коварство придворных стоили жизни ее мужу Николасу и их троим детям: Томасу, Марион и Пьеру. Снедаемая яростью, болью и желанием снова стать матерью, она не останавливается ни перед чем, чтобы упрочить свое положение при дворе. Ее взбалмошный характер часто ставит Офелию в сложные ситуации, но, несмотря на суровое обращение с девушкой, Беренильда очень привязана к ней.

Беренильда обладает особым статусом, ведь она собирается дать жизнь первому за последние несколько веков прямому потомку Духа Семьи. И хотя Беренильда явно презирает Арчибальда, она безраздельно верит в его порядочность и доброту и соглашается выбрать его крестным отцом своей дочери Виктории. Молва утверждает, что Беренильда и Виктория – единственные люди, к которым Фарук искренне привязан и о которых заботится. И это очень кстати, ибо волшебный дар Виктории позволяет ей раздваиваться, посылая вместо себя в путешествия двойника-астрала, которого способны видеть только Бог и Фарук. Чтобы спасти последнего ребенка, который у нее остался, Беренильда не раздумывая выпустит когти…

Ренар и Гаэль

Ренар, чье настоящее имя Рено^[2], служит в замке Лунный Свет у Клотильды, бабушки Арчибальда. Это рыжеволосый великан с непокорным, как и его шевелюра, нравом. Когда Офелия приезжает в замок Лунный Свет под видом Мима, лакея Беренильды, Ренар берет ее под свою защиту и посвящает в тайны двора в обмен на первые полученные ею чаевые. После смерти своей госпожи он попадает в тюрьму из-за судебной ошибки, но Офелия, ставшая к этому времени вице-рассказчицей Фарука, берет его на службу в качестве помощника. Ренар – надежный друг, и на его крепкое плечо всегда можно опереться. Уже много лет он любит и почитает Гаэль, девушку-механика, работающую, как и он, в замке Лунный Свет.

Гаэль, которой покровительствует Матушка Хильдегард, – последняя из клана Нигилистов, способного лишать других их волшебной силы. Желая скрыть свое происхождение и свойство разоблачать любой оптический обман, она красит светлые волосы в черный цвет и носит черный монокль. Более сдержанная, чем Ренар, она втайне любит его, но никогда не признáется в этом прямо. Благородная, чуждая притворства, Гаэль ненавидит придворные интриги и помогает Офелии.

Элизабет и Октавио

Элизабет, курсантка-виртуоз школы «Дружная Семья», возглавляет подразделение предвестников. Она помогает Офелии освоиться на Вавилоне и в Школе. Эта высокая стройная девушка с лицом, осыпанным веснушками, занимается базами данных и способна усвоить море информации, но напрочь лишена чувства юмора. И хотя сама Элизабет – бесправная на Вавилоне, она оказывается одним из немногих союзников Офелии среди предвестников.

В отличие от Элизабет, которая принадлежит к Крестникам Елены, Октавио – знатный юноша, потомок Поллукса. Будучи визионером, он наделен сверхмощным свойством видения так же, как и его мать, Леди Септима, преподаватель школы «Дружная Семья». Октавио мечтает стать виртуозом среди предвестников, но хочет заслужить эту почетную степень собственными силами, без помощи матери, которая добивается для него первенства в Школе. Абсолютно не приемля методы Леди Септимы, юноша проникается дружескими чувствами к Офелии, желая доказать ей, что он благородный человек, хотя рискует при этом оказаться втянутым в опасные ситуации, с которыми ему трудно будет совладать.

Лазарус и Амбруаз

Лазарус, известный исследователь, путешествует по ковчегам. Однажды, надев скафандр собственного изобретения, он даже попытался проникнуть в пустоту между ковчегами и сфотографировать Ядро Мира, но ему это не удалось из-за какой-то неведомой космической силы. Когда Лазарус не путешествует по свету, он занимается изобретениями: благодаря ему Вавилон владеет большим количеством роботов, которые должны заменять живых слуг. К несчастью, за его веселой дружелюбной внешностью скрывается слепая преданность Богу. И его цели, возможно, не так благородны, как кажется на первый взгляд.

Амбруаз, сын Лазаруса, полная противоположность отцу, сама невинность и доброта. Он обладает врожденной аномалией: на месте левой руки у него находится правая, и так же перепутаны ноги. Поэтому он передвигается в инвалидном кресле и надеется стать таксвистом^[3], чтобы возить людей по всему Вавилону. Он был первым, кого Офелия увидела по прибытии на этот незнакомый ей ковчег, и вызвался помочь ей. Однако он знает о существовании Бога и о причастности своего отца к грандиозному заговору, который грозит разрушить миропорядок. И в то время как Офелия поступает в «Дружную Семью» и шлет ему оттуда отчаянные письма, ответные телеграммы от юноши становятся всё короче и приходят всё реже. Она будет думать, что он отрекся от нее, в то время как Амбруаз решит, что она – тот самый Другой, таинственное существо, которое разрушает ковчеги.

Духи Семей

Никто достоверно не знает, откуда появились Духи Семей и какой катаклизм лишил их памяти. Бессмертные и могущественные, они существуют уже много веков, во всём руководствуясь Книгами – древними манускриптами, изготовленными из материала, похожего на человеческую кожу. Эти странные, загадочные фолианты написаны на неведомом языке и заключают в себе тайны, которые не в силах разгадать даже самые опытные чтецы Анимы и других ковчегов. Все Духи передали магические свойства, которыми они обладают, своим человеческим потомкам и правят ковчегами каждый на свой манер, никогда их не покидая.

Артемида

Артемида, рыжеволосая великанша, Дух Анимы, страстно любит звезды, с головой ушла в их изучение. Она редко общается со своими потомками, но неизменно доброжелательна к ним. И, похоже, равнодушна ко всему, что касается прошлого.

Фарук

Фарук, Дух Полюса, капризен и своенравен, как избалованный ребенок. Его память настолько слаба, что он записывает все свои мысли и решения в блокнот, который носит за ним референт, но мощь его психических сил огромна. Он никогда не пытался обуздывать их, и поэтому волны энергии, которую он излучает, вызывают сильнейшую головную боль у окружающих. Фарук, как и все Духи Семьи, божественно красив, но такой неживой красотой, словно высечен из мрамора. Он часто пребывает в апатии и абсолютно ко всему безразличен. В нем живет лишь одно неугасимое желание – расшифровать Книгу и раскрыть тайну своего прошлого.

Елена и Поллукс

Близнецы Елена и Поллукс, Духи Вавилона, составляют взаимодополняющую пару: Поллукс – воплощение красоты, Елена – воплощение интеллекта. В отличие от других Духов Семьи, Елена внешне уродлива, нескладна, передвигается на колесиках, скрытых под широким кринолином, и пользуется автоматическими руками. Не имея потомков, она посвящает себя защите тех, кто лишен волшебных свойств, – так называемых Крестников Елены. А Поллукс испытывает почти отеческие чувства к своим потомкам, которых называют Детьми Поллукса. Елена и Поллукс, страстные поклонники знаний, руководят созданной ими школой «Дружная Семья», воспитывающей элиту страны, и Мемориалом – огромной библиотекой, возведенной еще до Раскола и, по слухам, сохраняющей коллективную память человечества. Они правят на самом космополитичном ковчеге, куда приезжают люди со всего света. Если на Аниме жить легко и приятно, а на Полюсе царят интриги и распущенность, то на Вавилоне жизнь подчинена неукоснительному соблюдению законов и стремлению к знаниям. Однако, похоже, всем невидимо управляют Светлейшие Лорды, и горе тем, кто посмеет вмешаться в их игру!

Бог

Он может принимать обличье и свойства всех людей, с которыми близко сходится.

Он хочет добиться последней, исключительной власти, которой ему не хватает, – власти над пространством Аркантерры.

Он связан с маленькой романисткой из Вавилона.

Его подлинное имя – Евлалия Дийё.

У него нет отражения.

Он разыскивает Другого.

Другой

Никто, за исключением Бога, не знает, кто он такой и на что похож.

Офелия освободила его во время своего первого прохода сквозь зеркало.

Он почти полностью разрушил древний мир.

И сегодня снова взялся за свое.

* * *

– Ты невозможен.

– Невозможен?

– Ну, маловероятен, если тебе так больше нравится.

– …

– Ты меня слушаешь?

– Я тебя слушаю.

– Тем лучше. А то мне слегка одиноко.

– Слегка?

– Нет, на самом деле очень. Мои молчальники… то есть начальники… редко спускаются сюда поговорить со мной. Я им еще не рассказывала о тебе.

– О тебе?

– Нет, о тебе, а не обо мне.

– Обо мне.

– Вот именно. Не знаю, пойдут ли они тебя… то есть поймут ли они тебя. Даже я и то не проверена… то есть не уверена, что понимаю тебя. Мне и себя-то трудно понять.

– …

– Ты еще не назвал мне свое имя.

– Еще не назвал.

– Однако мне кажется, что мы намечаем… то есть начинаем узнавать друг друга. Вот я – Евлалия.

– А я – это я.

– Интересный ответ. И откуда же ты возник?

– …

– Понимаю. Я задала довольно сложный вопрос. Тогда скажи, где ты сейчас?

– Здесь.

– Где это – здесь?

– Позади.

– Позади? Но… позади чего?

– Позади того, что позади.

Из-за кулис

Он смотрит на зеркало: оно ничего не отражает. Но это не страшно, здесь главное – само зеркало. Простенькое, не очень большое, чуточку криво висит на стене. Словом, похоже на Офелию.

Его палец скользит по отражающей поверхности, не оставляя на ней никакого следа. Вот здесь всё и началось, хотя можно сказать и наоборот: не началось, а кончилось. В любом случае, именно здесь всё стало по-настоящему интересным. Он часто вспоминает – так ясно, словно это было только вчера, – о первом проходе Офелии сквозь зеркало той знаменательной ночью.

Он делает несколько шагов, привычно, как завсегдатай, проходя по комнате; бросает взгляд на старые игрушки, которые мельтешат на полках, и останавливается перед двухъярусной кроватью. Сначала Офелия занимала ее вдвоем со старшей сестрой, потом с младшим братом – перед тем как спешно покинуть Аниму. Кому и знать это, как не ему, ведь он долгие годы внимательно следит за ней – тайком, словно из-за кулис. Она всегда предпочитала нижнюю кровать. Родные так и оставили на постели смятые простыни и подушку с ямкой, как будто все они ждали, что она вот-вот вернется домой.

Он наклоняется и с улыбкой разглядывает карту главных ковчегов (их двадцать один), приколотую кнопками на исподе верхней кровати. Укрывшись в своей комнате, подальше от глаз Настоятельниц, Офелия старательно изучала ее в надежде хоть что-нибудь узнать о пропавшем муже.

Он спускается по лестнице и пересекает столовую, где остывает еда на тарелках. Здесь никого нет. Наверняка все выбежали посреди ужина – услышали про дыру. В этих опустевших помещениях у него возникает чувство, словно он находится здесь, действительно находится. Да и сам дом как будто растревожен его вторжением: люстры дребезжат, когда он проходит под ними, мебель поскрипывает, напольные часы встречают звонким вопросительным ударом. Вот это ему кажется самым забавным у анимистов. В конце концов перестаешь понимать, кто тут хозяин – вещь или человек, которому она принадлежит?

Выйдя из дома, он неторопливо шагает в конец улицы. Спешить ему некуда. Он любопытен – что да, то да! – но никогда не спешит. Хотя теперь времени осталось мало – как для всех, так и для него.

Он подходит к кучке соседей, собравшихся вокруг того, что они называют дырой; люди тревожно переглядываются. Дыра посреди тротуара напоминает открытый люк, но, когда в него направляют фонари, никакой свет внутрь не проникает. Кто-то пытается измерить ее глубину и разматывает клубок веревки, которая скоро кончается, так и не достигнув дна. С утра никакой дыры тут не было; тревогу подняла одна из Настоятельниц, чуть не провалившаяся в эту брешь.

Он не может сдержать улыбку. Всё это, мадам, только начало.

Среди собравшихся он замечает отца и мать Офелии; они же, как всегда, не видят его. В их глазах застыло одинаковое недоумение. Они не знают, куда подевалась их дочь, – им даже неизвестно, что эта дыра в тротуаре возникла по ее вине, – но нетрудно догадаться, что нынче вечером они думают о ней больше, чем когда-либо. И судорожно прижимают к себе остальных детей, хотя и не могут ответить на их расспросы. Красивые, рослые дети, пышущие здоровьем. Лучи фонарей пляшут дружными отблесками на их золотистых кудряшках.

Он размышляет о том, что Офелия неспроста выглядит рядом с ними чужой.

Прогулка продолжается. Еще пара шагов – и вот он уже на другом конце света, на Полюсе, где-то между верхними уровнями и подземельями Небограда, в замке Беренильды, у входа. Это поместье в окружении вечной осени знакомо ему так же хорошо, как дом Офелии. Он ведь побывал всюду, где проходила она. Когда Офелия служила Беренильде лакеем, он был рядом. Когда она стала вице-рассказчицей Фарука, он был рядом. Когда она разыскивала людей, пропавших в Лунном Свете, он тоже был рядом. Словом, внимательно, с возрастающим интересом наблюдал за всеми ее злоключениями, но всегда тайком, никогда не показываясь из-за кулис.

Ему нравится регулярно пересматривать самые знаменательные моменты истории, великой истории, истории их всех. Что было бы с Офелией, если бы Беренильда не выбрала ее из числа прочих чтиц в невесты племяннику? Разве смогла бы когда-нибудь эта девушка встать на пути того, кого они именуют Богом? Конечно нет. История просто пошла бы иным путем. Каждый должен сыграть свою роль, как и он сыграет свою.

Когда он пересекает вестибюль, до него вдруг доносится чей-то голос из красной гостиной. Он заглядывает в проем между полуоткрытыми дверными створками. И видит тетку Офелии, которая расхаживает взад-вперед по экзотическому ковру, такому же иллюзорному, как картины с охотничьими сценами и фарфоровые вазы. Она то скрещивает, то разжимает руки, размахивает телеграммой, заскорузлой от ее анимистских манипуляций, говорит о каком-то высохшем озере, похожем теперь на унитаз со спущенной водой, обзывает Фарука «бельевым корытом», Арчибальда – «скользким обмылком», Офелию – «часами с кукушкой», а некий медицинский корпус сравнивает с «публичным сортиром». Беренильда, сидящая в глубоком кресле, ее не слушает. Она тихонько напевает, расчесывая гребнем длинные белые волосы своей дочки, чье маленькое тельце прильнуло к материнскому. Для ушей Беренильды, похоже, не существует ничего, кроме этого тихого детского дыхания у нее под руками.

Он торопливо отводит взгляд. Он отводит взгляд всякий раз, как дело доходит до личных чувств. Он всегда отличался любопытством, но никогда не был соглядатаем.

И только тут он замечает рядом с собой человека, сидящего прямо на полу, спиной к стене, в полутемном коридоре; человек яростно начищает ствол охотничьего ружья. Похоже, дамы – обитательницы замка – нашли себе телохранителя.

Он продолжает свою прогулку. Одним прыжком покидает вестибюль, замок, Небоград, Полюс и оказывается на другом конце света. Теперь он на Вавилоне. Ах, этот Вавилон! Его любимый объект изучения! Ковчег, чья история, чье время скоро подойдут к концу, точка схождения всех путей…

На Аниме был вечер, а здесь сейчас утро. На кровли обрушивается буйный ливень.

Он бродит по садовым аллеям «Дружной Семьи», как бродила по ним Офелия во время своей учебы в роте предвестников. Она была в одном шаге от получения нового серебряного галуна и статуса жительницы Вавилона, что открыло бы великолепные возможности для ее расследования. Но она потерпела неудачу – к счастью, как он полагал. Это сделало его тайные наблюдения еще более захватывающими.

Он взбирается по винтовой лестнице на верхушку сторожевой башни. Отсюда, несмотря на дождь, он различает вдали соседние мелкие ковчеги: прямо по курсу – Мемориал, за ним – Наблюдательный центр девиаций. Эти два объекта сыграют решающую роль в истории.

В это время дня курсанты-виртуозы «Дружной Семьи» уже должны были надеть мундиры, наушники и сидеть в амфитеатре: Дети Поллукса по одну сторону, Крестники Елены – по другую. Но вместо этого все они столпились на крепостной стене малого ковчега. Стоят там в промокших насквозь пижамах и испуганно кричат, указывая друг другу на город, смутно видимый за морем облаков. И даже их директриса Елена – единственный Дух Семьи, не имеющий потомства, – собственной персоной явилась туда и стоит среди них под огромным зонтом, пристально следя за этой природной аномалией.

А он разглядывает их всех со своего удобного пункта наблюдения. Или, вернее, пытается смотреть вокруг их испуганными глазами и видеть, как они, эту пустоту, что заполонила сегодня всё пространство.

И снова он не может сдержать улыбки. Слишком долго он скрывался за кулисами; настало время выйти на сцену.

Пустота

Офелия сохранила незабываемое впечатление от ботанического сада Поллукса. Это было первое, что она увидела на Вавилоне. Ей вспоминались величественные террасы, уступами идущие вверх, и бесчисленные лестницы, которые пришлось одолеть, чтобы выбраться из густых зарослей.

И еще она вспоминала запахи. Краски. Звуки.

От всего этого ничего не осталось.

Оползень унес в пустоту всё до последней травинки. Он поглотил целый мост, половину близлежащего рынка и множество мелких ковчегов. А с ними – и жизни тех, кто там находился.

Офелия должна была ужаснуться, но не чувствовала ничего, кроме тупого изумления. Она смотрела на образовавшуюся пропасть сквозь решетку, которую наскоро соорудили на этой границе между землей и небом. По крайней мере, пыталась смотреть. Ливень кончился, но на город надвигалось море облаков. Этот грозный небесный прилив мало того что мешал ясной видимости, так еще и заволакивал ее очки мутной пеленой.

– Значит, Другой действительно существует, – констатировала она. – До сих пор это было абстрактным понятием. И сколько бы мне ни твердили, что я совершила ошибку, освободив его; что он вызывает разрушение ковчегов по моей вине; что я связана с ним, хочу я того или нет, – я до сих пор не чувствовала себя участницей всего этого. Да и как я могла освободить демона апокалипсиса из зеркала в своей собственной комнате и не вспомнить об этом?! Я даже не знаю, как он выглядит, как действует и зачем всё это устроил.

Вокруг Офелии сгустился такой туман, что ей почудилось, будто от нее остался один только бесплотный голос посреди небытия. Она судорожно вцепилась в решетку, как вдруг облачная завеса разорвалась, открыв кусочек неба над тем местом, где прежде высились дома северо-западного квартала.

– А теперь больше ничего нет. Что, если Анима… а может, даже и Полюс…

Она не успела договорить. Мужчины, женщины и дети канули в пустоту, которая разверзалась перед ней, но все ее мысли были обращены в первую очередь к ее собственной семье.

Стая всполошенных птиц металась в воздухе в поисках исчезнувших деревьев. Где кончалось то, что превосходило разум? Все ковчеги, и большие и малые, вращались вокруг гигантского скопления облаков, в котором не было места никакой форме жизни. Рассказывали, что Ядро Мира было всего лишь сгущением постоянных облаков. Но даже сам Лазарус, знаменитейший из путешественников, так и не смог проникнуть внутрь него.

Офелия надеялась, что никто из ее близких не пострадал. Еще накануне она чувствовала себя такой умиротворенной. Полной радости. Она раскрыла подлинную сущность Тысячеликого Бога, который повелевал их жизнями. Другая Евлалия. Евлалия Дуаль. Услышать наконец ее имя, узнать, что под ним прячется скромная писательница-идеалистка, понять, что она не имела никакого права решать, что хорошо, а что плохо, – всё это принесло Офелии огромное облегчение! Только не следовало забывать, что самый грозный враг, может быть, таится под иной личиной.

«Ты приведешь меня к нему».

– Другой использовал меня, чтобы выйти из зеркала на свободу, а сегодня Евлалия Дуаль использует меня, чтобы разыскать Другого. И, поскольку эти двое вовлекли меня в свои злодеяния, я считаю всё это своим личным делом.

– Нашим.

Офелия повернулась к Торну, не видя его. В этом густом мареве он был всего лишь отдаленным угрюмым шепотом, и, однако, его голос показался ей куда более реальным, чем песок под ее сандалиями. Одним-единственным словом он принес ей облегчение.

– Если выяснится, что Другой причастен одновременно к гибели старого мира, к разрушению ковчегов и к превращению обыкновенной женщины во всемогущее божество, – продолжал Торн бесстрастным бухгалтерским тоном, – тогда он станет главной составляющей уравнения, с которым я пытаюсь разобраться уже много лет.

Послышался металлический щелчок. Этот характерный звук издавали карманные часы Торна, когда они поднимали и опускали крышку, напоминая о времени. С тех пор как их анимировали, они заразились маниями своего владельца.

– Обратный отсчет продолжается, – сказал Торн. – Для большинства смертных обрушения ковчегов, какими мы их наблюдаем, представляют собой природную катастрофу. Но нам-то отныне известно, что к природе это не имеет никакого отношения; более того – что они будут продолжаться. Однако мы ни с кем не должны это обсуждать, пока не узнаем, кому можно доверять и на какие доводы можно опираться. Прежде всего нам следует точно определить сущность отношений, связывающих Евлалию Дуаль с Другим; понять, чего они хотят, кто они, где они, как и почему делают то, что делают, и только потом использовать всю эту информацию в борьбе с ними. Желательно выяснить это как можно скорее.

Офелия зажмурилась. Налетевший ветер разогнал облачное марево, и солнечный свет внезапно обрушился на них знойным каскадом.

Теперь Офелия ясно видела Торна. Он стоял, как и она, лицом к решетке, устремив взгляд в бездонное небо, с часами в руке, неестественно прямой, слишком высокий. Золотые галуны его мундира ослепительно сверкали на солнце, но их блеск не смог заставить Офелию отвернуться. Напротив, она еще шире раскрыла глаза, желая насладиться этим сиянием. От Торна исходила такая непреклонная решимость, что она передавалась как электрический ток.

Офелия всем телом ощущала, кем он стал для нее, кем она стала для него, и ничто в мире не казалось ей более крепким, чем то, что их связывало.

Тем не менее она остерегалась подходить к нему. Вокруг никого не было – власти очистили это место от людей, – но они оба не забывали о протокольной дистанции, которую соблюдали между собой на людях. Ведь их разделяла глубокая социальная пропасть. Офелия не выдержала экзамена в «Дружной Семье» и осталась бесправной на Вавилоне. Торн же, напротив, носил имя Лорда Генри, почтенного Светлейшего Лорда.

– Евлалия Дуаль принимает тысячи разных обличий, Другой же не имеет ни одного, – добавил он. – Нам неизвестно, какими личинами воспользуются эти двое, когда наши дороги сойдутся, но мы должны быть готовы к отпору еще до того, как разыщем их. Или до того, как они разыщут нас.

Внезапно Торн заметил настойчивый взгляд Офелии, устремленный на него. Он прокашлялся, прежде чем сказать:

– Я не могу вырвать тебя у них, но могу вырвать их у тебя.

Он повторил, почти слово в слово, то, что уже говорил ей в Секретариуме Мемориала, только теперь обращаясь на «ты». Офелию беспокоило лишь одно: она верила всему, что он говорил. Торн рискнул своим именем и своим положением, чтобы окончательно избавить ее от пристальной слежки, которая была ей так тягостна и последствия которой она рисковала испытать на себе при первом же неверном шаге. Да, она знала, что Торн способен отказаться от всех своих привилегий, если это позволит ему достичь единственной, заветной цели. Он даже смирился с мыслью, что рядом с ним Офелия рискует подвергнуться опасности, – лишь бы это был ее собственный выбор.

– Мы не одиноки, Торн. Я хочу сказать: не одиноки в борьбе с ними. Арчибальд, Гаэль и Ренар разыскивают Аркантерру и, возможно, уже нашли ее. Если они убедят аркантерровцев нам помогать, ситуация быстро изменится к лучшему.

Торн скептически поднял брови. Накануне они с Офелией уже обсуждали это перед тем, как пронзительный вой сирен заставил их вскочить с постели. Но любое, даже мимолетное упоминание об Арчибальде неизменно вызывало у Торна одну и ту же реакцию:

– Он последний человек в мире, которому я стал бы доверять.

Солнечный просвет закрыла туча, и их снова обволокла серая хмарь.

– Завтра я уезжаю, – объявил Торн под нетерпеливое щелканье своих часов. – У меня новая встреча с Генеалогистами. Насколько я их знаю, меня ждет очередная миссия, имеющая отношение к нашему делу. Итак, до вечера.

Металлический скрип возвестил Офелии, что Торн уходит. Ножной аппарат избавил его от хромоты, но это было пока единственным благодеянием, которое оказали ему Генеалогисты. Торн надеялся проникнуть в тайны Евлалии Дуаль с их помощью: все они единодушно стремились положить конец ее владычеству. Однако работа на Генеалогистов была опасна, как игра с огнем. Они снабдили Торна фальшивыми документами, но в любой момент могли отобрать их у него, а без этого прикрытия – титула Лорда Генри – он вновь становился бесправным.

– Будь осторожен!

Торн замедлил шаг, и Офелия смогла разглядеть его угловатый силуэт.

– И ты тоже. Более чем осторожна!

Он удалился, и туман бесследно поглотил его. Офелия прекрасно поняла, что он имел в виду. Она порылась в карманах тоги. Там лежали ключи от дома Лазаруса, которые ей вручил Амбруаз, и листочек с короткой запиской Елены, ее бывшей директрисы: «При случае зайдите в мой кабинет, мне нужны ваши читающие руки».

Наконец Офелия нашла то, что искала, – алюминиевую пластинку. На ней были выгравированы те же арабески, что украшали Книги Духов Семей, – код, изобретенный Евлалией Дуаль, который по сей день не был расшифрован. Эта пластинка с дырочкой посередине – следом ружейной пули – была единственной вещью, оставшейся от старика-уборщика из Мемориала. Офелию начинало тошнить при одном лишь воспоминании о нем. Он оказался одним из Духов Семей, хранителем прошлого Евлалии Дуаль, и он же смертельно напугал Офелию. Ее спас сын Бесстрашного-и-Почти-Безупречного, желавший отомстить за погибшего отца. На ее счастье, он целился старику в лоб, к которому была прикреплена пластинка. Пуля пробила выгравированный код, и старый подметальщик мгновенно исчез, растаял, как дурной сон. Исчезла жизнь, заключенная всего в нескольких строчках… Когда Офелия рассказала Торну эту историю, та ему очень не понравилась.

Она выбросила пластинку за решетку, в пустоту. Алюминий блеснул в воздухе последний раз, перед тем как исчезнуть в облачной бездне, там, куда канули несчастные обитатели этого края ковчега.

И тут Офелию обожгла мысль о ее поддельных документах. Евлалия. Она бездумно выбрала это имя – то самое имя, которое принадлежало ее противнице. Более того – ее иногда осаждали странные воспоминания. Так где же начиналась память Евлалии и где кончалась ее собственная? Как ей существовать в настоящем, если ее прошлое – такая безнадежная головоломка? Как мечтать о будущем, если окружающий мир рушится на глазах? И можно ли чувствовать себя свободной, если ее жизненный путь обречен скреститься с путями Другого? Да, она выпустила его на свободу – и теперь готова была нести за это ответственность, но винила их обоих – Евлалию Дуаль и Другого – в том, что они отняли у нее шанс стать самой собой.

Офелия дунула на туман, чтобы его разогнать. Она не упустит ни одного следа, на который укажет ей вторая память. Ведь история Евлалии, Другого, Духов Семей и нового мира началась на Вавилоне. И пусть кругом всё рушится, но она, Офелия, не покинет этот ковчег, пока не раскроет все его тайны до последней.

И она решительно отвернулась от зияющей пустоты.

Совсем рядом кто-то стоял. Какая-то тень, почти неразличимая в тумане.

Странно, власти ведь очистили квартал от людей. Давно ли этот кто-то находится здесь? Неужели он подслушал то, о чём недавно говорили Торн и Офелия? Или же какой-то человек просто пришел погоревать на место недавней катастрофы?

– Здравствуйте?..

Тень не ответила, но медленно направилась к завесе тумана. Офелия дала ей отойти подальше и стала красться следом, пробираясь между силуэтами покинутых палаток. Может, у нее просто разыгралось воображение, но, если этот любопытный (или любопытная?) действительно их подслушивал, хорошо бы по крайней мере знать его в лицо.

После обрушения от Большого рынка пряностей осталась лишь половина. Автомат для раздачи прессы, не получивший подзарядки, застыл в центре площади, как статуя, воздев руку с зажатой в ней вчерашней газетой. Самым пугающим в этом безмолвии были тихие звуки, которые Офелия никогда не уловила бы в обычное время. Журчание воды в сточной канаве, жужжание мух над продуктами, брошенными на прилавках. Ее собственное дыхание. Но при этом – ни единого шороха со стороны тени, которая уже исчезала впереди.

Офелия ускорила шаг.

Внезапный порыв ветра разогнал туман, и она вздрогнула при виде своего отражения. Еще миг, и она врезалась бы в витрину магазинчика.

Офелия тщетно озиралась, глядя сквозь очки во все стороны, – вокруг не было ни души. Тень ускользнула от нее… ну что ж, тем хуже.

Она подошла к магазинчику. Хозяин, видимо, напуганный обрушением, сбежал, даже не заперев дверь. Изнутри доносился тихий бормоток невыключенного радиоприемника:

– …у нас в редакции газеты «Официальные новости». Гражданин, вы стали одним из немногих свидетелей трагедии… трагедии, которая обрушилась на Вавилон вчера утром. Расскажите всё нашим слушателям.

– Я до сих пор не верю тому, что видел… Но всё же я это really^[5] видел… Или, скорее, нет, не видел, а… Вообще-то сложно объяснить…

– А вы просто расскажите всё как было, гражданин.

– Ну, я пришел на свое место и начал расставлять палатку. Дождь лил как из ведра. Прямо разверзлись хляби небесные… да, хляби. Мы все даже подумали: не свернуть ли нам торговлю? И вот тут я вдруг почувствовал… как бы икоту.

– Икоту?

– Ну, будто кто-то икнул… такой легонький толчок. Я ничего не увидел, не услышал, но ощутил… да, именно ощутил…

– А что случилось потом, гражданин?

– Потом я понял, что все другие тоже его ощутили, толчок этот. Мы все повыскакивали из палаток… да, из палаток. И – вот ужас-то! Гляжу, а соседняя палатка… она исчезла! Бесследно исчезла, а на ее месте одни облака. Как подумаю, что это мог быть я…

– Спасибо, гражданин. Дорогие радиослушатели… слушатели, вы слушаете передачу на волне газеты «Официальные новости». Светлейшие Лорды запретили движение… движение в северо-западном секторе города в целях вашей безопасности. Они настоятельно рекомендуют вам ни в коем случае не читать подброшенные листовки, грозящие нарушить общественный порядок. Напоминаем также, что в настоящее время в Мемориале организована перерегистрация… перерегистрация…

Офелия не стала слушать дальше, ее раздражали эти повторы. Прежде они были крайне редки, еще два дня назад почти не встречались, а теперь то и дело перемежали все программы. Лазарус как раз перед своим новым путешествием заявил, что «эхо – ключ ко всему». Вдобавок он сообщил Офелии, что она аномальна, как и он сам; что он исследует ковчеги по заданию Бога и что создает автоматы, дабы усовершенствовать окружающий мир, сделав его совсем уж прекрасным. Словом, Лазарус говорил без умолку и нес бог знает что, зато ему принадлежал красивейший дом в центре города, где расположились Офелия и Торн.

Офелия устремила пристальный взгляд в витрину. В последний раз, когда она проходила сквозь зеркало, ей удалось совершить огромный прыжок в пространстве, как будто ее семейное свойство созрело и укрепилось вместе с ней. Возможность проходить сквозь зеркала спасала Офелию во многих безвыходных ситуациях, но для мира было бы куда лучше, если бы она в самый первый раз воздержалась от этого. Ах, если бы ей удалось точно вспомнить, что произошло в том зеркале ее детской комнаты! От встречи с Другим у Офелии остались только жалкие крохи воспоминаний. Чье-то присутствие за ее отражением… Чей-то призыв, разбудивший ее среди ночи…

Освободи меня…

Ну вот она его и освободила, только куда он подевался и под какой личиной выступает теперь? Никто из ее знакомых – ни на Аниме, ни в других местах – не говорил о появлении такого удивительного создания.

И вдруг Офелия изумленно вытаращилась: в зеркале на витрине что-то было не так. Она стояла там в своем шарфе, хотя отлично помнила, что оставила его в доме Лазаруса. Строгий вавилонский дресс-код запрещал ей выходить на люди в цветной одежде, и она подчинилась, чтобы не привлекать к себе внимание. Но главное, она увидела в зеркале нечто другое, пострашнее. Ее тога была вся в крови, очки вдребезги разбиты. Она умирала. Там же виднелись, хотя и смутно, Евлалия Дуаль и Другой, а вокруг них царила пустота.

– Ваши документы, please^[6].

У Офелии замерло сердце; она обернулась. Перед ней стоял стражник с властно протянутой рукой.

– Этот сектор закрыт для гражданских лиц.

Пока он изучал фальшивые документы Офелии, она испытала новый шок: отражение в зеркале вернуло себе нормальный облик. Никакого шарфа, никакой крови, никакой пустоты вокруг. Когда Офелия жила на Полюсе, у нее уже бывали подобные видения. Сперва неясная тень, потом ее отражение – может, она стала жертвой галлюцинации? Или, хуже того, чьих-то происков?

– Анимистка в восьмом поколении, – констатировал стражник, возвращая ей документы. – Стало быть, вы нездешняя, miss Евлалия!

Патрулирование сектора, близкого к месту обрушения, явно действовало на него угнетающе. Его длинные уши акустика тревожно вертелись во все стороны.

– Но у меня есть постоянное место жительства, – возразила Офелия. – Я могу идти?

Стражник бросил пытливый взгляд на ее лоб, словно искал на нем какой-то знак.

– Нет. Вы нарушили приказ. Разве вы не слышали объявление? Вы обязаны явиться в Мемориал для перерегистрации. Now^[7].

Подпись

Трамаэро был набит под завязку, однако Офелии удалось кое-как туда втиснуться: стражник успел втолкнуть ее внутрь за миг до закрытия дверей. Она не могла и шевельнуться, чтобы не наступить на чью-нибудь ногу. Воздух был раскален, а запах дыхания пассажиров перекрывал даже зловонное дыхание гигантских химер на крыше вагона. Где-то в давке захлебывался плачем грудной младенец. Люди, окружавшие Офелию, выглядели одинаково подавленными. Зачем всех везут в Мемориал? Где причина внезапной перерегистрации тех, кто не является коренным жителем Вавилона? Как это связано – и связано ли? – с разрушением ковчегов? Несмотря на тревогу, никто не осмеливался задавать вопросы вслух. Офелия размышляла о том, что вокруг нее наверняка стоят выходцы с Весперала, Зефира, Корполиса, Пломбора, Ситэ, Тотема… Все изобретения, которыми пользовались в городе, были делом их рук, плодом их совместных усилий, начиная с этого вот трамаэро, в котором они сейчас задыхались и который всё никак не мог тронуться.

Люди были сильно встревожены, но Офелия – больше других. Ей, с ее поддельными документами и задачей воспрепятствовать вселенскому бедствию, уж никак нельзя было проходить перерегистрацию. Отражение в зеркале магазина, то ли реальное, то ли мнимое, потрясло ее до глубины души.

Прижатая к застекленной дверце вагона, она разглядывала толпу, в панике суетившуюся на перроне. Какой-то торговец обматывал веревками ковры на своей тележке; пожилая дама с трудом протискивалась между людьми, таща за собой коляску, набитую детьми; посреди улицы бестолково метался зебу, мешая проходить людям. И ведь все они бежали не просто так: квартал оказался на самом краю пропасти, а дальше зияла пустота. Им было страшно… И любой из них в этой толпе вполне мог оказаться Другим.

Внезапно на улице появился робот на велосипеде. В высшей степени оригинальное зрелище – безглазый, безносый и безгубый автомат накручивал педали, врезаясь в толпу, а из его живота доносился хриплый голос, записанный на пленку:

– Выпалываю сорные травы… травы, чищу медную посуду… посуду, кладу заплатки на сандалии… сандалии… и никогда не устаю. Нанимайте меня, и вы избавитесь от угнетения человека человеком!

Сквозь стекло Офелия встретилась взглядом с мужчиной на перроне: он сидел на чемодане, явно слишком тяжелом для него, и выглядел загнанным беженцем, не знающим, где он проведет ближайшую ночь. Вдруг он крикнул, обращаясь к Офелии и к ее соседям по вагону:

– Найдите себе другой ковчег! Оставьте Вавилон вавилонянам!

Трамаэро наконец отошел от перрона. Офелия чувствовала себя совершенно разбитой, и не только из-за воздушной болтанки. На протяжении всего маршрута она старалась не смотреть вниз, в пустоту под морем облаков. И облегченно вздохнула, когда дверцы вагона раскрылись на площади перед Мемориалом.

Подняв голову и поправив очки, она обвела взглядом это фантастическое сооружение, напоминавшее одновременно и маяк, и библиотеку. Такое колоссальное, что оно полностью подмяло под себя маленький ковчег, оставив место лишь для нескольких кустов мимозы. Здесь, в его стенах, Офелия провела много дней, а иногда и ночей, составляя каталоги, проводя экспертизы, классифицируя материалы, пробивая карточки.

Здесь она была почти дома.

Гвардейцы Поллукса выкрикивали приказы:

– Освободите вагоны, рlease!

– Пройдите вперед, рlease!

– Подождите, рlease!

Едва пассажиры вышли на перрон, как толпа граждан, уже прошедших регистрацию, ринулась внутрь, чтобы вернуться в город. Каждый из них носил на лбу какой-то странный знак.

Офелия словно попала в капкан, угодив в нескончаемую очередь под жгучим солнцем. Как же она завидовала стоявшему за ней дряхлому водолею, который наколдовал себе маленькую тучку над головой!

Долго, бесконечно долго стояла она возле статуи обезглавленного солдата, такой же древней, как и всё остальное. Мемориал существовал еще в эпоху древнего мира – тот самый Мемориал, где Евлалия Дуаль воспитывала Духов Семьи. Не здесь ли она встретилась с Другим? И не здесь ли они сообща задумали Раскол? Мемориал носил следы этой катастрофы. Тогда одна его половина обрушилась в пустоту, но была восстановлена дерзким архитектором и теперь гордо высилась над морем облаков. Всякий раз, глядя на Мемориал, Офелия спрашивала себя: как его творец ухитрился придать этой башне такую устойчивость?

И вдруг всё исчезло из виду. Порыв ветра прилепил к очкам Офелии оранжевый листок с речовкой:

Офелия перевернула листовку. На оборотной стороне была напечатана только одна фраза:

Бесстрашный-и-Почти-Безупречный погиб, но его сторонники продолжали великое дело своего вождя.

Один из стражников вырвал листовку из рук Офелии и приказал:

– Входите, please!

Она наконец прошла в двери Мемориала и, как всегда, в первый момент почувствовала себя совсем крошечной в сравнении с гигантским вестибюлем, с просторным атриумом, вертикальными воздушными коридорами-трансцендиями, читальными залами, висевшими под потолком, глобусом Секретариума, парившим под куполом, но, кажется, больше всего – в сравнении с тысячами книжных полок, сокровищницей знаний. Однако едва первое угнетающее впечатление прошло, Офелия ощутила себя возвеличенной всеми этими страницами, этими неслышными голосами, казалось, шепчущими ей, что и она имеет право возвысить свой собственный голос.

Длинная людская река разделилась на несколько потоков, которые текли в глубину атриума. Немногочисленные мемориалисты, которых Офелия замечала на верхних этажах, крались на цыпочках, отводя глаза, словно стыдясь того, что эта перерегистрация проходит здесь, у них. Офелия стала высматривать среди них Блэза, но сразу поняла, что его тут нет: бедняга-рассыльный был таким невезучим, что его присутствие никогда не проходило незамеченным. Зато здесь обнаружилось множество роботов, которые расхаживали взад-вперед по залу с портативными пишущими машинками.

После нескончаемого ожидания настал и черед Офелии. Она невольно охнула, когда разглядела за стойкой тоненькую стройную предвестницу с пышными рыжими волосами, небрежно забранными в конский хвост.

Элизабет.

Она была командиром ее роты предвестников. Офелия ценила своеобразный характер этой молодой женщины и восхищалась ее умом, но порицала за слепую преданность элите ковчега. И если поддельные документы Офелии покажутся Элизабет подозрительными, ее нипочем не растрогаешь.

– Вот и ты опять? – спросила она вместо приветствия, когда настала очередь Офелии. – Добро пожаловать к стойке мигрантов Вавилона.

Как всегда, она говорила без намека на улыбку. Ее набухшие серые веки нависали над глазами, как абажуры. Веснушкам не удавалось скрыть бледность лица. Сейчас Офелия, долго простоявшая на солнце, была похожа на вавилонянку куда больше, чем она.

– Ты не очень-то презентабельна, – заметила Элизабет, указав своей авторучкой на вспотевший нос Офелии.

– Да и у тебя вид не блестящий, – отбрила та.

Возразить было трудно: Элизабет всегда выглядела неважно. Она недоуменно подняла брови, явно шокированная тем, что Офелия обратилась к ней на «ты», но вспомнила, что та ей уже не подчиняется, и позволила себе расслабиться.

– Нам запрещен макияж, мы обязаны выглядеть абсолютно натуральными во время отправления своих обязанностей. Ну-ка предъяви мне документы, Евлалия, и я проверю, насколько ты у нас натуральна.

– А что происходит? Почему нас всех здесь собрали?

– М-м-м? – протянула Элизабет, оторвав взгляд от документов, которые она изучала. – Светлейшие Лорды решили провести обязательную перерегистрацию для всех мужчин и женщин, прибывших на Вавилон меньше чем десять лет назад. И, уж можешь мне поверить, их тут видимо-невидимо! – объявила она, флегматично указав на длиннейшие вереницы людей, которым не было конца. – Я добровольно вызвалась помогать. Конечно, временно. Скоро я узнаю, куда меня переводят. Я уже получила несколько предложений.

В данный момент будущее Элизабет волновало Офелию куда меньше, чем ее собственное. Фальшивые документы ей изготовил Арчибальд – как всегда, спустя рукава, пришлепнув печать не там, где надо. Одного этого уже было достаточно, чтобы разоблачить подделку.

– Но почему? – настойчиво переспросила она. – Почему Лорды нас перепроверяют?

– А почему бы им вас не перепроверить?

Такого уклончивого ответа следовало ожидать: Элизабет, даже после получения своего последнего звания, не входила в число информированных лиц. Однако тот факт, что Светлейшие Лорды организовали столь масштабное действо на следующий же день после обрушения ковчега, непреложно свидетельствовал: это не случайное совпадение. Тут явно затевалось что-то недоброе.

– Элизабет, – шепнула Офелия, перегнувшись через стойку, – ты не знаешь, были ли обрушения еще где-нибудь, кроме Вавилона?

– М-м-м? А откуда я могу это знать?

– Но ты же предвестница.

По бесстрастной мине Элизабет Офелия поняла, что не получит ответа. Ей требовался более осведомленный источник. И она оглядела соседние стойки.

– А Октавио тоже здесь?

Сейчас Октавио был нужен Офелии не как сын Леди Септимы, принадлежавшей к вавилонской знати, а просто как человек, которому она доверяла – хотя это было довольно странно, если вспомнить, что они с Октавио искренне ненавидели друг друга во времена их учебы в «Дружной Семье».

– Октавио начал работать на полставки в «Официальных новостях», – ответила Элизабет. – И нам не положено делиться с тобой информацией. Сейчас я буду задавать тебе вопросы, чтобы пополнить твое досье, а ты отвечаешь, коротко и четко.

И Офелия подверглась такому допросу, какого доселе не знала. Когда она прибыла на Вавилон? С какой целью здесь поселилась? С какого ковчега пожаловала? Каким семейным свойством владеет? Каково ее нынешнее место работы? Имела ли судимости? Страдал ли кто-нибудь из ее родственников заболеваниями – инфекционными и психическими? Как сильно она привязана к Вавилону, по шкале от одного балла до десяти? Какие сладости считает своими любимыми?

Офелия давно уже готовилась к расспросам о ее вымышленном происхождении, но сейчас ей пришлось напрячь все силы, чтобы спокойно отвечать Элизабет. Тем не менее она с трудом сохранила самообладание, заметив приближение необычной пары. Во всех длинных очередях воцарилось благоговейное молчание: люди перестали шептаться, выказывать нетерпение, зевать и кашлять. До сих пор Офелия видела Генеалогистов только издали – на церемонии вручения наград, которая проходила тут же, в Мемориале, – но сейчас без труда узнала их: они были в золоте с головы до ног. Даже их волосы и лица сверкали позолотой. Они шествовали улыбаясь, прижавшись друг к другу и держась за руки, словно прогуливались по парку.

У Торна была назначена с ними встреча, однако его рядом не оказалось, и это встревожило Офелию. Может, он ждет ее, как они и условились, в доме Лазаруса? Она очень надеялась, что на него свалилось меньше неприятностей, чем на нее.

Генеалогистов сопровождала юная девица из Семьи фараонов, которая испуганно вздрагивала всякий раз, как один из них касался ее руки или что-то шептал на ухо.

Офелия вся сжалась, увидев, что они направились в ее сторону. Почему среди множества стоек Мемориала они выбрали именно эту?

Подойдя, Генеалогисты с двух сторон наклонились к Элизабет.

– Что делает обладательница премии за совершенство на таком скромном посту? – вопросил мужчина.

– Вы произвели революцию в базе данных Мемориала, притом единолично! – подхватила женщина. – Привлекать такого компетентного человека для этой примитивной работы просто неразумно, гражданка!

Элизабет, обычно невозмутимая, сейчас явно растерялась. Она встала по стойке смирно и произнесла традиционную формулу «Знание служит миру!», но Генеалогисты положили ей руки на плечи, заставив сесть.

– Не прерывайтесь из-за нас, юная lady^[8]. Просто скажите: подумали ли вы над нашим предложением?

– О, я… я не успела…

– Достаточно простого «да», – сказала женщина.

– Это ведь прямо по вашей части, – сказал мужчина.

– И вы тем самым окажете большую услугу городу! – хором заключили они.

Офелия не понимала, о чём идет речь, но втайне порадовалась, что она не Элизабет, увидев, как та внезапно побагровела. Сейчас, когда Офелия могла рассмотреть Генеалогистов с близкого расстояния, их лица под золотой пудрой показались ей странными – они выглядели пупырчатыми, как гусиная кожа.

– In fact^[9], сначала я выбрала должность постоянной ассистентки Леди Елены, – почтительно ответила Элизабет. – Если бы не она, я оказалась бы на улице; я обязана ей каждым из моих галунов.

Генеалогисты обменялись заговорщицкими взглядами.

– Это, конечно, very^[10] трогательная история, гражданка, но ваша работа в Наблюдательном центре также напрямую связана с Леди Еленой. Приняв наше предложение, вы будете ей несравненно полезнее.

Бесстрастное лицо Элизабет горестно сморщилось. Офелия покосилась из-под очков на юную фараонку, но та делала вид, что этот разговор ей безразличен, и стояла пристально рассматривая свои туфли. Офелии было нетрудно определить ее роль в этой загадочной беседе. Врожденное обаяние фараонов позволяло им незаметно влиять на эмоции других людей, внушать доверие. Как правило, они работали в больницах, помогая успокаивать пациентов, но эта девушка явно не имела отношения к медицине.

– Тебе не обязательно решать прямо сейчас! – вырвалось у Офелии.

Она не смогла удержаться от предупреждения, видя душевные муки Элизабет, но ей тотчас пришлось пожалеть об этом. Генеалогисты, до сей минуты не удостоившие ее ни единым взглядом, грациозно обернулись к Офелии. Их ресницы были также покрыты золотом.

– Вы собирались что-то сказать, miss? – спросил мужчина, изучая фальшивые документы Офелии.

– Вы, кажется, хотите внести в свое досье какие-то поправки? – подсказала женщина, поглаживая ее свидетельство о рождении.

Они оба внушали Офелии такую глубокую антипатию, что она на всякий случай отступила подальше. Когда они с Торном заключили брак, каждый из них получил семейные свойства другого, и ей достались его когти, когти Драконов. Ее собственные свойства были безобидными, зато когти мужа играли с Офелией дурную шутку, когда она гневалась. Генеалогисты ее не знали, но она-то знала их, видела насквозь. Они не желали добра своему городу, они желали стать тем, чем стала Евлалия Дуаль. Однако Офелия понимала, что должна сейчас выглядеть жалкой ничтожной иностранкой, иначе она сильно навредит и Торну, и самой себе.

И она проглотила вместе со слюной свою гордость и свои свойства.

– Нет.

– Ну так как же? – настойчиво спросили Генеалогисты, повернувшись к Элизабет. – Вы принимаете наше предложение, гражданка?

– Milady, milord^[11], я… я почту за честь.

Женщина вынула из декольте свернутый контракт и разложила его на стойке. Мужчина протянул Элизабет ручку-самописку.

И она подписала документ.

Генеалогисты по очереди прошептали на ухо Элизабет сладкими голосами: «Good girl!»^[12] – и удалились, рука в руке, в своих развевающихся золотых плащах; юная фараонка следовала за ними на почтительном расстоянии. Офелия вдруг почувствовала, как у нее пересохло во рту, пока они стояли рядом.

Элизабет вытерла вспотевший лоб, к которому прилипли волосы.

– Я… я, наверно, слишком поторопилась… подписать.

– А что это за предложение? – спросила Офелия.

Но тут поднялся возмущенный гам. Теперь, когда Генеалогисты скрылись из виду, все стоявшие в очереди громко выразили неудовольствие задержкой, а старик водолей пригрозил наколдовать грозу.

– Это тайна, я не имею права говорить о ней, – пробормотала Элизабет, которая всё еще не пришла в себя. – Да, кажется, я и вправду поспешила…

Она так растерянно моргала, что Офелия прониклась к ней жалостью.

– Это фараонка постаралась.

– Надеюсь, ради твоего же блага, что ты не то имела в виду! Никто мной не манипулировал! – строго объявила Элизабет, возвращая Офелии документы. – Ведь речь идет о Светлейших Лордах! Так что твое обвинение в высшей степени преступно, тем более что оно исходит от особы, чье досье весьма сомнительно. Имей в виду: тебе придется предстать перед судом!

Не дав Офелии опомниться, предвестница перегнулась через стойку и с размаху поставила ей штамп на середину лба.

– Я пошутила. Пока что у тебя всё в порядке. Осталось пройти медкомиссию, а потом можешь отправляться домой.

Дом

– Ну вы по меньшей мере неординарная личность!

Офелия, сидевшая на табурете, близоруко щурилась, пытаясь разглядеть смутно маячившее перед ней лицо врача: для обследования глаз ей пришлось снять очки, и единственным, что она ясно видела, были его зрачки, блестевшие в полумраке. Множество походных медицинских кабинетов было спешно оборудовано в помещениях множительной техники на втором этаже Мемориала. Офелия сидела в одном белье среди мимеографов, циклостилей и ротаторов. Без очков и перчаток чтицы, лежавших сейчас вместе с ее одеждой и прочими вещами на крышке ксерокса, она чувствовала себя совершенно беззащитной.

Элизабет сказала, что у нее пока всё в порядке. Это «пока» очень тревожило Офелию. А вдруг выяснится, что ее досье не соответствует критериям вавилонской администрации? Дневной свет за окнами уже начинал меркнуть, но обследование продолжалось. А Офелии нужно было поскорее встретиться с Торном.

– Я могу идти? – спросила она. – Меня ждут… в другом месте.

Врач придвинулся к ней поближе. Его глаза визионера, яркие, как лампочки, превосходили точностью любые медицинские приборы. Он ни разу не прикоснулся к Офелии с момента ее прихода, даже давление ей не измерил, но что-то в его взгляде вызывало тревогу.

– Miss Евлалия, вам не приходилось быть жертвой несчастного случая? – спросил он, просматривая ее досье.

Он произнес эти два слова – «несчастный случай» – с какой-то особой интонацией, не свойственной речи, принятой на Вавилоне.

Офелия сощурилась. Уж не намекал ли врач на следы порезов, оставшиеся на ее теле от стеклянных осколков, которыми прорицатели осыпали ее, когда она принимала душ? Или он имел в виду более давний шрам на щеке, которым она была обязана сводной сестре Торна? А может, его смутили множественные переломы костей, полученные ею за последние годы?

Офелия уже поняла, что на Вавилоне опасно считаться человеком слабого здоровья. На ее лбу красовался штамп, который поставила Элизабет, и Офелия еще надеялась, что всё обойдется.

– Да, были такие случаи, – уклончиво ответила она. – Но это никогда не мешало мне выполнять свои обязанности.

Врач покачал головой, и тут Офелия заметила, что он беззастенчиво разглядывает низ ее живота.

– Я имел в виду несчастный случай другого рода… особого, – сказал он наконец, тщательно подбирая слова. – Miss Евлалия, согласно вашему досье, вы ни с кем не связаны матримониальными узами. Вы подтверждаете это?

– Но это мое личное дело.

Разговор принимал странный оборот, и он Офелии очень не нравился. Ей вообще не нравилось всё, чему ее подвергли с того момента, как силой привезли в Мемориал. Администрация Вавилона копала всё глубже и глубже, расследуя ее биографию, а бесцеремонное поведение этого врача и вовсе переходило все границы.

– Я хочу одеться, – заявила она.

– Вы страдаете одним органическим недостатком, miss.

Офелия, уже вставшая, чтобы сгрести с крышки ксерокса свои вещи, медленно опустилась на табурет, надела перчатки чтицы, потом очки, как будто всё это помогло бы ей лучше слышать.

Глаза врача блеснули еще ярче, буквально просвечивая ее насквозь; на его лице было написано странное возбуждение.

– Мне уже случалось наблюдать некоторые любопытные симптомы, но ничего подобного я доселе не встречал! Все частицы вашего тела как будто… I don’t know…^[13] как бы это сказать… инверсированы, то есть перевернуты! Но я понятия не имею, какой несчастный случай мог спровоцировать такое.

«Несчастный случай с зеркалом, – мысленно ответила Офелия. – Самый первый. Тот, который освободил Другого».

– Я просто не постигаю, как вам удается координировать свои движения, – продолжал врач; теперь его глаза потухли, как выключенные лампочки. – Вы, вероятно, были очень молоды, когда это с вами случилось, и ваш организм смог восстановиться почти completely^[14]. Почти, – подчеркнул он с искренним, отеческим благодушием. – Вы понимаете, куда я клоню, юная особа?

– Понимаю. Я инверсирована. Мне уже об этом…

– У вас никогда не будет детей, – прервал ее врач. – Беременность для вас просто физически невозможна.

Офелия смотрела, как врач вписывает результаты осмотра в ее досье. Она помнила слова, которые он только что произнес, но смысл от нее ускользал. И она только снова спросила:

– Я могу идти?

– Вам следовало бы обратиться в Наблюдательный центр девиаций. Они не в силах вам помочь, но им наверняка станет интересно обследовать вас более тщательно. Они специализируются на подобных отклонениях. Одевайтесь, – добавил он, небрежно махнув в сторону ксерокса. – Осмотр закончен.

Офелия долго возилась с застежками сандалий, ее руки как будто утратили способность повиноваться мозгу. Наконец она вышла из кабинета, уступив место следующему пациенту. Второй этаж Мемориала был забит мужчинами и женщинами, ожидавшими своей очереди. При виде всех этих лбов, отмеченных клеймом, Офелии начинало казаться, что она попала на бойню. Охранник собирал тех, кто прошел медосмотр, и направлял их к выходу. Но у Офелии не было никакого желания снова давиться в трамаэро.

Она хотела побыть одной. Прямо сейчас.

Она знала, что в Мемориале нет ни лестниц, ни лифтов, но давно освоилась с искусственной гравитацией трансцендиев. И постаралась незаметно попасть в вертикальный воздушный коридор, который унес ее вверх, от толпы, а там пробралась в туалет. Если не считать обезьяны, лакавшей воду из раковины, она была наконец одна.

Офелия пристально взглянула на себя в зеркало. Она уже не боялась увидеть там нечто нереальное, как это произошло сегодня утром перед витриной магазина зеркал. Теперь ее ужасало то, чего она не видела, но что реально существовало.

Она приложила руку к животу – так осторожно, словно боялась что-нибудь ненароком сломать внутри, нажав посильнее. Значит, Другому мало было разрушить мир. Он вдобавок изуродовал и ее тело. Но почему же она не ощущает горечи, совсем ничего не чувствует? И не ропщет на судьбу – всё в ней молчит.

– Я никогда не представляла себя матерью семейства, да и Торн терпеть не может детей, – прошептала она, глядя в глаза своему отражению. – Значит, с этим никаких проблем не будет.

Она неуклюже вскарабкалась на раковину, мысленно приказала: «Домой!» – и нырнула в свое отражение.

Офелия совсем потерялась. В буквальном смысле слова. Проходя сквозь зеркало Мемориала, она была уверена, что выйдет из зеркала в доме Лазаруса. Но вместо этого ее захлестнуло чувство головокружительного, непостижимого падения, скорее похожего на взлет.

Всё стало смутным, расплывчатым.

Образы.

Звуки.

Мысли.

Внезапно Офелия почувствовала, что кто-то крепко держит ее за руку и тащит, шаг за шагом, по странной, незнакомой местности. Она попыталась сосредоточиться хоть на какой-нибудь части этой новой реальности. Там была статуя. Фигура обезглавленного солдата. Фигура солдата без головы – но на сей раз с головой. Солдат стоял на том же месте, перед входом в Мемориал, – только в те времена, когда там еще не было Мемориала.

А была военная школа.

Облечь в слова окружающие предметы – вот что помогало придать всему этому более четкие контуры. Здание, к которому они приближались, еще не имело того величественного облика, который архитекторы Вавилона придали ему позже, гораздо позже, и всё же оно внушало почтительный трепет. Эта пронзительная голубизна и это золото вокруг него были океаном и мимозой. Остров. Офелия почти наяву ощущала дурманные ароматы – соленый и сладкий. Почти. У нее заложило нос, она с трудом дышала.

Ступени. Женщина, державшая Офелию за руку, помогла ей взойти по этим ступеням, ведущим внутрь здания. Женщина? Да, голос, который нашептывал ей, что нужно поторопиться, несомненно, принадлежал женщине. Она говорила на незнакомом языке, но Офелия вполне могла бы его понять, если бы всё окружающее не было таким расплывчатым, таким зыбким.

Женщина усадила ее в помещении, напоминавшем вестибюль; правда, интерьер был слишком неопределенным, чтобы уверенно судить об этом. Ей чудилось, будто она плавает в акварели, разведенной в стакане воды. Офелия слегка встревожилась, заметив, что ее ноги не достают до пола. Неужели она так сильно уменьшилась? А куда ушла та женщина? Офелия больше не чувствовала, что она сжимает ее руку, но голос женщины доносился откуда-то издалека. И обращалась она уже не к ней, а к кому-то другому. Офелия заставила себя сосредоточиться, и ей наконец удалось перевести на понятный язык услышанную речь:

– …и потом, у меня своих детей полно, разве я смогу прокормить еще одного ребенка?.. И потом, мой муж ушел на войну, а мне-то чего делать, на какие деньги жить?.. И потом, вы не думайте, она девочка прилежная, и вежливая, и умненькая притом! Очень даже умненькая… Да-да, она прекрасно говорит на нашем языке. Да что там – на нашем, еще и на многих других. А больше всего на свете любит придумывать новости, вы представляете? Придумает и печатает их на машинке, ну прямо как взрослая! Конечно, иногда и покапризничает, не без этого, но бедной малышке так досталось… Всю семью потеряла: и родители, и братья с сестрами, и дядья с тетками, и кузены – все сосланы, все до одного!.. Семья печатников, вроде бы так. Похоже, напечатали чего-то неположенное, а там с этим шутки плохи. Прямо чудо, как это ее упустили… Ее фамилие? Дийё. Нет-нет, пишется не «Дьё», как «бог», а «Дийё» – «и», а потом «й»^[15]. Да-да, такое вот их фамилие, вечно мы все путали. Ну вот, значит, я тут услыхала, что вы ищете детишков с высоким… как его… а, вот вспомнила: с высоким потенциалом; я в этом не шибко разбираюсь, не то что вы, но девчонка – она головастая, только и мечтает, что поработать для победы.

Офелия подняла голову: к ней кто-то подошел, но не та женщина, а какой-то мужчина. Офелия плохо его видела, однако в нем было что-то знакомое. Она инстинктивно почувствовала, что должна идти с ним, и они долго пробирались по каким-то лестницам, таким же путаным, как и всё остальное. Человек шагал военной поступью, носил тюрбан и бурчал что-то неразборчивое. Офелия была уверена, что уже где-то видела его. Она сконцентрировалась на нем, перестав думать о себе, как всегда делала это во время чтения, и его фигура сразу же приобрела четкие контуры. Концом своего тюрбана он пытался скрыть – правда, безуспешно – низ лица с ужасной, видимо, недавней и плохо зажившей раной, которая лишила его половины нижней челюсти. Старый комендант. Старый комендант, который пока еще не был старым.

Он привел Офелию в какое-то странное помещение на самом верхнем этаже – она не сразу поняла, нравится оно ей или нет. Ясно было одно: ей предстояло провести тут много, очень много ночей.

Дом.

Офелию обступили мальчики и девочки всех возрастов, они смотрели на нее с любопытством и одновременно с опаской. Сироты, как и она сама. Она не различала ни одного лица, зато слышала их вопросы:

– А тебя как зовут?

– Ты откуда взялась?

– А ты случайно не шпионка?

– Ты войну-то видела?

И Офелия услышала свой ответ – серьезный ответ, произнесенный голосом, который принадлежал – и не принадлежал – ей:

– Меня зовут Евлалия, и я хочу спасти мир.

Сироты растворились в облаке пыли. А Офелия раскашлялась и никак не могла остановиться; стоило ей открыть рот, чтобы набрать воздуха, как туда забивалась паутина. В конце концов она упала на выщербленный паркетный пол; его острые занозы впивались ей в щеки.

Офелия изумленно оглянулась на зеркало, из которого вышла. Призрачные картины, только что увиденные в нем, уже таяли. Мать семейства, комендант, сироты – всех этих людей вместила крошечная доля секунды, которую занял ее мгновенный переход между зеркалами.

Однако на сей раз это никак не походило на галлюцинацию. Она участвовала в сцене, которая действительно произошла – несколько веков назад.

Офелия встала на ноги. Зеркало, висевшее в пустоте, было единственным предметом обстановки в комнате, где она очутилась. Ни дверей, ни окон – только маленькая отдушина на потолке, которая пропускала внутрь лучик света. Она знала, что это за место. Это была потайная комната, надежно скрытая в чреве глобуса, парившего в воздухе в самом сердце Секретариума, парившего, в свою очередь, в самом сердце вавилонского Мемориала.

Офелия подошла к зеркалу, висевшему в пустоте, и увидела свое пыльное отражение. Как и во время первого посещения, она смогла различить смутные контуры стены, на которой оно некогда висело. Поскольку Офелия уже читала это зеркало, она знала, что Евлалия Дийё жила здесь в те времена, когда еще не стала Богом. И ей ясно представлялось, как эта маленькая женщина – так похожая на нее, но притом совершенно другая, – печатала здесь на машинке свои детские сказки. Теперь Офелия понимала, что для Евлалии Дийё эта комната была чем-то бóльшим, нежели рабочий кабинет. Перед тем как стать школой мира, где Евлалия воспитывала Духов Семей, Мемориал был приютом для военных сирот, и там она провела свое детство.

Дом.

Вот куда хотела попасть Офелия, перед тем как шагнуть в зеркало туалета. И оно доставило ее сюда, разбудив в ней вторую память, которая Офелии не принадлежала.

– Это не мой дом, – с упреком сказала Офелия своему отражению, как будто они уже не понимали друг друга. – Я ведь не она!

Но едва Офелия произнесла эти слова, как поняла очевидное: во время первого посещения этого места она увидела Евлалию лицом к лицу с отражением в зеркале – отражением, к которому Евлалия обратилась напрямую; а сегодня этого отражения не было.

Что же она тогда сказала?

«Скоро, но не сегодня», – вспомнила Офелия.

И тут ей пришла в голову очень простая мысль: нужно рассказать об этом Торну.

Она снова нырнула в зеркало, стараясь действовать как можно аккуратнее и проявлять как можно меньше инициативы – иными словами, соглашаться на любые направления, не отдавая предпочтения ни одному из них. В результате ее выбросило в какое-то трудноописуемое пространство, где цвета и формы, расплываясь, смешивались друг с другом – так бывает, если закрыть глаза и сильно нажать на веки.

Некая промежуточная область между зеркалами. Темница Другого – как Офелия понимала теперь, – из которой она его освободила.

Офелия случайно попала в это двойственное пространство, когда сидела в изолярии «Дружной Семьи». И теперь начинала инстинктивно понимать, как можно в него проникнуть. Ей даже казалось, что отсюда почти различимы отзвуки голосов всех зеркал в мире, как бы далеко они ни находились.

Ни секунды не колеблясь, Офелия выбрала одно из них – то, что висело в атриуме дома Лазаруса. Она вынырнула из этого зеркала, висевшего над буфетом, и стала пробираться между кадильницами, как вдруг недоуменно спросила себя: туда ли она попала?

Она застала Торна лицом к лицу… с куклой.

Посланница

– Ну вот и вы наконец-то! – радостно воскликнул Амбруаз, выкатившись в своем механическом кресле навстречу Офелии, когда она неуклюже спрыгнула с буфета. Его оленьи глаза с длинными ресницами радостно блестели, выделяясь на темном лице. На коленях лежал шарф Офелии, свернувшийся клубком. – Мы уже слышали о перерегистрации. Надеюсь, у вас там не было проблем?

И Амбруаз сочувственно протянул Офелии обе руки – левую, находившуюся справа, и правую, находившуюся слева. Этот подросток тоже страдал тяжелой аномалией, но ее, в отличие от других, трудно было не заметить.

Аномалия Офелии была скрытой, невидимой. Еще более противоестественной.

– Мои поддельные документы меня выручили, – ответила она. – Только я не поняла, в чём смысл подобных формальностей.

– В этом было всё что угодно, кроме смысла.

Торн произнес эти слова своим низким чеканным голосом. Он сидел на бортике бассейна, до краев наполненного водой после недавних ливней, и неотрывно, словно гипнотизируя, сверлил взглядом куклу, которую посадил на скамеечку, лицом к себе.

– Во всяком случае, – медленно произнес он, – это наверняка не останется втуне. Светлейшие Лорды готовят план.

– Какой?

– Не знаю. Я ведь только ношу их мундир, не более того.

Офелия протянула было руку, чтобы взять свой шарф, но тот строптиво обмотался вокруг тела Амбруаза и даже обвил трехцветным тюрбаном его голову. Офелия вздохнула: ей было тяжело видеть его привязанность к другому человеку. С тех пор как они с шарфом разлучились – по ее вине, – их отношениям пришел конец.

Амбруаз с виноватой миной протянул Офелии плошку риса.

– Вы, наверно, жутко проголодались, и я велел нашему кухонному роботу приготовить вам поесть. Sorry!^[16] – со вздохом извинился он, увидев, как у Офелии выступили слезы на глазах после первой же ложки. – Наш повар слишком увлекается пряностями. А что это у вас на лбу?

– У Мемориала не хватило бумаги, – иронически бросила Офелия.

И, подойдя к зеркалу, из которого прошла в дом, попыталась стереть штамп. Но это ей не удалось; вдобавок она украсила свой лоб еще и желтой полосой от соуса карри.

– Алхимические чернила, miss, – объяснил ей Амбруаз. – Они сотрутся только в день и час, назначенный администрацией Вавилона. Придется потерпеть.

Этот мальчик был воплощением доброты. Он ничем не походил на Лазаруса, затейника и весельчака, который предпочел стать пешкой какого-то Бога, вместо того чтобы заботиться о родном сыне. У Офелии не хватило духу попрекать Амбруаза ни этим родством, ни благосклонностью ее шарфа. Она ответила ему сердечной улыбкой.

Амбруаз указал на Торна, который упорно не отрывал стального взгляда от стеклянных глаз куклы.

– Ваш муж пришел сегодня с новой гостьей. Мне было бы extremely^[17] интересно узнать о ней побольше, но он не пожелал со мной откровенничать. Поэтому я нашел себе другое занятие: придумал целых тридцать четыре причины, объяснявшие, на что такому серьезному человеку эта игрушка.

Торн сокрушенно вздохнул:

– И все причины он перечислял вслух!

Офелия проглотила рис с жадностью, которая свидетельствовала о том, как она проголодалась. Наконец-то ее желудок перестал подавать тревожные сигналы. Дом… Она была дома.

– Я присяду?

Торн перевел на Офелию пронзительный взгляд, которым до сих пор сверлил куклу. Он кивнул, хотя прекрасно знал, что она не нуждалась в его позволении, когда хотела сесть рядом с ним.

Но таков был их уговор: Офелия не должна делать ничего, что могло застать его врасплох.

Она примостилась на бортике бассейна и тоже стала смотреть на куклу, сидевшую на каменной скамье. Нежное фарфоровое личико с раскосыми глазами под красивой темной челкой слегка напоминало ей Дзен, ее бывшую соученицу по роте предвестников.

– Это что, подарок Генеалогистов?

– Их посланница, – ответил Торн. – Они никогда не обращаются ко мне напрямую, чтобы давать инструкции. У них такой своеобразный юмор.

– Ага, значит, я был не так уж далек от истины в своей девятнадцатой гипотезе! – объявил Амбруаз, подъехав к ним с чайным подносом у себя на коленях.

На Вавилоне температура напитков зависела от погоды: чем жарче грело солнце, тем горячей был чай. Офелия стала усердно дуть в чашку, которую неосторожно схватила с подноса. Увы, аромат мятного чая был сразу вытеснен настырным запахом спирта, входившего в состав дезинфицирующей жидкости, которой пользовался Торн, – он сидел совсем рядом. Дождевая вода в бассейне с кувшинками у них за спиной – и та пахла не так назойливо. Офелия уже привыкла к маниям Торна, но эта приняла поистине угрожающие размеры с тех пор, как он стал Лордом Генри.

– И что же гласило послание?

Торн протянул руку и снял куклу со скамьи. Расстегнув кимоно у нее на спине, он показал Офелии заводной ключик, спрятанный под одеждой.

– Пока не знаю. Запись можно прослушать только один раз. Я ждал твоего прихода, чтобы ознакомиться с ней…

Предложение прослушать куклу доселе не фигурировало в числе общих супружеских дел, к которым Офелии хотелось бы приобщиться. И она смотрела не столько на куклу, сколько на державшие ее длинные костлявые руки Торна. Засученные рукава обнажали некоторые из пятидесяти шести шрамов, испещрявших его тело. Офелия видела их все и, вспоминая об этом, каждый раз вздрагивала как в первый, чувствуя себя избранной.

Встретившись с ней взглядом, Торн откашлялся, поправил единственную прядь, грозившую выбиться из идеально гладкой прически, и добавил каким-то чопорным, непохожим на обычный тоном:

– …чтобы ознакомиться с ней вдвоем.

Офелия кивнула и повторила:

– Вдвоем.

Амбруаз несколько раз перевел глаза с Офелии на Торна и обратно, потом дал задний ход своему креслу.

– Ну, я… well…^[18] оставлю вас одних. Позовите меня, если что-нибудь будет нужно.

– Желательно соблюдать бдительность, – предупредил Торн, когда скрип инвалидного кресла затих между колоннами. – Этот мальчик посвящен в большинство наших секретов, он открыл для нас двери своего дома, но это вовсе не значит, что он наш союзник. Я ничуть не удивлюсь, если узнаю, что его отец поручил ему следить за нами в свое отсутствие.

Сейчас Торн говорил со своим жестким северным акцентом. Амбруаз, конечно, знал о его происхождении, но Торн снимал маску Лорда Генри лишь наедине с Офелией. Она бросила взгляд на его аккуратно сложенный мундир, оставленный в углу атриума: он избавился от него, как от чужой кожи. Эмблема Светлейших Лордов в виде солнца сияла, отражая свет электрических ламп.

Ночь упала на город, словно театральный занавес. Офелия подняла голову, но не увидела в небе над сдвинутой крышей атриума ни одной звезды. Город затопила новая приливная волна тумана, его сырые клочья уже проникали и сюда.

– Давай послушаем запись, – предложила она, отставляя чашку.

Торн долго вращал заводной ключик на спине куклы. Наконец раздался пронзительный голос, от которого испуганно зазвенела фарфоровая посуда.

«Приветствуем вас, dear friend!»^[19]

Офелия поправила очки, сползавшие вниз. Если это и был голос одного из Генеалогистов, то в процессе звукозаписи он стал совершенно неузнаваемым.

«Поздравляем вас с назначением на пост главного семейного инспектора, – продолжала кукла. – Завтра на рассвете вас примут в Наблюдательном центре девиаций, в чьих стенах… стенах вы проведете несколько недель. По официальной версии, вам поручено проверить, правильно ли расходуются щедрые субсидии, отпущенные Центру меценатами – Светлейшими Лордами. Ваш неоценимый опыт в области бухгалтерского учета позволит вам, как высококлассному специалисту, успешно провести данную ревизию. Тем не менее мы надеемся, что эта very долгая процедура оставит вам время на другое, параллельное обследование… обследование.

Наблюдательный центр девиаций был основан с целью изучения и корректировки некоторых патологий, однако мы знаем, что это только внешняя сторона его деятельности, умело организованной и почти недоступной постороннему взгляду. Несмотря на всё наше влияние… влияние, мы так и не смогли получить доступ к скрытой стороне работы данного учреждения – нам отказывали под предлогом соблюдения врачебной тайны. Мы уже давно подозреваем, что Центр занимается подпольной деятельностью. Одному из наших информаторов удалось туда внедриться. В своем последнем донесении он сообщил нам о существовании некоего секретного проекта.

Ему присвоено название „Корнукопианизм“^[20].

Наш информатор не успел сообщить нам дополнительные сведения: он бесследно исчез. У нас есть все основания полагать… полагать, что ответы на наши – а также ваши – вопросы связаны с данным проектом.

Вы исполнили наше первое поручение, сообщив нам некое имя, dear friend. Мы провели скрытое расследование в древнейших архивах, закрытых для публичного доступа, и выяснили, что Наблюдательный центр девиаций являлся военной базой в далеком прошлом, задолго до того как эти слова попали в список запрещенных нашим Индексом. На военной базе, помимо всего прочего, велись работы над одним проектом в режиме строжайшей… строжайшей секретности.

Угадайте, чье имя фигурирует в этом древнем проекте?

Да. То самое.

Теперь вы понимаете, dear friend? Тайна, которая превратила эту женщину в то, что нам известно, – а именно в обладательницу абсолютной власти, способную, среди прочего, обмануть смерть… смерть и спасти наш мир от полного разрушения, – эта тайна скрыта в Наблюдательном центре девиаций.

Те, кто реально подчиняется Центру, намного обогнали нас в данном направлении. И вам, dear friend, надлежит круто изменить ситуацию. Все ваши вещи уже собраны и ждут вас там, на месте. Мы не станем оскорблять вас описанием того, что случится… случится с нашим добрым старым другом Лордом Генри в том случае… случае, если его постигнет неудача».

Раздалось невнятное шипение – знак того, что запись уничтожена, – и кукла умолкла.

Офелия изо всех сил старалась скрыть смятение, охватившее ее при прослушивании этого послания, но ее выдавали потемневшие очки. Только сейчас она ясно осознала, как сильно ненавидит Генеалогистов. Да, они открыли Торну двери в свой мир, который иначе был бы ему недоступен, но потом – с каким наслаждением они использовали его, играли им, словно он был для них такой же послушной куклой, как эта, вызывавшая у нее гадливость!

Однако сам Торн, казалось, не придавал их угрозам никакого значения. Напротив, в его прищуренных глазах и сосредоточенном взгляде угадывалось удовлетворение. Он посадил куклу на прежнее место и тотчас вынул из кармана пузырек с аптечным спиртом, чтобы продезинфицировать руки.

– Наблюдательный центр девиаций, – повторил он. – Если Генеалогисты правы, значит, именно там Евлалия Дийё стала Богом, и мы напали на правильный след.

Офелия нырнула в раскосые, пугающе живые глаза на нежном фарфоровом личике куклы. Ну и ну, опять этот Центр! И она вспомнила, что сказал ей врач в Мемориале по поводу ее женской аномалии: «Они не в силах вам помочь, но им наверняка станет интересно обследовать вас более тщательно». От одной этой мысли у нее схватило живот. Ей нужно было обсудить всё с Торном. Но она лишь сказала:

– Я уже была однажды в Центре девиаций.

Правда, тогда она попала только в застекленный зал для посетителей. Это случилось во время учебы Офелии в роте предвестников: ее злейшую соперницу Медиану заперли в Центре после того, как она лишилась рассудка, смертельно напуганная стариком уборщиком из Мемориала. Офелия пыталась расспросить девушку, но так и не смогла хоть что-нибудь вытянуть из этой несчастной – настолько глубока была ее психическая травма.

– Центр – огромное внушительное учреждение, оно целиком занимает отдельный ковчег. Должна заметить, что их персонал ведет себя довольно странно. Они сказали, что у них есть моя медицинская карта, но не ответили ни на один из моих вопросов… Постой-ка! – воскликнула Офелия, пораженная внезапно пришедшей мыслью. – Генеалогисты хотят послать туда Элизабет! Они сегодня говорили с ней о каком-то Центре, но я тогда не сопоставила…

– Генеалогисты?

Торн постоянно хмурил брови, но обладал любопытным свойством менять их конфигурацию в зависимости от того, насколько сильно он был озабочен.

– Я сегодня видела Генеалогистов в Мемориале.

– Надеюсь, ты не вступала с ними в контакт?

Офелия благоразумно промолчала, и это заставило Торна так сильно свести брови, что оба его шрама на лбу сошлись в одну общую гневную складку.

– Нет-нет, ничего страшного, – поспешила Офелия успокоить его. – На самом деле их интересовала только Элизабет. Так что не думай, будто они назначили меня вице-рассказчицей.

– А почему они ею интересовались?

– Они хотели, чтобы она согласилась на работу в этом Центре. Сказали ей, что тем самым она окажет услугу не только городу, но и леди Елене. Я так ничего и не поняла.

Торн уперся локтями в колени, а подбородком – в скрещенные пальцы и замер, устремив взгляд на геометрические узоры плиточного пола.

– Значит, Генеалогисты внедряют туда своих мелких шпионов.

– Но для одного такого соглядатая это уже скверно кончилось, – напомнила Офелия. – Там ведь было сказано, что он исчез, расследуя проблему этого Карно… Копра…

– Проблему корнукопианизма, – поправил Торн. – В переводе это означает «Рог изобилия».

Офелия растерянно взглянула на него. Рог изобилия? Ее специальность была ближе к истории, нежели к мифологии, но она, разумеется, слышала об этом легендарном предмете, который щедро извергал всяческие блага. Правда, от ковчега к ковчегу версии менялись. Например, у нее на Аниме, где преобладал практицизм, Рог изображали в виде бездонного продуктового пакета. Так какое же отношение он имеет к Другому или к Евлалии Дийё?! Ни тот ни другая никогда не отличались щедростью или добротой по отношению к людям. Напротив – загубили земли, моря и человеческие жизни.

Ей ужасно хотелось прослушать еще раз послание Генеалогистов. Технические помехи в записи сбили ее с толку, и она не могла похвастаться такой же памятью, как у Торна.

– «Обладательница абсолютной власти…» – повторила она, бережно обследуя куклу в поисках дополнительного звукового механизма. – Интересно, можно ли разобраться в таком важном деле, находясь в этом Центре, но так, чтобы никто ничего не заметил?

Офелия вздрогнула, увидев комара на запястье Торна: едва он сел к нему на руку, как безжалостное невидимое лезвие с хирургической точностью рассекло его надвое. А Торн, сосредоточенно изучавший узоры на плиточном полу и погруженный в сложные размышления, даже не заметил этого. Его когти истребляли всё, что попадало в мертвую зону сознания их владельца, независимо от того, была угроза реальной или нет. В Торне просыпался первобытный, неуправляемый охотничий инстинкт, который он стыдливо скрывал. Офелия никак не могла понять, почему и когда унаследованная им сила Драконов обернулась таким извращенным свойством.

– Евлалия Дийё создала бессмертных Духов Семей, – объявил Торн. – Их было двадцать один. Она описала роль каждого из них в Книге, которую сделала неподвластной времени. И она же – вольно или невольно – спровоцировала Раскол мира, а затем распределила семейные свойства по ковчегам, каждому ковчегу – свои. И наконец, – заключил он с презрением, на миг исказившим металлический тембр его голоса, – она сама возвысилась до статуса божества, которое на сегодняшний день обладает властью над всеми Семьями. Тем не менее ее имя никому не известно. Для следующих поколений она осталась лишь анонимным автором детских книжек, притом довольно посредственных. Отсюда вопрос: если столь заурядному существу удалось сотворить столько чудес, то почему бы кому-то другому не сделать сегодня то же самое?!

И он так безжалостно стиснул сплетенные пальцы, что его ногти впились в кожу. Взгляд Торна при этом яростно устремился на пол атриума. Офелия поняла его реакцию, заметив там один дефект: на плитке обнаружился лишний завиток, нарушавший безупречный орнамент. Торн был патологическим приверженцем симметрии. И его глаза так неистово впились в рисунок, словно он пытался одной только силой воли исправить недостаток.

– Генеалогисты дали мне понять, что ответы скрыты в Центре девиаций, – продолжал он, отчеканивая каждый слог. – А вопросов у меня накопилось предостаточно. Каким образом Евлалии Дийё удалось стать Богом? Какова ее реальная доля ответственности за Раскол? Почему она сначала наделила Духов Семей свободной волей и памятью, а затем лишила и того и другого? Почему она до сих пор обладает свойствами всех Семей, за исключением жителей Аркантерры? Если она действительно создала всех Духов Семей, то почему не владеет всеми их свойствами? По какому праву она выдает себя за Бога? И как смеет думать, что радеет за благо человечества, хотя давно утратила всё, что составляет человеческую сущность?!

Голос Торна постепенно набирал силу, всё сильнее вибрировал от сдерживаемого гнева, и Офелии вдруг почудилось, что ее собственная кожа потрескивает от электрических разрядов его когтей. Оставалось только надеяться, что ее не постигнет судьба несчастного комара. К тому же она беспокоилась всякий раз, как Торн произносил слово «Бог». Он понижал голос до почти неслышного шепота, но она всё-таки невольно оглядывала атриум, желая убедиться, что они здесь одни. Роботы Лазаруса были сконструированы таким образом, что превращались в капканы со смертоносными лезвиями при малейшем упоминании о Нем. В этом роскошном античном декоре скрывалось столько автоматов, что невозможно было определить, которые из них грозили гибелью людям. Например, этот графоскоп, стоящий на мраморном столике, – так ли он безобиден, как выглядит? Или вон тот чайник с таймером? Или вот эта статуя в центре бассейна, ударяющая каждый час в медные тарелки?

Торн прикрыл глаза, чтобы не видеть злополучный дефект в орнаменте.

– Я не выношу никаких противоречий. И тем не менее вынужден их терпеть с тех пор, как унаследовал от матери воспоминания Фарука. В этих обрывках памяти нет Другого, но я убежден, то есть это Фарук убежден, – поправился он, – что в день Раскола Евлалия Дийё была наказана. Мне иногда кажется, что я вот-вот вспомню, как всё произошло в тот момент на самом деле. Я абсолютно уверен: Фарук был единственным свидетелем данного события. Именно по этой причине Евлалия и не желала, чтобы кто-то прочел ее Книгу.

Офелия слушала Торна, стараясь не прерывать. Он настолько привык скупо отмеривать слова, что иногда его трудно было понять, но сегодня он решил подробно сформулировать свои соображения. Он по-прежнему сидел не открывая глаз, словно присутствовал при той давней сцене, которая разворачивалась под его опущенными веками.

– Когда произошел Раскол, Евлалия была одна в своей комнате. Она запретила Фаруку входить, но всё же он открыл дверь.

Высокий лоб Торна взмок от пота и страдальчески сморщился от усилия: он пытался вытащить из глубин погибшей памяти матери хоть какие-то сохранившиеся обрывки.

– С одной стороны – паркет, с другой – небо. Комната была рассечена ровно посередине. От нее больше ничего не осталось. Ничего… кроме самой Евлалии и… чего-то еще… чего же? – спросил себя Торн, силясь поймать ускользнувшее воспоминание.

– И кроме висевшего зеркала.

Торн распрямился и открыл глаза.

– Верно, – признал он. – Там было зеркало.

– Оно до сих пор там висит, – сказала Офелия. – Я случайно попала туда, где оно находится, – в Мемориале, в Секретариуме, внутри парящего глобуса…

– …и в самом его центре! – договорил Торн; он наконец вспомнил, и его глаза торжествующе заблестели. – Как раз в том месте, где Раскол унес половину здания. Теперь меня не удивляет, что при реставрации Мемориала Евлалия Дийё приказала архитекторам Вавилона встроить эту комнату в центр Секретариума. Если мы сможем выяснить, чтó там реально произошло, – а искать нужно сперва в Центре девиаций и затем в потайной комнате Мемориала, – нам удастся сложить все части этой головоломки.

Офелию вдруг опять посетило страшное видение: витрина зеркального магазинчика, кровь, пустота, ужасная встреча с Евлалией и Другим на фоне конца света. А что, если в зеркале просто-напросто отразились ее собственные страхи? Она вгляделась в тени – свою и Торна, – неестественно удлиненные светом ламп; они лежали у их ног, накладываясь одна на другую.

– Меня тоже мучит множество вопросов. Я часто спрашивала себя: по какой причине я так похожа на нее? На Евлалию, – уточнила Офелия, заметив вопросительный взгляд Торна. – Похожа гораздо больше, чем на моих родных сестер. Я даже разделяю с ней некоторые из ее воспоминаний, хотя они передались мне не тем путем, каким были внушены тебе.

Она с минуту помолчала. В доме Лазаруса вокруг них царила мирная тишина, едва нарушаемая шелестом противомоскитных сеток на легком ветерке и отдаленным позвякиванием автоматических устройств. С ближайших улиц не доносилось ни единого звука: в Вавилоне не знали ни праздничной музыки на улицах, ни шумных соседей, ни автомобильных гудков.

– И, мне кажется, теперь я знаю причину, – продолжала Офелия, – Другой, которого я освободила из зеркала в моей спальне и с которым я смешалась, – добавила она, подчеркнув это слово, – это отражение Евлалии Дийё.

Подобное заявление могло бы вызвать насмешки Торна, будь он способен смеяться, однако он всерьез задумался.

Офелия медленно подняла левую руку и взглянула на свою тень, которая проделала то же самое правой рукой.

– Отражение, которое Евлалия, возможно, потеряла одновременно со своей человеческой сущностью, – прошептала она изменившимся голосом. – Какая-то часть меня приняла эту теорию – несомненно, гораздо раньше, чем я это осознала, – а другая часть отвергает. Я знаю, что мы живем в мире, где чудеса стали нормой, но всё же… отражение, способное сбежать из зеркала? Способное действовать и думать? Способное разрушать целые ковчеги? Значит, не существует реальности, которую нельзя было бы изменить? И потом, какое отношение это имеет к проекту Центра? Неужели Евлалия Дуаль воспользовалась Рогом изобилия, чтобы иметь в своем распоряжении множество лиц и свойств? И неужели именно по этой причине она начала враждовать с собственным отражением в зеркале? Возможно ли, чтобы из-за этой вражды появился Другой и произошел Раскол?

Торн взглянул на свои часы с цепочкой, свисавшие из кармана рубашки; крышка щелкнула, открылась и закрылась сама собой, показав ему время.

– Мы сами должны найти ответ на все эти вопросы, – деловито объявил он. – Если Евлалия Дийё работала над проектом, который сделал из нее и Другого то, чем они стали сегодня, нужно понять его внутреннюю суть. Ибо то, что создано одними, может быть уничтожено другими – достаточно узнать как именно. Завтра на рассвете я отправлюсь обследовать Центр.

Офелия судорожно комкала свою тунику. Нужно было сказать ему, сказать сейчас же, не откладывая. Торн имел право знать обо всех последствиях того несчастного случая с зеркалом. «Я не смогу иметь детей». Всего лишь короткая фраза, несколько слов, которые, в общем-то, не имели большого значения. Так почему же ей никак не удавалось их выговорить?

И Офелия решила, что для этого сейчас неподходящий момент.

– Я еду с тобой.

Торн пожал плечами, но его отказ прозвучал спокойно, совсем не враждебно:

– Я не могу увезти тебя туда.

– Знаю. Лорд Генри не имеет права афишировать свои отношения с иностранкой, носящей на лбу вот это, – и Офелия с улыбкой постучала пальцем по своему штампу. – Иначе мы вызовем всеобщее подозрение. Я поеду одна, своим путем. В конце концов, Лазарус уверял меня, что я представляю интерес для Центра как инверсивная личность, так что я вполне могу явиться туда в качестве добровольного объекта исследований.

Офелия умолчала о том, что врач в Мемориале посоветовал ей сделать то же самое.

– В такие учреждения никто не является добровольно без веских причин, – возразил Торн. – Возможно, шпион Генеалогистов исчез именно потому, что вел себя неосторожно. И если работники Центра его разоблачили, они удвоят бдительность и будут остерегаться новых людей.

– Ладно, я уже завтра разведаю, какой стратегии мне лучше всего придерживаться. У меня ведь тоже есть свои информаторы.

Торн был верен себе: он не ответил на улыбку Офелии. Зато устремил пронзительный взгляд на отпечаток, полускрытый спутанными кудрями у нее на лбу.

– Несмотря на то что я принадлежу к Светлейшим Лордам, мне неизвестна цель этой перерегистрации. Но обрушение северо-западного квартала города повлечет за собой тяжкие последствия. Я думаю, тебе лучше бы какое-то время не показываться на люди.

– А я думаю, что вся бюрократия Вавилона не помешает мне присоединиться к тебе.

Сдвинутые брови Торна вдруг мирно вернулись на свои места. Он растерянно воззрился на Офелию, словно только сейчас обнаружил ее рядом с собой, на бортике бассейна, притом вполне довольную этим. На его лице промелькнуло поочередно несколько чувств, столь противоречивых и неуловимых, что трудно было отличить одно от другого. Облегчение. Смущение. Благодарность. Нетерпение.

Он откашлялся, избегая устремленного на него взгляда Офелии, и наконец ответил:

– Я буду тебя ждать.

Он вдруг показался ей смущенным донельзя на этом каменном бортике, словно ему стала тесна собственная кожа, стали мешать собственные слишком большие руки, слишком длинные ноги и слишком тяжелый костяк.

И тут Офелия поняла, что близость, которую они разделили накануне, не отдала ей Торна целиком: какая-то его часть оставалась неприкосновенной. Расстояние между ними было ничтожным, но и оно стало излишним. Внезапно она ощутила потребность сократить его до нуля, но тут же вспомнила о своей расцарапанной коже и пыльных волосах. В глазах того, кто считал гигиену первоочередным долгом, она сейчас была не на высоте.

– Наверно, я должна дезинфицироваться?

И вдруг Офелию окутала темнота. У нее пресеклось дыхание, она не сразу поняла, что Торн резко прижал ее к себе. Его объятиям никогда не предшествовали никакие проявления нежности. Сперва – расстояние, потом – полная близость.

– Нет, – сказал он.

И Офелия приникла к нему, забыв всё на свете. Она вслушивалась в сумасшедшее биение его сердца. Ей было приятно, что он такой большой, а она такая маленькая. Торн поглотил ее целиком, как нахлынувший морской вал.

В какой-то миг, заметив ее широко распахнутые глаза под криво сидевшими очками, он вдруг отпрянул и отвернулся, свирепо растирая свой большой нос с горбинкой. Его уши горели.

– Я к этому не привык, – отчеканил он. – Не привык, чтобы на меня так смотрели.

– Как «так»?

Торн снова откашлялся – Офелия никогда еще не видела его таким смущенным. Неизменно уверенный в своих рассуждениях на отвлеченные темы, он сейчас, казалось, никак не мог подобрать нужные слова.

– Ну… так, будто я теперь не способен совершать ошибки. А я их совершаю. И даже больше чем ошибки.

Он почти касался лица Офелии носом, еще горевшим от растирания, и пристально, очень серьезно смотрел ей в глаза.

– Если тебе вдруг что-то не понравится… ну, какой-нибудь мой жест или неудачное слово… ты должна мне сразу сказать. Я не хочу раздумывать и спрашивать себя, почему мне не удается сделать свою жену счастливой.

Офелия прикусила щеку изнутри. Правда состояла в том, что для них обоих любовь была terra incognita^[21].

– А я и сейчас уже счастлива. Даже немного больше чем счастлива.

По губам Торна, обычно сурово сжатым, пробежала дрожь. Он было наклонился к Офелии, на сей раз решительно, но этот порыв был пресечен ножным аппаратом, который сковывал его движения. При виде его растерянного лица Офелия не удержалась и начала хохотать.

Да, она была счастлива, невзирая на то что окружающий мир разлетался вдребезги. И спрашивала себя, довелось ли когда-нибудь Евлалии Дийё испытать такое чувство и чем она занята в настоящий момент, где бы ни находилась.

Одиночество

Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк потянулся, воздел мускулистые руки, потряс ими в воздухе и зевнул, показав широченную зубастую пасть.

Виктория испуганно отступила. Но не слишком далеко. Ей не хотелось отставать от Крестного, торопливо шагавшего по улице. Она выглядела очень странно, эта улица. Терраса с зонтиками от солнца скукожилась так, что почти исчезла. И то же самое произошло чуть дальше с разноцветными фруктовыми прилавками. А еще дальше – с красивым газетным киоском. Завидев Крестного, люди торопливо прятались в домах, да и сами дома подражали своим хозяевам, складываясь гармошкой или превращаясь в комки, словно были бумажными. В результате от них оставались одни только белые фасады, без окон, без дверей.

Вскоре улица и вовсе опустела. На ней уже не было ни Крестного, ни Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка, ни Дамы-с-Разными-Глазами, ни самой Виктории – но она-то как раз не считалась. И такое же произошло с предыдущей улицей, и с пред-предыдущей, и с пред-пред-предыдущей.

Крестный остановился в солнечном луче, проскользнувшем между крышами откуда-то сверху. Его палец торчал из дыры в кармане, подтяжки свисали с пояса. Прикрыв глаза, он втянул носом воздух, словно упивался этим светом. Его кожа и борода мерцали на солнце.

Когда он обернулся к Другому-Рыжему-Прерыжему-Добряку и к Даме-с-Разными-Глазами, Виктория увидела, что он улыбается.

– Предание не врет: нет никого более неуловимого, чем аркантерровец, не желающий быть найденным.

Виктория плохо слышала его. Путешествовать было так же сложно, как смотреть на мир со дна полной ванны, и у нее складывалось впечатление, что эта ванна становится всё глубже и глубже. Никогда еще она не путешествовала так долго. Голоса доходили до нее всё более искаженными, становились всё более далекими, а иногда и раздваивались. И только улыбка Крестного – лишь она одна! – немного помогала ей чувствовать себя в безопасности.

Дама-с-Разными-Глазами порылась в своей сумке с инструментами, которая висела у нее на поясе, вынула молоток, легонько постучала по ближайшему фасаду и прижалась ухом к стене.

– Минимальная толщина. Прячутся, но нас слушают.

Дама-с-Разными-Глазами говорила одной половиной рта, а из другой всегда торчала сигарета, зажженная или потухшая. Она никогда не выпускала ее из зубов, и оттого понимать ее было еще труднее.

– Избегают вас, господин экс-посол. Похоже, вы прямо коллекционируете дипломатические скандалы. Может, и нам следовало бы вас избегать? Что скажешь, Ренар?

И Дама-с-Разными-Глазами впилась своими разными глазами – один ярко-голубой, другой совсем черный – в Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка. Тот неопределенно мотнул головой, что не означало ни да ни нет. В полуденном солнечном свете его грива полыхала как костер, однако Виктория не чувствовала, что от него исходит тепло.

Крестный разлегся на солнце, прямо посреди улицы, подложив руку под голову; в другой он держал свой дырявый цилиндр и обмахивался им как веером. Его улыбка была обращена к небу.

– Боюсь, что меня избежать невозможно. Даже мне самому.

Ах, как Виктории хотелось кинуться к Крестному! Правда, он не мог видеть ее, слышать или трогать. Да и сама она только смутно различала его фигуру и голос, искаженный до неузнаваемости. Но всё это было неважно – просто она боялась Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка: тот не отходил от Крестного, сам говорил мало, зато всё внимательно слушал. Он наводил на нее страх.

Дама-с-Разными-Глазами запустила молоток в воздух, поймала его за рукоятку и снова проделала тот же фокус.

– Ну что, это и есть ваш план? Полеживать на земле и ждать?

– Именно так, – отозвался Крестный.

Дама-с-Разными-Глазами буркнула ругательство, которое наверняка не понравилось бы Маме. Она чуть не упала, споткнувшись о Балду, который терся об ее ноги.

– Ренар, последи за своим котом!

Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк щелкнул языком, но Балда не двинулся с места, только пристально посмотрел на него. Виктория знала причину. Она тоже видела множество теней, кишевших у него под башмаками. Он был ненастоящий Рыжий-Прерыжий-Добряк, совсем не тот, кто катал ее в коляске по их парку там, дома, и не тот, кто успел ее подхватить, когда она чуть не свалилась с табурета арфиста. Нет, этот Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк был кем-то чужим. Виктория не знала кем именно, но всем своим существом чувствовала исходящую от него угрозу; странно только, что ни Крестный, ни Дама-с-Разными-Глазами этого не замечали.

Виктории очень хотелось, чтобы здесь был Отец. Вот он-то как раз и мог ее видеть. И уж точно прогнал бы Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка, как прогнал когда-то Другую-Золотую-Даму.

Девочка испуганно съежилась: Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк бросил взгляд поверх ее плеча. Похоже, он краем глаза уловил ее присутствие. И тени под его башмаками тотчас заплясали, бешено изгибаясь во все стороны.

Но в этот момент раздался голос, отразившийся эхом от белых стен улицы:

– Как бы мне с тобой поступить?

Такого голоса Виктория сроду еще не слышала. Он был одновременно и мужской и женский и, казалось, шел с неба. Она посмотрела наверх: там, высоко-высоко, на краю крыши кто-то сидел. Виктория попыталась его разглядеть, но ее зрение путешественницы делало то, что находилось вдали, еще более расплывчатым.

– Don^[22] Янус! – приветствовал его Крестный, резво вскочив на ноги. – Я искал вас.

Существо исчезло с крыши. Оно не упало оттуда, его просто там больше не было. Теперь оно стояло посреди улицы, прямо перед Крестным. Его тело, как и голос, не походило ни на мужское, ни на женское – скорее, на оба сразу.

– Меня никто не ищет, зато я нахожу других. Особенно тех, кто не повинуется мне.

Любопытство моментально перевесило страх Виктории перед Другим-Рыжим-Прерыжим-Добряком. Мужчина-Женщина был таким же огромным, таким же нарядным и таким же непроницаемым, как Отец, хотя ничем остальным не походил на него. У этого была кожа нежно-кремового, карамельного цвета, усы, закрученные спиралью, как винтовая лестница, и жабо на шее, такое пышное, что голова напоминала вишенку на кремовом торте.

Мужчина-Женщина тоже не видел Викторию. И вообще он смотрел только на Крестного.

– Мне известно всё, что происходит на Аркантерре, niño^[23]. Я знаю, что ты создал прямой путь между моим ковчегом и Полюсом, что нанес визит первой фаворитке моего брата Фарука, что намеревался привезти ее сюда и представить мне, рассчитывая, что ее влияние вынудит меня изменить планы.

Мужчина-Женщина изъяснялся медленно, протяжно, не переводя дыхание.

– Но мои планы не изменились. И распоряжения остались прежними. Никто не должен проникнуть на Аркантерру, и никто не должен ее покинуть. Включая и тебя, niño. Неужели ты и впрямь думал, что я ни о чём не догадывался?

– Я на это надеялся, – ответил Крестный. – Да я и отсутствовал-то какой-нибудь час, но вернулся ни с чем. Так стоит ли устраивать из-за этого трам-тарарам?!

– Мои Розы Ветров – целых восемь Роз! – исчезли, испарились в пространстве.

Виктория была почти уверена, что Мужчина-Женщина не собирался шутить, но Крестный прыснул со смеху.

– Клянусь, я тут ни при чём! Я всего лишь создал прямой путь до Полюса, да и тот аннулировал сразу по прибытии.

Из белого фасада ближайшего дома выдвинулся большой каменный блок и, раскрывшись как лист картона, превратился в балкон. Люди, стоявшие на нем, перегибались через перила, стараясь рассмотреть, что происходит внизу.

– Восемь моих Роз бесследно исчезли, – повторил Мужчина-Женщина. – И участки, на которых они находились, тоже. Я попросил señores^[24] из управляющей компании проверить, в чём дело, и их отчет был предельно ясным. Ты куда-то пропадаешь, а после твоего возвращения, niño, ковчеги разваливаются на части. Лично я склонен считать, что эти явления взаимосвязаны.

Мужчина-Женщина наклонился вперед таким резким движением, что Виктория испугалась, как бы он не упал на Крестного. И тут она заметила, что к нему сзади приникла огромная тень, похожая на дымовую завесу. Никто, кроме Виктории, как будто ее не замечал, эту тень. Она напомнила ей большие когтистые тени Мамы и Отца, хотя и выглядела иначе.

– У меня нет иного выхода, кроме как признать тебя одним из моих потомков, поскольку в твоих жилах течет моя кровь и ты унаследовал от меня небольшую долю моего могущества. Тем не менее мне придется тебя наказать за то, что ты так скверно распорядился ею.

Виктория уж было испугалась, увидев, как Мужчина-Женщина разжал руку с гигантскими пальцами и протянул ее к голове Крестного, словно хотел стиснуть ее в кулаке.

Но тут произошло нечто очень медленное и одновременно очень быстрое. Виктория увидела, как гигантская тень отделилась от Мужчины-Женщины, взвилась в воздух дымным вихрем и приземлилась на мостовую прямо за спиной Крестного. В следующий момент и сам Мужчина-Женщина оказался там же и занял место тени, при этом даже пальцем не шевельнув.

Он хлопнул Крестного по спине так сильно, что у того с головы свалился цилиндр.

– Ладно уж… Я подумал и решил, что ты всё-таки недостаточно могуществен, чтобы вызвать такие потрясения в пространстве.

Виктория перевела взгляд на Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка. Тот стоял неподвижно и спокойно, зато его тени совсем взбесились. Они буйно плясали у него под башмаками, простирая руки – тысячи рук! – к Мужчине-Женщине, словно хотели оторвать от него гигантскую дымовую завесу, но тщетно: им это не удавалось.

Крестный подобрал цилиндр и грациозным движением водрузил его на свою всклокоченную шевелюру.

– Упомянутые вами потрясения, don Янус, вероятно, дело рук Бога. Вам следовало бы постараться вытащить его оттуда, где он скрывается, вместо того чтобы читать мне мораль. Вы – основатель Семьи аркантерровцев, которые свободно преображают пространство, и вам известно, что Эгильеры – их элита – способны разыскать кого угодно и где угодно. А вы заставляете их сидеть под землей подобно кротам… Какая неразумная бережливость!

Виктория не понимала, что такого интересного сказал Крестный, зато тени Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка распоясались вконец, буйствуя совсем уж неистово.

Мужчина-Женщина запустил пальцы в сборки своего пышного жабо, как будто решил покопаться в собственном горле, и вынул оттуда книгу размером с нее, с Викторию. У Отца была точно такая же, и он тоже всегда носил ее с собой.

– Бесполезно возвращаться к этой теме, – сказал Мужчина-Женщина, встряхнув свою книгу. – Я не похож на своих братьев и сестер, моя память в полном порядке. И мои Agujas^[25] останутся неуловимыми до тех пор, пока я не приму иное решение. А что касается той персоны, которую ты именуешь Богом, то, заверяю тебя, я прекрасно помню ее настоящее имя.

– Ее настоящее имя? – повторил Арчибальд со жгучим интересом.

– Имя, которое я тебе не назову, если ничего не получу взамен. Ты должен снова завоевать мое доверие, niño. А пока могу сказать тебе только одно: эта персона и я никогда не были близки. Я имею в виду географически. С тех пор как я достиг зрелого возраста и смог пользоваться своим фамильным свойством, мне уже было трудно усидеть на месте. И поэтому я не был рядом с этой персоной в тот день, когда мир раскололся. Как не был рядом с ней и тогда, когда эта персона вырвала страницу из всех Книг, принадлежавших моим братьям и сестрам, тем самым навсегда лишив их памяти. Должен признаться, этот поступок отбил у меня охоту еще раз увидеться с ней. Я решил держаться подальше и спрятал Аркантерру в потаенной складке пространства. Вот так-то! С тех пор я не вмешиваюсь в дела этой персоны, а она не вмешивается в мои; так всем нам спокойнее, и так оно продолжается уже много веков.

И тут Дама-с Разными-Глазами, которая прежде молчала, решительно подошла к ним. Она швырнула наземь дымящуюся сигарету, раздавила ее каблуком, чтобы погасить, и впилась своими разными глазами в глаза Мужчины-Женщины.

– Хватит!

Люди на балконе начали выкрикивать ужасные слова и метать вниз апельсины. Крестный подобрал один из них и как ни в чём не бывало начал его чистить со словами:

– Значит, это я коллекционирую дипломатические скандалы?

Если бы Крестный не улыбался, Виктория сильно встревожилась бы. Потому что Дама-с Разными-Глазами – та и не думала улыбаться.

– Это уже перестало быть правдой, Янус, и вам это известно. Данная персона вздумала отнять у вас ваше семейное свойство, вот почему Матушка Хильдегард…

– …выполнила свой долг, – договорил Мужчина-Женщина и одним ловким движением подкрутил свои спиральные усы. – Она, вероятно, тоже из числа моих потомков, – добавил он, – но это не помешало ей предать меня, изменив свое имя и нарушив устои нашей семейной политики. Основной закон Аркантерры – нейтралитет. А донья Мерседес Имельда активно вмешивалась в дела других Семей, вашей в частности. Так что, покончив с собой, она просто искупила свою вину. Что же касается этой персоны, нам с вами лучше благоразумно подождать здесь, пока она не придет к более удачным решениям.

Виктория заметила, как Дама-с-Разными-Глазами судорожно стиснула рукоятку своего молотка, однако Крестный успел встать между ней и Мужчиной-Женщиной.

– Don Янус, предлагаю сделку: если нам удастся доказать вам, что эта персона вовлекла Аркантерру в свои козни, мы всем скопом покажем ей, где раки зимуют.

Виктория ни слова не понимала в этих взрослых разговорах, но тем не менее удивилась: откуда Крестный знает, где зимуют раки? Как-то не похоже на него. В любом случае, он выглядел настоящим героем. Да он и был всегда ее любимым героем. Вот только почему же он ее не видит?

Мужчина-Женщина сунул свою Книгу обратно в жабо.

– Ладно, уговор принят. А пока, niño, я запрещаю кому бы то ни было на Аркантерре завязывать какие бы то ни было отношения с тобой и твоей шайкой. Вы оказываете слишком дурное влияние на моих подданных.

Люди на балконе мгновенно вернулись в дом, сам балкон сложился всё с тем же картонным шорохом, а на его месте осталась гладкая белая стена.

Виктория увидела, как тень Мужчины-Женщины взмыла в небо, точно большая дымная птица. Миг спустя она исчезла из виду.

Дама-с-Разными-Глазами сверлила Крестного яростным взглядом. Казалось, ей не терпится пустить в ход свой молоток, чтобы повыбивать ему все зубы и стереть с его лица улыбку.

– Н-да, боюсь, нам не скоро доведется поболтать с каким-нибудь аркантерровцем, да мы им ничего и не докажем. А тебе, я гляжу, на всё плевать! – проворчала она, взглянув на Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка. – Мир гибнет на глазах, Матушка Хильдегард пропала ни за понюх табаку, а ты стоишь себе в уголке и в ус не дуешь. Иногда ведешь себя прямо как лакей!

Виктория почувствовала горечь в гневных словах Дамы-с-Разными-Глазами. Казалось, она ждет от Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка чего-то очень важного для нее.

А тот даже не взглянул в ее сторону. Лишь коротко сказал:

– Жаль.

И уставился на тротуар, где еще несколько мгновений назад стоял Мужчина-Женщина. Тени по-прежнему кишели у ног Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка, словно искали что-то, чего не могли найти.

Внезапно Виктория увидела, как одна из них поползла к ней; девочка замерла, лихорадочно прикидывая, что выбрать: ей хотелось и сбежать, и остаться.

Но тут тени смешались с солнцем. Вода на дне ванны, откуда Виктория наблюдала этот мир, помутнела, все формы и краски смешались воедино в мощном водовороте. Не стало больше ни Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка, ни Дамы-с-Разными-Глазами, ни солнца, ни улицы. Даже Крестный и тот исчез. Виктории еще не доводилось переживать ничего подобного во время своих путешествий. Она так и не уразумела, что произошло. Только почувствовала, как водоворот засасывает ее, грозя растворить и смешать с целой вселенной.

Виктория подумала: «Нет!» – и водоворот тут же изменил направление и замедлился. Краски и формы постепенно вернулись на свои места. Улица обрела более или менее устойчивый вид. Теперь она была темной и безлюдной. Солнечные лучи уже не пробивались вниз между крышами.

Виктория огляделась. Крестный исчез. Где же он? Она пошла прямо, свернула направо, поднялась по лестнице, свернула налево. Небо над улицами, там, в вышине, постепенно утрачивало голубизну. На углу какого-то парка Виктория заметила силуэт человека, которого приняла было за Крестного, но это оказался фонарщик с шестом на плече. На фасадах домов иногда появлялись двери, из них выходили люди, все как один незнакомые; они шептались друг с другом, выгуливали собак и, пожелав соседям доброй ночи, возвращались домой.

Виктория остановилась на высоком мосту и стала разглядывать гирлянды уличных фонарей внизу. Там, в темноте, змеились десятки и сотни улиц.

Она безнадежно потеряла Крестного.

Виктория подняла голову и взглянула в небо – настоящее небо, которое ей всегда так хотелось увидеть, когда она жила дома. Оно уже не было синим. Она осталась одна. Одинокая и растерянная. Девочка стала думать о Другой-Виктории, думать изо всех сил; если бы у нее были настоящие веки, она сейчас крепко зажмурилась бы, тоже изо всех сил, чтобы снова превратиться в одно общее существо. Тело, в котором она путешествовала, съежилось, сделалось совсем крошечным. С самого рождения Виктория не произнесла ни слова, но сейчас внутри нее звучал немой крик:

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама.

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама.

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама, Мама.

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама.

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама.

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама.

– Я не мирился с разлукой!

Перед ней стоял Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк.

Он так низко навис над Викторией, что даже заслонил звезды. Его взгляд пронизывал ее насквозь, хотя и не различал. Но он всё равно щурился и хмурил свои лохматые брови, как будто это помогало ему угадывать ее присутствие здесь, посреди моста. Виктории и самой с трудом удавалось его разглядеть – ей мешали темнота и путешествие. Однако при этом, как ни странно, она явственно видела тени у него под ногами. И все они указывали на нее пальцами.

– Я не мирился с разлукой! – повторил Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк, но тут же поправился: – То есть я не разлучался с миром. Никогда не разлучался с миром!

Его мускулистое тело вдруг стало таять, зато волосы, наоборот, начали расти, расти, расти. И теперь Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк превратился в Маленькую-Даму-в-Очках. Виктория видела Крестную только один раз в жизни, но эта женщина чем-то походила на нее. А главное, напомнила о Маме. Что-то такое было в этом взгляде, искавшем ее в темноте. Словно пустота, жаждавшая, чтобы ее заполнили.

– Меня зовут Евлалия. И я с тобой не разлучусь, малышка.

С этими словами Маленькая-Дама-в-Очках снова преобразилась в Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка и как-то неуверенно развернулась, как будто ей – или ему? – трудно было заставить себя идти в обратном направлении. Потом остановилась, словно поджидая.

После долгих колебаний Виктория решила идти за ними – за ней или за ним? – и за тенями.

Белизна

– Как вы думаете, что они чувствовали? – спросил Амбруаз. – Те, кто упал в пустоту?

Офелия, примостившаяся на скамеечке за спинкой инвалидного кресла, не видела его лица. Она вообще мало что видела. Юный таксвист развернул над своей пассажиркой механический зонт, который то и дело падал ей на голову, а когда удавалось его оттолкнуть, впереди маячил только огромный тюрбан водителя. Шарф не пожелал расставаться с Амбруазом и упрямо цеплялся за него всеми своими петлями, словно хотел слиться с его волосами и стать неотъемлемой частью своего нового владельца. Из-за строгого дресс-кода Амбруазу пришлось обмотать шарф белой тканью, превратив свою голову в громадный кочан.

И тщетно Офелия пыталась утешить себя – без шарфа она чувствовала себя какой-то неполной.

– Не знаю.

– Я уже рассказывал вам, что мой отец пытался исследовать пустоту между ковчегами, помните? Он хотел сфотографировать Ядро Мира, но ему не удалось до него добраться. Да и никому другому тоже. Может, те люди на самом деле, really не умерли? Может, они теперь находятся в пустоте, в плену вечных бурь? А может быть, – продолжал Амбруаз, едва не сбив додо^[26], переходившего улицу, – они выбрались на другую сторону Ядра Мира? И попали к тамошним антиподам, вблизи какого-нибудь другого ковчега? Конечно, это противоречит принципу планетарной памяти – знаете, той самой, согласно которой все ковчеги занимают строго определенную позицию по отношению друг к другу. Но я предпочитаю свою идею той, которая… well… ну вы понимаете.

Амбруаз имел по крайней мере одну общую черту с Лазарусом: он был способен вести разговор за двоих, а то и за большее число собеседников.

– Отец отправился в путешествие в самый неподходящий момент, – со вздохом продолжал он, поглядывая на небо, кое-где видневшееся между крышами Вавилона. – Надеюсь, у него там всё в порядке. Он частенько отсутствует; я не очень-то понимаю, чем он занимается, но… но меня очень любит! – торопливо заверил юноша Офелию, словно боялся, что у нее возникнут сомнения на этот счет. – Он всегда мне говорил, что я для него very важен, несмотря на мою инверсивность.

– Амбруаз, а вам приходилось бывать в Центре девиаций?

– Ни разу, miss. Когда отец заглядывает на Вавилон, он иногда ездит туда, чтобы предложить свои новые автоматы. Руководители Центра – чуть ли не самые выгодные его клиенты! Отец говорит – в шутку, конечно, – что им было бы интереснее вскрыть его – ну вы понимаете, из-за его инверсивности, – но что он предпочитает сначала умереть, завещав свои органы науке, будь они нормальные или situs transversus^[27].

Офелии вспомнился огромный портрет Лазаруса в полный рост, выставленный на почетном месте в его доме. Да, такой ответ вполне соответствовал характеру этого человека.

– Амбруаз, я хочу спросить вас о другом. Правда, это очень личное…

– Пожалуйста, of course^[28], miss!

– Что стало с вашей матерью?

Амбруаз обернулся и удивленно взглянул на Офелию, чуть не врезавшись в коляску рикши, остановившуюся прямо перед ним. Улица была сплошь запружена экипажами с тех пор, как вавилоняне начали покидать периферийные районы и мелкие ковчеги архипелага. Они чувствовали себя в безопасности только в центре города. Инвалидное кресло Амбруаза могло свободно проезжать между омнибусами и двуколками, но кроме них здесь были еще и велорикши, и багажные тележки, и животные, и автомобили, и толпа пешеходов, которые мгновенно заполняли каждый свободный промежуток на проезжей части. Некоторые люди обступали стоявшие машины, умоляя водителей впустить их на короткое время, пока они не найдут себе жилья.

В воздухе неумолчно звучало: «Please!.. Please!.. Please!..»

Офелия отказывалась считать себя виновницей обрушения ковчегов, но не могла не болеть душой за всех этих бедолаг. У многих из них на лбу стояла та же печать, что у нее. Она чуть не содрала кожу, пытаясь свести это клеймо с помощью мыла, но чернильный отпечаток всего лишь слегка побледнел.

Амбруаз выбрался из пробки, проехав в своем кресле прямо через заросший сквер, где обосновались в палатках целые семьи, оставшиеся без крова.

– Я и сам хотел бы знать, что стало с моей матерью, – ответил он наконец. – Я никогда не видел ее, а отец, такой разговорчивый, сразу умолкает, когда речь заходит о ней. Я даже не могу сказать, с какого ковчега она родом и похож ли я на нее.

Теперь голос подростка звучал совсем не так беззаботно, как обычно. И Офелия устыдилась своей глупой ревности к нему из-за шарфа.

Амбруаз затормозил перед величественным мраморным зданием с вывеской на фронтоне:

– Я доставил вас по назначению, miss, – объявил он и мягко добавил: – Эти обрушения… вы в них не виноваты, miss, поверьте мне!

Офелия сошла со скамеечки и посмотрела прямо ему в глаза:

– Амбруаз, скажу откровенно: я хочу найти Другого не потому, что чувствую себя виноватой, и не потому, что обещала это вашему отцу, а…

– …а потому, что вы сами так решили, – договорил он вместо нее. – Я всё perfectly^[29] понял, уверяю вас.

Офелия улыбнулась – и ему, и огромному тюрбану, который нервно ерзал у него на голове. Она хотела самостоятельно выбрать свой путь, и шарф явно стремился к тому же.

– Когда-нибудь, Амбруаз, я надеюсь вас отблагодарить за вашу помощь. Вы обладаете многими прекрасными качествами; жаль только, что в их число не входит деловая хватка.

И она вошла, теперь уже одна, в редакцию газеты, где стоял громкий гул, в котором смешивались телефонные звонки, щелканье ротаторов, людские голоса, хотя все эти пронзительные звуки перекрывало басовитое гудение вентиляторов.

– Sorry, miss, мы не сможем вас проинформировать.

Офелия еще не успела задать вопрос, как портье указал ей локтем на выход: в одной руке он держал телефонную трубку, вторая трубка была зажата между плечом и подбородком.

– Но я только хотела спросить…

– Читайте нашу газету, – отрубил портье, подтолкнув к ней ногой пачку свежеотпечатанных экземпляров. – Там есть всё, что вам полагается знать.

– …где мне найти стажера Октавио, – договорила Офелия.

– Евлалия, ты?!

Она обернулась: перед ней высилась огромная стопка папок, под ней блестели сапоги с серебристыми крылышками, а поверх нее Офелия увидела красные глаза Октавио. Они вспыхнули, как раскаленные угли, под темными арками удивленно поднятых бровей. Затем сапоги повернулись к портье, который тотчас же положил обе трубки.

– Прошу разрешения впустить эту особу. Я с ней знаком.

– Конечно, milord. Sorry, milord.

– Этот служащий говорил с тобой так почтительно, будто ты директор издательства, – заметила Офелия, шагая следом за Октавио через офисы.

Октавио промолчал. Он раскладывал папки по столам сотрудников редакции, отвечая сквозь зубы на подобострастные благодарности, расточаемые журналистами: «Большое спасибо, milord!.. Передайте мой нижайший поклон Леди Септиме!..» Раздав наконец все папки, он привел Офелию в комнату, удивительно тихую по сравнению с остальными; на двери красовалась табличка «Искусствовед». Из радиоприемника лилась негромкая фортепианная музыка – Офелия сочла бы исполнение замечательным, если бы мелодию не прерывали частые помехи. Сидевшая тут девушка-акустик слушала ее с брезгливой гримасой, насторожив остроконечные, как у кошки, уши и время от времени восклицая «ах!» или «ох!».

Октавио знаком предложил Офелии место за пустым столом для совещаний. Оконные жалюзи пропускали сюда только рассеянный свет. Фортепиано и охи с ахами тотчас сменились полной тишиной: это была зона звукоизоляции. Сколько бы они ни находились тут, не услышали бы ни один звук извне и никто не услышал бы их самих.

– Я рад тебя видеть, – объявил Октавио безо всяких предисловий. – Когда в северо-западном квартале случилось обрушение, я вдруг вспомнил, что не знаю, где ты жила, после того как покинула «Дружную Семью».

Офелия покосилась на столешницу, покрытую лаком, отражавшим их лица. Сегодня за завтраком она подвергла такой же проверке лицо Амбруаза, вернее его отражение в серебряной посуде. Это была противная, но необходимая процедура. Офелии приходилось подавлять свои чувства и ни в коем случае не доверять собственным глазам, чтобы распознать сущность того или иного человека. Она не знала, под какой личиной и в какой момент перед ней предстанет Другой или Евлалия Дийё, но, если первый был отражением, которого лишилась вторая, одни только зеркала могли раскрыть их истинную природу, сорвать с них маски.

Убедившись, что Октавио – настоящий Октавио, Офелия почувствовала, как ее тронули его слова. Она заметила, что он так ничем и не заменил цепочку, которую сорвал с него Бесстрашный-и-Почти-Безупречный, и сразу поняла, что юноша никогда не украсит себя чем-то другим. Эта драгоценная вещица свидетельствовала о его родстве с Леди Септимой, одной из Светлейших Лордов. Все окружающие смотрели на Октавио снизу вверх и превозносили как могли. Офелия же считала его равным себе, и не только потому, что они были одного возраста и даже одного роста.

– Мне очень жаль, – искренне сказала она. – Жаль, что даже здесь люди видят в тебе прежде всего сына Леди Септимы.

Сквозь длинную черную челку, скрывавшую половину лица Октавио, она увидела его улыбку, не очень-то радостную, но и не совсем грустную.

– Для меня важно только отношение моих друзей.

Он налил воду из графина в стакан и протянул его Офелии. Луч света из окна, пронзивший воду, заиграл дрожащими отблесками на столе.

– In fact^[30], отношение моей единственной подруги. Чем я могу быть тебе полезен? Если ты пришла по поводу этой штуки, – сказал он, указав на печать у нее на лбу, – то коммюнике, исходящее от властей, пока не раскрыло ее назначения. Редакция завалена просьбами о разъяснениях по этому поводу. Я могу тебе сказать только одно: эта мера касается почти исключительно Крестников Елены, живущих на Вавилоне меньше десяти лет.

– Да, Элизабет сказала мне то же самое.

Глаза Октавио вспыхнули ярким красным огнем: это включилось его семейное свойство.

– Ты слегка разочарована, – объявил он. – Я это вижу по тому, как у тебя опустились уголки губ.

Офелия скрестила руки на животе. Она знала, что Октавио не обладает свойством видеть как врач, но ей всё равно было не по себе под его пронзительным взглядом. И он, конечно, это почувствовал, потому что смущенно отвел глаза.

– Не думай, что я стал важной шишкой, если работаю стажером-предвестником в «Официальных новостях». Я всё-таки еще наполовину курсант. Правда, теперь командую целой ротой в «Дружной Семье». А здесь я only^[31] проверяю подлинность сообщений, которые нам шлют читатели, – они на девяносто процентов лживы. Вдобавок Плохие Парни Вавилона ставят нам палки в колеса, дезинформируя общественность, – распространяют ложные слухи и листовки панического содержания.

Вот теперь Офелия слушала его очень внимательно. Солнце за оконными жалюзи внезапно померкло – его заволокла густая облачная хмарь, и это отразилось на лице Октавио, даже под его длинной челкой.

– Я не так проницательна, как ты, но зато хорошо тебя знаю. Ты чем-то угнетен? Плохие новости с других ковчегов?

И тут Офелия почувствовала, как судорожно напряглись под тогой ее собственные плечи. Тщетно она пыталась не думать о плохом – ее мучил страх, что она вот-вот услышит объявление о гибели Анимы. Она покинула свою семью, никому ничего не объяснив, полагая, что у нее нет иного выбора: решения в семье принимала мать, а отец раз и навсегда снял с себя ответственность, – но с тех пор каждый день сожалела о том, что не сказала, как она всех их любит.

Октавио бросил взгляд на другую половину комнаты, где искусствоведша, раздраженная помехами, свирепо лупила кулаком по радиоприемнику. Она не обращала на них никакого внимания, а если бы и обратила, то даже ее уши акустика, какими бы чуткими они ни были, не смогли бы уловить ни слова.

– Понятия не имею, – признался наконец Октавио. – Я тебе уже сказал, что к нам непрерывно со всех сторон стекается информация. Например, много телеграмм прислано с соседнего ковчега – Тотема. Оттуда сообщают, что у них тоже возникли трудности. Но в настоящее время мы никак не можем проверить надежность этого источника.

Офелия отпила воды из стакана. Она оказалась такой же горячей, как воздух в комнате, за неимением потолочного вентилятора.

– А разве газета не может послать туда кого-нибудь из сотрудников?

– Нет. В настоящее время все рейсы между ковчегами отменены. Отголоски мешают полетам, и никто не может объяснить, откуда они берутся и почему их вдруг стало так много. Местные рейсы проходят вполне благополучно, я и сам сегодня утром спокойно приехал сюда на трамаэро, но пролететь без проблем над гигантским скоплением облаков – совсем другое дело.

– Опять эхо, отголоски… Да что же они собой представляют?

Этот вопрос был скорее риторическим и не относился конкретно к Октавио, поэтому Офелия удивилась, когда услышала его решительный ответ:

– Их вообще не должно быть, вот в чём главная проблема. С технической точки зрения это вообще не помехи. Например, обычное эхо порождается голосом, отразившимся от какого-нибудь препятствия. То есть это возврат звуковой волны к источнику ее возникновения. А вот отголоски ведут себя совершенно иначе. Они невидимы и беззвучны. Их ловит только наша аппаратура, да и то нерегулярно. Словом, – мрачно заключил Октавио, – у них какая-то совершенно иная длина волны. В них есть что-то ненормальное. Хуже того, они стали попросту опасны.

«Странно, – подумала Офелия, – а ведь Лазарус называл их „ключом ко всему“».

– Здесь, в редакции, – продолжал Октавио, – стало известно, что сегодня ночью был подготовлен к полету целый караван дирижаблей. По инициативе Светлейших Лордов. Видимо, они собираются покинуть Вавилон. Может, они нашли способ борьбы с отголосками, нарушающими работу навигационных приборов? Мы ожидаем официального сообщения, чтобы побольше узнать об этом.

Всякий раз, как Октавио упоминал о Светлейших Лордах, в его голосе проскальзывала тревога за мать. Он сомкнул веки, и они, как пара гасильников для свечей, скрыли его огненные глаза, хотя он был способен видеть, даже не раскрывая их.

– Я должен убедиться в достоверности всех сообщений, – повторил он. – Всех, за исключением той информации, что исходит от Светлейших Лордов. Сказанное Лордами не подлежит сомнению. Не знаю: то ли город перестал быть прозрачным, то ли это у меня плохо со зрением…

Офелию вернул к реальности звон настольных часов. В это время дня Торн уже, наверно, приступил к своим новым обязанностям.

– Я прошу тебя об одной услуге, – сказала она. – Это, может быть, сложно для тебя, но очень важно для меня.

И она набрала в грудь побольше воздуха, подыскивая нужные слова. Октавио считал ее другом, и она относилась к нему так же доброжелательно. Ей хотелось поговорить с ним откровенно, но тогда пришлось бы рассказать о миссии, которую Генеалогисты возложили на Торна, и, следовательно, выдать его. Офелия не могла посвятить в это Октавио, но и лгать ему тоже не собиралась. Она подумала о словах врача во время осмотра в Мемориале – по правде говоря, они не выходили у нее из головы, – и решила пойти на компромисс, прибегнув к ним.

– Мне рекомендовали обратиться в Наблюдательный центр девиаций. Для обследования. Помнишь, ты однажды рассказал мне о своей сестре Секундине и о том, что навещаешь ее каждое воскресенье. Значит, тебе лучше моего известны тамошние порядки. Что ты мне посоветуешь?

Октавио дернулся и взглянул на Офелию так, словно она выплеснула ему в лицо воду из стакана.

– Мой перерыв закончен, – сухо объявил он.

Они встали из-за стола, и тишина тотчас лопнула, словно проколотый воздушный шар. Пишущая машинка искусствоведши затрещала как пулемет, перекрывая бархатный голос, доносившийся из приемника: «…виртуозное мастерство, которым как никто владеет… никто владеет наш Ромулус, достойный сравнения с величайшими… величайшими мастерами клавиатуры в нашем городе…» Октавио стремительно направился к выходу, серебряные крылышки на его сапогах позвякивали при каждом шаге. Офелия едва поспевала за ним, не понимая, завершен их разговор или нет. По дороге она столкнулась с каким-то журналистом, который швырнул в мусорную корзину пакет фотографий, крича, что все они испорчены и что, пока проблема с помехами не будет решена, он отказывается работать. Офелия на бегу подобрала несколько снимков и убедилась: изображения действительно так раздвоены, что трудно даже понять, кто на них фигурирует.

– Уго, за мной!

Октавио отдал этот приказ одному из роботов, стоявших вдоль стены вестибюля. Уго, за отсутствием лица, не выражал никаких эмоций, но повиновался явно с большой неохотой; из его железного чрева доносилась монотонная фраза: «Отсутствие новостей – уже хорошая новость». На плече он нес сумку, похожую на почтальонскую, голова была увенчана антенной, а грудь украшена портативным телеграфом.

– Уго собирает сообщения, которые я должен проверять, – пояснил Октавио, открывая Офелии дверь, ведущую на улицу. – А еще он функционирует как уличные роботы-постовые и приводит меня по заданному адресу. Если ты не слишком торопишься, проводи нас.

Он говорил сухо, но не так враждебно, как Офелия опасалась.

На улице стояла густая белизна. Облачный прилив заволок всё пространство между домами. Офелия многозначительно посмотрела на Амбруаза, чье кресло, едва заметное в тумане, по-прежнему стояло у входа в редакцию, и окунулась, следом за Октавио и его роботом, в белое марево. Ее очки тотчас запотели, и она практически ослепла, то и дело наталкивалась на прохожих или на пожарные тумбы. Через несколько минут ее туника отсырела насквозь. Офелия явственно ощущала, как от этой же сырости у нее завиваются волосы на голове.

– Я не видел, как росла моя сестра.

Голос Октавио, где-то слева от Офелии, звучал глухо – как от горечи, так и от тумана. Крылышки на сапогах нервно позвякивали при каждом его торопливом шаге.

– Я даже не видел, как она родилась, – продолжал он, слегка запинаясь. – Меня отправили в пансион, к Кадетам Поллукса, где родители никогда меня не навещали. В общем, я даже не знал, что моя мать беременна. Потом настал день, когда она сообщила мне две новости: у меня родилась сестренка, а отец нас бросил. Я даже не просил ее показать мне Секундину. И вовсе не потому, что та была ненормальной… Я не мог простить сестре, что она разбила нашу семью. Поэтому, когда мать при следующей нашей встрече в пансионе сказала, что отправила Секундину в Наблюдательный центр девиаций, я только и подумал: «All right^[32], скатертью дорожка!»

Офелия едва видела Октавио – его темно-синий мундир мелькал впереди, еле различимый в белой хмари; он шагал порывистой, стремительной походкой, и даже Уго с трудом поспевал за ним, твердя металлическим голосом: «Следуйте, пожалуйста, за гидом!» А позади, на некотором расстоянии, ехал Амбруаз: Офелия слышала знакомое поскрипывание его кресла.

– Я очень долго не хотел знакомиться с сестрой, – продолжал Октавио. – Но однажды всё-таки поехал в Центр, чтобы навестить ее тайком от матери. И вот тут-то я, воображавший, будто знаю всё на свете, вдруг понял, что мне ровно ничего не известно об этой девочке, моей родной сестре. И я стал ездить туда еще и еще, хотя Секундина так и осталась для меня загадкой. Она перестала принадлежать к моему миру в тот день, когда переступила порог Центра.

И глаза Октавио, словно две яркие фары, внезапно впились в Офелию.

– Не езди туда.

– Но я собираюсь пробыть там всего…

– Ты не понимаешь, – прервал ее Октавио. – Попасть в Центр легко, выйти гораздо труднее. Стоит тебе принять их программу, как ты официально попадаешь под опеку. Тебя лишат свободы передвижения, права общаться с близкими, если не считать редких посещений – а их число строго ограничено. Короче, ты будешь всецело принадлежать им.

Офелия содрогнулась. Значит, попав в Центр, она утратит даже ту малую долю свободы, которую ей с таким трудом удалось отстоять за эти долгие годы?

– Я сожалел об отсутствии гласности в нашем городе, – безжалостно продолжал Октавио, – но оно не идет ни в какое сравнение с закрытой жизнью Центра.

Внезапный просвет в небе, словно опровергая его слова, озарил улицу, по которой они шагали в этот момент. Здесь было гораздо меньше народу, чем на центральных площадях. Неожиданный проблеск между двумя волнами облаков зажег крошечные огоньки в каплях влаги на сорняках, проросших между булыжниками мостовой, но никак не украсил кожу, темные волосы и мундир Октавио.

Офелии не хотелось его подводить. И всё-таки она не удержалась и спросила:

– А ты когда-нибудь слышал о Роге изобилия?

Октавио недоуменно моргнул:

– Of course! Это очень древнее понятие. Рог изобилия меняет свой вид от ковчега к ковчегу: он может выглядеть как тарелка, как кубок, как раковина, хотя в принципе это неважно – главное, он приносит богатство своему владельцу. А какое отношение Рог имеет к нашему разговору?

– Ты сказал, что он преображается от ковчега к ковчегу. Но я хочу точно знать, как он выглядит здесь, на Вавилоне.

Октавио так резко остановился посреди моста, что Уго налетел на него, провозгласив при этом: «Друг – это дорога, враг – это стена!» Октавио пристально взглянул в глаза Офелии сквозь ее темные очки. Она знала, что он пользуется своим семейным свойством, помогавшим ему безошибочно расшифровывать скрытые мысли людей по тому, как они моргают, как меняется цвет радужной оболочки, насколько расширены зрачки.

– У нас Рог изобилия тесно связан со всем запретным. Согласно легенде, еще более древней, чем Раскол, мужчины и женщины так яростно стремились завладеть им, что… что причиняли друг другу… вред.

На Вавилоне было запрещено произносить вслух любые слова, имевшие отношение к войне и агрессии. Даже сказанное слово «преступление» уже было преступлением.

– Рог изобилия счел людей недостойными обладать им и скрылся под землей, где никто не смог его найти, – закончил Октавио. – Там он и находится по сей день, в ожидании тех времен, когда человечество заслужит его благосклонность. Между прочим, в прошлый раз ты задавала мне такие же опасные вопросы, и это чуть было не кончилось катастрофой. Ты можешь мне объяснить, в чём дело?

Он решительно требовал правды, но взгляд выражал страх.

– Нет, – ответила Офелия.

Она не знала, что ее ждет в Центре, но понимала, что не имеет права еще раз впутывать Октавио в свои дела.

Ну а пока ей было непонятно, какую роль играет Рог изобилия во всей этой истории. Однако если Евлалия Дийё работала над проектом, носившим такое название, если с ним был связан Другой и если Наблюдательный центр девиаций проводил в этот момент такие же опыты, значит, Офелии следовало как можно скорее проникнуть туда. И пусть даже она временно окажется пленницей – тем хуже для нее.

– Я с самого первого дня чувствовал в тебе что-то тревожное! – объявил Октавио, прищурившись. – И наконец определил, что именно. Каковы бы ни были твои цели, ты всегда твердо намеревалась их достичь. Вот мне не повезло: моя мать сама определила мой путь, а я так покорно слушался ее, что до сих пор не знаю, чего хочу. Завидую тебе. Now^[33], мне, с твоего позволения, нужно кое-что сделать.

И действительно, его робот уже стоял перед ветряной мельницей возле моста, нетерпеливо притоптывая шарнирной ногой. «Если бы роботы обладали человеческим характером, у этого наверняка был бы скверный нрав», – подумала Офелия. Она снова помахала Амбруазу, сидевшему в кресле поодаль; он явно не знал, что лучше – подъехать ближе или держаться на расстоянии. Да и сама Офелия не очень-то понимала, что ей сейчас делать. Октавио, уже не обращая на нее внимания, с деловым видом постучал в дверь.

– Добрый день, milady, – сказал он, когда на пороге показалась старая мельничиха. – Я пришел по этому поводу.

И он показал ей телеграмму, которую Уго с металлическим звяканьем извлек из своего чрева.

– Нет, спасибо, – ответила мельничиха и захлопнула дверь.

Октавио метнул на Офелию горящий взгляд, от которого у нее пропало желание рассмеяться, и начал колотить в дверь, пока старуха снова не открыла ее.

– Я вынужден настаивать, milady, я представитель газеты «Официальные новости». А вы прислали нам вчера вот эту депешу.

Мельничиха нахмурилась, отчего всё ее лицо пошло морщинами, водрузила на нос большое пенсне и прочитала телеграмму.

– Sorry! Я вас приняла за одного из этих Плохих Парней, как они сами себя величают. Они еще с утра дважды пытались всучить мне свои листовки. Вы только посмотрите на меня, молодой человек: я похожа на тех, кто празднует конец света?! Это в моем-то возрасте?!

– Вы нам писали, что были свидетельницей осыпи одного участка, – невозмутимо ответил Октавио. – Мне хотелось бы кое-что уточнить.

– Это была вовсе не осыпь, молодой человек!

Мельничиха говорила так убежденно, что Офелия была поражена. Вдобавок она заметила впечатляющую длину языка старухи, что указывало на ее принадлежность к дегустаторам. Октавио, со своей стороны, сосредоточился на самых мелких нюансах ее речи: он устанавливал степень искренности.

– Разве в вашей телеграмме сообщалось не об осыпи участка, которая унесла в бездну северо-западный квартал города?

– Ну да, именно так, молодой человек! Я была на Рынке пряностей, когда это стряслось. Пришла за своим любимым хлебом с карри. Хотя дождь лил как из ведра. Только там была вовсе не осыпь.

– А что же, как вы думаете?

– Вот чего не знаю, того не знаю. Это ведь ваша работа – всё нам растолковывать, верно?

– Верно, и вы очень облегчили бы ее, если бы рассказали поподробнее.

– Ну, как бы вам описать… Вот перед вами земля, и вдруг – глядь, а ее нет как нет. Только легкий такой толчок. Что-то вроде как хрустнуло, и квартал исчез. Будто его заглотнул кто-то невидимый, одним махом, вот так, – сказала мельничиха, громко клацнув зубами. – Anyway^[34], как-то чуднó всё это выглядело.

Если Октавио смотрел на старуху скептически, то Офелия содрогнулась, несмотря на жару. Невидимая пасть. Пасть Другого? Неужто отражение могло иметь такую?

И она не удержалась от вопроса:

– А вы еще что-нибудь странное не заметили? Что-нибудь такое… непривычное?

– Да ровно ничего, – твердо сказала мельничиха. – Всё было как всегда. Вы что, не верите мне из-за моего пенсне? – возмутилась она, постучав по его стеклам. – Я, конечно, не визионерка, но видела всё это так же ясно, как вижу свет у вас на лбу, here!^[35]

И она ткнула пальцем в лицо Офелии, которая растерянно заморгала, не понимая, в чём дело. Но тут Октавио тоже взглянул на нее, и его зрачки изумленно расширились:

– Евлалия, твой штамп… Он побелел!

Избранные

Офелия вгляделась в стекло ближайшего окна. Волшебные чернила у нее на лбу не просто превратились из черных в белые – теперь они сияли ярко, как полная луна. Она заслонила штамп ладонью – увы, свет всё равно пробивался между ее пальцами в перчатках.

– А разве…

Но тут ее прервал зычный голос из динамика:

– Внимание, внимание! К сведению населения! Мы извещаем наших сограждан, что выходцам с других ковчегов… с других ковчегов, помеченным белой печатью, надлежит срочно явиться… срочно явиться в главный амфитеатр! Внимание, внимание…

Объявление и его отголоски бесконечно повторялись по всему кварталу. Офелия сквозь очки смотрела по сторонам. Люди выходили из домов, из автомобилей и скучивались вокруг столбов с динамиками. И хотя в облачном мареве они выглядели неразличимой толпой, Офелия всё же заметила среди них перепуганного мужчину с таким же сияющим лбом, как у нее.

Октавио отвел ее подальше, туда, где его голос не заглушали зычные воззвания громкоговорителей.

– Не паникуй, это всего лишь банальная проверка.

– Я не хочу туда идти.

– Ты обязана. Гражданское неповиновение превратит тебя в нелегала. Я убежден, что в этом нет ничего really опасного. Ты ведь еще недавно была курсанткой-виртуозом. Я пойду вместе с тобой.

И Октавио откинул черную завесу своей челки, чтобы взглянуть Офелии в лицо. Она удивленно подумала: «Почему его глаза стали сиреневыми?» – но тут же поняла причину: она смотрела на него сквозь очки, а они сейчас посинели. Может, Октавио и хотел держаться уверенно, но он забыл даже о мельничихе и вздрогнул, когда она спросила его, можно ли ей наконец вернуться к работе. Он не обращал внимания на Уго, чей нагрудный телеграф раз за разом извергал текст обращения, только что прозвучавшего из динамиков.

Офелия поискала глазами Амбруаза, но так и не обнаружила его в толпе, объятой паникой. Зато ей не удалось избежать патрульных, расставленных на всех улицах; они настоятельно требовали, чтобы она явилась в амфитеатр. Более того, зефиры получили приказ дуть во все стороны, чтобы разгонять густой туман в закоулках, где могли прятаться непокорные, уклонявшиеся от выполнения приказа.

Тщетно Октавио успокаивал Офелию – ее мучила тревога. Она обещала Торну придумать, как присоединиться к нему в Центре девиаций, и не желала терять время на все эти административные процедуры. Охотнее всего она сейчас нырнула бы в первое попавшееся зеркало, если бы оно встретилось ей тут по пути.

Вскоре она увидела над самыми высокими крышами громаду городского амфитеатра. Сотни его аркад представляли собой искусное сооружение из камня, металла, стекла и зелени. Со всех сторон к амфитеатру под оглушительные призывы динамиков, от которых звенело в ушах, стекались группы вызванных людей. Офелию потрясло их количество. Они входили под арки, внутрь. Вероятно, здесь были уроженцы большинства ковчегов, в самых разнообразных одеждах и головных уборах. Но у каждого красовался на лбу один и тот же штамп, и у всех были одинаково встревоженные лица.

Смятение Офелии достигло предела, когда подошел ее черед переступить порог амфитеатра. Городские стражники, чьи физиономии с чуткими носами напоминали львиные морды, обнюхали ее с головы до ног. С какой целью обонятелей поставили здесь, у входа?

– Обычные предосторожности, – пояснил Октавио.

Тем не менее Офелия заметила, что его дугообразные брови мрачно сошлись на переносице. Октавио отрекомендовался охране представителем «Официальных новостей» и был встречен протокольными приветствиями, полагавшимися обычно только Светлейшим Лордам. Даже его робот удостоился более теплого приема, чем Офелия, которую заставили вывернуть карманы и предъявить их содержимое.

Затем они вступили в сложный лабиринт темных лестниц, где налобные штампы вызванных образовали длинную вереницу светляков. Хорошо, что Амбруаз не последовал за ними: в своем кресле он всё равно не осилил бы эти крутые ступени.

Офелия растерянно заморгала, одолев последнюю лестницу и выйдя на воздух: ее ослепило солнце. Трибуны располагались под открытым небом. Изнутри амфитеатр выглядел еще внушительней, чем снаружи. Он мог, без всякого преувеличения, вместить в сотни раз больше людей, чем те, кто явился сегодня по вызову.

– Спокойно занимайте места, ladies and gentlemen!^[36] – приказывали громкоговорители каждые несколько минут.

У Офелии не было никакого желания подчиняться им. Над центральной площадкой она увидела пришвартованные дирижабли, похожие на спящих китов. Такие модели имелись только на Вавилоне: они были оборудованы по последнему слову техники, с учетом самых современных достижений всех ковчегов. На их корпусах сияла солнечная эмблема «Светлейшие Лорды».

– Транспортные, с большой дальностью полета, – прошептал Октавио. – Why here?^[37] Ничего не понимаю!

– Мiss Евлалия?

Офелия заслонилась ладонью от солнца. Не успела она сесть на горячую каменную скамью, как над ней навис чей-то незнакомый силуэт. Влажные черные глаза, длинный острый нос, всклокоченные волосы. На кителе мемориалиста поблескивал бейдж «Рассыльный».

– Блэз!

– То-то мне показалось, что я разнюхал ваш запах в этой толпе!

Из всех обонятелей, которых Офелия встречала доселе, Блэз был бесспорно единственным, чье чутье не вызывало у нее страха.

– Что вы здесь делаете? – удивленно спросила она, ища глазами и не находя печать у него на лбу. – Вы же Сын Поллукса. Только не говорите мне, что вас тоже сюда вызвали!

Робкая улыбка Блэза стала смущенной.

– In fact, я провожаю своего… э-э-э… друга.

Офелия никак не ожидала встретить Блэза в этом амфитеатре, но совсем уж ее изумило появление профессора Вольфа, подошедшего следом за ним. Черный костюм, черные перчатки, черные очки, черная бородка; его шляпа, тоже черная, была надвинута на глаза – так, чтобы прикрыть блестящий штамп на лбу. Вольф был единственным анимистом, которого Офелия знала в Вавилоне, но он, в отличие от нее, родился на этом ковчеге. Его очки сами по себе съехали на кончик носа, чтобы позволить ему рассмотреть их обоих – ее и Октавио.

– Ну и ну, – пробурчал он. – А я-то надеялся больше никогда не иметь с вами дела!

Это заявление не помешало ему расположиться на скамье слева от Уго, который тут же выдал максиму: «Люби своего соседа, но не убирай забор между вами!» Скованные движения Вольфа, которые объяснялись его высоким воротником от ключиц до подбородка, соперничали с механическими жестами робота.

– Господин профессор, вас, несомненно, вызвали сюда по ошибке, – сказал ему Октавио. – Вы, конечно, не принадлежите к потомкам Поллукса, но это не мешает вам считаться уроженцем Вавилона. Согласно нашей информации в газете «Официальные новости», эта мера касается только тех, кто поселился здесь сравнительно недавно.

– Они обыскали мою квартиру и нашли коллекцию ору…

– …запрещенных предметов, – торопливо поправил Блэз, сидевший рядом, и боязливо огляделся по сторонам.

Профессор Вольф с иронической усмешкой приподнял шляпу, чтобы показать свой блестящий лоб.

– Бедняга, ты, видимо, боишься, что на меня еще кто-то донесет? Хочу тебе напомнить: этим уже озаботилась моя квартирная хозяйка. И то, что здесь сегодня творится, очень дурно пахнет.

И тут на его сияющий штамп плюхнулась сверху капля птичьего помета. Блэз, посчитав себя виновником новой неприятности, рассыпался в извинениях, помог профессору отчистить лоб, но неуклюже, как всегда, двинул локтем и сбил с него черные очки. Когда Вольф со вздохом опять надел шляпу, Офелия заметила, что его лицо утратило всегдашнее суровое выражение.

В последний раз Офелия видела профессора, когда он прятался на крышах квартала бесправных. Теперь она понимала, что в те дни он боялся не только старого уборщика из Мемориала, который явился к нему и напугал до смерти. Сегодня, казалось ей, в гуще этой толпы, которая непрерывно росла и заполняла трибуны, он боролся с острым приступом мизантропии, которую смягчало только присутствие Блэза. И Офелия неожиданно позавидовала им обоим. Ее тоже мучили дурные предчувствия, она тоже не знала, что их всех ждет, но ей, в отличие от этих двоих, предстояло перенести испытание одной, без Торна. Возможно, он даже не знал о грандиозном созыве людей, находясь на другом конце Вавилона.

– Прошу внимания, please!

Металлический голос, многократно усиленный громкоговорителями амфитеатра, был неприятно знаком ушам Офелии. Октавио судорожно сжал руки, лежавшие у него на коленях. Испуганные шепотки на трибунах затихли. На экранах, прикрепленных к корпусам дирижаблей, появилось гигантское лицо женщины, чьи пронзительные жгучие глаза, казалось, насквозь видят каждого зрителя.

Леди Септима. Мать Октавио, сверходаренная визионерка, принадлежавшая к Светлейшим Лордам. А для Офелии – в первую очередь грозная наставница, которая использовала ее способности чтицы, постоянно унижая при этом.

– Я благодарю всех и каждого из вас за то, что вы откликнулись на наш призыв, – начала она твердым, уверенным голосом. – Огромное спасибо также присутствующим здесь Лорду Поллуксу и Леди Елене за доверие… доверие, оказанное нам, Светлейшим Лордам, скромным служителям нашего города.

Офелия повернула голову в ту сторону, куда обратились все взгляды. Духи Семьи, близнецы, восседали на высокой трибуне для почетных гостей, под пурпурным балдахином. Они находились слишком далеко, чтобы их можно было хорошенько разглядеть, но Офелия даже со своего места заметила блеск многочисленных линз оптического аппарата Елены. И она могла бы поклясться, что у них тоже не было иного выхода, как приехать сюда.

– Вам известно, – продолжали огромные рты Леди Септимы на всех корпусах дирижаблей, – что Вавилон находится в кризисной ситуации. Недавняя осыпь в северо-западном квартале города, а также исчезновение шести малых ковчегов-спутников всех нас потрясли… потрясли. Ничто не указывает на возможность повторения подобной катастрофы; тем не менее случившееся было и остается ужасной трагедией, и потому периферия города временно объявляется необитаемой зоной. Прошу о минуте молчания… молчания в память о тех, кто нас покинул, но также в поддержку тех, кто лишился крова.

Наступила минута молчания, когда любой из присутствующих, несомненно, гораздо больше горевал о своей собственной судьбе. Офелия воспользовалась паузой, чтобы незаметно посмотреть на лестницу, по которой они вошли сюда. Теперь она была перегорожена железной решеткой. Окинув взглядом весь амфитеатр, Офелия констатировала, что таким же образом перекрыты остальные пути к выходу. Значит, для бегства уже слишком поздно.

– Сегодня город нуждается в вашей помощи, – торжественно продолжала Леди Септима. – Наши сограждане должны вернуться к стабильной жизни. Знак, который вы носите на лбу, превращает вас в избранных. Вы были намечены в числе многих… многих других за вашу похвальную способность к автономному существованию.

Офелия явственно чуяла грозившую им всем опасность. Она снова начала тереть свою печать, которая отбрасывала светлые блики на ее очки. Теперь она заметила, что многие из собравшихся пришли, как она и Вольф, в сопровождении людей, не заклейменных этим административным штампом.

– Indeed^[38], отныне никто из вас не несет никаких обязательств перед городом, – пояснила Леди Септима, отчеканивая каждое слово, – будь то профессиональный, супружеский или родственный долг. Вавилон приютил вас и долго оказывал вам гостеприимство, но теперь у него больше не осталось для вас места. Вот почему вам предлагается покинуть наш ковчег, начиная с сегодняшнего дня… с сегодняшнего дня. Ваше имущество и ваши дома будут незамедлительно реквизированы городом и распределены по справедливости между коренными жителями. Мы не сомневаемся, что вас встретят с распростертыми объятиями на ваших родных ковчегах. Ваши тамошние семьи позаботятся о том, чтобы вы ни в чём не нуждались, прибыв на место. Спасибо каждому из вас за то, что вы усердно трудились на общее благо. А теперь будьте любезны… любезны занять места в дирижаблях согласно указаниям, которые вы сейчас получите. Ваши налобные штампы исчезнут в тот миг, как вы подниметесь на борт. От имени Светлейших Лордов, Леди Елены и Лорда Поллукса желаю вам удачи; летите с миром!

Лица Леди Септимы исчезли с экранов на дирижаблях. По окончании ее речи наступила такая глубокая тишина, что, казалось, можно было услышать, как выступают капли пота на телах, разогревшихся под жарким солнцем. Когда через несколько мгновений раздались первые протестующие выкрики, громкоговорители испустили пронзительный свист, заставивший всех заткнуть уши.

– Ladies and gentlemen, подходите спокойно, по одному, сначала нижние ряды! Лица, сопровождающие путешественников… путешественников, должны оставаться на своих местах вплоть до полной эвакуации отъезжающих.

Это объявление тотчас сменилось приятной музыкой, запущенной на полную громкость и также прерываемой отголосками, – она так надежно заглушила все голоса, что никто уже никого не слышал.

Городские стражники начали обходить нижние ряды, знаками приказывая сидевшим там мужчинам и женщинам выходить на арену, преобразованную в посадочную площадку. Каждая группа была тщательно проверена, распределена на цепочки, направлена к нужному дирижаблю. Некоторые пытались выразить растерянность: мотали головами, били себя в грудь, указывали на небо и всей этой жестикуляцией, казалось, кричали: «Дом!», «Друзья!», «Работа!» Но стражники в сверкающих панцирях невозмутимо продолжали отбор. Другие несчастные пытались взломать решетки, закрывшие выход, или повязывали на лоб платки, чтобы сойти за сопровождающих, – таких вытаскивали на площадку в первую очередь. Постепенно растерянность толпы перешла в смирение. Операция была организована так идеально, что первый дирижабль, набитый пассажирами, уже взлетел в небо под громкий рокот пропеллеров.

Офелия, сидевшая выше, внимательно следила за происходящим, торопливо прикидывая, что делать.

Она взглянула на потрясенного Октавио, на Блэза, который горестно кривил губы со смешанным выражением страдания, удивления и виновности, и, наконец, на Вольфа, чье лицо под маской стоика побледнело так, что светлый штамп на его лбу стал неотличим от кожи.

– Нет! – сказала она всем троим.

Ей даже не пришлось напрягать голос – ее вид говорил сам за себя. Нет, она не покорится. Однажды ее уже насильно выдворили с ковчега – на Аниму, и во второй раз это никому не удастся. Ее место – в Наблюдательном центре девиаций, рядом с Торном, там, где крылся ответ на все их вопросы.

Вскочив с места, Офелия стала пробираться между людьми, которых стражники уже начали отбирать в этой части амфитеатра. Она выискивала глазами любой промежуток, куда можно было бы втиснуться с ее малыми габаритами, понимая, что ей не удастся долго оставаться незамеченной. Но даже если ее и окликнут, она не сразу это услышит: громовые приказы и музыка из громкоговорителей заглушали все остальные звуки.

Офелия пробиралась к почетной трибуне, минуя сектор за сектором и не спуская глаз с роскошного пурпурного балдахина, раздутого ветром, как корабельный парус. Она не видела, сидят ли еще под ним Елена и Поллукс, но знала, что только они смогут положить конец этому изгнанию.

Офелия была уже почти у цели, как вдруг стальная перчатка стиснула ей плечо, остановив на бегу. Стражник. Мотнув подбородком, он без слов приказал ей сесть на ближайшее место. Он не носил никакого оружия – само это слово являлось преступлением, – зато хватка у него была поистине железная. Офелия посмотрела ему в глаза и с удивлением обнаружила в них боль. Он прижал свои остроконечные уши акустика, почти как испуганный зверь, чтобы заглушить какофонию, несущуюся из репродукторов. Этому человеку явно не хотелось выполнять приказ. И тут Офелия с ужасом осознала, что Светлейшие Лорды, загонявшие людей в дирижабли, подвергают их всех смертельной опасности.

Она напрягла каждый мускул своего лица, чтобы он понял ее ответ по мимике:

– Нет!

И снова начала протискиваться к почетной трибуне, изо всех сил пытаясь освободиться от цепкой хватки стражника. На Вавилоне было запрещено насилие, даже со стороны представителей закона. Если стражник не отпустит свою жертву, ему придется вывихнуть ей плечо.

И он не решился ее остановить.

Наконец Офелия взобралась на трибуну. Перед ней сидели оба Духа Семьи, массивные, как опоры, державшие балдахин. Они безучастно смотрели на эвакуацию.

– Отмените посадку!

Офелия собрала все силы, чтобы выкрикнуть эти слова, но не смогла перекричать мощные голоса динамиков.

Поллукс отвел взгляд от арены. Он ее расслышал. Обладая сверхмощными свойствами, величавой осанкой и отеческой благосклонностью к своим подданным, он мог бы править ковчегом истинно по-королевски. Однако в его золотистых глазах, устремленных на Офелию, читалась лишь беспомощность. Он не был способен ни на какую инициативу.

И Офелия, отвернувшись от него, обратилась к Елене, к одной только Елене.

– Отмените посадку! – взмолилась она, стараясь четко произносить каждый слог. – Отголоски крайне опасны. Они нарушают показания навигационных приборов!

Елена с неспешностью автомата развернула свой кринолин на колесиках в сторону Офелии. Оптический аппарат, сидевший на ее слоновьем носу, пришел в действие, перебирая одну за другой линзы и отбрасывая ненужные, пока не настроился на видимость, позволявшую его владелице различить контуры Офелии. К слову сказать, на фигуру самой великанши трудно было смотреть: ее осиная талия между широченными бедрами и мощным бюстом выглядела такой хрупкой, что, казалось, вот-вот переломится.

Единственной вещью, которая связывала близнецов – Духов Семьи, – была Книга, висевшая у каждого из них на поясе, Книга, чьи страницы были темными, как их собственная кожа.

Стражник, задержавший Офелию, явно колебался между тем, что ему делать и чего не делать, но всё же выбрал первое. Однако Елена одним движением своих паучьих пальцев заставила его отпустить пленницу. Неужели она осознала серьезность происходящего?

Офелия указала ей на второй дирижабль, где уже началась посадка.

– Вы не можете этого допустить! Ведь вы наша Крестная мать, я сама была одной из ваших Крестниц; вам стоит сказать одно слово, и…

Огромный рот Елены произнес ответ, которого Офелия не расслышала, но догадалась по недоуменному выражению ее лица, что это был скорее вопрос. Елена ее не помнила. Как все Духи Семей, чьи Книги повредила Евлалия Дийё, Елена была осуждена на полную беспамятность. Да и почему ей следовало верить какой-то неизвестной девчонке, а не Светлейшим Лордам?!

Офелия торопливо развернула листочек, который бережно хранила вместе со своими фальшивыми документами.

«При случае зайдите в мой кабинет, мне нужны ваши читающие руки. Елена».

– Однажды вы уже оказали мне доверие! – сказала Офелия.

И, встав на цыпочки, протянула записку Елене. Оптический аппарат великанши снова пришел в движение, чтобы позволить хозяйке прочесть записку. Она должна была узнать собственный почерк. Уловить взгляд Елены сквозь многочисленные линзы было невозможно, но теперь Офелии явно удалось привлечь к себе ее внимание. И она взмолилась:

– Помогите нам!

Длинные пальцы Елены обхватили запястья Офелии, впились в них, точно крабьи клешни. Записка разорвалась.

– Отголоски вовсе не опасны, юная особа.

Офелия ощутила на лице вибрацию ее голоса, которая миг спустя охватила ее тело, проникла в уши, заглушив собой остальные звуки. Громкоговорители и крики в амфитеатре – всё это мгновенно исчезло.

– Отголоски говорят с теми, кто их слушает. А вы все, включая моего брата, слепы и глухи.

Рот Елены – настоящая пропасть с ощеренными зубами – придвинулся так близко, что Офелия могла бы пересчитать все зубы до одного, если бы их не было так много.

– Отныне отголоски существуют повсюду. Даже в воздухе, которым ты дышишь.

Наконец Елена выпустила запястья Офелии, на которых ее ногти оставили глубокие отметины. Она сняла оптический аппарат, без которого никогда не обходилась, ибо ее собственные глаза различали окружающий мир только в виде мириадов атомов. Ненормально расширенные зрачки теперь целиком занимали глазницы и уподоблялись ее рту – такие же бездонные темные провалы, поглощавшие свет. И поглощавшие Офелию.

– Они повсюду, юная особа, а вокруг тебя их еще больше, чем где-либо. Ты притягиваешь отголоски, как сахар – мух. Они ждут от тебя непредвиденного.

Офелия растерялась вконец.

– Да, но дирижабли…

– Молчи и слушай.

Огромные зрачки смотрят, улавливают, осязают нечто совершенно недоступное пониманию Офелии.

– Ты должна выбраться из клетки. Обернись. Нет, обернись на самом деле. Тогда и только тогда ты поймешь. И, возможно, даже станешь полезной. Ты утверждаешь, что я доверяла вам – твоим рукам и тебе, – но, когда настанет конец времен, будет ли на твоих руках достаточно пальцев?

Из этой невнятицы Офелия поняла лишь одно: Елена не остановит высылку. Она была подобна приемнику, настроенному на другую частоту, не на частоту Офелии. Вероятно, на частоту отголосков? В тот миг, когда Елена умолкла, сенсорный барьер, который она воздвигла вокруг Офелии, рухнул.

И на Офелию снова нахлынул шум амфитеатра, который создавали теперь не только динамики. Всё, что происходило сейчас на трибунах, говорило о том, что ее вмешательство, может быть, только ухудшило ситуацию.

Фабрика

Мужчины и женщины, едва сдерживаемые стражниками, отталкивали друг друга, умоляюще простирая руки к Духам Семьи. Они тыкали пальцами в Офелию, давая понять, что тоже, как и она, имеют право просить о пощаде. В тени балдахина их штампы светились еще отчетливее. Одни призывы напоминали безнадежную мольбу, другие звучали так угрожающе, что их можно было различить даже сквозь завывания сирен.

И все скандировали одинаковые слова:

– Дайте нам работу!

Елена, державшая свой оптический аппарат в руке, слушала их, не слыша; что касается Поллукса, тот растерянно улыбался толпе. А крики не затихали – напротив, звучали всё громче и громче.

Никогда еще Офелии не доводилось быть свидетельницей таких народных волнений на Вавилоне. Все люди, которых власти хотели отправить туда, где они родились, давно уже начали строить свою новую жизнь здесь, на этом ковчеге. Сколько же этих несчастных не вернутся в свои дома, уступив их коренным обитателям Вавилона?! Скольких он выбросит отсюда, тогда как им больше некуда деваться?! И от скольких неугодных – таких как Вольф – он заодно избавится?! Их отчаяние передавалось Офелии, но ей даже подумать было страшно, что они почувствуют, когда узнают, что их рейс в один конец, может быть, даже не доставит их по назначению.

И как раз в этот момент она увидела в мельтешении испуганных лиц одно безликое создание. Робот Уго прокладывал себе дорогу к трибуне сквозь толпу, раздавая попутно обрывки телеграфной ленты. У него на плечах сидел Октавио. Офелия поняла его замысел, увидев, как он сорвал динамик с ближайшего столба, заставив его умолкнуть. Люди, ободренные этой идеей, начали делать то же самое на всех уровнях амфитеатра.

– Я Сын Поллукса!

Октавио, восседавшему на плечах робота, даже не понадобилось напрягать голос. Его объявление сразу привлекло внимание всех мужчин и женщин, осаждавших почетную трибуну. Октавио не мог похвастаться высоким ростом, зато он обладал харизмой, которой был обязан не только своему мундиру виртуоза. Даже Офелия и та начала прислушиваться к его словам.

– In fact, я сын Леди Септимы. Наследник тех, кто хочет выслать вас из Вавилона. Тем не менее, – продолжал он повелительным тоном, не обращая внимания на протестующие выкрики, – я разделяю ваше возмущение. То, к чему вас сегодня принуждают, незаконно и непростительно. Как представитель газеты «Официальные новости», я сообщу об этом всему нашему ковчегу. А пока очень вас прошу: соблюдайте спокойствие! Мы сможем найти выход из ситуации при одном условии: если будем искать его все вместе, с Леди Еленой и Лордом Поллуксом.

На несколько мгновений воцарилась тишина, и Офелия, завороженная пылающими глазами Октавио, вдруг поверила, что всё образуется.

Однако ни Елена, ни Поллукс не отреагировали на это воззвание: первая вслушивалась в свои отголоски, второй находился в плену своих колебаний.

– Я, milord, я знаю выход! – выкрикнул кто-то из толпы. – Найми меня вместо своего робота!

– Верно! Вот настоящая работа для настоящих людей! – подхватил кто-то другой.

И толпа дружно набросилась на Уго с криками «Не воруй чужую работу! Не воруй чужую работу!», уже не заботясь об Октавио, который вцепился в антенну робота, стараясь сохранить равновесие. Когда из железного чрева Уго донеслись слова «Лень – мать всех пороков!», разъяренная толпа, свистя и выкрикивая угрозы, начала пинать робота. Злоба, копившаяся годами, обратилась на автомат. Октавио, сидевший на плечах Уго, оказался в ловушке; он тщетно отбивался от тех, кто, вцепившись в его сапоги, срывал с них серебряные крылышки предвестника.

Еще миг – и он упал.

Офелия в благородном, хотя и нелепом порыве бросилась в гущу толпы, чтобы помочь ему встать, но тут их всех разбросал в стороны мощный взрыв. Едкий густой дым окутал людей, словно газ, вырвавшийся из жерла вулкана. Все, кто пытался повредить Уго, испуганно пялились на него, выпучив глаза; их белки резко выделялись на темных лицах.

От робота осталась только кучка пепла. Неужели он взорвался?

Люди замерли в ужасе, который мгновенно обернулся полной анархией. Толпа призывала к убийствам и обвиняла правителей в заговоре, уже позабыв, что эти слова считаются запретными. Елена и Поллукс, невзирая на свои гигантские размеры, затерялись в человеческом месиве. Стражники больше ничем не могли им помочь.

Тем не менее из последних уцелевших громкоговорителей снова раздался властный голос Леди Септимы:

– Все вызванные, которые покинут амфитеатр не в дирижаблях, а иным путем, будут объявлены вне закона. Я повторяю… повторяю: все вызванные, которые покинут амфитеатр не в дирижаблях, а иным путем, будут объявлены вне закона.

Но ее никто не слушал. Теперь главной опасностью стала сама толпа. Офелия наконец разглядела в толчее, на земле, скорченную фигуру, осыпанную железным прахом Уго.

– Октавио!

Ей досталось немало ударов, пока она пробиралась к нему, расталкивая людей, в панике топтавших его ногами.

Офелия еще раз окликнула юношу и попыталась приподнять, но ее сразу же опрокинули наземь рядом с ним. Она сжалась в комочек, спасаясь от пинков, сыпавшихся со всех сторон и грозивших раздробить им кости.

Теперь уже помощь требовалась им обоим.

И тут Офелия вспомнила о семейном свойстве Торна, до поры до времени таившемся в ней, подобно дикому зверю в чаще, а теперь готовом прийти на помощь. Когти Драконов! Никогда еще она так остро не ощущала их существование, их мощь, их готовность совершить то, что ей было сейчас необходимо. Офелию так удивила мысль о своем владении этим грозным оружием, что на какой-то миг ей даже удалось забыть об окружающей толпе. Движимая первобытным инстинктом, она почувствовала, как ее сознание вырывается за пределы телесных ощущений: она словно подключилась к другой нервной системе, ей не принадлежавшей. Когти позволили ей различить множество безжалостных ног с ясностью, далеко превосходившей все другие ее чувства.

Только не ранить!

Отдав мысленный приказ своим когтям, Офелия направила их на всё, что не касалось ее и Октавио, и вокруг них обоих мгновенно возникли груды поверженных тел, извергавших ругательства.

Этой короткой передышки им хватило, чтобы вскочить на ноги до того, как на них обрушились новые пинки и удары. Несмотря на слой сажи, покрывшей Октавио, он выглядел невредимым. Или почти невредимым. Поморгав, юноша сощурил глаза, которые уже не горели прежним огнем, и прошептал почти беззвучно:

– Я ничего не вижу.

Офелия схватила его за руку. Октавио пришел в амфитеатр ради нее, и она должна была выйти отсюда вместе с ним. Она потащила его к ближайшей лестничной решетке, на которую люди кидались, отталкивая друг друга и пытаясь разогнуть стальные прутья. Потом они решили сообща приподнять ее. Офелия прибегла к своему анимизму, чтобы внушить решетке желание выпустить их, но та не поддалась. Когти также оказались бессильными: они служили оружием только против живых существ.

– Вон там! – крикнул кто-то из толпы.

По другую сторону решетки была видна рукоять, соединенная с системой зубчатых колес. Но она находилась слишком далеко. Множество рук, просунутых между прутьями, не дотягивались до механизма. Одна из женщин-фантомов с ковчега Весперал превратила часть своей руки в газ и достала до рукоятки. Ей потребовалась масса усилий, чтобы повернуть ее, но с помощью людей, которые приподнимали решетку, она смогла открыть проход.

Отталкивая друг друга, люди опрометью кинулись к лестнице.

Вовлеченная в общий безумный поток, Офелия кое-как спускалась вместе с Октавио, крепко держа его за руку, чтобы не потерять в толчее. На каждой площадке их швыряло об стены.

Сверху, издалека, доносились затихавшие призывы Леди Септимы:

– …вне закона… закона… закона…

Внизу, за последним поворотом лестницы, они окунулись в густой туман. Вот наконец и выход. Офелия бежала прямо, никуда не сворачивая. Ее сандалии скользили по мокрым булыжникам мостовой. Она почти ничего не видела сквозь запотевшие очки и чувствовала только руку Октавио, зажатую в своей.

Внезапно кто-то вцепился в них и потащил назад. Это были Блэз и Вольф. Прижав палец к губам, они кивком указали им на силуэты, маячившие впереди, в тумане. Городские стражники. Они хватали бегущих людей, всех подряд, без разбора. Еще несколько шагов, и Офелия тоже попала бы им в руки.

В отчаянии она озиралась, не зная, что делать, куда бежать. Октавио по-прежнему слепо таращил потухшие глаза: он ничего не видел. Сейчас на его семейные свойства нечего было рассчитывать, а вокруг маячили неведомые тени. Кому они принадлежали? Стражникам? Или беглецам?

Одна из теней стояла рядом с Офелией. Слишком близко.

Безымянная, неподвижная и немая.

Офелия не видела ее лица, но сразу уверенно опознала ее. Это был тот самый неизвестный, встреченный ею в тумане на краю обрушенного ковчега. Да, конечно, это он – тот же силуэт, та же странная поступь, та же настороженная повадка, будто в ожидании чего-то неведомого.

Тень из тумана отвернулась от них и медленно зашагала вперед; она двигалась совершенно бесшумно. Потом остановилась, словно выжидая.

Да, она явно ждала их.

Кто это – друг или враг? Офелия решила, что сейчас не время для колебаний. Если они останутся здесь, их наверняка схватят. Она покрепче сжала пальцы Октавио и знаком велела Блэзу и Вольфу идти за ними.

Тень явно одобрила ее действия и двинулась дальше. Они шагали следом почти вслепую, в клубящемся тумане. Солнце посылало им сквозь густые облака всего лишь тусклые сумеречные отсветы. А вокруг них теснились бесформенные силуэты, что-то невнятно крича, то смешиваясь воедино, то разъединяясь. Такой всеобщей истерии Вавилон не знал уже долгие века. Какие-то люди, пользуясь этим, выходили на улицу, забрасывая бегущих то листовками, то булыжниками, оставлявшими черные прорехи в белой облачной пелене. Злорадный хохот перекликался со свистками городских стражников.

– Празднуйте с нами конец света! Присоединяйтесь к Плохим Парням!

Офелия, Октавио, Блэз и Вольф прошли сквозь хмарь, не столкнувшись ни с патрульными, ни с бунтовщиками. Тень вела их в квартал, напоминавший своим видом так называемые potensfactures, фабрики будущего. Она держалась достаточно близко, чтобы они не потеряли ее из виду, но и достаточно далеко, чтобы не быть узнанной. И ни разу не произнесла ни слова.

«Кто же ты? – думала Офелия. – И куда ты нас ведешь?»

Чем пристальнее она вглядывалась в контуры загадочного существа, тем больше возрастало ее смятение. Оно было не женщиной, но это ничего не значило. Евлалия Дийё больше не имела постоянного облика, то же самое относилось и к ее отражению. Невозможно было угадать, в каком виде оно материализуется, покинув зеркало. Кроме того, с тех пор как начались обрушения, Офелия уже дважды встречала на своем пути этого неизвестного. Случайное совпадение исключалось – следовательно, это вполне мог быть Другой… Но тогда почему некто, забавлявшийся разрушением ковчегов, вдруг озаботился судьбой кучки человеческих существ?

Офелия затаила дыхание: неизвестный внезапно остановился посреди улицы. Он не произнес ни слова, но начал проделывать странные движения, указывая в небо левой рукой, а в землю – правой, затем наоборот: в небо – правой, а в землю – левой.

– Да он сумасшедший! – буркнул профессор Вольф.

Уже стемнело, и тень неизвестного поглотили тени домов квартала. Офелия подошла к тому месту, где он останавливался. И увидела заводские ворота с монументальным кирпичным фронтоном, украшенным фигурными металлическими буквами:

И это опять-таки не могло быть простым совпадением.

– Ну и что дальше? – спросил встревоженный голос у нее за спиной.

Офелия огляделась и заметила в тумане множество огоньков. Это были фонари вызванных в амфитеатр – люди в полной растерянности следовали за ними, держась на расстоянии; они не знали друг друга, но теперь все находились в одинаковом положении объявленных вне закона.

Офелия толкнула створку ворот. Они оказались незапертыми.

Вместе они вошли на территорию завода. На их пути встал странный механический многоголовый пес; у него что-то громко звякнуло внутри, но он не поднял тревогу. Впереди виднелся просторный слабо освещенный цех, где безликие автоматы обрабатывали металл, стоя за длинным конвейером. Людей здесь не было, только роботы. Они что-то вырезали, шлифовали, сверлили, формовали, завинчивали. Сосредоточенные на своих монотонных, повторяющихся действиях, они никак не отреагировали на вторжение незваных гостей. Офелия приготовилась было к появлению самого Лазаруса, но вовремя вспомнила, что он сейчас путешествует. Значит, его автоматы запрограммированы на создание других автоматов, и завод работает самостоятельно даже в отсутствие хозяина.

Итак, Лазаруса здесь не было; кроме того, Офелия потеряла из виду незнакомца, который спас их от патрулей, – он исчез. Зато в прилегающем к цеху ангаре, где стоял какой-то фургон с пропеллером на крыше, она обнаружила инвалидное кресло. Пустое.

– Амбруаз! – позвала она.

Дверца фургона тотчас распахнулась, и она увидела подростка, неуклюже наклонившегося вперед: он оторопело смотрел на Офелию и окружавших ее людей. Шарф, намотанный на его волосы, взвился вверх и принял форму вопросительного знака.

– Ах, это вы, miss! А я уж собрался лететь к вам на помощь! Well, я бы точно это сделал, если бы мне удалось поднять в воздух эту штуковину. Но она чуть посложней моего кресла. Как же вы смогли меня отыскать?

– Сама я, конечно, не нашла бы вас. Кто-то привел нас сюда и скрылся, так и не представившись. Нет ли у вас тут, на заводе, аптечки? Мой друг нуждается в помощи.

Едва Офелия сказала это, как Октавио выпустил ее руку и стал тереть глаза, запорошенные черной пылью.

– Мне достаточно будет воды.

– Of course! – воскликнул Амбруаз, выбираясь из фургона. – Рядом с лестницей находится дежурка, и там есть кран.

Он доковылял до своего кресла, с трудом передвигая длинные перевернутые ноги. Его аномалия выглядела так угнетающе, что пришедшие отвели глаза.

– Вы сын Лазаруса? – мрачно спросил профессор Вольф. – Один из ваших роботов только что устроил в амфитеатре дикий тарарам. Он взорвался.

Амбруаз, который устраивался в своем кресле, взглянул на него скорее огорченно, чем с удивлением.

– Взорвался? – переспросил он. – Наверно, распылился. Я полагаю, кто-то хотел вывести его из строя?

– Целая толпа.

– Damned!^[39] Мой отец снабдил все свои автоматы механизмом саморазрушения, чтобы скрыть секрет их устройства. Это впечатляющее зрелище, но совершенно безобидное.

– Ничего себе безобидное! – усмехнулся Вольф. – Он там наделал такого шуму!.. Неужели Лазарус не мог попросту оформить патент, как все нормальные люди? Хотя… что говорить: уже в те времена, когда этот господин преподавал в моем коллеже, он всегда изображал из себя оригинала.

Офелия взглянула на группу изгнанников – они делили между собой клочки наждачной бумаги, чтобы стереть штамп. Но как бы усердно они ни терли лбы, сияющие чернила не сходили с кожи. И на их лицах читался всё тот же вопрос: что с нами будет? Где теперь наш дом? Куда идти?

Офелии было безумно жаль их. Она провела рукой в перчатке по надписи «Доставка автоматов» на боковой стенке фургона с пропеллером. В отличие от остальных, она знала что, знала где и знала куда. Кем бы ни был незнакомец из тумана, он оказал ей неоценимую услугу.

– Идем, – сказала она Октавио, чьи полуослепшие глаза мигали судорожно, как испорченные лампочки.

Она повела его в дежурку и включила воду. Октавио молча покорно набрал воды в ладони, опустил в них лицо, потом несколько раз повторил процедуру и наконец выпрямился, прижав пальцы к закрытым глазам, как будто решил никогда больше не открывать их.

– Ты еще не раздумала идти в Центр?

– Нет.

– Я пытался тебя отговорить. Забудь об этом. Каждый должен иметь право идти туда, куда хочет.

– Октавио…

– То, что моя мать говорила там, в амфитеатре… – прервал он ее сдавленным голосом. – Мне так стыдно!

Офелия взглянула на серую воду, уходившую в сливное отверстие. У нее стоял во рту горький вкус пепла.

– Ты, наверно, хочешь…

– …да, я хочу остаться один. Please! – Октавио растер кулаками глаза и добавил, четко выговаривая слова: – Завтра я вернусь в редакцию. И вернусь в «Дружную Семью». Я постараюсь взорвать эту систему изнутри. Обещаю тебе. Но сегодня вечером не смотри на меня.

И Офелия, попятившись, ушла. Однако перед тем как выйти, всё же прошептала:

– То, что ты сказал сегодня там, в амфитеатре… Я горжусь тобой.

Даже не раздумывая над тем, что делает, не колеблясь ни минуты, Офелия поднялась по узкой лестнице на крышу, напоминавшую узкую террасу между двумя высокими кирпичными трубами. Они вздымались над пеленой тумана, как мачты корабля.

Там она постояла, крепко держась за кованое железное ограждение и стараясь унять дрожь. Из центра города всё еще доносились пронзительные свистки патрулей.

«Это не из-за меня… не из-за меня…» – твердила она себе.

Да, ковчеги рушились не из-за нее. И взрывы гремели тоже не из-за нее.

Офелия оторвала взгляд от тумана и взглянула сквозь очки вдаль, туда, где над морем облаков, между звездами, мерцали электрические огни. Малые ковчеги Вавилона… Она без труда различила башню Мемориала, сверкающую, как маяк в ночи, и другие, не такие яркие огни фонарей «Дружной Семьи», которые вызвали у нее ностальгию. Сколько месяцев Офелия провела в тех местах, как сроднилась с ними, и до чего же горько ей было теперь чувствовать себя отверженной!

Но сегодня власти вышвырнули с ковчега сотни людей против их воли и послали изгнанников в неизвестность! Удастся ли этим несчастным добраться до места назначения, невзирая на отголоски?

«Они повсюду, юная особа, а вокруг тебя их еще больше, чем где-либо», – так сказала Елена.

«Прислушивайтесь к эху. Эхо – ключ ко всему!» – так сказал Лазарус.

И Офелия пыталась понять, пыталась изо всех сил. Ей чудилось, что какая-то невидимая сила связывает воедино Евлалию Дийё, Другого и обрушения ковчегов, но эта нить состояла из стольких узелков…

Блэз облокотился на ограждение слева от Офелии. Его профиль с длинным острым носом был едва различим в ночной тьме.

– Что бы вы ни задумали, miss Евлалия, вам следует быть very осторожной. Городская стража зафиксировала ваш запах, как и запахи всех, кто был в амфитеатре. Они все обонятели высшего разряда и мгновенно засекут вас.

– Я не собираюсь задерживаться в городе. Но куда денутся все остальные?

Профессор Вольф облокотился на решетку справа от Офелии. Его сияющий лоб, как лампа, освещал темноту. В свалке он потерял очки и шляпу. И, судя по тому, как судорожно он сжимал высокий хомут на шее, бегство через весь город подвергло его позвонки тяжкому испытанию.

– Этот мальчик – сын Лазаруса – приютит нас у себя, пока не уляжется суматоха. Он храбрый парень. Если нас разыщут, его загребут вместе с нами.

Блэз взъерошил волосы, отчего они встали дыбом, и добавил:

– Похоже, теперь жизнь на Вавилоне станет для нас еще сложнее.

Стоя между этими двумя мужчинами, которых преследовал Вавилон, Офелия чувствовала, как в ней крепнет желание защитить их. Если первое же обрушение раскололо надвое целый город, то что будет дальше, когда это начнет повторяться? Где бы ни находился Другой, как бы он ни выглядел и каковы бы ни были его замыслы, Офелия твердо знала одно: он будет злодействовать и впредь, если ей не удастся его остановить.

Она устремила взгляд на самую дальнюю светящуюся точку города. Где-то там, в стенах Центра, именно сейчас вавилоняне трудились над проектом «Корнукопианизм» – точно так же как Евлалия Дийё, перед тем как стать Богом. Неужели Торн был прав, утверждая, что созданное одними может быть уничтожено другими? Возможно ли вернуть Евлалии Дийё человеческую сущность, водворить Другого в зеркало и исправить то, что еще поддавалось исправлению? Может, единственным средством против пустоты было изобилие? Но тогда какую роль играют во всем этом отголоски?

Офелия понимала: она обязана найти ответы на все свои вопросы, а это достижимо только в Центре девиаций. И только вместе с Торном.

«В такие учреждения никто не является добровольно без веских причин», – предупредил он ее.

И это звучало в высшей степени иронически, если учесть тот факт, что Светлейшие Лорды сами снабдили Торна теми «причинами», которых ему не хватало.

Из-за кулис

Он бродит по улицам Вавилона. Крики, свистки… Гвардейцы Поллукса хватают всё, что движется. Всё и всех… кроме него, конечно. Он мог бы танцевать прямо у них под носом, его всё равно не задержат.

Его никто и никогда не задерживает.

В два прыжка он поднимается на вершину самой высокой пирамиды. Садится и обозревает Вавилон, окутанный туманом. Дряхлеющий Вавилон. Слишком старый город для жалкой памяти этих людишек.

История повторится. Он уже об этом позаботился.

Пожалуй, Офелии еще рановато покидать Вавилон. Ей предстоит кое-что сделать здесь, на краю архипелага, в Наблюдательном центре девиаций.

О да, история повторится. И тогда она наконец-то сможет прийти к завершению.

Ловушка

Безжизненные тела роботов болтались на ремнях, свисавших с потолка фургона. Каждый толчок сотрясал их конечности, словно кости скелетов. Офелии, сидевшей тут же, в полумраке, казалось, будто она попала в компанию висельников. Почувствовав, что фургон снижается, она спряталась за ближайшим роботом. Неужели еще один воздушный контроль? Задние дверцы фургона распахнулись, и яркий луч мощного фонаря осветил безликую голову робота рядом с Офелией, затем дверцы были захлопнуты, и пропеллеры снова мерно зажужжали в воздухе.

– Sir^[40] Октавио и sir Амбруаз говорят, что больше патрулей не будет.

Офелия скорее угадала, чем увидела тщедушную фигурку, неуклюже пробиравшуюся к ней между автоматами в глубину фургона. Она сдвинула на затылок тюрбан, прикрывавший лоб, и лунный свет ее штампа осветил горестно сморщенное лицо Блэза. При виде этих унылых морщин Офелия пожалела, что рассказала ему о своем намерении проникнуть в Центр девиаций: он тут же твердо решил ее сопровождать.

– Вам нужно было остаться на заводе вместе с другими нелегалами, – со вздохом произнесла она. – Если я попадусь…

– Хотите сказать, что меня тоже вышлют? Честно говоря, miss Евлалия, я бы не хотел остаться на ковчеге, который изгоняет дорогих мне людей. И потом, я просто решил… well… вас поддержать хоть как-то… только чтобы Вольф об этом не узнал…

И Блэз, боязливо озираясь, закатал рукав своего кителя и обнажил руку до локтя. При свете своего штампа Офелия различила на ней татуировку – две переплетенные буквы «А» и «П».

– Альтернативная программа, – пояснил Блэз.

Офелия не сразу поняла, что он имеет в виду.

– Вы наблюдались в Центре девиаций?

– Не понимаю, зачем вы так стремитесь туда попасть, miss. Лично я могу сказать одно: мне стоило большого труда выйти оттуда. Родители поместили меня в Центр для… для… ну, в общем, для исправления. – Блэз произнес это слово с извиняющейся улыбкой. – Я тогда был еще подростком, но они боялись, что я пойду по дурной дорожке. Я пробыл в Центре до совершеннолетия, однако даже после этого мне приказали следовать их программе.

Офелия, зажатая между роботами, сотрясаемая толчками фургона, не могла отвести глаз от двух букв, вытатуированных на руке Блэза. Заклеймен… на всю жизнь.

– А что это такое – альтернативная программа?

– То, что кроется за внешней оболочкой. Наблюдательный центр девиаций славится своими блестящими результатами в области коррекции отклонений от нормы, в частности таких как… как мое. Меня там обследовали и объявили моим родителям, что данный случай не укладывается в рамки классической программы, что он very особенный, но что они готовы заняться мной, чтобы получше изучить. И взяли на себя все расходы: поселили там, кормили, учили, исправляли… много лет. Каждый месяц я просился домой, и каждый месяц мне отвечали, что решения принимают они, а не я. И вдруг, в один прекрасный день, без всяких объяснений вернули меня родителям. Как будто я уже не представлял для них никакого интереса. Я очень смутно помню, что там со мной делали, что я сам делал и что видел. Могу утверждать одно, miss: Центр интересовался главным образом моей невезучестью, и ничем другим.

С этими словами Блэз оттолкнул Офелию в сторону: ремень, на котором висел робот за ее спиной, развязался, угрожая обрушить ей на голову многокилограммовую массу металла.

– Вашей невезучестью, – повторила Офелия. – Но почему?

– Этого они мне не сказали. Они никогда ничего не говорят. Только наблюдают.

– Но вы-то сами, – настаивала Офелия, – вы заметили там что-нибудь необычное?

– Да там всё необычно, miss. Вокруг меня были одни только необычные люди, перевертыши. Перевернутые мозги. Перевернутые тела. Перевернутые свойства.

Офелия колебалась. Она знала, что ей не представится другого случая расспросить кого-то, кто так хорошо знал Центр изнутри, даже если это было давно.

– Блэз, а вы что-нибудь слышали о проекте «Корнукопианизм»?

Лоб Блэза над его лохматыми бровями сморщился еще сильнее.

– Нет, никогда не слышал.

– Тогда, может, о Роге изобилия?

Но Блэз помотал головой.

– В Центре они при мне о таком не говорили, но я повторяю: они вообще никогда ничего не говорят.

Офелия взглянула на металлическую куклу с неестественно вывернутыми руками и ногами, лежавшую у ее ног. Сейчас, когда робот валялся на полу, он и впрямь походил на скелет. И ей вспомнился разговор с Блэзом в катакомбах города, когда он сказал: «Некоторые люди становятся предметами еще при жизни».

– То, что они с вами делали… И то, что сделают со мной… – сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал бодро. – Как вы думаете, мне придется помучиться?

Лицо Блэза вытянулось, как резиновое, и он неловко коснулся ее плеча:

– Да, но не в том смысле, который… который вы имеете в виду. Это только… только… Вlast!^[41]

Блэз и всегда-то с трудом выражал свои мысли, но теперь, говоря о Центре, стал заикаться так сильно, что казалось, и в его речи звучат те же отголоски, что из динамиков. Его пальцы стиснули плечо Офелии, а темные влажные глаза испуганно расширились.

– В каждом из нас существует некий барьер, miss Евлалия. Что-то такое… такое… необходимое, что ограничивает нас, что… удерживает нас внутри самих себя. А они… попытаются заставить вас преодолеть этот барьер. Но помните: что бы они вам ни говорили, решение остается за вами.

Офелия почувствовала, как ее ноги оторвались от пола, и поняла, что фургон готовится к посадке. Они прибыли. Нет, это она прибыла. Торн ждал ее здесь. И какая разница, что ей готовит этот Центр, – в любом случае она будет не одна. Даже в этом фургоне она не была в одиночестве.

– Спасибо вам, Блэз! Берегите себя. И профессора Вольфа.

Пальцы Блэза разжались, выпустив плечо Офелии, и обхватили ее лицо. Он прижался лбом к ее штампу так крепко, что на мгновение затмил его сияние.

– Я был так одинок целых пятнадцать лет, – прошептал он совсем тихо, словно его мог услышать здесь кто-то другой. – Не знаю, понимаете ли вы, – продолжал он, стараясь рассмотреть глаза Офелии за стеклами очков, – из какого одиночества вырвали меня в тот день, когда заговорили со мной в трамаэро!

И тут их сильно тряхнуло: фургон совершил посадку. Через несколько секунд задние дверцы распахнулись, Офелия и Блэз увидели Октавио.

– Тут никого нет. Поторопись.

Перед тем как выйти, Офелия надвинула тюрбан на лоб. Снаружи теплилась розовая заря. Пальмы, уцелевшие на краю обрыва, опасливо подрагивали от слабого ветра. Фургон стоял на площадке для доставки грузов на вершине башни. Октавио сказал правду: вокруг было безлюдно.

Офелия подошла к краю площадки. Она хотела рассмотреть сверху, снаружи, то место, где ей предстояло жить. Внизу, у нее под ногами, простиралось какое-то хаотическое скопление пагод и подъездных путей, садов и заводских помещений, древних камней и современных металлоконструкций. Всё это походило разом и на античный имперский город, и на индустриальную выставку. Тем не менее Офелия сразу уловила логику в этом кажущемся хаосе: Центр был разделен на отдельные секции крепостными стенами с гигантскими красными воротами. И каждая из этих секций была надежно изолирована от соседних.

А посередине высилась монументальная статуя многоликого колосса.

«Я всё вижу, всё знаю!» – вот что, казалось, беззвучно провозглашал этот великан.

– В таком случае давай поговорим, – шепнула ему Офелия. – Я для того сюда и приехала.

Она подошла к кабине фургона, откуда Амбруаз протягивал ей свою перевернутую руку.

– Good luck^[42], miss, я вам слегка завидую; мне так хотелось бы узнать, что они тут исследуют! Мой отец утверждает, что Наблюдательный центр девиаций, по сравнению с другими клиентами, заказывает ему самые необычные устройства. Так что я не удивлюсь, если вы там повстречаете в высшей степени диковинные изделия.

В отличие от него, Офелию мало радовала такая перспектива. Не удержавшись, она потянулась к своему шарфу, намотанному на голову подростка, но шарф обиженно уклонился от ее руки. Эта новая разлука, на которую она обрекала их обоих, отнюдь не располагала к примирению.

– Sorry, – смущенно извинился Амбруаз.

Офелия пожала ему руку так же неловко, как он ее протянул.

– На Аниме есть поговорка: «Каков хозяин, такова и вещь». Вы внушаете моему шарфу то же чувство, что внушали мне со дня нашей первой встречи и сегодня внушаете многим людям, – чувство безопасности.

Октавио наблюдал за их прощанием из-за своей длинной челки. Его поврежденные глаза еще не горели огнем, как прежде, но пристально, со странным, необъяснимым интересом изучали Амбруаза. Он указал на ангар из множества стеклянных граней, стоявший на другом конце воздушного причала.

– Там должен быть служебный вход, – сказал он и добавил, обращаясь к Амбруазу и Блэзу: – Я провожу ее и вернусь.

Войдя в ангар, Офелия и Октавио увидели только груды ящиков и неподвижные вагонетки. Конечно, час был ранний, но после паники, царившей в других местах Вавилона, этот покой сильно действовал на нервы.

Они вошли в грузовой лифт, и он повез их вниз, через множество этажей.

– Этот Амбруаз действительно сын Лазаруса? – внезапно спросил Октавио. – Он совсем на него не похож. In fact, – добавил он, не дав Офелии ответить, – он вообще ни на кого не похож. Я сидел рядом с ним во время полета и рассматривал его тело: оно выглядит в высшей степени странно.

Офелия удержалась от комментария, что ее собственное тело не менее странно, и только спросила:

– Ты собираешься вернуться в «Официальные новости»?

– Нет, сперва в «Дружную Семью». Я возглавляю роту курсантов-предвестников Поллукса, и, если не буду отмечаться каждый день, меня сочтут дезертиром.

Офелия изумленно подняла брови.

– И это после всего, что сегодня стряслось?! После обрушения северо-западного квартала? После волнений в центре города?

– Именно после этого. Отныне хаос можно победить только строгим порядком.

Наконец лифт остановился, и они вышли в коридор, который сменился другим коридором, а тот, в свою очередь, привел их в приемную. Там тоже не было ни души. Зато на стойке лежали анкеты. Нужно было заполнить одну из них, вложить ее в трубу пневматической почты и нажать на рычаг отправления. Офелия поставила галочку в графе «Прием».

Не успела она направиться к двери комнаты ожидания, как ее окликнули:

– Miss Евлалия!

К ней четким шагом направлялась какая-то женщина. Не та молодая девушка, с которой Офелия имела дело во время своего первого посещения, а именно женщина, но одетая в точно такое же сари желтого цвета и в таких же длинных кожаных перчатках. Вдобавок она, как и та девушка, носила пенсне с темными стеклами. На плече у нее сидел механический жук-скарабей, а под мышкой она держала папку для документов, к которой была пришпилена анкета, миг назад заполненная Офелией, как будто женщина уже много дней дожидалась ее появления.

– Сюда, please, – сказала она, распахнув перед Офелией красивую застекленную дверь. – А вам нельзя, milord.

И она холодно улыбнулась Октавио, который уже было собрался идти за ними. Его форма виртуоза не произвела на нее никакого впечатления, и она не спросила, как его зовут. Наверняка прекрасно знала, кто он такой.

Офелия обменялась с Октавио прощальным взглядом. Многозначительным. И шепнула напоследок:

– Изменить мир.

У Октавио вздрогнули губы. Он так резко вскинул голову, что его челка отлетела назад, открыв шрамы на ноздре и на брови – там, где раньше была прикреплена золотая цепочка.

– Изнутри, – ответил он.

И удалился, громко щелкнув каблуками; этот звук придал Офелии храбрости. Она прошла за женщиной в комнату, которую можно было счесть медицинским кабинетом, если бы на всех полках не сидели такие же механические скарабеи. Они поблескивали, как драгоценные камни, в утреннем свете, сочившемся из окон.

– Вы просили о приеме в наш Центр, – начала женщина, устроившись в глубоком кресле и положив перед собой папку. – Я вас слушаю.

Садясь на стул, Офелия попутно убедилась, что ее собеседница отражается в оконном стекле. Значит, если верить отражению, это не Евлалия Дийё и не Другой. Уже хорошо! И она сняла тюрбан, скрывавший казенный штамп у нее на лбу.

– Скажу коротко: один врач посоветовал мне пройти вашу программу. Я знаю, что у вас уже есть моя медкарта. Правда, мне непонятно почему, но я абсолютно уверена, что ваш Центр – мое последнее прибежище и что отсюда меня не выдворят с Вавилона.

Офелии даже не пришлось притворяться отчаявшейся – ее страх был вполне реальным. Если не считать клочка земли, на котором стоял Центр, остальная вселенная сейчас была для нее гигантским вопросительным знаком.

Женщина начала просматривать документы в папке. И Офелии безумно захотелось стать скарабеем, сидевшим у нее на плече, чтобы узнать, какой же информацией на ее счет располагает Центр.

– Другими словами, miss Евлалия, это просьба об убежище?

– Я обязуюсь добровольно выполнить всё, что может представлять для вас интерес.

Женщина наклонила голову и пристально, исподлобья взглянула на нее сквозь черные линзы пенсне. Потом протянула ей чистый лист бумаги и авторучку.

– Я должна здесь подписаться? – спросила Офелия.

– Нет, miss Евлалия. Будьте любезны, напишите просто: «Но этот колодец был не более реальным, чем кролик Óдина».

– Простите?

Офелия пришла в недоумение. Какой колодец? Какой кролик? И, главное, какой Óдин? Кажется, это прежнее имя Фарука…

– «Но этот колодец был не более реальным, чем кролик Óдина», – с загадочной улыбкой повторила женщина. – Пишите, please.

Офелия повиновалась. Женщина тотчас забрала у нее листок, а взамен протянула ей чистый.

– Perfect. А теперь напишите эту же фразу другой рукой.

– Но я не умею писать левой.

– Конечно умеете, – спокойно возразила женщина. – Мы не просим вас писать разборчиво. Просто пишите, и всё.

Офелия снова повиновалась. Из-под стального пера выползали чудовищно корявые буквы. Но женщина, казалось, не придавала никакого значения результату. Она с вежливым интересом смотрела на Офелию, и только на Офелию, сквозь темные стекла своего пенсне. Однако ее глаза не походили на глаза визионеров. Так каково же ее семейное свойство? И пользовалась ли она им прямо сейчас?

– Perfect.

Кожа ее перчаток скрипнула, когда женщина спрятала в папку эти два листка. Каждый жест был предельно выверенным, словно она имела дело с самыми ядовитыми химикатами. Женщина встала и вернула тюрбан на голову Офелии, опустив его так низко, чтобы он прикрыл штамп, и сильно стянув концы. Затем провела Офелию в какой-то темный узкий кабинет и плотно закрыла дверь. Тьма была густой и жаркой, тюрбан слишком туго охватывал голову; у Офелии перехватило дыхание и застучало в висках. Она не видела даже очков на собственном носу.

– Не двигайтесь, please.

За этими словами последовала вспышка света, невыносимо яркая, как молния. Затем вторая такая же. Может, женщина ее фотографировала? Офелия была так ослеплена, что не сразу заметила вновь открытую дверь кабинета.

Женщина с холодной улыбкой указала Офелии на стол, где теперь ее ждала деревянная лакированная коробочка.

– Вы анимистка, miss Евлалия.

Это был не вопрос, а утверждение.

– В восьмом поколении, – солгала Офелия.

– И специалистка по чтению.

Это снова не было вопросом. Если Наблюдательный центр получил доступ к досье Офелии с момента ее поступления в «Дружную Семью», то она не могла сообщить о себе ничего нового.

– Да, я действительно чтица.

– Вы не будете возражать, если я попрошу вас продемонстрировать свои способности?

Офелия, еще полуослепленная вспышками в темном кабинете, подошла к столу с коробочкой.

– Там, внутри, экспонат, – сказала женщина.

Офелия сдвинула вбок крышку. На красной подушечке лежал крошечный свинцовый шарик. У Офелии тотчас вспыхнуло лицо от забурлившей в сосудах крови. Уши заложило от глубинного шума.

– Вы разрешите присутствовать при вашем чтении, miss Евлалия? – вежливо осведомилась женщина.

Казалось, ей неимоверно трудно заставлять себя улыбаться сдержанно, как подобает профессионалу.

Офелия медленно расстегнула и сняла перчатки. Пока еще она чувствовала себя хозяйкой ситуации. Ведь она пришла сюда по своей воле. И по своей же воле подверглась обследованию. И говорила лишь то, что хотела сообщить.

Именно такой она воображала себе процедуру приема.

– Я обязана задать вам вопрос, – сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал бесстрастно. – Этот предмет является собственностью Центра?

– Разумеется, miss Евлалия.

Первая ложь.

Офелия набрала побольше воздуха в грудь, стараясь подавить гнев, который мог затемнить ее очки. Не дрожать. Не выдавать себя. И она сосредоточила всё свое внимание на свинцовом шарике в коробочке. Пуля. Офелия сознавала, что предмет, который она видит своими глазами, не может – не должен – здесь находиться, и каким бы сильным ни было ее смятение, в данном случае ее никто не мог обмануть. Она досконально знала каждый экспонат в коллекции своего музея древней истории Анимы. И особенно этот.

Она взяла пулю голыми руками, и к горлу тут же подступила тошнота. Не ее тошнота, а та, которую испытал последний человек, державший этот предмет в руках без перчаток. Тот самый юнец, недотепа в шляпе-котелке, пожелавший узнать, каковы были древние войны, – Офелия сурово проучила его тогда. С тех пор прошло четыре года – а ей казалось, что все сорок. Она проникала в прошлое, всё дальше и дальше, вглубь времен, переходя от одних чтецов к другим, от одной тошноты к другой, готовясь к неизбежному шоку в самом конце. Боль – абстрактная, но оттого не менее острая – поразила ее прямо в грудь. Агония солдата, чьи внутренности были разорваны пороховым зарядом много веков назад, стала ее агонией. На сей раз ее горло захлестнула собственная рвота, такая жестокая, что она чуть не извергла ее на стол.

Офелия положила пулю на подушечку, закрыла коробку и прижала к дрожащим губам стиснутый кулак. По ее щеке поползла слеза. Как она могла обречь на такую муку другого человека?!

«Нет!» – гневно подумала она, как только схлынула мощная волна сопереживания. За что ее подвергли этой пытке?! По какому невероятному стечению обстоятельств Наблюдательному центру удалось раздобыть этот экспонат в музее, где она, Офелия – не Евлалия! – когда-то работала?!

– Хотите воды, miss?

Женщина не спускала с нее глаз ни до, ни во время, ни после чтения.

Ее взгляд, обостренный любопытством, блестел даже сквозь темные стекла пенсне.

– Желаете письменную экспертизу? – холодно спросила Офелия.

– Нет, miss Евлалия, это не было целью данного теста.

– А какова же была настоящая цель?

Женщина вынула из ящика письменного стола документ толщиной с большой палец. Перед тем как взять его, Офелия надела перчатки. «Договор между индивидом и Наблюдательным центром девиаций; согласие на обследование по протоколам I–III альтернативной программы в соответствии со статьей о сопутствующей конфиденциальности». От одного лишь чтения заголовка у Офелии пошла кругом голова.

– Светлейшие Лорды диктуют законы, – объявила женщина со скарабеем, – но ни один из этих законов не может сравниться в секретности с медицинской тайной, которая соблюдается здесь на протяжении многих поколений. В течение всего времени, которое вы проведете в наших стенах, вам больше не придется давать отчет кому бы то ни было из внешнего мира.

Офелия не поняла ни слова на десятках страниц, входивших в договор. Специальный жаргон требовал эрудиции опытного юриста.

Но какое это имело значение?! И она его подписала.

Улыбка женщины едва заметно расширилась, когда Офелия протянула ей документ. Теперь только будущее могло показать, кто из них к кому попал в ловушку.

Очки

Офелия с трудом подавила крик. Ее глаза расширились под мокрыми волосами, облепившими лоб и брови. Вода из обжигающе-горячей вдруг превратилась в ледяную, а потом и вовсе перестала течь, и теперь она стояла, пошатываясь и обхватив себя руками; ее кожа побагровела от этих экстремальных перепадов. Вентиляция развеяла пар, открыв взгляду Офелии фигуру в желтом сари, которая выпустила из рук шнур от душа. Даже без очков Офелия различила улыбку на ее лице. Женщина со скарабеем и не подумала считаться со стыдливостью своей подопечной. Она пристально смотрела, как та выбирается из душевого поддона, идет, оскальзываясь, по кафельному полу и растирается полотенцем.

– Где моя одежда?

Офелия не нашла своих вещей, которые перед мытьем оставила на скамейке. Вместо них ее там ждали аккуратно сложенные шаровары и туника без рукавов. Центр явно стремился одеть ее так, чтобы она ничего не могла спрятать. У нее конфисковали даже сандалии.

– Мои перчатки! – потребовала она.

Но женщина отрицательно покачала головой. С того момента, как Офелия подписала договор, она ни разу не услышала ее голоса.

– Но вы же прекрасно знаете, что они мне необходимы!

И снова безмолвное отрицание. Офелия ничего не понимала. Что это означает: ей не вернут перчатки или они ей больше не понадобятся?

Она надела шаровары и тунику, морщась всякий раз, как ее руки помимо воли владелицы читали ткань. Перед мысленным взором Офелии возникла темная мастерская в недрах какого-то восточного базара, старая швейная машинка, беспечно насвистывающий красильщик; одно утешение: до нее эти одежки никто не носил.

– Мои очки!

И снова отрицательное покачивание головой. Офелия почувствовала, как у нее участилось дыхание, и заставила себя успокоиться. Она ведь готовилась к тому, что ей будет трудно, – главное, чтобы они не взяли над ней верх.

Скарабей, сидевший на плече женщины, с механическим щелчком раскрыл перед Офелией зеркальце, такое крошечное, что ей удалось разглядеть свое лицо только по частям. Но она хотя бы убедилась, что с ее лба исчез штамп. Фосфоресцирующие чернила смыл душ – видимо, здешняя вода обладала какими-то волшебными свойствами.

– Что дальше?

Женщина учтивым жестом попросила Офелию следовать за ней. Как только она уходила вперед, ее контуры становились размытыми и почти сливались с интерьером. Офелия поняла, что ей придется как можно скорее привыкнуть к ходьбе в этом зыбком окружении, без очков, перчаток и сандалий. Значит, разыгрывать шпионку будет куда труднее, чем она думала, но коли уж Центр действительно намеревался усложнить ей задачу, она ответит ему тем же.

Они долго шагали по бесконечным коридорам, и Офелию поразило, что электрические лампы, все без исключения, потрескивали и мигали у них на пути.

Наконец они вышли на открытый воздух, где утреннее солнце мгновенно высушило волосы Офелии. Нагретые плиты, по которым она шагала, обжигали ей ступни. А женщина вела ее всё дальше, через благоуханные зеленые джунгли, сумрачные галереи и бесконечное количество дверей.

Если Офелия видела окружающий мир в каком-то многоцветном, но расплывчатом мареве, то звуки она различала ясно. Ее слух ловил тут жужжание насекомых, там мерный рокот каких-то станков, а из окна, мимо которого они проходили, вдруг вырвался медный голос трубы. Дальше она услышала детский смех и тревожные расспросы родителей: «Как его успехи?», «Она здесь в безопасности?» – а в ответ мягкие голоса, уверявшие, что «успехи налицо», что «безопасность гарантирована», что и молодежь, и люди постарше наслаждаются жизнью в Центре, как нигде больше, что здешняя классическая программа блестяще доказала свои преимущества, но что каждый пациент, разумеется, свободен и может вернуться домой, когда пожелает.

А что, если тайны Евлалии Дийё скрываются где-то тут, совсем рядом?

Офелия не отводила близорукого взгляда от женщины, чье шелковое сари плавно колыхалось впереди. Ее всё еще мучила тошнота, вызванная чтением экспоната из музея Анимы. Когда, каким образом эта женщина раздобыла его? Генеалогисты оказались правы в одном: Центр намного опередил ее. Но насколько именно? Что они знали о ней, о ее прошлом, о ее свойствах, о ее планах?

«И о Торне», – подумала она, вонзив ногти в ладони, в свои обнаженные ладони без перчаток.

Почти три года, больше тридцати месяцев, Офелия прожила под надзором Настоятельниц, в доме родителей, откуда не могла сделать ни шагу без слежки Докладчицы. Больше тридцати месяцев, в течение которых она запрещала себе разыскивать Торна – из страха перед ними, из боязни выдать его. Какая удача, что Арчибальду удалось проскользнуть сквозь петли этой сети, чтобы вытащить ее оттуда, иначе она до сих пор сидела бы на Аниме. Но что, если она ошиблась? Что, если всё время, проведенное ею на Вавилоне, когда она считала, что ускользнула от Евлалии Дийё, та бдительно следила за ней? Что, если Офелия, сама того не сознавая, привела бы ее к Торну?

На самом деле Офелия понятия не имела, кто реально управляет Наблюдательным центром. Может, это вовсе не Евлалия Дийё. Может, это кто-то другой. Некто хорошо знающий ее, Офелию.

Но кем бы ни был этот некто, известно ли ему, что Торн бежал из тюрьмы? И грозит ли Лорду Генри опасность в стенах Центра, как она грозила предыдущему информатору Генеалогистов? Что, если Офелия попала сюда слишком поздно и они уничтожили его?

Офелия сощурилась: женщина прошла под нарядную арку с выбитыми на ней большими буквами:

Они вошли в зал с такими ослепительно белыми стенами, что на них было больно смотреть. Офелия не могла различить архитектурные детали, но, судя по холоду гладкого пола под ногами, ее привели в настоящий мраморный дворец. Через высокие окна солнце щедро изливало внутрь яркий свет.

Женщина со скарабеем подошла к людям, сидевшим там рядами; приблизившись, Офелия убедилась, что это весьма почтенное собрание. Фигуры в желтых шелковых одеяниях пристально рассматривали ее через черные пенсне; в руках они держали блокноты. Наблюдатели. Стоять в средоточии их взглядов, под ярким светом, было очень неуютно. Офелия, с ее оголенными руками, босыми ногами и вдобавок всклокоченной шевелюрой, сейчас походила на уличного мальчишку.

Какая-то девушка сказала вполголоса:

– Sir, вы просили разрешения присутствовать на каждом вступительном сеансе и на каждом выпускном. Данная инверсивная пациентка представляет собой несколько необычный случай, и ее отклонение требует альтернативной программы.

Вместо ответа в зале послышалось звонкое тиканье часов. Офелия постаралась скрыть облегчение. Она расслабила напряженные мускулы и медленно разжала палец за пальцем – на ладонях остались ранки от ногтей. Торн здесь! Живой и невредимый! Она запретила себе искать глазами его лицо среди множества других, неясных и незнакомых.

Никто не снизошел до представлений.

Какой-то мужчина усадил Офелию на подобие рояльного табурета, белого и холодного как мрамор, и отрегулировал его высоту так, чтобы ее ноги касались пола. Затем бесцеремонно приложил к ее предплечью штамп, который отпечатал на коже переплетенные буквы «А» и «П». Вот так Офелия сменила один штамп на другой.

Затем этот человек начал ее обмеривать: определил размеры черепа с помощью раздвижного циркуля, а длину правого среднего пальца и левой стопы – с помощью сантиметра. Вокруг стояла мертвая тишина, так что позвякивание циркуля разносилось эхом по всему залу. Мужчина скрывал глаза за черными стеклами пенсне; он не улыбался, но еле заметная морщинка в углу его рта – намек на усмешку – раздражала Офелию. На его плече восседала механическая ящерица.

Наконец мужчина вежливым жестом предложил ей встать, а затем сесть на табурет под другим углом, что оказалось довольно сложной задачей.

Теперь она сидела лицом к Торну, чей характерный силуэт резко выделялся среди остальных. Офелия подумала, что отсутствие очков ей сейчас кстати: таким образом, у нее не будет соблазна встречаться с ним взглядом или, наоборот, избегать его. Единственное, что она успела заметить, – это тени, лежащие на его лице, несмотря на яркое освещение зала. Его усадили в кресло сбоку от первого ряда, так что он мог смотреть на происходящее как бы со стороны. Он сидел, скрестив руки, в бесстрастной позе, подобающей его высокому рангу главного семейного инспектора.

И наблюдал за Наблюдательным центром.

У девушки, стоявшей рядом с Торном, пристроилась на плече механическая обезьянка. Теперь Офелия наконец узнала эту вавилонянку: она ее видела во время своего первого посещения Центра. Девушка держала поднос с прохладительными напитками, предназначенными для Торна, и всем своим видом выражала глубочайшее почтение к важному гостю.

Значит, у Торна всё шло прекрасно.

Человек с ящерицей закончил обмеры Офелии и приступил к другим манипуляциям, по-прежнему молча. Он заставил ее прикрыть правый глаз, подняв левую руку, а затем проделать то же самое наоборот. Далее последовала длиннейшая серия аналогичных упражнений, с виду простых, однако всё больше и больше затруднявших Офелию. Возможно, виной тому было отсутствие очков, но ее уже начала мучить мигрень. Беспрерывно меняя левосторонние движения на правосторонние и наоборот, она в конечном счете начала их путать. А зрители тщательно фиксировали это в блокнотах, громко шелестя страницами и перешептываясь, как будто присутствовали на редком представлении.

Офелия сочла ситуацию в высшей степени нелепой. Она очень надеялась, что всё скоро прекратится, как вдруг человек с ящерицей дал ей пощечину.

От неожиданности Офелия на какой-то миг потеряла способность соображать. Она сидела оторопевшая, ничего не понимая, с пылающей щекой и головой, склоненной к плечу.

Единственным, что она уловила, был металлический скрип: это Торн встал на ноги.

– Don’t worry^[43], sir Генри, – прошептала девушка с обезьянкой. – Вас, наверно, шокировала данная часть процедуры, но она входит в протокольную программу. Инверсивная пациентка, здесь присутствующая, согласилась на нее, так что никакой закон города не нарушен.

Офелия тут же овладела собой. Она не понимала смысла процедуры, но знала одно: нельзя позволить Торну разоблачить себя ради ее защиты.

И она попросту ответила мужчине такой же пощечиной.

– Вы никак не объяснили мне причину, – спокойно сказала она. – Поэтому я сочла свою реакцию самой логичной.

Собравшиеся загалдели и начали лихорадочно записывать что-то в блокнотах. Человек с ящерицей подобрал упавшее пенсне; пока он нацеплял его на нос, Офелия увидела, что насмешливая складочка в уголке его рта исчезла. А еще она заметила легкий проблеск в его взгляде: словно он вдруг почуял в ней что-то необычное, превосходившее его ожидания. Что-то остававшееся для него неуловимым.

Больше он ни к чему не принуждал ее, никак не комментировал случившееся и молча присоединился к зрителям.

«Их пенсне похожи на монокль Гаэль», – вдруг подумала Офелия, еще не вполне опомнившись от потрясения. Видимо, очки каждого из наблюдателей действовали аналогичным образом. Но какие тайны выдавали они своим владельцам? Что такого они обнаружили в Офелии, чего не знала она сама?

Торн опустился в кресло с рассчитанной медлительностью и теперь сидел, не скрещивая рук на груди. Ему тоже всё стало ясно. Офелии даже не нужно было видеть или слышать его, чтобы понять: он сейчас думает то же, что и она. «Нам нужны такие стекла».

Женщина со скарабеем вышла из зрительских рядов и с преувеличенным почтением попросила Офелию следовать за ней.

– Sir, инверсивная пациентка будет переведена в закрытое отделение, – пояснила девушка с обезьянкой, наклоняясь к креслу Торна. – Важно, чтобы пациенты альтернативной программы не контактировали с теми, кому предписана классическая.

– Значит, мне придется обследовать и это отделение тоже.

Голос Торна отдался эхом в животе Офелии.

– Of course, sir! Мы покажем вам всё, что вы пожелаете видеть… в границах дозволенного.

Проходя по залу мимо собравшихся, следом за своей провожатой, Офелия почувствовала, что ее ноги оставляют влажные следы на мраморном полу.

В границах дозволенного…

Женщина подвела ее к новой арке – вернее, на этот раз к воротам. На них была выбита надпись:

Едва Офелия переступила порог этих высоченных ворот, красных сверху донизу, как их створки плотно сомкнулись за ее спиной. Здесь не было слышно ни детского смеха, ни тревожных родительских вопросов. Офелии пришлось пройти еще через трое таких же ворот, и каждые из них отделяла от предыдущих просторная открытая площадка.

Офелия вспомнила неизвестного в тумане, который уже дважды каким-то загадочным образом попадался ей на пути. Она сомневалась, что это произойдет в третий раз, и никак не могла решить, хорошо это или плохо. Доведется ли ей увидеть его еще когда-нибудь?

Наконец они подошли к гигантской статуе, которую она заметила с посадочной площадки. При взгляде снизу статуя выглядела еще более устрашающей. Без очков Офелия нашла в ней сходство с горой. В основании статуи был проложен туннель – по-видимому, единственный путь к той части Центра, что находилась за спиной этого колосса.

Мигрень с каждой минутой мучила Офелию всё сильнее, словно она шагала по собственному мозгу. Она не знала, что с ней сделали, но испытывала только одно желание – укрыться в своей комнате, законопатить все окна и сунуть голову под черную подушку.

Женщина со скарабеем знáком велела ей войти в пеструю вагонетку, какие бывают на ярмарочных аттракционах, но сама туда не села, а нажала на рычаг и, перед тем как отпустить его, наконец-то соизволила улыбнуться.

– Если вы и впрямь хотите понять другого, найдите сперва своего.

– Что вы сказали?

Но слова Офелии, вместе с ней самой, уже поглотил темный туннель. Она посмотрела назад, на кружок света, уменьшавшийся по мере того, как вагонетка мчалась вперед по рельсам. А крошечный кружок света впереди, на выезде из туннеля, наоборот, превратился из искорки в солнце. Офелия сидела, сжимая кулаки и стараясь ни к чему не прикасаться, не столько из этических соображений, сколько из боязни случайно прочитать то, что совсем уж собьет ее с толку. Что означали слова женщины, произнесенные напоследок, – философскую максиму, или она имела в виду Другого? Офелия мечтала хоть на несколько секунд избавиться от своей мигрени, чтобы поразмыслить над этим. Но манипуляции, которым она подверглась в наблюдательном зале, лишили ее способности соображать.

Стены туннеля как-то странно реагировали на дневной свет, который становился всё ярче, рос и рос по мере продвижения вагонетки. Теперь они отбрасывали мириады отсветов – разноцветных геометрических фигур. Только тут Офелия поняла, что этот туннель задуман как трубка гигантского калейдоскопа. Бесконечное множество комбинаций мгновенно ослепило ее, и мигрень превратилась в подлинную пытку. Офелия зажмурилась, чтобы ничего не видеть.

Вагонетка сбавила скорость, остановилась, и в ту же секунду мигрень бесследно прошла.

Офелия открыла глаза. Перед ней простиралась, сколько хватало взгляда, огромная стройка. Она видела ее всю, до мельчайших подробностей, как будто снова носила очки.

И она действительно их носила!

Только это были не ее очки.

Это были очки Евлалии Дийё.

Аттракцион

Над древним миром.

Офелия рывком села на кровати, сотрясаемая дрожью, в испарине, с криком, застрявшим в горле. Это случалось с ней каждую ночь при пробуждении, с тех пор как она столкнулась со стариком уборщиком из Мемориала. И каждый раз ей требовалось несколько минут, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями.

Ее снова и снова будоражила память Евлалии Дийё. Даже больше чем будоражила. Она заполняла ее изнутри, звучала в ее плоти и крови, в ее имени, с такой пронзительной ясностью и яркостью, какой Офелия никогда еще не знала.

И пока в голове Офелии рождался вопрос «почему?», она вдруг поняла, что не узнаёт свою кровать. Стоило ей переменить позу, как та начинала странно крениться, качаться с боку на бок. А вокруг валялись какие-то подушки самых разных форм и расцветок. Даже пижама, в которой она спала, ни о чём ей не говорила.

Вдобавок Офелия напрочь забыла, что она ложилась спать в этой комнате, – более того, что она вообще ложилась спать.

Она пошарила вокруг себя в поисках очков, но тут же вспомнила, что у нее их конфисковали. Так же как и перчатки. И, однако, Офелия не прочла во сне ни простыню, ни подушку. Ее прохватила дрожь, когда она провела рукой по этому немому шелку. Пришлось сделать невероятное усилие, чтобы сосредоточиться и оживить хоть какие-то воспоминания, но все они были далекими, слишком смутными, и Офелия не могла истолковать их. Ей больше не удавалось войти в контакт с окружающими предметами – мешали посторонние видения, которые захлестывали ее с головой. Подняв руки, она начала разглядывать их в свете солнечного луча, проскользнувшего между планками жалюзи. Какие они бледные, ее кисти, в сравнении с загорелыми плечами… Казалось, на них надеты перчатки совсем иного вида.

Офелия проложила себе дорогу между подушками. Но едва она спустила ноги с кровати, как опрокинула стопку книг и, собирая их, заметила, что все они лишены текстов и названий. Остальное убранство комнаты было им под стать: на стенах висели пустые рамки и часы без стрелок. Выключатели не зажигали и не гасили лампы под потолком, и те так судорожно мигали, что у нее мутилось в глазах. Радиоприемник, к которому Офелия кинулась, чтобы послушать новости, не снизошел даже до треска.

Что же касается двери, то она была заперта на ключ.

Офелия не могла прочесть почти ни одной вещи, к которой прикасалась в этой комнате. Неужели Центру удалось всего за одну ночь лишить ее семейного свойства? Об этом даже думать было страшно.

– Ну ничего, обойдется!

Она всё равно раскроет здешние тайны, с помощью чтения или без него.

Механизм подъема оконных жалюзи отсутствовал. Офелия приникла к щелке между полосками, но солнце обожгло ей глаза. Другая надежда тоже не оправдалась: в ванной она обнаружила целую коллекцию зеркал, но все они оказались кривыми: Офелия увидела в них свое перекошенное до неузнаваемости лицо. А для того чтобы пройти сквозь зеркало, ей требовалось безупречное отражение.

От этого обилия бесполезных вещей можно было с ума сойти!

Офелия долго колотила по крану над раковиной, пока он не выплюнул толику воды, позволившую ей умыться. Ее сновидение – нет, воспоминание – продолжало грызть ее изнутри. Она испытывала трудноописуемое чувство, нечто среднее между радостью и печалью.

Офелия всмотрелась в лужицу воды, оставшейся в раковине после умывания. В этом прошлом не было никаких следов Другого, никакого намека на чье-то строптивое отражение или на какую-то хотя бы крошечную мысль, словно Он ни к чему еще не был причастен в то время.

Офелии пришлось долго дергать шнур в туалете, чтобы спустить воду. Теперь она по крайней мере выяснила, что Евлалия Дийё, покинув военный сиротский приют, прошла через Наблюдательный центр девиаций. Проект, который она добровольно вызвалась разработать, несомненно, был проектом «Корнукопианизм», упомянутым Генеалогистами, но пока Офелия не обнаружила в ее воспоминаниях никакого Рога изобилия.

А всего лишь подвал и телефонный аппарат.

Щелчок ключа заставил ее обратить близорукий взгляд на дверь, которая торжественно распахнулась перед женским силуэтом. Силуэт напоминал бочку, увенчанную высоченным шиньоном.

– Мама?

Этот возглас вырвался у Офелии невольно, и только миг спустя она поняла, что обозналась. Эта женщина не была ее матерью. Собственно говоря, она и женщиной-то не была. Это был робот.

Из-за ее фартука, на котором было вышито слово «Няня», донесся нечеловеческий голос:

– Доброе утро, darling^[44], как мы поспали… хорошо?

Офелии еще не приходилось видеть роботов такого сорта. У няни было настоящее человеческое лицо с вытаращенными глазами, вздернутым носом и ртом, растянутым в неестественно широкую улыбку. Она двигалась как на шарнирах, точно заводная кукла. Ее нарядили в пышное платье и рыжевато-белокурый парик – это и ввело Офелию в заблуждение. После эксперимента с пулей из музея Анимы нетрудно было догадаться, что этот маскарад не случайность: в Центре отлично знали, кто она и откуда явилась. И воспользовались этим, чтобы вывести ее из равновесия.

– Который час? Что со мной произошло после туннеля? Как долго я проспала?

Няня расстегнула пижаму Офелии, не спросив ее разрешения и не ответив на все эти вопросы.

– Я буду вашей няней всё время, что… что вы пробудете здесь. Я буду заботиться о вас. Давайте-ка оденемся поскорее. Нас ждет длинный день!

– Я оденусь сама.

Няня… это было последнее, в чём Офелия здесь нуждалась. Ее возмущение возросло, когда она надела казенную одежду. Вчера она не могла до нее дотронуться, не вернувшись вспять по времени, вопреки своему желанию; сегодня же все эти вещи оказались практически нечитаемыми.

Пока Офелия пыталась справиться со своими шароварами, няня расчесывала ей волосы, да так усердно, что они в конце концов встали дыбом, потрескивая электричеством. Зато она не позаботилась о том, чтобы подобрать ей какую-нибудь обувь. Офелии пришлось выйти босиком в широкий коридор, заваленный еще бóльшим количеством вещей, чем ее спальня, хотя, казалось бы, это уже невозможно; вазы, мебель, посуда и прочие вещи, явно бракованные и непригодные к использованию, служили здесь только бесполезным декором.

Вдоль всего коридора открывались двери других комнат, откуда выходили заспанные люди. Насколько близорукие глаза Офелии могли их различить, это были мужчины и женщины разного возраста и разного цвета кожи, но всех сопровождали няни-автоматы в самых разных обличиях. Зато их подопечные носили одинаковую одежду, обнажавшую руки и щиколотки, и у каждого на предплечье виднелся такой же черный штамп, как у Офелии.

Значит, все эти люди – инверсы? Кое-кто из них демонстрировал внешнее уродство, другие выглядели нормально. Их было не больше пятнадцати. Но ни один не ответил на приветствие Офелии, да и друг с другом они тоже не говорили.

Она шла следом за ними, спускаясь по лестнице, заваленной картонными коробками. Это помещение напоминало огромную свалку. К величайшему ее неудовольствию, няня шла следом, не отставая ни на шаг. Раскрыть тайны «Корнукопианизма» с таким эскортом будет непросто!

Спустившись на первый этаж, Офелия поискала взглядом подвал с телефоном, увиденный во сне. Но на его месте оказалась столовая. В центре возвышался монументальный буфет, щедро уставленный пирожными, пряностями, кремами, тортами и пирогами, бисквитами и блинами, рахат-лукумом, вареньями и прочими лакомствами.

Такое изобилие было явно излишним, учитывая малое количество едоков.

У Офелии взволнованно забилось сердце. Теперь ей представился в новом свете переизбыток вещей, заваливших общежитие. Мифический Рог изобилия, доселе считавшийся лишь старинной и несбыточной сказкой, внезапно обрел в ее глазах вполне реальные очертания. Может, он даже находится прямо здесь, у нее под носом, в виде какой-нибудь чашки или тарелки?

Хотя… нет, вряд ли. Центр наверняка скрыл его от посторонних взглядов, но это не мешало Офелии почувствовать, что она уже близка к цели своих поисков.

Она с аппетитом вонзила зубы в пирожное и… едва удержалась, чтобы не выплюнуть его: вкус был ужасный. И то же самое – с другим блюдом, которое она взяла с буфета. Вся эта пища соединяла в себе привлекательную видимость и мерзкий вкус. Даже чай и тот нельзя было пить без отвращения.

Этот буфет оказался под стать всему общежитию. Разочарование захлестнуло Офелию. Неужто Рог изобилия – всего лишь это, всего лишь преумножение ни на что не годных материальных благ?! Но тогда каким образом он поможет Торну и ей справиться с Евлалией, с Другим и прекратить обрушение ковчегов?!

А инверсы тем временем молча жевали пищу, каждый в своем углу. Одна Офелия не могла проглотить ни крошки.

Она испуганно мигнула, когда к ней подкатилась по столу большая сдобная булка. Этот подарок прислал ей молодой человек, сидевший на другом конце стола, но достаточно близко, чтобы она могла разглядеть его узкие раскосые глаза, пухлые румяные щеки и улыбку, обнажившую белоснежные зубы. На плече юноши красовался всё тот же черный штамп. Это был первый человек, с которым Офелии удалось встретиться глазами. Она с недоумением спросила себя, в чём выражается его инверсия: выглядел он совершенно обычным парнем. Впрочем, и ее собственная внешность была на первый взгляд вполне ординарной. Недаром Блэз упоминал о том, что существует много разных отклонений: одни воплощаются в телах, другие – в рассудках, третьи – в свойствах.

Торн советовал ей не принимать подарков от незнакомых людей, но здесь любая пища вызывала недоверие. Офелия надкусила булку и нашла ее вполне съедобной.

– Спасибо!

Молодой человек прижал палец к губам, призывая ее к молчанию, потом, указав ей кивком на нянь-роботов, покрутил тем же пальцем, изображая вращение пленки магнитофона. Так, всё понятно! Значит, в них вмонтированы устройства для звукозаписи. Если Офелия не сможет задавать вопросы, зная, что они будут записаны на пленку, ей придется проявить чудеса ловкости, ведя свое расследование.

И тут прозвучал удар гонга.

– Пора, darlings! – объявили хором няни-автоматы.

Все встали и вышли во внутренний двор, также заваленный всяческим хламом, мешавшим пройти. Колонны песочного цвета, изъеденные временем, несомненно, относились к эпохе процветания имперского города. Офелия на ходу прикоснулась к ним, но так и не смогла прочесть их историю. Без очков ей было трудно обозреть весь этот огромный двор, простиравшийся вдаль за зубчатой тенью аркад. Всё это походило не на сад, а скорее на промзону. Значит, вот оно какое, место ее заточения.

Инверсы хранили мрачное молчание. Няни-автоматы бдительно следили за тем, чтобы их подопечные держались на расстоянии друг от друга. Их вереница встретилась с процессией людей в серых плащах с капюшонами, скрывающими лица. Эти явно не были ни роботами, ни инверсами. Один из них на миг обернулся, проходя мимо Офелии, но не сказал ни слова и зашагал дальше.

После долгой ходьбы по галереям, заваленным коробками, инверсов заставили спуститься в другой просторный внутренний двор, уже раскаленный от солнца. Наконец-то промышленные сооружения обрели в глазах Офелии четкие очертания: ржавые карусели, пустые ярмарочные ларьки, огромное, также пустое колесо обозрения и повсюду, куда ни глянь, груды мусора. Неужели это было когда-то парком аттракционов? И неужели в этом заключалась альтернативная программа?

Офелию преследовало неприятное чувство, что она удаляется от того, что смутно видела во сне.

Ее ввели в душное полутемное помещение шапито, и она увидела множество колченогих стульев перед экраном, на который пыльный луч проектора отбрасывал какие-то мечущиеся изображения. Посреди арены стоял проигрыватель, извергавший сиплую, дребезжащую музыку.

Инверсы расселись поврозь, так, чтобы между ними оставалось несколько пустых стульев. Офелии указали на первый ряд. Молодой человек, угостивший ее булкой, сидел через два стула от нее.

Няни-автоматы встали у выхода, дожидаясь конца сеанса. Офелия надеялась, что он не будет слишком долгим. Перед ней на экране непрерывно складывались и рассыпались геометрические фигуры, и это зрелище вызывало у нее одновременно мигрень и тошноту.

– Не смотри на них всё время.

Шепот исходил от юноши с булкой. Он небрежно развалился на стуле, скрестив руки на груди, положив ногу на ногу, и делал вид, будто смотрит на экран, хотя на самом деле его глаза были устремлены на Офелию. Они поблескивали от любопытства в полутьме шапито.

– И на меня тоже не гляди долго. Делай как я. Прикидывайся.

Офелия притворилась, что смотрит на экран. Здесь, под какофонию проигрывателя, поодаль от нянь-автоматов, они могли наконец поговорить.

– Меня зовут Космос.

Офелии понравился его голос, чуть насмешливый, с легким восточным акцентом. Слушая его, она чувствовала себя совсем маленькой, ничтожной. Примерно то же самое ощущала Евлалия Дийё, шагая за сержантом с дрожащей родинкой у глаза. То же самое… но что?

– Ты давно в этой программе, Космос?

– Достаточно, чтобы посоветовать тебе не засматриваться на эти образы. Тут каждый день начинают с таких просмотров. Это действует на нас как тартинки в жавéле… то есть, я хочу сказать, как картинки в туннеле. Трудно тебе пришлось? Не переживай, не ты первая. Меня, например, в туннеле вывернуло наизнанку.

Офелия вцепилась пальцами ног в палас. Он искала глазами – но не находила – хоть какую-нибудь отражающую поверхность рядом с собой.

– А что дальше? – спросила она. – Что они нам уготовили?

– Испытания. Собеседования. Мастерские. Скоро сама поймешь. Или нет: ты, скорее всего, ничего не поймешь. Они здесь все чокнутые. А ты вроде соображаешь. Ты вроде меня.

В глубине шапито раздалось покашливание. И Офелия, мельком глянув назад, скорее угадала, чем увидела за стульями и проектором силуэты в серых плащах.

– Не смотри на них, – еле слышно шепнул Космос. – Это сотрудники. Их специально нанимают в Центр, чтобы газ излучать… то есть, я хочу сказать, чтобы нас изучать.

Офелия сделала глубокий, очень глубокий вдох. Одна такая оговорка могла быть случайностью, но две – уже настораживали. Будь у нее хоть карманное зеркальце, она могла бы проверить, действительно ли Космос – тот, за кого себя выдает. Но едва ее посетила эта мысль, как парень сменил место, отсев на один стул дальше.

– Ты меня в чём-то заподозрила. Почему?

Его голос, который Офелия теперь слышала хуже из-за того, что он отсел, утратил шутливые нотки. Этот парень принадлежал к эмпатикам. Или же был похож на них. Семейное свойство позволяло ему угадывать, хотя бы частично, всё, что исходило от Офелии.

И она решила поговорить с ним напрямик:

– Ты выражаешься как одна моя знакомая. Но она мне не подруга.

Космос, не удержавшись, бросил на Офелию удивленный взгляд, вызвавший новое неодобрительное покашливание в глубине шапито.

– Мои проворные поэмы… то есть, я хотел сказать, мои разговорные проблемы начались с тех пор, как я оказался здесь. В Центре ничего не лечат. Наоборот, превращают нас в полных дегенератов. И вот результат: ты либо несешь бог знает что, либо двигаешься бог знает как. Погоди, с тобой тоже такое будет рано или поздно.

Пальцы ног Офелии разжались сами собой. Значит, нелепые оговорки Евлалии Дийё были следствием того, чтó она перенесла в рамках проекта «Корнукопианизм»? И вполне вероятно, что она сама страдает теперь нарушениями чтения. Неужели один только проезд по этому странному туннелю сделал ее руки слепыми?

Космос заговорил еще тише, сейчас Офелия еле слышала его:

– Разве только сбежать отсюда до того, как тебя изуродуют вконец. Но в одиночку это невозможно. Мы должны изучить шанс… то есть, я хотел сказать, заключить альянс.

– Но я пришла сюда добровольно. И не собираюсь бежать.

– Если мы не сбежим, miss, нам хана, они нас прикончат.

– Как это – прикончат?

– У них тут три протокола. Первый полон под завязку. Не знаю, куда отправляют тех, кого переводят во второй; иногда мы их видим – правда, издалека. Но как только их уводят на укол… то есть переводят в третий протокол, о них больше ни слуху ни духу.

Офелия уцепилась за слова Блэза, сказанные им в фургоне:

– Может, их просто отпускают домой?

– Не всем повезло иметь свой дом, – возразил Космос. – Меня, например, никто на свободе не ждет. Да и тебя тоже, – добавил он с легкой усмешкой. – Пари держу: ты здесь оказалась, потому что больше некуда идти.

Вдали снова загудел гонг, положив конец кинопоказу и их разговору.

– Наблюдательный центр девиаций имеет свой собственный некрополь, – шепнул Космос, вставая. – Не знаю как ты, а у меня нет никакого желания окончить там жизнь.

С этими словами он подошел к своей няне-роботу. А Офелию няня отвела в индивидуальную палатку гораздо меньших размеров, чем шапито, где сотрудники заставили ее проделать множество бессмысленных жестов: согнуть руку, закрыть один глаз, попрыгать на одной ноге, повертеть головой и так далее, – пока у нее не потемнело в глазах. Ни один из них не показал ей своего лица, не обратился к ней с разговором. Она так и не узнала, носят ли они пенсне с черными стеклами под своими капюшонами.

Затем ее посадили в темную кабину, чтобы сфотографировать. Офелию так ослепили вспышки аппарата, что няне-роботу понадобилось держать ее за плечи, чтобы вывести из кабины и проводить дальше. Следующий этап протокола проходил на платформе паровой карусели – Офелия такой никогда не видела. Вместо сидений там были понаставлены мольберты, за какими обычно работают художники. Но никаких стульев – инверсам полагалось стоять. Как только Офелию подвели к ее мольберту, карусель начала вращаться.

– ВАША ЛЕВАЯ!

Одни начали писать буквы, другие стали рисовать, но все делали это левой рукой.

– ВАША ПРАВАЯ!

Все тут же сменили руку. Карусель с жутким скрипом завертелась в другую сторону. Одна из женщин извергла съеденный завтрак.

Космос был прав. Все они здесь просто свихнулись.

Офелия уставилась на белый лист бумаги, не зная, что ей делать. Сейчас она думала только об одном – о разговоре в шапито, и вынуждена была признать, что он сильно ее встревожил. Она боялась не за себя – по крайней мере пока. Она боялась за Торна. Генеалогисты были могущественными правителями Вавилона, однако даже они не смогли защитить своего прежнего информатора. Неужели он стал жертвой третьего протокола?

Офелия знала, что наилучший способ помочь Торну – это быть его глазами и ушами всюду, где Центр не позволит ему лично проводить инспекцию, но она хотела предостеречь его от опасности.

Она вздрогнула, когда няня-робот шлепнула ее.

– Вы не сойдете с карусели, пока не выполните как положено все ваши задания, darling.

Офелия взглянула на своих ближайших соседей. Один из них, старик, регулярно прерывал каллиграфические упражнения и хлопал себя по уху, бормоча: «Надо подняться вниз… надо подняться вниз…» Несмотря на близорукость, Офелия различила круги у него под глазами, такие же черные, как чернила, которыми он брызгал себе в лицо.

На него тяжело было смотреть.

Но когда она повернулась в другую сторону, ей стало еще тяжелее. Она увидела профиль совсем юной девушки, которая прилежно раскрашивала картинку. Ее щека была усыпана подростковыми прыщами. В общежитии Офелия эту девушку не заметила. Странное дело: в отличие от других инверсов на карусели, у нее одной не было няни-автомата. Зато ее пристально разглядывала группа сотрудников.

– Ваше задание, darling! – повторила няня-робот.

Офелия схватила кривой карандаш, такой же нечитаемый, как всё, к чему она прикасалась с момента пробуждения, и написала несколько раз одну и ту же фразу: «Но этот колодец был не более реальным, чем кролик Одина». Она так и не поняла, что означают эти слова, но теперь ей хотя бы удастся избежать унизительного прилюдного наказания на карусели. Вращение то в одну, то в другую сторону превратило написанные слова в неразличимые каракули.

Офелия всё время невольно посматривала на профиль юной девушки, стоявшей рядом. Но чем больше внимания она ей уделяла, тем чаще в ее памяти всплывал странный сон минувшей ночи. Впечатление от него было и горьким, и приятным. Что же это значило, в конце-то концов?!

Вдали загудел гонг, и карусель остановилась. Девушка тут же послала Офелии широкую улыбку, прижав к груди свой рисунок. Теперь она стояла к ней лицом, волосы были заправлены за уши, и Офелия смогла оценить всё своеобразие ее черт. Лицо было пугающе ассиметричным. Уши, брови, ноздри, зубы – всё, вплоть до очертаний лба и челюстей, не сходилось так разительно, словно их владелицу слепили из половинок двух разных людей. В одном глазу даже отсутствовала радужная оболочка, и он слепо уставился на Офелию, пугая ее своей белизной.

А от брови к ноздре тянулась золотая цепочка.

– Секундина! – прошептала Офелия.

Сестра Октавио. Дочь Леди Септимы. Она абсолютно, ни одной своей чертой не походила на них. Если бы не цепочка, никто не заподозрил бы родственной связи между этими тремя.

– Жрачка сено протыкает…

– Что, простите?

Офелия ничего не поняла. Секундина нахмурила свои разные брови и настойчиво повторила:

– …сено протыкает, железо поднимает и горы воздвигает.

Офелия, совсем сбитая с толку, недоуменно затрясла головой. Эта тарабарщина была похуже оговорок, с которыми она до сих пор имела дело. Секундина досадливо вздохнула. Потом сунула свою картинку Офелии и спрыгнула с карусели.

Рисунок был странный, но прекрасно выполненный, все детали прорисованы так тщательно, словно толчки карусели ни на миг не помешали художнице уверенно проводить штрихи. На нем был изображен мальчик, очень похожий на Октавио; он плакал, глядя на клочки бумаги, раскиданные у его ног.

Все присутствовавшие сотрудники тут же собрались вокруг Офелии; они отобрали у нее рисунок и начали передавать его из рук в руки, усердно делая записи в блокнотах. Но Офелия не обращала на них никакого внимания. Она поняла наконец природу того странного чувства, которое переполняло ее с момента пробуждения. Это было то же самое чувство, которое испытывала Евлалия Дийё по отношению к сержанту, по отношению к военным сиротам, чувство, которое она потом, много позже, испытает по отношению к Духам Семей. Глубинное, утробное чувство, пронизывающее каждую жилку в теле Офелии.

Материнский инстинкт.

Исповедь

Облака тянулись по небу, как раздерганные клочья ваты. Виктории казалось, что она сама тоже ватная. Она не чувствовала ни ветра, ни аромата апельсиновых деревьев. Ничего не весила, не имела больше никакой формы. Она погружалась в ванну. Теперь ей не хватало тяжести Второй-Виктории – тяжести, которая прежде так часто ее раздражала. Конечно, ее детский разум еще не мог облечь все эти мысли в такие трудные слова.

– Ты находишь этот мир безмятежным, девочка?

Виктория перевела взгляд на Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка. Он стоял совсем рядом с ней, но звук его голоса был отдаленным, как журчание реки, на берегу которой они оба остановились.

– Мирная жизнь имеет свою цену. Если твоя правая рука грозит тебя подвести, отсеки ее и выбрось подальше. Я сам так и поступил, знаешь ли ты это? Когда мы изменяем себя, девочка, мы изменяем целую вселенную. Ибо всё, что есть у нас в селёдке… то есть в серёдке, есть и там, в угрожающем Риме… то есть в окружающем мире.

Он нашарил камень в траве, неуклюжим взмахом забросил его в реку и указал Виктории на круги, расходившиеся по воде.

– Вот что ты такое.

Глаза Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка поискали Викторию под апельсиновыми деревьями, но ему никак не удавалось долго фокусировать на ней взгляд. А она нуждалась в нем. Или, вернее, ей нужно было чувствовать себя существующей благодаря ему, даром что она не умела выразить это именно такими словами. Пока он будет сознавать ее присутствие, она сможет удерживаться на поверхности в ванне. В последний раз сумасшедший водоворот навел на нее смертельный ужас; что она будет делать, если он снова попробует ее унести?!

– Ты, конечно, еще слишком мала, девочка, и не поймешь то, что я тебе скажу, но я должен это сказать именно потому, что ты слишком мала. То, как ты используешь свое свойство, слишком раскованно… то есть слишком рискованно. Каждый разрыв усугубляет разрыв мира.

И Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк погладил своей мускулистой ручищей толпу теней, которые смешивались с тенями апельсиновых деревьев, обступивших его. Виктория уже приучила себя не бояться их, но пока на всякий случай старалась не подходить слишком близко.

– У меня есть мое другое «я». И я отдал этому другому «я» все свои радости и горести, опыт, желания и страхи – словом, все противоречия, которые мне мешали. И чем больше я отдавал этому Другому, тем больше он давал мне, в свой черед. А потом требовал еще большего от меня. Так что мне ничего не оставалось, как отказаться от него в интересах всего мира.

И глаза Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка остановились на Виктории так, словно наконец-то увидели ее среди мотыльков. Глаза, полные пустоты. Что-то подсказывало ей, что он немного нуждается в ней – и он тоже.

– Та, которая осталась на Полюсе, с родителями, – твоё второе «я» – отреклась от тебя. Ты ведь стояла у нее на пороге… то есть на дороге. Тебе наверняка непонятно то, что я пытаюсь объяснить, девочка, но это очень важно. Потому что Другая – не она. Другая – это ты.

Нет, Виктория ничего такого не понимала. И всё же начала испытывать печаль, которую не могла выразить ни криками, ни слезами.

– Я против тебя ничего не имею, да и не могу иметь, – добавил Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк, с трудом вставая на ноги. – До тех пор пока ты согласна оставаться тенью среди других теней, ты не будешь создавать проблем ни для кого, кроме самой себя. Настоящая опасность возникает, когда отражение выходит из своего зеркала. И разрушает, оставаясь невидимым, всё, что было построено за долгие века.

И Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк, смешно изогнувшись, начал счищать травинки, прилипшие к его одежде. Речная вода отражала весь прибрежный пейзаж – кроме него и Виктории.

– Это беспомощное тело ограничено в своих возможностях, но… терпение! Из всех моих детей Янус всегда был наиболее непредсказуемым и наименее склонным к сотрудничеству. Если он обнаружит меня здесь, на своем ковчеге, до того как я разыщу Эгильеров, придется всё начинать сначала. А у меня нет на это времени. И мы не должны форсировать события, девочка. Иначе в какой-то момент мы повертим прах… то есть потерпим крах. Каждая трещина усугубляет развал мира.

По его знаку Виктория пошла следом за ним, между апельсиновыми деревьями. Когда они были одни, Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк передвигался каким-то странным шагом, словно ему было привычнее путать ноги. Но, едва открыв калитку сквера, он сразу заставил себя шагать нормально. Для Виктории вид всех этих детских каруселей и качалок был истинной пыткой, ведь она не могла ими забавляться. Дети сюда никогда не приходили. Только однажды Виктория приметила вдали группу смеявшихся малышей, но, как только Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк подошел к калитке, они исчезли.

Дама-с-Разными-Глазами сидела на качелях, слишком низких для нее: носки ее туфель уже прочертили в песке две глубокие борозды. Свет заходящего солнца превращал ее черные волосы в почти белокурые. Она крепко держалась за цепи качелей, следя за Балдой, который с мяуканьем проскакивал взад-вперед между ее ступнями. Но как только Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк уселся на соседние качели, Балда поспешно ретировался. Кот не очень-то жаловал его и Викторию.

А Дама-с-Разными-Глазами едва удостоила их взглядом.

– Ну и что ты там нарыл?

– Да ничего.

Виктория давно заметила, что Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк очень скуп на слова в присутствии третьих лиц. А еще она заметила, что у Дамы-с-Разными-Глазами шершавые губы, как будто она их всё время кусала.

– И у меня ничего. Куда ни глянь, одни стены без дверей и пустые сады. Как будто всё, что построено на Аркантерре, свернулось в клубок. Мой нигилизм здесь гроша ломаного не стоит. Это надо же – ничего себе талант!

Голос Дамы-с-Разными-Глазами звучал так натужно, словно он душил ее изнутри. Виктория часто видела ее в гневе, но никогда еще – в таком сильном. Она судорожно сжала цепи качелей, а сама согнулась и низко наклонила голову; вот тут-то Виктория и смогла разглядеть корни ее волос: оказалось, что солнце здесь ни при чём, они были светлыми от природы. Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк промолчал.

И тут, к великому удивлению Виктории, Дама-с-Разными-Глазами расхохоталась.

– Черт подери! Если мы не сможем покинуть этот ковчег или договориться с кем-то из его жителей, я скоро останусь без сигарет!

Скрипнула калитка сквера – это появился Крестный. Он насвистывал какую-то игривую песенку. Виктория кинулась к нему. Даже если он не замечал ее присутствия, даже если ее улыбка была невидимой, при нем Виктории было не так грустно.

– Ну что, господин экс-посол? – пробурчала Дама-с-Разными-Глазами. – Есть какие-нибудь подвижки?

Крестный поддел носком туфли мячик, валявшийся в песке, и стал подкидывать его в воздух, всё выше и выше.

– Возможно.

– Возможно?

Но на этот вопрос ответил только мяч, взлетевший вверх с ноги Крестного. Дама-с-Разными-Глазами встала с качелей так резко, что они завертелись во все стороны.

– Ладно, подождем, когда это «возможно» превратится в «да», а пока схожу-ка я удовлетворить естественную надобность.

И она направилась к маленькому квадратному домику – Виктория знала, что он называется «туалет». Однажды она из любопытства даже прокралась туда вслед за Крестным. Второго раза ей не понадобилось.

Последний пинок послал мяч так высоко, что тот уже не вернулся, а застрял в ветвях дерева. Крестный взглянул на листья, порхавшие в вечерних солнечных лучах, поймал один из них и стал рассматривать его прожилки, как завороженный, словно надеялся прочесть в них все тайны вселенной. Виктории ужасно нравилась эта его манера досконально изучать каждую вещь, ощупывать все предметы, до которых он мог дотянуться, пробовать всё, что можно было положить в рот. Таким образом ей удавалось через него хоть как-то приобщиться к этому миру.

– Я не эксперт по моногамии, – объявил он наконец, – но при взгляде на женщину могу сразу определить, одинока она или нет.

Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк, всё еще сидевший на качелях, глянул в сторону туалета в глубине сквера. Солнце, спускавшееся всё ниже, стирало все тени, не считая тех, что судорожно выгибались под его башмаками.

– Я с ней поговорю.

– А что, если для начала поговорить нам? – предложил Крестный. – С глазу на глаз, как мужчине с мужчиной.

И он со всегдашней своей улыбкой наклонился к Другому-Рыжему-Прерыжему-Добряку, который медленно, очень медленно поднял свои густые брови. Крестный глядел на него точно так же, как миг назад рассматривал древесный лист. Тень, которую Виктория никогда еще у него не видела, начала выбираться из его глаз (даже непонятно, как это столь светлые глаза могли породить такую тьму?!) и проникать в глаза Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка.

– А может, мне следовало сказать, – прошептал Крестный, – «как мужчине с богом»?

Виктория была и возбуждена, и зачарована, и напугана – в общем, испытывала слишком много чувств разом, чтобы найти нужные слова для их описания. А тень Крестного всё ползла и ползла наружу, до тех пор пока не окутала полностью всё тело Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка, гораздо более массивное, чем его собственное. Тот угодил в эту черную ловушку, даже не пытаясь оказать сопротивление. Мало-помалу колебания его качелей сокращались, рот приоткрылся, но он не издал ни звука. Казалось, для него перестало существовать всё окружающее, кроме безжалостных глаз Крестного, который наклонялся к нему всё ниже и ниже, смешивая свои золотистые волосы с его огненными.

– Каково это? Что ты ощущаешь, владея тысячами лиц и погружаясь в сознание одного-единственного человека?

Голос Крестного был мягок как шелк. Тем не менее Виктория почувствовала, что он вызывает у нее благоговейный страх, совершенно непривычный.

И тут произошло нечто удивительное. Лицо Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка вдруг размякло, растеклось так, словно было сделано из жидкого теста. Потом его черты утончились, волосы побледнели, и он в несколько секунд стал точным подобием Крестного. С его красотой, с его щетиной, с его дырявым цилиндром, даже с черным знаком Паутины на лбу. И с его глазами. Одним взглядом он натравил на Крестного все свои тени, которые выползли из-под его ног, как бесчисленные щупальца.

– Ну а что ты сам мальчущаешь… что ты ощущаешь, мой мальчик?

Виктория испытала первый шок, увидев, как Крестный рухнул наземь. И второй – увидев, как Дама-с-Разными-Глазами кинулась на Другого-Крестного и сбросила его с качелей. Потом навалилась на него и стала бить гаечным ключом – еще, и еще, и еще.

– Ты думал, тебе это удастся, вонючка чертова? – вопила она. – Думал, так и будешь нас морочить? Что ты сделал с моим Ренаром?

Перепуганная Виктория видела, как череп Другого-Крестного то сплющивался, то распрямлялся под ее ударами.

– Ну хватит, девочка! – взмолился он. – Успокойся!

– Я… тебе… не… девочка! – заорала Дама-с-Разными-Глазами, сопровождая каждое слово ударами гаечного ключа. – Бог ты или нет… я… тебя… разобью… на части!

– Это совсем не обязательно, – произнес чей-то голос.

Перед ними возник Мужчина-Женщина, тот самый, что и в прошлый раз. Виктория заметила, что он стоит посреди сквера, а потом заметила, что никакого сквера больше нет. Теперь все они находились в каком-то огромном зале. И он был разукрашен куда богаче, чем будуар ее Мамы.

Крестный, распростертый на ковре, приподнялся на локтях и первым делом подобрал цилиндр, упавший вместе с ним.

– Don Янус, мы уж и не надеялись вас увидеть. Я начал опасаться, что вы не получили мое послание.

– Твое послание, niño? Которое заключается в том, чтобы колотить в стены домов, вопрошая: «Бог случайно не у вас?» Я знавал более изысканные послания. Тем не менее должен признать, что ты выполнил свою часть договора. Ты доказал мне, что Аркантерра причастна к вашим делишкам.

Мужчина-Женщина знаком приказал Даме-с-Разными-Глазами посторониться и склонил свое гигантское тело над Другим-Крестным.

– Señora^[45] Дийё! Давненько мы с вами не виделись.

Другой-Крестный преобразился в Маленькую-Очкастую-Даму, которую Виктория как-то мельком видела на мосту между двумя Другими-Рыжими-Прерыжими-Добряками. Рядом с Мужчиной-Женщиной она выглядела совсем крошечной и хрупкой, но ничуть не оробевшей.

– Мне больше нравилось то бремя… то есть время, когда ты называл меня матерью.

– Матерью, способной точно воспроизводить каждого встречного-поперечного, но не свои собственные создания. Это всё-таки довольно странно.

Маленькая-Очкастая-Дама подняла было руку к Мужчине-Женщине, который смотрел на нее с высоты своего огромного роста, но он растаял в воздухе и тотчас появился на другом краю ковра.

– Надеюсь, вы меня извините за то, что я не подпускаю вас к себе и к своей Книге, señora Дийё! Я очень дорожу своей личной памятью.

Крестный попытался встать на ноги, но это ему не удалось. Он всё еще улыбался уголком рта, хотя Виктория прекрасно видела, что он дрожит. Он взглянул на Маленькую-Очкастую-Даму с насмешливым интересом.

– Ну и что мы будем с этим делать, don Янус?

Мужчина-Женщина намотал на палец свой длинный витой ус.

– Ничего.

– Как это «ничего»?! – выдохнула Дама-с-Разными-Глазами, сжав в кулаке свой гаечный ключ.

– Ничего, – повторил Мужчина-Женщина. – Вы сейчас находитесь в мертвой зоне, мною созданной. Без моей санкции это место не сможет покинуть даже самый гениальный аркантерровец. В равной мере это относится и к вам, señora Дийё, сколь бы могущественны вы ни были. Я согласился принять участие в том, чтобы все мы – как это вы там выразились? – ах да, «показали ей, где раки зимуют». Считайте, что дело сделано. Вы доказывали мне, что мой ковчег причастен к вашим делам, но это случилось по вашей вине. Это вы, и никто иной, привели сюда сеньору Дийё. Стало быть, это вам надлежит составить ей здесь компанию и прекратить будоражить мир.

– Янус! Дай мне одного аркантерровца!

И Маленькая-Очкастая-Дама откинула назад свои темные волосы, которые сразу упали ей на спину до пояса.

– Дай мне хоть одного Эгильера!

Однажды Виктория слышала, как Мама говорила точно таким же тоном. У нее разорвалось ожерелье, и по гостиной рассыпалось великое множество бусинок. Они были такие блестящие! И такие аппетитные на вид, еще лучше, чем леденцы из бонбоньерки. Виктория заползла под кресло, чтобы их собрать, и потащила одну бусинку в рот, попробовать, какая она на вкус. И тогда Мама встала на колени так быстро, что у нее вздулось платье, протянула раскрытую ладонь, и Виктория увидела, что ее голубые глаза стали серыми, как грозовое небо. Она даже испугалась, а Мама сказала: «Дай ее мне».

Совсем как Маленькая-Очкастая-Дама в этот момент.

Мужчина-Женщина улыбнулся, и от этой улыбки его усы вздернулись кверху.

– Были времена, когда я непременно должен был вам повиноваться, señora Дийё. Вам стоило приказать, и все мои братья и сестры покорно уступали вам. Однако это время прошло. Оно исчерпало себя так же, как вы сами исчерпали себя.

Маленькая-Очкастая-Дама нахмурила брови:

– Ты ошибся, Янус, ошибся врагом. Вы все ошиблись врагом. Это не я разрушаю мир, это – Другой. И если вы сейчас не поможете мне найти и задержать его, потом будет слишком грозно… слишком поздно.

Мужчина-Женщина издал тяжкий вздох, от которого затрепетало его жабо.

– Века проходят, а песня всё та же. И мой ответ будет всё тем же: нет, я не позволю вам встретиться с моими подданными и завладеть их свойствами. Вы недостойны таланта, которым сами наделили меня. Будь это в ваших силах, вы бы давно уже обладали им. Не сочтите за грубость, señora Дийё, но Другой всегда существовал только в вашем буйном воображении. Надеюсь, оно вам пригодится, чтобы не скучать длинными вечерами в моей мертвой зоне.

С этими словами Мужчина-Женщина исчез, оставив большую пустоту на ковре, о который Балда уже начал точить когти. Виктория посмотрела на Даму-с-Разными-Глазами, которая посмотрела на Маленькую-Очкастую-Даму, которая посмотрела на Крестного.

– Виноват! – промолвил он, не вставая с ковра. – Признаю, что не заметил, как здесь появилась эта особа.

Девиация

Офелии плохо спалось. Ее ночи проходили в смутных видениях, где старое время смешивалось с новым. Она всегда просыпалась внезапно, как от толчка, ослепленная мигающими лампами, охваченная каким-то непонятным страхом, словно над ней всё еще стоял старый уборщик, готовый напугать ее до смерти, чтобы держать подальше от тайн Евлалии Дийё. Ее терзали не только эти кошмары, но еще и мысли, вертевшиеся в голове, словно белье в барабане стиральной машины. Да и колченогая кровать совсем не способствовала душевному покою.

Сейчас Офелия была одержима Другим так сильно, как никогда ранее.

Он погубил тысячи людей, ни разу не выйдя из тени, но больше всего ее мучило то, чтó он убил в ней самой. Иметь или не иметь детей – это было решение, которое могли принять только они сами, она и Торн. А Другой навязал ей память, в которой она не нуждалась, и лишил самого главного выбора, на который имеет право взрослая женщина. Теперь Офелия даже не была уверена в собственных чувствах: родилось ли это горькое разочарование в ней самой, или же его испытала в своей собственной жизни Евлалия Дийё?

Всякий раз, как Офелия ловила свое искаженное отражение в кривых зеркалах ванной, она вспоминала ту далекую ночь, когда, сама того не желая, освободила Другого. Вспоминала – и изо всех сил пыталась понять, с чего же всё это началось. Снова и снова вызывала она в памяти свою комнату на Аниме, настенное зеркало, себя самое в ночной рубашке. И ей смутно чудилось позади своего отражения чье-то чужое лицо.

Освободи меня.

Но ведь наверняка было еще что-то. Офелия даже в том подростковом возрасте никогда не исполнила бы без веской причины каприз незнакомого отражения. Не могла она просто так, ни с того ни с сего вообразить, что лучше всего пройти сквозь зеркало, чтобы открыть ему дорогу. И потом, что же произошло дальше? Где был Другой, пока она пребывала в неведомом пространстве, застряв между зеркалами своей комнаты и тетушкиного дома? Куда он подевался? Какой облик принял? И где обретался все эти годы?

Офелия неустанно размышляла о зеркальном магазинчике, в витрине которого увидела себя окровавленную, о Евлалии, о Другом, о пустоте. Размышляла – и приходила в ярость от этих странных видений и невозможности точно вспомнить, что именно случилось с ней в ее собственном детстве!

Каждый день Офелии, под стать этим навязчиво повторяющимся мыслям, был точной копией предыдущего. С утра няня-автомат доставляла ее в шапито, где на экране складывались и распадались геометрические фигуры. Затем вела в палатку, где приходилось делать одни и те же бессмысленные жесты, и в фотокабину, а дальше – с карусели на карусель, с непонятными заданиями; после чего присутствовала при ее медосмотре, при еде и наконец запирала свою подопечную на ключ в комнате – до завтрашнего дня.

Единственными происшествиями в этом монотонном распорядке были довольно частые аварии с электричеством, которые останавливали карусели на полном ходу и погружали в темноту столовую посреди ужина. С первого дня своего пребывания Офелия не увидела ни одной лампы, работавшей нормально.

Она утратила всякое представление о времени. И вдобавок лишилась своего единственного собеседника – Космоса: его попытка пообщаться с Офелией не прошла незамеченной, и ему запретили сидеть рядом с ней в шапито. А других мест, где они могли поговорить, не боясь звукозаписи какой-нибудь няни или бдительных сотрудников, было немного. Приобщившись к альтернативной программе, Офелия уже не видела ни женщину со скарабеем, ни мужчину с ящерицей, ни других наблюдателей. Что же касается директоров Центра, она временами улавливала шепотки по их поводу, но самих директоров так ни разу и не встретила.

Не видела она и Торна, и это было самое горькое из всех ее испытаний. Удалось ли ему разведать что-либо, не вызвав подозрений?

В ожидании возможности наконец поговорить с ним она сама смотрела, слушала, трогала всё, что было ей доступно в этом закрытом секторе. Но не нашла ничего, что напоминало бы Рог изобилия – по крайней мере такой, каким она представляла его себе. Зато она обнаружила, что в коридорах с каждым днем становится всё больше бесполезных вещей, а в столовой – всё больше пищи, годной только на выброс. Ее перестали преследовать видения прежней жизни Евлалии Дийё; за отсутствием новой информации она еще и еще раз мысленно перебирала свое последнее воспоминание, безуспешно пытаясь установить связь между подвалом с телефонным аппаратом, проектом «Корнукопианизм», метаморфозой Евлалии, явлением Другого, обрушением ковчегов и каруселями для инверсов.

Но она была убеждена, что такая связь существует. Возможно, Офелия уже выполнила альтернативную программу первого протокола. Возможно, во втором протоколе задания были более осмысленными. По словам Космоса, из третьего протокола никто не возвращался, но до него было еще далеко. Когда Офелия объявила своей няне-роботу, что чувствует себя достаточно подготовленной для следующих, более трудных испытаний, та ответила зловещим смешком, от которого у нее пошел мороз по коже.

Иногда Офелия бросала взгляд на грузную, оплывшую статую колосса, возвышавшуюся в центре комплекса подобно каменной горе; его голова с множеством лиц высокомерно озирала мир, словно говоря: «Я всё вижу, я всё знаю!» До чего же он раздражал ее!

Короче говоря, время шло, а Офелия ничуть не продвинулась в своем расследовании. Она не видела никакой логики во всём, что Центр заставлял делать ее и других инверсов. Единственное, в чём Офелия убедилась, – это в правоте Космоса, который утверждал, что альтернативная программа не лечит инверсии, а усугубляет их.

С каждым днем Офелии всё чаще случалось анимировать вещи у себя в комнате – всегда невольно и всегда себе во вред. Подушки прыгали по ночам ей на голову. Стулья наступали на ноги, мебель толкала. Однажды во время ужина ей в руку вонзилась вилка.

Ситуация совсем ухудшилась, когда Офелия как-то утром надела свою тунику задом наперед. И тщетно она вертела ее туда-сюда – ей так и не удалось бы надеть ее правильно, если бы не помощь няни-автомата. Потом настал черед ручек: дверных, мебельных, кранов в ванной. Все они стали для Офелии неразрешимой проблемой. И это деградировал не ее анимизм, а она сама. Правая и левая стороны, верх и низ – всё это безнадежно путалось в ее руках. Выход из туалета стал для нее ежедневным тяжелым испытанием. Ей проще было бы коллекционировать словесные оплошности, как у Космоса… Офелия не знала, в чём причина этих расстройств: гимнастические упражнения, которые ее регулярно заставляли проделывать, вынужденные кинопросмотры, карусели, на которых приходилось вертеться с утра до вечера, или всё разом, – ясно было одно: ее дела плохи. Ей понадобились многие годы, чтобы справиться со своей неуклюжестью – следствием того злополучного прохода сквозь зеркало, который освободил Другого и переиначил ее тело; зато здесь, в Центре, хватило всего нескольких дней, чтобы скатиться на прежний уровень.

И, однако, Офелия была еще не самой несчастной по сравнению с остальными. У другой женщины в той же программе во время утренних кинопросмотров в одном случае из трех начинался эпилептический припадок. Человек, страдавший бессонницей, начинал выть как безумный, стоило ему задремать. Старик, который хлопал себя по уху, бормотал одну и ту же фразу: «Надо подняться вниз… надо подняться вниз… надо подняться вниз…» – словно повторяя записанные на пленку слова, которые твердила невидимая толпа. Даже Космос, наиболее стойкий из всех, и тот временами забивался в угол и сидел там часами, не двигаясь.

А еще была Секундина.

Интригующая, загадочная Секундина с ее двойственным лицом, которая не походила ни на кого из инверсов. Она жила по индивидуальному графику: не ночевала в общежитии, не ела вместе с другими, посещала лишь те мастерские, которые ей нравились, и могла разговаривать с кем угодно, не боясь, что ее призовут к порядку. Случалось, она подолгу стояла, глядя в пустоту, вытаращив свой белый глаз без зрачка, а потом вдруг начинала судорожно рисовать, словно получила извне какой-то импульс.

Если она и виделась с Октавио или с Леди Септимой, то эти встречи проходили втайне от всех. Офелия заприметила, что иногда кто-нибудь из сотрудников уводил ее прямо с вертящейся карусели и она возвращалась примерно через час. Одно было удивительно, чтобы не сказать тревожно, – ее присутствие в первом протоколе. По словам Октавио, его сестру поместили в Центр совсем маленькой, а теперь она была уже почти взрослой девушкой. Не слишком ли долгая задержка на первом этапе программы? Кроме того, Секундину никогда не сопровождала няня-робот, зато сотрудники Центра следили за ней с пристальным вниманием. Стоило ей взяться за карандаш, как они начинали делать заметки и перешептываться под покровом своих серых капюшонов. И в обязательном порядке реквизировали каждый ее рисунок. Офелия сочла бы их поведение нелепым, не будь она сама в столь же нелепой ситуации.

Она не знала, был ли тому причиной ее статус новенькой, но Секундина неустанно пыталась общаться с ней – куда больше, чем с другими. Едва завидев Офелию, она кидалась навстречу, хватала ее за руку и засыпала нелепыми восклицаниями типа: «Ощетинь зрачки!», «Зонтик всё портит», «Нужны лопаты без сумбура?» И даже в тех случаях, когда она пыталась выразить свои мысли на письме, выходила всё та же галиматья. Однажды она завела бесконечный монолог, где фигурировали неделикатность погоды, молотые креветки, лунные топоры, ракеты с искривленной траекторией, сокол, считавшийся пропавшим, и волосяной покров на зубах. Офелия, как ни силилась, не поняла ни слова, к великому разочарованию Секундины, которая в конце концов безнадежно махнула рукой и вручила ей очередной рисунок.

Эти рисунки, в противоположность речи, отличались поразительным реализмом. На тех, что предназначались Офелии, Секундина всегда изображала Октавио в самых разнообразных позах, но все их объединяло одно: он неизменно выглядел жестоко истерзанным. Сотрудники конфисковали все ее рисунки без исключения. Офелия не знала, что и думать. Показывала ли девушка эти рисунки самому Октавио? Офелия надеялась, что нет. Они ясно свидетельствовали о том, что его младшая сестра жаждет увидеть, как он страдает.

Впрочем, Офелия слегка пересмотрела свое мнение, когда однажды днем заметила, что Секундина вручает свой рисунок другому инверсу из альтернативной программы. На рисунке был изображен обыкновенный гвоздь, но Секундина сделала множество копий и настойчиво совала их всё тому же человеку. Несколько дней спустя он напоролся на ржавый гвоздь, поднимаясь на карусель, и его срочно отправили в медпункт. Офелию интриговала досада, отражавшаяся на асимметричном лице Секундины всякий раз, как ее не понимали. Неужели она действительно предвидела этот несчастный случай? Во время учебы в «Дружной Семье» Офелия жила вместе с прорицателями и знала, что никто из них не смог бы угадывать будущее с таким опережением.

И ей вдруг показалось, что Секундина, несмотря на трудности с общением, может дать ответы на ее вопросы. А Офелии срочно нужны были эти ответы.

Она не собиралась повторять одни и те же упражнения изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, зная, что Другой может в любой момент устроить новое обрушение ковчегов.

Но вот в одно прекрасное утро произошло событие, нарушившее монотонную рутину протокола. Вместо того чтобы отвести Офелию, как обычно, в шапито вместе с другими, няня-робот объявила:

– Не сегодня, darling!

И они зашагали вдвоем между каруселями – ржавыми, выцветшими от времени, заросшими сорной травой, которая скорбно шелестела под сквозняками, дувшими из туннеля. Справа рельсы воздушного поезда – без поезда. Слева механический планетарий с искореженными орбитами небесных тел. От парка развлечений осталось одно название. И каждый камень на дороге обжигал голые ступни.

Няня-робот направилась к карусели, которую Офелия еще ни разу не видела в рабочем состоянии. Она стояла далеко в стороне от других, почти незаметная за грудами негодных вещей и такая старая, что натужно заскрипела, едва они ступили на подножку.

– Садитесь, darling.

– Эта карусель… из второго протокола?

– Нет, всего лишь детская игра.

В центре карусели осталось одно-единственное сиденье, да и оно выглядело не очень-то привлекательно. Едва Офелия опустилась на сиденье, как няня-робот привязала ее к спинке ремнями, так туго, что у нее перехватило дыхание.

– Вы слишком затянули ремень. Мне больно.

– Всё прекрасно-распрекрасно, darling!

Няня-робот вынула из-за ворота ключ и вставила его в скважину карусели. Платформа не сдвинулась с места, но сиденье поехало вниз, под землю. При этом оно вращалось, издавая ужасающий не то металлический, не то деревянный скрежет и спускаясь всё ниже и ниже. Офелия оказалась в узком непроницаемо-темном колодце. Ее сердце испуганно билось в тисках кожаных ремней. Она едва не сломала ногти, пытаясь ослабить путы, но тщетно. А спуск всё продолжался и продолжался.

Офелия сощурилась, когда вокруг нее замигали лампочки. Сиденье наконец остановилось. Она не могла распутать свою сбрую, да теперь и не старалась: всё равно из этого колодца не было никакого выхода. В воздухе пахло камнем. Значит, она очутилась в подземном зале. Перед ней стоял стол.

А на столе – телефон.

Офелия тотчас забыла все страхи. Это был подвал из ее воспоминания о Евлалии Дийё. Несмотря на близорукость, она узнавала стены, размеры помещения и высоту потолка так уверенно, словно когда-то сама побывала здесь. Неужели этот телефон скрывает в себе все тайны древнего мира и может подарить решение всех проблем – новому? А вдруг он и есть Рог изобилия?

Офелия попыталась хладнокровно оценить ситуацию. Итак, она наконец-то попала туда, где Евлалия Дийё много веков назад работала над проектом, но телефон был явно не тот. Аппарат, стоявший перед ней, страдал, как и все остальные вещи Центра, техническими пороками, делавшими его почти непригодным для использования; деформированные цифры на диске невозможно было разобрать. Нет, такой аппарат не мог быть Рогом изобилия.

Но не успела Офелия спросить себя, что ей делать, как телефон зазвонил. Собравшись с силами, она дотянулась до стола и сняла трубку.

– Алло!

– Алло…

«Это всего лишь отголосок, как и следовало ожидать, – подумала она, – но есть ли кто-то на другом конце провода?»

Конечно есть.

Офелия ничуть не сомневалась, что в рамках этого эксперимента, каков бы он ни был, ее внимательно прослушивали. Если вдуматься, Центр не зря назывался наблюдательным: наблюдение за пациентами было его главной целью.

Офелия сжала трубку до боли в пальцах. Невозможность чтения создавала ощущение полной глухоты. Ведь эту трубку наверняка держали до нее другие руки, но ей не удавалось прочесть ни одной чужой мысли, ни одной эмоции.

А она? Что она должна сейчас ощутить? Чего от нее ждали?

И тут она заметила на столе, как раз за телефонным аппаратом, пюпитр, на котором вместо партитуры лежал блокнот. Он был заполнен бесконечной чередой слов и цифр, еще более бессмысленных, чем фразы Секундины, но зато напечатанных достаточно крупно, чтобы Офелия могла разобрать их без помощи очков. И она поняла, что ее не поднимут наверх, пока опыт не завершится.

Офелия начала громко читать вслух, но ее тут же захлестнули отголоски в телефонной трубке. Вдобавок они смешивались с эхом, которое отражалось от стен подвала, создававших звонкий резонанс. Этих отзвуков было столько, что Офелия едва могла сосредоточиться на тексте. Когда она дошла до конца страницы, какое-то механическое устройство перевернуло ее, чтобы можно было продолжать чтение. Но и тут были одни лишь слова и цифры. Вот уж действительно детская игра…

Шло время, а страницы всё переворачивались и переворачивались. Офелия уже охрипла, в голове у нее стоял гул.

Офелия никак не могла понять смысл происходящего. И тем не менее она была абсолютно уверена, что все нелепости, к которым ее принуждали с момента ее поступления в Центр, – кинопоказы, гимнастика, мастерские – преследовали только одну цель: подготовить ее к этому эксперименту. Здесь были точно воссозданы условия, в которых Евлалия Дийё работала над проектом «Корнукопианизм». Но в чём заключалась работа? И что должно было произойти в этом подвале, рядом с телефоном?

Офелия дорого дала бы, чтобы там, на другом конце провода, кто-нибудь наконец снизошел до объяс…

Внезапно она оборвала чтение. Прошло несколько томительных секунд, в течение которых она слышала в трубке только свое хриплое дыхание. Уши пронзила острая боль, но источник был не в аппарате, а у нее в голове. Офелия готова была раздробить ее, как яичную скорлупу, чтобы извлечь оттуда нужное воспоминание. Она могла… да, теперь она могла вспомнить, что произошло в этом подвале!

Офелия взглянула на стоявший перед ней телефон так, словно впервые увидела его. Мигрень исчезла одновременно с воспоминанием. Это продлилось не дольше одного удара сердца – крошечный отрезок времени, в течение которого всё, абсолютно всё стало ясно. Но и это впечатление уже таяло.

И только в одном она была абсолютно уверена: ни подвал, ни телефон не имели самостоятельного значения. Они служили всего лишь необходимым условием исключительной встречи. Вот каким образом Другой вторгся в жизнь Евлалии Дийё. Он не был ее отражением. Он был гораздо бóльшим – отголоском, притом единственным в своем роде.

Мыслящим.

Елена точно угадала это, сидя на своей почетной трибуне в амфитеатре. Всё, что случилось, всё, что случается, и всё, что случится, было непосредственно связано с отголосками. И некогда один из них напрямую ответил Евлалии Дийё; с этого контакта всё и началось. Она доверила ему самое заветное – свои желания, свои воспоминания, свою человечность – и за это получила в дар нечто, позволившее ей создать Духов Семей, способность менять свое обличие, претворять свои романы в жизнь.

И еще: Другой открыл ей тайну изобилия.

Вот чего добивались руководители Центра девиаций – восстановить диалог с Другим. Они очень нуждались в нем. Их Рог изобилия скверно функционировал, выдавая груды бракованных вещей, загромоздивших все помещения.

В этом-то и состоял проект «Корнукопианизм». Или же он был отправной точкой другого проекта, частицей другого, еще более грандиозного эксперимента.

На Офелию напала ледяная дрожь. Она часто спрашивала себя, почему Другой, освободившись из зазеркалья, не вышел из настенного зеркала в ее комнате на Аниме, на глазах всей ее семьи. Что, если Октавио прав? Если отголоски эволюционировали на другой частоте? Если Другой всё это время находился здесь, рядом с ней, хотя она была неспособна заметить его присутствие?

Офелия взглянула на пюпитр, где механическое устройство настойчиво барабанило по очередной странице блокнота, чтобы заставить ее вернуться к чтению. Она знала, что ее подслушивают, но сейчас, в этом подвале, у нее появился шанс – быть может, уникальный – связаться с Другим, как это сделала задолго до нее Евлалия.

– Ты воспользовался мною, чтобы выбраться из зазеркалья, – сказала она в трубку, – значит, ты мой должник. Не знаю, дойдет ли до тебя мое сообщение, но нам пора встретиться вновь. Покажись! Заговори со мной! Разыщи ме…

Щелчок, а за ним длинные гудки в трубке дали понять Офелии, что связь внезапно прервалась.

Сиденье стало подниматься, заставив ее выпустить трубку из рук. Наверху солнце безжалостно обожгло лицо Офелии. Няня-автомат расстегнула ремни. Ее постылое лицо – скверная карикатура на мать – расплылось в искусственной улыбке.

– Детская игра закончена, darling.

Свидание

– Спустите меня обратно!

Офелия изо всех сил дергала за платье няню-робота, но та невозмутимо шагала через парк аттракционов, с каждым шагом удаляясь от карусели, от подвала, от телефона.

– Позвольте мне продолжить опыт!

Няня-робот даже не снизошла до ответа. Она с равнодушным видом двигалась вперед; из магнитофона на ее животе доносилась какая-то пошлая песенка.

Офелии была невыносима сама мысль о том, что сейчас ее вернут к привычной рутине, словно ничего не произошло, тогда как Другой, может быть, находится рядом с телефоном. Если Центр хотел с ним связаться, как и она сама, то почему бы не позволить ей это сделать?!

Жара, нависшая над парком аттракционов, была поистине убийственной. Раскаленный воздух словно преобразился в плотный занавес, отгородивший людей от реальности. Инверсы уже покончили с утренними заданиями, у них начался обеденный перерыв. Офелия смутно различала только их понурые силуэты. Они разбрелись по парку аттракционов, ища тени возле стендов, и сидели каждый в своем углу, жуя несъедобный рис, который няни ежедневно подавали им в это время.

Евлалия Дийё была одной из таких же пациентов задолго до рождения нынешних. И упорно, истово тренировалась, стараясь превратиться в инверса, как будто считала это необходимым условием, чтобы вступить в диалог с Другим.

Офелия была уже не в силах выносить одиночество, к которому их всех принуждали, чтобы превратить в живых роботов. Сощурившись, она разглядела вдали Космоса. Он стоял у бортика карусели с жуткими деревянными тиграми вместо лошадок. Его няня-автомат наблюдала за ним издали.

Офелия решительно направилась к нему. Ее собственная няня, конечно, скоро заметит, что подопечная не идет за ней следом, поэтому нужно было уложиться в несколько секунд.

– Нам нужно поговорить. И срочно.

Космос тут же отвел от нее взгляд. Он жевал то, что, судя по запаху, было блинчиком из чечевичной муки. Вероятно, он водил дружбу с поварами, потому что всегда ухитрялся получить пищу, достойную этого названия.

– Успокойся, – бросил он и умолк.

– Ты находишься в Центре гораздо дольше меня и сам сказал, что мы должны помогать друг другу. И теперь мне очень нужно знать всё, что знаешь ты.

– Успокойся, – повторил Космос, уже повелительно. Теперь он совсем не походил на веселого юношу, который угостил ее булочкой в первый день. Офелия слишком поздно поняла, что его инверсивность заключалась в биполярности^[46]. При других обстоятельствах она оставила бы его в покое, но сейчас ее подстегивало нетерпение.

– Они ведь и тебя заставили проделать опыт с телефоном, не так ли? – допытывалась она. – Можешь хотя бы сказать мне, услышал ли ты что-нибудь? Какой-нибудь отголосок, который звучал ненорм…

Космос бросился на Офелию так свирепо, что они оба рухнули на гравий. Он вцепился ей в плечи и задышал в лицо. Его узкие глаза выкатились из орбит, дыхание стало хриплым, рот ощерился, показывая зубы, облепленные чечевицей.

– Успокойся!

Офелия не понимала, кому он отдает этот приказ – ей или себе самому, – вообще ничего уже не понимала. Она попыталась оттолкнуть от себя его тело, навалившееся на нее, но чем больше отбивалась, тем сильнее Космос вонзал ногти ей в плечи. Он тряс ее и бил головой о землю с такой неистовой яростью, что она почти теряла сознание от этих ударов.

– Успокойся! – вопил он. – Успокойся!

Офелия уперлась рукой в его подбородок, чтобы отстраниться, но тщетно. Он придавил ее своим телом, и она не могла высвободиться без посторонней помощи. Сотрудники бесстрастно наблюдали за этой сценой, делая записи, и она смутно видела их серые фигуры. Инверсы боязливо подошли ближе; Секундина, стоявшая среди них, рисовала с лихорадочной скоростью, словно боялась, что Офелия и Космос переменят позу. Что касается нянь-автоматов, то они воздерживались от вмешательства, как будто эта ситуация не имела к ним никакого отношения. Значит, ни одна из них так и не поможет ей?

И тогда Офелия инстинктивно прибегла к своим когтям, как сделала это в амфитеатре во время столпотворения. Но, несмотря на то что Космос прижался к ней вплотную, они не подействовали. Видимо, их мощь иссякла так же, как ее анимизм. Офелия испустила крик, когда Космос впился зубами в ее руку. Казалось, он готов ее растерзать.

Она широко раскрыла глаза. Неужели его никто не остановит?! Неужели ему позволят убить ее?!

Наконец зубы и ногти Космоса оторвались от Офелии: это один из сотрудников обхватил его за талию и оттащил подальше.

– Вставай, Евлалия.

Голос был женский. Офелия не заставила себя просить дважды – она отползла подальше, прижав к животу раненую руку.

Сотрудница как могла удерживала разъяренного Космоса, а тот яростно выл с пеной у рта. Удар локтем прямо в лицо женщины откинул назад ее капюшон.

Это была Элизабет.

Офелия совсем забыла, что та работает в Центре. Рот девушки был в крови: удар Космоса поранил ей губы, а может, даже сломал зуб, но, несмотря на это, она сохранила хладнокровие. И по-прежнему крепко обхватывала талию Космоса, чьи разъяренные жесты мало-помалу утрачивали силу. Его эмпатия впитывала, как губка, спокойствие Элизабет, глаза постепенно теряли свой гневный блеск, становясь абсолютно пустыми.

Наконец он безвольно плюхнулся лицом в землю, бормоча:

– Пусти… Пасти… Расти… Прости…

Элизабет мягко выпустила его из рук. И устремила на Офелию усталый взгляд из-под своих тяжелых век, не обращая внимания на сотрудников, которые наблюдали за ней со стороны, неодобрительно покашливая, как строгие судьи.

– Ты не очень-то презентабельна.

Офелия указала на брызги крови, смешавшиеся с веснушками Элизабет. Даже без очков она ясно видела их.

– Да и ты тоже неважно выглядишь.

И они обменялись беглыми улыбками, которые длились всего миг. Подошедшая няня-робот Офелии сильно дернула свою подопечную за ухо. Бороться с машиной, пусть даже переодетой в женщину, было бесполезно. И Офелии поневоле пришлось тащиться за ней через бесконечный лабиринт каруселей, галерей и лестниц до своей комнаты, где ее заперли на ключ.

– Вы сегодня были непослушной, darling, и за это я лишаю вас игр и еды до… до завтрашнего дня!

Оставшись в одиночестве, Офелия долго металась по комнате, слепо натыкаясь на колченогую мебель, в бесплодных попытках разрешить одолевающие ее вопросы и прислушиваясь к ударам послеполуденного гонга; потом, выбившись из сил, легла в пенную воду ванны. На плечах кровоточили ранки от ногтей Космоса, кисть распухла от его укуса, а кривые зеркала свидетельствовали о том, что механические пальцы няни оставили ссадину на ее ухе. Но самую острую боль Офелия чувствовала в затылке: вытаскивая из волос мелкие камешки, она нащупала огромную шишку.

Ладно.

Долгие дни протекали без единого происшествия, и вот теперь, буквально за несколько минут, она обнаружила подлинную сущность Другого, вызвала ярость Космоса и недовольство Центра.

Лежа в ванне и переосмысливая ситуацию, Офелия поняла: то, что она сказала в телефонную трубку, было капитальной глупостью. Она предложила Другому встретиться с ней. А что, если эта просьба дошла до него? Что, если он поймает ее на слове, решит выполнить эту просьбу и заявится к ней в комнату, всё уничтожая на своем пути? Да, сегодня она, может быть, узнала о нем чуть больше, но по-прежнему понятия не имела, каким образом взяться за дело, чтобы уничтожить отголоски, способные разрушать ковчеги.

Офелия уже в пятый раз вывернула свою пижаму, не в силах отличить лицевую сторону от изнанки, как вдруг в ее дверь поскреблись, а затем она услышала торопливо удалявшиеся шаги.

Кто-то подсунул под дверь сложенную бумажку.

Офелия развернула ее, и оттуда высыпалась на пол кучка сухофруктов. Ей пришлось чуть ли не вплотную поднести бумажку к глазам, чтобы разобрать крошечные буковки:

Под этими словами она увидела неумелый рисунок – фигуру, отдаленно похожую на статую колосса. У Офелии заколотилось сердце. Торн! Неужели он доверился Космосу, чтобы условиться с ней о встрече?! Но как это возможно? Ведь Наблюдательный центр с самого начала не допускал его к инверсам.

Офелия скомкала записку и бросила ее в унитаз. Сквозь полоски жалюзи пробивались лучи заходящего солнца. Что же ей делать? Как выбраться наружу сегодня вечером? Торн наверняка рассчитывал, что анимизм Офелии поможет ей отпереть дверь комнаты, как она сделала это в замке Беренильды, в ночь своей самовольной прогулки. Но он не знал, что ее семейное свойство здесь, в Центре, уже не работает. Настенные часы без стрелок оплевывали ее своими колесиками, когда Офелия проходила мимо, и она давно уже перестала подкладывать книги под ножки кровати – те всё равно выбирались из-под них, забавы ради, прямо посреди ночи.

– Евлалия?

Офелия поспешно обернулась к двери. Этот голос…

– Элизабет?

– Тише!

Шепот из-за двери был почти неразличим. Офелия прижала ухо к замочной скважине, чтобы расслышать его.

– Я не имею права находиться здесь. И не имела права вмешиваться там, в парке. Никаких сношений с испытуемыми – это железное правило для всех сотрудников.

Она говорила спокойно, но под этим ровным тоном чувствовалась тревога. Офелия достаточно хорошо знала Элизабет, ее благоговение перед правилами. И то, что она нарушила регламент – сначала выручив ее в парке, а теперь придя сюда, – было действительно неожиданным поступком с ее стороны.

Офелии попались на глаза сухофрукты, рассыпанные возле двери, – она совершенно забыла о них.

– Как там Космос? – встревоженно спросила она.

– Получше. Сейчас он ужинает в столовой. Его эмпатии свойственно редкое отклонение: он не только фиксирует чужие эмоции, но ощущает их как свои, возводит в абсолют, претворяет в действия и соответственно реагирует. В следующий раз, когда будешь в плохом настроении, держись от него подальше.

Офелия приникла лбом к двери. Сегодня она потеряла контроль над собой и, что еще хуже, спровоцировала Космоса на агрессию. Если вдуматься, именно на это и рассчитывали ее наблюдатели. Подопытных превращали в смирных детей, изолировали от общества и разрушали как личности, чтобы сделать из них бессловесных роботов.

И она допустила, чтобы они взяли над ней верх! Офелии была ненавистна сама мысль об этом.

– Элизабет, ты можешь открыть мою дверь?

– Конечно.

Но радость Офелии была недолгой.

– Я пошутила. Я и без того сегодня нарушила ради тебя много запретов. Да будет тебе известно, что Лорд Генри в настоящее время проводит инспекцию Центра, – продолжала Элизабет, явно стараясь отвлечь Офелию от мысли выйти на свободу. – Ему доложили об… инциденте между тобой и Космосом. В принципе, его нельзя посвящать в медицинские тайны, но на этот раз они решили, ввиду крайней серьезности происшествия, сделать исключение. И Лорд Генри потребовал, чтобы ему разрешили лично допросить Космоса после вашей… э-э-э…

И Элизабет умолкла, пытаясь подобрать слово, не идущее вразрез с Индексом.

– …нашей схватки? – нетерпеливо спросила Офелия.

– После вашего разногласия, – с упреком поправила Элизабет.

Значит, вот как Торн смог передать ей свое сообщение. Из-за одного этого Офелия перестала сожалеть о доставшихся ей побоях. Она заглянула в темную скважину. Что же теперь делать? Можно ли довериться Элизабет, чтобы связаться с Торном втайне от наблюдателей Центра? И до какой степени они обе вообще могут доверять друг дружке? Ведь, помимо совместной учебы в «Дружной Семье», их больше ничто не объединяло.

– Элизабет, что ты здесь делаешь?

– Ну ты же видела, как я подписала контракт с Генеалогистами. Это уж скорее я должна задать тебе такой вопрос. Увидеть тебя в этом Центре, среди инверсов, было очень даже неожиданно.

Офелии вспомнилась вереница сотрудников, которую она встретила в первый день пребывания здесь: один из них, не удержавшись, оглянулся на нее, проходя мимо.

– Я хотела сказать: что ты делаешь сейчас здесь?

– Вот как?!

Раздался легкий скрип: это Элизабет прислонилась к двери.

– Евлалия, однажды ты попросила у меня совета. Помнишь, что я тебе ответила?

– Да. «Держись золотой середины. Наблюдай, не давая оценок. Подчиняйся, не рассуждая. Слушай, не принимая ничью сторону. Интересуйся, ничем не увлекаясь. Выполняй свой долг, не ожидая награды. Вот единственный способ избежать страданий. Чем меньше страдаешь, тем лучше работаешь. А чем лучше работаешь, тем больше служишь городу».

Когда-то Офелия выучила этот совет наизусть. Он был наихудшим из всех, что ей когда-либо давали.

– Мне больше нельзя… – дыхание Элизабет на секунду прервалось, но затем еле слышный шепот превратился в поток слов: – Я не могу тебе рассказать, какую работу делаю здесь. Я не имею права обсуждать это с другими сотрудниками, ведь и на нас тоже распространяется обязанность соблюдения тайны. Мы все дали клятву преданности Центру. И такую же клятву – Генеалогистам. Они ждут от меня информации, как только мне удастся всё декодировать. Они говорят, что это мой долг как предвестницы. С точки зрения иерархии они – мое начальство, но с точки зрения деонтологии^[47] я – служащая Центра. Так кому я должна подчиниться, Евлалия?

Офелию пронзила острая жалость. Она не могла сейчас видеть Элизабет, но легко представляла себе ее длинное плоское тело, прильнувшее к двери, – ни дать ни взять растерянный ребенок. Она была ровесницей Офелии, значительно превосходила ее интеллектом, но необходимость сделать выбор приводила ее в такой ужас, что она просила малознакомую женщину принять решение за нее.

– Ты должна ответить на этот вопрос только самостоятельно, Элизабет. Подумай как следует: чего ты хочешь?

– Быть достойной Леди Елены, которая протянула мне руку помощи, когда я была уличной бродяжкой. И теперь я почувствовала, что только работая здесь смогу быть ей полезной.

На сей раз голос Элизабет звучал твердо. Офелия пришла в недоумение. Каким образом предвестница собиралась помочь Духу Семьи?

Но когда та заговорила снова, ее речь обрела прежнюю невозмутимую интонацию:

– Генеалогисты – это Светлейшие Лорды, а Лорды лучше всех знают, что полезнее для общества. Поэтому я буду полагаться на их суждение, как и раньше. Я едва не усомнилась в них, а мне не следовало опускаться до сомнений, и я покаюсь перед ними в этом грехе при ближайшей встрече. Да и сам Центр ничего не должен от них скрывать. Спасибо тебе за совет. А теперь мне нужно вернуться к сотрудникам.

Офелия нахмурилась. «Спасибо за совет»? Значит, Элизабет не поняла ни слова из того, что она пыталась ей объяснить.

– А тебе спасибо за то, что вступилась за меня, несмотря на приказ, – вздохнув, ответила Офелия. – Я оценила твое благородство.

– Это был мой долг. На Вавилоне запрещена агрессия.

Офелия расслышала шуршание плаща по ту сторону двери. Кажется, Элизабет решила, что разговор окончен. Офелия подумала: а будет ли у меня еще одна возможность затронуть такую важную тему?

– Элизабет!

– М-м-м?

– Я знаю, что такое проект «Корнукопианизм». А ты видела Рог изобилия?

Из замочной скважины не донеслось ни звука, и Офелия уже решила, что предвестница ушла. Но вдруг прозвучал ответ, и голос был скорее усталым, чем рассерженным.

– Повторяю: я ничего не могу сказать. И не только потому, что не хочу, но еще и потому, что мы – сотрудники – понятия не имеем о проекте в целом. Я занимаюсь частной задачей, которую мне поручили, и точка. Да и тебе не мешало бы поступить точно так же… Ох, чуть не забыла!..

Послышался шорох, и из-под двери выполз листок бумаги. Офелия нагнулась: это был рисунок, и она моментально узнала манеру Секундины. Скорее всего, та сделала зарисовку во время нападения Космоса, но изобразила не его и даже не Октавио. На сей раз девушка набросала автопортрет, который верно, хотя и несколько утрированно передавал особенности ее лица: разные брови, уродливый нос, подростковые прыщи, перекошенные губы, криво поставленные уши и белый глаз, лишенный зрачка. Вдобавок по какой-то неведомой причине Секундина провела красную линию поперек своего лица.

Офелия перевернула листок и обнаружила на обратной стороне другой рисунок. При виде его она изумленно вытаращила глаза. Художница впервые изобразила ее – в виде совсем крошечной фигурки на белом поле. По бокам стояли два персонажа – справа дряхлая старуха, слева какое-то совсем уж монструозное существо. Но этим Секундина не ограничилась: она закрасила маленькое тело Офелии красным карандашом, да так усердно, что красный цвет почти целиком скрыл его. Словно тело было обагрено кровью.

– Секундина так настойчиво совала мне этот рисунок, – шепнула из-за двери Элизабет, – что я поняла: она сделала его для тебя. Только обещай, что завтра же отдашь его сотрудникам. Не спрашивай почему – я знаю только одно: Центр хранит все рисунки Секундины в своем архиве. А пока оставляю его тебе. Знание служит миру!

На этом традиционном воззвании, произнесенном с прежним пылом, Элизабет удалилась, и вскоре ее шаги затихли в дальнем конце коридора. Офелия невольно почувствовала разочарование: Элизабет, как и Октавио, была поставлена перед выбором, но, в отличие от него, избрала путь, на котором выбору не оставалось места.

Тем не менее она поведала Офелии о своей работе куда больше, чем та рассчитывала. Слово «декодировать», произнесенное Элизабет, о многом говорило ей. Ведь эта предвестница изобрела уникальный алгоритм, необходимый для базы данных Мемориала. И если уж она оказалась способной на такое, то наверняка сможет взломать чужой код.

Кроме того, она, видимо, была уверена, что своей работой окажет важную услугу Елене. А чего мог желать Дух Семьи больше всего на свете, как не расшифровки собственной Книги?! Центр ждал от Элизабет ровно того же, чего Фарук ждал от Офелии и чего до сих пор никто не смог сделать, а именно: расшифровать язык, придуманный Евлалией Дийё, чтобы создать Духов Семей.

Офелия понимала: всё это – неотъемлемая часть проекта «Корнукопианизм». И всё это нужно рассказать Торну…

Она уныло взглянула на меркнувший свет в щелях между пластинками жалюзи. Близился вечер, а она всё еще понятия не имела, как попасть на место встречи. Ей не удалось превратить Элизабет в свою посланницу: та слишком ревностно служила идеалам Вавилона и вполне могла выдать ее, даже после того как оказала помощь.

Нужно было выходить из положения в одиночку.

Офелия запретила себе рассматривать подарок Секундины при свете мигающих лампочек: ей не хотелось снова увидеть свое изображение, залитое кровью. Слишком уж оно напоминало тот случай с гвоздем. Нет, этот рисунок не имел ничего общего с ее видением в зеркале на витрине магазина.

Старуха, конечно, не символизировала Евлалию Дийё, а чудовище – Другого. И белое поле вокруг них вовсе не предрекало пустоту, грозившую поглотить всех троих.

Не могло это быть окончательным приговором Истории!

Офелия решительно разорвала рисунок и выбросила клочки в унитаз – тем хуже для архива! Потом прижалась ухом к замочной скважине и услышала неясное шарканье босых ног: это инверсы расходились по своим комнатам после ужина. Раздались металлические щелчки: няни-роботы запирали двери, перед тем как покинуть общежитие.

Наконец в коридоре настала мертвая тишина, и Офелия подошла к окну. Просунув пальцы в щели между пластинами жалюзи, она вцепилась в них и стала тянуть на себя, рывок за рывком. Все здешние предметы были неисправны; что ж, раз ей не выйти в дверь, значит, выйдет в окно. Наконец жалюзи поддались, потом уступила одна оконная петля, за ней другая, и Офелия, отлетев от окна, упала на постель с оторванным ставнем в руках.

Подойдя к открытому окну, она выглянула наружу, в темноту. Теплый ночной ветерок взъерошил ей волосы. Сейчас она впервые смогла рассмотреть задний фасад здания. Он отвесно, как скала, уходил вниз. Слева и справа от своего окна Офелия увидела окна соседних комнат. Слишком далеко: дотянуться до них было невозможно. Она посмотрела на окна верхнего этажа. Тоже недоступны. Тогда она попыталась определить, сколько метров отделяют ее от земли, но ничего так и не разглядела. Офелия сощурилась, в надежде преодолеть свою близорукость, которая превращала звезды в расплывчатые пятнышки. Внизу не было ни двора, ни сада, ни соседних крыш.

Не было ничего.

Окно ее комнаты выходило в пустоту.

Офелия медленно попятилась, словно ковер, паркет и бетонные перекрытия таяли у нее под ногами, и забилась в дальний угол комнаты, как можно дальше от черного квадрата ночи, так зловеще манившего к себе. Ее одолело головокружение – казалось, она вращается внутри собственного тела.

Нет, она, конечно, никогда в жизни не сможет спуститься по этой отвесной стене, когда внизу подстерегает пустота, грозящая гибелью; ее руки стали здесь вконец неуклюжими и не удержат ее. И она не увидит Торна – ни сегодня и никогда.

Центр был сильнее, чем она. Сильнее, чем они оба.

Офелия коснулась ранки от укуса Космоса, и острая боль произвела на нее неожиданный бодрящий эффект. Нет, она так просто не сдастся, ведь Торн пошел на большой риск, чтобы назначить ей встречу. Нужно сосредоточиться и хорошенько подумать. Порассуждать, как рассуждала бы коренная вавилонянка. Город был окружен множеством мелких ковчегов, и соседство с пустотой так давно стало повседневной реальностью, что к ней приспособилась даже архитектура. Значит, и Центр никогда не подверг бы риску своих испытуемых, поселив их в смертельно опасной пустоте.

Офелия заставила себя забыть о головокружении. Взяв с кровати подушку, она выбросила ее наружу. Подушка коснулась фасада как раз под окном и… повисла в воздухе с полным пренебрежением к гравитации, способной увлечь ее вниз.

Трансцендий!

Набрав побольше воздуха в грудь, Офелия вскарабкалась на подоконник. Кровь гулко, как набат, билась в висках. Инстинкт самосохранения буквально кричал, что сейчас она рухнет вниз, что ночная тьма уже поглотила ногу, которую она высунула наружу. Но Офелия старалась не думать об этом.

Она упорно твердила себе: это трансцендий! Трансцендий! Трансцендий!

Офелия оперлась коленом на каменный бортик окна. Сосредоточила все мысли на подушке, парившей рядом с фасадом, совсем недалеко. Теперь нужно забыть, где верх, а где низ. Единственный закон, царящий здесь и сейчас, – это закон, который держит подушку в воздухе.

После бесчисленных манипуляций Офелия наконец встала коленями на стену.

«Нет, не на стену! – внушила она себе. – На землю!»

Она решительно повернулась спиной к пустоте – нет, к горизонту! – и поднялась – нет, прошла! – вдоль фасада. Ей довелось сотни раз пользоваться трансцендиями в Мемориале и в «Дружной Семье», но ни один из них не давался ей так трудно, как этот. А что, если архитектура Центра страдает пороками строительства, как всё остальное? Что, если один неверный шаг перечеркнет все свойства этой искусственной гравитации?

Офелия ощущала босыми ступнями каждую шероховатость каждого кирпича. Наконец она добралась до карниза крыши. Она была почти у цели. Ей пришлось сделать неимоверное усилие, чтобы сменить вертикаль стены на горизонтальную поверхность кровли, и когда она вскарабкалась на нее, то какое-то время лежала на спине, глядя на звезды и стараясь унять дрожь в ногах. Ее пижама насквозь промокла от пота. В голове мелькнула мысль о глыбах, отколовшихся от ковчегов, о дирижаблях, отправленных в никуда, несмотря на опасность. Впрочем, это была даже не мысль, а нечто иное, отныне и навсегда запечатленное в ее теле.

Крыша спускалась уступами к каменной ограде. Офелия несколько раз подвернула лодыжки и всё-таки добралась до плиточного пола галереи. Возвращение в свою комнату сулило ей новый вызов реальности, но об этом она подумает позже.

Офелия бежала по темному лабиринту галереи, не обращая внимания на колкие камешки под ногами и комариные укусы. Она остановилась только тогда, когда добралась до подножия колосса, до входа в туннель, пробитый в цоколе статуи.

Одна из теней встретила ее там щелканьем крышки часов.

– До первого утреннего гонга осталось шесть часов сорок семь минут.

Офелия медленно подошла ближе. В тот миг, когда руки Торна обняли ее, высота и бездна, левая и правая стороны – всё вернулось на свои места. Наконец-то она прибыла в родную гавань.

Тень

В недрах туннеля-калейдоскопа стояла непроницаемая тьма. И хотя его стены были разделены на множество зеркальных фрагментов, сейчас они не отражали ничего, кроме двух силуэтов, вслепую пробиравшихся вперед. Офелия то и дело спотыкалась о рельсы, но всё равно предпочитала эту темноту: в прошлый раз, когда ее везли по туннелю средь бела дня, ей стало плохо от невыносимо яркой игры зеркал. И теперь она шла, ориентируясь на механическое поскрипывание ножного аппарата, раздающееся впереди. Оно выдавало присутствие Торна. Вздумай он самолично пройти по лабиринтам корпуса, где жила Офелия, этот скрип всполошил бы весь Центр.

Однако, невзирая на хромоту, Торн шагал необычайно быстро! Офелия следовала за ним молча, не задавая вопросов, на разумном расстоянии от его когтей, хотя не возражала бы против более длинной передышки: объятие Торна, с часами в руке, длилось каких-нибудь пять секунд, после чего они немедленно тронулись в путь.

И вдруг он остановился в самой середине туннеля. На стены внезапно упал, заиграв в бесчисленных зеркалах, сноп электрического света. Он исходил из потайной дверцы, такой низкой, что Торну пришлось согнуться в три погибели, протискиваясь в нее. Во время проезда в вагонетке Офелия эту дверцу не заметила. Войдя следом за Торном в подземный коридор, она прикрыла ее за собой.

Близоруко щурясь в неверном свете мигавших ламп, Офелия пыталась определить размеры коридора, как вдруг Торн склонился к ней и опустил на ее переносицу что-то холодное. Офелия вздрогнула. Лицо Торна, застывшее над ее лицом, стало видно до мельчайших подробностей. Стальной блеск в глазах. Глубокие шрамы. Суровая складка между бровями. Но, главное, вновь ощущалось то, что питало эту суровость, – первозданная энергия, пронизавшая Офелию до мозга костей. Вернув очки, Торн вернул ей не только зрение, но гораздо большее.

А вслед за ними вручил и перчатки чтицы.

– Их нужно будет прятать. Они лежали в ящике службы приема. Я подменил и очки, и перчатки другими, похожими. Кстати, что касается похожести…

И Торн взмахнул перед ней своими часами. Сперва Офелия решила, что он указывает ей на время, но тут же сообразила, что дело в другом – в отражении на их блестящем циферблате.

– Всегда проверяй, отражается ли твой собеседник. Не ослабляй бдительности даже тогда, когда появлюсь я сам. Евлалия Дийё и Другой способны принять любое обличье, чтобы ввести тебя в заблуждение.

Высказав этот совет, Торн двинулся дальше торопливым шагом, всё так же пригибая голову: он не мог распрямиться, не задев потолок.

– Нам нельзя терять время. Я должен тебе кое-что показать.

Засунуть израненные пальцы в перчатки было неимоверно трудно, но Офелии непременно хотелось сделать это; Торн уже знал, что произошло, но ему совсем не обязательно видеть следы от укуса Космоса. Интересно, удастся ли ей еще когда-нибудь воспользоваться своим семейным свойством? Она ведь ничего не читала с тех пор, как ей подсунули экспонат из музея древней истории Анимы.

– Я должна сказать тебе одну вещь, прямо сейчас. Они знают, кто я, кем я была. И о тебе, может быть, тоже знают.

Если это сообщение удивило или расстроило Торна, он не подал виду. Потом ткнул пальцем в пол, давая понять, что нужно внимательно смотреть под ноги. Коридор привел их к подземному резервуару со стоячей водой, покрытой зеленой ряской. Сделай Офелия еще один шаг, и она плюхнулась бы туда.

– Если это верно, – ответил наконец Торн, – то у них пока нет на мой счет никаких доказательств. Они вываливают на меня кучи информации, чтобы запудрить мозги, открывают двери всех своих служб, но держат подальше от главного – под предлогом соблюдения медицинской тайны.

Вслед за Торном Офелия обогнула водоем древнего вида. Стальная арматура ножного аппарата позванивала, задевая за старинную каменную резьбу.

– На самом деле наблюдатели далеко не так хорошо информированы, как хотели бы нам внушить. Они не обладают реальной властью принимать решения. Каждый работающий здесь человек имеет лишь частичное представление о проекте в целом; никто из них не знает, чем занимается его сосед. Молодая наблюдательница, которая приставлена ко мне как референт, либо самая невежественная из всех, либо еще более опытная комедиантка, чем моя тетка. Она преисполнена почтения к моему мундиру, осыпает меня похвалами, но не отвечает ни на один вопрос. Честно говоря, – продолжал Торн, успев подхватить Офелию, которая всё-таки споткнулась о бортик, – сегодня я и сам информирован не больше, чем в день моего приезда. Мне даже неведомо, что происходит за стенами этого заведения. Радиоприемники уже не работают, а «Официальные новости» доходят до нас с огромным опозданием.

– Мне очень многое нужно тебе рассказать, – отозвалась Офелия.

И тотчас же заговорила, пока они шли дальше по коридору, разделенному на отсеки безопасности, где нужно было открывать и закрывать за собой бесчисленные бронированные двери.

Сбор людей в амфитеатре. Насильственная высылка с ковчега. Взрыв робота. Всеобщее смятение. Паническое бегство вместе с Октавио, Блэзом и Вольфом. Неизвестный в тумане. Убежище на фабрике Лазаруса. Прибытие в Центр с помощью Амбруаза. Вступительное тестирование. Отнятые личные вещи. Признания Космоса. Секундина и ее странные рисунки. Телефон в подвале. Работа Элизабет по декодированию.

Вот таким был торопливый, сбивчивый, но всеобъемлющий обзор последних событий. Торн выслушал его на ходу; он не замедлил шаг даже тогда, когда Офелия рассказала о своих видениях прошлого Евлалии Дийё, – но она знала, что он запомнил каждое ее слово так же прочно, как если бы всё это записала на пленку няня-автомат.

Наконец они вышли к воздушному мостику над подземным цехом, где пыхтели, выпуская клубы дыма, огромные машины, напоминавшие неподвижные паровозы. Здесь стояла адская жара. Офелия не стала расстегивать пижаму, но про себя дивилась, как Торн выносит такую температуру в своем плотном, шитом золотом мундире.

– Ты хотел мне их показать?

– Нет. Просто я должен кое-что здесь проверить.

Торн приподнял крышку железного короба со счетчиками, стоявшего у перил мостика. Пыль и жирная смазка, покрывавшие приборы, явно внушали ему отвращение, но он только прикрыл нос платком, скрупулезно обследовал циферблаты и удовлетворенно кивнул. Затем вынул из кармана флакон и тщательно продезинфицировал руки.

– Так, с этим я покончил. Поднимаемся.

Мостик привел их к лестнице, выбитой в камне. Здесь, как и всюду в Центре, лампочки судорожно мигали, грозя вот-вот погаснуть. Вдоль стен тянулись канализационные трубы, переплетенные с проросшими корнями растений.

Офелия начала взбираться наверх, не спуская глаз со своих ног и стараясь не путать левую с правой. Лестница была винтовой, то есть самой сложной для ходьбы. А пальцы ног – не очень-то чистые.

– Мы всё еще находимся внутри статуи?

– Да. Центр был построен на руинах древнего города, и от него осталось много потайных ходов, которыми никто больше не пользуется. Я просмотрел все планы и запомнил их.

В тесном пространстве винтовой лестницы голос Торна звучал еще внушительней. Он крепко держался за перила, отпуская их только на миг, чтобы выправить шарнир своего ножного аппарата, который иногда цеплялся за какой-нибудь выступ. Офелия подумала: наверно, и ему тоже нелегко дается подъем. Она чувствовала, как он напряжен, ощутила это еще в момент их объятия. Его когти гудели вокруг него, словно рой потревоженных пчел.

Преодолев бесчисленные витки лестницы и потайную нишу, они вышли в холл, отделанный сверкающим кафелем. В одной из стен поблескивала кованая дверца лифта. Напротив, на монументальных дверях из черного дерева без ручки, сияла золотая пластинка с надписью:

Офелия никак не была готова к встрече с директорами Центра. Не слишком ли это рискованно – прийти сюда? Что, если они с Торном наткнутся на них?

Торн направился к стенному зеркалу холла, бросив ей:

– Жди меня здесь.

Офелию поразил безжалостный, напрочь лишенный самолюбования взгляд, который он устремил на свое отражение, перед тем как нырнуть в зеркало. Впервые она увидела, как он прибег к ее семейному свойству. Оно требовало от человека полного отрешения от своей сущности. Торну это удавалось, но вряд ли ему нравилось увиденное.

Через несколько секунд дверь апартаментов отворилась, за ней стоял Торн. Снаружи у двери не было ручки, зато она была внутри. Офелия с тревогой осмотрела просторное полутемное помещение, освещенное только слабо мерцавшими лампочками-ночниками, – оно походило на огромную библиотеку. Потолок терялся где-то далеко наверху. Все элементы декора выглядели одновременно изысканными и функциональными: картотека с этикетками на ящиках, строгая мебель, полотна старых мастеров, мерно тикающие настенные часы, симметрично расставленные бюсты и ни одной безделушки, рискующей оскорбить этот безукоризненный стиль. Ничего общего с запущенным видом общежития и его грудами бракованного хлама. Но почему это помещение пустует?

– Здесь никого нет, – сказал Торн, закрыв дверь.

– А что, если придут директора?

– Никаких директоров не существует. Эти апартаменты служат фасадом и архивом. А настоящий мозг Центра пребывает в тени.

Офелия захлопала глазами. Значит, сотрудники работают на наблюдателей, которые работают на несуществующих директоров?

– А что, если Евлалия Дийё и есть этот мозг?

– Я тоже об этом думал – такая непрозрачная пирамидальная структура вполне в ее стиле, – однако сильно сомневаюсь, что она в курсе всех здешних манипуляций. Вряд ли ей хочется, чтобы другие научились создавать то, что некогда сотворила она; это не в ее интересах.

После своего заявления, сделанного довольно едким тоном, Торн выдвинул один из ящиков архивного шкафчика. Каждое его движение было предельно выверенным и осторожным: он не хотел оставлять здесь никаких следов. Офелия заметила зеркало в красивой раме на ножке – оно отражало маленькую женщину в криво застегнутой пижаме, с торчащими во все стороны кудряшками. Наверно, именно через него Торн и вошел сюда. Значит, он здесь не впервые.

Пока Торн методично просматривал карточки в ящике, Офелия приникла к одному из огромных круглых окон. У нее пресеклось дыхание, когда она бросила взгляд наружу. Окно выходило на площадки всего Наблюдательного центра. И оно было не просто окном, а глазом колосса. Отсюда Офелия благодаря своим вновь обретенным очкам могла различить огни города. Мелкие ковчеги образовывали созвездия вокруг главного светила – маяка Мемориала. Рядом с ним мерцали менее яркие огни «Дружной Семьи», а вдали виднелось море облаков, готовых поглотить сияние Вавилона.

Что сталось с Блэзом и профессором Вольфом? Как там ее шарф? По-прежнему ли все они живут у Амбруаза? Продолжается ли охота на нелегалов Вавилона? Удалось ли Октавио объявить населению о том, что произошло?

Только теперь Офелия в полной мере осознала, как надежно Центр изолировал своих пациентов от внешнего мира. Задумчиво обводя взглядом территорию, она обратила внимание на участок, обнесенный каменной стеной. Неужели это те самые монолитные глыбы, которые она смутно различала в ночной темноте? Могилы. Значит, Космос сказал правду: у Центра есть собственный некрополь. Офелия невольно подумала о зловещем третьем протоколе, из которого, по его словам, никто не возвращался.

Отвернувшись от окна, Офелия стала рассматривать фотографии в рамках на большом письменном столе. Это были старинные, выцветшие от времени снимки. Один из них вызвал ее особый интерес. На нем позировали, стоя перед ярмарочной каруселью, прежние инверсы, легко узнаваемые по их внешним аномалиям. Офелию заинтриговала дырка в самом центре фотографии. Одна фигура была полностью вырезана, удалена из группы. Вместе с ней исчезла и рука парня, который, видимо, дружески обнимал за плечи своего злополучного приятеля; лицо парня показалось Офелии смутно знакомым. Кто они – все эти люди?

– Смотри!

Офелия так увлеклась изучением фотографии, что не услышала, как подошел Торн. Он протянул ей какую-то папку.

– Что это?

– Медицинские снимки. Они касаются тебя.

Офелия дрожащими руками в перчатках раскрыла папку, на удивление толстую. Там лежали фотографии в конвертах – многие и в мелком, и в крупном формате. Но на всех фигурировала Офелия: в фас, в профиль, со спины.

Фотографии, сделанные в темном кабинете.

Неужели они раскрывали тайну, которую Офелия еще не поверила Торну, – тайну аномалии, помешавшей ей стать матерью, а ему – отцом? При мысли о том, что он мог узнать правду таким путем, а не из ее уст, она почувствовала, что ее тело словно налилось свинцом.

Офелия стала внимательно разглядывать фотографии при свете лампочки-ночника. И так поразилась, что начисто забыла о своих предшествующих мыслях.

Тень.

Она выступала из-за ее тела, бледная в резком свете вспышек, похожая на дымок с размытыми контурами, и менялась от снимка к снимку. Особенно густой она была на уровне рук Офелии. И еще одна странность: тень слегка отступала от ее тела, они не совсем совпадали. Может, причиной тому инверсивность?

– Эти снимки были сделаны в день твоего поступления сюда, – объяснил Торн. – А теперь взгляни на этот – его сделали на следующий день.

Тень никуда не делась, но теперь расстояние между ней и Офелией увеличилось. Всего за один день между телом Офелии и ее аурой произошло настоящее раздвоение. Неужели это было следствием тех «асимметричных» упражнений, которые ее заставляли делать? На каждой новой фотографии, день за днем, раздвоение становилось всё более явным.

– Не знаю, что они с тобой делают, – буркнул Торн, – но это тебя сильно меняет. Даже чересчур сильно.

В его голосе звучал металл. Найденные фотографии явно вызвали у него самые мрачные подозрения.

Он попытался удержать Офелию, которая уже рванулась к стеллажу. Ее медицинскую карту он извлек оттуда с бесконечными предосторожностями, стараясь не сдвинуть ни на миллиметр соседние папки. Но Офелия была на такое не способна. Она выдвинула один за другим все ящики и понесла их к столу, растеряв по дороге половину папок, под изумленным взглядом Торна.

Ей было необходимо выяснить самой, что происходило с другими испытуемыми Центра.

Тень присутствовала на каждой фотографии, но была гуще у тех, кто не обладал семейными свойствами (это было указано в их медкартах), и отделялась от тела лишь у инверсов, проходивших наблюдение по альтернативной программе. Она менялась от человека к человеку: у одних более вытянутая на уровне ушей, у других – на уровне груди, у третьих – на уровне шеи. Чем же объяснялись эти особенности? Почему тень Офелии была особенно густой на уровне рук? И тут Офелия всё поняла.

– Тени отражают наши семейные свойства! – воскликнула она. – Вот почему мой анимизм и мои когти потеряли силу. Они попросту отделились от меня!

– И это еще не всё, – добавил Торн, который методично возвращал на место папку за папкой, ящик за ящиком, пытаясь восстановить порядок всюду, где Офелия устроила хаос. – Центр девиаций располагает целым арсеналом измерительных приборов, более или менее скрытых от посторонних глаз; с их помощью он составляет каталог отголосков. И не только доступных зрению или слуху, но еще и главным образом тех, что не поддаются нашему восприятию. Их гораздо больше. Я тщательно изучил статистику.

Прервав на секунду уборку, Торн протянул Офелии листок, исписанный его нервным, убористым почерком, со старательно вычерченными графиками.

– Первый знаменательный факт: количество отголосков возросло с обрушением северо-западного квартала города.

Офелия кивнула: да, она тоже это заметила.

– Второй знаменательный факт: их количество варьируется в зависимости от некоторых условий.

– Это я тоже заметила, когда сидела в подвале. Я там чуть не оглохла.

– Третий знаменательный факт, – продолжал Торн так невозмутимо, словно она его и не прерывала. – Их количество зависит также от природы испытуемых. Количество отголосков, зафиксированных в непосредственной близости от людей, лишенных семейных свойств, весьма незначительно. Оно резко возрастает рядом с теми, кто состоит в кровном родстве с Духами Семей, иными словами, обладает семейными свойствами. Но особенно оно велико рядом с инверсами. Я бы даже сказал так: чем сильнее инверсивность, тем больше отголосков она вызывает.

И Торн устремил на Офелию стальной взгляд поверх выдвинутого ящика.

– Четвертый и последний знаменательный факт: ты поставила рекорд. Из всех зарегистрированных здесь инверсов альтернативной программы ты вызываешь максимальное количество отголосков.

Офелия вспомнила Елену – там, на почетной трибуне амфитеатра – и то, что сказала ей тогда великанша: «Они повсюду, юная особа, а вокруг тебя их еще больше, чем где-либо». Вот что было гораздо важнее, чем ее последующие слова: «Ты должна выбраться из клетки. Обернись… Когда настанет конец времен, будет ли на твоих руках достаточно пальцев?»

– Итак, подведем итоги, – сказала она. – Все мы обладаем тенью, которую не можем видеть. У инверсов эта тень отделена от их тел, и чем серьезнее инверсия, тем больше расстояние между ними. Эта особенность по какой-то неизвестной причине вызывает отголоски. Другой сам является отголоском – отголоском очень редким, способным к независимому мышлению. И Центр использует инверсов как приманку, чтобы вырвать у него тайну Рога изобилия, которую он некогда доверил Евлалии Дийё. Я что-нибудь упустила?

И Офелия стала усердно протирать очки, надеясь, что это поможет ей навести порядок в мыслях, пока не заметила, что их стекла и без того сверкают как никогда. Видимо, их не миновала маниакальная чистоплотность Торна.

– Мне пришлось ограничить свои изыскания пятью последними годами, – сказал он. – Видимо, более ранние архивы куда-то перенесли или уничтожили.

Офелия стала наугад открывать папки, которые Торн минуту назад положил на место. Это были досье подопытных пациентов с фотографиями их теней. Из чего же состояли эти тени? И почему они не были видны невооруженным глазом?

– Черные стекла! – выдохнула Офелия. – Вот для чего они им служат. Чтобы видеть наши тени. А может, заодно и ловить отголоски.

И она вспомнила о пощечине, которую залепил ей человек с ящерицей. Он тогда заметил нечто витавшее вокруг нее. И, возможно, почувствовал, как ее когти инстинктивно отреагировали на его враждебность. Офелия даже начала думать, что он сознательно спровоцировал ее, чтобы понаблюдать когти в действии. Здесь, видимо, ничто не делалось случайно, и это было самое страшное.

Офелия снова и снова перебирала фотографии в надежде на какое-нибудь озарение, и ее поразила улыбка одного из пациентов, притом видная на каждом снимке. Тут же были портреты иного рода, где он позировал то с музыкальным инструментом, то с гончарными изделиями. Потом ей попалась групповая фотография с другими подопытными: все они строили веселые рожи, глядя в объектив. Даже члены наблюдательной группы, с их черными пенсне и желтыми шелковыми одеяниями, присоединялись к их смеху. Здесь не было ни сотрудников в плащах, ни нянь-роботов. Одни только веселые лица.

Офелия подумала о Космосе и его приступе бешенства. Подумала о старике, хлопавшем себя по уху. О Секундине, замкнутой в своем бреду. Центр мог бы им помочь, но вместо этого предпочитал усугублять их отклонения, чтобы использовать в своих интересах.

– И всё это время, – прошептала она, чувствуя, как в ней закипает гнев, – они спокойно смотрят, как мы сходим с ума, заключенные в своих телах.

– Одно твое слово…

Торн произнес это негромко, но что-то в его голосе побудило Офелию оторваться от снимков и взглянуть на него. Он стоял, наклонившись к ней, опершись кулаком на стол, и пристально смотрел ей в глаза. Если бы Офелии было дано видеть тени, она непременно заметила бы, как растет вокруг него такая тень, грозно выпуская когти. Торн причинял Офелии боль, хотя, вероятно, бессознательно, но она ни за что на свете не призналась бы ему в этом.

– Одно только твое слово, – повторил он, – и я сегодня же ночью увезу тебя отсюда. У нас не очень много времени, но пока это еще возможно. Мы подыщем надежное место, где ты будешь в безопасности и откуда тебя никто не прогонит.

– Ты хочешь, чтобы я ушла из Центра? Нет, не ушла, а сбежала?

В тусклом свете мигавших лампочек трудно было определить выражение лица Торна.

– Главное, хочешь ли ты этого. У тебя есть и всегда будет возможность выбора.

«Возможность свободно решать свою судьбу», – подумала Офелия.

– Скажи, ты… ты иногда скучаешь по Полюсу?

Неожиданный вопрос явно привел Торна в недоумение, но его пальцы невольно сжали карманные часы. Подарок Беренильды… Офелия знала это с тех пор, как случайно прочла игральные кости его детства.

– Я оставил там несколько незавершенных дел. Но ни одно из них не превосходит по важности то, которым я занимаюсь в настоящее время.

Этот ответ не отличался сентиментальностью и всё же тронул Офелию. Разумеется, Торн боялся, так же как и она, никогда больше не увидеть своих близких. Разница заключалась в том, что у него, в отличие от Офелии, не было выбора. Он не мог вернуться на свой ковчег, не отчитавшись перед Генеалогистами Вавилона и не оправдав себя перед юстицией Полюса. Он давно уже принял решение.

И никогда об этом не жалел.

Вот и Офелия ни о чём не собиралась жалеть.

– Я тоже должна закончить начатое.

На лице Торна, даже в неверном свете мигающих ламп, отразились самые противоречивые чувства.

– Теперь я могу тебе сказать: я надеялся, что ты сделаешь именно такой выбор.

– Правда?

У Офелии взволнованно забилось сердце. Она успокоилась лишь тогда, когда Торн вручил ей план Центра и указал на один из секторов.

– Было бы очень интересно посетить сектор сотрудников. Ручаюсь, что мы найдем там ответ на многие вопросы: узнаем подлинную природу теней и отголосков, их связь с Евлалией Дийё, с Другим, с обрушениями ковчегов, Рогом изобилия и декодированием Книг. Пока у меня нет никакого права вникать во все эти задачи. Мне даже не разрешили посетить лаборатории. Поэтому мы устроим так, чтобы ты попала туда вместо меня.

Офелия внимательно изучила план. Она и сама не отличалась особой сентиментальностью, но этот знак доверия был поистине самым сдержанным из всех проявлений чувств, которые питал к ней Торн.

– Когда?

Длинный костлявый палец прошелся по плану.

– Я изучил рабочее расписание всех сотрудников и точно знаю, кто где находится в каждый момент. Есть только один промежуток времени, когда все они заняты вне своего сектора, – между третьим и пятым дневными гонгами.

– Мне удалось выбраться наружу ночью, но днем это будет намного труднее.

– Я тебе помогу, – уверенно заявил Торн. – С завтрашнего дня я перехожу в наступление. Показания электросчетчиков, которые я только что проверил, не совпадают с предоставленными мне данными. Иными словами, здесь, в этом Центре, есть нечто потребляющее электроэнергию в огромных количествах. И это нечто они весьма тщательно скрывают.

Офелия подумала о лампах, которые всегда работали вполнакала, и о внезапных остановках каруселей.

– Рог изобилия?!

– Именно! И я воспользуюсь неполадками, чтобы провести самую тщательную инспекцию закрытого сектора. Центр девиаций, конечно, не подчиняется Светлейшим Лордам, но он благополучно функционирует только благодаря их субсидиям. Так что здешнему начальству поневоле придется разрешить мне техническую проверку. Короче, – заключил Торн, складывая план, – я постараюсь привлечь к себе всеобщее внимание в течение двух часов, пока сектор сотрудников будет пустовать. И ты сможешь проникнуть туда вполне спокойно.

Чем дольше Офелия слушала Торна, тем больше она убеждалась в том, насколько он остался верен своей прежней работе интенданта. Казалось, он до мозга костей проникнут духом Севера. Даже внешне Торн, с его обличьем полярного медведя и бледной кожей, сопротивлявшейся жаркому солнцу, совсем не походил на жителя Вавилона – странно, как это люди принимали его за подлинного Светлейшего Лорда. Генеалогисты были поистине всесильны, если решились представить его общественности, не боясь вызвать подозрения.

– А что делать, если меня перед этим опять спустят в подвал?

– Подчинись. Я не знаю, действительно ли данный опыт направлен на установление контакта с Другим, но, если так, нужно не привлекать его внимания. Мы пока не готовы к встрече ни с ним, ни с Евлалией Дийё.

Офелия надеялась, что еще не поздно исправить ситуацию после ее глупой телефонной выходки. И заставила себя не думать о том, что видела – что ей померещилось – в витрине зеркального магазинчика.

– Завтра, между третьим и пятым дневными гонгами, я проберусь в сектор сотрудников. Вдруг мне повезет и там окажется Рог изобилия…

Торн скептически покривился.

– Главное – понять сам принцип этого явления. Если мы выясним, каким образом Евлалии Дийё удалось избавиться от своей человеческой сущности, а Другому – от своей сущности отголоска, то сможем в свой черед избавиться от них обоих.

Офелии показалось, что теперь ей легче дышится. Торн иногда вел себя резко и бесцеремонно, но именно это отсутствие колебаний помогало Офелии справиться с собственной неуверенностью. И она решительно отогнала от себя жуткое видение в зеркальной витрине, рисунок Секундины, кровь и пустоту. Единственной реальностью был Торн, была она, были они двое.

Торн вытянул из кармана за цепочку часы; крышка откинулась, показав время, и звонко защелкнулась.

– Хорошо, – сказал он деловым тоном. – Раз ты решила остаться в Центре, у нас еще есть немного времени.

– Времени… для чего?

Офелия опасалась, что в ответ он даст ей какое-нибудь дополнительное поручение. А она была не уверена, что сможет успешно выполнить завтрашнее, основное, и не попасться. Но тут же заметила, что ее вопрос повлиял на Торна самым неожиданным образом. Его лицо посуровело, застыло, начиная с напряженных морщин на лбу и кончая стиснутыми челюстями.

– Для нас.

Офелия недоуменно подняла брови. В этих двух словах прозвучали повелительные нотки собственника, но в следующий миг Торн смущенно опустил глаза, словно устыдился самого себя. Офелия уже не впервые замечала у него эти противоречивые реакции.

Какой-то неосознанный порыв толкнул ее к нему. Торн благоразумно не выпускал ее из поля зрения. Его глаза походили на лед, такие же сверкающие и холодные. Как же хотелось Офелии хоть немного смягчить непреклонность этого взгляда! Ее тело пронзил жгучий электрический ток, исходивший от его когтей. Привстав на цыпочки, она неловкими, но решительными движениями попыталась расстегнуть золотые пуговицы мундира Торна. Освободить его от оболочки, вернуть самому себе, хотя бы на одну ночь!..

Сосредоточенное выражение лица Торна сменилось хищным. Казалось, сейчас его, равнодушного к еде, обуял волчий голод.

И когда Офелия оказалась в плену его объятий, она дала себе новое обещание.

Она изменит взгляд Торна в зеркале.

Сотрудники

День начался как обычно, в полном соответствии с правилами альтернативной программы. Офелия, совершенно разбитая после бессонной ночи, с трудом проглотила мерзкий завтрак, с притворным интересом посмотрела пляску геометрических фигур на экране шапито, проделала традиционную гимнастику перед группой сотрудников и выдержала нескончаемо долгий сеанс фотографирования, который – теперь она это знала – должен был зафиксировать возросшее расстояние между ее телом и тенью. Потом начались обычные упражнения в парке аттракционов. Офелию заставили писать обеими руками, сидя на крутящейся карусели, а потом шагать спиной вперед по беговой дорожке. В результате она задремала прямо на велотренажере, крутя педали и глядя на бумажную вертушку, прицепленную к рулю.

Но о подвале с телефоном даже речи не шло.

Офелия отворачивалась от Секундины всякий раз, как та кидалась к ней с новым рисунком. Ей было больно видеть этот страшный, вытаращенный белый глаз и огорчать несчастную девочку, но она больше не хотела смотреть на свое изображение, сплошь заштрихованное красным карандашом. Что касается Космоса, тот держался подальше от Офелии, но она несколько раз поймала его взгляд, устремленный на ее укушенную руку.

Наконец третий удар гонга разбил удушающую тоску долгого дня.

Протирая вспотевшую шею, Офелия с тревогой взглянула на размытые серые силуэты сотрудников, вяло слонявшихся по парку аттракционов между двумя каруселями. Как и предсказывал Торн, все они покинули свои рабочие места. Однако он до сих пор не подал ей знака. Офелия уже было подумала, что их план рухнул, как вдруг вокруг нее поднялся переполох и все дружно зашептали: «Лорд Генри пришел!»; этот шепоток пронесся через весь парк, словно бумажный самолетик.

Няни-роботы моментально прервали упражнения своих подопечных и развели их по комнатам, сунув каждому поднос с едой. На карусели, которая продолжала вертеться, осталась только Секундина.

– Это обыкновенная плановая проверка электроприборов. Мы продолжим наши игры завтра, darlings!

Как только в двери щелкнул ключ, Офелия взялась за дело; нельзя было терять ни минуты. Надев перчатки и очки, припрятанные под кроватью, она сняла оконный ставень, державшийся на одной петле. Ее первое бегство прошло незамеченным, и она очень надеялась, что ей снова повезет.

Наконец она выбралась из окна наружу. Ходить по отвесной стене ночью, в темноте, было куда легче: сейчас, средь бела дня, когда вокруг нее простиралась пустота и в лицо дул горячий ветер, это оказалось несравненно труднее. Железная крыша общежития безжалостно обожгла ей ступни.

Неожиданная инспекция Торна и его появление в секторе общежития произвели должный эффект. Фигуры в серых плащах, словно миниатюрные статуэтки, столпились вокруг его сияющего мундира.

Офелия переходила с уступа на уступ и после нескольких акробатических номеров и почти стольких же ушибов очутилась во фруктовом саду. Если она не ошиблась маршрутом, здесь был сектор сотрудников. У нее оставалось чуть больше часа, чтобы вырвать у этого места его тайны. Офелия прошла через медпункт, скрипторий^[48], библиотеку и кухню с бесстыдно восхитительными запахами – здесь явно готовили еду не для инверсов. В помещениях не было окон, как и значилось на плане, который Торн заставил ее выучить наизусть. Тени вздрагивали в слабеньком, мигающем свете лампочек. Что ж, по крайней мере на первом этапе Офелии повезло: она никого не встретила на своем пути.

Везение продолжалось до самого центра сектора. А дальше Офелия едва успела спрятаться в стенной нише: охрану помещения несли двое сотрудников. Она рискнула выглянуть из укрытия и увидела, как они вышагивают по коридору, лицом к лицу, в накинутых капюшонах, шурша своими рясами и храня молчание. Один из них наступал, другой пятился. Сделав несколько шагов, они менялись ролями: теперь тот, кто отступал, шел вперед, а первый, только что наступавший, пятился. И всё это совершенно безмолвно.

В дальнем конце коридора Офелия разглядела маленькую закрытую дверь. Если ее так бдительно охраняли, значит, она наверняка вела в лаборатории. Офелия не могла подобраться к заветной двери, оставшись незамеченной, – по крайней мере в данный момент. Но они с Торном предусмотрели такую ситуацию. Забившись в свой уголок, Офелия терпеливо ждала, надеясь, что эта немая вахта не будет продолжаться вечно. Каждая минута забирала часть того малого времени, которое было ей отпущено на осуществление плана.

Наконец все лампочки разом погасли. Вот оно, короткое замыкание, обещанное Торном! Сектор, в котором не было окон, погрузился в непроницаемую тьму. Офелия услышала звук столкновения, а следом – растерянный шепот:

– Опять авария?

– Опять авария.

Офелия на цыпочках прошмыгнула по коридору, прижимаясь к стене, чтобы не наткнуться на обоих сотрудников. Нащупав дверь, ведущую в лабораторию, она приоткрыла ее. Скорей, скорей, хоть бы успеть до того, как вспыхнет свет! Ее руки в панике хватались за дверную ручку, бестолково дергая ее то вправо, то влево, – теперь для Офелии были проблемой самые простые движения. Наконец защелка поддалась, Офелия проскользнула в узкий проем и медленно, сантиметр за сантиметром, прикрыла за собой дверь, стараясь, чтобы та не скрипнула.

Она проникла сюда!

Прислонившись к косяку, Офелия смотрела в царившую здесь темноту, впитывая ее глазами, ушами, всем своим существом. Что, если Торн ошибся и сотрудники лаборатории остались на своих местах? Что, если сейчас вспыхнет свет и выдаст ее присутствие?

И лампочки действительно вспыхнули, все разом, но, кроме нее, здесь никого не оказалось.

Зал был разделен толстыми перегородками на отсеки, подобные ячейкам улья. Следом за лампами пришли в действие потолочные вентиляторы, и в помещении сразу стало легче дышать. Пустые вешалки на стенах явно предназначались для плащей сотрудников.

Здешнее пространство, как и в общежитии, было завалено коробками с бракованными изделиями: беззубыми расческами, ломаной бижутерией, дырявыми горшками, погнутыми ложками – ничто из этого даже отдаленно не напоминало продукцию Рога изобилия. Офелия содрогнулась при мысли, что им с Торном никогда не удастся обнаружить причину, последствия которой бросались в глаза на каждом шагу.

Среди этой свалки Офелия обнаружила пенсне. Оно оказалось в плачевном состоянии – похоже, кто-то из сотрудников нечаянно сел на него. Единственное оставшееся стекло, да и то растресканное, свисало с оправы. Оно было черным.

Офелия подсунула его под очки, прижала к глазу. И тотчас всё окружающее преобразилось. Каждую перегородку, каждую лампу, каждый предмет окутывала жутковатая белесая дымка, которая непрерывно рассеивалась и снова сгущалась вокруг них. Вентиляторы, словно корабельные винты, нагнетали в пространство ту же дымку, и она расходилась по залу широкими концентрическими кругами.

– Что же это?..

Шепот из уст Офелии материализовался в такую же дымку, которая, в свой черед, разошлась вокруг нее.

Офелия попыталась схватить эту белесую субстанцию. Но ее собственная рука вдруг раздвоилась прямо у нее на глазах. Одна из рук была черной и такой же твердой, как стеклышко, прижатое к глазу; вторая – белая и расплывчатая – не совпадала с первой.

Но на этом сюрпризы не кончились.

При каждом движении или даже ничего не делая, Офелия отбрасывала вокруг себя часть своей тени. И временами эта тень, перед тем как окончательно рассеяться, возвращалась к ней в размытом виде, подобно вновь прихлынувшей волне, – такая неуловимая, что ее с трудом можно было заметить, несмотря на черное стеклышко пенсне.

Но Офелия видела не только тени. Она видела также и отголоски.

Значит, пенсне наблюдателей действовали как фотонегатив: они обнаруживали то, что было скрыто от невооруженного глаза. И тени, и отголоски бесследно исчезли, как только Офелия перестала рассматривать их в пенсне. Ей очень хотелось унести его с собой, но поврежденное стекло рассыпалось у нее в пальцах.

Итак, каждая вещь обладала тенью. Более того, тени и отголоски были различными проявлениями одного и того же феномена.

Ну что ж, это хорошее начало.

В поисках ответа Офелия обошла одну за другой все лаборатории и всюду обнаружила неработающие дистилляторы, грифельные доски, испещренные уравнениями, весы, похожие на те, которыми пользуются на почте, и множество других измерительных приборов. Усилившаяся физическая неловкость и боль от укуса Космоса не упростили ей задачу: она подолгу возилась с каждым ящиком, чтобы открыть его. А научные записи были настоящей абракадаброй.

И повсюду фигурировали два слова: «aerargyrum»^[49] и «кристаллизация». Офелия понятия не имела, что это значит, зато в одном из отчетов наткнулась на фотографию Космоса. Пролистав текст, она увидела, что каждая строчка соответствует какой-то дате, но надпись неизменно гласила одно и то же:

«Подопытный неспособен к кристаллизации. Семья не требует его возвращения. Рекомендован к протоколу № 1».

Офелия пробежала глазами приложения к отчету – в частности фотографии, подобные тем, что она видела в директорском архиве. На каждой из них было видно, как от тела Космоса отделяется тень, словно его подобие шагнуло в сторону от оригинала. К этим снимкам прилагались рисунки, в которых Офелия не без удивления сразу признала характерную манеру Секундины. На самом деле они представляли собой не законченные работы, а скорее наброски, и на всех без исключения фигурировал один и тот же темный силуэт. Внизу, под каждым из них, рукой сотрудника была проставлена дата.

Значит, Секундина видела тени людей? Но даже если и видела, почему ее рисунки были настолько важны – ведь в Центре девиаций умели фотографировать тени?

Офелия стала поспешно разыскивать отчет о себе самой. И нашла его в отдельном ящике. Этот документ был не таким подробным, как у Космоса, – с учетом того, что она приобщилась к альтернативной программе совсем недавно. Но в начале стояла всё та же фраза:

«Подопытная неспособна к кристаллизации. Семья не требует ее возвращения. Рекомендована к протоколу № 1».

Однако Офелию ждал шок – ниже эта фраза изменилась:

«Подопытная способна к кристаллизации. Семья не требует ее возвращения. Временно оставлена в протоколе № 1. В ближайшем будущем запланирован перевод в протоколы № 2 и 3».

Офелия просмотрела приложенные снимки. Они очень походили на первые, на них был виден всё тот же промежуток между телом и тенью. Ничего нового. Так же обстояло дело и с рисунками Секундины, однако последние из них выглядели совершенно иначе. Торопливо набросанная тень как бы распадалась в верхней части, словно кто-то злобно надрезал ее ножницами в районе плеча, решив отсечь всю руку, сверху донизу.

Сквозь черное стеклышко Офелия ничего такого не увидела. Неужели Секундина угадывала то, что снимки и пенсне еще не умели показывать?

И ей вспомнился рисунок с гвоздем. Вспомнилось и другое изображение – сплошь красное, словно залитое кровью. И старуха на рисунке. И чудовище.

Но тут замигали лампочки, и Офелия встрепенулась. Нужно было воспользоваться вторым коротким замыканием, чтобы незаметно покинуть лабораторию. Времени оставалось совсем мало.

Офелия начала торопливо просматривать другие документы, как вдруг ее внимание привлек один из письменных столов, на котором царил чудовищный беспорядок. Там были свалены в кучу десятки, если не сотни документов; владелец бокса, видимо, не найдя чистой бумаги, исписал даже столешницу из ценной породы дерева. На что уборщики помещения откликнулись запиской, лежавшей тут же: «А бумага для кого – для кенгуру, что ли?»

Офелия подошла, чтобы просмотреть записи. И с первого взгляда узнала характерный шрифт текстов Книг. В попытках раскрыть смысл загадочных букв исследователь испещрил страницы многочисленными стрелочками и кружочками, но, судя по множеству зачеркнутых слов, не добился успеха.

Работы Элизабет по декодированию.

Генеалогисты специально направили ее сюда с этой целью, но почему Книги представляли для них такой интерес? Неужели потому, что в них скрывалась тайна бессмертия Духов Семей? А в чём состоял интерес Центра девиаций? Чего тут ждали от декодирования? И какое отношение оно имело к теням и отголоскам? И чем могло помочь в поисках Рога изобилия?

Офелия понимала, что не успеет изучить до пятого гонга такие груды материалов и найти ответы на все вопросы. Сейчас ее мозг уподобился этому залу, разделенному на ячейки: он видел отдельные шестерни, но никак не весь механизм.

Хватит.

Евлалия Дийё передала собственную память Другому, который, в свою очередь, передал ее Офелии. И теперь настал момент использовать эту память по назначению. Придвинув к себе стул, она села перед столешницей, которую Элизабет сплошь исчертила загадочными знаками. Это был язык, некогда изобретенный Евлалией.

«Язык, изобретенный мной», – поправилась Офелия, сделав глубокий вдох.

И она сейчас воспользуется этим языком, чтобы вызвать новое видение. Устремив пристальный взгляд на записи, она постаралась отогнать мысли об уходящем времени, о собственном нетерпении, о будущем и прошлом. Остались только вот эти необычные знаки. Она смотрела на них, и это почти не отличалось от чтения.

Забыть себя, чтобы вспомнить.

И вдруг у нее в голове словно что-то взорвалось. Мигрень, которая никогда не отпускала ее полностью с тех пор, как она поступила в Центр, внезапно перешла в нестерпимо острую боль. У Офелии возникло странное ощущение: ей почудилось, будто она отделилась от стула, рухнув откуда-то сверху. Записи превратились в стратосферу, затем в рассеянные облака, затем в древний мир, затем в город, изуродованный бомбардировками, затем в старый квартал, где началось восстановление, и наконец в маленький столик, на котором поблескивали две фарфоровые чашки.

Евлалия сжимает одну из чашек в иссохших руках. И упрямо смотрит на сидящего перед ней коменданта. Очки в черепаховой оправе – напротив очков в железной. Он здорово постарел со времени их последней встречи. Конец шарфа, из которого скручен его тюрбан, по-прежнему прикрывает челюсть, вернее, то, что от нее осталось. Да и всё лицо, наподобие Вавилона, изуродовано войной.

Офелия, всё еще переполненная воспоминаниями Евлалии Дийё, растерянно замигала, ей стало трудно дышать. В мозгу, измученном мигренью, рождались новые ассоциации, новые ходы, открывая перед ней двери в потаенные места, о существовании которых она даже не подозревала.

Теперь Офелия поняла механику происходящего.

Она не забыла, что должна как можно скорее выбраться отсюда, вернуться к себе в комнату и, дождавшись ночи, встретиться с Торном в директорском кабинете. Но сначала ей хотелось кое-что проверить. Заглянув в чей-то ящик стола, она достала оттуда лупу, а потом вытащила из коробки с бракованными вещами первое, что попалось под руку. Это была чугунная форма, служившая, судя по ее мерзкому запаху, для выпечки несъедобных кексов, которые им подавали в столовой на завтрак. Офелия внимательно осмотрела эту посудину со всех сторон. Ей пришлось сильно напрячь зрение, даже глядя в лупу, чтобы найти наконец то, что она искала, – микроскопические буковки, выбитые в металле, очень похожие на буквы Книг.

Да, Офелия наконец-то разгадала ее, эту механику.

Рог изобилия НИЧЕГО НЕ СОЗДАВАЛ.

Он только превращал отголоски в материю.

И делал это благодаря секретному коду.

Офелия положила форму для выпечки и лупу туда, где она их взяла. У нее уже начинали складываться воедино все части головоломки, но она решила привести их в порядок, когда уйдет отсюда подальше. А сейчас нужно было придумать, как обмануть бдительность пары охранников в коридоре на тот случай, если Торн не сможет устроить еще одно короткое замыкание.

Но она не успела.

Дверь, через которую она попала сюда, отворилась, впуская в зал толпу сотрудников. Они расстегнули свои серые плащи и, оставив их на вешалках, стали расходиться по боксам. Офелия, дрожа, укрылась за одним из них. Почему сотрудники уже здесь? Неужели инспекция Торна закончилась раньше, чем было предусмотрено?

Все они сейчас хранили молчание так же, как и в парке, наблюдая за инверсами. Единственное, что слышала Офелия, был скрип паркета под их сандалиями. Она подумала: «Как хорошо, что я босиком!» – это помогало ей неслышно перебегать от бокса к боксу, чтобы не быть замеченной. А сотрудники между тем расходились по рабочим местам.

Услышав приближавшиеся шаги, Офелия в отчаянии втиснулась в ближайший бокс и залезла под стол. Как назло, сотрудник, от которого она хотела скрыться, вошел туда же. Теперь она попала в ловушку. Скорчившись в своем убежище, она затаила дыхание. Показалась рука в серой перчатке, схватила табурет; но вместо того чтобы придвинуть его к столу, приставила табурет к перегородке между боксами.

– Это было не случайное замыкание, – прошептал сотрудник. – Не понимаю, что произошло, но certainly^[50] не случайное.

Офелия задумалась, с кем говорит сотрудник Центра – уж не с самим ли собой? – но тут ему ответил из-за перегородки другой голос:

– Это нас не касается.

– Когда речь идет о дочери Леди Септимы, это касается всех.

Офелия чуть не стукнулась головой о стол, под которым сидела. Неужели что-то произошло с Секундиной?!

– Будем надеяться, что она пострадала не слишком серьезно, – прошептал другой голос. – Она нам очень нужна. Одно хорошо: этот инцидент сократил визит Лорда Генри. Лично я считаю его вторжение very неуместным.

Офелия осторожно выглянула из-под стола. Сотрудник стоял на табурете, приникнув ухом к перегородке. Его лысая макушка блестела от пота. Если он еще несколько секунд не сменит позу, ей, может быть, удастся выскользнуть из бокса незамеченной.

– Пострадала? – огорченно прошептал он в тот миг, когда Офелия выбралась из своего убежища. – Но ведь она еще совсем девочка.

– Вы really наивны, дорогой коллега, – откликнулся голос из соседнего бокса. – Давайте поговорим об этом через несколько месяцев. А еще лучше вообще никогда это не обсуждать. Но сейчас – ни слова больше, иначе мне придется, как ни прискорбно, выдать вас дирекции.

Офелия бросилась к выходу из лаборатории. Она даже не пыталась скрыться от взгляда хозяина бокса: он наверняка ее заметил и сейчас поднимет тревогу.

Но этого не случилось: никакого переполоха, никаких криков.

Однако ее облегчение было недолгим. Теперь, даже если бы все лампочки разом погасли, Офелия не смогла бы выбраться через дверь, не столкнувшись с целой когортой сотрудников. Нужно было искать другой выход.

В глубине зала она заметила занавес, а над ним – надпись крупными буквами: ТОЛЬКО ДЛЯ НАБЛЮДАТЕЛЕЙ. На плане Торна Офелия такого не помнила, но за этим занавесом она по крайней мере не столкнется с сотрудниками из другого ряда боксов.

И она стала пробираться к нему, пригибаясь всякий раз, как проходила мимо рабочего стола.

Одна из сотрудниц была занята разгрузкой тележки на рельсах, которая доставила сюда новую партию изготовленных вещей. Это был такой же никудышный хлам, что загромождал все здешние помещения и выкидывался на помойки, но женщина обращалась с ним так бережно, словно держала в руках драгоценные камни, и аккуратно заносила название каждой вещи в инвентарный журнал.

Прокравшись у нее за спиной, Офелия откинула край занавеса и увидела лабиринт слабо освещенных лестниц. Она долго поднималась, спускалась и снова поднималась, оступаясь на каждом шагу. Откуда взялись эти лестницы? На плане Торна их не было.

Наконец она выбралась в какой-то коридор.

На самом деле это название ему никак не подходило. Он отличался такими гигантскими размерами, что Офелия не могла толком разглядеть ни его дальний конец, ни сводчатый потолок на высоте многих десятков метров. Палочки ладана курились благовонными дымкáми, кое-где их пронизывали солнечные лучи, попадавшие внутрь сквозь высокие витражи. Словом, не коридор, а собор, весь из камня и стекла.

Офелия невольно содрогнулась.

Она прошла мимо кропильницы, водруженной на спину согбенной каменной фигуры с искаженным лицом. Неужели это настоящая чаша со святой водой?

Потом она долго шагала вперед, неизвестно куда, всё еще не видя конца нефа. Но ведь где-то он должен был кончиться… Вдоль стен тянулись двери – вероятно, там были часовни. И за каждой дверью мог скрываться сотрудник, а может, даже Рог изобилия, почему бы и нет?!

В пол, замощенный каменными плитами, были врезаны гигантские золотые буквы. Офелия на секунду остановилась – и снова шагнула вперед.

Один шаг. ОЧИЩЕНИЕ.

Еще один. КРИСТАЛЛИЗАЦИЯ.

И еще один. ИСКУПЛЕНИЕ.

Это место внушало ей гнетущий страх. Офелия уже решила повернуть обратно, как вдруг раздался голос, повергнувший ее в столбняк:

– Benvenuta^[51] во второй протокол!

Ошибка

Эти слова долго метались отзвуками между резными стенами нефа. Офелия завертела головой в поисках говорящего, пытаясь разглядеть его сквозь дымки´ благовоний. И наконец обнаружила в боковом приделе, на одной из деревянных скамеечек для коленопреклонений, скорченную фигурку, такую застывшую, что, казалось, она навеки срослась с этим деревом и бархатом. Ее профиль с красными блестками мерцал в свете, сочившемся сквозь витражи.

Медиана.

Офелия бросила взгляд на полированные плиты пола: отражается ли в них скорченная фигурка? Но, даже убедившись в том, что отражается, она всё-таки не рассталась с сомнениями. Конечно, Офелия знала, что Медиана, как и она сама, находится в Наблюдательном центре, куда ее отправила лично Леди Септима, но со времени собственного приезда сюда она ни разу не вспомнила о прорицательнице.

– Так значит, это и есть второй протокол? – удивленно спросила Офелия, обводя взглядом неф. – А ты-то что здесь делаешь?

Медиана не ответила. Ей даже не требовалось быть Евлалией Дийё или Другим, чтобы навести страх на Офелию. Во время их совместной учебы в «Дружной Семье» эта прорицательница угрожала ей разоблачением благодаря семейному свойству, позволявшему ей насильно проникать в чужие воспоминания. В последний раз Офелия видела ее здесь же, в Наблюдательном центре, в Стеклянном зале для посетителей, незадолго до первого обрушения ковчега. Тогда Медиана была настолько потрясена встречей со старым уборщиком из Мемориала, что не могла связно вести разговор. И сейчас, скорчившись на низенькой скамеечке, она выглядела точно такой же раздавленной, как в прошлый раз. Ее исхудавшее тело по-прежнему терялось в слишком просторной пижаме, словно в чересчур растянутой коже.

И тем не менее Офелия почувствовала, насколько сильно изменилась ее бывшая соученица.

– Что ты здесь делаешь? – настойчиво повторила она. – Разве ты тоже участвуешь в альтернативной программе? Я же знаю, что ты, в отличие от меня, никак не можешь быть инверсом.

Но Медиана упорно молчала, а Офелия благоразумно держалась от нее подальше – она не очень-то доверяла ее молитвенной позе.

Кроме того, ей было противно сознавать, что она нуждается в помощи Медианы.

– Ты можешь хотя бы указать мне, где тут выход?

Губы Медианы дернулись в судорожной усмешке. Только тут Офелия увидела, что та прикована к скамеечке ручными и ножными цепями и скрючилась вовсе не по собственной воле: ее держали здесь насильно. ОЧИЩЕНИЕ. КРИСТАЛЛИЗАЦИЯ. ИСКУПЛЕНИЕ. Так вот в чём заключалась программа второго протокола! В обращении с пациентами как с преступниками!

– Я провинилась.

Медиана говорила слабым, еле слышным голосом, но акустика разнесла этот звук по всему нефу, до самой крыши. Прорицательница выглядела изможденной вконец. Сколько же времени она провела на этой скамеечке в оковах?

Офелия боязливо озиралась по сторонам. Из любой часовни в любой момент мог выйти наблюдатель. У нее не было никакого желания задерживаться здесь, и всё же никто, даже Медиана, не заслуживал такого обращения.

В поисках ключа от оков Офелия обшарила ниши со статуями, но ничего там не обнаружила. Она опорожнила горшочек с палочками ладана и до краев наполнила его водой из купели. Когда она неловко поднесла горшочек к губам Медианы, та никак не отреагировала; вода потекла по ее подбородку. Расширенные глаза прорицательницы были устремлены в пространство и не видели ни воду, ни Офелию, ни стены нефа. В них светился лихорадочный огонь религиозного экстаза.

– Я провинилась, – медленно повторила она. – Я провела tutta mia vita^[52] в погоне за мелкими, ничтожными секретами. Но скоро, очень скоро буду годна для третьего протокола.

Вот в чём состояла пугающая перемена Медианы – она была чисто внешней. Но под этой потускневшей оболочкой таился всё тот же огонь, что пылал в блестках на ее коже.

Наклонившись, Офелия шепнула ей на ухо:

– Ты видела здесь Рог изобилия?

Но Медиана никак не отреагировала на этот вопрос. Взгляд прорицательницы стал еще более отрешенным, словно его притягивали только необъятные просторы нефа.

– Я не могу тебя освободить, – со вздохом сказала Офелия, – но попробую сообщить о тебе родственникам, если они всё еще находятся на Вавилоне.

– Зачем?

– Но ведь то, что с тобой делают, возмутительно!

– Я искупаю свою вину.

– А ты знаешь, что из третьего протокола никто не возвращается?

Пренебрежительная усмешка, тронувшая губы Медианы, напомнила Офелии прежнюю королеву прорицателей.

– Я не повторю своей прежней ошибки. С мелкими секретами покончено. Теперь единственная стóящая тайна – та, что обещана мне Центром. Но сначала я должна пройти кристаллизацию. И лишь тогда я удостоюсь искупления.

Медиана трепетала в мистическом экстазе, пока произносила эти слова, не имевшие для Офелии никакого смысла. Ей было ясно только одно: нужно во что бы то ни стало спастись от следующих протоколов, не дожидаясь, когда ее постигнет та же участь. В отчете, который Офелия прочитала в лаборатории, кто-то написал, что она «способна к кристаллизации». И всё это лишь потому, что Секундина нарисовала разрез на плече ее тени.

– А что такое кристаллизация? Для чего она им нужна?

Медиана провела рукой по сухим губам. Офелия подозревала, что той приятно сознавать себя более информированной, чем она сама: как будто даже здесь их соперничество снова вступило в свои права.

– Им? Этого они мне не сказали. Зато мне кристаллизация позволит получить то, чего я всегда желала, – подлинное знание. Аssolutamente^[53] новый взгляд на нашу реальность.

Офелия поправила очки, сползавшие с носа. Евлалия Дийё держала ту же речь после своей телефонной беседы с Другим в подвале. И этот отголосок, так или иначе, коренным образом перевернул ее представление о мире. Неужели кристаллизация была средством, позволявшим вызвать Другого? Похоже, Наблюдательный центр девиаций очень нуждался в нем и в его волшебных свойствах.

Вероятно, Медиана восприняла молчание Офелии как свидетельство ее разочарования. И, несмотря на свое физическое истощение и блуждающий взгляд, возликовала.

– А ты небось вообразила, signorina, что здесь пользуются этой привилегией одни только инверсы вроде тебя? Нет, главного-то тебе никогда не получить!

– А что здесь главное? – нетерпеливо спросила Офелия.

Она больше не могла задерживаться. Сейчас ей надлежало, как всем остальным инверсам, сидеть в своей комнате, запертой на ключ, а если ее поймают здесь, она тоже кончит жизнь в кандалах, прикованная к молитвенной скамеечке.

– Отрешение.

Ответ Медианы утонул в громовых раскатах, заполнивших неф, – приближались чьи-то шаги. При таком мощном резонансе Офелия даже не могла определить, с какой стороны идут эти звуки.

Медиана взглядом указала Офелии на исповедальню – пространство между двумя часовнями, задрапированное желтыми шторами. Шум шагов с каждой секундой становился всё громче и громче. Людей явно было много. У Офелии не оставалось времени на колебания. Она проскользнула за желтую штору в тот самый миг, когда Медиана обратилась к пришедшим:

– Укажите мне путь к кристаллизации. Per favore!^[54]

Офелия осторожно выглянула наружу: скамеечку Медианы обступила целая группа наблюдателей. Их легко было узнать по желтым одеяниям, маленьким наплечным роботам и пенсне с черными стеклами.

Они стояли молча. И просто смотрели на Медиану.

Офелия попятилась, чтобы укрыться в темной глубине исповедальни, как вдруг уловила сбоку какое-то движение. Там, где должна была находиться решетка, отделявшая исповедника от исповедуемого, – по крайней мере, так она когда-то прочитала в учебнике по истории религии, – висело зеркало.

Вот он, выход, который она искала! Только в каком направлении бежать? Насколько Офелии было известно, единственные зеркала Центра, не искажавшие отражение, находились в директорских апартаментах, а ей не хотелось появляться там до наступления ночи. Может, директора действительно не существовали, но ведь кто-то должен был заниматься медицинскими снимками в их архиве, и вынырнуть там из зеркала в разгар рабочего дня было слишком рискованно.

Офелия представила себе Мемориал. А внутри Мемориала – Секретариум. А в Секретариуме – зеркало, висевшее в воздухе. Вот там, в потайной комнате Евлалии Дийё, она могла бы спокойно поразмышлять вдали от чужих взглядов.

Офелия нырнула в свое отражение, пролетела сквозь пространство между двумя зеркалами так легко, словно была тоненьким листком бумаги, и… приземлилась в ярком свете ламп, лицом к лицу с изумленной старой дамой в университетской мантии. В одной руке дама держала древний фолиант, в другой – лупу. Офелия, пораженная столь же сильно, не сразу поняла, что делает здесь эта почтенная преподавательница, и только миг спустя уразумела, что это она попала не туда, куда надо. Она вынырнула из зеркала исповедальни прямо в библиотеку Мемориала, в самый центр читального зала. Посетители оторвались от книг и с испугом воззрились на нежданную босоногую гостью, дерзко нарушившую самые элементарные правила дресс-кода. Их теперь было значительно меньше, чем до обрушения, но всё же еще вполне достаточно, чтобы Офелия не смогла остаться незамеченной.

Подняв голову, она взглянула сквозь очки на глобус Секретариума, паривший в невесомости над центром атриума. Она дважды нечаянно попадала в него, сама того не желая; неужели теперь, когда ей нужно именно туда, она потерпит неудачу?

Вот он, результат смещения ее тени!

Оно не только затронуло ее способность читать и оживлять предметы, но еще и повлияло на свойство проходить сквозь зеркала. Что же делать, как ей теперь вернуться в Центр? Мемориалисты уже подняли тревогу, а почтенные граждане возмущенно указывали на нее полицейским.

Первым к Офелии подошел один из некромантов.

– Прошу вас, miss, следуйте за мной. Я должен проверить ваши документы.

У Офелии их, разумеется, не было. Все они лежали в ящичке стеллажа директорского кабинета, во многих километрах отсюда, и ее татуировка «А. П.» на плече никак не могла их заменить. Вне стен Наблюдательного центра Офелия считалась нежелательным элементом, и при задержании ей грозила немедленная и окончательная высылка с Вавилона.

Офелия повернулась к зеркалу, из которого так неудачно вылетела. Какой бы ни была ее тень, нормальной или смещенной, нужно вернуться назад. Сейчас или никогда.

– Мiss! – окликнул ее некромант еще более строго.

Тело Офелии уже начало холодеть. Она знала, что этот человек не колеблясь превратит ее в лед прямо тут, не сходя с места, если заподозрит в намерении сбежать.

– Мiss!

Офелия внезапно почувствовала, что с трудом двигается. Зеркало висело совсем рядом, но ее дыхание уже превращалось в пар, легкие пронизывала жгучая боль, и лицо в зеркале побелело под очками. А фигура некроманта в мундире за ее спиной вырастала на глазах; гигантская рука поднялась, чтобы схватить ее за плечо.

И она. Уже. Почти. Схватила.

Офелия рухнула, как ледяная глыба, в свое отражение, и оно тотчас поглотило ее. Какой-то жалкий остаток сознания приказал: «Центр!» Она пересекла промежуточное пространство, и наконец тусклое освещение убедило ее, что она спасена. Оставалось только возобновить полет там, где она его прервала.

Ковер.

Скорчившись на полу, Офелия содрогалась от жестокого озноба. У нее не было сил ни подняться, ни заговорить. Каждый вздох причинял жгучую боль.

Над ней склонилась какая-то расплывчатая фигура – силуэт на фоне светлого окна.

– Х-х-холодно…

Это было единственное слово, которое Офелии удалось выговорить сквозь стучащие зубы. Внезапно она очутилась в полной тьме, со страхом подумала, что лишилась зрения, и только миг спустя поняла, что ее накрыли одеялом. Она закуталась в него и стала постепенно согреваться. Оледеневшая кожа горела всё сильнее по мере того, как к телу возвращалась чувствительность. Конечно, на Вавилоне жестокость была под запретом, но, если бы Офелию избили дубинкой, она наверняка страдала бы куда меньше.

Пошарив вокруг себя, она отыскала очки, упавшие вместе с ней на ковер, и нацепила их. Теперь она смогла разглядеть комнату. На кровати сидел мужчина, насвистывая колыбельную. Казалось, появление незнакомки из зеркальной дверцы шкафа ничуть не всполошило его.

Офелия протянула ему одеяло, которым он ее прикрыл:

– Спасибо!

Мужчина нерешительно взял его и, словно не зная, что с ним делать, прижал к себе, не переставая насвистывать мелодию.

Подойдя к окну, Офелия приподняла занавеску. Солнце, уже клонившееся к горизонту, щедро заливало своим светом сады. Гигантская статуя колосса, высившаяся вдали, заслоняла край светила. Ну вот, так она и думала: траектория ее полета снова искривилась. Она нацелилась на директорские апартаменты, а попала в комнату общежития классической программы. Тот факт, что она никогда не отражалась в здешнем зеркале, не имел никакого значения. Да и хозяин комнаты, спасибо ему, оказался весьма гостеприимным. Он не задал ей ни одного вопроса и, когда Офелия, прижав палец к губам, выскользнула в коридор, спокойно дал незнакомке уйти. Словно это была раненая птица, которую вылечили и отпустили на свободу.

Офелия бежала с этажа на этаж, минуя классы и комнаты; в одних занимались музыкой, в других звучал детский смех. Это был позолоченный фасад Центра девиаций.

«Но я, – подумала она, – я-то видела оборотную сторону». Ее очки всё еще сохраняли воспоминание о Медиане, прикованной к молитвенной скамеечке.

Офелии едва удалось избежать встречи с наблюдателями. Здесь никто не скрывал лиц под серыми капюшонами, зато у каждого висел на шее свисток. Поблуждав по переходам, она разыскала мостик, который, если верить указателям, вел в директорские апартаменты. И в самом деле: он углублялся в туловище гигантской статуи, а там, впереди, поблескивала клетка лифта. Однако его охраняли двое сторожей, и Офелия, завидев их, тихонько развернулась и пошла назад.

Теперь ей предстояло решить еще одну проблему.

Наконец она обнаружила черную лестницу, такую ветхую, что ступени едва не рассы´пались у нее под ногами. Лестница вела к цоколю статуи. Слава богу, вот и туннель! Офелия бежала по нему, стараясь не смотреть на тысячи слепящих отражений солнечного заката, которые играли на стенах этого нескончаемого калейдоскопа. В середине туннеля она увидела потайную дверцу, через которую ее провел накануне Торн. Офелия пришла в себя только в тот миг, когда оказалась наверху, в голове статуи. Задыхаясь, не чуя под собой ног, она рухнула на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей к нише, скрытой за старинным гобеленом, рядом с директорскими апартаментами. И долго сидела не двигаясь. В тишине, в тусклом свете мигающих лампочек, раздавалось только ее хриплое прерывистое дыхание.

Ей всё удалось.

Несмотря на путаный маршрут, она смогла найти дорогу к сектору сотрудников, а потом разыскать условленное место встречи, да еще прийти сюда раньше назначенного часа.

Но именно в эту минуту Офелию внезапно сотрясло такое глубокое чувство, что у нее едва не разорвалось сердце, и ей пришлось изо всех сил прижать руки к груди, чтобы умерить его сумасшедшее биение. Это был страх. И не просто пережитый испуг от того, что она рисковала угодить в руки наблюдателей или оледенеть, попавшись некроманту. Нет, ею завладел другой, панический страх, который родился в недрах ее собственного тела. Офелия знала лишь ничтожную часть тайн Евлалии Дийё, но сейчас перед ней как будто раскрылась всеобъемлющая истина, доселе таившаяся в каком-то дальнем уголке ее памяти и чреватая такими катастрофическими последствиями, что она перестала узнавать самое себя.

Как это Торну хватало сил долгие годы сносить тяжкий гнет памяти, переданной ему матерью? Он всегда знал, что их мир был гигантской паутиной, которую век за веком ткал некто провозгласивший себя Богом, и счел своим долгом положить этому конец, ни у кого не спросив ни помощи, ни совета.

Скорчившись на лестничной ступеньке, Офелия уронила голову на колени. Хоть бы Торн пришел поскорей! Он был ей нужен, чтобы почерпнуть у него хоть немного мужества…

Видимо, Офелия незаметно задремала, потому что разбудило ее позвякивание лифта. Кто-то поднимался на нем сюда, в директорский холл. Притаившись за гобеленом, Офелия услышала хорошо знакомый ей металлический скрип.

– Я подожду один.

Вавилонский выговор считался одним из самых мелодичных в мире, но в устах Торна он звучал довольно мрачно.

– Вы позволите составить вам компанию, sir? Директора всегда extremely заняты. Лично я никогда еще их не видела. Мне известно, что вы хотите отчитаться перед ними непременно сегодня вечером, но вам, скорее всего, придется долго ждать, пока они вас примут.

Это была девушка с обезьянкой на плече, неотступно сопровождавшая Торна. И если она верила в существование директоров, значит, была очень плохо информирована. Но сейчас в ее голосе угадывалась кокетливая нотка, производившая на Офелию неприятное впечатление. За ее словами крылось нечто большее, чем простая учтивость.

– Я подожду один.

Торн отчеканил каждый слог бесстрастно, как робот. И Офелия сразу же упрекнула себя в проснувшейся было ревности. Торн настолько безжалостно относился к самому себе, что не поверил бы никому, кто счел бы его привлекательным.

Как ни странно, девушка с обезьянкой не утратила присутствия духа.

– Возможно… возможно, вам следовало бы переодеться, sir? Я могу отнести ваш мундир в нашу прачечную, если вы… well… если вы мне его доверите.

Офелии показалось, что этот диалог принимает поистине любопытный оборот.

Она как будто воочию видела сквозь разделявший их гобелен изящную фигурку девушки в желтом сари, обезьянку-автомат на ее плече, руки, нервно прижимающие к груди папку с документами. Офелия даже представляла себе ее глаза, темные и одновременно сияющие, устремленные на Торна, хотя сама она, вероятно, держалась от него на почтительном расстоянии.

– По поводу miss Секундины, – вновь заговорила девушка, – доктор сказал, что рана обширная, но не серьезная.

Недоумение Офелии возросло еще больше.

А голос по другую сторону гобелена, напротив, упал почти до шепота:

– Я не уполномочена об этом говорить, sir, но черные стекла в моем пенсне позволяют мне ясно видеть некоторые вещи. Вопреки очевидности, этот инцидент произошел не по вашей вине. Miss Секундина не должна была вот так, спонтанно, бросаться на вас. Она иногда слишком импульсивна с этими своими рисунками! Вся ответственность лежит исключительно на ней. Совершенно неважно, кем вы были в прошлом, – в настоящее время вы Светлейший Лорд! – И тут голос девушки окреп и почтительно завибрировал: – А Светлейшие Лорды неприкосновенны и никогда не допускают оши…

– Я подожду один.

Ответ Торна остался неизменным, но на сей раз в нем ясно прозвучала угроза, и девушка сочла за лучшее не спорить.

– Доброй ночи, sir.

Зашуршало шелковое сари, хлопнула дверца лифта. Дождавшись, когда он унес девушку вниз, Офелия отдернула гобелен и ступила на плиточный пол холла.

Торн стоял в свете ламп, сурово взирая на дверь из черного дерева, ведущую в директорские апартаменты. Вряд ли он всерьез полагал, что она распахнется перед ним, – просто таким образом он мог не видеть своего отражения в блестящих поверхностях комнаты. И отвел взгляд от двери лишь для того, чтобы перевести его на Офелию, как только заметил ее присутствие. Он не проявил ни удивления, ни радости. Все чувства, которые отражались в его глазах, были направлены на него самого. Он стоял, прислонившись спиной к стене и упорно не отходя от нее, словно хотел постоянно держать в поле зрения всё пространство холла. В руке он сжимал мятый лист бумаги. Золотые позументы на мундире были забрызганы кровью.

Его вид потряс Офелию.

– Всё случилось из-за рисунка.

Торн говорил ровным, бесстрастным тоном. Однако едва он это произнес, как его бесстрастие дало трещину, суровые черты лица горестно исказились. Стальная арматура ноги прогнулась, словно больше не могла удерживать тело, ставшее непомерно тяжелым.

И под ее металлический скрежет Торн рухнул на колени.

Он вцепился в Офелию обеими руками с такой силой, что она пошатнулась и едва не упала сама. Но всё же устояла на ногах. Здесь, сейчас, потрясенная до глубины души, она должна была держаться стойко – за двоих. А Торн корчился на полу, вытягивая шею, судорожно, до хруста, напрягая плечи и сжимая Офелию так, словно хотел удержать ее и вместе с тем отодвинуть от себя.

Нужно было помешать его когтям найти еще одну жертву.

Пропасть, в которую он вот-вот мог рухнуть, походила на пустоту между ковчегами, на бесконечное падение в бездну, откуда никто не возвращался.

Офелия не могла этого допустить.

И она вцепилась в Торна так же сильно, как он в нее. Зажмурилась, чтобы яснее видеть их когти, действующие в хаотическом ритме. Ее когти, притупленные Центром; его – острые как жала. Сами по себе они были не опасны. Они подчинялись ему и подчинялись ей. И Офелия, с инстинктом, полученным от чужого семейного свойства, попыталась войти в резонанс с нервным импульсом Торна, чтобы нейтрализовать его. Первые попытки оказались неудачными из-за смещения ее тени, но в конечном счете ей это удалось. Она почувствовала, как Торн, прижавшийся к ней, вздрогнул, а его мускулы напряглись еще сильнее. В какой-то момент она испугалась, что он сейчас придет в ярость и оторвется от нее, но вот его плечи расслабились и постоянная хищная напряженность, которая держала в плену это длинное сухощавое тело, наконец отступила. Он перестал бороться с собой.

Теперь он недвижно стоял на коленях, уткнувшись лицом в плоский живот Офелии. И плакал.

Скомканный рисунок Секундины валялся на полу.

Кролик, выскакивающий из колодца.

Кроваво-красный.

(хакбокс В)

За одиннадцать месяцев, четыре дня, девять часов, двадцать семь минут и тринадцать секунд до описываемых событий.

Торн сидел на золотом стуле. Восемьдесят четыре сантиметра в высоту, сорок восемь в ширину, сорок два в глубину, без учета десятичных знаков и расстояния между сиденьем и полом. Он считал машинально: цифры сами собой внедрялись в его сознание, запечатлеваясь там при каждом контакте с окружающей средой. Они гнездились повсюду: в петлях противомоскитных сеток на окнах, в расстоянии между ножками золотой мебели, в объеме жидкости, налитой в золотой графин, в геометрических узорах золотого ковра.

А главное, в стрелках – тоже золотых – настенных часов гостиной.

Вот уже две тысячи триста восемнадцать секунд, как Торн ждал, сидя на этом стуле, на втором этаже Генеалогического клуба. Странные люди: они не питали никакого уважения к пунктуальности. И это было больше чем невежливо – это было нелогично. Ведь если он терял время, значит, и они тоже его теряли. А он мог бы потратить эти две тысячи триста восемнадцать секунд (нет, теперь уже тридцать четыре секунды!) на выполнение миссии, которую они же ему и поручили.

Но он был не настолько наивен, чтобы так думать. Он прекрасно знал, что ожидание – часть игры. Их игры.

В тот момент, когда к вышеуказанным секундам добавилась еще тысяча шестьсот шестьдесят восемь, в гостиную наконец-то вошла пара Генеалогистов. Впервые Торн увидел их, явившись на Вавилон жалким беглецом – грязным, измученным лихорадкой и еле волочившим разбитую ногу. Как всегда, они были безупречно прекрасны в своих золотых тогах и поздоровались точно так же, как и в каждую их встречу, в один голос:

– Welcome^[55], sir Генри!

Они сами присвоили ему такое имя. Торн до сих пор не знал их имен, но и не нуждался в этом, поскольку ему было известно, кто они такие. Он слышал о них задолго до своего бегства с Полюса, задолго до появления на Вавилоне. Уже много лет он держал в памяти политические структуры всех ковчегов, был в курсе всех межсемейных связей. И еще до встречи с ними понял, что из всех служителей Бога только эти двое заботились исключительно о собственных интересах. Чтобы заметить это, не требовалось быть тонким психологом.

Мужчина и женщина сели на софу так близко друг к другу, что расстояние между ними невозможно было вычислить. Поэтому Торн перенес внимание на размеры их черепных коробок – по вертикали, по горизонтали и по окружности. Он мог определить показатели одним взглядом, но был неспособен перевести цифры в область эстетики, понять, красивы ли эти люди. Лично он находил их отвратительными. Хуже того, чудовищными.

– Я пришел согласно нашему договору.

Его нетерпеливый тон забавлял их. Мужчина с нарочитой медлительностью взял с подставки графин и поднес его к губам жены, не спуская глаз с Торна. Издевательский взгляд. В воздухе запахло вином. Алкоголь был запрещен на Вавилоне, так же как курение, непристойности, азартные игры, брутальная музыка и романы ужасов. Всё это имелось в клубе Генеалогистов, но кто рискнул бы донести на знатнейших граждан города?!

Ничуть не смутившись, Торн взглянул на стенные часы гостиной (четыре тысячи триста шестьдесят две секунды). В посольской резиденции Полюса он еще и не такое видел.

– Прошу задать мне вопрос.

Генеалогисты для виду поколебались, после чего произнесли в унисон:

– Вы добились успеха?

На этот вопрос было только два ответа. «Пока нет», «скоро» или «почти» в их число не входили.

– Нет, – ответил он.

Его неудачи были их неудачами; тем не менее оба кивнули с нескрываемым удовлетворением. А ведь им не меньше, чем Торну, хотелось – правда, по совсем иным причинам – узнать, что позволило Богу стать Богом. Эта миссия оставалась неизменной со времени их первой встречи, когда Торн неожиданно появился перед ними здесь же, в этой гостиной. Они предоставляли ему средства, и он пускал их в дело; они открывали перед ним все двери, ему оставалось лишь войти. Они использовали его так же, как он использовал их. Но если бы Торну вздумалось открыть хоть одну лишнюю дверь, она захлопнулась бы за ним навсегда, отрезав ему обратный путь, и Генеалогисты избавились бы от него так же быстро, как наняли. Отобрали бы у него имя, отреклись бы от него, заявив, что никогда не имели с ним дела, и выдали бы его Богу, как и подобает разумным, послушным детям.

Таковы были правила игры. Во всяком случае, одно из правил.

– Сядьте поближе, dear friend.

Торн придвинул свой стул к софе на двести шестьдесят семь сантиметров и уселся на него под скрип ножного аппарата. Теперь он находился совсем близко от них.

Женщина наклонилась вперед; ее волосы и тога мягко всколыхнулись. Обладай Торн хоть каплей воображения, он подумал бы, что и то и другое состоит из жидкого золота. Она пригласительным жестом протянула к нему руки. Когда она впервые сделала это, он не сразу понял, чего от него ждут. Но сегодня он уже точно знал, что ей нужно, как знал и то, что не сможет этого избежать. И он тоже протянул ей руки. Как только позолоченные пальцы женщины сплелись с его собственными, он почувствовал тошноту. Ему всегда внушали отвращение физические контакты. Все, кроме одного-единственного, но именно о нем нельзя было думать – не здесь и не сейчас.

– Это не страшно, – сладеньким голоском протянула женщина. – It’s alright^[56]. Мы знаем, что вы делаете всё возможное.

Мужчина, откинувшийся на мягкую спинку софы, наблюдал за этой сценой с явным удовольствием. По раззолоченным телам обоих Генеалогистов волнами пробегала дрожь, это было видно невооруженным взглядом.

Торн вполне серьезно задал себе вопрос: действительно ли он сделал всё возможное? Ему-то казалось, что с момента побега из тюрьмы его жизнь состояла из сплошных импровизаций. Он использовал свое благоприобретенное семейное свойство, чтобы пройти сквозь бронированную дверь камеры, не будучи уверен, что ему это удастся. Однако всё-таки вышел из зеркала в библиотеке своей тетки, чей замок уже много недель стоял в запустении. Разве он был уверен, что найдет там временное убежище и работающую телефонную линию? Конечно нет. Он попал туда, ведомый чисто животным инстинктом, ибо это было единственное место, которое он мог считать своим домашним очагом. А когда он связался с Владиславой, разве он был уверен, что Невидимка поможет ему покинуть Полюс в обмен на услуги, которые он оказал ее клану? Торн непрестанно терзался мыслью, что она его предаст. Ему до сих пор не верилось, что она этого не сделала. Что же до выбора направления бегства, этим он был обязан только непредсказуемой памяти Фарука, которую носил в себе.

И чем дольше Торн размышлял над всем этим, тем больше убеждался: нет, он не осуществил всего, что мог бы. Самое большее, что ему удавалось, это фальсифицировать статистические данные.

– Мы знаем, вы способны на многое, – продолжала женщина, еще сильнее сжимая руки Торна. – Вы нам уже не раз это доказывали и, конечно, докажете в будущем.

Торн ощутил первые симптомы семейного свойства осязателей: казалось, во все поры его руки впиваются острые иглы. Он мысленно приказал лицевым мускулам расслабиться. Только не показывать, что ему больно. Не выпускать мужчину и женщину из поля зрения. Обманывать свое собственное семейное свойство.

– Дракон с отцовской стороны. Вы certainly думаете, что это, – тут женщина чуть сильнее сжала его пальцы, – детские игрушки в сравнении с когтями вашей семьи?

Торн ровно ничего об этом не думал. Сравнение между болью, причиненной Драконом, и болью, исходившей от осязательницы, было просто невозможно. Первая была ложной информацией, посланной мозгу, которую тело превращало в физическую боль. Вторая была реальным импульсом, передаваемым от тела к телу напрямую, без внешних проявлений.

Болезненное ощущение в руках усилилось, распространилось до самых плеч. Теперь Торну казалось, что его ранят не иглы, а гвозди. Шероховатые, раскаленные гвозди. Он сосредоточил внимание на стенных часах гостиной (четыре тысячи восемьсот пятьдесят девять секунд), пытаясь внушить своим когтям, что с ним не происходит ничего страшного, что это добровольная пытка, на которую он обрек собственное тело.

Женщина хищно вглядывалась в лицо посетителя, стараясь найти хотя бы малейшую трещину в его бесстрастии. Она знала, что Торн не может причинить ей боль, прибегнув к своим когтям, а главное – что они оба, и она и ее муж, слишком нужны ему для достижения личных целей.

– Говорят, дочь монсеньора Фарука уже совсем большая, – заметил мужчина, полулежавший на софе.

– Но редко кому выпадает такая честь – увидеть вашу юную кузину, – подхватила женщина.

– Госпожа Беренильда скрывает ее от света, как самое драгоценное свое сокровище, – хором договорили они.

В течение двух секунд – одно тиктаканье стенных часов – сопротивляемость Торна дала трещину. Всего две секунды, но их было достаточно, чтобы боль еще глубже проникла ему под кожу. Пришлось сконцентрировать всю свою энергию, чтобы не позволить памяти увести его в прошлое, в те времена, когда он был незыблемой опорой для своей тетки, опорой, которая помогла ей выжить. Потом ему нашли замену, но это было в порядке вещей. Никто больше не ждал его на Полюсе.

– Задайте мне второй вопрос, – сказал он.

Женщина ответила двусмысленной усмешкой. Ее пальцы еще крепче сомкнулись на руках Торна. Ощущение было такое, словно у него под кожей росла жгучая крапива.

– Пойдете ли вы до конца в выполнении вашей миссии? – спросили Генеалогисты.

– Да.

– Good boy!^[57]

Женщина разжала руки. Торн, как и всякий раз, невольно подивился тому, что его кожа выглядит невредимой. Прикосновения осязателей никогда не оставляли следов на чужих телах. Он бросил последний взгляд на часы (пять тысяч шестьсот две секунды) и вышел, зная, что два тела позади него уже сплелись в объятии на софе.

Он уже закрывал за собой дверь гостиной, когда услышал слова Генеалогистов, произнесенные в унисон:

– Мы с нетерпением будем ждать вашего следующего визита.

Остановившись посреди коридора, Торн аккуратно отвинтил пробку флакона и продезинфицировал руки. Один раз. Второй. Третий. Грязи на них не было, но он чувствовал себя оскверненным целиком, вплоть до нервных волокон, вплоть до когтей, которые всё еще вздрагивали от ненависти, разлитой вокруг него.

Нет, никто не ждал Торна на Полюсе, и это его вполне устраивало.

И пока на свете есть человек, который ждет Торна в другом месте, этого ему будет достаточно.

Фальсификация

Сухая трава шуршала под ногами Офелии. Она проходила между надгробиями и светляками, и зрачки ее были расширены, как луна в небе. В прошлом, на Аниме, ей уже случалось посещать кладбище, и всякий раз оно с первых же минут завораживало ее своей глубокой тишиной. В этом безмолвии не ощущалось ни светлой печали, ни мрачной скорби, как полагается в таких местах, – скорее, оно походило на сосредоточенное молчание канатоходца, идущего по проволоке между двумя безднами.

Но то, что Офелия чувствовала здесь, в некрополе Наблюдательного центра девиаций, посреди ночи, оказалось куда более загадочным. Она едва осмеливалась дышать. На древнем военном кладбище даже ровные шеренги прямоугольных надгробий уподоблялись войсковым построениям. И поскольку все эти слова были запрещены на Вавилоне, Офелия подумала, что и упоминания о таком месте вряд ли возможны. Скорее всего, о нем никогда не говорили. Просто молча терпели его существование в дальнем уголке ковчега, как терпят присутствие соседа, от которого нельзя избавиться.

Тем не менее и здесь все аллеи были завалены бесполезными предметами, словно Центр девиаций был уже переполнен избытком вещей, которые сам же и производил.

Но как бы это место ни завораживало Офелию, ее взгляд постоянно возвращался к Торну, шагавшему впереди. С тех пор как они вышли из директорских апартаментов, он не произнес ни слова. Молча спустился по потайной лестнице в статуе колосса, обогнул карусели парка аттракционов, пересек розарии, не видные из окон общежития, распахнул ворота некрополя. И теперь широким шагом пересекал кладбище, вынуждая Офелию почти бежать следом.

Она старалась не смотреть на кровь, запятнавшую его мундир с той стороны, куда Секундина бросилась, чтобы вручить ему свой рисунок. Торн довольно скупо описал обстоятельства инцидента, но главное Офелия поняла. Секундина, сама того не желая, привела в действие его когти, и, хотя ее жизни ничто не угрожало, они навсегда оставили след на ее лице. Как и в памяти Торна. Свидетели этой сцены даже не поняли, что произошло. Никто не винил Торна в случившемся, но Офелия достаточно хорошо знала его и чувствовала, что он предпочел бы взять ответственность на себя. Торн терзался сознанием вины, от которого не мог избавиться.

Изменить после всего этого мнение о самом себе было бы труднее, чем когда-либо.

Они поднялись на стену, служившую границей между землей и пустотой. Там, наверху, на сторожевой тропе, ветер разгулялся вовсю, хлестал Офелию по щекам, по голым рукам и лодыжкам. Она не жалела о своих длинных волосах и старом платье, зато ей ужасно не хватало обуви: оттого что она всюду бегала босиком, ступни просто огнем горели.

– Ох! – вырвалось у нее.

Вид здания «Дружной Семьи» – там, вдалеке, за зубчатой стеной, – взволновал ее до глубины души. Никогда еще маленький ковчег не казался ей таким близким, как с этого наблюдательного пункта. Отсюда можно было до мельчайших подробностей разглядеть контуры двух воздушных островков-близнецов, соединенных мостом, – один для Детей Поллукса, другой для Крестников Елены. В стеклах куполов, амфитеатров и гимнастического зала отражалась луна.

Наверно, Октавио сейчас спит где-то там, среди всего этого блеска. А может, и не спит, а ворочается в постели, раздумывая о том, как изменить мир изнутри. Что он сделал бы, увидев свою младшую сестру израненной? При одной мысли об этом у Офелии сжалось сердце. Дружба с Октавио была самым светлым эпизодом ее учебы в Школе. Знал ли он – и если да, то насколько хорошо? – о той роли, которую играла Секундина в Центре девиаций? Ведь судьбы инверсов зависели от рисунков этой девочки: ее карандаш определял, кто из них останется в первом протоколе, кто перейдет во второй, а кто будет крутиться на карусели до конца дней и завершит жизнь прикованным к молитвенной скамеечке. Секундина была сообщницей хозяев Центра – сознательной или нет, это уже другой вопрос. Знала ли об этом Леди Септима? Понимала ли она, с какой целью Центр держит у себя Секундину, или же не интересовалась ее судьбой?

Торн, стоявший впереди, указал Офелии на угловую многоярусную башню. Ее так искусно встроили в стену, что она была почти незаметна. Сейчас, в ореоле лунного света, башня казалась на удивление тусклой, невзрачной рядом с остальными, чрезмерно яркими строениями Центра. И только приглядевшись получше, можно было различить слабенький свет, сочившийся из щелей ставней на всех ее этажах. Этот свет ярко вспыхнул, когда Торн отворил входную дверь; Офелии почудилось, будто она угодила внутрь мощного фонаря. Торн наконец-то подал голос.

– Здесь, – объявил он.

Они стояли в центре восьмиугольного зала, служившего цокольным этажом башни. Свет исходил от лампад, горевших в стенных нишах. Каждая лампада освещала урну с фотографией. Таких здесь было великое множество.

Колумбарий.

– В этих урнах, – продолжал Торн, – прах людей, которых не востребовали их семьи и которые скончались в Центре.

Офелия похолодела, словно на нее всё еще действовали мрачные силы некромантии. Однажды ей довелось побывать в подземной одиночке Полюса, но то, что она увидела здесь, выглядело еще ужаснее. Неужели те, кто попал в третий протокол, вот так кончили свою жизнь? И сколько же их здесь! Ниши занимали множество этажей, до самой верхушки башни; к ним вели десятки лестниц, дававших доступ ко всем урнам.

– Мы ищем… кого-то определенного?

– Мы ищем нечто, – ответил Торн, щелкнув крышкой часов. – Но сперва давай сопоставим наши открытия.

Он вел себя так, словно вернулся к своему прежнему статусу чиновника. Но Офелия не обманывалась на сей счет: в его манере держаться теперь проскальзывала непривычная стеснительность, он старался избегать ее очков, когда она слишком настойчиво смотрела на него.

Она решила начать первой.

– Мы были правы: черные стекла наблюдателей позволяют им видеть наши семейные свойства. Но не только их.

Офелия перевела дыхание. Память Евлалии Дийё позволила ей истолковать отчеты, которые она прочла в секторе сотрудников. И теперь ей нужно было объяснить всё это своими словами. Притом – в колумбарии, среди множества погребальных урн, что действовало на нее особенно угнетающе.

– Тени, которые нас окружают, это… – Офелия замолчала, подбирая нужное слово. – …Это проекции нас самих. И когда наши тени отклоняются, я думаю, что с проекциями происходит то же самое и они в конечном счете возвращаются к нам в виде отголосков. Это немного напоминает… э-э-э…

И Офелия взмахнула рукой, изображая движение йо-йо^[58].

– Иными словами, это гироскопическая прецессия^[59], – перевел Торн.

– Тени инверсов подчиняются принципу рикошета, – подхватила Офелия. – Они воздействуют на тени всего, что их окружает, порождая еще больше отголосков. Когда обрушивается ковчег, это приводит к гораздо большей пертурбации. В конечном счете совершенно неважно, как мы это называем – «тень», «проекция», «распространение» или «отголосок»; всё это одно и то же явление – эраргентум.

– Эраргентум? – повторил Торн, явно уязвленный тем, что этот термин отсутствует в запасниках его памяти.

– Во всяком случае, именно такое название присвоил ему Центр. Это настолько тонкая материя, что ее невозможно уловить невооруженным глазом. При определенных условиях она может… как бы сказать… превращаться в твердое тело. Именно это и удалось сделать Евлалии Дийё, создав Духов Семей. И именно это Центр девиаций хочет воспроизвести в рамках проекта «Корнукопианизм». То есть создать реальный Рог изобилия, который производил бы неограниченное количество материальных ресурсов, – прошептала Офелия прерывающимся голосом. – Но это им пока не удается. Всё, что они производят, никуда не годится, потому что у них нет того, что имелось у Евлалии Дийё, – им не хватает Другого.

И Офелия стиснула руки, которые Центр сделал еще более неловкими и разбалансированными, чем прежде.

– Инверсы притягивают к себе отголоски. А Центр усугубляет наши девиации, надеясь, что один из нас вызовет самый могущественный отголосок.

Офелия прикрыла глаза, чтобы глубже проникнуть в ту, вторую память, которая жила в ней, и продолжила:

– Рог изобилия нуждается в отголосках. Они подчинены только собственным законам и логике, которые нам мог бы объяснить только сам отголосок, будь он наделен даром речи. Начиная с того момента, когда Евлалия Дийё наладила диалог со своим собственным отголоском, то есть с Другим, она смогла познать законы мира вообще и природу отголосков в частности. Именно это и позволило ей использовать Рог изобилия в полную силу. Такое познание и есть предмет изысканий, которые упорно ведутся в Центре.

Офелия крепче зажмурилась, стараясь сосредоточиться. О чём просила коменданта Евлалия Дийё? Слова, отголоски и дубликат.

– Бракованные вещи, как и Духи Семей, – это отголоски, которые обрели материальную форму. Их объединяет одно: они нуждаются в коде, чтобы воплотиться в реальности. Я нашла на форме для выпечки кексов буквы, похожие на те, что видела в Книгах. Элизабет наняли якобы для того, чтобы расшифровать Книги для Духов Семей. Но на самом деле Центр хочет создать такой же код для собственных нужд. И пока этот код не будет идеальным, их Рог изобилия продолжит извергать груды никчемной продукции.

Потом Офелия рассказала Торну об отчетах, которые она просмотрела в секторе сотрудников, о разрезе, который Секундина нарисовала на плече ее тени, о видении Евлалии Дийё, которое ей удалось вызвать в памяти, о своем нечаянном вторжении в неф второго протокола и о насильственном искуплении Медианы ради кристаллизации.

Кончив говорить, она подняла глаза и увидела, что Торн пристально разглядывает ее в призрачном свете ламп. В его глазах блестело смущение, которое, как ни странно, очень походило на зависть.

– Прекрасная работа! – объявил он.

Офелия залилась краской до самых очков. Комплимент из уст Торна – это было нечто из ряда вон выходящее.

– У нас еще много вопросов, на которые нет ответа, – сказала она. – Мне кажется, что Рог изобилия сам по себе – всего лишь внешняя сторона чего-то более скрытого, более значительного, и это меня пугает. Мы практически ничего не знаем о том, что называется эраргентум, который нас окружает. И, кроме того, есть еще пресловутая кристаллизация, по-видимому, важная для Проекта. Она является сутью второго протокола, но я понятия не имею, в чём это выражается. Имеет ли она отношение к тому разрезу, который Секундина изобразила на моей тени? – прошептала Офелия, потирая плечо в поисках невидимой раны. – С тех пор как она его нарисовала, мне грозит перевод во второй протокол.

Торн резко взмахнул рукой, словно отсекал эти рассуждения, считая их неважными.

– Мы поставили себе цель – узнать, каким образом Евлалия Дийё превратилась в Бога и как это повлияло на нынешний апокалипсис. Теперь нам известно, что функция Рога изобилия заключается в конверсии. В кон-вер-си-и, – отчеканил он эти четыре слога, – а не в создании чего бы то ни было.

Офелия кивнула. Каждая фраза Торна дышала бодрящей энергией.

– Евлалия не удовольствовалась превращением отголосков в Духов Семей, – продолжал он. – И, вероятно, провела обратный опыт с превращением себя в отголосок, чтобы принимать любое обличье и проявлять любые свойства.

– А ее преображение одновременно затронуло Другого, – подхватила Офелия, заразившись возбуждением Торна. – Возможно, именно эта метаморфоза и произошла в замурованной комнате Мемориала. А может быть, даже и спровоцировала Раскол. Это была еще одна конверсия.

– И если мы выясним, каким образом Евлалия Дийё достигла успеха, значит, узнаем, как помешать всему этому, – заключил Торн. – В настоящий момент она и Другой держатся в тени, но долго это продолжаться не будет. И следующий этап наших поисков, здесь и сейчас, – Рог изобилия.

Офелия обвела взглядом урны в нишах, тянущихся рядами по всей башне.

– Неужели он здесь, в этом колумбарии?

И тут она вздрогнула от жуткого скрипа. Стальная арматура ножного аппарата Торна снова прогнулась, когда он начал взбираться по лестнице.

– Сорок лет назад, – объявил он, выправляя шарнир аппарата, – здание Центра подверглось капитальному ремонту. К тому периоду как раз и относится создание альтернативной программы и трех ее протоколов. А также системы электрического освещения. Я уже объяснял тебе, что показания счетчиков Центра расходятся с представленным мне отчетом. В ходе моей неожиданной инспекции ни один представитель здешнего персонала не пожелал или не смог ответить мне, куда уходит излишек электричества. В ответ на мои вопросы я слышал только одно – «sorry».

Чем выше Торн поднимался, тем ниже звучал его голос, словно лакированные деревянные стены башни стали для него гулким корпусом контрабаса.

Офелия старалась поспевать за ним, переходя с лестницы на лестницу, но усталость и недосыпание замедляли ее подъем. В конце концов она потеряла Торна из виду. Ряды ниш с урнами чем-то смутно напоминали ей лабиринты полок библиотеки. Мрачной библиотеки.

– Кто тебе указал этот колумбарий?

– Дочь Леди Септимы, – ответил из бокового коридора отдаленный голос Торна. – Но не напрямую. После того как она угодила под мои когти, ее срочно доставили в клинику альтернативной программы. И я ее сопровождал… На расстоянии, конечно, – добавил он после паузы. – Я хотел убедиться, что… ну, ты понимаешь…

Он говорил отрывисто, то и дело замолкая. У Офелии дрогнуло сердце. Торн никогда не скрывал своего отвращения к детям, но его мучило сознание, что он причинил боль этой девочке. Может быть, какая-то часть его существа еще не полностью отрешилась от мысли когда-нибудь заиметь своего ребенка?

Голос Торна звучал всё глуше по мере того, как он проходил по этажам башни:

– И вот я очутился в зале ожидания больницы в обществе робота, выполнявшего функции больничной няньки. Какая-то древняя модель. Он замучил меня своими поговорками. Но одна из них всё-таки очень заинтересовала меня.

Офелия, пытавшаяся догнать Торна по звуку голоса, перешла на очередную лестницу.

– И что же он сказал?

Голос Торна, где бы он сейчас ни находился, понизился еще на одну октаву:

– «Есть люди, которых все считают мертвыми, хотя они таковыми не являются».

Офелия недоуменно заморгала. Конечно, Лазарус вкладывал в свои автоматы самые разнообразные поговорки, но эта не походила ни на что ранее ею услышанное.

– Вероятно, робот повторил чьи-то слова, произнесенные здесь, в Центре, – продолжал Торн. – Когда я потребовал от него разъяснений, он не смог их дать и вместо этого поделился со мной рецептом приготовления баклажанной икры. Я тут подумал о том, что ты мне рассказывала по поводу третьего протокола: пациенты, которых туда переводят, никогда не возвращаются. И запомнил местоположение колумбария на плане.

Внезапно Офелии почудился упрек в глазах умерших на фотографиях, слабо мерцавших вокруг нее в свете лампад. Люди, которых все считают мертвыми, хотя они таковыми не являются…

– Значит, эти погребальные урны пусты?

Где-то впереди звякнула крышка урны и послышался ответ, произнесенный самым что ни на есть деловым тоном:

– На первый взгляд нет. Но я не стал бы утверждать, что это пепел человеческого тела.

– Если люди на фотографиях не мертвы, то что же с ними стало? – прошептала Офелия.

Металлический скрип аппарата Торна на мгновение затих.

– А ты ни на что не обратила внимания? – спросил он после паузы.

Офелия промолчала, но подумала, что здесь ее внимание привлекает буквально всё. Этот колумбарий – вполне возможно, фальшивый. Лица мужчин, женщин и детей, наверно, давно растворившихся в небытии. Украденные жизни… И вдруг она поняла:

– Лампады!

Великое множество лампад, и ни одна из них не мигала и не потрескивала. Эта маленькая заброшенная башня в дальнем конце ковчега, на границе с пустотой, была оснащена электричеством куда лучше, чем весь Центр.

– Я абсолютно уверен, что Рог изобилия где-то поблизости, – заключил Торн. – Если он преображает отголоски в материю, ему требуется мощный источник энергии.

Офелия кивнула, но подумала: одно дело – знать это, и совсем другое – поставить себе на службу. Неужели Рог изобилия был частью погребальных урн? Вряд ли, ведь он должен иметь несравненно бóльшие размеры. А все эти люди, которых Центр выдавал за мертвых… неужели они служили тем самым дубликатом, о котором говорила Евлалия Дийё?

Эта мысль привела Офелию в ужас.

Она открыла внутренний ставень одного из окон. За стеклом вдали виднелся соседний ковчег, где располагалась «Дружная Семья»; отсюда он был виден лучше, чем со стены кладбища. Или просто ночная тьма становилась уже не такой густой: звезды на небе постепенно меркли, близился рассвет. Офелии было необходимо вернуться к себе и лечь в постель до того, как ее придет будить няня-автомат.

– Мы не ведем традиционную супружескую жизнь.

Торн произнес это как нечто очевидное в тот момент, когда Офелия наконец догнала его на верхнем этаже башни. Он стоял, тщательно протирая руки дезинфицирующим раствором – вероятно, из-за всех тех урн, которые он открыл, чтобы ознакомиться с содержимым, а потом закрыл. Его взгляд был устремлен на электрический кабель, проложенный вдоль балок.

– А мне нравится, что мы не следуем традиции, – заверила она Торна.

И вдруг с удивлением заметила, что кровь Секундины бесследно впиталась в ткань его мундира. Это подействовал маниакальный анимизм Торна, уничтожавший любое пятно, любую морщинку на всех его костюмах. Что же касается Офелии – ей, наоборот, приходилось бороться с капризами своего семейного свойства. С тех пор как она получила назад очки, они упорно пытались удрать от нее, вынуждая то и дело водружать их обратно себе на нос.

Торн недовольно поморщился, увидев, что кабель ушел в потолок, и перевел строгий взгляд на Офелию.

– Только что там, в холле, ты испробовала свои когти на моих. Я предпочел бы, чтобы ты больше так не поступала.

– Я сделала тебе больно?

– Нет.

Торн говорил жестко, но вместе с тем слегка смущенно.

– Нет, – повторил он уже мягче. – На самом деле я не знал, что когти Драконов могут служить чему-то другому, а не только ранить. Но ты не всегда будешь рядом со мной, чтобы регулировать их силу. И я должен полностью контролировать это свойство. Есть такие проблемы, которые мы можем решать только поодиночке.

Офелия знала, что он прав и что с ее стороны было очень неосторожно сочетать свое изменяющееся свойство с неуправляемым свойством Торна. Но тем не менее иррациональная сторона ее натуры восставала против убеждения, что их общее «мы» недостаточно сильно для преодоления всех испытаний.

– Посмотри вон туда, – попросила она.

Едва заметная щель в потолке выдавала наличие люка. Чтобы открыть его, стоя на полу, требовался шест, но Торн, всего лишь подняв руку, дотянулся до дверцы, откинул ее, вытащил из люка складную лесенку и мрачно буркнул:

– Я не смогу туда подняться.

Офелия не заставила себя просить и начала взбираться на чердак, хотя управлять своими разбалансированными руками на этом трапе было намного труднее, чем на обычной лестнице. Торн недаром утверждал, что некоторые проблемы можно разрешить только в одиночку. А Офелия испытывала желание – пусть и немного детское, как она сама признавала, – доказать ему, что другие проблемы можно разрешить только сообща.

Она ощупью нашла шнур выключателя, дернула за него, и бледный свет лампочки под сводчатым потолком упал на погребальные урны. Опять только урны! По крайней мере на первый взгляд. И ничего, что напоминало бы Рог изобилия.

– Погоди, я сейчас осмотрюсь тут, – сказала она. – А ты пока поищи там, вокруг себя.

– Офелия!

Она выглянула из люка и вопросительно посмотрела на Торна. Его худое лицо с резкими чертами было обращено к ней с каким-то непривычным, сурово-торжественным выражением.

– Я тоже… – сказал он, предварительно откашлявшись. – Тоже ценю, что мы ведем нетрадиционную жизнь. Даже более чем…

Офелия начала пробираться между урнами с улыбкой, совершенно неуместной в этой погребальной обстановке. На чердаке и урны, и фотографии выглядели куда древнее, чем внизу, в колумбарии. Может, их убрали оттуда за нехваткой места? Вот и паркет тут был запущен, не натерт – Офелия то и дело кривилась от боли, когда ей в ступню вонзалась очередная заноза.

Здесь, в окружении праха, который, возможно, и не был человеческим, она снова начала размышлять о Другом. Чем больше она узнавала о тайнах Центра и Евлалии Дийё, тем трудней было представить его облик. Воображение не рисовало никакого конкретного лица. Он был только голосом – голосом, который попросил девочку освободить его из зеркала. Он был тем неизвестным, который искалечил ее тело. Он был той чудовищной пастью, которая целыми кусками заглатывала ковчеги. Он был тем молчанием в телефонной трубке, которое не ответило на ее призыв.

Каким же образом это незримое существо так мощно воздействовало на мир? И сохранил ли Другой с момента выхода из зеркала свою неуловимую субстанцию, свой эраргентум, или обрел более вещественную оболочку? И если Рог изобилия может превращать отголоски в материальные предметы, то способен ли он на обратный процесс, как это предположил Торн? В последнем случае им, наверно, удалось бы преобразовать Другого в его отголосок и вернуть Евлалии человеческую сущность. Вот только успеют ли они это сделать? И еще: повезло ли Арчибальду, Гаэль и Ренару разыскать недоступную Аркантерру? И если да, то уговорили ли они Януса и аркантерровцев объединиться с Торном и Офелией? Ведь тот, кто повелевает пространством, способен найти любое создание и скрыться в любом месте; иными словами, получить решающее преимущество над противником. Но что, если этим свойством завладеет Евлалия Дийё? Тогда им придется вести борьбу не только с апокалипсическим отголоском, но и с всемогущей мегаломанкой…^[60]

Офелия, обуреваемая вопросами, замерла перед одной из урн, покрытых древней пылью. Ее потрясла увиденная на ней фотография. Протерев выцветший снимок рукой в перчатке, она узнала юношу с оленьими глазами.

Амбруаз!

Здесь, на фотографии, его руки и ноги не были перепутаны местами и сам он твердо стоял на земле, но, несмотря на это различие, Офелия была абсолютно уверена, что перед ней именно Амбруаз. Да и его имя ясно виднелось на табличке урны… только, судя по дате смерти, он скончался сорок лет назад.

«Есть люди, которых все считают мертвыми, хотя они таковыми не являются».

У Офелии перехватило дыхание. Это был он – инверс, чье изображение кто-то вырезал из старинной фотографии, найденной ею в директорских апартаментах. Можно было даже разглядеть чужую руку на его плече – руку другого юноши, который позировал вместе с ним и прочими инверсами рядом с каруселью в парке аттракционов. Теперь Офелия понимала, отчего второй юноша показался ей таким знакомым. Это был Лазарус сорока годами раньше.

Отец и сын, в одном и том же месте, в одном и том же возрасте…

Офелия стояла, пытаясь разобраться в своих путаных соображениях, как вдруг уловила краем глаза какое-то движение. Она круто повернулась и зорко осмотрела каждый угол помещения. Нет, это не был оптический обман. Кто-то действительно стоял в нескольких шагах от нее, там, куда не падал свет лампочки. Офелия смутно различала лишь контуры этой фигуры.

Силуэт медленно задвигался. Он не сходил с места, только безмолвно делал широкие пассы руками на манер мимов. Сначала указал на потолок правой рукой и на пол – левой, затем правой – на пол и левой – на потолок. Небо и земля, земля и небо, небо и земля…

Это был тот самый незнакомец из тумана.

Невозможно поверить, но он нашел Офелию.

– Кто ты? – спросила она.

И, твердо решив наконец разглядеть его лицо, шагнула в полумрак чердака. Незнакомец ловким пируэтом уклонился от нее, отвесил шутовской поклон и одним прыжком скрылся в люке. И всё это в мгновение ока!

Офелия торопливо спустилась с чердака. Коридор был пуст – одни урны. Она встретилась с недоуменным взглядом Торна, который подбежал к лесенке так быстро, как только мог, встревоженный шумом.

– Здесь кто-то есть, – шепнула она ему.

– Я никого не видел.

Но, если неизвестный не спустился из люка, он наверняка находился где-то поблизости. Может, сбежал через крышу?

Офелия распахнула внутренний ставень и неловко попыталась открыть окно, ища взглядом тень человека среди множества других теней, знаменующих конец ночи.

Но тут она увидела в стекле собственное отражение и в ужасе замерла. Отражение умирающей. Она была залита кровью. Даже шарф у нее на шее – тот самый шарф, который никак не мог здесь находиться, и она твердо знала это, – был забрызган кровью. И не было там ни окна, ни башни, ни урн – только пустота. Небытие, которое поглотило всё на свете, кроме нее самой, Евлалии Дийё и Другого.

На ее плечо легла рука Торна, и это вернуло Офелию к действительности.

– Что случилось?

Она ничего не понимала. Страшное видение растаяло как сон, оставив после себя лишь стойкую тошноту. Офелию преследовало необъяснимое ощущение, что все ее чувства прошли сквозь некую гигантскую нездешнюю аномалию, которую она бессильна была воспринять.

Торн, в свою очередь, посмотрел в окно, и его стальной взгляд замер, словно притянутый чем-то непонятным в небе. Странное дело: там ничего не было. Но вдруг Офелия поняла, что за сигнал ей посылают ее чувства.

«Дружная Семья» бесследно исчезла.

И в тот же миг внизу, по всему Центру, взвыли тревожные сирены.

Из-за кулис

Он стоит на самом верху башни-колумбария, на самой высокой из всех здешних кровель, взобравшись, точно цапля, на ее шпиль, и вслушивается в завывание тревожных сирен. Еще одним осколком мира меньше, еще одним!

И он улыбается встающему рассвету.

Бедняжка Офелия; интересно, какое у нее сейчас лицо… А ведь он ее предупреждал.

Неназываемый

Обрушившись в море облаков, ковчег вызвал такую приливную волну, какой Офелии еще не доводилось видеть. Возник почти неподвижный смерч, рокочущий громами и молниями, насыщенный, как извержение вулкана; он повис словно провал мрака, разорвавший бледное утро. Даже температура воздуха упала на несколько градусов.

Сотрудники, инверсы и роботы, толкаясь, спешили выскочить из зданий. Беспорядочная беготня во все стороны, крики, перекрываемые воем сирен, противоречивые приказы – в общем, полная паника. Наблюдательный центр девиаций, до того знавший лишь приглушенные переговоры и закрытые двери, теперь превратился в один всполошенный улей.

– Я недооценил Другого, – признал Торн.

Офелия оторвалась от апокалиптического зрелища и повернулась к нему, с трудом умещавшемуся в их укрытии. Они спешно покинули некрополь, боясь, что их там застанут, и, главное, застанут вместе, – а потом застряли в центре старого парка аттракционов, где собралась толпа сотрудников, которые ошеломленно разглядывали столб облаков, разрывающий небо. Офелии с Торном ничего не оставалось, кроме как спрятаться в павильончике какого-то фокусника под названием «У факира».

– До сегодняшнего дня я считал Евлалию Дийё нашим самым злостным врагом. Придется мне пересмотреть свои приоритеты.

Хладнокровие Торна впечатлило Офелию. Что до нее, то каждая клеточка ее тела дрожала от усталости, страха и ярости. От ярости в основном. Загнанный внутрь гнев затемнял очки, гудел под кожей, как потревоженный рой, и возвращал к тому, чего она не хотела, совсем не хотела чувствовать.

– Тот чужак, которого я видела в колумбарии, вертится вокруг меня еще с первого обрушения. Он всегда знает, где меня найти, а потом сразу исчезает. Я даже спрашиваю себя, а вдруг он и есть…

Ее горло сжалось так сильно, что конец фразы там и застрял. Она испытывала к Другому столь мощное отвращение, что легкие давали сбой. Оказавшийся взаперти вдох ревел внутри, как тревожная сирена, требуя правосудия и отмщения, даже если Офелия гнала из мыслей саму причину этой боли.

Он жив. Он просто обязан остаться в живых. И пока его имя не будет произнесено, он продолжит существовать.

– В любом случае, – отозвался Торн, – тот чужак явно проявляет повышенный интерес к нашему расследованию. Может, он и сам ищет Рог изобилия. Кем бы он ни был и чего бы ни хотел, именно мы должны обнаружить Рог до следующего обрушения.

Офелия невольно подумала, что они потеряли слишком много времени. Им бы давно уже следовало отправить Другого в зеркало и помешать ему творить преступления.

Так же невольно она подумала и об отражении в стекле. О крови. О последних находках. О пустоте повсюду, снаружи и внутри. А если отдельные отголоски действительно идут из будущего? Должна ли она поделиться этим с Торном?

Он разворачивал схему Центра, которую держал при себе. Та была слишком большой для такого крошечного пространства, и Торн прилагал все усилия, чтобы не натыкаться на дощатый каркас павильончика. Первые лучи дня, пробивающиеся сквозь щели хибары, высвечивали его шрамы и такую аскетическую худобу, словно он сам и был факиром.

– Нам казалось, что главные разгадки – в колумбарии, – сказал он, уставив палец в башню на схеме. – Мы проверили все его этажи и не нашли ничего примечательного. Ничего, – добавил он глухим голосом, – кроме погребальной урны с прахом юноши, который, по всей видимости, не является ни прахом, ни юношей.

Офелия покачала головой. Та фотография сорокалетней давности повергла ее в шок. Амбруаз тоже был так или иначе связан с проектом «Корнукопианизм». Как и Лазарус. Придется ей задать им парочку-другую вопросов, как только она выберется из этого треклятого Центра.

Она посмотрела в щель павильончика. Эвакуированные всё прибывали и продолжали толпиться около карусели с тиграми, но из-за тревожных сирен их было не слышно. Рано или поздно кто-нибудь заметит, что Офелия не отозвалась на сигнал тревоги. Решаться следовало немедленно. Едва замолкнут сирены, начнется прежняя круговерть: программы, протоколы, киносеансы в шапито, упражнения на карусели, суррогатная еда, умолчания, секреты, отгороженность от остальных… Мир может лететь в тартарары, но Центр девиаций будет до самого конца продолжать поиски абсолюта. Только здесь знают, в чём решение проблем, но Офелия сильно сомневалась, что у всех причастных к Центру одни и те же намерения.

– Второй протокол, – заявила она. – Я вернусь туда и выясню, что они делают с Медианой. Я не вижу ее среди тех, кто эвакуировался, она наверняка осталась в нефе. Центр хочет использовать ее в своих опытах с Рогом изобилия: я должна понять как и почему.

К большому удивлению Офелии, Торн согласился, даже не пытаясь ее отговорить. В это мгновение она испытала к нему бесконечную благодарность. Она была признательна ему еще и за то, с каким непоколебимым постоянством он остается в ее жизни, присутствующим среди отсутствующих, а главное – живым.

– От второго до третьего протокола всего один шаг, – всё же напомнил он. – Мы не знаем, что стало с «людьми, которых все считают мертвыми, хотя они таковыми не являются».

– У меня нет ни малейшего желания к ним присоединиться, – заверила Офелия. – Я вернусь в первый протокол, подожду до вечера и сегодня же ночью испарюсь. Почти в буквальном смысле, – добавила она, с опаской подумав о трансцендии, который граничил с пустотой. – Увижусь с тобой еще до рассвета в директорских апартаментах. Если хоть немного повезет, я наконец-то пойму, как положить конец всему… всему этому.

Она мотнула головой в сторону черных туч, которые безостановочно неслись вверх по небу. Грозовой ветер, сходный с тем, что бушевал у нее внутри, уже вздымал цветастое полотнище, наброшенное на каркас павильончика.

Торн с преувеличенным вниманием вгляделся в Офелию, словно чувствовал, что главное еще не сказано.

– Где находится второй протокол? – спросил он, протягивая ей план здания.

Как она ни пыталась добиться от очков на своем носу максимальной ясности, ничто не помогало.

– Не могу определить, где он, – призналась она, указывая на пустое место рядом с жилищами сотрудников. – Должен быть где-то здесь. Там еще полно лестниц, а за ними неф… Может, это какое-то искривление пространства вроде тех, что создавала Матушка Хильдегард? Я знаю, что она раньше жила на Вавилоне, но мне и в голову не приходило, что здесь обнаружится одно из ее творений.

Морщина между бровями Торна стала глубже, но он сложил схему с той же тщательностью, какую вкладывал во всё, что делал.

– Так или иначе, я буду неподалеку. Воспользуюсь последними событиями, чтобы продолжить свою инспекцию на месте. Обследую, в каком состоянии здесь всё находится, проверю целостность ковчега, ну и прочие формальности.

Сирены смолкли. Тишина подействовала как удар.

– Я должна присоединиться к остальным, – прошептала Офелия.

– А я – как можно быстрее исчезнуть, – заявил Торн, щелкая крышкой часов. – Формально мне нечего делать в закрытом секторе.

Противореча собственным словам, он ни на йоту не сдвинулся с места. Хмуро глянул на свои длинные ноги, словно вросшие в землю и не желающие подчиниться приказу. В нем снова схлестнулись две противоборствующие силы, они безжалостно сражались друг с другом и придавали всему поведению Торна странную неоднозначность. Мускулы его шеи напряглись, пытаясь удержать то, что он не желал произносить.

Увидев, в каком он состоянии, Офелия почувствовала, как у нее слабеют колени, плечи, веки, вся она целиком, а те же немые слова душат ее изнутри.

«Бежим. Прямо сейчас. Ты и я».

Она сняла перчатки, сдернула очки, наконец-то вернувшие себе прозрачность, и передала их Торну.

– До рассвета, – повторила она.

– Я буду неподалеку, – повторил он.

Они расстались. Офелия всеми пальцами ног вцепилась в землю, словно пытаясь изо всех сил удержать ковчег от обрушения, не позволив ему дать слабину подобно прочим, потом побежала к собравшейся толпе. Теперь, когда сирены смолкли, в воздухе витали отзвуки вопросов, не находящих ответа. Как далеко зашло новое обрушение? Что его вызвало? Кого затронула катастрофа? Останется ли Центр девиаций надежным убежищем? Что делать – уйти или вернуться? Никто больше не решался первым взять слово.

Офелии пришлось поработать локтями, проталкиваясь между сотрудниками, перешептывающимися так тихо, что их невозможно было расслышать. Некоторые стояли в плащах нараспашку, прямо поверх пижам, но все они, оставаясь профессионалами до конца, нашли время в момент эвакуации из жилищ накинуть свои капюшоны. К счастью, Офелии удалось проскользнуть к инверсам альтернативной программы, не привлекая к себе внимания.

Только Космос обратил к ней свои темные глаза, будто ее и поджидал. Он подошел ближе, всё же стараясь сохранять дистанцию: ему хватало собственного беспокойства, чтобы не впитывать еще и тревогу других.

– Где ты была? Они привели в действие автоматическую разблокировку всех дверей, чтобы обеспечить эвакуацию. Когда я пошел таскать рубя… искать тебя, в твоей комнате никого не было, ты исчезла.

– Я была тут, – уклончиво ответила Офелия. – А уже известно, кто был… там?

Она не могла оторваться от завораживающего набега туч, застилавших небо: казалось, они вот-вот обрушатся на Центр, как цунами. Она старалась не давать точного названия тому, что вызвало подобное явление, изгнать образы исчезнувшего ковчега, некоторое время служившего ей приютом, а главное, не называть тех – того, – кто был унесен обрушением «Дружной Семьи».

– Нет, неизвестно, miss. Никто ничего не говорит. Кроме него.

Космос кивнул на старика из альтернативной программы. Тот стоял в нескольких шагах от них, храня полное спокойствие среди всеобщего переполоха. Его седые волосы разлетались под ветром, обрамляя лицо с изможденными чертами. Впервые Офелия видела, как он не бьет себя по левому уху. Напротив: казалось, он с безмятежным вниманием вслушивается в пространство, лежащее за пределами перешептываний, повторяя через равные промежутки времени одну и ту же фразу:

– Надо подняться вниз!

Няни-роботы стояли, свесив руки, в ожидании приказов. Со своими широкими искусственными улыбками они представляли собой неуместное зрелище среди перепуганных лиц. Они настолько переполнились отголосками, что издавали только бесконечные «DAR-DAR-DAR-DAR», которые так и не завершались обычным «LING». Возможно, их фонографические устройства пришли в негодность, что само по себе было неплохой новостью.

Как можно незаметнее Космос растер между пальцами землю и начал мазать ею предплечье, пока не скрыл татуировку «А. П.».

– Пора уносить ноги.

Он указал на крошечный край еще голубого неба за гигантской головой колосса. Прищурившись, Офелия различила странно мерцающую пунктирную линию. Воздушные суда. Целый флот воздушных судов.

– Маленькие везунчики из классической программы скоро обойдут понятия… то есть попадут в объятия своих семей, их-то уж точно заберут. Полная неразбериха, все двери нараспашку. Такой случай больше не представится. Попробуем на пару?

– Нет.

Офелия ответила без всякой враждебности, но даже не раздумывая. Ее задачей было раствориться в окружающей обстановке до следующей ночи. И уж точно сейчас не лучший момент, чтобы попасться на попытке побега.

Космос придвинулся еще ближе, несмотря на риск эмоционального заражения.

– В Центре кризисная ситуация. Они постараются всё ускорить. Я, может, и не предел твоих мечтаний, но всё же не так опасен, как задетая жесть… то есть как то, что ждет тебя здесь.

Офелии не требовались очки, чтобы заметить чувство вины, которое проступало в чернильной темноте его глаз. Именно тут, рядом с этой каруселью, он напал на нее и укусил. Неужели он полагал, что она всё еще злится на него?

– Ты как-то сказал, что тебе некуда идти, – шепнула она. – Если однажды подвернется случай посетить Аниму, одна дверь для тебя всегда будет открыта.

Космос выдавил улыбку, на мгновение обнажившую белые зубы и вызвавшую румянец на скулах, потом, медленно пятясь, выбрался из толпы, делая мелкие шажочки, чтобы не привлечь к себе внимания, и всё больше расплываясь в глазах Офелии, пока не исчез окончательно. Он ушел.

Вдали первые воздушные суда начали маневрировать, готовясь к приземлению. Даже отсюда, наверно, будет явственно слышно, как самые знатные семьи Вавилона заголосят во всех коридорах Центра, бегая и разыскивая своих отпрысков, чтобы вернуть их домой. Не лучший момент и для перевоспитания тоже. Края ковчега обрушивались один за другим, и всем хотелось держаться вместе и никогда больше не расставаться.

Офелия сосредоточилась на собственных босых ногах, топчущих гравий. Не думать о Торне. Не думать о матери, об отце, о сестрах, о брате, о двоюродном дедушке-крестном, о тетушке Розелине, о Беренильде, о малышке Виктории, об Арчибальде, о Ренаре, о Гаэль, о Блэзе, о шарфе, об Амбруазе, кем бы он в действительности ни был, обо всех людях, рядом с которыми она так жаждала сейчас очутиться.

Не думать о нем.

Последовало долгое ожидание, за время которого небо еще не раз взрывалось грозовыми раскатами, пока наконец в толпе кто-то не появился. Офелия увидела лишь смутный желтый силуэт, только что взобравшийся на платформу карусели и вставший между деревянными тиграми, чтобы оказаться выше всех собравшихся. При его появлении перешептывания виновато смолкли.

– Я должна сделать два заявления.

Офелия узнала голос женщины со скарабеем, когда-то давшей странный совет, смысл которого так и остался недоступным: «Если вы и впрямь хотите понять другого, найдите сперва своего».

– Первое – это напоминание, – продолжила женщина. – Вы все, здесь присутствующие, пациенты и сотрудники, связаны контрактными обязательствами с Наблюдательным центром девиаций. Поэтому вы останетесь тут, в закрытом секторе, так долго, как будет действовать альтернативная программа. All right?^[62]

Офелия плохо различала ее лицо, частично скрытое за темным пенсне, но ей показалось, что в голосе женщины поубавилось уверенности. Очевидно, массовое вторжение семей в корпуса классической программы не прошло даром. Космос был прав, Центр переживал критический момент. Но если директоров не существовало, то кто этот кризис урегулирует?

– Второе – это объявление. Нам недавно нанес визит официальный представитель Лорда Поллукса. Он не обладает полномочиями посещать закрытый сектор и, соответственно, не мог обратиться непосредственно к вам, но, учитывая исключительный характер сложившейся ситуации, я согласилась стать его глашатаем. Мой печальный долг известить вас, что климатическое явление пока не установленного происхождения унесло с собой ковчег «Дружной Семьи». Как и всех находившихся там курсантов, – добавила женщина после паузы. – Наш прекрасный город лишился не только будущих виртуозов, но и заведения, позволявшего достичь вершин мастерства. Это огромная потеря для всех нас. Мы выражаем самое искреннее сочувствие тем, чьи близкие оказались среди жертв обрушения.

Последовавшее молчание давило, как рухнувшая скала. Плотное и тяжелое. Его едва могло поколебать «DAR-DAR-DAR» роботов-нянь.

Даже старик замолк, выдав свое последнее «надо подняться вниз!».

И тут черные стекла женщины со скарабеем опустились вниз, направившись в одну определенную точку, куда вслед за ней устремились и взгляды остальных. Сидя на корточках, Секундина рисовала, нимало не смущенная тем, что внезапно стала предметом всеобщего внимания; свесившиеся волосы не позволяли различить ее лицо. На ней был простой больничный халат.

Офелию охватило ощущение, что ее тело обратилось в ту же материю, из которой состояла давящая тишина. Слюна, которую она с трудом сглатывала, казалось, превратилась в камни. Несмотря на все усилия, которые она прилагала, чтобы не называть его, чтобы дать ему последний шанс существовать, Октавио упал в пустоту.

– Это еще не всё, – продолжила женщина со скарабеем еще более траурным тоном. – Мне крайне sadly^[63] и тяжело сообщить вам, что Леди Елена также находилась там в момент трагедии.

– Нет!

Крик вырвался из-под капюшона одной из сотрудниц. Это была Элизабет. Она согнулась пополам, обхватив себя руками, как будто получила удар в живот. Ее страдальческий вопль разнесся по всему парку аттракционов, отразившись от металлических конструкций каруселей и заставив вспорхнуть испуганную стайку голубей. Он пронзил Офелию, причинив ей боль. Это горе поглотило ее, сменив то, которое она не в силах была выразить. И всё же, если другие сотрудники отворачивались от Элизабет, Офелия оставалась единственной, кто был способен понять предвестницу.

Теперь, когда каждая потеряла кого-то из близких, они обе осиротели.

Вернее, все трое.

Офелию неудержимо потянуло к лихорадочно рисующей Секундине. Как всегда, та была предоставлена самой себе. Не было никого, кто сказал бы ей хоть слово, никого, кто протянул бы ей руку, никого, кто открыл бы ей правду.

Октавио впал бы в ярость.

Офелия склонилась над Секундиной.

– Твой брат, – сказала она.

Как? Как назвать того, кого нельзя называть? Тучи над миром продолжали наливаться чернотой.

– Он не вернется.

Секундина наконец подняла голову. Сейчас, под гривой темных волос, ее асимметрия была заметна как никогда. Половина лица, та, где золотая цепочка связывала бровь и ноздрю, дергалась в нервном тике; и наоборот, другая половина, оставаясь совершенно неподвижной, пялилась белым, ничего не выражающим глазом; и, словно пролегший между ними мостик, пропитанная кровью повязка перерезáла нос и щеки, доходя до основания ушей. Наверняка ей было чудовищно больно даже просто приоткрыть рот. Когти Торна нанесли ей рану, рубец от которой отныне станет частью ее самой.

Офелия сглотнула еще один камень. Она вспомнила рисунок, который выбросила в туалет. Секундина изобразила там собственный портрет, перечеркнутый вещей чертой, сделанной красным карандашом; тем же красным карандашом, которым она набросала и закрасила на оборотной стороне листа тело Офелии, зажатое между старухой и монстром.

Тот же красный карандаш она и сейчас держала в руке. Ее новый рисунок изображал разорванную пополам тень.

Она вручила его Офелии, торжественно заявив:

– Но этот колодец был не более реальным, чем кролик Одина.

Раздался хруст гравия. Сотрудники, инверсы и няни-роботы расступались, пропуская женщину со скарабеем. Она подошла к Офелии так близко, что та смогла ясно рассмотреть металлическое насекомое, переливающееся на ее плече. С механическим щелканьем оно извлекло лупу, позволившую наблюдательнице ознакомиться с рисунком.

Женщина не смогла сдержать ликующей улыбки.

– Будьте любезны следовать за мной, miss Евлалия. Вы готовы для второго протокола.

С неба посыпался град.

Закольцованность

ОЧИЩЕНИЕ. КРИСТАЛЛИЗАЦИЯ. ИСКУПЛЕНИЕ. Офелия чувствовала под ногами металл букв, врезанных в плиты, и густой аромат кадильниц вокруг. Она шла между огромными колоннами нефа с ощущением невероятной тяжести, подобной тому граду, который обрушился на нее и едва не прибил, пока вереница наблюдателей сопровождала ее сюда. Граду, которому в это место доступа не было. Немые витражи резко контрастировали с царящим снаружи гвалтом.

Так где же в действительности находится пресловутый второй протокол? Офелию провели совсем иным путем, совершенно не тем, которым она шла в первый раз. Ее заставили пересечь подземелье, прежде чем она поднялась по какой-то совсем уж узкой лестнице. Дальше пошла череда одних и тех же колонн, одних и тех же витражей, одних и тех же кропильниц и часовен, которым не видно было конца.

Словно она застряла в бороздке на пластинке, а ту заело.

На очки она больше рассчитывать не могла и потому вся ушла в слух. С набухших от дождя одежд наблюдателей звонкими каплями стекала вода, смешиваясь с клацаньем их сандалий. Не прикасаясь к ней и не заговаривая, наблюдатели образовали вокруг Офелии подвижную стену, неумолимо толкающую ее вперед. Их было много – слишком много, чтобы она смогла опробовать на них свои когти.

Опять она влипла в передрягу, да еще какую. Офелия спрашивала себя, не заставят ли ее занять место Медианы на молитвенной скамеечке, но прорицательницы нигде не было видно. Перешла ли она в третий протокол? Может, фальшивая урна с ее прахом вскоре отправится в колумбарий?

Офелии следовало бы испугаться. Ловушка, которой она так старательно избегала, только что захлопнулась за ней, а Торн, возможно, ничего не знал.

Процессия наблюдателей остановилась. Неподвижные фигуры выстроились плотным желтым коридором, с неизбежностью ведущим к двери одной из часовен. Их внимательные лица, частично скрытые за пенсне, оставались замкнутыми; руки в длинных кожаных перчатках не шевелились. Офелии оставалось только нажать на ручку, но ей пришлось долго вертеть ее налево-направо, прежде чем удалось повернуть. Едва она переступила порог, как дверь захлопнулась за ней и была заперта на замок. И всё. Ей не сказали, чего ждут от нее, – точно так же, как было и в первом протоколе.

Офелия прищурила глаза, пытаясь разобраться в волне красок, хлынувшей сквозь ресницы. Освещенный витражом овального окна в потолке, купол часовни целиком состоял из отражателей, которые каждую секунду с чуть слышным механическим рокотанием меняли свое положение. Офелия немедленно отвернулась. Тот же механизм, что в калейдоскопическом туннеле и кинозале: смотреть означало усугублять свой разрыв с семейным свойством. Или еще того хуже. Она напрягла плечи, пытаясь помешать своей тени разорваться, как то предсказал вещий карандаш Секундины. Ей была ненавистна мысль, что будущее можно предопределить заранее, как ненавистно и окровавленное отражение, представшее перед ней уже несколько раз, словно обещание неминуемой смерти. Она не могла видеть этот эраргентум, тени и отголоски, но если их и впрямь можно превратить в материю, то она сама вылепит свое будущее.

Часовня была пустой. Ни стула, ни стола, ни шкафов, ничего.

Офелия ощупала все мраморные поверхности вокруг в поисках любой щели, которая помогла бы выскользнуть отсюда, или опоры, чтобы добраться до купола, но только обломала ногти. Единственным предметом, который она обнаружила в каменной нише на уровне пола, оказался ночной горшок. Там бултыхалась вонючая жидкость, в природу которой она предпочла не вдумываться.

По всей очевидности, ей предстояло пробыть здесь какое-то время.

Она заметила любопытный барельеф на поверхности камня в самом центре мощенного плитами пола, прямо под светом, льющимся из овального окна. Лежащий на спине человек. Надгробие? Она осторожно приблизилась, чтобы рассмотреть получше. Фигура изображала труп с торчащими ребрами, почти лишенный плоти. Нет, не совсем обычное надгробие: это была так называемая транзи´, изваяние в форме разложившегося тела. Впалые глазницы уставились в игру отблесков над ними, словно подавая пример, которому лучше последовать: улечься и смотреть до скончания времен.

На плите, где покоилась голова, была вырезана надпись:

Только сейчас Офелия стряхнула с себя оцепенение, овладевшее ею с момента выступления женщины со скарабеем. Внезапно она почувствовала, как с ее волос стекает вода, туника прилипла к коже, а ноги дрожат, – собственная телесная оболочка наконец напомнила о себе.

Она была в ужасе. Вообще говоря, ужас ее так и не отпускал, но она слишком отрешилась от самой себя, чтобы осознать это до настоящего момента.

Прямо перед ней уродливое мраморное тело купалось в изменчивых резких красках, льющихся с купола. Офелия прикрыла веки. На месте изваяния она увидела галереи для гуляния, спальни, коридоры и лаборатории «Дружной Семьи». Она видела сотни курсантов, в свободном падении летящих в вечные бури великой пустоты, туда, где никто никогда не бывал. Она видела Школу, на которую наваливается слишком сильное давление, видела, как взрываются стеклянные потолки гимнастического зала, видела, как разлетаются тела и мебель.

Она видела, как спящего Октавио подбрасывает к потолку его комнаты. Проглочен невидимой пастью Другого.

Офелия снова разомкнула веки, чтобы взглянуть на отвалившуюся челюсть трупа, которому скульптор постарался придать патологическую достоверность. Неизвестный, которого она преследовала в колумбарии, – он ли нес ответственность за все эти смерти, как ей и начинало казаться? А если бы ей удалось вовремя поймать его, смогла бы она помешать новому обрушению? Она так ни разу и не сумела разглядеть его лицо, и, однако, при каждой встрече ее не отпускало ощущение чего-то знакомого.

– Кто ты? – пробормотала она, словно он мог услышать ее отсюда.

– КТО ТЫ?

Офелия почувствовала, как желудок чуть не вывернулся наизнанку: прозвучал искаженный отзвук ее собственного голоса. Она сразу не заметила, что скульптура транзи держит в своих скелетообразных руках совсем маленького робота. Попугая. Скорее всего, он был устроен так, чтобы воспроизводить первую фразу, которую запишет.

– КТО ТЫ? – повторил он измененным голосом Офелии. – КТО ТЫ? КТО ТЫ?

Только этого не хватало. Запись и ее отголоски зациклились, пойдя по кругу. Офелия хлопнула по попугаю, надеясь остановить его, но только ушибла руку. Отголосок рикошетом перелетал от одного отражателя в куполе к другому, смешивая в единую какофонию краски и звуки. Сама часовня очень напоминала подвал Евлалии – место, созданное как резонатор.

– КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ?

Это было невыносимо. Офелия в полной мере оценила слова Амбруаза, как-то раз сказавшего, что из всех клиентов Лазаруса именно от Центра девиаций поступали самые необычные заказы. Хоть это оказалось чистой правдой.

Она долго барабанила в дверь часовни, прежде чем услышала наконец перестук приближающихся сандалий. В маленькой решетке открылось потайное окошечко на высоте глаз – во всяком случае, глаз человека среднего роста. Офелии пришлось встать на цыпочки, чтобы разглядеть пенсне с темными стеклами на носу наблюдателя.

– Выпустите меня, – потребовала она.

Никакого ответа.

– КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ?

– Тогда заткните эту машинку.

Снова молчание.

Офелия решила выложить карты на стол.

– Ладно, – громко выговорила она, стараясь перекричать попугая. – У вас есть Рог изобилия, который не работает. Вам нужен Другой, и, чтобы завлечь его сюда, вам нужна я. Но почему? Какие у вас намерения? И что вы будете делать потом? Если вы еще не заметили, там, снаружи, на кону стоит судьба всех ковчегов.

Наблюдатель снова воздержался от ответа. Тем не менее он не проигнорировал Офелию и не закрыл глазок, а чего-то ждал. Чего именно?

ОЧИЩЕНИЕ.

Этого и добивались от Офелии? Раскаяния? Исповеди? Отречения? Должна ли она, как Медиана, просить прощения за все свои ошибки? За все грехи, которые совершила с тех пор, как повернулась спиной к своей семье и к замыслам Евлалии Дийё?

– Одну секунду, прошу вас, – сказала она.

Офелия отошла, вернулась и выплеснула в пенсне содержимое ночного горшка. Глазок захлопнулся с яростным стуком.

– КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ?

Она села, прислонившись к стене, закрыла глаза и заткнула уши. И снова гнев взял верх над страхом. Офелия хотела вернуться во второй протокол; вот она сюда и попала, хотя не совсем так, как планировала, и теперь дойдет до конца. Они ничего больше от нее не получат, не предоставив объяснений.

Молчание за молчание, слова за слова.

Хотите – берите, не хотите – не надо. Торг неуместен.

Офелия шмыгнула носом.

Вздрогнув, проснулась, задыхаясь, как после долгого бега, охваченная жутким ощущением, будто падает вверх. На мгновение показалось, что и Центр обрушивается в свой черед. Она с трудом встала: тело совсем занемело после сна на плитах. Ног она больше не чувствовала.

– КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ? – продолжал надрываться попугай.

Часовня оставалась на месте, несокрушимая, с упорно запертой дверью. Тот же полупрозрачный свет просачивался сквозь витраж овального окна, как если бы солнце остановило свой бег. Освещение менялось только благодаря механическим отражателям на куполе, на которые Офелия всячески старалась не смотреть. У нее начиналась мигрень, и очень хотелось пить. Сон вспоминался смутно, зато обеспечил ей основательный насморк.

– Думаю, носового платка у тебя нет? – спросила она у изваяния.

Сколько времени она уже заперта в часовне? Она боролась со сном, пока тот не взял над ней верх.

И Торн ждет ее возвращения…

Скрип петель привлек внимание Офелии к нижней части двери. Там приоткрылась заслонка у пола, и затянутая в перчатку рука просунула в отверстие миску. Офелия метнулась вперед, большим пальцем придержала заслонку, чтобы та не захлопнулась полностью. Сделала она это совершенно явно, но никаких протестов не последовало, и стук сандалий уже удалялся. Офелия досчитала до ста, потом, борясь с собственной неуклюжестью, как можно осторожнее подняла заслонку. Отверстие оказалось на удивление велико для подачи тарелок. Она изогнулась, чтобы просунуть голову, посмотрела направо, налево: насколько она могла судить, в нефе никого не было.

Сантиметр за сантиметром она начала протискиваться в отверстие. Не будь она такой миниатюрной, ничего не получилось бы. А ведь все должные округлости в ее фигуре присутствовали. Она услышала, как рвется ее одежда. Всякий раз, как она застревала, приходилось выдыхать, чтобы выиграть немного пространства. Акустика в нефе была такой чувствительной, что скрип дверных петель створки отдавался чудовищным грохотом.

А теперь желательно не чихнуть.

Офелия была почти удивлена, что очутилась по другую сторону, не переполошив всех наблюдателей в округе. Она исцарапалась, но у нее получилось.

И куда теперь двинуться?

Налево? Колонны, часовни, круглые витражи.

Направо? Колонны, часовни, круглые витражи.

«Налево», – решила Офелия. Она побежала сквозь струйки дыма, подымавшиеся из кадильниц, с ощущением, что затерялась в бесконечности мрамора и стекла. Близорукость не добавляла ей шансов. Если она столкнется с наблюдателями, то заметит их только в последний момент. Она не смогла найти лестницу, по которой ее насильно доставили сюда. Зато в завершение нескончаемого бега она узнала клочок собственной туники, застрявший под дверью часовни. Из-за двери доносился звук ее собственного приглушенного голоса:

– КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ?

Но ведь бежала она только прямо, никуда не заворачивая, а против всякой логики вернулась в исходную точку. Этот неф был заключен в закольцованное пространство. Никакого сомнения: подобная архитектурная уловка могла быть только делом рук Матушки Хильдегард.

Офелия кинулась в противоположную сторону, решительно настроившись найти проход. Ведь должен же он существовать, иначе как посвященные передвигаются здесь по своим делам? В какой-то момент, собравшись перевести дыхание, она оперлась о столп, объемный, как дерево. И тут ее глаза остановились на примостившемся в боковом нефе между двумя часовнями небольшом закутке, задрапированном желтыми шторами.

Исповедальня. Если внутри найдется зеркало, как в прошлый раз, то она спасена.

Офелия бросилась вперед, уже не заботясь о том, что ее могут услышать. Скорость сейчас была важнее скрытности. Она ударилась коленом о молитвенную скамеечку и скорее ввалилась, чем вошла в исповедальню.

Поискала глазами отражение, но вместо зеркала там была решетка. А позади решетки – чей-то профиль.

Какой-то подросток невозмутимо листал иллюстрированный журнал.

– Однако, мадемуазель, – сказал он, сдерживая зевок, – я полагал, что у вас это займет меньше времени.

И он обратил на Офелию свои очки с толстыми стеклами и лицо, перечеркнутое большим черным крестом.

Роль

В последний раз Офелия видела шевалье при дворе Фарука три года назад. Его осудили, изувечили, лишив семейного свойства, а потом сослали в Хельхайм, заведение с мрачной репутацией, куда на Полюсе помещали трудных детей.

– Меня там больше нет.

Подросток предупредил вопрос, облизав палец, чтобы перевернуть очередную страницу своего журнала. Офелия не узнавала его голоса – так он переменился. Разделяющая их решетка частично скрывала его, но ей показалось, что он здорово вырос. Густая шевелюра падала ему на плечи множеством светлых завитушек. Несмотря на черный крест и толстые очки, Офелия угадывала, что детскую припухлость лица сменили резкие, уверенные черты. Она собственными глазами видела его отражение на лаковой деревянной обшивке исповедальни, а значит, он не был ни Евлалией Дийё, ни Другим.

Шевалье не мог находиться здесь. Его присутствие в этом нефе, в этом Центре, в этой части мира было просто-напросто невозможно.

– Так это был ты, – выдохнула Офелия. – Все эти подстроенные фокусы, образец в музее, робот, которому придали сходство с моей матерью… Ты преподнес им мое прошлое на блюдечке.

Шевалье улыбнулся, продемонстрировав свои брекеты.

– Конечно. Я же им обещал.

– Кому – им?

В ушах Офелии стоял гул. Она больше не замечала, что у нее течет из носа, а на колене вздувается шишка. Шевалье был лишен своего семейного свойства, он больше не мог навязывать напитанные отравой иллюзии, но при этом не стал менее опасным. Ей следовало бежать из исповедальни как можно скорее.

– Кому? – продолжила допытываться она решительным тоном. – Кто вытащил тебя из Хельхайма? Кто действительно командует в Центре?

Шевалье захлопнул журнал, снял очки и прижался к решетке с такой силой, что металлические перекладины впились в его тело. Он широко распахнул глаза, столь же светлые, сколь темным был крест на лице.

– Здесь командуют те, мадемуазель, чье видение вещей неизмеримо шире! Они говорили со мной, как до того не говорил ни один из взрослых. Они дали мне второй шанс, в котором отказал мой собственный клан.

Офелия отступила к стене, когда шевалье просунул пальцы сквозь решетку и вцепился в прутья.

– Я ждал так долго… Считал каждый день в том ужасном заведении. Вы хоть представляете, как мне там было холодно? Я думал, что Она по крайней мере навестит меня.

«Она» в устах шевалье могло означать только Беренильду. Офелия заметила, что его ногти обгрызены до мяса. Владевшая им одержимость ничуть не ослабела со временем.

– Она не пришла, – добавил он, расплющивая улыбающиеся губы о решетку. – Она покинула меня, но я, ее рыцарь, никогда не покину ее. Близится день, когда я смогу дать ей всё, что она только пожелает. Они обещали мне изобилие! Хоть это у нас с вами общее, мадемуазель, верно? Дорогое существо, которое следует защищать.

Офелии всё меньше и меньше нравилось, какой оборот принимает разговор – если только это вообще могло сойти за беседу. Шевалье заходился монологами; в этом он тоже остался прежним.

Она приподняла занавеску своего отделения исповедальни и, к великому удивлению, увидела шеренгу желтых силуэтов. Какой же дурой она была! Она идеально сыграла свою роль. Наблюдатели всё предвидели, от ее побега через лаз до попытки скрыться через исповедальню. Послание было яснее ясного: что бы она ни делала, Центр всегда будет на шаг впереди. Отголосок будущего, вот в чём всё дело. Возможно, не обошлось и без провидческих рисунков Секундины.

Шевалье снова нацепил очки и вместе с ними вернул себе долю сдержанности.

– Разумеется, всё это является частью проекта, – преувеличенно вежливо пояснил он. – А вы сами принимаете в нем участие куда дольше, чем вам кажется. Для них вы особенная – хотя, по моему скромному мнению, вы по-прежнему удручающе заурядны. Они уже располагали столь полными сведениями о вас, вы бы даже удивились! От меня потребовались только отдельные… скажем так, наиболее значимые детали вашего прошлого. Ценность в ваших глазах музея на Аниме, ваш последний рабочий день там, сложные отношения с матерью, ну и прочие мелочи в этом роде.

Спасаясь от удушающей жары в исповедальне, шевалье стал обмахиваться журналом. Офелия различила на обложке розовых щенков. Она сдерживалась изо всех сил, чтобы не показать, какой униженной себя чувствует.

– Я никогда ничего не доверяла тебе.

– Но вы доверяли своему крестному. Я читал каждое из писем, которое вы отправляли вашему двоюродному дедушке, пока были на Полюсе. То, что я узнал, не слишком важно, – заверил шевалье, увидев, как Офелия стиснула зубы. – Важно, что теперь знают они. Например, они знали, что вы явитесь в Центр по собственной инициативе. Всего лишь вопрос времени, говорили они, нам остается только подождать. Это должно было стать вашим решением, понимаете, мадемуазель? Весь эксперимент зависел от этого. Как зависит и сейчас от того, что вы решите. Или вы послушно возвращаетесь в вашу часовенку, или мы устроим серьезные неприятности месье Торну. Или Лорду Генри, как его тут величают. Моя дама тяжело пережила, что я уничтожил ее клан; тем более я не хотел бы причинять вред ее племяннику.

Офелии показалось, что кровь застыла у нее в жилах. Слова шевалье вонзались ей в грудь, оставляя глубокие раны. Ей следовало бежать вместе с Торном, когда у них была такая возможность.

– Я хочу поговорить с ним.

– Это невозможно, мадемуазель. Они обязались не причинять ему ни малейшего вреда, если вы проявите добрую волю. Они всегда выполняют свои обещания. Вот вам крест!

Большим пальцем шевалье обвел вертикальную и горизонтальную черные линии на своем лице.

– Добрую волю к чему?

– К очищению, к кристаллизации и к искуплению. Они говорят, что вы уже почти готовы, мадемуазель, но мы не можем завершить этот труд вместо вас.

– Я не совершала никакого преступления, чтобы нуждаться в очищении, я не знаю, что такое кристаллизация, и мне не нужно ваше искупление.

Голос Офелии был так же сух, как она сама. Жаркий гнев пожирал то малое количество влаги, которое еще оставалось в ее теле.

Тон шевалье остался безмятежен:

– Они говорят, что вы откроете всё это для себя сами.

– А Медиана? Я знаю, что она была здесь, – потеряла терпение Офелия, забыв про всякую осторожность. – Она уже смогла кристаллизовать? И обрела искупление? Что вы с ней сделали?

Шевалье со скучающим видом встряхнул золотистыми кудряшками.

– Ваши вопросы не представляют ни малейшего интереса. Я вот вижу только один, который имеет смысл задать. Мадемуазель Офелия, маленькая Артемида, мадам Торн, мисс Евлалия, – перечислял он со всё более широкой улыбкой, – многовато ролей для одной-единственной личности. А без них – кто вы в действительности?

Он трижды постучал по деревянной обшивке исповедальни. Рука в перчатке тут же задернула штору на отделении Офелии; разговор был окончен. Шевалье уже погрузился в чтение своего журнала, грызя то, что еще оставалось от его ногтей.

Офелию под солидным эскортом сопроводили до часовни. Распухшее колено вынуждало ее прихрамывать, но для нее было делом чести держаться прямо и высоко нести голову. Она не покажет, до какой степени потрясена; ну уж нет, такого удовольствия она им не доставит.

Когда дверь за ней захлопнулась и была заперта на ключ, она осталась стоять в переливающихся бликах часовни, такая же неподвижная, как скульптурное изображение трупа, отвечая упрямым молчанием на бесконечное «КТО ТЫ?» механического попугая. Ей уже приходилось переживать самые разные ситуации, сильно бьющие по самолюбию. Ее унижали Настоятельницы Анимы, ее оскорбляли придворные Полюса, ее выгнали с Вавилона…

Но никогда еще она не чувствовала себя настолько осмеянной.

Миска, просунутая в дверное отверстие, всё еще ждала ее. Остывший рисовый отвар. Офелии пришлось поднять миску обеими руками, так сильно ее трясло. Ей хотелось выплеснуть пойло в наблюдательное окошко; она всё выпила. Ей хотелось завопить так, чтобы услышал Торн; она молчала.

Офелия перевернула пустую посудину. Пища была такая же отвратительная, как в первом протоколе. Будь у нее лупа, она смогла бы разглядеть микроскопические буквы, вкрапленные в фарфор. С каждым глотком она поглощала древний отголосок, превращенный в материю. Ее желудок протестовал. Пресловутый Рог изобилия был решительно далек от совершенства.

А если наблюдатели его добьются, этого совершенства? Если у них появится возможность производить сколько угодно съедобной пищи, питьевой воды, полезных вещей или же земель, которые никогда не обрушатся? Если они решат и сами превратиться в новых богов? Тогда они станут столь же могущественны, как Евлалия и Другой. И столь же опасны.

Но кто же в конце-то концов их настоящий вдохновитель?

– КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ?

Миска выскользнула из пальцев Офелии и вдребезги разлетелась у ног. И тут же испарилась, вернувшись в состояние эраргентума в момент, когда ее код был разрушен, – в точности как старик уборщик из Мемориала, когда ружейная пуля пробила его пластину. Офелию снова мучили голод и жажда, как если бы она не проглотила ни капли отвара. Напрасно она проводила языком по нёбу – неприятный привкус исчез.

Она посмотрела на плиты, где танцевали радужные огни. Теперь она понимала, что часовня была улучшенным вариантом подвала с телефоном. То, что у Евлалии Дийё заняло недели, здесь происходило в ускоренном порядке. В тот момент, когда Офелия поднимет глаза к механическим отражателям, она приговорит свою тень. Переживет ли она это?

Она вдруг вспомнила странную дымку, которая покинула тело шевалье, когда Фарук отнял у него семейное свойство. Может, она тогда, сама того не ведая, увидела эраргентум? Может, это и есть кристаллизация? Отказ от части себя? Каким образом это позволит улучшить Рог изобилия? До сих пор Офелия думала, что Центр пользуется инверсами, чтобы привлечь Другого, воссоздавая обстоятельства его встречи с Евлалией Дийё; но здесь не было ни подвала, ни телефона.

Только попугай, подумала она, бросая взгляд на маленький механизм в руках транзи. Машинка, обреченная тупо повторять один и тот же отголосок.

– КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ?

Офелия легла на плиты, вытянувшись рядом с транзи. Она была так близко, что видела каменных личинок, вылезающих из носовой полости изваянного трупа. В последний раз ее заставили вот так столкнуться с самой собой в изолярии «Дружной Семьи». Тогда ей пришлось взглянуть в лицо собственному чувству вины и трусости, которые не давали ей двигаться вперед. И у нее не было ни малейшего желания переживать это во второй раз.

Офелия отвернулась от купола в последней попытке сопротивления, потом подумала о Торне.

«Они всегда выполняют свои обещания».

Решившись, широко открытыми глазами она глянула на гигантский калейдоскоп в вышине. Тело изогнулось дугой под оптическим ударом. Ее близорукость превращала геометрические фигуры в месиво красок. Словно ей воткнули в зрачки радугу, а потом продолжили ввинчивать ее в самую глубину черепа.

– КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ?

Если бы в желудке Офелии еще оставался рисовый отвар, она бы его извергла. Вместо этого ее вырвало жгучей желчью. Она сделала глубокий вдох, а когда спазмы поутихли, снова вытянулась на спине. Тысячи зеркальных осколков над ней множили витражный узор окна, снова, снова и снова воспроизводя традиционную розу. Офелию словно освежевали и бросили в охваченную безумием галактику.

И это было только началом нескончаемого зрелища, и прекрасного, и жуткого. Многие часы Офелия пролежала на плитах, расцвеченных буйством красок. Она поднималась, только когда мигрень становилась невыносимой, или из носа начинала идти кровь, или голова слишком кружилась, но в конце концов всегда ложилась обратно. И пытка возобновлялась с того места, на котором прервалась.

Вопреки заверениям шевалье, решение продолжить или остановиться никоим образом ей не принадлежало. Ведь от этого зависел Торн.

Ночь в часовне никогда не наступала; вскоре Офелия совершенно утратила представление о времени. Очень быстро она отказалась от мысли считать бесконечные «КТО ТЫ?» попугая, сосредоточившись на мисках, которые ей проталкивали сквозь отверстие в двери, но их возрастающее число ее не успокаивало.

Как и собственный запах. Когда она в последний раз мылась?

Офелия позволяла себе только самые короткие перерывы, необходимые, чтобы немного поспать и поесть. Она решила, что чем дольше будет пребывать в калейдоскопе, тем быстрее выполнит свою часть договора.

Как узнать, выбрала ли она верный путь? Время от времени до нее доносился стук открывшегося окошка, извещая, что она по-прежнему под неусыпным наблюдением, но с ней никогда не заговаривали. Ни указаний, ни поощрений, ничего.

Однако Офелия заметила перемены. И они были неприятными.

Так, она ощутила, что плиты необъяснимым образом разрыхлялись под ее телом там, где она обычно ложилась. Потом миски стали распадаться через несколько мгновений в ее руках, вынуждая торопливо заглатывать отвар, пока он не исчез. Ее анимизм не только разладился – он стал разрушительным. Использование ночного горшка превратилось в настоящий кошмар.

Нетерпение Офелии достигло предела, когда против нее обратилось и ее свойство Дракона. Руки и икры мало-помалу покрывались царапинами, словно она шла через невидимые колючки.

Очищение.

Сама мысль вызывала в ней взрыв протеста. За что ее наказывали? Ведь это по вине Евлалии и Другого всё пошло хуже некуда. Амбициозное человеческое существо и ненасытный отголосок. Они пожертвовали частью мира, якобы чтобы спасти другую его часть, устроили тайком от всех междусобойчик, заключив какой-то договор, а теперь еще и меняли его условия.

Нет, не вина Офелии, что Другой воспользовался ею, что она похожа на Евлалию, что ковчеги рушатся и что Октавио лишился жизни. Не ее вина, что ей пришлось покинуть свой дом и родных. Не ее вина, что она не может создать собственную семью.

Это не моя вина.

Офелия раскрылась вся целиком. Что это сейчас было? Она почувствовала себя словно отделенной от собственной мысли. Каждую секунду новые фракталы^[65] возникали под куполом часовни. Каждое сочетание вызывало у нее всплеск страдания, но она не могла ни моргнуть, ни отвернуться.

– КТО ТЫ? КТО ТЫ? КТО ТЫ?

Я не они, и они не я.

Свет, краски и формы исполняли сложный танец. Они уже были не только в вышине. Они сливались и распадались в каждой молекуле тела Офелии.

– КТО ТЫ?

Я больше не анимистка.

– КТО ТЫ?

Я не та дочь, которую желала мама.

– КТО ТЫ?

Я никогда сама не стану матерью.

– КТО ТЫ?

С Торном я была «мы». Без него я осталась лишь «я».

– КТО ТЫ?

Кто я?

Унесенная вихрем калейдоскопа, Офелия превратилась в созерцательницу мыслей. Она остро осознавала рыхлость плиты под своей спиной, пространство вокруг и внутри себя. Чем более опустошенной она себя ощущала, тем пронзительней менялось само ее существование.

«Они говорят, что вы почти готовы».

Пробивалось начало понимания. Всё, через что Центр заставлял инверсов пройти в альтернативной программе, не имело целью ни повредить их семейное свойство, ни разорвать их связь с тенью. Это были всего лишь побочные эффекты куда более глубокого раскола. Самоотречение Медианы. Раздвоение Евлалии.

КРИСТАЛЛИЗАЦИЯ.

Нет, по своей сути Офелия не была в действительности ни маленькой Артемидой, ни мадам Торн, ни Евлалией, ни Другим, ни даже Офелией. Потому что она была всем этим одновременно, но и чем-то намного большим.

«В каждом из нас существует некий барьер, – предупредил ее Блэз. – А они попытаются заставить вас преодолеть этот барьер. Но что бы они вам ни говорили, решение остается за вами».

Мое решение.

Наше решение.

Краски исчезли.

Они все слились в белизну, в белизну бумаги, в страницу книги, где Офелии отводится лишь шесть букв.

Только имя, и оно стирается.

Простая роль.

И страница разрывается.

ИСКУПЛЕНИЕ.

Перрон

– КТО Я? КТО Я? КТО Я?

Офелия чуть пошевелила пальцами ноги. Она чувствовала себя такой оцепенелой, словно вросла в пол. Была ли она без сознания? Она разлепила веки. Наверху механические отражатели калейдоскопа застыли неподвижно. Она повела глазами в сторону изваяния-транзи, лежащего справа. Череп, вместо того чтобы смотреть в купол, уставился пустыми глазницами на Офелию.

Скульптура сменила позу. Ладно.

– КТО Я? КТО Я? КТО Я?

Офелия приподнялась на локтях. Вокруг нее вся часовня преобразилась. Из плит выросли огромные минеральные лепестки; они наслаивались друг на друга в невероятно сложном чешуйчатом цветении, будто воспроизводя внизу калейдоскопические отражения купола.

Офелии потребовалось время, чтобы осознать, что именно она, и только она, была тому причиной. Ее анимизм, который едва был способен качнуть вазу, на расстоянии остановил механизм, изменил античное изваяние и перемесил многие кубические метры мрамора, как пластилин.

Взгляд Офелии скользнул вдоль лишенных плоти ребер транзи, пока не остановился на неожиданно распахнувшихся ладонях, где лежал металлический попугай.

– КТО Я? КТО Я? КТО Я?

А вот новый отголосок, в отличие от всего остального, не имел отношения к ее анимизму.

Только теперь она заметила посреди расцветших плит тень. Незнакомец из тумана, чужак из колумбария, он стоял перед ней. Офелию пробрала дрожь. Напрасно она старалась различить его лицо – оно было по-прежнему невидимо. Он весь состоял из черной материи, словно естественный свет из овального окна был над ним не властен.

Тень была тем, чем всегда и казалась: тенью.

Офелия попыталась встать, но у нее ничего не получилось.

– Ты Другой?

Тень покачала головой – или тем, что этой головой служило. Нет, молча ответила она, я не Другой. Прикованная к полу, Офелия долго не отрывала от пришельца сурового взгляда. Ей не хотелось верить Тени, и не только потому, что она встречала ее на своем пути при каждом обрушении, но и потому, что Тень казалась очевидным их виновником. Ненавидеть кого-то, с кем ни разу не столкнулся лицом к лицу, – это выматывает. Нет, у Офелии не было ни малейшего желания верить Тени. И однако она ей поверила. Ощущение кого-то знакомого, которое та ей внушала, не имело ничего общего с давним воспоминанием детства, с тем присутствием за зеркалом в ее спальне, со словами «Освободи меня».

– Ты отголосок кого-то, кого я знаю?

Тень замялась, потом пожала плечами, что не было ни решительным «да», ни окончательным «нет».

– Но ты-то знаешь Другого?

Тень не без лукавства наставила на Офелию сотканный из мрака палец.

– Это я знаю Другого?

Тень кивнула.

– Я встречала его?

Тень кивнула.

– После того как я освободила его из зеркала?

Тень кивнула. Несколько раз подряд.

– Я видела Другого и не признала его?

Тень кивнула. Офелия впадала во всё большую растерянность.

– Как выглядит Другой?

Тень снова ткнула пальцем в Офелию. Кто-то похожий на нее. Не самое точное указание.

– Но ты, – продолжала настаивать она, – кто ты? Другой Другой?

Тень сделала знак, что нет. На этот раз ее палец, описав дугу, указал на попугая.

– КТО Я? КТО Я? КТО Я?

Офелия с возросшим вниманием вслушалась в закольцованный отголосок. Это был ее голос, и всё же не совсем ее. Разъединение, через которое она прошла, тот разрыв, расколовший ее пополам, и чувство освобождения, которое за ним последовало, – всё это вызвало к жизни некую девиацию. Пробуждение чужого сознания. Формирование мыслящего отголоска.

Евлалия Дийё не повстречала Другого: она его породила точно так же, как только что это проделала сама Офелия.

– Я создала другого Другого? – ошеломленно прошептала она.

Тень воздела два больших пальца, выражая поздравления. В следующее мгновение она растворилась в свете витража.

– Останься!

Офелия устремилась туда, где исчезла Тень. Охваченная головокружением, упала на колени. Как она была слаба и как при этом трепетала от волнения! Произошедшие в ней перемены не чувствовались бы острее, даже если бы она всю жизнь прожила с искривленным позвоночником, а потом одним махом ей бы выпрямили все кости, вправив их как положено.

А пока что Тень, кем бы она ни была, ушла. Снова.

– КТО Я? КТО Я? КТО Я?

Офелия подняла с пола тяжеленный кусок плиты, расколовшейся, когда по обеим сторонам расцвел камень. Занесла его над попугаем. Она пришла сюда, чтобы исправить ошибки Евлалии, а вовсе не для того, чтобы их повторить. Маленький автомат, как две капли похожий на детскую игрушку, превратился в бомбу замедленного действия. Его следовало уничтожить, прежде чем отголосок сумеет отделиться окончательно.

– КТО Я? КТО Я? КТО Я?

Пальцы Офелии, сжимавшие кусок мрамора, задрожали. Обломок был слишком тяжел для нее, и всё же она не решалась разжать руки. Этот отголосок был лишь первым лепетом сознания, но ведь сознания уже существующего, причем порожденного ее собственным, но освободившегося от родителя. Дрожь охватила всё тело Офелии. Чувство куда более мощное, чем моральная дилемма, выворачивало ей внутренности.

Она не могла.

Кожаные перчатки осторожно забрали камень у нее из рук. Офелия пребывала в таком смятении, что не заметила, как часовня заполнилась наблюдателями. Они без всякой грубости оттеснили ее, обступили попугая, записали какие-то наблюдения и достали целую коллекцию инструментов. Некоторые даже простерлись на полу.

Офелию вывели из часовни, подальше от отголоска. От ее отголоска. Она сопротивлялась, но сил не хватало; она словно превратилась в тряпичную куклу. Чужие руки больше принуждали ее, чем поддерживали. Ей показалось, что она краем глаза увидела в желтой мельтешне наблюдателей улыбку шевалье и его брекеты. Не очень понимая, каким образом, она очутилась на лестнице и начала спускаться по ней, потом по другой, потом по третьей. Ее вели прочь из нефа. Идущие рядом мужчины и женщины придерживали ее, то ли направляя, то ли оберегая. Каждое соприкосновение с их перчатками вызывало у Офелии всплеск эмоций, которые не были ее собственными. Лихорадочное возбуждение, надежда: она вновь читала.

После умопомрачительного количества лестниц ее привели в какой-то склеп и силой уложили в очень горячую воду купели баптистерия^[66]. Офелию намылили, ополоснули, вытерли, умастили маслом, надушили, накормили; всем этим занималась целая безымянная толпа, которая затем в молчании исчезла, оставив ее обнаженной и оглушенной в окружении мозаик.

Ворота склепа захлопнулись с железным лязгом. Офелию перевели из одной тюрьмы в другую.

На подушке лежали аккуратно приготовленные вещи. Именно их у нее конфисковали в день, когда ее приняли в Центр; рядом дожидалось сменное белье. Офелия увидела среди прочего очки и перчатки, которые Торн подложил в ящик службы приема.

Торн. Сколько ночей он ждал ее в директорских апартаментах? А вдруг как раз в этот момент он подвергает себя опасности, пытаясь отыскать ее?

Она оделась так быстро, как только позволило головокружение. С удивительной легкостью обмоталась длинным полотнищем тоги и зашнуровала сандалии. Ее левая и правая руки больше не вели борьбу; несмотря на дрожь, одна дополняла движения другой с тревожащей гармонией. По правде говоря, как бы далеко Офелия ни забиралась в своих воспоминаниях, никогда еще она не была такой ловкой. И тем не менее ее не отпускала глубокая уверенность, что ей не хватает чего-то важного. Что этот Центр с нею сделал?

Ответ она получила, когда взглянула на свое отражение в великолепном высоком зеркале на ножках. Это было ее лицо, ее тело, но ей казалось, что она смотрит на незнакомку.

Она больше не была проходящей сквозь зеркала.

Офелия поняла это всеми фибрами своего существа еще до того, как прикоснулась к поверхности стекла и ощутила всю его неуступчивость. Она уже сталкивалась с моментами, когда ее передвижения были невозможны или затруднены, но то, что она чувствовала сейчас, не шло ни в какое сравнение со всем предыдущим. Будто она осознала, что под рукавом блузы у нее больше нет руки.

Ее искалечили.

– Thank you^[67].

Офелия думала, что в склепе она одна. Но на каменной скамье торжественно восседала женщина со скарабеем.

– Поговорим немного, miss.

Она разгладила желтый шелк своего сари и непринужденным приглашающим жестом, который резко отличался от ее обычных чисто профессиональных ухваток, предложила присесть рядом. Офелии казалось, что сам фундамент Центра раскачивается под ее сандалиями, но она осталась стоять. Женщину со скарабеем это нисколько не обидело. Маленький механизм, который поблескивал у нее на плече, вызывал сбивающее с толку ощущение, что из них двоих именно он был настоящим наблюдателем.

– С нашей первой встречи я знала, что между нами состоится этот разговор. Я имею в виду настоящий разговор, без недомолвок и уловок.

– После многих недель всевозможных уверток, – едко бросила Офелия.

– Мы должны были как можно меньше вмешиваться в ваше внутреннее продвижение. Такова процедура в альтернативной программе. Вы бы это знали, если бы внимательнее прочли соглашение, когда его подписывали, юная lady.

– А то, чему вы меня подвергли в часовне? Это не было вмешательством? Вы лишили меня семейного свойства.

– Только его части. Могло быть хуже. Это могла быть часть вашей жизни. Не хочу вас обижать, но окончательное решение отказаться от этой вашей составляющей оставалось за вами. Мы вам very признательны.

Офелия почувствовала, как у нее участился пульс. Отголосок отделился от нее, унося с собой часть ее тени? Значит, у нее еще оставался шанс вернуть свое свойство.

– Но и вы должны быть признательны, – заметила женщина. – Вы еще никогда не были настолько собой, как сейчас! Благодаря нам вы наконец вновь выровнялись. Последние смещения мало-помалу сгладятся. Всё-таки вы годами жили с серьезной асимметрией.

Услышав эти слова, Офелия непроизвольно поднесла руку к животу. Первым делом она подумала о своем приобретенном пороке, хотя ни грана первостепенного в нем сейчас не было.

– Sorry, – отозвалась женщина со скарабеем. – Вы никогда не сможете родить. Ваше тело осталось неизменным, изменилось только восприятие. Другой отметил вас в юности, верно? – продолжила она с живейшим любопытством. – Можно сказать, он сделал из вас полное отражение Бога. Или Евлалии Дийё, если вам так больше нравится, – поправилась она, увидев, как Офелия нахмурила брови. – Великолепная стартовая площадка, но, если бы вы попали к нам слишком рано, эксперимент провалился бы. Это должно было стать вашим выбором, вашим очищением и вашим искуплением. Вы их больше не будете носить?

Женщина указала на очки и перчатки, оставшиеся на подушке. Офелия заставила себя надеть и то и другое, хотя они не подходили ни к ее глазам, ни к рукам. Настоящие оставались у Торна. Наблюдатели знали уже достаточно, и необязательно было оповещать их еще и о том, что Офелия с Торном встречались без их ведома, чтобы порыться в их закромах.

– Вы сдержали свое обещание? Вы ничего ему не сделали?

– На что вы намекаете?

Женщина улыбалась, сидя на скамье с несгибаемо прямой спиной. То ли она на свой лад давала понять, что тайна Лорда Генри осталась неприкосновенной, то ли действительно не знала, в чём состоял шантаж со стороны шевалье. Эта неопределенность чудовищно раздражала, но Офелия не могла рисковать тем, что рассекретит прикрытие Торна, если оно по-прежнему его защищало. Она решила не настаивать.

– Что вы сделаете с отголоском?

– Бросьте, miss. Вы знаете, что мы знаем, что вы знаете.

Сердце Офелии затрепетало. Да, она знала, что наблюдатели стремятся установить диалог с отголоском, как когда-то Евлалии Дийё удалось с Другим. Она знала, что они намерены изучать его, пока не поймут саму его суть изнутри, дабы посредством этого понимания овладеть речью отголосков и наладить наконец жизнеспособное общение. Она знала также, что им с Торном тоже нужен Рог изобилия в идеальном рабочем состоянии, как бы дорого ни пришлось за него заплатить.

Она всё это знала, но речь шла об ином.

– Выражусь иначе. Что вы будете делать с Рогом изобилия?

Женщина со скарабеем глубоко и снисходительно вздохнула.

– Вы совершили чудо, miss. Ни одному кандидату до вас не удавалась кристаллизация. Мы проследим за тем, чтобы ваше чудо в свою очередь совершило новые чудеса.

– Какие новые чудеса?

– В наши обязанности не входит это решать.

– А в чьи тогда? Кто здесь действительно решает? Кто думает за вас?

– В наши обязанности не входит вам это сообщать.

Сердце Офелии больше не трепетало. Оно иступленно билось о ребра.

– Бога, который правит миром, и Другого, который его разрушает, вам недостаточно?

Женщина сняла свое пенсне. Только тогда Офелия заметила морщинки, разбегающиеся вокруг ее усталых глаз. Она больше не была наблюдательницей – теперь это была простая вавилонянка, на которую солнце и жизнь наложили свой отпечаток. Потеряла ли она тоже кого-то из близких за две последние недели обрушений?

– Разрушает или очищает, miss, – всё зависит от точки зрения. Старый мир был адом, зараженным войной, – пробормотала она, понизив голос на последнем слове, словно Индекс действовал здесь, как и вовне. – Благодаря Другому Евлалия Дийё сотворила новое человечество, управляемое выдающимися опекунами, и все вместе они стараются от поколения к поколению изгнать порок из наших душ. Честно признаюсь, я понятия не имею, почему Другой сегодня отступил от изначального плана. Возможно, он решил, что новый мир еще не достоин спасения? Вот почему наш собственный долг заключается в том, чтобы продвинуться как можно дальше в поисках совершенства, – говорила женщина с нарастающим пылом. – Что касается вас, вы свой долг уже выполнили.

Вот и добрались до сути. Именно то, чего боялась Офелия. Кем бы ни был мозг, управляющий Центром девиаций, он следовал шаг в шаг за Евлалией Дийё, делая проложенную колею еще глубже. Его намерением было не освободить мужчин и женщин от тайной диктатуры, а вернуть заблудших овец на путь истинный. Речь неизменно шла о том, чтобы указывать им, как следует мыслить и поступать, – этакий инструктаж длиною в жизнь. Короче, вечное детство.

– Истинная проблема этого мира, – продолжила женщина, от которой не ускользнуло внутреннее несогласие Офелии, – заключается в том, что он остается безнадежно незавершенным. Мы все незавершенные, in fact, а некоторые еще больше прочих.

Офелия была не в настроении пускаться в новые философские рассуждения. Ей требовались конкретные ответы.

– Что такое тени? Что такое отголоски? Что такое Другие? Что они такое в действительности?

Женщина заколебалась, потом ее лицо приобрело мечтательное выражение.

– Воздух, которым вы дышите, miss, – это не единственно возможный воздух. К нему подмешивается другой воздух, и здесь, и повсюду вокруг вас, и в данный момент тоже. Без запаха. Не поддающийся обнаружению. Мы называем его эраргентум, буквально «воздух-серебро». Вы впитываете его всем телом и своим семейным свойством тоже, если таковое у вас имеется. Местами этот воздух становится достаточно плотным, чтобы его можно было уловить, если у вас имеются соответствующие инструменты. Каждое ваше действие, каждое слово погружается в него. Если в этом воздухе происходят возмущения, вызванные особыми обстоятельствами – большим обрушением или даже ничтожным сдвигом, – он отсылает их вам обратной волной.

Офелия инстинктивно задержала дыхание. Когда она смотрела через черное стекло сломанного пенсне на лабораторные боксы, то подумала, что только тени и отголоски состоят из эраргентума. Теперь она осознала, насколько ошибочно всё истолковала. Эраргентум был повсюду. То, что увидели тогда ее глаза, было лишь пеной на невидимом океане.

– А теперь представьте себе, – медовым голосом продолжала женщина, – что одна из таких волн вдруг прониклась отраженной мыслью и начала размышлять уже сама по себе. Отраженной… В данном случае perfectly подходящее слово. Так вот, представьте: ваш собственный двойник, целиком состоящий из эраргентума, внезапно осознает себя, кристаллизуется вокруг этой мысли, овладевает вашей речью и желает лишь одного: поведать вам о том, что недоступно вашему восприятию. Вот это и есть Другой.

Офелия подумала о Тени, которая нанесла ей визит в часовне без ведома Центра и всячески старалась быть понятой. Концентрат эраргентума, лишенный тела, но наделенный волей и при этом утверждающий, что он не Другой.

Нет, она наверняка упускает самое главное.

– А этот ваш эраргентум, – сказала Офелия, – откуда он взялся?

Женщина со скарабеем указала своим пенсне на каменную арку в самой глубине склепа. Мигающий свет лампочек не мог развеять царивший там мрак.

– Если вы желаете это знать, miss, пройдите через последнюю дверь.

До того момента Офелии было трудно по-настоящему сосредоточиться на разговоре. От непривычных очков болели глаза, а пальцы пропитывались прошлым этих фальшивых перчаток чтицы, навязывая ей видения предыдущей владелицы – некой Жеже из классической программы, которая была помешана на зажигалках и йогуртах.

Но упоминание о двери приковало всё ее внимание.

Осторожными шагами она приблизилась к внушительной фигурной арке, которая нависала над темнотой. В камне виднелись выбитые красивые буквы – как те, которыми были сделаны надписи НАБЛЮДЕНИЕ и ИССЛЕДОВАНИЕ на дверях, через которые Офелия прошла в день, когда ее приняли:

Здесь явно питали слабость к заглавным буквам.

Офелия прищурилась, пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте под аркой. Через несколько мгновений она различила две параллельные линии. Рельсы. То, что наблюдательница назвала дверью, на самом деле было подземным перроном. Рельсы терялись в глубине туннеля, уходящего в недра земли.

– Это третий протокол?

– Да.

Женщина присоединилась к ней у края перрона. Она приложила сложенную ковшиком руку к своему уху, призывая Офелию прислушаться. Та уловила перестук колес. Ее ослепили фары. Порыв теплого воздуха обвил полóй тоги ее бёдра. Поезд, состоящий из одного-единственного вагона без всякого локомотива, остановился, открылась автоматическая дверь.

– Каждый кандидат, принятый во второй протокол, получает привилегию: право пройти через последнюю дверь, – объявила женщина, осенив себя крестным знамением. – И не имеет значения, что до вас ни один из них не сумел кристаллизовать, – они все помогли нам усовершенствовать альтернативную программу. Мы не желаем проявлять неблагодарность. И в этот момент, когда я говорю с вами, они уже постигли последнюю тайну вселенной. Да будут они благословенны.

Офелия задумчиво посмотрела на остановившийся поезд.

– Они все мертвы.

– Никто не мертв.

– Тогда почему они никогда не возвращаются?

– Да, miss. Почему?

Офелия выдержала пронзительный взгляд женщины. Пыталась ли та намекнуть, что остальные сами решили не возвращаться? В это трудно было поверить.

Внутри вагона стояли элегантные бархатные кресла. Из-под абажуров струился мягкий свет. В купе никого не было, даже кондуктора. Подножка вагона, казалось, ждет Офелию.

– Предполагается, что я должна зайти в поезд?

– Of course.

Офелия обратила очки на закрытые ворота склепа. То ли благодаря настоящей еде, которую в нее впихнули, то ли благодаря чувству опасности, но силы возвращались к ней, а вмести с ними и оба семейных свойства. Она больше не была проходящей сквозь зеркала и сомневалась, что способна повторить чудеса, которые ее анимизм творил в часовне под воздействием кристаллизации. Однако она могла ощутить колебания внутри мозаичных плиток у себя под ногами и пульсацию нервной системы стоящей перед ней женщины.

Та снова нацепила пенсне и улыбку.

– Ваша тень ощетинивается прямо на глазах, – заметила она с веселым видом, постукивая по одной из черных линз. – Вы случайно не собираетесь воспользоваться против меня своим анимизмом или когтями, чтобы сбежать?

– Назовите хоть одну причину этого не делать.

Женщина казалась до ужаса уверенной в себе. Офелия в очередной раз задалась вопросом, а каким семейным свойством та обладает.

– Как по-вашему, miss, в чём заключается третий протокол?

Офелия затаила дыхание. По вавилонской легенде, которую рассказал ей Октавио, Рог изобилия счел людей недостойными себя и укрылся под землей, там, где никто не мог его найти. Под землей. Торн и Офелия искали его на всех этажах колумбария; но погребен он был под зданием. И подземный поезд привезет прямо к нему.

Женщина с явной симпатией отслеживала ее реакцию.

– Любопытство терзает вас изнутри, верно? Это у вас общее со всеми другими кандидатами. Именно любопытство сделало из вас столь одаренную чтицу, оно же привело вас в музей древней истории на Аниме, а потом – в Мемориал на Вавилоне, чтобы в конце концов вы оказались в этом склепе. Пока вы не узнаете истину во всей ее целостности, вы не почувствуете цельной себя саму. Поезд отвезет вас ко всем ответам.

Ее слова вызвали у Офелии новый всплеск ярости и возбуждения.

– Все, кто приблизился к Рогу изобилия, взглянули в лицо истине! – продолжала настаивать женщина с непритворным жаром. – Истине, которая не только перевернула их восприятие реальности, но и глубоко переменила их самих. Я столько раз смотрела, как мужчины и женщины отбывают в этом поезде… Уже и счет потеряла! Он всегда возвращался пустым. Ни один из них не принял решения сесть обратно в вагон.

– Вы хотите сказать, что сами ни разу не видели Рог изобилия?

Офелия была поражена.

– Я не имею права, miss. Пока нет. Нам, наблюдателям, еще предстоит выполнить свою работу здесь, на поверхности. Но грядет день, когда и мы в свой черед сядем в поезд.

Женщина снова сняла пенсне; глаза у нее сверкали. Скарабей на ее плече вытянул членистую лапку, чтобы похлопать наблюдательницу по щеке.

– What?^[68] Ах да, я должна передать вам это от miss Секундины.

Она достала из складок сари лист бумаги. Ничего удивительного, что это оказался рисунок: портрет Октавио, похожий на все те, которые Секундина воспроизводила вновь и вновь, в очередной раз порвав предыдущие наброски. Его глаза – изображенные всё тем же кошмарным красным карандашом – выражали несказанную тоску. Мольба о помощи, которую Офелия не сумела услышать. Всё задрожало у нее внутри. Секундина предвидела, что случится с «Дружной Семьей», она неустанно пыталась всех предупредить, но в очередной раз не смогла быть вовремя понятой.

– Иногда, – тихо проговорила женщина со скарабеем, – отголосок доходит до нас раньше породившей его причины. Эти отголоски ускользают от наших линз, но никогда – от miss Секундины. У малышки острый глаз, если будет позволено так выразиться. Она также поручила мне передать вам следующее: «Но этот колодец был не более реальным, чем кролик Одина».

– Что это значит, в конце-то концов?

– Не имею ни малейшего представления, – заверила женщина с преувеличенно широкой улыбкой. – Miss Секундина произнесла эти слова перед самым вашим появлением в Центре девиаций и с тех пор повторяла их множество раз, что довольно необычно. По моим предположениям, они должны что-то для вас означать.

«Абсолютно ничего», – подумала Офелия. Не довольствуясь повторением своей абсурдной фразы, Секундина проиллюстрировала ее рисунком, который постаралась любой ценой вручить Торну. Шрам от этого поступка останется у нее на всю жизнь.

– Вы используете ее.

Женщина со скарабеем потерла подбородок, как если бы всерьез задумалась над предъявленным обвинением.

– Не стану утверждать, будто я ее понимаю, но мне кажется, miss Секундина только и ждет, чтобы ее использовали. Она очень важна для нас, – охотно признала женщина со скарабеем. – Она видит, обладает ли индивидуум скрытой способностью к кристаллизации. Первый протокол позволяет нам, насколько возможно, разъединить испытуемого и его тень, поскольку инверсы особенно склонны к такого рода разделению, но сам разрыв происходит спонтанно. Miss Секундина заранее чувствует, когда тень готова отделиться. В те времена, когда ее еще не было среди нас и мы вынуждены были доверяться только нашим линзам, такое выявление запаздывало: пока мы переводили субъекта во второй протокол, тень успевала отделиться сама по себе, ускользая от любого контроля и обнаружения, и порожденный отголосок терялся, не кристаллизуясь. С другой стороны, если перемещение происходило преждевременно и ни субъект, ни его тень не были готовы к переходу на следующий, высший этап, исход для них был фатальным. Все эти мертворожденные отголоски и пораженные безумием подопытные… вы себе не представляете, какой это был кавардак. О да, miss Секундина стала для нас истинным благословением. Конечно, и после ее появления у нас случались провалы, множество неудавшихся кристаллизаций, но мало-помалу мы смогли исправить наши протоколы таким образом, что, когда вы, miss, оказались в моем кабинете, мы были наконец готовы!

Офелия еще внимательней вгляделась в остановившийся перед ней поезд с его распахнутой дверцей, откинувшейся подножкой, бархатными креслами внутри и нежным светом ламп под абажурами, который не рассеивал темноту туннеля.

– В том, что вы говорите, есть противоречие. Как одно и то же явление может быть одновременно спонтанным и прогнозируемым?

Женщина со скарабеем расплылась в загадочной улыбке, которая еще больше разозлила Офелию, потом указала на портрет Октавио.

– Мы еще плохо управляем кристаллизацией, но по крайней мере нам удалось уяснить одну важную вещь. Потеря близкого играет ключевую роль. Мы называем это «эффект компенсации».

Пальцы Офелии всё сильнее мяли рисунок. Неужели она породила мыслящий отголосок, чтобы восполнить пустоту, оставшуюся после ухода Октавио? А Секундина осознала это? Неужели она поняла, что рождение нового Другого было обусловлено смертью ее родного брата?

Офелия разорвала портрет. Сегодня как никогда сама мысль о предопределенности была ей отвратительна. Чего ради рисовать тени, разрывы, братьев, гвозди, старух и монстров, если не остается места случаю?

– У вас столько вопросов! – смягчилась женщина со скарабеем, вглядываясь в лицо Офелии с почти ревнивым интересом. – Позвольте предложить вам еще один. Что бы вы отдали, чтобы увидеть мир глазами Другого?

Офелия посмотрела на разорванный рисунок в своих руках, как если бы он был ее тенью. На Евлалию снизошло невероятное озарение, когда она сотворила Другого в телефонной трубке. Ее ви´дение мира переменилось навсегда. А вот Офелии казалось, что она знает не больше, чем раньше. Мелькнула мысль о попугае, вызвав чувство внутреннего дискомфорта. КТО Я?

Женщина лукаво вздернула брови, пока ее скарабей указывал суставчатой лапой на поезд, предлагая подняться в вагон.

– Когда вы получите этот ответ, miss, вы получите все ответы.

С этими словами, к великому смятению Офелии, женщина спокойно удалилась, осенив себя по дороге крестом, когда проходила мимо баптистерия, открыла железные ворота и двинулась вверх по лестнице, не закрыв за собой двери.

– Не может быть, чтобы всё было так легко!

Ни угроз, ни шантажа. Просто предлагался выбор: поезд или лестница.

Протестующий вскрик Офелии затерялся среди церковных изваяний. Женщина и ее скарабей были уже далеко.

На перроне дверца вагона оставалась открытой. Войти в поезд означало для Офелии найти наконец Рог изобилия, но, не исключено, никогда не иметь возможности – или, какой безумной ни казалась бы эта мысль, желания – вернуться назад. Подняться по лестнице означало снова увидеть Торна, который ждет ее так давно, или, что представлялось более вероятным, навсегда застрять в новом закольцованном пространстве. Каждый выбор нес в себе обещание награды и риск приговора.

Поезд или лестница?

Офелии ужасно хотелось йогурта.

Она стащила с себя перчатки Жеже, благо больше не нужно было притворяться. Зато оставила очки: подходящие или нет, это было всё-таки лучше, чем вообще ничего не видеть. Она выдохнула, создавая внутри себя пустоту, и, не поднимаясь в поезд, прикоснулась голой рукой к поручням дверцы.

Она перестала быть собой, скользнув в другое тело, усыпанное красными блестками, похудевшее и обезвоженное, тело проигравшей, тело потерпевшей поражение, тело, не сумевшее заслужить искупления, но какая разница, signorina, раз я всё равно тебя опередила. Этот поезд – последний шанс, и я сяду в него первой. Преуспеешь ли ты там, где я провалилась? Мне плевать, потому что я обнаружу истину раньше тебя, signorina, а это единственное, что по-настоящему важно в нашем бренном мире!

Офелия почувствовала, как на ее губах расцветает триумфальная улыбка, но не ее собственная. Впервые кто-то специально запечатлел свою мысль в предмете, чтобы послать ей персональное сообщение. Медиана вошла в поезд по доброй воле и решила ее об этом уведомить. У Офелии накопилась куча вопросов, но ее уже захватила волна обратного времени, унося всё дальше в прошлое всех женщин и мужчин, кто прикасался к поручням, чтобы подняться на подножку вагона. Сонм душ, одни в нетерпении, другие в ужасе, и только одно у них было общим: никто не имел представления о том, что их ожидает, и каждого снедало любопытство.

Офелия отпустила поручни и устремила глаза в недра туннеля. Тьма чернее ночи. Все те люди были убеждены, что поезд отвезет их к ответам. Был ли среди них и давнишний информатор Генеалогистов?

«Пока вы не узнаете истину во всей ее целостности, вы не почувствуете цельной себя саму». И это правда. Офелию сжигало желание придать смысл тому, что смысла было лишено, отыскать того, кто разорвал мир – ее мир, – и наконец-то взять реванш. Торну это тоже необходимо. Оставалось слишком много вопросов без ответов, слишком много жертв без виновного.

Она поднялась в вагон и опустилась в одно из кресел. Дверца тут же закрылась с механическим лязгом. Сердце Офелии издало сходный звук. Она сделала глубокий вдох, готовая к встрече с загадочным пунктом назначения этого поезда. Поклялась не оставить от себя Торну фальшивой урны с прахом. Она вернется с Рогом изобилия. Она получит обратно свой отголосок и свою способность проходить сквозь зеркала. Вместе они повергнут противников.

Ее бросило вперед, когда поезд пришел в движение.

Он не спускался. Он вез ее обратно на поверхность.

Отступники

Офелия больше ничего не понимала. Поезд на головокружительной скорости уносился из недр Центра девиаций, с каждой секундой отдаляя ее от главной цели – от Рога изобилия и всех ответов. Потом он резко затормозил. Прижатая к спинке, она почувствовала, как из легких вылетает весь воздух. Абажуры вокруг лампочек в купе выплясывали странный танец.

Дверца открылась. Опустилась подножка. Офелия прибыла.

Она выждала какое-то время на случай, если поезд решит снова сорваться с места, на сей раз в правильном направлении, но пришлось признать, что он этого не сделает. Потом спустилась на перрон, такой же темный, как туннель, который она покинула. И оказалась всё в том же подземелье древнего города.

Поезд, вернее, одинокий вагон, отбыл обратно точно так же, как прибыл. Самым абсурдным образом.

Офелия на ощупь двинулась вперед в лабиринте лестниц. Ее растерянность нарастала. К потере ориентации добавилась новая трудность: необходимость заново учиться ходить. После многих лет существования в инверсивном теле со всеми его смещениями вдруг оказалось ненужным задумываться, спрашивая себя, какой ногой ступить, в каком порядке сгибать колени и как поддерживать равновесие. Передвигаться в пространстве стало обескураживающе просто. Офелия так мало доверяла собственным ногам, что не решалась слепо положиться на них, но стоило ей попробовать внести коррективы, как она неизменно спотыкалась, а то и шлепалась.

Ее мучило дурное предчувствие. И оно стало еще сильнее, когда, добравшись до пересечения коридоров, она наконец обнаружила источник света. Все лампочки перегорели, кроме единственной, которая миганием обозначала, какой путь выбрать. И так повторялось на каждой развилке и на каждом перекрестке: только одна лестница была освещена, остальные оставались в тени.

Преодолев бесконечные ступени, Офелия наконец-то различила дневной свет. Хотя, скорее, вечерний. Грозовые сумерки, пылающие, как плавильный горн, просачивались сквозь подвальные окна. Стрекот сверчков смешивался с запахом влажной зелени.

Свобода казалась слишком близкой, слишком возможной. Если поезд вез ко всем ответам, тогда почему он доставил Офелию в исходную точку? Почему, от лампочки к лампочке, ее вывели на поверхность? Она слишком много знала, Центр наверняка помешал бы ей вернуться в нормальный мир. И уж точно ей бы не позволили поговорить с Торном.

Ей никогда не позволили бы снова его увидеть.

Офелия заморгала, ослепленная заходящим солнцем. Последняя лестница, по которой, запыхавшись, она взобралась, выходила на великолепную веранду, застекленные окна которой заволакивала неуместная дымка трещин. Среди растущих в кадках лимонных деревьев, на краю очень длинного стола спиной к свету сидели три силуэта. Они все повернулись к Офелии, но она смотрела только на самого высокого.

Судя по тому, как выпрямился Торн, его удивление не уступало ее собственному.

– Присаживайтесь, – заявил один из мужчин, указывая на стул у другого конца стола.

Офелия села в полубессознательном состоянии. Она узнала наблюдателя с механической ящерицей на плече: именно он при всех дал ей пощечину в первый день. Насмешливая складочка в уголке его рта неприятно перекосилась. Казалось, появление здесь Офелии не вызвало у него ни удовлетворения, ни удивления.

– Это не она.

Офелия поискала глазами, от кого исходит голос с другого конца стола. Совокупный эффект сосредоточенности, страха и обостренного анимизма подействовал на ее новые очки, так что после нескольких мгновений подгонки она смогла различить Леди Септиму, восседающую на почетном месте, в кресле во главе стола. Ее глаза, пылающие как никогда, издалека впились в Офелию; ее сходство с сыном было столь велико, что подействовало на девушку как мощный удар в живот. Никогда еще уход Октавио не ощущался так нестерпимо, как за этим столом. На лице его матери отражалась борьба ненависти и горя, словно ей была невыносима мысль, что недостойная маленькая иностранка не упала в пустоту вместо ее сына.

– Это не она, indeed, – сказал наблюдатель, – но она представляет собой неплохую замену. В конце концов, она была вашей ученицей.

– Какую замену? – спросила Офелия.

Ей приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не уставиться на сидящего чуть в стороне Торна, которого она видела лишь краем глаза из-под очков. Если Офелия посмотрит на него здесь и сейчас, то больше не сможет притворяться и выдаст истинную природу их отношений.

– Моей ученицей? – прошипела Леди Септима. – Она никогда бы ею не стала, если бы Леди Елена, да упокоится она с миром, мне ее не навязала. В любом случае это к делу не относится. Лорд Поллукс лично поручил мне позаботиться о безопасности всех его потомков, переместив их в центр города. Малые ковчеги более ненадежны, мы должны приступить к эвакуации наших граждан.

Мужчина с ящерицей кивнул, протирая свое пенсне полой тоги.

– Семьи, выразившие такое желание, смогли забрать наших постояльцев уже сегодня.

– Не всех.

– Miss Секундина – особый случай.

Офелия старалась следить за разговором, который она прервала. Значит, Леди Септима вдруг вспомнила, что у нее есть дочь. Но складывалось впечатление, что ее устами говорила вовсе не мать. Скорее уж владелица.

– Примите наши искренние соболезнования, milady, – произнес наблюдатель понимающим тоном, – но miss Секундина принадлежит альтернативной программе. Вы сможете видеть ее только в рамках дозволенных посещений.

Леди Септима поджала губы. Она вела себя как хозяйка, ослепительная в своем мундире Светлейших Лордов и величественная на почетном месте, но Офелия почувствовала, что превосходство было за мужчиной с ящерицей. Лично ей они казались один страшнее другого. Несмотря на облегчение, которое она испытала при виде Торна, дурное предчувствие не покидало ее. Атмосфера на веранде была на редкость едкой – возможно, из-за острого запаха лимонных деревьев.

Было и еще кое-что. Осколки оконного стекла поблескивали на полу, как будто остались там после града, вызванного последним обрушением. Когда Офелия бросила взгляд сквозь потрескавшиеся окна, то заметила, что аллеи еще мокры, несмотря на жаркую вечернюю духоту. Окна элегантных зданий классической программы тоже были почти все разбиты, и однако, как и на веранде, их осколки до сих пор оставались неубранными. В небе она заметила рой удалявшихся дирижаблей. Единственное воздушное судно, пришвартованное в саду, охранялось гвардейцами и несло на себе солнечную эмблему Светлейших Лордов.

Офелия крепко сжала руки – и чтобы успокоиться, и чтобы помешать себе прочитать собственную тогу. Неужели то, что во втором протоколе показалось ей долгими днями, здесь свелось к нескольким часам? Может ли время течь по-другому в закольцованном пространстве? Значит, обрушение «Дружной Семьи» случилось лишь сегодня утром?

Ее внимание вновь привлекла веранда, когда Леди Септима нетерпеливо прищелкнула языком.

– Обстоятельства переменились; отныне место Секундины – среди других граждан Вавилона. Не вынуждайте меня приказывать вам немедленно привести ее.

– При всём нашем уважении, milady, Центр девиаций более не склонен получать никаких приказов от Лордов.

Голос мужчины с ящерицей оставался мягок, но неумолим. Хотя Леди Септима не была светлокожей от природы, Офелия даже с другого конца стола увидела, как та побледнела.

– Вы получали более чем щедрые пожертвования…

– Пожертвования, направленные на должные цели; присутствующий здесь Лорд Генри может это засвидетельствовать. Польза Центра для Семьи была официально признана: он содействовал исправлению большого числа девиаций и формированию образцовых граждан. Мы не давали повода для нареканий. Чего нельзя сказать о вас, к нашему сожалению.

Офелия сжалась на своем стуле, борясь как никогда раньше с желанием взглянуть на Торна. Она должна была догадаться! Наблюдатели собираются выдать их Леди Септиме. А если они прямо сейчас заявят, что Торн не только не является Лордом, но еще и изуродовал ее дочь? Что ученица, с которой она занималась лично, никогда не открывала ей своего настоящего имени? Это означало конец Лорду Генри, конец Евлалии; маски сброшены. На Вавилоне любая ложь являлась правонарушением, а их ложь тянула на серьезное преступление. Они окажутся в тюрьме, будучи в одном шаге от главной тайны Евлалии Дийё и Другого, а мир тем временем может обрушиться в любое мгновение.

Почему, будь оно всё неладно, этот поезд не мог отвезти ее к Рогу изобилия?

Мужчина с ящерицей прикоснулся к колокольчику. Явившись на зов, один из сотрудников, терпеливо дожидавшийся снаружи, вступил на веранду. Покорным жестом он откинул свой серый капюшон, обнажив растрепанную голову. Элизабет. Ее глаза пострадали не меньше, чем стекла Центра, а рот вспух после полученного от Космоса удара локтем. Вид у нее был самый жалостный. И тем не менее, держась очень прямо, она щелкнула каблуками и поднесла кулак к груди.

– Знание служит миру.

Леди Септима поглубже вдвинулась в кресло. Несмотря на всю свою одаренность, Элизабет никогда не пользовалась ее благосклонностью.

– Вы что, решили собрать всех моих бывших учеников?

– Данная гражданка нарушила конфиденциальность. Работая в Центре, она передавала секретную информацию Светлейшим Лордам, – сказал наблюдатель всё с той же морщинкой в уголке рта.

Пальцы Леди Септимы перестали барабанить по подлокотнику. Ее удивление казалось искренним.

– Это very серьезное обвинение.

– Это very обоснованное обвинение. Вот отчеты, которые мы перехватили и которые были предназначены вам.

Мужчина передал Леди Септиме досье, которое та пролистала кончиками пальцев, словно боясь, как бы ее репутация не оказалась замаранной одним лишь прикосновением.

– Предвестница, что вы можете сказать в свою защиту?

– Обвинение заслуженно, milady. Я нарушила профессиональную тайну.

Офелия вгляделась в лицо Элизабет, на котором веснушки потухали вместе с солнцем. И всё? Неужели она не объяснит им, что сделала это по приказу Генеалогистов? Такая преданность граничила с глупостью.

Морщинка в уголке рта мужчины стала еще виднее, хотя на губах не было и следа улыбки.

– Вы понимаете, что подобный инцидент подрывает доверительные отношения между Центром девиаций и Светлейшими Лордами? Отныне мы не будем ожидать от вас никаких пожертвований, а вы лишаетесь права какого-либо вмешательства в нашу деятельность. Можете поверить, что мы сами крайне огорчены.

Это была настоящая декларация независимости. На самом деле мужчина совершенно не казался огорченным, и Офелия поняла, что именно ей он был обязан этим чувством превосходства. Центр девиаций более не нуждался ни в меценатстве Лордов, ни в услугах Элизабет. Предоставив в их распоряжение нового Другого, Офелия раскрыла перед ними бесконечные возможности. Слишком большая власть попала в слишком недостойные руки.

Она поднялась так резко, что ее стул под воздействием анимизма удрал со всех ножек.

– Я тоже должна сделать заявление.

– Да, кстати, – прервал ее наблюдатель, – вернемся на время к истории с miss Евлалией. Она была принята сюда до того, как к нам поступило новое коммюнике о необходимости разрешения на пребывание в Вавилоне. Мы оказали гостеприимство персоне вне закона. Ради поддержания добросердечных отношений со Светлейшими Лордами, несмотря на наши разногласия, и чтобы доказать нашу неизменную готовность к сотрудничеству во имя общих интересов, сегодня мы исправляем эту ошибку. Мы передаем вам miss Евлалию.

Небрежным жестом он вручил Леди Септиме другое досье. Офелия воспользовалась их быстрым обменом взглядами, чтобы посмотреть наконец в сторону Торна. Тот знаком приказал ей молчать. Сам он сидел, застыв как истукан, сжимая в руке часы, словно боялся, как бы любой металлический скрежет или малейшее щелканье крышки не сделали ситуацию еще более катастрофичной.

На его мундире не осталось следов крови Секундины, кроме крошечного пятнышка, которое его анимизм не отчистил. Алого пятнышка, еще не успевшего поблекнуть. Каким бы безумным это ни казалось, пребывание Офелии в нефе второго протокола действительно уложилось в один-единственный день.

– Лорд Генри, – сказал наблюдатель, делая в сторону Торна вежливый жест, – это также кладет конец вашей инспекции. Передайте наилучшие пожелания Генеалогистам.

Леди Септима направилась к выходу, сама обозначив окончание переговоров. Она щелкнула пальцами, приказывая Офелии, Элизабет и Торну следовать за собой, не адресовав им более ни слова, ни взгляда. Снаружи гвардейцы выстроились двумя почетными шеренгами, которые неумолимо смыкались за ними, стоило миновать очередного стража.

Офелия покидала одну ловушку ради другой. Она чувствовала себя и обманутой, и глупой.

Рядом с ней мерно вышагивала Элизабет. На веранде она избавилась от серого плаща, оставшись в темно-синем с серебром мундире виртуозов, который так и носила под одеянием сотрудницы. Гражданка Вавилона – до кончиков сапог. Ожидавшее ее наказание не имело значения, она его заранее приняла.

С Офелией дело обстояло иначе. Она строила планы спасения один отчаянней другого. С болью вспомнила о своей утраченной способности проходить сквозь зеркала, увидев, как сумерки отражаются на гладкой поверхности луж. Подталкиваемая гвардейцами, она поднялась по трапу дирижабля и исподтишка глянула сквозь очки на высокую спину Торна. Может, хоть у него есть план?

На борту дирижабля находилась куча гражданских с набитыми чемоданами. Все разговоры смолкли, стоило Леди Септиме обвести их пылающим взглядом. Странно было видеть, какое мощное воздействие на окружающих оказывает такая маленькая женщина. Ей не понадобилось отдавать приказания, чтобы началась подготовка к взлету: каждый гвардеец выполнял положенные действия и в полном молчании возвращался на пост.

Только Торн осмелился это молчание нарушить.

– Высадите меня в городе вместе с вашими двумя ученицами. Генеалогисты захотят задать им несколько вопросов, и я также должен составить отчет.

Леди Септима посмотрела на эмблему в виде солнца, приколотую к его мундиру, потом на крошечное пятнышко крови у него на обшлаге.

– Вы одеты не по форме, Лорд Генри.

Таков был единственный ее комментарий. Она указала Офелии и Элизабет на скамью, потом уселась в кресло пилота. Торн занял место справа от нее. Бросив на Центр девиаций последний взгляд, в котором сквозило нечто вроде сожаления, Леди Септима со сдержанной яростью взялась за штурвал.

Офелия приникла к иллюминатору. Во всё удлинявшейся тени колосса она заметила наблюдателей, собравшихся посмотреть на отлет. Все они улыбались. Почти все. Девушка с обезьянкой вовсю махала руками, прощаясь с Торном, который не замечал ее сквозь стекло, полностью сосредоточившись на новом уравнении, требовавшем незамедлительного решения.

Последние швартовы были отданы. Воздушное судно взмыло в воздух с тихим шелестом винтов.

Из-за кулис

Ковчег Титан потерял три небоскреба, ковчег Фарос – загородные увеселительные центры, Тотем – свои фермы химер, Пломбор – всю промзону, а Серениссима – четверть речной сети. Он перепрыгивает с одного ковчега на другой (гляди-ка, у Гелиополиса больше нет Южного вокзала). Куда бы он ни направился, земли распадаются, время убыстряется, пространство всасывается в пустоту. Множество мужчин, женщин, животных и растений были втянуты в дыры (прощайте, огромные ветряки Зефира). Оставшиеся больше не осмеливаются выходить из дома. Если уж придется исчезнуть, лучше сделать это в кругу родных и друзей, в своем доме и со своей собакой. А он думает о том, что события становятся всё интереснее и интереснее (а пустыни Весперала всё пустыннее и пустыннее).

Он думает об Офелии, о ее взгляде, исполненном гнева и смятения. Она приняла его за разрушителя мира, это его-то, вот уж забавная мысль… А ведь она была так близка к тому, чтобы всё раскрыть, всё понять! К великому счастью, ее ждала неудача – в очередной раз. Неудачи Офелии куда значительнее ее побед.

Он перешагивает через многие тысячи километров и возвращается на далекий Вавилон, в Центр девиаций, на макушку колосса, в директорские апартаменты.

И появляется как раз вовремя. Все наблюдатели в полном сборе и обмениваются поздравлениями. В центре зала возвышается большой стеклянный колпак, из-под которого доносится приглушенный голос механического попугая:

– КТО Я? КТО Я? КТО Я?

Вокруг все пожимают друг другу руки, хлопают по плечам, поднимают чашки с чаем за директоров, блистающих своим отсутствием. В этом собрании, одетом поголовно в желтое, половина не знает, что директоров не существует вовсе, а вторая половина не очень себе представляет, кто реально дергает за ниточки.

А вот он знает. Без ложной скромности следует отметить, что в его познаниях совсем немного пробелов.

Он позаботился о таком укрытии, где никто не смог бы его заметить. Без своих пенсне с темными стеклами наблюдатели не видят ничего дальше собственного носа; зато с пенсне они видят даже чуть лучше, чем хотелось бы. От них не укрылось бы не только его присутствие, каким бы неосязаемым оно ни было, но и его истинная внешность. А он вошел во вкус анонимности.

Он поглядывает на двух молодых гостей, скромно сидящих среди наблюдателей. Шевалье прячется за толстыми очками, своей крестообразной татуировкой и брекетами; Секундина скрывается за неровной челкой, широченной повязкой, идущей через всё лицо, и листом бумаги, на котором она рисует.

И смех и грех.

Мало-помалу излияния иссякают, разговоры смолкают. Сегодня лучше не засиживаться допоздна, дамы и господа, завтра наконец-то начнется настоящая работа! Наблюдатели расходятся один за другим, не забыв бросить последний исполненный надежды взгляд на попугая под стеклянным колпаком.

– КТО Я? КТО Я? КТО Я?

Вскоре в директорских апартаментах остаются только мужчина с ящерицей, женщина со скарабеем, шевалье, Секундина и отголосок. Не считая его самого, разумеется.

В атмосфере поубавилось жизнерадостности; начинается самое интересное. Он идет на риск, чуть раздвигая границы кулис и ближе приникая к реальности, которая вообще-то не совсем его собственная. Секундина почти замечает его уголком глаза, на мгновение замирает, потом снова прилежно склоняется над рисунком. Кроме нее, никто не ощущает его присутствия.

Шевалье отставляет свою чашку, демонстрируя якобы аристократические манеры.

– Поговорим о делах. Если этот отголосок прошел кристаллизацию, то отчасти благодаря мне. Я выполнил свою часть договора и желаю получить свою долю изобилия. Вот мои требования.

Он протягивает конверт женщине со скарабеем, та просматривает его содержимое.

– Целый ковчег?

– Который не обрушится, – уточняет шевалье.

– Не многовато ли территории для вас одного…

– О, я не собираюсь оставаться там в одиночестве. Когда от Полюса ничего не останется, даме Беренильде будет открыт туда доступ. Желательно без ее дочери.

Женщина со скарабеем и мужчина с ящерицей обмениваются непроницаемыми взглядами.

– Вам следует набраться терпения, young man^[69]. Наш отголосок еще недостаточно зрелый, чтобы раскрыть нам все свои тайны. У него пока что слишком бедный словарный запас.

– КТО Я? КТО Я? КТО Я?

Секундина, на редкость молчаливая, рисует, широко распахнув глаза, захваченная новым видéнием будущего.

Шевалье встает, не удостоив взглядом ни ее, ни остальных.

– Я подожду, но не слишком долго. Если понадобится, я отправлюсь искать изобилие сам. Вообще-то я знаю, где его найти. Доброй ночи.

Теперь их осталось четверо. Мужчина с ящерицей, женщина со скарабеем, Секундина и отголосок. Пятеро вместе с ним, невидимым свидетелем, бесплотным зрителем, Тенью среди теней.

– Верное ли решение было принято, многоуважаемый коллега? – внезапно спрашивает наблюдательница. – Отдать ее – ее! – Леди Септиме? Зная всё, что она сможет разгласить Светлейшим Лордам?

– Рог изобилия отверг ее, многоуважаемая коллега. Да будет священна его воля.

Ответ мужчины с ящерицей звучит как непререкаемая истина. В то же мгновение все лампочки апартаментов гаснут и снова зажигаются. Электрическое подтверждение.

– Ничего подобного раньше не случалось, – признает женщина. – Рог изобилия всегда принимал кандидатов, которые садились в поезд. Такое произошло впервые… И всё же, многоуважаемый коллега, – спохватывается она, поправляя пенсне, – неужели была необходимость отдавать и ту сотрудницу? Miss Элизабет почти расшифровала Книги.

– Именно, и я избавил нас от нее, пока она не узнала слишком много. В последний раз, когда Генеалогисты подослали к нам шпиона, наша ошибка заключалась в том, что мы посадили его на поезд третьего протокола. Он был недостоин этой чести, а его исчезновение только привлекло к нам более пристальное внимание Генеалогистов. Будьте спокойны, многоуважаемая коллега, miss Элизабет более не имеет никакой важности. Ее труды позволят нам выиграть значительное время. Нам остается только поставить финальную точку уже без нее… и с ним.

Мужчина с ящерицей почтительным, но собственническим жестом кладет руку на стеклянный купол, под которым пульсирует всё тот же отголосок.

– КТО Я? КТО Я? КТО Я?

Женщина со скарабеем задумчиво смотрит на круглые витражи вверху, сквозь которые пробиваются первые лучи дня.

– Ну-ну, многоуважаемая коллега, вам больше нечего опасаться со стороны этих юных особ. Вне стен Центра они более не смогут навредить нам. Посмотрите же на miss Секундину! Все последние часы она работает над рисунком.

Оба наблюдателя наклоняются. Под скрупулезным карандашом Секундины летающий корабль рушится с неба.

Он улыбается, глядя на картинку. Всё складывается идеально. История Офелии, их общая история получит наконец достойное завершение. Он должен быть готов к великой развязке.

Но сначала ему остается доделать здесь одну мелочь.

– КТО Я? КТО Я? КТО Я?

Он пользуется тем, что внимание наблюдателей отвлечено, чтобы приблизиться к стеклянному куполу и скользнуть внутрь, как тень, коей он и является. Слегка щелкает по отголоску, плененному в механизме автомата. Лети, дружок.

– КТО Я? КТО…

Лицо мужчины с ящерицей искажается. Женщина со скарабеем бледнеет. Секундина перестает рисовать.

Попугай замолк.

Дирижабль

В иллюминаторе Центр девиаций уже превратился в островок, окруженный бурным морем облаков.

Офелия пребывала в полном ошеломлении. Она оставляла позади неуловимый Рог изобилия, неопознанную тень, отделившийся отголосок и жуткое чувство незавершенности. Зачем Центр девиаций внушил ей иллюзию выбора, если всё равно пошел наперекор ее решению? Зачем рассказывать ей столько всего в том склепе? Зачем показывать поезд? Зачем манить ответом на все вопросы?

Чувство обделенности было так велико, что Офелия слышала, как оно рычит внутри, подобно запертому в клетке зверю. Эти наблюдатели насмехались над ней до самого последнего момента.

Снаружи окончательно спустилась ночь. Иллюминаторы превратились в зеркала. Отражение сидящей рядом Элизабет представляло собой маску непробиваемого безразличия. А вот Офелии не сиделось на месте. Она обернулась, разглядывая пассажиров. Судя по дресс-коду, здесь находились потомки Поллукса, а также, как ни удивительно, немало бесправных.

По знаку Леди Септимы гвардеец щелкнул выключателем, погасив все светильники на борту. Офелия поняла зачем, когда глаза привыкли и она смогла разглядеть в иллюминаторе звезды. Из-за отголосков радиосвязь стала ненадежной; навигацию приходилось осуществлять вприглядку. А земли легче различать, когда вокруг всё не залито светом.

Наконец в конце полета, прошедшего в мертвом молчании, воздушное судно пристало к маленькому ковчегу, который Офелия узнала, потому что успела дважды здесь побывать. Это был квартал бесправных, где раньше проживал профессор Вольф и где Бесстрашный-и-Почти-Безупречный погиб от ужаса. Однажды Офелия провела ночь на одной из этих крыш, в заброшенной оранжерее, вместе с Октавио. С той ночи они стали друзьями.

Она резко отвернулась, не давая всплыть воспоминаниям.

Нахмурилась, услышав задушенные протесты в темноте позади нее. С профессиональной ловкостью и быстротой гвардейцы опустили трап и вынудили некоторых пассажиров покинуть борт. Всё произошло молниеносно; дирижабль уже набирал высоту. Офелия протерла запотевший от ее дыхания иллюминатор. На перроне, где они приземлялись, мужчины, женщины и дети в окружении своих баулов казались совершенно растерянными. Отблески фонарей высветили белизну их одежд. Это были те бесправные, которых она видела на борту. Леди Септима переместила их из центральных районов города, чтобы собрать в одном-единственном квартале – на малом ковчеге, у которого, по ее собственному признанию, было куда больше шансов обрушиться, чем у внутренних земель. Эти люди родились на Вавилоне и жили здесь уже несколько поколений, но их виной было отсутствие крови Поллукса в их жилах.

Оставшиеся на борту пассажиры сдержали смущенное покашливание. Офелия чувствовала себя не лучше них. Ее дух противоречия застрял где-то в желудке.

У штурвала Леди Септима всё шире распахивала пылающие глаза. Это было уже не проявлением власти визионерки, а отражением клокочущего внутри вулкана. Сидящий справа от нее Торн почти сливался с окружающей темнотой. Он не двигался и ничего не говорил.

Они пролетели недалеко от Мемориала, чья гигантская башня, опиравшаяся на крошечный клочок земли и нависавшая над пустотой, сверкала тысячами огней. Возможно, внутри в этот час никого и не осталось, но ее лампочки были не так задуманы, чтобы их можно было погасить. Они освещали купол, где угадывался парящий земной шар.

«А внутри, – подумала Офелия, – потайная комната Евлалии Дийё и висящее зеркало, где она говорила с Другим».

Именно там закончился старый мир и начался новый, там Евлалия превратилась в Бога, там Другой перестал быть невинным маленьким отголоском. Ее бесило, что по-прежнему оставалось непонятным, как именно это произошло.

Мемориал сиял так ярко, что, несмотря на царящую ночь, можно было разглядеть окружающие его мимозы и обезглавленную статую солдата у входа.

Офелия повернулась к Элизабет, чье дыхание чувствовала в полутьме. Под вспухшими веками тусклые глаза. Ни высадка бесправных, одной из которых некогда была она сама, ни вид Мемориала, который был обязан ей своей модернизацией, не тронули ее. Она выстроила всю свою жизнь вокруг Елены, служа ее интересам и мечтая о ее благодарности, но это существование завершилось.

Наконец под дирижаблем раскинулся центр Вавилона, где слой туч достигал невероятной толщины. Из него выступали лишь последние этажи зданий и трубы гигантских фабрик. Леди Септима сумела идеально произвести посадку, несмотря на нулевую видимость. Гвардейцы выбрались наружу, чтобы пришвартовать и надежно закрепить дирижабль.

– Сохраняйте спокойствие и проходите на выход, – приказала Леди Септима, впервые обратившись к пассажирам. – Снаружи вас ждет трамвай. Вас перевезут во временное жилье. Там вы будете в perfect безопасности.

– Когда мы сможем вернуться домой? – робко спросил один из пассажиров.

– Вы дома, Дети Поллукса. Весь Вавилон – ваша вотчина. Какая разница, где жить – здесь, в сердце города, или на каком-нибудь малом ковчеге?

Никто не ответил. Трап уходил в туман, настолько плотный, что сама ночь казалась белесой. Гражданские растворились в нем один за другим вместе со своими чемоданами. Когда эвакуация была закончена, фары трамвая исчезли вдали.

Щелкнув каблуками форменных сапог, Леди Септима развернулась к Торну.

– Оставайтесь на борту, sir. Я лично сопровожу вас к Генеалогистам, но мне осталось выполнить здесь последнюю формальность. Вы двое, за мной.

На этот раз она обратилась к Элизабет и Офелии, которые с трудом отклеили свои влажные тоги от скамьи.

– Что вы с ними сделаете?

Вопрос Торна прозвучал как предупреждение, но вместо ответа он услышал только стук каблуков Леди Септимы по трапу. Элизабет покорно двинулась за ней. Офелия, напротив, инстинктивно отступила, чем привлекла к себе внимание гвардейцев в перчатках с железными наручами.

Торн опередил их, положив руку на плечо Офелии.

– Я сам займусь ею.

Вместе с Офелией он погрузился в туман. Гвардейцы гремели подкованными каблуками. Они были впереди, сзади, повсюду. Куда их вели? Единственные ориентиры ждали их уже на земле: мостовые, рельсы, канавы, усеянные растоптанными листовками:

Офелия не могла говорить с Торном, но чувствовала, как судорожно его пальцы впились в ее плечо. Она обшарила глазами туман, надеясь, что из него появится Тень и в очередной раз поможет им выбраться. Вместо этого в конце пути их встретили огненные глаза Леди Септимы.

– Я велела вам оставаться на борту, sir.

Пальцы Торна сжались еще сильнее. Офелия поняла причину, когда ночной ветер развеял ближайшие облака. Они находились на том, что осталось от Рынка пряностей, там, где произошло первое обрушение. Огромный дирижабль был пришвартован на границе с пустотой. Транспортный корабль дальнего плаванья. Ужасающее количество рук билось изнутри в иллюминаторы его гигантской гондолы.

На земле рядом с причалом были выставлены посты гвардейцев, державших наготове ружья с примкнутыми штыками. Настоящие ружья.

И только при виде их веки Элизабет наконец-то дрогнули. Казалось, ее впервые посетило сомнение. Колеблясь, она приоткрыла рот, но запретное слово произнес Торн:

– Оружие? Это незаконно.

Леди Септима скривилась, будто он сказал непристойность.

– Инструменты для защиты мира. Вы слишком долго оставались в Центре девиаций, Лорд Генри. Как я уже сказала, обстоятельства переменились. Законы тоже. Но Индекс по-прежнему в силе.

Офелия вдруг осознала, что сама она не испытывает никакого удивления. Стоило ей увидеть Леди Септиму на той веранде, как в глубине души она почувствовала: чем-то подобным всё и закончится. Ее сын был мертв, и теперь она искала, на ком выместить свою ярость. И желала принести их в жертву как можно скорее, в ночи и тумане, всего в нескольких шагах от трамвая, который унес благонамеренных граждан в их новые жилища.

– Сколько человек вы запихнули в этот аппарат? – спросил Торн.

– Сколько нужно, – ответила Леди Септима. – И добавлю еще двоих: miss Евлалия, miss Элизабет, вы опорочили покойную Леди Елену и более недостойны зваться ее Крестницами. Я приговариваю вас к изгнанию.

– Я ее не опорочила.

Пусть это был всего лишь прерывающийся шепот, Элизабет всё же решилась наконец отреагировать.

– Обвиняйте меня во всех грехах, но только не в этом, – взмолилась она. – Только не в этом.

– Оставляю вам выбор, экс-виртуоз. Вы подниметесь по трапу с достоинством или же оное утратив.

Элизабет была на целую голову выше Леди Септимы, и, однако, она вдруг показалась совсем маленькой рядом с ней. Ее распухшие губы дрожали. Она склонила голову в знак капитуляции, поднесла кулак к груди в последнем уставном приветствии, потом поднялась на борт дирижабля.

Рука Торна еще тверже сомкнулась на плече Офелии.

– Данный воздушный аппарат не предназначен для транспортировки такого количества пассажиров, не говоря о проблемах с радиосвязью. Эти люди не прибудут в пункт назначения, и вы это знаете.

– Я знаю другое, Лорд Генри: вы не являетесь коренным вавилонянином.

Леди Септима высказала свое утверждение, не удостоив Торна и взглядом. Она рассматривала его ножной аппарат, необходимый, чтобы он мог стоять прямо. Вокруг них ночные бабочки с глухим стуком наталкивались на фонари в руках гвардейцев.

– Вы ошибка, которая вкралась в наши ряды. Генеалогисты предоставили вам шанс, которым вы постоянно пренебрегали, хотя не в моей компетенции судить об этом, – скрепя сердце признала Леди Септима. – Отправляйтесь выполнять свой долг и представьте им отчет, а мне позвольте выполнить мой, распорядившись судьбой miss Евлалии. Now.

Офелия глянула на множество кулаков, стучащих в иллюминаторы, потом на пустоту – неизмеримую, бездонную пустоту, – которая их ждала.

Ей казалось, что через пальцы Торна она ощущает, как кровь несется по жилам под его кожей, спеша напитать кислородом клетки лихорадочно работающего мозга. Конечно, она не обладала его математическими талантами, но и без того могла понять, что их противники слишком многочисленны и слишком хорошо вооружены. Если Торн здесь и сейчас пустит в ход свои когти, гвардейцы обратят против него ружья. Анимизм Офелии не так силен, чтобы остановить пули.

– Я готова, – твердо сказала она.

Решительно поведя плечами, она высвободилась из хватки Торна. По крайней мере хоть один из них выйдет из этой ситуации целым и невредимым.

А раз уж это суждено не ей, самое время дать наконец себе волю.

– Вы осквернили память Октавио.

Она четко выговорила каждый слог, глядя на пылающий огонь во взгляде Леди Септимы. Та могла сколько угодно прощупывать ее хоть до мозга костей – впервые и Офелия видела ее насквозь. Слова достигли цели. Убийственная ярость, сжигавшая эту женщину, была направлена прежде всего против нее самой. Она не могла простить себе потерянного сына и брошенной дочери, но, будучи слепа в отношении собственных чувств, искала виновника вовне.

– Поднимайтесь, little girl^[70].

Офелия сделала шаг к дирижаблю; в следующий момент она растянулась на мостовой. Ее сандалии ожили против ее воли, связав между собой ремешки, чтобы помешать ей идти дальше. Как она ни пыталась хорохориться, собственный анимизм ей было не провести. Леди Септима прищелкнула языком, но напрасно Офелия извивалась, ей не удавалось ни развязать узлы, ни снять сандалии. Сейчас ее затолкают в дирижабль ударами штыков.

– Верните это Генеалогистам от моего имени.

Прозвучал голос Торна. Настоящий его голос, каким он говорил на Севере.

Он снял с себя эмблему Светлейших Лордов и вручил ее Леди Септиме. Затем с металлическим скрежетом опустился на колени рядом с Офелией. Его лицо, вечно напряженное, словно под кожей проходили высоковольтные провода, вдруг расслабилось. Не осталось никаких противоборствующих токов, лишь одна-единственная очевидность, которой сияли его глаза в сердце ночи.

– Вместе.

Он неловко подхватил Офелию на руки и вместе с ней поднялся на борт воздушного судна.

Водоворот

Викторию всегда завораживал дверной глазок в их доме. Сколько раз она подглядывала, как Мама приникает к нему, даже когда никто не стучится! Сколько раз ей хотелось тоже выглянуть наружу, за пределы настоящих стен дома и фальшивых деревьев вокруг него!

А сегодня Виктории казалось, что она перебралась по другую сторону глазка. От мира остались только миниатюрные картинки и едва слышные звуки. Она так глубоко погрузилась в огромную ванну, заполненную тенями, что не могла ни потрогать что-либо, ни что-либо почувствовать. По правде говоря, она едва осознавала собственное существование, растворяясь, как те таблетки аспирина, что Мама бросала в ее стакан. Всё чаще и чаще она спрашивала себя, кем были на самом деле эта Мама и этот дом, куда ее постоянно возвращали собственные мысли. А заодно спрашивала себя, кто такая эта Виктория, думающая об этой Маме и этом доме.

Шум, заглушаемый отголосками, привлек ее внимание к глазку в мир на самой поверхности ванны. Хотя… не совсем шум, скорее голос. Голос Крестного. Кто такой Крестный?

До сих пор Виктория лавировала меж двух вод – памяти и забвения, формы и бесформенности, – но она знала, что стоит использовать остаток сил, чтобы вынырнуть на поверхность, как неизбежно последует стремительное скольжение вниз, которое увлечет ее в самую глубину ванны, откуда она никогда не вернется.

Увидеть Крестного в последний раз. Прежде чем забыть навсегда.

Она целиком сосредоточилась на глазке, на ускользающем голосе, на красках, обретающих смысл по мере того, как она распространяла свой взгляд всё дальше. Какой-то мужчина расправлял лохмотья своей рубашки. Он был плохо выбрит, плохо причесан, плохо одет, но каждое его движение было исполнено значимости. Он напевал. Красная нитка, которую он выбрал для швов своей одежды, выделялась на белизне ткани, и, когда он, закончив приводить в порядок залатанные тряпки, с весьма довольным видом заново застегнул рубашку, Виктории показалось, что всё его тело ободрано и покрыто ранками. Она смутно припомнила, что это Крестный, но чем меньше Виктория чувствовала себя собой, тем глубже в ее восприятие, более не ограниченное глазами и словами ребенка, проникал образ Крестного. Неужели раньше он казался ей красивым? Разве она не видела, какой телесный порок скрывала его улыбка? Но таким она любила его еще больше. Этот человек был частью ее самой с момента, когда он впервые склонился над ее колыбелью, и – что-то внутри Виктории вдруг вспомнило об этом лучше, чем она, – с момента, как он прошептал: «Никто не достоин тебя, но я всё-таки постараюсь».

– Хвой вдох… то есть твой ход, экс-посол.

Восприятие Виктории расширилось еще больше, проникая сквозь глазок, и охватило женщину напротив Крестного. Маленькая-Очкастая-Дама. Оба сидели среди нагромождения подушек и ковров, разделенные игровой доской. Маленькая-Очкастая-Дама ждала без видимого нетерпения, ее лицо, почти скрытое длинными темными волосами, было лишено выражения, но тени лихорадочно копошились под ее телом.

Крестный двинул на доске три черные пешки и одним мановением руки смел все белые.

– Придумываешь новые правила, экс-посол.

– Применяюсь к противнику, экс-мадам.

Виктория видела их, но видела также волны, исходящие от них при каждом движении и слове, будто круги на воде ванны. Некоторые иногда возвращались отголосками.

Виктория еще больше расширила свое восприятие. Они находились в гигантской кунсткамере, где были собраны предметы с самых разных ковчегов: чучела химер, парящие в невесомости стулья, книги запахов, огромная карта ветров, облака под стеклянным колпаком, электромагнитные бильбоке, анимированная картина, на которой разыгравшаяся морская буря раскачивала во все стороны корабль. Викторию удивила собственная способность определять сущность каждой вещи, не прибегая к словам, как если бы любая диковина была ей хорошо знакома или же внутри нее сидел некто, знавший про них куда больше и ждущий только, когда же растворится она, Виктория, чтобы самому всплыть на поверхность. Ее восприятие стало теперь столь полным, что она могла бы воспроизвести в своем сознании всё окружающее целиком, вместе с мельчайшими закоулочками и путаницей залов; она даже ощущала за пределами стен тот пространственный сдвиг, который изолировал это место от остальной вселенной.

– Вы никогда не едите?

Теперь Крестный занялся банкой, которую спокойно открывал консервным ножом, но в глазах его был вопрос, обращенный к Маленькой-Очкастой-Даме, сидящей напротив за игровой доской.

– Вот уже много веков я свободна от нежданных органов… то есть от органических нужд, экс-посол.

– Что не помешало вам оказаться запертой в ловушке вместе с нами, экс-мадам.

Крестный прищурился, словно это должно было помочь ему лучше разглядеть суть Маленькой-Очкастой-Дамы за ее круглым личиком, розовыми губами, длинными ресницами и странным платьем, из-под которого торчали голые коленки.

– Признаюсь, мне трудно приспособиться к вашей внешности. Вы так похожи на нашу малышку мадам Торн, что просто жуть берет.

– Скорее уж она на меня похожа.

Консервный нож застыл в пальцах Крестного.

– Как, прах вас побери, вы дошли до того, что стали красть лица людей? Собственная симпатичная мордашка вас больше не устраивала?

Маленькая-Очкастая-Дама вяло повела плечами.

– Понимаю, – пробормотал Крестный с новой улыбкой. – Это не ваше решение, так само получилось. Вы заигрались с силами, которые обернулись против вас. Но почему ваш дар становиться двойником не срабатывает с Духами Семей? В конце концов, это же ваши создания. Приняли бы облик одного из них…

– Духи Семей – пустое место без своих Книг, – объяснила Маленькая-Очкастая-Дама. – А я не могу повернуться лигой… то есть обернуться Книгой.

Крестный решительным жестом вспорол консервную банку.

– Я передумал. Между вами и мадам Торн нет ничего общего.

В соседней комнате раздался взрыв ругательств, плеск воды и возмущенное мяуканье. Другая женщина, наполовину брюнетка, наполовину блондинка, захлопнула за собой дверь, нимало не озабоченная тем, что вокруг нее растекается лужа. От всего ее тела исходили волны гнева. Это была Дама-с-Разными-Глазами, Виктория смутно ее помнила. Проскользнувший за нею кот – Балда, тоже вспомнила Виктория, – яростно шипел.

Не выпуская из рук консервной банки, Крестный выдавил то ли вздох, то ли улыбку.

– Помилуйте. Только не говорите, что у нас больше нет удобств, экс-механик. Не гарантирую, чем закончится эта трапеза.

– Я хоть выход ищу.

– Вы не найдете его ни в туалете, ни где-либо еще. Неужели я должен объяснять вам, любимице нашей горячо оплакиваемой Хильдегард, что такое мертвая зона?! Мне не удалось отыскать ни одного краткого пути, ведущего во внешний мир, и даже Бог собственной персоной, – ухмыльнулся он, указывая на свою противницу, – не смогла выбраться отсюда, несмотря на свои тысячи свойств! Наберемся терпения, моя дорогая.

Дама-с-Разными-Глазами бросила презрительный взгляд на игровую доску, но Виктория знала по той дрожи, которая пробрала Маленькую-Очкастую-Даму, что единственным объектом этой лютой ненависти была именно она.

– Продолжайте свои игрища. А я разберу всё это место по кирпичикам, если потребуется.

– Ты мне обещала часть ужа… то есть ту же участь, – припомнила Маленькая-Очкастая-Дама.

Дама-с-Разными-Глазами сняла со стены дротик из набора спортивного снаряжения. Свирепо воткнула его в затылок Маленькой-Очкастой-Дамы, а затем вышла вон, снова хлопнув дверью. Жестокость сцены не вызвала у Виктории ни удивления, ни ужаса, только живейшее любопытство. Скоро она снова погрузится вглубь ванны, где не будет чувствовать вообще ничего.

– Нельзя сказать, что вы этого не заслужили, – заметил Крестный, облизывая палец, густо измазанный в паштете. – Занять место Ренара было очень неудачной мыслью.

Маленькая-Очкастая-Дама задумчиво посмотрела на кончик дротика, торчавший из ее горла. Неестественно вывернув руку, она ухватила рукоять, подрагивавшую у нее за спиной, и одним движением вырвала лезвие. Рана на шее тут же закрылась без единой капли крови.

– Какая разница, убила я его или пощадила. Это бедное дитя не верит ни единому слову, которое устает из моего уха… то есть исходит из моих уст. Она уже пыталась меня убить сорок три раза. А вот ты – никогда. Почему?

С лукавым видом Крестный снова расставил пешки на игровой доске.

– Потому что, поместив нас вместе в эту мертвую зону, Янус превратил меня в ваше наказание. Вот я и изощряюсь как могу, чтобы сделать мое общество как можно неприятнее для вас.

Маленькая-Очкастая-Дама положила дротик на ковер рядом с подушкой, на которой сидела. Ее движения были спокойными, но тени вились всё быстрее под ее телом.

– У тебя отлично получается.

– Хуже, чем у Торна, – пробормотал Крестный, двигая по доске пешку перепачканным в паштете пальцем. – Хотелось бы мне, чтобы он оказался здесь с нами! Ему нет равных, когда нужно подпортить людям праздник.

Маленькая-Очкастая-Дама тоже пошла пешкой. Виктория, которая точно уже не была собой, увидела, как на доске рождаются отголоски всех будущих атак. Она отметила, что знает, каков будет исход едва начавшейся партии.

– Повторяю, экс-посол: я посвятила всю свою жизнь спасению мира. Каждая секунда, которую я теряю в этой мертвой зоне, оставляет моих детей снаружи без защиты, в которой сегодня они нуждаются как никогда. Ты не внял творогу… то есть ты принял за врага не того.

Рот Крестного растянулся до самых ушей.

– Ах, вы имеете в виду Другого? Поговорим начистоту, экс-мадам. Ваш Другой для меня фигура слегка абстрактная. Ведь именно из-за вас барон Мельхиор убил моих гостей. Из-за вас старушка Хильдегард покончила с собой. Из-за вас моя связь с Паутиной была разорвана и сестры отвергли меня. Говорите, спасение мира? Мой вы разрушили.

Маленькая-Очкастая-Дама оглядела Крестного с отрешенной сосредоточенностью. Как заметила Виктория, от которой не ускользала ни одна деталь, ее глаза за стеклами очков не отражали света ламп. И сама Маленькая-Очкастая-Дама не отражалась ни в стекловидной поверхности шахматной доски, ни в стоящем на столе сифоне с водой. Она никогда нигде не отражалась.

– Значит, решил поиграть теперь в эту игру, экс-посол? Отлично. – Ее пешка съела одну за другой пешки Крестного, как и предвидела Виктория. – Барон Мельхиор от моего имени убил твоих гостей, но разве не твоим долгом было обеспечить им убежище? Матушка Хильдегард покончила с собой, чтобы лишить меня своих свойств, но разве ты когда-нибудь предлагал ей хоть что-то, ради чего имеет смысл жить? А что до твоих сестер, тебе не приходило в голову, что они только и ждали предлога отделаться от слишком назойливого брата? Я вот лично думаю, что ты зашорил… то есть разрушил свой мир сам. И оставил за собой посольство в полном разброде, опозоренных жен и оскорбленных мужей. Ты всегда был помехой для своей семьи, для нашей семьи. Когда ты умрешь, по тебе никто не затоскует, как и ты не затоскуешь ни по кому.

Крестный взглянул на доску своего разгрома. Он по-прежнему улыбался.

– Когда я умру, – тихо повторил он. – Вы же знаете, верно? Как давно вы в курсе?

– Я принимала твой облик и была тобой, – сказала Маленькая-Очкастая-Дама. – Пусть недолго, но достаточно, чтобы почувствовать плотью пожирающую тебя болезнь. Болезнь, которая унесла твоих родителей и теперь день за днем распространяется в тебе. Мы оба знаем, что твои счета удалены… то есть что твои дни сочтены. И мы оба знаем, что если ты избегаешь сестер, то из страха при мысли, что и их дни – тоже.

Виктория никогда не понимала разговоров взрослых; теперь же что-то в ней и вокруг нее, какое-то новое нечто понимало всё. Но совсем не этому «нечто» вдруг захотелось кричать. Крик рвался из самой Виктории. Впервые за долгое время Маленькая-Очкастая-Дама, прищурившись, повернула голову в ее сторону, словно уловив этот молчаливый вопль.

Крестный издал смешок, потирая знак Паутины между бровями.

– Моя собственная открытость обернулась против меня. Вынужден признать, что вы правы, экс-мадам, за исключением маленькой детали: по крайней мере одной особы я точно не избегаю и мне будет ее не хватать.

Виктория услышала только конец фразы. Словно судорога прошла по мертвой зоне. Картины попадали со стен, шахматная доска перевернулась, а Крестный упал в объятия Маленькой-Очкастой-Дамы.

– Ну надо же, – сказал он, высвобождаясь. – Что там еще разнесла наша экс-механик?

– Это не я, – проворчала Дама-с-Разными-Глазами.

Держа по дрели в каждой руке, она только что открыла дверь, через которую ушла чуть раньше; Балда просочился следом.

– Это оно.

И она указала на дыру размером с тарелку, которая появилась прямо посреди ковра. Все нагнулись над ней. Дыра выходила в беззвездную тьму, но вот чего ни один из них не сумел разглядеть, так это рожденного ею водоворота. Бури отголосков. Виктория почувствовала, как ее втягивает туда, словно в открытый слив; некая сила грозила сейчас унести ее даже не в глубину ванны, а гораздо дальше.

– Обрушения, – пояснила Маленькая-Очкастая-Дама. – Другой раскалывает пространство, и даже мертвая зона не может устоять. Теперь ты мне веришь, Янус?

Она повернулась к гигантскому Мужчине-Женщине, стоящему там, где секундой раньше никого не было. Он тоже с крайне удрученным видом разглядывал дыру посредине ковра, накручивая на палец свой длинный ус.

– На самом деле у меня не осталось выбора. Пустоты´ всё больше, а земли´ всё меньше. И если вы не покидали мертвой зоны, señora Дийё, значит, проблема в чём-то другом.

– Дай мне последнее свойство, которого мне не хватает, Янус. Позволь мне отыскать Другого, пока он не увлек весь мир, включая твой ковчег, в бездны.

– Ваш Другой, señora, еще более неуловим, чем я. Я велел своим лучшим Эгильерам определить его местоположение. Это ни одному из них не удалось.

– Чтобы найти, нужно гнать… то есть знать, что ищешь. Вы не знаете Другого, как я его знаю. Сделай из меня своего Эгильера, Янус, и всё придет в норму.

– Гибельная идея, – заметил Крестный.

– Дерьмовая идея, – подхватила Дама-с-Разными-Глазами.

Виктория не узнала, каков был ответ Мужчины-Женщины. Она больше ничего не слышала. Водоворот заглатывал звуки и формы. Маленькая-Очкастая-Дама, казалось, внезапно ее заметила, и все тени, мятущиеся у нее под ногами, жадно простерли к Виктории руки. Тысячи рук, но ни одной не удалось схватить ее. Водоворот унес ее далеко от поверхности, к таким глубинам, где уже не было границы между ею и не ею.

Она забыла Крестного, Маму и дом.

Она забыла Викторию.

Дрейф

В те времена, когда Офелия проходила обучение в «Дружной Семье», у нее была одна обязанность, которую она ненавидела больше любой другой: прочистка сливных труб в душевых. Всё наиболее неприятное, что выделяется телом, скапливалось там в форме волокнистой каши, которую следовало регулярно вытаскивать из сливов, чтобы избежать засоров, особенно если душевые используются сообществом мужчин и женщин всех возрастов. Вонь из сливов общежития шла невыразимая.

Именно такой запах и пропитывал весь дирижабль.

Кабины, трюмы и туалеты были переполнены пассажирами. Они прижимали к себе те немногие личные вещи, которые смогли унести в момент облавы; какой-то мужчина судорожно вцепился в тостер, не позволяя никому отнять его. Некоторые были настолько измотаны, что лежали прямо на полу, не протестуя, даже когда другие задевали их ногами.

В царящей кругом жаре было что-то животное, первобытное.

Когда ведущую к трапу дверь закрыли, Торн остался стоять, застыв на пороге. Каждый пассажир представлял для него алгебраическую переменную, которую следовало вписать во всё более сложное уравнение. С привычной маниакальностью он уже открывал свой флакон с дезинфицирующим средством.

– Иди за мной, – сказала ему Офелия.

Она наконец-то справилась со строптивыми сандалиями. Прокладывая дорогу, она просила других подвинуться, чтобы дать пройти, не раз получая в ответ недовольное ворчание. С момента, когда она проснулась в часовне, ей не удавалось идти по прямой – она невольно пыталась выправить движения, которые больше в этом не нуждались. Несмотря на все усилия избежать соприкосновений, она читала разную одежду, всё больше и больше пропитываясь страхом, гневом и горем. Семейные говоры почти всех ковчегов смешивались, накладываясь друг на друга. Помимо дежурных лампочек свет исходил от штампов, сияющих на лбах тех нелегалов, кому удалось скрыться из амфитеатра. Всё, что осталось от космополитизма и разнообразия Вавилона, сконцентрировалось здесь.

Сутулясь под низким потолком, Торн старался не допустить, чтобы его кто-то задел. Любая случайная подножка могла вызвать гибельный бросок когтей.

Офелия заметила Элизабет, сидевшую в глубине переполненной раздевалки, но та не ответила на ее приветственный взмах рукой. Она поджала под себя длинные ноги, безропотная, похожая на гладильную доску, которую сложили и надолго убрали в шкаф.

Добраться до прогулочных палуб на корме оказалось истинным подвигом: их брали приступом мужчины и женщины, которые бились о двойное остекление. Они отчаянно ругались запрещенными словами. У этих не было штампа на лбу, но их разношерстные броские тоги никак не вписывались в положенный дресс-код.

Плохие Парни Вавилона.

По крайней мере, здесь Торн сумел прислониться к стеклу, держа всех в поле зрения. Сквозь смотровые окна виднелся лишь кусок перрона в тумане и стоящие на посту гвардейцы, глухие к призывам пассажиров; штыки их ружей поблескивали в свете фонарей.

– Чего они ждут? – спросила Офелия. – Других нелегалов?

Торн взял с буфета салфетку и воспользовался ею, чтобы тщательно стереть весь жир, налипший на стекло от множества пальцев, потом указал на ветровой конус снаружи. Он был приспущен.

– Дыхание Нины.

– А что это?

– Так вавилоняне называют южный ветер. Он поднимается каждую ночь в сухой сезон.

– А зачем его ждать? Это же дирижабль, а не воздушный шар.

Торн достал из кармана перчатки, которые Офелия вручила ему на сохранение. Самолично натянул их на нее, сначала на одну руку, потом на другую, и даже застегнул пуговички на запястьях. Каждое его движение было невероятно интимным. Торн вел себя, как если бы волнующаяся вокруг толпа вдруг превратилась в нечто не имеющее к ним отношения. И только сменив ее временные очки на настоящие, он погрузил стальной взгляд в глаза Офелии.

Ему не пришлось ничего говорить. Она поняла. Не будет ни пилота, ни экипажа.

– Тебе следовало остаться на перроне, – тихо проговорила она.

Суровые губы Торна скривились. Усмешка была мимолетной, как сверкание молнии, но Офелии она показалась утешительней любых слов.

– Держись за поручни, – велел он.

Весь каркас гондолы заскрипел под внезапным давлением ветра. Ветровой конус снаружи надулся. Гвардейцы отдали швартовы. Редкие фонари Вавилона, видневшиеся сквозь туман, мгновенно исчезли. По всему дирижаблю раздались пронзительные протестующие вопли пассажиров, которых уносило вдаль Дыханием Нины, раскачивая, как бумажный пакет.

В дрейф по морю облаков.

Пассажиры повалились друг на друга, точно костяшки домино. Офелия не осмеливалась вообразить, как она цеплялась бы за поручень без перчаток, пытаясь не прочесть его. Ей показалось, что она вновь на карусели альтернативной программы.

– Мы должны… взять под контроль этот аппарат, – клацнув зубами, выговорила Офелия между двумя встрясками.

Ножная арматура Торна согнулась под опасным углом, но его, казалось, больше заботила жевательная резинка, прилипшая к рукаву мундира.

– Вряд ли Леди Септима была настолько любезна, что оставила нам возможность навигации.

Он разогнул свою длинную руку и поймал Офелию в момент, когда та готова была потерять равновесие. Дирижабль накренился. Раздался взрыв ругательств; Плохие Парни явно рассчитывали отпраздновать конец света иным образом. Каждый цеплялся за что мог. Крупный предмет на колесах, который Офелия вначале приняла за служебную тележку, покатился по полу и оказался креслом Амбруаза. Его инверсивные руки без особого успеха пытались задействовать тормоза. Обвивавший его шею шарф вздыбился всеми своими шерстинками. Сам Амбруаз, напротив, казался спокойным; лицо юноши даже просияло в тот момент, когда он встретил изумленный взгляд Офелии.

– Вы здесь, miss? Но как вы…

Остаток вопроса затерялся вместе с ним, когда его коляска продолжила неумолимый спуск вдоль прогулочной палубы.

Дирижабль качнуло. Новый взрыв ругательств. Подчиняясь воле колес, Амбруаз покатился в обратном направлении. Торн поймал его за шарф, когда кресло проезжало мимо, и резко остановил.

– Вы-то что здесь делаете?

Это прозвучало почти как обвинение. Растерявшийся Амбруаз захлопал длинными ресницами. В этой тошнотворной парилке его золотистая кожа, черные волосы и белоснежная одежда сохранили всю свою шелковистую свежесть.

– Нелегалы, которых я приютил… Я ничего не смог поделать, sorry. Обонятели из городской стражи запомнили их запах и отследили до дома отца. По приказу Леди Септимы. Нас всех задержали и разлучили уже много дней назад. Я даже не знаю, здесь ли они, на борту, или нет. Транспортник такой огромный, я не смог их найти. А правду ли говорят, что «Дружная Семья» тоже обрушилась?

Не обращая внимания ни на качку, ни на крики вокруг, Торн только крепче затянул бьющийся шарф, вынуждая Амбруаза смотреть ему в глаза. Мягкость одного только подчеркивала жесткость другого.

– Что вы от нас скрываете, ваш отец и вы сами?

– Я не очень понимаю, sir…

– А мне кажется, вы, напротив, отлично всё понимаете.

С самой первой встречи Торн увидел в Амбруазе потенциального шпиона Лазаруса, а через того – самой Евлалии Дийё. Обнаруженная на чердаке колумбария урна с его именем не улучшила первоначальное мнение.

А вот у Офелии мнения больше не было вовсе. Она посмотрела на отражение растерянного Амбруаза в стекле палубного окна, как делала в последнее время при каждом удобном случае, проверяя, не находится ли в обществе Другого, – но что это, в сущности, доказывало? Зеркала вряд ли выявляли любое самозванство. Может, Офелия и не знала, кем на самом деле был Амбруаз, зато была уверена в двух вещах: во-первых, шарф ему доверял, а во-вторых, сейчас не время для объяснений.

– Вы ведь водитель, – вмешалась она. – А пилотировать дирижабль сумеете?

Наполовину задушенный Амбруаз мотал головой, пока Торн не соизволил ослабить хватку.

– Похоже, командная рубка приведена в негодность. И это не самая скверная новость, miss. Судя по направлению и скорости Дыхания Нины, мы не найдем никакого ковчега, где можно причалить. Отец учил меня картографии; в той стороне нет ничего. Только облака.

Офелию начало реально подташнивать. От очередного толчка поручень впился ей в ребра так, что перехватило дыхание.

Она снова подумала о поезде, который отказался везти ее в третий протокол. Обо всех ответах, оставшихся на Вавилоне, от которого они с Торном отдалялись с каждой секундой. Об этом разбитом на куски мире, где они оба так и не сумели найти себе места, она – беглянка, он – беглец. О прошлом, которое перевернула Евлалия Дийё, и о будущем, которого Другой хотел их лишить. О Наблюдательном центре девиаций, который как раз в этот момент совершал те же ошибки с ее отголоском.

КТО Я?

Нет, Офелия этого не позволит. Она набрала в грудь побольше воздуха, снова осознав вонь, крики, тряску и, самое главное и ощутимое, большую руку Торна, лежащую на ее собственной. Тик-так. Карманные часы гипнотически раскачивались на цепочке поверх его рубашки, их крышка открывалась и закрывалась в такт биению сердца.

При виде их у Офелии родилась безумная мысль.

– А где она, эта командная рубка?

Амбруаз с величайшим трудом старался удержать кресло на месте. Инверсивность отнюдь не облегчала ему задачу.

– На другом конце корабля, miss, но она приведена в негодность, как я вам уже…

– Мы должны пойти туда, – объявила Офелия.

Стоя спиной к окну, Торн пронзительным взглядом окинул всё усиливающийся хаос на палубе. Столкновения перерастали то в потасовку, то в объятья. Пассажиры держали пари, предсказывая точный час своей смерти; наименее оптимистично настроенные давали не больше пятнадцати минут. Едва человек разражался паническими криками, Плохие Парни, хохоча как безумцы, кидались на него и запихивали ему в рот свои листовки. Музыканты достали саксофоны и пустились в невероятные джазовые импровизации; один из них выбил себе зубы, когда очередной толчок бросил его на пол. Пожилая дама, совершенно голая, танцевала на столе в ритме качки.

Торн сморщил свой большой нос. К великому удивлению Амбруаза, он ухватил задние ручки кресла-каталки и пустился в путь, толкая его перед собой.

– А я-то думал, вы меня не любите, sir.

– Я вас не люблю, – пробурчал Торн. – Я вас использую.

И действительно, он маневрировал креслом, как ледоколом, раздвигая пассажирскую массу. Офелия замыкала процессию, следя, чтобы никто с тыла не получил от Торна удар когтей. Наверняка ее собственное свойство Дракона набирало силу, благодаря чему она всё отчетливее различала тень Торна, вибрирующую, как колючая проволока под током. Необходимость сдерживаться в подобных обстоятельствах требовала от Торна ежесекундной внутренней борьбы.

Вместе они пробивались сквозь беспорядочные волны толпы, борясь с качкой, продираясь через зловонные коридоры, переполненные спальные каюты, разграбленные кухни, разнесенные в прах жилища экипажа. Лампы постоянно гасли и вновь зажигались. В этом чередовании света и тьмы рыдания смешивались с безумным хохотом. Истерия.

Потом наступила тишина.

Она обрушилась на дирижабль со всей тяжестью крышки гроба и так внезапно, что Торн остановил кресло Амбруаза посередине вентиляторной. Офелия собиралась спросить, что происходит, но вопрос застыл вместе с нею самой. Она почувствовала это всем нутром: уверенность, что находится там, где никогда не должна была находиться.

Иллюминаторы побелели. Под поверхностью моря облаков они темнели.

Великая пустота между ковчегами.

Никогда еще Офелию не охватывало такое чувство отторжения, такое утробное желание оказаться не здесь. Нечто подобное было, когда ее заперли в помещении мусоросжигателя, или когда Фарук выплеснул на нее всю мощь своего психического давления, или когда она увидела небытие, столкнувшись с уборщиком из Мемориала. Нет, сейчас было еще хуже.

Это было запретным.

– Офелия.

Торн выпустил кресло Амбруаза и склонился над ней. Большими пальцами он надавил ей на щеки, а глазами пытался поймать ее до странности неподвижный взгляд. Пот, стекавший по его шрамам, крупными каплями падал ей на очки.

Офелии ни в коем случае не следовало увлекать его за собой. Она не узнала шипения, исходящего из собственного горла.

– Пустота… Нам нельзя быть здесь.

Говорить вдруг стало так же ненормально, как дышать.

– Продолжай двигаться вперед, – приказал Торн. – Мы почти на месте.

Офелия заметила под огромными медными вентиляционными трубами скорчившиеся силуэты мужчин и женщин. Больше никто на борту не плакал и не смеялся. Забившись в слишком большое для него кресло и катясь в нем по помещению вентиляторной, Амбруаз всё шире распахивал потрясенные глаза. Свернувшийся комом шарф прижимался к нему.

– Планетарная память, планетарная память… – повторял юноша.

Позади него, в самой глубине последнего коридора, отсвечивало огромное окно капитанского мостика.

Торн был прав, они почти на месте.

Офелия еле передвигалась на негнущихся ногах. Она пребывала в состоянии борьбы со всем своим телом, борьбы более страшной, чем все годы внутренней инверсии, более сбивающей с толку, чем результаты выравнивания. Она чувствовала себя лишней. Они все были лишними. Ни один из них не имел права находиться там, где когда-то, прежде чем обратиться в прах, существовала земля старого мира.

В пилотской кабине из бортовых пультов управления были вырваны все циферблаты, место пилота лишилось штурвала и всех положенных рычагов. Разгром оказался еще более катастрофичным, чем Офелия могла вообразить. Море облаков уже проникало сквозь трещины в стеклах, распространяя туман внутри кабины. Ощущение давления было непереносимым.

– Мы ничего не сможем здесь сделать, предварительно не набрав высоту, – сказал Торн.

Он бесцеремонно оттолкнул мужчину, застывшего у радиотелефонной консоли, и занял его место. Включил радио и приник к рожку переговорной трубки. Несколько раз сглотнул, тоже борясь против всех своих атомов; потом его голос сурово разнесся по помещениям корабля:

– Слушайте все. Мы слишком тяжелы.

Отголоски накладывались на его речь, поэтому он делал паузу после каждого слова. Он скинул мундир. Его рубашка насквозь промокла, облепив позвоночник, который ему пришлось согнуть, чтобы держаться на уровне рожка. Торн больше не старался скрыть свой северный акцент.

– Мы выходцы из разных Семей. Вы с Циклопа? Перейдите в состояние невесомости. Вы с Весперала? Примите газообразный вид. Вы с Титана? Уменьшите вашу массу. Если на борту есть кто-нибудь с Зефира, вызовите восходящие ветры. Возможно, вы больше не граждане Вавилона, но это не умалило того, кто вы есть. Каждый из вас может помочь нам всем вернуться на твердую землю.

Когда бесчисленные отголоски смолкли, наступило очень долгое молчание. Туман сгущался с каждой секундой. Потом металлические конструкции гондолы издали жуткий стон. Офелии показалось, что она стала чуть тяжелее, хотя это было едва ощутимо. Как ни парадоксально, непереносимое чувство, которое так давило на нее, мало-помалу ослабло. Они поднимались.

– Вроде сработало, – заявил Торн в переговорный рожок. – Продолжайте.

Отовсюду неслись крики облегчения, пока воздушный корабль всплывал в звездную ночь. Даже Торн позволил себе выдохнуть.

Офелия глянула на этого верзилу, за которого вышла замуж, несмотря на неодобрение обеих семей. Она гордилась им как никогда. Он откашлялся, перехватив поднятый на него взгляд, – и отголоски воспроизвели его кашель в акустических трубах всего дирижабля.

– Это лишь передышка, – тихо предупредил он, прикрыв рожок. – Мы по-прежнему затеряны неизвестно где и плывем по воле ветров. Что будем делать?

У Торна был властный характер; директивы всегда раздавал он. Офелию потрясло то, что сейчас он ждал приказаний от нее, причем с безоглядным доверием. Она встряхнулась. У нее не было ни малейшего желания вновь испытать погружение в пустоту и полную беспомощность.

– Я анимирую дирижабль.

Даже для ее собственных ушей это прозвучало бессмысленно. Торн приподнял брови.

– Ну, пускай не весь дирижабль, – поправилась она, – а его механизмы пилотирования. Леди Септима повредила только приборы ручного управления.

– Твой анимизм это может?

– Конечно, раз у меня нет другого выбора.

Офелия встала перед центральной панелью, где должен был находиться штурвал, лицом к чернильно-ночным стеклам, из которых смотрело ее отражение. Совсем маленькая женщина, лишенная части своих свойств, у руля воздушного судна.

«Не просто маленькая женщина, – подумала Офелия, выдержав взгляд отражения. – Капитан».

Она тверже уперлась ногами в пол, выпрямилась и взялась за воображаемый штурвал. Пришел момент по-умному использовать свою выровненную тень. Все члены ее семьи обладали даром давать вторую жизнь пришедшим в негодность вещам; сейчас ей предстояло доказать, что она тоже этого дара не лишена.

Она сделала вращательное движение налево, представив все внутренние зубчатые передачи и кабели, как если бы речь шла о ее собственных мускулах. После некоторой заминки дирижабль медленно сменил курс. Она повела руками в обратном направлении, чтобы исключить случайность; дирижабль повернул направо.

Может, Офелия больше и не являлась проходящей сквозь зеркала, но и совсем уж беспомощной она тоже не была.

Позади нее раздались восторженные аплодисменты. Амбруаз присоединился к ним у пульта управления; звук, производимый его инверсивными ладонями, хлопающими тыльной стороной друг по другу, был немного странным.

– Из вас получился бы very достойный таксвист, miss! Осталось только выбрать направление.

– Вот вам и выбирать, – неохотно признал Торн. – Лазарус обучил вас картографии. У моих энциклопедических познаний есть свои пределы.

– Трудно с точностью вычислить, куда занесло нас Дыхание Нины, sir. Здесь мы тверди нигде не найдем. Может, стоит развернуться и двинуться на Вавилон?

– Вы что, на тюрбан упали, молодой человек?!

Офелия вздернула брови. Это был брюзгливый голос профессора Вольфа. Его черный пиджак выплыл из темноты коридора, пока сам он с трудом продвигался к ним. С его бородки над ортопедическим воротником стекал пот. Он тащил на спине бессознательное тело Блэза, чей острый длинный нос свешивался на профессорское плечо.

– Оставьте, – проворчал Вольф, увидев, как Офелия переменилась в лице от беспокойства. – Его вонь вырубила. Обонятели – они все такие. А пока что, главное, не вздумайте везти нас обратно на Вавилон. Там всё очень скверно складывается, город на грани гражданской войны. Войны, в которой люди вроде нас, – добавил он, встряхивая на спине безвольное тело Блэза, – стали врагами, подлежащими уничтожению.

– Я тоже считаю, что мы должны поискать убежища где-нибудь еще, – встрял пассажир, до того валявшийся в углу кабины. – Тотем – самый близкий к Вавилону ковчег; мы можем укрыться на нем.

Мужчина, которого отодвинул Торн, выполз из-под радиотелефонной консоли и в свою очередь присоединился к обсуждению.

– Тотем? Это слишком далеко, мы никогда туда не доберемся! И уж точно не с поврежденными средствами связи и без профессионального пилота. Вoy^[71] в кресле прав, мы должны вернуться на Вавилон.

Буквально в несколько мгновений командная рубка оказалась заполнена пассажирами, у каждого из которых было свое мнение по поводу выбора направления. Очень быстро разговор перешел на повышенные тона. Офелии становилось всё труднее сохранять сосредоточенность. Самым важным было не потерять эмпатическую связь с дирижаблем, которую ей удалось установить, иначе эта машина вообще никого никуда не довезет.

В момент, когда Офелия собиралась обернуться, чтобы потребовать тишины, она внезапно обратила внимание на окно перед собой. Отражение продемонстрировало ей всклоченную голову с вопросительным взглядом. Откуда взялась безотлагательная потребность сконцентрироваться на том, что она увидела?

– Погасите свет, – приказала она. – Быстрее!

Торн не задал ни единого вопроса, и тем лучше, потому что она не знала бы, что ответить. Ко всеобщему изумлению, он вырвал из креплений табурет и разбил потолочный светильник.

Стекло перестало отражать внутренность капитанского мостика и явило едва различимую в ночной темноте стрелу колокольни. Дирижабль несся прямо на нее.

Ковчег

Офелия сосредоточила весь свой анимизм на штурвале, заставляя дирижабль сменить курс. Ей едва удалось избежать прямого удара о колокольню, но не столкновения в принципе. Дирижабль содрогнулся, колокол завибрировал, раздались крики, и руки Торна обхватили ее. По тому, как желудок поднялся к горлу, Офелия поняла, что они падают. Она больше не знала, чего ждать – рокового удара о землю? бесконечного скольжения в пустоту? – но безусловно не была готова к мягкому плюх, от которого только зубы клацнули.

Они больше не двигались. Всё закончилось.

Из всех помещений дирижабля донесся ошеломленный гул голосов. Офелия осторожно отстранилась от Торна, чей костяк сомкнулся над ней, как клетка, и поискала в темноте искру его взгляда. Он казался не менее растерянным, чем она сама, при мысли, что еще жив. В окна капитанской рубки бились камыши.

Неужели они приземлились в болото?

– Это definitely^[72] невозможно, – прошелестел голос Амбруаза. – В этой части мира не должно быть никаких ковчегов, как однозначно утверждают все карты.

Торн выпрямился с металлическим скрежетом. Он проследил глазами за гигантским китообразным силуэтом, исчезающим среди последних звезд, очень высоко над тростниками. Столкновение с колокольней оторвало пассажирскую гондолу от воздушной оболочки.

– Где бы мы ни оказались, – сказал он, – здесь мы пока и останемся. Приступим к эвакуации.

Пассажиры устремились к запасным выходам и по колено погрузились в болото. Одни протягивали другим руку помощи. Плохие Парни собрались группой, чтобы поднять инвалидное кресло Амбруаза и перенести его на твердую землю, а сам он прижимал к себе шарф, боясь уронить его в воду. Возможно, эти люди немного стыдились безумия, охватившего их во время полета, но, что бы ни произошло на борту, на борту всё и останется.

Хотя не для Офелии.

Стоя неподвижно среди кувшинок, она разглядывала воздушное судно, напоминавшее теперь разбившийся фрегат, у которого оторвали паруса. Она не совсем понимала, что же произошло в ветровом стекле кабины, но это разбудило в ней воспоминание, до сих пор пульсирующее в висках.

Позже, она подумает над этим позже.

Прямо перед ней Торн раздвигал смыкавшиеся над его головой высоченные камыши, расчищая дорогу к берегу. Колокольня возвышалась в центре зари, словно чеканная прописная буква.

– Если бы ты не повернула, мы все были бы мертвы.

Он проговорил это бесстрастно, словно констатировал некий факт, но краешком глаза следил за реакцией Офелии. Реакции не последовало. Она молча шлепала сандалиями по сине-зеленой мутной воде. И не повеселела даже тогда, когда Блэз, пришедший наконец в сознание на спине у Вольфа, поспешил рассыпаться в извинениях, к сильнейшему раздражению профессора.

Потерпевшие кораблекрушение собрались вокруг колокольни. Когда они, толкнув дверь, вошли, на их призывы ответило лишь эхо колоколов.

– Смотрите, там! – воскликнул кто-то.

Офелия тоже заметила это в бледном свете наступающего утра: сельскую дорогу, петляющую между виноградниками. В конце ее, на горизонте, почти на пределе видимости, вырисовывались очертания деревни. Она обратила очки назад, где плавало в болоте то, что осталось от дирижабля, а еще дальше расстилались облака пустоты, из которых они с таким трудом выбрались. Скалистая гряда, служившая границей между небом и землей, была настолько длинной, что концов ее не было видно ни с той ни с другой стороны.

– Этот ковчег не из малых, – прокомментировал Торн.

Все вместе они двинулись к деревне, словно народ, пустившийся в исход. Наименее терпеливые прибавили шагу, но многие были измотаны беспокойной ночью и на ходу не торопясь срывали гроздь-другую винограда. Воздух, всё более теплый, вскоре зазвенел стрекотом первых цикад. Они обогнули трактор, стоявший посреди дороги. Такой модели Офелия никогда не видела. По виду он был в прекрасном состоянии, и, однако, водитель бросил его прямо на пути.

Растрескавшийся асфальт, покрывавший дорогу, заставлял кресло Амбруаза подпрыгивать на каждой колдобине.

– Вы думаете… мы на… Аркантерре? – радостно вопросил он. – В конечном счете… это единственный ковчег… которого нет… ни на одной карте. Отец говорит, что аркантерровцев… нельзя найти, если специально искать… но, может быть, они сделали для нас исключение?

Офелия задавала себе те же вопросы и еще кучу других. Их накопилось столько, что она не знала, о чём думать в первую очередь. Один только факт, что их спутником был юноша, судя по обозначенной дате смерти, умерший сорок лет назад, уже достаточно выбивал из равновесия. Офелия бросила взгляд на шарф, свернувшийся на коленях Амбруаза. Она знала, что им предстоит серьезный разговор, но сейчас вокруг было слишком много народа, а внутри нее – недостаточно ясности.

– Miss Евлалия?

Блэз подошел к ней; сокрушенная гримаса, кривившая его губы, стала еще более явной, когда он увидел клеймо «А. П.» на ее руке, как будто именно он нес ответственность за всё, что ей пришлось перенести в Наблюдательном центре девиаций. Он подергал за рукав своего форменного кителя сотрудника Мемориала, скрывавший такое же клеймо и историю, ставшую отныне их общей.

– Я really счастлив снова вас видеть… хотя вообще-то не должен бы, ведь это означает, что для вас всё сложилось не к лучшему.

Офелия улыбнулась ему, осознавая, что не испытывает никаких положенных чувств.

Позже, она всё почувствует позже.

Она замедлила шаг, заметив, что Торн остался позади. Он хромал. Его ножной аппарат пострадал во время путешествия, но его это, казалось, мало заботило. Он вглядывался в окружающие виноградники так внимательно, словно превращал каждую гроздь в цифровые данные.

– Здесь что-то не так, – сказал он Офелии.

Та кивнула. Она тоже это ощущала, хотя не смогла бы определить, в чём именно дело. Однако ей нелегко было сохранять объективность, поскольку в ее собственном теле не осталось ничего нормального; или же, напротив, оно стало слишком нормальным и больше не спотыкалось на любой неровности, не натыкалось на первое попавшееся препятствие или не портило вещи, стоило на мгновение утратить бдительность. Раньше сорвать фрукт было для нее задачей, требовавшей предельной сосредоточенности; теперь это стало обыденным жестом. По крайней мере в одном женщина со скарабеем не соврала: смещения уже сглаживались. Кристаллизация успешно совершила то, что не удалось годам переобучения.

Солнце стояло в зените, когда они добрались до окраины деревни. Сначала раздались радостные крики при виде каменных зданий, мощеных улочек и уставленных горшками террас, потом эйфория спала.

Нигде не было видно ни единого жителя.

Плохие Парни Вавилона принялись звонить во все двери, но никто им не открыл. Тогда они стали злобно ругаться, пиная опущенные жалюзи магазинчиков.

– Очень умно, – проскрипел профессор Вольф. – Если местные прячутся от нас, это точно вызовет у них приступ доверия.

Он расположился на скамейке, держа под мышкой черный пиджак и утирая лоб, ставший багровым от солнца. Сидевший к нему спиной Блэз втягивал воздух своим длинным острым носом. Его физиономия вечного мученика скривилась еще больше от отвращения.

– Пахнет испорченной пищей. Отовсюду.

Офелия пробежала глазами по уличным вывескам. На них не было никаких письменных обозначений, например: «Галантерея & трикотаж» или «Хирург-цирюльник». Жестяная корзинка лениво раскачивалась над тем, что скорее всего было бакалеей. Амбруаз подъехал так близко, как только позволило кресло, к частой решетке, защищавшей витрину от вторжений. Меланхолично оглядел выставленные гниющие фрукты и овощи.

– Они не прячутся, – объявил он с разочарованием. – Они ушли.

– Может, тоже сбежали от обрушений?

Это предположение, изреченное глухим тихим голосом, исходило от Элизабет. Офелия совершенно потеряла ее из виду с момента посадки в дирижабль. И не без причины: осунувшееся от усталости лицо, свисающие как плети руки, волосы, прилипшие к вороту мундира, – ее и без того плоская фигура настолько истаяла и сплющилась, что, казалось, скоро превратится в черточку, растворившуюся в окрестном пейзаже. За один-единственный день образцовая гражданка потеряла свой лучший из миров, и Офелия не представляла, что такого ей сказать, чтобы смягчить горечь этой потери.

Позже, она найдет слова позже.

Торн начал методично стучать во все двери, хотя, похоже, не ждал, что хоть кто-нибудь обнаружится. Его шаги неисправного робота мрачно разносились по пустынным улочкам. Офелия молча шла следом. За некоторыми приоткрытыми ставнями угадывались гостиные с увядшими цветами, рои мух над забытыми тарелками и опустевшие шкафы без вещей. Было много гончарных изделий, но никаких афиш, фотографий, газет, табличек и имен. Деревенские жители покинули жилища, не оставив никаких письменных следов своего прошлого.

Под пристальным взглядом Торна Офелия сняла перчатки. Она не любила читать предметы без разрешения, но понимала, что обстоятельства сложились исключительные. Она обжигала пальцы о ручки дверей, раскаленные солнцем добела. Все они были пропитаны одной и той же горечью, и, если перевести ее в слова, получилось бы что-то вроде: «Я не хочу уходить я не хочу уходить я не хочу уходить я не хочу уходить…» Ручки не несли больше никаких свидетельств, никаких жизненных наслоений, словно сила обреченности последнего мгновения стерла всё, что ему предшествовало.

Офелия развела руками, показывая, что ничего не нашла. Глаза Торна под нахмуренными бровями блеснули совсем уж инквизиторски, но настаивать он не стал и прекратил хождение от двери к двери.

Они присоединились к своим попутчикам, которые собрались на деревенской площади, чтобы попить из общественного фонтана и поесть винограда. Здесь лучи послеполуденного солнца смягчались листвой платанов. Гирлянды флажков, обветшалые остатки какого-то давнего праздника, вились от одной крыши к другой. Царила неловкая тишина: каждый осторожно поглядывал на соседа. Они были бездомными душами среди лишившихся души домов. Пока день угасал, один из саксофонистов достал свой инструмент и взял несколько нот. Его поддержали голосами. Наконец раздался смех. Вскоре уже люди пели, вальсировали, насвистывали: они были живы здесь и сейчас.

Сидя на бортике фонтана, Торн отклонил два приглашения на танец и семь раз глянул на часы. Его указательный палец почесывал нижнюю губу, такую тонкую, что ее почти не было заметно, а лоб склонялся всё ниже. Его заботил только завтрашний день.

– Жители не собирались возвращаться, – проворчал он сквозь зубы. – Во всяком случае, в ближайшее время. Я не уверен, что этот ковчег – Аркантерра. Вопрос в другом: где бы мы ни были, как отсюда убраться?

Рядом с ним Офелия задумчиво жевала виноград. Она посмотрела на бывших вавилонян вокруг, которые не имели ни малейшего представления, где находятся, и всё же праздновали прибытие на свою новую землю. Посмотрела на Амбруаза, чье кресло кружило среди танцующих. Посмотрела на Блэза и Вольфа, чьи плечи, привыкшие к постоянному бремени тревог, понемногу распрямлялись. Посмотрела на Элизабет, уныло забившуюся в уголок спиной к празднику. Наконец она посмотрела на себя саму, смотревшую на них.

Решительным движением она сунула голову под струю фонтана. Холодная вода прояснила мысли.

На сей раз время пришло.

– Я должна с тобой поговорить, – сообщила она Торну.

Он тут же убрал часы и встал, будто ждал этих слов весь день. Они направились в сторону от деревни и начали взбираться на заросший оливами холм, пока шум голосов не превратился в неясный гул. С вершины были видны новые пространства, покрытые травами и водами; они расстилались, уходя до самого горизонта. Дорога прорезáла их своим старым растрескавшимся асфальтом. У изножья холма то, что было похоже на автобусную остановку, заросло крапивой.

Офелия задумчиво посмотрела на этот полный загадок ковчег, который едва не убил их и всё же спас им жизнь.

– Я совершила две огромные глупости, – заявила она, уселась в высокую траву, пожелтевшую от жары, и подняла глаза к небу. Там кружил водоворот солнца и облаков, ежесекундно менявших свой вид. – Я дала рождение отголоску. Я не только оказалась неспособна найти Рог изобилия, но еще и снабдила Наблюдательный центр последним объектом, которого им не хватало, чтобы повторить ошибки Евлалии: новым Другим. Ради этого я пожертвовала своим даром проходить сквозь зеркала. Чем больше я стараюсь следовать собственному выбору, тем сильнее им подыгрываю.

Застывший Торн мог сравниться неподвижностью со стволом оливы, к которой прислонился. Верный себе, удивленный или взволнованный, он ничего не выказывал.

– А вторая глупость?

Офелия провела языком по нёбу, всё еще хранящему сладость винограда.

– Я освободила Другого из зеркала. По доброй воле. Я наконец-то вспомнила ту давнюю ночь. А главное, голос, если только можно назвать это голосом. Он был таким грустным… Другой предупредил, что это изменит меня и изменит мир. Я не знала, до какой степени, но всё же действовала вполне сознательно. В глубине души я этого и желала: чтобы всё изменилось. Ковчеги рушатся, люди уже погибли и погибнут еще, и всё лишь потому, что я не хотела стать такой, как моя мать.

Поглощенное облаками солнце погасло, как лампа. Ослепительные краски пейзажа приобрели пастельную мягкость. Офелию удивляло собственное спокойствие; весь холм трепетал под ветром, но не она. Вдруг она обратила внимание на то, как ее влажные волосы щекочут кожу плеч; волосы, которым на роду было написано стать золотыми, как у ее сестер и братьев, начали нежданно-негаданно расти сантиметр за сантиметром в чужой для них ночи.

– Всё это время я чувствовала себя словно испорченной вторжением отголоска Евлалии в мое тело и ум. Во мне осталась эта скверна. Когда мы начали понимать, что такое Рог изобилия, я… Скажем так: мои побуждения оказались более эгоистичными, чем твои. Тобой руководило единственное желание освободить нас – и меня, и мир. Ты сразу же подумал о том, как Рог изобилия может превратить Евлалию и Другого обратно в то, чем они были изначально. А вот я главным образом думала о том, как он мог бы превратить меня саму в то, чем я была бы без них. Только теперь я знаю, что это изменение было с самого начала моим выбором.

Она замолчала, переводя дыхание.

Неловко двигаясь, Торн уселся рядом с ней. Если его телу не подходило большинство стульев, неизменно слишком низких, то еще неуютнее ему становилось на твердой земле. Он с загадочным выражением смотрел на капли, медленно стекающие по волосам Офелии.

– Ты ведь абсолютно ничего так и не заметила, верно? – Он сделал паузу, пережидая пронзительный смех, принесенный с праздника порывом ветра. – Не заметила нашего соперничества.

Офелия непонимающе посмотрела на него.

– Я-то со своей стороны осознал это очень быстро, – продолжил он резким тоном. – То постоянно растущее в тебе стремление, которое всё больше и больше определяет твои поступки. Тебе нужна независимость. За твоей одержимостью прошлым – чтением, музеем, смутными воспоминаниями – на самом деле всегда стояло желание от этого прошлого освободиться. Ты стремишься к независимости, – повторил он, выделяя каждый слог, – а я хочу, чтобы ты не могла без меня обойтись.

Пока он говорил, его зрачки расширялись, словно внутри него поднимался мрак, заполняя его целиком. Офелия скорчилась, обхватив колени, но Торн не дал ей времени отреагировать.

– Ты упомянула мое стремление освободить вас – тебя и мир. Ни к чему такому я не стремлюсь. Мне необходимо, чтобы я был необходим тебе, вот и всё, проще простого. И я точно знаю, что в том конфликте интересов, который нас сталкивает, я обречен проиграть. Потому что я более собственническая натура и потому что есть вещи, которые я не могу заменить.

Он вытащил флакон с дезинфицирующей жидкостью и после колебания, которое свело судорогой всё его тело, вместо того чтобы открыть, протянул его Офелии, будто отказываясь им пользоваться.

– Вот что касается моей собственной скверны. Если ты можешь жить с нею, то и я тоже.

Офелия взяла флакон без той неуклюжести, от которой ее помимо воли излечили, но с пониманием, что есть масса других способов разбить нечто драгоценное. Дальнейшее умолчание стало бы одним из них.

– У меня не может быть детей.

Ну вот она это и сказала. Она это сказала и чувствовала себя по-прежнему спокойной. Она даже не понимала, с чего она весь огород городила, как и того, почему Торн ее так опасливо разглядывает.

– Это целиком моя вина, – добавила она.

Она сжала губы, чтобы унять их необъяснимую дрожь, но та распространилась на зубы, ноздри, веки, на всё ее тело. Флакон с дезинфицирующим средством выпал из ее пальцев и покатился по траве, потом по склону и затерялся в крапиве на автобусной остановке в самом низу.

– Прости меня.

Больше она не чувствовала себя спокойной, совсем нет; в животе нарастала боль. Ей было больно жить. Октавио, Елена и все остальные тоже должны были занять свое место на этом холме, под этим небом, под этими оливами.

– Прости меня, – забормотала она, не зная, что еще сказать. – Прости ме…

Ее прерывающийся голос заглох в рубашке Торна. С металлическим скрежетом он крепко прижал Офелию к себе, словно хотел взять на себя ее страдание с той же непреклонностью, с какой обуздывал собственные когти, но мольбы о прощении продолжали рваться из нее неукротимыми рыданиями – снова, и снова, и снова.

Иноземцы

Офелия проснулась среди звезд. Ночь близилась к концу. При виде сияющих созвездий она первым делом подумала, что не знает названия ни одного из них, что, однако, не помешало ей прийти в полное восхищение. Она никогда не одобряла интереса, который питала к небесным телам Артемида. Почему Дух Семьи предпочитала звезды своим потомкам? Сейчас она понимала ее лучше: тайны неба не так ужасали, как загадки собственного существования. Офелии трудно было поверить, что она несет в себе родство с личностью, которая изначально была отголоском, а еще труднее было принять то, что сама она дала рождение отголоску, который тоже вполне мог в свой черед стать личностью.

Из небытия возникали невозможные жизни. Другие либо витали там в ожидании, либо никогда оттуда не выйдут.

Грудь Офелии вздымалась от смешанного чувства вины, любопытства и страха. Слезы, болезненные, как осколки стекла, но и совершенно необходимые, высвободили эти переживания. Она не могла сказать, что сейчас чувствует себя лучше, но по крайней мере она себя чувствовала.

За холмом с оливковой рощей, где заснула утомленная слишком долгим плачем Офелия, голоса с праздника звучали всё разнузданней. Смех стал сальным, песни – игривыми. Наверняка Плохие Парни отыскали вино в подвале кого-то из местных. А еще коробку с фейерверками: в небе раздался свист, завершившийся снопом искр и дыма, что сначала вызвало замешательство, но очень скоро смех и песни возобновились.

– Эти идиоты рано или поздно устроят пожар.

Офелия обратила очки к склонившемуся над нею силуэту, неподвижному на фоне колышущейся травы. Она различала только угловатые очертания и мощное дыхание Торна. Конечно, он не спал; как и его когти, и его память, он никогда не отдыхал.

– О чём ты думаешь? – пробормотала Офелия.

Поводов для раздумий хватало. Офелия рассказала во всех подробностях, что произошло во втором протоколе: часовня, попугай, исповедальня, шевалье, кристаллизация, Тень, потеря дара проходить сквозь зеркала, женщина со скарабеем и, наконец, поезд, который должен был привезти ее в третий протокол, но почему-то сменил направление…

Есть от чего двинуться рассудком.

Ответ Торна был прагматичным:

– Давай обсудим, как вернуться на Вавилон. Это будет непросто, даже не считая того факта, что мы лишились всякого средства передвижения. Светлейшие Лорды взяли под плотное наблюдение весь город, а второго изгнания нам не пережить. Помимо Леди Септимы я опасаюсь Генеалогистов: нам ни в коем случае нельзя с ними пересекаться. Что до Центра девиаций – если нам, вопреки всем статистическим вероятностям, удастся туда добраться, сомневаюсь, чтобы наблюдатели позволили нам наложить руку на их Рог изобилия, не подвергнувшись контратаке. Вот, в общих чертах, – заключил Торн, закончив монотонное изложение, – о чём я сейчас дума…

– Мы могли бы остаться здесь.

Дыхание Торна замерло. Едва слова невольно сорвались с языка, Офелия тут же о них пожалела.

– Только мы не должны, – поспешила продолжить она. – И уж я-то тем более. Теперь, когда я знаю, что освободила Другого вполне добровольно, мне следует нести ответственность за последствия. Если он найдет нас раньше, чем мы сами отыщем Рог изобилия, то не оставит нам ни единого шанса вновь обратить его в простой отголосок.

Что бы она ни говорила, ей ясно представлялось, как мизерны ее знания, когда речь заходит о Другом. Тень недвусмысленно сообщила ей, что Офелия с ним встречалась, причем не единожды, но ни разу его не признала. Где? На Аниме? На Полюсе? На Вавилоне? Это был кто-то, с кем она разговаривала? Отголосок, наделенный новым телом, новым лицом, возможно даже, новым отражением? Если так, то им мог оказаться кто угодно. Например Амбруаз, загадочный Амбруаз, который был совсем не тем, кем казался, – ни юношей, ни сыном Лазаруса. Нет. Представить невозможно. Офелия никак не могла связать Амбруаза с разрастающейся пустотой. И потом, разве он сам в какой-то момент не поверил, что Другой – это она, Офелия?

Вернемся на исходные позиции.

Офелия представляла себе Другого как невидимого врага, чудовищного и безжалостного, но детские воспоминания, высвободившись, поставили под сомнение и это. Зов о помощи из зеркала ее спальни и искренность его предупреждения – теперь ненавидеть Другого стало затруднительней. Он манипулировал Офелией или его тоска была непритворной? Но это вовсе не снимает с него вины. Никогда она не простит его, как не простит и себя – за то, что он сделал с Октавио и с миром. И, возможно, продолжает делать в этот самый момент.

Половина звезд над ее головой исчезла. Огромная тень Торна поглотила их, как предвестие бури.

– Не ошибись в выборе виновного. Вся ответственность не на тебе, а на Евлалии. Где она сейчас – эта женщина, так обеспокоенная судьбой человечества, когда ее избранники избавляются от нежелательных элементов, а ее отражение разрывает наш мир? Она прячется где-то по другую сторону той шахматной доски, которую сама создала и на которой все фигуры – Светлейшие Лорды, Генеалогисты, наблюдатели – давно уже разыгрывают собственные партии по собственным правилам.

Лежа на траве, которая смешалась с ее волосами, Офелия всматривалась в костистую фигуру, нависающую над ней в ночи и, как и Тень, лишенную лица.

– Как же нам тогда их победить?

– Осознав правила игры. Мы найдем Рог изобилия, лишим Евлалию и Другого их силы, а потом разобьем шахматную доску.

Хотя Торн больше не мог видеть Офелию, как и та не видела его, она медленно кивнула. Неутомимость этого человека сметала ее сомнения, его упорство грело сердце. И всё же кое в чём они по-прежнему расходились. Торн был стрелой, устремленной к цели. А Офелия не могла избавиться от чувства, что существует иная цель, куда более важная, нежели Евлалия и Другой, истина куда более невероятная и основополагающая. Наблюдательный центр девиаций поделился с ней удивительными откровениями, но ей казалось, что она прошла мимо самого главного: те сведения, которые были ей необходимы, чтобы окончательно освободиться от прошлого, так и остались для нее загадкой.

Офелию навязчиво преследовала мысль о поезде, который должен был привезти ее к последним ответам; ее сжигало желание снова оказаться в том вагоне, только вместе с Торном, но при этом она боялась, что невредимой из поездки не вернется. Она уже потеряла свой дар проходить сквозь зеркала; какие еще жертвы придется принести?

В очередной раз Офелия выбросила из головы тот апокалипсис, который предстал перед ней в витрине магазина зеркал и в стекле окна колумбария, как когда-то она отвергла рисунок Секундины: старуху, монстра и собственное тело, закрашенное красным карандашом.

Мы разобьем шахматную доску.

– А потом? – спросила она. – Когда доска будет разбита?

Об этом они еще никогда не говорили.

– Потом, – ответил Торн без малейшего колебания, – я сдамся правосудию. На этот раз настоящему правосудию, с настоящим судом и настоящим судебным процессом. Я расплачусь со своими долгами перед нашими двумя семьями и аннулирую наш брак – его юридическая законность теперь представляется весьма сомнительной.

Офелия надеялась, что он опишет картину их будущего в чуть более розовом свете.

– А потом? – продолжала настаивать она.

– Потом решение будет за тобой. Я буду ждать от тебя предложения.

Она подавилась кашлем. На памяти Летописцев, с исторической точки зрения, никогда еще ни одна женщина Полюса не преклоняла колено с кольцом в руке, предлагая мужчине руку и сердце!

– Решение будет за нами, – поправила она.

На удивление похабный куплет, долетевший с площади, пронесся между ними.

– Я еще не сказал, что приму твое предложение.

Офелия вытаращила глаза за стеклами очков. Она не смела шевельнуться, опасаясь вызвать невольный удар когтей, но дорого дала бы, чтобы различить выражение этого лица, которое всегда видела исключительно серьезным. Было ли это и впрямь, во что с трудом верилось, первым проявлением юмора? Неужели Торн действительно попытался вызвать у нее улыбку? Она прикинула, какой путь прошли они оба с той мрачной встречи под дождем Анимы – он в своей медвежьей шубе и она со своим воробьиным голоском.

– Я уж постараюсь быть как можно убедительней.

Торн склонился над ней, заменив всю ночную тень неба еще более горячей тенью своего тела. Движение было неловким, чуть дрожащим, как если бы он по-прежнему стеснялся перед Офелией своих слишком выпирающих костей.

– Когда моя тетка потеряла детей, меня ей не хватило.

В этом отрывистом признании звучало некое беспокойство, которое Офелия уже несколько раз подмечала у Торна. Оно походило на гнев, не будучи им.

Это был почти вызов:

– А тебе меня хватит?

Офелия всмотрелась в эту черную дыру, поглотившую все до единой звезды. Вместо ответа она отдала ему все свои запасы нежности. Торн был во многих отношениях очень неудобным мужчиной, но рядом с ним она чувствовала себя такой живой! Другой изменил ее, да. Он сделал ее самой неуклюжей из всех анимистов. И именно потому, что была самой неуклюжей, она постаралась стать лучшей чтицей. И именно потому, что она стала лучшей чтицей, их с Торном жизненные пути пересеклись.

Может, она о многом сожалела, но точно не об этом.

И всё же чуть позже, когда пламя зари уже заливало всё вокруг, она выбралась из высоких трав с некоторым смущением. Какая-то девушка сидела у подножия холма на скамейке автобусной остановки. Очки Офелии покраснели. Как давно она там? Слышала ли она их? Девушка осторожно вертела в руках флакон с дезинфицирующей жидкостью, скатившийся накануне вечером по склону, – по всей вероятности, она извлекла его из крапивы. Офелия была почти уверена, что та не из пассажиров дирижабля. На ней были почерневшая от земли одежда и пара простых холщовых туфель, но глаза блестели поразительно живо. Стоило Офелии незаметно оправить свою тогу, как эти глаза устремились на нее, словно притянутые движением. Девушка тут же положила флакон, встала со скамейки и начала подниматься на холм.

– Торн. К нам кто-то идет.

– Я видел, – проворчал он, застегивая рубашку до самого горла и приглаживая ладонью разлохмаченные волосы. – Но она пришла не одна. И даже больше того.

И действительно: мужчины, женщины, дети и старики подходили к ним по дороге и по полям. Им не было числа. Офелия удивлялась, как она могла не заметить такие толпы, но потом обратила внимание на их крайнюю сдержанность. Они передвигались без шума и спешки, но с неумолимой решительностью. На всех были одинаковые испачканные в земле одежды и у всех тот же горящий взгляд, что и у девушки.

– Кто вы? – спросил у них Торн.

Несмотря на властность вопроса, вновь прибывшие не ответили. Зато направились прямо к нему. На холме с оливковой рощей скоро не останется места.

Офелия знала, что они с Торном были здесь пришельцами, но эти крестьяне показались ей излишне целеустремленными.

– Предупредим остальных, – прошептала она.

Они добрались до деревни, спустившись по противоположному склону холма, а за ними катился человеческий прилив, размах которого нарастал с каждой секундой. На площади они обнаружили только бессознательные тела, лежащие в тени платанов, невероятное количество пустых бутылок и оглушительный запах алкоголя. Единственным бодрствующим человеком был Амбруаз, одно колесо которого застряло между двух булыжников, так что он кротко взывал о помощи – похоже, уже довольно долго. Шарф изо всех своих шерстяных силенок тянул за его инверсивную ногу, пытаясь высвободить кресло.

Амбруаз облегченно улыбнулся, завидев Офелию и Торна, потом выпучил глаза, обнаружив вдали приближавшуюся толпу.

– Кто они, местные деревенские?

– Будем надеяться, что нет, – откликнулась Офелия, высвобождая колесо. – Иначе я плохо представляю, что мы расскажем про разграбленные винные погреба. Нужно быстрее разбудить остальных.

Торн ведрами лил воду на спящих, не обращая внимания на протестующие вопли вокруг себя. Более деликатный Амбруаз поднес холодной воды Блэзу, которого единственный глоток алкоголя привел в отключку, но когда он хотел так же услужить профессору Вольфу, галстук последнего влепил ему пощечину, заразившись на редкость сварливым анимизмом хозяина.

Офелия со своей стороны долго трясла за плечо Элизабет, которую нашла скорчившейся в позе зародыша на скамейке. Опухшие веки разошлись, обнажив две налитые кровью щели.

– Ох, моя голова… Плохие Парни заставили меня выпить. Я никогда раньше… М-м-м. Кажется, я осы´пала Леди Септиму кучей, ну просто кучей запрещенных слов. Долго же придется каяться.

Офелия помогла ей подняться.

– Позже. У нас гости.

Крестьяне уже заполняли улицы и виноградники, пока не окружили площадь, сделав любое отступление невозможным. Для вавилонян пробуждение оказалось тяжелым. Долгое время два народа стояли лицом к лицу, глядя друг на друга: одни – пошатываясь и до конца не протрезвев, другие – крепко держась на ногах и испытующе всматриваясь.

Мутные глаза против глаз пронзительных.

Ждали ли жители этого ковчега объяснений? Или извинений? А вдруг они собирались отослать нелегалов туда, откуда те явились, но уже без дирижабля? Офелия обменялась с Торном напряженными взглядами. У нее возникло ощущение, что одно-единственное слово может развязать враждебные действия.

– Покой и впрямь нам только снится.

Голос профессора Вольфа разорвал тишину, как удар секача. Он жевал в зубах сигарету, которую безуспешно пытался прикурить, щелкая старой зажигалкой. Это не было его привычным сарказмом. Он казался просто разочарованным.

– Покой везде, а здесь – в еще большей мере, чем где-либо! Ну же, dear friend, когда вы наконец избавитесь от вашего прискорбного пессимизма?

Сигарета профессора Вольфа упала к его ногам.

Офелия не поверила своим очкам, увидев, как сквозь толпу крестьян прокладывает себе дорогу Лазарус. Его прекрасный белоснежный сюртук был перепачкан землей, а серебристые волосы слиплись от пота, но он лучился радостью. Решительно, этот старый человек в любых обстоятельствах сохранял свои повадки фокусника, готового выскочить оттуда, откуда его не ждали. По всей деревенской площади раздались перешептывания вавилонян, у которых с уст не сходило его имя: из всех бесправных он был самой большой мировой знаменитостью, прославившись как путешественник и изобретатель. Кстати, Уолтер, его механический лакей, был по-прежнему рядом с ним, но такой заторможенный, что Лазарус достал огромный ключ, чтобы его завести.

– Отец!

Офелия повернулась к Амбруазу, пораженная непроизвольностью этого выкрика. С погребальной урной сорокалетней давности или без нее, он был искренен в своей роли сына. А вот Лазарусу в роли отца было до него далеко. Он протер свои розовые очочки, не бросив на мальчика и взгляда. Зато он внимательно вгляделся в другие окружавшие его лица, дружески задержав взгляд на Блэзе и Вольфе, своих бывших учениках, потом на Торне, чья плохо скрытая подозрительность, похоже, сильно его позабавила, прежде чем уставиться в лицо Офелии и расплыться в такой улыбке, словно только и ждал, что она заулыбается в ответ.

– Well, well, well, вы здесь? Какое чудесное совпадение!

– Совпадение? – повторила та.

Она ни на секунду в это не поверила. Если Амбруаз оказался самозванцем, то кем был сам Лазарус? Он говорил с ней о Наблюдательном центре девиаций, но забыл упомянуть, что тоже был их очень давним постояльцем.

И как если бы сцене недоставало ирреальности, все крестьяне обступили Лазаруса, словно он их неудержимо притягивал, и стали трогать его руки, щеки, уши, волосы, что, казалось, совершенно его не раздражало. По всей видимости, он к такому уже привык.

С вавилонянами дело обстояло иначе – они отступили, когда к ним потянулись измазанные в земле пальцы.

– Пусть вас не смущают мои новые друзья, – сказал Лазарус. – Они не имеют представления о личном пространстве, но absolutely^[73] безобидны. На самом деле это самая потрясающая цивилизация, какую мне только доводилось изучать. Я живу с ними уже много дней… если только не недель? – спросил он себя, потирая гладко выбритый подбородок. – Я потерял счет времени. Они приняли меня с исключительным гостеприимством. Их любопытство так же неутолимо, как мое! То, что служит им главным лагерем, расположено за полями. Мы все вместе любовались звездами, когда увидели ваши фейерверки. Мои друзья тут же пустились в дорогу; мне оставалось только шагать с ними, чтобы не оказаться позади. Я оставил лазарустат в лагере. Уолтер! – воскликнул он, заметив, что осип. – Воды!

Из всех роботов Уолтер был самым верным и самым несовершенным: он толкнул Лазаруса в фонтан. Крестьяне наблюдали за происходящим, даже не попытавшись удержать его, несмотря на свои протянутые руки; только глаза у них расширились. Офелии эти люди казались совершенно несуразными.

Блэз и Вольф совместными усилиями извлекли Лазаруса из фонтана и усадили на бортик.

– Отец, – сказал Амбруаз, протягивая Лазарусу розовые очки, упавшие в фонтан вместе с владельцем, – вы были здесь всё это время? Я хоть успокоился, видя вас в добром здравии. Я боялся, что вас унесло обрушение.

– Обрушение? – удивился Лазарус, закончив кашлять и отплевываться. – На Вавилоне случилось обрушение?

– Два, – с горечью поправил его профессор Вольф. – Из-за чего всех нас, здесь присутствующих, и выслали.

– Very огорчительно…

Лазарус заявил это, отжимая свои длинные волосы; Офелия заметила, как на его лоб набежала тень, когда он увидел пустые бутылки на мостовой.

Вавилоняне сгрудились вокруг него.

– Профессор, где мы?

– Профессор, кто эти люди?

– Профессор, что это за ковчег?

– Не имею ни малейшего представления! – воскликнул он самым жизнерадостным тоном. – В вечер моего отбытия меня втянуло в Дыхание Нины. Такое случилось не впервые, но впервые меня занесло на новую землю, к тому же обитаемую! Сначала я подумал, что miraculously^[74] открыл тайное местопребывание Аркантерры, мечту всякого уважающего себя путешественника. Но быстро понял, что это вовсе не так. Это, дети мои, – возгласил он, широко распахнув руки, словно хотел обнять всю деревню, – официальный двадцать второй большой ковчег нашей планеты! Ковчег без Духа Семьи, населенный народом, который эволюционировал вне рамок нашей цивилизации начиная с самого Раскола, вы себе хоть представляете? Сами понимаете, я решил остаться, чтобы расширить мои антропологические познания.

Он достал из внутреннего кармана сюртука блокнот, из которого на его туфли полилась вода. Пока он вещал с бортика фонтана, коренные жители смешались с вавилонянами, чтобы пощупать их одежду или погладить кожу. Их особенно заинтересовали инверсивные руки Амбруаза, распухшие губы Элизабет, острый нос Блэза и ортопедический воротник профессора Вольфа. Торн, чьи шрамы завораживали крестьян в высшей степени, прилагал все усилия, чтобы держать их на достаточном расстоянии от своих когтей.

Офелия стала предметом особого внимания девушки, которую увидела на автобусной остановке. Глаза той впились в нее, как объективы телескопа, и, когда первая неловкость от того, что ее так беззастенчиво рассматривают, прошла, Офелия даже почувствовала себя… ну да, важной персоной. Такой же взгляд устремляли на нее Домитилла, Беатриса, Леонора и Гектор, когда она склонялась над колыбелью своих сестер и брата в те времена, когда те были всего лишь наблюдающей сущностью, еще не способной создать мысленный слепок мира. Следует заметить, что точно таким же взглядом они следили и за анимированной игрушкой, которая безостановочно кружилась над их головой.

– Профессор, – начал Блэз, с виноватым видом ломая пальцы, – мы… мы нашли эту деревню пустой. Она принадлежит этим людям?

Лазарус яростно замотал головой, как будто собственное неведение наполняло его счастьем.

– Опять-таки, не имею ни малейшего представления! Повсюду в округе есть точно такие же деревни. Я побывал в нескольких, и все они покинуты, но когда я спрашиваю об этом своих новых друзей, они мне не отвечают. Они вообще никогда не отвечают. С тех пор как я живу с ними бок о бок, я ни разу не слышал, чтобы они произнесли или написали хоть слово. Они обезоруживающе просты! Среди них не установлено никакой иерархии, никто не пользуется трудом другого. Эксплуатация человека человеком здесь попросту не существует. Они питаются тем, что попадается под руку, – фруктами, кореньями, насекомыми, – и проводят дни… э-э-э… в ощущениях, – высказался Лазарус, поискав подходящий термин. – Мы так многому можем у них научиться.

Произнеся последнюю фразу, он обратил свои очки на Офелию, а особенно на буквы «А. П.» у нее на руке. И в этот момент она почувствовала за внешним благодушием и шуточками, которыми он щедро приправлял свои манеры, необычайную серьезность того, что действительно служило его сутью. И тогда ей открылась очевидная истина, которая всё время находилась прямо у нее под носом: Лазарус не был для Центра девиаций простым поставщиком механизмов. Точно так же он не был одним из бывших испытуемых.

Именно он и был его мозгом и идеологом.

Торн, пришедший к тому же выводу и, возможно, даже раньше нее, хромая, подошел к изобретателю и склонился к его уху. Офелия догадалась о его словах, даже ничего не слыша. Мы должны поговорить втроем.

На что Лазарус с улыбкой кивнул.

– Вне всякого сомнения, дорогие партнеры.

Отсчет

Они покинули площадь как можно незаметнее, что было непростым делом в центре толпы. Лазарус обладал необычайной силой притяжения. К великому раздражению Торна, он отвечал на массу вопросов, пускался в бесконечные отступления и переобнимал кучу народа, прежде чем предоставить двум цивилизациям возможность познакомиться друг с другом, не прибегая к услугам посредника.

Лазарус указал Офелии на каменное здание под черепичной крышей, на которой под уже раскаленным ветром полоскался флаг. Только этим флагом оно и выделялось среди окружающих домов.

– Если эта деревня ничем не отличается от тех, которые я уже посетил, это что-то вроде Семейного Дома. Мы там сможем спокойно поговорить, не забираясь в частные владения. К тому же – не знаю, как вам, а мне не претит мысль посетить наконец туалет, достойный этого названия.

– Отец? Я могу сопровождать вас?

Амбруаз, натыкаясь креслом на все пороги, въехал на узкую мощеную улочку, по которой они сейчас шли.

– Нет, мой мальчик, – ответил Лазарус. – Возвращайся к нашим друзьям, я ненадолго!

Амбруаз открыл, потом закрыл рот. Ослепительная искрометность Лазаруса погружала его в тень куда более душную, чем та, что лежала этим ранним утром между каменными фасадами. Он перевел хмурый взгляд на Уолтера, который в одиночку продолжил чеканным шагом идти по улице, не заметив, что хозяин больше за ним не следует.

– А вот он всегда рядом с вами. Почему не я? Почему никогда не я?

– Послушай, Уолтер – совсем другое дело! Ты намного важнее. И всегда так было. Я ненадолго, – повторил Лазарус, – подожди меня.

Офелия заметила, как плотно шарф обвился вокруг Амбруаза, пока тот, втянув голову в плечи, с трудом давал задний ход. Она видела, как этот мальчик раздвинул границы собственного мира и выстроил настоящие отношения с настоящими людьми – людьми, которые не были роботами, – но это ничего не меняло: едва появлялся Лазарус, как он переставал понимать, где его место.

Офелия заставила себя не оборачиваться к Амбруазу, пока шла за Лазарусом и Торном к зданию с флагом. Учитывая то, что должно вскоре прозвучать в его стенах, лучше, чтобы Амбруаза с ними не было.

Дверь оказалась не заперта. Они зашли в просторный зал, который, если отвлечься от засохших цветов в горшках, выглядел вполне представительно с его длинным столом для собраний, стройными рядами стульев, светильниками на ножках и внушительной коллекцией керамики на длинных полках. Время тут словно остановилось. Лазарус на несколько мгновений исчез за дверью, откуда вскоре донесся звук спускаемой воды. Офелия прошлась по залу, осторожно ступая по половицам. Почему обитатели этого ковчега предпочли жить во временных лагерях, а не в деревнях? Здесь тоже не было ни афиш, ни плакатов. Она нахмурилась, увидев застывшую у одного из окон девушку с автобусной остановки; та последовала за ними, но даже любопытство не могло заставить ее зайти внутрь.

Торн задернул портьеры, подняв столб пыли. Он закрепил стулом ручку входной двери, чтобы помешать любому вторжению; потом, скрипнув ножным аппаратом, повернулся к Лазарусу. Выражение лица у него было ужасное, но он не сказал ни слова. Офелия сделала это за обоих:

– Лжец.

Лазарус с досадой поставил обратно схваченную было банку с печеньем, заметив, что оно покрыто плесенью.

– Исключительно путем умалчивания. Я никогда не искажал истину, но и не раскрывал ее всю целиком. Есть существенная разница. Я чувствую, вы недовольны, – добавил он, ухмыляясь. – Это потому, что вы еще не нашли Другого? Не корите себя, my dear^[75], вы сделали нечто куда лучшее. Уолтер! – воскликнул он, хлопнув в ладоши. – Диск номер сто восемнадцать!

Робот, который наклонил пустой чайник над такой же пустой чашкой, начал издавать механическое урчание, создававшее впечатление, что его внутренности меняются местами. Через несколько секунд из живота у него зазвучали два прерывающихся голоса:

– ЧТО ВЫ… ВЫ БУДЕТЕ ДЕЛАТЬ… С РОГОМ ИЗОБИЛИЯ? – спросил первый.

– ВЫ СОВЕРШИЛИ… СОВЕРШИЛИ ЧУДО, MISS, – ответил второй. – НИ ОДНОМУ КАНДИДАТУ… КАНДИДАТУ ДО ВАС НЕ УДАВАЛАСЬ… УДАВАЛАСЬ КРИСТАЛЛИЗАЦИЯ. МЫ ПРОСЛЕДИМ ЗА ТЕМ, ЧТОБЫ… ЧТОБЫ ВАШЕ ЧУДО В СВОЮ ОЧЕРЕДЬ СОВЕРШИЛО… СОВЕРШИЛО НОВЫЕ ЧУДЕСА.

– Спасибо, Уолтер, достаточно.

Очки Офелии пожелтели у нее на носу.

– Мой последний разговор с наблюдательницей. Как вы… Это устройство было в скарабее?

Лазарус блаженно улыбнулся.

– Все мои автоматы связаны друг с другом. Секрет изготовления, – уточнил он, подмигнув. – Так я могу следить за Центром, не отвлекаясь от своих изысканий.

Офелии показалось, что она впервые встретила настоящего Лазаруса. Этот старый, бурно жестикулирующий человек, весь ослепительно сияющий, вплоть до зубной эмали, перестал быть пешкой на шахматной доске. Он стал главной фигурой. С самого начала он знал. Он знал, что Бог, которому он служит, – это Евлалия, знал, что Другой был ее отголоском, и, конечно же, еще многое другое, о чём ни Офелия, ни Торн даже не догадывались. Многое, о чём он сознательно умолчал.

Уолтер отодвинул стулья от стола для совещаний, чтобы каждому было удобнее усесться, – и отодвинул слишком далеко, по правде сказать, – но сел только сам Лазарус.

– В нашу последнюю встречу я заверил вас, что отголоски – ключ ко всему. Приятно видеть, что вы прошли по предложенному мной следу до самого конца. Я был откровенен, сказав, что хотел служить Леди Дийё – полагаю, что для всех здесь присутствующих не тайна ее истинная личность, так что будем называть настоящее имя. Я хочу сделать ее perfect мир еще более perfect! Миром, где человек никогда больше не будет ни эксплуатировать другого человека, ни зависеть от материальных обстоятельств. Откуда берутся войны? В чём корень конфликтов? В неудовлетворенности. За всеми идеологиями всегда стоят материальные побуждения.

Лазарус то закидывал одну ногу на другую, то менял их местами, то распрямлял, всё быстрее крутя большими пальцами сцепленных рук. Его возбуждение нарастало, но обращался он только к Офелии, как если бы Торн был для нее тем же, чем Уолтер для него самого.

– Рог изобилия, – пробормотала она, – это всегда было связано с вами.

– Не всегда и не только со мной, – скромно возразил Лазарус. – Все наблюдатели, которых вы встречали, – бесправные. Мы объединились в союз. Было даже время, которого я unfortunately^[76] не застал, когда miss Хильдегард работала заодно с Центром, но затем отказалась от сотрудничества из-за расхождения во взглядах.

Офелия снова подумала о женщине со скарабеем, мужчине с ящерицей и девушке с обезьянкой. Значит, все они бесправные. Вот почему Центр обзавелся фальшивой дирекцией. Вавилон был одним из ковчегов, наиболее рьяно проповедовавших равенство, – во всяком случае, до начала обрушений, – но только в редких случаях бесправным удавалось возвыситься до ответственных постов.

– И возвращение шевалье – тоже ваших рук дело, – поняла Офелия. – Вы были на Полюсе в момент его ареста. Вы вытащили его из Хельхайма и завербовали.

– До крайности интересный мальчуган! Его семейное свойство претерпело весьма необычную форму девиации еще до его Увечья. Я из чистого любопытства навестил его в Хельхайме. Как вы уже поняли, узнав меня поближе, решительно всё вызывает у меня extremely любопытство. – Глаза Лазаруса блеснули за розовыми стеклами. – Мы с ним долго беседовали. Старый бесправный с новым бесправным. Уж не обижайтесь, но я хотел разузнать побольше о вас. Мы тогда только что выяснили, что вы связаны с Другим, а этот мальчик был поразительно хорошо осведомлен о вас. Я решил, что ему самое место в нашем Центре.

«Пункт первый», – подумала Офелия.

– И Блэз, – вслух добавила она. – Однажды он рассказал мне, что вы были его учителем. Что считали его интересным – и его тоже. Это вы сделали так, чтобы он попал в альтернативную программу?

Лазарус кивнул с едва ли не меньшим жаром.

– Я всегда полагал и полагаю до сих пор, что существует связь между невезением и отголосками, но его пребывание в Центре ничего не выявило. Меня совсем не удивило, что вы тоже с ним сблизились! Я уже говорил вам и продолжаю утверждать: у всех нас, инверсивных, единое предназначение.

«Пункт второй».

– И Элизабет, – продолжила Офелия. – Предложение должности в Центре, согласия на которое у нее потребовали Генеалогисты, тоже исходило от вас.

Лазарус снова закивал и от избытка воодушевления чуть не опрокинулся вместе со стулом назад.

– Я присутствовал на вручении ей премии за совершенство и подумал, насколько ее таланты были бы ценны для нас. Хоть я и служу Леди Дийё, она не открыла мне тайну своего кода. Если бы miss Элизабет не подчинялась так безоглядно Генеалогистам, она могла бы послужить нашему делу… как это сделали вы сами.

Казалось, он счастлив, искренне счастлив, что может говорить без обиняков и отвечать на вопросы. А еще ему не терпелось добраться до темы, с которой Офелия нарочно тянула. Торн со своей стороны не отводил глаз от часов, словно считал каждое движение стрелки. Офелия удивлялась его молчаливости: уж он-то привык вести допросы, – но, подобно ему, молча продолжала подсчет накопившихся долгов.

«Пункт третий».

– А Амбруаз?

– What – Амбруаз? – удивился Лазарус.

– Мы нашли его погребальную урну.

Лазарус распрямил скрещенные ноги и уперся обеими белыми туфлями в пол. Его лицо не выражало никакого огорчения, только жгучую грусть.

– Понимаю. В таком случае нет никакого смысла скрывать от вас, кто он в действительности. Но заранее прошу вас об одном одолжении: не заговаривайте с ним о том, что я сейчас вам расскажу. Он такой ранимый!

Ни Офелия, ни Торн не стали давать никаких обещаний. Они стояли молча в напряженном ожидании.

Лазарус бросил взгляд на входную дверь, заблокированную стулом.

– Амбруаз – воплощенный отголосок. Если точнее, он отголосок одного моего старого друга. Друга, который вместе со мной основал альтернативную программу. Друга, который душой и телом был предан проекту «Корнукопианизм». Это его погребальную урну вы нашли.

– Воплощенный отголосок, – повторила Офелия сдавленным голосом. – Как те негодные вещи из вашего Рога изобилия?

Лазарус со смехом поднес руку к животу, как будто получил удар под дых.

– Так уж сразу и негодные! А мы бы сказали «подлежащие улучшению». Амбруаз открыл дорогу головокружительным возможностям, вы даже не представляете, как их можно использовать.

Офелия так прикусила язык, что стало больно. От этого разговора у нее внутри всё переворачивалось.

– У него тоже есть код?

– Да, есть. На спине, чтобы никто не мог ни увидеть его, ни коснуться. Этот код просто бледное подобие кода, придуманного Евлалией Дийё, но он позволяет Амбруазу закрепиться в его материальной форме. Умоляю, никогда не упоминайте об этом при нем! – настойчиво повторил Лазарус. – Вдобавок код не дает ему осознать собственную природу и продолжительность жизни. Мне и так приходится нелегко, когда он начинает задавать вопросы о своей матери, которой никогда не знал – по понятной причине.

«Пункт четвертый».

– А что стало с настоящим Амбруазом, вашим другом? Он умер?

Улыбка расцвела на потемневшем от солнца и грязи лице Лазаруса.

– О нет, my dear, я убежден, что он по-прежнему вполне живой.

Ответ был несколько странным, но Лазарус застал Офелию врасплох, указав на правую сторону своей собственной груди, где билось его инверсивное сердце. Выражение лица у него сделалось таким страстным, что она почти испугалась объяснения в любви.

– Я уже говорил вам о моем situs transversus. Симметрия моего организма прямо обратна нормальной, из-за чего я тоже очень давно, еще до того, как меня приблизила Леди Дийё, и даже до того, как я присоединился к «Дружной Семье», прошел обследование в Центре. Я был всего лишь ребенком. В то время у этого заведения было единственное назначение – исправлять девиации, и мне это представлялось ужасно досадным! Я не желал, чтобы меня «исправляли», совсем наоборот. Как я уже сказал, моя инверсия делала меня восприимчивым к другим инверсивным, подобным вам; она подсказывала мне интуитивные ходы. Она же сделала меня восприимчивым к отголоскам, а в Центре их пруд пруди! Я absolutely уверен, что вы их тоже почувствовали, эти отголоски из прошлого. Недаром же вы чтица.

Офелия вынуждена была признать, что за время пребывания в Центре у нее не раз бывали видения, в которые она полностью погружалась. Возможно, тогда ее руки и были разлажены, зато всё тело превращалось в камертон.

– Как раз отголоски в Центре и рассказали мне всю историю, – продолжил Лазарус всё более торжественным, дрожащим от волнения голосом. – Историю Евлалии Дийё, рождения Другого и проекта, который я решил начать заново вместе с моим другом Амбруазом, когда мы встали во главе Центра. Предстояло столько сделать, чтобы избавить наш мир от остатков прошлой грязи… Ах, минуло уже сорок лет! – вздохнул на своем стуле Лазарус, а его очки затуманились от умиления. – Я не становлюсь моложе.

Офелию охватило такое отвращение, что по коже пошли мурашки. Сорок лет. Приблизительно в то время коллекции оружия и документов военного времени были вычищены из всех хранилищ на Вавилоне, как и на Аниме. Может, Лазарус и не говорил Евлалии Дийё о своем намерении воссоздать Рог изобилия, но тем не менее он повлиял на ее политику усиления цензуры на всех ковчегах. Он манипулировал прошлым, чтобы помешать человечеству узнать правду о нем.

О да, этот старый человек в розовых очках и со смешными ухватками был опасен. Это из-за него музей Офелии изувечили, как и ее саму, когда лишили части семейных свойств.

«Пункт пятый».

– Вчерашние отголоски – не единственный источник сведений, – снова заговорил самым теплым тоном Лазарус, нечувствительный к антипатии, которую у нее вызывал. – Отголоски будущего в этом смысле полезны не меньше, а то и больше.

Офелию жутко раздражало осознание, до какой степени Лазарус был способен разжигать ее любопытство. Чем больше он говорил, тем сильнее в ней крепло желание и заткнуть ему рот, и слушать еще и еще. Что до Торна, тот целиком сосредоточился на своих часах; он ничего не говорил и не двигался.

Лазарус профессорским жестом воздел указательный палец.

– Если вы, как я полагаю, провели свое расследование в правильном направлении, то должны уже знать, о чём я говорю. Мы окружены газом, который я лично нарек эраргентумом. Этот воздух не имеет ничего общего с кислородом, который поддерживает в вас жизнь. In fact, он не похож ни на один известный химический элемент. Его исключительно трудно изучать, и лишь редкие ученые осведомлены о его существовании. Структура эраргентума столь тонка, что наши лучшие измерительные приборы способны улавливать его только в концентрированном виде, например, когда мы порождаем в нем волны и они возвращаются к нам отголосками. Настолько тонка, – настойчиво повторил Лазарус, подчеркивая каждое слово, – что сама ткань времени в нем совсем иная. Вы ощущаете отголоски прошлого. Я, каким бы бесправным и лишенным свойств ни был, ощущаю отголоски будущего. Предвосхищающий отголосок подсказал мне, что мы все встретимся на неизвестной земле. Другими словами, я вас ждал.

Вокруг глаз Лазаруса лучиками разбежались морщинки. С большим удовольствием он принял чашку, поданную Уолтером, не замечая, что она заполнена трупиками мух.

– Я оставался здесь всё это время, не только чтобы изучить здешних аборигенов, а главным образом потому, что знал: тут наши дороги пересекутся. Ибо мое предназначение – сопроводить вас обратно на Вавилон и лично раскрыть вам тайну третьего протокола.

Офелия спрашивала себя, как Торну удается сохранять такое спокойствие. Она грубо оттолкнула чашку с мухами, которую протягивал ей Уолтер.

– Ваш Центр сдал меня Леди Септиме, а та запихнула нас всех в дирижабль, разбившийся на этом ковчеге… и всё это, чтобы вы лично вернули меня же в исходную точку? Не вижу никакого смысла.

Лазарус мотал подбородком, соглашаясь с каждым ее словом, но его глаза на мгновение затуманились, прежде чем заблестеть снова, и Офелии этого хватило, чтобы почувствовать удовлетворение. Несмотря на показную жизнерадостность, его тоже грызли сомнения.

– Логика отголосков отлична от нашей, – заявил он с преувеличенной убежденностью, – но будьте уверены, что причина есть. Причина, которой мы еще не понимаем. Тьфу!

Лазарус выплюнул мух, которых по недосмотру пытался смаковать. Безликая фигура Уолтера безучастно стояла в стороне, как и положено образцовому лакею. Офелии они оба казались одинаково абсурдными, что один, что другой. На самом деле абсурдным ей вдруг показалось всё: то, с чем они с Торном столкнулись в Центре; расследование, которое они вели с риском выдать себя, пока вокруг рушился мир; смерть, которой они едва избежали на дирижабле.

«Пункты шестой и седьмой».

– Почему вы решили сказать нам всё только здесь и только теперь?

Голос Офелии переменился. Лазарус наверняка это заметил, потому что, когда он начал отвечать, его голос изменился тоже:

– Весь процесс зависел от решений, которые вы примете. Во имя общих интересов, и ваших в том числе, моим долгом было молчать обо всём, что могло бы повлиять на кристаллизацию.

Он оперся о колени, чтобы подняться со стула, словно на его кости внезапно навалился груз прожитых лет.

– И вы преуспели. Вы создали нового Другого. Никому, даже моему другу Амбруазу, такое не удавалось. Все эти обретшие материальность отголоски, бедный мальчик, которого я зову сыном, даже Духи Семей и вполовину не так совершенны, как то, что породили вы.

Он двинулся к ней, оставляя отпечатки подошв на полу. Его белый сюртук, всё еще мокрый после падения в фонтан, прилипал к телу. И, однако, от него исходил такой жар, что казалось, будто под его морщинистой кожей течет лава.

– Вы бы знали, как я горю нетерпением познакомиться с вашим отголоском! Может, вы считаете, что я носитель всех истин, но мне не хватает самой важной из них: той, которая хранит тайну отголосков и нашего мира, той, которую унес с собой мой старый друг Амбруаз, той, которая позволит мне дать человечеству последнюю необходимую составляющую, чтобы оно почувствовало себя наконец-то удовлетворенным. Чтобы я сам почувствовал себя удовлетворенным. Посмотрите, во что превратилась одинокая Леди Дийё благодаря своему отголоску! Представьте, кем могли бы стать и вы, кем могли бы стать мы все, на этот раз вместе, благодаря вам! Вот что придает смысл всем принесенным жертвам, вам так не кажется?

Придает смысл всем принесенным жертвам. Офелия вертела в голове эти слова, пока они не перевернули ее саму.

Евлалия Дийё потеряла сначала всю свою семью, потом половину предстоящей жизни, и из этого пепла родился Другой. В обмен она получила от него знание, позволившее ей перешагнуть пределы, налагаемые стареющим телом. Если и было что-то, чего Офелия совершенно не желала, так это превратиться в Тысячеликого или позволить другим стать им. Нет, ничто из этого не придавало смысла смерти Октавио. Канувшее в пустоту было незаменимо.

Ей внушало отвращение то, как Лазарус пожирал ее взглядом, шаг за шагом приближаясь с протянутыми руками. Было что-то собственническое в его поведении, будто она и ее отголосок принадлежали ему.

– Нет, правда, my dear, главное, не корите себя за то, что еще не нашли Другого, – прошептал он, кладя на ее голые плечи свои ладони, такие же теплые и нежные, как его голос. – На самом деле всё, через что вам пришлось пройти, имело своим предназначением приблизить вас к нему. Отныне он тут, рядом с вами! Я почти могу почувствовать его присутствие, – завершил он с пылким вздохом. – И я уверен, что вы это чувствуете тоже.

Что Офелия точно чувствовала, так это дыхание Лазаруса. Он наверняка не пользовался зубной пастой уже много недель.

– Вы закончили?

На зал опустилась тишина, такая же плотная, как застоявшийся воздух, оставшийся здесь с того часа, когда деревня была покинута. Вопрос задал Торн в момент, когда крышка его часов захлопнулась сама собой.

Только тогда Лазарус, не отнимавший рук от плеч Офелии, казалось, вспомнил о его присутствии.

– О, на самом деле я никогда не смогу закончить, – хихикнул он. – Я неисправимый болтун!

Луч солнца обагрил портьеры, пронзил пыль, стоящую в воздухе, и лег кровавым отсветом на лицо Торна.

– Вы в точности как Она, – проговорил он голосом, идущим из глубин живота. – Вы как Евлалия Дийё. Вы вредоносны.

Офелия заледенела от взгляда, каким он окинул Лазаруса. Это был взгляд клана его отца; охотник стоял перед зверем. На протяжении месяцев и лет Торн ожесточенно сражался с собственными когтями. Впервые Офелия увидела, что он готов им уступить, даже если он их презирал и всякий раз, прибегая к ним, еще больше презирал себя.

Она пообещала себе изменить этот взгляд.

Лазарус изучающе оглядел Торна сквозь очки, позволявшие ему видеть мир в розовом свете. А может, они также помогали ему выслеживать тени?

– Ну-ну, мой мальчик, я-то знаю, что, несмотря на грозный вид, вы ненавидите жестокость, в точности как и я. Вы уже замарали руки ради вашей женушки. Уверен, что ей не понравится, если вы возьметесь за старое.

По крайней мере с этим Офелия была согласна. Всеми своими когтями она подсоединилась к нервной системе Лазаруса, который выпустил ее плечи, получив мощный электрошок. Она не дала ему времени опомниться от удивления, послав второй электрошок, который отбросил его назад. Потом третий, припечатавший его к Уолтеру. И четвертый, бросивший его на пол. И пятый, не давший ему подняться.

При каждом ударе Офелия про себя считала.

«Шевалье».

«Блэз».

«Элизабет».

«Амбруаз».

«Мой музей».

Она швырнула Лазаруса к противоположной стене, и все полки, охваченные анимизмом, передавшимся залу, обрушили на него выставленные на них керамические посудины.

«Торн и я».

Офелию охватило глубокое омерзение при виде старика, скорчившегося на полу. Серебро его волос окрасилось в цвет ржавчины. Именно она нанесла ему раны. Напрасно она повторяла себе, что он это заслужил, – во рту появился едкий привкус. Она сглотнула, прежде чем встретиться взглядом с Торном, которого покинула вся его убийственная ярость: он глядел на нее в полном ошеломлении.

Нет, нигде не сказано, что только он всегда обязан марать руки. Она отвечала за свой поступок.

– Вы отвезете нас обратно на Вавилон и отведете к Рогу изобилия, – приказала она Лазарусу.

Тот поднял к ней искаженное болью лицо, но страха в нем не было. Даже сейчас, когда он ползал по полу среди осколков посуды, его снедало любопытство, словно эксперимент принял еще более захватывающий оборот, нежели он мог предположить.

– Of course! Таково и было мое намерение, miss Офе…

– Там, – сухо прервала его она, – вы вернете мне мой отголосок. Он никогда не являлся и не будет являться собственностью Центра. Конец игры.

Именно в этот момент, пока Уолтер обмахивал своей смехотворной метелочкой из перьев окровавленный череп хозяина, из живота робота донесся неожиданный голос:

– КТО Я?

Всеобщий сбор

Скамья стояла в тени огромной смоковницы. Офелия узнала спины Блэза и Вольфа, но ей понадобилось несколько секунд, чтобы удостовериться: первый сутулился куда меньше обычного; второй, напротив, держался куда менее чопорно. Они не разговаривали, просто сидели рядышком с пиджаками под мышкой и вместе разглядывали виноградники, раскинувшиеся за околицей деревни. Так и не сказав ни слова, они чуть отодвинулись друг от друга, чтобы Офелия могла расположиться между ними. На этой скамейке царил такой мирный покой, что Офелия едва не забыла, какое известие пришла им сообщить. Вместе с ними она поглядела на неспешную вереницу облаков, вдохнула сладкий запах винограда, вместе с ними ловила лучики солнца, проникающие сквозь листву, и вместе с ними подставила лицо ветерку, забравшемуся ей в волосы, под тогу и в сандалии.

– Нам вас не хватало, miss Евлалия.

Влажные глаза Блэза, казалось, вот-вот прольются слезами, но трудно было определить, от печали, или от радости, или же от того и другого. Офелии не понадобилось ничего говорить.

– Не следовало бы вам возвращаться на Вавилон, – проворчал профессор Вольф. – Если миру суждено обрушиться у нас под ногами, пусть уж лучше это случится, когда мы будем сидеть здесь, на скамейке, со стаканчиком в руке.

Он протянул Офелии то, что, по всей видимости, было украденным вином. С его стороны это выглядело как настоящее признание в дружеских чувствах, а потому Офелия согласилась отпить глоток. Ей, как ни странно, понравилось.

– Знаете, – вполголоса сообщил Блэз, – мое невезение ни разу не проявилось с момента, как мы потерпели крушение на этом ковчеге. Черепица остается на крышах, скамейки не ломаются, а погода просто fabulous!^[77] Ко мне возвращается надежда и вера в будущее без обрушений и изгнаний. В будущее, miss Евлалия, – заключил он, сжимая ее маленькую ладошку в своей, – где мы снова увидимся.

Офелия хотела бы сказать им – и ему, и Вольфу, – что именно ради того, чтобы положить конец обрушениям, она и возвращается на Вавилон, но тогда пришлось бы выложить всю правду – и правду пока неполную, правду, грозящую замарать доверие, которое они питали к Лазарусу, – и к тому же у нее не было времени. Однако они имели на нее право, на эту правду.

– Меня зовут Офелия. Я вернусь, – пообещала она, глядя на их разинутые рты, – и тогда дорасскажу вам всю историю.

Она покинула скамейку и покой, который на ней ощутила. Когда она проходила через деревню-призрак, ее поразило новое оживление, царящее на улицах. Кто наигрывал на музыкальном инструменте, кто раздавал фрукты, кто ухаживал за девицей, кто дрался. Изгнанники с Вавилона завязывали мимические диалоги с туземцами, раз уж те не могли разговаривать. Они опустошали свои карманы, чтобы с гордостью продемонстрировать личные достопримечательности: парящую в невесомости вилку, фосфоресцирующую бритву, мышь-хамелеона… Один мужчина даже совершил настоящий подвиг: когда гвардейцы Поллукса пришли за ним, он умудрился уменьшить свой дом до размера наперстка и унести с собой, но сконфуженно покаялся, что, кажется, забыл кошку.

Офелии пришлось признать: обитатели двадцать второго ковчега были замечательными слушателями. Они проявляли живейший интерес ко всему, что им совали под нос, с расширенными глазами рассматривая, щупая и нюхая каждый предмет, словно не было в мире ничего более замечательного, и при этом без всякого инстинктивного желания чем-либо завладеть.

Офелия замедлила шаг, проходя мимо посудной лавки, покинутой, как и все остальные дома.

Она и не взглянула на красивые фаянсовые тарелки, уже покрывшиеся пылью. Ее глаза были прикованы к собственному отражению в витрине. Она подняла руку; оно подняло руку. Она отступила; оно отступило. Она высунула язык; оно высунуло язык. Оно вело себя как нормальное отражение. И всё же.

КТО Я?

Отголосок не остался в Центре, как подумала Офелия. Без ее ведома он последовал за ней, словно вторая тень, добравшись до фонографического устройства Уолтера.

Теперь она понимала, что обязана отголоску жизнью.

Это он в дирижабле привлек ее внимание к колокольне прямо перед столкновением, которое стало бы для них роковым – и для нее, и для всех пассажиров. Она чувствовала неудовлетворенность из-за невозможности общаться с ним, но и ужас при мысли, что у нее это может получиться, а больше всего она торжествовала, представляя, как наблюдатели стучат по маленькому металлическому попугаю, отныне онемевшему навсегда.

«А вдруг Лазарус прав? – подумала она, и ее взволнованное лицо отразилось в витрине посудной лавки. – Вдруг я иду по тому же пути, что и Евлалия Дийё? Вдруг, вдохнув долю своей человеческой сущности в отголосок, я теперь получу взамен частицу его природы? Вдруг я стану воспроизводить внешность любого, кто мне встретится?»

Глаза Офелии переместились с отражения на Элизабет за ее спиной. Офелия сразу не заметила девушку, но та сидела на невысокой стенке из старого камня, ограждающей сад дома напротив. Подогнув под себя одну ногу и свесив другую, Элизабет походила на кузнечика, прыгнувшего ей на колено, которого она и рассматривала с задумчивым видом.

– Я из большой многодетной семьи.

Офелия на мгновение задумалась, к кому Элизабет обращается – к ней или к кузнечику. Опухшие веки тяжело нависали над ее глазами; казалось, она пребывает на грани сна и бодрствования.

– Я не была ни старшей, ни младшей. Я помню наш дом, всегда очень шумный, с толкотней на лестницах, запахами кухни, взрывами голосов. Утомительный дом, – вздохнула она, – но он был моим. Я так думала.

Элизабет отвернулась от кузнечика и взглянула в лицо Офелии. Ее длинные рыжеватые волосы – самое красивое в ее внешнем облике – давно пора было вымыть.

– Однажды ночью я проснулась у совершенно незнакомых людей. Моя семья избавилась от меня. Одним ртом меньше, понимаешь? Я убежала на улицу. Там бы я и осталась, если бы не Леди Елена.

Она легонько стукнула сапогом по стене, словно пытаясь услышать звон крылышек предвестницы, которых больше там не было.

– Я была так близка к тому, чтобы расшифровать ее Книгу, так близка к тому, чтобы вернуть ей память… Мне плевать, узнаю ли я, кто такие Духи Семей. Я только хотела, чтобы она вспомнила мое имя.

Элизабет прикусила губу, обнажив дыру на месте резца там, куда пришелся удар локтя Космоса. Она потеряла зуб, чтобы вытащить Офелию из передряги; той следовало бы испытывать благодарность, но она чувствовала только желание силой стащить Элизабет со стенки.

– Ты действительно этого хочешь?

Элизабет нахмурилась: резкость вопроса застала ее врасплох.

– М-м-м-м?

– Остаться здесь. Ты этого хочешь?

– Не знаю.

– Хочешь вернуться с нами на Вавилон?

– Не знаю. Я больше не знаю, где мое место.

Офелия подумала, что хоть это у них общее, но, в отличие от Элизабет, существо, которое служило ей якорем, всё еще пребывало в этом мире.

Она смягчилась.

– Есть еще двадцать Духов Семей, которым ты можешь вернуть память.

– Я не знаю, – только и повторила Элизабет, переводя нерешительный взгляд на кузнечика.

Офелия оставила ее пребывать в сомнениях дальше, а сама направилась к большому цветущему полю за деревней. Амбруаз остановил свое кресло среди густо растущих одуванчиков. Наверняка он подул уже на множество венчиков, чтобы скрасить ожидание: шарф у него на шее был весь в пушинках. Он вздрогнул, заслышав шаги Офелии. Она с тем же вниманием, как и он, оглядела небо, что избавило обоих от необходимости посмотреть друг другу в лицо. Для появления лазарустата было еще слишком рано. Лагерь, где Лазарус оставил свою летающую машину, располагался за полями, и подозрительный Торн настоял на том, что пойдет с ним, несмотря на проблемы с ногой.

– На лбу у отца была big^[78] шишка.

Не отводя очки от неба, Офелия скосила глаза к размытому пятну, туда, где смутным контуром проступало присутствие Амбруаза. Впервые после тайного совещания Офелии и Торна с Лазарусом юноша подал голос. Он говорил мягко, почти застенчиво, будто чувствовал, что между ними что-то переменилось.

Должна ли она сказать ему, что он отголосок человека, считавшегося пропавшим без вести сорок лет назад, а его отец – вовсе не его отец?

– Я немного погорячилась.

– Но он вроде на вас не сердился. Совсем наоборот.

Это еще было мягко сказано. Лазарус расцеловал Офелию в обе щеки после того, как ее отголосок проявился через Уолтера. Он отказался принимать всерьез ее заявление, что не стоит рассчитывать на нее для осуществления его несбыточных фантазий. Но в конечном счете, раз уж он взялся привести их с Торном к Рогу изобилия…

Глаза Амбруаза опустились на глядящие в разные стороны носки его туфель.

– Отец не многим со мной делится, но я знаю, что он ждет многого от вас. Слишком многого, конечно. Я не осмеливаюсь представить, какое бремя вы сами на себя взвалили, чтобы найти Другого после первого обрушения. Подумать только, – добавил он не без смущения, – а я в какой-то момент подумал, что это вы.

Офелия не удержалась и мельком глянула на полоску кожи на его затылке между блестящей чернотой волос и старым трехцветным шарфом. Где-то у него на спине, о чём Амбруаз не подозревал, находился код, поддерживающий его материальное воплощение. Ей бы следовало почувствовать неловкость. Но она ощущала только печаль, и не из-за того, чем он являлся в действительности, а потому, что он был безусловно счастливее, не зная этого. По сути дела, Амбруаз не так уж отличался от Фарука, который, несмотря на все политические осложнения, вызванные его желанием расшифровать Книгу, оставался просто-напросто существом в поиске ответов – ответов, о которых впоследствии горько сожалел бы. Они были двумя отголосками, обязанными своим появлением лишь нескольким написанным строчкам – у одного на спине, у другого в Книге.

А отголосок Евлалии тоже нуждался в коде для материализации? Или в этом и было основополагающее различие между отголоском, спонтанно зародившимся в момент кристаллизации, и теми, кто был воплощен искусственно?

– Я уже нашла Другого, – заявила Офелия, к большому удивлению Амбруаза. – Я нашла его, а сама этого даже не поняла.

По крайней мере, если верить Тени. Другой – это кто-то похожий на нее, Офелию.

«А если Другой и впрямь я?»

Насмешливая улыбка, вызванная этим предположением, быстро испарилась. Пройди сквозь. В ту ночь, когда она впервые встретила отголосок Евлалии Дийё в зеркале своей спальни, она вошла в него, а он – в нее.

Действительно ли он из нее вышел?

Офелия не двигалась, стоя по колено в одуванчиках. Сердце пульсировало в горле. Руки под перчатками заледенели. Сначала ей стало очень жарко, потом очень холодно, словно ее организм внезапно осознал вторжение в него чужеродного тела.

– Мiss, с вами всё в порядке? – забеспокоился Амбруаз.

Офелия едва его расслышала сквозь хаос собственного дыхания. Нет, она не могла быть Другим, потому что неизбежно поняла бы это, потому что обрушения всегда происходили без ее ведома, сами по себе. Она скомкала эту мысль в шар, как сделала бы с листком бумаги, и отбросила ее как можно дальше. К ней уже привязался один отголосок, не хватало только второго.

– Мне станет лучше, когда всё закончится, – ответила она.

Она почувствовала облегчение, услышав, как летит лазарустат. Его толстый стрекозиный силуэт вскоре нарисовался на яркой послеполуденной лазури. Ветер от его вращающихся лопастей раздул пушистые венчики цветов во все стороны, пока он приземлялся на поле. Уолтер опустил механические сходни.

– Welcome на борт! – воскликнул Лазарус с места пилота.

Внутренность лазарустата была такой темной, поскрипывающей и тесной, каким должен быть корпус подводной лодки. Ослепленная переменой света, Офелия обнаружила Торна, только наткнувшись на его руку, которую тот протянул, чтобы помочь ей пристегнуться в кресле. Сам он устроился на откидном сиденье, одной рукой держась за скобу безопасности на потолке и подогнув по максимуму ноги, чтобы их не отдавило кресло Амбруаза. Путешествие обещало быть долгим.

– Подождите!

Это была Элизабет, взбежавшая по сходням, которые уже поднимал Уолтер, и занявшая оставшуюся крохотную долю пространства. Под тяжелым пологом век в ее глазах блестела возродившаяся гордость.

– Я гражданка Вавилона. Мое место там.

Они взлетели. Офелия уже перемещалась сквозь зеркала, в дирижабле, в поезде, с помощью песочных часов, в лифте, в трамаэро и в кресле-каталке, но из всех опробованных ею средств передвижения лазарустат был самым неудобным. Вибрация винтов передавалась через ремни безопасности, сотрясая все кости и не давая вести никакой разговор.

Однако летел лазарустат быстро, и Вавилон показался уже через несколько часов.

– By Jove!^[79] – ругнулся Лазарус.

Офелия, Торн, Амбруаз и Элизабет отстегнули ремни безопасности и сгрудились у ветрового стекла, за которым трудились стеклоочистители, пытаясь побороть влажность. Море облаков словно сошло с ума, то воздвигая стены из пара, то открывая колодцы, ведущие в никуда. Всего за две ночи и два дня Вавилон стал неузнаваем. В самой середине главного ковчега зияли дыры.

– Обрушения набирают ход, – заметил Торн.

Элизабет сжала бледные губы.

– Леди Септима пообещала гражданам, что в центре города они будут в безопасности. Она… она ошиблась.

Сквозь пелену облаков неслись крики, заглушаемые рокотом лазарустата: вавилоняне метались по улицам, подавая им знаки и отчаянно размахивая руками. Земля под ногами превратилась в их худшего врага.

«Не земля, – подумала Офелия. – Другой».

Она запретила себе задаваться вопросом, почему до сих пор не способна распознать его. Не думать о смятой в ком мысли, отправленной на задворки собственного сознания.

А пока что Офелия не видела в городе места, где можно приземлиться, чтобы высадить Амбруаза и Элизабет, как было обговорено. Ни тот ни другая не знали, что оба были игрушками Лазаруса, каждый на свой манер. Офелия не хотела еще больше втягивать их в махинации Центра.

– Посмотрите!

Амбруаз извернулся в своем кресле, указывая на странные формы за ветровым стеклом, размытые моросящим дождем. Все они парили вокруг гигантской, пока невредимой башни Мемориала.

Лазарус, без устали манипулировавший рычагами и рукоятками, приклеился лицом к перископу.

– Аэростаты, – сказал он. – И не абы какие. На них гербы Духов Семей Корполиса, Тотема, Аль-Андалузии, Флоры, Ситэ, Фароса, Зефира, Тартара, Анимы, Весперала, Серениссимы, Гелиополиса, Селены, Дезерта и даже Полюса. Межсемейный слет на Вавилоне – это нечто небывалое!

Пульс Офелии зачастил при словах «Анима» и «Полюс».

– Наши Духи Семей здесь?

С основания нового мира ни один Дух ни разу не покидал доверенного ему ковчега. Лазарус был прав: это нечто небывалое.

– Возможно, они тут из-за Леди Елены, – выдохнула Элизабет, прижатая к неудобному корпусу Уолтера. – Они должны были почувствовать ее исчезновение. Духи Семей связаны между собой через Книги, это одна из немногих вещей, которые я поняла, изучая код.

Офелия чувствовала, что ее завораживают размытые пятна за ветровым стеклом. Одно из них было дирижаблем Артемиды, другое – Фарука. Духи ковчегов должны были задействовать все ресурсы, как технологические, так и сверхъестественные, чтобы за столь малое время покрыть такое расстояние. Было настоящей пыткой не иметь возможности присоединиться к ним и спросить, всё ли в порядке с ее семьей.

Торн склонился над Офелией, насколько позволяло узкое пространство лазарустата. Несмотря на густую щетину, покрывающую его подбородок, и обведенные темными кругами глаза, он искрился энергией.

– Будем придерживаться плана, – сказал он ей на ухо. – Если все Духи Семей в Мемориале, Евлалия Дийё не замедлит появиться из-за кулис – а заодно, возможно, и ее отголосок. Сейчас как никогда нам нужен Рог изобилия. Везите нас прямо в Центр девиаций, – приказал он, повысив голос.

– В Центр? – удивилась Элизабет. – Они избавились от нас и уж точно не обрадуются, увидев нас снова.

Лазарус подмигнул ей из пилотского кресла.

– Don’t worry, я там свой человек. Мы будем в безопасности. В конце концов, я их любимый поставщик роботов.

Офелия невольно восхитилась той самоуверенностью, с которой этот старик использовал правду, чтобы скрыть фальшь. Шишка на его лбу всё росла; ею он был обязан Офелии, но продолжал вести себя как победитель. Напрасно она повторяла себе, что они должны объединить силы, чтобы спасти то, что еще возможно, – больше она не доверяла ему ни на йоту. Там, в Центре, они окажутся на его территории.

Во всяком случае, так подумала Офелия, увидев колосса в сердце коловращения облаков. Она по-прежнему так думала, когда лазарустат опустился на его макушку, на посадочную площадку, о существовании которой она до сих пор не догадывалась. И всё еще так думала, когда Лазарус завел их в потайной лифт, который опустился непосредственно в голову статуи. И только оказавшись в директорских апартаментах, она заколебалась, не пересмотреть ли свою позицию.

Сплетясь в рабочем кресле, парочка лакомилась шафрановыми пирожными.

– Наконец-то мы собрались все вместе! – возрадовались Генеалогисты в один голос.

Изобилие

Дождь вперемешку с солнцем заливал витражи, которые заменяли колоссу зрачки. Тень от капель бежала по улыбке Генеалогистов. Они обнимались так жарко, что составляли единое тело. Их золото ослепляло всех вокруг, поэтому Офелия не сразу заметила, что те были не одни в директорских апартаментах.

Гвардейцы Поллукса освобождали книжные полки от их содержимого. Личные дела пациентов, медицинские пособия – всё сгребалось в одну кучу. Они замедлили движения, готовые схватиться за ружья с примкнутыми штыками, висевшие у них через плечо, когда потайная дверь лифта распахнулась, пропуская Лазаруса, Офелию, Торна, Амбруаза, Элизабет и Уолтера. И теперь стража замерла в ожидании приказа Генеалогистов.

Мужчина сделал им знак продолжать, а сам небрежно помахал пирожным, пока женщина облизывала пальцы.

– Ваш визит – такая приятная неожиданность!

– А то нам стало здесь немного одиноко.

– Во всём заведении нет больше ни одной живой души.

– Ни единого наблюдателя.

– Ни единого сотрудника.

– Ни единого подопечного.

– Ни единой кошки.

Офелия бросила взгляд сквозь ближайший круглый витраж. Действительно, галереи и сады внизу были пустынны. Куда делся мужчина с морщинкой в уголке рта? А женщина со скарабеем? И другие инверсы? И Секундина? И шевалье?

Стоявший рядом с ней Торн не выказывал никаких чувств, но Офелии почудилось, что часы в его кармане перестали тикать. Он хотел опередить Генеалогистов, с которыми сначала заключил договор, а потом разорвал его; и он проиграл. Электрическое покалывание его когтей, к которому Офелия в конце концов привыкла, внезапно прекратилось. При одной мысли, что он мог испугаться – он, столько раз смотревший в лицо смерти, – ее охватила паника.

Даже Амбруаз заволновался, поглаживая шарф, чтобы успокоить его нарастающие метания.

Угроза витала в воздухе, как запах газа. Здесь должно было случиться что-то ужасное, но что именно?

Лазарус со своей стороны не был ни удивлен, ни встревожен вторжением Генеалогистов. Он держался по обыкновению излишне самоуверенно, засунув большие пальцы под мышки белого сюртука.

Генеалогисты дружно обратили взгляды на Элизабет, которая тут же отступила на шаг.

– Какое облегчение увидеть вас целой и невредимой, виртуоз.

– Заставить вас подняться на борт того дирижабля было оскорблением вашему таланту.

– Леди Септима выказала себя really недостойной своих обязанностей.

– Из-за нее волнения охватили весь Вавилон.

– Кстати, она расплачивается за это как раз сейчас, пока мы разговариваем.

– Наши славные сограждане бросили ее в пустоту.

– Тем стремительнее будет падение! – закончили они хором.

Офелии оба казались совершенно бесчеловечными. Даже когда они улыбались, ни одна морщинка не оскверняла золото их кожи – возможно, таково было следствие их семейного свойства. Она подумала о Леди Септиме и ее бесконечном падении в бездну, уже поглотившую ее сына.

По тому, как грязные ногти Элизабет вцепились в обшлага мундира, Офелия поняла, что девушка разделяет этот ужас. Ее веки распахнулись, как занавес, пока глаза следили за передвижениями гвардейцев, уносящих в ящиках частную жизнь сотен пациентов. Генеалогисты воспользовались воцарившимся хаосом, чтобы силой вторгнуться в это место, всегда остававшееся для них запретным. Вавилон бился в агонии, а его самые высокопоставленные сановники сидели здесь, удобно расположившись в кресле, которое им не принадлежало.

– Духи Семей, – с трудом проговорила Элизабет. – Они все в Мемориале, чтобы бороться с обрушениями. Почему вы не с ними?

Офелия и на секунду не могла себе представить, что из всех оказавшихся в этой комнате именно Элизабет посмеет противостоять Генеалогистам.

Они поднялись, как единое тело.

– Потому что отныне эта задача возложена на вас.

– Вавилону нужна примерная и преданная гражданка.

– Поскольку Лорд Поллукс нуждается в нас сегодня как никогда.

– Кто-то должен служить ему живой памятью и объяснять как ему, так и другим Духам Семей, где их истинное место.

– А потому вы возведены в ранг Светлейшей Леди!

Элизабет недоверчиво посмотрела на эмблему в виде солнца, которую Генеалогисты прикрепили ей на грудь. Офелия готова была поклясться, что узнала тот самый знак, который Торн вернул Леди Септиме. Это не продвижение по службе; это чистое надругательство.

– Аэростат пришвартован к ограде, – сказал мужчина.

– Садитесь в него и отправляйтесь в Мемориал, – сказала женщина.

– Now, – сказали они хором.

Гвардейцы Поллукса, только что освободившие от содержимого последнюю книжную полку, каждый с коробкой в руках, выстроились шеренгой до самой двери на манер почетного караула. Путь указан. Элизабет никогда не любила ни груза ответственности, ни огней рампы. Этот новый титул походил на дурную шутку.

Она покинула апартаменты вместе с вооруженным эскортом, оглянувшись на Офелию и бросив той последний взгляд.

После ее ухода на месте остались только пятеро гвардейцев: двое несли караул у дверей апартаментов, двое – у потайного лифта, еще один не спускал глаз с неизменно улыбавшегося Лазаруса, словно тот был самым опасным из всех. Пять ружей – явный перебор, чтобы допустить мысль о побеге. По тому, как подрагивали длинные пальцы Торна, Офелия догадывалась, что он прокручивает в голове все способы переломить ситуацию. С момента, когда они вышли из лифта, он ни разу не взглянул на нее и ни разу не приблизился, как и в те времена, когда хотел внушить окружающим, что невеста ничего для него не значит. Да и она сама избегала поводить очками в его сторону из страха спровоцировать взрыв в той смертоносной атмосфере, которая сгущалась вокруг них.

Неожиданно Генеалогисты сосредоточили всё свое внимание на Амбруазе. Внимание, ядовитое донельзя. Тот задрожал, когда женщина, шурша шелками, склонилась над его креслом-каталкой. Тигрица нос к носу с олененком.

– Какая замечательная деформация… Вы очень необычны, мой мальчик, и я говорю не только о ваших конечностях.

– Отец! – тихонько позвал Амбруаз.

Лазарус, которого по-прежнему держал на мушке гвардеец, улыбнулся ему издалека.

– Ничего не бойся. Всё к лучшему.

– Всё к лучшему, – повторила женщина.

Она погладила ладони Амбруаза, обведя пальцем каждую линию, и вскоре их руки, что у одного, что у другой, покрылись мурашками. Напряженные брови женщины, которая воспользовалась своим свойством осязательницы, чтобы расспросить чужую эпидерму, вдруг облегченно расслабились, как будто она нашла то, что искала. Медленно, чувственно ее золотые пальцы скользнули под волосы Амбруаза, под шарф, вздыбившийся от этого прикосновения, потом под ворот белой туники.

Офелия слишком поздно поняла, что сейчас произойдет. Амбруаз удивленно икнул – просто икнул. В следующее мгновение в кресле уже не было ничего, кроме обезумевшего шарфа, который забился в воздухе, и одинокого луча солнца.

Испарился как дым.

Теперь женщина сжимала двумя пальцами старую серебряную пластинку, где была выгравирована микроскопическая надпись: код, на протяжении десятилетий удерживавший отголосок в мире материи, который она содрала, как простую этикетку.

Всё произошло так быстро, что Офелия не успела даже вздохнуть, да и сейчас не могла перевести дыхание. Ее легкие, сердце и кровь застыли.

– О-ля-ля, – протянул Лазарус. – Вы повредили код. Это было really необходимо?

Оставшиеся в зале гвардейцы уставились, не моргая, в какую-то воображаемую точку, словно пытались убедить себя, что ничего не видели.

Слитным жестом Генеалогисты указали им на Уолтера.

– Оставьте нас и уведите этого робота.

Гвардейцы повиновались. В момент, когда они покидали апартаменты вместе с покорно подчинившимся Уолтером, который опрыскивал своих конвоиров туалетной водой, на их лицах отразилось невольное облегчение.

Едва монументальные двери из черного дерева закрылись, Офелия почувствовала, как в обе ее щеки уперлось что-то твердое. Два золотых пистолета. Надавив, они вынудили ее поднять лицо к Торну.

– Гвардейцы Поллукса не единственные, кому разрешено носить инструменты для защиты мира, – предупредили его Генеалогисты.

– В качестве главного семейного инспектора вы нас очень разочаровали.

– Мы закрывали глаза на все ваши мелкие недоговорки…

– …пока вы были нашими глазами в этом Центре.

– Но вы дезертировали со своего поста ради этой маленькой анимистки.

Офелия не очень отдавала себе отчет ни в наставленном на нее оружии, ни в непосредственной близости Генеалогистов, чьи золотые волосы смешивались с ее собственными, ни даже в хищной неподвижности Торна. Она видела только пустоту на другом конце шарфа. Амбруаз был там, а в следующую секунду его не стало. Он встретил ее, помог, накормил, приютил, давал советы… и его не стало.

Не ослабляя давления пистолета, женщина бросила Лазарусу пластинку с кодом, которую она сорвала с Амбруаза.

– Для нас большая честь встретиться с настоящим автором проекта «Корнукопианизм».

– Честно говоря, профессор, до недавнего времени мы полагали, что вы не стоите нашего внимания.

– Of course, мы знали, что Евлалия Дийё сделала вас одним из своих служителей…

– …но нам никогда в голову не приходило, что вы способны с ней соперничать…

– И только недавно нам стало ясно, до какой степени мы вас недооценивали.

Лазарус оторвал глаза от пластинки в своей руке. Тень улыбки по-прежнему гнездилась в уголке старческих губ. Внезапное исчезновение Амбруаза не слишком его потрясло.

– Что же заставило вас изменить свое мнение?

Офелия не могла видеть выражения лиц Генеалогистов, стоявших бок о бок с ней. Зато она увидела, как напряглось всё тело Торна, вплоть до сузившихся зрачков, когда оба дула еще глубже уперлись ей в щеки.

– Эта маленькая анимистка, которую мы встретили по чистой случайности…

– …во время перерегистрации за стойкой Мемориала…

– …мы заглянули в ее документы…

– …Евлалия really не слишком распространенное имя на Вавилоне…

– …и уж оно-то полно скрытого смысла…

– …тогда мы провели в отношении нее небольшое расследование…

– …и выяснили, что в ваше отсутствие она жила в вашем доме…

– …и таким образом обнаружили существование вашего так называемого сына…

– …сына, который нигде не фигурировал на вашем генеалогическом древе…

– …и которого вы тщательно скрывали в своей тени…

– …и след которого благодаря нашему упорству мы в конце концов нашли в своих архивах…

– …простой бесправный, родившийся в квартале, где прошло ваше детство…

– …помещенный вместе с вами в этот Центр, то есть непосредственно сюда…

– …и не постаревший ни на гран за последние сорок лет…

– …Леди Септима была решительно неправа, когда выставила его отсюда, так и не позволив нам с ним встретиться.

– К большому счастью, – закончили они хором, – вы сами вернулись к нам!

Лазарус благодушно кивал в ответ на каждое утверждение Генеалогистов.

– А не могли бы вы сказать, чего ждете от меня и моего скромного Центра?

Пистолеты у челюсти Офелии задрожали от возбуждения. Она больше не могла повернуть шею.

– Изобилия! – ответили Генеалогисты.

– Единственного, которое имеет значение.

– Изобилия времени.

– Бессмертия.

Шарф продолжал безуспешно искать в глубине кресла-каталки тело, которого там больше не было. Офелия не могла отвести от него глаз. Генеалогисты так ничего и не поняли в том, что представлял из себя Рог изобилия. Они уничтожили Амбруаза, даже не зная, кем он был в действительности. Они были недостойны бессмертия.

Они были недостойны жизни.

Зажатая в тисках двух пистолетов, Офелия прикрыла веки, чтобы подсоединиться к их спинному мозгу. Она не хотела их отталкивать. Она хотела причинить им боль, вцепиться когтями в их плоть так глубоко, как только будет в ее силах.

У нее ничего не получилось.

Крепко сжав зубы, чтобы распространить свое свойство как можно дальше, она смогла почувствовать нервные системы Торна и Лазаруса, но не Генеалогистов. Их кожа была неприступной крепостью.

Она снова распахнула веки и встретила в вышине взгляд Торна, велевший ничего не предпринимать. Теперь она понимала, почему он их боялся. Убить или быть убитыми – для них проблема была не в этом.

Их дыхание обжигало ей уши.

– Внешне мы не стареем, но это лишь видимость…

– …под кожей наши тела умирают каждую секунду…

– …мы устали растрачивать время…

– …и мы устали обшаривать это заведение…

У Офелии мелькнула надежда, когда она увидела за витражами всплывающий аэростат Светлейших Лордов, но аппарат продолжил подъем и исчез вдали, в направлении Мемориала. Она не представляла себе, каким образом Элизабет могла бы поступить по-другому, не подчинившись Генеалогистам, но всё равно почувствовала себя покинутой.

– Повинуюсь, – заявил Лазарус, смиренно склоняя голову. – Я отведу вас к Рогу изобилия. При одном условии: мы отправимся туда все вместе. Не причиняйте вреда моим партнерам, хорошо?

Генеалогисты знаком приказали Лазарусу указывать путь, а Торну следовать за ним, сами же подтолкнули Офелию пистолетами. Ей пришлось силой оторвать шарф от кресла-каталки, чтобы не оставлять его одного. Удерживать, прижимая к себе, эту бьющуюся шерсть было всё равно что бороться с собственным сердцем, вырвавшимся из груди.

Она не строила никаких иллюзий. Стоит Генеалогистам завладеть Рогом изобилия, и они избавятся от них всех.

Лазарус не стал вызывать большой лифт в холле. Он провел их вниз по потайной лестнице, которую Офелия и Торн уже использовали для своего тайного свидания. Все вместе они двинулись в недра статуи, отдаляясь от солнца и дождя. В потрескивании мигающих лампочек их тени смешивались с висящей паутиной.

Лазарус, насвистывая, то сворачивал направо, то выбирал левый коридор. Не пытался ли он запутать их в лабиринтах Центра? Офелия не сумела бы сказать, кому из них – ему или Генеалогистам – она доверяла меньше. Он утверждал, что Амбруаз для него важен, но жестокое внезапное исчезновение подростка не произвело на него ни малейшего впечатления. Если понадобится, он и своих партнеров принесет в жертву без всяких сожалений.

Офелия чувствовала, как на нее давят не только пистолеты, но и безмолвное внимание Торна, который продолжал анализировать, подсчитывать, оценивать и снова пускался по кругу в свои выкладки.

После блуждания по бесконечным поворотам они наконец добрались до подземного перрона, где поезд, казалось, дожидался их с начала времен. Когда Офелия вошла в вагон, то сразу увидела те же бархатные кресла и лампы под абажурами, что и в первую свою поездку. Может, на этот раз пункт назначения будет иным?

– Советую всем сесть, – сказал Лазарус, подавая пример. – Спуск будет крутой.

Едва он произнес эти слова, как дверца купе захлопнулась, и они двинулись вниз по туннелю. Офелия была родом с ковчега, где фиакры иногда капризничали, но этот поезд был реально наделен собственной волей. Или он тоже был воплощением отголоска? Насильно усаженная между Генеалогистами, она безуспешно попыталась сосредоточиться на пистолетах, больно впившихся ей в ребра. Золото было материей, обладающей слишком мощной индивидуальностью даже для анимиста; легче было управлять дирижаблем, чем как-то повлиять на устройства из этого металла.

Осмелившись бросить взгляд на окна поезда, Офелия заметила улыбку на губах собственного отражения. Сначала она подумала, что это нервная гримаса, но потом поняла, что улыбается не она, а ее отголосок. Он был здесь. Он продолжал следовать за ней. Это видение длилось лишь миг, и очень скоро улыбка исчезла со стекла, но Офелию она странным образом ободрила.

Она прижала к себе шарф и перехватила острый взгляд Торна, сидевшего на банкетке напротив. Не меньше, чем она сама, он был решительно настроен выпутаться из этой ситуации. Так или иначе они найдут выход. Вместе.

Резкий толчок обозначил прибытие поезда.

Спустившись с подножки вагона, Офелия вначале ничего особенного не увидела, но тут на нее накатила волна необычайно сильного запаха. Словно она вдохнула горную породу. Темно здесь не было, скорее наоборот. Чем чаще Офелия моргала, тем меньше ей нравились очертания здешнего пространства. Они попали в пещеру, чей потолок терялся в головокружительной высоте. Стены были истыканы множеством штолен, вереницы вагонеток беспрестанно въезжали в них и выезжали обратно. Размеры сталактитов и сталагмитов вызывали ощущение, что они оказались в пасти чудовищного зверя.

Офелия почти забыла про пистолеты.

Она прищурила глаза, глядя на два параболических зеркала, установленные по обеим стенам пещеры и направленные друг на друга, гигантские, как циклопы, и вращающиеся, как мельницы. Создавался калейдоскоп еще более безумный, чем все те, которые она видела в Центре; а судя по количеству кабелей, оплетающих зеркала, именно они и поглощали почти всю электроэнергию.

– Рог изобилия! – прошептали Генеалогисты, повернувшись каждый к одной из парабол.

Лазарус, чьи глаза затмевал блеск его розовых очков, разразился снисходительным смехом.

– In fact нет. Эти машины здесь только для того, чтобы его оптимизировать. Единственный настоящий Рог изобилия – вот он!

И жестом старого фокусника он указал на клетку посередине пещеры, в точке пересечения лучей от двух параболических зеркал. Клетка была похожа на вольер. Несмотря на свои внушительные размеры, сама по себе она не производила особого впечатления, а то, что в ней содержалось, тем более.

Внутри не было ничего.

Падение

Только оказавшись рядом с клеткой, подталкиваемая Генеалогистами Офелия поняла, что та была не такой уж пустой. Крошечная искорка, чуть больше кончика иголки, плавала в центре. Она походила на мельчайшие частицы пыли, вбирающие солнце через щель в плохо задернутых шторах, вот только она не вытанцовывала, как пылинка, двигаясь во все стороны. Она была недвижной и неизменной. И пленницей: на клетке висел замок.

Генеалогисты сдвинулись вокруг Офелии; она могла почувствовать их мускулы, их дыхание, их золотую пудру, почти что их мысли.

– Откройте.

Из их голосов исчезла всякая чувственность. Осталось только желание в его самом примитивном виде.

– Терпение, терпение!

Лазарус перерыл один за другим все карманы своего сюртука, прежде чем хлопнуть себя по лбу и расхохотаться, потом достал ключ из левого носка. Офелия поверить не могла, что он всё это время прятал на себе нечто столь драгоценное, особенно в таком месте. Наверняка у кого-то еще хранился дубликат. Она сощурилась, вглядываясь в переплетение рельс с вагонетками, несущимися по шахтным штольням пещеры. Хотя трудно было рассмотреть в точности что-либо не освещенное подвижной радугой двух гигантских калейдоскопов, она угадывала нагромождение предметов, а точнее, поскрипывание мебели, звяканье посуды – все дребезжащие звуки, свидетельствующие о некачественной продукции. Неужели всё это создавала крошечная искорка?

Щелчок замка обратил ее внимание на Лазаруса, который распахнул дверь клетки.

– Прежде чем мы двинемся дальше, – с важностью произнес он, – я хотел бы сделать одно заявление.

Идеально симметричным жестом Генеалогисты отвели пистолеты от боков Офелии и направили на него. Две золотые пули прямо в грудь. Силой толчка Лазаруса отбросило от клетки, а в воздухе завис нескончаемый отзвук двойного выстрела. Офелии показалось, что этот грохот отразился где-то у нее внутри. Торн резко оттолкнул ее назад, в то время как Генеалогисты рванулись в обратном направлении – к открытой клетке, рука в руке и с дымящимися пистолетами в другой. Отныне между ними и Рогом изобилия никто не стоял.

– У него был план, – прошептал Торн на ухо Офелии. – По всей логике, у него обязательно был план.

Генеалогисты влетели в клетку, словно два готовых возродиться феникса, воздев лица к этому столь ничтожному мерцанию, полному бесконечности. Им достаточно было протянуть руку.

– Дай нам вечность!

Это была не просьба. Это был приказ.

Генеалогисты больше не двигались. Торн перестал дышать, а шарф – дергаться. Лазарус трупом лежал на полу. Рог изобилия растянул саму ткань времени, впрыснув в нее сверхпроизводство секунд, минут, часов и лет. Во всяком случае, так показалось бы Офелии, если бы она не слышала, как на бешеной скорости забилось ее сердце, прежде чем произошло Нечто.

Это Нечто проявилось сначала в форме ореола вокруг Генеалогистов, чьи вытаращенные в экстазе глаза следили за собственной великой метаморфозой. Ореол сгустился в золотистое облако, которое распространилось по всей клетке. Их глаза расширились еще больше, облако налилось багрянцем, и Офелия вдруг поняла, что это их тела – грим, кожа, органы – рассеиваются на тысячи частиц. Ни один крик не вырвался из их разверстых ртов, а очень скоро не стало и губ. Генеалогисты обратились в туман, который искорка мало-помалу впитывала молекулу за молекулой, как сделала бы это кухонная вытяжка, пока клетка не стала совершенно пустой.

Рог изобилия поглотил их.

Тогда искорка замерцала чуть ярче. Она распространила по клетке новый туман, на этот раз серебристый. «Эраргентум?» – с болезненным интересом глядя на это зрелище, спросила себя зачарованная Офелия. Судя по тому, что он был виден невооруженным глазом, его концентрация в клетке наверняка была феноменальной. Туман понемногу видоизменялся, обретал краски, уплотнялся, пока не материализовался в мужчин и женщин. Воплощенные отголоски Генеалогистов. Клетка была ими полна. Тела их были деформированы, лица неузнаваемы. Неудачные копии.

Офелия задрожала всем своим шарфом. Так значит, вот в чём заключалась истинная власть Рога изобилия?

– Мы не одни, – сказал Торн.

Из глубины пещеры, где накладывались друг на друга все тени, донеслись шаги. Приближались какие-то люди. Когда они вступили в круг электрического света калейдоскопов, Офелия испытала шок еще более сильный, чем всё, что ей пришлось пережить раньше. К ним направлялся Амбруаз. Он скорее извивался, чем шел, но он стоял здесь, вполне живой, во плоти и с улыбкой. Вслед за ним в луче света показался второй Амбруаз, потом третий, четвертый, и вскоре из темноты выступила толпа двойников. Они все походили друг на друга, и в то же время у каждого была своя аномалия. Они все были воплотившимися отголосками настоящего Амбруаза, исчезнувшего сорок лет назад.

Двойники не сказали ни слова Офелии и Торну, но приветствовали их дружелюбным кивком, когда проходили мимо. Их сопровождало множество роботов, несущих пластинки с кодами и наборы инструментов. Они собрались вокруг клетки и, повторяя тысячу раз проделанные движения, извлекли оттуда все отголоски, стараясь обращаться с ними как можно бережнее, а главное – особо не задерживаться внутри решетки; потом они заперли замок. Едва один из Амбруазов прикладывал пластинку к спине очередного отголоска, как тот менял облик. Черты Генеалогистов – нос, глаза, уши, волосы, плоть, мускулы – стирались, пока остатки человеческого облика не исчезали окончательно.

– Роботы.

Голос Офелии был совершенно безжизненным. Она снова подумала о взрыве Уго в амфитеатре и о фабрике, где они скрывались от патрулей. Всё это было ненастоящим. Просто придуманные уловки, чтобы не дать гражданам понять истинную природу роботов. Лазарус наверняка ни одного из них в своей жизни не создал. Он использовал простой код, чтобы преобразовывать подлинные отголоски в фальшивые машины.

Теперь, когда она смотрела на них иными глазами, Офелия осознала, что внешность некоторых присутствующих здесь была ей знакома. Вот эти напоминают Медиану, те – шевалье. Некоторые хлопают себя по левому уху, подражая мании, которая потеряла всякий смысл. Другие носят на плече изображение механического животного своего бывшего хозяина: скарабея, обезьяны, ящерицы… Среди них был даже механический попугай, отныне безголосый, который вобрал в себя кристаллизацию Офелии в часовне.

В Наблюдательном центре девиаций не осталось никого именно потому, что все его обитатели прошли через дверь клетки. Был ли это завершающий этап альтернативной программы или акт отчаяния, имеющий целью спастись от окончательного обрушения мира?

Офелия исчерпала свою способность удивляться. Она и глазом не моргнула, когда труп Лазаруса поднялся, покашливая и хихикая, пока одна из копий Амбруаза помогала ему утвердиться на ногах.

– «Всё, что попадает в клетку, преображается». Вот что я собирался сказать этим двум невежам, прежде чем меня прервали.

Лазарус поправил очки у себя на носу, потом вытащил из-под сюртука спрятанный там металлический нагрудник.

– Вы знали, – проскрежетал Торн тяжелым голосом, в котором звучала уверенность. – Вы в точности знали, чтó произойдет.

Только услышав, как он произносит эти слова, Офелия осознала, что ситуация резко поменялась, и отнюдь не в их пользу. Они находились под землей, вдали от всех и всего, но рядом с непредсказуемой искрой, окруженные целой армией воплотившихся отголосков, повинующихся одному-единственному человеку, самому опасному из всех. Угрозой были не Генеалогисты, нет – по-настоящему они никогда ею не были. Угрозу представлял Лазарус.

– Только в общих чертах! – ответил тот с лукавой улыбкой. – Я просто поверил своему мизинчику.

Он помахал вышеозначенным мизинчиком, сделав кому-то позади них знак подойти. Из радужной трясины вынырнула Секундина. Осталась ли она единственным человеческим существом в Центре, кто не был превращен в робота за время их отсутствия? Предоставленная самой себе, она лишилась своей повязки, так что стал виден покрытый струпьями шрам, перерезающий ее нос, словно кровавая улыбка. Торн еще больше напрягся, и Офелия поняла, что он категорически запрещает себе отводить глаза. Однако от Секундины исходило неожиданное ощущение гармонии, словно ее черты, несмотря на всю их несовместимость, наконец-то пришли к согласию, чтобы выразить владевшее ею возбуждение.

Впервые при ней не было никаких материалов для рисования – ни бумаги, ни карандаша.

Она решительно прошла между Офелией и Торном, вынудив того, хромая, посторониться, чтобы избежать нового несчастного случая с когтями, и направилась прямиком к Лазарусу. И уставила на него свой белесый глаз.

– Беспардонная горизонтальность исходит из вен бокового нефа…

Не придавая никакого значения бормотанию Секундины, Лазарус гордо возложил ладонь на ее голову.

– Если я и могу уловить в грезах некоторые отголоски будущего, это не идет ни в какое сравнение с ее чуткостью. Секундине никогда не удавалось установить диалог с отголосками и вызвать кристаллизацию, но она их расшифровывает лучше всех на свете. Леди Септима воспринимала девиацию семейного свойства дочери сначала как позор, потом как предлог, чтобы проникнуть в мой Центр. Она думала послужить таким образом делу Генеалогистов, но в результате сделала absolutely fabulous подарок именно мне!

– И они обнимают невезение, наталкиваясь на бессонницу… – невозмутимо продолжила Секундина.

Лазарус вытащил из внутреннего кармана бумажник, кожа которого распространяла омерзительный запах, и достал оттуда снимок, поблекший от времени, жары и влажности. Он протянул карточку Офелии. Это была фотография рисунка, прикрепленного кнопкой к стене. Его реализм потрясал. С предельной четкостью он изображал клетку Рога изобилия, где мерцала искорка, как и трех человек рядом с распахнутой дверью: Лазаруса, Секундину и женщину. Маленькую женщину в тоге, очках и шарфе.

Офелии хотелось бы расправиться с этой фотографией так же, как она сделала с предыдущими рисунками, – выбросить в туалет, изорвать в клочки, – но Лазарус забрал ее и снова упрятал в бумажник.

– Именно благодаря моей малышке Секундине я никогда не терял веру в будущее. Я знал: то, что мы переживаем сегодня, случится рано или позд…

– Вы лицемер, – прервал его Торн. – Положить конец эксплуатации человека человеком? Сколькими людьми вы походя пожертвовали?

Лазарус изобразил снисходительную улыбку, но предназначена она была Офелии, словно Торн для него не существовал.

– Я никогда никем не жертвовал. Ни один из тех, кто воспользовался привилегией войти в клетку, не умер от этого. Они по-прежнему существуют, но в том виде, который ваш разум и чувства не могут воспринять.

– И это направляет пространства, пока бутылка не сжимается…

– Они превратились в эраргентум, – добавил Лазарус восторженным тоном, заглушив голос Секундины. – А отголоски, порожденные этой трансмутацией, в свою очередь воплотились в твердую материю. Так всё устроено; полагаю, это вопрос равновесия.

У Офелии заболели глаза – так широко она их распахнула. Она представила себе молекулы Генеалогистов, витающие вокруг нее в газообразном состоянии. Возможно, она ими дышала. То, что описывал Лазарус, было, на ее взгляд, хуже смерти.

Голос профессора неожиданно зажурчал, словно говор сказительницы.

– Тысячи лет назад в Древнем Вавилоне над нашими головами был выстроен имперский город. Во время работ строители обнаружили пещеру, а в этой пещере – крошечную частицу света. Сколько времени она уже была там? Никто этого не знал, но, стоило кому-то приблизиться, она заглатывала его, срыгивая в форме двух чудовищных отголосков. Была построена клетка.

«Двух?» – молча удивилась Офелия. Генеалогисты произвели куда больше отголосков.

– Нам неведомо, как наши далекие предки использовали это открытие, но в конце концов они замуровали пещеру. Рог изобилия превратился в легенду. И в один прекрасный день, намного позже, в Вавилоне, разоренном войной, армия случайно обнаружила его, когда вела поиски залежей чего-то ценного в подземельях бывшего имперского города.

Лазарус словно рассказывал историю самому себе, впав в такую мечтательность, что даже позабыл про Индекс.

– Это стало началом extremely продвинутых экспериментов. Военные заметили, что вблизи отражающих субстанций частица увеличивается. – Лазарус по очереди указал на гигантские параболы, заставляющие вращаться калейдоскопы. – Чем больше росла частица, тем многочисленнее становились отголоски. Здесь ступала сама Евлалия Дийё! – воскликнул Лазарус, явно борясь с желанием поцеловать землю у своих ног. – Бомбардировки положили конец экспериментам, Великий Раскол разнес старый мир на кусочки, и Рог изобилия снова погрузился в забвение. Пока я не вывел его оттуда! Идею трансмутации трудно принять, – признал он. – Вот почему я соорудил в центре города фальшивую фабрику, а в своих роботов встроил код самоуничтожения, чтобы сохранить тайну их изготовления. Но уже близок день, когда я смогу обнародовать результаты моих исследований, не боясь шокировать общественное мнение. Амбруаз!

Подростки, суетящиеся вокруг новых роботов, разом повернулись к Лазарусу.

– Устроим маленькую демонстрацию для нашей гостьи.

– Хорошо, профессор.

Их мягкие голоса прозвучали словно хорал под высокими сводами пещеры. Офелия почувствовала, как шарф сжался одновременно с ней. Никто из этих воплотившихся отголосков никогда не станет ее Амбруазом, которого она научилась понимать. Все они довольствовались тем, что подражали исчезнувшему образцу, но их взгляды оставались пустыми, словно внутри никого не было.

– И стена – это белый запах, сошедший с ума… – продекламировала Секундина.

Один из Амбруазов вытащил ключ, и тот переходил из одной деформированной руки в другую, пока не оказался у Амбруаза, стоящего рядом с клеткой. Замок был снова открыт. Цепочка повторяющихся движений, и из вагонеток были доставлены предметы.

Каждый раз совершался один и тот же ритуал. Амбруазы клали предмет в прекрасном состоянии внутрь клетки: стул, пакет риса, пару обуви. Ждали, пока материя распадется, а потом будет воссоздана искоркой. Затем забирали неузнаваемые копии, которые приобретали окончательную форму только после наложения печати: колченогие стулья, сгнивший рис, обувь, которую невозможно надеть.

Торн с предельной сосредоточенностью анализировал весь процесс. Даже сейчас, попав в ловушку в недрах Центра, он думал только о том, как использовать эту искорку в своих целях.

Лазарус аккуратно провел носовым платком по прутьям клетки, словно речь шла о раме картины.

– Код нужен лишь для того, чтобы стабилизировать отголосок в материи и в рамках возможного исправить возникшие несовершенства. Без него отголоски долго не продержатся. На основе одного пожертвования Рог изобилия производит множество дубликатов. Это очень выгодно. In fact, он может даже воспроизводить новые отголоски на основе уже материализовавшегося, но, увы, чем больше мы отдаляемся от первоначального образца, тем сильнее у дубликатов проявляются конструктивные недостатки.

Чтобы проиллюстрировать свои утверждения, он постучал по тюрбану Амбруаза, у которого были уши на месте глаз и вывернутый наизнанку нос.

– Тот Амбруаз, который жил все эти годы у меня, принадлежал к первому поколению отголосков. Видите ли, мой старый друг стал добровольцем, вошедшим в эту клетку. Он пожелал трансмутироваться в эраргентум, прожить этот опыт изнутри. Он отличался несравненной научной любознательностью! На самом деле, my dear, – сказал Лазарус, подмигнув Офелии, – тот его отголосок, с которым вы общались, всего лишь бледное его подобие. Похожее, конечно, даже трогательное, но всё же подобие. В некотором роде он был самым первым моим роботом, задолго до Уолтера. Хотя бы поэтому мне его будет очень не хватать.

– Позади каждой кометы плачут завесы…

Офелия почувствовала, как ее охватывает отвращение, гадливость, единственным объектом которой был Лазарус. Сам он так увлекся собственной речью, что не обращал никакого внимания на бессвязные речи Секундины.

– Но всё это в прошлом! – воскликнул он, потирая руки. – Вы теперь одна из наших, my dear, вы и ваш отголосок. Вы повторите чудо, которое Евлалия и Другой совершили именно здесь несколько веков назад: воплотите отголоски, которые не будут ослабленными версиями своих образцов, а напротив, превзойдут их по всем пунктам. Если наши Духи Семей изначально были простыми людьми, только подумайте, какие дивные дела мы сможем совершить. Вкуснейшая еда вволю! Райские земли сколько хватает глаз! Общество мужчин и женщин, которые могут предаваться искусствам, философии и самосовершенствованию! Наши имена навсегда войдут в Историю, великую Историю, с большой буквы.

Офелии показалось, что ее ноги налились свинцом, а сандалии вросли в пол. Старый бесправный всё поставил на нее, чтобы самому вырасти в героическую фигуру, а она не имела ни малейшего представления, что же, как предполагается, ей следует сделать. Вступить в диалог с отголоском, чье существование она заметила всего четыре раза? Ждать от него откровений, которые превратят ее в обладательницу величайших истин известной и неизвестной вселенной? Она спрашивала себя, как только ей в голову могло прийти использовать этот Рог изобилия, чтобы вернуть человечность Евлалии Дийё и отправить Другого обратно в зеркало.

Офелия снова подняла глаза на Торна, который во весь свой рост встал между нею и клеткой. Его бесконечная тень напоминала выплеск чернил, которые стекали с каблуков. Он молча вглядывался в крошечную искорку рядом с ним, такую близкую и недоступную. Он не мог завладеть ею и даже приблизиться вплотную, но его тело было напряжено, как натянутый лук, неспособный отказаться от цели. Он изо всех сил пытался нащупать решение.

А Секундина замолчала.

Офелию внезапно потрясла жестокая очевидность. Торна не было на рисунке, который показывал Лазарус.

– Осторожно!

Секундина словно ждала этого сигнала. Она ринулась на Торна, который развернулся к ней с металлическим скрежетом, удивленно вскинув брови. Он был выше ее в два раза и не из тех людей, которых легко сбить с ног. Если бы нападающим был кто-то другой, он без всяких колебаний пустил бы в ход когти, но Офелия заметила, как сверкнули его глаза между распахнувшимися веками – решение следовало принять немедленно. И он позволил толкнуть себя назад. Его ножной аппарат переломился с металлическим лязгом, разметав болты и гайки.

Торн упал внутрь клетки.

Офелия распрямилась как пружина. Она больше не раздумывала, вся обратившись в непроизвольную, животную реакцию. Вытащить его оттуда. Немедленно. Немедленно. Чьи-то руки остановили ее рывок. Это были Амбруазы, которые, повинуясь щелчку пальцев Лазаруса, схватили ее. Она отбивалась от них кулаками, зубами, когтями, но стоило ей высвободиться из одних рук, как в нее вцеплялись другие.

Немедленно.

– Вставай!

Офелия прекрасно видела, что Торн пытается встать. Видела, как он изо всех сил борется с собственным непослушным телом, слишком неловким в хаосе металла и замедленным непокорной ногой. Она видела это, да, но кричала на него, несмотря ни на что.

– Вставай! Вставай!

Немедленно.

– Помогите ему!

Лазарус беспомощно пожал плечами. На пороге клетки очень довольная собой Секундина уставила свой пустой глаз на мужчину, извивающегося у ее ног.

– Но этот колодец был не более реальным, чем кролик Одина.

Торн застыл. Вокруг него образовался ореол; его плоть распылялась. Он повернул свое длинное костистое лицо к Офелии, которая ударами локтей старалась распихать Амбруазов, отчаянно пытаясь протянуть ему руку. Он целиком погрузился в глубину ее глаз, в последнем вызове запечатлел в них свой самый непреклонный взгляд, а потом распался на тысячи частиц.

Офелия прекратила бороться, кричать, существовать. Не мигая, она смотрела, как втягивается туман – туман, целиком состоящий из Торна, – крошечной искрой, а несколько мгновений спустя по всей клетке распространяются отголоски, стоящие с часами в руке. Плохо сформированные и невыразительные карикатуры, которые не были Торном. И никогда им не станут.

Когда Амбруазы подготовились провести обычные процедуры, Лазарус их остановил.

– Нет, – мягко сказал он. – Этих не надо.

Отголоски, не получив кода для поддержания своей материальности, мало-помалу рассеивались. От Торна ничего не осталось: ни кусочка ногтя, ни волоска.

Офелия задыхалась. Ее вены жгло огнем. Она вся горела. Ее инстинкт выживания требовал, чтобы она снова задышала, наполнила легкие воздухом, но ей это не удавалось. Механизм жизнеобеспечения ее тела сломался. Ее зрение затуманилось, и она почувствовала, как проваливается внутрь себя, далеко, очень далеко назад, задолго до своего рождения, туда, где всё только холод, и покой, и забвение.

Стоя посреди пещеры, Евлалия в шестой раз протирает очки.

Офелия сделала глубокий вдох; она вспомнила, как нужно дышать. Амбруазы склонились над ней, нависнув множеством нескладных лиц. Среди них – улыбающийся ей Лазарус.

– Должен признаться, my dear, вы меня почти встревожили. Я уж подумал, вас удар хватил. И какой толк с того, что Рог изобилия в моем полном распоряжении: вы единственная особа в мире, которую я не могу заменить.

Офелия заново ощутила и жесткость пола под своими коленями, и шевеление шарфа на шее, и грохот вагонеток в штольнях, и минеральный запах пещеры, и игру огней калейдоскопов. Она опять была здесь, но ей не хватало главного.

Лазарус заботливо подставил ей локоть.

– Я немного завидую вашему мужу, вы понимаете? Он сейчас на собственном опыте испытывает нечто такое, что любой исследователь желал бы однажды испытать. Взглянуть на нашу реальность под таким углом, какой недоступен ни одному человеческому существу! Если бы нам с вами и вашим отголоском не предстояло совершить здесь столько чудес, я охотно предложил бы присоединиться к нему.

Офелия пристально посмотрела на Лазаруса сквозь двойное стекление их очков.

– Верните его.

Ее голос, охрипший от криков, казалось, ей не принадлежал. Больше ничто ей не принадлежало, и она не принадлежала ничему.

Лазарус понимающе вздохнул.

– Процесс необратим. Honestly^[80], я и сам не знаю, почему мистер Торн не фигурировал на том рисунке, но что мы можем поделать? Отголоски будущего никогда не ошибаются.

Офелия больше его не слушала. Она проигнорировала локоть, который он ей предлагал, проложила дорогу среди всех Амбруазов и направилась к Секундине, которая по-прежнему одиноко стояла на пороге клетки, загораживая собой искорку.

– Почему?

Девушка не дрогнув выдержала ее взгляд – и нормальным своим глазом, и пустым.

– Но этот колодец был не более реальным, чем кролик Одина, – повторила она.

Потом напряглась и с огромным усилием выговорила:

– Нужно… обернуться.

Рог изобилия безразлично парил между радугами. Офелии вспомнились слова, произнесенные Леди Еленой на трибуне в амфитеатре: «Ты должна выбраться из клетки. Обернись. Нет, обернись на самом деле. Тогда, и только тогда, ты поймешь».

– Мы больше не можем терять времени, – сказал ей Лазарус, выпрямляясь и скрипя суставами. – Нам нужно как можно быстрее наладить связь с вашим отголоском, чтобы он открыл нам настоящий способ обращения с Рогом изобилия. Телефон, please!

Робот тут же подал ему на подушечке аппарат, за которым нескончаемо вился провод, уходя вглубь пещеры. Лазарус снял трубку с рожка и преподнес ее Офелии. В каждом его движении и взгляде сквозила бесконечная нежность.

– Я уверен, что ваш отголосок ждет только слова от вас, my dear. Он расскажет вам не только о том, как создать изобилие, но и о том, как преодолеть собственные пределы, чтобы потом вы, в свой черед, могли обучить всё оставшееся человечество. Евлалии не хватило размаха, она довольствовалась тем, что дала нам Духов Семей. А ей бы следовало вывести каждого человека на путь кристаллизации, научить пробуждать сознание в своем отголоске и самому возвышаться до состояния всемогущества! Возможно даже, именно в этом кроется причина того, что она потеряла контроль над Другим. Если и есть единственный человек в мире, способный сейчас остановить его, так это вы.

Офелия взяла телефонную трубку, повесила ее на рожок, толкнула Лазаруса в клетку и вошла следом за ним.

– Нет!

Лазарус бросился к двери, которую запирала Офелия. Слишком поздно: она уже успела защелкнуть замок. Забавно было думать, что, если бы Центр не излечил ее от неуклюжести, ей, скорее всего, никак не удалось бы сделать это вовремя.

Лазарус начал судорожно шарить по карманам сюртука в поисках ключа. Розовые очки соскочили с его носа и разбились об пол.

– Вы не можете!.. Рисунок!.. Вы не должны!

Впервые Офелия видела, как он дает волю ярости, но это было сущим пустяком по сравнению с чувствами, которые она сама питала к нему.

И последние свои слова она обратила сквозь прутья клетки к Секундине:

– Я постараюсь обернуться.

Ликующая улыбка расплылась под ухмылкой шрама. Секундина впервые почувствовала, что ее поняли.

Офелия прижала шарф к груди, со стыдом и облегчением понимая, что это она завлекла его вместе с собой в клетку. Задалась вопросом, будет ли больно, поднимая голову к висящей над ней искорке.

Не к искорке, нет. К дыре.

Офелия затаила дыхание. Туман поднимался от ее тоги и очков. Она готовилась пропустить свое тело через игольное ушко. Ради нее Торн поднялся на борт того транспортника дальнего следования; теперь ее черед.

Лазарус, всё еще пытавшийся нашарить в карманах ключ, застыл, увидев рисунок, который Секундина поднесла ему под нос, стоя по ту сторону решетки. Рисунок из его бумажника. И тут она его порвала.

Это было последнее, что увидела Офелия, прежде чем разлететься на частицы.

Изнанка

Сверхострая боль. Ощущение, что тебя выворачивают наизнанку, как одежку. Потом – падение.

Офелия падает вверх. Вцепившись в свой шарф, она пронзает то, что ей кажется слоями атмосферы, и чем выше она поднимается, тем стремительней становится падение. Однако она приземляется на ноги, мягко и бесшумно. Ее окружает туман. Боль исчезла, но она не знает, дышит ли.

Где Лазарус? Больше нет ни клетки, ни пещеры, ни Секундины: вообще ничего нет, кроме нее и шарфа. Офелия бросает взгляд на свои руки и ноги, желая удостовериться, что они по-прежнему на месте. Ее кожа приобрела серо-зеленый оттенок патины, словно она превратилась в старую медную статую. Она дергает себя за взлохмаченные кудряшки. Светлые. Трогает тогу. Черная. Даже цвета шарфа переменились на прямо противоположные. Всё инверсивно. Родинка, которая до сих пор была на левом локте, отныне угнездилась на правом. Самое волнующее – видеть, не прибегая к специальным стеклам очков, тень своего семейного свойства, которая обволакивает ее всю, будто пена. Офелия расстегивает одну перчатку, ставшую небесно-голубой, и видит, что тень сгущается вокруг ее пальцев чтицы. По крайней мере, ее собрали в правильном порядке и в единое целое, что само по себе уже чудо. Итак, Рог изобилия и впрямь оказался проходом.

Но проходом куда?

Офелия крутится на месте, оглядываясь. Повсюду туман. Где Торн? Она хочет позвать его, но что-то внутри не срабатывает. Идет наугад сквозь эту неосязаемую белизну, не знающую никаких границ. Ей чудится вдали какой-то прямоугольник, тусклый, как звезда за облаками. Едва внимание Офелии сосредоточивается на нем, как он начинает расти, расти, словно стремительно надвигаясь на нее, хотя ведь это она вроде бы движется к нему. Прямоугольник оказывается приоткрытой дверью. Офелия проскальзывает в нее.

Она попадает в комнату, настолько заполненную туманом, что очертания мебели и мерцание светильников едва угадываются. Если не считать мглы, всё в комнате имеет естественную окраску, в отличие от самой Офелии. Дверь, в которую она вошла, – часть стенного шкафа. За хаотичным нагромождением папок и избыточной вычурностью убранства она с великим трудом узнает помещение интендантства на Полюсе. Ее перенесло к антиподам Вавилона. Даже межсемейные Розы Ветров не совершают таких прыжков через пространство.

Выплывая из слоев тумана, возвышается большой письменный стол, который произвел на Офелию такое сильное впечатление, когда она впервые сидела по другую его сторону. На нем так и осталось пятно от чернил, которые она тогда пролила.

За столом устроился человек. И этот человек не Торн. Новый интендант? Он тоже вполне естественного цвета. Офелия хочет обозначить свое присутствие, но слова снова застывают у нее в горле. Мужчина в слишком напудренном парике развалился в кресле. На столе столько газет, тисненых бюваров и канцелярских папок, поджидающих его внимания, что кажется, будто все вместе они образуют перед ним бумажную баррикаду. Он на них и не смотрит, точно так же, как не замечает Офелию, которая невежливо заглядывает ему через плечо. Он развлекается тем, что решает кроссворд: для нее это какая-то тарабарщина.

Она утратила способность не только говорить, но и читать.

Зато у нее развилось новое чувство, позволяющее ощущать неощутимое. Нечто бесконечно тонкое и в то же время мощное вызывает волны в окружающем тумане. Новый интендант ежесекундно излучает в пространство свой образ, свою химию, свою плотность. Эти волны проходят сквозь Офелию, не причиняя ни удовольствия, ни неудобств. Зато она ощущает форму этого человека, а заодно и форму запаха его пудры и даже форму поскрипывания карандаша, которым он чешет подбородок. Он уделяет больше внимания кроссворду, чем телефону, который трезвонит у него под носом. Аппарат производит влажный отдаленный звук, но Офелия воспринимает каждую вибрацию, словно сама была сотворена из той же субстанции. Щелчком ей удается придать обратное направление одной из звуковых волн. Тогда звонок телефона высвобождает отголосок, который заставляет нового интенданта нахмуриться.

Офелия машет ладонью, наполненной мглой, у него перед носом, но он не осознает ее присутствия. Слишком велико различие между тем, как течет ее существование и как течет его собственное.

В любом случае, она ищет не этого интенданта: ошибка в выборе человека и места. Пространство тут же растягивается под сандалиями Офелии. Новый интендант, телефон, кроссворд, письменный стол, стенной шкаф отдаляются от нее, пока не теряются в тумане. Всеохватывающая белизна – это эраргентум. Офелия сама с головы до ног состоит из него. Она больше не может говорить, но ее ум ясен как никогда. Она инстинктивно усваивает понятия, которые до этого были ей чужды. То, что Лазарус называл эраргентумом, на самом деле инверсивная материя. Рог изобилия не преобразует тех, кто сквозь него проходит: он выворачивает их наизнанку, превращая в оборотную сущность. И отголоски, произведенные этой инверсией, тоже в свою очередь инверсивны; код служит лишь для того, чтобы искусственно поддерживать структуры их атомов, но, с кодом или без, равновесие сохраняется.

Вокруг Офелии появляются новые формы. Неподвижные карусели. Она снова в Центре девиаций, в старом парке с аттракционами альтернативной программы. Эраргентум затмевает небо и землю.

Офелия проходит мимо павильончика Факира, внутри которого укрывались они с Торном. Она бы выкрикнула его имя, умей она это сделать.

Она подходит к карусели с тиграми. Угадывает, что за силуэт скорчился между дикими зверями. Медиана! Яркие алые блестки, вплавленные в ее серо-зеленую кожу, приобрели непривычную окраску. Ее тоже втянул Рог изобилия, и она стала, как и Офелия, негативом самой себя. Дымок ее семейного свойства вьется вокруг нее, как пижама, которая стала ей велика. В отличие от нового интенданта на Полюсе, Медиана осознает ее присутствие и поворачивает к ней голову. Белые радужки выделяются на черной роговице ее расширенных глаз. Сколько времени она прячется на этой карусели? Ее рот не может издать ни звука. Она протягивает руку, и это заставляет Офелию заколебаться. Медиана побывала и палачом, и жертвой, но никогда не просила ее о помощи.

Эраргентум опускает между ними молочный полог. Офелия больше не видит ни Медианы, ни карусели. Она снова блуждает одна. Иногда то тут, то там мельком замечает в промежутках между двумя сгустками небытия другие силуэты-негативы. Лазарус. Шевалье. Девушка с обезьянкой. Женщина со скарабеем. Мужчина с ящерицей. Всякий раз Офелия через несколько мгновений теряет их из виду. В одном из видений даже мелькают Генеалогисты, сначала мужчина, потом женщина: они ищут друг друга в тумане, но не могут позвать. Оба кажутся совершенно потерянными в этих лимбах^[81], которые никуда не ведут. Они хотели изобилия, искали высшую истину, а теперь предоставлены самим себе в абсурдном скитании.

Как Офелия ни всматривается, она не видит Торна. Теперь и ею начинает овладевать страх, такой же бесплотный, как она сама. Шарф обвивается вокруг нее всеми своими кольцами, эраргентум окружает ее всё плотнее, поглощая остатки окружающего пейзажа, стирая всё вплоть до самых ее сандалий.

А что, если она обречена никогда не найти Торна? Если она обречена вообще никогда ничего не найти?

Внезапно из тумана возникает силуэт и уверенно направляется прямо к Офелии. Чем быстрее сокращается расстояние между ними, тем четче становится силуэт. Что это – спина? Да, приближающееся к ней создание передвигается задом наперед. Оно спотыкается, изгибает колени, сводит и разводит руки. Даже его внешний вид постоянно колеблется, расплываясь. Когда наконец оно разворачивается на пятках, оказывается, что это маленькая женщина с взлохмаченными кудряшками, в прямоугольных очках, с трехцветным шарфом на шее.

Отголосок Офелии.

Он стоит почти вплотную, едва ли ее не касаясь. Его расцветка, сначала очень близкая к тому, какой была Офелия раньше, до того как ее втянул Рог изобилия, мало-помалу становится отражением теперешней. Из розовой кожа делается серо-зеленой, волосы светлеют. Ее отголосок так на нее похож! Вот только его шарф, кажется, не анимирован. А еще отголосок что-то жует.

– Кто я.

Он произнес эти слова между двумя жевательными движениями и не очень человеческим голосом – однако голосом Офелии. Как ему удается говорить? Он невозмутимо ждет. Чего он хочет от Офелии? Что чувствует к ней? А она, что чувствует к нему она? Главное, ей хочется спросить, где Торн.

Офелия делает шаг вперед. Отголосок ускользает. Чем настойчивее старается она приблизиться, тем дальше отступает он в туман эраргентума. Бежит от нее? В этом царстве отголосков она, возможно, единственная, у кого есть проводник, и Офелия никоим образом не намерена позволить ему просочиться сквозь пальцы. Она идет всё быстрее, чтобы не упустить из вида несуразный силуэт собственного тела, которое извивается, пытаясь бежать задом наперед.

В результате бесконечного бега вслепую Офелия вырывается из облака эраргентума. Она покидает бледный мир, окунувшись во взрыв красок. Алый океан простирается до самого горизонта под оранжевым небом. Офелия смотрит на пляж из синего песка, в котором вязнут ее ноги. Теперь не только она негатив, но и весь пейзаж. Почему? На Вавилоне нет океана, и, однако, здесь он кажется более реальным, чем Центр девиаций, оставшийся в тумане позади нее.

– Кто я.

Отголосок удерживает равновесие на подвижной поверхности воды. Он по-прежнему что-то жует, словно у него во рту леденец, который никак не растает. Пальцем он указывает на остров у горизонта, покрытый фиолетовой растительностью. Расстояние между Офелией и дальним берегом немедленно начинает сокращаться, пока его не остается вовсе. И вот она уже на острове, поднимается по аллее, погруженной в светящуюся тень деревьев. Ее отголосок по-прежнему двигается перед ней, пятясь, будто просто играет в салки. Вокруг нет ничего нормального – невероятные цвета, неопределимые запахи, жидкостный шум, – но Офелия убеждена, что уже здесь бывала. Ее уверенность растет, когда она выходит к величественному зданию из стекла и металла, стоящему посреди джунглей. Она жила в этих стенах. Если бы ее сердце еще следовало органической логике, оно бы забилось быстрее. Ей страшно – страшно надеяться. Теперь пришел черед отголоска следовать за ней на расстоянии: она берет инициативу на себя, решительно заходит внутрь и взбегает вверх по лестнице. Перескакивая через ступеньку, вспоминает, что вот здесь она когда-то упала. Это был ее первый день.

Она заходит в двери учебной аудитории, расположенной амфитеатром. Сотня курсантов в желтых мундирах сидят на скамьях, склонившись над тетрадями и лихорадочно чиркая по бумаге авторучками. Они все негативы, как и Офелия, но ни один не обращает на нее внимания. Тени их семейных свойств вибрируют от перенапряжения. Кажется, они испытывают неописуемые муки, выдирая страницы из тетрадей, прежде чем начать работу заново. Судя по скомканной бумаге, покрывающей весь пол, эта свистопляска длится уже очень давно.

Офелия подбирает первый попавшийся листок и расправляет его. Белые чернила на черной бумаге образуют бессмысленные каракули: даже она, ставшая совершенно неграмотной, прекрасно видит, что они не складываются в слова. А для этих молодых людей, мечтающих присоединиться к элите, потеря умения и говорить, и читать, и писать должна казаться настоящим кошмаром.

Офелия разражается хохотом. Ее искаженный голос беспорядочными раскатами отскакивает от стен амфитеатра, и курсанты, которых она отвлекла, бросают на нее разъяренные взгляды. Она еще никогда в жизни так не смеялась. Выплеск чистой радости. Как же ей хочется вдолбить им всем в головы, что они живей живого!

«Дружная Семья» не упала в пустоту.

Офелия покидает амфитеатр, мчится по коридорам, перепрыгивает через скамейки. Отголосок пытается не отставать, двигаясь своей развинченной походкой, но она не может замедлить ход: ее, освобожденную от груза, который давил на нее так давно, несет вперед мощь осознания.

Не было никогда никакого обрушения.

Навстречу ей попадаются курсанты и преподаватели, бродящие по зданию. У всех растерянный вид, они бесцельно суются то в одни, то в другие двери, прохаживаются по стенам и потолкам, старательно избегая смотреть друг другу в глаза.

Офелия готова сплясать с каждым из них. Она выскакивает на галерею, между колоннами которой виднеются красный океан, соседние острова, а вдали – погруженный в туман континент с проступающими очертаниями каких-то конструкций. Куда бы она ни кинула взгляд, земля и вода образуют ничем не нарушенную линию горизонта.

Никакого Раскола никогда не было, во всяком случае в том виде, как о нем рассказывают. Старый мир не разлетался на куски. Как и «Дружная Семья», он оставался нетронутым всё это время, укрывшись позади пустоты, позади грез Офелии. Позади того, что позади.

Он вывернулся наизнанку. Стал инверсивным.

Море облаков? Целые континенты в состоянии эраргентума! Невероятная концентрация эраргентума.

Офелия внезапно прерывает свой бег. Она едва не проскочила, не узнав его под длинной белой челкой, мимо Октавио, стоящего прямо здесь, на галерее, перед газетным автоматом.

Октавио… Ей хотелось бы произнести его имя вслух, чтобы удостовериться, что это точно он, что он никогда не переставал существовать. Он так сосредоточился на газетном автомате, что не обращает на нее никакого внимания. Он опускает рычаг, получает экземпляр газеты, разрывает его, бросает в мусоропровод, опять опускает рычаг, получает другой экземпляр, разрывает его, бросает в мусоропровод и начинает по новой, причем автомат так и не пустеет.

Офелия хватает Октавио за плечо, желая оторвать от автомата. Она почти не чувствует его сквозь перчатку, как если бы он находился далеко, хотя стоит рядом. Он обращает на нее глаза – уже не алые, а бирюзовые, – из которых тень их семейного свойства вырывается, как два дымных луча. Она ждет, что он обрадуется, как обрадовалась она сама, увидев его, но на лице Октавио только боль. Он протягивает ей экземпляр газеты, молча умоляя помочь ему все их уничтожить, потом снова возвращается к своей безнадежной задаче, настолько поглощенный ею, что сразу же забывает про Офелию. На газетных листах ничего не напечатано. Но дело не в их содержании, а в том, что они олицетворяют: ложь Вавилона.

Всё ликование Офелии разом испаряется.

Да, Октавио и другие живы, но какой ценой? Они попали в западню своей одержимости, обреченные раз за разом повторять одни и те же ритуалы и оставаться в неведении относительно того, что с ними в действительности произошло. Ждет ли и ее такая же судьба, если она слишком надолго задержится среди них? Она вспоминает, какое нестерпимое чувство виновности охватило ее, когда огромный дирижабль погрузился в пустоту между ковчегами. И теперь она знает почему: они вторглись в пространство, которое занимала земля старого мира – она всегда была здесь, на оборотной стороне пространственной ткани. И даже сейчас, когда Офелия тоже вывернулась наизнанку, она понимает, что ее присутствие в этом мире несет в себе нечто извращенное, неправильное.

Секундина знала это. Секундина это видела.

Вот почему она показывала ей все те душераздирающие портреты Октавио. Она не только расшифровывала отголоски будущего – она пыталась помешать им сбыться. И всегда ждала от Офелии, что та спасет ее брата, вытащив его отсюда, с этой Изнанки.

Но как? Офелии не удалось отыскать Торна, и она не знает, как спастись самой. Она оглядывает галерею из конца в конец в поисках своего отголоска, который до сих пор указывал ей путь. Неужели в результате она и его потеряла?

Отголосок. Офелия вдруг осознает, что лично знакома с одним из них, прямо здесь, в «Дружной Семье». Бросает последний взгляд на Октавио, без устали отправляющего одну газету за другой в мусоропровод. Неохотно покидает его. Срезая дорогу, идет прямо через джунгли сада, где замечает немых птиц и апатичных сумчатых. Кидается внутрь административного здания, взлетает по мраморным этажам. Она не очень представляет, бежит ли сама или это архитектура несет ее в нужное место.

Она переступает порог директорского кабинета.

Елена является воплощением отголоска, как и все Духи Семей, но она также самая умная из фратрии^[82]. Если кто-то и может помочь Офелии раскрыть тайны Изнанки, то это она. Черные лампочки едва смягчают ослепительные сумерки, царящие в кабинете. Он пуст. Офелию много раз вызывали к директрисе, когда она была курсантом-виртуозом; великанша практически никогда не покидала своего поста, она наверняка где-то здесь.

Офелия наталкивается на тележку и слышит влажные звуки под подошвами сандалий. Она идет по стеклу. Наклонившись, она узнает линзы оптических аппаратов. Что до тележки, о которую она споткнулась, то та оказывается кринолином на колесиках, обтянутым огромным платьем. Лиф вяло свисает с поддерживающих креплений. Офелия в полной растерянности. Она открывает стеклянную дверцу книжного шкафа, где выставлена Книга Елены. На созданных словно из человеческой плоти страницах красивый почерк Евлалии Дийё превратился в мазню. На Изнанке нет связной речи. Лишившись своего кода, Елена вернулась в изначальное состояние. В бесформенность. Отныне от нее осталось только пустое платье.

– Кто я.

Отголосок сидит в слишком большом для него кресле Елены. Со странным чувством Офелия замечает на этом подобии собственного лица ехидное выражение. Он по-прежнему нахально жует свою конфету. Едва она делает движение в его сторону, он отпрыгивает. У Офелии складывается любопытное ощущение, что ее отголосок одновременно хочет и помочь ей, и подвергнуть испытанию.

Вокруг них пространство деформируется, как пластилин. Теперь они меж двух небес: одно простирается над их головами, а другое отражается у ног. Офелия не сразу понимает, что они стоят на гигантском куполе вавилонского Мемориала, на самой высокой его точке. Вид открывается головокружительный. Остров «Дружной Семьи» стал всего лишь земляной проплешиной вдали; здания, где находится кабинет Елены, отсюда даже не видно. Перед Офелией открывается панорамный обзор океана и порта, старого и нового Вавилонов, ковчегов на Лицевой Стороне и кварталов на оборотной. Полное впечатление, что она смотрит на плохо проявленную фотографию. Здесь пейзаж затянут туманами и неполон; там многоцветен и неоднороден; гармоничности нет ни в одном.

Но больше всего ее поражают корабли, которых не было видно с места расположения «Дружной Семьи». Им нет числа, и все они замерли на воде, застыв во времени и пространстве. Военный флот многовековой давности, выброшенный на Изнанку, прежде чем он достиг берегов Вавилона.

Офелия поднимает голову к солнцу, затемняющему небо. Его черные лучи падают на ее очки, высвечивая парадоксальным светом все ее мысли, пусть она и не может высказать их вслух. Ее заполняет понимание, не нуждающееся в словах.

Лицевая Сторона и Изнанка – две чаши весов.

Всякий раз, когда на одной стороне часть материи меняется на противоположную, ее дубликат подвергается инверсии на другой. Взамен любой материи, превращенной в эраргентум, часть самого эраргентума воплощается в материю, а любой отголосок, воплощенный на Лицевой Стороне, требует компенсирующего эквивалента. Символически равного противовеса. Евлалия Дийё создала поколение полубогов на основе простой рукописи, но на самом деле это был только первый акт пьесы. В тот день она заключила контракт с изнаночным миром. И много лет спустя, когда Духи Семей уже выросли, Евлалия Дийё стояла почти на том самом месте, где сейчас стоит Офелия. Она увидела, как на Вавилон возвращается война. Это было уж слишком; она решила выполнить свою часть сделки. Она вытолкнула на Изнанку все вооруженные силы, все зоны конфликтов, все нации, неспособные к мирному сосуществованию. Она пожертвовала половиной мира, чтобы спасти другую половину. Сколько невинных, сколько солдат, мобилизованных против своей воли, сколько гражданских, попавших в область боевых действий, стали таким образом инверсивными, причем никто не мог им объяснить ни что случилось, ни почему? И как Евлалии удалось вызвать столь масштабную инверсию, даже не прибегая к Рогу изобилия? Чтобы послать такое количество материи на Изнанку, потребовалось бы извлечь оттуда новую компенсацию, символически эквивалентную и достаточно мощную, чтобы поддержать равновесие чашек весов. Разве не так?

Офелия почувствовала, как встопорщился шарф. Она отвернулась от океана с его флотом призрачных кораблей и увидела, что ее отголосок держит в руках глыбу мрамора.

И готов обрушить камень ей на голову.

(хакбокс В)

Торн идет сквозь туман. Состоящий из эраргентума, по всей видимости. Всё вокруг бело, и эта белизна раздражает его (белизна, зима, снег, Полюс). Здесь нечего подсчитывать, нет расстояний между предметами, и времени тоже нет. Его часы остановились (белизна, бумага, интендантство, Полюс). Ему не нравится это небытие, которое просачивается в поры его кожи, ставшей нелепо серо-зеленой, и распространяется вплоть до глубин его мозга, вызывая сцепление неконтролируемых мыслей (белизна, Книга, Фарук, Полюс). Еще больше ему не нравится перевернутая симметрия его тела, изменившая расположение всех пятидесяти шести шрамов. И уж совсем не нравится ощетинившаяся тень его когтей, которая приклеилась к нему, как колючий куст, и при каждом движении напоминает об уродстве его семейного свойства.

Торн идет быстрее, пробираясь сквозь эраргентум и даже не стараясь понять, как вообще он еще может ходить. Здесь он лишился и ножного аппарата, и палки, а его нога при каждом шаге сгибается под совершенно несообразными углами. Он не чувствует никакой боли, что его совсем не радует (белизна, амнезия, мать, Полюс). Неравномерное разрастание костей, воспаление суставов, мнезические^[83] мигрени – вся эта органическая информация составляла формирующий его контур, который исчез одновременно с окружающим миром. А без ограничивающего контура его память переливается через край, как жидкость (белизна, эмаль, улыбка).

Нет.

Торн категорически не желает, чтобы это воспоминание, еще в большей степени, чем любое другое, навязчиво лезло ему в голову. Он не желает этой двери, перед которой когда-то прождал три часа, двадцать семь минут, девятнадцать секунд и которую ему так и не открыли. Он не желает этой замочной скважины как раз на высоте его глаза в те времена, когда его костяк еще не разросся до непомерных размеров. Он не желает смеха матери, осыпающей комплиментами нового посла Фарука, едва вышедшего из детского возраста, которого она уже пригласила к своему столу. Он не желает этого мальчишки – тот не он, но в отличие от него получил всё, чего сам Торн никогда не получит: достойное рождение, безоблачное будущее, красоту, сквозящую в каждом миллиметре кожи, улыбку матери. И, постыдно приникнув к отверстию замочной скважины, он больше всего не желает одиночества, которое подметил при свете люстр в глазах Арчибальда. Во всём сходное с тем, что испытывает он сам в полутьме прихожей.

Белизна. Торн прибавляет шаг, всё глубже погружаясь в эраргентум с его отсутствием контуров. Он не знает ни где он, ни куда направляется, но продолжит идти, пока не найдет единственную дверь, которая никогда не закроется перед ним и за которой его действительно ждут.

Дверь Офелии.

Новое половодье памяти (дверь, комната, Евлалия Дийё, Раскол) – и волна, обратно пропорциональная движению, совершаемому его ногами, увлекает Торна назад. Чем дальше он продвигается в белизне, тем дальше отступает во времени, к прошлому Фарука, которое мать насильно вложила в память Торна.

Вначале мы были единым целым.

Но Богу это не нравилось. Он развлекался, пытаясь нас разъединить. А потом, наскучив этими играми, забывал про нас. Бог был до того жестоким в своем равнодушии, что пугал меня. Но порой Он бывал добрым, и тогда я любил Его так, как не любил никого на свете.

Я думаю, мы все могли бы жить вполне счастливо – Бог, я и остальные, – не будь этой проклятой Книги. Она внушала мне отвращение. Я знал, чтό меня связывает с ней (и как ужасно связывает!). Но в полной мере я осознал это позже, много позже. А тогда я ничего не понимал, я был слишком глуп.

Да, я любил Бога, но ненавидел Книгу, которую Он раскрывал по всякому поводу и без повода. Это Его забавляло. Когда Бог приходил в доброе расположение духа, Он писал. Когда Он гневался, Он тоже писал. А однажды, в ярости, Он совершил чудовищную глупость.

Бог расколол наш мир на куски.

В голове у Торна снова возникает сцена, тысячи раз воспроизведенная в памяти, – та дверь, которую Евлалия Дийё захлопнула за собой в день Раскола. Она закрылась в своей комнате. И запретила кому бы то ни было следовать за ней. Фарук, чьи дрожащие пальцы на дверной ручке Торн видит, как свои собственные, в конце концов ослушался. Открыл; зашел; увидел. Половина комнаты исчезла.

Загнанный в колею этого неполного воспоминания, Торн идет всё быстрее и быстрее, искривляя и выпрямляя ногу. Из его тени растут не только когти, но и спутанные корни и ветви, отражающие разветвления памяти.

Евлалия была там, она стояла перед висящим в воздухе зеркалом, на еще оставшейся части пола. (Обуздывай свою силу.) Тогда почему Фарук почувствовал себя таким покинутым? (Утри слезы.) Почему он испытал то же самое, что Торн у замочной скважины? (Бог был наказан.) Почему Евлалия решила вырвать страницу из его Книги, лишить его памяти, приговорить к амнезии Духов Семей и, соответственно, всё их потомство? (В тот день я понял, что Бог не всемогущ.) И что за странное зеркало висело в половине комнаты, между полом и небом? (С тех пор я Его больше никогда не видел.)

Торн застывает среди белизны и воспоминаний, заставив картинку замереть крупным планом. С порога комнаты окаменевший Фарук смотрит в спину Евлалии Дийё, которая стоит у края пустоты, лицом к висящему зеркалу; воздушная тяга вздымает ее длинное платье и волосы. Ее меньше интересует апокалипсис, расчленивший мир, чем это зеркало. Торн недоверчиво разглядывает застывший перед мысленным взором кадр, который память проецирует на внутренние стенки его черепа через глаза Фарука и через плечо Евлалии. Одно отражение мельком наложилось на ее собственное, продержавшись не дольше мига: Офелия – Офелия с разбитыми очками – Офелия в окровавленной тоге – смертельно раненная Офелия.

Отголосок будущего. Торн только что увидел будущее внутри воспоминания, которому много веков. И то, что он увидел, недопустимо.

Раз за разом разворачиваясь на все триста шестьдесят градусов, он оглядывает эраргентум в поисках выхода. Где бы он ни был, если он сумел войти, то по всей математической логике должен и суметь выйти. Пусть это невозможно, он всё равно должен. Если понадобится, он взломает все двери всех ковчегов и даже больше того.

Он еще зорче всматривается в то, что наконец-то напоминает контуры за скоплением плотного тумана. Ну вот. Торн искал дверь – он только что нашел колодец. Какое-то старинное сооружение, судя по жалкому состоянию строительного раствора и по обилию мха, которым оброс каждый камень. Нет ни ведра, ни цепи, но Торн и помыслить не может глотнуть воду, которая соприкасалась со всем, что только природа может произвести антигигиеничного. Запах от колодца идет неописуемый. Если бы это не был единственный элемент окружающего мира, Торн охотно держался бы подальше.

Он склоняется над краем колодца, тщательно стараясь к нему не прикасаться. Как ни парадоксально, царящая там тьма светла, даже ослепительна, и этот свет не утаивает ни одной детали: грибы, миазмы, черви.

А в самой глубине – малышка.

Она сидит по пояс в воде (только вода ли это?), а ее кожа, волосы и глаза так темны, что Торн не может различить черты лица, которое она поднимает к нему. Она ничего не говорит. Во всей этой черноте выделяются одни ненормально белые ресницы, которые обрамляют два широко раскрытых глаза. Торн никогда не встречал эту кроху, однако без колебаний узнаёт ее. Дочь Беренильды.

При виде ее, раньше чем задаться резонным вопросом, как могла она оказаться в столь невероятном месте, почти на девять метров ниже уровня земли, в этой предположительно несуществующей вселенной, Торн ощущает прилив такой незамутненной ненависти, что сам удивляется. До сих пор он полностью не осознавал, какие усилия прикладывал, слепо отрицая само существование этой кузины, которая одним фактом своего появления на свет положила конец его незаменимости в глазах Беренильды; как злился на тетку за то, что одного его ей было недостаточно; как корил себя за собственную неспособность заполнить сердце ни одной матери; и наконец, как из-за этого был требователен к Офелии, рискуя утянуть ее в глубину своего персонального колодца. А теперь, встретившись с распахнутым взглядом кузины – он вверху, она внизу, – он осознает, до какой непростительной степени был глуп.

Следует поспешить, пока будущее, открытое отголоском в зеркале Мемориала, не стало прошлым.

Торн перелезает через край колодца размашистыми неловкими движениями. Если он не чувствует боли, это еще не означает, что его кости не переломаются в случае падения. Он упирается в стенки колодца (диаметром в один метр восемьдесят сантиметров), цепляясь сапогами и ногтями за щербины в строительном растворе и скользя по плесени. Любое соприкосновение с материей едва ощущается, словно он облечен в невидимый скафандр, но чем ниже он спускается, тем сильнее им овладевает отвращение. Искалеченная нога то и дело подводит его и едва не лишает равновесия. Он запрещает себе думать, каким будет обратный путь.

Добравшись до дна, он погружается по колено в месиво, которое точно не вода. Ощетинившаяся тень, предательски демонстрирующая позорное свойство когтей, безусловно, не добавляет привлекательности его внешности: кузина прижимается к стене. Ну, вот она наконец перед ним – его великая соперница (восемьдесят девять сантиметров). Торн теперь лучше различает ее лицо, пусть даже вынужден для этого согнуться. Несмотря на черноту кожи, она бесспорно унаследовала черты Беренильды; он надеется, что умственным развитием ребенок пошел не в отца. Глаза, которые она поднимает на него, бездонны.

Как следует обращаться к малышке ее возраста, чтобы она поняла? Торн неожиданно осознает, что он на это не способен, причем безотносительно к неприязни, которую она в нем вызывает. Он, никогда ничего не забывавший, не может составить последовательность связных слов – ни с точки зрения их смысла, ни с точки зрения их сочетаемости. Да и в любом случае, что он мог бы ей сказать? Что не решится бросить ее в этом колодце, даже если из-за нее опоздает, уж не говоря о том, что по ее милости он почувствовал себя мерзавцем?

Он снова думает об Офелии, о ее крови. Надо спешить.

Торн, поклявшийся никогда не подлаживаться со своим ростом к размерам других, садится на корточки в месиво. Протягивает руки. Изнуряющая яркость света в колодце подчеркивает черноту его шрамов; ему бы следовало застегнуть рукава рубашки, дети пугаются любого пустяка. Он обхватывает кузину; та не возражает и не сопротивляется, что неожиданно, но предпочтительно. Когти ощетиниваются при одном только соприкосновении, и вырвать ее из месива оказывается непростым делом. Торна застает врасплох вес малышки – вернее, отсутствие веса. Но что еще более удивительно, помимо всего, к чему он себя подготовил, – это та порывистость, с которой она вцепляется в него, прижимаясь всем телом, словно его присутствие в колодце, несмотря на враждебные когти и резкие движения, стало для нее самой успокоительной вещью в мире.

У Торна возникает иррациональное ощущение, что эта прижавшаяся к нему невесомость просачивается сквозь его ребра, сливается со всем, из чего он состоит, и освобождает от тяжести, которую он носил в себе, сам того не подозревая.

Он хочет найти Офелию, но прежде всего он должен вернуть Беренильде ее дочь.

Едва Торна пронзает эта очевидность, как пространство вокруг них искажается. Колодец внезапно расширяется, достигая размеров зала, а месиво испаряется, превратившись в густой слой эраргентума. Какие-то силуэты нервно мечутся вокруг, не замечая Торна и ребенка, которого тот неловко прижимает к себе. Их голоса и краски словно приглушены. Они напомнили бы ему призраков, если бы не его убежденность, что в призрака превратился он сам. Чем бы ни был этот зал, Торн понимает, что они находятся на одной странице времени, только те люди на Recto, Торн – на Verso, а кузина – где-то в промежутке, как пятнышко чернил, въевшееся в бумагу, но не пропитавшее ее насквозь.

Эраргентум заволакивает всё вокруг, кроме большой детской коляски, в которой лежит другая малышка. Она белая с головы до пят.

Торн так и знал. Существо, которое он выудил из колодца, – ментальная проекция. Его настоящая кузина, в физическом смысле слова, осталась на Recto мира. Она смотрит неподвижным взглядом на приспущенный полог коляски и, судя по ее худобе, должна весить ненамного больше, чем маленькая тень, которая всё теснее прижимается к Торну. Значит, она себя не узнаёт? Было бы проще всего, а главное, быстрее положить ее в коляску, чтобы вынудить вернуться в свое тело.

Торн всматривается в размытые силуэты, которые ходят туда-сюда вокруг, пока не останавливает взгляд на одном из них, неподвижном, застывшем в своем платье достаточно близко к коляске, чтобы не спускать с нее глаз. Туман не позволяет разглядеть лицо, но Торну это и не нужно. Он указывает на выбраннный силуэт кузине, и та тут же распахивает белые ресницы. Пусть она не узнаёт собственного тела, но по крайней мере она узнáет собственную мать. Торн чувствует, как ее охватывает дрожь, она уже готова устремиться к Беренильде, но, против всех ожиданий и инстинкта, посылает ему последний взгляд. Ему. Торн не питает никаких особых чувств к человеческому глазу (внешний орган, из которого самопроизвольно выделяются гной и слезы), но эти глаза, черные и глубокие как ночь, словно различают в нем нечто, чего он сам никогда не мог увидеть.

Мгновением позже кузина исчезает из его рук, как мыльный пузырек. Нет больше ни коляски, ни Беренильды, ни зала, ничего. Ничего, кроме зеркала, возвращающего Торну его отражение, которое он впервые в жизни умудряется найти приемлемым. Тень его семейного свойства втянула все свои когти. Его охватывает мгновенная оглушительная уверенность, что ему больше не придется выносить их диктатуру, потому что одна маленькая девочка позволила ему испытать то высшее чувство, какое только может ощутить человек. И потому что другая девочка толкнула его в клетку.

Секундина не мстила ему. Она сделала так, чтобы он оказался в нужный момент в нужном месте. Она исправила человека, который повредил ее саму.

Торн смотрит на свои руки, отныне пустые и, однако, наполненные новой силой. Руки, способные совершить невозможное. И даже больше того.

Теперь ему нужно разобраться с одним отголоском будущего.

Противовес

На Изнанке все ощущения искажены. Краски, шумы, запахи, пространство и время подчиняются иной логике. Пока отголосок готовится запустить ей глыбу в лицо, Офелия задается вопросом, окажется ли это столь неприятным, как представляется. А заодно и вопросом, где он умудрился раздобыть кусок мрамора, стоя в самом центре купола, целиком состоящего из стекла. И наконец, вопросом, почему он хочет убить ее после того, как спас ей жизнь.

– Кто я.

Лицо отголоска – идеальное отражение ее собственного – приобретает за стеклами очков вопросительное выражение, словно он ждет знака, чтобы решить, стоит раскроить ей череп или нет. И ни на секунду не прекращает свое странное жевание.

Никакого знака не наблюдается. Зато появившийся из ниоткуда хрупкий подросток аккуратно забирает каменюгу из рук отголоска. Когда он бросает ее к своим туфлям, та проходит сквозь купол, не разбив стекло. Завершив дело, подросток кланяется, приветствуя сбитых с толку Офелию и отголоска. В его обесцвеченных глазах, коже и волосах нет ничего естественного, как, впрочем, и в его присутствии на вершине Мемориала.

Это Амбруаз. Амбруаз в обратной раскраске, без кресла-каталки и деформаций. Амбруаз из погребальной урны в колумбарии.

Самый первый Амбруаз.

За его длинными светлыми ресницами скрывается ясный взгляд; он совершенно не кажется растерянным, как другие люди, встреченные на Изнанке. Кивает тюрбаном отголоску, будто благодаря за то, что тот привел к нему Офелию, потом посылает улыбку ей самой. В его повадке – та же мягкость, то же любопытство в глазах. Она испытывает облегчение при мысли, что не может с ним разговаривать, а значит, он так и не узнает, какое мучение причиняет ей это сходство, как не узнает и о том, что для нее всегда будет только один настоящий Амбруаз. Этот подросток напротив – чужак, который к тому же на сорок лет старше, чем с виду.

Он был другом Лазаруса. Следовательно, для Офелии он может быть только врагом. Она вся сжимается вместе с шарфом, когда Амбруаз воздевает кулаки, но тот лишь шаловливо показывает два больших пальца. И только тогда она узнает его. Он Тень. Это его она видела на краю Вавилона, это он привел ее на фабрику роботов, это его она преследовала на чердаке колумбария, и, наконец, это именно он нанес ей визит в часовне.

Амбруаз Первый указывает Офелии на отголосок, а отголоску на Офелию, ладонями изображает дружеское рукопожатие, потом жестом предлагает обоим следовать за ним, словно считает инцидент исчерпанным. Стеклянная поверхность под сандалиями Офелии тут же приобретает консистенцию жидкости. Она чувствует, как проскальзывает по другую сторону купола, подобно брошенной мраморной глыбе, но ощущения падения нет ни на миг. Теперь все трое спускаются по лестнице, ведущей вглубь Мемориала, – по лестнице, которой не должно было существовать уже много веков.

Амбруаз Первый открывает процессию, двигаясь резвыми шажками. Для существа, которое на сорок лет застряло в изнаночном мире, ему на редкость не хватает сдержанности. Офелия не уверена, может ли ему доверять, зато знает, что он Тень, и на данный момент ей этого достаточно. Ему удалось связаться с ней, находясь на Изнанке, причем не единожды: тем самым он доказал, что граница между мирами проницаема. Может, ему удастся провести их на другую сторону, ее и Торна?

Офелия невольно время от времени бросает сквозь очки быстрые взгляды через плечо, пытаясь удостовериться, что отголосок, который идет следом, пятясь и молча продолжая жевать, больше не собирается разбить ей голову. Она не понимает, какая муха его укусила на вершине купола, но не может избавиться от чувства, что ей уже пришлось пережить подобную сцену.

Архитектура Мемориала вокруг них кажется еще более безумной, чем где бы то ни было на Изнанке. Половина здания растворяется в тумане эраргентума, сквозь который Офелия различает тысячи книжных полок, трансцендии и залы-перевертыши, идущие с этажа на этаж вокруг большого атриума. Зато другая половина Мемориала, пребывающая в негативе, ей незнакома. Старый паркетный пол, комнаты, заполоненные разросшимися растениями, и пустые классы. Именно там и воспитывались Духи Семей.

Офелия задерживается у окна без стекол. Ну конечно. После Раскола половина башни была заново выстроена над пустотой, потому что тогдашние архитекторы решили, что она обрушилась вместе с остальной частью острова и океаном. Они не подозревали, что она по-прежнему здесь, но в инверсивном виде. Офелия вспоминает: ей всегда было немного не по себе, когда она рылась на книжных полках этой секции; дискомфорт она списывала на близость бездны под этой частью фундамента. Теперь она понимает, что на самом деле причиной было сосуществование двух пространств.

Амбруаз Первый ведет их туда, где взаимопроникновение достигает своего максимума: в самое сердце здания. С одной стороны – висящий в невесомости глобус Секретариума, внутри которого парит второй глобус, где замурована потайная комната Евлалии Дийё. С другой – путаница старых винтовых лестниц. Два измерения так наложились друг на друга, что стены и ступени просвечивают как калька.

В некоторых местах Офелия видит под ногами землю, лежащую в двухстах метрах ниже. Она замечает даже людей в атриуме, крошечных, как шляпки гвоздей среди тумана. Идет ли сейчас там, на оборотной стороне существования, большой межсемейный слет?

Амбруаз Первый останавливается с почтительным поклоном. Офелия видит, что вопреки всякой архитектурной логике они оказались в комнате Евлалии Дийё. Она разочарована. Втайне она надеялась, что благодаря какому-то необычайному рикошету судьбы обнаружит здесь Торна, но в комнате никого нет. Половина ее погружена в почти болотистую смесь тумана и паутины. Вторая половина являет собой наглядный контраст: навощенная мебель, цветастые обои и все личные вещи Евлалии Дийё, оставшиеся нетронутыми на Изнанке, в том числе пишущая машинка.

А между двумя половинами комнаты, на стыке миров, висит зеркало. В бытность свою на Лицевой Стороне Офелия дважды случайно проходила сквозь него. Наконец-то она видит стену, ставшую инверсивной вместе с остальным миром, стену, на которой это зеркало всегда висело. Скорее даже не стену, а перегородку, отделяющую спальню Евлалии Дийё от рабочего кабинета, где она писала. Сколько часов провела она, сидя здесь, беседуя с Другим и вместе с ним буквально переделывая мир? У Офелии такое чувство, будто она снова проживает эти часы, будто две памяти наслаиваются в ней, одна на другую, по образу и подобию двух половинок Мемориала.

А пока она не слишком продвинулась. Она оборачивается к своему отголоску, который развлекается тем, что тюкает наугад по клавишам пишущей машинки, с которых исчезли обозначения букв, потом к Амбруазу Первому, который тихо ждет в углу. Он это хотел ей показать? Пустую комнату?

Но Амбруаз Первый настойчиво, с улыбкой указывает ей на зеркало.

Офелия подходит. Смотрится в зеркало. И застывает.

Она смирилась с мыслью, что Изнанка существует по особым законам, скорее символическим, чем научным, но увидеть свое отражение – свое настоящее отражение – стало для нее ужасным ударом. То существо в зеркале не имеет с ней ничего общего. Ни ее черт, ни ее размеров, ни ее глаз, ни ее волос. И, однако, оно – тот последний кусочек, которого не хватало, чтобы сложить пазл.

Это объясняет всё. Это объясняет абсолютно всё. Теперь Офелия знает, кто такой Другой, знает, в чём заключалась компенсация за инверсию старого мира, кем был тот противовес, какую роль сыграло это зеркало и какую ему еще предстоит сыграть. Она знает также, почему было столь необходимо, чтобы она оказалась на борту дирижабля вместе с изгнанниками Вавилона и без чего весь ход истории переменился бы навсегда.

Она бросается к Амбруазу Первому, указывает на зеркало, пол и потолок, отчаянными жестами пытается внушить, что сейчас он должен помочь ей отыскать Торна, потому что им обоим, и обязательно вместе, предстоит сделать нечто крайне важное там, снаружи, позади того, что позади!

Старый подросток удерживает ее руки в своих, пытаясь унять их неистовую жестикуляцию. Черные зубы поблескивают в трещине улыбки, но что-то в глубине его глаз, обладающее куда большим опытом, чем Офелия, заставляет ее утихомириться. Она догадывается, что ему тоже нужно сообщить ей нечто очень важное, причем уже давно – задолго до их первой встречи на краю ковчега. Возможно, тогда Офелия еще не осознавала его существования, но он уже осознавал ее, пусть даже ему пришлось ждать, пока взаимопроникновение двух миров станет достаточно глубоким, чтобы он смог предстать перед нею. Всё это он объясняет, не сказав ни слова, одними глазами.

Он осторожно разворачивает руки Офелии, правой ладонью вверх, левой ладонью вниз. Потом противоположным движением опять их переворачивает – правой ладонью вниз, левой ладонью вверх. Потом начинает всё сначала, вниз-вверх, вниз-вверх, всё быстрее и быстрее. Отголосок повторяет их жестикуляцию, крутя локтями, как будто вступая в игру, правила которой ему не дано понять.

А вот Офелия их понять боится.

Шарф подпрыгивает у нее на плечах. Вспышка неожиданно разрывает воздух, словно беззвучная молния ударяет в самое сердце Мемориала. В мгновение ока половина комнаты исчезла и появилась вновь, будто попыталась воссоединиться со своей второй половиной в мире на оборотной стороне. Офелия взглядом вопрошает Амбруаза Первого; тот кивает, подтверждая ее опасения.

Она внезапно вспоминает о той неизведанной земле, на которой потерпело крушение их воздушное судно, о деревне без единой надписи на вывеске, о немых крестьянах, отрезанных от всякой цивилизации на долгие века вплоть до полной потери самого представления о связной речи. Они пришли из старого мира. Они и есть старый мир. А ковчеги сегодня рушатся в инверсию именно потому, что старый мир из инверсии выходит.

Офелия смотрит на свои зависшие в воздухе руки, обведенные тенью ее анимизма. Одна ладонь вверх, другая вниз.

Равновесие между Лицевой Стороной и Изнанкой, между Recto и Verso, было нарушено Евлалией Дийё, когда она инверсировала половину старого мира, но сама Офелия нанесла ему последний удар в ночь своего самого первого прохода сквозь зеркало, когда помогла одному созданию вырваться с Изнанки, ничего не предоставив в качестве символически эквивалентной компенсации. Вначале получившийся дисбаланс остался незамеченным. Вполне вероятно, где-то инверсии подвергся булыжник, где-то – пучок травы, только и всего. А сегодня – и Офелия меняет положение ладоней, чтобы это проиллюстрировать, – меняются местами целые страны. Всё больше и больше земель и населения будут выброшены на Изнанку, а другие вернутся на Лицевую Сторону, и всё это – по капризу разладившихся весов, чьи чаши колеблются всё быстрее, нагнетая опасность. Цепная реакция рано или поздно разнесет и сами весы, и всё, что существует вместе с ними.

У Офелии не осталось ни времени, ни выбора. Она должна оказаться на другой стороне, причем прямо сейчас, одна, пусть даже потом придется вернуться, чтобы отыскать Торна. Если она этого не сделает, ему всё равно конец, где бы он ни находился. Им всем конец.

Но как? Какой толк ей всё знать, если она ничего не может изменить?

Она снова отводит глаза от своих ладоней, молча адресуя вопрос Амбруазу Первому, который отрицательно качает головой. У него никогда и в мыслях не было помогать ей покинуть Изнанку, потому что даже он сам на такое не способен. Вместо этого он указывает на ее отголосок, который стянул с полочки старую расческу.

До Офелии никак не доходит, что он имеет в виду.

Амбруаз Первый снова жестами изображает дружеское рукопожатие. И мгновением позже с прощальной улыбкой исчезает. Отбыл, как появился. Возможно, присоединился к Лазарусу в лимбах эраргентума.

Офелия поворачивается к отголоску, который без особого успеха пытается воткнуть расческу в свои спутанные кудри. Значит, ключ от выхода – в нем? Амбруаз Первый прав. Между ними остался один неразрешенный конфликт, и Офелия теперь вспоминает, в чём дело. Кусок мрамора, которым отголосок ей угрожал, – тот же самый, который Офелия занесла над ним, когда он еще был всего лишь голосом в механическом попугае.

Без сомнения, отголосок чувствует, что ее внимание обращено на него, потому что откладывает расческу и, вздернув подбородок, вызывающе смотрит на нее: мол, попробуй подойди! Его челюсти начинают двигаться еще быстрее.

Стоит ей сделать шаг в его сторону, как он немедленно отпрыгивает. Поэтому она застывает на месте. Смотрит ему в лицо, прямо в очки, словно следуя направлению разделяющих их паркетных планок. Это неподвижное противостояние длится целую вечность, но, как бы ни поджимало время, Офелия упорно не хочет прерывать его первой. Чем дольше она вглядывается в своего двойника, тем больше ее пугает то, чем они в действительности являются друг для друга. Две разделенные сущности, которые изначально были одним целым.

Ее отголосок стал проходящим сквозь зеркала, в то время как она этот дар утратила.

– Кто я.

Офелия не знает, как ему удается говорить, когда сама она способна издавать только бессвязные звуки. Может, это потому, что он родился из вопроса, на который по-прежнему ждет ответа? Отлично. Медленными жестами Офелия указывает на них двоих – сначала на него, потом на себя.

Ты есть я.

Отголосок смотрит на нее, не прекращая жевать.

Офелия повторяет свой жест в обратном порядке. Сначала она, потом он.

Я есть ты.

Едва она дала ответ, как отголосок наконец идет к ней изломанной походкой, более приспособленной к движению задом наперед. Впервые он перестает жевать и высовывает язык, чтобы показать, что у него во рту: крошечная искра мрака.

Рог изобилия.

Отголосок воспользовался переходом Офелии на Изнанку, чтобы прихватить с собой входную дверь! Он украл у Центра девиаций его краеугольный камень, источник энергии, позволивший Евлалии создать Духов Семей, а Лазарусу – многие поколения роботов. Эта неукротимая сила, подвергнувшая инверсии стольких жертв, начиная с Торна, – она прямо здесь, на кончике его языка.

Отголосок проглатывает Рог изобилия, словно пилюлю, потом, не оставляя Офелии времени что-либо предпринять, хватает ее за шарф и ныряет вместе с ней в зеркало, висящее в комнате.

Ощущение чудовищное.

Офелию будто силой затолкали в чужую кожу. Индивидуальное сознание отголоска растворяется в ее собственном. Они снова едины. У нее противоречивое чувство, словно она удвоилась в объеме, а потом расплющилась от кончиков пальцев ног до бахромы шарфа. Пространство утратило ориентиры, не давая Офелии сдвинуться ни вперед, ни назад. Она застряла на полдороге между Лицевой Стороной и Изнанкой. В межпространстве. На той тонкой грани, не позволяющей каждому из миров смешаться с другим, на тонкой грани, основу которой Офелия, несмотря на бесчисленные прохождения сквозь зеркала, ни разу не повредила; во всяком случае, когда делала это одна. Не в ее власти создать новый Рог изобилия. Как же она может надеяться дать своей инверсии обратный ход? Ей хотелось бы завопить, зовя на помощь, но ее горло теперь не толще промокашки. Она ничего не видит, ничего не слышит. Единственное, что она ощущает, – это свою левую ступню, которой так больно, словно некто невидимый пытается ее оторвать. Боль поднимается к икре, и внезапно она понимает, что кто-то снаружи пытается вытащить ее из зазора. Издалека доносятся неясные крики. Голоса ее семьи. Она хочет к ним, желает этого изо всех сил, но какая-то сила сопротивляется, не выпуская ее.

Компенсация.

Чтобы вернуться в мир на Лицевой Стороне, Офелия должна согласиться отдать миру изнанки символически эквивалентную компенсацию. Если она пренебрежет этим правилом, то еще больше осложнит цикл инверсий и обратных возвращений.

Договор заключен.

Офелия почувствовала себя разорванной, когда последним рывком ее выдернули из межпространственного зазора. Всей своей тяжестью она рухнула, приземлившись в гуще анимистских ругательств. В скособоченных очках и с паникующим шарфом на шее, она вытаращила растерянные глаза. Увидела усыпанное веснушками лицо своей старшей сестры Агаты, лежащей на полу рядом с ней и вцепившейся в ее ногу; потом мать, красную и растрепанную, сжимающую Агату за талию; потом отца, облепившего необъятное платье матери; потом тетушку Розелину, повисшую на отце; и наконец, держащихся за тетушку Розелину, как звенья очень длинной цепочки, своего зятя Шарля, младших сестренок Домитиллу, Беатрису и Леонору, младшего брата Гектора и даже прилипших к каждой ноге Гектора маленьких племянников! Это совместные усилия их рук позволили Офелии вернуться в мир Лицевой Стороны. И самую крепкую руку ей протянул крестный, чьи усы вздыбились от такой широкой улыбки, какой она никогда не видела на его старом лице.

– Что, старые привычки берут свое, да? Тебя хлебом не корми, только дай заклиниться в зеркале?

Офелия заморгала. Ее всю перелопатили, оглушили и перетрясли, и вдобавок она была совершенно сбита с толку. К ней вернулись естественные краски. Она узнала помещение: общественные туалеты Мемориала. Ее вытащили из промежутка между мирами через зеркало, привинченное над умывальником, о который она по ходу здорово приложилась. Но чего она не могла объяснить, так это присутствия своей семьи в полном составе именно в этой точке мира. Голый младенец надрывался на том, что казалось импровизированным пеленальным столиком.

Офелии пришлось собрать все остатки присутствия духа, чтобы ухватиться за руку, которую протягивал ей крестный. По крайней мере чтобы попытаться; ее перчатки, странным образом мокрые, не могли ничего удержать. От них исходил серебристый дымок. Улыбка крестного исчезла под усами. В туалете Мемориала радостные восклицания перешли в крики ужаса.

У Офелии больше не было пальцев.

– Ну да, – хрипло пробормотала она. – Вот она, компенсация.

Из-за кулис

Дело сделано. Он сыграл свою роль в истории. Ну, его роль, конечно, была не главной, но по крайней мере позволила Офелии понять то, что ей следовало понять. Она вышла из-за кулис, а что ждет ее на сцене – на этот раз не знал даже он.

Конец времен – времени – приближается. Остался только один отголосок будущего. Офелия, старуха и монстр наконец-то встретятся. Остальное – девственно чистый лист, Recto-Verso^[84], готовый разорваться. Одновременно возможно всё, как и прямо обратное.

Войти в ту клетку оказалось действительно одним из самых захватывающих опытов.

Самозванец

– Быстро, посадите ее сюда! Нет, не туда: сюда, в читальню, на балкон, тут кресла удобнее. Дочка, ты бледная как простыня… Шарль, принесите стакан воды, и желательно питьевой! Ну-ну, дочка, снимем-ка перчатки, не так всё ужасно, как кажется… Ах, разрази меня гром! Твои руки, дочка, бедные твои руки! Агата, хватит скулить, от этого пальцы обратно не вырастут. Может… может, они просто… упали? Домитилла, Беатриса и Леонора, ступайте в туалет и поищите там пальцы сестры! Ох, дочка, ну почему такое всегда случается только с тобой? И что ты сделала со своими волосами? Я так хотела приехать пораньше и защитить тебя от всех напастей, начиная с тебя самой. Почему, ну почему ты сбежала от нас, дочка? И ни одной телеграммы; я чуть не умерла от беспокойства!

Офелия смотрела, как шевелятся губы матери. Она попала из мира без речи в водоворот слов. Мать попеременно то задавала вопросы, то жалела ее, то бранила, то обнимала. Отец, более сдержанный и менее суетливый, помог ей выпить стакан воды, принесенный Шарлем, который сама она не смогла бы удержать. Агата рыдала, заглушая крики младенца, своего новорожденного малыша, которому Шарль как раз менял пеленки, когда из зеркала показалась нога Офелии. А вот Гектор, который теперь ее перерос, самым серьезным образом разглядывал сестру из-под челки светло-рыжих волос, остриженных «под горшок».

– Почему ты потеряла пальцы?

– У меня не было выбора.

– Почему ты была в зеркале?

– Долго объяснять.

– Почему ты снова уехала из дома?

– Так было нужно.

– Почему никогда не писала?

– Я не могла.

Перед каждым ответом Офелии приходилось несколько раз сглатывать слюну. Сейчас она вспомнила, как говорить, но получалось всё-таки не совсем естественно. Гектор сморщил нос, и все его веснушки разбежались по лицу, подчеркивая гримасу. В каждом его «почему» сквозила горечь, но в конце концов он отступил от собственного правила и куда тише спросил:

– Тебе больно?

Офелия непроизвольно приложила то, что осталось от кистей рук, к щекам младшего брата. Вгляделась в зияющую пустоту на месте пальцев. Кожа там была гладкая – ни раны, ни шрамов, как будто она такой родилась. Нет, ей не было больно, но разве от этого легче? Если бы она прочувствовала, как ломаются ее кости, как отрывается плоть, может, она быстрее осознала бы, что с ней произошло. Эти десять маленьких отростков, превративших ее в лучшую чтицу своего поколения, едва воплотившись в привычное тело, были отобраны Изнанкой. И всё же она заметила, что ее родинка вновь на законном месте в изгибе левого локтя. Ее инверсия полностью развернулась в обратную сторону во время перехода через межпространство.

Домитилла, Беатриса и Леонора, вернувшиеся из туалета ни с чем, бросились к ней. Они были слишком большими для ее укоротившихся рук, но она крепко их обняла.

Тетушка Розелина присела напротив. Глазки такие же маленькие, как пучок на затылке, слишком длинные зубы, торчащие изо рта… она рассматривала Офелию со смесью неодобрения и сочувствия. Ее кожа была еще желтее обычного.

– Лучше бы ты просто портила перчатки, как раньше.

Вот и всё, но этих простых слов Офелии хватило, чтобы к ней вернулись чувства. Ее внезапно затопили радость и грусть, а у нее больше не было пальцев, чтобы смахнуть с ресниц проступившие слезы. Шарф сделал это за нее, чуть не сбив очки.

Офелию обуревало множество вопросов, но она ограничилась одним, самым важным на данный момент:

– Где сейчас Духи Семей?

– Здесь, в Мемориале, почти в полном составе. Ренар отправился предупредить Беренильду о твоем прибытии, – добавила тетушка Розелина, откашлявшись. – Да, они здесь, но должна тебя предупредить, что они тоже переменились, как и многие другие. Особенно это касается нашей бедной малышки Виктории. Ей совсем нехорошо.

Крестный с трудом протолкнулся к Офелии.

– Дайте же ей продышаться, вы, липучки! Неужели не видите: девочке надо сообразить, что к чему?

Бесполезный призыв. С внутреннего балкона, где ее усадили, Офелии были видны этажи, кольцами идущие вокруг атриума, и на них царило совершенно необычное волнение. Мемориалисты бегали между книжными полками, вытаскивали всё из витрин, заполняя целые тележки редкими изданиями. Некоторые кричали, что надо эвакуироваться, другие – что лучше остаться. Святилище тишины превратилось в одну сплошную разноголосицу. И, внося свою лепту во всеобщее смятение, прилив укрыл всё вокруг пеленой облаков.

Офелия подняла глаза к глобусу Секретариума, где побывала совсем недавно: тот невозмутимо парил под стеклянным куполом. От Изнанки у нее остались воспоминания, смутные как сон, и чувство, что она упустила самое важное. Единственное, что она ощущала вполне явственно, так это собственную вину. Она вернулась без Торна. Она знала, почему так поступила, но этот выбор тяжелым комом застрял у нее в животе. Прошло всего несколько часов после того, как они оба зашли в ту клетку, но каждая секунда отдаляла их друг от друга.

– Где сейчас Духи Семей? – повторила она.

Когда она попыталась подняться на ноги, осторожно отстраняя сестер и неловко опираясь своими усеченными руками о подлокотники кресла, крестный силой усадил ее обратно.

– Я не хотел предавать тебя, девочка, клянусь. Твоя мать пилила меня каждый божий день каждой недели каждого месяца после твоего впечатляющего отбытия с господином Драная-Шляпа, но не вытянула из меня ни слова.

– Ну вот, нашел чем хвастаться! – вмешалась мать с оскорбленным видом. – Сестра перебирается на Полюс, дочь сбегает на Вавилон, все бросают меня, ничего не объяснив.

– Ковчеги не вертятся вокруг тебя, Софи! – вышла из себя тетушка Розелина.

– А потом еще эти дыры, – продолжил крестный чуть громче, как будто его не перебивали. – Анима превратилась в настоящее решето! Не такие огромные, как здесь, ясное дело, но всё же здоровенные и глубокие, так что дна не видно; наша Докладчица чуть не провалилась в собственной кухне, что само по себе было бы не так уж плохо.

– Дыра в поле дяди Юбера, – сказал Гектор.

– Дыра в подвале бабушки Антуанетты, – сказала Домитилла.

– Дыра на улице Мастеров, – сказала Леонора.

– Бух! – подвела черту Беатрис.

– А еще на фабрике кружев, – добавила Агата, похлопывая по спинке своего младенца. – Верно, Шарль? Это было аб-со-лют-но ужасно!

– У нас на Полюсе тоже были обрушения, – вмешалась тетушка Розелина. – Сосновый бор и ледяное озеро исчезли в один прекрасный день, словно их и не было. Не знаю, может, из-за этого Монсеньор Фарук внезапно решил покинуть Полюс и отправиться на Вавилон. Он не пожелал никаких сопровождающих, ни министра, ни референта. Только Беренильду и, хоть он впрямую этого не сказал, ее дочь. Они все сейчас дурнее барометра, – выдохнула она сквозь зубы. – Такие полеты в нынешние времена… Хотя что там говорить, как будто осталось хоть одно надежное убежище.

– Мы умрем? – спросил старший сын Агаты.

Крестный выругался сквозь усы, призывая остальных хранить молчание, и с хмурым видом повернулся к Офелии.

– Артемиде тоже словно вожжа под хвост попала. Посреди ночи вызвала к себе всех Настоятельниц, чтобы препоручить им Аниму, а себе вбила в башку, что ей немедленно нужно в Мемориал на Вавилоне. Ровнехонько туда, где ты вроде проводила свое расследование. Я сразу понял, что у тебя неприятности, а если пока и нет, то скоро будут. Ну не мог я и дальше держать язык за зубами. Вот и сказал твоей матери, где ты. Недолго думая, все подхватились, собрали манатки, да еще напросились в дирижабль Артемиды. Эту посудину она анимировала самолично, я чуть свою вставную челюсть не проглотил, так быстро она летела! Когда прибыли в Мемориал, сразу увидели, что тебя здесь нет, но решили всё же чуток задержаться. И правильно сделали, скажи?

Задохнувшись после столь длинной речи, крестный взглянул в глаза Офелии, стараясь не смотреть на ее беспалые руки – руки, которые он сам обучил и которые больше никогда не будут читать.

Она улыбнулась – и ему, и всей семье. Последнее, чем озаботился отголосок, прежде чем раствориться в ней, было вернуть ее к родным. Без них она так и застряла бы в зеркале, на этот раз навсегда.

– Спасибо. И за то, что вы здесь. И за то, что вы все целы.

Они переглянулись, почти смущенные ее заявлением, будто не знали, что к этому добавить.

– Где сейчас Духи Семей? – еще раз спросила Офелия, решительно вставая. – Я должна их увидеть.

Именно в этот момент в читальне появилась Беренильда. Когда-то Офелия не один день наблюдала, как та пила, курила и предавалась любым излишествам без всякого ущерба для своего великолепия. Сейчас ее невозможно было узнать. Волосы, за которыми она всегда так тщательно ухаживала при любых обстоятельствах, падали на плечи жидкими прядками, как моросящий дождик. Она толкала перед собой коляску, где лежало маленькое бледное тело, неподвижное и безгласное. Вцепившаяся в ручку коляски Беренильда, казалось, не смогла бы держаться на ногах без этой опоры. Едва она ее выпустила, тетушка Розелина поспешила предложить ей свою руку, но Беренильда мягко отвела ее: несмотря на худобу, из-за которой все ее кости проступали под кожей, она держалась очень прямо. От лица остались только ставшие огромными глаза; она обвела взглядом толпящихся в гостиной анимистов, и взрослых, и детей, прежде чем остановить его на Офелии.

– Что с ним?

Беренильде было не до нее и не до ее пальцев, но Офелия почувствовала прилив благодарности. Эта женщина была единственной, кто думал о Торне, ни секунды не сомневаясь, что Офелия его найдет. Но что ей ответить? Что она снова его потеряла? Что теперь он существует только в виде эраргентума где-то на Изнанке? Что скоро не будет ни Лицевой Стороны, ни Изнанки, если два мира продолжат сталкиваться? Что единственное существо, способное помешать катастрофе, находится здесь, в этом самом Мемориале, и Офелия непременно должна с ним поговорить? Слишком много объяснений и слишком мало времени.

Еле слышный лепет избавил ее от необходимости отвечать:

– Ма…

Все взгляды обратились на коляску. Виктория, с впавшими восковыми щеками и глубокими тенями вокруг глаз, села. Ее рот искривился, выдыхая срывающимся голосом то же слово, самое первое, какое Офелия от нее услышала:

– Ма…

Беренильда непонимающе посмотрела на свою дочь в коляске, как если бы ее ребенка подменили другим; потом ее подбородок задрожал, и она испустила сдавленный крик, исходящий из самой глубины легких. Она подхватила Викторию на руки, покачнулась под ее весом, упала на колени в волнах платья и, прижимая дочь к себе с любовью, граничащей с яростью, разразилась смехом и слезами.

– В голове не укладывается, – прошептала тетушка Розелина срывающимся голосом, прижав руки к животу. – Всего час назад мы едва заставили ее проглотить ложечку супа.

Вся семья сгрудилась вокруг Беренильды и Виктории. Офелия воспользовалась тем, что о ней на мгновение забыли, и покинула собравшихся. Позже – если это «позже» наступит – она достойно отпразднует их воссоединение.

Офелия пробралась между полотнищами тумана и наткнулась на перепуганных мемориалистов – те, движимые чувством долга, заполняли тележки книгами. Она узнала один из залов, где когда-то часами работала над каталогом вместе с другими курсантами своего подразделения. Ей встретилась стража разных Семей и некроманты из службы безопасности, но на этот раз ни один не проверил у нее документы. Здесь царило всеобщее смятение.

Офелии приходилось двигаться с осторожностью: скрепляющая ее тогу пряжка едва держалась, а поправить ее без посторонней помощи она не могла. Ей не очень хотелось встретить конец света в нижнем белье.

Когда она перегнулась через перила, ограждавшие пространство атриума, то увидела внизу пустоту. Настоящую пустоту. Та унесла вход в Мемориал, высокие застекленные двери, целую стену, площадку с мимозой, обезглавленную статую солдата, вообще всё, вплоть до стоянки трамаэро. Межсемейные дирижабли разлетались во все стороны по воле ветра: их швартовы были оборваны. Теперь Офелия лучше понимала причину паники среди мемориалистов. Инверсии обретали масштаб катаклизмов, и вся ее семья оказалась в западне на маленьком кусочке ковчега, тающем как сахар. Скоро здесь не останется достаточно земли, чтобы выдержать вес башни. Сквозь образовавшуюся брешь и разрыв меж двумя волнами облаков Вавилон вдали выглядел еще более разъединенным, чем когда бы то ни было, изглоданный невидимой язвой, поражающей его квартал за кварталом.

Офелия подумала о Секундине, которая ждала освобождения брата где-то там, в подземелье, одна среди толпы роботов-отголосков. Безусловно, у нее была причина втолкнуть Торна в ту клетку. Но какая именно?

Офелия еще сильнее перегнулась через перила. Она обнаружила Духов Семей внизу, в центре атриума. Впервые за много веков собравшись вместе там, где прошло их детство, они образовали почти идеальный круг.

Если Офелия не ошиблась в своих выкладках, особа, которую она искала, была где-то там, куда сейчас устремлены ее очки, среди собравшихся.

С этажа, на котором находилась Офелия, ей было трудно различить лица, но она узнала Артемиду по длинной огненно-рыжей косе, Фарука по серебряной белизне волос и Поллукса по искрам, летящим у него из глаз и заметным даже на расстоянии. Хотя никогда раньше ей не приходилось встречаться с другими Духами Семей, она изучала их портреты и сумела распознать одного за другим. Рэ, Гайя, Морфей, Олимп, Люцифер, Венера, Мидас, Белизама, Джинн, Фама, Зевс, Виракоча, Йин, Гор, Персефона, Уран…

На сигнал сбора не ответили только Елена, исчезнувшая навсегда, и Янус.

Офелию охватила тревога. Неужели она в конечном счете ошиблась?

– Они ждут.

Ренар только что облокотился на перила рядом с Офелией и проследил за ее взглядом вниз, в атриум. Тетушка Розелина ничего не преувеличила: он действительно тоже переменился, но если Беренильда и Виктория выглядели куда более истощенными, то он, напротив, совсем заматерел. Его тело словно поглотило их субстанцию, и не только ее, став мускулистым как никогда, так что даже костюм на нем чуть не лопался. На плече у него висел огромный охотничий карабин – модель, предназначенная для крупной дичи, – что повлекло бы немедленный его арест, если бы не царящая повсюду неразбериха. Впервые Офелия видела его при оружии. Ренар был скорее из тех, кто пустит в ход слова или, на самый крайний случай, кулаки. Но ее поразили главным образом его глаза, глубоко запавшие под нахмуренными бровями и горящие таким огнем, что он пожирал их зелень, как лесной пожар.

– Так и сидят с самого нашего приезда на Вавилон. Играют в гляделки, и конца этому не видно. Можно было б подумать, что они собрались из-за смерти Леди Елены, но я-то знаю, что они ждут, пока кое-кто не присоединится к их милой компании. Главная шишка.

Ренар процедил последние слова, будто у него внезапно прихватило зубы.

– И я тоже жду его, – добавил он, вглядываясь со своего наблюдательного поста в каждый закоулок Мемориала. – Уж поверьте, жду не дождусь. Скоро он окажется среди нас, а может, уже здесь.

– Вы с ним встречались, – констатировала Офелия.

Огонь в глазах Ренара запылал еще жарче.

– В Небограде, на тротуаре. Я стоял на посту, пока господин Арчибальд наносил визит госпоже Беренильде. Мы только что нашли Аркантерру, и милорд хотел уговорить леди поехать туда с нами, чтобы помочь убедить дона Януса. Гаэль… она осталась там. И до сих пор там. С ним. Он присвоил мое место, мою физиономию, моего кота, а я даже не могу к ним присоединиться.

В его голосе акцент Севера рокотал от сдерживаемого гнева.

– А вы? – спросила Офелия. – Он вас не…

– Не ранил? Нет, всё было куда хуже. Он принял облик кайфодела. Ну и вырубил меня на раз, заснул я. Вы бы знали, как он на меня глянул прямо перед тем. Будто… будто я вообще пустое место, будто я для него такая фитюлька, что ему и в голову не пришло от меня избавиться. Я для него не существовал, понимаете? Нету меня, и всё тут. Я почти всю жизнь прислуживал разным дворянчикам, но никогда еще не чувствовал, что меня вообще ни в грош не ставят. А ведь в каких только застенках я не побывал. Ничего, вот вылезет он из своей норы, я ему покажу, кто я есть на самом деле.

Ренар сжал огромные ручищи, стараясь успокоиться, потом вдруг вгляделся в руки Офелии. Волна гнева, вздымающаяся нахмуренными бровями, медленно отступила, и он без всяких комментариев, но с грубоватой нежностью поправил на ней застежку тоги, которая грозила упасть к ее сандалиям.

– А ты, малыш, что собираешься делать?

– Восстановить истину, – ответила Офелия без колебаний. – В надежде, что эта истина восстановит всё остальное.

Из атриума до них донесся тоненький, но вполне различимый голос Элизабет. В кругу Духов Семей ее силуэт казался еще более тщедушным по сравнению с их внушительной статью. Никто из них не обратил внимания ни на нее, ни на ее знак Светлейшей Леди. Она настойчиво, но безрезультатно указывала им на бездну, образовавшуюся на месте стены со входом. «Моя подруга осталась там… Она в опасности…» Офелия прикусила губу. Моя подруга. Элизабет думала, что Офелия всё еще в Центре девиаций, с Торном и Лазарусом, во власти Генеалогистов. Она ее не бросила. Она беспокоится о ней. Искренне.

Офелия повернула голову в поисках ближайшего трансцендиума, чтобы спуститься вниз, но вдруг застыла.

Между книжными полками во весь свой рост возвышался Торн. Он ударился лбом об один из висящих светильников, чей медный абажур теперь раскачивался, как маятник, бросая беспорядочный свет на окружающие витрины.

Он был здесь. Ему тоже удалось выбраться с Изнанки.

Она была не способна заговорить с ним. Вместо горла, носа и глаз у нее образовалась одна сплошная мокрая вата; Офелия словно растворилась. Остальное, всё, что в эту секунду не было Торном, здесь и сейчас, воспринималось ею как сквозь туман. Она снова видела его внутри клетки, исчезающим из ее жизни в облаке разлетавшихся частиц. Тогда она подумала, что распадется вместе с ним.

Он вернул ее к действительности единственным вопросом:

– Ты нашла его?

Торн заковылял к ней, всем весом опираясь на книжные шкафы с риском опрокинуть их. Нога, лишенная поддерживающего аппарата, казалась раздробленной, словно под брючиной открылись все переломы. Он протянул руку, обнажив худое запястье, которое не мог прикрыть слишком короткий для его роста рукав.

– Другой, – с трудом произнес он. – Ты его нашла?

Казалось, он вот-вот упадет. Офелия протянула к нему свои беспалые руки, но Ренар опередил ее. Сдернув с плеча карабин, он со всего разворота нанес прикладом удар такой силы, что голова Торна откинулась назад с хрустом сломанных позвонков.

– Смотри на витрины, малыш!

Офелия застыла в ужасе. Сначала – от сломанной шеи Торна. Потом – от отсутствия его отражения в стеклах книжного шкафа. Это создание с переломанной ногой, в слишком короткой рубашке было копией Торна трехлетней давности, из того времени, когда он еще сидел в тюрьме. Из того дня, когда Бог нанес им визит.

Офелия увидела всё, что хотела увидеть.

Изогнув руку, фальшивый Торн с костяным звуком вернул голову на место. Он опустил на Офелию взгляд прозрачных глаз, подчеркнуто игнорируя Ренара, словно придавал его удару прикладом не больше значения, чем укусу насекомого.

– Я хотел сберечь нам время, но уж ладно. Решительно ничто и никто не желает зачесть мне удачу… то есть облегчить мне задачу, чтобы спасти этот мир.

Его угловатые формы округлились, пока не приняли вид незнакомки в пестром до крайности мундире, к поясу которого была подвешена дюжина компасов. Теперь между полками с патентами стояла фальшивая уроженка Аркантерры.

– Янус сделал мне этот полезный, но запоздалый подарок, – сказала та, указывая на собственное лицо. – Позвольте представиться: Кармен.

Она дематериализовалась и мгновенно снова появилась слева от Офелии, приникнув к ее уху.

– Я получила последнее свойство…

Опять исчезла и возникла у другого уха.

– …которого не хватало в моей коллекции.

– Отойди от нее! – глухо взревел Ренар.

Он приставил к плечу охотничий карабин, и по всей его позе было ясно, что он тысячу раз отрабатывал это движение. Он задыхался от ярости.

– Если ты ее тронешь… Хоть волосок… Клянусь…

Офелия понимала, что речь уже не о ней. Ренару нужен был лишь предлог, чтобы нажать на курок. Ложная Кармен, не расположенная принимать его всерьез, указала ему на висящую табличку, где было выгравировано: «СОБЛЮДАЙТЕ ТИШИНУ, PLEASE». Офелия увидела глаза Ренара, выпученные от бешенства, потом он весь исчез. Не было больше Мемориала. Ослепительное небо отражалось во многих километрах сбегающих уступами рисовых полей. А в самой их середине, разрывая пейзаж голодной глоткой, бездна извергала вихри облаков.

Ложная Кармен стояла рядом с Офелией, погрузившись, как и она, по щиколотку в грязь рисовых посадок. Это ее новое семейное свойство привело их сюда.

– Ковчег Корполис. Совсем недавно был прелестнейшим уголком. Но мы можем наконец поговорить без того, чтобы нас перебивали. По крайней мере до ближайшего обручения… то есть обрушения.

– До ближайшей инверсии, – поправила Офелия.

Вата в ее горле стала совершенно сухой. Не имея пальцев, она не могла утихомирить бешеные метания шарфа, которому передалось ее волнение. Ложная Кармен косо на него глянула. Ее радужки, такие же черные, как у Матушки Хильдегард, совершенно не отражали света. В ней не было ничего настоящего, только фальшь – от гротескной манеры позвякивать компасами и до лишенного всякого выражения голоса.

– И впрямь давно минуло то время, когда я была, как ты, маленькой беспомощной женщиной. Отныне я могу делать что угодно и идти куда угодно. Для моей новой силы существует только одна мертвая зона, и туда-то, на эту Изнанку, тебе и приспичило сунуться. Мне пришлось терпеливо ждать, пока ты соизволишь покинуть свое укрытие. Чувствую, ты напряжена. Предпочитаешь знакомые места?

Легкий осенний дождик оросил щеки Офелии. Перемена температуры оказалась резкой. Теперь они сидели на городской скамейке. Улица перед ними была пустынна, но она ее мгновенно узнала. Они оказались на Аниме. Фиакр без лошади, возницы и пассажиров дергался, пытаясь высвободить одно из колес, застрявшее в канаве. Повсюду – на дороге и в садах – виднелись бесчисленные подземные дымоходы, откуда поднимались серебристые испарения. Как после бомбардировки. Напротив скамейки, на которой сидела Офелия, выстроился ряд домов, все из кирпича и под черепичными крышами. Лампы, горевшие за занавесками, свидетельствовали, что там оставались обитатели, но никто больше не осмеливался выйти наружу, даже если дыры появлялись в самих крышах.

– Раньше тут было оживленней, – заметила ложная Кармен, сидя рядом на скамейке. – Помню, как мне здесь понравилось, когда я приехала с Карнавалом каравана… то есть с Караваном карнавала.

Офелия едва ее слушала. В одном из домов, мокнущих под дождем, все лампы были потушены. Очаг, где она оставила свое детство. Кратер разверзся прямо на дорожке. Его диаметр был таков, что мог бы поглотить ее брата и сестер при первом же неосторожном шаге.

– Тебе повезло, дитя мое, это по-прежнему красивый квартал. А я вот выросла в военном приюте для сирот. Думаю, ничего нового я тебе не сказала, ты же постаралась всё разузнать об Евлалии Дийё, кем я была тогда. Это ведь твоя спальня там, наверху? Маленькое окошко на втором этаже, с закрытыми ставнями? Это там ты освободила мое отражение из зеркала?

Офелия отвернулась от кратера перед своим домом, чтобы посмотреть в лицо мнимой жительницы Аркантерры.

– Тебе так и не удалось определить местонахождение Другого, несмотря на все свои свойства. И знаешь почему?

Ложная Кармен осталась невозмутимо сидеть на скамье, но Офелия почувствовала, что задела ее. Но она собиралась зайти еще дальше, даже с риском потерять нечто большее, чем пальцы.

– А я знаю, – продолжила она. – И бессмысленно было принимать облик Торна, чтобы выудить из меня эти сведения. Достаточно было просто спросить.

– Где Другой?

За этим вопросом стояло не только нетерпение. Офелия сделала глубокий вдох, напоенный дождем, и ответила:

– Здесь. Это ты.

Истинная личность

Другой обратил на Офелию пустой взгляд. Поворот головы совершенно не соответствовал положению груди и плеч, что неизбежно вывихнуло бы шею любому человеку нормального телосложения. Даже его ресницы, на которых моросящий дождик Анимы осел цепочкой крошечных жемчужин, не шевелились.

– Хочешь ли ты сказать, дитя мое, – сказал он, выделяя каждый слог, – что это меня ты освободила из зеркала?

Офелия с неприятным чувством осознавала, сколь малое пространство разделяет их на этой скамейке. Она долгое время была уверена, что Другой попал в ловушку крошечного межпространства. Тогда она еще не знала о существовании Изнанки, как и о том, что Другой там и родился, а значит, никогда не был пленником.

– Нет. Существо, которое я освободила из зеркала, то, с которым я смешалась, и есть настоящая Евлалия Дийё. Ее заточение на Изнанке с момента Раскола было добровольным. Вы поменялись местами, и так оно и оставалось на протяжении долгих веков. Чтобы Евлалия могла инверсировать половину мира, требовалась символически эквивалентная компенсация, нечто покинувшее Изнанку, чтобы восстановить равновесие. Это и был ты. Отголосок, наделенный речью, осознающий самого себя, выросший из цикла повторов, но тем не менее всего лишь отголосок.

– Где моя Книга?

Другой расплылся в безликой улыбке. Он встал и без малейшего стеснения, под перезвон сталкивающихся компасов разделся догола под дождем, чтобы предъявить Офелии свое обнаженное тело. Снятый мундир мгновенно испарился как дым. Офелия заметила лица множества соседей – все они были ее более или менее близкими родственниками, – которые приклеились к окнам, выходящим на улицу; и всё же страх выйти оставался сильнее любопытства.

– Если я действительно всего лишь отголосок, как ты утверждаешь, – сказал Другой, медленно поворачиваясь посреди мостовой и давая рассмотреть себя со всех сторон, – то где же код, удерживающий меня в материальном виде?

– Я себя тоже об этом спрашивала, – кивнула Офелия. – Думаю, в этом твое фундаментальное отличие от Духов Семей и от всех прочих форм материализовавшихся отголосков. Ты кристаллизовался благодаря диалогу с Евлалией Дийё. Ты пробудился, осознав себя, еще когда был на Изнанке. Развил свое мышление, со своими словами, внутри измерения, в принципе лишенного речи. Ты не нуждаешься в коде. Зато ты нуждаешься в Евлал…

Дыхание Офелии прервалось. Рука Другого внезапно вытянулась в сверхъестественном растяжении мускулов и костей, чтобы схватить ее за горло. У него по-прежнему было обнаженное тело аркантеррянки, но его плоть, начиная от плеча, приобрела каучуковые свойства метаморфа с ковчега Корполис. Он не сжимал Офелию так сильно, чтобы задушить, но какой мощной была его хватка! Сила толпы, сконцентрированная в одном индивидууме.

– Я мирово голублива… то есть глубоко миролюбива. Я всегда выступала против любой кожистой морфы… то есть любой формы жестокости. Так что, пожалуйста, дитя мое, не вынуждай меня сочинять тебе ноль… то есть причинять тебе боль.

Скамья исчезла; Анима тоже. Теперь оба они находились в центре того, что походило на школьный двор на ковчеге Циклоп. Здесь всех спешно эвакуировали. Брошенные владельцами обручи для игры в серсо, шары и ранцы плавали повсюду в состоянии невесомости. Пропасть размером с вулкан поглотила все окрестные здания.

Офелия осталась наедине с Другим, чьи ногти чувствовала на своем горле. Ей приходилось переступать с ноги на ногу, чтобы не потерять равновесие. Она не понимала, откуда черпает уверенность, всё еще позволяющую ей говорить, но слова лились словно помимо ее воли:

– Ты искренне веришь, что ты настоящая Евлалия, верно? Ты присвоил ее идеи, ее противоречивость, ее стремления, ты уже много веков с успехом воплощаешь ее сценарий, но ты всего лишь играешь роль. В глубине души ты знаешь, что за маской, которую ты носишь, скрывается одна пустота. Ты – отражение, и собственного отражения у тебя нет. Именно по этой причине тебе недостаточно было лицá Евлалии и ты стал воспроизводить всё больше и больше других лиц, всё больше масок, всегда больше и больше…

Другой глубже вонзил ногти в горло Офелии. Лицо, проступающее по другую сторону эластичной руки метаморфа, над телом жительницы Аркантерры, стоящей на бесстыдно выгнутых ногах, тоже стало меняться. Кожа начала бледнеть до самой шеи, волосы завились густыми кудрями, на носу появились очки.

Эта женская голова, похожая на Офелию, но на самом деле не ее, была головой Евлалии Дийё.

– Кто ты такая, чтобы удить… то есть чтобы судить, кем я являюсь, а кем нет?

Офелии уже не хватало воздуха, но она упорствовала:

– Спроси себя, где она, Она.

Глаза Другого задергались одновременно с его мускулами. Даже окружающее пространство заколебалось, перекидывая их с роскошного спортивного катка в большой магазин, потом из зоосада на пляж, состоящий из множества геометрических фигур, напоминающих буддийские мандалы^[85]. Они перемещались от ковчега к ковчегу, но куда бы ни попадали, земля везде была испещрена язвами небытия. Куски мира, ушедшие на Изнанку, оставляли после себя только испарения эраргентума.

Повиснув в руке, сжимающей ее горло, с пляшущими перед глазами искрами, Офелия больше не дышала. Шарф тщетно бился, пытаясь ее освободить. Превратится ли она в эраргентум, когда умрет? Офелия в этом сомневалась. Она никогда больше не увидит Торна.

В конце концов Другой неохотно пробормотал, склонив голову вперед, словно обращаясь к голому телу Кармен:

– Отведи нас к Евлалии Дийё.

Офелия рухнула на бьющийся шарф. Воздух хлынул в легкие; она долго откашливалась, пытаясь восстановить дыхание. Искры рассеялись. Над нею в стеклянном небе парил глобус. Она снова оказалась в Мемориале, в центре атриума, окруженная Духами Семей.

У ног Другого.

Его полиморфизм^[86] усилился: в дополнение к голому телу аркантерровки, непропорциональной руке метаморфа и голове Евлалии Дийё пророс длинный нос обонятеля, который втягивал воздух в поисках знакомого запаха. Он стоял в центре круга, образованного Духами Семей, переводя подозрительный взгляд с одного на другого, как если бы виновный, которого он выискивал, прятался внутри одного из них. Они и сами наверняка его узнали даже под лоскутной внешностью, несмотря на свою ущербную память, потому что при виде его все разом отступили; все, кроме Фарука, который, обратившись в ледяную статую, всматривался в его лицо с восторгом и отвращением.

Как патриарх Вавилона, Поллукс приветствовал Другого почтительным поклоном.

– Добро пожаловать. Кажется, мы вас ждали. По поводу… ну… вот этого.

С болью, оттеняющей золото его взгляда, он неуверенно указал на опасно близкую бездну, которая поглотила вход в Мемориал.

– Наша сестра… Моя сестра… Я уже забыл ее имя. Она покинула нас, но я знаю, да, я знаю, что она попросила бы у вас объяснений, если бы была еще здесь.

– Это не он.

Фарук, казалось, первым пришел в замешательство от собственных слов, будто не знал, откуда они взялись. И всё же он повторил их очень медленно:

– Это не он. Это не Бог. Не наш Бог.

Он положил большую белую руку на свою Книгу, спрятанную где-то под теплым плащом, какие носили на Полюсе. Некая затаившаяся в самой его глубине частица помнила, что однажды ее уже осквернили.

Другой не обратил внимания ни на Поллукса, ни на Фарука.

– Где она?

Это был скорее приказ, чем вопрос, и обращен он был исключительно к Офелии. Она неловко попробовала подняться на ноги, опираясь на свои обрубленные руки. Болела шея. Она поискала вокруг себя настоящую Евлалию Дийё, но не нашла. Подняв глаза, Офелия встретила взгляд Артемиды, чуть вопросительный, будто та подозревала, что между ними есть родственная связь, но не могла припомнить, какая именно; переведя глаза еще выше, она заметила людей, сгрудившихся у перил на этажах, а на самом дальнем – свою семью, которая звала ее, бешено размахивая руками.

«Оставайтесь наверху!» – хотелось ей закричать им.

– Я не вижу здесь Евлалии Дийё, – пробормотал Другой. – Или ты мной пули мерила… то есть манипулировала?

Пока Офелия прикидывала, переживет ли она новое удушение, ее вдруг пробрала дрожь от прикосновения большого кота, прижавшегося к ее щиколоткам. Балда?

– Ладно-ладно, гнев испортит вам цвет кожи.

Арчибальд появился в прямом смысле слова из ниоткуда, вертя на указательном пальце свой цилиндр. Верный себе при любых обстоятельствах, он улыбался. Гаэль, которой тоже секунду назад здесь не было, оттащила Офелию подальше от Другого, потом бесцеремонно ухватила за подбородок, задирая ее лицо вверх. И выругалась, заметив кровоточащие отметки ногтей на шее.

– Следовало держать эту мразь за тремя запорами, а не приглядывать за нею в лорнет. Вы прокололись, don Янус.

Воздух в атриуме смялся, как кусок ткани, и из него выступила гигантская фигура Мужчины-Женщины, встав рядом с Духами Семей, как если бы пространство было для него всего лишь театральным занавесом. Офелия начала понимать, откуда взялись Арчибальд, Гаэль и Балда. А также почему Другой постоянно перескакивал с ковчега на ковчег, уходя таким образом от слежки, которую за ним установили.

С появлением Януса фратрия оказалась в полном сборе. Вновь прибывший Дух Семьи неопределенного пола сделал несколько шагов, стуча высокими каблуками по мрамору, и встал перед Другим, нависая над ним всем своим ростом.

– Вы нарушили наш договор. Вы должны были соблюдать полный нейтралитет в обмен на свойство, полученное от моего Эгильера. Вы утверждали, что только вы сможете остановить обрушения? Хорошо. Но не вмешивайтесь в наши дела, а главное, – он подчеркнул свои слова, изящным жестом указав на Офелию, – никогда больше не поднимайте руку на одного из наших детей.

Карикатурно изогнув ноги, Другой повернулся к Янусу. Нечеловеческий звук, раздавшийся из его рта, отразился в мраморе и стекле Мемориала:

– До сегодняшнего дня я следил за ваш дым из нос… то есть за каждым из вас, оставаясь за кулисами. Я думал, что вы способны охранить тот совершенный мир, который я для вас создал. Я был слишком терпим. Стоит вам что-то препоручить, как вы сбиваетесь с пути. Теперь всё чудит в будни… то есть всё будет иначе.

На этажах Мемориала зашушукались, но никому не удалось ясно расслышать его голос. Однако Офелия заметила, как какой-то мужчина, стоявший так далеко, что лица было не разглядеть, стремительно помчался вниз по трансцендию.

– Я во второй раз спасу этот мир, – вещал Другой, – а потом создам новые правила. Много правил. Я прочно оближу… то есть лично прослежу, чтобы каждый им следовал. Больше никаких посредников. Я буду вездесущ и всеведущ.

Духи Семей обменялись тревожными взглядами. Фарук с видимыми усилиями пытался сосредоточиться на происходящем. А самое печальное, подумала Офелия, в том, что они скоро забудут всё, что сейчас видят и слышат. Не зря их лишили памяти: благодаря этому ими можно вертеть как угодно. Наверняка этим и озаботился первым делом Другой, заняв место Евлалии Дийё.

Только Янус, казалось, полностью сохранил свои способности и контроль над ними. Его черные глаза блестели, пока он с ироничным видом подергивал спиральку одного из своих усов.

– А если мы откажемся? – усмехнулся он.

Другой, как животное, обнюхал его расширившимися ноздрями. Из его бока вырвалась стремительная, словно выплеск воды, третья рука, как лезвие погрузилась в череп Януса, потом, не замедляясь, продолжила траекторию движения вниз, хрустя костями скелета, пока полностью не расчленила его. То, что было телом Януса, мгновенно испарилось легким дымком, оставив на полу только разрезанную пополам Книгу.

От Януса не осталось ничего. Другому хватило трех секунд, не больше, чтобы положить конец многим векам бессмертия.

Ужас Офелии разделили Арчибальд, Гаэль и весь Мемориал. Балда прижал уши к голове и тихонько зарычал. Все Духи Семей согнулись, прижав руки к животу, с выражением нестерпимой муки, как если бы смерть их брата поставила под удар их собственную материальность.

– Что вы наделали?

Элизабет сделала шаг вперед, выйдя из тени тихо рыдающего Поллукса. До этого никем не замеченная, высокая и бледная, как свеча, она подняла тяжелые веки, не отрывая расширенных глаз от разорванной пополам Книги. Одним быстрым движением, раздувшим полы ее мундира, она оказалась рядом с Другим, щелкнула каблуками, поднеся сжатый кулак к груди, на которой сияла эмблема в виде солнца, и взглянула на это непрестанно меняющееся создание, в котором теперь не оставалось ничего человеческого.

– Я… я не знаю, кого или что вы собой представляете, но властью, доверенной мне, я помещаю вас под арест.

Офелия вынуждена была признать, что это произвело на нее сильное впечатление. Сама она, как и все находящиеся в атриуме, боялась и глазом моргнуть, чтобы не оказаться разрезанной пополам. Наконец-то она видела Элизабет такой, какой та была, или, если точнее, какой та могла бы быть в действительности. Рыжие волосы, веснушки, высокий рост, прекрасное зрение, даже возраст – всё это на самом деле ей не принадлежало. Элизабет не поняла, кто такая Офелия, но и Офелия не поняла, кто такая Элизабет.

Зато теперь Офелия знала. Это ее она тогда увидела в зеркале на Изнанке вместо собственного отражения.

Другой, чья третья рука волочилась по земле, извиваясь как щупальце, внезапно пришел к тому же очевидному выводу. То, что оставалось от лица Евлалии Дийё под выступающим носом, расплылось в улыбке.

– Так это ты!

Элизабет вздрогнула, когда Другой исчез и появился вновь прямо перед ней, бесформенное тело рядом с телом, утратившим свою форму, на расстоянии вдоха. Он жадно всмотрелся в круги под ее глазами, раны, плоскую худобу, впитывая всю слабость, которую разглядел в ней.

– Это ты.

– Простите, что?

Элизабет казалась совершенно растерянной. Она сжимала колени, чтобы унять их дрожь. Улыбка Другого делалась всё шире, разрывая его кожу, как полотняную маску.

– Ты Евлалия Дийё.

Элизабет мгновенно перестала дрожать. Эти три слова, которые должны были восстановить ее тождество, ее истинную личность, произвели прямо обратный эффект. Ее тело еще больше истончилось, лицо стало еще прозрачнее. Словно дух ее ушел куда-то в самую глубину.

– Неважно, кто из двоих был первой, верно? – продолжил Другой. – Я высотно конечнее… то есть бесконечно выше тебя. Посмотри на себя, бедное ничтожество, ты уже даже не знаешь, кто ты. Могу тебе сказать: ты предательница. Твое место рядом со всем, что в старом мире было прогнившего. Вернувшись, ты паснула классность… то есть навлекла опасность на тех, кого вроде бы хотела спасти. И мой долг – отправить тебя обратно в зеркало, которое тебе никогда не следовало покидать.

Из Другого высунулась третья нога и с силой ударила пяткой об пол. Плиты атриума взорвались под воздействием мощного геологического сотрясения. Земля задрожала. С потолка дождем пролился поток стеклянных осколков. Книжные шкафы извергли собранные издания. Толчок сбил Офелию с ног; в ушах звенели крики и грохот. Когда всё закончилось, шарф потерся об ее очки, смахивая пыль.

Атриум было не узнать. Пол представлял собой месиво из стекла и камней. Колонны раскололись, некоторые рухнули. Многие Духи Семей держали на руках мужчин и женщин, разбившихся насмерть, когда сейсмический толчок сбросил их с этажей. Офелия не увидела среди них никого из своей семьи, но вопли продолжали нестись из всех углов Мемориала. Она надеялась, что ее родные остались целы там, наверху. Внезапно она осознала, что и сама была бы раздавлена глыбой мрамора, если бы Артемида не остановила камень благодаря своему анимизму.

– Спасибо.

Посреди обломков страстно обнималась пара. Мужчиной, которого Офелия заметила, когда он галопом спускался по трансцендиуму, был Ренар. Охотничий карабин по-прежнему болтался у него на плече, а сам он вцепился в Гаэль с той же силой, что и она в него. Он покрывал ее поцелуями, она его – ругательствами. Пузырек счастья в океане хаоса.

Офелия отогнала образ Торна, оставшегося в одиночестве на Изнанке. Она не имела права позволить себе слабость; только не сейчас.

Стоящий рядом Арчибальд был весь в порезах. Но обязан он ими был в основном Балде, который всеми когтями вцепился в него, защищая от осколков. Он длинно, задумчиво присвистнул.

Офелия проследила за его взглядом. Там, где третья пятка Другого ударила оземь, смесь скальных обломков и шлифованного мрамора образовала лестницу, которой раньше не было. Ее крутые извивы вели к парящему глобусу Секретариума в вышине, под куполом, лишившимся стекол.

Висящее зеркало, поняла Офелия. Зеркало, в котором Евлалия и Другой поменялись местами в день Раскола. Там и будет сыгран последний акт.

Место

Пустота разрасталась, захватывая новые территории. Она поглотила робота, стоящего при входе и встречающего посетителей; она продолжала отгрызать от Мемориала кусок за куском – вероятно, злоупотребление Другого украденными семейными свойствами в свою очередь содействовало инверсии мира. Зов ветра, звучавший всё сильнее, вызывал у Офелии ощущение, что она пытается плыть против течения. При таких темпах скоро и спасать будет нечего.

– Надеюсь, у вас имеется план, мадам Торн, – негромко заметил ей Арчибальд, рассматривая уходящую в небо лестницу.

– Имеется.

Вот только ключевым звеном этого плана была Элизабет. Офелия с облегчением обнаружила ту почти невредимой. Она упала на колени перед Другим, волосы скрывали ее потрясенное лицо. Без нее всё было бы кончено. С ней, возможно, тоже. Теперь всё зависело от ее воли принять или отвергнуть истину. Она не сопротивлялась, когда Другой взял ее за руку, словно девочку, и потащил вслед за собой вверх по лестнице, не обращая больше ни на кого внимания. На каждой ступени какой-нибудь новый орган – рука, нога, нос, глаз, рот, уши – прорастал на его теле, лишая Другого всякого подобия мыслимых очертаний. Он становился всё массивнее, всё изменчивее, будто бы каждая личина, которую он присвоил на протяжении веков, теперь стремилась взять верх.

По мере его восхождения мужчины и женщины, стоящие на ближайших этажах, отшатывались назад, не в силах отвести от него взгляд. Другому ничего не стоило бы перенестись прямо внутрь Секретариума, причем никем не замеченным, и отправить Элизабет по другую сторону зеркала, но он решил устроить настоящее шоу. Лестница, подъем по ступеням: публичная казнь.

Бог вышел из-за кулис и больше туда не вернется.

Всё тело Офелии пробрала дрожь, так что кожа покрылась мурашками. Она подумала о Янусе, огромном неуловимом Янусе, убитом в одно мгновение, потом двинулась к лестнице.

Гигантская рука мягко удержала ее за плечо. К удивлению Офелии, это оказался Фарук. Он отрицательно качал головой. Что-то внутри него смутно ее помнило – или же он помешал бы любому сделать то, что она собиралась? Офелия выдержала его ледяной взгляд, несмотря на физическую боль, которую причинял этот визуальный контакт, пока он не сдался и не отпустил ее.

Гаэль, которая не столько целовала Ренара, сколько кусала, внезапно отстранилась от него, обратившись к Офелии:

– Не ходи туда. Я сорок три раза пыталась его прикончить, а у меня, не в обиду тебе будет сказано, все пальцы на месте. Эта штука не может сдохнуть. В отличие от тебя.

Ее глаза, один цвета полуденной лазури, другой цвета ночи, выдавали противоречивые чувства. А вот Офелия ощущала только одно. Страх. И всё же она поднимется по этой лестнице.

– Евлалия Дийё больше не знает, кто она. Я единственная, кто способен помочь ей вспомнить.

Озадаченный Арчибальд поскреб подбородок, заросший щетиной.

– Это и есть ваш план?

– Я не прошу вас идти со мной.

Офелия начала взбираться по ступеням так быстро, как только позволяли сандалии. Это была самая крутая лестница, по которой ей когда-либо доводилось подниматься. Она поскальзывалась на осколках стекла и камня, и не было никаких перил, чтобы удержаться. Она перестала смотреть вниз, когда земля слишком отдалилась, и теперь не спускала глаз с Элизабет, там, выше, по-прежнему выше, которая жалко спотыкалась, следуя за Другим.

– Ты родилась в далекой стране, очень давно, – обратилась Офелия к ней как могла громко. – Тебя забрали в армию Вавилона. Ты работала над военным проектом. Ты кристаллизовала свой отголосок при помощи телефонной трубки.

Слова Офелии словно отскакивали от стен Мемориала, не достигая ушей той, кому предназначались. Увлекаемая со ступени на ступень, Элизабет казалась еще безучастней, чем когда-либо. Глядя на нее, можно было и впрямь поверить, что отголосок – это она.

Офелия настойчиво продолжала:

– Ты создала Духов Семей своими словами и своей кровью. Именно здесь ты устроила для них школу.

Другой внезапно замер на вершине лестницы, на головокружительной высоте. Висящий напротив него Секретариум, внушительный, как луна, издал оглушительный скрежет. Под воздействием многочисленных семейных свойств Другого облицовка из красного золота пошла трещинами, словно алюминиевая фольга, потом металл лопнул и глобус раскрылся. Офелия защищалась как могла. Лавина брусьев, болтов, цилиндров, колесиков, ваз, серебряных приборов и перфокарт обрушилась на Мемориал. Звон разлетающихся антикварных коллекций. Агония самой большой в мире базы данных. Неисчислимые часы каталогизации, классификации, кодирования, перфорирования были сметены в одно мгновение.

Секретариум напоминал выпотрошенную планету. Внутри остался только второй парящий глобус, миниатюрная копия внешнего вместилища. Повинуясь простому жесту Другого, он распался в свой черед, породив тучу пыли и паутины и явив потайную комнату, до того скрытую в нем. А в центре комнаты – висящее в пустоте зеркало.

Лестница, подчиняясь воле подземной механики горных пород, поднялась еще выше, до комнаты Евлалии Дийё.

Элизабет смотрела на витающие вокруг нее перфокарты. Борясь с головокружением, от которого спазмами сводило желудок, Офелия одну за другой преодолела последние разделяющие их ступени.

– Ты придумала код Книг. Ты писала сказки под инициалами Е. Д. Ты подружилась со старым комендантом. У тебя был хронический насморк.

– Прекрати!

Этот повелительный окрик исходил изо ртов Другого. Они вы´сыпали у него на лице, на шее, на спине и на животе. Отростками плоти он ухватил Элизабет за волосы, Офелию за шарф и бросил обеих на пол комнаты. Двойной удар, двойная боль. Поверхность висящего зеркала уже колебалась; Изнанка отреагировала на приближение обеих Евлалий, настоящей и ложной, требуя себе лишнюю.

Половицы скрипели, как плот, под тяжестью Другого, когда он шел, перебирая множеством ног и размахивая множеством рук. Глаза, распустившиеся на каждой частице его кожи, были устремлены на Офелию. А сквозь ее разбитые очки проступал еще более множественный его образ. Она оперлась на исцарапанные локти, чтобы доползти до скорчившейся рядом Элизабет, мертвенно-бледной под россыпью веснушек.

– Это была твоя комната. Ты проводила здесь долгие часы за пишущей машинкой. Отсюда ты слушала, как растут дети, которых ты создала. Помнишь, ты мне говорила, что ты из многодетной семьи? Вот они и были твоей семьей. Тебя никто не бросал у незнакомцев. Это ты сама ушла на Изнанку. Ты попросила меня освободить тебя, я проделала разрыв, и ты выбралась из зеркала там, где сама захотела, – на Вавилоне, в каком-то случайном доме. Это было твое решение, так отвечай за него. Только ты можешь вразумить свой отголосок.

Элизабет уставилась на нее из-под опухших век, успевших приобрести фиолетовый оттенок.

– Мне очень жаль, – пролепетала она. – Это всё ужасное недоразумение.

– Зря стараешься, – прервал их Другой. – Эта предательница вернется в зеркало. А ты, бедное дитя, умрешь здесь. Я жестью накажу… то есть я ненавижу жестокость, но ты дважды перехитрила Изнанку, и третьего раза я не допущу.

Едва один рот Другого произнес эту фразу, как ее тут же подхватили остальные рты. Но Офелия не боялась. Это было нечто куда большее: она вся была соткана из чистого страха. Старуха, монстр, красный карандаш… Она подняла глаза за треснувшими очками к десяткам рук, воздетым над нею. Которая разрежет ее на куски?

– Посмотри на меня. Я и есть вече слоёв… то есть всё человечество.

Мощный взрыв разорвал воздух; черепная коробка Другого разлетелась вдребезги. Запыхавшийся после подъема Ренар с охотничьим карабином, вскинутым к плечу, вызывающе смотрел на него с последней ступени лестницы.

– Ты и есть пустое место.

Второй выстрел. Времени собрать себя заново он Другому не оставил. Ренар хищно улыбался, топорща рыжие бакенбарды. Гаэль, удерживающая его за талию, чтобы он не потерял равновесия при отдаче, смотрела на него снизу взглядом, исполненным гордости.

Вместе с ним она повторила:

– Ты и есть пустое место.

Ренар разрядил стволы в третий раз. Арчибальд воспользовался моментом, чтобы пробраться между многочисленными ногами Другого. Извернувшись, он предстал перед Офелией и Элизабет.

– Дамы, подкрепление прибыло.

Он насмешливо улыбнулся, как будто и сам считал себя законченным психом. Офелия была ему бесконечно благодарна за то, что он рискнул ради них жизнью, но как, интересно, он собирается вытащить их из этой передряги? Плоть Другого уже зарастала, а патроны у Ренара заканчивались.

Арчибальд наклонился, чтобы перекричать грохот стрельбы.

– Слушайте меня хорошенько, вы обе. Особенно вы, мадемуазель Я-больше-не-знаю-кто-я. Я попробую, повторяю, именно попробую перекинуть между вами мостик. Ничего не хочу вам навязывать, но вы сами можете воспользоваться мною, чтобы стать друг для друга проницаемыми. И времени у нас очень мало.

Наступила оглушительная тишина. Ренар расстрелял все патроны.

– Уточняю, – добавил Арчибальд. – Времени больше нет.

У Офелии тошнота подступила к горлу. В органической пульсации, где смешались языки, зубы и внутренности, Другой утерял всякое подобие единообразия. Не голова, а грозди голов начали вылупляться из его тела. Одна из них взвилась на непомерно длинной шее, как неожиданно выбросившее росток растение. Она ударила Ренара прямо в лицо, раскроив лоб и расплющив нос; страшный звук, который отдался в теле Офелии до самых костей. Ренар потерял равновесие. Увлекаемая его тяжестью, Гаэль так его и не выпустила. Без единого крика они вместе рухнули с лестницы.

Офелия была не в силах даже зажмуриться. Они не умерли. Только не они, не так быстро, не так.

Съежившись рядом, Элизабет раз за разом повторяла, что всё это какое-то недоразумение. Арчибальд больше не улыбался.

– Ты пустое место!

Это был голос тетушки Розелины. Сквозь треснувшие очки Офелия видела вместо нее только цветное пятно – ее старое платье бутылочного цвета, – которое жестикулировало у перил последнего этажа. Непреодолимая пропасть отделяла ее от парящего в невесомости куска пола, где возвышался Другой, но она метала в его сторону книги, попадавшиеся ей под руку, – она, так любившая бумагу во всех ее формах. Мать, отец, крестный, брат и сестры присоединили свои руки и голоса к тетушкиным.

– Ты пустое место! Ты пустое место! Ты пустое место!

Книги взлетели. Движимые волей объединившихся анимистов, они собрались в рой, растущий на глазах. Ты пустое место! Слова Ренара и Гаэль перелетали с этажа на этаж, из уст в уста. Ты пустое место! Мемориалисты, пытавшиеся спасти бесценные собрания, начали выворачивать свои тележки через перила. Ты пустое место! Анимизм передавался от книги к книге, рой превратился в торнадо. Ты пустое место! Тысячи книг обрушились на Другого, залепив бумагой его лица, глаза, рты, уши, руки. Ты пустое место!

Офелия не знала, что в ней брало верх – гордость, ярость или ужас.

– Они отвлекут на себя его гнев.

Арчибальд приложил одну ладонь к ее щеке, другую к щеке Элизабет. «Они дают нам время». Эта мысль затмила всё, что было в голове у Офелии. Она много раз испытывала на себе свойства Паутины, но никогда не ощущала ничего настолько волнующего, как этот молчаливый, глубоко интимный призыв, внутренним трепетом зародившийся в ней. Она теряла всякое представление о собственных пределах, о различиях между «внутри» и «снаружи». Гул Мемориала звенел у нее в голове; удары ее сердца заполняли мир. Сама ткань ее индивидуальности становилась всё более пористой. Она сверхостро ощущала кожу Арчибальда на своей и кожу Элизабет, к которой прикасалась кожа Арчибальда, как если бы всех троих обволакивала одна и та же эпидерма. Арчибальд был болен. Элизабет была стара. Офелия была бесплодна. Она знала, что с того момента, как она отдастся зову проницаемости, ей больше ничего не удастся от них скрыть. Потому что так было надо. В ней жила эта память эта другая память которую надо вернуть память полная извилистых коридоров и сокровенных уголков память Евлалии которая хотела спасти свой мир но не смогла спасти свою семью спаянных душ потом разъединенных чтобы из разъединения родилась иная несхожесть этот отголосок который занял место ее семьи но никогда не был ее семьей который был частью меня который был мной которого мне не хватает мне ее не хватает мне не хватает Торна мне не хватает себя…

Освободи меня.

Два слова. Два избыточных слова. На Изнанке говорить – это противоестественное действие. Евлалии потребовалось время – много времени, тренировка – много тренировок, чтобы заново научиться хоть самой примитивной речи. В шесть лет она придумала новый алфавит, в восемь – программный код, в одиннадцать – закончила свой первый роман, а теперь должна прилагать сверхчеловеческие усилия ради нескольких несчастных слогов.

Освободи меня.

По крайней мере она наконец-то привлекла внимание Офелии, которая вылезла из кровати и оглядывается вокруг затуманенными глазами. Этот взгляд проходит сквозь Евлалию, не видя ни ее отчаяния, ни ее надежды, хотя та стоит посреди комнаты. Впервые за долгое время – за очень, очень долгое время – житель Лицевой Стороны откликнулся на ее зов. У Евлалии всего несколько мгновений. Сейчас только сон делает Офелию восприимчивой к Изнанке.

Сон и зеркало.

Освободи меня.

Стекло в комнате вибрирует, как камертон, впитывая слова, и инверсирует их вибрацию, делая слова почти различимыми:

– Освободи меня.

На верхней кровати крепко спит юная Агата, разметав по наволочке свои веснушки. Вдруг Евлалия замечает, что кто-то еще сидит на матрасе. Мальчик, чья окраска инверсивна, как негатив фотографии. Опять он. Этот юный вавилонянин взял в привычку повсюду следовать за Евлалией как тень – чем они оба, в сущности, и являются. Его глаза полны мягкости и любопытства. Евлалия знает, что он не принадлежит к старому человечеству, которое она инверсировала вместе с собой. Нет, этот мальчик был послан на Изнанку недавно, причем Рогом изобилия, который, как она думала, был ею навсегда замурован, и она очутилась здесь этой ночью отчасти благодаря ему.

Евлалия должна сосредоточиться на Офелии, которая, пошатываясь со сна, стоит перед зеркалом. Не разорвать контакт, который наконец установился между ними.

Освободи меня.

– Освободи меня, – отголоском тихо повторяет зеркало.

Офелия ищет в нем Евлалию, которая на самом деле стоит прямо позади нее. Позади того, что позади.

– Что?

Вся инверсивная материя, из которой состоит Евлалия, судорожно сжимается. После целой вечности молчания – наконец-то диалог.

Освободи меня.

Офелия оборачивается, смотрит на Евлалию, не видя ее. Какая она юная! Одной ногой еще в детстве, другой в отрочестве; и красивые руки, окутанные дымкой анимизма.

– Кто ты?

Каждым движением, каждым словом Офелия излучает собственные вибрации, которые Евлалия ощущает в глубине своих. Ответ требует от нее большой затраты энергии.

Я то, что я есть.

Освободи меня.

– Как?

В сонном личике Офелии есть что-то от маленькой Артемиды. В ее жилах течет та же кровь; те же чернила, которыми Евлалия написала начало их истории. Дрожа от ностальгии, она вспоминает день, когда Артемида прошла через свое самое первое зеркало. Время, когда ее дети учились пользоваться своими свойствами, до того как извратили их.

До того как извратили их самих.

Другой вырвал у них память, едва выбравшись с Изнанки. Евлалия наблюдала за этой сценой из-за кулис. Она видела, как ее собственный отголосок выдает себя за нее, говорит от ее имени и увечит Книгу каждого из ее детей – за исключением Януса, которому хватило ума в тот день отсутствовать. Никогда еще она не сталкивалась с таким предательством. Всё должно было пойти совсем не так.

Двуличная фальшивка.

В глубине души Евлалия это знала. Она это знала еще тогда, когда Другой нашептал ей на ухо, что она должна унести с собой на Изнанку все войны, а он сам станет противовесом, перейдя на Лицевую Сторону. Евлалия хотела спасти свой мир, Другой хотел покинуть свой. Наделив отголосок собственным даром слова, она дала ему силу покинуть Изнанку и занять ее место. Силу создать пробоину, в сущности, временный Рог изобилия. Достаточно было простого зеркала. Евлалия тянула с выполнением своего обещания, зная в душе, что никогда не должна была этого делать. Зов Другого стал таким мощным – там, на их острове, – что она больше не могла приблизиться ни к одной отражающей поверхности, не испытывая чувства, будто ее туда затягивает. Она выбросила все ложки, оставила без стекол все окна, спрятала даже свои очки из страха, что ее унесет еще до того, как она успеет вырастить будущих Духов Семей. Оставила нетронутым только зеркало в своей спальне.

Зеркало, через которое она в конце концов и прошла – в тот день, когда война вернулась и стала угрожать жизни ее детей.

Зеркало, похожее на то, в котором сейчас отражается вопросительная рожица Офелии. У нее на губах еще застыл вопрос: «Как?»

Пройди сквозь.

– Почему?

Потому что половина человечества не знает, что ради его существования вторая половина была принесена в жертву. Потому что сейчас все войны, отправленные на Изнанку, прекратились. Потому что миллионы мужчин и женщин наконец-то сложили оружие и избавились от бесконечных, по кругу возобновлявшихся конфликтов. Потому что только для самой Евлалии всё еще нет мира. Потому что Другой остается глух к ее призывам. Потому что он не принес умиротворения ни в одно сердце, ни в один очаг на Лицевой Стороне. Потому что они оба совершили ошибку, приняв себя за Бога. И потому что – при этой мысли Евлалия бросает взгляд на юношу, сидящего на постели Агаты, – в этот самый момент другие люди совершают те же ошибки на Вавилоне.

Потому что так надо.

– Но почему я? – упорствует Офелия.

Евлалия – не проходящая сквозь зеркала, сама она никогда не была наделена никаким свойством. Она множество раз навещала потомков Артемиды в надежде найти среди них того, кто будет готов открыть ей путь. На самом деле она не знает, справится ли Офелия, но главное – убедить девочку, что та на это способна.

Потому что ты та, кто ты есть.

Офелия удерживается, чтобы не зевнуть. Скоро она окончательно проснется, и станет слишком поздно.

– Я могу попробовать.

Евлалию охватывает дрожь. Она обменивается последним взглядом с молодым вавилонянином, который улыбается ей, воздев два больших пальца в знак поздравления. Однако что-то ее вдруг удерживает. Чувство долга: здесь, перед этим зеркалом, больше, чем где бы то ни было в ином месте, она обязана наконец быть честной. По отношению к Офелии и к себе самой.

Если ты меня освободишь, это нас изменит: тебя, меня и мир.

Евлалия боится упустить свой шанс, но Офелия решается:

– Ладно.

Вместе они погружаются в зеркало. Их молекулы сталкиваются, пересекаются и смешиваются. Они проходят друг сквозь друга в бесконечно малом зазоре. Абсолютная боль. Евлалия чувствует, что ее инверсия оборачивается вспять, атом за атомом, вот только атомы уже не совсем ее. Мысли путаются, ее личность растворяется. Скоро она выйдет из межпространства. Нужно немедленно выбрать направление, любое зеркало у любого вавилонянина.

Главное, она не должна забыть.

Забыть что?

Она должна исправить их ошибки.

Какие ошибки?

Она должна вернуться домой.

Вернуться куда?

На Вавилон.

Внезапно связь прервалась. Офелия, с трудом заново осознающая отдельность своего существования, поняла, в чём причина, увидев Арчибальда, растянувшегося во весь рост на полу рядом с опрокинутым цилиндром. Под конец он потерял сознание. Она и сама была на грани обморока. А Элизабет стонала, свернувшись в клубок.

Посередине комнаты Другой небрежно рвал сотнями пальцев последние страницы книг, которые засыпали его целиком.

Вокруг них больше не было ни этажей, ни библиотек, ни купола; только рокот грозовых облаков и одуряющий запах соли. Ветер развевал шарф и порванную тогу Офелии, когда она двинулась к самому краю пола, на границу между твердью и пустотой. Неужели Мемориал исчез?

Офелия медленно, недоверчиво повернулась, осматриваясь вокруг. Насколько хватало взгляда, перед ней простирался океан, такой же темный и бурный, как небо. На его поверхности бесцельно болтался многовековой флот линкоров. Она опустила голову и прищурилась, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть сквозь треснувшие стекла очков. Океан останавливался как раз там, где раньше были врата Мемориала, описывая ревущую спираль вокруг зоны небытия, но, вопреки всем законам природы, внутрь не проникало ни единой капли. Планетарная память.

Изнанка срыгнула кусок старого мира, а вместо него проглотила то малое, что оставалось от Вавилона. Она забрала Мемориал, Фарука, Артемиду, ее семью. Всю ее семью.

– Я могу их вернуть, – пробормотали рты Другого.

Офелия повернулась к лицам, которые росли из его тела. Он утерял всякую молекулярную сообразность. Его членистые руки, похожие на конечности многоножки, указали на висящее зеркало, чья поверхность, всё более беспокойная, его не отражала.

– Всё это из-за вас, из-за Евлалии и тебя. Поэтому честь усмирять чин… то есть починить мир принадлежит только вам. А мир принадлежит только мне.

– Ты пустое место.

Голос Офелии наложился на голос Элизабет. Та встала. Ее волосы удлинились, когда она вскинула подбородок. Ее утерявшее форму тело, казалось, мало-помалу приобретает плотность и утверждает наконец свое присутствие в реальности.

– Ты даже не я.

Все глаза Другого – а их было множество – широко распахнулись, потом почти так же быстро закрылись, втянутые один за другим под кожу. Лица, ноги, руки тоже исчезали, словно неодолимая сила всасывала их внутрь. Его тело постепенно усыхало, теряло множественность, возвращая себе сходство с человеческим обликом, пока помимо воли не превратилось в точную копию Элизабет, включая даже ее мундир предвестницы.

Он глянул на свои руки, усыпанные веснушками. Руки, лишенные семейного свойства.

– Теперь я вспомнила, – сказала ему Элизабет. – Я вспомнила, почему я разорвала наш договор и покинула Изнанку.

В ее голосе звучала мягкая усталость, но взгляд, каким она окинула эту иную версию самой себя, был непреклонным.

– Старое человечество, которое я инверсировала вместе с собой, не имеет больше ничего общего с тем, которое мы знали. Оно стало миролюбивым. Намного более миролюбивым, чем то, которое я доверила тебе. И больше нет никакого смысла жертвовать одной половиной мира ради спасения другой. И потом, – вздохнула она с тенью улыбки, – кто мы такие, чтобы решать за них?

Впервые Офелия заметила в позе Другого легкую нерешительность. В нем не чувствовалось сомнения – скорее ощущение неполноценности, недостаточности, которую не могли заполнить слова Элизабет. Он уже боролся, пытаясь отбросить то слабое тело, которое она ему навязала.

Главное – не оставить ему для этого времени. Офелия очертя голову бросилась вперед. Своими беспалыми руками она изо всех сил толкнула Другого в зеркало. Взгляд, который он метнул в нее, опрокидываясь назад, был ужасен. Сплав стекла, олова и свинца при соприкосновении с ним превратился в водоворот. Проход на Изнанку открылся, готовый принять наконец противовес, которого ей не хватало. Категорически не настроенный позволить себя всосать, Другой вцепился в края зеркала. Он яростно боролся и почти выбрался на поверхность. Не обращая внимания на удары, Офелия и Элизабет давили на него всем своим весом, стараясь впихнуть вглубь.

У них не получалось. Они были вымотаны. Даже уменьшившись, Другой успешно им сопротивлялся.

Сейчас он убьет их, прольет кровь и исполнит пророчество красного карандаша.

Но тут из зеркала появились две руки. Офелия подумала было, что это новая метаморфоза Другого, но руки сомкнулись на нем, как челюсти, и утянули внутрь. Они были покрыты шрамами.

Руки Торна.

Он воспользовался на мгновение открывшейся брешью в межпространстве. Тонущее под поверхностью зеркала лицо Другого расплылось от изумления. Он лишался своих веснушек, бровей, носа, глаз и рта, пока лица вообще не осталось.

Он позволил поглотить себя, как безликую куклу. Вместе с Торном.

– Не в этот раз.

Офелия погрузила свою руку в зеркало. Она почувствовала, как ее ухватила рука Торна где-то по ту сторону, но у нее больше не было пальцев, чтобы вцепиться в него. Зов Изнанки был неодолим, как волна цунами. Если бы Элизабет не удержала ее за шарф, Офелию тоже унесло бы внутрь. Она испустила крик, когда ее плечо вывихнулось, но не сдавалась. Она вырвет Торна у Изнанки, даже если ей придется отдать половину своего тела в качестве компенсации.

Он не должен ее выпускать.

Он ее выпустил.

Потеряв равновесие, Офелия упала навзничь на Элизабет, которая, в свою очередь, рухнула на только-только пришедшего в сознание Арчибальда. Поверхность висящего зеркала разгладилась, и к нему вернулась изначальная твердость. Проход на Изнанку закрылся.

Офелия посмотрела на свою руку. Хуже, чем рука без пальцев, – рука без Торна.

Вокруг них постепенно восстанавливалась структура Мемориала. Сначала она возникла лишь как тонкий абрис на фоне неба и океана, почти неотличимый от оптической иллюзии, потом камень, металл и стекло начали уплотняться. Обломки Секретариума, большая каменная лестница, центральный вход, сад с мимозами, трансцендиумы и кольцеобразные этажи проходили обратную инверсию. Семья Офелии снова стояла там в полном составе, обмениваясь неуверенными взглядами с мемориалистами.

– Ого! – присвистнув, воскликнул Арчибальд.

Офелия тоже это увидела. Позади висящего зеркала старые обои медленно теряли прозрачность. Возвращение Другого на Изнанку разорвало договор. Старый и новый миры перестраивались, выходя на одну сторону. Вторая половина комнаты, до того пребывавшая на Изнанке, понемногу выплывала из невидимости, а вместе с ней и вторая половина Мемориала – та половина, которую строители Вавилона возвели заново, считая ее обрушившейся. Сейчас две архитектуры столкнутся.

Элизабет сложила руки рупором. Исполненная новой властности, она приказала:

– Все наружу! Все!

Офелия не собиралась подчиняться. Она стояла с вывихнутым плечом и болтающейся рукой и смотрела, как комната вокруг нее восстанавливается деталь за деталью. Дерево скрипело, камень трескался, здание грохотало. А вдруг Торн всё еще здесь, совсем близко, и вот-вот появится тоже? Она почувствовала, как ее обнимают за плечи. Глаза Арчибальда искали ее взгляда за треснувшими стеклами очков. Он повторял, что надо уходить, уходить немедленно.

Потом удар. И в следующее мгновение – темнота.

Проходящие сквозь зеркала

Ботанический сад Поллукса был в точности таким, каким Офелия его помнила. Воздух дрожал от жары, запахов, красок, птиц и насекомых, но к ним присоединялся и новый ветер. Этот ветер несся с горизонта и пах солью. Там, где раньше была пустота, за последними пальмами дендрария, сейчас простирался океан.

Ковчегов больше не было; всё стало землей и водой.

– Вот что предвещает немало бумажной работы.

Глаза Октавио алели, затененные челкой. Смотрел он не на сад, а на Секундину. Она играла на лужайке в карты с Еленой и Поллуксом, а вокруг них всё растущая толпа пришельцев норовила посмотреть на партию. Мужчины, женщины, дети старого мира с любопытством разглядывали каждую вещь. Они находились в постоянном движении, прибывая со всего континента, выражали одинаковое немое восхищение, совершенно не отдавая себе отчета в том, какой дискомфорт вызывают у современных поколений. Пустота, может, и исчезла, но пропасть осталась.

– Два разных человечества на одной земле, – заметил Октавио, словно продолжая мысль Офелии. – Я удивлюсь, если наше совместное существование не вызовет осложнений. Всё будет зависеть от выбора каждого, но я предпочитаю быть здесь и выбирать вместе с ними, чем там, горя в персональном аду. Sorry, – пробормотал он. – Я не должен был тебе это говорить.

Офелия послала ему улыбку, которая стала еще шире при виде его новой униформы: никакой позолоты, никаких знаков отличия, никаких престижных штучек. За исключением крылышек на сапогах, это была одежда рядового гражданина.

– Твое право – говорить то, что думаешь. В конце концов, мы на Новом Вавилоне, и частично благодаря тебе. Трудно было питать к Леди Септиме теплые чувства, – добавила она, помолчав, – но она любила вас на свой лад.

Октавио больше не отрывал глаз от лица Секундины, перерезанного длинным шрамом. Она смеялась. Даже не будучи визионером, легко было предсказать, что она без труда обыграет Елену и Поллукса. Секундина окончательно забросила свои карандаши, без сомнения потому, что больше не было отголосков будущего, которые следовало запечатлеть. Она помешала одному из них, самому важному, воплотиться в реальность. Если бы она не толкнула Торна в клетку, он не утянул бы Другого в изнаночный мир; кстати, он и не смог бы этого сделать, если бы сам не стал проходящим сквозь зеркала.

Секундина и Торн спасли Офелию от красного карандаша. И не только ее, но еще множество жизней.

– Ты вернешься к родителям?

Октавио задал вопрос безразличным тоном; и всё же Офелия догадалась, какое слово за этим скрывалось, и у нее сжалось сердце. Останься. Она издалека оглядела каждого члена своей семьи, вкушающей кофе под зонтиками, которые анимизм заставлял вращаться. Родные отложили отъезд до ее выхода из клиники. Сейчас они наслаждались последними часами на Новом Вавилоне, не слишком торопясь подняться на борт дирижабля и возвратиться под дождь. Мир переменился, но метеоусловия остались прежними.

– Пока не вернусь. Но и не останусь.

Октавио нахмурился.

– Куда же ты направишься?

Офелия ответила ему новой улыбкой, смутившей его еще больше.

– Они знают?

– Я с ними уже попрощалась.

– А. Well… у меня перерыв кончается. Прости, но работы мне теперь хватит по гроб жизни. Если вернешься на Новый Вавилон, обязательно навести меня.

Звякнув своими крылышками предвестника, Октавио избавил и себя, и Офелию от любого взгляда назад. Секундина тут же бросила партию и схватила брата за руку, которую он ей протянул. Елена и Поллукс растерянно смотрели на разбросанные по лужайке карты, неспособные продолжать игру без кого-либо, кто объяснял бы им правила.

Офелия осталась одна под деревьями. После долгого пребывания в замкнутых коридорах клиники всё вокруг ее очаровывало. Она всё еще чувствовала болезненную пульсацию под тюрбаном. Врачи были вынуждены сбрить ей волосы, но те уже отрастали. Было бы и впрямь иронией судьбы, если бы ее прибило балкой после того, как она пережила красный карандаш и апокалипсис. Но, по словам медиков, она легко отделалась. Огромная шишка, вывихнутое плечо, минус десять пальцев, по-прежнему бесплодный живот. Офелия не знала, было ли это следствием нескольких инверсий или поглощения собственного отголоска, но к ней вернулась ее старая добрая неуклюжесть. Да, она действительно легко отделалась.

Не всем так повезло.

– Вы меня покидаете.

Офелия наклонила голову. Арчибальд лежал под высокими папоротниками, надвинув цилиндр на нос, с Балдой, прижавшимся к его боку. Это замечание было тем более странным, что он ни разу не навестил ее в клинике. Офелия на него не обижалась. Она была ему обязана тем, что выбралась живой из Мемориала, а с момента их тройственного слияния она понимала его лучше, чем хотелось бы. Они теперь знали все тайны друг друга. Она никому не сможет дать жизнь; он не сможет надолго сохранить свою.

– Я знаю, что это противоречит вашей философии, – вздохнула она, – но всё же поберегите себя.

Как и каждый день с того мгновения, когда она очнулась на больничной койке, Офелию поглотила неотвязная мысль о живых, о вернувшихся, но главное – об исчезнувших. О Ренаре. О Гаэль. Об Амбруазе. О Янусе. О Матушке Хильдегард.

О Торне.

– Хватит, – приказал Арчибальд.

– Что – хватит?

– Хватит думать. Лучше слушайте.

И Офелия прислушалась. Среди мешанины звуков – криков попугаев, стрекота кузнечиков, разговоров – она различила бессвязный лепет Виктории рядом с вольером. Девочка бросала Фаруку мячик, который отскакивал у него ото лба. Всякий раз он слишком поздно поднимал руку. Виктория не сдавалась, посылала ему непонятные советы и даже бежала за мячиком. И всякий раз, как она спотыкалась, Беренильда рефлекторно вскакивала со скамейки, где устроилась, чтобы наблюдать за ней, но тетушка Розелина мягко клала ей руку на плечо, усаживая обратно.

Офелии их уже не хватало. Их всех. Может, ей не дано обзавестись собственной семьей, но та, которая со временем у нее образовалась, дарила ощущение, что отныне у нее много домов. Она в последний раз помахала родителям, брату, сестрам, крестному, каждому из них. Хотя перчатки, которые она анимировала во время выздоровления, создавали иллюзию пальцев, по-настоящему их заменял шарф. Он помогал Офелии одеваться, умываться, держать столовые приборы, и не потому, что она его анимировала с этой целью, а лишь потому, что сам так решил. Времена, когда они составляли одно целое, ушли. Теперь их было двое, совершенно разных, но добровольно остававшихся вместе. И это было хорошо.

– Я вам уже говорил, – предупредил ее Арчибальд из-под папоротника. – Если вы не вернетесь на Полюс, Полюс придет к вам.

– Мы вернемся.

Арчибальд приподнял край цилиндра.

– Мы?

Она удалилась, не ответив. Оставалась еще одна особа, с которой она должна повидаться. С той, что ждала ее у ворот, держась за прутья решетки, как старая дама; ее веки казались еще тяжелее, чем обычно. Стрелки невидимых часов пришли в движение одновременно с ее памятью.

– Ты неважно выглядишь, – сказала Офелия.

– Да и ты не очень-то презентабельна.

– Как мне тебя называть? Элизабет или Евлалия?

– Элизабет. Я давно уже не Евлалия. В сущности, мое имя не так уж важно. Важны они.

Обе повернули головы к ботаническому саду, где неловко резвились Духи Семей. Елена и Поллукс пытались удержать карты, подхваченные ветром. Фаруку так ни разу и не удалось поймать мячик Виктории. Артемида, судя по всему, очень довольная собой, разбила чашку с кофе, которую поднес ей крестный. Гиганты, впавшие в детство. Ни один из Духов Семей не вернулся с Изнанки невредимым. После великого события, обратившего вспять инверсию, от них остались только стертые Книги. Всю свою еще сохранившуюся энергию Элизабет вложила в создание для них нового кода, но кода упрощенного.

– Чернила, которые я на этот раз использовала для Книг, не вечны. Никакого бессмертия, никаких свойств, я хочу для своих детей начала новой истории. Продолжение пусть придумывают сами, без меня. Я мечтала бы вернуть Януса, но его Книга была слишком сильно повреждена.

– А их Книги? – спросила Офелия. – Где они теперь?

Старое лицо Элизабет приобрело загадочное выражение.

– Там, где никто их не найдет.

«Там, где никто не вырвет из них страниц», – поняла Офелия.

Непроизвольно обе обратили взгляд на далекую башню Мемориала над строительными лесами, стоявшую полуразрушенной на своем острове. Библиотеки тоже вернулись после инверсии сильно пострадавшими. Страницы многих сотен тысяч книг были стерты, как и буквы «А. П.» с плеча Офелии. Изнанка – мир, где письменности нет места.

Что до висевшего зеркала, оно было разбито на тысячи осколков.

– Нечего мне сказать, – ответила Элизабет, предвосхищая вопрос. – Я по полдня провожу, разглядывая свое отражение, Другой никак не проявляется.

Офелия кивнула. Тень Амбруаза Первого тоже не показывалась. Ему удавалось появляться только благодаря столкновению между Изнанкой и Лицевой Стороной, там, где грань между мирами была особенно тонка, и, возможно, концентрируя в себе самом столько эраргентума, сколько было в человеческих силах. В некотором смысле сам факт, что его больше не видно, служил доказательством, что всё вернулось на круги своя. Почти всё.

Офелия глянула на белые прядки в длинных рыжеватых волосах Элизабет. Обе они были связаны друг с другом проходом сквозь зеркало. Их пути постоянно пересекались, вновь и вновь, как две переплетенные траектории, но теперь каждая из них пойдет своей дорогой.

Губы Элизабет скривились в подобии улыбки.

– Знаешь, мое возвращение на Лицевую Сторону было действительно ужасным. Я утратила и половину моей личности, и половину внешности. Перепугала какую-то вавилонскую чету, вывалившись в их гостиной, но сама испугалась куда больше. Потом убежала, бродила по улицам, не в силах вспомнить, откуда и зачем я туда пришла. Возможно, и не имея желания вспоминать. Полагаю, груз ответственности Евлалии Дийё был слишком тяжел. К тому же твои собственные воспоминания, Офелия, накладывались на мои. Оживленный дом, большая семья. Это было не только мое прошлое, связанное с Духами Семей; отчасти это было и твое детство. Я была уверена, что меня бросили. Когда власти спросили, как мое имя, я и этого не смогла вспомнить. Только бормотала что-то вроде «Эли… Эла…». Они окрестили меня Элизабет. Мне жаль, что я не узнаю, как дальше всё сложится у тебя, – добавила она без всякого перехода. – Вернувшись из путешествия, ты меня уже не застанешь. На самом деле я умру сегодня еще до вечера.

Офелия бросила на нее печальный взгляд.

– Шучу. Думаю, еще несколько недель я продержусь.

Довольная произведенным эффектом, Элизабет, прихрамывая, направилась к Духам Семей, хихикая совершенно по-старушечьи.

Если бы не Офелия, она уже была бы мертва. Если бы поезд Центра девиаций отвез Офелию прямиком в третий протокол, ее никогда не препоручили бы Леди Септиме вместе с Элизабет. Офелия не поднялась бы вместе с ней на борт дирижабля. Она не смогла бы прибегнуть к своему анимизму, чтобы спасти всех, а значит, и Элизабет, от кораблекрушения. Они никогда не открыли бы вместе двадцать второй ковчег. Они обе не вернулись бы на Вавилон на борту лазарустата. Элизабет никогда не смогла бы вновь утвердить свое превосходство над Другим. Изнанка и Лицевая Сторона пошли бы вразнос вплоть до финального хаоса.

Короче, история закончилась бы совсем не так благополучно.

Офелия прошла по мосту, который теперь нависал над океаном, и попала на Рынок пряностей. Здесь было намного больше народа, чем в саду. Сегодняшние вавилоняне смешивались с вавилонянами прошлого. Те смотрели, нюхали и пробовали всё, до чего могли дотянуться, к крайнему раздражению торговцев. Со всех сторон неслись призывы к городской страже. Октавио был прав: совместное существование окажется не простым.

Не простым, нет, но целительным. Офелия вспомнила девушку, встреченную на далекой земле, в заброшенной деревне. У вернувшихся с Изнанки был тот же взгляд. Взгляд безоглядного приятия, без навешивания ярлыков, ничто ни с чем не сравнивающий, придающий каждой вещи свою особую ценность. Взгляд, заново открывающий отличия. Лазарус изрекал много глупостей, но по крайней мере в одном был прав. Мы так многому можем у них научиться.

Офелия устремила свой собственный взгляд так далеко, как только позволяла толпа и город, охватив океан с одной стороны и континент с другой, новый и старый миры. Грудь ее вздымалась. Предстоит столько всего увидеть, столько всего открыть!

Она перешла через трамвайные рельсы и больше не останавливалась, пока не оказалась внутри магазина под вывеской:

Шарф тихонько прикрыл за ней дверь. Магазин был совершенно пуст. Хозяин говорил по телефону с клиентом. Из стоящего на прилавке радиоприемника звучала старая известная ария, названия которой Офелия никогда не могла вспомнить:

Не было больше отголосков, чтобы нарушить мелодию, это явление перешло в разряд редких. Пока Офелия двигалась вдоль ряда зеркал, стараясь ничего не разбить, ее образ множился до бесконечности. Изнанка была отражением Лицевой Стороны, а что, если ее собственная Лицевая Сторона была Изнанкой чего-то другого?

Говоривший по телефону продавец ее всё еще не заметил. Так оно и лучше. Офелия пробралась в глубину магазина, где он уже не мог ее увидеть. Подошла к самому большому зеркалу, почти в два раза выше нее. Она странно выглядела с огромным тюрбаном на голове, нервным шарфом, заштопанной тогой и перчатками, которые, заразившись ее возбуждением, нетерпеливо шевелились на месте кончиков рук. Рук, не способных ни схватить что-то, ни читать. Не способных удержать Торна.

Офелия погрузила взгляд в собственные глаза, но то, что она искала, находилось где-то вне. Позади того, что позади.

– Ты нарочно выпустил мою руку, верно? – прошептала она. – Ты не хотел утянуть меня на другую сторону вместе с собой.

Торн, Лазарус, Генеалогисты, Медиана, шевалье, Амбруаз – все они остались на Изнанке, потому что попали туда через Рог изобилия. Они не были частью компенсации, их никогда не касался договор, заключенный между Евлалией и Другим. Отныне они были вне доступности – и не по-настоящему мертвы, и не вполне живы.

Как только Офелия смогла спустить ноги с больничной койки, она нырнула в зеркало в ванной. Но тут же вышла из него в коридоре. Тогда она начала снова, и снова, и снова, пытаясь проникнуть в промежуток, но у нее ничего не получалось. Полное ощущение, что граница между мирами ускользала от нее. Кончилось тем, что медсестры привязали ее к кровати, чтобы вынудить отдохнуть. Едва выйдя из клиники, Офелия вернулась в подземелье Наблюдательного центра, но, как и ожидалось, Рог изобилия исчез. Ее отголосок проглотил его, чтобы позволить ей, и только ей одной, пройти обратную инверсию.

Больше не было прохода на Изнанку, не было сообщения между мирами, к добру это или к худу.

Торн отдал свои игральные кости человечеству, но кто ей вернет ее собственные?

– Мы, – сказала Офелия. – Ты и я.

Это было не обещание. Это была уверенность. Она никогда не отступит. Если понадобится пройти сквозь все зеркала мира, она пройдет. Не было больше ни прошлого, которое надо понять, ни будущего, которое надо отстоять. Только здесь и сейчас она найдет Торна.

Офелия закрыла глаза. Сделала глубокий вдох. Изгнала из себя любое ожидание, любое желание, любой страх. Отрешилась от себя, как для чтения. Последнего из всех.

– Потому что мы – проходящие сквозь зеркала.

И – погрузилась в свое отражение.

И даже больше того.