Eva García Sáenz de Urturi

El Silencio de la Ciudad Blanca

© Eva García Sáenz de Urturi, 2016

© Editorial Planeta, S. A., 2016

© Беленькая Н. М., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство Эксмо», 2021

* * *

Пролог

Витория,

август 2016

Журналисты упорно преследовали ребят из моей тусовки. Им нужен был материал, и они рассчитывали, что те им как-то помогут. Их выслеживали по всей Витории ровно с той минуты, как появилась новость, что мне прострелили голову: отныне покоя не было никому.

С утра они ловили моих друзей возле дома. По вечерам – в «Сабурди» на улице Дато, где они молча ужинали. В те дни ни у кого не было желания разговаривать, а постоянное присутствие репортеров дополнительно давило на психику.

– Мы сожалеем о случившемся с инспектором Айялой. Вы собираетесь на вечерний митинг? – допытывался журналист, размахивая у них перед носом газетой с новостями на первой полосе, где моя физиономия занимала едва ли не больше места, чем сама статья.

Хота, здоровенный смуглый парень, тщетно пытавшийся спрятать лицо от прицела камер, общался со мной за несколько недель до выстрела. Мои подруги, с которыми мы знали друг друга с детства, смотрели в тарелку, друзья отворачивались от камер.

– Просто ужас, – буркнул наконец Хота, хлебнув красного вина. – Жизнь несправедлива, очень несправедлива.

Он намекал на то, что пора бы оставить их в покое, но тут репортеры увидели Германа, моего брата-карлика, чей рост метр двадцать невозможно было не заметить. Бедняга сделал попытку пробраться к туалету. Репортер, с косящими от бесконечных извинений глазами, его узнал.

– Это его брат, быстрее за ним! – скомандовал он операторам.

Герман обернулся и захлопнул дверь кабинки прямо у них перед носом; в тот же вечер его поход в туалет транслировали все национальные каналы.

– Идите к черту, – пробормотал измученный Герман спокойно, почти миролюбиво.

Я знаю, виторианцы потрясены новостью о том, что их героя застрелили, и если заранее все продумать, что, к сожалению, невозможно, меня ради такого случая следовало бы нарядить в костюм.

Ни один полицейский не готов к тому, что станет последней жертвой серийного убийцы, год за годом державшего в страхе целый город, но жизнь придумывает множество способов нас обхитрить.

В общем, на снимках я получился так себе. Как я уже говорил, мне всадили пулю в голову. Однако следовало бы рассказать подробности того, что в начале носило название «Двойного убийства в дольмене^[1]», а в итоге превратилось в самую настоящую бойню, продолжавшуюся много лет и тщательно спланированную преступным умом, чей IQ значительно превышал умственные способности всех тех, кого мы подозревали.

Когда человек, убивающий людей одного за другим, – чертов гений, остается лишь молиться, чтобы твой мяч не выскочил из золоченой корзины и следящий за игрой мальчишка не объявил дрожащим от волнения голосом твой номер.

1. Старый собор

24 июля, воскресенье

Я наслаждался лучшим в мире картофельным омлетом – яйцо полусырое, картошка хорошо пропеченная, при этом хрустящая, – когда раздался телефонный звонок, изменивший всю мою жизнь. В худшую, надо заметить, сторону.

Был канун Дня Сантьяго, и мы, жители Витории, готовились ко Дню блузы^[2], любимому празднику молодежи, который открывает целую череду других праздников, приходящихся на начало августа. В отделанный деревянными панелями бар, где я наспех заканчивал свой маленький гастрономический праздник, набилось столько шумного народу, что, почувствовав в кармане рубашки, возле сердца, дрожь ожившего мобильного, я вышел на улицу Прадо.

– Что случилось, Эстибалис?

Обычно напарница старалась не беспокоить меня в выходные, а День блузы и канун праздников были тем более священными днями: весь город вверх ногами, о работе никто не думает.

Грохот духового оркестра и гвалт следовавшей с ним толпы, которая подпрыгивала и подпевала в такт музыки, в первый момент не позволяли расслышать голос Эстибалис.

– Унаи, срочно приходи к Старому собору, – приказала она.

Эти слова, равно как и их звучание, озадаченное и одновременно взволнованное, непривычно звучали в устах девушки-полицейского с отлично поставленным голосом.

Я сразу сообразил, что случилось что-то серьезное.

Пытаясь скрыться от вездесущего шума, который в тот день наполнял весь город, я машинально направил шаги к парку Флорида, стараясь уйти подальше от децибелов, мешавших хоть как-то поддерживать разговор.

– Что случилось? – спросил я, стараясь собраться с мыслями: последний глоток риохи явно был лишним.

– Ты не поверишь, но все в точности так же, как двадцать лет назад.

– Ты о чем, Эсти? Я плохо соображаю.

– Археологи из реставрационной команды собора обнаружили в склепе два обнаженных тела. Юноша и девушка, ладони на щеках друг у друга. Что-то напоминает, верно? Приходи немедленно, Унаи. Это серьезно, очень серьезно. – И она нажала отбой.

«Быть такого не может», – подумал я.

Такого не может быть.

Я даже не попрощался с ребятами. Скорее всего, они так и сидели в баре «Сагартоки» посреди людской толчеи, и маловероятно, что кто-то из них обратил бы внимание на мобильный, если я позвонил, чтобы сообщить, что мой День блузы подошел к концу.

После звонка напарницы я, понурив голову, направился к площади Белой Богородицы, прошел мимо своего дома и дошел до начала Коррерии, одной из старейших улиц средневекового города.

Неудачный выбор. Народу там было полно, как и повсюду в центре. «Малькерида» и другие бары, изобиловавшие в нижних этажах старого города, были полны виторианцев, и я более четверти часа добирался до площади Бурульерия, расположенной у собора, где мы с Эстибалис договорились встретиться.

Площадь получила свое название потому, что в XV веке представляла собой рынок бурульеров – сукновалов, превративших город в торговую артерию северной части полуострова. Я шел по мощеной мостовой, и бронзовая статуя Кена Фоллетта^[3] с тревогой наблюдала, как я прохожу мимо, словно писатель заранее предвкушал темные сюжеты, которые сплетались вокруг меня.

Эстибалис Руис де Гауна, инспектор отдела уголовного розыска, работавшая со мной в паре, ожидала меня на площади у собора, попутно делая звонки в тысячу разных мест и нервно расхаживая туда-сюда. Со стороны она напоминала снующую ящерку. Ее рыжая грива до подбородка и скудные метр шестьдесят едва ли соответствовали требованиям при приеме в штат, и Витория чуть не потеряла одного из самых энергичных и сообразительных следователей.

Мы были чертовски хороши в закрытии сложных дел, хотя и не так хороши в следовании правилам. Нам не раз выносили предупреждение за отсутствие дисциплины, и мы привыкли покрывать друг друга. Что же касается правил… Как говорится, мы над этим работаем.

Мы над этим работаем.

Я смотрел сквозь пальцы на некоторые пристрастия, которые все еще присутствовали в жизни Эсти. Она смотрела в другую сторону, когда я не следовал указаниям начальства и проводил расследование самостоятельно.

Я специализировался на психологии преступников, поэтому именно ко мне обращались при обнаружении серийных случаев: убийств, изнасилований… Всякий мерзавец и подонок, чьи преступления повторялись, поступал ко мне в работу. Обычно серийный случай насчитывает более трех аналогичных преступлений, даже если по времени их разделяет период затишья.

Эстибалис занималась виктимологией, наукой прославленной и забытой. Почему жертвой становится именно этот человек, а не кто-то другой? Эсти увереннее, чем кто-либо, ориентировалась в базе данных SICAR^[4], которая включала в себя всевозможные следы и отпечатки автомобильных шин, или SoleMate, энциклопедии всех марок и моделей ботинок, кроссовок, кед и тапочек производства самых разных стран.

При моем появлении она спрятала мобильный и посмотрела на меня с сочувствием.

– Что там? – поинтересовался я.

– Сам увидишь, – прошептала Эсти, как будто нас могло услышать само небо, а может, преисподняя, кто знает. – Мне звонил комиссар Медина собственной персоной. Им нужен эксперт по психологии, как ты, а меня они просят заняться жертвами. Сейчас все поймешь. Любопытно, что ты скажешь. Уже прибыли криминалисты, судмедэксперт и судья. Зайдем со стороны Кучильерии.

Кучильерия была одной из старинных улиц, где в Средние века располагались мастерские различных гильдий. Какими только ремеслами не занимались предки виторианцев: кузнечное дело, сапожное дело, шорная мастерская, маляры и штукатуры… Эта часть Средневекового города оставалась нетронутой, несмотря на миновавшие с тех пор столетия.

Важно отметить, что к собору вели узкие ворота, казавшиеся проходом между домами.

Двое полицейских уже стояли у массивной деревянной двери дома под номером 95. Они поздоровались с нами и пропустили внутрь.

– Я допросила двоих археологов, которые обнаружили тела, – сообщила мне коллега. – Они пришли сегодня, чтобы продолжить свои раскопки. Видимо, на них надавили из Фонда собора Санта-Мария, чтобы в этом году они закончили крипту и ров. Они оставили нам ключи. Как видишь, замочная скважина не тронута. Никаких следов взлома.

– Получается, они явились на работу накануне Дня Сантьяго? Не кажется ли тебе это несколько… странным для виторианца?

– В их поведении я не заметил ничего странного, Унаи, – Эсти покачала головой. – Они возбуждены или, скорее, испуганы. Такую реакцию подделать невозможно.

«Что ж, значит, так оно и есть», – подумал я. Я доверял мнению Эстибалис, как заднее колесо телеги доверяет переднему. Мы были партнерами и крутили одни и те же педали.

Я вошел в отреставрированный портик, и Эсти закрыла за нами дверь. Праздник остался где-то вдали.

До сих пор известие о найденных трупах не умещалось у меня в голове – слишком уж не сочеталось оно с радостной и беззаботной суетой, царящей вокруг. Но дверь закрылась, нас окружила монастырская тишина, рабочие прожекторы тускло подсвечивали лестницу, ведущую в подземную часовню, и все это показалось мне более реальным. И ужасным.

– Эй, надень каску. – Эстибалис протянула мне одну из белых касок с синим логотипом, которые фонд рекомендовал посетителям, входящим в собор. – С твоим ростом того и гляди треснешься головой.

– Неохота. – Не оборачиваясь, я обозревал тесное помещение.

– Это обязательно, – настаивала она, дернув меня за рукав и вновь протягивая мне белую посудину.

Это была наша обычная игра, заключавшаяся в одном лишь простейшем правиле: «От сих и до сих». На самом деле было еще одно правило, дополняющее первое: «Не спрашивай. От сих до сих». Я считал, что два года без каких-либо происшествий – это статус-кво, устоявшийся способ общаться друг с другом, а мы с Эстибалис отлично ладили. Влияло на нас и то, что она была занята приготовлениями к свадьбе, а я овдовел лет уже… впрочем, какая разница.

– Надо же, мягкая, – пробормотал я, беря из ее рук пластиковую каску.

Мы поднялись по кривым лестницам, оставив позади макеты деревни Гастейс^[5], первого поселения, на месте которого впоследствии был возведен город. Эстибалис остановилась, чтобы достать ключи от внутреннего помещения Старого собора, одного из символов нашего города, восстановленного и переделанного большее количество раз, чем мой детский велосипед. Плакат с чертежами работ встречал нас по правую руку.

Я знал наизусть все главные места нашей провинции; я хранил их у себя в височной доле с тех пор, как двойное убийство в дольмене двадцать лет и четыре месяца назад потрясло целое поколение виторианцев.

Дольмен под названием «Ведьмина Лачуга», кельтское урочище Ла-Ойя, римские солончаки Аньяна, Средневековая стена… таковы были места, избранные серийным убийцей, чтобы превратить Виторию и провинцию Алава в арену для хроник в мировых теленовостях. Появились даже туристические маршруты, проходящие по местам, которые благодаря этим событиям обрели новую жуткую славу.

В ту пору мне было двадцать, и эти события впечатлили меня до такой степени, что я решил стать полицейским. За расследованием я следил с одержимостью вчерашнего подростка, зацикленного на определенной теме. Анализировал скудные сведения, опубликованные в «Диарио Алавес», и думал: «Я бы справился с этим лучше. Они бестолковы, они не учитывают главного: мотивация, причина преступления». Да: в свои двадцать лет я считал себя умнее полиции, как бы ни наивно казалось мне это сейчас.

В итоге реальность ударила меня по лицу сильнее боксерской перчатки; она ошеломила меня, как и всю страну. Никто не ожидал, что виновным окажется Тасио Ортис де Сарате. Убийцей мог оказаться кто угодно: сосед, монахиня ордена Клариссы, пекарь. Да хоть сам мэр…

Но только не он, наш местный герой, который был для нас больше чем идол: мы ему подражали. Медийный археолог, неизменный участник телешоу с рекордным количеством показов в каждом эфире, автор таинственных книг по истории, чьи тиражи расхватывали в считаные недели, Тасио был самым харизматичным и неотразимым человеком, рожденным в Витории за последние десятилетия. Умный, красивый, мужественный, по единодушному мнению всех женщин. Кроме того, у него был двойник.

Да, самый настоящий двойник.

Двое на выбор: у Тасио был брат, однояйцевый близнец, точная его копия – даже ногти стриг так же. Не отличишь. Оптимист, как и Тасио, из хорошей семьи, весельчак, гуляка, образован, хорошо воспитан… Им сравнялось всего двадцать четыре года, а у ног их была уже вся Витория. Их ждало будущее не просто блестящее, а звездное, стратосферное.

Игнасио, его брат-близнец, встал на путь защиты закона: в тяжелые годы он сделался полицейским, к тому же был самым крутым и дельным парнем в нашем подразделении. Никто не ожидал, что история замкнется на этих двух братьях и все кончится так, как кончилось. Всё, повторяю, всё было слишком чудовищным и жестоким.

Один из братьев нашел неопровержимые доказательства того, что его брат-близнец – наиболее преследуемый серийный убийца во всем демократическом мире, и ему самому пришлось отдать приказ о задержании, при том что до последнего момента братья были нераздельны, как сиамские близнецы… Игнасио стал человеком года, всеми почитаемым героем, который лично арестовал опаснейшего преступника и сделал то, на что способны немногие: выдал собственную кровь, посадил за решетку собственную жизнь.

Но вот что меня беспокоило: как «Диарио Алавес», так и «Коррео Виториано» – две наши местные газеты, непримиримые соперники – в эти дни наперебой писали о том, что Тасио Ортис де Сарате через пару недель временно выйдет на свободу: после двадцати лет тюремного заключения его ожидает свобода. И сейчас, именно сейчас город с самым низким уровнем преступности на севере страны внезапно потрясен двумя убийствами, которые обрушат мрачную статистику преступлений…

Я покачал головой, словно стараясь отпугнуть призраков. Выводы следовало отложить до лучших времен и сосредоточиться на том, что нас ждет впереди.

Мы вошли в недавно отреставрированную часовню, и мне действительно пришлось наклонить голову – такими низкими были потолки. Внутри пахло свежей древесиной. Я осторожно ступал по плиткам из серого камня. После безупречной машинной полировки XXI века они выглядели совсем новыми, и жаль было пачкать их уличной обувью. Две толстые колонны перед нами выдерживали, как могли, истинный вес старого собора – тяжесть веков, которая наваливалась на них всей своей громадой.

Увидев два неподвижно лежащих тела, я почувствовал болезненный спазм в желудке. Но сдержался.

С усилием, но сдержался.

Криминалисты в белых скафандрах и мягких башмаках заканчивали осматривать картину преступления. Они установили несколько прожекторов, освещающих темную часовню; кажется, фотографы уже сделали свое дело, потому что на полу я увидел несколько метрических контуров. Эстибалис попросила эскиз сцены и, не спеша осмотрев его, протянула мне.

– Только не говори, что им по двадцать лет, Эсти, – взмолился я.

«Любой другой возраст, только не двадцать лет».

Жертвам предыдущего серийного убийцы было по пятнадцать. Четыре пары, девочки и мальчики, юноши и девушки, обнаженные, и каждый ласково прижимал ладонь к щеке другого в преисполненном нежности жесте, который никто не мог объяснить, особенно после того, как выяснилось, что ни в одном из случаев жертвы даже не были знакомы друг с другом. Зато все четверо – с двойными фамилиями, типичными для уроженцев Алавы: Лопес де Арментия, Фернандес де Ретана, Руис де Аркаут, Гарсиа де Викунья, Мартинес де Геренью…

В дольмене Ведьмина Лачуга, в одном из городков Алавы под названием Эльвильяр, обнаружили безжизненные тела новорожденных. Немногим позже на кельтском урочище Ла-Ойя в Лагуардии^[6] были найдены мальчик и девочка пяти лет. Руки, утешающие друг друга, взгляд, затерянный в небесах…

В соляной долине Аньяна, где еще во времена римлян процветала добыча соли, обнаружили тела мальчика и девочки десяти лет. Когда волна убийств докатилась до Витории и возле Средневековой стены были найдены трупы пятнадцатилетних подростков, общий психоз дошел до такой степени, что мы, молодежь двадцати лет, не выходили из дома, играя в мус^[7] с бабушками и дедушками. Никто не отваживался разгуливать по Витории поодиночке. Складывалось впечатление, что возраст жертв увеличивался в соответствии с хронологией нашей земли. Все очень хронологично, все так, как нравилось Тасио.

Потом его поймали. Инспектор Игнасио Ортис де Сарате приказал задержать Тасио Ортиса де Сарате, самого известного и любимого археолога страны. Его судили, признали виновным в совершении восьми убийств и посадили в тюрьму.

Урожай убитых виторианских детей прекратился.

Голос напарницы вернул меня в настоящее.

Судебный эксперт, доктор Гевара, худая пятидесятилетняя женщина с выпуклыми нарумяненными скулами, вполголоса болтала с судьей Олано, пожилым, грузным и коротконогим человеком с широкой спиной, который слушал ее, поставив одну ногу в направлении двери, словно желая побыстрее сбежать из этого места. Мы старались их не отвлекать: поглощенные беседой, они явно не желали, чтобы кто-то их прерывал.

– Личность убитых пока не установлена, – вполголоса сообщила мне Эстибалис. – Проверяем сводки о пропавших. С виду и парню, и девушке около двадцати. Ты думаешь о том же, что и я, верно, Кракен?

Иногда она называла меня детским прозвищем – одна из дружеских привычек, не исчезнувших со временем.

– Неужели это то, о чем я думаю? Быть такого не может, – прошептал я, держась за подбородок.

– Тем не менее это так.

– Пока неизвестно, – перебил я ее в некотором раздражении.

Она промолчала.

– Пока ничего не известно, – повторил я, отчасти чтобы убедить себя самого. – Давай займемся тем, что имеем. Потом в кабинете на трезвую голову все это подробно обсудим.

– Договорились. Что ты видишь?

Я приблизился к телам жертв, уперся руками в колени и пробормотал свое обычное заклинание:

«Здесь заканчивается твоя охота и начинается моя».

– Три эгускилора^[8], три цветка солнца, – сказал я наконец. – Кто-то положил их между головами убитых и по обе стороны ног. Не понимаю их значение в этой сцене.

В культуре басков эгускилор был древним символом защиты: эти цветы вешали в дверях домов, чтобы защитить их от ведьм и демонов. Однако в нашем случае никого они, разумеется, не защитили.

– Я тоже не понимаю, что они тут делают, – согласилась Эстибалис, подойдя ко мне ближе. – Итак, о жертвах: юноша и девушка, белые, возраст – двадцать или двадцать с чем-то. Лежат на спине, голые, лицом вверх на полу собора. Не вижу ножевых ранений, следов от удара и прочих признаков насильственной смерти. Хотя… посмотри-ка: у обоих сбоку на шее маленькое входное отверстие. Прокол чем-то острым. Видимо, обоим что-то вкололи.

– Надо будет дождаться токсикологического заключения, – сказал я. – Придется послать образцы на анализ в лабораторию судебной экспертизы в Бильбао. Это могут быть наркотики или психоактивные вещества. Что-нибудь еще?

– Одна рука каждого лежит на щеке другого. Судебный эксперт пока не установил время смерти, но тела не успели окоченеть, а значит, смерть наступила несколько часов назад, – добавила Эсти. – Попрошу криминалистов, чтобы надели им на руки бумажные пакеты. Не похоже, чтобы жертвы защищались, но заранее ничего сказать нельзя.

– Кажется, они чем-то пахнут… – Я поманил ее пальцем. – Что это, бензин? Запах слабый, но отчетливый. Бензин или нефть.

– У тебя тонкое обоняние. Я не почувствовала, – заметила Эсти, нагнувшись к лицам.

– Предстоит определить причину смерти. Думаешь, их тоже отравили, как и предыдущих? Может, заставили наглотаться бензина?

Я размышлял, глядя на лицо девушки. На нем застыла гримаса боли. Жертва умерла в мучениях, так же как и юноша. Я осмотрел волосы юноши. Недавно их остригли по бокам, и челка все еще держалась благодаря гелю для волос: видимо, парень ходил в хорошую парикмахерскую. По всей видимости, он заботился о себе. Девушка тоже была хороша собой. Ухоженные брови, отсутствие дефектов на коже или прыщей – убитая выглядела как современная девушка, которая с раннего возраста использует кондиционер для волос и прибегает к салонным косметическим процедурам.

«Маленькие пижоны», – мелькнуло в голове. Как и прошлые жертвы. Но я быстро понял, что ошибаюсь.

– Эстибалис, – окликнул я. – Мы должны отбросить прежние версии и начать все сначала. Нельзя рассматривать предыдущий сценарий; мы оба поторопились, сравнивая это преступление с прошлыми. Мы до них еще доберемся. Давай займемся нашим случаем, а потом уже будем сравнивать.

– Думаю, именно так рассуждает убийца или убийцы. Сценарий слишком напоминает прежние преступления. Если ты спросишь меня о жертвах, Кракен, я бы сказала, что это все та же серия, начатая двадцать лет назад.

– Да, но разница есть. Не думаю, что эти умерли от яда. Хотя пресса так и не уточнила, какой именно тогда был яд. Не верю и в то, что их накачали бензином. Для этого потребовалось бы довольно большое количество бензина, и запах был бы гораздо сильнее, не говоря о химических ожогах, которых мы не видим. Такое впечатление, что они сделали один-два глотка, не больше.

Я посмотрел на лицо юноши. Его выражение казалось мне странным: рот сомкнут, губы немного втянуты внутрь, как будто он кого-то кусает.

Внезапно я кое-что заметил и наклонился к девушке.

– Обоим рот залепили лентой, а потом рывком ее со-драли. Смотри.

Действительно, вокруг губ виднелся прямоугольный отпечаток клейкой ленты, которая слепляла губы жертв из-за раздражения кожа слегка покраснела.

Внезапно в каменной тишине подземелья, нагонявшей страх и тоску, послышались какие-то звуки. Жужжание: слабое, но неприятное.

Я подал знак Эстибалис, чтобы она замолчала, и приблизил ухо к лицу юноши, почти коснувшись его. Что за чертов звук? Я закрыл глаза и целиком сосредоточился на странном жужжании, пытаясь установить его источник, а также место, где оно слышнее всего. Я едва не касался щекой кончика носа жертвы: звук явно шел изо рта.

– У тебя есть ручка?

Эсти достала ручку из заднего кармана брюк и протянула мне. На лице ее обозначилась вопросительная гримаса.

Задним концом ручки я приоткрыл уголок рта. Из отверстия вылетела пчела. От неожиданности я повалился на спину.

– Черт, пчела! – вскрикнул я, лежа на полу.

Все присутствующие обернулись в нашу сторону. Криминалисты взглянули на меня с упреком: как-никак, я упал в самый центр места преступления.

Эстибалис опомнилась и попыталась ее схватить, но насекомое пролетело над нашими головами и за долю секунды оказалось довольно далеко, удаляясь в сторону руин древней деревни Гастейс, укрытых пластиковым колпаком.

– Мы должны ее поймать, – сказала напарница, блуждая взглядом по потолку. – Если с ее помощью было совершено преступление, она станет главной уликой в расследовании.

– Поймать? Расстояние от апсиды до входа девяносто шесть метров! Не делай такое лицо, – сказал я, заметив, как Эсти на меня смотрит. – Каждый раз, когда в Виторию приезжает кто-то из знакомых, я вожу его на экскурсию по этому собору.

Эстибалис вздохнула и подошла к убитым.

– Ладно, забудем пока про пчелу. Скажи, ты видишь следы сексуального насилия?

– Нет. – Я снова подошел к трупам. – Половые органы девушки выглядят нетронутыми. Спросим судмедэксперта; кажется, она закончила разговор с судьей.

– Ваша честь… – сказала Эстибалис, машинально пригладив волосы, торчавшие из-под шлема, и убирая их в хвостик.

– Добрый вечер, – отозвался судья Олано. – Мой секретарь оставит вам акт о визуальном осмотре, чтобы вы его подписали. Лично с меня достаточно для выходного дня.

– И не говорите, – пробормотал я.

Судья поспешно вышел из часовни, оставив нас один на один с судмедэкспертом.

– Вы нашли биологические материалы, доктор? – поинтересовался я.

– Мы осмотрели тела и поверхность пола с помощью УФ-лампы, – сказала она. – Никаких следов крови. Заодно поискали следы спермы с лампой Вуда, но их тоже не обнаружилось. В любом случае будем ждать аутопсию, она даст более точные результаты. Боюсь, нас ожидает непростое расследование. Что-то еще, коллеги?

– Нет, доктор. Пока нет, – улыбнулась на прощание Эстибалис. Как только судмедэксперт исчезла, она повернулась ко мне. – Итак, Унаи, каково твое мнение?

– Тела обнажены, и во всей этой сцене явно присутствует выраженный сексуальный подтекст: жертвы похожи на влюбленных, к тому же эти руки на щеках. Думаю, все это было сделано уже посмертно, когда убийца перенес их сюда и уложил тела в направлении…

Я достал из кармана мобильник и открыл приложение, служившее компасом. Присел на корточки и некоторое время сидел, не шевелясь.

– Они ориентированы в ту сторону, где во время зимнего солнцестояния встает солнце, – сообщил я.

– Поясни; я не дитя гор, которое, подобно тебе, по выходным сливается с матерью-природой.

– Ни с чем я не сливаюсь, езжу всего-навсего помочь деду с огородом. Если у тебя был дед девяносто четырех лет, не желающий жить, как обычный пенсионер, ты бы делала то же самое. А отвечая на твой вопрос – тела ориентированы на северо-запад.

«Как и первые убитые в дольмене, – обеспокоенно подумал я. – Тревожный сигнал».

Но вслух ничего не сказал.

Я не хотел противоречить сам себе, Эстибалис не должна была заметить, что, несмотря на все мои попытки выкинуть из головы старое дело, я продолжал сравнивать нынешнее убийство с нашими подростковыми кошмарами. Возможно, как и сама Эсти.

Внутри у меня что-то дрогнуло. Я не мог не думать о том, что дышу одним воздухом с убийцей. Что всего несколько часов назад говнюк и психопат занимал то же положение в пространстве, что и я. Я всматривался в неподвижный воздух собора, будто в нем могли остаться его следы. Я словно узнавал его шаги, видел его поступь на быстрой перемотке в своем воображении. Как он притащил тела, как, не оставляя следов, укладывал их в часовне. Я точно знал, что это был человек скрупулезный и что похожие вещи он делал и раньше.

В тот вечер он совершал злодеяние не в первый раз.

Оставалось лишь увидеть его лицо. Я отказывался верить в то, что загадка проста и все настолько безоговорочно: решение принято еще до того, как рассмотрены все детали.

Эстибалис наблюдала за мной, ожидая, пока я покину ментальные лабиринты, в которых иногда подолгу блуждал. Она хорошо меня знала и уважала мое молчание, равно как и другие привычки.

Наконец я встал, мы переглянулись и поняли, что оба на десять лет моложе исследователей, которые полчаса назад вошли в этот храм.

– Ладно, Унаи. А что говорит тебе твой перфекционизм?

– Убийца – человек крайне щепетильный. Это не спонтанная вспышка агрессии. Готов поклясться, что он не был знаком с жертвами и выбирал их случайно. Кроме того, абсолютный контроль над ситуацией. Но больше всего меня тревожит отсутствие следов и других улик. Это означает, что у него почти профессиональный криминальный почерк, и это меня очень беспокоит.

– Что еще? – настаивала Эсти, догадываясь, что я не все сказал и всего лишь размышлял вслух в ее присутствии. Мы часто так делали: когда размышляешь вслух, голова работает быстрее и лучше.

– Глаза у жертв открыты; это указывает на то, что убийца не чувствовал ни жалости, ни раскаяния. Признак психопатии, – продолжал я.

– Признаки спонтанности?

– Не вижу ни одного. Как правило, спонтанные убийцы оставляют после себя множество следов беспорядочного и жестокого насилия. Уродуют лица, меняя черты до неузнаваемости, оставляют следы первого попавшегося под руку орудия, например палок или камней. Здесь же все иначе. Парень не психотик. Похоже, он психопат или социопат: аккуратен, склонен к планированию, у него нет умственных проблем, иначе говоря, он полностью вменяем. Не могу понять, каким оружием он совершал убийства. С помощью пчелиного яда? Тогда это похоже на фетиш.

– Предметы, которые обычно не являются оружием, для него имеют особое значение, – вслух заключила Эстибалис.

– Похоже на то, – я кивнул. – Надо узнать, какой яд использовал убийца двадцать лет назад. Как только вернемся в офис, запросим старые отчеты. Если мы допустим, что это убийство – продолжение серии из четырех убийств, начатой в девяносто шестом году, мы также вынуждены принять гипотезу о передышке, продлившейся два десятилетия. Когда речь идет об организованных серийных убийствах, долгий период ожидания означает, что личность психопата уравновешена. По статистике, это недели или месяцы. Ты хоть представляешь, с кем мы имеем дело, если этот парень способен на двадцать лет ожидания?

– Говорить придется тебе, Унаи. Скажи это во всеуслышание, потому что вся Витория будет об этом спрашивать. Через несколько часов новость возглавит топ новостей, и нам надо подготовить заранее ответ, который мы дадим, когда на нас обрушится пресса.

Я вздохнул.

– Хорошо. Что-нибудь придумаю; надеюсь, у меня получится.

– Давай думай.

Внезапно предчувствие опустилось мне на левое плечо, как черная бабочка. Я понял, что оно меня не обманывает: если у меня был стеклянный шар, орудие для предсказания будущего, если я знал заранее, что вынужден буду возглавить это расследование, я никогда не пошел бы работать в отдел по расследованию убийств.

Да, именно так. Остался бы в Вильяверде, сеял бы пшеницу вместе с дедушкой.

Потому что мне не хотелось участвовать в этом расследовании. Именно в этом – не хотелось. В любом другом – пожалуйста… Да, я все обдумал, я готовился годами и неплохо справлялся со своей работой. Хорошая статистика, успешные расследования за разумный период времени, похвалы от начальства и дружеские похлопывания по спине. Но только не этот случай, не новый Тасио Ортис де Сарате.

Я должен был все это озвучить, сформулировать, высказать, чтобы мысли перестали быть навязчивым шумом в голове.

«Договорились, – заключил я. – Я все скажу».

– Какого черта Тасио снова взялся за убийства – двадцать лет спустя и в той же манере, – если сейчас он заперт в тюрьме Сабалья? Может ли человек, каким бы дьяволом он ни был, находиться одновременно в двух местах?

2. Арки

День Сантьяго,

25 июля, понедельник

Меня восхищала загадочная симметрия этих случаев. Двое убитых, чей возраст заканчивается на ноль или на пятерку… Убийца и полицейский похожи друг на друга как две капли воды… Но тот факт, что преступления прекратились, когда Тасио оказался за решеткой, и возобновились, когда его вот-вот должны были выпустить, не вмещался ни в какие схемы…

Это не давало мне спать и, честно сказать, по-своему восхищало.

Я вскочил в шесть утра, проснувшись внезапно и не в силах снова уснуть. Отчасти потому, что внизу под моим деревянным балконом на площади Белой Богородицы все еще праздновали День блузы, как будто дело происходит не ранним утром. А еще я предчувствовал трудный день: столкновение с прессой, выслушивание указаний комиссара Медины… Предстояло утомительное хождение по кабинетам, и надо было перевести дух, чтобы хорошенько к нему подготовиться.

Я надел беговые кроссовки, сбежал вниз по лестнице и толкнул входную дверь, отделявшую меня от сердца Витории. Пару лет назад я снял неплохую квартиру в самом центре города. Одна моя знакомая, работавшая в «Пералес», риелторской фирме, занимающейся арендой в пределах города, осталась моим должником после того, как я помог ей получить запретительный ордер, ограждавший ее от посягательств слишком настойчивого бывшего поклонника. К слову сказать, редкостного козла.

Бегонья была мне очень признательна за эту услугу. И, зная, что после всего того, что произошло с Паулой и моими детьми, я ищу квартиру, предложила мне этот редкий вариант, который даже не успела внести в список на сайте своей конторы. Однокомнатная квартира со свежим ремонтом. Пожилые соседи, добродушные, но безнадежно глухие. Отличный вид с третьего этажа. Правда, без лифта. Места хватало только для меня одного, больше никто туда не поместился бы, иначе говоря – не квартирка, а чудо.

Я выскочил на тротуар, пересекая потоки людей, возвращавшихся домой и представлявших собой чуть ли не процессию. Разговоры стихали, шаги тяжелели; кто-то, ша-таясь, стоял возле обувного магазина, пьяный в стельку.

Я обошел толпу и затрусил по менее людным улицам. Пересек площадь и очутился на улице Дипутасьон, затем на Сиервас-де-Хесус и пересек весь Средневековый квартал, пока через полчаса не взбежал на склон Сан-Франсиско, чувствуя себя более свежим и отдохнувшим, затем устремился в Акри… вот и она, таинственная бегунья, с которой в последние недели я встречался каждое утро. Единственный человек, достаточно сумасшедший или мотивированный, чтобы, подобно мне, бегать по городу в шесть утра.

Она сторонилась узких переулков, держалась подальше от теней, всегда бежала по центру мостовой, поближе к фонарям, и носила на шее яркий свисток. Осторожный человек. Точнее, хорошо осознающий опасность. Возможно, на нее уже кто-то покушался, а может, она боялась, что нападут. Тем не менее бегала навстречу заре почти ежедневно в течение всей недели.

Я замедлил трусцу, когда достиг последнего пролета крытой галереи, увенчанной арками. Мне не хотелось, чтобы все это выглядело так, будто я ее преследую. Не хотелось ее пугать, к тому же я ее не преследовал, хотя эта девушка с темной косой и в не очень подходящей для бега шапке интересовала меня больше, чем я готов был признаться. Я отвлекся, рассматривая гигантский плакат, висевший на стене и рекламировавший мюзикл «Моби Дик» в Главном театре.

«Зовите меня Исмаил, – думал я, вспоминая первые строчки романа. – Несколько лет тому назад – когда именно, не важно – я обнаружил, что в кошельке у меня почти не осталось денег, а на земле не осталось ничего, что могло бы еще занимать меня, и тогда я решил сесть на корабль и поплавать немного, чтоб поглядеть на мир и с его водной стороны. Это у меня проверенный способ развеять тоску и наладить кровообращение»^[9].

Однако, к моему удивлению, она заговорила первая, выведя меня из раздумий. Остановившись на эспланаде напротив входа в церковь Сан-Мигель, подошла к бронзовой статуе Кальдерона, поставила ногу на перила и начала растяжку.

Я прошел мимо, вежливо делая вид, что не замечаю ее, но она подняла голову.

– Что же ты не гуляешь со всеми по городу? – Она усмехнулась. Ее чистая свежая энергия коснулась меня, и я остановился. – Вариантов два: или ты не блуза^[10], или слишком любишь бегать.

«Ничего-то ты не понимаешь…»

– Боюсь, ни то ни другое, – ответил я, надеясь, что не слишком вспотел. – А может, обе причины вместе.

Я никогда не видел ее лица и ни разу не замечал, чтобы она останавливалась. Лицо у нее было узкое, его выражение – дружелюбное. В бледном свете фонарей цвет глаз определить было сложно. Высокого роста, с очень белой кожей. Приятная, привлекательная девушка. Все одновременно. И в то же время она казалась холодной, далекой.

– А ты? – спросил я, оставаясь на почтительном расстоянии. – Тебе нравится быть не такой, как все?

– Это единственное время дня, когда я могу побыть наедине с собой.

«Ясно: ты либо обременена семьей, либо работаешь на стрессовой работе. Возможно, с утра до вечера. Внеурочные часы, ответственное место», – предположил я, но выводы оставил при себе.

– Хорошо, что я не последний представитель вымирающего вида, – ответил я.

Она улыбнулась и подошла познакомиться.

– Меня зовут… Бланка.

Двухсекундное колебание, быстрый косой взгляд на нишу церкви Белой Богородицы, стоявшей прямо перед нами. Слишком долгая пауза, чтобы сообщить настоящее имя.

«Почему ты мне соврала?» – подумал я.

– А тебя?

«Зовите меня Исмаил».

– Исмаил.

– Исмаил… понятно. Рада знакомству, Исмаил. Если ты и дальше будешь вставать в такое время, чтобы побегать, рано или поздно мы снова встретимся, – сказала Бланка, после чего продолжила бег и исчезла внизу лестницы.

Я остался возле Селедона^[11] и видел, как она пробежала мимо моего дома и скрылась в направлении парка Флорида.

Два часа спустя я крутил педали своего велосипеда, направляясь в Лакуа к новому полицейскому участку – внушительному бетонному строению. Пристегнул велосипед на замок возле изгороди и, прежде чем войти, глубоко вдохнул.

Что готовит мне этот день, с какими мыслями усну я этой ночью?

«Сосредоточься на том, что предстоит, и все будет хорошо», – ободрял я сам себя, не веря ни в одно из мысленных обещаний.

Я поднялся по лестнице и оказался на втором этаже. Усевшись перед компьютером, принялся искать данные и приводить в порядок собственные мысли. Вскоре комиссар Медина – человек с густыми черными бровями и плотной белой бородой, иногда жесткий и требовательный, иногда мягкий и участливый – дважды постучал в мою дверь и вскоре возник на пороге. Физиономия у него была озабоченная.

– Добрый день, инспектор Айяла. Вы читали сегодняшние газеты?

– Еще не успел, сеньор. А что, война началась?

– Боюсь, что да. – Вздохнув, он кинул мне экземпляр «Диарио Алавес». – Кто-то разболтал о трупах в Старом соборе, и вчера вечером вышел специальный выпуск.

– Газета посреди ночи? – удивился я. – Насколько я знаю, на бумаге теперь не публикуют даже горячие новости. Все, что не вошло в утренний бумажный вариант, добавляют в электронный.

– Это дает представление о том, что «Диарио Алавес» намерена заниматься этим делом специально. Хотя ничего странного тут нет. На улицах Витории со вчерашнего вечера только об этом и говорят. Мне уже позвонили с дюжины радиоканалов, а заодно из нескольких телепрограмм. Все хотят всё знать, все требуют подробностей. Идите в мой кабинет, инспектор Гауна уже ждет нас. С сегодняшнего дня к этому делу подключается заместитель комиссара Диас де Сальватьерра, она будет ответственным за расследование. Разумеется, все мы надеялись, что ее первый день выдастся более спокойным, но реальность диктует свои законы, как говорят журналисты. Прошу, следуйте за мной.

Я кивнул, искоса просматривая заголовок газеты: «Юноша и девушка найдены мертвыми в Старом соборе».

Я облегченно вздохнул. Название звучало расплывчато, тон был на удивление нейтрален и мало соответствовал борьбе за заголовки, разгоревшейся в прошлом у этой газеты с ее вечным соперником, «Коррео Виториано».

Вот и кабинет, обитый деревянными панелями. На моем лице застыло выражение напряженного ожидания. Новые назначения всегда держались в строжайшей тайне, и было бесполезно пытаться узнать что-нибудь раньше времени. Начальство помалкивало, никто не знал, какие должности будут заняты; как правило, людей назначали из других участков. Эстибалис в полицейской форме сидела за гигантским столом для совещаний. Я посмотрел на новую начальницу – и остолбенел, не зная, что и сказать.

– Помощник комиссара Альба Диас де Сальватьерра, представляю вам инспектора Унаи Лопеса де Айялу.

Сидящая за столом дама в элегантном костюме улыбнулась, притворяясь, что видит меня впервые, в то время как оба мы понимали, что это не так. Передо мной была та самая Бланка, с которой мы познакомились сегодня утром.

– Заместитель комиссара… – отозвался я самым нейтральным тоном, на который был способен. – Добро пожаловать в Виторию. Надеюсь, вам будет приятно работать с нашим коллективом.

Она выдержала мой взгляд на полсекунды дольше положенного, расплылась в формальной улыбке и пожала мне руку – второй раз за последние пять часов.

– Приятно познакомиться, инспектор Айяла. Боюсь, первое собрание нам придется провести прямо сейчас.

– Инспектор Гауна, – вмешался комиссар Медина, – у вас уже есть отчет криминалистов, которые обследовали место преступления?

– Конечно. – Эстибалис встала и раздала присутствующим три экземпляра. – Подведу итог: убийца или убийцы не оставили ни улик, ни отпечатков пальцев, хотя мы сделали все возможное, чтобы найти лофоскопические отпечатки с помощью имеющихся приборов. Во время экспертизы была принята во внимание темная и пористая поверхность камня, которым отделан склеп, от свинцовых белил до нингидрина. Следов обуви также не обнаружено. Смерть наступила за два часа до того, как тела перенесли в подземную часовню храма. Нет следов сексуального насилия и самозащиты со стороны жертв. В отсутствие результатов вскрытия, которое будет проведено в течение сегодняшнего дня, мы можем предположить, что вероятной причиной смерти стало удушение, вызванное множественными укусами пчел в горло жертв.

– Пчел? – переспросила заместитель комиссара. – Но как они там оказались?

– Мы с инспектором Айялой обнаружили на губах жертв следы клейкой ленты. Думаю, убийца насильно поместил им в рот нескольких пчел и заклеил губы лентой. Кроме того, лица жертв пахли бензином. Подобный запах раздражает пчел. Таким образом убийца добивался того, чтобы пчелы кусали жертв в горло, вследствие чего отек слизистых оболочек закупорил дыхательные пути и спровоцировал смерть, хотя для этого также следовало зажать нос. Боюсь, смерть у этих ребят была мучительной.

Я осторожно посмотрел на комиссара: она сжала зубы, затем лицо ее вновь обрело наигранное спокойствие.

– А что насчет имен потерпевших? – спросила она, убрав с лица темный завитой волос.

– Об этом я и хотела бы с вами поговорить. Мы просмотрели описания в заявлениях об исчезновении людей в Витории и провинции за последние дни. И до вчерашнего вечера не было ни единого заявления о недавнем исчезновении. Тем не менее заголовок газеты за прошлый вечер звучит вызывающе, и, позволю себе предположить, эффект его будет ощущаться весь сегодняшний день и рассеется только к вечеру.

– Не понимаю.

– Родители прочитали вчера вечером в газетах, – ответила Эстибалис, – что в соборе найдены мертвые юноша и девушка. Предыдущая ночь была кануном Дня блузы. Многие парни и девушки двадцати с чем-то лет еще не вернулись домой после вечеринок. Сейчас одиннадцать утра. Родители запаниковали, начали звонить детям, но их телефоны не отвечают. Часто юноши и девушки выключают телефоны на ночь и не отвечают на звонки родителей, а потом говорят, что не было связи или села батарейка. Полицейский участок на улице Олагибель забит обеспокоенными родителями, которые не могут разыскать своих детей. К сожалению, распространенное явление. После трагедии в Мадриде на Арене^[12] было то же самое. Линия 112 перегружена. Пять минут назад мы получили почти триста звонков от родителей, заявивших об исчезновении детей. Однако мы имеем право официально начать розыск только через двадцать четыре часа после исчезновения. Подавляющее большинство родителей звонят потому, что дети до сих пор не вернулись с гуляний, а новость они узнали за завтраком. В течение утра дети вернутся, и многие родители не станут снова звонить на 112, чтобы сообщить нам о том, что дети нашлись: они будут так счастливы, что захотят поскорее забыть о своих опасениях.

– Что дает убийце или убийцам бесценное преимущество во времени, – вслух подумал я. – Не случайно он убил этих ребят накануне Дня блузы. Думаю, этого-то он и добивался: опередить нас, а заодно добиться послепраздничного коллективного психоза.

– Первые впечатление? – обратилась к нам заместитель.

– Убитые маленького роста, – не задумываясь, ответил я.

– Что, простите?

– Жертвы. Они очень маленькие. И худые, – пояснил я.

– И что это значит? – заинтересовалась заместитель комиссара Диас де Сальватьерра. – К чему это ваше замечание, Айяла?

– Мы все время подразумеваем, что убийцей был мужчина. Но в данный момент я не могу исключить, что это была женщина, крупная и наделенная определенной физической силой; по-моему, такая женщина вполне способна была бы убить их одного за другим. До сих пор жертвами были младенцы, а также дети пяти, десяти и пятнадцати лет; а сейчас, если наши подозрения подтвердятся, двое молодых людей в возрасте двадцати лет. Невысокие, не отличающиеся физической силой. По-прежнему вероятно, что убийство могло быть совершено как мужчиной, так и женщиной. Если убийства продолжатся, было бы любопытно узнать рост и телосложение следующих жертв.

– Следующих жертв… – повторила заместитель комиссара. – Вы настолько уверены, что убийства продолжатся?

– Мы должны перестать делать вид, что это убийство – первое и единственное, – сказал я, вставая. – Мы даем виновному преимущество. Пора признать, что убийца явно имел в виду преступления, совершенные двадцать лет назад. Не имеет смысла начинать с нуля. Преступления возобновились. И они продолжатся. Мы должны предупредить двадцатипятилетних жителей Алавы, носящих типичные для наших мест двойные фамилии. Мы не способны создать устройство, которое защитит пять тысяч молодых людей одновременно, но можем дать указания по безопасности. Чтобы не гуляли по улицам одни, не возвращались поздно с вечеринок. Пусть с ними всегда кто-то будет. Нельзя заходить одним в подъезд, отправляться по выходным одним в горы. Мы не знаем, где преступник ловит их или похищает, чтобы убить. Надо постараться максимально усложнить для него ситуацию.

Альба встала передо мной, сложив на груди руки.

– Мы не будем этого делать, – только и сказала она.

– Что? – откликнулся я, не веря своим ушам.

– Нельзя тревожить население еще больше. – Она покачала головой с неожиданным хладнокровием. – Если мы опубликуем советы по самозащите, это вызовет панику, и работать станет только сложнее. Я не хочу, чтобы начался хаос.

– Хаос уже начался, и устроил его убийца. Так значит, вы не согласны с тем, что наша задача прямо сейчас, сегодня – предотвратить следующее и более чем вероятное убийство юноши и девушки двадцати пяти лет?

Именно это казалось мне очевидным: поймать его до совершения следующего преступления.

Именно об этом и шла речь.

Я посмотрел на сидящих: на их лицах застыло странное выражение, словно я только что закричал. Возможно, я действительно закричал, сейчас уже не помню.

В эту секунду вошел Панкорбо, один из наших самых старых и заслуженных следователей, на ходу кончиками пальцев расправляя седые пряди вокруг гладкой седой лысины. Он что-то прошептал комиссару на ухо и бросил на нас обеспокоенный взгляд, вернулся к двери и исчез так же бесшумно, как и вошел.

Комиссар Медина провел пальцами между своими могучими бровями и на мгновение сжал веки.

– У вас компьютеры включены? – обратился он к нам.

Мы с Эстибалис пожали плечами, ничего не понимая.

– Да, разумеется, – ответила она.

– Тогда немедленно идите к себе в кабинеты, выйдете из интернета и выключите их. А заодно отключите интернет у себя в телефонах. Наш участок подвергся хакерской атаке.

Я побежал в кабинет, закрыл все документы, где описывал свои первые впечатления о случае в Старом соборе, и собрался выйти из почты, как вдруг обнаружил непрочитанное сообщение. Увидев адрес отправителя, я почувствовал, как кровь стынет у меня в жилах: Fromjail, или, в переводе с английского, «Из тюрьмы».

Я знал, что по приказу начальства мы не имели права открывать новые сообщения, знал, что риск слишком велик. Знал, что…

Я открыл письмо. Текст был коротким и буквально пригвоздил меня к месту.

Кракен!

Мы с тобой можем объединиться и вместе охотиться за убийцей. Приезжай ко мне сегодня же. Сам понимаешь, это срочно. Он не остановится.

Со всем уважением к твоим методам расследования,

Тасио

3. Сабалья

25 июля, понедельник

Как он назвал меня – Кракен? Откуда Тасио Ортис де Сарате знал мое подростковое прозвище? Каким образом парень, который двадцать лет сидит за решеткой, вычислил меня и отправил мне электронное письмо, если в тюрьме у заключенных нет доступа к интернету? Это действительно он, или же это ловушка?

Я бросился в кабинет Эстибалис и закрыл за собой дверь.

– Тебе придется прикрыть меня или что-нибудь на-врать, – с ходу начал я.

– Не в первый раз, – проворчала она, подергав себя за рыжий хвост.

Эстибалис еще ни разу меня не подводила. Она была верна и надежна, как двигатель старого кубинского «Кадиллака».

– Я еду в Сабалью, мне надо поговорить с директором тюрьмы. Похоже, со мной связался сам Тасио Ортис де Сарате, хотя это мог быть и кто-то другой. В любом случае я должен допросить его лично, это единственный способ. Хочу понять психологию убийцы: если это последователь Тасио, есть определенные признаки, скрыть которые он не сможет. Начальство, в отличие от нас, не торопится, поэтому пока не будем ничего им сообщать. Официально я все утро с тобой, навожу справки о людях, имеющих отношение к Старому собору: священниках, церковном старосте, уборщицах, археологах и экскурсоводах, которые бывают там чаще других. Сегодня утром я связался с компанией по техническому обслуживанию, она называется «Альфредо Руис». Поговори с их менеджером; он предоставит тебе данные всех тех, у кого есть ключи от собора. Встретимся ровно в три в баре «Толоньо». Пообедаем и обменяемся новостями.

Я взял одну из служебных машин, белый «Ниссан Патрол», и отправился по N-1 в сторону пенитенциарного центра Алавы, к огромной тюрьме, где Тасио и остальные заключенные содержались с тех пор, как закрылась старая тюрьма, Нанкларес-де-Ла-Оса.

У Тасио имелось двадцать лет, чтобы, сидя в тюрьме, пересмотреть всю свою жизнь и создать себя заново. Он больше не был археологом и не собирался возвращаться к этой специальности; теперь он стал специалистом по криминалистике и писал сценарии сериалов. Новость о том, что он продал сценарий для детективного сериала за шестизначную цифру НХО^[13], американской компании, известной своими культовыми сериалами, позволила ему вернуться в заголовки газет. Это уж точно выгоднее, чем работать на Провинциальный совет Алавы.

Чуть позже, когда в средствах массовой информации восстановилась его известность, которая, судя по всему, была ему по вкусу, в Twitter появилась таинственная страница под именем пользователя @scripttipsfromjail. Внимание она привлекала тем, что в профиле была фотография Тасио в лучшие времена его жизни, немногим раньше совершенных преступлений: соломенные волосы, прямоугольная физиономия, белоснежная улыбка, широкая и обаятельная. Неотразимый парень, настоящий победитель.

Вверху страницы располагалась панорама Витории. Четыре самые высокие церковные башни: Старый собор, Сан-Висенте, Сан-Мигель и Сан-Педро. Знаковое изображение города, которое красовалось на наклейках и магнитах.

Личный профиль вызывал много вопросов: «Я всего лишь сценарист на ошибочной стороне реальности. True serial addict, fake serial killer. Тасио Ортис де Сарате». Что-то вроде «@советы начинающим сценаристам из тюрьмы». Затем каламбур, который можно было бы перевести как «Настоящий ценитель серийных убийств, ошибочно принятый за серийного убийцу».

Обычно он вывешивал советы типа: «Зритель должен с удовольствием ненавидеть твоего отрицательного героя». Или же: «Лучший способ создать драматическую иронию – сделать так, чтобы в первом же акте зритель знал больше героя», «Когда вы создаете своего отрицательного героя, имейте в виду, что злодеи не знают, что они злодеи. Это люди, которые ложатся спать с чистой совестью, уверенные в том, что поступают правильно».

Страница насчитывала полмиллиона подписчиков. Некто, вывешивающий по сто сорок печатных символов, выдавал себя за Тасио, при том что никто не мог понять, как тому удается вывешивать твиты, находясь в тюрьме.

Мир разделился в зависимости от чувств, которые вызывало существование автора этой страницы: вся Витория его ненавидела, однако остальная планета, особенно юное поколение, не помнившее ужаса четырех двойных убийств, очарованное легендой о серийном убийце, продающем миллионные сценарии, боготворило каждую каплю мудрости, которая просачивалась в Сеть.

Подъехав к бескрайней тюремной парковке, я занервничал и принялся стучать пальцами по рулю.

«Брось свои глупости, ты уже взрослый», – упрекнул я себя. Просмотрел рекомендации, как избежать влияния манипуляторов и эгоманов, которыми нас снабдили в академии Аркауте.

Показал свой жетон офицеру у входа, круглолицему типу с плотно прижатыми к черепу ушами, и потребовал встречи с директором отдела уголовного розыска, чтобы сообщить ей о случившемся.

– Идите в коммуникационный модуль, – сказал тип, увидев мое имя и заглянув в свой список. – Заключенный Тасио Ортис де Сарате ждет вас в зале номер три.

Я удивился, но виду не показал. Вышел из главного здания и зашагал в указанном направлении.

Я миновал зеленый коридор, вошел в третий зал и сперва подумал, что ошибся. По ту сторону стекла, неподалеку от офицера, скучавшего в дверях, на черном пластиковом стуле сидел заключенный, с виду напоминавший токсикомана. Скелет с безумным взглядом, погруженным в себя, ожидающий визита кого-нибудь из родственников.

Я повернулся и взялся за ручку двери, чтобы выйти вон. И тут услышал, как костлявые пальцы барабанят по стеклу. Я поднял голову. Заключенный манил меня пальцем, указывая, чтобы я взял телефон с полочки из нержавеющей стали и занял свободный стул, в точности такой, как его.

– Чего тебе, лист бумаги? – спросил я, хотя знал, что мой голос не проникнет за толстое стекло.

Так и не присев, я взял телефонную трубку и поднес к уху; носки моих ботинок все еще были повернуты к дверям, чтобы поскорее уйти.

– Кракен… – прошептал хриплый голос; этот голос пронзил мой разум, как пуля, парализовав память.

На несколько секунд я превратился в статую, забыв даже дышать. Тасио тем временем поднял свой безумный взгляд и уставился на меня в упор.

Невозможно было соединить образ красивого и успешного мужчины, который хранился в моей памяти, с этим человеческим отрепьем. Тасио исполнилось сорок пять, но заключенный, которого я видел перед собой, казался намного старше. Сказать, что старость его испортила, было бы слишком поверхностно – этот Тасио был грубой пародией на заключенного американской тюрьмы. Костлявый наркоман с сальными патлами, кое-как забранными в хвост. Усы в форме перевернутой подковы, дикие и неуместные, будто бы только что из семидесятых, выглядели жуткими и комичными одновременно.

Нет, вру: все это выглядело пугающе.

Этот тип явно был не в себе. Вид у него был просто дикий. Как будто двадцать лет объезжал диких лошадей или что-нибудь похуже.

«Что с тобой сделала жизнь, парень?» – это было первое, о чем я подумал.

Непонятно, по какой-то причине эти слова вылетели из меня сами. Так бывает с пьяным или ребенком, которые не лгут.

– Что с тобой сделала жизнь, парень? – услышал я сам себя, будто под гипнозом.

Я сжал веки, когда понял вдруг, что уже поздно. Ничего себе начало…

– Именно это мы и попытаемся исправить, Кракен. То, что со мной сделала жизнь… – неторопливо проговорил он. Его слабый и какой-то замогильный голос врезался мне в барабанную перепонку и оцарапал ее.

Его медлительная речь действовала как героин; возможно, этот новый голос, на несколько тонов ниже того, что я помнил, был результатом многолетнего курения.

Тасио глубоко затянулся, спокойно выдохнул сигаретный дым и некоторое время возился с одной из пачек черного табака, лежавших с его стороны на железной полке. У него оставалась еще одна пачка, нераспечатанная. И две пепельницы. Да, именно две.

Он жестом предложил мне присесть, и наши отражения в толстом защитном стекле накладывались друг на друга подобно двойной голограмме.

– Ладно, – вздохнул я. – Давай сразу к делу. Почему ты меня позвал?

– Я очень обеспокоен, – произнес он наконец после молчания, длившегося, казалось, целую вечность. – Я выхожу через пару недель в тюремный отпуск^[14]. Если преступления продолжатся, убийца найдет способ снова меня подставить.

– Подставить тебя? Но пока ты в тюрьме, как кто-то может тебя подставить?

– Не притворяйся – ты думал об этом, как и вся Витория, на протяжении последних часов. Вы думаете, что я подстрекатель. Вот почему я тебя позвал. Если я помогу тебе его поймать, Витория примет меня обратно.

– Примет тебя обратно? – недоверчиво повторил я. – После того, как ты убил восьмерых детей-виторианцев? Ты понимаешь, что говоришь?

Тасио вновь посмотрел на меня потерянным взглядом. Помолчал, словно отвечать на мой вопрос не имело – смысла.

– Бесполезно убеждать тебя в том, что я невиновен в совершении первых восьми убийств. Знаю, в твоих глазах я обречен. Как и в глазах всего человечества. В первые годы я пытался, пытался изо всех сил. Для суда я нанял лучшую защиту, которую только имел возможность оплатить, но этого оказалось недостаточно. Затем, когда приговор был окончателен и меня посадили в Нанкларес вместе с другими заключенными, с теми чиновниками… Все вы меня осудили. Мне было сложно убедить себя в том, что ничего уже не поделаешь, что правда никого не интересует. Только факты: виновный сел в тюрьму, и убийства прекратились. Но я был как одержимый: мне нужно было понять, как случилось, что в течение нескольких часов люди, которые еще вчера просили у меня автографы, начали меня ненавидеть. Я занялся криминалистикой, изучал психологию убийц, судопроизводство, поднял дела о серийных убийцах. Затем пристрастился к детективам и пересмотрел все то немногое, что сумел достать в тюрьме. Полюбил черные сериалы. Я начал понимать, что реальность и вымысел – братья-близнецы что они питают друг друга. Во всех этих историях есть план, завязка и развязка, герой, противоборствующие силы, союзники, враги, испытания… и подстрекатель. О чем я сейчас говорю? Эй, Кракен? О вымысле или реальности?

– Поэтому ты стал сценаристом…

– Я обнаружил, что неплохо разбираюсь в структуре истории. Она напоминает строительные леса. Остается только украсить здание, не так ли? Дело в том, что я выхожу на свободу через пятнадцать дней, и все это для меня очень плохо. Вот почему я хочу, чтобы мы помогли друг другу.

– И как ты собираешься мне помогать? Будешь расследовать это новое преступление, не выходя из тюрьмы?

– Видишь ли, у меня есть преимущество, о котором ты пока даже не подозреваешь. Я знаю, что не я подстрекатель убийцы, и знаю, что не был убийцей двадцать лет назад, поэтому сосредоточусь на том, кто мог это сделать. Однако для тебя я виновен в первой серии убийств, и сейчас ты вынужден будешь исследовать мой круг, чтобы исключить или, наоборот, подтвердить мое участие в качестве подстрекателя тех, кто пришел мне на смену. Это отнимет у тебя драгоценное время. Даже не сомневайся: убийце это только на руку.

«Договорились, Тасио. Давай сыграем в твою игру. И посмотрим, куда все это приведет».

– Предположим, вопреки очевидному, я тебе поверю, – сказал я в трубку, которая обжигала мне ухо. – Ты не был убийцей, тебя подставили, в точности как ты указывал в своих первых заявлениях…

– Ага, – кивнул он и махнул рукой с сигаретой, приказывая мне продолжать.

– Скажи, ты считаешь, что прошлые убийства совершил один и тот же человек?

– Я не видел фотографии. Можешь как-нибудь мне их показать.

– Не валяй дурака, Тасио, – перебил я его.

– Ладно. – Он откинулся на спинку своего черного пластмассового стула. – Итак, сейчас я достану археолога из чемодана. Первые убийства были теснейшим образом связаны с хронологией Алавы. Дольмен у Ведьминой Лачуги: энеолит, пять тысячелетий назад. Дети были новорожденными младенцами. Как в первые века человечества. Улавливаешь параллель?

Он имеет в виду, что преступник издевался? Что его мозг настолько извращен?

– Да, Тасио. У меня было двадцать лет, чтобы это понять. У меня и у всей страны.

– В таком случае ты знаешь, что будет дальше. Кельтское урочище Ла-Ойя, тысяча двести лет до нашей эры. Пятилетние дети. Соляная долина, первый век нашей эры. Детям по десять лет. Средневековая стена, одиннадцатый век. Мальчик пятнадцати лет и девочка того же возраста. Совсем юная.

Я отметил у него на лице едва заметную гримасу боли – уголки губ, опущенные вниз; затем он поднес ко рту сигарету, чтобы это скрыть. Не упустил я из виду и то, что он заменил обобщенное «дети» на уточнение «пятнадцатилетняя девочка». Было ли что-то личное в этом последнем преступлении? Надо будет тщательно покопаться в отчетах о первых убийствах.

– Что же дальше, Тасио? Ты заставил меня прийти, чтобы просветить?

Мою последнюю фразу он пропустил мимо ушей и потянулся ко мне вместе с телефоном, едва не коснувшись лбом стекла.

– Если следующих убитых вы обнаружили в Старом соборе, временны́е координаты указывают на двенадцатый век. Дальше он передвинется в следующие века. Теперь можете ожидать, что сцены новых преступлений будут связаны с эмблемами нашей истории времен Средневековья. Дом Анда, улицы ремесел: Пинто, Кучильерия, старый еврейский квартал. Возможно, Дом веревки. Жертвам будет по двадцать пять лет. Затем мы перейдем в Виторию эпохи Возрождения. Остерегайтесь дворцов: Бенданья, Монтеэрмосо, Вилья Сусо… Уф, всего не перечислишь. Что вы собираетесь делать? Установите наблюдательные устройства?

Наглость какая! Я не выдержал и усмехнулся.

– Ты в самом деле думаешь, что я стану с тобой это обсуждать? Это все равно что дать написать список пожеланий. Шведский стол для убийств на любой вкус по выбранному сценарию.

– Ты так и не понял: я предлагаю тебе помощь. Я могу оказаться для тебя бесценным. Я лучше кого-либо знаю подробности предыдущих преступлений ведь все они были тщательнейшим образом разобраны во время суда. К тому же я больше кого-либо готов обсуждать с тобой все, что ждет тебя в дальнейшем расследовании. И ты обязательно вернешься в этот зал, чтобы попросить меня о том, что я сам тебе сейчас предлагаю.

– Договорились. – Я остановил его жестом. – Вернемся в исходный пункт. Предположим, я тебе верю. Предложи мне что-то, чего я сам не знаю; пусть это будет знаком доб-рой воли.

– Чего ты не знаешь… Я не знаю, чего ты не знаешь, Кракен. Не стесняйся, спрашивай обо всем, что пожелаешь.

– Ладно, раз уж ты сам предложил… Итак, какова причина смерти первых убитых?

– Тис.

– Тис? – повторил я, ничего не понимая.

– Да, яд тиса. – Он пожал плечами. – Доримские народы пользовались им для самоубийства. Есть свидетельства, что кельты использовали тис в качестве яда с третьего тысячелетия до нашей эры. Это один из тех секретов, про которые в наших краях не говорят вслух, но все пожилые люди, живущие в деревнях, про это знают. Кора, листья… в тисе ядовито все, кроме семян. Для кельтов это дерево было священным, они считали его бессмертным из-за долголетия. Когда же пришло христианство, тисовые деревья начали сажать возле церквей и кладбищ. Так сохранялись древние верования. До сегодняшнего дня.

В этот миг в глазах Тасио мелькнула знакомая искорка: передо мной снова был популяризатор, обожавший свою работу, который знал о нашей истории все и готов был поделиться своими знаниями.

– Звучит как лекция по археологии.

– Именно это и сказал судья, – разочарованно отозвался он, расплющив сигарету в одной из своих пепельниц. – Во время суда нас заставили посмотреть самую первую передачу, которую я записал для регионального телевидения, когда интернета еще не было. В ней я как раз рассказывал о тисе. Подробно объяснил, что пятьдесят граммов листьев тиса, сваренных в кипятке, способны убить ребенка или некрупного взрослого. Теперь ты понимаешь, почему я утверждаю, что убийца следил за моими выступлениями, прежде чем совершать свои преступления, и делал это таким образом, чтобы меня подставить. То же самое произошло с эгускилорами. В то время я воспринимал этот цветок как символ личной защиты, и использовал его всякий раз, когда представлялась возможность. Носил браслеты и подвески с серебряными эгускилорами. Один из них висел у меня в кабинете, его видели миллионы зрителей различных программ… Продолжать?

Мы смерили друг друга взглядами, и я не ответил. Двадцать лет назад пресса не упоминала об эгускилорах; казалось, Тасио готов был подробнейшим образом обсуждать каждую мелочь. Однако во вчерашнем экстренном выпуске также ничего не говорилось о том, что мы нашли рядом с трупами три таких цветка.

– Нет… ты мне не веришь, – снова пробормотал он. – И вряд ли поверишь. Что ж, ты не первый и не единственный за эти два десятилетия.

Затем прикурил новую сигарету, посмотрел на нее так, словно она была из золота, и наконец вспомнил, что я сижу перед ним.

– Итак… если ты спрашиваешь меня о причине смерти, не зная, что это был тис, получается, что убийца сменил орудие убийства?

«Спокойно, Унаи», – осадил я себя.

– Я не собираюсь делиться с тобой этими сведениями.

Тасио воспринял мои слова как согласие.

– Это многое меняет. Какого черта он сейчас ищет? – пробормотал он, словно беседуя сам с собой. – Самое простое – это организовать преступления по той же схеме, совершить их точно так же, как в прошлые разы. Зачем что-то менять?

Он рассуждал вполголоса, неторопливо, провожая взглядом завитки дыма, как будто меня перед ним не было. Это придавало всей сцене дополнительную тревожность, как будто сумасшедший пытается что-то разглядеть сквозь дырочку в стене.

– Ну как, договорились? – внезапно спросил Тасио, поворачиваясь ко мне.

– Ты о чем?

– Я готов помочь тебе, когда ты зайдешь в тупик, я готов рассказать тебе все детали прошлых преступлений. В обмен на твои рассказы о том, как были совершены новые. Я хочу помочь тебе расследовать это дело, пока убийца вновь не начал убивать.

«По крайней мере в этом мы с тобой единодушны», – вынужден был признать я.

– Для начала объясни мне, откуда ты знаешь, что меня зовут Кракен. Скажи, как ты проник в мой почтовый ящик, как завел аккаунт в «Твиттере» и совершил сегодня утром хакерский налет на полицейский участок. Скажи, кто за стенами тюрьмы выполняет твои поручения?

– Ты меня за идиота держишь? – улыбнулся он, показав серые разрушенные зубы.

– А за кого еще тебя держать, если ты отмотал двадцать лет за преступления, которых не совершал?

Тасио покраснел от ярости, вскочил и прижал зажженную сигарету к защитному стеклу на уровне моих глаз. Не привык, что кто-то его оскорбляет…

– Вон отсюда! – прорычал он во всю мощь своих голосовых связок. – Вон отсюда, а то покинешь тюрьму в пронумерованных ящиках.

На мгновение я удивленно замер: меня поразила вспышка гнева моего бывшего кумира. Затем медленно поднялся, увидев, что встревоженный шумом полицейский открывает дверь, и поспешил покинуть зал. Прежде чем повесить трубку, заключенный проводил меня взглядом. Его подбородок дрожал.

Машинально я подметил его слабые места: высокомерие, вспышки гнева и в довершение всего навязчивое и несбыточное желание обелить свое имя в Витории. Что ж, про это полезно помнить на тот случай, если придется на него надавить.

Впрочем, главное для человека моей специальности, иначе говоря, причина, по которой я хотел поговорить с ним лицом к лицу, – возможность сравнить, соответствует ли его характер убийствам в Старом соборе. Приступ гнева по столь незначительному поводу не вписывался в психологический портрет убийцы, этого в высшей степени организованного психопата, который совершил последнее преступление. Такой резкий ответ был скорее свойственен несдержанному психотику.

– Так дело не пойдет. Насчет меня ты заблуждаешься. Не смей думать, что ты способен мной манипулировать. Будь осторожен, Тасио, – предупредил я его и вышел из зала.

Когда в последнюю секунду я взглянул на него, мне показалось, что он в отчаянии. Что под маской заключенного, который давно привык к тюремной жизни, прятался испуганный пижон, который в течение двадцати лет носил эту маску, чтобы выжить.

4. Дворец Вилья Сусо

Витория,

ноябрь 1969-го

Возвращаясь домой после ночного вызова, он с удивлением увидел вдалеке ее фигуру и направился следом по улицам притихшего Старого города. Что понадобилось этой роскошной женщине ночью в снегопад, парализовавший всю Виторию?

Бланка Диас де Антоньяна, невеста могущественного промышленника Хавьера Ортиса де Сарате, хозяина «Феррериас Алавесас», печально брела по узкой дорожке, расчищенной от снега подметальными машинами.

Цепкий взгляд опытного врача подсказывал, что тут что-то не так. Он с беспокойством подметил легкую хромоту девушки. Почему Бланка не обратилась в клинику, чтобы ее осмотрел какой-нибудь его коллега?

Когда он дошел до квартала Санта-Ана, в лицо ударил ледяной ветер, и ему пришлось поднять воротник нового шерстяного пальто. В клинику Витории он устроился не так давно и большую часть жалованья потратил на гардероб преуспевающего врача. Его жена Эмилия ворчала. Она мечтала скопить денег, чтобы отдать обоих детей в колледж Святого сердца Иисуса. Но Эмилия не разбиралась в его работе, в новых отношениях в столице, и не понимала, что, если он принял решение больше не быть сельским доктором, ему придется общаться на равных с самыми влиятельными людьми города, а значит, нужно перенять их мимику, манеру одеваться, вращаться в кругу элитных невест и жен.

Таких, как Бланка.

Он изо всех сил скрывал нервозность, которую эта женщина вызывала в нем всякий раз, явившись в клинику на консультацию. В конце концов, врач есть врач, и только во вторую очередь – мужчина. Но когда Бланка покидала его кабинет, такая ухоженная, красивая, изящная, он всегда устраивал пятиминутный перерыв, прежде чем принять следующего пациента. Его медсестра, зрелая женщина, исполнявшая приказы, стоило ему бросить взгляд из-за дверей нового кабинета, все поняла с самого начала. Она была его молчаливой и сдержанной сообщницей.

Почему она не появилась раньше, почему они не познакомились в то время, когда не были оба связаны по рукам и ногам? На танцах в «Белом Слоне» или в салоне отеля «Канцлер Айяла», куда в воскресные вечера пускали посторонних, и молодые люди без обручальных колец на пальце предпринимали неуклюжие попытки познакомиться с нарядными девушками, которые в другом конце зала прятались друг за друга, стараясь держаться в рамках приличий…

Бланка свернула на улицу Санта-Мария. Казалось, она направляется к какой-то конкретной цели, словно лодыжка у нее не болела и она не боялась поскользнуться на тонкой наледи, намерзшей под слоем снега.

Он ускорил шаг, боясь потерять ее из виду. Его взгляд по-прежнему был прикован к светлым волосам этой стройной женщины. Как вдруг случилось нечто странное.

Она поднялась по лестнице дворца Вилья Сусо и остановилась на верхней ступеньке. Около пятидесяти ступеней и три этажа уровневого перепада отделяли ее от площади Мачете.

Он молча подошел сзади, не понимая намерений Бланки. В центре лестницы Сан-Бартоломе виднелась дорожка, очищенная от снега. Кто-то ее подмел, но по бокам возвышались сугробы, доходившие до высоты старых железных перил.

Бланка медленно повернулась, глаза ее были закрыты. Подняла и раскинула руки, но на ангела она похожа уже не была. Лицо, распухшее от ударов, заплывший глаз, разбитая губа, на подбородке высохшая кровь.

Он бросился ей на помощь. Бланка неловко покачнулась, как неодушевленный предмет. Но он уже был рядом: в последнюю секунду, едва не рухнув следом за ней, крепко схватил ее за запястье. Обнявшись, они покатились вниз по лестнице, пролетели несколько ступеней, и в считаных метрах от обрыва ему удалось затормозить неминуемое падение.

Бланка ничего не понимала. Значит, смерть не так страшна? Значит, это не больно?

Затем приоткрыла глаз – тот, что не заплыл от удара – и испугалась, увидев рядом с собой смутно знакомого человека. Она узнала его по рыжим волосам и доброжелательному выражению лица. Вежливый доктор с робкими манерами.

– Доктор Урбина? – застенчиво проговорила она. – Откуда вы здесь?

– Пытаюсь вам помочь. Что вы собрались сделать? Что? – не выдержав, крикнул он.

«Успокойся, Альваро. Она не должна видеть, что ты взволнован. Успокойся», – упрекнул он себя.

Они встали, смущенные столь близким контактом между врачом и пациентом. Машинально осмотрелись, но в этот предрассветный час в верхней части города еще никто не проснулся.

– На вас напали? Вы стали жертвой ограбления? Вас… кто-то ударил? Я должен немедленно доставить вас в клинику, – взволнованно воскликнул он.

– Ни в коем случае! – ответила Бланка, рефлекторно хватая его за плечо.

До Альваро Урбина значение слов дошло не сразу. Он в ужасе посмотрел на Бланку.

– Это не было нападением, верно? Это сделал кто-то из знакомых…

Бланка опустила глаза, собираясь промолчать. Она все еще была потрясена своей неудачной попыткой покончить со всем разом. Может быть, по этой причине она говорила больше, чем следовало.

– Вы же знаете моего жениха. Имеет ли смысл жаловаться? Скажут, что я это заслужила, и отчасти это верно. Он не знал о моей репутации. – Бланка вновь попыталась подняться по лестнице: было уже много времени. Она говорила больше для себя, чем для доктора, но была слишком возбуждена, чтобы вовремя остановиться.

Альваро следовал за ней на некотором расстоянии, не сводя глаз с ее хромающей ноги.

– О чем вы, Бланка?

– А вы ничего не знаете? Тогда лучше вам услышать все от меня, пока не рассказали другие, – ответила она, останавливаясь.

«Почему бы и нет?» – подумала Бланка, все еще не придя в себя после пережитого потрясения. – Этот доктор производит впечатление доброго малого, к тому же у себя в гинекологическом кабинете все равно рано или поздно он обо всем узнает».

– Это была ошибка юности. Я флиртовала с молодым человеком, деревенским парнем; это случилось на вечеринке в Сальватьерре во время праздника. Потом он попросил, чтобы мы зашли к нему взять пальто. Ветер дул северный, стало холодно, а я была наивна, вот и отправилась с ним на окраину деревни. Между нами не случилось ничего недозволенного – пока он ходил за пальто, я ждала у крыльца – но кто-то видел, как мы возвращаемся вместе, и рассказал, что мы якобы шли с сеновала. Поползли слухи, узнала моя семья, мой отец, родственники. Никто не поверил, когда я говорила, что это была всего лишь прогулка. По правде сказать, никого не беспокоило, правда это или нет. Им было все равно. Думаю, они мне верили, но им нравилась грязь, которой запачкали мою семью. В наших краях считается, что пойти с парнем на сеновал – самая страшная ошибка, из всех, что способна допустить незамужняя девушка. Отец страшно разозлился и обошелся со мной очень жестоко. Меня наказали, я больше не ходила на вечеринки, даже праздник Белой Богородицы просидела дома. Вокруг начали шутить, издевались, называя меня «Белой Богородицей»: это прозвище имело двойной смысл. У нас чуть что – придумывают кличку. С тех пор мою репутацию омрачало сомнение, девственница я или нет. Когда Хавьер начал за мной ухаживать, он не слышал эту историю, а я ему ничего не сказала. Я полагала, что он обо всем уже знает, что я ему действительно нравлюсь и его не волнуют досужие сплетни, но месяц назад он узнал. Пришел на свидание и сразу же спросил, что это за история с Белой Богородицей… Сказал, что рвать со мной уже поздно, что приглашения на свадьбу разосланы его компаньонам и ничего уже не изменишь, в противном случае его фирму и семью ждет настоящий скандал. Мы уже были помолвлены… Но он разозлился, начались избиения. До тех пор он вел себя со мной очень сдержанно. Никогда не был особенно нежен, но внимателен и предупредителен. Я думала, он не захочет на мне жениться, в глубине души предпочла бы, чтобы так оно и было, хотя, разорви он помолвку, я уже никогда не вышла бы замуж. И все-таки…

– Вы напуганы, – перебил ее Альваро Урбина. Он и так уже знал достаточно.

– Мне страшно. Я все время боюсь, что он придет, на что-нибудь разозлится и снова меня ударит.

– Не выходите за него замуж, – внезапно сказал доктор. И покраснел до ушей; он не привык быть таким прямолинейным, но после истории про Белую Богородицу в груди у него кипела ярость.

– Я никто без фамилии, которую носит моя семья. Останусь старой девой. Профессии у меня тоже нет, несмотря на то что я хотела учиться. Я всегда много читала, хотя монашки утверждали, что девушке полезнее уметь шить и вышивать. Это не та жизнь, на которую я рассчитывала, – сказала Бланка в приступе откровенности. Видимо, у нее слишком долго не было близкой подруги, с которой можно отвести душу. Все старые подружки исчезли после той вечеринки в Сальватьерре.

– А у кого в наше время есть друзья? – печально отозвался доктор Альваро.

– У вас тоже их нет, доктор Урбина?

Он снова поднял воротник пальто. Было зябко, но ни за что на свете он не ушел бы с этой пустынной улицы, пока Бланка Диас де Антоньяна была рядом и так внимательно слушала каждое его слово.

– Я добился большего, чем могли себе представить родители, если они вообще о чем-то задумывались. Избежал нищеты и невежества, не ухаживаю за скотиной и не занимаюсь работой в поле. Но, как и все, я полностью завишу от выбора, который сделал, будучи, возможно, слишком юным. Со своей будущей супругой я познакомился еще в раннем детстве, мы с ней одного возраста. Вместе играли. В моей деревне детей было мало… Наверное, я думал, что это и есть судьба. Когда в четырнадцать лет поступил в семинарию, все уже считали нас женихом и невестой, – сказал он, подняв голову и посмотрев на далекие очертания здания, в котором провел не один год. – Мы переписывались, но когда я вызвался сопровождать падре Луиса Мари в миссию, отец Эмилии начал терять терпение. Я к тому времени еще ничего не знал и не видел, и был уверен, что в дальнейшем устроюсь рабочим в Витории с незаконченным средним образованием. Но, работая в миссии, почувствовал призвание к медицине. Пару раз вынужден был помогать во время срочных родов в ужасных санитарных условиях, и падре Луис Мари понял, что я слишком талантлив, чтобы тратить свое время на фабрике. Священники оплатили мне учебу, семья мною гордилась, и отец Эмилии тоже. Образованный зять, забравший дочь с собой в Виторию, – о лучшем он и мечтать не смел.

– Почему вы женились на Эмилии? Из чувства ответственности?

Альваро сжал зубы и отвел взгляд. Когда он вернулся из Эквадора уже почти взрослым мужчиной, она была почти безграмотной. Жизнерадостная, без особых манер, искренняя, простая… Она осталась такой же, как в детстве. Если он с ней порвал, замуж она уже не вышла бы.

– Для жителей деревни, – сказал он наконец, – она была моей невестой. Ни один парень не желал быть вторым. Боюсь, наши обычаи безжалостны к женщине. Я не мог бросить ее, обрекая на бесчестие. Эмилия не виновата в том, что я повидал мир и стал более разборчив.

– Вы порядочный человек.

«Если ты только знала», – проговорил он про себя.

– Не переоценивайте меня, Бланка. За мной много грехов – и мыслью, и словом.

– Но поступали вы по совести, – сказала она.

– Поступал по совести, это да.

– Думаю, это самое главное.

– В наших краях главное не только быть хорошим, но и выглядеть таковым. Это не мои слова – так сказал Юлий Цезарь о своей супруге Помпее Силе: «Супруга Цезаря обязана не только быть порядочной, но и казаться таковой», – произнес доктор.

Для Бланки эти слова прозвучали как пощечина. Они напомнили ей, почему она здесь, а также обо всем том, в чем призналась доктору Урбине. Наверное, она сказала слишком много. Как могла она быть такой наивной?

– Доктор, я бы хотела, чтобы никто не узнал о том, что вы видели и слышали сегодня. Надеюсь, вы умеете хранить профессиональные тайны, – сказала Бланка почти жестко. Она разозлилась, причем в большей степени на себя, чем на него.

Альваро в недоумении сделал шаг назад.

– Ничего не опасайтесь, прошу вас. Я не собираюсь кому-то что-то рассказывать и еще больше осложнять ваше положение. Вам и так хватает проблем. Но позвольте мне вам помочь.

– Помочь мне? Вы не можете ничем мне помочь. Прошу вас, не вмешивайтесь, забудьте про этот разговор и не вспоминайте, когда я в следующий раз приду в вашу клинику.

– Доверьтесь мне, – осмелился предложить он. – Я бы хотел быть вашим другом, доверенным лицом, утешителем. Кем-то, кто поможет вам в нынешней ситуации. Можете приходить в клинику, и я займусь вами лично, хотя это и не моя специальность. Обещаю вам свое молчание.

– Женатый друг? Вы еще не знаете этого города. Если все будет, как вы говорите, меня со свету сживут, а заодно испортят вам карьеру… Нет уж, доктор. Я вам этого не позволю. – Бланка покачала головой. – Не говорите никому о том, что мы виделись, пожалуйста.

И исчезла в конце улицы, где начинался квартал Пульмониас. Она брела, прихрамывая, понурив голову, а доктор глядел ей вслед, дрожа от холода и ярости.

Альваро Урбина отправился с женой и двумя детьми посмотреть на вертеп в натуральную величину, который устроили в парке Флорида. В последние дни он сильно нервничал – Бланка так и не пришла в клинику, меж тем со дня происшествия на лестнице Вилья Сусо прошел почти месяц. Он боялся за нее: неужели этот зверь, ее жених, снова поднял на нее руку?

Альваро позвал детей и Эмилию на прогулку, купил им пакетик жареных каштанов в уличном ларьке, оформленном наподобие железнодорожного вагона, и, опрокинув несколько рюмок в заведении под названием «Доллар», свернул на улицу Дато. Был тот час, когда члены Виторианского кружка, самого изысканного клуба в городе, покидали дома, чтобы провести вечер за кофе; их силуэты были видны в высоких окнах роскошного заведения.

Эмилия, пухлая смуглая женщина с румяными щеками, не переставая болтала о покупках к Рождеству. Жареный поросенок или баранина? Она никак не могла решить. Альваро рассеянно кивал, поглядывая на пары, пересекавшие порог этого мира гранатовых гардин и позолоты – мира, которому он не принадлежал, однако надеялся завоевать его в ближайшее время.

Доктор задержал взгляд, узнав промышленника – смуглого, крупного мужчину с широкой спиной. Его невеста Бланка Диас де Антоньяна выходила из клуба с ним под руку, обмениваясь сдержанными улыбками с другими супружескими парами. Ее волосы, выкрашенные по моде в светлый оттенок, были тверды от лака и тщательно уложены волнами до подбородка.

Держа Эмилию под руку, Альваро подошел поприветствовать обоих.

От него не ускользнул свежий синяк под глазом, видневшийся из-под толстого слоя обильной косметики. Ему стало больно, тем более что Бланка не пришла в клинику, о чем он так настойчиво ее просил.

– Добрый вечер, сеньорита, – сказал он, слегка наклонив голову.

– Доктор Урбина, какой приятный сюрприз, – сдержанно ответила Бланка. – Надеюсь, вы отлично проведете праздники с вашей очаровательной семьей.

– Да, несомненно. Увидимся в клинике, если вам как-нибудь понадобится туда зайти.

Она улыбнулась под внимательным взглядом будущего супруга, который пристально следил за сценой, не утруждая себя вмешательством. Они молча простились. «Вот и все, больше я ничего не могу сделать», – подумал доктор Урбина.

И все-таки что-то произошло: взгляд Бланки, одна лишняя секунда. Обещание «Увидимся», молчаливая просьба о помощи. Ощущение сообщничества, которого он до сих пор не испытывал ни с одной женщиной, не говоря уже о собственной жене.

Вскоре промышленник забыл о его присутствии. Он не заметил, что у семьи врача не было иного выхода, кроме как следовать по запруженной людьми улице в метре позади него, слушая их разговоры.

– Ты его знаешь? – спросил Хавьер Ортис де Сарате свою невесту.

– Еще бы. По-моему, это единственный рыжий доктор во всей Витории и окрестностях.

– Да, заметная личность. Он и его дети: у всех рыжие волосы. Это приличная семья?

– Не знаю.

– Значит, нет, – заключил он с оттенком презрения в голосе, который даже не потрудился скрыть.

Уже ночью, за запертыми дверями своего кабинета в квартире на улице Ондурас, Альваро извлек из замкнутого на ключ ящика блокнот с анатомическими рабочими зарисовками. На последней странице он по памяти нарисовал портрет Бланки, не утаив синяков и ссадин, нанесенных ее спесивым женихом, которые он угадывал своим врачебным глазом.

Эта дата навсегда останется у него в памяти, потому что именно этой ночью Альваро принял решение. И мысль эта, вопреки ожидаемому, его успокоила. Он привстал на своей стороне кровати, стараясь не касаться жаркого тела жены, и убедился в том, что та наконец уснула.

Некоторое время, прежде чем затеряться в дебрях сна, он машинально раз за разом повторял, как припев, слова, которые его утешали:

«Я убью Хавьера Ортиса де Сарате».

5. Дом веревки

25 июля, понедельник

Мне вовремя удалось добраться до бара, где мы с Эстибалис договорились встретиться. Июль изнурял город солнцем, падающим отвесно на улицы, недавно подметенные после лавины раздавленных пластиковых стаканчиков, которые участники праздничных гуляний бросали прямо себе под ноги. Метеослужбы предвещали жару в течение ближайших недель, хотя в Витории высокие температуры никогда не держались подолгу.

Я направился вверх по Куэста-де-Сан-Франсиско к Арочным террасам, в тот день заполненным торговцами чеснока, от которых воздух будто бы густел, заполняясь запахом серы, а тротуар покрывало целое море сухой белой шелухи. Сотни довольных пенсионеров в клетчатых рубашках и беретах возвращались домой со свисающей с плеча длинной чесночной связкой. Так было всегда. Этот обычай я помнил с детства: в День Сантьяго дед всегда возил нас с Германом в Виторию, и мы закупали чеснок чуть ли не на весь год.

Вскоре я оказался перед стеклянной дверью «Толоньо». Черный потолок, меню, написанное белым мелом на грифельной доске. Очень популярное, но при этом тихое, это кафе всегда действовало на меня умиротворяюще; оно было похоже на островок спокойствия, где я приходил в себя, прежде чем вернуться домой. Иногда заходил пообедать и возвращался с сытым желудком и выполненным кулинарным планом на весь день.

Эстибалис поджидала меня, сидя на табуретке возле змее-видной барной стойки светлого дерева.

– На твою долю я уже заказала, – начала она. – Ирландское рагу с грибами, запеченный чангурро^[15] и стаканчик красного. Сядем за столик или прямо тут?

– Спрячемся подальше; надо кое-что обсудить, и лучше, чтобы нас никто не слышал.

Наконец мы устроились за самым удаленным столиком в углу, в глубине зала. Эсти жевала брикс с морепродуктами, пока я ковырялся в ирландском рагу.

– Что-нибудь известно о хакерской атаке? – спросил я.

– Через пару часов все прекратилось, но причину мы так и не установили. Можешь снова включить у себя на смартфоне интернет. Надо бы тебе переслать сообщение, полученное от Тасио Ортиса де Сарате, и пусть они определят, откуда оно было отправлено. Я еще ничего не сказала, но лучше бы тебе поторопиться: парни из информационного отдела уже копаются в наших компьютерах. Пусть они все узнают от тебя.

– Знаю, знаю, – вздохнул я, открывая мобильный. В «Вотсаппе» обнаружились двадцать четыре сообщения с различных номеров. Новому заместителю комиссара вряд ли понравится, что я отправился в тюрьму навестить преступника, не поставив ее в известность.

– Дай ей освоиться, у нее сегодня первый день, – сказала Эсти. – Я бы тоже боялась что-нибудь напортачить.

– Да, но из-за проволочек могут умереть еще два человека, – отозвался я.

В этот момент оба наших телефона одновременно запиликали. Эсти меня опередила и ответила первой. Выслушивая новость, вытаращила на меня свои карие глазища, в которых застыло странное выражение.

– Чертов колдун, – побледнев, сказала она мне и повесила трубку.

– Что случилось?

– Найдены еще два трупа. Тут, неподалеку. В Доме веревки.

Когда я услышал ее последнюю фразу, кусочек жаркого упал на дно моего желудка свинцовой тяжестью. Да так и остался там, ненужный и чужеродный, как камень в туфле.

– Ты в порядке? – забеспокоилась Эстибалис.

– Да, – машинально ответил я. – Точнее, нет, я не в порядке. Подожди минуту.

Я направился в туалет, стараясь скрыть спешку, и, оказавшись у унитаза, изверг обратно всю съеденную пищу.

Я не хотел. Не хотел идти осматривать место преступления, не хотел снова видеть обнаженные молодые тела, мертвые тела, умершие отчасти и по моей вине. Сполоснул лицо и посмотрел в глаза никчемному типу, который выглядывал из зеркала.

«Ты слюнтяй, – сказал я Кракену в зеркале. – Ты не делаешь того, что должен. Кто на сегодняшний день умнее? Этот несчастный или ты?»

Через полминуты мы подъехали к дому 24 на улице Кучильерия. Дом веревки был построен в конце XV века, примерно в то время, когда Католические Короли изгнали евреев из Испании. Однако один из них, богатый торговец сукном Хуан Санчес де Бильбао, не только принял христианство и остался в городе, но и построил знаменитое здание, которое с течением веков оставалось нетронутым и заслужило почетное место среди самых выдающихся архитектурных памятников Витории.

Своим любопытным названием оно обязано францисканскому поясу, обвивавшему одну из массивных стрельчатых арок входа. Этот фасад туристы фотографируют в первую очередь, но для меня с ним связаны другие, более прозаические воспоминания: пакетики жареной картошки с кетчупом, масляные и горячие, которые в два часа ночи мы покупали в «Амариу», баре напротив. Я садился на ступеньку под дверцей между двумя арками Дома веревки, держа пакетик озябшими пальцами.

Потом когда я вырос, меня начала интересовать история – самозабвенная страсть Тасио, – и я обнаружил, что богатый выкрест Хуан Санчес де Бильбао приказал построить здание в столь игрушечных пропорциях, чтобы заставить старых христиан преклонять перед ним голову, когда они входят в его дом для заключения торговых сделок. Очаровательная, тонкая месть. Сам не знаю почему, но в тяжелые моменты мне приходят в голову самые тривиальные воспоминания. Прямо удивительно.

В этот проклятый день ничто не казалось таким, как прежде. Территорию огородили красно-белой пластиковой лентой. Две машины похоронной службы «Лаусурика» ожидали в верхней части улицы.

У входа мы с Эсти поздоровались с Руисом, одним из наших офицеров, и вошли в тяжелую средневековую деревянную дверь.

– Замок взломан? – спросил я.

– Нет, не тронут, – ответил Руис, пожав плечами.

Здание принадлежало Социальной службе «Банка Витории». Войдя, мы увидели два офисных стола, стоящих у входа на первый этаж, а на потолке и колоннах – затейливую смесь стекла и массивного дерева.

Судья Олано спустился по лестнице, ведущей в сводчатый зал, великолепное квадратное помещение с ярко-голубым куполом. Купол украшали звездочки, вырезанные между арками, на которых удерживалось это впечатляющее сооружение.

– Пришли осмотреть место преступления? – спросил он нас с мрачным видом.

– Да, разумеется. Нам только что о нем сообщили, – ответила моя коллега, вытянувшись по стойке смирно.

– Хорошо, тогда я ухожу. С вами остаются криминалисты – они еще не сделали все фотографии. Можете обменяться впечатлениями с судмедэкспертом и поговорить с моим секретарем, чтобы подписать акт. Гнусный способ прервать застолье, – с досадой проворчал он.

На секунду наши с Эстибалис взгляды встретились. Мы поднялись по ступеням, переводя дыхание.

В центре зала, в окружении нескольких техников отдела криминалистики и доктора Гевары, лежали два обнаженных тела, вновь ориентированные на северо-запад. Три эгускилора лежали вокруг них, как крошечная солнечная система, претендующая на то, чтобы тоже участвовать в инсталляции.

– Клянусь бородой Одина… – ошарашенно прошептал я на ухо Эстибалис. – Они убили какого-то северного бога.

Действительно, лежавший перед нами на полу обнаженный молодой человек казался посланцем Вальхаллы. Высокий, невероятно светловолосый, светлые глаза смотрят в усеянное звездами небо средневекового свода, руки покрыты татуировками в виде племенных знаков.

– Этот парень истратил на татушки целое состояние, – шепнула моя коллега. – Что думаешь, Унаи?

Я присел рядом с телом Тора и мысленно повторил привычное заклинание:

«Здесь кончается твоя охота и начинается моя».

Переждал несколько секунд, подумал еще раз и ответил:

– Несмотря на вызывающий антураж, думаю, перед нами еще один ребенок из благополучной семьи. Грудь и ноги эпилированы, лобок побрит… В жизни палец о палец не ударил. Очень следил за собой, а обходится это недешево. При этом его внешний вид не сочетается с подружкой, которую подобрал ему убийца. Не думаю, что они были знакомы при жизни. Полные противоположности.

Девушка была небольшого роста; коротко, почти по-монашески остриженные каштановые волосы. Невзрачная, маленькая, она принадлежала к тому типу людей, которых никто не замечает, в отличие от псевдомолодчика, который нежно касался ее лица своей ручищей. С виду обоим около двадцати пяти лет; впрочем, им запросто могло быть и двадцать два года, а может, и двадцать семь.

– Что мы имеем, доктор Гевара? – спросил я, подойдя к судмедэксперту и не сводя глаз с лежащих у моих ног юноши и девушки.

– В двух словах: двойное убийство, идентичное вчерашнему. Я переслала на почту вашей коллеге отчет о вскрытии первых двоих погибших. Мы наблюдаем множество сходных черт: похоже, эти двое также умерли от удушья, вызванного укусами пчел в горло. Сюда их перенесли уже мертвыми и уложили в эту позу до наступления трупного окоченения. Умерли менее трех часов назад. Забираю их на вскрытие, любопытно увидеть результаты токсикологической экспертизы. Если прошлой ночью они участвовали в гуляньях, и, возможно, в их организме обнаружатся следы наркотических веществ. Как и в предыдущем случае, кисти рук и ногти целы, хотя я все равно приказала их обследовать. Похоже, они не сопротивлялись, но на шее также имеется след, напоминающий укол. В остальном я не вижу следов насилия, за исключением того, что рот им залепили клейкой лентой, а затем эту ленту сорвали – возможно, перед тем, как убийца перенес их в это помещение и убедился, что оба мертвы. Но у меня есть любопытная находка. Взгляните сюда.

Доктор Гевара протянула прозрачный пластиковый пакет, внутри которого лежала пчела.

– Она потеряла брюшную полость и внутренние органы и, видимо, была одной из тех, кто убил девушку. Я знакома с директором Музея меда в Мургии, выясню у него потом кое-что. Как только все узнаю, вышлю отчет. Эгускилоры, или Carlina acaulis, также подвергну анализу. Мы уже изучили те, что найдены в часовне Старого собора, но определить их происхождение сложно. Это довольно распространенное растение, оно растет на горных склонах, лугах, полянах… Их могли нарвать где угодно, – сказала судмедэксперт, бросив последний взгляд на распростертые тела. – Я вам еще нужна?

– Думаю, нет, – ответила Эстибалис. – Но держи нас в курсе всего, что покажется интересным.

– Так я и сделаю. Всего доброго.

Мы вышли из Дома веревки, когда сотрудники похоронной службы пришли забирать тела. На улице любопытные пешеходы замедляли шаг и, не останавливаясь, бросали беглые взгляды на оперативников, загородивших проход со стороны Кучильерии.

Эстибалис остановилась перекинуться словечком с одной из сотрудниц, и мы с ней простились, жестом договорившись «встретиться внизу». Я спускался по кварталу Сан-Франсиско, где по-прежнему толпились продавцы чеснока, не желавшие покидать свое место, чтобы перекусить, как вдруг со мной поздоровался смуглый тип, степенный и хорошо одетый. Это был Марио, Марио Сантос, правая рука директора «Коррео Виториано» и, пожалуй, один из самых симпатичных журналистов.

Я улыбнулся, мы обменялись рукопожатиями. Да, у меня действительно был друг-журналист. Он был сдержан, а его хроники всегда были отлично написаны. Элегантный в письме, он был так же элегантен и в поведении. Никогда не выходил из себя, пропускал мимо ушей, когда я повышал тон, хотя мог бы выжать из моих реакций всю кровь, вызывая полемику на пресс-конференциях. Пару раз, к большому моему облегчению, он продемонстрировал, что с ним возможен off record^[16]. С течением лет я ценил его все больше, и, несмотря на то что он был старше, иногда мы пересекались в центре и пили кофе в «Эль-Прегон» или «4 Асулес», чтобы поболтать обо всем и ни о чем: о последнем матче «Басконии»^[17] или работе нового гражданского центра, не слишком вдаваясь в детали нашей личной жизни. Это был свой человек в прессе.

– Как дела, инспектор Айяла?

– Как видишь, Марио. Работа кипит.

– Думаю, что и беспокойства с ней немало.

– Что собираешься публиковать?

С ним можно было говорить прямо, не то что с другими журналистами, с которыми первым делом необходимо прощупать почву. Между нами было что-то вроде мужского договора.

– О вчерашнем происшествии мало информации, о сегодняшнем и того меньше. Много слухов, много звонков. Директор просто обезумел, прет как танк, ты же его знаешь. Но думаю, речь идет об очень серьезном деле, особенно для такого города, как наш, и не хотелось бы публиковать ничего вызывающего. Вчера был канун Сантьяго, а сегодня начались приготовления к празднику. Не думаю, что следует вызывать коллективный психоз в такие важные дни. Можешь рассказать мне что-нибудь прямо сейчас или лучше подождать?

– Дай мне немного времени, чтобы я встретился с начальством. Тебе позвоню первому, договорились?

– Очень на тебя рассчитываю. Если позвонят из «Диарио Алавес», можешь предупредить меня, прежде чем они что-то предпримут? – спросил Марио, пристально глядя на меня своими карими близко посаженными глазами. У него был умный взгляд, которым он смотрел на все спокойно и невозмутимо. – Ты и представить себе не можешь, как восприняла наша редакция их вчерашний экстренный выпуск, с которым они так шустро подсуетились.

Мгновение я размышлял, но пришел к выводу, что лучше согласиться.

– Договорились. Можешь на меня рассчитывать.

«Диарио Алавес» ругали за желтизну, ее заголовки всегда звучали чересчур громко. «Коррео Виториано» держалась более трезвой и строгой позиции; благодаря нашей дружбе вторая публикация звучала более разумно и осмысленно. Помимо Марио, был еще и Лучо, мой давний и близкий друг и один из ярких представителей нашей компании: он отвечал за раздел новостей в «Диарио Алавес», и у нас не раз возникал конфликт интересов. Лучо пытался использовать наши тусовки, чтобы выжать из меня побольше сведений, а у меня в итоге появлялись проблемы с начальством из-за утечки информации. Я был уверен, что в этом случае у нас также возникнут проблемы. И не потому, что он был чертовым ведьмаком, как утверждала Эсти, а потому, что десять из двадцати четырех сообщений в «Вотсаппе» были от Лучо, а значит, в наших отношениях ожидались бури с градом.

Через полчаса мы с Эстибалис были в полицейском участке. Поднялись сразу на третий этаж и вошли в кабинет заместителя. Нам довольно долго пришлось ждать – в кабинете раздавался один звонок за другим, пока Альба над нами не сжалилась и не выключила телефон.

Наконец мы встретились с ней глазами и целую секунду смотрели друг на друга. «Видишь, что творится? Теперь у нас четыре трупа. С тебя не хватит?» – хотелось сказать мне. Но нам надо было обсудить много разных тем, и лучше было начать сначала.

– Заместитель комиссара, – сказал я, усаживаясь. – Мы только что с нового места преступления в Доме веревки. Но прежде всего я должен сообщить вам, что случилось сегодня утром. Когда во время хакерской атаки я собирался выключить компьютер, некто, представившись Тасио Ортисом де Сарате, прислал мне письмо по электронной почте, потребовав сегодня же встретиться в тюрьме. Я отправился в тюрьму Сабалья, чтобы проверить, действительно ли сообщение отправил Тасио, а заодно выяснить, не причастен ли он к этому новому делу. Главным образом я хотел удостовериться в том, что психологический профиль заключенного совпадает с профилем убийцы, совершившего вчерашнее и сегодняшнее преступления. Пришлю вам подробный отчет о разговоре, который состоялся между нами. Но резюме таково: Тасио не признался прямо, что каким-то образом стоит за хакерской атакой, но, думаю, он сделал это намеренно, для отвода глаз, чтобы отдел кибербезопасности был занят и не мог отследить IP-адрес компьютера, с которого было отправлено электронное письмо.

Я пересказал заместителю комиссара наш разговор, поведал о популярном аккаунте в «Твиттере», который якобы принадлежит Тасио, и о его предложении сотрудничать со мной в раскрытии преступлений.

– Похоже, он снова хочет стать героем Витории, – добавил я. – Вот и собирается помогать в поимке виновного.

– Если Тасио подстрекатель, – перебила меня Эстибалис, – и кто-то из его последователей виновен в новой волне преступлений, возможно, он все организовал так, чтобы подставить фактического преступника и мы его арестовали.

– Вы полагаете, он способен рисковать собственными помощниками? – спросила заместитель комиссара.

– Почему бы и нет, – Эсти пожала плечами, – для него они всего лишь инструменты, так же как и жертвы. Если вы заметили, убитые довольно безлики, они лишь фрагменты его инсталляции. Возможно, он убедил кого-то наиболее внушаемого из своих последователей вести себя так, как на его месте вел бы себя сам. Подражатель все сделает так, как делал он двадцать лет назад, и в конце концов Тасио освободят. Если он осуществит свой план и поможет нам, то станет героем.

– Но почему он затеял все это именно сейчас, когда получил право временно выйти на свободу? – настаивала Альба.

– Потому что он не просто хочет вернуть себе свободу, – предположил я. – Прежде всего он не желает быть изгоем, врагом общества номер один, серийным убийцей, который вышел на время, отсидев бо́льшую часть срока. Он мечтает, чтобы все вернулось к ситуации, предшествовавшей падению. Чтобы положение дел оставалось таким же, как, цитирую дословно, «за несколько часов» до его задержания, чтобы Витория снова оказалась у его ног: слава, почитание, социальное положение… Не хочет прятаться от людей после выхода на свободу.

– Это согласуется с тем фактом, что за два десятилетия он так и не продал свою квартиру на Дато, – добавила Эстибалис. – Я проверила по земельному реестру сегодня утром. Он мог бы сделать это, назначив своего представителя, но собственность по-прежнему зарегистрирована на его имя и за двадцать лет не поменяла владельца.

– Это означает, что, выйдя из тюрьмы, он предполагает жить на прежнем месте. Можете себе представить, что будет каждый раз, когда он выйдет на улицу? Его дом в самом центре Витории, все будут его узнавать. Вся Витория будет в курсе того, что он на свободе. Он не желает быть злодеем в собственном городе, – сказал я.

Альба Диас де Сальватьерра прикусила губу, на ее лице отразилась досада. Наконец она встала.

– Вы должны были предупредить меня заранее и, разумеется, обсудить со мной целесообразность посещения этого заключенного. Подождите меня здесь, я схожу в отдел по борьбе с киберпреступностью. Инспектор Айяла, ваш компьютер будет контролироваться до следующего распоряжения, – сказала она, застегивая синий пиджак своего приталенного костюма, и покинула кабинет.

Увидев, как она уходит, я не выдержал и глубоко вздохнул. В течение нескольких секунд смотрел на закрывшуюся за ее спиной дверь. Наконец взял себя в руки, несмотря на подавленность.

– Итак, Эсти, движемся дальше. Какие новости ты хотела рассказать мне в «Толоньо», когда нас перебили?

– У меня есть список сотрудников, у которых имеются ключи от Старого собора, но директор сообщил мне одну деталь, которая может тебя заинтересовать. Пару недель назад одна из археологов, отвечающая за проведение туристических экскурсий, попросила сделать ей копию, потому что не могла найти свою связку. Она утверждает, что потерять их не могла, что она очень аккуратна и всегда держала их при себе. Уверена, что их украли. Это случилось во время последней вечерней экскурсии, которая начинается без четверти восемь. Когда через час экскурсия закончилась, уже почти стемнело. Во многих уголках собора, где проходят экскурсанты, видимость очень плохая, и кто-то незаметно стянул связку.

– У нас есть списки ежедневных посетителей?

– Да, директор мне их передал. Но имей в виду, что записывают только имена, удостоверение личности не требуют. Если кто-то идет на экскурсию, чтобы украсть ключи, а затем подбросить в собор пару трупов, вряд ли он назовет свое настоящее имя. Это было бы непростительной ошибкой – на такую способен только начинающий, что плохо сочетается с тем, как безупречно он совершает свои преступления.

– В любом случае все имена следует проверить, – повторил я. – Кстати, удалось выяснить, кем были вчерашние жертвы?

– У нас все утро оперативная система в нерабочем состоянии, Унаи. Мы не могли ничего выяснить. Есть сотни заявлений, которые необходимо проверить и сверить данные с описанием трупов. Но, думаю, вскоре мы всё узнаем. Для начала я попытаюсь найти базу данных всех пасечников в нашем районе. Впрочем, есть полно любителей, которые занимаются этим делом для себя и не имеют лицензии на продажу меда. В долине Горбеа многие держат ульи; если всех их вносить в список, он станет бесконечен. Даже у моего отца на даче была маленькая пасека, еще в те времена, когда он не страдал Альцгеймером, – пробормотала она, понизив голос, как будто ее пугало даже звучание этого диагноза.

Отец ее был еще совсем не стар, однако недавно его поместили в специальное отделение дома престарелых в Чагорричу, где лежали пациенты, страдающие болезнью Альцгеймера.

– Думаю, мой старший брат избавится от ульев, – продолжала Эсти, вертя ручку своими крошечными пальчиками. – Я всегда их боялась и никогда не подходила близко. Очень жаль, что вчера я недостаточно быстро среагировала, когда изо рта парня вылетела пчела. Пчелы реагируют на адреналин, который мы, люди, выделяем в стрессовых ситуациях. Они чувствуют угрозу и кусают, поэтому пасечники должны быть людьми уравновешенными, с достаточным эмоциональным интеллектом, чтобы, приближаясь к ульям, контролировать себя. А я вечно нервничаю с меня хватило нескольких укусов, чтобы понять, что лучше их не трогать.

В этот момент вернулась помощник комиссара. Лицо у нее было серьезным, она выглядела усталой, но все мы знали, что впереди у нас долгий рабочий день.

– Итак, специалисты по киберпреступлениям займутся вашим компьютером, инспектор Айяла. А сейчас мне хотелось бы услышать ваше мнение об этих четырех убийствах.

– В общих чертах есть три гипотезы, – сказал я, вставая из-за стола. Не знаю почему, но стоя мне проще выражать свои мысли. – Или, если хотите, три теории. Теория А: Тасио совершил предыдущие убийства, а сейчас действовал как подстрекатель. Это означает, что он оказывает влияние на кого-то за пределами тюрьмы, что вполне сочетается с тем впечатлением, которое Тасио произвел на меня этим утром: умен, проницателен, с высоким чувством собственного достоинства. Все черты лидера.

– Каковы мотивы преступления? – поинтересовалась она.

– Хочет перевести стрелку и на другого, как, по его утверждению, поступили когда-то с ним. Сейчас он в тюрьме и не может быть исполнителем преступления.

– Хорошо, – вздохнула она. – А теория В?

– Вторая более логичная: убийца – его брат.

– Его брат Игнасио? – недоверчиво повторила заместитель комиссара. – Это невозможно; он бывший полицейский, у него безупречная репутация и…

– Знаю, знаю, – перебил я ее. – Но дайте мне по крайней мере все объяснить, потому что теория эта весьма правдоподобна. Она заключается в том, что Игнасио был убийцей и двадцать лет назад, и сейчас. Он совершил преступления за несколько недель до освобождения брата-близнеца, чтобы Тасио обвинили вновь и он остался в тюрьме. Мы не знаем: возможно, Тасио пригрозил ему местью или сказал, что убьет его, как только окажется на свободе. Самым подозрительным кажется то, что убийства прекратились на два десятилетия, а сейчас возобновились. Как бы ни противоречили характеристики Игнасио психологии убийцы, мы не можем игнорировать хронологию событий.

– Перейдем к теории С. Не желаю больше слышать про Игнасио, – сказала заместитель и сложила руки на груди.

– Единственный оставшийся вариант – есть другой подстрекатель, не связанный с Тасио. Некто независимый и неизвестный, встрявший в отношения братьев, но не имеющий с ними ничего общего. Однако тут многое не сходится. Кто бы это ни сделал, сценарий и все детали продуманы до последнего штриха и исполнены с чрезвычайной тщательностью. С первого раза такое обычно не получается, первые преступления – полный провал: начинающие убийцы совершают роковые ошибки. Преступник явно убивает не впервые, и, насколько мне известно, подобных убийств раньше не было – по крайней мере, в Алаве.

– Итак, – сказала заместитель, – ищите похожие двойные убийства с обнаженными трупами или погибших от укусов пчел. Наверняка чего-то мы не учли; быть может, убийства были, но менее ловкие и не такие безупречные.

– Кракен, возьми это на себя.

– Почему Кракен? – заинтересовалась Альба Диас де Сальватьерра.

Я бросил на Эстибалис испепеляющий взгляд.

– И все-таки, что за Кракен? – настаивала заместитель, и мне показалось, что она немного побледнела.

– Это кличка, которую мне дали, когда я был еще подростком. Почему она вас заинтересовала?

– Вскоре после хакерской атаки мы мониторили аккаунт в «Твиттере», о котором вы говорили. Кажется, Тасио оставил вам сообщение.

Она взяла телефон и показала нам последний твит на аккаунте Тасио, написанный всего полчаса назад.

«Герою нужен наставник, тот, у кого уже есть подобный опыт. От тебя зависит, будет ли этот наставник светлым или темным, #Кракен».

Я провел пальцем по переносице. Все это мне не нравилось. Совсем не нравилось.

– Вот гад, – прошептал я наконец.

– Мы должны еще раз побывать в тюрьме и поговорить с директором, – сказала заместитель. – Надо выяснить, как заключенный связывается с внешним миром и отправляет свои твиты. Также предстоит выяснить, не нарушается ли какой-нибудь закон и не покрывает ли его тюремное начальство.

– Я займусь этим, – перебил я. В этот миг мне пришла в голову идея, как продолжить расследование; идея не слишком обычная, но, возможно, более эффективная, чем допрашивать директора тюрьмы Сабалья.

– Вы, конечно, можете туда съездить, но мне бы не хотелось, чтобы вы навещали Тасио Ортиса де Сарате.

– Что? – переспросил я, не веря своим ушам. – Это единственная твердая ступенька, которая у нас сейчас есть, и вы запрещаете мне ею воспользоваться?

– Это опасно.

– Опасно? Между нами двойное защитное стекло и охрана у дверей. Что может быть менее опасным, чем встреча с ним в тюрьме?

– Я не имела в виду физическую угрозу. Я имею в виду психологическое манипулирование.

– Вы считаете, что я к этому не готов, что я недостаточно хорош как профессионал? – Я повысил голос.

– Вы меня слышали. Я не буду с вами это обсуждать. И хочу, чтобы до окончания рабочего дня вы предоставили подробный доклад, как и о чем беседовали с заключенным.

Эстибалис смотрела на меня молча; в ее глазах я прочитал: «Сдавайся, ты проиграл».

Она была права: я связан по рукам и ногам. Терпеть не могу, когда во время расследования меня хоть как-то ограничивают. Абсурдное упорство заместителя комиссара замедляло наш ритм, и, если преступник убивает каждые несколько часов, запереть меня в кабинете – все равно что оставить ребенка без присмотра в кафе-мороженом.

Я сел, ожидая, пока она закончит. Мне уже было все равно.

– И последнее, – сказала заместитель комиссара, протягивая мне листок бумаги. – Вот официальный пресс-релиз, отредактированный нашим отделом по связям с общественностью. Единственные подробности – приблизительный возраст жертв и время обнаружения тел. Мы дали рекомендации насчет самозащиты, как вы и настаивали, инспектор Айяла. Мы не выйдем за пределы этого документа, не будем указывать дополнительные подробности. Результаты расследования будут засекречены до нового приказа.

– Хорошо. Я отправлю это моему человеку в прессе, – сказал я.

– Как только появится какая-то новость, немедленно сообщите мне. А теперь можете идти.

Я покинул кабинет моей новой начальницы с таким чувством, словно меня отшлепала, следы от шлепков болят до сих пор и будут болеть еще несколько дней. Эстибалис тоже выглядела удрученной. Я знал ее не первый день и догадывался, что ее мозг работает в эти минуты с нечеловеческой скоростью.

– Кстати, о бумагах, Эсти. Мы должны получить доступ к отчетам о преступлениях двадцатилетней давности. Тасио сообщил кое-какую информацию, которую надо бы проверить.

– Я думала об этом. Идем со мной в кабинет. Я попросила Панкорбо, чтобы он нашел мне все необходимое.

– Почему Панкорбо? – удивился я. Панкорбо был инспектором, и я не понимал, какое отношение он имеет к этому делу.

– Потому что он был напарником Игнасио Ортиса де Сарате, когда произошло то несчастье; раньше Панкорбо работал в отделе криминального расследования. Перевелся после двойного убийства у Средневековой стены. Думаю, оно тогда всех потрясло.

– Панкорбо? – переспросил я. Непросто было воспринимать этого посредственного следователя в паре с кем-то столь блестящим, как Игнасио Ортис де Сарате. Вряд ли они представляли собой гармоничное сочетание.

– Да, он самый, – сказала она, входя в мой кабинет.

На ее столе из белого пластика мы нашли невзрачную коричневую папку с толстой стопкой листов внутри. Поспешно открыли доклад и следующие полчаса сидели, обложившись бумагами, пока не нашли фотографии.

Наверное, я не был готов к тому, что увидел.

А лучше бы наоборот.

Мне хотелось бы думать, что готов. Но, увидев фотографию двух голеньких новорожденных, мальчика и девочку, прижавших ладони к щекам друг друга, и три эгускилора, разложенные вокруг посиневших лиц на шелковистой траве дольмена… Все равно что увидеть тех, которые так и не родились на свет, которых я так и не узнал, – тех, кого до сих пор звали тысячей имен, потому что мы с Паолой так и не успели выбрать для них имя…

Возможно, прошло больше времени, чем мне казалось, потому что лицо Эстибалис внезапно очутилось прямо передо мной. Обеспокоенно глядя мне в глаза, она подняла мою безжизненную руку, лежащую поверх фотографии мертвых детей. Видимо, я рефлекторно закрыл ладонью фото, да так и сидел, не в силах шевельнуться, застыв в неподвижности, как вся моя жизнь на той дороге среди равнодушно шумящих прямых сосен.

– Кракен, с тобой всё в порядке? Может, на сегодня достаточно?

– Мне бы… мне бы глоток воды и немного проветриться, – сказал я, резко поднялся и вышел из кабинета.

Через некоторое время вернулся, немного успокоившись. Я знал, что Эстибалис никогда никому не расскажет о моих причудах.

– Итак, давай сосредоточимся на содержании доклада, – пробормотал я. Эсти молча кивнула.

Пробежав глазами бумаги, я посмотрел на нее в некоторой растерянности.

– Что такое? – спросила она.

– Непорядок с отчетом по одной из последних жертв: девочке пятнадцати лет. В отчете о визуальном осмотре места преступления говорится о следах спермы и возможности сексуального насилия, или по крайней мере сексуального контакта незадолго до смерти. Все должно было подтвердиться при вскрытии. Однако отчета о вскрытии я не нахожу.

Эсти быстро посмотрела на меня, поискала среди бумаг и отрицательно покачала головой. У нее отчета тоже не было.

– Почему из восьми убийств не хватает единственного отчета о вскрытии – по пятнадцатилетней девочке?

«Совсем юная, сказал Тасио», – вспомнил я.

Все это обескураживало… Я и понятия не имел, что какое-либо из преступлений двадцатилетней давности имеет сексуальный мотив, пресса ни разу такого не упоминала. Об этом нигде никогда не сообщалось.

Кто из своих мог украсть результаты вскрытия, чтобы никто не узнал, что на самом деле произошло с девочкой?

Я посмотрел на свою напарницу, она ответила выразительным взглядом.

Настал момент лично познакомиться с Игнасио Ортисом де Сарате, неподкупным полицейским, сдавшим своего брата.

На рассвете я надел кроссовки и отправился на пробежку. Витория была тиха и безлюдна, словно старательно делая вид, что непричастна к преступлениям, осквернившим ее улицы. Я изменил обычный маршрут – мне не хотелось встречаться с… вообще ни с кем. Пробежал по бульвару Гастейс, параллельно трамвайным путям, и свернул на улицу Басоа. Затем миновал Серкас Бахас и наконец ее увидел.

Мне не хотелось останавливаться. Только не в этот день, когда я чувствовал себя таким униженным.

Я ускорил бег и посмотрел в другую сторону, но столкнулся с ней около башни Доньи Очанды. Она окликнула меня первая:

– Исмаил…

– Бланка… – только и сказал я, направившись своей дорогой.

Так установились рамки наших двойных отношений. Днем – инспектор Айяла и заместитель комиссара Диас де Сальватьерра.

Рано утром – Бланка и Исмаил.

6. Улица Дато, 2

29 июля, пятница

«Что общего между этими последними смертями? Смотри в корень, исследуй психологию жертв, # Кракен».

Таков был твит, который я прочитал в пятницу за завтраком. Аккаунт Тасио за последние несколько часов пополнился тридцатью тысячами новых подписчиков, и #Кракен превратился в один из трендов этого дня. Мой темный ментор не желал терять влияния на средства массовой информации и был настолько самонадеян, что пытался влиять даже на меня во время расследования.

Однако в эту пятницу героем дня был не Тасио, а его брат Игнасио.

К сожалению, вскоре после того, как Тасио оказался за решеткой, он покинул свою службу в полиции. До тех пор героем СМИ был его брат-близнец. Но именно та фотография, сделанная предательски и опубликованная на первой странице «Диарио Алавес» двадцать лет назад, превратила его в героя, достойного всеобщего восхищения.

Игнасио сам явился в тот день в суд делать заявление. Выражение его лица было скорбно; он даже смахнул якобы набежавшую слезу, сжав челюсти и всем своим – показывая, что для него это худший момент жизни. Эта сдержанная решимость человека, способного донести на брата, оказавшегося серийным убийцей, всех нас тогда потрясла.

Что послужило поводом – об этом полиция не спросила. Если самый близкий и дорогой человек оказался убийцей, донесешь на него или будешь покрывать его злодеяния? А если бы мой дед оказался палачом и садистом времен гражданской войны? Во время учебы в академии Аркауте^[18] я изучал доклады об аргентинцах, потомках немцев, которые в ужасе обнаружили, что их деды были нацистами, военными преступниками. Как примирить в себе два этих образа, две несовпадающие реальности? Сможешь ли ты снова обнимать дедушку, нежно целовать в лоб, смотреть в глаза? Сдашь ли ты такого родственника? Перестанешь ли с ним общаться, любить человека, который тебя растил, который в течение всей твоей жизни давал тебе столько любви и нежности?

После этого события Игнасио возглавил целую серию разоблачительных передач, столь модных в конце девяностых. Он был строг и последователен, оставался вдали от желтизны других каналов и заработал хорошую репутацию. Затем исчез с экранов. Говорили, что денег, заплаченных ему за эти передачи, хватит на то, чтобы не работать всю оставшуюся жизнь. В Витории его приглашали участвовать во всех мероприятиях, связанных с городом. Как правило, приглашение он принимал, неизменно корректный, полностью соответствующий своей роли. Но последнее время следы его затерялись, и когда Эстибалис позвонила мне утром, чтобы сообщить о предстоящем визите, я, не раздумывая, согласился.

Мы с Эстибалис добрались на машине до бульвара Гастейс, каким-то необъяснимым чудом припарковались перед треугольным зданием суда и направились в ресторан «Сальдиаран», единственное заведение в городе, имевшее мишленовские звезды.

Благодаря любезности Панкорбо моя коллега раздобыла телефон Игнасио Ортиса де Сарате, и мы условились встретиться у него дома на улице Дато двумя часами позже. Но меня от природы отличает болезненное любопытство, на что наложила также отпечаток профессиональная деформация, и отказаться от гастрономического приключения, да еще в компании самого Игнасио, было выше моих сил. Дни Slow Food Araba^[19] начинались в одиннадцать утра, и мы с Эстибалис оделись чуть более формально, чем обычно, чтобы соответствовать духу этого заведения. На Эсти было коктейльное платье, такое же алое, как и ее волосы, на мне – узкий темно-синий костюм.

Мы вошли в стеклянные двери этого гастрономического храма и двинулись по коридору, отделанному деревянными панелями. Зал ресторана был переполнен. Сотни телефонных экранов, поднятых над головами, отбрасывали вспышки, напоминающие фейерверк на празднике Доностии.

– Ты что-нибудь видишь? – спросила моя спутница, немного растерявшись.

Как можно деликатнее потеснив публику, я попятился, пропуская Эстибалис перед собой в дальний конец зала.

– Думаю, наша звезда на фотосессии, – неуверенно сказал я.

Вытянул шею и наконец увидел Игнасио. Он с решительным видом позировал перед многочисленными фотографами: передо мной был герой моей юности на двадцать лет старше. Человек, достигший достойной зрелости, а не жалкий тюремный отщепенец. По сравнению с Игнасио, Тасио выглядел как нищий дед своего брата-близнеца.

На холеной физиономии Игнасио не было ни следа морщин, ни темных мешков под глазами. Волосы аккуратно подстрижены, такого же темно-русого оттенка, какой я запомнил, ничего общего с седыми космами брата. Крепкое мускулистое тело тренированного спортсмена. Дорогой приталенный костюм, узкие брюки. Хорошо подобранный галстук. Английские замшевые туфли, большие фирменные часы. Безупречно выбрит, как в настоящей старой цирюльне.

Им невозможно было не восхититься; особенно для женщины подобной Эстибалис. Я даже почувствовал укол ревности, что в целом было мне несвойственно.

Игнасио улыбался на фоне логотипа ракушки и рекламных плакатов Slow Food Araba. Перед ним на столе красовался целый ассортимент гурманских блюд нашей провинции. Со своего места я видел баночки с черными трюфелями из Алавы, горшочки с медом из Горбеа, сплетенные из рафии^[20] мешочки с крашеной алавской фасолью, а также несколько бутылок местного чаколи^[21].

Обо всех этих продуктах Игнасио рассуждал со сдержанным воодушевлением ювелирного мастера. Подмигивал, оснащал свою речь шутками и остротами, вызвал нескольких счастливчиков из первых рядов, чтобы угостить чаколи, и не отказывался позировать для снимков в окружении избранных, которые беспрерывно улыбались и смеялись его шуткам, одурев от счастья и не в силах противиться неповторимому шарму этого небожителя.

Когда вспышки наконец погасли, Игнасио посмотрел на часы, поблагодарил своих помощников очаровательной улыбкой и собрался покинуть сцену.

Но в этот миг на него обрушился шквал неприятных вопросов от представителей прессы.

– Игнасио, для «Эуропа-Пресс»: что ты думаешь по поводу убийств в Старом соборе и Доме веревки? Связан ли с этими преступлениями твой брат?

Все затаили дыхание: журналист был слишком прямолинеен. На пару секунд воцарилась тишина, но на лице Игнасио не дрогнул ни единый мускул. Искренняя улыбка оставалась на месте, как будто ничего не случилось.

– Мирейя, ты же знаешь, я не собираюсь делать заявлений на эту тему. Это не мое дело. А сейчас с вашего позволения…

– Последний вопрос. – Вперед вышел молодой парень с выраженным британским акцентом. – Это для Санди таймс…

Публика выжидающе обернулась к английскому журналисту. Если вмешается европейская пресса, у нах с Эсти не останется шансов. Но, похоже, присутствие международных СМИ нисколько не поколебало Игнасио.

– Повторяю, – оборвал он журналиста изящным кивком. – Я не намерен ничего сообщать. Я никак не связан с этим печальным происшествием. Благодарю вас за проявленный интерес и присутствие на мероприятии, столь важном для отечественной гастрономии. Всем доброго дня.

Игнасио покинул сцену, но в зале его мигом окружила толпа: какие-то шишки с радио, телевидения, а также – безымянная публика, норовившая сделать с ним селфи.

– Эсти, – шепнул я коллеге, – проберись к нему и скажи, чтобы шел в мужскую уборную. Здесь его заживо сожрут.

Я покинул конференц-зал ресторана и спросил, где туалет. Оказавшись внутри, подождал несколько минут, пока Игнасио не вошел вслед за мной, запер за собой дверь и прислонился спиной к стене. Закрыл глаза, поднял лицо к потолку и испустил долгий вздох.

– Инспектор Айяла, – представился я, протягивая ему руку для рукопожатия. – Мы договорились встретиться у вас дома в час дня, но, думаю, покинуть это место вам будет не так просто. Вы на машине?

– Нет, пешком, – ответил он, крепко пожав мою руку. – После дня Сантьяго люди с ума посходили, останавливают меня на улице, чтобы брякнуть первое, что в голову взбредет. Однако я не предполагал, что безобидное кулинарное шоу станет смертельной ловушкой. Боюсь, все будет так же, как двадцать лет назад: придется прятаться.

– Мы с коллегой припарковались неподалеку, возле здания суда, – перебил я его, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более участливо.

– Это что, полицейская машина? Меньше всего мне хотелось бы, чтобы люди видели, как я сажусь в патрульную машину. Это вызовет еще больше конспирологических теорий.

– Нет, машина обычная.

Бывший инспектор полиции взял ситуацию в свои руки.

– Ты выше и крепче меня, к тому же в штатском, – сказал он. – Скажи своей подружке, чтобы вышла первой, села за руль и остановилась возле ресторана. Когда выйдем, прикрой меня и отвернись от камер, чтобы тебя не узнали. Сделаем все возможно, чтобы наши физиономии не появились сегодня на обложках газет.

– Договорились.

Я предупредил Эстибалис, и через пять минут мы уже штурмовали человеческую стену, ожидающую на выходе из «Сальдиарана». Я загородил Игнасио, ставшего невольной жертвой собственной славы, и мы прорвались к машине, заметив, что задняя дверь приоткрыта.

– Вы по-прежнему предпочитаете, чтобы мы отправились к вам? – спросила Эстибалис вместо приветствия, выруливая к синему мосту.

– Да, машину оставим на парковке у Нового собора, и оттуда дойдем пешком до Дато.

Через некоторое время мы стояли у дверей его дома под номером 2 по улице Дато. Это был памятник архитектуры, унаследованный братьями Ортис де Сарате от родителей и проданный по самой высокой цене на аукционе «Феррериас Алавесас» сразу же после их смерти, когда самим братьям было по восемнадцать. Ни один из них не пожелал продолжать дело отца, необходимости работать у них не было, однако у каждого имелось призвание: один хотел быть следователем, другой – археологом. Каждый добился в своей области больших успехов.

Они купили себе квартиры на самой известной улице города: улице Дато. В самом начале, на углу с Постас. Один напротив другого. Словно каждый из братьев хотел царить на своей стороне улицы. Левая – для тебя. Правая – для меня. Окна Игнасио выходили на площадь Белой Богородицы, Тасио – на Фуэрос. В ту пору никто не сомневался в том, что весь мир будет у их ног.

Мы поднялись на третий этаж на новом современном лифте, и Игнасио открыл бронированную дверь своего просторного жилища. Очень мужской декор в серых и охристых тонах казался произведением дизайнерского искусства, хотя я сразу подметил одну деталь, которая меня заинтересовала. Отметил и отложил на потом, заставив себя сосредоточиться на стратегическом опросе, ждавшем нас впереди.

Я не любил планировать разговор со свидетелями или подозреваемыми в форме допроса. По опыту знал, что в небольших городах, таких как Витория, люди склонны закрываться, уходить в себя и придерживаться спасительного молчания. Я всегда заранее заготавливал вопросы, соблюдая определенный порядок: от наименее компрометирующих до наиболее сложных для ответа. Эти вопросы были подобны буйкам, по которым я следовал, пока не пришвартовывался в интересующей меня гавани.

В тот день я мысленно составил маршрут, перечислил пункты, в которых по выходе из дома Ингасио у меня должна установиться полная ясность: знакомые тех лет, темы в СМИ, исчезнувший отчет о вскрытии, выход на свободу его брата Тасио.

– Спасибо, что согласились принять нас у ссебя дома.

– Прошу, обращайтесь ко мне на «ты», мы знакомы как минимум пару лет.

– Пять, – не удержался я.

Услышав цифру, Игнасио нахмурился; думаю, он подумал о том, что я в курсе всех деталей его дела.

– Хорошо, пять, – повторил он, пристально глядя на меня. Между нами троими, стоявшими в огромной гостиной, чьи белые отреставрированные окна выходили на улицу Дато, повисла напряженная тишина. – Хотите молодого вина? Руководство Slow Food сотрудничает с винодельней, где изготавливают алавесскую риоху, пользующуюся большим успехом на международном рынке. Мне бы хотелось, чтобы вы ее отведали.

– Благодарю, Игнасио. Ты же знаешь, мы на службе, – отозвался я.

– А я бы попробовала, – поспешила моя напарница.

Я выразительно посмотрел на Эстибалис. Она так же, как и я, не слишком придерживалась общепринятых правил, но оба мы тщательно скрывали это на публике.

– Устраивайтесь. Садись в это кресло, а ты сюда. – Игнасио указал на два одинаковых дизайнерских черных кресла, стоящих друг против друга возле элегантного столика, стоявшего посреди гостиной. – Схожу за вином.

Он оставил нас и направился на кухню за бутылкой. Вернувшись, налил бокал Эстибалис и уселся на середину дивана, словно соблюдая симметрию композиции. Странно: как в театральной сцене с заурядным монтажом.

Игнасио пригубил вина и поставил бокал на столик перед собой, затем потянулся за другим, пустым бокалом, который я счел приготовленным для меня, однако хозяин мне его не предложил. Некоторое время он развлекался, переставляя перед собой бокалы – пустой и полный.

Два одинаковых предмета.

В этой квартире все было обставлено и украшено парными предметами, словно в ней жили два человека, а не один завзятый холостяк.

– Так, значит, ты сотрудничаешь со Slow Food? – спросил я с неподдельным интересом. – Наверное, это необычное чувство – иметь дело с продукцией, цена которой заканчивается километром нулей.

– Еще бы! Мы работаем без посредников, все продукты местные: черные трюфели, картофель из Алавесских гор…

– А медом вы тоже занимаетесь? – перебила его Эстибалис самым безразличным тоном, на который была способна.

– Да, как раз я занимаюсь именно медом, – рассеянно ответил Игнасио. – Пчелы – это целый завораживающий мир, правда?

– Несомненно, – ответила Эсти. – На ферме мы с родителями всегда держали ульи, просто так, для себя, а заодно чтобы иметь какой-то доход от сельского хозяйства. В районе Горбеа почти все держали пасеку: это считалось традицией.

Игнасио усмехнулся, как будто мы рассказали ему анекдот, который понимал только он один. Затем поставил свой бокал, на этот раз пустой, на подоконник и посмотрел на улицу через белые перекладины оконного переплета.

– Если вы не возражаете, я бы перестал кружить вокруг да около. Задавайте вопросы, которые собирались задать при встрече. У меня нет ни малейшего намерения препятствовать расследованию.

Я вздохнул с облегчением: пары-тройки буйков не понадобится.

– Спасибо за прямоту, Игнасио.

– Человек может перестать быть полицейским, но в его мозгу остаются те же самые схемы, которым нас обучали в академии, – сказал он, обращаясь больше к себе, но не переставая осматривать здание напротив. – Эти четыре убийства, а также все предшествующие двадцатилетней давности наверняка добавили вам целую гору нерешенных вопросов.

– Раз так, начнем, – сказал я. – Мне хотелось бы расспросить тебя о проблемах со СМИ. Видишь ли, нельзя отрицать, что первые преступления принесли программе Тасио невиданный успех. Насколько мне известно, его археологическая передача прошла незамеченной в сетке местного телевидения. Но как только он начал разрабатывать теорию об исторической подоплеке каждого убийства, мигом превратился в звезду. Кто ее возглавлял, когда твой брат…

– Мой брат-близнец, – машинально поправил меня Игнасио, как будто речь шла о чем-то значимом.

– Хорошо, твой брат-близнец. Итак, кто возглавлял программу, когда твой брат-близнец подписал контракт с национальным телевидением? Наверное, ее владельцам было неприятно: ставку сделали на Тасио, а тот перешел на национальное телевидение, потому что популярность его достигла пика.

– Ты ищешь мотивы?

– Всего лишь прикидываю, сколько актеров было задействовано в этом спектакле. Можешь назвать главное имя?

– Инес Очоа, – пробормотал он. – Инес Очоа заправляла в то время всей компанией.

– Ты ее знаешь?

– Прежде чем ты все выяснишь сам, мне бы хотелось, чтобы ты услышал мою версию событий. Инес Очоа была и по-прежнему остается директором всех программ регионального канала. А теперь я тебя опережу и отвечу на вопрос сам: да, именно она предложила мне вести программу об убийствах, которую я записал вскоре после ареста моего брата-близнеца. Сначала я отказал, мне не хотелось иметь ничего общего с этой темой. Я знал, что на меня обрушится с критикой вся Витория, ведь история с задержанием моего брата-близнеца была все еще слишком свежа. Но Инес Очоа настаивала на том, что лучше я сам опишу случившееся, чем это сделают газеты – в итоге они напишут то, что кажется им наиболее подходящим. Я подумал, что, изложив все как есть, я совершу достойный поступок.

– Ты раскаиваешься? – спросила Эстибалис.

– Каждый день, – пробормотал Игнасио, в отчаянии махнув рукой.

– А саму Инес Очоа эти убийства как-то обогатили?

– Вначале, когда за дело взялся мой брат-близнец, это было ей на руку. Но затем омлет перевернулся, и она потеряла звезду, которую со временем заменила мною. Одного близнеца заменила другим. Мерзавца – героем. Моя популярность и ажиотаж в рядах рекламодателей возместили ей расходы, потраченные на меня.

– Похоже, у тебя связаны с ней не самые лучше воспоминания.

– У меня не осталось хороших воспоминаний ни о чем из того, что происходило в то время, – уклончиво ответил Игнасио.

– Знаешь, где ее можно найти? – продолжал я.

– Глупый вопрос, – устало ответил он. – Ты – следователь, и за две минуты сможешь получить любые данные без моей помощи. На самом деле тебе интересно узнать, общаемся ли мы с ней по сей день. Мой ответ – нет. Спроси на телевидении про Каменную Даму. Но будь осторожен: такие, как она, всегда приземляются на четыре ноги, как кошка. И не передавай ей от меня привет.

«По меньшей мере любопытно».

– Должно быть, за двадцать лет многое изменилось, – сказал я. – Ты очень помог бы нам, если составил список тех, с кем вы с Тасио общались в то время. Общие друзья, личные друзья. Коллеги, члены семьи… Можешь составить список из человек… допустим, пятнадцати? Мы бы сэкономили время.

– Вы хотите пересмотреть старое дело?

– Не будем притворяться: ключи к раскрытию этих преступлений находятся в прошлом. Думаю, ты это тоже понимаешь. К списку приложи, пожалуйста, номера телефонов, чтобы в случае чего мы могли их допросить.

Игнасио задумчиво кивнул, вид у него был растерянный. С того момента, как он пересек порог своего убежища, его лоск сильно поубавился.

– Да, мне это кажется верным решением, – кивнул он наконец. – Сегодня же составлю список. Я на вашем месте действовал бы так же. Что-нибудь еще?

– Мы получили допуск к старым делам. Недостает отчета о вскрытии девочки пятнадцати лет, – сказала Эстибалис.

Игнасио пожал плечами, не выказав особого интереса.

– Спросите Панкорбо. Могу вас заверить, что, когда я оставил дело, все отчеты и результаты вскрытий лежали в соответствующей папке. И разумеется, все было на месте.

– Ты доверяешь Панкорбо?

– Да, конечно, – поспешно ответил он с притворной, как мне показалось, улыбкой. – Я не имел в виду, что Панкорбо имеет какое-то отношение к исчезновению отчета о вскрытии этой девушки. И не стоит обманываться тем, что он такой тихий и невзрачный парень. Он гораздо ярче, чем кажется на первый взгляд, но надо потратить много часов, наблюдая за ним, чтобы это понять. Я имел в виду, что вот уже двадцать лет не имею ни малейшего отношения к вашей работе. Наверняка за это время произошла тысяча перемен. Панкорбо вел со мной дело и оказал расследованию неоценимую помощь. Это единственный человек, пришедший мне в голову, который был бы способен навести вас на мысль, в какой момент отчет мог пропасть.

– Ты не придаешь большого значения этому отчету. А не думаешь ли ты, что он был похищен намеренно и кто-то из полиции не хочет, чтобы знали, что именно произошло с девушкой?

– Восемь серийных убийств, – пробормотал Игнасио, как будто в прошлом произнес эти слова раз сто. – Все это произошло двадцать лет назад. Простите, если я забыл какие-то подробности своей жизни за такое долгое время, особенно те, что связаны с делом. Не выношу дежавю.

– Но с телом девушки с самого начало было не все в порядке. Ты не мог про это забыть. Твой брат был знаком с ней лично?

– Насколько мне известно, нет.

– Знал ли он лично кого-нибудь из убитых им детей?

– Насколько мне известно, нет.

– А семьи кого-либо из убитых?

Он отрицательно покачал головой.

– Насколько тебе известно, нет, – подсказала Эстибалис.

– Это были ритуальные убийства. Не стоит искать какие-то совпадения. Я исследовал возможные связи между жертвами, и это отняло у меня драгоценное время, которое понадобилось бы для предотвращения других смертей, – последние два слова он произнес с таким видом, будто откусил лимон, чей сок разъедает ему рот. – Это были ритуальные убийства. Эгускилоры, древний яд, тела, ориентированные на северо-запад, как это делали язычники в древние времена…

Наконец-то мы приблизились к сути дела.

– Тебя потрясло, что убийца – твой брат-близнец?

Игнасио потер пальцами переносицу, словно у него разыгралась мигрень.

– Тасио прошел через темный период, когда готовил дипломную работу по своей теме. Занялся изучением событий в Сугаррамурди^[22]. Вы слышали об аутодафе в Логроньо в 1610 году, когда одиннадцать жителей города обвинили в колдовстве и приговорили к сожжению на костре? В те годы, когда Тасио учился в Наварре, он много общался с коллегой, не помню имени, но это был парень гораздо моложе его, отъявленный радикал, любитель всяких странностей. Язычество, оккультизм, синкретизм… все темные «измы», которые только приходят в голову. Они общались около четырех лет. Вначале эта дружба меня пугала, пока Тасио не рассказал, как они познакомились. – Он искоса посмотрел на нас, размышляя, рассказать нам еще что-нибудь, или достаточно.

Я посмотрел на него умоляющим взглядом. К счастью, он продолжил:

– Время от времени Тасио употреблял марихуану и прочие незаконные вещества. Мне это не нравилось, я всегда уважал общепринятые нормы, но никогда его не осуждал. Я предпочитал, чтобы он мне доверял и понимал, в какие ввязался неприятности. Как раз в то время ему захотелось поэкспериментировать; его приятель был дилером из тех, что продавали свой товар в барах Кутчи. Они отлично ладили, хотя парень был почти подросток, а Тасио уже окончил учебу.

Игнасио умолк. Казалось, ему непросто делиться своими воспоминаниями.

– Пожалуйста, продолжай, – попросил я, испугавшись, что он умолкнет. – Ты говорил про то, что его друг увлекался язычеством…

– Да, так оно и было. Как-то в один из выходных они отправились в пещеру Акеларренлесея, или, если угодно, Сонгинен Лесея. Пещера Шабаша, или Ведьмина пещера. Жители деревни так и не договорились между собой, как ее называть. Они собирались воспроизвести ритуал шабаша, основываясь на описаниях в текстах, которые изучали в университете, в основном – оригиналах свидетельств во время процессов XVI века. Принесли с собой все принадлежности языческого ритуала: напитки, натуральные краски для начертания символов… Были у них и эгускилоры. Эти растения пригодны не только для защиты: их корень, добавленный в дистиллированную воду, якобы обладает свойствами афродизиака… Они привезли с собой двух девушек, с которыми встречались в то время. В точности их планы мне неизвестны. Тот парень мне не нравился, он был экстремал и водился с людьми, которые… Вы меня понимаете. Из-за моей работы в полиции мы были естественными противниками. Не знаю, что произошло в пещере в тот день, знаю только, что все они принимали наркотики. Тасио вернулся удрученный, я бы даже сказал, испуганный. Зрачки расширены, мышцы напряжены, брадикардия и учащенное сердцебиение напоминавшее американские горки. Я не отходил от него целую неделю. Хотел допросить его приятеля, но Тасио мне не позволил. Он ничего не рассказывал, но там явно произошло что-то серьезное, поскольку больше с тех пор они не общались. Не знаю, ответил ли я на твой вопрос. Человек не желает видеть, что перед ним, пока это что-то не перейдет в наступление.

Настал черед более сложного вопроса.

– Как ты относишься к тому, что твой брат скоро выйдет из тюрьмы? За эти двадцать лет вы общались? Был какой-то контакт? – спросил я, хотя мне было сложно поддерживать нейтральный тон, произнося эти слова.

Игнасио отрицательно покачал головой и посмотрел на меня виновато, как провинившийся школьник.

– Я его сдал. Разве после такого можно продолжать общение?

Я молчал. Мне хотелось, чтобы он говорил дальше.

– Ты не понимаешь, – наконец продолжил Игнасио. – У меня было две жизни. Одна – жизнь брата-близнеца, неотделимого от своей второй половины. Другая – жизнь единственного сына. В тот день мы окончательно разделились.

«Отлично. Сейчас передо мной настоящий Игнасио, а не обертка, которую он желал нам предъявить», – подумал я.

– В ближайшее время он временно выйдет на свободу. Вы с ним увидитесь, возобновите общение?

– Это наши с ним дела. – Игнасио повернулся к нам и встал, не скрывая скверное состояние духа. – Не хочу быть грубым или невоспитанным, но вы обязаны с уважением относиться к моей частной жизни. Я не очень люблю говорить о своих делах, а это – самое суровое испытание в моей жизни. На этой неделе все сошли с ума, в барах только о нем и говорят; не знаю, хотел бы я снова все это пережить… Это чертовски неудобно. На праздники Белой Богородицы я запланировал несколько мероприятий: обеды с друзьями и спонсорами брендов, которые я представляю, коррида… Я купил билеты несколько месяцев назад, но теперь, возможно, отправлюсь в Лагуардию, в свой загородный дом, и проведу лето там, пока все не уляжется.

– А сейчас будь любезен, проводи нас до выхода, – поспешил я.

– Для полицейского ты очень вежлив. Спасибо, что хоть в чем-то я выгляжу достойно.

– Взаимовыручка полицейских, – сказал я, вставая и протягивая ему визитную карточку. – Пришлешь мне список на мой электронный адрес?

Я надеялся, что компьютерщики привели в порядок компьютер, и Тасио больше не сможет получить доступ к моим сообщениям.

– Вышлю через пару часов, ты же знаешь, я готов на любое сотрудничество, – повторил Игнасио, будто желая вновь подчеркнуть, что он на светлой стороне.

Мы с Эсти шагали по улице Дато. Утро выдалось таким жарким, что надетые на встречу платье и костюм казались неуместными, а Эстибалис к тому же мешали туфли на каблуках. По выражению ее лица и походке я угадывал, что она готова снять их и метнуть прямо в статую Путника, трехметрового парня, отлитого из бронзы, – символ и самый любимый сувенир нашего города.

– Идем со мной, – предложил я, когда мы поравнялись с кондитерской «Гойя». – Мне нужно что-нибудь сладкое, чтобы лучше думалось.

Мы вошли в одну из самых старых кондитерских Витории, знаменитую своими «васкитос» и «нескитос», квадратными шоколадными конфетами, которые выпускаются с 1886 года: лакомство наших бабушек и дедушек по-прежнему оставалось в топе продаж сладостей на всем севере.

– Полкило чайного печенья. Только, пожалуйста, непременно с мармеладом, – попросил я продавщицу, женщину среднего возраста, с бордовыми волосами, которая в очередной раз проигнорировала мою просьбу и, как и в прочие дни, насыпала в картонную коробку те сорта, которые сочла нужными.

Я смиренно покинул магазин с коробкой печенья в руках, и мы зашагали по улице Сан-Пруденсио в сторону парковки Нового собора, чтобы забрать машину. Дойдя до оптики Фернандеса де Бетоньо, остановились и подождали, чтобы народ немного разошелся и никто не слышал наш разговор.

– Почему пятнадцать, Кракен? – выпалила Эсти, как только мы остались одни. – Почему ты попросил у него список из пятнадцати друзей?

– Ни у кого не наберется пятнадцать близких друзей, кто-то из тех, кто попадет в такой список, окажется просто знакомым. Я начну с последних имен, с тех, кому больше всего придется подумать. Не имеет смысла общаться с первыми: они скажут о нем только хорошее. Посмотрим, все ли сомкнут ряды вокруг Игнасио и не найдется ли в этой броне какая-то щель.

– А что ты думаешь насчет того, что мы видели, Унаи? – спросила Эсти. – С точки зрения специалиста по психологии. Что ты заметил там, внутри?

Я вздохнул и заговорил о подробностях, на которые обратил внимание. Это была непростая задача – перед нами была сложная психика, на которую наслаивались события в прошлом и личная травма.

– Думаю, Игнасио – личность противоречивая. На публике, вне дома… сияет. Глаз не оторвать: чистая харизма. Такая открытая улыбка… разве может она быть притворной? Но наедине, дома… он будто бы пуст. Тускнеет, перестает улыбаться, не удосуживается изобразить формальную любезность. У него даже голос становится тише, заметила? Как будто он старше, чем кажется. Я подметил несколько особенностей, которые производят впечатление чуть ли не патологических. Например, одержимость парностью. Не обратила внимание, что у него дома все симметрично? Распределение комнат по обе стороны коридора, диваны, столы, безделушки… Все картины – диптихи. Как будто он – половина целого и ждет, чтобы брат-близнец вернулся и вновь занял причитающуюся ему часть пространства. И все время смотрит в окно, прямо невроз какой-то или тик. А может, он таким образом прятался, когда чувствовал с нашей стороны давление… При этом смотрел не куда-то, а на двери дома напротив. Не знаешь, что там?

– Раньше было отделение «Банка Сантандер», сейчас – «Банка Витории».

– Нет, Эсти. Я имею в виду двери рядом с «Банком Сантандер».

– Ах да: там подъезд, где раньше проживал его брат, в смысле, брат-близнец, – сказала она с иронией.

– Все сходится. Он словно боится его увидеть и все время начеку. А каковы твои впечатления? – спросил я, пока мы пересекали задний сквер Нового собора.

– События двадцатилетней давности затронули близнецов сильнее, чем они дают понять. Вопрос на миллион евро: достаточно ли они ими затронуты, чтобы продолжать игру?

– Не знаю, Эстибалис. На сегодняшний день Тасио кажется мне человеком, способным на что угодно, в первую очередь – отомстить брату, чтобы увидеть его за решеткой. Это гораздо более странный субъект, чем его глянцевая версия, которую ты только что имела счастье лицезреть.

Наконец Эстибалис остановилась в тени статуи крокодила с человеческими руками, у пруда позади Нового собора. Она посмотрела по сторонам, сняла туфли и уселась на парапет.

– Ты в порядке? Знаю, что устала, но… может, что-то еще?

– Скоро выходные, останусь в Витории с Икером. Надо съездить в Чагорричу, навестить отца… меня это слегка напрягает.

– Но в целом все нормально? – осторожно спросил я.

– В целом все нормально, Кракен. А у тебя? Знаю, что ты был не в себе, рассматривая тела мертвых детей. Меня твоя реакция обеспокоила.

– Это всегда тяжело. – Я вздохнул, ослабил галстук и сел с ней рядом. – Устраиваясь в отдел уголовного розыска, мы понимали, что будем видеть неприятные сцены. Нам надо быть хладнокровными и держать наших призраков в темнице… Эсти, как думаешь, мы готовы к такому расследованию? Вдруг оно нас раздавит?

– Да ладно! Я буду следить за тобой, ты за мной. Вместе мы как два танка. Просто нужно сосредоточиться и запереть свои скелеты в шкафу.

Я умолк. Мы оба были слишком слабы. Мы были как сломанные скамейки: одна опирается на другую, чтобы не упасть.

Эстибалис утверждала, что преодолела свои слабости, а своей напарнице я доверял. Но она еще не свыклась с диагнозом отца – болезнь Альцгеймера, стремительное ухудшение и недавняя госпитализация – и пребывала в состоянии, скажем так, оранжевой тревоги.

– Прежде чем сменить тему, давай подведем итоги, – сказала Эсти, вставая и направляясь в сторону паркинга с туфлями в руках. – Что мы имеем сейчас в сравнении с сегодняшним утром?

Я вздохнул и снова почувствовал на себе тяжесть недавних убийств.

– Два новых персонажа, которых мне не терпится увидеть, как только представится возможность: Инес Очоа, Каменная Дама, и загадочный приятель Тасио, с которым они вместе проводили ритуалы. И связь Игнасио с орудием преступления: пчелами. Если он общается со многими пасечниками и знает этот мир, вполне возможно, что он догадался, как засунуть их в надлежащее место и разозлить с помощью запаха, от которого они становятся агрессивными. Но не будем забывать, что пресса пока ничего не знает о пчелах. И наконец мы уличили его во лжи: якобы он не помнит про следы спермы, найденные на теле девушки. Изобразил полное равнодушие, когда речь зашла о результатах вскрытия.

– А может, готовился к этому вопросу двадцать лет…

– Надо как следует заняться близнецами: семья, прошлое, окружение, – задумчиво проговорил я, оплачивая чек за парковку. – Раньше этим никто не интересовался: Игнасио выдал Тасио, и таким образом дело закрыли.

– Тогда у нас впереди много работы. Ты едешь завтра в Вильяверде?

– Собираюсь, если никаких срочных дел нет и я никому не понадоблюсь. Мне не хочется надолго бросать дедушку одного. Но если считаешь, что в эти выходные мне надо остаться в Витории, скажи об этом прямо.

– Я два дня буду с Икером. Тысяча дел с этой свадьбой, не говоря об отце, которому снова хуже, и надо его навестить. У меня не будет времени заниматься чем-то еще.

– Ладно, держись подальше от своих призраков.

– А ты – от своих.

– Стараюсь.

«Я стараюсь, Эсти. Только это и помогает мне до сих пор оставаться в живых», – мысленно закончил я фразу.

7. Вильяверде

Думай об убийстве так, словно убийца хочет рассказать нам историю. Что стоит за обрядами этих новых преступлений, #Кракен?

30 июля, суббота

На рассвете следующего дня я отправился в Вильяверде, крошечную деревню с семнадцатью жителями, где бабушка и дедушка воспитывали меня и Германа, когда пропали мои родители, то есть несколько жизней назад.

Мне нравилось ехать на юг ранним утром – через перевал Витории, по буковому лесу, по серпантину Бахаури, мимо сосновой рощи, где когда-то изменилась вся моя жизнь.

Вильяверде располагался в 40 километрах от Витории, у подножия Алавесских гор напротив Кантабрийской сьерры, или сьерры Толоньо, как называли ее в последнее время. Мы, аборигены, не любим наименования на официальных картах Алавы. В детстве я привык видеть перед собой густую чащу буков, дубов и орешника, стоило мне выглянуть за тяжелую деревянную калитку в трехсотлетнем доме моих предков, одном из массивных строений с каменными стенами толщиной в метр, где продукты хранились не в холодильнике, а в леднике под оставшимся с зимы льдом, подальше от огня, пылавшего под низкой широкой плитой.

Я припарковался под балконом, на котором дед держал горшки с красными бегониями, несмотря на то, что южный ветер всякий раз высушивал бедные растения и деду приходилось растить их с нуля. Но он привык снова и снова начинать сначала. Таково свойство моего деда: несмотря на уже почти столетнее сердце, он никогда не сидел сложа руки.

«Нечего сопли жевать, берись за работу», – только и говорил он. И сам так поступал. Всегда при деле.

Улицы Вильяверде были в это время пустынны, но тишину разбил автомобильный гудок: грузовичок пекаря из Бернедо вкатился вверх по склону и остановился напротив меня.

– Привет, Унаи, – воскликнул пекарь. – Что будешь брать, бисквит или сдобу? Может, пирожок или бублик?

Я собирался поймать пакет с горячей и ароматной выпечкой, когда кто-то тронул меня за плечо.

– Я заказал еще три сдобы, – послышался хриплый голос деда.

– Вот они, тут, специально для тебя. – Парень на прощание кивнул, захлопнул задние дверцы и исчез, окутав нас напоследок вкусным запахом свежеиспеченного хлеба.

Я обернулся к деду и улыбнулся. Дед отлично знал, от чего мы с Германом теряли голову. Эти свежеиспеченные сдобы, приправленные горячим чорисо^[23] и пропитанные ароматным острым соусом, были лучшей закуской после рабочего утра в горах.

– Что у нас на сегодня, дедушка?

– Твой братишка появился раньше тебя, он уже давно обрабатывает орешник.

Дед зашел в дом и сразу вышел назад, неся в руках две косы.

– Отлично, сейчас переоденусь, и пойдем к нему на подмогу.

Я в два прыжка поднялся по лестнице, вошел в мою детскую комнату и надел видавшие виды джинсы, белую рубашку и горные ботинки.

С косами на плече мы молча шагали по мощеным деревенским улицам; иногда дед останавливался и поправлял беретку. На нем был рабочий комбинезон цвета индиго. Дед был коренаст и энергичен, во время ходьбы чуть наклонялся вперед. Говорил не слишком много – ему не нужны были слова, чтобы быть правым; он просто всегда был прав, вот и все. Это была правда простых здравомыслящих людей.

– Дедушка, я привез печенье из «Гойи», но сперва ты должен показать мне результаты анализов, – сказал я ему по дороге. – Как твой холестерин?

Дед пожал плечами и посмотрел куда-то вдаль.

– Не знаю, не успел глянуть, – соврал он.

– Ага, – ответил я, не поверив. – Снова подскочил. Ты должен следить за собой, дедушка. Не оставлю коробку в Вильяверде – уверен, что ты съешь все печенья за один присест.

Дед снова посмотрел куда-то вдаль с притворной гримасой безразличия.

– Ладно, попробую пару штучек, – подытожил он и поправил беретку.

Я про себя усмехнулся.

– Да, дедушка. Пару штучек.

Мы прошли мимо церкви и оказались в другой эпохе – в верхней части деревни, где когда-то молотили и провеивали пшеницу, чтобы получить зерно. Сейчас окружающие ее сеновалы ремонтировались благодаря стремлению жителей сохранить их в первоначальном виде. На выходе из деревни, пройдя по дороге вдоль поделенных на равные участки полей и спустившись по склону, мы оказались у моста через реку Эга, затем на лугу, тянувшемся вдоль берегов, где разросшиеся кусты орешника затеняли друг друга, а ветки и сорняки так разрослись, что мы едва могли пройти.

Там нас поджидал Герман. Он также был в комбинезоне цвета индиго, сшитом по его невысокому росту, и решительно скашивал молодые побеги, словно не знал, что завтра они вновь разрастутся.

Обычно мы с братом выкладывались по полной, если дед нас о чем-то просил. Это было то немногое, что мы могли для него сделать. Деду было почти сто лет, и он продолжал воспитывать нас с той бесхитростной мудростью, которую я когда-то хотел у него перенять.

– Приедет Мартина? – спросил Герман, посмотрев на смартфоне время.

– Да, в полдень. Останется пообедать.

– Отлично, – сказал я, улыбнувшись. Наша маленькая семья была очень благодарна девушке моего брата за женское внимание.

Мартина была подружкой Германа уже четвертый год. Она работала в социальной службе – семейном посредничестве – неподалеку от моего офиса в Лакуа, и мы часто обедали вместе. У нее был спокойный мелодичный голос человека, раздающего бескорыстную любовь и поддержку, глазки цвета киви и кое-как стриженные, но уже отрастающие волосы. Мартина перенесла довольно агрессивную форму рака, после чего облысела и потеряла мышечную массу, но решимость и воля, проявленные ею в течение всего курса химиотерапии, когда-то стали для меня примером, чтобы выбраться из апатии, куда я погрузился два года назад, пройдя через свой собственный ад.

Наблюдать за тем, как Мартина без единой жалобы расчесывает свои черные волосы и отправляется на работу улаживать чужие разводы и подыскивать опекунов, чтобы затем мы с Германом забрали ее, обессилевшую, на машине, помогало отбросить привычный скепсис и овладевшее мною с некоторых пор нежелание жить и вновь научиться ценить то, что меня окружает: здоровье, друзей, деда, брата, Мартину, работу, позволяющую очистить город от субъектов, готовых портить жизнь горожанам…

Я перестал думать о темных делишках и сосредоточился на свежей поросли, которую предстояло скосить. Через четыре часа, внимательно осмотрев плоды нашего труда, срезанные и собранные ветки и сорняки, дед достал из кармана красное яблоко.

– А ну-ка, покажи мне экзему, сынок, – обратился он к Герману.

Брат закатал штанину и показал пятно, красневшее у него на щиколотке. Дед достал швейцарский армейский нож, порезал яблоко на равные четвертинки и натер ими кожу Германа. Затем соединил четвертинки обратно, стянул веревкой и закопал в землю.

– Можешь гнить на здоровье, – прошептал он яблоку.

По его словам, как только яблоко сгниет, экзема Германа исчезнет. По правде сказать, дед использовал яблоки при любом удобном случае: бородавки, ожоги… Я слишком долго изучал разные науки, чтобы верить в такие вещи, да и дед был слишком практичен, чтобы доверять суевериям, но, так или иначе, его народное средство неизменно действовало.

Закончив свое врачевание, дед улегся у подножия дерева, устроился поудобнее и через несколько минут громко захрапел.

Мы с Германом тоже присели, прислонившись к самому старому орешнику, усталые, но довольные.

– Я прочитал статью про двойные убийства, – сказал Герман, сорвал стебелек травы и засунул себе в рот.

– Кто про них ныне не читал, – пробормотал я, рассматривая горы.

– И что, это дело взвалили на тебя?

– Ага.

– Не хочешь про это говорить?

– Пока нет.

– Пока нет? Что это значит?

– Это значит, что захочу чуть позже, когда дело хоть немного продвинется. На меня давят сверху, потому что время идет, а результатов никаких. Когда почувствую стресс… тогда и захочу все обсудить. Придется тебе надеть рясу исповедника и выслушать меня, потому что про такое я не смогу говорить больше ни с кем, кроме тебя и Эстибалис. Но сейчас не надо. Пока я справляюсь. Оставлю пока это при себе, договорились?

Некоторое время Герман размышлял, затем провел пальцами по своим темным волосам.

– Как хочешь, брат. – Он вздохнул. – В любом случае я кое-что должен тебе сказать; постараюсь побыстрее.

«Нет, Герман, – подумал я, закатив глаза. – Не надо, не начинай».

– Ты склонен к одержимости; я знаю, что ты ввязался в это расследование, поскольку считаешь, что убийства можно предотвратить и ты знаешь, как это сделать. Бредово и маниакально, Унаи. Кто-то должен тебе это сказать. После того, что произошло с Паулой и детьми, ты так и не стал прежним. Ты утверждал, что видел знаки и еще какие-то нелепости. Лучше выложи все подчистую; ты мой старший брат, я не стану тебя осуждать. Но перестань говорить про это публично, даже в своей компании. Это наши друзья, но люди много чего говорят за твоей спиной. Не зацикливайся на этом деле, хорошо? В Витории у всех сейчас нервы на пределе; даже твои знакомые будут требовать, чтобы ты им что-нибудь рассказал. Такие вещи вытаскивают из людей все самое худшее. В какой-то момент все теряют невинность или наивность.

«Нет никакой невинности или наивности», – мысленно возразил я.

Что я мог ему сказать?

Как-никак, я внук своего деда, который в послевоенные времена, будучи мэром Вильяверде, ворвался с ремнем к кузнецу и связал ему ноги, когда по деревне прошел слух, что тот бьет свою жену.

Все это происходило в сороковые годы, когда гендерное насилие не выходило из домов и никто не вызывал пару гвардейцев, если у соседей слышались крики, потому что те неизменно отвечали: «Это дела мужа и жены, мы не должны вмешиваться». Мой дед думал иначе, и когда я спрашивал его про тот случай, он, как правило, пожимал плечами и бормотал: «Он подлый трус. Только подумай: ударить женщину» – и продолжал свой обед как ни в чем не бывало: вяленый овечий сыр и ежедневный стакан риохи.

Героем я себя не считал, но мне нравилось наводить во вселенной порядок. Пусть не умирает тот, кому еще не время, пусть хотя бы так. Я понимал логический механизм, спрятанный в естественном порядке вещей, понимал даже смерть: несчастный случай, болезнь, старость… Но не мог смириться с существованием извращенцев, творящих свои злодеяния, из-за которых старуха с косой стучится в двери невинных жертв раньше времени.

– Договорились. Спасибо, что не боишься говорить прямо; немногие на такое решаются.

– С тобой иногда трудно, Унаи. Я знаю, что ты многое пережил, но земля вращается, и люди забывают о наших трагедиях, да и тебе не стоит на этом застревать.

– Опять нет, Герман. Опять нет. – Я остановил его, положив руку ему на плечо.

Герман умолк; он был из тех людей, которым хватает ума замолчать, когда это необходимо.

Брат был не просто умен. Недостаток телосложения с лихвой искупали ирония и красноречие, и если, оказавшись перед женской аудиторией, он использовал первые семь секунд, отпуская пару умных шуток, неизбитых и действительно смешных, остальное происходило само собой. Но телосложение также играло свою роль. Герман был крошечного роста, но крепкий. К тому же он был одним из самых элегантных и модных мужчин, которых я встречал в своей жизни. Герман знал наизусть четыре способа завязывать галстук и мог упрекнуть тебя за неудачный выбор носков.

Из-за еженедельного посещения парикмахерской его стрижка всегда была на год моднее моей. С некоторых пор Герман превратился в заправского хипстера: сбривал виски и зачесывал назад челку. Недавно отрастил бороду, которая была ухожена лучше, чем изгородь в Букингемском дворце.

Кроме того, Герман был отличный социальный адаптор. Он знал всю Алаву, и вся Алава знала его: так или иначе, людей с ахондроплазией^[24] у нас не так много.

Когда-то я наделал глупостей, защищая его от всяких козлов – сейчас это называют моббинг: дело в том, что в подростковом возрасте любой из нас был на полметра выше Германа… Но если бы понадобилось, я навалял бы любому еще раз. И это я, человек, который никогда не дерется и терпеть не может насилие, к тому же руководствуется чисто практическим соображением: когда ввязываешься в драку, в любом случае проигрываешь.

Повлияло на него также и воспитание, которое дал нам дед, не обращавший внимания на его рост и не позволявший брату себя жалеть.

Если надо было сесть на трактор, а первая ступенька располагалась в пятидесяти сантиметрах от земли, дед говорил: «Хватит сопли жевать, залезай». В итоге Герман придумал способ проникать в кабину, взбираясь по заднему колесу.

Если педали комбайна располагались слишком далеко от его ног, дед помогал изготовить длинные подошвы из самшита, которые Герман привязывал к ботинкам. Он всегда находил способ приспособить свои размеры к размерам этого мира и не пасовал ни перед чем.

Дома Герман учился быть таким, как другие, и переносил это умение на все социальные сферы. Он вырос парнем без комплексов, с блестящими мозгами, к тому же на удивление добрым. Ему стоило больших трудов порвать со своей первой девушкой. С тех пор удача сама шла ему в руки.

Герман быстро понял, что добиться высоких результатов в области права сможет только тот, кто выше среднего уровня, и уж никак не ниже, и это чувство пришлось ему по душе. Он открыл собственную контору на площади Амарика и через несколько лет стал довольно известным консультирующим адвокатом, а также демократичным и любимым начальником для двенадцати сотрудников. Никаких секретов в его успехе не было. Его успех, заключавшийся в желании новых клиентов обратиться за помощью именно к нему, неизменно заставал его на рабочем месте, где он проводил больше часов, чем кто-либо другой. В летние же месяцы мы вместе убирали пшеницу…

Думаю, мы представляли собой странную троицу: дед в своей беретке, брат с его проницательностью и умом и я с моим… сам не знаю чем. Себя я не анализировал. Я не знаю свои характерные черты, по которым меня выделяют другие люди.

Впрочем, теперь знаю. Теперь я полицейский, который поймал самого знаменитого серийного убийцу в истории Витории, но в итоге словил пулю в третью лобную извилину левого полушария.

Завтра меня отключат от аппарата.

Прошло десять дней, а я все еще в коме. Я предусмотрителен, у меня есть бумаги с инструкциями на случай смерти. Я сделал свой жизненный выбор, когда поступил на службу в полицию. Я подписал завещание, согласно которому мой пепел должны рассыпать с вершины Сан-Тирсо, каменного монолита, возвышающегося на гребне нашей сьерры, напротив Вильяверде.

Я знаю, что деду и Герману не так-то просто взобраться с урной по скале высотой сорок метров. Если начать подъем от кустов примерно в десяти метрах по южной стороне массива, первый участок пути относительно прост. Затем становится сложнее, а уж каков спуск – словами не передать. Лучше всего прыгнуть, но это слишком большая высота, к тому же можно упасть и скатиться кубарем вниз по склону, пока твой вольный полет не остановят заросли самшита. Вот я и говорю, что сложно.

Но они это сделают.

Изобретут какой-нибудь хитрый и логичный способ – и сделают.

Я в них не сомневаюсь.

8. Мачете

Обрати внимание на различия с предыдущими убийствами. На что намекает убийца, #Кракен?

31 июля, воскресенье

В шашлычную «Мачете» я вошел около десяти часов вечера. Вся компания была в сборе, праздновали день рождения Чаби, самого юного из нас, и сняли сводчатый зал, отделанный камнем.

Едва войдя, я сразу понял, что ужин дастся мне нелегко: увидев меня в дверях, друзья как по команде перестали жевать.

– Добрый вечер, Чаби. С днем рождения, – сказал я самым обычным тоном, на который только был способен.

Тот улыбнулся уголками рта и отвел взгляд.

Я сел на единственное свободное место, оказавшись во главе стола, между Нереей и Мартиной, девушкой моего брата, на чьем лице изобразилась ободряющая улыбка.

Я заказал бифштекс, чтобы набраться сил, и принялся ждать, когда упадут первые бомбы. Все были напряжены, все потихоньку поглядывали на свои телефоны и, как только щебетала синяя птичка, проверяли обновления в «Твиттере».

– Ты ничего не хочешь нам рассказать, Кракен? – спросил Хота, открывая огонь.

Что ж, была ни была. Увидев его почти пустой стакан, я готов был поклясться, что он вот-вот закажет себе еще кубаты^[25].

– Не трогайте человека, – поспешила Мартина, которая всегда была со мной заодно. – Вы же знаете, что он не имеет права болтать о работе.

– А я хочу про это поболтать, – сказала Нерея, одна из моих лучших подруг. – Тем более что это интересно всем нам.

Нерея была маленькая и кругленькая, словно морская галька. Лицо у нее было как полная луна, а челку она стригла всегда одинаково со времен первого причастия. У нее имелся собственный киоск на углу улицы Постас и площади Белой Богородицы, рядом с Ла-Ферре; самый настоящий киоск с газетами и журналами, унаследованный от родителей, несмотря на то что ее комнату украшал диплом по специальности «биология», которой она никогда толком не занималась из-за категорического нежелания удаляться от Витории более чем на десять километров.

– Зачем, Нерея? – Я вздохнул, глядя ей в глаза.

«С какой стати ты на меня давишь?» – добавил мысленно.

– Серийный убийца убивает виторианцев, а осужденный на двадцать лет общается с тобой и шлет тебе твиты. Ты ведь и есть тот самый Кракен, к которому обращается этот долбанутый.

Я сделал красноречивую физиономию: ну да, к чему скрывать?

– Что происходит, Унаи? – продолжала она, смахнув челку, как делала всегда, когда была раздражена. – Неужели вы его не задержите, не заставите остановиться? Да я от страха помираю, когда выхожу в шесть утра открыть киоск. Постарайся, чтобы это поскорее прекратилось!

Нерея говорила быстро, голос ее звенел от волнения. Она сама не заметила, что уже некоторое время держит меня за запястье, так что следы ее ногтей отпечатались на моих венах – как раз там, где самоубийцы делают себе надрезы.

– Можно я заберу руку, Нерея?

– Прости. – Она вся сжалась, как улитка в ракушке. – Честно говоря… честно говоря, я очень беспокоюсь, Унаи. Все вокруг только об этом и говорят. Покупают газеты – а сами расспрашивают меня об убийствах, как будто я – выпуск новостей.

– А насчет копыт – это правда? – спросил Асиер, аптекарь.

– Каких копыт? – не понял я.

– Козлиных. В социальных сетях говорят, что это могли сделать оккультисты, что якобы на полу в Доме веревки нарисована огромная пентаграмма, а на крыльце Старого собора валялись дохлые черные кошки… Каких только нет теорий и предположений, но больше всего говорят про то, что рядом с ногами убитых отпечатались козлиные копыта.

Лучо, Нерея, Чаби – все пристально смотрели на меня, ожидая ответа.

– Я знаю, что это беспредел, – заговорил я, – что нет ничего нормального в том, что парень расхаживает на свободе и убивает людей; я знаю, что в городе паника, как двадцать лет назад. Все мы через это прошли, вы же помните. И я в самом деле занимаюсь этим расследованием, но про сообщения в «Твиттере» ничего не могу сказать. Я не имею права с кем-либо это обсуждать, и вы это прекрасно знаете. Все вы достаточно умны и развиты, чтобы всё понять. Хотите поспособствовать расследованию? Уверен, что хотите, поэтому мне нужно, чтобы вы вели себя со мной как добрые друзья, чтобы каждый раз, когда мы собираемся вместе, расследование этого дела не мешало нашим разговорам и я мог немного передохнуть, чтобы вернуться к работе сосредоточенным и без лишних волнений. Это непросто. Я лишь прошу вас быть на высоте, как вы всегда это делали.

Все замолчали; кто-то сосредоточенно доедал морского окуня. Наконец Асиер, всегда практичный, но несколько холодноватый, разбил лед.

– Лично я согласен. Не хочу больше слышать про убийства, с меня довольно.

– Спасибо, Асиер. Другого я от тебя и не ждал.

Остаток ужина прошел в разговорах о том, кто и как планирует провести день города: некоторые были в бригадах блуз, другие составляли распорядок дня и решали, какие мероприятия посетить.

Чуть позже официант принес торт с торчащей из – середины свечкой «35 лет». Увидев перед собой пылающую фигуру, Чаби сделал серьезную мину, но тут же раздул щеки и выполнил свой долг, задув свечи. Я завел нестройное «С днем рожденья тебя», Нерея взглядом меня остановила.

– В чем дело, у нас день рождения или похороны?

– Поверить не могу, Унаи. Чаби только что вошел в группу риска. Ему сейчас тридцать пять, и у него типичная алавская фамилия из двух частей, а ты его спокойненько поздравляешь? – яростно прошептала она мне на ухо.

Все внимательно следили за выражением моего лица, поэтому я умолк и вернулся к отбивной, сделав вид, что это воскресенье ничем не отличается ото всех прочих.

Ужин закончился, как и начался, в глубокой тишине, и только Лучо рассказывал анекдоты и истории, не опубликованные в разделе общественной жизни его газеты. Он делал так всегда, если обстановка становилась напряженной. Лучо был очень подкован в социальном плане, и непростые ситуации парировал ловчее всякого тореадора.

Когда наступило время прощания, Мартина подошла ко мне сзади и обняла.

– Все хорошо, Унаи? – спросила она, нежно положив голову мне на плечо.

– Все хорошо, Мартина. Как дела на работе? Пообедаем на неделе?

– В августе разводов меньше, все норовят уехать из Витории. Постараюсь за это время навести порядок с документами. Зато в сентябре все начинают разводиться, – рассказывала она, заговорщически подмигивая. – И у меня больше работы, как и у Германа. Так что мы с твоим братом воспользуемся августовской передышкой, чтобы сбавить ритм и спокойно посидеть в Витории. И конечно же, на этой неделе обязательно пообедаем. Я тебя люблю, ты помнишь?

– До скорого. – На прощание я поцеловал ее в лоб.

– Унаи… Держись. Ты справишься с этим расследованием, и не только с ним.

Она послала мне воздушный поцелуй, поправила рассыпавшиеся волосы и исчезла в направлении площади.

Перед выходом из шашлычной я зашел в туалет, чтобы опорожнить мочевой пузырь. Я стоял лицом к стене, когда какой-то парень в белом поварском колпаке подошел ко мне и протянул бумажную салфетку с надписью.

– Ты Кракен, верно? – спросил он.

– Тебе придется немного подождать, прежде чем я возьму у тебя эту бумажку, – ответил я, не успев застегнуть ширинку.

– Хорошо, – сказал парень, обеспокоенно поглядывая по сторонам.

Как только я одернул рубашку и помыл руки, он протянул мне салфетку. Несмотря на то что он был совсем молод, рука у него предательски дрожала.

– Слишком много выкурил гашиша, – сказал парень, оправдываясь.

– Я бы хотел, чтобы для начала ты представился и объяс-нил, кто сказал тебе, что меня зовут Кракен.

– Я Роберто Лопес де Субихана, работаю здесь по выходным. Я сосед Нереи, девчонки из твоей тусовки. Наши родители знакомы всю жизнь. Это она рассказала, что ты – тот самый знаменитый Кракен из аккаунта Тасио. Мы с мамой составили список имен; нам бы хотелось, чтобы ты его прочитал и принял к сведению.

– И что это за список, Роберто? – спросил я, пробегая глазами дюжину имен и фамилий с указанием возраста.

– Наша семья: нам с сестрой по тридцать, моему дяде пятьдесят пять, бабушке семьдесят пять… У всех в этом списке возраст жертв, к тому же двойная алавская фамилия.

«Пока неизвестно, действительно ли у убитых двойные фамилии», – хотел я сказать ему, просто чтобы успокоить, как-то утешить. Но не мог, не имел права раскрывать данные следствия, которые в противном случае через несколько часов облетят весь город.

– А почему ты обратился именно ко мне?

– Ты же этим занимаешься. Скажи, разве нельзя приставить к ним охрану?

– Мне пришлось бы обеспечить охрану нескольким тысячам жителей Алавы, которые совпадают с этими характеристиками, как и члены твоей семьи.

– Честно сказать, мы все умираем от страха. Бабушка уехала в деревню и не хочет возвращаться в Виторию, даже чтобы сходить к врачу… И что, ничего нельзя сделать? Неужели вы не можете задержать сообщника Тасио или отследить аккаунт в «Твиттере»?

– Тебя Роберто зовут, верно? Так вот, Роберто, мы делаем все от нас зависящее, но я не могу делиться с тобой информацией.

– Хорошо. В любом случае пусть этот список будет у тебя. Носи его с собой, и если кто-то из этих людей умрет, имей в виду: виноват в этом…

– Слушай, парень, – перебил я его, не желая, чтобы он озвучивал мои собственные мысли. – С меня хватит. Ты хотел передать мне список, ты мне его передал. Все ясно как день. У всех нас есть в окружении люди, которые соответствуют этим требованиям. Об одном прошу: не разноси по всей Витории, что Кракен – это я. Это не в интересах следствия. Твоя соседка Нерея – та еще болтушка, но это не должно повторяться. Не заставляй меня взяться за тебя и выяснить, какую дурь ты употребляешь и где достаешь. Договорились?

Парень неохотно согласился.

К тому времени, когда я собрался выходить из шашлычной, меня поджидал только Лучо. Он посмотрел на меня с беспокойством, и мы молча вышли на площадь Мачете, названную так потому, что со времен Католических Королей и до конца XIX века генеральный прокурор должен был присягнуть перед мачете под угрозой того, что, если он не сдержит свое слово, ему отсекут голову.

Мы прошли напротив витрины, где хранился чудесный мачете: реликвия, о которой мало кто знал и которая, как это часто случается, будучи на виду, оставалась незамеченной. Позади апсида церкви Сан-Мигель, за решеткой, установленной в 1840 году, хранился знаменитый мачете, мимо которого равнодушно проходили не только туристы, но и сами виторианцы.

Но то, что я чувствовал в эти минуты у себя над головой, было тяжелее всякого мачете: мое сознание будто жгло огнем. Парень был прав какой смысл в моей работе, если я не могу защитить людей, которые чувствуют угрозу?

– Идем, Унаи. Провожу тебя до дома, – только и сказал Лучо, похлопав меня по спине.

Я кивнул, и мы молча побрели по мощеной площади, затем поднялись по ступенькам, которые соединяли ее с площадью Белой Богородицы.

Лучо был тот еще фрукт: его знала вся Витория. Длинный и тощий, он брил волосы с тех пор, как себя помнил, и единственной шевелюрой, которая украшала его бритую голову, была вертикальная полоска, ведущая от нижней губы к острому подбородку. Обычно он красил ее в разные цвета, в зависимости от того, в какой период жизни находился: полоска на голове была опознавательным знаком его настроения. Последнее время он красил ее в белый. Не в седой, не в платиновый, а именно в белый, яркий и безупречный.

– Ты куда-нибудь ездил в выходные? – спросил я его, чтобы сменить тему.

– Был в Наварре, прошел несколько маршрутов в Пиренеях, – рассеянно ответил он.

– Что-нибудь новое?

– Да, 7с+^[26].

– Ты крут, – улыбнулся я. Но Лучо слушал меня невнимательно и не улыбнулся в ответ. – Что с тобой, Лучо?

– Странные были выходные, Унаи. С нами пошел Икер, парень твоей напарницы, и притащил с собой ее брата.

«Травку», – подумал я, сдерживая скептическую гримасу.

Брат Эстибалис был старым знакомым всей виторианской полиции. Он всегда был странным малым, владел травяной лавкой с эзотерическим декором и с ранней юности увлекался продажей веществ как минимум подозрительных. Я был уверен, что Эстибалис устроилась в полицию, чтобы быть подальше от выходок своего братца, граничивших с законом, хотя подозревал, что он до сих пор имеет слишком большое влияние на сестру.

Он был на пару лет старше Эсти, и я знал его с тех пор, как он ходил с рыжими дредами и рюкзаком, набитым марихуаной. В его подростковой комнате висела увеличенная фотография Потрошителя, что выглядело тем более странно – мы в его возрасте украшали наши стены фотографиями Саманты Фокс в трикини. Наверное, это волнующее чувство – засыпать каждую ночь под свирепой физиономией серийного убийцы и насильника.

Потрошитель был нашим алавским Джеком-потрошителем, неизбежной звездой во всех сборниках психологических портретов преступников, которые попадались мне в руки.

Хуан Диас де Гарайо Руис де Аргандонья, родившийся в 1821 году в Эгиласе, деревеньке на Алавской равнине, убил, изнасиловал и расчленил шесть женщин, четыре из которых – проститутки, и был казнен с помощью гарроты^[27] в старой тюрьме Польворин.

По этой, а также по многим другим причинам я недолюбливал Травку, по крайней мере чувствовал себя ответственным за напарницу. Меня обеспокоило, что Эстибалис не проводила выходные в Витории в обществе своего жениха, как утверждала. Почему она меня обманывала? Что с ней случилось?

– Ну и вот, вернувшись с восхождения, он убедил нас заехать в Сугаррамурди, и в конце концов мы оказались в знаменитой Ведьминой пещере – Сонгинен Лесея, – рассказывал Лучо, пока мы спускались по каменной лестнице. – Провели там ночь, и чувак только и болтал о двойных убийствах и языческих ритуалах. Он считает, что преступник вроде как вернулся в другую эпоху, когда люди жили ближе к природе. Вот и устраивает исторические инсталляции. Говорит, не случайно все началось с дольмена Ведьминой Лачуги. Рассказал легенду про ведьму, которая когда-то в нем жила, и до сих пор местные в полнолуние бросают в дольмен маленькие камушки – подношение богине Мари. Но в деревне говорить про это не любят. Когда в 1935 году археологи обнаружили большое количество круглых камней, люди испугались репрессий со стороны церкви за то, что до сих пор сохраняют древние верования.

По мнению Лучо, преступления не случайно возобновились именно в Старом соборе: это не только религиозный символ нашего города – под ним покоятся развалины самого первого поселения на месте нынешней Витории, древней деревни Гастейс. Якобы это предупреждение для всех жителей Витории. Тела окружены символами, которые надо истолковать… Тут он смущенно умолк и отдышался.

– О каких символах он говорил, Унаи?

Лучо был не в курсе того, что первые жертвы были убиты тисовым ядом, а орудием нынешнего убийства явились разъяренные пчелы. Не знал он и того, что фирменным знаком убийцы были три эгускилора, разложенные вокруг трупов. И что в будущем преступления наверняка будут носить те же характерные черты.

– Я не могу рассказать тебе больше, чем пишет газета, ты же знаешь, – только и сказал я, пока мы неспешно шагали по площади Белой Богородицы.

Обычная стратегия Лучо: он выдавал порцию якобы полезной информации, а затем требовал, чтобы я рассказал ему о том, чего не знают остальные журналисты.

– Что такое, Лучо? Твой шеф давит на тебя сильнее обычного?

Директор «Диарио Алавес» был загадочным человеком, практически не участвовавшим в светской жизни. Многие десятилетия он руководил редакцией, оставаясь в тени, и был одержим своей газетой, как утверждали его подчиненные. Суровый человек прежней эпохи.

– Понимаешь, я рассчитываю на повышение. С тех пор как Ларреа вышел на пенсию, место заместителя директора освободилось, и я должен проявить себя с лучшей стороны. Мне нужно это место, и я прошу тебя помочь мне, Кракен. Надеюсь, ты дашь какие-нибудь сведения. Я зубами могу вцепиться в это дело, и если ты мне ничего не расскажешь, возьмусь за независимое расследование, – взволнованно проговорил он.

Мы уже добрались до моего дома, и я умирал от желания поскорее подняться к себе и забыть о работе, бифштексах и тусовках, но Лучо не считал наш разговор законченным, судя по ноге, вставшей между дверным косяком и тяжелой деревянной дверью, украшенной стеклянными вставками и решеткой.

– И что ты собираешься делать? – спросил я Лучо. – Напишешь статью и объявишь правдой все эти языческие бредни Травки?

Я пожал плечами и сделал движение, чтобы войти в подъезд.

– Какого Травки? Ты имеешь в виду брата Эстибалис, Эгускилора?

Я уже собрался было раствориться в сумерках подъезда, но имя полоснуло меня по спине, подобно хлысту.

– Эгускилора? – переспросил я, лихорадочно обдумывая эту мысль, бледный, как призрак.

– Это его прозвище чуть ли не с детства. Двадцать лет назад он носил длинные дреды, не помнишь разве? Из-за рыжего цвета волос он был похож на эгускилор, оранжевый сорняк. Неплохое прозвище, очень наглядное. В нем есть своя прелесть.

– Действительно, живописно, – отозвался я с невозмутимым видом. – Знаешь, Лучо, я очень устал, впереди длинная неделя… Давай в другой раз поговорим, хорошо?

Я пожелал ему доброй ночи и остался один во мраке. Мне стало холодно, несмотря на разгар июля.

К бесчисленным вопросам, разрывавшим мне мозг в этот момент, прибавился еще один, самый неудобный, самый тревожный, который мешал мне больше всего: почему Эстибалис не сказала, что раньше ее брата звали Эгускилор?

Неужели моя напарница что-то от меня скрывает?

9. Арментиа

Витория,

28 апреля 1970-го

В день Сан-Пруденсио^[28], к удивлению горожан, рассвет выдался безоблачным, несмотря на то что покровитель всех жителей Алавы был любителем пописать на свой город. Говорили, что погода не уважает праздник, насчитывающий уже пять столетий, и святой в конечном итоге поливает дождем всех, кто приходит к базилике Святого Пруденсио на лужайке Арментиа, чтобы почтить его мощи.

Ранним утром доктор Урбина повел свою жену и детей в центр города. На бульваре Сенда они присоединились к процессии, которая шествовала по улице, чтобы поклониться святому.

Пройдя мимо отеля «Канцлер Айяла» и поравнявшись с дворцом Унсуэты, он бросил быстрый взгляд на величественные окна фасада, пытаясь угадать, внутри ли сейчас ее обитатели или уже вышли.

Из прессы доктор узнал, что этот дворец, построенный в начале двадцатого века предками промышленника, превратился в семейное гнездо молодоженов Хавьера Ортиса де Сарате и Бланки Диас де Антоньяна, куда они перебрались сразу после свадьбы.

По всей очевидности, этот особняк во французском стиле, с резкими очертаниями и тревожными овальными просветами в серой кровле, принадлежал семье бизнесмена. Доктор Урбина уже в который раз спросил себя, как сложилась жизнь Бланки в этих роскошных декадентских стенах. Перестал ли рукоприкладствовать ее супруг, обнаружив, что все россказни о Белой Богородице – всего лишь наветы деревенских сплетников? Простил ли ее?

Несколько месяцев назад из тех же газет он узнал, что пышная свадьба состоялась в Новом соборе, церемонию проводил его святейшество архиепископ Витории, а на роскошном ужине в честь жениха и невесты присутствовали самые влиятельные чины города.

Доктор ревниво сохранил вырезку из газеты, потому что это были единственные фотографии Бланки. По вечерам часами рассматривал черно-белые крупнозернистые изображения, стараясь разгадать, была ли эта молодая женщина с продолговатым лицом, сдержанно улыбавшаяся под белой фатой, счастлива или испугана.

В клинике его пациентка больше не появлялась. Урбина с ума сходил, ежедневно ожидая на рассвете возле дворца Вилья Сусо долгожданного свидания, обещание которого существовало только в его голове.

В продолжение часа он вел Эмилию под руку, не теряя из виду детей: те в любой момент могли потеряться в толпе, несмотря на ярко-рыжую шевелюру, которой обоих наградила природа, и шумные требования анисовых крендельков, нанизанных на ветку лавра. Альваро Урбина все время держал руку в кармане, что указывало на крайнюю степень волнения, которое он не в силах был сдержать.

Да, они были при нем.

Он про них не забывал. Ни на миг не забывал. Вдруг увидит ее или встретит случайно на улицах центра?

Над головами процессии плыли нестройные голоса богомольцев, распевающих молитвы и гимны. В глубине людской толчеи слышались трещотки и барабаны, подбадривая отстающих и наполняя солнечное небо неповторимым настроением старых народных праздников.

Наконец процессия прибыла на поляну Сан-Пруденсио, широкую эспланаду, покрытую газонной травой, где люди обычно расстилали принесенные с собой клетчатые скатерти и устраивали пир – если, конечно, погода позволяла. Но вскоре набежали серые тучи, заволокли небо, и многие собравшиеся, посматривая ввысь, уписывали свою провизию с непривычной поспешностью: еще не хватало, чтобы дождь прервал их застолье.

Семья Урбина расстелила скатерть и расположилась на краешке поляны, откуда открывался вид на базилику и киоски с едой и прохладительными напитками. Доктор Урбина задумчиво посматривал вокруг, выискивая женщин, хотя бы отдаленно напоминающих ту, которая не выходила у него из головы.

Его супруга Эмилия, возбужденная праздничной суетой, без умолку трещала чересчур громким голосом про то, как подорожали в этом году грибы на городском рынке. В любом случае она была довольна: впервые в жизни позволила себе их купить.

Короткопалыми ручками Эмилия неуклюже достала из корзины алюминиевые лотки с улитками и жарким из грибов. С собой она захватила несколько собаос^[29], которые оставались свежими дольше, чем сдобы, и бутылку «Маркиза де Рискаля», которую также взяла на тот случай, если встретится кто-нибудь из коллег доктора и придется его угощать. Альваро Урбина протянул ей купленные накануне в универмаге пластиковые тарелки и вытащил нож, чтобы порезать хлеб, как вдруг ему показалось, что вдалеке мелькнула физиономия Хавьера Ортиса де Сарате. Вслед за епископом Витории промышленник входил в базилику, сопровождаемый другими хорошо одетыми мужчинами.

Доктор нетерпеливо вытянул шею, забыв о ноже, который по-прежнему сжимал в руке. Забыв про детей, которые с визгом носились вокруг, клянча анисовые крендельки. Забыв про запах домашних помидоров, отменного хамона и сотен улиток под соусом, которые матери семейств распаковывали с заботливой нежностью.

Она была одна. Белая юбка до колен, простенькие эспадрильи, сумка с ромашками и элегантный жакет того же цвета. Она рассеянно стояла возле одного из киосков со снедью.

Альваро сунул нож назад в сумку, одернул пиджак и, машинально пробормотав: «Пойду куплю пончики», затерялся в веселой толпе, занимавшей собой всю поляну, пересек ее напрямик и направился к маленьким зеленым палаткам, где торговцы расставляли чуррос^[30] с шоколадом и разливали по чашкам глинтвейн, пока по громкоговорителям звучала нелепая смесь религиозных песнопений и «Лучика солнца», песни в исполнении «Лос-Дьяблос», которую обожали девицы на вечеринках.

Урбина подошел к ней совсем близко, решив отбросить робость и вежливость. У него так редко появлялась возможность ее увидеть, к чему это скрывать?

– Так значит, вы вышли за него замуж, – сказал он вместо приветствия. – Скажите только одно, чтобы я был спокоен: сейчас лучше, чем раньше?

«Да уж, лучше…» – подумала она, сжимая челюсти.

Как про такое рассказать? Как рассказать почти незнакомому мужчине, что вытворяет ее муж, начиная с первой брачной ночи? Девственности оказалось недостаточно. Совсем, совсем недостаточно.

Проведя медовый месяц в Сан-Себастьяне, она вернулась растерянная, ошеломленная. Неужели никто в отеле «Мария-Кристина» не слышал, что происходит в номере люкс? Никто из персонала, убирающего их номер, не заметил сломанной мебели?

Пожилая тетушка, навестив ее в новом доме, чтобы помочь с приданым и свадебными подарками, задала тот же вопрос.

– Как все прошло? – спросила она, не глядя в глаза.

Бланка не ответила: она догадывалась, что тетя ее не поймет.

– Ничего, со временем привыкнешь, – сказала та в порыве искренности, которую Бланка не ожидала от дамы, привыкшей держаться в рамках приличий. – Старайся ему не перечить, будь хорошей женой, во всем угождай. Когда придет с работы, дом должен быть безупречен, домашние тапочки – возле его кресла. Следи за тем, чтобы не запил; если запьет, будет только хуже.

Наконец тетушка посмотрела на Бланку. Лицо ее было печально. Бланка стыдливо опустила глаза. Она никогда не задумывалась о том, что тетя тоже страдала от побоев дяди. Как слепа была она всю свою жизнь…

После замужества у нее появились подруги, супруги друзей ее мужа. Одни скучные, другие надменные, третьи веселые, беззаботные, забавные. Но ни единой, с кем можно было бы поделиться, кому можно было доверять.

И вдруг появляется он, этот заботливый врач. Единственный человек, с кем можно общаться без утайки. Как было бы здорово, чтобы это он увез ее в Сан-Себастьян, а не Хавьер. В ту ночь все было по-другому. Она была открыта, доверчива. И он держался с ней так же.

– Быть может, вы думаете, что у меня был выбор? Что это я сама решила свою судьбу? Расскажите это отцу и семье.

Доктор Урбина вздохнул: значит, все как раньше.

– То, что было во дворце Вилья Сусо, не должно повториться. Там было невысоко, ступеньки тормозили падение, вы бы не погибли, но повредили бы спину. Сидели бы сейчас в инвалидном кресле. Вы меня избегаете, но я по-прежнему хотел бы вас защитить.

– Не вижу способа, доктор, – сказала Бланка.

В этот момент начал накрапывать дождь. Ударил гром, предупреждая, что гроза уже близко, и вскоре ливануло так яростно, словно вода собиралась размыть землю.

Бланка бросилась под навес в один из проходов между киосками. Доктор Урбина последовал за ней, хотя дождя он даже не заметил.

– Откройте сумку, смотрите в другую сторону, как будто мы просто стоим рядом.

– Что?

– Откройте сумку. Доверьтесь мне.

Она послушалась, не очень понимая, зачем все это. Альваро достал из кармана лекарства и быстро переложил их в сумочку Бланки.

– Что вы делаете, доктор?

– Белые пилюли – обезболивающее. Это для вас. Пейте их после того, как… А если почувствуете, что он не в духе и может ударить, примите таблетку заранее. Будет не так больно. Мазь от синяков, чтобы поскорее заживали и вы могли выходить на улицу; думаю, вам безопаснее находиться снаружи, чем дома. Коробочка с малиновыми капсулами – для него. Размешайте содержимое капсулы в воде, оно безвкусно и бесцветно. Думаю, ваш муж – человек занятый, целыми днями на работе и возвращается только к ночи. Сделайте так, чтобы он это выпил. Это его успокоит, обессилит и усыпит. Он ничего не заметит – я вовсе не хочу подвергать вас опасности. В европейской фармакологии это лекарство используется довольно редко, а вам оно может спасти жизнь.

Бланка обеспокоенно посмотрела на часы. За считаные минуты поляна опустела, дождь всех распугал, небольшая толпа укрылась под деревьями, растущими возле дороги, и под навесом киосков. Хавьер не появлялся: он был в компании епископа и представителей власти.

– Доктор, я очень благодарна вам за участие, но мне неспокойно. Если нас кто-то увидит… – Она нервно огляделась.

– Смотрите в другую сторону, делайте вид, что мы просто стоим рядом. Поймите, Бланка, я беспокоюсь я не знал, что ваш муж – вдовец. Я прочитал про это в день вашей свадьбы в светской хронике «Диарио Алавес», а медсестра рассказала, что его первая жена была молода, как вы, и часто ходила на прием в клинику.

– Вы говорите, она часто ходила в клинику? Все знают, что она умерла в горах, это был несчастный случай.

– Все, что я слышал, – это рассказ медсестры, – ответил доктор, глядя на поляну и выискивая жену и детей. – У меня нет доступа к документам этой пациентки, но я знаю, что у нее были сломаны ребра и тело покрывали следы от ударов, похожие на те, что вам наносит ваш муж.

Волоски на затылке у Бланки встали дыбом. Сколько народу об этом знает? Неужели ее семья это скрывала, позволив выйти замуж за Хавьера? Неужели ее отца не беспокоит жизнь единственной дочери?

– Это всего лишь слухи, доктор. Никто ни разу его не заподозрил, насколько мне известно.

– Не защищайте его, Бланка. Он вас убьет. В один прекрасный день озвереет окончательно, как было с первой женой, и удар посильнее окажется смертельным.

– Что же мне делать?

– Я говорил в прошлый раз; готов повторить и сейчас, Бланка. Не забывайте про меня, обращайтесь в любое время.

Он посмотрел ей в глаза, и она наконец подняла лицо и взглянула на стоящего перед ней человека.

Их руки соприкоснулись: его, мокрая от дождя, и ее, тонкая и сухая. Впервые за долгое время оба неожиданно согрелись.

Внезапно доктор Урбина почувствовал, что кто-то дернул его за рукав. Он повернулся, отстраняясь от Бланки.

– Папа, тебя ищет мама. Улитки промокли от дождя, и их теперь нельзя есть. – Это был младший сын.

От него не укрылся ненавидящий взгляд, который мальчик бросил на Бланку.

И не он один смотрел на них в это мгновение. Откуда-то появился Хавьер Ортис де Сарате. Он инстинктивно, едва сдерживая ярость, сжал кулаки, да так, что побелели костяшки пальцев: под навесом его жена болтала с местным рыжим врачишкой, стоя рядом с ним чуть ли не вплотную.

10. Тропинка

Ты не найдешь убийцу, пока не поймешь его мотивацию. А мотивация, дорогой #Кракен, всегда дело очень личное.

1 августа, понедельник

В понедельник я проснулся в шесть утра. Ночью мне приснилось столько эгускилоров, что я не сумел их сосчитать. Я решил начать неделю с пробежки в парке Флорида. Среди деревьев думается лучше, они проясняют мысли.

Я выбежал из дома на рассвете. В наушниках звучало фортепиано: Людовико Эйнауди^[31]. Я представлял, что в эти часы Витория принадлежит мне одному. Тихое и безопасное место, я слежу за его покоем; зло не проникает на эти дремлющие улицы, убийца не караулит детей и женщин, молодых и стариков. На улицах – лишь пустынные тротуары, ожидающие наступления дня, чтобы жители города ходили по ним без страха. Без напряжения, без неуверенности.

Мой темный наставник продолжал упоминать меня в твитах с пугающей точностью. Иногда только один твит, иногда несколько за день. Адресованные мне послания читали тысячи жадных глаз, ожидающих продвижения расследования. Но оно никуда не продвигалось. Вместо результатов – благие намерения.

Вот почему мне нужно было как следует подумать, и я трусцой направился к старой беседке, восьмиугольному сооружению с белой решеткой, где по воскресеньям под добродушным взглядом огромных статуй четырех готских королей устраивались танцы.

Там я ее и обнаружил: она делала растяжку на железной лестнице беседки.

– Бланка…

– Исмаил…

Я собрался было продолжить мой неторопливый маршрут, но она жестом приказала мне подойти. Я растерянно повиновался.

– Объясни мне кое-что, – спокойно сказала она, отбросив за спину черную косу. – Почему все-таки «Исмаил»?

Продолжая бег на месте, я глубоко вздохнул и ответил:

– Разве не очевидно? Я охочусь на белого монстра. А почему «Бланка»?

– Ну. – Она пожала плечами. – Это вариация Альбы^[32].

– Но это не Альба. К чему ложь?

– Захотелось анонимности. Я только что переехала в этот город, и заместителем комиссара Сальватьеррой хочу быть только в стенах своего кабинета.

– Но именно ты представилась чужим именем и спросила, как зовут меня.

– Обычная вежливость. Разве не можем мы быть по утрам Бланкой и Исмаилом?

– Тебе нравится раздвоение личности? – спросил я, почувствовав некоторое раздражение.

– Не придумывай мне психологических характеристик, звучит как какая-то патология.

– Я не уверен, что мне нравится эта игра. Через пару часов мы увидимся снова, и ты снова будешь меня подлавливать, как делаешь это каждый день. Тормозить все мои предложения и начинания. Ты хочешь, чтобы я сидел себе тихонько в кабинете и заполнял отчеты.

– Ты действительно так это воспринимаешь?

– Да, Бланка. Или Альба. Так я это воспринимаю. Какая муха тебя укусила? Ты не хочешь за ним охотиться? – спросил я в бессильной ярости, хватаясь за белую решетку, окружавшую беседку, – быть может, крепче, чем мне хотелось бы показать.

– Охотиться за ним? Ты имел в виду, задержать его?

– Как тебе угодно. Но я и в самом деле так это воспринимаю. Почему бы тебе не ослабить контроль, чтобы я чувствовал себя посвободнее? Мне бы хотелось, чтобы ты мне доверяла.

Бланка размышляла несколько секунд, показавшихся мне вечностью. Затем, к моему удивлению, кивнула.

– Хорошо, я не буду так на тебя давить. Но мне нужны результаты. Комиссар звонит мне каждый час, спрашивая об успехах; можешь представить, как звучат наши с ним разговоры?

Я вздохнул: мне не приходило в голову рассматривать ситуацию с этой точки зрения. До сих пор я видел перед собой только непрошибаемую стену.

– Еще один вопрос, – сказала Бланка. – Пока ты не исчез среди деревьев. Почему тебя зовут Кракен? В полиции говорят, что ты умеешь как следует прижимать подозреваемых на допросах, но когда я тебя про это спросила, ты сказал, что это детское прозвище.

«А ты наблюдательна», – отметил я.

– История про допросы – городская легенда. Я и правда могу вытащить больше сведений, чем коллеги, но лишь потому, что во время допросов свидетелей и подозреваемых захожу… с другой стороны. Руки не распускаю. Не люблю кинетическую технику: полагаясь только на язык тела, получаешь в итоге слишком туманную информацию, к тому же наблюдатель не может оставаться беспристрастным, как бы этого ни отрицали, создавая образ хорошего полицейского. Невозможно войти в кабинет для допросов без предвзятого мнения о виновности субъекта. Как и техника Рейда, предполагающая девять условных шагов. На практике разговор куда более естественен и непредсказуем. И пожалуйста, не верь всему, что обо мне говорят в коридорах. Условная техника подводит слишком часто. Поверь, я вовсе не блестящий следователь, и для всех будет только лучше, если ты не станешь возлагать на меня излишних надежд. Ты назначила меня расследовать это дело, потому что перед нами серийное убийство, а специалист по психологическим характеристикам может помочь взглянуть на дело с неожиданной стороны. Но я не безупречен. Как видишь, на сегодняшний день у нас слишком много неизвестных.

– В твоем личном деле говорится другое. К тому же ты мне так и не ответил насчет Кракена…

– Ничего особенного. Подросткам часто дают какую-нибудь кличку. Как ты знаешь, кракен – мифологическое существо из древней Скандинавии, что-то вроде спрута или гигантского осьминога, но в последнее время доказано, что он действительно существует. Трупы этих животных море выбрасывает на берег по всему миру. Они плохо поддаются изучению, потому что живут на большой глубине, но, надеюсь, ты не будешь делать поспешных выводов. Я рос частями, как кукла из лего. Так растут многие подростки: то непропорционально вырастут руки, то ноги и только затем туловище. В какой-то период руки у меня были чудовищно длинные по отношению к другим частям тела. Это длилось не слишком долго – следующий рывок выравнял пропорции, и тело превратилось в идеальную машину, какой ты сейчас его видишь… – Я подмигнул, чтобы подтвердить очевидность моей теории. – А может, я все это просто придумал, и дело было проще: одному из выпивших приятелей пришло в голову это прозвище, а тут подвернулся я. Если живешь в Витории, рано или поздно тебя награждают остроумной кличкой: Гайка, Череп, Потрошитель…

– Хорошо, эта версия меня, по правде сказать, успокоила. – Она улыбнулась.

– Тебе не к бульвару Сенда? – спросил я. Я боялся остыть или окончательно сбиться с ритма.

– Точно, бежим вместе.

И мы побежали дальше вдоль по улице. Держа ритм, мы больше не разговаривали. Я выключил Эйнауди: не хотел, чтобы с ним были связаны воспоминания, которые затем остаются надолго и неизменно возникают, когда переслушиваешь музыку.

– Почему ты решила бегать? – спросил я через некоторое время. – Новые кроссовки, новый костюм, все отлично подобрано… Ты новичок, это свежее хобби?

Она посмотрела вверх, где ветви деревьев образовывали над нашими головами зеленый коридор.

– Я была беременна, срок – несколько месяцев… Хочу вернуть себе мышечный тонус.

Не ожидая подобного ответа, я сжал зубы, отгоняя призраков.

– Надо же… Да, это здравая идея, – только и выдавил я.

– В чем же ее здравость?

– Чтобы не уставать от ребенка. Наверняка он будит тебя по ночам. Сейчас тебе надо вернуться в рабочую форму, к тому же ты беспокоишься из-за мышечной слабости. Сколько малышу, четыре-пять месяцев? – прикинул я. – Вот-вот начнут резаться зубы, а это непростое время.

– Ты неправильно понял. Беременность продлилась всего семь месяцев. А потом… Ребенок плохо развивался. Ему поставили несовершенный остогенез второй степени, – проговорила Бланка, не поднимая глаз от красных, белых и синих плиток, мелькающих под ногами.

– Я не очень хорошо разбираюсь в медицинских терминах.

– Ребенок был нежизнеспособен. Он рос, но кости его ломались у меня в матке. Он страдал. Мне сделали плановое кесарево сечение, но он прожил всего несколько часов. Не могу видеть свой живот; меня раздражает, что тело все еще как у беременной. Во время беременности это меня не волновало; не волновало бы и потом, если ребенок выжил. Но сейчас… я хочу всего лишь забыть, что он у меня был, не вспоминать его каждый раз, когда раздеваюсь.

Я искоса посмотрел на ее живот под облегающей футболкой из лайкры. Она принадлежала к редкому типу людей, у которых живот от природы совершенно плоский: мускулистый, подтянутый, без единой лишней линии. Остатки беременности замечала она одна; они были в первую очередь у нее в голове, а не в действительности.

«Договорились, – подумал эксперт по психологии. – Диморфическое расстройство. Надеюсь, временное. Ради ее же блага».

«Тебя это правда волнует, Унаи? Ты что, за нее беспокоишься?», – с удивлением отметил я.

Возможно, так оно и есть.

Возможно.

Этого быть не должно, но чем черт не шутит…

– Поэтому ты добилась перевода.

– Муж настаивал. Я работала в полиции Лагуардии, с ней была связана вся моя жизнь с двадцати четырех лет. А он работает в Витории, по многу часов ежедневно… Точнее, у него нет графика. Мы виделись только поздно вечером, раньше этого хватало. Но на нас обоих эта история подействовала очень тяжело. Такие вещи либо объединяют, либо разделяют. Я не хотела, чтобы мы расстались. Он очень изменился с тех пор, стал странным. Тщательно скрывает свое потрясение, но я-то все вижу. Здесь, в Витории, я никого не знаю. Не хочу, чтобы ты принимал меня за зануду и неправильно истолковывал мое желание общаться с тобой каждое утро. Все дело в том, что у меня нет друзей.

– Это особенность Витории, – сказал я, когда мы сделали полукруг и продолжили бег по Сенде. – Компании формируются в старших классах; сложно войти в тусовку, если ты чужак. Все рассчитано на местных. Узнаёшь ребят лет в пятнадцать, мальчиков и девочек, у некоторых уже сложились какие-то отношения. Мальчики с девочками, девочки с мальчиками… Затем смотришь на них лет через двадцать, а они уже снова все перемешались; кругом изменения, ты и вообразить не мог, что все это так будет выглядеть, но главное – никто из них так и не вышел за пределы своего микрокосма, чтобы хотя бы взглянуть, нет ли во внешнем мире других людей, чтобы составить тебе пару. В Витории такого не случается. На экзогамию смотрят косо. Все, кто родился дальше пятидесяти километров – как выражалась моя бабушка, «чужеземцы». Забавное словечко из вестерна, которое можно услышать в любом алавском селении. Проходят мимо два паломника-якобита – «чужеземцы», пусть даже родом они из Куэнки. Приезжает продавец матрасов со своим фургоном из Саламанки, привозит на продажу хлопковые матрасы, которые в наше время почти не используют: «чужеземец», скажут старики, пожимая плечами.

– Такое впечатление, что я тоже «чужеземец», – сказала она и посмотрела на часы. – А теперь расскажи про себя. Я читала твое медицинское досье. Ты по-прежнему скорбишь, или все уже позади?

– Ты собирала обо мне информацию? – недоверчиво спросил я.

– Конечно. Я же старшая по должности. Почему тебя это удивляет? Меня предупредили, что ты славный парень. Говорят, отлично разбираешься в своей области, расследуешь сложные дела, но прошел через тяжелый период. Можешь рассказать про это? Ты полностью оправился?

– Разумеется. Посмотри на меня. – Я затормозил перед желтой ракушкой, которая указывала на путь Сантьяго^[33], пролегающий через наш город. – Что ты хочешь узнать?

– Хочу все услышать от тебя самого, а не из отчета психолога и не от сотрудников отдела кадров. Скажи, почему после больничного ты занялся криминальной психологией?

Я молчал, не желая об этом говорить, но по отношению к ней это было несправедливо. Не важно, кто она, случайная партнерша по бегу трусцой или мой непосредственный начальник, – она открылась без анестезии. Мог ли я позволить себе нечто подобное?

– Из-за друга, – в конце концов ответил я.

– Что? Ты о чем?

– О том, почему оказался в отделе уголовного розыска и специализируюсь в психологии преступников. Это было из-за друга. В другой раз, когда мы встретимся, я все тебе расскажу, обещаю. Честно. Но не сегодня, неохота сейчас это обсуждать. Для этого мне надо немного подумать.

– Хорошо, давай в другой раз. Договорились, – кивнув, она и улыбнулась. – Кстати, эта чужеземка предпочитает разделять работу и все остальное и не говорить о работе во время бега. Думаю, для нас обоих это вопрос психической гигиены.

– Согласен, – откликнулся я, заметив при этом, что на лице ее мелькнуло то же самое обеспокоенное выражение, которое я подметил в кабинете. – Сейчас ты добавишь, что…

– Что через час жду вас с инспектором Гауной у себя в кабинете. У нас важные новости по делу об убийстве в Старом соборе.

– Отлично. В итоге смена имен – не так уж плохо, – ответил я, воодушевившись.

Добежав до площади Белой Богородицы, мы простились.

– Исмаил…

– Бланка…

Когда я вошел в кабинет, Эстибалис и заместитель комиссара уже поджидали меня. Усевшись у круглого стола, внимательно просматривали какие-то папки.

– Мы установили личность всех четверых убитых, – Айяла. Как мы и боялись, двум первым по двадцать, а последним – двадцать пять, – сказала помощник комиссара, протягивая мне отчет с личными данными.

– Результаты вскрытия готовы? – спросил я.

– Только двоих первых, обнаруженных в Старом соборе. Оба умерли от удушья, вызванного укусами дюжины пчел. В обоих случаях признаков сексуального насилия не обнаружено. Ни следов, ни волосков, ни частиц кожи. Есть только состав клея от упаковочной полипропиленовой ленты, которую убийца или убийцы использовали, чтобы заклеить им рот. Это акриловый клей, он очень распространен, и нет ни малейших шансов проследить его происхождение. Такая упаковочная лента встречается чуть ли не в каждом доме. Любой может приобрести ее в хозяйственном магазине или в крупных торговых центрах типа «Леруа Мерлен» или «Бульвар». Но вот еще одна любопытная подробность: обоим вкололи в шею жидкую разновидность флунитразепама, рыночное название – рогипнол. Вам это о чем-то говорит?

– Date rape, наркотик изнасилования, который используют во время свиданий, – откликнулась Эстибалис. – В нашей стране вот уже много лет не было подобных случаев.

– К счастью, – добавил я.

Рогипнол был седативным препаратом, в двадцать раз более мощным, чем валиум, ставший в семидесятые годы популярным в Майами из-за его эффекта при смешении с алкоголем. У него много названий: веревка, таракан, рофи, мексиканский валиум…

– Как интересно, – сказала Эстибалис. – Рогипнол найден также в крови юноши пятнадцати лет из предыдущих преступлений, как раз в смешении с алкоголем.

– Еще одна важная деталь, – сказал я, – отчет о вскрытии пятнадцатилетней девушки исчез. Это может быть определяющим в раскрытии новых преступлений, учитывая неожиданный поворот, который принимает дело. Мы спросили об этом Игнасио Ортиса де Сарате, но тот, по-видимому, не придает пропаже особого значения. Посоветовал обратиться к Панкорбо, который занимался этим делом вместе с ним.

– Встретьтесь с ним и выспросите все подробности, касающиеся старого дела. В нынешних обстоятельствах это самый надежный свидетель.

– Пожалуй, – поддакнул я, хотя уверен не был.

К Панкорбо я пока не обращался. Когда мы с Игнасио разговаривали, у меня сложилось впечатление, что он считает своего напарника кем-то более значительным, чем я предполагал.

– А имена новых жертв? – Я постарался сменить тему.

– У всех типичная для Алавы двойная фамилия, – сказала она. – Первая часть обычная – Мартинес, Лопес, Фернандес, Санчес, зато вторая – топоним одного из поселений в Алаве.

– Иначе говоря, нынешний убийца руководствуется теми же характеристиками, что и двадцать лет назад, – подытожил я.

– Не совсем, – вмешалась Эстибалис. – Он изменил орудие преступления.

– Но на этом всё, Гауна. Этот убийца тоже оставляет после себя опознавательный знак – эгускилоры, – ответил я, наблюдая за ее реакцией при слове «эгускилоры».

– Мы пока не знаем, являются ли они опознавательным знаком, – категорически ответила Эсти.

– Этот языческий, или, если угодно, фольклорный, элемент раз за разом появляется на месте преступления. Убийца просто раскладывал эти цветы вокруг жертв, непосредственно для убийства они не использовались. Так во всех учебниках криминалистики описывают фирменный знак. Не будем также забывать, что эта деталь до сих пор не по-явилась в прессе. Это один из признаков того, что перед нами одно и то же лицо или по крайней мере некто находящийся в прямом контакте с предыдущим убийцей.

– В любом случае, – примирительно заметила заместитель комиссара, – очевидно, что вся серия убийств содержит необъяснимый на первый взгляд элемент: это выглядит делом рук одного убийцы, но убийца в тюрьме, а потому на этот раз не мог действовать.

– Совершенно верно, – кивнул я.

– Тогда давайте шаг за шагом, – продолжала она. – Начнем с девушки двадцати лет: Энара Фернандес де Бетоньо, изучала оптику в Мадридском университете Комплютенсе. Ее отец вот уже более тридцати лет содержит магазин оптики на улице Сан-Пруденсио. Семья, известная по всей Витории, как утверждает судмедэксперт. Во время каникул девушка подрабатывала в магазине отца, показывала оправы на витрине, как и в последние недели. Прилежной студенткой не была. Проблем с правосудием или наркотиками за ней не числилось, хотя в токсикологическом отчете указано, что, помимо рогипнола, в крови найдены следы антидепрессантов. Надо выяснить у отца, в курсе ли он чего-то подобного. Мать уже в дороге: говорят, она была в командировке в Соединенных Штатах, но мне кажется, что у нее там любовник. Поговорите с друзьями, подругами, членами семьи… Важно все: знала ли она вторую жертву, не являлись ли они парой, не было ли между ними каких-то отношений. Надо выяснить, почему преступник выбрал именно ее.

– Где она жила? – спросил я.

– В квартире, принадлежащей их семье, прямо над магазином на улице Сан-Пруденсио.

– Как все просто, – пробормотал я.

– Что вы хотите этим сказать? Что значит просто?

– Если убийца хотел убить молодых виторианцев с типичными алавскими фамилиями, он не слишком утруждал себя исследованиями переписей или баз данных: на оптике указано имя владельца. Требуется всего несколько дней, чтобы выяснить, что у него есть дочь соответствующего возраста, которая работает вместе с ним. Они живут в центре города, в пешеходной зоне; ему даже не пришлось выслеживать ее на машине, чтобы выяснить привычные маршруты и распорядок дня: во сколько приходит на работу, во сколько возвращается домой. В день, когда произошло убийство, вся молодежь Витории на улице, дома никто не сидит. Возможно, он перехватил ее по дороге.

– Думаешь, это кто-то из знакомых? – спросила Эстибалис.

– Вполне возможно. Или же соблазнитель. По крайней мере какой-то тип, которого она не испугалась, которому доверяла. Если бы убийцей была женщина, проще понять, почему жертва пошла куда-то вместе с ней или села к ней в машину, но я в этом сомневаюсь: достаточно вспомнить комплекцию двадцатипятилетнего юноши, убитого в Доме веревки. В любом случае кто в двадцать лет сядет в машину к незнакомому человеку?

– В Витории точно никто, – выпалила моя напарница.

Хотя бы в этом все трое были согласны друг с другом.

– Думаю, он заставляет их сесть в машину, вкалывает успокоительное, пока они еще ему доверяют, а затем уезжает прочь из Витории, – продолжал я. – Возможно, у него есть дом или дача в какой-нибудь близлежащей деревне, где он чувствует себя в безопасности и без свидетелей. Нельзя забывать, что у него живут пчелы или имеется доступ к ульям, а также необходимые навыки обращения с ними. Сложно представить, чтобы убийство происходило в Витории. Далее он подносит им бензин ко рту, чтобы разозлить пчел, которых, возможно, держит в банке или во флаконе. Не исключено, что сам он одет в защитный костюм, который обыкновенно носят пасечники. Засовывает жертвам пчел в рот, залепляет его клейкой лентой, зажимает пальцами нос, и через несколько минут они задыхаются. Затем раздевает их, лишая всяких признаков личности, снова засовывает в машину и, наконец, отвозит на историческую сцену, выбранную заранее, которая совпадает с хронологией Витории. Кладет на пол, поворачивая головами на северо-запад, складывая руки в специфическом жесте, прежде чем трупы окоченеют. Это очень ловкий и быстрый человек, он делает все очень точно. Возможно, тратит много времени, намечая и планируя каждый свой шаг, заранее наведывается на будущее место преступления – в Старый собор, в Дом веревки. Безупречен, носит перчатки, настоящий хамелеон: без труда ухитряется выдать себя за сотрудника Фонда собора Санта-Мария или служащего социальной службы банка «Виталь», не привлекая к себе ничьего внимания.

– Почерк в обоих случаях очень похож, – сказала Эстибалис.

– Он мог притвориться уборщиком, – добавила заместитель комиссара. – Вариантов много. Не останавливайтесь на первом, самом очевидном. Да, забыла сказать: завтра будут отпевание и похороны двух из четырех жертв на кладбище Санта-Исабель. С разницей в полтора часа. А теперь перейдем к юноше двадцати лет…

– На Санта-Исабель? – удивленно перебил я. – За всю жизнь я был на этом кладбище всего один раз. Был уверен, что хоронить на нем перестали несколько десятилетий назад. Обычно хоронят на Эль-Сальвадор.

– У обеих семей там имеется фамильный склеп, приобретенный почти столетие назад, и в нем осталось место, – ответила Альба. – В таких случаях мэрия Витории не запрещает хоронить на закрытом кладбище.

В эту минуту в кабинет вошел Панкорбо, предварительно постучав в дверь костяшками пальцев.

– Явился некий Пейо; утверждает, что он парень Энары Фернандес де Бетоньо. Хочет рассказать нам нечто важное.

Мы, все трое, молча посмотрели на него.

– Пригласи его сюда, – сказала заместитель комиссара Сальватьерра. – Что ж, инспекторы, надеюсь, мы получим что-нибудь новое.

– Сейчас он у меня, мне пришлось его успокаивать; он очень переживает, – сказал Панкорбо.

– Отлично, сходите за ним. Посмотрим, что он собирается нам рассказать.

Парень весом килограммов сто двадцать сидел у стола в кабинете Панкорбо, обхватив руками коробку с салфетками. Он привлекал внимание не только своими габаритами, но и веснушками, рассыпанными по всей видимой поверхности кожи, как будто кто-то разбрызгал меланин по его телу и круглой физиономии. Черные кучерявые волосы разделены пробором: блестящие, гладкие, длиной до плеч, содрогавшихся от рыданий. Камуфляжные штаны до середины икры и черная майка с изображением Уолтера Уайта, варящего свой мет, – главного героя сериала «Во все тяжкие» и, возможно, его кумира.

– Привет, Пейо, – сказал я. – Нам сказали, что ты хочешь с нами поговорить.

– Вы Кракен? – спросил он, икнув три раза подряд.

– Куда важнее, чтобы ты рассказал то, что собирался рассказать, – сказал я, усаживаясь к столу. – Но сначала я хотел бы выразить соболезнования в связи с потерей Энары. Она была твоей девушкой?

– Да, уже год, – ответил парень, явно готовый обороняться. – По-вашему, я ей не подхожу? Типа она такая красотка, слишком хороша для меня?

– Этого никто не говорил. Лично я люблю контрасты, – перебила Эстибалис, желая его успокоить. – Мы не хотим отнимать у тебя время, Пейо. Давай, рассказывай.

– Родители Энары собираются расстаться. Три недели назад ее мать ушла из дома к новому парню… или к старому, даже не знаю, как объяснить…

– Уж постарайся, а то я запуталась, – улыбнулась Эсти.

– Месяц назад она отправилась на встречу одноклассников, старперов вроде нее самой. Двадцать лет назад они окончили свою крутую школу, и все такое.

– Что это была за школа?

– По-моему, монахов-марианистов^[34].

– Точно знаешь?

– Да, это был колледж марианистов. Там она встретилась с чуваком, с которым у них что-то было двадцать лет назад, а теперь закрутилось по новой. Очень симпатичный чувак, гораздо лучше отца Энары, который полный козел, придурок и чокнутый.

– Чокнутый? Этот аптекарь? – уточнил я. – Что это значит, расскажи нам.

– У него дома целая коллекция глазных яблок. Глаза животных в формалине. Очень все круто, прямо картинка в журнале. Тем, кто готов его слушать, он обожает рассказывать, сколько бабла потратил на свои фриковские штуки. Весь раздувается от гордости и добавляет, мол, медицинский антиквариат очень ценится на коллекционном рынке. Короче, жить с таким чуваком очень трудно.

– А что было после встречи одноклассников?

– Мать Энары набралась храбрости и бросила наконец этого козла, своего мужа. Отправилась жить к новому парню.

– Можешь назвать его имя?

– Кажется, Гонсало Кастресана.

– Хорошо, а какое все это имеет отношение к смерти девушки?

– Короче, Энаре был в кайф ее отчим, вот она и вбила себе в голову, что он и есть ее настоящий отец, а не оптик. Очень может быть, потому что мать и Гонсало этого не отрицали. Похоже, оптик ввязался в любовную историю, по-быстрому женился на матери Энары, и двадцать лет назад родилась Энара. Тут-то и начались проблемы. Энара сдала экзамены по оптике в Комплютенсе, вернулась к родителям, а мать только что отправилась жить к Гонсало. С отцом у Энары всегда были плохие отношения, он любит командовать, эдакий старикашка из бывших: это он заставил ее изучать оптику, сама Энара все это терпеть не может. Точнее, не могла.

– Она не хотела быть оптиком?

– Ты видел ее конспекты? – ответил он, скривившись.

– Нет, пока не видел.

– У Энары был депресняк, ей было очень сложно сдавать экзамены. Там полно всякой химии и физики, а отец давил на нее: типа, круто быть оптиком в Витории, эта специальность очень ценится.

– Твоя девушка что-нибудь принимала? – спросила Эсти.

– Не понял.

– Сейчас объясню, – продолжала моя напарница. – В ее крови найдены остатки антидепрессантов, а заодно и других веществ, находящихся вне закона, скажем так. Мы не будем дергать тебя из-за этого. То, что ты нам расскажешь, останется в этих стенах и не будет фигурировать в официальных документах, но ради своей убитой девушки скажи правду. Наверное, меня ты тоже воспринимаешь как старуху, но, поверь, в моей жизни тоже были разные периоды, и я знаю, что это такое. Я не стану тебя осуждать, но это очень важные сведения для поимки убийцы твоей девушки. Она покупала марки или таблетки?

– Не, ни фига. Она была умница, очень хорошая девчонка. Спроси у тусовки: все тебе скажут, что она была просто лапочка. Слишком доверчивая, слишком послушная… До тех пор, пока две недели назад не столкнулась впервые в жизни со своим отцом.

– А ты знал, что она принимает антидепрессанты?

– Да, это тоже из-за отца. Он оплатил ей психолога. Говорил, что у нее депрессия и антидепрессанты помогут, но на самом деле просто хотел, чтобы она училась и как можно скорее занялась вместе с ним магазином оптики.

– Как отец переживал измену жены?

– А я знаю? Он вел себя как чертов шизоид: иногда был жутко груб с Энарой, но только дома, разумеется… А в другие дни такой спокойный, такой отстраненный, что Энара начинала бояться, что он что-то задумал. Это было настоящее поле боя. Целый день все орут в мобильные телефоны, отец не оставляет в покое мать и Гонсало… Короче, они отправились путешествовать, чтобы отсидеться, пока все само собой не уладится, а Энару оставили дома с этим идиотом.

– Судя по твоим рассказам, он вел себя как биполярник^[35].

– Точно, самый настоящий биполярник, этот придурок был биполярником.

– Последний вопрос, Пейо, – сказал я. – Как отец Энары относился к тебе?

– А как ты сам думаешь? Он хотел для нее чувака покруче, а не жирдяя без бабла и образования.

– Ты работаешь? – спросил я.

– А как же. Стригу газон на поле для гольфа в Уртури. С семнадцати лет. И мне в кайф.

– Это очень здорово, парень. Лично я уважаю человека, который в твоем возрасте содержит себя сам и работает, – сказал я. – Но, возвращаясь к твоему визиту в наш участок, получается, ты считаешь, что отец имеет отношение к смерти твоей девушки.

– Разумеется, имеет! – воскликнул Пейо и снова зарыдал. – Небось он это и сделал! А других убивал, чтобы запутать следы. Мол, пусть люди думают, что все это продолжение серийных убийств в дольмене. Сходите к нему домой. Увидите настоящий фильм ужасов. У него там даже скальпели и ланцеты XIX века…

– Успокойся, Пейо. Вот, возьми, – сказала Эстибалис и передала ему пакетик с салфетками, который достала из кармана джинсов. Похоже, парень уже прикончил те, что ему дал Панкорбо.

Пейо громко высморкался. Мы терпеливо ждали, пока он немного успокоится и продолжит.

– За день до Сантьяго Энара сказала ему, что собирается жить с матерью и своим новым отцом, как только те вернутся из Соединенных Штатов. Энара умирала от страха, но оптик был слишком спокоен; он ее как будто не слышал или делал вид, что чего-то не понимает. Это-то и пугало Энару больше всего. В это воскресенье мы договорились вечером встретиться, чтобы где-нибудь посидеть, выпить, и все такое, но в последний раз я слышал ее утром, мы разговаривали по мобильному где-то часов в двенадцать. После этого я ничего о ней не знаю. Вечером она не появилась и не отвечала на звонки. Точнее, когда я звонил, чтобы спросить, где она, телефон был выключен. Мы договорились на семь. Около девяти я потерял терпение, отправился к ее двери и позвонил снизу, но никто не открыл.

– Где вы договорились встретиться?

– У Залупы. Это скульптура на улице Генерала Ломы, – рядом с площадью Белой Богородицы.

– Мирада, Пейо. Эта скульптура называется Мирада, – сказал я, не выдержал и улыбнулся.

Никто в Витории не называл это место по-другому. Скульптура представляла собой вертикальный блок из серого мрамора высотой пять с половиной метров. Если встать рядом, открывался вид на статую Белой Богородицы и мой дом.

– Ага, спасибо за подсказку. Короче, я несколько раз возвращался к За… к скульптуре, но она не появлялась. Звонил ее подругам, но в тот день все отправились на свидания, и ее никто не видел. В двенадцать ночи я устал шляться по городу и вернулся домой. Ночь провел у себя в комнате, звонил ей, слал сообщения в «Вотсаппе». Вот, смотрите. – Он вытащил потертый смартфон с разбитым экраном и показал бесконечную вереницу отправленных сообщений.

– Никто тебя не обвиняет, Пейо, – сказала Эсти таким тоном, будто она мать, убаюкивающая маленького ребенка.

– Вот я еще чего хотел сказать. Я в курсе, что полиция в первую очередь подозревает в убийстве парня: телевизор я смотрел достаточно.

– Не беспокойся, Пейо. Ты не годишься на роль убийцы, – сказал я, как будто передо мной настоящее доверенное лицо, а не испуганный и растерянный ребенок.

– Серьезно? – удивился парень.

– Да, уверяю тебя.

– Тогда ладно, а то я боялся, что ее отец меня обвинит… Но тот, кто наносит удар первым, бьет дважды, вот я и решил, что хорошо бы вы сначала услышали мою версию, и пришел к вам, – ответил он, заметно успокоившись.

– И правильно сделал. А что было потом, после Дня Сантьяго? – продолжала Эстибалис.

– На другое утро я открыл «Твиттер» и прочитал об убийствах; все только об этом и говорили, я даже газету купил. Побежал к Энаре домой. Оптика была закрыта, потому что выходной, и я говорил с ее отцом снизу по домофону. Спросил про Энару, сказал ему, что не знаю, где она, но он не смутился; как будто его это не касается, как будто он за нее не отвечает. Это при его-то страстишке всех контролировать… Я попросил его мне открыть, хотел подняться, потому что мне казалось неправильным беседовать через дверь, но открыть он не захотел, поэтому я говорил с ним, стоя на улице. Я сказал, что ничего не знаю о его дочери с предыдущего дня. Что надо пойти в полицию и подать заявление, а если мы этого не сделаем, на нас падет подозрение.

– И ты ему все это сказал? – перебила Эстибалис.

– Да, разве в сериалах не так делают? – пробормотал Пейо, пожимая плечами. – Оптик сказал, что он отец и все возьмет на себя, что я никто и нечего мне ходить в полицию и лезть в дела семьи. Козел… Она была его дочерью, а он даже не забеспокоился, что ее не было всю ночь. Я знал, что с ней произошло что-то плохое. Энара не ходила одна даже в женскую уборную. Короче… Кажется, теперь я вам все рассказал. Когда вы его задержите?

Мы с Эстибалис промолчали, обменявшись взглядами. Затем моя напарница встала и направилась к двери.

– Думаю, твоя информация очень пригодится в расследовании. Напиши номер своего телефона, адрес и как тебя найти, если нам что-то еще от тебя понадобится. Большое спасибо, Пейо.

Парень отодвинул стул, поднялся, невидящим взглядом посмотрел на стол Панкорбо, заваленный мокрыми салфетками, и улыбнулся нам своими крошечными глазками, распухшими от слез.

– Было очень приятно. А еще приятнее будет, когда этого козла задержат.

Я проводил его до двери, молча рассматривая. Мне хотелось разгадать, настоящим ли было его горе, или это всего лишь театральный розыгрыш из какого-нибудь сериала. Но в парне не было ничего, что заставило бы подозревать его в том, что он способен убить четверых человек своего возраста, более ловких, более сильных; к тому же мог организовать всю сложную мизансцену преступлений, чтобы переложить вину на слишком требовательного папашу своей девушки.

Вернувшись на второй этаж, я прошел по коридору и открыл дверь напарницы.

– Впечатления? – начал я.

– По-моему, он говорит правду. Немного фриковатый, но…

– Немного? – Я улыбнулся и поднял бровь.

– Ладно, пусть он чертов король фриков и не пара такой замечательной Энаре. Возможно, у себя дома девушка впервые взбунтовалась. Но, думаю, их союз был пороховой бочкой, вот-вот готовой взорваться.

– Самое необычное в его показаниях – отсутствие эмоциональной реакции авторитарного отца, когда тот узнал, что дочь пропала еще накануне, – сказал я, опираясь на стол. – Не представляю, как это может быть, совсем не представляю. Нормальный человек немедленно побежал бы в полицию заявить об исчезновении; было бы даже естественно, если он потребовал выяснить причастность к убийству его дочери самого Пейо. Эсти, можешь глянуть, от какого числа заявление об исчезновении Энары?

– Конечно. Сейчас поднимусь и проверю. Подожди меня тут, – сказала она и исчезла в поиске регистрационных данных.

Вернулась через несколько минут; в глазах у нее было написано удивление.

– Чертовски странно, Унаи. Заявление о пропаже Энары Фернандес де Бетоньо – последнее, полученное нами в хронологическом порядке. Помнишь, какое безумие охватило всех родителей Витории, когда в первое же утро на нас обрушилась лавина из трехсот заявлений? Так вот, я перебрала их все. И что ты думаешь? Он подал заявление в прошлую пятницу, двадцать девятого июля. Почти через неделю после пропажи умницы дочки.

Я молча посмотрел на нее, а она на меня. Это был наш способ давать друг другу силы в ожидании развития событий.

– Поедем в частной машине, и захвати с собой оружие, Эсти, – сказал я, кивнув в направлении дома, где жила жертва. – Думаю, нам предстоит любопытная встреча с папашей-оптиком.

11. Сан-Антонио

Проклятие следователя: когда решение перед тобой, а ты его не видишь. Будь осторожен, #Кракен, убийца изворотлив. Пора бы тебе уже догадаться, кто он.

1 августа, понедельник

– Как прошли выходные? – осторожно спросил я Эсти, пока вел машину к улице Сан-Пруденсио.

– Нормально, – рассеянно проговорила она.

– Как ваши с Икером приготовления к свадьбе, успешно?

– Да, цветы и венки… обсуждали, что лучше выбрать – оранжевые герберы или белые каллы, которые не вписываются в бюджет. – Эсти вздохнула: эта тема явно казалась ей скучной. – Пока что на этом этапе.

– Ну да… цветы и венки, – повторил я.

Мы припарковались на улице, параллельной той, где жил оптик. Его квартира числилась на Сан-Пруденсио, но вход был с улицы Сан-Антонио.

Мы подошли к подъезду и нажали звонок под номером, указанным в деле. Домофон не отвечал. Мы позвонили еще несколько раз и сдались. Его не было дома, или он никого не хотел видеть, что в любом случае вполне понятно.

– Пойдем в его магазин; может, нам повезет, – сказала Эстибалис.

Мы вошли в помещение оптики. Продавец в белом халате, с головой, напоминающей формой и сияющей лысиной лампочку, услужливо направился к нам.

– Мы хотели бы поговорить с хозяином, – начал я, осматриваясь.

Признаков хозяина нигде не было. Только трое продавцов, обслуживающие клиентов. Мужчины шестидесяти лет, соответствующего описанию Антонио Фернандеса де Бетоньо, мы не обнаружили.

– У нас приказ не разговаривать с прессой. Поймите, сегодня у нашего шефа очень тяжелый день, – сказал лысый продавец, понизив голос.

– Мы не из прессы, – отозвался я. – Мы из полиции. Не могли бы вы назвать его настоящее местопребывание?

– Из полиции? – продавец сглотнул. – Да, разумеется. Тогда конечно. Он все утро метался между магазином и своей квартирой и все время таскал какие-то коробки.

– Коробки? – перебила Эстибалис.

– Да, большие пустые коробки; в таких поставляют товар «Люксоптика» и «Сафило», производители оправ. Магазин переполнен, вечно не хватает места.

Такое часто случается: как только мы представляемся как полицейские, люди нервничают и выдают больше информации, чем мы просили. Иногда это были никому не нужные сведения, белый шум, пустое сотрясение воздуха, но случалось и так, что мы получали неожиданный подарок в виде целого пакета информации, собрать которую в другое время стоило бы немалых усилий.

– Вы можете позвонить ему снизу, он живет на втором этаже. Возможно, он не откроет или не ответит, но вы можете попасть на лестницу через дверь на складе. Проходите, если вам угодно. – Он услужливо нас проводил под испуганным взглядом остальных продавцов.

Мы с Эсти молча направились вслед за ним.

Вскоре мы оказались в сумерках склада, узкого вытянутого помещения, заставленного стеллажами, на которых виднелись коробочки с оправами всех расцветок и форм. Продавец достал из кармана халата связку ключей и открыл дверь, отделанную белым алюминием, которая в самом деле выходила на пожарную лестницу.

– Если вам еще что-нибудь понадобится… – Он протянул мне визитную карточку.

– Отлично, Луис, – отозвался я, пожав ему руку. Его рукопожатие было слишком крепким, притворно надежным; так учат пожимать руки на тренингах по продажам. – Мы обязательно к тебе обратимся, если нам понадобятся какие-то сведения.

– Вот балда, – прошептала Эстибалис, когда продавец удалился.

– Лучше враги, чем такие друзья, как этот. – Я подмигнул Эсти, поднимаясь следом за ней по лестнице. – Значит, оптик дома, но никому не хочет открывать.

– Поручи это мне. Мне уже самой любопытно познакомиться с этим типом.

– Главное – не торопись, Эсти. Договорились?

– Гм, – сказала она вместо ответа.

Когда мы были на лестничной площадке второго этажа, Эстибалис нажала на звонок и достала значок.

– Отдел криминального расследования. Мы знаем, что вы в квартире. Хотим задать вам несколько несложных вопросов. – Она повысила голос, стоя перед массивной дверью орехового дерева.

Я приблизил ухо: послышались какие-то удары. Затем, к нашему удивлению, дверь открыл полноватый мужчина приблизительно шестидесяти лет, с седыми усами. Лицо его казалось безмятежным, чего мы никак не ожидали.

– Проходите. Не думал, что вы появитесь так скоро.

– Простите, что беспокоим вас в такое время. Это займет не более нескольких минут. – Я протянул ему руку. – Инспектор Айяла, а это инспектор Гауна. Прежде всего мы хотели бы выразить соболезнования по поводу гибели вашей дочери.

– Если не возражаете, поговорим в моем кабинете, – спокойно ответил он, указывая нам следовать за собой по бесконечному коридору с девятнадцатью иллюстрациями анатомических рисунков, связанных с устройством глаза.

Кабинет был увешан дипломами различных курсов и мастерских по офтальмологии, контактологии и визуальной тренировке, и смахивал на обычный врачебный кабинет. На полках – старинные инструменты и жутковатая коллекция стеклянных банок с заформалиненными глазными яблоками.

– Коллекция глаз позвоночных, – с удовольствием сообщил оптик, не обратив внимания на мою ошарашенную физиономию. – На этой полке черви, насекомые, моллюски… Это самая полная коллекция эволюции глаза во всей Европе.

– Вы любите хронологию? – спросила Эстибалис, рассматривая глаз кальмара.

– Мне нравится порядок в вещах, – ответил он, усаживаясь в кресло, стоявшее посреди кабинета, и жестом приглашая нас также занять свои места.

– А пчелиные глаза у вас есть?

– Не выношу антофилов, они всегда меня кусают.

– Что, простите?

– Антофилы – «любители цветов», – пояснил он. – Настоящее название этих неприятных насекомых. Обычно вы называете их «пчелы».

– Спасибо за уточнение, – ответила Эстибалис, хотя я был уверен, что она когда-либо раньше об этом знала. – Нам рассказывали также про вашу коллекцию хирургических инструментов.

– Разумеется: скальпели, ланцеты, металлические шприцы… У меня есть экземпляры из Помпеи, времен Средневековья, Первой и Второй мировых войн, копия гравюры египетских инструментов из храма в Ком-Омбо…

Он открыл правый ящик солидного орехового стола и надел синие хирургические перчатки. Затем достал маленький скальпель с перламутровой ручкой и продемонстрировал нам его с таким видом, словно у него в руках был слиток золота.

– Некоторые инструменты все еще хранят следы крови, что очень повышает их стоимость на антикварном рынке. Вообразите только: кровь человека XIX века! Меня такие вещи завораживают.

Эстибалис бросила на меня усталый взгляд. Я ее неплохо знал: видимо, она устала от зловещих речей оптика.

– Поговорим о вашей дочери, – перебил я.

– Да, – безразлично ответил он. – Я об этом уже позаботился.

– О чем позаботились?

– Привел все в порядок. Пойдемте к ней в комнату. Ведь именно так поступает полиция, собирая информацию о жертве, верно?

Мы вновь молча проследовали за ним по длинному коридору. Антонио так и не снял синие латексные перчатки, словно привык носить их в течение длительного времени. Я заметил, что дверь в ванную приоткрыта. Затем он остановился перед парой одинаковых дверей. Эстибалис сделала попытку открыть одну из них, но Антонио удержал ее рукой в перчатке.

– Нет, сюда не надо! – Он повысил голос. Впервые с момента, как мы зашли в его квартиру, он выразил хоть какие-то чувства. – Дочь жила в соседней комнате.

«Как быстро он смирился с этим жила, – отметил я в своем мысленном списке. – Обычно родителям требуется не один день, чтобы поправить время и начать говорить в прошедшем, рассуждая о своих погибших детях».

Антонио распахнул дверь. Мы увидели матрас без простынь и одеял, пустые стеллажи вдоль стен, распахнутые дверцы платяного шкафа с пустыми вешалками. Образ запустения. Не знаю почему, но волосы у меня на затылке встали дыбом, а по спине пробежал холодок, будто старуха с косой только что прошла у меня за спиной, убедившись, что завершила свою работу.

– А личные вещи? – выдавил я из себя профессиональным тоном.

– Они ей больше не нужны. Это же очевидно, – ответил папаша, пожав плечами. – В будущем я собираюсь эту комнату отремонтировать, убрать полки и заказать витрины, чтобы перенести сюда коллекцию глаз.

– Ладно, – сказала Эстибалис сквозь зубы. – Перейдем к вопросам. Вы не в курсе, знала ли ваша дочь некоего Алехандро Переса де Аррилусеа? Это имя парня, чье тело лежало с ней рядом, когда мы обнаружили преступление.

Прежде чем покинуть участок и направиться в оптику, моя напарница внимательно изучила краткий отчет заместителя комиссара Сальватьерры.

– Понятия не имею. У вас есть дети?

Мы оба отрицательно покачали головой впрочем, мой жест был не очень уверенным.

– И не заводите, – категорично ответил он.

– Ваше мнение чересчур радикально, однако оставим это при себе, – не удержался я, стараясь по возможности сохранять спокойствие.

– Совет доброжелателя. – Он снял перчатки и сунул их в задний карман брюк. – Видите ли, если у вас появятся дети, ваш центр тяжести сместится, ваши приоритеты вывернутся наизнанку, как носок; годы уйдут на то, чтобы отдавать им все лучшее, на что вы способны. Затем это существо вырастет, вы посмотрите друг другу в глаза и обнаружите, что вы – двое незнакомцев, которые даже не догадываются, что происходит в голове друг у друга, и не подозревают, какой вред они способны друг другу нанести. Тут никакие ланцеты не нужны: нескольких слов достаточно, чтобы разнести вдребезги двадцать лет доверия.

– Вы имеете в виду решение вашей дочери перейти к матери и ее новому партнеру? Вы сомневаетесь в отцовстве и по этой причине так болезненно воспринимаете отношения с дочерью?

– К чему эти вопросы, если вы и так все знаете?

– Нам бы хотелось услышать вашу версию, – примирительно сказал я.

– У меня нет никакой версии. У меня есть только пустая комната, которую мне не терпится переделать как можно скорее, если вы будете так любезны и оставите меня в покое.

– Поймите, мы всего лишь выполняем свою работу. Вы же не станете возражать, если мы задержим того, кто сделал это с вашей дочерью?

– Честно сказать, мои приоритеты меняются прямо сейчас. Настаиваю: не могли бы вы меня оставить? Сегодня непростой день, а я только начал заниматься делами. Как глава семьи, я должен организовать все практические вопросы, которые повлекла за собой кончина моей дочери.

– Разумеется, мы уже уходим. Можно я зайду в туалет? – поспешил я.

– А у вас нет другого места, чтобы?..

– Это минута, – перебил его я. – Дверь напротив, не так ли?

Я покинул разоренную комнату, не дожидаясь, пока он выпроводит меня пинками.

Закрыл за собой защелку и осмотрел пол. Проходя по коридору, мне показалось, что я заметил что-то среди теней, которые окутывали ванную.

Я присел на корточки, достал из внутреннего кармана пиджака мою собственную резиновую перчатку и поднял с пола моток изоленты.

– А ты что здесь делаешь? – пробормотал я про себя, осматривая возможную улику.

У меня был шанс захватить ее с собой и сообщить о находке оптику, но я подумал, что, несмотря на нежелание беседовать о своей дочери, он еще может дать нам какую-то информацию. Не стоило сообщать о находке раньше времени. Я мог бы забрать моток с собой, ничего не сказав, но если Антонио использовал его в тот миг, когда мы позвонили в дверь, и поспешно закинул в ванную, он бросится его искать, как только Эстибалис и я покинем его дом, а мне бы хотелось, чтобы он продолжил свое занятие и довел его до конца.

Я осторожно отрезал пять сантиметров ленты, положил кусочек в пластиковый пакет для улик, нажал на слив, открыл и закрыл кран умывальника, и как можно скорее покинул ванную.

Оптик и Эсти поджидали меня на пороге квартиры перед открытой дверью. Лица у обоих были напряжены.

– Большое спасибо, Антонио. Если найдется что-то, о чем вы хотели бы мне сообщить, смело обращайтесь. Где нас найти, вы знаете, – сказал я, вновь протягивая ему руку.

– Знаю, знаю. А сейчас с вашего позволения… – Он пригладил обильные седые усы с видом плохо скрываемого нетерпения.

Мы молча вошли в лифт, в зеркале наши взгляды встретились.

– Это он, – уверенно шепнула Эсти.

– Этого мы не знаем.

– Но это ненормальное поведение, – настаивала она, складывая на груди руки.

– Всего-навсего стадия отрицания. Первая фаза переживания боли, какой бы странной она ни казалась. Ты это тысячу раз видела на занятиях; к тому же есть целая гора литературы с описанием случаев, похожих на тот, который мы только что наблюдали.

– Но не так же грубо. Это ненормально, Кракен. Он уничтожил все следы жизни своей дочери всего через несколько часов после того, как узнал о ее смерти. Кто так себя ведет?

– Отец, привыкший все контролировать, чья жена недавно ушла к бывшему марианисту, а дочка вначале требовала доказательств отцовства, а затем ее обнаружили голую и мертвую в Старом соборе.

– Не понимаю тебя. – Эсти распустила волосы и снова стянула их резинкой. – Неужели ты и правда не считаешь, что он подозрителен? Достаточно организован, маниакален, дотошен, его волнует темная сторона смерти, умеет пользоваться хирургическими инструментами… Это соответствует характеристикам психопата, которые ты набросал с самого начала. И у него есть повод, Унаи. У него есть повод: он мог убить свою дочь из ненависти или потому, что неспособен по-прежнему контролировать свою семью, а может, чтобы сделать больно бывшей жене. Мы ведь это уже проходили: типичные рассуждения убийцы. Атрибутика ритуальных убийств – всего лишь способ привлечь к себе внимание, сделать свою дочь еще одной жертвой двойных преступлений в Старом соборе и Доме веревки.

Но мысли мои были уже заняты другими, более насущными вопросами. Все эти аргументы… В отсутствие более веских доказательств у нас не было способа доказать их правильность.

– Посидим в машине. Дождемся, пока оптик выйдет из дома. Если он все утро провозился с коробками, а затем спрятал их так тщательно, что мы ничего не заметили, держу пари: он вывозит их в своей машине, спускаясь прямо в гараж. Позвони в Лакуа и узнай обо всех машинах, зарегистрированных на его имя.

– Думаешь, он немедлено займется коробками? – спросила Эсти, пока мы выходили из подъезда на улицу Сан-Антонио.

– Потом ему надо будет заниматься похоронами, придут родственники… Сейчас как раз хороший момент, чтобы от всего отделаться.

Чуть позже, пока мы наблюдали за входом в гараж, Эстибалис получила номера двух машин, принадлежащих оптику: серебристый «Ауди А-4» и белый микроавтобус «Мерседес-Вито».

Через два часа напряженного ожидания она не выдержала.

– Унаи, я выйду. Уже час, а я сегодня еще ничего не ела. Зайду в «Перречико», куплю еды. Принести тебе бутерброд или еще чего-нибудь перекусить? У нас сегодня еще полно дел. Если он не выходит, я сомневаюсь, что он вообще…

– Тсс… – остановил ее я. – Прикрой дверь.

Из гаража показался белый микроавтобус с тонированными задними стеклами и номерами, совпадающими с теми, которые нам сообщили. Эстибалис подождала, чтобы он отъехал подальше, и последовала за ним на некотором расстоянии.

Микроавтобус устремился на юг Витории, наша машина ехала за ним около километра. Эстибалис сосредоточенно рулила, а мне было о чем поразмыслить и порассуждать.

– Эсти, мы ведь с тобой по-прежнему заодно? – наконец прямо спросил я.

– Почему ты спрашиваешь?

– Меня не волнует, что ты мне наврала насчет выходных. Я тоже не все тебе рассказываю, но… Ты уверена, что рассказала мне все об этом деле?

– Я не успеваю за тобой, Кракен. Давай напрямую. Ходить кругами я не люблю, да и ты тоже.

– Отлично, это избавит меня от условностей. Эсти, почему ты не сказала, что твоего брата называют Эгускилором?

Я внимательно наблюдал за ее лицом, но она умела напускать безразличный вид.

– Может, лучше отложим этот разговор? Я сейчас взорвусь от ярости. Получается, ты не доверяешь моей семье. Похоже, для тебя это не простое совпадение: под подозрением мой брат.

– Нет, я не хочу ничего откладывать. Я хочу поговорить прямо сейчас, чтобы ты ответила на все мои вопросы.

– На какие вопросы, Унаи? – Она повысила голос.

– У твоего брата башка забита языческими штучками. У него травяная лавка, и весьма вероятно, что он знает, как готовить ядовитый настой из тиса. К тому же с детства обожает серийных убийц вроде Потрошителя. И всю жизнь имел дело с пасекой и знает, как обращаться с пчелами…

– Что я могу на это ответить? Да, все верно, как верно и то, что его судили за хранение. Ты ведь на это намекаешь?

– За хранение и продажу, Эстибалис. За продажу его тоже судили.

– О’кей, и за продажу. Но сейчас он реабилитирован. Разве это его делает более подозрительным, чем любого другого виторианца?

– Статистически не делает, но не это делает его подозрительным в этом деле. Я не могу игнорировать столько совпадений. Не говоря уже о рогипноле. Разве он не может получить доступ к этому наркотику и знать особенности его действия?

– Унаи, я признаю, что Энеко не подарок, но неужели ты и вправду думаешь, что сидишь рядом с сестрой серийного убийцы?

– Пока я ничего не скажу заместителю комиссара. Но с Энеко я поговорю. Ты не будешь предупреждать своего брата, иначе помешаешь расследованию и тебя отстранят от дела.

– Только если ты все ей разболтаешь. С чего вообще начался этот разговор?.. Ах да, ты спросил, по-прежнему ли мы заодно.

– И я готов повторить, Эсти. Поверь, я это сделаю. Я знаю, что у тебя сейчас тяжелый период из-за болезни отца. Думаю, что и Трав… что Энеко хоть и не святой, но тоже переживает. Однако я должен кое-что проверить. Так бы поступила и ты, если бы мой брат Герман оказался под подозрением. Я всего лишь хочу убедиться, что всё в порядке, и выбросить твоего брата из головы, понимаешь?

– Неужели ты не видишь, что этот мужик в сто раз более подозрителен? – сказала она, кивнув на белый микроавтобус в ста метрах от нас. Он сбавил скорость, Эстибалис тоже притормозила.

– Конечно, Эсти. Вот бы он и вправду оказался убийцей, и кровопролитие прекратилось бы. Но пока я вижу только отца, отрицающего очевидное. Да, наверняка в семейной жизни этот человек невыносим. И все же мне кажется маловероятным, что он способен убить еще трех человек, чтобы скрыть единственную цель – убийство дочери, и за несколько недель так успешно подготовить и скопировать убийства, совершенные Тасио много лет назад.

– В любом случае наши сомнения вот-вот рассеются, – откликнулась Эстибалис.

Микроавтобус свернул с дороги Пеньясеррада и направился к свалке Гарделеги, где находили последнее пристанище все городские отбросы. Птицы-падальщики кружили над горами мусора, муниципальные мусоровозы вываливали грязные потроха города.

– Куда это он? – прошептала Эстибалис, сворачивая на дорожку, идущую между огороженными участками – земли.

– Видимо, пытается проникнуть в самую старую часть свалки, ту, что сейчас заброшена.

В нескольких сотнях метров от нас микроавтобус наконец остановился. Наш автомобиль оставался почти невидимым: от него нас отделял поворот дороги.

Антонио Фернандес де Бетоньо вылез из микроавтобуса, открыл задние двери и принялся выгружать большие квадратные коробки из коричневого картона. Подхватив одну из них, он толкнул спиной маленькую аварийную калитку в ограде. К нашему удивлению, та послушно открылась.

Я достал из бардачка маленький бинокль «Конус», который мы обычно использовали для слежки, и заглянул в окуляры, чтобы последить за его перемещениями внутри свалки.

– Ну, что видишь? – разочарованно спросила Эстибалис. – Я отсюда ничего не могу рассмотреть.

– Открывает коробку, которую держал в руках, вытряхивает в мусор ее содержимое: одежда, туфли на каблуках…

– Он избавляется от улик, Кракен. Мы должны немедленно его задержать, – воскликнула Эсти, увидев, что я открыл дверцу, собираясь выйти из машины.

– Нет, погоди! – затормозил ее я.

Все коробки были отмечены логотипом оптики: несомненно, это были те самые, которые, по словам продавца, хозяин магазина вынес этим утром со склада. Затем подозреваемый вернулся к микроавтобусу и принялся разгружать другие коробки, меньшего размера. Черные, разнокалиберные. В таких вряд ли могли поместиться личные вещи. Мне не терпелось узнать, что внутри.

– Унаи, если его не задержишь ты, это сделаю я, – торопила меня Эстибалис. – Даю тебе две минуты.

– Я не согласен, инспектор. Было бы разумнее дождаться и посмотреть, от чего он на этот раз собирается избавиться. Мы не имеем права задерживать человека за то, что он выбрасывает мусор.

– Инспектор Айяла! – в ярости прошипела Эсти. – Минута сорок секунд.

Я всмотрелся в коробки поменьше, которые оптик – поспешно разбирал, полностью поглощенный своим – делом.

– Это не коробки! – воскликнул я. – Это архивы. Он снова вошел внутрь свалки и направляется к груде мусора.

– Так-так, посмотрим…

– Подожди! Господи, он вытряхивает содержимое…

– Что?

– Кажется, это вырезки из старых газет.

Эстибалис нажала на газ и подъехала к тому месту, где стоял микроавтобус. Мы больше не прятались.

Увидев, что наша машина свернула к микроавтобусу и остановилась, оптик испуганно бросился в кабину, но Эстибалис уже припарковалась и выскочила из машины.

– Стой, полиция!

Моя напарница вытащила свою 9-миллиметровую полуавтоматическую пушку и прицелилась ему в голову. Я хорошо знал Эсти и понимал, что стрелять она не собирается, но оптик поднял руки. И правильно сделал. В ежеквартальных тренировках по стрельбе Эсти не было равных. У нее был глаз-алмаз, она не промахивалась.

Потный от ужаса Антонио Фернандес де Бетоньо замер. Все его тело дрожало, даже усы.

– Не стреляйте, прошу вас! Это всего лишь экологическое преступление, за такое не расстреливают.

– Стойте неподвижно, руки вверх, остальное решит суд, – крикнула Эстибалис, продолжая целиться.

Я вошел за ограду свалки, надел перчатку и поднял газетные вырезки цвета сепии, которые оптик выронил, пытаясь бежать.

Все вырезки были посвящены двойному убийству в дольмене, в селении Ла-Ойя, в соляной долине… Большая часть относилась к давним преступлениям, но были среди них и свежие заметки о скором выходе на свободу Тасио Ортиса де Сарате.

Я подошел к оптику и показал ему вырезки. Он кивнул и в отчаянии схватился за голову.

– Антонио Фернандес де Бетоньо, нам придется забрать с собой весь этот материал, а также попросить вас проследовать с нами в отделение полиции. Вы задержаны как подозреваемый в смерти вашей дочери, а также Алехандро Переса де Аррилусеа.

12. Зеленое кольцо

Ты пересекаешь порог и попадаешь в волшебный мир – иначе говоря, в мозг убийцы с его правилами и законами, #Кракен.

1 августа, понедельник

Подозреваемый, уже в наручниках, ждал в кабинете для допросов отделения Лакуа. Эстибалис пристально смотрела на него через окошко в коридоре, хмуря брови. Антонио Фернандес де Бетоньо был ошеломлен арестом, но все еще сохранял свою странную безмятежность, которая так раздражала мою напарницу.

Он с любопытством рассматривал наручники, как разновидность хирургических инструментов XIX века, будто пытаясь взглядом отпереть защелкивающийся механизм и покинуть это место все с тем же выводящим из себя спокойствием.

– Оставь нас один на один, Эстибалис.

– Нет. Он мой. Ты не уверен, что это он, и будешь с ним слишком мягок.

– Ты разговариваешь со мной, Эстибалис. Со мной. Если парень виновен, уверяю тебя, он у меня еще попоет. Но ты не оставишь ему ни единого шанса. Ты слишком одержима мыслью, что это он, признайся.

Эстибалис бессильно махнула рукой и уставилась на меня своими темными глазами. Да, случались тяжелые дни, и это был явно один из них.

– Он не имеет никакого отношения к тому, что ты собираешься предъявить моему брату, если ты об этом сейчас думаешь.

Я покачал головой, прижался лбом к стеклу и не отры-ваясь смотрел на оптика.

– То, о чем мы с тобой думаем, ничего не изменит. А сейчас… позволь мне побыть с ним наедине в кабинете для допросов. С тобой он запрется на все замки – ты была слишком резка с ним с самого начала. Он выглядит апатичным, и выведать у него что-либо будет непросто…

«Да уж, непросто», – мысленно повторил я.

Эсти молча кивнула, и я вошел в кабинет для допросов.

– Мы здесь для того, чтобы выяснить некоторые подробности, поэтому давайте прямо к делу, – сказал я, усаживаясь напротив него. – Понять не могу: зачем вам понадобилась эта глупость? Если вы хотели отделаться от обыкновенных бумажек, почему не сожгли?

– Это было частью замысла, – отозвался он, пристально глядя мне в глаза. Странно, убийцы смотрят в глаза, лишь когда угрожают, но это был явно не тот случай. – Первая остановка – Гарделеги, чтобы выбросить вещи, скверные воспоминания о моей дочери. Для меня это просто мусор. Затем собрался в Тревиньо; я знаю место, где можно разжечь костер для барбекю. Я полагал, что утром в понедельник там никого не будет, но, так как сейчас август, не был уверен, что поблизости не разбили кемпинг, и, честно сказать… я очень устал от всего, к тому же не хотел отлучаться надолго, семья или служащие меня бы хватились. Вот и решил отделаться побыстрее от всех этих бумажек. Я знал, что, если дома устроят обыск и их найдут, будет сложно объяснить их появление у отца одной из жертв.

– И все-таки попытайтесь. Зачем вы их собирали?

Антонио поднял к глазам закованные в наручники руки и принялся внимательно рассматривать ногти, словно ожидая найти в них что-то необычное. Видимо, обдумывал ответ: собирался солгать, или же события остались в слишком удаленном прошлом, и ему приходилось прилагать усилия, чтобы их вспомнить.

– Я заинтересовался этим делом двадцать лет назад, – наконец начал он. – Один из новорожденных, убитых в дольмене Деревни Ведьм, был сыном моего давнего приятеля. Его похитили из клиники в Витории. Для всех это было ужасно. Через некоторое время на свет появилась моя дочь. У нас была одна и та же страховка и один и тот же врач, дочь родилась в той же клинике. Я с ужасом думал, что и ее украдут и сделают с ней то же самое. Все родители переживали тогда одно и то же. Я вместе со всеми читал газеты, черт подери. Сам не знаю, зачем я все это хранил… Подозреваю, что в душе я немного Диоген: мне трудно расстаться с тем, что я собираю.

– Вы должны назвать имя своего приятеля, чтобы мы могли проверить эту информацию.

– Пожалуйста, когда угодно. Он не любит говорить на эту тему – вы же знаете, как мы, мужики, устроены… Сейчас он в разводе: он и его жена не вынесли утраты ребенка.

– Предположим, я вам поверю, – продолжил я. – В первую очередь мне от вас необходимо надежное алиби. Где вы были двадцать четвертого июля? Парень вашей дочери утверждает, что в последний раз говорил с ней примерно в час дня.

– Я был со своей старой компанией блуз. Мы приготовили обед, поели, немного выпили, поиграли в бриску^[36] и около восьми вечера отправились прогуляться по городу.

– Можете составить список всех людей, которые были с вами в тот день? Это крайне важные сведения, от них зависит, задержим мы вас или отпустим домой.

– Дайте мне ручку, и покончим с этим как можно скорее. Завтра похороны дочери. Никто не должен знать, что меня задержали. Вы же знаете наш город.

Я наблюдал за оптиком, стараясь проникнуть в его мысли благодаря тем немногим сведениям, которые сообщал язык тела. Но не заметил и следа уловок или хитрости. Он наверняка не думал о том, что задержан официально; он пребывал в другом мире, его волновали другие заботы. Тот факт, что полиция его подозревает, не слишком его волновал. В нем чувствовалась сбивающая с толку уверенность, что мы не призна́ем его убийцей.

В этот момент вошла Эстибалис. Она бросила на меня хорошо мне знакомый быстрый взгляд, я извинился и покинул кабинет.

– Комиссар в ярости. Он хочет нас видеть, – шепнула она мне на ухо, словно подозреваемый мог нас услышать.

– Прямо сейчас, в разгар допроса? – уточнил я.

– Срочно!

Мы поднялись на третий этаж. Из кабинета начальства открывались лучшие виды на город. Нас ожидали комиссар Медина и его заместитель. Оба мрачнее тучи. Я не понимал, что означает выражение их лиц.

– Можно узнать, какого черта вы допрашиваете этого Антонио Фернандеса де Бетоньо? – обратился комиссар ко мне.

– Это наша работа, сеньор. Сегодня утром к нам явился парень погибшей и выразил свои опасения, что ее отец виновен в совершении убийств. Мы с инспектором Гауной отправились к нему домой и выслушали его версию происшествия, а главное, заметили странное поведение. Подозрения парня подтвердились. Затем мы отправились следом за ним на городскую свалку, где он пытался отделаться от личных вещей убитой дочери, а также внушительного количества газетных вырезок, где сообщалось об убийствах двадцатилетней давности.

– И это делает его виновным? Да вы спятили! – Комиссар поморщился, расстегнул верхнюю пуговицу и ослабил галстук.

– Мы всего лишь хотим проверить его алиби: он утверждает, что начиная с полудня и до самой ночи был с компанией блуз-ветеранов. Как только он назовет имена…

– Разумеется, он был у нас дома! Это один из моих ближайших друзей; мы не разлучались с того момента, как он вошел в кухню и мы повязали фартуки, чтобы запечь морского окуня. Пожалуйста, немедленно отпустите его и будьте повежливее! Этот человек не заслуживает тех испытаний, которым вы его подвергли; не прошло и нескольких часов, как мы сообщили ему о похоронах Энары, его дочери. Безусловно, я за инициативу, но прошу вас, воздержитесь от подобных ошибок и займитесь подозреваемыми, которые действительно стоят нашего внимания. И прекратите дергать семьи погибших! Мы не имеем права совершать подобные ошибки. Мы под прицелом международной прессы, любой промах мгновенно украсит обложки в половине стран мира. Наш коммуникативный отдел осаждают «Ле Монд», «Вашингтон пост» и даже австралийский «Санди телеграф». Мне нужны реальные успехи, инспекторы, а не такие ляпы, как сегодня. Можете идти.

Мы молча покинули его кабинет. Эсти взглянула на меня с отчаянием.

– Пойду сообщу оптику, что он свободен и может идти домой.

Я кивнул.

– Инспектор Айяла, проводите меня в мой кабинет, – обратилась ко мне заместитель комиссара Сальватьерра, которая вышла следом за нами.

Я зашагал по коридорам следом за ней, не проронив ни слова. Мне казалось, что все смотрят на меня косо: офицеры, другие инспекторы… Я чувствовал себя золотой рыбкой в аквариуме. Диковинной зверюшкой, от которой невозможно оторвать взгляд.

– Закройте дверь.

– С удовольствием, – ответил я, загораживая обзор нескольким коллегам, которые, проходя мимо, рассматривали меня с плохо скрываемым любопытством.

– Нет необходимости повторять, что такие ошибки не должны повторяться. Вы не имеете права приводить сюда подозреваемых без веского повода. – Она повторила слова комиссара, усаживаясь в кресло. – Более веского, чем нынешний.

В этот день ее темные волосы были распущены. Ей это шло, делало моложе, и мне она показалась гораздо более привлекательной, чем я мог себе в том признаться. Но я мигом отогнал от себя суетные мысли.

– Полностью согласен. – Я кивнул заставляя себя сосредоточиться.

– Вы меня за дурочку принимаете? – спросила она, удивленная тем, каким я вдруг стал послушным.

– Ни в коем случае. Просто я не допускаю мысли, что преступления случайны, поэтому оптик никак не подходил на роль убийцы. Настаиваю, что во главе угла стоят близнецы. Мы должны перестать отвлекаться на мелочи и заняться ими.

– Именно об этом я и хотела с вами поговорить. Я лично звонила директору пенитенциарного центра; она настаивает, что Тасио не пользуется привилегиями и не имеет доступа к интернету, как и остальные заключенные. Когда я заявила, что он поддерживает контакт с кем-то извне и пишет твиты под своим именем, она возразила, что ограничить посещения имеет право только по специальному распоряжению судьи. Ограничивать посещения без приказа противозаконно и нарушает права узников тюрьмы.

– Какое впечатление она на вас произвела?

– Она была очень любезна, но мне показалось, что по какой-то причине она покровительствует Тасио. Как бы то ни было, мы ничего на этом пути не добьемся. Надо действовать иными способами. Несколько дней назад мы потребовали Центральный отдел по информационным технологиям нашего подразделения закрыть аккаунт @scripttipsfromjail. Служба поддержки «Твиттера» ответила положительно, сообщив о судебных документах, предоставляемых в подобных случаях, но предупредила, что процесс может растянуться на недели.

– Пустая трата времени, – возразил я. – Даже если аккаунт закроют, это никак нам не поможет.

– Почему вы так думаете, инспектор?

Боже, как намекнуть ей, чтобы она перестала называть меня «инспектор»?

– Потому что Тасио или его сообщник используют хэш-тег #Кракен, и идея родилась в социальных сетях. Его использует всякий, кто хочет оставить свой комментарий по поводу недавних двойных убийств. Остановить это невозможно. Нельзя убедить «Твиттер» аннулировать все статусы, которые содержат этот хэштег. Если закроют популярный аккаунт, Тасио свяжется со своими подписчиками, открыв другой и используя тот же хэштег. В нескольких твитах он убедил бы их, что это по-прежнему пишет он лично. Мы можем аннулировать второй аккаунт, затем третий, но, как мы уже говорили, процесс займет не одну неделю. Тасио всегда будет впереди. Как говорит мой дед, нельзя поставить ни дамбу в море, ни двери в поле. Поверьте, если кому-то не нравится, что имя Кракен высвечивается на всех экранах виторианских и национальных телефонов, то этот человек – я. Но я сразу понял его игру. На просторах социальных сетей мы попросту не можем победить. Кстати, как насчет IP-адреса, с которого мне отправили электронное письмо?

– Плохие новости. Информатики все еще разбираются, но говорят, что отследить его невозможно.

«Ладно, пусть невозможно, – подумал я. – Раз другого средства нет, придется прибегнуть к последнему».

– Похоже, в распоряжении Тасио имеется отличный хакер.

– Да, вы правильно понимаете. Вы всё понимаете правильно, – сказала она, глядя на меня своими темными глазами. Может, она хотела сказать мне что-то еще? А что, если Альба, или Бланка, изо всех сил сдерживает себя, чтобы не сообщить мне что-то другое за закрытыми дверями кабинета?

Я покосился на ее обручальное кольцо, которое было ей велико. По крайней мере, это кольцо явно было лишним.

– Вы должны разрешить мне еще раз поговорить с Тасио Ортисом де Сарате. У этого дела есть множество ключей, которыми он, кажется, готов поделиться. Мы не должны пренебрегать этой линией расследования.

– Боюсь, он начнет вами манипулировать.

– Этого не произойдет, а если и произойдет, я предоставлю детальный отчет обо всех наших беседах во время моих визитов. Инспектор Руис де Гауна хорошо меня знает, и я бы хотел, чтобы вы обе меня контролировали. Если что-то в моем поведении наведет вас на мысль, что осужденный завлекает меня в свои сети или у меня внезапно появились признаки стокгольмского синдрома, просто отдайте приказ, чтобы я прекратил с ним общение. Обещаю ему последовать.

Никогда прежде я не выставлял себя в таком свете перед начальником. По какой-то причине я был уверен, что плечи Альбы достаточно крепки и вынесут свой и мой вес.

Принимая решение, Альба вся подобралась и сжала пальцы так, что щелкнули костяшки.

– Договорились. Свяжитесь с тюрьмой и сегодня же просите о свидании. Надеюсь, вы раздобудете данные, которые хоть как-то продвинут расследование.

– Думаю, данные появятся прямо сегодня. – Я посмотрел на часы. – А сейчас я с вашего позволения пойду: договорился встретиться с одним из людей из окружения близнецов двадцатилетней давности. Игнасио сам назвал мне имена, поэтому, надеюсь, сюрпризов не будет. Я всего лишь хочу построить как можно более точный психологический профиль, которому они соответствовали раньше. Потому что в нынешнем виде… – Я вздохнул. – Кажется, кое-какие идеи у меня есть.

– А что насчет нынешнего вида, Айяла? Поделитесь со мной.

– Сейчас это двое сильных людей, преодолевших испытания, которые выпали на их долю двадцать лет назад и стали для них посильнее цунами. Чрезвычайно умные и очень оборотистые. Помните слова из «Ущерба», фильма с Джереми Айронсом?

– Раненые люди опасны. Они знают, что могут выжить, – произнесли мы в один голос.

– Надо же, не знал, что… – пробормотал я, почесывая затылок.

– Что я смотрела этот фильм? Вы не встречали заместителей комиссара, которые любят кино?

– Да, как-то не посчастливилось. – Я встал, чтобы разрушить опутавшие меня чары. – Мне пора.

В кабинете было жарко. Обжигающе жарко.

– Идите. Удачи вам, инспектор.

Через полчаса, к моему большому удивлению, я встретился с женщиной на большом сроке беременности. Она катила коляску, в которой сидел годовалый ребенок. Это было одно из последних имен, упомянутых Игнасио в своем списке, и мне хотелось взглянуть на мир близнецов с точки зрения этой женщины.

Какое-то время мы беседовали. Как я понял, она была дочерью предыдущего заведующего отделением дерматологии в госпитале Сантьяго, а в настоящее время – одной из тех, кто сам претендовал на эту должность.

В телефонном разговоре Аитана настаивала, чтобы мы встретились в какой-нибудь точке зеленого кольца Витории – коридора из парков, окружающего город, где жители гуляли, катались на велосипеде или бегали.

Мы остановились в Сабальгане, западной части зеленого кольца, представлявшей собой изрезанный тропинками лесной остров с озерами.

На вид Аитане было около сорока. Она была полновата – помимо округлостей, естественных для беременности; волосы искусственно осветлены и выпрямлены, лицо покрыто искусственным загаром, к тому же она беспрерывно курила, зажав сигарету двумя напряженными пальцами, кончики которых всякий раз смотрели в ясное небо, образуя буквы V – символ победы.

Я представился, и мы побрели между дубами, кленами и можжевельником. На ходу она пыталась успокоить ребенка, сидевшего в коляске.

– Его зовут Маркель, но, по правде сказать, занимаются им в основном мои родители. Я слишком много времени провожу в больнице и почти его не вижу. К тому же не люблю детей, – сказала она, будто извиняясь, и выпустила на ребенка облако табачного дыма.

– Вижу, – отозвался я.

Признаться, встреча с этим свидетелем – беременной докторшей, равнодушной к собственному ребенку, к тому же дымившей как паровоз, – меня озадачила: несмотря на то, что даже на расстоянии было заметно, что женщина умна и образованна, в ней было нечто, что никак не вписывалось в этот образ, как будто изнутри ее что-то разъедало.

– Игнасио предупредил наших ребят, что скоро нам всем позвонит следователь. Можете задавать любые вопросы, я отвечу. По-моему, ребенок хочет есть. Если не прекратит и будет орать, придется отвезти его к матери, чтобы она его покормила.

– Понимаю. – Я вздохнул и сжал зубы. – Так, значит, вы принадлежали к кругу, в котором вращались Игнасио и Тасио?

– В первую очередь Игнасио. Я была его девушкой в течение нескольких месяцев, когда нам обоим было по восемнадцать. Мы все трое принадлежали к одной тусовке, но я больше общалась с Игнасио.

– И какими были братья в ту пору?

– Игнасио был настоящим джентльменом. Тасио вытворял все, что в голову взбредет, его всегда было слишком много, особенно через несколько лет, когда он прославился передачами на телевидении. А еще он был ужасным бабником, трахал все, что движется. Девчонки ему проходу не давали: когда мы заходили в какой-нибудь бар в Куэсте, каждый раз он уходил с новой. Так что занимался он в основном этим. И еще… по городу ходили легенды о братьях-близнецах.

– Легенды? – переспросил я. К счастью, мне показалось, что Аитана хочет про них рассказать, как будто ей приходилось молчать годами.

Мы неторопливо шагали по аллее, держась в тени зеленых деревьев, окружавших пруд, над которым летали стрекозы, совершая свой неизменный брачный обряд.

– Да, городские эротические легенды. Говорили, что им нравятся сестры-близнецы, и во всей округе радиусом в сто километров не было ни одной пары близнецов, которая не побывала бы в постели у Тасио. Трио, групповой секс с Тасио и Игнасио… Они с ранних лет забавлялись тем, что обманывали людей своим абсолютным физическим сходством. На уроках то и дело пересаживались – про это мне рассказывал Игнасио. В конце концов учителя устали от их проделок и разделили по разным классам. Они переживали это очень тяжело, обиделись на весь мир. Считали себя сиамскими близнецами. Игнасио рассказывал, что когда это случилось – ему было в то время десять лет, – ему в голову не приходило, что он может провести без брата хотя бы несколько часов; ему казалось это физически невозможным. Он был так потрясен, что заболел с рвотой и температурой, а врач не знал, какой диагноз сообщить родителям.

Потом как-то раз Тасио пришло в голову снова воспользоваться их сходством. В школе они изучали только половину предметов. Во время экзаменов менялись, и каждый сдавал один и тот же экзамен дважды. У них были тысячи трюков: в условленное время отпрашивались в туалет, меняли школьные пиджаки с вышитым именем, входили в другой класс, сдавали экзамен и снова менялись. Они любили доводить эти игры до крайности и в нашей компании все привыкли к их фокусам. Хотя некоторым надоедало, что их вечно водят за нос, но это же были Тасио и Игнасио, никто не мог поймать их за руку, они были неприкосновенны. Их отец был одним из богатейших бизнесменов в Витории, дома нам вечно твердили, чтобы мы вели себя с ними хорошо, чтобы держались за эту дружбу, чтобы приглашали близнецов на дни рождения. Мои родители очень гордились, когда я начала встречаться с Игнасио. В социальном плане это был максимум, к которому следовало стремиться в нашем городе.

– Какие у вас остались о них воспоминания?

– О Тасио – такое же, как и у всех. Он был эгоцентричным придурком, а потом оказалось, что он псих и любит убивать детей. Об Игнасио – что ему было очень тяжело выдать своего брата-близнеца. Он переживал это чудовищно; мы, друзья, утешали его как могли, но сама тема была запретной, как это часто случается в нашем городе. Говорят обо всем, кроме самого главного. О главном – никогда. Матери нам внушают: «Главное – чтобы все было шито-крыто». В итоге это означает: смотри в другую сторону и помалкивай, как последняя трусиха. Так мы и поступаем, и у нас неплохо получается. Возвращаясь к Игнасио: чуть позже началась эта история с телевидением. Он удивил всех нас. Он был скорее робкий малый, эдакий поддельный экстраверт, и в социальном смысле ему приходилось делать усилия, чтобы быть на том уровне, который требовал от него брат. И вдруг Игнасио превратился в нового героя, на улице все смотрели на него с восхищением. В нем появилось что-то от Тасио, но он был более сдержан. И всегда был джентльменом, я уже говорила. Мы не стали близкими друзьями после того, как перестали встречаться, но принадлежали к одной и той же тусовке больше двадцати лет, поэтому пересекались каждую неделю, виделись на ужинах и так далее.

– Что ж, – сказал я, когда мы дошли до конца дороги, возвращавшейся в город. – Меня всего лишь интересовало, каким было их окружение, что собой представляла компания. Благодарю вас за подробный рассказ. Оставлю мою визитку; вы можете звонить в любое время, если вдруг вспомните что-то важное… И желаю вам легких родов.

Проглотив несколько серранито^[37] в «Ринконе-де-Луис-Мари» с Мартиной, девушкой моего брата, и отдохнув немного от работы, слушая ее истории о разводах, я сел за руль и отправился в тюрьму Сабалья.

Тасио ожидал меня по другую сторону защитного стекла в зале номер три. У двери стоял незнакомый надзиратель, неподвижно глядя в некую невидимую точку впереди себя.

– Наконец-то, – произнес хриплый голос; слова с трудом вылетали из-под усов в форме перевернутой подковы. – Уроки выучил?

– Насколько я понимаю, в прошлый раз мы помирились? – на всякий случай поинтересовался я.

– Мы должны научиться понимать друг друга, Кракен. Ты вернулся в этот зал, стало быть что-то от меня хочешь. А мне, само собой разумеется, нужно, чтобы ты раскрыл дело, отсюда и мое ежедневное стремление направлять тебя в правильную сторону, – сказал Тасио примирительным тоном, который я от него еще не слышал.

– Ты имеешь в виду твиты, которые отправляешь мне и которые читает вся страна и добрая часть остального мира?

– Типа того, – он кивнул.

– Чего ты хочешь добиться, проводя это независимое расследование? Разве такому тебя учили на заочных курсах по криминологии?

– Не занудствуй, – сказал он с полуулыбкой.

– Я перестану занудствовать, да и тебе было бы полезно, если я, как ты говоришь, двигался в правильную сторону.

– Что тебе от меня надо? – Он рассматривал свои ногти, желтые от никотина.

– У тебя есть последователи, фанаты, которые пишут тебе уже двадцать лет.

– Это они тебе сообщили? – Тасио снова чуть заметно улыбнулся, выпустив отвесную струйку дыма. Ему явно льстило, что я признаю его звездный статус.

– Расскажи мне о них.

– У меня мало времени, – ответил он, очевидно, втягиваясь в роль звезды.

Неожиданно я почувствовал усталость.

– Тасио, ты предложил мне сотрудничество, и я готов обеспечить тебе пятнадцать минут славы в социальных сетях. Готов объяснить, почему так важно, чтобы ты рассказал о своих фанатах: в преступлениях, в которых тебя обвинили, а также в нынешних убийствах есть много общего, многое совпадает. Это означает, что действует один и тот же преступник, или же нынешний убийца навел справки о расследовании, завершенном двадцать лет назад. А может, ты сам поделился с кем-то подробностями, и этот кто-то подражает первому убийце, чтобы вновь тебя подставить… Проснись, Тасио, это реальность. Если мы не найдем других подозреваемых, общественное мнение, а заодно и мое начальство все равно будут думать на тебя. Тебе есть что терять. Это не борьба за превосходство между нами двумя. Я на свободе, ты в тюрьме. Ты достаточно умен, чтобы перестать блефовать.

Пару секунд мы с вызовом смотрели друг на друга. Этого было достаточно, чтобы Тасио погрузился в себя.

– Хорошо, – сказал он наконец, расплющивая недокуренную сигарету об одну из пепельниц. – Чего же все-таки ты от меня хочешь?

– Передай мне все письма, которые получал от тех, кто поддерживал с тобой контакт все это время. Это было бы неплохим началом, чтобы я навещал тебя и дальше и доверял тебе. Не важно, сколько твитов ты отправляешь ежедневно – я имею право их не читать; у тебя нет реальной власти, я могу перестать тобой интересоваться, и ты превратишься в глас, вопиющий в пустыне. Ты меня понимаешь, верно?

– Знаешь же, что понимаю. Ты получишь эти письма, для меня они – полный бред. Отдам тебе все, что у меня есть.

– Думаешь, среди этого мусора найдется, за что уцепиться?

– Большинство из этих людей сумасшедшие, криминально озабоченные, маргиналы. Я бы предпочел не встречаться с ними на улице, даже если мне за это заплатят.

– Договорились. Жду писем.

– Кракен… – сказал Тасио после продолжительного молчания, нетерпеливо поморщившись. – Дальше будет только хуже.

– Что ты имеешь в виду?

– Чем дольше вы будете на него охотиться, тем сложнее будет опередить события и предположить следующее место преступления. Сейчас мы находимся в позднем Средневековье: по моему мнению, в средневековом центре города осталось еще несколько подходящих памятников. Но когда вы достигнете XIX века, все омрачится: чем ближе к настоящему, тем больше следов этих эпох найдется в Витории, а значит, больше мизансцен, которые можно воплотить, и в итоге наступит момент, когда вы уже ничего не сможете предвидеть.

– Тебя это волнует, Тасио?

– Я хочу выйти на свободу, черт побери! – Он повысил голос. – Я хочу выйти, а он найдет способ повесить на меня очередные убийства. Ты что, ослеп? На этой неделе в Витории начинается празднование Дня города, а он стремится запятнать и омрачить все наши обычаи, все наши ритуалы, разве ты не понимаешь? Вечеринки превратятся в чертово кровопролитие.

«Нет, Тасио, очень надеюсь, что ты не прав», – мрачно подумал я.

– Скажи вот что, – перебил я его. – И перестань наконец болтать. Когда молчишь, ты выглядишь более грозно.

Он посмотрел на меня так, будто собирался зубами вырвать кишки: страшный безумный взгляд, от которого оживали старые кошмары.

– Спрашивай что угодно, – наконец выдавил он.

Я набрался смелости. Тасио послушно переплывал от буйка к буйку, но сейчас мы подошли к запретной теме. Ладно, все или ничего.

«Смелее, Кракен».

– А если это твой брат тебя подставил? Только не говори, что ты не думал об этом все двадцать лет. Ты стал криминалистом, ты буквально одержим этим делом; два десятилетия ты просидел в камере, анализируя подробности, мотивации, возможных виновников и их характер. Почему ты не пытаешься разубедить меня в самом очевидном? Разве не было бы естественно, если б ты пытался сделать с ним то, что он сделал с тобой? Вполне ожидаемо услышать от тебя: «Это был он, он мне завидовал. Он был полицейским, подбросил улики, был в курсе всех отчетов, манипулировал». Игнасио мог это сделать, все рычаги были в его распоряжении. Все было сделано с расчетом, чтобы подозрение пало на тебя. Скажи, что ты ему не угрожал, что не клялся отомстить, когда выйдешь из тюрьмы. Скажи, что Игнасио не должен бояться того, что ты скоро окажешься на свободе и вы посмотрите друг другу в лицо. Без камер, без решетки.

Набрав воздуха в легкие, я следил за его реакцией. Тасио замер, как соляной столп.

Случится ли катарсис прямо здесь и сейчас или слишком рано, чтобы Тасио разлетелся на куски?

– Скажи, что ты не думал о том, что это снова твой брат, что он хочет подставить тебя, чтобы ты не вышел на свободу. Что он найдет способ сделать так, чтобы ты выглядел как подстрекатель. Ты играешь в хакерские атаки, ведешь аккаунт в «Твиттере», посылая сигналы о том, что ты – сам дьявол, всесильный и вездесущий, который манипулирует людьми, чтобы те действовали вместо него. Скажи, Тасио: если это действительно так и двадцать лет назад кто-то тебя подставил, насколько быстро этот человек вновь овладеет общественным мнением, чтобы сделать из тебя виновного? Ты действительно ни на минуту не задумывался о том, что это мог быть твой собственный брат, который, надо заметить, отлично справляется в Витории без тебя?

Он отвел взгляд и закурил с вызывающим спокойствием. Я уже собирался встать со своего черного пластикового стула, как вдруг он снова заговорил.

– У тебя есть братья, Кракен?

– Не прикидывайся. Ты знаешь мое детское прозвище, а значит, отлично знаешь, есть ли у меня братья.

«Не трогай Германа, Тасио, – мысленно приказал я. – Не втягивай его в эту историю. Ты еще не видел меня в роли камикадзе».

– Но вы не близнецы.

– Нет.

– Тогда ты не можешь понять, что соединяет братьев-близнецов. Ничего общего с тем братским чувством, которое вы с Германом испытываете друг к другу.

– Ты назвал его имя. – Я сдержал гнев, сковавший мне скулы: мне не нравилось, когда исподволь угрожали кому-то из моих: дедушка, Герман и Эстибалис были неприкосновенны.

Святы.

Необсуждаемы.

Они занимали особое место. Наши игрища их не касались.

– Я знал, что ты мне на это укажешь. Это мой способ доказать тебе, что я тебя опережаю. Позволь мне продолжить.

– Да, просвети меня.

– Очень и очень важно, чтобы ты понял: мы не будем здесь говорить ни о моем брате-близнеце, ни о том, что будет между нами, когда я выйду на свободу. Это слишком лично: то, что произошло, мы с Игнасио уладим сами. Мы – единственные жители планеты, бывать на которой ты не имеешь права – ни ты, ни кто-то другой. Я хочу, чтобы ты понимал: мы не будем трогать эту тему. Если хочешь все про него – разузнать, действуй. Исполняй свой долг, это твоя работа. Но я не дам тебе никаких наводящих сведений.

«А может, ты настолько извращен, что все твои действия служили лишь для одной цели: чтобы я думал, что подозревать его – моя затея, что это я считаю его виновным, а вовсе не ты, потому что с твоей стороны вендетта будет выглядеть слишком очевидной?»

– Договорились, Тасио. Мне все ясно. Вернись в камеру и собери всю корреспонденцию, которую получил за это время. Было бы полезно, если ты мне немного помог и составил свой собственный список подозреваемых. Вначале укажи тех, кого подозреваешь в первую очередь, но не забудь ни одного. Пусть твой контактер в «Твиттере» также передаст нам список пользователей, которые появляются наиболее часто, яростнее всего комментируют… все, что подскажет твоему инстинкту, что за никнеймом стоит серьезно больной человек.

На самом деле аккаунт Тасио был отличнейшей мухоловкой, несмотря на частичную потерю анонимности из-за чудесного хэштега. Вот почему я не торопил заместителя комиссара закрыть подозрительный аккаунт. Если убийца честолюбив и любит обращать на себя внимание, он просматривает все публикации о преступлениях и расследованиях.

– У тебя есть рука в этой структуре. Я займусь запросом насчет писем от фанатов, подготовь их побыстрее. Мы в начале целой пиротехнической цепочки и ты пахнешь так же, как я.

– Приятно слышать, что ты говоришь со мной на моем языке, – Тасио наконец улыбнулся.

– Увидимся. – Я простился, поднимаясь со стула. – На этот раз домашнее задание получил ты.

Пора было уходить из тюрьмы, но я еще не все сделал. Надо было собрать кое-какую информацию, и я знал, что официальные каналы мне не помогут. С демонстративной беззаботностью я подошел к надзирателю у входа.

– Собрался уже уходить, но сперва хотел поздороваться с Хосе Мари. Не знаешь, он сейчас в баре?

– Зайди посмотри.

Сказать «Хосе Мари» в Алаве означало назвать десять процентов населения старше сорока пяти лет. Не ошибешься.

Я пошел в направлении, указанном надзирателем, и вошел в помещение, где сотрудники обычно собирались, чтобы выпить кофе или перехватить бутерброд. Около пяти вечера там было не так много народу. Стоя у стойки, я рассеянно наблюдал за посетителями и наконец остановился на высоком и тощем, как щепка, парне, который допивал банку «Водолея», не сводя глаз с висящей на стене телевизионной панели с выключенным звуком.

Сотрудники тюрьмы были не лучшим источником информации. Они, как правило, ничего нам не рассказывали. В уголовном мире стукачей не любили ни по ту, ни по другую сторону решетки. Стучать было не принято. Но можно попробовать другой, более творческий подход…

Я дождался, чтобы он подошел к стойке расплатиться, и подошел к нему.

– Не знаешь, есть здесь кофемашина? – спросил я. – Официант не обращает на меня внимания и не отвечает.

Он поднял голову, мельком взглянув на телефон.

– Ты новичок? Я тебя раньше не видел.

За две секунды я отметил несколько деталей: обручального кольца нет, на телефоне – фотография красивой девушки; судя по возрасту, это могла быть дочь или племянница, но скорее всего, нечто другое. А судя по позе, тем более.

– Я здесь не работаю, по крайней мере пока. – Я улыбнулся. – Я на подмене, на практике. Может, повезет. Работаю в тюрьме в Басаури, но хочу перебраться сюда. У меня девушка в Витории. Мы вместе не так долго, но… ты меня понимаешь.

– Конечно, понимаю. Надеюсь, у тебя все получится и мы станем коллегами. Кофемашина на выходе. Идем, покажу.

Мы вышли из здания. К счастью, вокруг никого не было.

– А как… как тут вообще? – поинтересовался я, кидая монетку в автомат.

– Как-то приспосабливаемся. Это макротюрьма, у нее свои особенности, – уклончиво ответил он.

– Особенности везде есть, поверь. Я работал и в Авиле, и в Логроньо. Слушай, а вы как-то чувствуете, что у вас за решеткой такая знаменитость?

– Ты имеешь в виду Тасио? – Он посмотрел по сторонам.

– Пресса не замучила?

– Пресса в последнее время особо не лезет. Но здесь, внутри, он ведет себя просто отлично. Его охраняет множество народа, он живая легенда. Кое-кто говорит, Тасио он неплохой парень, хотя и непростой, время от времени выпендривается своей славой… Заключенные его уважают, а некоторые даже боятся. Ты бы его видел: взгляд как у маньяка, из тех, кто нашинкует вас на мелкие кусочки и добавит в салат. Прямо Чарли Мэнсон. Есть полно баб, которые ему пишут и просят свидания. А ему что, он позволяет себя любить. По части баб очень активен, в этом плане один из самых шустрых.

– Надо же, и тут прославился на весь мир…

– Везет парню. – Он пожал плечами.

– А как тебе история про то, что он якобы пишет в «Твиттер?» – продолжил я, вертя в руках пластиковый стаканчик с кофе, который обжигал руки. – Я в это не верю, наверняка аккаунт поддельный.

Он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не слушает.

– У меня есть на этот счет своя теория. Он был настоящим красавчиком, этот юный гений…

– Юный гений? Ты о ком?

– Я про того, который попал в газеты из-за мошенничества в интернете с карточками. Мальчик-хакер, неужели не помнишь?

– Вроде что-то припоминаю… А чем там все закончилось? – Я напряг память, но махинации в интернете не по моей части, хотя я вспомнил, что читал короткую новость про это несколько месяцев назад.

– Парень начал блестящую преступную карьеру в нежном возрасте шестнадцати лет, ощипывая всех, кто оставлял данные карты на поддельной веб-странице футбольных маек, подписанных игроками первой лиги. После шквала заявлений удалось его поймать, он был неуловим, пришлось как следует попотеть. К тому времени он уже был совершеннолетним, и его привезли сюда. Ты бы видел его! Внешне лет двенадцать или тринадцать, знаешь, из тех мальчишек, которые еще не развились, без волос на лице и на яйцах. Смуглый, с голубыми глазами. Эдакий херувимчик, мальчик с журнальной обложки. Думаю, если он спел любую глупость и вывесил на «Ю-тьюбе», с таким ангельским личиком прославился бы не меньше. Но, как видишь, победила темная сторона.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Сейчас объясню. Директор тюрьмы приставила к нему Тасио как примерного заключенного с хорошими характеристиками. У нас свежее мясо ценится, и мальчишка мигом превратился бы в петушка, ты меня понимаешь. Тасио его защищал, взял под свое крыло, и за шесть месяцев, которые мальчишка провел у нас, никто его и пальцем не тронул. История с «Твиттером» началась как раз после того, как парня освободили; вот я и думаю, что между ними есть какой-то контакт, что они нашли способ общаться.

– Как ты говоришь, звали парня?

– Не помню, имя какое-то самое обыкновенное. Кличка у него Матусалем. Да, точно: Матусалем, от фамилии Матурана. Его фамилия была Матурана, как та деревня среди болот, а представлялся он как Матусалем, на «эм», а после первого слога фамилии – то место, где жили ведьмы^[38]. Он был немного странным парнем, было в нем что-то отталкивающее. Выглядел как гот или что-то в этом духе.

Оказавшись на парковке возле тюрьмы, я набрал телефон одной своей старой знакомой.

Иногда у меня не оставалось выхода, кроме как обратиться к помощникам… помимо официальных агентов.

Моей знакомой было шестьдесят шесть лет, у нее были седые, почти белые волосы, подкрашенные фиолетовым, а также навыки заправского хакера, которые когда-то ей пригодились, чтобы после смерти своего партнера, с которым она прожила сорок лет, добыть фальшивые документы о свадьбе, которой никогда не было. Мэрия отказалась выплачивать ей пенсию по вдовству, к тому же у нее возникли проблемы с квартирой, которую они делили всю свою жизнь.

Все эти хитрости обнаружились во время операции по поимке сбежавшего насильника, снимавшего у нее комнату. Я ввел ее в курс дела, и благодаря ей и ее отваге мне удалось поймать этого типа, который за год до этого увеличил количество мачистских убийств в городе.

Ее боевая кличка была Голден Герл, Золотая Девочка. На форумах черных хакеров она превратилась в легенду, многие сомневались, существует ли она на самом деле. До пенсии она работала в компании-субподрядчике при «Сиско системс», и худшая ошибка, которую можно было совершить по отношению к ней, – недооценить ее познания в области компьютеров, сделав скидку на возраст или вид полубезумной старухи.

– Мне нужно, чтобы ты отследила, кто и когда обращался на мою почту и аккаунт в «Твиттер».

– Вот, это мне нравится: сразу к делу, как будто завтрашнего дня не существует, – ответила Голден Герл голосом почтенной старушки.

– Может, его и правда не существует… Ты слышала когда-нибудь про Матусалема?

– Любишь застать врасплох, верно? Этот мальчишка – темная лошадка. Найти его будет непросто. А что тебе о нем известно?

Я назвал ей все данные, которые она попросила. У Голден Герл в силу возраста был достаточно тонкий нюх, дабы даже на расстоянии определить, что дело важное и неотложное.

– И еще одна просьба: я буду искать со своего ноута. Уверен, что Матусалем нашел способ в него залезть или сделал зеркальную копию. Мне бы хотелось, чтобы он не видел того, что я делаю. Начиная с этого вечера тебе придется меня прикрывать. Ты сможешь это сделать?

– Неужто сомневаешься? А что, дело настолько серьезное? – спросила она.

– Достаточно. Пожилой возраст не помеха, верно?

– Малышка из чистого золота всегда у твоих ног, Кракен. Я сообщу тебе, как только заполучу этого птенчика.

13. Клиника Витории

Витория,

июнь 1970-го

Доктор Урбина у себя в кабинете перечитывал справочник, когда в дверь постучалась Фелиса, его медсестра. Он удивленно взглянул на часы. Только что закончилась последняя вечерняя консультация, и Урбина собрался домой.

– Доктор, какая-то пациентка желает вас видеть, – сказала медсестра низким грудным голосом. – Впустить ее или записать на другой день?

– Как ее фамилия?

Правое глазное яблоко у Фелисы плохо держалось в глазной орбите из-за повреждения веретенообразной верхнечелюстной мышцы, как сама она рассказывала – печальное следствие скверно прооперированного синусита. У нее были черные волосы с проседью, тщательно накрученные на мелкие бигуди. Она была полновата, как большинство женщин, прошедших через несколько родов и климакс.

– Сеньора Ортис де Сарате, донья Бланка.

Страницы тяжелого справочника выскользнули из его пальцев, и кожаная красная обложка захлопнулась сама собой.

Доктор покашлял, прочищая горло, и снова открыл книгу.

– Скажи, пусть проходит, я как раз собирался досидеть до вечера.

Фелиса взглянула на него с молчаливым пониманием, приобретенным за почти четверть века работы в медицине.

– Я вам больше не нужна?

– Можете идти, Фелиса. Я сам закрою кабинет, – поспешно ответил он.

Медсестра исчезла, и в кабинет вошла Бланка.

Она очень изменилась. Возможно, просто настало лето, и она была в легком платье с психоделическим орнаментом ярких расцветок, а может, потому, что в ее лице он не заметил боли и напряжения. Впервые с тех пор, как она стала его пациенткой, выражение ее лица напоминало радость.

– Бланка! Вы даже не представляете, как я рад вас видеть! Вам лучше? Вы понимаете, что я имею в виду. – С ней он научился тому, чему не мог научиться ни с кем раньше: прямоте, умению смотреть в глаза, радоваться редким встречам, которые уготовила им судьба.

– Я пришла, чтобы отблагодарить вас за то, что вы для меня сделали. В эти месяцы все было гораздо более… сносно.

Она инстинктивно понизила голос, хотя в кабинете за закрытой дверью никто их не услышал бы.

– Вы пользовались тем, что я передал вам в прошлый раз?

– Я все сделала, как вы советовали, и, возможно, ваше участие спасло мне жизнь. Мне уже не нужны ни белые таблетки, ни мазь, но у меня заканчиваются малиновые капсулы. Они усыпляют его на ночь. Как только приходит, сразу ложится спать. Он объясняет это нагрузкой на работе у себя в компании и ни о чем не подозревает.

Доктор выдвинул ящичек в своем письменном столе, который всегда закрывал на ключ.

– Я как раз собирался вас проведать. Вы избавили меня от лишних хлопот, – улыбнувшись, ответил он.

– Можешь обращаться ко мне на «ты», Альваро. Когда мы вдвоем. Думаю, сейчас ты знаешь меня лучше, чем кто-либо.

Слово «вдвоем» очень ему понравилось, может быть, даже слишком. Как и то, что Бланка обратилась к нему по имени.

Альваро провел пальцем по рыжим бровям, стараясь взять себя в руки и не смотреть на нее. Этот жест очаровал Бланку: она улыбнулась открыто, бесстрашно, как маленькая девочка.

– Вот тебе еще один пузырек, этого хватит на пару месяцев. – Он протянул ей небольшой предмет.

Беря пузырек, Бланка исподволь коснулась его руки, и на мгновение лица у обоих застыли по обе стороны медицинского стола. Они не знали, что делать дальше, но не желали прерывать сближение рук, которое сулило лишь одинокие ночные терзания.

– Я пришла не только за пузырьком, Альваро. Я пришла, потому что хотела тебя увидеть, – наконец решилась Бланка.

Она устала расплачиваться за то, чего не совершала, играть роль, навязанную ей обществом, невзирая на регулярные избиения. Устала слушаться суровых, влиятельных, сильных мужчин. Устала от плохого настроения, тоски и тревоги. Было же время, когда она была беззаботной девчонкой; куда все это делось? Она устала быть представителем семейства, а заодно борцовской грушей и контейнером для спермы. Это был ее первый бунт, и ей хотелось, чтобы его свидетелем был Альваро Урбина.

«Единственный раз, – сказала она себе. – Единственный раз не думать о том, что скажут другие, разве я за это не заплатила слезами и кровью?»

Альваро пристально, изучающе посмотрел ей в глаза и увидел перед собой глаза женщины, принявшей решение.

Поэтому молча встал, медленно направился к двери и защелкнул на задвижку. Затем вернулся и повесил свой белый халат на крючок. Бланка уселась на кушетку и расстегнула пуговицы спереди платья. Она сидела обнаженная, и высокая деревянная кушетка делала ее одного роста с Альваро, который взял ее руку и начал неспешно целовать, начиная с указательного пальца.

Затем провел губами по всей длине кисти, приподнял руку, следуя по латеральной вене. Коснулся языком локтевой ямки и через некоторое время добрался до дельтовидной мышцы. Он заблудился в изящной линии ее ключицы, и к тому времени, когда дошел до трапециевидной мышцы, его эрекция была почти болезненной.

Тут-то Бланка и поняла разницу между мужской лаской и ее отсутствием: когда Альваро в нее вошел – нежно и горячо, что полностью соответствовало тому, каким она его воспринимала – все, чего ей хотелось, это остаться навсегда в стерильном кабинете и больше не возвращаться в свою замужнюю жизнь.

14. Сан-Висентехо

Он указывает направление, ты следуешь его указаниям. Следуй за ним, все время за ним, #Кракен.

1 августа, понедельник

Наступила ночь, но день для меня еще не закончился. Я пересел в «Аутлендер» и поехал в Вильяверде по темным ночным дорогам, по которым ездил тысячи раз с тех пор, как был ребенком. Проехал через перевал Витории в сторону юга и въехал в графство Тревиньо с его почти не-обитаемыми деревушками, в центре которых возвышались маленькие романские церкви, построенные много веков назад и окруженные полями уже собранной пшеницы. Над Сан-Висентехо показался темный массив моих гор. Я нажал на газ: быть может, дедушка еще не улегся. Проехал под высокими буками на серпантине Бахаури, откуда открывался пейзаж с высокими деревьями, чьи кроны на фоне горного склона по утрам напоминали волшебную сказку, а по вечерам – страшную историю.

Вильяверде встретил меня золотым светом полудюжины фонарей. Я въехал по горному склону и припарковался под балконом.

Поднимаясь по лестнице с ноутбуком в руке, я свистнул, и дедушка свистнул в ответ. Я застал его на кухне: он колол миндальные орехи, которые доставал из мешка. Обычно он размешивал их с водой, анисом Лас-Каденас и сахаром, а получившийся десерт отдавал нам с Германом, чтобы мы захватили его с собой в Виторию. «На черный день», – повторял он, пожимал плечами и приступал к новой работе.

– Как дела, дедушка?

– В такое время, да еще и в понедельник? Ты чего тут забыл?

Я уселся напротив в плетеное кресло, чиненное не менее сотни раз.

– Мне нужно занять второй этаж и заняться кое-какими исследованиями. У меня много материала, и я не хочу держать его в городской квартире.

Дедушка никогда не говорил ни да, ни нет.

– Посмотрим, чего у тебя там, – пробормотал он, поднялся и, сгорбившись, направился к старой лестнице, истоптанной башмаками двенадцати поколений, которая возвышалась в центре гостиной подобно деревянной горе.

Верхний этаж дедова дома не был отделан; темные деревянные балки, скрепленные иудейским битумом^[39], оставались на виду, каменная кладка не была оштукатурена. Наверху хранились лисьи шкурки, развешанные по стенам, а также шкуры кабанов, оставшиеся с тех пор, когда послевоенный голод вынуждал деда заниматься браконьерской охотой.

Никто не мог объяснить, каким образом шкуры, провисевшие на стене столько лет, по-прежнему оставались в целости и сохранности; а того, кто об этом спрашивал, дед не удостаивал ответом.

Там же стояли кое-какие мои ящики, набитые памятными вещами, которые я не хотел выбрасывать. Эти предметы, преисполненные смысла, мне с некоторых пор было тяжело видеть, потому что внутри у меня все начинало кровоточить, однако я инстинктивно чувствовал, что должен их сохранить.

– Дедушка, можешь разложить столик для пинг-понга, пока я не нашел то, что ищу?

– Конечно, сынок.

Легендарный столик для пинг-понга составлял часть моих представлений о нормальной жизни, которые дед привил нам с Германом.

Подростком брат едва доставал до краешка зеленой доски, моим же непропорционально длинным рукам было тесно, чтобы как следует размахнуться ракеткой. В закрытых помещениях недоставало места для физических упражнений, однако именно теснота вынудила нас с братом компенсировать свои недостатки и сосредоточиться на стратегии игры. Кроме того, мы учились не уступать ни очка и непременно выигрывать: за пределами дома победа давалась непросто, мы уже тогда интуитивно это угадывали и каждое лето доводили друг друга до полного изнурения. Когда падали от усталости, дед приносил старый кувшин вина и разрешал сделать по глотку.

Я осмотрел все ящики, пока не нашел стоявшую в самом низу коробку с надписью, сделанной моей детской рукой: «Тасио».

– Боже, сколько времени прошло с тех пор! – невольно вырвалось у меня, пока я рассматривал ее со смесью уважения и почтительности.

Дед установил столик для пинг-понга в центре чердака. Я открыл коробку и принялся доставать газеты и видеокассеты.

– Как думаешь, ты сумел бы раскочегарить видеомагнитофон или старый телевизор?

Дед пожал плечами: на самом деле он обожал всякую старую технику.

– Попробуем. – Усмехнулся, изображая равнодушие, и достал стоявшие в углу, завернутые в помутневший полиэтилен и заросшие паутиной видеомагнитофон и телевизор, которые давным-давно были заменены более конкурентоспособными гаджетами.

Пока он ими занимался, я разложил на огромном столе для пинг-понга вырезанные фотографии прошлых десятилетий.

Интересно, что подумает Эстибалис, если обнаружит доказательства моего увлечения Тасио? Она бы и меня задержала, как еще совсем недавно – несчастного оптика? Я бы тоже угодил в ее список подозреваемых?

Здесь были фото Тасио после того, как его задержали; Игнасио, когда тот давал показания в суде; фото всех мест, где находили тела детей: дольмена, урочища Ла-Ойя, соляной долины, островерхой железной ограды у входа в Средневековую стену, квартала Мясников.

Вспомнив фотографии убитых детей, я подавил приступ тошноты. В течение этих лет я думал только о близнецах и исторических инсталляциях. Но теперь я был следователем, а не зевакой, с болезненным любопытством следящим за убийствами, и холодные вспышки фототехники отлично отражали неподвижность голых тел, которые слишком рано сошли в землю.

– А, это про двух лисиц, близнецов этих? – спросил дед, стоя у меня за спиной.

Я кивнул, не оборачиваясь.

Дед подошел к столу и взял фото Тасио и Игнасио, которые в то время походили друг на друга как две капли воды.

– Который из них уступает? – спросил дед.

– Пожалуй, ни один не привык уступать. Каждый до всех этих событий неплохо устроился в жизни; думаю, в юности это были два заносчивых пижона.

– Но из двоих всегда один командует другим. Когда рождаются одновременно два ягненка, один потом таскает за собой другого куда вздумается. А второй уступает. Так всегда. Так кто из этих двоих командует?

– Они не овцы, дедушка. Овцы – набитые дуры, а этот парень – самый умный чувак, которого я встречал в своей жизни, – ответил я, указывая на фото Тасио. – Что-то я сомневаюсь, что он кому-то подчиняется. Ничего подобного.

– Значит, подчиняется другой. Один командует другим, уверен. Ты же знаешь, я всегда говорил: все интересные вопросы всегда начинаются с «А вдруг?».

Это была игра, которую дедушка придумал еще во времена нашего детства, способ заставить меня найти здравый смысл так, как это было принято у Лопесов де Айяла.

– Хорошо, давай сыграем: «А вдруг…» – Но я не мог продолжить, я все еще не чувствовал себя достаточно готовым.

– Главное – не трусь. Признайся вслух, что не дает тебе уснуть по ночам. В субботу ты ворочался в постели, как раненый кабан.

Я вздохнул: была ни была.

– А вдруг и правда командует Игнасио, и это он подставил Тасио, подбросив улики, которые сам же и приготовил?

– Не хватает других «а вдруг», – ответил дедушка.

– А вдруг Игнасио сделал это из ревности? Вдруг подчиненный сделался более знаменитым, чем начальник? Не захотелось ли Тасио его славы и успеха?

Дед похлопал меня по спине, он явно был доволен.

– Думаю, теперь у тебя есть с чего начать. Пойду-ка прилягу. Видеомагнитофон готов, если он тебе вдруг понадобится. Доброй ночи, сынок.

– Доброй ночи, дедушка, – пробормотал я.

Я был так сосредоточен на своих мыслях, что не слышал, как дед спускается по лестнице вниз.

Я открыл ноутбук и подключился к интернету. Голден Герл прислала мне сообщение на телефон с сообщением «зеленый коридор», так что я занялся родителями близнецов. Компания, в которой работает отец, семья матери. Адреса, даты рождения и смерти, больницы, колледжи, университеты, клубы, в которых они состояли.

Обнаружилось много светской хроники, где упоминались их прославленные предки: помолвка, свадьба, фотографии матери Бланки Диас де Антоньяна, изысканной светловолосой женщины, воздушной, как баскская ламия или северный эльф. Черты лица и стать тела близнецы явно унаследовали от нее. Отец относился к породе крупных крепких мужчин; на всех фотографиях, сделанных в семидесятые годы, он казался надменным, всегда напряженным, будто полностью сосредоточенным на своих деловых проек-тах, и объектив фотографа нисколько его не заботил.

Дальние предки Хавьера Ортиса де Сарате, помимо богатства и влиятельности, заодно прославились как персонажи чуть ли не черной легенды. Дон Энрике Унсуэта, отец прапрадеда близнецов, родился в начале XIX века в маленькой деревне в Алаве, перебрался на Кубу, стал богатым землевладельцем и даже мэром Гаваны. Трижды женатый, дважды на собственных племянницах, по возвращении в родную страну он получил титул маркиза, однако на Кубе оставил после себя славу одного из самых богатых и могущественных рабовладельцев. В течение двадцати лет он не только перевез на карибские берега тысячи африканских невольников, но под давлением британцев, которые к тому времени уже преследовали торговлю людьми, открыл новые направления и переключился на поставки китайской рабочей силы. Настоящий бизнес, ориентированный на работорговлю. Ужасно.

Я нашел документальный фильм о старом алавском поместье на Кубе, одном из центров работорговли. В то время там проживали почти три тысячи человек; семьдесят процентов из них – африканцы и метисы. Двадцать пять процентов этих людей носили фамилию Унсуэта: по всей видимости, хозяин был большим любителем рабынь. До сих пор ежегодно 21 августа в тех местах отмечался «Праздник отъезда алавца». Вряд ли предок Тасио и Игнасио оставил по себе хорошую память.

Когда информации мне показалось достаточно, я выключил ноутбук и принялся смотреть видеокассеты, на которых были записаны все передачи по истории и археологии с участием Тасио.

Вставив первую кассету, я испытал ощущение дежавю: передо мной был молодой Тасио, снимающий видеосюжет из своего кабинета. Он рассказывал о деревне-призраке Очате.

Передача посвящалась мифу Очате. Помимо мрачных легенд нашего детства о древней деревне, опустевшей в результате трех эпидемий – холеры, тифа и оспы – и многочисленных свидетельств об НЛО, посещающих ее развалины, рассказывалось также о группах туристов-неоязычников, читателей эзотерических журналов, которые чуть ли не еженощно записывали паранормальные голоса и звуки. Тасио позиционировал себя как ученого археолога и последовательно опровергал все ложные данные и свидетельства, которые превратили эти развалины в самый известный город-призрак полуострова. Далее он говорил о любопытной находке одного геодезиста, использовавшего профессиональную аппаратуру. Из развалин церкви Сан-Педро-де-Чочат в Очате и часовен в окрестных деревнях, Сан-Висентехо и Бургондо, получался идеальный равнобедренный треугольник: ровно 2000 метров между храмами Сан-Висентехо и Бургондо и 1012 метров между ними и развалинами Очате.

Затем он сосредоточился на часовне Сан-Висентехо, маленьком чуде романской архитектуры, которая привлекала исследователей на протяжении десятилетий. Описал остатки каменоломни и глаз Провидения – архитектурную достопримечательность: каменный óculo, заключенный в треугольник и размещенный над апсидой.

Именно в этот миг, просматривая изображения на фасаде маленькой часовни, я заметил одну деталь, показавшуюся мне знакомой. Склонился к видеомагнитофону, чтобы остановить изображение: дедушка не сумел починить пульт, пролежавший на чердаке много лет. Но там явно что-то было. Я не сумел рассмотреть эту деталь как следует, даже Тасио упустил ее из виду, беседуя со старым каменщиком, участвовавшим в последней реставрации конца восьмидесятых годов.

Я погасил весь свет и сбежал вниз по лестнице. Дедушка храпел у себя в спальне. Я сел за руль и поехал в Сан-Висентехо по дороге, ведущей к Витории.

Прибыв в крошечную деревню с полудюжиной домиков, свернул вниз по склону к небольшой поляне, посреди которой стояла часовня. Вылез из машины: вокруг не было ни души, селение казалось вымершим. Только ночные звуки, только небо, такое свободное и чистое, что можно было созерцать галактики, взорвавшиеся триллионы лет назад.

Я вытащил из бардачка маленький горный фонарик и осветил известняковые стены. Обошел их по кругу. Сзади, над апсидой, находилось то, что я увидел в передаче, сделанной двадцать лет назад: каменное изображение лежащей пары, мужчины и женщины, обе руки нежно прижаты к щекам друг друга.

15. Сосновая аллея

Ключ к новым преступлениям лежит в деталях, которые на этот раз будут выглядеть по-другому. Что шепчут тебе мертвецы, #Кракен?

2 августа, вторник

В ту ночь я почти не спал: кровать была мне мала, а квартира так и вовсе казалась крошечной. Мне захотелось подышать свежим воздухом, я вышел на балкон, но легкие будто вмещали мало кислорода. Я был очень возбужден своей новой находкой, потому что иногда – только лишь иногда – человек чувствует, что он на верном пути, улавливает закономерность событий, и у него появляется уверенность.

Было еще темно, когда я проскакал вниз по лестнице. В венах у меня бурлил адреналин. Казалось, я очутился внутри огромного динамика на перкуссионном концерте.

Я отвел душу, взбегая вверх по склонам, чтобы разжечь себя еще сильнее, и в конце концов подобно камикадзе забежал на самый верх в Город Сад. Улицы в эти часы были настолько пустынны, что я мог нестись по встречной полосе, и никто от этого не пострадал бы.

Я обнаружил ее среди корпусов университета. Она меня поджидала; я был весь в поту, а она едва согрелась.

– Побежали к шале на улице Алава, – предложил я, восстанавливая дыхание. – Расскажу тебе одну историю.

– Историю твоего друга, – сказала она.

– Да.

Я долго готовился, чтобы открыться. И правильно делал.

Правильно делал. Она кивнула, мы замедлили бег, пока не перешли на ходьбу. Вокруг возвышались самые нарядные и помпезные дома города. Построенные в середине двадцатого века в стиле элегантных особняков Биаррица, они стоили сейчас два или три миллиона евро, хотя их редко продавали и еще реже покупали. Высокие изгороди мешали заглянуть внутрь, можно было лишь угадывать красные – а кое-где зеленые – кровли, белые стены, прочнейшее дерево, напоминающее успех и славу этих семей.

– Его звали Серхио, – начал я. – Мы знали друг друга с детства, принадлежали к одной тусовке из Сан-Виатора, колледжа для мальчиков. Дружили с первого класса, с шести лет. Он был хороший парень, скромный, чуточку полноватый, молчаливый, хуже меня играл в футбол. По необъяснимой случайности именно он одним из первых завел себе подружку, когда школа только-только стала смешанной и появились девочки, разрушив нашу строгую, сугубо мужскую экосистему. Сара очень отличалась от Серхио – болтушка с черными кудрями, любила покомандовать, была очень решительна.

– Продолжай, – подбодрила она меня.

– Несмотря на прогнозы, они превратились в самую стабильную пару в нашей тусовке и поженились довольно рано. Она была из Бахаури, это неподалеку от моей деревни. Как только у них выдавался свободный день, они ездили к бабушке и дедушке Сары. Она часто повторяла, что хотела бы побывать во всех деревнях Алавы, и настаивала, чтобы они посещали по одной деревне каждые выходные. А Серхио был тихоня, домосед, каких мало, по субботам любил выпить пивка где-нибудь в Витории, днем в воскресенье как следует перекусить, а вечером потупить перед теликом, глядя на головорезов из американского сериала.

Я снова сбавил темп, восстанавливая дыхание: я немного подустал, но это была приятная усталость. Она отвлекала меня от боли, которую я чувствовал всякий раз, рассказывая эту историю.

– Три года назад у Сары начался приступ астмы. Это случилось ночью в субботу; они были в Бахаури одни, все ингаляторы остались в Витории, а мобильной связи в этом районе практически не было. Наконец они нашли обычный телефон и позвонили по 112. «Скорая» ехала сорок минут. Наверное, это было самым страшным, что только можно вообразить. К приезду врачей Сара уже посинела, и они ничего не смогли сделать.

– Мне очень жаль, – пробормотала она.

– Нам всем было очень жаль. И вся наша тусовка очень беспокоилась за Серхио: мы все боялись его реакции. В их отношениях она играла ведущую роль, он лишь позволял себя вести. Мы понятия не имели, найдет ли он в себе силы оправиться от удара. Но Серхио вообще никак не реагировал. Мы не видели, как он плачет; он не был ни на отпевании, ни на похоронах, ни когда гроб с телом опускали в могилу на кладбище в Бахаури. Он как будто вообще не заметил смерти Сары.

– Это было что-то вроде отрицания?

– Трудно вообразить, до какой степени. В следующий четверг, пока мы ужинали в «Чимисо», он сообщил, что собирается объехать триста сорок семь деревень провинции Алава. Начнет с северо-запада, затем по диагонали вниз – сначала Угальде, затем Арайа, – и закончит юго-востоком, – Ойоном. И так каждые выходные. Всем нам это показалось неплохой идеей; мы заботились о Серхио, поддерживали его и в первый же выходной отправились сопровождать всей компанией. Нам удалось объехать пять деревень: Угальде, Лодио, Субиа… Так начались его странствия, продлившиеся много месяцев.

Я покосился на Альбу. Все это время она смотрела на меня не отрываясь, стараясь не пропустить ни слова.

– Как-то раз я заглянул к нему домой. Там все словно мумифицировалось после смерти Сары. Повсюду ее фотографии, ты будто затылком чувствовал ее взгляд в коридоре или на кухне. Серхио убрал из гостиной телевизор и на его место на стене повесил карту Алавы, а потом вкалывал черные кнопки в те точки, где он побывал. Прошла первая годовщина после смерти Сары, но он все еще будто ничего не замечал, даже не заказал мессу. В ту пору мы уже почти не ездили вместе с ним по воскресеньям в далекие деревни. У всех были свои планы, хотя Паула, моя жена, настаивала, чтобы мы не оставляли его одного.

– Твоя жена.

– Да, моя жена, – повторил я, хотя уже давно не произносил это простое слово. – Как я тебе уже говорил, проходили месяцы, и карта Серхио постепенно покрывалась черными кнопками: каждое воскресенье он посещал около пяти деревень. Оставались только деревни в Алавской Риохе, в юго-западном углу карты: Ойон, Мореда, Йекора, Лагуардия и Виньяспре. Для нас с Паолой это была особенная неделя. Мы в течение двух лет пытались завести ребенка. В конце концов пришлось обратиться в клинику. Для Паулы это был настоящий ад, чертовы американские горки, а я чувствовал себя абсолютно беспомощным, потому что единственное, что мог для нее сделать, – утешать во время этих пыток. Но однажды нам сообщили хорошую новость. Неделю спустя новость стала двойной: мы ожидали двойню. Из трех эмбрионов выжили два. Мы не сказали об этом никому из нашей тусовки, очень беспокоились, боялись потерять этих детей. Но это были лучшие месяцы моей жизни. У нас была тайна, мы никому не хотели ее открывать, будущее лежало у наших ног. Никто ни о чем не догадывался, кроме деда и моего брата Германа.

Она кивнула, приказывая мне продолжать. Я посмотрел в небо; густая синева, столь типичная для виторианского рассвета, постепенно теряла свою насыщенность.

– Паула была очень спортивной, – продолжал я. – Занималась горным туризмом вместе с Эстибалис. Была в отличной форме, поэтому в первые месяцы беременность никто не замечал. На двенадцатой неделе дети уже почти сформировались, они были просто совершенны… нам не терпелось узнать их пол. Дед ремонтировал наши с братом колыбельки, мы же с Паулой были просто вихрем активности. Хотели, чтобы детская была готова как можно быстрее, чтобы мечта становилась реальностью. На четырнадцатой неделе мы отправились в консультацию; ее живот уже начал понемногу округляться, пресс уступал. УЗИ показало даже больше, чем мы хотели: мальчик и девочка. Двойняшки. Мы были так счастливы, просто до истерики, и решили наконец рассказать всем. В следующие выходные собирались поговорить с друзьями, а я подарил Пауле первое платье для беременных. И это была реальность. Наконец-то реальность.

Альба молча кивнула. Я знал, что мои воспоминания слишком напоминали ее собственные.

– В то воскресенье Серхио молчал больше обычного, – продолжил я. – Думаю, он подавал много тревожных сигналов, которые я проигнорировал. Паула пыталась втянуть его в беседу, а я все время себя спрашивал: «Что ты собираешься делать в следующее воскресенье, когда не останется деревень, в которых ты еще не был?» Но я не осмелился с ним заговорить, он был слишком замкнут. Ходил медленно, держась за стены, смотрел на крыльцо церкви Ойона, как будто ее стены нашептывали ему слова, которые нам с Паулой не удавалось расслышать. Моя жена предложила нам отправиться в Логроньо на улицу Лавра, чтобы съесть по шашлыку и, пообедав, вернуться в Виторию. Но Серхио попросил нас съездить вместе с ним в Бахаури. Мы отправились на машине его жены, стареньком «Сеате-127», который Серхио не хотел сдавать в металлолом. Поехали вместе на кладбище, и у могилы Сары он повел себя так… повел себя так, что сейчас я бы все понял, но тогда не понял ничего, кроме того, что мой друг очень страдает. Упал на колени, раскинув руки, как на картине «Расстрел третьего мая» Гойи. Это был жест полной капитуляции, я не сумел его растолковать. Паула подбежала к нему, подняла, попыталась успокоить, но Серхио ее будто не видел, он даже не плакал. Мы решили, что самое лучшее – вернуться в Виторию.

– И как, получилось вернуться?

– Получилось, но не у всех. Не все сумели вернуться в Виторию. Мы ехали на машине. Серхио уселся за руль. Он был вне себя, и нам не удалось его отговорить. Я сидел справа от него, а Паула сзади. Все трое чувствовали неловкость, все трое молчали, не зная толком, что тут сказать. Ехали мы недолго. Едва преодолев сосновую аллею, он нажал на газ и понесся со скоростью сто десять километров в час. Мы врезались в одну из сосен, самую высокую и толстую. На правом берегу, сразу после брандмауэра. Не знаю, знакомо ли тебе это место; оно всегда казалось мне необычным. Серхио умер мгновенно: в последний момент он снял ремень безопасности и разбился о руль. На задних сиденьях в «Сеате» ремней безопасности не было; не представляю, как мы это упустили, никогда себе не прощу. Паула вылетела через переднее стекло и разбила голову о сосну; половина ее тела навалилась на мое левое плечо. Меня удержал ремень. Я был в сознании и не мог пошевелиться – застрял среди мертвых тел, пока не прибыла «скорая» и нас не отвезли назад в Виторию. Серхио, Паула и двое моих нерожденных детей погибли. А я отделался ушибленным затылком и царапинами от разбитых стекол.

– Мне… очень жаль.

– Погоди, я еще не закончил. С этого момента я должен рассказать тебе все. Не помню, терял ли я сознание. Около сорока минут я был один, как мне потом рассказали. Но я увидел дедушку с ружьем, он охотился в сосновом лесу. Увидев аварию, побежал к нам, попытался меня успокоить, сказал, чтобы я не смотрел на Паулу, чтобы сосредоточился на нем, чтобы дышал спокойно, что вот-вот прибудет «скорая». У меня мерзла голова. Дедушка снял свою беретку, чего никогда не делал прежде, и надел ее мне на голову. Потом, в больнице, когда приехал мой брат Герман, я спросил его про дедушку и он сказал, что тот выехал в Виторию. В выходные он как раз отправился на курорт в Фитеро, это в – Риохе, за много километров от той сосновой аллеи. Дедушка обычно ездил туда раз в год подлечить ревматизм. Приехав в больницу, он ни словом не обмолвился о том, как помог мне в лесу. И я тоже ничего ему не сказал. Но думаю… наверное, это звучит как бред. Я не верю в чудеса, я не религиозен, в биолокацию тоже не верю, но знаю, что часть дедушки, какая-то часть его сознания, действительно была тогда со мной, не знаю, как объяснить… Он не отходил от моей кровати, пока меня не выписали. Почти не говорил, просто был рядом. В Вильяверде он бросил все свое хозяйство. Иногда смотрел на меня, и мы оба знали, что произошло на сосновой аллее. Я никогда никому про это не рассказывал, да и теперь не знаю, зачем рассказываю тебе.

– Кто-то должен был тебе это сказать. Сильный удар головой мог вызвать гипоксию, недостаток кислорода в мозге, которая привела к галлюцинациям.

– Я себе это повторяю каждый вечер. Но видишь ли…

– Что?

– Дедушка приехал без беретки. Раньше я никогда его не видел в таком виде, с растрепанными седыми волосами. Даже Герман заметил и очень удивился.

– И?..

– Когда меня выписали из больницы Чагорричу и вернули мне одежду и вещи Паулы… среди вещей обнаружилась дедушкина беретка. Объясни, как оказалась беретка от «Элосеги», марки, которую всегда покупал дед, в старом «Сеате-127»?

– Есть тысяча объяснений… Ты следователь. У тебя достаточно воображения и здравого смысла, чтобы объяснить это происшествие, а также многие другие, – сказала она, хотя сама не верила собственным словам.

– Я был не один, Альба. Он был со мной, он не бросил меня одного. Он никогда меня не бросал, и что-то мне подсказывает, что и не бросит.

– Когда-нибудь он уйдет. Он уже очень пожилой человек и по закону жизни должен покинуть этот мир раньше, чем ты.

– Нет, ты не понимаешь. У меня в семье сплошные долгожители. Моей двоюродной бабушке сто два года, но помирать она не собирается. Дядя моего деда, дядюшка Габриэль, умер в возрасте ста четырех лет в шестидесятые годы, когда продолжительность жизни в нашей стране составляла шестьдесят с чем-то лет. Наверное, ты мне не веришь, но даты его жизни выгравированы на табличке на кладбище в Вильяверде. Он прожил на сорок процентов дольше своих сверстников. Дед будет еще одним членом нашей семьи, который проживет дольше ста лет. Мне стукнет девяносто, а он и в свои сто пятьдесят будет жарить каштаны.

Альба посмотрела на меня почти с нежностью. Она мне не верила.

Да и как могла она поверить? Она же не знала дедушку.

– После похорон я все еще был на больничном, и мы с дедом вместе отправились в Вильяверде. Я часто думал о Серхио, о его отказе пройти через боль, о патологическом способе от нее избавиться. Его нисколько не заботило, что с ним мы, его друзья, его поддержка, а все из-за того, что он оказался без цели, которую представляла собой Сара. Это был не просто суицид – он одним махом убил еще троих человек, превратился в массового убийцу. Я из всех сил старался извлечь уроки из этого опыта. Сознательно, беспощадно проходил через все пять этапов переживания горя: отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. Я проходил через каждую стадию. Это было очень тяжело. Каждая из этих стадий была нестерпимо болезненна, но я никогда не думал, что моя жизнь окончится там, на сосновой аллее, потому что мой друг и моя семья погибли в автокатастрофе.

Я не погиб, но осталось ощущение, что самоубийство Серхио можно было предотвратить, а вместе с ним – гибель Паулы и моих близнецов. Тогда-то я и решил заниматься уголовным расследованием, специализируясь на психологии убийц. Но что-то изменилось, с тех пор я не могу видеть мертвых. Ты моя начальница, и не надо бы тебе про такое говорить, но… у меня появляется рвота, я физически плохо это переношу.

– Привыкнешь. У многих такое рано или поздно случается.

– Я не хочу привыкать. В том-то и дело. Я воспринимаю это как наказание; вот та цена, которую я вынужден был заплатить, плохо справившись со своей работой, не успев вовремя.

Я говорил лишнее. И понимал это. А в разговоре сильнее тот, кто говорит меньше. Это было одно из важнейших правил во время допросов, но сейчас я падал, и падал осознанно.

Я не мог замолчать, не мог прервать на середине эту предельную искренность, которую позволил себе рядом с ней.

– Я начал изучать криминальную психологию, изучал невербальный язык и мотивацию, иногда такую предсказуемую и очевидную, что кажется, будто мы движемся по жизни с пузырями возле рта, как в комиксах. Но никто не удосуживается поднять глаза и прочитать слова, которые мы выкрикиваем. Знаешь, что такое ударная вязкость?

– Способность некоторых людей выискивать хорошее в плохом опыте.

– С тех пор я много работал, чтобы стать хорошим следователем, стремился к тому, чтобы пережитое сделало меня лучше. Но я, конечно же, не идеален; во всем этом есть также и темная сторона. Например, с тех пор я не доверяю друзьям; наверное, я никогда не смогу полностью кому-либо доверять. Не потому, что кто-то способен намеренно причинить мне боль. Мы с Паулой были единственными, кто продолжал поддерживать Серхио спустя почти два года, единственными, кто по-прежнему сопровождал его в воскресных поездках, а Серхио не подумал о нас, когда направил машину на дерево. Это был обычный суицидальный инстинкт; его желание свести счеты с жизнью было сильнее, чем гуманность или благодарность близким друзьям. Мы такого не ожидали, и вначале я повторял себе, что это было непредсказуемо. Но затем просмотрел статистику modus operandi смертников. Большинство предпочитают внезапную смерть, прыжок в никуда. Серхио жил на втором этаже и работал в офисе на первом. В Витории у него не было реального шанса подняться на высоту, откуда он мог бы спрыгнуть и покончить с собой, не выходя из зоны комфорта. Есть самоубийцы, которые наносят себе повреждения холодным оружием, но никогда не трогают лицо и всегда предварительно раздеваются. Серхио страдал белонефобией, боязнью острых предметов, и брезговал кровью. Так что эти два способа были исключены. Не умел вязать узлы, был неуклюж во всем, что касалось работы руками. Он был кросс-доминантен – никогда точно не знал, где право, где лево. Не умел пользоваться инструкциями, убегал от любой физической работы…

– Какова же твоя цель?

– Моя цель – добраться туда, где меня пока нет. Хочу стать таким крутым специалистом в психологии, чтобы точно знать, не обманывая себя, что, окажись Серхио сегодня передо мной, я бы поставил его под интенсивное наблюдение в связи с повышенным риском самоубийства. И разумеется, не позволил бы садиться за руль. Поэтому мне нравится моя работа, как никогда. Убийцы, преступники, злоумышленники… все они предсказуемы, и для меня это очень удобно. Как это ни парадоксально, среди них я чувствую себя в безопасности, потому что всегда ожидаю худшей реакции, и они, как правило, меня не разочаровывают.

– Тогда мы с тобой противоположности. Ты веришь в предсказуемость, а я скорее фаталист.

Я посмотрел на нее с удивлением.

– Что это значит?

– Я совершенно уверена, что, когда убийца решил тебя убить, ты ничего не сможешь поделать, – сказала она, машинально теребя свисток, который всегда носила на шее. – Он отыщет способ, выберет подходящий момент. Как правило, все мы довольно рассеянны. Удар ножом в живот посреди улицы – или втихаря в подъезде? Стакан с отравленным напитком, всего-навсего замена белого вина на промышленную посудомоечную жидкость? Наемник, который уложит тебя двумя выстрелами на светофоре? Телефонный провод, обмотанный вокруг шеи? Вообще говоря, для обычного человека не существует способа избежать убийства, если кто-то решил его прикончить. Мне нравится изучать дела, которые мы рассматриваем и фотографии мест преступления, поступающие в мои руки, и думать о практическом способе остаться в живых, но я себя не обманываю: какой бы подготовленной я себя ни чувствовала, его мотивация всегда будет сильнее.

– Именно поэтому я верю в предотвращение убийств, – повторил я. – И хочу поймать его раньше, чем он продолжит убивать.

– Мы не можем защитить всех виторианцев тридцати лет с двойной алавской фамилией. Их четыре тысячи шестьсот тридцать два. Несмотря на предупреждение беречь себя, кто-нибудь допустит оплошность. Убийца на это и рассчитывает. И найдет способ расправиться.

– Заместитель комиссара не должен так думать, – заметил я. – Иначе что он может ждать от подчиненных?

– Ты идешь по следам убийцы, который давно уже планирует свои преступления. Я не верю, что ты способен предотвратить следующее убийство, но, думаю, сможешь расследовать прошлые, и это, как ни парадоксально, поможет в будущем.

– Честно говоря, не понял, комплимент это или выволочка. В любом случае мы не соблюдаем наш договор.

– Я знаю, что делаю, Кракен. – Она посмотрела на часы. – И пойду-ка я прочь, пока мы и дальше не нарушили наши обещания. Увидимся через пару часов.

И она побежала по улице размашистой тренированной рысцой. Светало, день обещал быть жарким. Ее белые леггинсы исчезли вдали.

Я смотрел ей вслед, чувствуя себя еще более одиноким, чем обычно. Если б это была другая девушка, я предложил бы ей позавтракать вместе, чтобы восстановить силы. Такие вещи очень помогают на протяжении дня.

Такое случается. Ты попадаешь в ловушку, когда самому тебе этого вовсе не хочется, попадаешь в ловушку, когда ни в коем случае не должен этого делать. Это происходит помимо твоей воли, твоих намерений и даже личности человека, который тебя невольно спровоцировал. Должно быть, это феромоны, нечто неуловимое, неосязаемое, но оттого не менее реальное. Именно это и произошло. Оно было связано с тем, что я, независимый человек, состоявшаяся личность, прислушивался к топоту ее кроссовок во время бега, к ритму ее пробежки, который узнавал издали, когда она приближалась по темным пустынным улицам Витории, параллельной и тихой. Это было связано с тем, что я снова просыпался день за днем как подросток, с тем, что я каждый раз после пробежки услаждал себя в ду́ше и знал, что готов возобновить сексуальные приключения вольного стрелка в поисках доступной любви. Я был в двух шагах от этих поисков.

Добиваться перевода в такое время – не вариант. Это было самое важное расследование за всю мою карьеру, и я знал, болезненно осознавал, что бойня продолжится. Зачем же оставлять этого мерзавца на свободе?

В то время я и представить себе не мог, что человек, о котором идет речь, строил планы, чтобы помешать мне осуществить свои намерения.

16. Ангел Санта-Исабель

Итак, второй сезон: испытания, союзники, враги. Захватывающие приключения героя. Доверься интуиции, #Кракен.

2 августа, вторник

В тот день с самого рассвета стояла невыносимая жара, в воздухе совсем не осталось кислорода. Казалось, город засунули в стеклянную банку, выставленную под палящее солнце. Те, кто предсказывал аномальную жару, сильно преуменьшали.

Ранним утром мы устроили оперативное совещание прямо в машинах, припаркованных возле кладбища Санта-Исабель в районе Сарамага.

Эстибалис поджидала меня у железной решетки входных ворот. Она была в штатском и темных очках, видимо, надетых в честь похорон. Мимо проследовал Антонио Фернандес де Бетоньо, оптик, в сопровождении представителей мэрии. Нас он едва удостоил взглядом: невозмутимо шагал своей дорогой, будто явился на экскурсию по кладбищу, которые в последнее время вошли в моду.

Позади него шли родственники, сопровождающие плачущую женщину, вероятно, его бывшую жену, которую поддерживали подруги. Лицо женщины скрывалось за такими большими солнцезащитными очками, что мне почти не удалось разглядеть его черты. Подружки Энары тоже рыдали. Пейо пришел один. На нем был костюм, тесноватый для его тучной фигуры. Волосы убраны в хвост. Он двигался от могилы к могиле, усеивая свой путь мокрыми салфетками. Вид у него был отчаявшийся и потерянный.

Мы с Эсти молчали, внимательно посматривая на остальных.

Кладбище было старинным, начала XIX века. Оказавшись среди этих могил, ты невольно попадал в прошлое, где статуи молящихся детей и невинных дев нашептывали жутковатые истории.

– Вчера вечером я смотрел старые кассеты с записью первых передач Тасио Ортиса де Сарате. Он рассказывал о церквях, об археологии…

– Что-нибудь обнаружил? – шепотом перебила Эсти, когда мы очутились на разумном расстоянии от фамильного склепа, в котором покоились предки оптика.

– Возможно, Эсти. Возможно. Потом, в кабинете, когда будет меньше суеты, я расскажу тебе о своей находке. Но сперва скажи мне, какие воспоминания остались у тебя об Очате?

– Деревне-призраке? Мы ездили туда, когда были детьми. После того, как там якобы видели НЛО, туда ринулись толпы. Помню, подходишь к этой деревне – и мурашки пробегают по телу. Кажется, тамошние места опустели из-за эпидемии или чего-то в этом роде. И правда, атмосфера там какая-то… зловещая. Когда начались двойные убийства в дольмене и Ла-Ойе, люди из Тревиньо говорили, что по ночам вокруг знаменитой заброшенной башни Очате снова заметили странные огни.

– Вы ездили… всей семьей?

Эстибалис опустила солнечные очки и вонзила в меня знакомый мне жесткий взгляд.

– Ты хочешь знать, имеет ли мой брат какое-то отношение к Очате, Кракен? Не играй со мной, не надо меня изучать. Я не свидетель, я твой товарищ. Если у тебя есть доказательства того, что мой брат имеет отношение к этим преступлениям, скажи мне прямо.

– Пока ничего нет, но в этой зоне, на расстоянии нескольких километров, есть удивительные вещи, которые, возможно, как-то связаны с преступлениями. Имя твоего брата звучит всякий раз, когда речь заходит о язычестве или эзотерике. Это меня беспокоит так же, как и тебя. Я всего лишь хочу раз и навсегда с этим покончить.

– То есть повесить все на Энеко.

– Нет, мне бы этого не хотелось, но рано или поздно мне понадобится с ним побеседовать. Видишь, я все говорю прямо. Только не стоит предупреждать его заранее. Я с ним поговорю, успокою свои подозрения, и мы прощупаем другие гипотезы, договорились?

Эсти что-то проворчала вместо ответа, и я удалился по одному из проходов между могилами. Я хотел найти фамильный склеп, где, как сообщалось в 1989 году в прессе, была похоронена мать Тасио и Игнасио.

Я прошел мимо самой известной на всем кладбище эпитафии, знаменитой «Знай, я этого не хотел»^[40].

«Кто же этого хотел, дружище?» – мысленно обратился я к неведомому обитателю могилы.

Наконец я нашел то, что искал. Дверца была в скверном состоянии, но гранитный постамент семьи Унсуэта стоял на своем месте, величественный, несмотря на минувшие века.

Оказавшись в этом месте, я внезапно почувствовал неприятное покалывание в затылке. Передернул плечами, но чувство не ушло, и я не мог понять, откуда оно явилось. Поднял голову – и в этот миг увидел ангела.

Венчающий купол часовни каменный ангел внимательно следил за мной. Сложенные крылья, в руке труба, классическая туника и поднятая правая рука, указывающая перстом в небо, глубокое, ярко-синее небо летнего дня.

Я отошел на пару метров влево, но ангел по-прежнему не сводил с меня глаз. Я понимал, что это всего лишь оптическая иллюзия, однако беспокоил меня не взгляд, а нарастающее внутри неприятное чувство дискомфорта, как язва желудка или начало инфаркта.

– Надо быть храбрым, чтобы его не бояться. А вас не пугает, что этот ангел может указать на вас пальцем? – раздался у меня за спиной чей-то голос.

Я оглянулся. Передо мной стоял мужчина лет шестидесяти в комбинезоне муниципального служащего и с лейкой в руке. Вторая рука, начиная с плеча, отсутствовала, а лицо от постоянного пребывания под открытым небом цветом напоминало пергамент.

– С какой стати я должен бояться статуи? – ответил я, почувствовав облегчение. С появлением работника ледяной сквозняк, пронзивший меня с головы до ног, мигом прекратился.

– Вижу, вы не слышали местных легенд. Неужели не знаете, что это и есть тот самый знаменитый ангел Унсуэты, который опускает руку и указывает пальцем на того, кто скоро умрет?

Мне показалось, что эту историю я слышал, но никогда не придавал ей особого значения.

– Расскажите. Звучит любопытно.

– На самом деле это и правда довольно жуткая история. Идемте со мной и не стойте перед этим ангелом, люди рядом с ним чувствуют себя плохо, – сказал он, отодвигая меня в сторону своей единственной рукой. – Как видите, здесь, напротив кладбища, стоят многоэтажки, где живет много людей. Из окон и с балконов открывается вид на кладбище, могилы и склепы. Слава богу, здесь почти не хоронят, всех покойников везут на кладбище Сальвадор. Представляете, как действуют на настроение ежедневные похороны, плачущие люди и гробы?

Пройдя несколько метров, мы остановились. Несмотря на отсутствие руки, я убедился в том, что этот добрый человек отлично справляется со своими обязанностями. Пока мы шагали между могилами, он выдернул несколько свежих сорняков, и казалось, полуденное солнце, обжигавшее наши спины, нисколько его не тревожит.

– Так, значит, ваша работа – ухаживать за кладбищем.

– Мне приходилось туго, пока не открылось это новое кладбище. Я работу не выбирал, но, приехав из деревни, не нашел ничего лучшего: я умел только обрабатывать поле и был младшим из четырех детей в семье, поэтому земли мне не досталось. К тому же после того, как молотилка оттяпала мне руку, в деревне меня считали непригодным для работы в поле, я не мог водить ни трактор, ни комбайн. Куда мне было деваться? Теперь я привык, превратился в садовника, но все равно не могу забыть, что это не сад, а кладбище. Если вы понимаете по-баскски, то знаете, что кладбище по-нашему – ilherri, «город мертвых»; этот город населяют мертвецы, а я лишь тот, кто содержит его в порядке. Мой инвентарь хранится в домике в глубине, где нет могил – я предпочитаю держаться от них подальше.

– Вы, кажется, собирались рассказать легенду про ангела, – напомнил я, желая вернуть разговор в прежнее русло.

– Не очень-то это весело… ну да ладно, расскажу. Говорят, одна девочка, жившая в доме напротив, однажды увидела из окна своей комнаты, как ангел опускает каменную руку и указывает на человека, который проходил ровнехонько по этому самому месту, по центральному проходу, вглубь кладбища. А рядом проезжал грузовик. Этот грузовик внезапно заехал на тротуар, сбил человека, и тот умер на месте. Девочка заплакала, рассказала своей маме про то, что видела, но та не поверила. Какое-то время спустя она снова посмотрела в окно и увидела, как каменный ангел опустил руку и указал на другого человека, который сидел вон на той скамейке, видите? Сидел себе и читал газету. Девочка хотела спуститься, чтобы его предупредить, но не успела: огромный крест, который возвышался на этом склепе, отломился, упал на беднягу и убил на месте. С тех пор у малышки начались панические атаки, и мама очень за нее переживала. Однако худшее случилось потом, спустя какое-то время. На город обрушилась гроза – такие грозы бывают время от времени: гром, молнии… Девочка была у себя в комнате, подошла к окошку и взглянула на кладбище. В тот день ангел повернулся к дому, и бедное дитя увидело, что его рука указывает прямо на нее. Она закричала, позвала маму, чтобы все ей рассказать. Мама, как могла, успокоила дочку, и та уснула, а на другое утро… угадайте, что было. Она нашла девочку мертвой в кровати. Неизвестно, от чего та умерла: от ужаса или приступа тревоги.

– Занятная городская легенда. – Я покосился на ангела. – А вы верите во все эти страшные истории о потустороннем мире?

– Недолюбливаю мертвецов, но живые хуже мертвых. Как, например, эти близнецы, по чьей вине сегодня на кладбище полно родни, оплакивающей бедных двоих детей… А знаете ли вы, что близнецы эти – потомки рабовладельца, который покоится в этой могиле?

– Да, что-то похожее я слышал, – отозвался я.

– Они пошли в отца своего прапрадеда. Черти, а не дети. Если вы видели то, что мне довелось увидеть на этом кладбище, когда хоронили их мать, вы бы со мной согласились: в жилах этих людей течет дурная кровь, унаследованная от предков.

Я насторожился: наконец-то передо мной стоит прямой свидетель тех событий.

– Что же вы такое уви… – начал я, как вдруг ко мне подбежала Эстибалис с телефоном в руке и прервала нашу беседу.

– Ты должен это увидеть, Кракен! – выпалила она, остановившись передо мной и стараясь перевести дыхание.

– Я отойду, нам надо договорить. – Я повернулся к могильщику, но тот уже исчез, растворившись среди могил, словно его и не было.

Я мрачно посмотрел на свою напарницу.

– Кажется, у нас важный свидетель. Что там у тебя стряслось? – спросил я с большим раздражением, чем готов был признать.

Эсти пристально смотрела на меня, все еще задыхаясь от бега, и я не мог понять, довольна ли она или, наоборот, встревожена, но от меня не укрылось, что в глазах ее мерцает победный огонек. А может, это было всего лишь облегчение, которого минуту назад не было и в помине.

– Свидетель – ты имеешь в виду садовника? Забудь о нем, ты немедленно должен кое-что увидеть, – повторила она. – Это меняет все дело. Надо срочно поговорить с близнецами, с обоими. Они двадцать лет скрывали от нас правду.

– О чем речь, Эстибалис? – спросил я, изображая интерес. Но слова садовника все еще звучали у меня в голове.

– Посмотри сам, – она поднесла к моему лицу экран своего телефона, – и давай поскорее уйдем отсюда и купим газету.

– Очередной экстренный выпуск «Диарио Алавес»? И чем они удивят на этот раз?

Я взглянул на экран и окаменел.

Передо мной был заголовок, но в первый момент я не понял, о чем он, что сообщает убористая фраза:

УБИЙСТВА В СРЕДНЕВЕКОВОЙ СТЕНЕ.

ЧТО ЭТО, РЕВНОСТЬ ДВУХ БРАТЬЕВ К НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНЕЙ?

– Посмотри на фотографии, Кракен. На этот раз никаких сомнений, это не спекуляция. Газета приводит графические доказательства. Убитая пятнадцатилетняя девушка состояла в романтических отношениях как с Тасио, так и с Игнасио. А они соврали: оба утверждали, что с ней незнакомы. Игнасио врал нам в лицо, что ничего не помнит о деле с отчетом по девушке. Как это он не помнит?

– Погоди, погоди… – Я жестом попросил ее остановиться. – Слишком много всего, Эстибалис. Дай мне минутку.

– Ладно. Посмотри фотки, полюбуйся на этих ангелочков двадцати пяти лет, которые пользовались пятнадцатилетней девочкой.

Я открыл ссылку на цифровое издание газеты. Сомнений не было, это не монтаж. Игнасио Ортис де Сарате в полицейской форме мурлычет с Лидией Гарсиа де Викунья под деревом на бульваре Сенда: свежеиспеченная парочка, урвавшая минутку нежности. На другой фотографии фигурировал Тасио, который под вечер входит в подъезд дома номер один на пустынной улице Дато, обнимая за талию все ту же Лидию и премило с ней любезничая.

17. Эль-Монте-де-ла-Тортилья

Витория,

июль 1970-го

Бланка впервые села за руль. Ветхий «Ситроен Акула», принадлежавший Альваро, не внушал ей такого трепета, как огромная зеленая «Изота Фраскини» ее мужа. К тому же Хавьер никогда не позволил бы женщине сесть за руль. Улисес, его верный секретарь – кривоногий тип с одним плечом выше другого из-за того, как он утверждал, что ему удалили почку после неудачной драки, – выполнял обязанности шофера, когда это требовалось. Бланке этот человек напоминал грача, существо зловещее и недоброе: он всегда отвечал односложно, и слова его звучали подобно карканью. Он же присматривал за Бланкой, проводившей время с новыми подругами, как будто она девочка и потеряется, оставшись одна посреди города.

С Альваро все было иначе. С тех пор, как во врачебном кабинете начались их близкие отношения, им приходилось видеться за пределами Витории. Они совершали вылазки на автомобиле Альваро на Монте-де-ла-Тортилья – небольшой скалистый мыс всего в километре от южного выезда из города, откуда в ясные дни можно было увидеть вершины Алавского плоскогорья.

Подобно многим молодым парам, не имевшим собственного жилья, они отправлялись в машине в пустынное место, завешивали окошки полотенцами и занимались любовью на кожаных сиденьях. Затем, обнаженные, блестящие от пота, слушали по «Радио Витории» передачу «Клуб Друзей», в завершении которой кто-нибудь из радиослушателей непременно просил поставить Let It Be «Битлз», которые к тому времени вот-вот собирались распасться, или «Полет кондора», андскую мелодию в исполнении дуэта с непроизносимым названием.

– Так не может продолжаться, – сказала Бланка. Лежа на заднем сиденье, она смотрела в потолок машины.

– Почему не может? Это лучшее, что случалось в моей жизни. А для тебя разве нет? – Альваро натягивал белые трусы на переднем пассажирском сиденье.

– Да. Конечно, да. Ты же знаешь. Вот я и говорю: мы не можем продолжать встречаться в машине посреди гор. Однажды кто-нибудь нас застукает и разразится общественный скандал. Мы не можем такого себе позволить.

– И что ты предлагаешь?

– Я говорила тебе, что неделю назад умерла моя тетя? Мы не были очень близки, но я ее единственная племянница, и она оставила мне в наследство одну из своих квартир. Она обставлена, хотя на мой вкус немного старомодно. Я сказала Хавьеру, что хочу новую мебель, чтобы обновить гостиную и приглашать подруг на вечерники, когда нам наскучит городской центр. Ему идея понравилась. Запереть меня в очередных четырех стенах и не показывать публике, пока сам он на работе, очень в его духе.

– Так значит, ты сможешь пользоваться этой квартирой? – спросил Альваро.

– Да. Единственная проблема – ее расположение. Это дом номер два по улице Генерала Алава, модернистское здание, одной стороной выходящее на улицу Сан-Антонио. Самый центр, Альваро. Все будут видеть, как мы заходим в подъезд. Сейчас у меня есть предлог – ремонт, а ты всегда можешь сказать, что у тебя пациент в этом районе. Мы не должны выходить или входить в подъезд одновременно, надо ждать как минимум полчаса. Ты всегда должен брать с собой врачебный саквояж, притворяться, что на вызове. Если я звоню тебе в клинику, то делаю четыре прозвона и вешаю трубку: это означает, что я в этот день могу с тобой встретиться и жду тебя в квартире.

– Четыре прозвона, – повторил Альваро.

Идея пришлась ему по душе.

– Четыре прозвона, – кивнула Бланка. – Мы очень рискуем, Альваро. Если Хавьер узнает… представить не могу, на что он способен. Ты хочешь… ты считаешь, мы должны рисковать снова и снова?

Альваро пересел на заднее сиденье, уже в трусах и носках. Был жаркий июльский день, волосы у него взмокли: внутри машины стояло настоящее пекло.

– Ты же знаешь, я не могу рассуждать рационально, когда ты рядом, Бланка. Я был обычным человеком с обычной жизнью, да и сейчас мало что изменилось. Если ты готова продолжать, я тоже готов. У нас еще будет время грустить о последствиях, – сказал Альваро, вновь снимая с себя одежду и пристраиваясь между ног Бланки.

Он развернулся всем телом, и она принялась целовать его эрегированный член, а губы Альваро затерялись в светлых волосках ее лобка.

18. Статуя на улице Дато

Нам надо поговорить. Выслушав меня, ты ничем не заразишься, поверь, #Кракен.

2 августа, вторник

Кто-то предупредил Тасио, кто-то внутри тюрьмы сообщил ему свежую новость, и когда мы встретились в зале номер три, он выглядел просто ужасно. Метался из угла в угол, не обращая внимания на стул. Так крепко сжимал зубы, что мне показалось: его череп вот-вот разлетится на тысячу кусков. Потребовалось время, чтобы Тасио заметил мое присутствие. Я терпеливо дожидался, когда он успокоится и сядет.

– Теперь я точно не смогу вернуться в Виторию, даже если докажу, что я не убийца. Для них я чертов растлитель малолетних: этого мне никогда не простят, – сказал он, сжимая рукой трубку и неподвижно глядя на ногти.

– Об этом следовало позаботиться раньше. Ты был известным человеком двадцати пяти лет, а ей было пятнадцать. Ты правда думал, что тебе это сойдет с рук?

– Ты не понимаешь. Она была особенной, она была взрослее своих лет. Нам оставалось ждать два года семь месяцев, чтобы обнародовать нашу связь. Меня бы простили. Как только Лидии исполнилось бы восемнадцать, мне простили бы эту разницу в возрасте.

– Разумеется, – ответил я. – Как простили отца твоего прапрадедушки, дважды женившегося на собственных племянницах. Разве это не то же самое? Ты можешь делать все, что захочешь, по праву рождения, то есть из-за того, что родился в той семье, в которой родился?

– Мы переключились на классовую борьбу и сами того не заметили? – отозвался Тасио, поднимая взгляд. – Ты хочешь доказать, что лучше и благороднее, будучи потомком крестьян?

Я не принял брошенную мне перчатку. В тот день Тасио утратил всю свою власть и нападал вслепую.

– Осторожно, Тасио. Мы оба понимаем, что ты пере-оценил статус национального злодея. Наверное, тебе еще не рассказали, что творится сейчас в «Твиттере». Твой аккаунт стремительно теряет подписчиков. Раньше восхищаться тобой было рискованно и опасно, а сейчас – просто противно. Появилась новая трендовая тема: #TwinMurders. Близнецы-убийцы, под таким именем вы прославились. И это еще самый мягкий эпитет из того, что ходит по сети: насильники девочек, извращенцы, убийцы несовершеннолетних…

Он сузил глаза, мои слова его уязвили.

– Я могу бросить тебя и не слушать больше твои теории, – продолжил я. – Либо ты сам расскажешь мне все, что я хочу знать. Решай сам. Хорошенько подумай. Мне еще многих надо сегодня навестить.

Тасио был старым псом и умел вовремя признать поражение.

– Договорились. Но для чего-то же ты пришел, – уступил он наконец. – Что ты хочешь узнать?

– Расскажи вашу историю с Лидией Гарсиа де Викунья, вашу общую историю. Уверен, что в ближайшие дни мне предстоит услышать множество версий, так почему бы тебе самому не рассказать чертову правду?

– Правду… – повторил он, закурил сигарету, но тут же затушил ее в одной из пепельниц. – Правда в том, что Лидия сначала встречалась с Игнасио; для него это было просто развлечение, хотя мой брат-близнец из тех, кто уважает правила. Даже мне было немного не по себе, что он встречается с такой молодой девушкой. Но он меня с ней познакомил. Познакомил, значит, он меня с ней, и… По паспорту Лидии было пятнадцать, но интеллектуально она была взрослее нас. То, что было между нами, выглядело по-другому, если ты меня понимаешь. Я потерял голову, но готов был рискнуть всем ради Лидии. Сохранять все в тайне, чтобы ей не навредить…

– Не навредить? Лидию убили, Тасио.

– Именно так и случилось. К несчастью, именно так все и случилось. Как-то в полдень она исчезла; это случилось в разгар полнейшего медийного цунами, в которое я оказался втянут. Телешоу с каждым днем делались все популярнее, а город после убийства детей застыл в оцепенении. Люди приветствовали меня как героя, ведь я как-никак пытался разгадать возможные исторические предпосылки сценариев. Помню последнюю передачу, которую мне удалось записать. Лидию обнаружили мертвой под Средневековой стеной рядом с пятнадцатилетним парнишкой, ребенком по сравнению с ней. Я был в шоке, но пришлось кое-как приспосабливаться. Я никому не мог рассказать, даже моему брату-близнецу, что все, чего мне хотелось, – это вытащить собственные кишки и съесть их. Директор программы надавила на меня, чтобы как можно скорее сделать эту чертову передачу, в которой я должен был рассуждать о том, почему убийца выбрал именно это место. История средневековой Витории, реставрация зубцов на башне… Не помню, о чем рассказывал; помню лишь, что запись прервалась, потому что прибыли полицейские и задержали меня на глазах у всей съемочной группы. Я спросил про Игнасио, я ничего не понимал. И мне пояснили, что он сам отдал приказ.

– И тогда ты решил, что это была месть. Что он узнал про твои отношения с его девушкой, – сказал я, подставляя Тасио силки и рассчитывая, что он сунет в них шею.

«Ну же, дай мне что-нибудь, чтобы я мог работать», – мысленно торопил его я.

– Ты ошибаешься. У Игнасио не хватило бы храбрости ее убить. Ты же изучал психологию убийц. Психология Игнасио не…

«Он твой бета, и ты пытаешься от меня это скрыть? Будучи альфой, ты не допускаешь, что бета, которую представляет собой твой брат, способен на такую грязную работу?»

– Ты все еще его защищаешь, спустя двадцать лет?

– Поверь, сейчас я один на этом тонущем корабле и занят только собой. Я его не защищаю – лишь пытаюсь убедить тебя, что это был не он, иначе ты снова потеряешь время и не найдешь настоящего убийцу. Скажи мне вот что, гений: кто слил фотографии в газету, кому выгодно, чтобы эти фотографии увидел весь город? Игнасио, мне? Боже, но это был бы нокаут для нас обоих! Нам конец! Тот, кто стоит за этим сегодня, попивает себе спокойно «Дом Периньон».

– У тебя есть враги, Тасио. Это может быть кто угодно – родственник убитых детей, кто-то из их окружения, которому не по душе, что ты снова превратился в звезду. Ты осужден за восемь убийств, скоро выйдешь из тюрьмы, пусть даже и временно; ты и правда веришь, что люди на улицах станут тебе аплодировать всего лишь потому, что в тюрьме ты состоялся как профессионал? Мне приходят в голову сотни мотивов, из-за которых люди готовы сделать твою жизнь невыносимой, Тасио.

Он посмотрел на меня: лицо его выглядело измученным.

– Я лишь хочу, чтобы ты видел ситуацию иначе, не так, как большинство. Ты – мой единственный шанс выбраться отсюда, понимаешь?

«Итак, если ты категорически отказываешься плохо говорить о своем брате, зайдем с другой стороны», – подумал я.

– Давай поговорим о чем-то, что не совпадает с видением большинства. Сейчас я говорю не с заключенным, а с археологом. Помнишь передачу про треугольник, – образованный часовнями Очате, Сан-Висентехо и Бургондо?

– Да, конечно. Тогда у меня еще не было большой – аудитории, мы только начали и еще не знали, какой оттенок придать всей программе, но эта тема очень меня заинтересовала и соответствовала общей линии, которой я собирался придерживаться.

– Что это значит?

– Видишь ли, помимо наблюдений за НЛО и предположений о библейских карах я по-прежнему убежден, что этот район Тревиньо был важнейшим анклавом для людей, населявших некогда эти места, анклавом мистического, теллурического типа. Я слишком рационален, чтобы во все это верить, но по-прежнему думаю, что для его древних обитателей и тех, кто строил все эти церкви, это место было чем-то особенным, возможно, неким центром, где проводились собрания и встречи определенных групп.

– Вы брали интервью у пожилого человека, мастера-каменщика, который занимался реставрацией часовни в Сан-Висентехо, но в видео не упоминается его имя, и на всех кадрах, где ты с ним говоришь, он снят со спины. Это вопрос редактирования?

– Он попросил, чтобы его невозможно было узнать. Это был скромный человек, такое часто случается с пожилыми людьми. А почему ты про него спрашиваешь?

«Потому что один из барельефов – точная копия преступлений, проклятый эгоцентричный псих, вот я и хочу знать, не ты ли заимствовал эту идею. Или же настоящий убийца куда сложнее, чем мы думаем».

– С какой стати ты задаешь мне вопросы? Ты должен решить, хочешь ли помочь мне с расследованием, Тасио, – отозвался я, устав от его постоянного сопротивления. – Помнишь ты про это или нет?

Он глубоко вздохнул, явно расстроенный.

– Да, я помню этого человека. Его звали… Тибурсио. Тибурсио Саэнс де Уртури, житель Осаэты. Я его помню, потому что всегда подозревал, что о нем трудно что-то сказать с точки зрения психологии.

– В каком смысле?

– Он был не просто каменщик, а настоящий знаток всего, что касается средневековых построек. Разбирался в средневековой символике. Был настоящей энциклопедией, стоило ему заговорить о значении изображений в часовне. Некое подобие мудрого невежды, гениальная деревенщина, если позволишь такое сравнение.

– Где можно его найти?

– Ты спрашиваешь меня двадцать лет спустя? Если не помер, наверняка живет у себя в деревне. А может, в доме престарелых. Людей с таким именем не так много. Ставлю пари, что ты найдешь его адрес раньше, чем заберешь машину с парковки.

– Есть только один способ это выяснить. – Я встал. – Скажи вот что: что ты будешь делать со своим аккаунтом в «Твиттере» сейчас, когда никто больше не станет читать твои записи?

– Ты же знаешь, у меня нет никакого аккаунта в «Твиттере», но если б и был, я продолжал бы слать тебе сообщения и связываться с тобой, чтобы пытаться помогать в расследовании. Да, я бы его не бросил, Кракен.

Я молча кивнул и покинул зал.

Оказавшись в машине, сразу же позвонил Эстибалис. Мы отправили двоих агентов в квартиру Игнасио на улице Дато, чтобы попросить его явиться в офис Лакуа и поговорить о последних событиях.

– И что сказал Игнасио? – спросил я, когда Эсти ответила на звонок.

– Игнасио ничего не сказал. Его нет дома; во всяком случае, он не подает признаков жизни и не отвечает на звонки ни на один из номеров, которые у нас есть. Я еду в его загородный дом в Лагуардии с двумя полицейскими. Если он там, надо будет переговорить с судьей Олано, чтобы тот выписал ордер на обыск и задержание.

– Он никуда не денется, Эсти. Но у нас пока нет улик, чтобы требовать чего-то от судьи.

– По-твоему, мало того, что он врал насчет отношений с одной из жертв? – рявкнула Эсти мне в ухо, теряя терпение.

– Думаю, надо с ними поговорить. У нас есть лишь фото, где видно, как они любезничают. Это не доказательство убийства.

– Я тебя не понимаю, Унаи. Неужели даже сейчас близнецы не кажутся тебе подозрительными?

– Поговорим сегодня вечером в кабинете, и ты все поймешь. А сейчас поезжай к Игнасио и выжми из него столько, сколько сможешь. У меня сегодня еще несколько встреч.

Час спустя я прибыл в центр Витории, зашел в огромный особняк на улице Генерала Алава и поднялся на последний этаж, где от начала времен располагалась редакция газеты «Диарио Алавес».

Парень на рецепции посмотрел на меня испуганно; думаю, он меня узнал, потому что видел с Лучо. А может, хэш-тег с упоминанием Кракена стал даже более популярен, чем я себе представлял.

– Я ищу Лучо.

– Он у себя, – ответил парень с таким видом, словно не знал, что мне ответить. – Я сообщу ему, что вы здесь, если хотите.

– Сообщать не обязательно. Уверен, что он мне обрадуется, – ответил я и зашагал по коридору. Все головы поднимались мне навстречу, все молча провожали меня взглядом.

Лучо сидел за последним столом с дымящимся телефоном в руках и говорил со скоростью сто слов в минуту: еще бы, это были его пятнадцать минут славы. Мне показалось, что вид у него счастливый и ликующий.

Мое появление он заметил не сразу – должно быть, его внимание привлекла выжидательная тишина, которая образовалась вокруг нас двоих: поднял голову и увидел меня.

– Слушай… давай я попозже тебе перезвоню. У меня полно срочных дел, – сказал он невидимому собеседнику и повесил трубку. – Быстро же ты подоспел, Кракен.

– Это ты быстро подоспел, Лучо.

– Пойдем-ка в кабинет, там свободно. – Он встал с кресла.

Его коллеги все до единого уставились в свои экраны, изображая, что заняты новостями, которые должны обработать до закрытия редакции в семь часов вечера.

Лучо закрыл дверь кабинета. В окнах виднелись крыши Средневекового центра, увенчанные куполом Сан-Мигеля.

– Давай, выкладывай, приятель, – обратился он ко мне. – Только потише, здесь отличная слышимость.

– Приятель? Ты обвел меня вокруг пальца, приятель. Опубликовал то, что опубликовал, не посоветовавшись со мной о том, как это скажется на расследовании. Скажи, как общаться с тобой после этого, приятель?

– Общаться, Унаи? Что ты называешь общением? Разве ты что-нибудь мне рассказывал? Ничего, абсолютно ничего.

– Потому что у нас ничего не было, черт побери! – крикнул я, забыв, где мы и сколько народу вокруг.

– Вот видишь, теперь есть, можешь продолжать работу. Вся Витория и половина земного шара с нетерпением ждут твоих действий. Я свою работу выполнил.

Я повернулся к Лучо спиной и попытался успокоиться, рассматривая очертания городских крыш.

– Ладно. Я пришел не для того, чтобы устраивать сцену. Я здесь как следователь, проводящий открытое расследование. В газете, где ты работаешь, опубликована статья с твоей подписью и графическими доказательствами связи приговоренного за убийства с одной из жертв. Как попали к тебе эти фотографии?

– Знаешь же, как охотно мы говорим о своих источниках.

– Не беси меня, Лучо. В этом чертовом источнике может скрываться ключ для задержания убийцы. Тебя не беспокоит, что он продолжит убивать? Кто тебе их принес? Эгускилор?

– Эгускилор? – удивленно переспросил он. – С какой стати? Насколько я знаю, нет.

– Насколько ты знаешь? А ты что, сам толком не знаешь? Не знаешь, кто тебе принес эти фото, это ты хочешь сказать?

Лучо разочарованно погладил белую ручку кресла.

– Тебе так просто не соврешь, Унаи.

– А ты не пытайся, Лучо. Все очень просто. Не пытайся. Кто принес тебе эти фотографии?

Наш разговор прервал стук по другую сторону двери. Вошел хмурый человек в добротном костюме. Увидев его, Лучо весь подобрался.

– Все в порядке, Лучо?

– Да, все хорошо, шеф. Мы заканчиваем, – ответил он, взглядом прося меня молчать.

Я понял, что передо мной загадочный и таинственный директор «Диарио Алавес», влиятельная персона, чье лицо в последние десятилетия доводилось видеть немногим. Внешность у персоны оказалась заурядной и невыразительной, особенно если сравнивать с легендой, которую он распространял вокруг себя.

Я покинул конференц-зал, не глядя Лучо в глаза, и сбежал по лестнице на семь этажей вниз, как делал всегда, когда мне срочно нужно было о чем-то подумать. Реальность диктовала свои условия, по крайней мере для всех остальных, но я упрямо продолжал искать за пределами их влияния.

Время, вот чего отчаянно не хватало. Нужно, чтобы мне дали время нащупать почву под ногами.

Зазвонил телефон, я взглянул на номер и решил ответить.

– Привет, инспектор Айяла. Найдется у тебя минутка?

– Разве что одна. Что ты собираешься публиковать в «Коррео Виториано»?

Казалось, Марио Сантос о чем-то поразмыслил, затем ответил в своей обычной невозмутимой манере.

– Ты в центре? Может, встретимся? У меня тоже мало времени, директор на стену лезет…

– Давай через пять минут в «Усокари», если не возражаешь, – предложил я. – Я еще не обедал.

Пока я расправлялся с пятью кусочками жареного мяса, сидя за самым неприметным столиком в баре – в этом месте окно выходило на улицу Арка, – появился Марио и уселся напротив меня.

– Думаю, ты уже читал экстренный выпуск «Диарио Алавес», – начал он вместо приветствия.

– Ты что-нибудь про это знал?

Его я мог спрашивать напрямую, не опасаясь, что он что-то от меня утаит.

– Если скажу, что не знал, это будет ложью. Эти слухи гуляют по редакции вот уже двадцать лет. Все знают, что близнецы волочились за девчонками. Когда Тасио обвинили, Игнасио отлично разыграл медийную карту с телевидением, и все промолчали, но в определенных кругах всегда подозревали, что пятнадцатилетняя девушка могла быть одной из их подружек. Тогда на многие вещи закрывали глаза. Тасио был неприкосновенен вплоть до самого задержания, как потом и Игнасио. Мы в «Коррео Виториано» не хотели разносить сплетни и передавать всю эту болтовню или брать интервью у людей, готовых высказаться. Зачем копаться в этом дерьме? Трупы восьми убитых детей лежали в морге. Всех волновало лишь то, что убийства прекратились.

Помешивая свой кофе с молоком, он спокойно дожидался, пока я доем кусок пирога.

– Мы не можем молчать, понимаешь? Мы следуем гораздо менее агрессивной линии, но наши читатели покупают газеты, чтобы расширить скудную информацию, которую им предоставляют. Невозможно игнорировать официальное объяснение.

– Я не могу запретить тебе публикацию этих сведений, фотографии уже на страницах газеты. Я лишь хочу сказать, что, помимо этой, у нас есть и другие линии.

– Я думал, фотографий достаточно, чтобы вы сосредоточились в первую очередь на окружении близнецов, – сказал он, допивая кофе.

Неужели Марио не боится подмочить свою репутацию? Я посмотрел на него с удивлением.

– Скажи, Марио: твой шеф так на тебя давит?

– Я пытаюсь как-то его сдержать, но вполне логично, что сегодня он непременно хотел видеть историю о преступлении на почве страсти, напечатанную на всю страницу. Я вызвал тебя по личному вопросу: не хочу делать ничего, что помешало бы официальному расследованию. Для меня это долгосрочные отношения, мир не заканчивается на этой истории, и это не последнее наше дело. Мне не хотелось бы ссориться с полицией.

– Что ж, приятно встретить журналиста, который рассуждает столь здраво. Буду держать тебя в курсе всего, и если у меня появится что-то годное для публикации, я тебе позвоню, как всегда это делал.

– Я на тебя рассчитываю, инспектор, – отозвался он, посмотрев на часы.

Затем подошел к стойке, оплатил свой кофе и мой обед и удалился. А я решил заглянуть в кафе-мороженое «Бреда», также расположенное на улице Дато, чтобы завершить обед хорошим сливочным мороженым. Это было единственное средство сделать день более сносным.

Я уже выходил из «Усокари», когда раздался звонок. Это была Аитана, бывшая девушка Игнасио, беременная женщина с коляской.

– Инспектор Айяла, я кое о чем хотела бы с вами поговорить. Я вам кое-чего не рассказала, – прохрипела она голосом завзятой курильщицы.

– Это важно? – спросил я.

– Для меня – очень. Думаю, что и для вас тоже. Вы читали газету?

«Кто ж ее не читал?» – усмехнулся я.

– Это связано с близнецами?

– Да, разумеется.

– Я знаю, что требую слишком много, но сегодня у меня, к сожалению, вряд ли найдется время для встречи. Не могли бы мы поговорить по телефону? Скажите хотя бы, о чем речь.

Несколько секунд Аитана молчала, затем продолжила.

– Хорошо. – Я услышал, как на другом конце линии она выдыхает дым. – Тасио и Игнасио мною поменялись.

– Что, простите? Как это?

– За двадцать лет я никому про это не говорила, но они мною поменялись. Это было одной из их игр – они вечно хвастались тем, что могли обмениваться девчонками, а те и не подозревали. Но когда начала встречаться с Игнасио, я не представляла, что он на такое способен, по крайней мере со мной. Нам было по восемнадцать, но наши отношения были серьезнее, чем личная жизнь Тасио с его встречами на одну ночь. В то время умерла их мать, Игнасио переживал ее смерть очень тяжело, и я была рядом. Просто… я не представляла, что Игнасио пойдет на такое. Это была причина, по которой я с ним порвала.

– А что конкретно случилось? – спросил я, шагая по улице Дато.

– Однажды Игнасио позвонил мне, как обычно, и предложил, чтобы я к нему пришла. Вы знаете, где это: дворец Унсуэта, там они оба выросли. Игнасио так делал, когда знал, что никого не будет дома. Мы шли к нему в спальню и занимались любовью, как сумасшедшие. В тот день я позвонила в домофон, Игнасио открыл мне и попросил, чтобы я шла прямо в его в комнату. Внутри было сумрачно, сам он лежал в постели. Я молча улеглась рядом. Он показался мне немного странным: я его будто не узнавала, все эти движения, выражение лица… но я не сопротивлялась. Зато потом, когда мы закончили и он заговорил, я поняла, что это не Игнасио.

– Но как?.. Это не любопытство, просто я не могу вас об этом не спросить.

– Ничего страшного; все гораздо проще, чем кажется. Как только он открыл рот, я поняла, что это Тасио. Голос другой, торопливая манера говорить, беспокойная речь, все как у Тасио. Довольно жутко обнаружить себя голой в постели с чужим человеком, понимая, что он не тот, за кого себя выдает.

– И что вы сделали?

– Я закричала, что это не Игнасио. Он засмеялся и подтвердил, что он действительно Тасио, что он очень меня хотел и брат ему уступил, что он был ему за что-то должен, и теперь долг был оплачен. Я выскочила из постели, схватила одежду и убежала. В течение нескольких дней я не находила себе места. Когда я сообщила Игнасио, что больше не желаю с ним встречаться, он даже не защищался. Только сказал, что я знала, с кем связываюсь, и все равно с ним встречалась, как будто все знали про эти обмены и помалкивали, кроме меня.

Я глубоко вздохнул. Есть на десерт сливочное мороженое в «Бреде» мне почему-то расхотелось. Мне вообще ничего не хотелось. Я сделал еще несколько шагов и уселся на скамейку рядом с бронзовым тореадором. По крайней мере в нем сомневаться не приходилось.

– И вы никому про это не рассказали?

– А о чем? – Она засмеялась так, словно рассказала скверный анекдот. – Как славно мы провели время? Про изнасилование, которому я сама способствовала?

– Аитана, вас обманули, заставили спать с тем, с кем вы не собирались этого делать.

– Я знаю. Повторяю себе это ежедневно, вставая утром с постели. Я повторяю себе это, потому что так мне велит психолог, и я его слушаюсь. Готова прямо сейчас свидетельствовать против обоих. Я молчу с восемнадцати лет, потому что оба они были неприкосновенны. Я преодолевала отвращение, встречаясь с ними в общей компании. Но сейчас я не хочу молчать.

– Почему же вы продолжали с ними встречаться? Почему покрывали Игнасио до сегодняшнего дня?

– По-вашему, я должна была остаться без тусовки? Вы же местный и знаете, что это означает.

– А что вы собираетесь делать сейчас?

– Как говорится, прошлого не воротишь. Но рассказать вам эту историю – для меня серьезный шаг. Я чувствую… облегчение. И не стыжусь того, что тогда произошло. Хотя еще совсем недавно мне было бы жутко стыдно. Думаю, я наконец-то сделала то, что должна была сделать уже давно. Мне этого достаточно.

– Не знаю, утешит ли вас это, Аитана, но ваш рассказ очень мне помог. Благодарен вам за откровенность, – сказал я и простился.

Бронзовый тореадор молча смотрел мне вслед, и я готов был поклясться, что ему тоже было не по себе.

Когда я вошел в кабинет, Эсти еще не вернулась, и я отправился к Панкорбо.

– Хотел поговорить с тобой про то убийство у Средневековой стены.

– Без проблем, спрашивай, что хочешь, – ответил он так, будто только и ждал этого разговора.

– Кому принадлежала сперма, найденная в вагине пятнадцатилетней девушки, Игнасио или Тасио?

– Тасио.

– Это и есть причина, по которой Игнасио приказал задержать брата?

– Хронологически это был своего рода детонатор, конечно же.

– Объясни, пожалуйста.

– Я знал, что Игнасио водит шашни с совсем молоденькой девчонкой, хотя не знал, что она несовершеннолетняя: выглядела она старше. Развита была не по годам. Я и представить себе не мог, что Игнасио так глуп или слабоумен. Он был осторожен и делал все возможное, чтобы их связь не обнаружили, но ты же знаешь, как в тусовках хранят тайны. Когда с кем-то много общаешься, все замечаешь: перемены настроения, ложь, рассеянность…

– Понимаю. Все мы через это прошли, – нетерпеливо отозвался я.

– В день, когда пришли результаты вскрытия, он был вне себя, но ни о чем таком мы не говорили. Он бы ни за что не признался, это означало бы тюрьму за совращение несовершеннолетней. Затем был найден тисовый яд, и все завертелось.

– Какой яд?

– У Игнасио были ключи от квартиры Тасио на Дато. Мы отправились туда, пока его брат выступал на телевидении со своей передачей. Я сам обнаружил в кабинете пакет с листьями тиса. Он был спрятан позади глиняного эгускилора, висящего на стене. Этого было достаточно, чтобы Игнасио отдал приказ об аресте. Криминальный отдел обнаружил на пакете отпечатки Тасио и установил связь между листьями тиса и ядом, обнаруженным в восьми телах. Что касается юноши и девушки пятнадцати лет, обоих предварительно накачали наркотиками, чтобы они не сопротивлялись, когда им вливали в рот ядовитую тисовую настойку.

– А как же родители? Почему ничего не сообщили прессе? И почему до сих пор не стал общественным достоянием тот факт, что Тасио состоял в связи с девушкой незадолго до ее смерти? Раз уж все кругом накинулись на него, почему родители девочки не подбросили дрова в огонь?

– Разумеется, родители знали, что дочь встречается с одним из близнецов. Или по крайней мере были в курсе того, что она спала с обоими. Они ничего не сказали: испугались социального давления. Их дочь умерла; она была мученицей, жертвой. А Тасио отправился в тюрьму, не дожидаясь того, чтобы сексуальный скандал всплыл на поверхность. Думаю, им не хочется ворошить это дело.

– Да, их можно понять, – признал я. – Скажи-ка вот что: после всего, что произошло, не кажется ли тебе, что Игнасио мог похитить отчет о вскрытии девушки, чтобы не обнаружилась личная мотивация?

– Я ему ничего не должен, как и он мне. Но хочу быть справедливым к моему давнему приятелю. Было бы слишком просто начать возмущаться, подобно публике из баров и закусочных нашего города, и обрушиться на него с проклятиями. Но я хочу быть хорошим полицейским, а потому ответ мой таков: понятия не имею.

– Что ж, ты мне очень помог, Панкорбо. Очень тебе благодарен.

– К твоим услугам, – пробормотал он.

Закрывая дверь кабинета, я посмотрел на него в последний раз: Панкорбо задумчиво уставился в экран своего компьютера, и я понимал, что он ничего не видит.

Чуть позже я созвал совещание. Заместитель комиссара Сальватьерра и моя напарница ждали меня в зале для совещаний на втором этаже.

– Игнасио найти по-прежнему не удается, дом Лагуардиа наглухо заперт, – начала Эстибалис, – но мы до сих пор не убедили судью Олано выписать ордер на обыск и задержание. Подождем еще несколько часов, бросим все силы на поиск улик, которые позволят выдвинуть обвинения.

Настал мой черед говорить, и я вкратце отчитался о переговорах с Тасио, Аитаной и Панкорбо.

– Надо проанализировать все события, начиная с кануна Дня Сантьяго. С точки зрения постороннего наблюдателя, которому все равно, кто убийца – один из близнецов или другой человек…

– Что вы имеете с виду, инспектор? – перебила меня Альба.

Я смотрел на нее пару секунд; она показалась мне усталой, да и сам я был не в лучшей форме.

– Перед нами два случая: серийное, преднамеренное и хладнокровное убийство случайных людей, которые соответствуют лишь двум требованиям: возраст и фамилия. И преступление, которое нам пытаются выдать за убийство в неадекватном состоянии. Но характеристики убитой девушки соответствуют предыдущим двум основным требованиям, поэтому это сравнение неправомерно, я в него не верю.

– Что-то я тебя не понимаю, Унаи, – нахмурилась Эстибалис.

– Помимо близнецов, во всем этом есть кто-то еще: если последнее убийство совершено в состоянии аффекта, какое отношение имеет девушка к первым жертвам? При чем тут совпадение возраста, двойных фамилий? Она была обречена с самого начала.

– Хорошо, но это не снимает подозрений ни с одного из двух близнецов, – возразила Эсти.

– Предположим, это был Тасио. Но разве не бессмысленна версия, что он с самого начала собирался убить девушку, которая стала его партнершей, а заодно была бывшей партнершей брата, и, чтобы запутать следы, убил еще семерых детей, изобразив древний языческий ритуал? К тому же оставил в ее теле свою собственную сперму. Не слишком ли все это дико?

– Вину Игнасио это не исключает, – сказала Эстибалис. – Предположим, ему взбрело в голову разделаться со своей бывшей барышней за то, что она спала с его братом. Он должен был рассчитать все это с самого начала, убить еще семерых детей, чтобы реконструировать историческую атмосферу, заставить бывшую девушку изменить ему с Тасио, чтобы потом убить ее и позволить вскрытию выявить, что в ней сперма Тасио. Подкинуть улики в виде ядовитых тисовых листьев в пакете с отпечатками пальцев брата в кабинет Тасио, чтобы Панкорбо нашел их и выдвинул обвинение… Теперь все встало на свои места.

– Ну хорошо, до некоторых пор все более-менее приемлемо, но как вписать в эту схему сегодняшние преступления? По-моему, нынешние убийства – худшая ошибка, которую за двадцать лет совершил настоящий убийца. Тот, кто отправил эти фотографии в газету, следил за близнецами до убийства девушки и хранил снимки в течение двух десятилетий, чтобы именно сегодня предъявить их миру. Это дело рук ни Тасио и ни Игнасио. Эти фото не просто им навредили: они их уничтожили. Из этой ситуации им сухими не выйти: сейчас они оба – педофилы, а этого им никто не простит. А значит, это затеяли не они. Есть третий человек, который желает их утопить и покончить с обоими. Вначале он занялся Тасио, а сейчас желает, чтобы, по общему мнению, убийцей был Игнасио. Мы должны предвидеть его действия, а не только быть свидетелями их результата.

– Что же нам делать, инспектор? – спросила Альба.

– Первым делом – найти Игнасио, проверить его алиби, то есть где он был в День Сантьяго и накануне, но заодно по-прежнему изучать их окружение от рождения и до двадцати пяти лет. Мы должны найти истинный мотив всех действий, потому что есть некто очень умный и очень терпеливый, имеющий повод для их уничтожения. Думаю, это самый сложный в психологическом плане преступник, с которым я когда-либо сталкивался: период охлаждения, длившийся двадцать лет, предполагает, что убийца – психопат, способный контролировать эмоции в продолжение длительного времени. Я не думаю, что он ошибется, что совершит какой-либо промах, и полагаю, что мы видели до сих пор лишь начало его плана.

19. Чагорричу

Не втягивайся в его игру и не расслабляйся. Пересмотри первоначальные улики. Держись за них, #Кракен.

3 августа, среда

Было семь утра, когда я вышел на очередную пробежку. Завтра начнутся празднования Белой Богородицы, и улицы уже не будут такими пустынными и тихими, как я люблю. Честно говоря, я и в этот день предпочел бы никого не встречать.

Почти никого.

Но на пробежке я ее не встретил, нигде не мелькнуло черной косы; поэтому я сосредоточился на своих мыслях и через час вновь оказался на площади Белой Богородицы, намереваясь вернуться домой. Однако вспомнил про одно важное дело и подошел к киоску на углу улицы Постас, который моя подруга Нерея к тому времени уже открыла и раскладывала на витрине утреннюю прессу.

– Добрый день, Нерея, – сказал я, подойдя к ней сзади.

Она испуганно вздрогнула.

– Кракен! То есть Унаи… Как ты меня напугал, – воскликнула она, прижав руку к груди.

– Как раз об этом я и хотел с тобой поговорить. О Кракене, о страхах… а еще про то, что ты не можешь держать рот на замке и превращаешь меня в героя дня, при том что согласия на это я не давал.

– О чем ты, Унаи? Я мало с кем о тебе говорила… Точнее, со всеми по чуть-чуть, – ответила она, дунув на челку.

Я подошел к ней почти вплотную; теперь у нее оставалось за прилавком совсем мало места. В киоске было от силы девять квадратных метров. Я применил запугивающую тактику. Мы были друзьями, и я относился к ней с большой нежностью, но не мог позволить, чтобы она и дальше пребывала в полной несознанке.

– Нерея, ты должна это прекратить. Я понимаю, что тут, в киоске, люди только и делают, что обо всем тебя расспрашивают. Вся Витория говорит об одном и том же. А в ответ ты показываешь мое фото в телефоне каждому, кто проходит мимо, и докладываешь, что я и есть тот самый Кракен… Ты понимаешь, какой опасности меня подвергаешь?

– Опасности? – Она пожала плечами. – Немного славы никому не помешает, другой на твоем месте радовался бы. Не злись на меня, пожалуйста.

Я сделал еще шаг по направлению к ней, хотя моя майка была пропитана потом.

– Ты ничего не понимаешь, Нерея. Это не проделки желтой прессы. Ты не думала о том, что с тобой может разговаривать убийца и ты, показав мое фото, направишь его прямиком по моим следам? Ты меня подставляешь. Может быть, ты рассказала обо мне кому-то, кто рассказал потом еще кому-то… Скажи, если со мной что-то случится, ты будешь спать спокойно?

Она сглотнула.

– Унаи, мне очень жаль. Я про это не думала… Неужели ты всерьез?

– К сожалению, да, я всерьез. Моя работа – не игра, и эти преступления – не шутка. То, что ты делаешь, нельзя назвать преступлением, но ты в шаге от того, чтобы тебя перестали считать другом. Если я снова узнаю, что ты кому попало показываешь мое фото, ты переступишь через красную черту – и тогда можешь забыть о нашей дружбе, потому что больше я с тобой общаться не захочу.

– Черт, что ты такое говоришь… – Ее щеки зарделись. – Да я понятия ни о чем таком не имела.

– Я знаю, Нерея, я знаю. Но ты должна перестать это делать.

Она понурила голову: ей явно было стыдно.

– Даю тебе слово, Унаи. С этого дня рта не открою.

«Трудно такое представить», – подумал я. Но теперь у меня хотя бы появился шанс, что она попытается. Нерея была славным человеком, хотя в ее силе воли я сомневался.

Простившись, я побежал в сторону дома.

В это утро моим пунктом назначения был дом престарелых при больнице Чагорричу. Поискав в базе компьютера, я быстро нашел то, что меня интересовало: Тибурсио Саэнс де Уртури, уроженец Осаэты, вдовец, восемьдесят семь лет, детей и родственников не имеется.

Я решил не сообщать о своих планах Эстибалис, чтобы не портить ей день. Ее отец был в отделении больных Альцгеймером в том же Чагорричу, и я знал, как тяжело было моей напарнице его навещать. Эстибалис происходила из неблагополучной семьи. Она никогда про это не рассказывала, но я знал, что ее отец бывал жесток по отношению к детям, и диагноз «болезнь Альцгеймера» она восприняла со сложной смесью облегчения и тревоги.

Дом престарелых располагался неподалеку от моей работы, но я решил отправиться на машине и припарковаться во внутреннем дворе, окруженном соснами и другими деревьями, дававшими тень нескольким его обитателям, которые болтали или дремали, устроившись на деревянных скамейках.

Я направился к стойке администратора. Комната дона Тибурсио была на втором этаже, и я вошел в лифт, который поднимался так же неспешно, как жители этой пенсионерской микровселенной.

Когда раздвижные дверцы наконец открылись, я увидел перед собой три коридора. Не зная точно, какой из них нужный, толкнул наугад одну из железных дверей со стеклянными оконцами, чтобы спросить кого-нибудь из нянечек или медсестер.

За дверью я обнаружил парня в синей форме, который толкал перед собой пустое инвалидное кресло. Он поманил меня пальцем, как вдруг я услышал, как позади кто-то шепнул, хрипло, по-старчески.

– Кракен…

Я обернулся. Передо мной стоял мужчина, мало похожий на старичка. На нем были домашние тапочки и спортивный костюм с эмблемой Алавского спортивного клуба. Я узнал его по рыжим волосам, поседевшим на висках. Карие глаза, точно такие же, как у его дочери, смотрели внимательно и с хитрецой. Мне показалось, что в оболочке больного скрывался человек умный или по крайней мере временами отлично соображавший, который пытался выбраться наружу.

– Вы сеньор Руис де Гауна, верно? – сказал я, не зная точно, как разрулить ситуацию. Имя отца Эсти начисто вылетело у меня из головы. Интересно, должен ли я его помнить?

– Кракен… – повторил мужчина. Видимо, он помнил меня еще с тех пор, когда мы с Эсти были подростками, и наши школьные компании иногда объединялись, чтобы вместе подняться на вершину Горбеа или Сан-Тирсо.

– Простите, молодой человек! Вы не имеете права здесь находиться, если вы не родственник одного из больных, – обратилась ко мне худая медсестра ростом выше меня, подходя к отцу Эстибалис и указывая ему вновь усесться в инвалидное кресло.

– Я ищу комнату 238, но боюсь, что она не в этом крыле. Не могли бы вы мне помочь? – ответил я, последний раз взглянув на отца моей напарницы, и мне показалось, что при появлении сестры он сник и напустил на себя рассеянный вид.

– Выйдите из этого крыла и направляйтесь по синему коридору, комната будет прямо, – сказала женщина.

Я послушно ретировался и вскоре нашел нужную дверь. Постучался костяшками пальцев и принялся ждать, однако на мой стук никто не отзывался. Я постучал настойчивее и наконец получил ответ.

– Кто там?

Голос у него был надтреснутый, будто он был болен затянувшейся пневмонией. Я открыл дверь и увидел сгорбленного старика, сидящего на металлическом стуле на колесиках. Прямые белые волосы, скулы, выпирающие на худом лице, обтянутом кожей, которое когда-то было приятным и даже красивым, но сейчас полностью изменилось из-за возраста. Он был смугл, как большинство людей, всю жизнь проработавших в поле. На нем был нелепый костюм с галстуком, словно он ждал моего появления или собрался в качестве почетного гостя на какое-нибудь муниципальное мероприятие.

– Дон Тибурсио?

– Он самый. А вы кто такой? – настороженно ответил он.

– Я инспектор Унаи Лопес де Айяла. Я расследую дело и думаю, что вы с вашими знаниями о часовне Консепсион в Сан-Висентехо могли бы оказать мне неоценимую помощь.

– Неужели что-то случилось с часовней? – спросил он с некоторым волнением в голосе.

– Нет, не беспокойтесь, здание в отличном состоянии и стоит на своем месте. Помните ли вы Тасио Ортиса де Сарате?

– Археолога, который выступал по телевизору? Конечно, как его забыть… Настоящий ураган, у меня голова шла от него кругом, пока он не убедил меня выступить в его замечательной передаче. Отличный парень; кто бы знал, что все так кончится. Он принадлежал к одной из тех семей, которые… Ну, вы меня понимаете: эти семьи жили на своем месте с начала времен, и никто не думал, что с ними может что-то случиться… Лично я… всегда верил в равенство, да, именно так: равенство с большой буквы. Да не стойте вы в дверях, присаживайтесь вот тут рядом. – Он указал на маленький деревянный стул возле окна, выходившего на крышу, покрытую светлой черепицей.

– Мне сказали, что вы занимались последней реконструкцией храма и что вы в этом деле мастер, каких уже не осталось, а кроме того, специалист по иконографии храма Сан-Висентехо.

– Скажем так: в моей семье было несколько поколений строителей… – машинально сказал он, словно в прошлом говорил это тысячи раз.

– Если б вы дали мне один хороший мастер-класс, я был бы очень вам благодарен.

– Мастер-класс? – На лице у него мелькнула озорная улыбка. – Молодой человек, не затруднит ли вас открыть этот шкаф?

Я подчинился, не понимая, зачем ему это понадобилось, и под тремя пиджачными костюмами обнаружил шкатулку, украшенную морскими раковинами.

– Дайте-ка мне этот ящик.

Дон Тибурсио открыл шкатулку и достал тяжелый железный ключ, похожий на тот, который в Вильяверде каждый месяц передавали друг другу немногие оставшиеся жители, чтобы залезть на колокольню и звонить в колокол.

– Это копия. Мне передал ее представитель семьи владельца в период реконструкции. Им так понравилась моя работа, что они разрешают мне приезжать когда вздумается, но я никуда не езжу с тех пор, как перестал водить машину. Молодой человек, у вашего автомобиля вместительный багажник? – Его лицо вновь приобрело хитроватое выражение.

Через полчаса мы были в Сан-Висентехо.

Дон Тибурсио улыбался, сидя на пассажирском сиденье, пока мой «Аутлендер» несся вдоль дубов и буков. Дорога делалась все более узкой, и обилие зелени доносило до нас свежесть летнего утра.

Я оставил машину на обочине, достал инвалидное кресло и выкатил его на поляну, покрытую блестящей газонной травой, в центре которой возвышалась маленькая часовня в романском стиле.

– Отлично, юноша. Эта часовня – настоящий уникум. Что именно вы желаете знать об этом чуде?

Я подкатил кресло дона Тибурсио к задней части часовни, поставил перед апсидой и указал на барельеф: лежащих юношу и девушку, чьи нежные лица располагались в нескольких метрах над нашими головами.

– Вы не могли бы о них рассказать? Что означает этот барельеф?

Его лицо покрылось морщинами, обозначающими удивление. Он бросил на меня взгляд, который я не сумел истолковать: пытается ли он меня расшифровать или каталогизировать.

– Вы имеете в виду фигуры?

– Да. Что они символизируют? – настаивал я.

Старик смотрел на барельеф так, будто мечтал о нем всю жизнь – и вот наконец встретился с ним. Или, наоборот, прощался…

– Разумеется, в них заложена глубочайшая символика. Они – душа того, о чем это строение желает поведать миру. Все, что вы видите вокруг, подчинено их истории. Это иконографическое изображение герметической пары, или алхимического брака. Нечто подобное можно увидеть лишь в Сан-Бартоломе на реке Лобос, в Сории.

– Эта церковь как-то связана с Орденом тамплиеров?

– Здание принадлежало военному ордену. Тут мнение ученых совпадает. Но камни его хранят куда больше секретов. Попробуйте вчитаться в них как в книгу. В 1162 году, а именно такова вероятная дата строительства этой часовни, жители деревни не имели доступа к чтению, поэтому читали изображения. Мы, потомки тех крестьян, утратили эту способность, отчасти потому, что у нас не хватает знаний. Однако я могу помочь вам увидеть то, что вижу я, это не так сложно. На самом деле перед нами главная, изначальная история. Она рассказывает о первой паре, Адаме и Еве, а также о первородном грехе и его последствиях. Как видите, всего лишь вариация на тему Сотворения мира. Давайте войдем внутрь; рассказ следует начать со стен пресвитерия.

Из внутреннего кармана пиджака он извлек огромный ключ и протянул мне. Я взялся за инвалидное кресло и подкатил его к деревянным воротам. Засов заскрипел, но поддался повороту ключа и открылся.

Помещение церкви оказалось совсем маленьким, самая длинная сторона – метров пятнадцать, внутри едва помещались четыре деревянные скамьи. Дневной свет сочился сквозь три узких продолговатых оконца, а камень цвета охры согревал его летним теплом.

Дон Тибурсио пробормотал себе под нос несколько слов, которые я не разобрал: возможно, это была молитва. Затем принялся вращать колеса своего кресла и объехал церковь по периметру, как будто сам факт того, что он нежданно-негаданно очутился в этом святом месте, придал ему силы.

– Посмотрите на внутреннюю апсиду: перед вами очертания юного лица. Это Адам, совсем еще молодой. Следующие очертания – цветок в форме пропеллера. Далее вы видите женское лицо, к которому прикасаются руки юноши: это Ева. Первая супружеская пара проходит через различные этапы жизни. Далее – две изуродованные до неузнаваемости фигуры; я так и не узнал, что они обозначают, и почти их не трогал во время реставрации. А здесь – еще один распустившийся цветок, который поворачивается вслед за солнцем. Затем – цветок в форме пропеллера или свастики и, наконец, два существа, рожденные из цветка.

В течение нескольких секунд я забыл, как дышать, настолько цветы на барельефе напоминали эгускилоры – цветы солнца.

– А что означают все эти цветы?

– Эдемский сад, окружавший перволюдей до изгнания из рая. Здесь рассказывается о чем-то универсальном, но одновременно очень интимном. А вы, молодой человек, никогда не чувствовали себя изгнанным из своего собственного рая? Со всеми нами однажды такое случалось.

Я отогнал воспоминание о сосновой аллее и сделал невозмутимое лицо. Я не знал, кто передо мной – магистр ордена или обычный ученый, и предпочитал изображать беспечного юнца с безоблачным прошлым.

– И наконец вы видите консоль с изображением пчелы, символа целомудрия. Пчела приносит воск для пасхальной свечи в Великую субботу, чтобы отпраздновать победу над смертью.

Я постарался сдержаться, чтобы голос не выдал дрожь, пробежавшую у меня по спине.

– Итак, и животные, и растения в этой истории…

– Символичны, как и нагота пары. Мы говорим о происхождении человечества, о сакральном. Перед вами, юноша, история прототипической пары, а также последствий первородного греха, вот почему в часовне изображены человеческие фигуры, от безусых юнцов до зрелых бородачей: они представляют собой этапы жизни мужчины и женщины. До тех пор, пока они не согрешили и не были наказаны, иначе говоря, впали в немилость, как это изображено на внешней апсиде: лежа друг подле друга, рядом со схематичным древом познания Добра и Зла. Древом, которое могло быть яблоней или тисом… В Средние века изображали деревья различных типов, и сложно сказать, какое именно выбрано в качестве символа. Но люди не одиноки: пара лежит лицом к лицу, и руки их лежат на лице партнера.

Я вспомнил фотографии двойных убийств: обнаженная пара, нежно утешающая друг друга и замкнутая в равнобедренный треугольник, райский сад, выложенный эгускилорами, цветами солнца, и, наконец, растительные или животные мотивы, полные назидательной символики и одновременно выступающие как орудие убийства: тис – символ бессмертия, пчела – символ целомудрия.

Впервые я осознал, что передо мной повесть, которую убийца писал для посвященных, способных ее прочесть: каждое из двойных убийств представляло собой главу книги.

И все же какую цель преследует убийца? Продолжать отсчет, перейти к убийствам тридцатилетних и, наконец, шестидесятилетних? А закончить алавскими долгожителями? Согласно регистру, у нас в Алаве проживает двенадцать мужчин и пятьдесят восемь женщин в возрасте свыше ста лет. Что касается последних, их-то уж точно можно было бы спасти, особенно двенадцать мужчин – без них не было бы пары, к тому же не у каждого имеется алавская фамилия или возраст, соответствующий замыслу убийцы. Но если б этот план сработал, нам грозило бы чудовищное поражение с потерей сорока двух убитых алавцев, и тяжесть эта была бы несравнимо больше, чем способна выдержать моя совесть.

Я помог старику выйти из часовни и замкнул тяжелую дверь. Ее деревянные внутренности вновь глухо застонали. Автомобиль понесся назад в Чагорричу, а я искоса поглядывал на дона Тибурсио, который приоткрыл окошко и подставил ладонь ветру, так что со стороны казался дирижером оркестра. Наверное, он прощался со знакомой дорогой, полагая, что это его последняя вылазка на автомобиле. До сих пор я ни разу не спрашивал себя, что означает дожить до такого возраста, быть на передовой, как говорил дед.

Мы прибыли на парковку дома престарелых, и я вы-катил инвалидное кресло, пока сам дон Тибурсио дожи-дался в сторонке с покорностью, которую обеспечивают человеку годы езды на пассажирском сиденье. Я подхватил его на руки – весь он был кожа да кости – и усадил в кресло.

– Дон Тибурсио, как вы считаете, есть кто-нибудь еще, кто знал бы об этой часовне все то, чем вы сегодня поделились со мной?

– Ты имеешь в виду живых? Потому что мне все это рассказали… сейчас уточню… – он печально вздохнул, словно пытаясь произвести какие-то мысленные подсчеты, – очень давно.

– Да, желательно, чтобы это были живые люди.

– Мне приходит в голову только подмастерье, который вместе со мной работал во время реставрации: рыжий парнишка, плотненький, немного косолапый. – Эти слова старик произнес машинально, но у меня возникло впечатление, что в следующий момент он раскаялся в том, что поделился со мной этими данными.

– Рыжий парень? А имени его вы не запомнили?

– Слишком много лет прошло. И потом, парень он был незаметный – тихий, спокойный… Но я подозревал, что он очень умен. Когда рассказывал ему обо всей этой символике, про которую ты уже знаешь, он буквально проглатывал мои слова. Поэтому я все говорил и говорил. Еще помню, он был очень одинокий. У меня сложилось впечатление, что отец бил его смертным боем – парень вечно ходил весь в синяках. Раньше в деревнях такое случалось сплошь и рядом, родители с детьми не церемонились. Иногда вели себя как настоящие звери. Несмотря на то что парень надрывался, работая со мной в паре – таскал мешки и выполнял всякую тяжелую работу, – для него реставрация была отдушиной…

– Как вы думаете, его имя зафиксировано в каком-нибудь документе? – перебил я старика. Он был рассеян, и я понимал, что так мы ни к чему не придем.

– Ни в коем случае! Меня нанял муниципалитет, они заключили договор с семьей владельца. А парень был несовершеннолетний, и я платил ему без всяких контрактов и договоров, просто отдавал деньги в конверте. Но выглядел он как нищий. Я догадывался, что деньги он относит домой, а дома у него отбирают все подчистую. А теперь вынужден извиниться: поездка меня утомила, и я сомневаюсь, что и дальше смогу отвечать на ваши вопросы, – сказал дон Тибурсио, подавая знак медсестре, чтобы та закатила его кресло обратно в комнату.

Мы простились, крепко пожав друг другу руки, как это делали в прежние времена, хотя от меня не ускользнуло, что мизинец дона Тибурсио отделился от остальных пальцев и кольнул меня в ладонь ногтем^[41].

Возможно, это произошло случайно, а может, было каким-то обычаем, усвоенным после долгого изучения ритуалов. А может, он хотел мне что-то сообщить, о чем я и сам знал вот уже пару часов.

Я молча кивнул и удалился в абсолютной уверенности, что старый мастер покрывал своего ученика: он не имел человеческого права наводить меня на его след.

«Итак, теперь у нас имеется безымянный рыжий призрак, – удовлетворенно подумал я. – А это намного больше, чем то, что было у нас вчера».

20. Фреска Кампильо

Ты приближаешься к самой глубокой пещере, #Кракен?

3 августа, среда

Я поднимался по изогнутой лестнице полицейского участка в Лакуа, когда мне позвонили с неизвестного – номера.

Несколько секунд я смотрел на экран, размышляя, ответить на звонок или нет. Из-за специфики своей работы я никогда не знал точно, что обещает звонок – дуновение свежего ветра или начало долгой цепочки новых проблем.

– Бросай все и немедленно поезжай в Кампильо.

– Голден, это ты? – Я сразу узнал голос пожилой дамы.

– Сад Эчанобе. Я его вычислила, Кракен. Если говорю «вычислила», это означает, что ты можешь физически разыскать его прямо сейчас. Кто бы мог подумать, что именно полицейский поручит мне самый невероятный взлом в моей жизни… Этот мальчишка слишком сложен для моего мозга, в жизни не видела ничего подобного.

– Объясни подробнее, Голден. Ничего не понимаю.

– Твой мальчишка непостижим, я никогда ни с чем таким не сталкивалась. Но жизнь научила старую ведьму видеть события панорамно. У него несколько фальшивых имен. Один никнейм похож на другой, который похож на третий. Это совсем молоденький парнишка, вовсе не какой-то отшельник. Я имею в виду, что у него обычная жизнь, он выходит на улицу, занимается всякими делами, как любой мальчишка его возраста.

– Делами? Какими, например?

– Например, входит в Бригаду Кистей из «Разукрась свой город».

– Это не те ли добровольцы, которые разрисовывают дома в Старом городе?

– Бинго, Кракен. Сегодня они подрисовывают свои антиграффити^[42] в саду Эчанобе в Кампильо. Помнишь фреску, где играют в карты?

– Триумф Витории. – Это было мое любимое изображение.

– Точно.

– Я тебе задолжал, Голден.

– А то! Думаю вот, как бы слупить с тебя должок по-креативнее, хотя твоему начальству мои варианты вряд ли понравятся. Почему все самое интересное противозаконно?

Я улыбнулся и повесил трубку.

До Кампильо я добрался меньше чем за четверть часа по улице Фрай-Сакариас. Это было в нескольких метрах от Средневековой стены и Старого собора.

Подъехал к самому высокому саду города и увидел, что над фасадом улицы Санта-Мария снова установили семиэтажные металлические леса. Полдюжины человек с кистями в руках сновали по ним вверх и вниз. Я остановился, пытаясь угадать, кто из них тот самый неуловимый Матусалем.

И тут я его увидел.

Мальчишка в черном раскрашивал волосы одной из трех фигур, изображенных на фреске.

Я тихонько подошел к лесам. Внизу стояла женщина, которая, как мне показалось, возглавляла отряд добровольцев. Я встал рядом с ней и показал значок.

– Инспектор Айяла. Ничего не говори, я всего лишь поднимусь на леса и побеседую с одним из волонтеров. Не хочу его пугать, поэтому ты должна вести себя как ни в чем не бывало, – тихо, но разборчиво проговорил я, чтобы она меня поняла.

Женщина – точнее, девушка – с африканскими косичками и в штанах семи цветов радуги на несколько секунд онемела, затем молча кивнула.

Я начал подъем по боковым ступенькам лесов. Несколько волонтеров посмотрели на меня с удивлением. Наконец я оказался на последнем этаже и достиг платформы. Мальчик, сосредоточенно наносивший на стену краску, поднял голову и опешил, увидев, что я направляюсь в его сторону. Он быстро отошел на несколько метров и оказался на противоположной стороне платформы, намереваясь спуститься по лестнице, но я направился вслед за ним и поймал его за руку.

– Давай поговорим, Матусалем. Я всего лишь хочу с тобой поговорить.

Он сжал челюсти; ему явно не нравилось, что им командует взрослый дядька. А может, просто не любил полицейских… Тщедушный, низкорослый, тощий – вес его вряд ли превышал пятьдесят килограммов, – он походил на ангелочка с картины прерафаэлитов. Голубые миндалевидные глаза и такое прекрасное безбородое лицо, что любой обернулся бы на улице, чтобы полюбоваться столь необычной внешностью.

– Так, значит, ты и есть знаменитый Кракен?

– Ты разгуливал по моему жесткому диску, как по собственной квартире. Думаю, вопрос твой чисто риторический.

Я загнал его к самой стене, однако он то и дело поглядывал куда-то вбок, словно собирался прыгнуть с высоты третьего этажа.

– Но ты же… безмозглый чурбан. Поверить не могу, что ты меня отыскал.

– Не у тебя одного сверхспособности в информатике, Матусалем. Можешь воспринимать это как доказательство того, что ты меня недооценивал.

– Ладно, мои коллеги на нас смотрят, и я бы не хотел, чтобы ты испортил одну из моих лучших социальных личностей. Давай притворимся, что мы старые приятели, и просто болтаем? – пробормотал он, по-прежнему поглядывая в сторону.

– Вполне разумно. Ты уже догадываешься, что я пришел поговорить с тобой о Тасио. С твоего позволения, мы пропустим ту часть, где ты притворяешься, что ничего не знаешь, потом все отрицаешь, а когда я говорю, что у меня есть доказательства, соглашаешься и начинаешь выпендриваться. Ты уже прошел через тюрьму, знаешь, что это такое, и я тоже.

– Блин, ну ты и быстрый! Я привык, что взрослые тормозят… – Он почесал затылок.

– У меня мало времени. Неподалеку от этих стен убивают людей, и твой бывший приятель по камере Тасио – важная часть этой трагикомедии.

Парень не смотрел мне в глаза. Он был из тех мальчишек, которые никогда не смотрят на тебя прямо и явно страдал синдромом Аспергера, возводя непреодолимый барьер между собственным незаурядным умом и внешним миром.

– Это не Тасио, это был не он; Тасио не поддерживает контакты ни с какими фанатами за стенами Сабальи, как думают некоторые из вас, – прошептал он наконец. – Мне тоже не нравится, что убивают детей и вообще людей. Но это не Тасио. Его подставили двадцать лет назад. А он с тех пор торчит в тюряге.

– Почему ты его защищаешь? Ты сидел за экономические преступления. Ты любишь интеллектуальные авантюры, бросаешь вызов властям, нарушая закон, а мимоходом получаешь денежный приз, который помогает тебе выжить, но ты не из тех людей, которые сопереживают другим преступникам, тем более социопатам, совершившим кровавые преступления. Давай, Матурана. Скажешь ты мне правду или нет?

– Ты хочешь правду? Так вот. Я защищаю его потому, что он защитил меня, когда те, кто обязан был меня защищать, этого не делали, – в ярости проговорил он. – Педофилы в тюряге хотели устроить целый праздник в мою честь. В первый же день, когда я там оказался. Еще бы, такая удача… Мальчишка вроде меня – прямо выигрыш в лотерею. У них у всех встал, когда я в первый же вечер пришел на ужин. Я знал, что целым и невредимым мне оттуда не выйти; вопрос был лишь в том, удастся ли мне выжить, когда они всем скопом меня оттрахают. Тасио их прижучил, и ты даже не представляешь, как он это сделал, потому что ты – тупое бревно и воображения у тебя ноль. Он взял их за яйца, он заставил их молиться Пресвятой Деве Фатимской. Этому чуваку я в прямом смысле слова обязан жизнью, потому что ни ты, ни чертовы силы государственной безопасности не были рядом, чтобы меня защитить. Так что не пудри мне мозги. Для меня это, блин, крестный отец, и я ему обязан по гроб жизни.

«Отлично, Кракен. Меняй тактику, перед тобой непрошибаемая стена».

– Я пришел не для того, чтобы ты его сдал, хотя мог бы на тебя надавить. Поверь, очень даже мог бы. Ты мошенничал с карточками, вышел на свободу и первым делом принялся сотрудничать с заключенным, которого осудили за восемь убийств. Не похоже, чтобы тюрьма заставила забыть тебя о преступном прошлом. Сейчас ты снова заигрываешь с законом, и я мог бы отыскать у тебя слабое место и пощекотать там, об этом ты тоже догадываешься. Но на самом деле я пришел не за этим. Я пришел, чтобы заключить с тобой договор. Все, что мне от тебя нужно, – список самых подозрительных фанатов Тасио в «Твиттере».

– И это все? – удивленно воскликнул он. – Список топовых комментаторов в «Твиттере»?

– Ты всех их знаешь, я уверен. Твои невероятные мозги наверняка подавали тебе сигналы тревоги при общении с некоторыми типами. Мне и нашей команде понадобится время, чтобы все это проанализировать, а ты уже давно выдаешь себя за Тасио и всех знаешь наперечет. Некоторые из них любят пококетничать своими извращениями, а кто-то по-настоящему псих. Мне нужны не просто их аккаунты, мне нужны IP, я хочу разыскать наиболее подозрительных пользователей и сделать это как можно быстрее. Сравни их с нашими данными; уверен, ты сделал копию во время хакерского нападения на участок. Если у кого-то из них имеется судимость, немедленно сообщи мне. Договорились?

– Значит, теперь я осведомитель полиции… Мне нет двадцати, неохота начинать так рано. Те, кого я встречал, плохо кончили. Все это приводит к тому, что одна из сторон недовольна, к тому же доносчики всегда плохо кончают, – сказал он, сложив руки на груди.

– Ты не будешь осведомителем полиции. Я не скажу про тебя начальству, никто ничего не узнает. Мне самому выгоднее, чтобы твое имя не фигурировало в отчетах. Это принцип моей работы. У меня есть и другие сотрудники вне официальных каналов, и почти все они такие же молодцы, как и ты. И все же… ты гений, парень.

Он не дрогнул: тщеславие явно не было его слабым мес-том. Но… я еще не нажал на нужную кнопку, и Матусалем это знал. Он колебался.

– И кстати, помимо всего прочего – это тоже способ отблагодарить Тасио. Ты уверен, что он невиновен. Если поможешь мне продвинуться в расследовании и снять с него обвинения, с твоей помощью он выйдет очень скоро, – сказал я. – Итак, я должен знать, могу ли на тебя рассчитывать.

– Знаешь, что происходит на этой стене? – спросил он, указывая на фигуру девушки, на которую наносил слой лака.

– Три фигуры, играющие в карты. Но почему ты меняешь тему? – спросил я.

– Она рассказывает о ловушках, Кракен. И о победе над ними. И о верности. Моя фигура – верность. Смотри, я – кое-что тебе покажу, ты должен это увидеть, – сказал Матусалем, начиная спускаться по боковым ступеням.

Я последовал за ним на небольшом расстоянии. Мы спустились на два уровня и оказались в центре трех фигур.

– Эта фреска вдохновлена картиной XVI века под названием «Обманщик». Знатная дама, символизирующая Виторию, играет в карты с мужчиной, который не только мухлюет, но и хвастается своим обманом, не скрывая его от зрителей. Смотри.

Действительно: на верхней фигуре, изображавшей даму, виднелась надпись готическим шрифтом: «Виктория», первое название, которое король Санчо IV дал нашему городу. Мужчина прятал за спиной две карты: на одной изображалась одна собака, на другой – три. Рядом виднелась надпись: Мошенник.

– Служанка, которую мне поручили раскрашивать, символизирует народ Витории, предупреждающий свою госпожу о жульничестве. Можешь прочитать, что там написано? – Он поднял руку над нашими головами, и мне пришлось попятиться, чтобы ее увидеть.

– Фиделитас^[43], – прочитал я вслух.

Обернулся к парню, но на лесах того уже не было: Матусалем улизнул.

Чертыхнувшись, я спрыгнул с высоты второго этажа и очутился в саду. Выбежал через металлические ворота на улицу Санта-Мария, но мальчишка был уже у дворца Монтеэрмосо, в сотнях метров впереди меня.

– Черт бы тебя побрал, – в отчаянии воскликнул я, махнув рукой: гнаться за ним не имело смысла.

Лучший хакер нашего города меня обхитрил: я упустил его, так и не уразумев, на чьей стороне он играет.

21. Генерал Алава, 2

Витория,

июль 1970-го

Добравшись до спальни, Хавьер Ортис де Сарате развязал галстук и уселся на супружеское ложе. Вот уже который день подряд он пребывал в отвратительном настроении: чертов Апаоласа собирался подписать контракт с немецкой компанией, и он был в курсе этого. Как бы тот ни отрицал свои грязные делишки, когда они встретились в полдень в кабинете. Если договор состоится, у Хавьера останется пятнадцать процентов в активах. Пятнадцать процентов.

Но беспокоило не только это. Было что-то еще… Слишком часто встречались партнеры у него за спиной, слишком много торговых компаний откладывали закупки его продукции с одними и теми же неубедительными отговорками. Возможно, пора было отправить Улисеса и пару его друзей, чтобы те навели порядок среди персонала «Феррериас Алавесас». О Хавьере говорили, что он недоверчив, но именно недоверие помогало ему докопаться до правды.

– Бланка! – крикнул он из комнаты, теряя терпение. – Что случилось, мы сегодня не ужинаем?

На лестнице послышались торопливые шаги жены, затем она заглянула в дверь, не осмеливаясь войти.

– Бенита накрыла на стол; поужинаем, как только ты дашь знак, – сказала она, и в ее голосе слышалось равнодушие.

Как только Бланка исчезла, сбежав вниз по лестнице, Хавьер замер, уставившись в пустоту.

Интересно, почему у этой дуры до сих пор нет детей? Слишком тощая, он с самого начала это знал. С такими узкими бедрами она никогда не родит ему наследника, как и Мария Луиса, его первая жена. Он что, чертов магнит, притягивающий бесплодных баб? Хавьер уже говорил об этом пару раз с Хоакином Гарридо-Стокером, своим адвокатом. Похоже, тут ничего не поделаешь. Чтобы аннулировать брак из-за мошенничества, ему пришлось бы доказывать, что она знала о своих дефектах еще до свадьбы. Но Хоакин утверждает, что это возможно лишь в том случае, если существует медицинское заключение. Он уже отправлял Улисеса в комнату Бланки проверять ее документы. У свекра в родительском доме они тоже все обыскали, что-то соврав ее отцу. Но ничего не нашли. Поиски бессмысленны, он это понимал. Если Бланка знала, что бесплодна, еще до вступления с ним в брак, зачем ей хранить заключение гинеколога, который это подтвердил? Она бы от него поскорее избавилась.

Единственный выход – поговорить как мужчина с мужчиной с ее врачом и потребовать, чтобы тот рассеял его сомнения. Но к доктору Урбине Хавьер относился с презрением – слишком мелкая сошка. Он не мог понять, зачем его жене понадобилось выбрать гинеколога родом из деревни, при том что он, Хавьер, запросто мог оплатить ей лучших врачей. От Улисеса он знал, что Бланка регулярно его посещает; возможно, она проходила какое-то лечение, чтобы забеременеть. Еще бы, ее обязанность – рожать детей, а не бездельничать целыми днями…

Хавьеру сорок два, а детей все нет. Он знал, что о нем сплетничает вся Витория, многие ставят под сомнение его мужские качества и смеются у него за спиной. Но думать об этом сейчас не хотелось. Может быть, он вернется к этим мыслям после ужина… В последнее время Хавьер чувствовал себя очень усталым – тело словно неживое, в желудке – какая-то тяжесть, даже фруктовые соли не помогают.

Хавьер посмотрел на свои руки и с ужасом обнаружил, что они дрожат, а квадратные ногти посинели. В этот миг он почувствовал, что мышцы желудка свело, и его вырвало темной кровью, мигом пропитавшей матрас и ковер, на котором стояли его ноги.

В глазах потемнело, горло пронзила острая боль, не давая дышать, и он без сознания рухнул на спину.

Доктор Урбина диктовал своему поставщику список лекарств, когда услышал четыре прозвона по телефону. Он сдержал улыбку: в тот день вечерних приемов назначено не было, он мог отправиться в квартиру на Генерала Алава и провести пару часов с Бланкой.

Однако телефон зазвонил вновь, и на этот раз его звонки не прерывались. Удивившись, доктор взял трубку.

– Кабинет доктора Урбины, слушаю вас.

– Хавьер в клинике, – раздался голос Бланки на другом конце провода.

«Он здесь, – подумал доктор, не понимая, как родилась в его голове эта безумная идея. – Он явился ко мне».

– Извини, Хорхе, – сказал он продавцу. – Срочный звонок. Заказ пришлю тебе завтра.

– Как… как он узнал? – пробормотал он в трубку, оставшись один в кабинете. – Нас кто-то видел? Твой шофер?

– Нет, ты не так понял. Хавьер попал в больницу с сильной интоксикацией. Ему очень плохо. Я не могу долго говорить. Я в отделении скорой помощи, рядом полиция; они явились, чтобы задать мне вопросы. Звоню тебе с улицы из телефонного автомата – я сказала им, что должна предупредить членов нашей семьи. Не вздумай приходить или пытаться как-то со мной связаться. Они не должны видеть нас вместе. Скажи мне только одно, Альваро – у меня мало времени, и мы говорим с тобой в последний раз: порошки, которые я давала Хавьеру последние месяцы, правда успокоительные, или это было что-то другое и я понемногу его травила?

От этих слов у Альваро Урбины пересохло во рту; он что-то хотел сказать, но язык не подчинялся ему.

– Альваро, прошу тебя! Мы его отравили? Мы виновны в попытке убийства?

– Они… они ничего не найдут. Как бы его ни обследовали. Порошок, который я тебе дал, не оставляет следов, они не обнаружат его даже при вскрытии. Дыши спокойно, ничего страшного не происходит, Бланка.

На другом конце провода послышалось истерическое всхлипывание, далекий лай собаки – и наконец холодный голос Бланки, которая, видимо, собралась духом.

– Прощай, Альваро. Мы больше не сможем ни видеться, ни разговаривать. Полиция считает, что его отравила я или кто-то из деловых партнеров. Я не желаю больше тебя видеть, даже если овдовею. Я не хочу тебя видеть.

– Нет, Бланка. Подожди… увидимся на квартире. Бланка!

Но на другой линии провода уже никого не было.

Местная пресса отнеслась к новости сдержанно. Всего несколько строк среди прочих желтых новостей на странице с происшествиями, и ни одной фотографии:

Предприниматель Хавьер Ортис де Сарате был госпитализирован вчера в полдень в центральную больницу Витории по неизвестной причине, однако из неофициальных источников нам известно об отравлении или потреблении токсичных веществ, которые едва не привели его организм к тяжелому органическому сбою. Промышленник все еще находится в больнице, лечение проходит удовлетворительно, он находится на первом этаже упомянутого медицинского учреждения.

Альваро перечитал строки из старой газетной статьи еще раз, дабы убедиться, что от него ничего не ускользнуло. После последнего разговора с Бланкой прошло четыре недели. Он ничего не знал о ее судьбе, однако от медсестер слышал, что промышленника выписали, продержав в больнице десять дней.

Альваро ежедневно пробегал глазами новостные колонки двух виторианских газет, слушал радио, повторяя себе, что, если б самый богатый человек в городе скончался, все мигом об этом узнали бы.

Урбина завел обычай колоть себе на ночь морфий: это помогало уснуть и делало следующий день более сносным. Он потерял способность сосредотачиваться на пациентах и знал, что несколько раз едва не совершил врачебную ошибку. Он контролировал дозу, чтобы избежать ломки, и морфий дарил ему несколько более-менее спокойных часов.

Однажды после полудня, возвращаясь с так и не состоявшихся преждевременных родов, Альваро рассеянно шагал по улице Дато, и через несколько минут обнаружил себя стоящим возле дома номер два по улице Генерала Алава. Он не помнил, как дошел дотуда. Это был первый в его жизни провал в памяти, и доктор встревожился.

Прогуливающиеся под руку пары, заметив, что он стоит неподвижно и никуда не уходит, поглядывали на него с любопытством. Альваро потряс головой, стараясь выйти из оцепенения. Сунул руку в маленький внутренний карман пиджака, где так и лежали ключи от подъезда и квартиры Бланки, рассеянно поднялся по лестнице на второй этаж и открыл дверь, задержав дыхание. Быть может, Бланка все еще приходит сюда, чтобы побыть в одиночестве, и ждет его каждый вечер, когда у него заканчивается прием… Быть может, она оставила ему письмо, которое недели лежит на столе, так и не прочитанное… Как он об этом не подумал?

Быть может…

Тишина оклеенных тканью стен охладила его пылающие виски и принесла облегчение.

Альваро уселся на пол и привалился к стене выгоревшего ванильного оттенка. У него за спиной была самая оживленная улица этого ненавистного города. Он снял галстук и крепко перетянул им веснушчатую руку. Открыл кожаный саквояж, слишком потертый для такого шикарного места, и достал почти полный флакончик морфина. У него было поддельное удостоверение «Экстрадозы», и аптекарь на улице Постас отпускал ему щедрые дозы опиатов, не требуя скрупулезной отчетности, как это было заведено в клинике.

Урбина медленно уходил в амнезию, наслаждаясь прохладой, растекавшейся по его жилам. Потолок чуть заметно подрагивал, как будто на город обрушилось тихое вкрадчивое землетрясение.

И наконец после бесчисленных мытарств на него опустилась долгожданная тьма.

22. Заповедник Горбеа

Ставки выросли, #Кракен.

3 августа, среда

Я шагал по Средневековому кварталу в сторону полицейского участка, все еще под впечатлением бегства Матусалема, когда позвонила Эстибалис.

– Унаи, ты должен приехать. Я возле дома Игнасио, это между Мургией и Атульбе. Здесь предумышленный поджог.

– А разве шале, куда ты вчера ездила, не в Лагуардии?

– Это другое место. Поскольку он так и не нашелся, сегодня утром я поискала в муниципальном кадастре, сверила данные с регистром собственности и обнаружила, что у него есть участок в предгорьях Горбеа, записанный на имя одной из его представительских компаний. Вот я и отправилась туда, чтобы проверить, вдруг он там, и, если что, с ним поговорить. Но на мобильный он до сих пор не отвечает. Приехав, я сразу увидела в глубине участка огонь. Я сообщила полицейским в Мургии.

Вскоре я уже мчался по Абечуку в сторону Эчаварри-Винья. Вдоль дороги зеленели дубы и осины, чьи пышные купы отбрасывали на асфальт благословенную тень.

Когда я добрался до огромного отреставрированного здания в предгорьях заповедника Горбеа на севере провинции, несколько человек из пожарной службы ликвидировали остатки пламени, все еще бушевавшего на задней эспланаде.

Всю территорию занимал буковый лес, соседних участков видно не было. Дом в традиционном стиле с дере-венской двускатной крышей, на фасаде – балкон с деревянными перилами. Деревянную калитку венчала заостренная арка, вход охранял эгускилор, как во всех баскских домах.

– Что стряслось? – спросил я Эстибалис, высадившись из машины.

Я снял куртку; жар, шедший от только что горевшей земли, был нестерпим, и приблизиться к дому было сложно.

Двое пожарных делали нам знаки, чтобы мы отошли в сторону. Вскоре от пожара остались только запах дыма и почерневшие кусты.

– Я же сказала по телефону: у нас предумышленный поджог. Возгорание локализовано. Не иначе как сам Игнасио его и устроил.

Я огляделся. Вся территория была так тщательно ухожена, что становилось очевидно: хозяин потратил на заботу о ней целое состояние.

– С какой стати Игнасио жечь собственное поместье?

– Не думаю, что он собирался сжечь поместье, к тому же понимал, что пожарные прибудут быстро. Но он явно собирался что-то уничтожить.

– Честно говоря, тут особо ничего и нет, Эсти.

Она покачала головой, неподвижно глядя на выгоревшую землю.

– Когда нам разрешат подойти поближе, я тебе кое-что покажу.

Мы терпеливо дождались, пока пожарные загасят остатки пожара, и обратились к человеку, который, судя по всему, был начальником.

– Мы можем попасть внутрь? Нам с инспектором – Айялой надо осмотреть вон ту зону. – Эсти махнула рукой в сторону.

– Не советую здесь ходить, – проворчал пожарный. – Земля все еще раскаленная.

Его лицо покрывали капельки пота, и, разговаривая с нами, он вытер лоб рукавом.

– У вас не найдется двух пар запасных сапог? – не унималась моя напарница.

– Может, и есть. Пойду к машине, гляну, хотя вряд ли они подойдут вам по размеру.

Пожарный быстро вернулся с масками, которых мы не просили, и сапогами, которые были сильно велики не только Эстибалис, но и мне. Однако мы все равно их надели, нацепили маски и, обогнув наиболее выжженные места, подошли к пепелищу.

– Что ты там ищешь, Эстибалис?

– Ищу то, что осталось от этих деревянных штуковин. Видишь их?

– Да, и что это, по-твоему, было?

– Хочу, чтобы их исследовали криминалисты. Но по следам, которые огонь оставил на земле, я бы сказала, что тут было четыре небольших прямоугольных деревянных предмета, которые полностью выгорели, так что от них не осталось ни следа.

– Я перестал тебя понимать, – сказал я, почесав затылок.

Спина промокла от пота: мы ступали по настоящей преисподней.

– Мне кажется, это были ульи, Унаи. Сосновые ульи, классические, двенадцатирамочные. У Игнасио было четыре действующих улья, и он их сжег, чтобы уничтожить следы.

Я удивленно смотрел на нее.

– А пчелы?

– Жестокий способ избавиться от них. Но, думаю, для начала он усыпил их курильницей. Начальник пожарной службы считает, что это было преднамеренным поджогом, огонь расходился из центра к периферии. Нечасто сталкиваешься с тем, что кто-то устраивает такие пожары на своей территории. Смотри: трава полегла в направлении источника огня. Все указывает на эти четыре точки, даже камни изгороди, которая обозначает границы участка. Они почернели с той стороны, откуда шел огонь. Есть и следы присутствия горючих веществ: видишь вон те пятна в виде концентрических кругов? Предстоит обыскать место преступления и найти горючее вещество вроде бензина, отопительного масла, дизельного топлива или керосина… Здесь в горах в любом хозяйстве имеются такие вещи.

– Кому и зачем нужно держать керосин в доме?

– Представь себе, пожилые люди в этих краях до сих пор верят, что это отличное средство против артрита, а когда я была маленькая, матери втирали его в голову, чтобы выводить вшей. Если использовать его в качестве горючего вещества, температура горения будет очень высокой, и от пчел ничего не останется, хотя, может быть, нам повезет и где-нибудь мы найдем мертвую пчелу. Если обнаружится много обгоревших насекомых, можно будет сделать вывод, что здесь сгорело четыре улья. Помнишь презентацию Slow Food? Игнасио тогда сказал, что общается с производителями меда, но сам им не занимается. Почему он соврал?

– Если ты права, получается, Игнасио нарочно сжег ульи, чтобы уничтожить все следы, а значит, он и есть убийца. Кроме того, он в курсе, что на этот раз орудие убийства – пчелы, а это тоже интересно, потому что эти данные не просочились в прессу и про них никто не знает. Нам нужно как можно скорее получить ордер на обыск поместья. Если у него были ульи, в доме обязательно отыщется какое-нибудь специальное оборудование, которое используют пасечники. Ты в этом разбираешься лучше меня, но подозреваю, что тут необходим целый набор профессиональных инструментов, разве нет?

– Конечно. Шпатели, скребки, перчатки и гамаши… Не думаю, что он все это сжег, что-то наверняка осталось, и он это знает. Надо поговорить с судьей Олано и потребовать ордер. С другой стороны, если Игнасио задумал уничтожить все следы своей пасеки, вряд ли он оставил оборудование всего в нескольких метрах от сгоревших ульев. Он был полицейским и знает, что невозможно уничтожить органические следы рабочих комбинезонов, которые еще недавно активно использовались.

– А ты лично что бы сделала?

– Идем отсюда, здесь больше нечего делать.

Мы дошли до машины, и я вытащил из бардачка план Алавы.

– Обыщем контейнеры возле дорог Горбеа, а патрули пусть поищут вдоль А-624 в направлении Амуррио, а заодно – Вильярреаль и Муньано… Надо обыскать все четыре направления. Пожар был на крошечной территории; когда я приехала, он еще полыхал, а значит, загорелось не более часа назад. У Игнасио в машине наверняка остались какие-то следы, которые, по его мнению, мы не должны видеть, или же что-то связанное с преступлениями. Унаи, быть может, он их привозит сюда и здесь убивает… Место очень удаленное, у него есть пчелы, отсюда можно спокойно вывозить тела. Я укажу номер его машины; заодно проверим, нет ли у него других автомобилей, зарегистрированных на имя компании.

– Договорились. Садись за руль, ты лучше знаешь эти места.

Мы покатили по лесным дорогам, притормаживая у каждого мусорного контейнера, который встречался нам по пути, и рылись в мусоре в поисках подозрительного свертка. Это заняло пару часов, но в конце концов в одной из кемпинговых зон мы нашли то, что искали.

Черный промышленный мешок для мусора, внутри – окуриватель, квадратная маска с сеткой, пара изношенных комбинезонов, белые сапоги на резиновой подошве и гамаши на молнии.

23. Процессия с фонарями

В данный момент сила злодея направлена через партнеров, агентов, фанатов… Будь осторожен, #Кракен.

4 августа, четверг

Для любого виторианца это самый важный день в году. Селедон, кукла в надвинутой на лоб беретке, собирательный образ алавцев, спускается со своим зонтиком с церковной колокольни Сан-Мигель, приводимой в движение при помощи целой системы шкивов и блоков. В шесть вечера раздается залп, означающий начало праздника Белой Богородицы.

Мне предстоял свободный день: ни сидения над бумагами, ни собраний. Поэтому я встал пораньше и вышел на пробежку.

Бланку – или Альбу – я встретил на Сиервас-де-Хесус. Не знаю, была ли наша встреча случайной: вот уже который день я спрашивал себя, не подстраивает ли она нарочно свои беговые маршруты так, чтобы пересечься со мной. Это было бы здорово; впрочем, наши пути совпадали не всегда.

– Наметила маршрут или импровизируешь? – спросил я вместо приветствия.

Накануне, пока мы стояли на стене Кампильо, Матусалем подал мне отличную идею.

– Рассмотрю варианты. Каковы ваши предложения? – с готовностью подыграла мне Альба.

– Хочешь, покажу тебе мои любимые стены? – Я выдержал ее взгляд чуть дольше положенного.

– Согласна. Вперед, – отозвалась она, внимательно всмотревшись в мои глаза. Ничего особенного, но мне это показалось хорошим сигналом.

Мы затрусили по улице, пока не оказались возле Утиного фонтана. Альба бегала очень неплохо; иногда она ускоряла темп, и дыхание наше сбивалось. Не передать, как меня это волновало.

Наши кроссовки зашлепали по средневековым булыжникам самой старой части города. Вскоре мы добрались до площади Бурульерия. На огромной стене были развешаны средневековые ткани с замысловатым переплетением нитей, которые умели создавать лишь ремесленники далеких эпох.

– Называется «Нить ветра».

– Красивое название. – Она отдыхала, наклонившись и упершись руками в колени. Ее длинная коса вспотела и прилипла к спине. – Хотя… Это же всего лишь старая ткань.

– Ты явно недооцениваешь ее, а ведь это одна из тридцати красивейших стен мира, – сказал я с уязвленной гордостью. Ее это место явно не впечатлило.

«Давай, Кракен, ты можешь выступить и получше», – подбадривал я себя.

– Ладно, давай покажу тебе мою самую любимую.

Мы добежали до Средневековой стены, позади которой тянулись сады. В этой стене что-то было. Что-то особенное. И не только из-за того, что на ней изображалась самая короткая ночь, ночь Сан-Хуана, но также из-за голубоватых оттенков, которые покрывали весь фасад, как фон для веселой и яркой процессии средневековых виторианцев.

– Это летнее солнцестояние, языческий праздник. Видишь вон те костры и людей?.. Здесь важна каждая деталь. Посмотри на входную дверь в стену, представь, как она выглядела в Средние века… Это же чистая магия, Альба, – воскликнул я, не подумав. Сложив руки на груди и любуясь стеной, почувствовал случайное прикосновение ее локтя: она тоже сложила на груди руки.

Я сам не заметил, что мы оказались ближе друг к другу – заместитель комиссара и следователь не имели права такое себе позволить. Во всех отношениях.

Куда все это приведет?

– Я не говорила тебе, Унаи, но я тоже очень люблю эту стену. Особенно перед рассветом.

Унаи. Она назвала меня Унаи. Ни Исмаилом, ни Кракеном, ни Айялой.

– Раз так, приходи посмотреть сегодня вечером на Процессию фонарей, она отлично видна с моей крыши, – предложил я. – Я живу на площади, неподалеку от ресторана «Вирхен Бланка». Придешь? Будет волшебная, почти сказочная атмосфера. На площади Белой Богородицы почти полная тишина, нарушаемая лишь молитвами набожных прихожан. Невероятная игра света, который отбрасывают цветные стекла фонарей, голубоватые огни, подсвечивающие памятник битвы при Витории, теплое сияние светильников на площади, поражающее даже бывалых агностиков…

– Неплохая реклама. – Она улыбнулась. – Мне даже хочется принять твое приглашение.

– Это невероятный момент, вот увидишь. Подумай хорошенько. Процессия начинается в десять вечера. Ты должна позвонить мне в полдесятого, если захочешь попасть в мой дом: к тому времени народ разойдется после залпа, но чуть позже пройти по площади будет невозможно.

– Хорошо, позволь мне…

«Понимаю: твой муж. Ты должна подумать, где в это время будет твой муж и сможешь ли ты ему что-то соврать, чтобы со мной встретиться».

И все-таки она пришла. В половине десятого раздался звонок, и со смесью скепсиса и возбуждения я дождался, пока она поднимется по лестнице до третьего этажа.

– Ты здесь. – Эта фраза была единственным, что пришло мне в голову в эти мгновения.

– Полагаю, ты действительно собираешься показать мне нечто невероятное, – ответила она.

Раньше я видел ее только в спортивном костюме или в форме заместителя комиссара. Леггинсы и майка, приталенный пиджачный костюм. Мне показалось, что в тот вечер Альба – или Бланка, поди угадай – была наконец сама собой: лаковые туфельки на каблуках, обтягивающая блузка, распущенные черные волосы, немного косметики.

– Итак, поднимаемся на четвертый этаж. Не бойся, соседа дома не бывает.

Она шла за мной следом вверх по лестнице, послушная и взволнованная. Оказавшись на четвертом, я достал из подсобки лестницу и установил ее под люком, выводившим на крышу.

– Полезешь за мной? – спросил я, хотя и так знал, что она готова.

Я вылез на крышу и уселся на оранжевую черепицу на склоне. Из люка сперва показалась ее голова, затем туловище, и наконец она встала в полный рост, недоверчиво глядя на меня.

– А ты уверен, что это не опасно?

– Я поднимался тысячу раз, и страшно не было ни разу. Главное – элементарная безопасность.

– Не знаю, не знаю, – пробормотала Альба про себя.

Я не понял, что она имела в виду – этот конкретный момент или всю нашу необычную связь в целом.

Затем, удерживая равновесие руками, она сделала шаг и уселась на крыше рядом со мной.

– Видишь, как красиво на площади? – Я указал рукой вниз. – Скоро начнется процессия. На площадке, возле лестницы Сан-Мигеля, установили алтарь. Когда соберутся все фонари, проведут небольшую мессу. Они обычно перекрывают доступ к балкону с мраморной нишей, где стоит фигурка Белой Богородицы и где мы…

«Где мы познакомились», – хотел добавить я, но осекся. Сказал вместо этого:

– Где мы обычно останавливаемся для разминки.

– Я помню, – Альба кивнула, и я понял: она имеет в виду то же, что и я.

Иногда память отмечает самые тривиальные моменты прошлого и фиксирует их навсегда, даже если это «навсегда» длится действительно очень долго.

– А что положили к ногам Белой Богородицы? – спросила она.

Я посмотрел в указанном направлении, хотя с нашего расстояния и при слабом освещении, подсвечивающем балкон, было видно лишь смутное белое пятно.

– Не знаю; похоже, простыня или покрывало. Быть может, так отмечается место, куда будут возлагать цветы.

– Да, возможно, – откликнулась она.

Площадь под нашими ногами постепенно заполнялась людьми, которые выстраивались с двух сторон, оставив свободным коридор, ведущий к церкви.

– Как странно. – Она обхватила руками колени. – Мы в центре города, видим все и всех, а нас никто не видит.

– С улицы нас действительно не увидишь. Только если посмотреть с крыши напротив – но сейчас темно, различить можно только две тени.

– Я знаю, я все понимаю. С одной стороны, чувствую себя очень уязвимой. С другой, полностью с тобой согласна: никто про это не узнает.

У меня вновь возникла уверенность, что она имеет в виду не только этот момент, но и нас с ней. Сомнения, шанс многое потерять и мало приобрести взамен.

– Помнишь «Lau Teilatu»^[44], песню Итоиса, которую играли на всех вечеринках в деревнях на севере лет двадцать назад? – спросил я.

– Конечно. Кто ее в то время не слышал, – Альба улыбнулась.

– А уж какой секс был под нее! Такой бывает только в юности, когда не думаешь ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем.

– Лучший в мире безответственный секс. И так у целого поколения, – усмехнулась она с оттенком ностальгии.

– Так вот, сейчас мы как будто оказались внутри этой песни. Стоит залезть на крышу, в голову сразу приходят ее строки: «Эти четыре крыши, только луна и ты, и посмотри на небо…» Кстати, я тебе ее принес.

Из заднего кармана джинсов я вытащил мобильный телефон и приложил его к уху Бланки, а в свое ухо воткнул наушник. Теперь мы были связаны одной мелодией, которую слышали только она и я, не обращая внимания на почтительное молчание верующих, движущихся процессией в нескольких метрах от наших ног. После аварии на сосновой аллее у меня еще ни с кем не было такой эмоциональной близости.

– Мы будем счастливы на любом празднике, – переводила она.

– Как было бы здорово, если мы встретились на празднике в какой-нибудь деревне, – осмелился произнести я. – Я же каждый год бывал на вечеринках в Лагуардии, почему я там ни разу тебя не видел? Скажи, сейчас уже поздно? Ты замужем, я вдовец, оба похоронили детей, которых не успели даже увидеть… Уже поздно, Бланка?

– Не знаю. Честно говоря, после всего, что было, я не планировала что-то серьезное, но сейчас…

Она умолкла, ушла в себя. Я подождал, пока Альба закончит фразу, но она, видимо, не была готова ее продолжить. Со дня ее переезда в Виторию прошло всего несколько недель. Несколько дней с тех пор, как начались наши совместные пробежки по утрам, и еще меньше после того, как первые убийства стали нашей общей заботой.

Иногда календарное время не имеет ничего общего с эмоциональным, которое каждое ощущает по-своему.

– Может, нам подняться на эту крышу в ночь Персеид? Только представь: лечь на крышу в три часа ночи в середине августа… И смотреть на звездный дождь. В прошлом году я насчитал сорок три упавшие звезды.

– Не верю. – Она посмотрела на меня с сомнением. – Их отсюда не видно. Слишком много электрического света.

– Точно тебе говорю. Витория в августе почти пуста, окна жилых домов не светятся, и звезды отлично видно. Небо двенадцатого августа совершенно чистое, в четыре утра можно различить слезы святого Лоренцо. Поверь, Альба.

На мгновение она задумалась – или по крайней мере сделала вид, что задумалась.

– Унаи… знаешь же, что не смогу, – сказала наконец, уперев подбородок в колени.

«Знаю, – с горечью подумал я, – в это время ты спишь со своим мужем. Мне всего лишь хотелось не чувствовать себя таким одиноким».

– А еще я знаю, что не следует быть слишком настойчивым с дамой.

– Раз так, очень тебе благодарна, – произнесла Бланка с облегчением.

– Процессия уже близко. – Я убрал телефон обратно в карман, случайно коснувшись ее лица, ее волос, полных теней, и она замерла, почувствовав прикосновение.

С улицы Прадо прибывали первые члены процессии, в белом одеянии, с красными шарфами на шее. По двое в ряд, они торжественно несли фонари. Первые – с голубыми и золотистыми стеклами в форме звезды. За ними – зеленые, красные и желтые. И наконец подошел арьергард с красными и синими фонарями. С нашего места они походили на пасхальное шествие, однако были более красочны, необычны и торжественны, чем их весенние коллеги.

– Чувствую себя часовым, – сказал я в порыве откровения. – Мне нравится думать, что я способен защитить всех этих людей.

Она покачала головой с обеспокоенным видом.

– Как начальнику, мне приятно слышать, что ты такой ревностный работник. Я знаю, что с тех пор, как начались эти двойные убийства, ты только о них и думаешь.

– С тех пор, как они возобновились, – поправил ее я.

– Хорошо, с тех пор, как они возобновились. Это твоя гипотеза, и я тебе верю. Но, как человеку неравнодушному, мне бы не хотелось, чтобы ты взваливал на себя груз ответственности за все, что происходит. Ты не можешь один защитить весь город. Вспомни, что я тебе говорила: преступник решил продолжить убийства и задержать его мы сможем лишь по ошибкам, которые он совершил в прошлые разы. Невозможно предотвратить будущие убийства. Они слишком тщательно подготовлены, чтобы думать об импровизации.

– Черт, это худший облом, который у меня был с девушкой за всю мою жизнь. Думаешь, мы сможем снова услышать песню и почувствовать вокруг тайну? – с досадой прервал ее я.

Альба рассмеялась таким же светлым беззаботным смехом, как в то первое утро, когда мы познакомились и она старалась быть другой или, наоборот, собой прежней.

И тогда она сделала нечто, чего я в этот момент никак от нее не ожидал. Уселась между моих ног и уперлась спиной мне в грудь. И положила мои руки поверх своих, а голову мою пристроила себе на левое плечо. Как же чудесно я почувствовал себя в этот момент близости…

Мы прикасались друг к другу молча, без единого слова. К чему слова? Я не хотел слышать ее извинений; у нее имелось достаточно веских причин не продолжать то, что не оставляло мне другого выбора, кроме как признать ее правоту. Но я не хотел ее признавать. Не здесь, не в эту ночь на крыше, откуда открывался вид на Виторию. Прикосновения моих рук к ее коленям, все более настойчивые, моя ширинка, готовая вот-вот лопнуть, ее слабый стон… Мои губы на ее шее, мокрой от пота, как во время пробежки…

Мы бы вспыхнули прямо на этой крыше, если б не произошло то, что произошло минутой позже.

Сначала послышался короткий возглас: кричал мужчина. Затем раздались истеричные вопли. Молитвы стихли, началась паника.

Мы подошли к краю крыши, ничего не понимая, как будто уснули в раю, но нас разбудил сигнал будильника.

Сутаны священнослужителей спешили от ступенек лестницы к нише Белой Богородицы, покинув алтарь.

Насколько мы могли рассмотреть с такого большого расстояния, кто-то сорвал белую простыню, которую уже не было видно, а несколько человек окружили какой-то предмет, лежащий на земле, отчаянно жестикулируя.

Мы переглянулись, молча спрашивая друг у друга, что делать, но в следующий миг звонок мобильника сообщил нам единственное решение.

– Заместитель комиссара Сальватьерра. Да, слушаю.

Моя начальница обрела контроль над ситуацией, магия ночной крыши мигом улетучилась, и все, что происходило мгновением раньше, казалось из ряда вон выходящим. Абсолютно нелепым и неуместным.

Альба сосредоточенно слушала голос в трубке. Нажав отбой, она уже была другим человеком.

– Инспектор Айяла, найдены два обнаженных тела. Юноша и девушка. Прямо у подножия ниши Белой Богородицы, в галерее церкви Сан-Мигель, – спокойно сообщила она. – Я сказала, что нахожусь неподалеку, сейчас спущусь и подойду к месту преступления. Сообщите своей напарнице, что дежурный судья, судмедэксперт и криминалисты уже в пути, пара патрулей также прибудет с минуты на минуту, чтобы оцепить галерею. По возможности надо избегать вспышек мобильных телефонов – мы не хотим чтобы подробности происшедшего попадали в прессу, это может осложнить расследование. Всё, я иду вниз.

Она открыла дверцу люка и принялась спускаться, не дожидаясь меня.

– Я тоже пойду.

– Мы не можем явиться одновременно. На площади собрался весь город; кто-нибудь из знакомых увидит, как мы выходим из одного и того же подъезда. Никто из полиции не должен знать, что мы были вместе.

– О’кей, но ты ведь сказала, что находишься в районе площади. Спускайся первой и иди к месту преступления со стороны лестницы. – Я по-прежнему упорно обращался к ней на «ты». – Я выйду из подъезда на две минуты позже. Поднимусь через тоннель, расположенный под галереей, рядом с Толоньо, и выйду с правой стороны. Скажу, что пришел вместе с Фонарной процессией.

– Так и поступим.

Я позвонил Эстибалис, чтобы сообщить новость. Они с женихом ужинали в «Риохане» на Кучи, и мы договорились встретиться на террасе церкви Сан-Мигель. Через пару минут я приоткрыл дверь подъезда и вышел на площадь. Процессия остановилась; фонарщики ожидали приказа, не зная, что делать.

Люди собирались в небольшие группы и обсуждали происходящее; вокруг мелькали растерянные, встревоженные лица. Было невыносимо сознавать, что некто обладал властью испортить этот необыкновенный, такой важный для всей Витории момент, превратив его в кошмар.

Пробираясь через толпу, я с большим трудом добрался до маленькой арки, которую большинство не замечало. В четыре прыжка взбежал по лестнице и через несколько минут был на месте, где было совершено новое преступление.

Альба уже была там; она пришла с левой стороны и теперь отдавала приказы двум полицейским в форме, которые поспешно явились по вызову.

Мы начали расчищать территорию. По правилам следовало установить оцепление в пятидесяти метрах от места преступления, но я понимал, что, как бы мы ни старались, избежать лишних фото не получится. Повсюду мелькали вспышки. Поэтому я лишь отогнал любопытных, которые, как загипнотизированные, глазели на два обнаженных – тела.

Когда нам наконец удалось оцепить территорию, я сосредоточился на новых жертвах. Встал на колени на серые камни и повторил свое заклинание:

«Здесь кончается твоя охота. И начинается моя».

За последние дни я уже третий раз повторял эти слова. Сколько еще этот мерзавец заставит меня их произносить?

Но впервые, осматривая подготовленную для нас убийцей инсталляцию, я сумел расшифровать послание, которое располагалось прямо передо мной.

Обнаженные мужчина и женщина лежали у ног Белой Богородицы. Им почти наверняка было по тридцать лет, руки их лежали на лицах друг у друга, а в крови растекался очистительный яд пчел, освобождающий от первородного греха. Равнобедренный треугольник, сложенный из трех эгускилоров, указывал на Око Провидения.

Око, которое видит все.

24. Утренняя месса

Витория,

август 1970-го

Альваро Урбина проснулся в шесть утра. Эмилия настояла, чтобы он сходил на утреннюю мессу. У него не было сил отказаться. Последние несколько недель доктор пребывал в полной апатии; его не пугала даже мысль о передозировке, которая случилась несколько недель назад в квартире Бланки. Возможно, тогда ему даже хотелось, чтобы та обнаружила его, бессильного, с едва бьющимся сердцем, на полу в квартире своей покойной тети. Но сейчас ему было все равно. Зима ли, лето ли, праздники или похороны.

Ему было безразлично.

Его увлекал поток верующих, следовавший за блузами, несущими статую Белой Богородицы к ступеням церкви Сан-Мигель. Двое знаменосцев по бокам процессии несли огромные белые флаги. Черные сутаны и церковные служки в накрахмаленных ризах распевали молитвы и гимны с яростью, неуместной в эти ранние часы.

Альвадо уже возвращался домой, рассеянно глядя себе под ноги, под руку с женой, как вдруг наткнулся взглядом на дорогие сапоги с деревянными клиньями, которые мигом узнал. Он поднял голову, сглотнул и увидел Хавьера Ортиса де Сарате и Бланку Диас де Антоньяна.

К его удивлению, промышленник приветливо ему улыбнулся. На лице не было заметно ни следа интоксикации, которая привела его в неотложное отделение больницы. Бланка также одарила Альваро прохладной светской улыбкой, однако взгляд ее будто предупреждал о чем-то, что он не в силах был разгадать.

Опытный глаз сразу отметил, что Бланка стала другой. Он видел эту перемену и раньше у сотни своих пациенток. Грудь стала полнее, а вены в вырезе платья чуть потемнели и казались заметнее под тонкой белой кожей. Альвадо взглянул на ее щиколотки: они немного опухли, а обручальное кольцо на пальце, которое он так жгуче ненавидел, чуть глубже врезалось в кожу.

– Доктор Урбина! Рад вас видеть! – радушно проговорил супруг Бланки, пожимая ему руку. – Думаю, супруга уже навестила вас, чтобы сообщить добрую новость. Очень благодарен вам за лечение, а то мы уже почти потеряли надежду…

Альваро отреагировал мгновенно: лицо его приняло формальное врачебное выражение, и он улыбнулся с за-ученным радушием.

– Что ж, поздравляю. Как говорится, в добрый час. Беременность – настоящее чудо в семье молодоженов.

– Я навестила доктора Урбину на прошлой неделе, – поспешила Бланка, пристально глядя на мужа. – Там мы и увидимся в следующий раз, доктор. Мы собирались поесть мороженого в «Итальяне»; надеюсь, они сейчас открыты. Все последние дни мне хотелось только жареных лепешек из «Нароки», которые я запивала топленым молоком из «Каса Кико».

– Заботьтесь о себе, сеньора. Пейте больше воды. Организм сейчас нуждается в жидкости, а то жара скоро будет такая, что хоть в обморок падай. И ради всего святого, носите туфли на плоской подошве, – отозвался Альваро, отлично играя свою роль.

Хавьер улыбнулся, и они простились.

Бланка появилась в клинике ранним утром через несколько дней после их нечаянной встречи. Она затворила за собой дверь. Альваро выронил ручку, которой что-то записывал, и открыл было рот, но она начала первой:

– Ты врач и наверняка знаешь, что невозможно выяснить, чей это ребенок – твой или Хавьера.

– Бланка… ты должна… – начал Альвадо, но она уже уселась в кресло напротив. Мельком осмотрела книги и учебники, сложенные на противоположном конце его письменного стола, и быстро заговорила:

– Полиция перестала у нас бывать. Они пришли к выводу, что невозможно узнать, случайно ли неизвестный токсин попал в организм, однако Хавьера их ответ не устроил. Я пришла предупредить: мы должны быть очень осторожны. Ты будешь вести мою беременность; у меня нет другого выхода, потому что, если я поменяю сейчас врача, Хавьер наверняка что-нибудь заподозрит. Двое его партнеров были избиты неизвестными лицами. Они не заявляли в полицию, все осталось в семейном кругу, но их жены обо всем мне доложили. В обоих случаях нападение выглядело как ограбление: какие-то типы в капюшонах последовали за ними, требуя денег, а затем избили и порезали бритвой. Я знаю, что Хавьер подозревал этих двоих в попытке отравить его, подслушала его разговор с Улисесом, шофером, но все равно очень боюсь за нас с тобой. Если он узнает, что это были мы, Альваро, я даже не представляю, что он способен сделать. Он хочет ребенка больше всего на свете, он зауважал меня с тех пор, как я забеременела, и…

Тут из-за белой ширмы вышла Фелиса, медсестра, и остановила ее жестом.

– Так, донья Бланка. Достаточно. Позвольте мне уйти. Не беспокойтесь, я никому ничего не скажу. Но слушать вас больше не желаю, а то и меня, того и гляди, втянут в эту историю.

Лицо ее приняло строгое выражение, взгляд встретился со взглядом доктора Урбины. Тот зажал пальцами переносицу и плотно сомкнул веки. Затем вздохнул и махнул рукой.

– Можете идти, Фелиса. Мы с вами потом побеседуем, если вы не против.

Медсестра молча вышла и аккуратно прикрыла за собой дверь.

– Боже, я приношу сплошные несчастья! – воскликнула Бланка, оставшись с ним наедине, и закрыла лицо руками.

– Думаю, мы должны ей доверять. Да и выхода другого у нас сейчас, боюсь, нет, кроме как рассчитывать на ее молчание. Не знаю, хорошая ли это мысль – вести твою беременность и принимать у тебя роды. А если твой муж догадается… о том, что между нами было?

Он употребил прошедшее время – и сжал зубы, пряча свою боль.

– Я же тебе сказала: для него сейчас важнее всего ребенок. Думаю, его пугает любая перемена, вот он и хочет, чтобы беременность вел ты. Придется потерпеть эти месяцы. Будь моим доктором, и давай ограничимся только обязательными консультациями, а после родов перестанем видеться. Я буду воспитывать этого мальчика или девочку, и не важно, кто его настоящий отец. Ты вернешься в свою семью, я займусь моей, и мы забудем о том, что было. Так будет лучше для всех.

Некоторое время Альваро размышлял. Затем, вновь почувствовав уже привычное безразличие, устало подумал:

«Хорошо, Бланка. Пусть будет по-твоему. Все кончено».

– Я буду вести вашу беременность, как того желаете вы и ваш муж, – произнес он наконец бесцветным голосом. – Направлю вас на анализы, дабы убедиться, что все протекает нормально. Попробуем рассчитать вероятную дату родов. Пройдите за ширму и разденьтесь по пояс. Там есть простыня, чтобы укрыться.

Как только Бланка покинула клинику, появилась Фелиса. Впервые с тех пор, как доктор Урбина начал работать в клинике, она уселась в кресло, предназначенное для пациентов.

– Я не хотела ни о чем знать, тем более таким образом, доктор. Но я пережила гражданскую войну и видела в наших местах больше насилия, чем вы можете себе вообразить: в ту пору вы были еще ребенком и, скорее всего, не запомнили ничего, кроме голода. Моя работа заключается в том, чтобы видеть, слышать и молчать, но иногда молчание ничего не решает, а, наоборот, усложняет. Я уже говорила вам, что в этой клинике наблюдалась первая жена дона Хавьера, тогда здесь еще работал доктор Медина. Я рассказала вам о повреждениях, которые видела у этой женщины, и что доктор промолчал, как всегда это делал. Но всего я вам не рассказала. Она пришла к нам в клинику, потому что не могла забеременеть. Доктор ее осмотрел, я при этом присутствовала. Матка у нее была размером с горошину, это был врожденный порок. Бедняжка была не виновата, но доктор Медина надавил на нее, мол, долг каждый жены – рассказывать мужу правду. Мы назначили ей прием на следующей неделе, она не пришла, но и время не отменила. Это меня удивило, потому что она была очень воспитанная и обязательная сеньора. А потом я прочитала некролог в старой газете, которую нашла в приемной, и навела кое-какие справки. В ту же неделю, в один из выходных, она упала в водопад Гухули. Представьте себе, насколько в это трудно поверить! Она была очень робкая, всего боялась, говорила полушепотом, вздрагивала от любого шороха. Знаете этот тип женщин, которые просят позволения вздохнуть, чтобы никого не побеспокоить? Как щенки, которым хозяин грозит палкой, и они взглядом спрашивают разрешение, чтобы подобрать найденную на улице кость. Она относилась как раз к этому типу женщин. Не представляю, чтобы она подошла близко к стометровой пропасти.

– На что вы намекаете, Фелиса?

– Я хочу сказать, что человеческую натуру не переделаешь. За ее муженьком всегда ходила слава, что он любит распускать руки, но с таким семейством, откуда он происходит, поди поспорь: все им трын-трава. И еще: дон Хавьер Ортис де Сарате не из тех, с кем можно шутки шутить. Он это дело не оставит… Ладно, что-то я заболталась, пойду-ка прочь, с вашего разрешения.

Итак, одна встреча в месяц. Худенькое тело Бланки округлилось, живот увеличивался по мере того, как развивалась беременность. К осени в подчеркнуто дистанцированные отношения между доктором Урбиной и его пациенткой вернулось участливое тепло прошлого года. Страх, который некоторое время назад парализовал их волю, превратился в мрачное воспоминание, и они привыкли не обращать на него внимания. Они смотрели только вперед. Только вперед, в ожидании вероятной даты родов.

Как-то утром доктору Урбине позвонили. Четыре прозвона. Затем тишина.

«Я жду тебя», – молча сообщила Бланка, повесив трубку.

«Я жду тебя».

Вечером Альваро отправился на свидание. Он посмотрел в обе стороны улицы Генерала Алава, соблюдая обычную предосторожность. Убедившись, что знакомых нет, достал ключи, с которыми не расставался, и вошел в подъезд.

Обнаженная Бланка ждала в постели, как было у них заведено. Им было не до слов; говорить, собственно, было и не о чем – только сплетение двух тел, спасающихся от страха и ищущих утешения, чтобы выстоять.

Это произошло на следующий вечер, когда Альваро возвращался с последней консультации. Поднялся резкий холодный ветер. Внезапно доктору почудились за спиной голоса – в этот миг он как раз шагал по проспекту Генералиссимуса к своему дому. Они с женой купили квартиру площадью девяносто квадратных метров в одном из жилых комплексов, примыкающих к проспекту в районе квартала Пилар. Серые бетонные башни на улице Гондурас, окруженные деревьями и зелеными скверами, позади стройки, которая вскоре должна была превратиться в колледж Сан-Виатор.

Дойдя до конца проспекта, Альваро не удержался и встревоженно посмотрел через правое плечо. Прохожих почти не было, но ему по-прежнему казалось, что он слышит чьи-то шаги. Доктор никого не видел, но из предосторожности перешел на другую сторону улицы, где виднелись все еще открытые бары, чьи клиенты допивали свой последний вермут, прежде чем отправиться домой ужинать.

Доктор перешел последний пешеходный переход в той части улицы, которая все еще была освещена, и зашагал по усыпанной гравием тропинке. От дома его отделяла лишь полоска кустов и невысокая изгородь.

Он вновь услышал шаги за спиной, и на этот раз ему действительно стало жутко.

– Кто там? – встревоженно крикнул Урбина, озираясь по сторонам.

Однако единственный фонарь, горевший неподалеку, отбрасывал на землю лишь тени веток, поэтому он ускорил шаги и почти бегом выскочил на дорожку, ведущую к подъезду.

Из-за колонны вышли трое мужчин в платках, намотанных на шею и закрывающих лица. Они были крепкого телосложения, поверх платков виднелись только глаза. Один вытащил длинный нож с узким лезвием длиной сантиметров двадцать. Он сделал это спокойно, неторопливо, без лишней суеты, присущей карманникам и наркоманам.

Двое других преградили путь. Доктор закричал, призывая на помощь, но никто не отозвался. Тень, которую, как ему показалась, он узнал, привалилась к бетонной стене в двадцати метрах от них, следя за тем, что должно было произойти.

25. Терраса церкви – Сан-Мигель

Может ли злодей быть заодно и мошенником или меняться в продолжение истории? Открой глаза, #Кракен.

4 апреля, четверг

Это была безумная ночь. Кто-то повесил в «Твиттере» фотографию двоих убитых, и вся социальная сеть превратилась в следователей, пытаясь опознать жертвы. Нашлись анонимы, окрестившие последние убийства как «преступление Белой Богородицы» и приделавшие ему новый хэштег: #CVB, который вместе с #Убийствами Близнецов и #Кракеном превратился в трендовую тему мирового уровня. Аккаунты в «Твиттере» крупных международных газет, от «Коррьере делла сера» в Италии до «Кларина» в Аргентине, также откликнулись на последнее преступление. Третье двойное убийство менее чем за две недели вновь заняло центральное место среди мировых новостей.

В умах наметилось несколько тенденций: для большинства убийцей, несомненно, был Игнасио. Несмотря на то что я не передавал новостей ни Марио Сантосу, ни тем более Лучо, вся публика к этому времени знала, что настоящее местонахождение его неизвестно.

Близкие друзья Игнасио раззвонили на все четыре стороны, что он с ними не встречается и на ужины не приходит. Все знали, что телефон его не отвечает, а продавцы магазинов, прилегающих к дому номер два по улице Дато, рассказывали любому, кто готов был их выслушать, что вот уже несколько дней как Игнасио не заходит в свой подъезд и не выходит обратно.

Пользователи «Твиттера» просили меня хоть что-нибудь объяснить: «Где же Игнасио, #Кракен? Почему ты не задержал этого пидораса?»

При этом ни родственники, ни друзья не сообщили о его исчезновении, к тому же мы до сих пор не получили анализ продуктов пчеловодства, и таким образом у нас не было оснований на получение ордера на обыск и арест.

Другие обвиняли Тасио и поддерживали первоначальную теорию, согласно которой он был подстрекателем и имел последователей за стенами тюрьмы. Вот уже несколько дней то там, то сям возникали спонтанные протесты: люди собирали подписи под заявлением, чтобы препятствовать выходу Тасио из тюрьмы 8 августа, никого не волновало, что это отпуск менее чем на неделю: все были убеждены, что он сбежит, и ругали нас за то, что мы не начинаем законные действия, дабы предотвратить его бегство. По мнению пользователей социальных сетей, мы были неумехами, и я в первую очередь. Что ж, ничто их в этом не разубеждало.

Заместитель комиссара Сальватьерра назначила экстренное совещание у себя в кабинете. Незадолго перед этим она отчиталась перед комиссаром, и в разговоре с ней тот закрутил гайки до упора, что отчетливо читалось на ее усталом лице.

Под глазами у нее залегли темные тени, морщины возле рта стали глубже, а взгляд жестче – вся тяжесть мира обрушилась на эту теплую спину, которая несколько часов назад опиралась на мою грудь. Еще не рассвело, когда мы с Эсти вошли в полицейский участок: лица напряжены, глаза серьезны.

– Только что установили личность убитых, – сообщила Альба, стоило нам войти в кабинет.

– Так быстро? – удивилась Эстибалис.

– Родители или родственники жертв не успели даже написать заявление об исчезновении, – добавил я, ничего не понимая.

– Этих ребят узнали в социальных сетях. И, отвечая на вопрос, который вы собираетесь задать: да, обоим по тридцать. Друзья начали бить тревогу, увидев вчерашние фотографии, которые мгновенно распространились по всему интернету. Они сами связались с семьями, где подтвердили, что их местопребывание никому не известно. К рассвету в Сети появились их фотографии. Приятели обоих жертв были встревожены, потому что накануне вечером ни один из двоих не появился в барах, где они договорились встретиться с компанией, и не отвечал на звонки. С тех пор как в Сеть просочилась новость о двух новых трупах, прошло менее часа. Родители обоих убитых – мать Матео Руиса де Суасо, молодого человека тридцати лет, и родители Ирене Мартинес де Сан-Роман – связались с нами для получения информации. По просьбе семей дожидаться утра мы не стали, я не сочла нужным продлевать страдания близких, и мы проводили их на опознание. К сожалению, оба опознания дали положительный результат. Сейчас мы ждем, когда придут результаты вскрытия, скорее всего, совпадающие с тем, что мы уже знаем: смерть от удушья, вызванного попаданием пчел в ротовую полость, наличие рогипнола в крови и что-нибудь еще.

– И кто на этот раз жертвы? – спросила Эстибалис.

– Имя мужчины, как я вам уже сказала, – Матео Руис де Суасо. Еще несколько часов назад он был преподавателем маркетинга в Баскском кулинарном центре, каждый день катался туда-сюда между Виторией и Доностией^[45]. Здесь он снимал квартиру, жил один, но ежедневно обедал или ужинал у матери в районе Пилар. Судимостей нет, мать утверждает, что у него никогда не возникало проблем с наркотиками, ему даже штрафы за нарушение правил дорожного движения ни разу не выписывали. В общем, нормальный парень, здоровый, без уголовного прошлого. Альпинист, очень общительный, открытый, уверенный в себе. В последний раз он выходил на связь вчера утром: списался со своей тусовкой по «Вотсаппу» насчет планов на вечер. Договорились встретиться после залпа. Раньше он не собирался, потому что терпеть не мог дым. По словам матери, его отец был заядлый курильщик и умер от рака легких. Это была единственная тема, которую он отрицал категорически.

– Ладно. Парень как парень. А что по девушке? То же самое? – спросила Эсти.

– Боюсь, что да. Зовут Ирене Мартинес де Сан-Роман. Печальнее всего, что тридцать лет ей исполнилось вчера. Просто не верится: умереть из-за одного дня… Мать то и дело повторяет, что тридцать лет назад ей ускорили роды, потому что младенец был в поперечном положении и больше не мог расти, что на самом деле она должна была родиться пятнадцатого августа, и если бы врачи это учли, она осталась бы жива.

– Чего только не вспомнят родители, когда теряют ребенка, – проговорила Эсти.

На секунду наши с Альбой взгляды пересеклись, и обоих будто ударило током. Затем мы посмотрели на Эстибалис, но та сосредоточилась на отчете, который вручила нам Альба. Эсти не заметила наших мучений. Да и не могла заметить. Как солдат, который ни разу не был в бою. По сравнению с нами она была слишком невинна.

– Ирене договорилась с друзьями посмотреть на спуск Селедона. В полшестого она не явилась, что озадачило ее подруг, которые не переставая названивали ей на мобильный, пытаясь ее найти. Связались с родителями, но те также ничего не знали. К тому времени как новость о новых убийствах распространилась по интернету, родители уже сами собрались идти в полицию. Как и весь город в последнее время, они были напуганы и боялись, что их дочь может оказаться в… Ну, вы понимаете, в списке возможных жертв. Я стараюсь не использовать терминологию, которая мелькает в прессе, СМИ и соцсетях: список приговоренных, обреченных и так далее…

– Та же история: то и дело спрашиваю себя, как устроен человек, похищающий людей двадцати, двадцати пяти, тридцати лет, – сказала Эстибалис.

– А я спрашиваю себя, как случилось так, что все эти люди оказались такими простыми мишенями, – перебил я. – Информации о последних вскрытиях пока нет, но можно утверждать, что ни в одном из этих случаев не было следов борьбы или самообороны. Этот парень – гений, хамелеон, некто, знающий подход к людям и не вызывающий у них подозрений или сомнений.

– Он просто психопат, а ты говоришь о нем так, словно восхищаешься им, – перебила меня Эстибалис.

– Я всего лишь пытаюсь его понять, инспектор Гауна. Поставить себя на место шестерых молодых людей, которые лишились жизни, подпав под его чары.

Эсти бросила на меня виноватый взгляд. Она устала, я тоже устал. Неподходящая ситуация для спора или перепалки.

– Впервые «Твиттер» нам помог, а не наоборот, – сказал я, переступил с ноги на ногу и целую секунду смотрел на Альбу.

Она обеспокоенно покачала головой.

– Ничем он не помог, абсолютно ничем. На фотографиях, просочившихся в сети, весь мир любовался подробностями инсталляции, которые мы хотели скрыть. Например, эгускилорами. Эти убийства породят целую волну неоязыческих гипотез. Эксперты по баскской мифологии уже высказали свое мнение, при том что никто их не спрашивал; телевидение нашло тему, которую можно обсасывать не одну неделю. Это может вызвать опасные прецеденты, и комиссар рассматривает, какие действия мы можем предпринять, чтобы предотвратить дальнейшее распространение этих фотографий; среди прочего, судья Олано объявит их частью текущего расследования. Хотя мы выиграли много часов, если не дней.

– Пока он снова кого-нибудь не убьет, – вмешалась Эстибалис. – В Витории праздники, впереди пять дней чистого хаоса, на улицах толпы народу. Мы же не собираемся объявлять чрезвычайное положение. А дело в итоге может закончиться бойней. Люди испуганы. Какую цель преследует преступник, охотясь на свои жертвы именно в эти дни? Сорвать праздник Белой Богородицы?

– Именно так: он выступает против наших обычаев, против всех наших традиций, против истории города. Этот парень ненавидит все, что связано с Виторией, – отозвался я.

– Тут я с вами согласна, – сказала Альба. – Место преступления вновь связано историей города. Ниша Белой Богородицы относится к XVIII веку. С другой стороны, жертв он, судя по всему, выбирает только по двум критериям – возраст и фамилия. За убийствами не прослеживается личный мотив.

– Это если исключить обстоятельства, связанные с убийством Лидии, подружки близнецов, – сказала Эстибалис, складывая на груди руки. – Или мы снова забываем о главном подозреваемом?

– У нас по-прежнему нет ничего, в чем их можно было бы обвинить, – напомнил я.

– За исключением сожженной пасеки, к которой надо добавить и все остальное, – усмехнулась моя напарница.

– Вы должны добыть что-то еще, и поскорее, – сказала Альба, поднимаясь с кресла с явным намерением закончить встречу. – Так продолжаться не может. Это невозможно. Глаза половины человечества следят за нами. Убийства не должны повториться. Комиссар имеет дело не только с давлением со стороны социальных сетей. Международная пресса пишет лишь об этих двойных убийствах, журналисты будут вести репортажи всю неделю, пока в городе праздники. Вы даже не представляете, как настойчивы бывают «Би-би-си», «Европа пресс» и «Рейтер», когда занимаются каким-то событием… Ладно, идите и поспите хотя бы несколько часов. Завтра очень много дел. Мне нужны от вас стопроцентные оперативность и эффективность. Продвигайтесь по всем начатым линиям расследования – все вместе и каждой в отдельности. Проверяйте их, быть может, вы что-то упустили. Начиная с этой минуты я оцениваю только результаты, а не затраченные усилия. Мы начнем операции предупреждающего характера в исторических зданиях XIX века, при том что это практически вся зона Энсанчи, самые оживленные районы во время праздников.

– Есть еще одно дело, – начал я, несмотря на усталость. – Это линия расследования, к которой я только-только подобрался, но события развиваются таким образом, что я не сразу вынес ее на обсуждение. Этот момент так же хорош или так же плох, как и любой другой.

– Поясните, инспектор Айяла, – сказала Альба, вновь присаживаясь.

Я рассказал о фигурах в Сан-Висентехо и посещении часовни с доном Тибурсио. Когда я произносил вслух «Око Провидения», «герметический брак» или «кара», Альба выразительно поднимала бровь. Эстибалис помрачнела, когда я заговорил о рыжеволосом подмастерье.

– Ничего у тебя нет, – только и сказала моя напарница со скучающим видом. – Единственная связь с этим человеком – Тасио. Разве это не изобличает его еще больше?

– Если б я его обвинял, Тасио не назвал бы мне ни единого имени. Сказал бы, что после стольких лет мало что помнит, и я ничего не мог бы с этим поделать, – пояснил я.

– Ну и каковы твои выводы? – На лице ее отразилось полное непонимание.

– Дон Тибурсио Саэнс де Уртури – масон, возможно, Великий Мастер или Великий Секретарь. Не надо на меня так смотреть; ни от кого не секрет, что в Витории имеется как минимум одна действующая ложа под названием «Мануэль Ирадьер». Несколько десятилетий назад они начали собираться на севере, в поместье Респальдиса, неподалеку от Амуррио.

– Ты пытаешься доказать, что убийца тоже масон?

– Нет, если б он был масоном и принадлежал какой-то ложе, дон Тибурсио об этом знал бы и рассказал мне. Думаю, убийцей может быть ученик, который работал с доном Тибурсио на реставрации. На него повлияли идеи, которые дон Тибурсио вбивал ему в голову, и он изображал их в своих исторических инсталляциях, возможно, чтобы подставить Тасио, который работал в качестве археолога. Сцена преступления, с которой мы уже неоднократно сталкивались, его собственная интерпретация этих символов. То, что мы видим, – его ментальная карта, когнитивная схема, устойчивое изображение картины мира, его проблемы, травмы, черт знает что еще… Не забывай: убийцы отлично умеют подсчитывать затраты и прибыль: каждое их действие имеет смысл, от фирменного знака до модуса операнди. Любые усилия и затраты компенсируются, если он видит желаемый результат.

– Так веришь ты или не веришь, что это масонское преступление? – настаивала моя напарница.

– Повторяю: вряд ли. Хотя не сомневаюсь: вдохновила его средневековая иконография в часовне Сан-Висентехо, а человек, разъяснивший ему идеи и замыслы средневековых каменщиков, посеял, сам того не ведая, семена будущих преступлений, которые сейчас потрясают наш город.

– Унаи, при всем моем уважении: думаю, вам надо отдохнуть. Я хочу, чтобы рядом со мной и дальше работал отличный специалист по криминальной психологии, которым вы являетесь. Сделайте одолжение, поспите немного. Бывают долгие ночи, которые длятся как целая жизнь. Сегодня одна из них, – сказала Альба, снова вставая и явно желая закончить встречу: наполовину моя начальница, наполовину без пяти минут любовница.

Мы кивнули и молча попрощались. Мы были как три зомби, не имеющие ни желания, ни сил на разговоры. Когда покидали отделение полиции, заря уже золотила тротуары восточной части города.

До площади Белой Богородицы я добрался со скоростью улитки. Компании расходились по домам, но всем недоставало привычного веселья, радости, праздничного настроения; нигде не видно было подвыпивших запоздалых гуляк, обнимающихся с фонарями.

Люди перемещались небольшими кучками. Девушки возвращались по двое, по трое, вчетвером. Глаза прохожих были уткнуты в экраны телефонов.

Все это мало походило на праздники Белой Богородицы, к которым я привык за тридцать с чем-то лет моей жизни в городе.

Я проклинал способность одного-единственного разума настолько изменить жизнь огромного количества людей, причем вразрез с их собственными планами. Меня ужасала простота, с которой чьи-то болезненные наклонности могут так сильно повлиять на город.

Но главное, я проклинал типа, который прервал то, что начиналось у нас с Альбой на тех четырех крышах.

26. Бульвар Мираконча

Он действует слишком поспешно. Найди ошибки. Если он до сих пор не совершил ни единого промаха, клянусь тебе, я преклоняюсь перед его умом, #Кракен.

5 августа, пятница

Проснувшись утром, я спустился позавтракать в кафе «Ментирон» возле площади: кофе с молоком и круассан. Завтракал я, как обычно, еще не проснувшись окончательно. Я не думал и не осознавал, что проклятый убийца нарушает и мои собственные ритуалы.

Официантка, девушка с темным пучком и бровями, нарисованными толстым карандашом, принесла мне кофе. Я сразу заметил, что под белое керамическое блюдечко, на котором стояла чашка, она сунула листок бумаги.

– Ты Кракен, верно?

– Если я скажу, что нет, это на что-то повлияет? – рассеянно ответил я, устав от навязанной мне роли.

– Мне сказал об этом человек, которому я доверяю. – Она отодвинула прядку волос, упавшую на глаза.

– Это список членов твоей семьи и знакомых тридцати пяти лет, – предположил я, сонно поглядывая на салфетку с эмблемой бара.

– Я только хочу, чтобы ты видел имена. Это реальные люди, небезразличные мне, а не случайный человек из теленовостей, который через несколько дней выйдет из моды, потому что появятся новые жертвы.

– Все они реальные люди, а не только имена, – сказал я так, будто разговариваю с маленьким ребенком.

– Так посадите наконец этих близнецов. Обоих. В одиночные камеры. Не понимаю, чего вы ждете.

Я сдавил пальцами переносицу. Может, будильник еще не прозвонил и вся эта сцена – всего лишь сон, напомнивший о моих худших кошмарах? Но в таком случае кофе не был бы таким ароматным, как тот, что стоял передо мной на столике.

– А ты не подумала, что отобьешь у меня всякое желание завтракать в твоем кафе?

– Может, оно и к лучшему. Все на тебя глазеют, ты отпугиваешь клиентов.

«С меня достаточно», – подумал я. Сделал глоток раскаленного кофе, заработав ожог третьей степени, который болел у меня потом все утро, и раза четыре откусил чертов круассан. Бросил несколько евро на металлическое блюдце и встал, чтобы как можно быстрее покинуть вражескую территорию.

Я уже взялся за ручку двери, когда официантка внезапно схватила меня за руку.

– Ты что делаешь? – Я удивленно обернулся.

– Мой парень – один из тех людей, которых я внесла в этот список. Мы ждем ребенка. Надеюсь, ты вспомнишь о нем. Ты не имеешь права оставлять без отца ребенка, который еще даже не родился. Можешь представить себе, как я переживаю?

Ее слова обожгли меня, словно кислота.

– Хочешь совет? – ответил я, теряя контроль над собой. – Пусть твой парень уезжает из Витории. Прямо сейчас. Пусть его здесь не будет все эти дни, пока…

«Пока не найдем новых убитых в возрасте тридцати – пяти лет», – собирался сказать я. Но как признаться вслух в собственном поражении, как объяснить незнакомому – человеку, что я сам не уверен, что преступления закончились?

Официантка побледнела, размышляя о том, что только что услышала.

– Да, ты прав, – сказала она. – К черту работу и шефа. Это вопрос жизни и смерти. Спасибо, Кракен.

И первая покинула «Ментирон», прошагав у меня перед носом с мобильным в руке.

Через полчаса я уже сидел у себя в кабинете, когда мне позвонили с незнакомого номера.

– Инспектор Айяла? Меня зовут Антонио Гарридо-Стокер, я адвокат и звоню вам из моей конторы «Гарридо-Стокер» в Сан-Себастьяне по поручению моего клиента Игнасио Ортиса де Сарате.

– Слушаю вас, – ответил я, стараясь скрыть изумление.

– Мой клиент с третьего августа находится в моем частном владении на Дуке-де-Баэна, это за бульваром Мираконча. Я получил точные инструкции, чтобы связаться с вами лично, и мне хотелось бы назначить вам видеоконференцию. Если возможно, сегодня утром. Вы наверняка понимаете, что в свете новых событий мой клиент хотел бы как можно скорее прояснить свою ситуацию.

– Игнасио у вас? – спросил я.

– Точно так. В данный момент сидит рядом со мной.

– Договорились. Полагаю, что это будет совещание, на котором мы обсудим юридические аспекты. Мне бы хотелось, чтобы присутствовали также моя непосредственная начальница, заместитель комиссара Альба Диас де Сальватьерра, а также напарница, с которой мы вместе расследуем дело, офицер Эстибалис Руис де Гауна.

На другом конце линии, где-то в районе Гипускоа, пошептались.

– Мой клиент говорит, что предвидел это. Вы согласны начать через полчаса?

– Отлично, через полчаса, – откликнулся я, и адвокат нажал отбой.

Я со всех ног помчался в кабинет Альбы, затем Эсти, чтобы сообщить им о звонке. Через несколько минут подготовили линию, по которой мы могли бы разговаривать с адвокатом и Игнасио. В назначенное время мы все трое с плохо скрываемым нетерпением ждали звонка адвоката, сидя перед экраном компьютера у меня в кабинете. Для начала я сообщил о звонке в информационный отдел и потихоньку связался с Голден Герл, дабы убедиться в том, что Матусалем не сможет отследить звонок и передать информацию Тасио.

Наконец мы соединились. На экране появился Игнасио в пиджаке и галстуке, безупречный, как на собрании акционеров. Сидящий рядом с ним Гарридо-Стокер-младший больше походил на акулу с Уолл-стрит, чем на молодого щенка легендарной породы адвокатов, известных в судебных процессах по всему северу. Темные локоны, зачесанные назад и обильно залитые лаком, залысины, подчеркивающие высоту огромного лба, а пиджак порадовал бы даже моего брата Германа.

Гарридо-Стокеры были династией бывалых и стойких адвокатов; они представляли крупные состояния, и несколько минут их работы большинству были не по карману, даже если этот карман был отнюдь не пуст. Эти специалисты играли в другой лиге.

За их спиной виднелась бухта Конча, а сад, окруженный прямоугольной живой изгородью, уступал место видам далекого острова Санта-Клара.

– Я заместитель комиссара Сальватьерра, – начала Альба. – Хочу сообщить вам, что наша команда Центрального отдела по преступлениям в области информационных технологий организовала эту видеоконференцию таким образом, чтобы ее можно было записывать, поскольку она проходит в рамках уголовного расследования. Согласны ли вы с тем, что встреча записывается?

Игнасио и адвокат обменялись взглядом.

– Это не проблема, – сказал представитель закона. – Наша контора также будет записывать встречу, если вы не против. Чистая формальность.

– Даем разрешение, – ответила Альба. – Можете ли вы описать нам актуальную ситуацию вашего клиента, а также причины, по которым он связался с нами?

– Да, разумеется. Понимаю, сегодня утром вы, должно быть, очень заняты, и все мы заинтересованы в том, чтобы расследование продвигалось успешно. Нас с клиентом соединяет очень давняя связь, его отец пользовался услугами моего отца. Дон Игнасио Ортис де Сарате обратился к нам третьего августа, когда решил покинуть свое место жительства в Витории после опубликованных СМИ материалов клеветнического характера. Излишне говорить, что мы приняли законные меры против газеты. С другой стороны, предвидя тот факт, что серия преступлений в ближайшее время может продолжиться, мы сочли целесообразным разместить клиента в нашей частной резиденции, упомянутой в начале разговора. Мы обеспечены строжайшими мерами – безопасности, учитывая характер нашей работы и важность дел, которые мы ведем с нашими клиентами, поэтому у нас имеются камеры безопасности, контролирующие все углы этого дома в продолжение двадцати четырех часов, а также внешние помещения, такие как сад и прочие зоны досуга.

Я стараюсь донести до вас очевидность того, что дон Игнасио добровольно вверил себя под двадцатичетырехчасовое наблюдение, а также отказался поддерживать любую связь по мобильному и стационарному телефону с кем бы то ни было с тех пор, как он здесь. Также он не получает доступа к интернету ни с одного из компьютеров или аналогичных устройств, в чем вы можете убедиться. Сегодня утром наш курьер отправил в Виторию записи всех его передвижений со дня прибытия, чтобы ваши техники подтвердили, что нет никаких ошибок или сбоев и мой клиент ни единой минуты не провел вне наблюдения. Таким образом, мы намерены убедительно доказать, что он не является фактическим исполнителем убийств прошлой ночью.

Прошла пара секунд полнейшего ступора, в течение которых ни один из трех присутствующих с алавской стороны совещания не знал, как реагировать.

– Этот парень ловок как черт, – шепнула мне на ухо Эстибалис, разрушив чары.

– Инспектор Гауна, я всего лишь опередил вас, – сказал Игнасио, приблизившись к камере точно так же, как делал его брат, когда я посещал его в тюрьме. – Думаю, в эту многолетнюю игру вовлечены все присутствующие, и, хотя вы с этим не согласитесь, вы в ней всего лишь пешки. Я опередил вас на двадцать лет, в мою пользу – многие часы размышлений. Я отказываюсь принимать пассивное участие в этом деле. Я уже заплатил слишком высокую цену за вещи, не имеющие ко мне ни малейшего отношения. К сожалению, было очевидно, что преступник продолжит убивать, и я не собираюсь соглашаться на то, чтобы убийства приписывали мне.

Альба посмотрела на Эстибалис с упреком. Моя напарница сжала челюсти и промолчала.

– Нам бы хотелось задать вашему клиенту несколько вопросов. Мы понимаем, что в течение этих дней вы подготовили ему надежную защиту, и нам в нашем расследовании очень помогло бы, если вы развеяли сомнения, которые делают вашего подопечного подозрительным, – примирительно отозвался я. Какой смысл вытаскивать ножи, когда перед нами такая зубастая акула?

– Можете спрашивать, – кивнул адвокат.

– На одном из участков земли, принадлежавшем его компании, накануне третьего августа, как раз после публикации упомянутых фотографий, произошло возгорание. Вы сообщили, что в тот же день ваш клиент прибыл в вашу резиденцию в Сан-Себастьяне. Был ли клиент в курсе возгорания?

– Да, в тот день он жег сухую траву. Мой клиент утверждает, что огонь все время находился под контролем и был полностью погашен. Но дул южный ветер, в окрестностях сильная засуха; я знаю это, потому что в новостях передавали, что во всей Стране Басков сейчас пик возгораний. Мой клиент не виноват в том, что от искры произошел пожар. В любом случае, если вы собираетесь обвинить его в экологическом преступлении, вы имеете на это полное право; наша же контора позаботится о его защите.

– Криминалисты исследуют особенности пожара. Нам хотелось бы услышать от вас, не было ли на сгоревшей территории четырех ульев, составляющих небольшую пасеку.

– Мы не находим данный вопрос уместным. С вашего позволения, мой клиент отказывается отвечать.

«А может, Панкорбо сообщил тебе, что орудие убийства – пчелы, и ты не можешь нам в этом признаться, – чтобы себя не скомпрометировать?» – мысленно обратился я к – Игнасио.

Но промолчал: это были всего лишь подозрения, и я не хотел открывать карты перед таким опытным игроком.

– На прошлой неделе мы не задали дону Игнасио вопрос, который сейчас кажется нам своевременным, – вмешалась Эстибалис. – Где был ваш клиент двадцать четвертого и двадцать пятого июля?

– Он был у себя дома в Лагуардии, затем вернулся в Виторию, – быстро ответил адвокат. Было очевидно, что этот вопрос он ждал.

– Есть свидетель, который мог бы это подтвердить? – настаивала напарница.

– Боюсь, что нет. Был самый обычный спокойный день, мой клиент ни с кем не общался и не встречался. Однако отсутствие алиби не делает его виновным.

– Ваш ответ ставит его в очень уязвимое положение, – заметила Эсти.

– Я взялся его защищать, потому что полностью уверен в его невиновности, инспектор. Я не имею права портить себе репутацию.

– Хорошо, тогда перейдем к самому деликатному моменту всей этой истории. Ваш клиент был знаком с Лидией Гарсиа де Викунья? – спросила моя напарница.

– На сегодняшний день он не намерен отвечать на этот вопрос. Родители девушки не подали никакого иска. Даже после публикации фотографий, которые ничего не доказывают.

– Здесь мы полностью расходимся во мнениях. – Эстибалис покачала головой. – Как минимум фотографии доказывают, что они были знакомы и находились в доверительных отношениях, что сам ваш клиент отрицал в беседе со мной и инспектором Айялой. Таким образом, он препятствовал расследованию.

– Вы собираетесь произвести законные действия относительно этого пункта? – поинтересовался адвокат.

– У нас на это есть полное право. Если дойдет до дела, вы будете подробно проинформированы, – ответила Альба.

– Игнасио, – я обратился к нему напрямую, проигнорировав адвоката. – Тасио признал свою связь с Лидией и подтвердил, что сначала она была твоей девушкой, но для тебя это было всего лишь эпизодом. Он сказал, что его отношение к ней было куда более серьезным, что все уже было решено, что твой брат…

– Брат-близнец, – нервно поправил меня Игнасио, не сдержавшись.

– Что твой брат-близнец собирался ждать два года семь месяцев, которых ей не доставало до совершеннолетия, чтобы обнародовать их связь. Он готов был сделать ставку и очень рисковал. Ты знал об этом?

Я внимательно за ним наблюдал. Игнасио явно занервничал: ласковый ветерок, дувший со стороны Доностии, внезапно сделался ему неприятен, и он то и дело приглаживал свои светлые волосы.

Я продолжал; было любопытно, куда приведет этот разговор.

– Он уверен, что ты задержал его в тот день, получив отчет о вскрытии, в настоящее время потерянный, в котором доказывалось, что сперма принадлежала Тасио; что ты подделал улики – например, подбросил ему домой листья тиса, яд которого был обнаружен в крови жертв. Кстати, если ты сделал это на правах родственника, имеющего ключи от дома, возразить нечего, однако, прихватив с собой еще одного инспектора полиции и произведя полноценный домашний обыск, не имея для этого судебного ордера, ты нарушил сразу несколько правил. Понять не могу, как судья не придрался к твоим действиям. Что ты на это скажешь? Все ведь так и было, а, Игнасио? Обнаружив, что твоя несовершеннолетняя девушка и твой брат-близнец тебя кинули, ты приказал его задержать? – настаивал я.

Лицо Игнасио исказила болезненная гримаса; он вскочил и опрокинул стул, кулаки его были сжаты. Он что-то выкрикнул, но адвокат оказался проворнее и отключил звук видеоконференции, поэтому слов мы не разобрали.

Через секунду сообщение прервалось; перед нами чернел пустой экран.

Мы трое растерянно молчали, однако через полминуты вновь раздался звонок, после чего на экране появился адвокат.

– Простите, – он постарался улыбнуться как можно более естественно, – у нас технический сбой. Продолжим с того места, где остановились.

– Да, разумеется, технический сбой. Мы остановились на том, что Тасио Ортис де Сарате признал свою связь с несовершеннолетней и утверждал, что ваш клиент также с ней встречался, – сказала Эстибалис.

– В настоящее время мой клиент не собирается отвечать на необоснованные обвинения. Если по этому пункту вы произведете законные процедуры, наш кабинет выступит с защитой.

– Полагаю, с нашей стороны все вопросы разъяснены, – заключил я. – И все же скажи мне, Игнасио, – и надеюсь, связь на этот раз не прервется. Через три дня Тасио выйдет из тюрьмы. Ты уехал в Сан-Себастьян и спрятался в бункере, поскольку боишься, что он отправится прямиком к тебе?

К этому Игнасио был готов. Он пристально посмотрел в веб-камеру, на лице его не отразилось никаких чувств.

– Мой клиент не будет отвечать на этот вопрос.

– Повторяю, Игнасио: ты боишься, что твой брат-близнец тебе отомстит?

– Думаю, встречу можно считать завершенной. Как я и говорил, запись вы получите сегодня же утром, она придет на имя инспектора Унаи Лопес де Айяла. Это пакет с компакт-диском. С этого дня вы ежедневно будете получать записи о двадцати четырех часах пребывания моего клиента на принадлежащей мне территории. Он не выйдет отсюда, пока дело не прояснится. И позвольте мне попросить вас, чтобы вы как можно скорее справились со своей задачей; никому не понравится сидеть слишком долго под домашним арестом, как бы ни хороши были пейзажи Доностии. У клиента своя жизнь, и моя работа состоит в том, чтобы вернуть ее в прежнее русло.

– Хорошо, сеньоры, – поспешила Альба. – Благодарю за сотрудничество в деле, не требующем отлагательств. Если у нас появятся новости, которые мы можем обсудить вместе, мы свяжемся с вашим кабинетом.

– С вашей стороны это будет очень любезно, – отозвался адвокат. – Всем хорошего дня.

Связь прервалась, на этот раз окончательно.

– Ваши выводы. – Альба повернулась к нам.

– Можно исключить Игнасио как фактического исполнителя преступления, – сказал я.

– Но нельзя исключить как автора идеи. – Эсти покачала головой. – Он мог заплатить наемнику, чтобы тот расправился с жертвами, и таким образом попытался оправдать себя и вынудить нас снять с него подозрения.

– Слишком сложно, – произнес я.

– В этом деле все слишком сложно, – отозвалась Эсти.

– В настоящее время он у нас под контролем и находится в ста километрах отсюда. Пока все складывается неплохо. Но ты права: юридическая уловка не исключает Игнасио как подозреваемого в преступлениях, совершенных двадцать лет назад, а также в первых двух нынешних, – вынужден был согласиться я.

– И нельзя забывать, что у него нет алиби на двадцать четвертое и двадцать пятое июля, – сказала Эстибалис.

– Отсутствие алиби не делает его подозреваемым, – возразил я.

– Ага, приехали! Ты сам не веришь в то, что говоришь. Он жутко общительный тип. До вчерашнего дня все только и делали, что приглашали его на официальные мероприятия. И что, именно в День блузы и накануне он ни с кем не назначал встреч, даже со своей тусовкой?

– Быть может, видя предательство давних друзей, он не хотел называть нам их имена, потому что опасается, что его обманут или подставят, – вслух размышлял я.

– Считаю наше собрание завершенным, – сказала заместитель комиссара. – У всех нас запланирована тысяча неотложных дел. Если наметится какое-то продвижение в расследовании, немедленно сообщите мне.

Мы оба кивнули, и Эстибалис встала вслед за мной.

Оставшись в кабинете один, я открыл почту и прочитал имейлы, пришедшие за день.

Среди десятков писем, ожидавших ответа, одно привлекло мое внимание: отправитель опять был Fromjail. Я открыл письмо и обнаружил сообщение от Тасио:

«Кракен, кажется, я обнаружил совпадение, которое может тебя заинтересовать. Я бы хотел, чтобы это было последним моим вкладом в это дело.

Приезжай немедленно; боюсь, что времени у нас мало».

27. Башни Ондураса

Витория,

октябрь 1970-го

Тот, который с ножом, встал у него за спиной прежде, чем доктор успел повернуться и убежать.

– Не вздумай вякнуть, – прошептал он.

Альваро выронил увесистый врачебный саквояж и осторожно поднял руки над головой в знак капитуляции. Он чувствовал острие ножа, воткнувшееся в шею слева, в нескольких сантиметрах от аорты.

– Я не буду сопротивляться. Я отдам вам все ценное, что у меня есть.

Тот, который с ножом, был одет в темное, как и остальные. Они знали, что делают. Ничего заметного, ничего узнаваемого, за исключением того, что самый толстый из них страдал брахицефалией: затылок его был сплющен.

– Сначала часики, – сказал самый высокий, прибли-жаясь.

Альваро снял часы, стараясь дышать спокойнее и унять дрожь в руках.

– Теперь бумажник, – приказал тот, что с ножом. – Быстрее, у нас мало времени.

Доктор протянул бумажник, вздохнув с облегчением: как раз на днях он выложил газетную вырезку с фотографией Бланки, которую много месяцев всюду носил с собой во внутренней подкладке кошелька. Это была ясная, трезвая мысль, за которую он уцепился в этот момент слепого ужаса.

Когда Альваро уже решил, что ограбление позади, на него обрушились удары. Его били в грудь, ни разу не попав по лицу. Два удара он принял стоя, они пришлись на верхнюю часть груди. Толстый бил, двое других держали. Апперкот в ребра согнул его пополам.

Альваро упал, его начали избивать ногами. Он накрыл голову обеими руками и съежился, как эмбрион, стараясь уменьшить силу ударов. В спину было не так больно, но когда попадали в промежность, у него перехватывало дыхание, темнело в глазах, к горлу подкатывала тошнота.

Тот, который с ножом, нагнулся и поднес лезвие к его лицу. Альваро подумал, что это конец, что у него не будет тридцати лет, которые он потребовал у «Банка Витории», чтобы выплатить ипотеку, висящую над семьей как дамоклов меч.

Затем нож вонзился в левое бедро, прорвал фланелевые брюки, веснушчатую кожу, несколько кровеносных сосудов и добрые десять сантиметров мышечного волокна.

– Не трогай того, что тебе не принадлежит, засранец. – Ему показалось, что эти слова произнесла тень, которая наблюдала всю сцену издалека. Наконец грабители исчезли за колоннами.

Альваро почти ничего не видел и не доверял в эти мгновения своим чувствам, но готов был поклясться, что узнал развязную походку Улисеса, шофера Хавьера Ортиса де Сарате.

Когда они исчезли, он попытался остановить кровотечение. Отполз в сторону, спрятался в кустах, растущих вдоль тропинки, открыл саквояж, который предполагаемые грабители не удосужились прихватить с собой, достал бинт и затянул вокруг бедра со всей силой, на которую был способен. Пару часов он пролежал в кустах, прикинув, что Эмилия должна уже спать. Его супруга была паникерша и если он ей расскажет, что несколько человек напали и обокрали его возле подъезда, она больше не выйдет одна за дверь.

Альваро жил в постоянном страхе, придумывал оправдания, чтобы кто-то постоянно находился вместе с ним, не отпускал одних жену и детей. Начал панически бояться города, улиц, своих более успешных коллег, которые приглашали его выпить вина на улицу Дато или поесть жареного мяса в «Чапелу», какие бы запахи ни доносились из жаровен после воскресной мессы в приходской церкви Сан-Матео.

Он сторонился любой улицы, ведущей к улице Генерала Алава.

В день консультации на пятом месяце Бланка явилась в клинику со своим мужем.

Альваро понурил голову. Он чувствовал себя побитой собакой, о которой говорила Фелиса, его медсестра: у него не было сил противостоять Хавьеру Ортису де Сарате.

С него и так достаточно.

Этот тип умел держать под контролем человека, свой бизнес, свой город.

– Как поживаете, доктор? Все хорошо? – Промышленник протянул ему руку и пожал ее с силой, показавшейся Альваро чрезмерной.

– Все отлично, дон Хавьер, – ответил тот, ни разу не взглянув на Бланку, которая тоже молчала, подавленная присутствием своего всемогущего мужа. – Что… что вас ко мне привело?

Предприниматель уселся в кресло, не дожидаясь приглашения. Бланка стояла с ним, обрюзгшая, с выпирающим животом.

– Я хотел лично убедиться в том, что всё в порядке. Я имею в виду беременность моей жены.

– Конечно, разумеется. Вот последние анализы. Результаты неплохие, хотя некоторые показатели меня удивили. С вашего разрешения я осмотрю вашу супругу. – Полумертвый от ужаса он поднялся с кресла, скрывая хромоту, вызванную ударом ножа в бедро.

– Вперед, доктор. Начинайте.

Хавьер посмотрел ему в глаза, и в его словах Альваро послышался вызов. Какое-то извращенное поддразнивание. Игра вызывала у него отвращение; он чувствовал, как из желудка поднимается волна тошноты, но ему удалось ее подавить.

– Донья Бланка, давайте послушаем сердцебиение. Присаживайтесь на кушетку. Расстегните блузку.

Бланка послушалась, не говоря ни слова.

– Ложитесь на левый бок. Я постараюсь прослушать сердце ребенка, – сказал Альваро, нащупывая линию между пупком и волосами лобка.

Альваро ощупывал живот, отыскивая наиболее ровную и твердую поверхность, указывающую на то, что именно к этому месту прилегает спинка ребенка, но то, что он находил, казалось ему слишком маленьким.

Альваро сосредоточился, забыв о мрачном и ненавидящем взгляде Хавьера, и наконец расслышал фонендоскопом какой-то шум, напоминавший учащенные удары сердца.

И вдруг он расслышал еще один шум. Что это? Неужели еще одно сердце? Так и есть: совместный ритм двух маленьких сердечек был гораздо быстрее сердечных ударов матери.

– Донья Бланка, вы беременны близнецами, – воскликнул он.

– Близнецами? – повторил Хавьер, повышая голос. – Близнецами! Как мои дядьки. У меня дядьки были близнецы, можете себе представить? Дядя Игнасио и дядя Анастасио… Это же передается по наследству, верно? Я слышал, что, если у отца дядьки-близнецы, он тоже может зачать парочку.

На самом деле статистика утверждает, что возможность зачать близнецов передается по женской линии, то есть близнецы должны быть в роду у матери, однако Альваро промолчал и согласно кивнул. Если Хавьер не будет сомневаться в своем отцовстве, это гарантирует ему жизнь.

– Именно так, дон Хавьер. Похоже, вы увековечили свое семейное свойство. Думаю, что и имена для малышей уже имеются… – поздравил он Хавьера, не осмеливаясь похлопать его по широкой спине. – Если оба мальчики, я имею в виду.

Хавьер посмотрел на него обиженно.

– А кем же они еще могут быть? Не обижайте меня дурными прогнозами. Они будут мужчинами, как их отец.

– Кто бы сомневался, – пробормотал доктор, не желая спорить.

Когда предприниматель наконец удалился вместе со своей супругой, Альваро охватила сильнейшая тревога. Обеспокоенная Фелиса пришла на помощь, дала успокоительное и помогла улечься на кушетку, чтобы пережить приступ тахикардии.

Через несколько дней в кабинете зазвонил телефон: четыре условленных прозвона.

Наверняка она понятия не имела, что он пережил!

Доктор не пошел в квартиру на Генерала Алава. Следующие несколько недель он провел как во сне, отсчитывая дни до вероятных родов.

Альваро напряженно ожидал следующего визита Хавьера и Бланки. Перед назначенным часом, готовясь к их приходу, принял небольшую дозу морфина, но наркотик его не успокоил.

Ровно в полдень Бланка вошла в кабинет. На ней было платье в черную, оранжевую и коричневую клетку, с широким рукавом, расклешенное под грудью и скрывавшее изменившиеся очертания ее тела.

– Муж не смог прийти. В последний момент отправился по срочному делу в Сестао, в Альтос Орнос. Мы одни.

– Хорошо, тогда начнем осмотр, – ответил он, отводя взгляд.

– Я звонила тебе, но ты не пришел… Ты меня бросил?

«Что? Я тебя бросил?» – беспомощно подумал он.

– Думаю, Хавьер все знает, – ответил Альваро.

Он устало поднялся с кресла, закрыл дверь на защелку и снял брюки прямо посреди кабинета.

– Что… что ты делаешь? – спросила Бланка, опешившая от этого внезапного обнажения.

– Два месяца пять дней назад, через двадцать четыре часа после нашего последнего свидания в квартире твоей тети, трое неизвестных обокрали меня возле моего собственного подъезда, избили и оставили вот этот шрам. Свидетель, который их сопровождал, наблюдал издали. Думаю, это был твой шофер. В полицию я сообщать не стал – не хочу с ней связываться после того, как твой муж угодил в больницу.

Бланка вытаращила глаза и зажала ладонью рот, глядя на багровый рубец у Альваро на бедре. Кровь отхлынула от ее лица.

– Возможно, тебе он тоже что-нибудь сделает после того, как ты родишь своих близнецов. Ради бога, Бланка! – Хавьер знает про нас и после родов завершит то, что начал.

Бланка поставила локти на стол, закрыла глаза и затрясла головой, силясь успокоиться.

– Я ничего больше не хочу знать об этом деле, – продолжал Альваро, надевая брюки и застегивая ремень. – Я сделаю свою работу, приму у тебя роды. А дальше ничего не хочу знать. Я… собираюсь уехать в Америку.

– А жена, дети?

– Я член Медицинской коллегии, моя жизнь застрахована на тот случай, если со мной что-то случится. Вдовам и сиротам врачей оказывают неплохую поддержку, Эмилия получит приличную сумму и вернется с детьми к себе в деревню, к родителям. Они живут без излишеств, но ни в чем не нуждаются, в деревне им без меня будет лучше.

– Да, но твои дети? – спросила Бланка. – Ты их бросишь?

Прежде она ни разу не задумывалась о двоих рыжеволосых мальчуганах, которых видела пару раз; она думала только о своей связи с Альваро.

– Мои дети? Мои дети – два капризных обормота, которых город испортит. Они только и делают, что ноют и требуют то одно, то другое. Я… я не слишком нежный отец, Бланка, мне бывает трудно выразить то, что я чувствую. Но для них я в первую очередь кошелек. В деревне им будет лучше: нет ни магазинов, ни киосков, ни лавок с игрушками; я давно уже думаю о том, что там им жилось бы лучше. А Эмилия… посмотри на нее. Жены моих коллег над ней смеются и не приглашают ее на кофе. Это понятно: она бросила школу раньше, чем научилась считать, она слишком болтлива… в Витории она никогда не будет счастлива. Я знаю, что ты не готова отправиться со мной, поэтому тебя не спрашиваю. Есть люди, которые умеют сносить удары, они учатся получать их снова и снова, в этом их сила. Но они не умеют убегать, одна лишь идея о новом незнакомом мире парализует их волю. Думаю, ты одна из этих людей.

Бланка смутилась и промолчала.

– Видишь? Не говори только, что я поступаю неправильно, не предлагая тебе этот вариант. Я устал быть битой собакой. Не могу больше.

Остаток консультации прошел как обычно. Доктор Урбина проверил последние анализы своей пациентки, послушал биение двух крошечных сердечек и посоветовал донье Бланке покой.

28. Сугаррамурди

Я жду, #Кракен.

5 августа, пятница

Тасио поджидал меня в ставшем уже привычном третьем зале. На этот раз на столе, который нас разделял, были разложены старые конверты и исписанные от руки листы бумаги. В его взгляде мне почудилось что-то новое, какой-то непривычный блеск, который любой оптимист назвал бы надеждой.

– Итак, на сей раз он отправился в XVIII век, на террасу церкви Сан-Мигель. Вы не задумывались о том, чтобы держать под контролем возможные места убийств?

«Конечно, задумывались. Но толку-то?»

– Так что ты нашел, Тасио? – спросил я, не ответив. – Догадываюсь, что это нечто очень важное. Но ты не представляешь, сколько у меня сегодня других дел.

– Именно поэтому я и попросил тебя позвонить как можно быстрее. Я в курсе твоей встречи с моим… сотрудником и знаю, что ты поручил ему определенную работу, так же как и мне. Итак, мы сравнили результаты и сделали открытие, которым я считаю необходимым поделиться с тобой, хотя понимаю, что в личном плане принятие этого потребует от тебя определенных усилий. Я хочу, чтобы ты был открыт и рассуждал как следователь, договорились?

– Ты всерьез просишь, чтобы я был открыт? – Я чуть не расхохотался. – Я сижу перед тобой, готовый тебя выслушать, в то время как все кругом держат тебя исключительно за убийцу и извращенца.

Он сверлил меня взглядом. В другое время это меня смутило бы и помешало с ним разговаривать, но в тот день Тасио был менее сумрачен, чем обычно.

– Итак, для начала я должен упомянуть, что несколько десятилетий назад у меня был приятель по эзотерическим изысканиям. Мы дружили, хотя закончилось все не очень хорошо. Когда я сел, он написал мне в первый же месяц, выразил поддержку и сообщил, что гордится тем, что якобы я поддерживаю некие начинания, воскрешающие огонь язычества в наших краях. Я не обратил внимания на его единственное письмо, и так и не ответил. Как видишь, кого только не встретишь среди фанатов серийных убийц… Одним нравится близость опасности, другие восхищаются теми, у кого хватает мужества реализовывать свои фантазии; находятся и женщины, которые желают познакомиться поближе и предлагают секс… да, вот так запросто. Некоторые из них страдают комплексом медицинских сестер: хотят помочь больным людям вернуться на путь истинный, это их эмоциональный триггер. У них за спиной целая цепочка любовных связей с алкоголиками, наркоманами, хроническими больными в терминальных стадиях… Однажды их внимание устремляется к заключенным, осужденным за кровавые преступления. И наконец, есть еще один тип, к счастью встречающийся довольно редко, но по сути самый опасный. Тот, кто восхищается вами по-настоящему, кто на самом деле хотел бы стать убийцей или войти в контакт с кем-то из убийц: это будет их первый шаг к преступлению. Мой приятель был одним из них. Из-за некоторых… разногласий я начал думать, что это действительно опасный придурок.

– Продолжай. Пока ничего важного ты не сказал.

– Терпение, Кракен. Мы вот-вот прибудем в пункт назначения. Матусалем нашел совпадение между его прозвищем и аккаунтом в «Твиттере». Я не знал, что он следит за мной через социальные сети, что он один из самых заядлых фанатов и его аккаунт был первым, где прошлой ночью появились фотографии убитых на празднике Белой Богородицы, из чего можно сделать вывод, что он был неподалеку от места преступления.

– Неужели он настолько туп, что обнаруживает себя таким примитивным способом?

– В этом преступлении все имеет ярко выраженную визуальность. Он обнародовал фото с единственной целью: чтобы вы восхитились его трудами.

– Любопытно, но то же самое говорят о тебе.

– Проблема в том, – продолжал Тасио, не обратив внимания на мое замечание, – что этот тип имел судимости за торговлю наркотиками, поэтому мы с Матусалемом за него и взялись.

– Становится все интереснее.

– Мое удивление возросло, когда Матусалем выяснил его полное имя, и оказалось, что он брат твоей напарницы, – сказал Тасио, следя за моей реакцией.

– Что, прости? – только и выдавил я.

Что ж, отличная новость: получить наконец достоверные доказательства связи Энеко с этим делом. Возможно, это принесло бы новые осложнения, во всяком случае, серьезно повлияло бы на отношение к этому делу Эстибалис.

– Его зовут Энеко Руис де Гауна, но у него было несколько прозвищ. Я знал его как Эгускилора, а также Травку; последний ник он, видимо, использует до сих пор, потому что @травка – название его аккаунта в «Твиттере». Не имеет смысла скрывать: двадцать лет назад Энеко был моим дилером, и, несмотря на то что в ту пору он был еще подростком, нас объединял интерес к языческому прошлому этих мест, поэтому общались мы довольно плотно. В настоящее время ему принадлежит магазин в нижней части башни доньи Очанды.

– Да, я в курсе, что ему принадлежит магазин в нижней части башни доньи Очанды, – раздраженно перебил его я. – Но… ты можешь представить доказательства того, что сказанное тобой – правда?

– Они будут в твоем почтовом ящике прежде, чем ты отсюда выйдешь.

– Хорошо, Тасио. Если ты знал его в прошлом, если считаешь, что он на такое способен, расскажи о нем. Скажи, почему ваша дружба так резко прервалась? Что-то случилось? Мне нужно это знать.

– У нас был плохой опыт в Сугаррамурди. – Он опустил глаза. – Очень, очень скверный опыт.

– Тем более расскажи все подробно.

– Энеко был фундаменталистом во всем, что касалось эзотерики. А заодно рьяным сторонником употребления сильнодействующих веществ для расширения возможностей восприятия. В своих экспериментах он напоминал Олдоса Хаксли, принимающего пейот и мескалин в пятидесятые годы. Не знаю, читал ли ты «Двери восприятия», это была его настольная книга. Меня интересовал антропологический аспект Сугаррамурди, но Энеко явно перестарался. По правде сказать, я должен был это предвидеть.

Нас было две пары, он проводил церемонию, что-то вроде древнего обряда, о котором вычитал в признаниях грешников, осужденных на аутодафе в Логроньо. Мне они не казались чем-то правдоподобным – большинство показаний получали под давлением, если не под пыткой. В большинстве свидетельств испуганные грешники отвечали то, что, по их мнению, должны были говорить, чтобы угодить святой инквизиции. Фантазии человека XVII века, а не реальные факты. Но Травка все понимал буквально. В итоге мы сняли одежду, взялись за руки, он положил эгускилоры на пол и заставил нас выпить какую-то смесь. А потом начался кошмар.

– Что за кошмар?

– От его пойла нас парализовало, начались галлюцинации. Думаю, на нас повлияла жуткая атмосфера пещеры, но это был самый чудовищный эксперимент, который случался со мной в жизни. Руки и ноги не шевелились, однако я непостижимым образом оставался в сознании. На границах моего поля зрения я замечал тени, присутствие каких-то существ, хотя точно знал, что там никого не было, я чувствовал себя очень слабым, уязвимым, не мог шевельнуться, а они в этот момент казались мне очень грозными… Если быть справедливым к прошлому, они действительно были жуткие. Я боялся, что мои легкие также парализует и я умру от удушья. Все это длилось несколько часов. Он первый смог пошевелиться. Мы по-прежнему лежали на полу, не в силах шевельнуть ни единой мышцей, а он бродил между нами со своими песнопениями. Клянусь, в это мгновение я хотел…

– Убить его?

Тасио глубоко вздохнул, но не попался.

– Этот эксперимент чуть нас не убил. Едва сумев подняться, девушки и я оделись и вернулись в машину. Я не хотел ничего больше о нем знать. И когда он написал мне эти письма, которые сейчас лежат перед тобой, я ни на одно из них не ответил.

Письма лежали по ту сторону защитного стекла.

– Они мне понадобятся, – сказал я.

– Письма твои. Мне они не нужны. В них ты убедишься в том, каким прогнившим может быть человеческий разум.

Я посмотрел на часы – было уже поздно, – поднялся и простился с Тасио.

– Что ж, очень благодарен тебе за историю. Через два дня тебя освободят. Мы еще увидимся?

– Ты спрашиваешь, не сбегу ли я? – Он улыбнулся.

– Я всего лишь хочу узнать, что мне делать, если мне от тебя понадобится еще что-нибудь… неофициально.

– На этот раз я не облажаюсь, я отсидел бо́льшую часть срока за то, чего не сделал, но мне сорок пять, и я все еще могу наслаждаться чем-то вроде жизни, когда выйду окончательно, – сказал он, словно мои сомнения его обидели.

– Думаю, не о таком освобождении ты мечтал.

– Не совсем так. Я ни о чем не мечтал и ничего не ждал. Сейчас вся Витория ненавидит меня из-за Лидии. Вряд ли я смогу разгуливать по улицам так, как собирался все эти двадцать лет. Но возвращаясь к твоему вопросу, Кракен: ты отлично знаешь, как меня найти, если тебе приспичит. Ничего такого, чего ты раньше не делал бы.

Сказав это, Тасио поднялся, сделал жест надзирателю, стоявшему у дверей зала свиданий, и исчез.

Выйдя из тюрьмы, я набрал номер напарницы. Мы договорились увидеться напротив Нового собора. Мне не нужны были свидетели того, о чем мы собирались поговорить.

Мы встретились возле площади Ловаина. Лица наши были невозмутимы. Беззаботные блузы продолжали скакать по улицам под веселые звуки оркестра.

– Как странно: после всего, что случилось ночью, люди веселятся как ни в чем не бывало, – сказал я. – Не лучше ли для всех отменить эти праздники?

– Возможно, в этом и заключается истинный смысл обычаев, местных праздников, важных календарных дней. Жизнь продолжается, несмотря на катастрофы, смерти и войны… Возможно, таково учение наших предков: праздники не отменяются. Что бы ни случилось, надо по-прежнему веселиться в ночь Сан Хуана^[46], Рождество, Святую неделю, дни рождения и памятные даты, – задумчиво ответила Эстибалис. – Давай-ка тут посидим.

На улице Магдалены был маленький парк, расположенный чуть в стороне от прогулочных маршрутов, и посетителей в нем почти не было. Зато была секвойя высотой в сорок два метра, и чтобы ее обнять, требовалось пять человек. Эстибалис показала мне этот тихий уголок два года назад, когда слово «напарники» начало обретать больший смысл, чем «коллеги», и я перестал видеть в Эсти лишь знакомую из тусовки моей покойной жены.

Мы уселись на нашу скамейку. Отзвуки праздника были здесь почти не слышны и казались воспоминанием. Я не знал, как начать разговор.

– Эсти, я от Тасио. Вряд ли тебе понравится то, что он мне рассказал, но я предпочитаю поговорить сначала с тобой и только потом сообщить начальству.

– Боже, это худшее вступление к плохим новостям, которое я когда-либо слышала… Ладно, не тяни.

«Была ни была», – решил я.

– Помнишь эпизод в Сугаррамурди, о котором нам рассказывал Игнасио Ортис де Сарате у себя дома?

– Да, разумеется.

– Сегодня Тасио рассказал мне ту же историю со своей точки зрения. Он рассказывал о наркотике, который парализовавшем его на несколько часов. Таинственный человек, который угостил его этим зельем, был твой брат, Эстибалис.

– Что?

– Ты знала, что твой брат дружил с Тасио?

– У Энеко своя жизнь. Я никогда не следила за тем, с кем он дружит, особенно в юности.

– Он уже тогда был барыгой, Эсти. Доставал наркотики и продавал их другим. Мы все про это знали.

– И это всё, что у тебя есть, Кракен?

– Нет, не всё. У меня есть человек по прозвищу Эгускилор – как логотип наших с тобой преступлений. У меня есть некто, кто живет благодаря эзотерике и во имя нее. У меня есть тип, который писал Тасио восторженные письма, когда тот только попал в тюрьму, а сейчас превратился в его самого активного фаната в «Твиттере». У меня есть человек, который оказался вчера на месте преступления через минуту после того, как были обнаружены трупы, и который первым слил изображения убитых в интернет.

Эстибалис сжала челюсти.

– А ты знала про это, но ничего мне не сказала, – продолжал я. – Ты знала, что аккаунт в «Твиттере» принадлежит ему.

– При чем тут аккаунт? Были и другие пользователи, которые выложили фотографии, однако их ты ни в чем не обвиняешь.

– Эстибалис, у нас скопилось слишком много очевидных фактов. Лучо рассказал мне, что в прошлые выходные твой брат решил заехать в пещеру Сугаррамурди, что он рассказывал о двойных убийствах, и все удивились тому, как возбуждала его эта тема.

– Да, Кракен, таков Энеко. Человек крайностей: либо все, либо ничего. Он высказывается слишком откровенно, у него нет фильтров между мыслями и словами. Он непростой человек, но…

– Дай договорить, Эсти. Мне это так же сложно, как и тебе. В моем списке есть и другие пункты: Энеко умеет обращаться с пчелами, в вашем доме в детстве были ульи, и, как ты говорила, занимался этими ульями в основном он, потому что ты боялась, что пчелы тебя укусят.

– Это не превращает его в серийного убийцу.

– А еще хорошо разбирается в наркотиках и умеет их доставать. Это упрощает его доступ к рогипнолу. У него магазин в самом центре, внизу башни доньи Очанды. Оттуда на своем микроавтобусе, который знает вся Витория, он мог запросто перевезти тела в Старый собор, в Дом веревки и на галерею Сан-Мигель, не вызывая ничьих подозрений. И наконец, он рыжий. Или был таким раньше. Такой же, как подмастерье масона. Дон Тибурсио подозревал, что отец бьет его смертным боем. Прости, что поднимаю эту тему, Эстибалис, но столько совпадений мы не можем игнорировать. Ты не знаешь, не работал ли твой брат когда-то летом в Сан-Висентехо?

– Я не могу этого утверждать, но и исключить тоже не могу. Брат начал зарабатывать на жизнь очень рано. Отправлялся в окрестности Лагуардии собирать урожай, ремонтировал крыши в соседних деревнях… Я не поспеваю за тобой, Унаи. Правда, не поспеваю. Ты и правда считаешь, что он мог совершить эти убийства двадцать лет назад, когда ему было всего пятнадцать?

– В свои пятнадцать твой брат уже был ростом со взрослого мужчину, а жертвами становились младенцы и дети пяти, десяти и пятнадцати лет, но и последние были маленькие и худые. Он бы с ними справился. Кто, например, мог бы заподозрить, что пятнадцатилетний ребенок может хакнуть всю страну?

Она вновь отрицательно покачала головой.

– Но у тебя нет ни единого материального свидетельства, ни следа, ни улики – ничего, что реально связывало бы Энеко с убийствами. То, что ты сейчас мне сказал, всего лишь цепочка случайностей, которые ты стараешься как-то подогнать под свою версию.

Я вздохнул и откинулся на спинку скамейки.

– Подумай, ты же специалист по криминальной психологии, дай мне хоть какой-то факт, – настаивала Эсти. – Ты же всегда говорил, что мотивация преступления – очень личное дело, очень интимное. Какой мотив мог быть у брата, чтобы убивать детей, а теперь и людей нашего возраста, а?

– Рыжий парень наслушался рассказов масона, вот и забил себе голову всяким оккультизмом, а барельефы в часовне Сан-Висентехо так поразили его воображение, что он сочинил целое магическое путешествие по разным векам развития человечества. То, что мы с тобой каждый раз наблюдаем на месте преступления, не что иное, как физическая проекция запутанных образов, населяющих его голову.

– А близнецы? Какое место занимают они в твоей – теории?

– Твой брат хотел отомстить Тасио. Быть может, его разозлило то, что тот не стал его партнером в занятиях оккультизмом. Они отправились в Сугаррамурди с двумя девушками. Одна из них была девушкой твоего брата, а другая – наверняка та самая несовершеннолетняя. Твой брат знал о проблемах Тасио, вот и убил Лидию Гарсиа де Викунья. Это был идеальный способ его подставить и противостоять обоим близнецам.

– Не получается, Кракен. Твои построения слишком безосновательны. Чтобы делать то, что он делает, то есть подстроить все так, чтобы разрушить жизнь близнецов, Энеко должен смертельно их ненавидеть. Слишком много лет, слишком много хлопот для такой слабенькой мотивации.

Я задумался. Ее слова заставили меня усомниться.

– Ты ни в чем не уверен, правда? – спросила Эсти, ущипнув меня за подбородок. – Смотрю тебе в глаза и вижу, что в тебе шевелятся сомнения, что на сто процентов ты не уверен… Унаи, я знаю, ты не согласишься с тем, что я тебе скажу. Ты не любишь, когда кто-то режет правду-матку, я знаю, что тебя это раздражает. Но поверь: Тасио Ортис де Сарате промыл тебе мозги. Ты стал легкой добычей, а твой собственный стокгольмский синдром не позволяет тебе этого увидеть. Они не должны были доверять тебе это расследование, у тебя всегда была нездоровая страсть к Тасио. Ты ведь и в полицию пошел из-за него: в свои двадцать лет вообразил, что способен распутать это дело. Мне про это рассказывала Паула, это была одна из твоих причуд, которые не слишком ее радовали. Боюсь, Тасио внушил тебе, что выбрал тебя не случайно, и в итоге ты движешься в том направлении, куда он тебе указывает. У него было двадцать лет, чтобы все хорошенько обдумать. Неужели ты правда думаешь, события этой недели – случайность?

– Не вмешивай Паулу во все это, – заметил я. – Она не имеет ничего общего с этой историей.

– А ты не вмешивай Энеко, он тоже не имеет с этой историей ничего общего.

– Похоже, все-таки имеет, Эстибалис. Твой брат как раз очень даже имеет.

– Неужели ты не понимаешь? Через двадцать лет ситуация повторяется: мне предлагается сдать моего брата. Так поступил Игнасио. Но я не Игнасио, и я этого не сделаю; я не сдамся, как он, перед первыми же доказательствами. Я постараюсь следовать по другим линиям расследования, как и следует поступить сестре.

Я встал, посмотрел вверх, чтобы глаза хоть немного отдохнули, и увидел пышную крону секвойи.

– Я все обдумаю в эти выходные, Эстибалис. Мне нужно немного передохнуть и сосредоточиться. Я откладывал наш разговор, но боюсь, что хороший следователь не станет и дальше тянуть резину. Я еще раз поговорю с твоим братом. Только поговорю. Но я обязан сообщить все эти сведения заместителю комиссара. Если бы подозреваемым был Герман, ты поступила бы так же. Мы не имеем права позволять личным пристрастиям себя ослеплять.

Эстибалис тоже встала, посмотрела себе под ноги, поддела ногой камешек, который отлетел далеко в сторону.

– Как ты сказал – личные пристрастия нас ослепляют? Любопытно, Кракен$/// Любопытно, что именно ты произнес эти слова.

И умчалась, стремительно, как ласка.

Интересно, она догадывается о том, что у нас с Альбой?

29. Дворец Унсуэта

Витория,

февраль 1971-го

Виторианцы надолго запомнили тот день первого февраля: подобных снегопадов не было с начала века.

Снегоуборочные машины не успевали расчищать главные артерии города. Автовладельцы вставали на час раньше обычного, выходили с лопатами на улицы и выкапывали свои «Рено-12» и «Рено-600» из-под слоя снега толщиной в девяносто сантиметров. Затем, вооружившись бутылками со спиртом, пластмассовыми скребками и терпением, отскребали лед с ветровых стекол.

Доктор Урбина сидел у себя в кабинете, листая учебник по патологии молочной железы, довольный тем, что с утра было мало пациентов: многие отменяли визиты, не имея возможности добраться до клиники. Фелиса уже в третий раз перемывала свои инструменты; вынужденное бездействие сбивало ее с толку.

Внезапно чтение прервал телефонный звонок, и Альваро сам рассеянно поднял трубку.

– Кабинет доктора Урбина, слушаю вас.

– Доктор Урбина! – проревел голосище Хавьера Ортиса де Сарате. – Немедленно приезжайте! У жены начались роды.

«Тридцать две недели», – мысленно прикинул Альваро. Ему необязательно было сверять даты, вот уже многие месяцы он только об этом и думал.

– Именно сегодня? Боже… Рановато, даже для близнецов. Привозите ее в клинику, мы подготовим операционную, – ответил он, стараясь унять напряжение нервов.

– Вы меня не поняли, – отозвался промышленник. – Говорю вам: приходите срочно сюда, машины не могут проехать от бульвара Сенда, на дорогах метровый слой снега, грузовики из мэрии до сих пор ничего не убрали.

– Не беспокойтесь, я сам закажу машину «скорой помощи». Медицинский персонал подготовлен для таких ситуаций.

– Я им уже звонил, они все заняты. Много вызовов: кто-то поскользнулся, кто-то застрял… Вы обязаны приехать и помочь моим детям! – рявкнул Хавьер.

«Хорошо, – подумал Альваро. – Я согласен».

– А как… как роженица? – осторожно спросил он.

– Рожает. Визжит очень.

– Воды отошли?

– А я почем знаю? Я в этих делах не разбираюсь. Я думал, она сама все знает…

– Есть на полу прозрачная жидкость?

– Какая там прозрачная жидкость? Там кровь, очень много крови, вся кровать промокла… Это нормально при родах?

Доктор Урбина вскочил.

– Мы с медсестрой выезжаем. Не отходите от жены. Мы скоро будем.

Он надел пальто, сложил в саквояж необходимые инструменты и посмотрел на обеспокоенную Фелису, которая натягивала зимние сапоги.

Им потребовался почти час, чтобы преодолеть жалкий километр, отделявший клинику от дворца Унсуэты. Они шагали по бульвару, с трудом преодолевая снежные заносы. Казалось, Фелиса привыкла к природным катаклизмам. Несмотря на почтенный возраст, эта энергичная женщина уверенно продвигалась вперед, так что доктор едва за ней поспевал. Он подумал, что она, вероятно, выросла в горной деревне. Как мало он знал о жизни своей мед-сестры.

Наконец они добрались до дома. Промышленник поджидал их у кованой решетки главного входа.

К зданию можно было добраться со стороны бульвара Сенда. Живая изгородь из кустов, покрытых толстым слоем снега, скрывала сад от любопытных взглядов прохожих.

Шофер отгребал лопатой сугробы с дороги, ведущей к дому. Проходя мимо, доктор Урбина почувствовал озноб и поднял воротник пальто, стараясь не смотреть в его сторону.

Он взбежал по ступенькам. Войдя в спальню, обнаружил, что Бланка лежит на кровати почти без сознания, а вокруг лужа крови. Головка первого ребенка почти вышла.

Бланка посмотрела на него с облегчением. К ее потному лицу прилипли волосы. Ни говорить, ни что-либо объяснять сил у нее не было, все внимание было занято схватками.

Фелиса с саквояжем в руке держалась в нескольких шагах от доктора Урбины. Осмотрев роженицу, она повернулась к промышленнику и твердо сказала:

– Дон Хавьер, отцы не имеют права присутствовать при родах. Я принесу вам ваших детей, как только они появятся на свет, об этом не беспокойтесь. Поскольку их двое, роды продлятся еще несколько часов. Спускайтесь на кухню и выпейте липового чая или коньяка.

– Нет, я останусь! Я должен убедиться, что с детьми всё в порядке. Или вы думаете, что я крови испугаюсь?

– Нет, не думаю. Но для этого правила нет исключений. Отцы не имеют права находиться в операционной, а когда женщина рожает дома и мой долг – объяснить вам, что вы не имеете права присутствовать. Ради ваших же детей, дон Хавьер. Вы же не хотите, чтобы мы нервничали, а дети страдали от нехватки кислорода?

– Нет уж, постарайтесь, чтобы дети родились здоровыми. Я не прощу ни малейшей врачебной халатности.

– В таком случае, подождите за дверью, – подытожила Фелиса и захлопнула дверь у него перед носом, не позволив возразить.

Она подошла к кровати, где доктор Урбина давал инструкции Бланке, как справляться со схватками.

Тот был встревожен – ему еще ни разу не доводилось присутствовать при сложных родах в частной квартире. Вероятность того, что один из двух младенцев получит родовую травму или мать умрет от кровопотери, была слишком высока. Но от него не укрылся взгляд Хавьера. Молчаливое предупреждение, угроза, которую необязательно было озвучивать. Он знал, что последует, если один из детей пострадает.

В тот день шрам на бедре беспокоил больше обычного. Вероятно, дело было в высокой влажности из-за снегопада, но временами боль становилась просто невыносимой; еще ни разу Альваро не хромал так сильно, как в это утро.

Он боялся разговаривать с Бланкой слишком вольно – муж наверняка подслушивал за дверью – поэтому они лишь обменивались взглядами, а временами он с силой сжимал ее руку.

Казалось, Бланка его понимает. Она не выпускала его руки, несмотря на то, что сил у нее почти не оставалось.

Первым родился мальчик, такой же светленький, как и его мать. Худенький, с продолговатым личиком. Доктор Урбина очистил ему ротик от слизи и передал Бланке.

Она улыбалась, держа на руках крошечное тельце. Ей хотелось спать, закрыть глаза и отдохнуть, согреваясь теплом последнего подарка, оставленного ей Альваро: их первого ребенка.

– Нельзя расслабляться, надо тужиться, донья Бланка. – Альваро, который изо всех сил старался быть всего лишь доктором Урбиной, выдернул ее из ее мечтаний и вернул к действительности. – У вас еще один малыш.

Фелиса завернула Игнасио Ортиса де Сарате в пеленку, и они продолжили работу. Через двадцать минут родился Тасио, точная копия первого малыша.

Альваро зажал и перерезал пуповину.

Обоих близнецов уложили по обе стороны от Бланки. Фелиса и доктор обменялись взглядами: оба вздохнули с облегчением. Младенцы заплакали. Их мощный голос, отличный мышечный тонус и сердцебиение тянули на высшую оценку в сто баллов. Они получили «восемь» по шкале Апгар: доктор Урбина быстро все рассчитал, учитывая, что дети родились до срока.

Услышав детский плач, Хавьер принялся ломиться в дверь.

– Всё в порядке? Немедленно покажите мне детей! – кричал он.

– Дон Хавьер, мы должны подготовить вашу супругу. Мы сами откроем вам дверь и пригласим войти, – крикнула Фелиса, не отходя от роженицы.

– Займись детьми, Фелиса, а я дождусь плаценты, – сказал доктор Урбина, вновь начиная нервничать.

Что-то шло не так, он это чувствовал.

Ему и раньше случалось принимать близнецов, но этот случай был из ряда вон выходящий: у Бланки продолжались схватки.

– Не может быть, – пробормотал он, сообразив наконец, что происходит. – Фелиса, подойдите-ка сюда: кажется, у нас есть еще и третий младенец.

– Третий? Как такое возможно? – тихо проговорила она. Ни за что на свете ей не хотелось, чтобы хозяин дома занервничал, услышав новость.

– Похоже, во время беременности братья заглушали его сердцебиение – они были ближе к поверхности. Кажется, этот ребенок тоже в головном предлежании; если нам повезет, обойдемся без кесарева сечения, – проговорил доктор. Его беспокоило состояние матери; она потеряла много крови, и он не хотел рисковать, оперируя вне операционной.

Альваро подошел к Бланке и, убедившись в том, что она его слышит, тихо сказал:

– Бланка, у тебя будет тройня. Ты должна еще немного потужиться, третий ребенок уже почти вышел. Осталось немного. Скоро все кончится, обещаю тебе.

Он в последний раз осторожно прикоснулся губами к ее лбу. Фелиса делала вид, что ничего не замечает.

Третий мальчик, которого никто не ожидал и даже не придумал ему имя, родился через несколько минут.

Альваро потянул его за головку, осмотрел новорожденного – и на мгновение побледнел, забыв, что он врач, что он в особняке потомка рабовладельцев и что разъяренный муж колотит кулаками в дверь, требуя, чтобы немедленно пустили внутрь.

Урбино взял на руки ребенка, все еще привязанного пуповиной к матери, и показал Бланке, не в силах ничего произнести.

Этот малыш ни капли не походил на обоих братьев.

Бланка и Альваро в ужасе замерли, не зная, что делать. У ребенка была густая рыжая шевелюра, в точности такая, как у доктора Урбины. А Хавьер Ортис де Сарате грозился тем временем выломать дверь.

30. Дом Де-лас – Хакекас

Я знаю, это один из самых сложных этапов героя: темная ночь души, самое трудное решение. #не ошибись, #Кракен.

8 августа, понедельник

Я был в скверном расположении духа. Продумав все выходные над тем, как быть с братом Эстибалис, решил действовать так, как указывает профессиональная этика, пусть даже лично мне это будет непросто. Даже если я потеряю Эсти.

Мне не хотелось проводить выходные в Витории, и я уединился в Вильяверде, убежав от шумной и фантасмагорической атмосферы, в которой чувствовал себя марсианином. Убежав от неловкости, которая не давала мне спокойно общаться с друзьями из общей тусовки. Убежав от бессонницы во время выходных, завершающих шумную праздничную неделю.

К счастью, жара отступила, температура в воскресенье упала чуть ли не до пятнадцати градусов, и все вздохнули с облегчением.

Герман и Мартина приехали к дедушке на обед под предлогом того, что хотели передать мне угощение с праздника Белой Богородицы – невероятно вкусный десерт с клубничным муссом, сливками и поджаренным безе, который я ел каждый год. Я молча поблагодарил их за эту поддержку, обещавшую хоть немного помочь мне воспрянуть духом, а Мартина рассказывала, что после химиотерапии ее наконец выписали, и ей не нужно было посещать врача в ближайшие шесть месяцев.

– Может, вам поехать куда-нибудь в августе, отпраздновать это дело? – предложил я. – Поезжайте туда, где действительно прохладно и очередная волна жары, от которой плавятся тротуары, вас не настигнет.

На самом деле мне хотелось, чтобы они оказались подальше от ежедневного ужаса, угнездившегося в Витории, подальше от праздников, от постоянной угрозы, висевшей над всеми нами, пока преступник не будет пойман.

– Возможно, мы так и сделаем, Унаи, – кивнул Герман, оценив идею. – А может, тебе тоже с нами поехать?

«Я не могу, – подумал я. – И ты отлично это знаешь».

– Неплохая мысль, – соврал я. – Можем вернуться к ней после праздников.

Я понимал, что в понедельник рано утром мне не следовало выходить на пробежку. Что улицы будут принадлежать не мне, а пьяницам и запоздалым любителям свободного секса. Но превыше прочих соображений не выносил мысли, что мы с Альбой будем разделены, не выносил холодности, к которой нас обязывала ее должность, когда она общалась со мной у себя в кабинете.

Надев легкую толстовку с капюшоном, я выбежал из подъезда на площадь. Было все еще темно и прохладно. Я бежал, готовясь к встрече зари во всех смыслах этого слова^[47].

Побегал по пешеходным улицам, обогнул Средневековый квартал, стараясь держаться подальше от мест, где днем играл оркестр, и устремился по бульвару Флорида, оставив справа от себя парк, чьи толстые стволы и густые кусты защищали от нескромных взглядов лежащие на земле пары, которые познакомились полчала назад и стремились подарить друг другу настоящую любовь.

Через полчала я почувствовал себя идиотом, достаточно пафосным, чтобы в мои годы носиться с такими глупостями, поэтому в отчаянии повернул в районе дома Де-лас-Хакекас в самом начале бульвара Фрай-де-Франсиско-де-Витория. Белые атланты, державшие балконы, воздевали руки над головами, лица же их изображали страдание. У меня тоже болела голова от бесконечных размышлений, от мозговых штурмов, от невозможности приблизиться к цели.

И тут я ее увидел. В городе все еще было темно, глубокое синее небо обещало скорый рассвет. Альба бежала в наушниках, не обращая внимания на каких-то типов, свистевших вслед и отпускавших при ее приближении неразборчивые замечания.

А потом она увидела меня.

– Что слушаешь? – спросил я, пристраиваясь к ней сбоку.

– Wonderwall, версия Эда Ширана^[48]. – Альба протянула мне один наушник.

«Это ты – wonderwall», – подумал я.

– Почему ты ее слушаешь? – поинтересовался я в следующий миг.

– Стараюсь абстрагироваться. Эта неделя будет решающей, Кракен.

С меня было довольно. Я замедлил бег. Белый проводок потянулся вслед за ней, и ей тоже пришлось остановиться возле меня под одним из огромных индийских каштанов, росших вдоль бульвара. Интересно, сколько ей все-таки лет?

– Слушай, я не хочу быть сейчас Кракеном! Не хочу, чтобы сейчас ты говорила со мной о деле, интересовалась моими травмами, моей женой. И я ничего не хочу знать о твоем муже. Я хочу, чтобы между нами было нечто большее, чем несколько минут каждое утро, чтобы мы были такими, какие есть на самом деле. – Я почти кричал. Моя вспышка удивила даже меня самого: ничего подобного я говорить не собирался.

– Знаешь, что означает слово wonderwall, идиот? – спросила она, уперев руки в бока.

– Разновидность терапии, которую назначают некоторые британские психиатры, – выпалил я. – Стена, где больные вешают фотографии членов семьи, друзей или мест, ради которых стоит жить.

– Я имела в виду другое. Wonderwall – это человек, которым ты одержим, потому что он тебя по-настоящему вдохновляет. – Разозлившись, она ткнула пальцем мне в грудь, как будто речь шла обо мне.

Затем накинула капюшон толстовки мне на голову, застегнулась и тоже надела капюшон.

– Это приглашение поцеловать тебя или что-то в этом роде? – спросил я, не понимая.

«Прости, но ты мой шеф, и я вынужден поинтересоваться, все ли тебе понятно», – подумал я.

– Тебя знает в лицо половина Витории, мы не можем заниматься этим посреди улицы, – сказала Альба из тени от капюшона.

– Согласен.

«Согласен».

– Тогда побежали к моему дому в капюшонах, – предложил я. – Побежим быстро. Люди, которые встречаются на улицах в это время, слишком пьяны, чтобы обращать внимание на двоих озабоченных бегунов.

Альба меня не подождала и побежала в сторону центра. Она была отличной бегуньей, и мне стоило некоторого труда ее догнать. За четыре минуты двадцать секунд мы одолели восемьсот метров.

Почти одновременно добежали до моего подъезда. Все еще было темно. Я достал связку ключей, нащупал нужный и открыл дверь. Альба пересекла темный вестибюль, направляясь в сторону лестницы, но я знал, что это невозможно.

– Сюда, – еще не остыв, я преградил ей путь.

– Сюда? – переспросила она; ее дыхание еще не восстановилось после пробежки и было частым и глубоким.

– Не беспокойся насчет шума: моим соседям лет сто, и они глухие, как кроты.

Мы делали это яростно, отчаянно, без нежности, как два солдата, которых отправили на фронт и они знают, что могут погибнуть. Что ж, с нашей непростой жизнью именно такими солдатами мы себя и чувствовали.

Альба сунула руку мне в штаны, нашаривая мой эрегированный член. Я тоже просунул руку между ее трусами и животом, нащупывая пальцами горячее влажное лоно.

– Сейчас проверим эластичность этой ткани, – пробормотал я.

Мы одновременно ласкали друг друга жадными руками, глядя в глаза, почти яростно, как будто друг другу задолжали, как будто мы сборщики налогов, явившиеся забрать старый долг.

Мне казалось, мои семенники вот-вот взорвутся. У меня и раньше случался такой бездушный яростный секс, но секс с Альбой вышел другим; он был как разговор, проходящий помимо нашего сознания без ненужных вступительных слов, без лишних извинений, без притворства и желания выглядеть прилично. «Да, я такая и делаю это вот так; я даже не рассчитываю, что тебе это понравится», – казалось, говорила она.

И все же мне нравилось, о, как же мне это нравилось! Меня сводила с ума ее рука, не думающая ни о деликатности, ни о поощрении, ни о нежности.

Альба не спрашивала разрешения; она всего лишь брала то, что ей было от меня нужно, чтобы достичь оргазма, и позволяла мне делать то, чего хочу я.

Я поставил ее в позицию, в которой обыскивают преступников, поднял руки над головой, поймал ее запястья, прижал к двери, почти распял. Коленом раздвинул ей ноги, и она оказалась в темноте, в которую все еще была погружена площадь Белой Богородицы, где сотни виторианцев сливались в единый поток, протекавший за стеной прямо у нас перед носом, понятия не имея о сильнейшей эякуляции, случившейся за этой тяжелой дверью из дерева, железа и стекла.

– Это за то, что ты назвала меня идиотом, – шепнул я ей на ухо, сдирая с нее штаны. Интересно, чего она ждала, оскорбив меня?

Я прикусил ей мочку уха, которая тоже пылала, и провел рукой по равнобедренному треугольнику, в который превратились ее бедра. Вернул задом, так что кончик моего члена, окутанный сумерками, уперся ей в спину, затем придвинул его к промежности, подвигал рукой, пока не извлек нужные мне соки, затем засунул пальцы ей внутрь. Я чувствовал, как трепещет ее плоть, и больше уже ничего не ожидая, проник в нее до самой глубины. Альба откинула голову, не в силах двинуться с места: я снова прижал ее руки к стене, образовав крест. Затем ухватил за подбородок, повернул лицо и припал к ее жаждущему поцелуев рту, из которого доносились тихие стоны, слившиеся с моими.

– Черт, как же классно ты все делаешь, Унаи. – Мне показалось, что она подмигнула.

Героями мы не были, соитие продлилось недолго – мы слишком сильно хотели друг друга и кончили одновременно. А затем – только мое прерывистое дыхание ей в ухо, объятия Кракена, сжимающие тело женщины, которая разрушила все мои схемы менее чем за две недели и с которой у меня только что был потрясающий секс в старом и темном подъезде.

– Кажется, траха с такими видами у меня еще не было – прошептала Альба с полуулыбкой. И сжалась в моих объятиях, словно умоляя обнять ее еще крепче.

– У меня виды были получше: помимо площади, я любовался еще и твоей спиной, – улыбнулся я, положив голову ей на плечо.

– Светает. – Она кивнула на окно, как будто это не было очевидно.

– Время зари.

– Ты не пригласишь меня к себе?

Все, конец чарам.

– Если ты настаиваешь, я тебе уступлю, но я бы предпочел, чтобы ты этого не делала, – ответил я немного раздраженно, ослабляя объятия. Зачем лгать?

– Хорошо, – сказала она равнодушно, словно ответ был ей не важен. Поправила штаны, спортивный лифчик, майку и толстовку. Меня она словно не замечала.

Не обернувшись, накинула капюшон и вышла на улицы утренней Витории. Чуть пригнула голову и побежала, как настоящий бегун, который не отказывается от своих привычек даже во время праздников.

Она захлопнула дверь у меня перед носом, и шум отдавался долгим эхом, а я смотрел в пустоту, стоя в темном подъезде в спущенных до колен штанах.

«Ты идиот, Унаи», – сказал я себе.

Поднялся по лестнице до третьего этажа, открыл дверь и осмотрелся. Как мог я приглашать ее к себе? Разве можно показывать кому-то, как выглядит моя жизнь на самом – деле?

«А как она выглядит, Унаи?» – спросил я себя впервые за долгое время.

Только сейчас я понял, как сильно вымотался.

И что прежнюю страницу так и не перевернул.

Повсюду фотографии Паулы, заключенные в рамки. Фотографии Паулы в коридоре, на подставке для телевизора, на столике справа от кровати… Я уселся на матрас и взял одну из них. Снимок УЗИ моих детей. Изображение цвета сепии, на котором можно было различить нос, точно такой, как у меня, губы такие же, как у Паулы, ручки, которые должны были после родов схватить меня за палец…

Я чувствовал себя ужасно: грязный, потный, пахнущий быстрым трахом и нашими общими соками. Залез в душ и только сейчас это понял. Прошлое никуда не делось, Герман был прав. Я себя обманывал. Вышел из душевой кабины мокрый, в ошметках пены, даже не вспомнив о полотенце; вернулся в гостиную и впервые увидел свой дом чужими глазами: это было святилище. Святилище, посвященное Пауле и моим детям.

В ужасе я повалился на диван, намочив обивку. Впервые взглянул на свою квартиру, где, как мне казалось, успешно выздоровел, опытным глазом профессионального психолога.

Я выстроил свой собственный wonderwall, свою собственную стену, где мог предаваться воспоминаниям в уверенности, что Паула и дети по-прежнему где-то рядом.

Я не из тех, кто легко поддается приступам ярости и швыряет вещи, особенно если заплатил за эти вещи благодаря опасной работе с надбавкой за постоянный риск, хотя признаюсь, что едва не стал одним из маньяков-разрушителей. И все-таки я понимал: семья, которая когда-то у меня была, такого не заслуживает.

Сдерживая ярость и слезы, я вытащил из-под кровати пустую коробку и сложил в нее все фотографии из прошлой жизни. Надо продолжать жить. Пересечь эту черту. Позволить прошлому стать прошлым. Дать им уйти.

Я нашел толстый маркер, заклеил коробку и надписал: «Паула и дети». Побрился, еще раз сполоснулся в душе, оделся, позавтракал и спустился на парковку. Коробку с фотографиями я поставил в багажник «Аутлендера». Пусть собирает пыль на чердаке дедушкиного дома в Вильяверде.

В офис в Лакуа я явился в собачьем настроении, вялый и мрачный, не желая никого видеть и ни с кем говорить. Поднялся прямиком в свой кабинет и принялся заполнять старые отчеты.

В дверях показалась длинная рыжая челка Эстибалис. Затем вошла она сама – тихонько, явно намереваясь прощупать почву. Мигом заметила, что на плечи мне давит еще один груз, не только различие в наших мнениях насчет ее брата.

Подошла ко мне, пристально посмотрела в глаза. Думаю, она знала меня достаточно хорошо, чтобы сообразить, что не стоит подбрасывать дрова в огонь.

– Ты слышал про Тасио?

– А что я должен был слышать про Тасио?

– Он выходит из тюрьмы через пять минут. Там уже все наши телеканалы, не говоря о европейских и американских. Если не ошибаюсь, прибыли даже двое журналистов из Южной Африки.

– Шутишь?

– Слушай, не знаю, какая муха тебя сегодня укусила, но скоро мы его увидим, и тебе станет легче, – сказала Эсти, тесня меня задницей и наклоняясь к компьютеру, чтобы установить связь. – Итак, наш герой через двадцать лет. На этот раз не тебе одному выпала честь его увидеть. Все замерли в ожидании. Еще бы, двадцать лет прошло!

– Если б ты знала… – с неохотой отозвался я.

Мы уставились в экран, где шла трансляция национального канала. В прямом эфире можно было видеть вход в тюрьму, перед которым скопилось столько камер и микрофонов, принадлежавших журналистам со всего мира, а заодно и частных лиц, вооруженных плакатами, требующими его головы, что между ними едва просматривался проход для заключенного.

Тасио, как всегда, держался над ситуацией и превзошел все ожидания.

За белыми микроавтобусами Си-эн-эн и «Би-би-си ньюс» появился черный лимузин длиной в несколько метров с затемненными окнами. В этот момент появился человек в капюшоне. Высокого роста, в дорогом костюме. Увидеть лицо не удавалось, потому что поверх него был накинут капюшон толстой куртки «Барбур»^[49].

Послышались крики и свист тех, кто пытался преградить ему путь на свободу, но Тасио решительно продвигался вперед, расталкивая толпу локтями. Задняя дверца лимузина приоткрылась в тот самый момент, когда он поравнялся с машиной.

– Надо отметить, стиль у него есть, – нахмурившись, проговорила Эстибалис.

– Даже не представляешь, до какой степени, – ответил я, искоса посмотрев на нее. – А сейчас, Эсти, мне хотелось бы доделать этот отчет. Потом поговорим.

Она мигом все поняла и исчезла так же неслышно, как и появилась.

Мне не хотелось общаться с Эсти, по крайней мере в тот день, когда я решил наконец допросить ее брата Энеко, несмотря на то, что сложившаяся ситуация нисколько мне не нравилась.

Настал полдень, но обедать в центре мне не хотелось: я наспех перекусил в баре на бульваре Гастейс и наконец решил ей позвонить. Моей начальнице, а не Альбе. Лучше позвонить, чем идти в кабинет и видеть ее лицо.

Полюбовавшись пышными зелеными стенами дворца Европы, я достал из кармана телефон и набрал ее номер.

– Ты одна?

– Нет, инспектор Айяла, но поговорить могу, – невозмутимо ответила она. – Докладывайте, что случилось. Надеюсь, что-то существенное.

– У нас есть подозреваемый. – Я постарался сосредоточиться исключительно на рабочих моментах. – Его назвал сам Тасио Ортис де Сарате, прежде чем выйти из тюрьмы.

– И вы доверяете тому, что вам рассказывает Тасио Ортис де Сарате?

– Заместитель комиссара, думаю, на этот раз у нас есть важные сведения.

– Раз так, опишите подозреваемого.

– Мужчина, тридцать пять лет, – проговорил я. – Бывший приятель Тасио Ортиса де Сарате по языческим трипам, а в настоящее время хозяин эзотерического магазина в башне доньи Очанды. Полностью соответствует разработанным мной характеристикам.

– Вы собираетесь задержать его прямо сейчас, вам нужен судебный ордер? Для этого требуются веские доказательства, и вы это знаете.

– Для начала я должен с ним поговорить. Есть… некоторые обстоятельства, которые мне нужно уточнить, но как только закончу, я вам сообщу. Думаю… думаю, мы близки к разгадке. По крайней мере хотелось бы, чтобы так оно и было.

– Мне бы тоже очень этого хотелось, инспектор – Айяла. – В ее голосе не было ни следа той теплоты, которую я так хорошо знал.

Альба нажала отбой, и я направился по улице Бадайя в сторону Серкас Бахас.

В то время я даже представить себе не мог, какую роль сыграет во всей этой истории мой звонок.

31. Башня доньи Очанды

8 августа, понедельник

В башне доньи Очанды размещался Музей естественных наук. После реставрации в шестидесятых годах эта средневековая квадратная башня стала точной копией других похожих башен, разбросанных по алавским землям, как, например, башня Мендоса или Варона.

Возле тяжелой деревянной двери виднелась надпись позолоченными буквами, извещающая о том, что здесь помещается травяная и книжная лавка Энеко Руиса де Гауны.

Сквозь темные стекла витрины можно было увидеть обстановку, от стеклянных шаров, амулетов и пакетиков с травами для настоек до подержанных книг про тамплиеров, баскскую мифологию и уфологию.

Я вошел, и о моем прибытии немедленно возвестил звон бамбуковых трубочек, подвешенных к потолку. К дверному косяку был прикреплен эгускилор, но, в отличие от всех тех, что я видел в других домах на севере, он висел не снаружи, а внутри, будто внешний мир следовало защитить от того, что скрывалось в магазине.

Помещение было забито свечами для сантерии, коробочками с различными травами, подписанными от руки, ожерельями для защиты от сглаза, сотнями старинных книг, расставленных на колоннах, упиравшихся в пол и доходящих до деревянного потолка. В воздухе висел терпкий аромат благовоний, сквозь который пробивался характерный запашок марихуаны.

Я поднялся по короткой и очень крутой лестнице в поисках задней комнаты. Насколько я помнил, мне ни разу не доводилось бывать в этом супермаркете тайных наук.

– О, знаменитый Кракен, – проговорил кто-то у меня за спиной. Голос был неприятный, как карканье ворона.

– Знаменитый Эгускилор, – откликнулся я, оборачиваясь.

– Сейчас меня уже так не зовут, ни малейшего сходства не осталось. – Он пожал плечами, раскуривая трубку с гашишем.

Действительно. Рыжие дреды, которые когда-то носил Энеко, остались в лучшей жизни. Их унесла прогрессирующая лысина, и теперь передо мной была бритая голова, обнажающая татуированный череп и изображение эгускилора на затылке.

Энеко, как и я, был высокого роста и довольно плотного телосложения. На нем были фиолетовые льняные штаны, лицо с выраженными скулами имело красноватый оттенок, как у всех тех, кто за свою жизнь выкурил слишком много специфических веществ. Карие глаза смотрели настороженно. Энеко всегда был настороже.

– Проходи; не хочу, чтобы мои клиенты видели, что ко мне заявился легавый.

Я осмотрелся в поисках хотя бы одного из упомянутых клиентов, но в магазине было пусто.

– Ты пришел за мандрагорой?

– За чем? – не понял я.

– За заказом.

– О чем ты, чувак?

Энеко смотрел на меня пару секунд, нахмурив брови.

– Ничего, легавый. Расслабься.

Он откинул золотистую занавеску, и мы вошли в странное помещение, еще более заваленное всяким хламом, чем лавка внизу. Двуспальная кровать со сбитыми простынями, тысячи развешанных на стенах фотографий с изображением паранормальных явлений, деревянный стол со счетами, разбросанными по его поверхности, руны, меноры с семью рожками и семью зажженными свечами, единственным освещением в комнате. Похоже, в голове типа уживались самые различные вероисповедания.

– Это мой кабинет. Здесь мы можем спокойно поговорить. Зачем ты пришел, Кракен? Поблагодарить за помощь в установлении личности последних жертв? – Он уселся на стол и последний раз затянулся.

– Не совсем, – ответил я, расхаживая по плохо освещенному кабинету и стараясь отыскать хоть что-нибудь стоящее среди мишуры, которой он был набит. – Одна из действующих линий расследования привела к треугольнику Сан-Висентехо, церковь Бурбондо и Очате. Ты неплохо подкован в этих темах, да и Очате тебе не чужд.

– Как и всем нам. Он является частью культурного наследия многих поколений алавцев.

– И как это повлияло на тебя лично?

– Уверен, что вся эта зона – место силы. Я входил в состав нескольких групп, которые записывали психофонию, то есть паранормальные звуки. Получили несколько довольно приличных записей. Потом народ потерял интерес, и группы распались, – ответил Энеко, как мне показалось, слишком расплывчато, как будто нарочно уходя от темы.

– Скажи, ты работал на реставрации в часовне Сан-Висентехо?

– О чем ты, чувак? – раздраженно ответил он. – Почему бы сразу не перейти к делу? Я все еще не понял, что ты здесь делаешь.

«Ясно, значит, вытащить из тебя историю с Сан-Висентехо не так просто», – с досадой подумал я.

– Скажем, я нашел некую связь между тобой, Тасио Ортисом де Сарате и Сугаррамурди, – сказал я, внезапно меняя тему.

Он отвел взгляд и покачал своей бритой головой, словно стараясь отогнать воспоминание.

– Я был мальчишкой. Не знаю, что рассказал тебе этот придурок, но уверен, что он сильно преувеличил.

– Мне показалось, забыть такое непросто.

– Он никогда не понимал моего стремления возродить древние верования. Раньше мы были колдунами и магами, а сейчас я всего лишь обычный торговец травами. Меня расстраивает, что люди, похожие на меня, утратили силу. И все-таки не пойму, с какой стати я должен делиться с тобой этими откровениями. Если вопросов больше нет, позволь вежливо отправить тебя туда, откуда ты явился. Если я и мирюсь с твоим присутствием здесь, то исключительно из уважения к сестре.

– Из уважения? Если ты ее уважал, не стал бы втягивать в свои авантюры.

– Прекрати говорить о том, чего не понимаешь. – Он вскочил с кресла и стоял теперь прямо передо мной.

– О чем ты говоришь, дебил? Я забочусь об Эсти; а ты забиваешь ей голову всякой ерундой и тянешь за собой на дно колодца.

– Заткни пасть! Тебя не было рядом, когда папаша забивал нас до полусмерти. А я, как мог, ее защищал.

– Защищал? Поэтому предлагал ей наркотики?

– Они заглушали боль, они делали ее сильнее. Не будь дураком; ты – профан и способен видеть лишь то, что нарушает закон.

– Это ты превратил ее в профессионала по саморазрушению.

Тут я почувствовал, что у меня за спиной кто-то есть, повернул голову и увидел Эстибалис.

Она гневно смотрела на меня, прикусив губы так сильно, что они побелели.

– Так вот что ты думаешь обо мне, Кракен? Как же вы оба ошибаетесь. Как ошибаетесь!

Я повернулся и увидел, как Эсти сбежала вниз по лестнице и исчезла. Я помчался за ней, но она выскочила из магазина быстрее, чем я, и когда оказался на улице, озираясь во всех направлениях, ее уже и след простыл. Я миновал перекресток Мясников, заглянул на улицу Кузнецов, минутой позже – Обувщиков, но повсюду мне встречалась лишь праздная публика или блузы, которые готовились к параду.

– Эстибалис, подожди! – крикнул я, недоумевая, где ее теперь искать.

Набрал ее номер. Один гудок, два, три.

Никто не отзывался. Я знал, что она не столько злится, сколько разочарована.

Наконец я вернулся к башне доньи Очанды, намереваясь закончить разговор с Энеко.

Когда я вошел, стеклянная дверь была приоткрыта, как я оставил ее, покидая магазин и устремившись вслед за напарницей.

– Энеко, – крикнул я, оказавшись внутри. – Не знаешь, куда отправилась твоя сестра?

Никто не ответил.

Удивившись, я поднялся по лестнице и откинул тяжелую занавеску, отгораживающую кабинет Эгускилора.

Однако Энеко Руиса де Гауны нигде не было.

Он исчез, оставив открытую настежь лавку и совершенно растерянного полицейского.

32. Исарра

Витория,

февраль 1971-го

Альваро Урбина испуганно посмотрел на дверь спальни. Вопли Хавьера вывели его из ступора.

– Я знаю, что вы сделали моим детям какую-то гадость! Немедленно откройте дверь!

– Неужели такое возможно? – только и сказала Бланка, не в силах поверить.

– Тройня обычно так и выглядит: двое одинаковых, а третий совсем другой, – тихо сказала Фелиса. – Можно ли выйти из этого дома, минуя главный вход?

– Да, следующая дверь ведет в гардеробную, оттуда в кабинет. Спускаетесь по лестнице, выходите на улицу и оказываетесь позади дома, – ответила Бланка, ничего не понимая.

– Видите ли… есть семьи, которые с удовольствием возьмут этого ребенка и будут воспитывать его как родного. Я знаю одну такую семью, она живет в Исарре, – прошептала медсестра. – Я не говорю об официальном усыновлении. Доктор Урбина, вы знаете, иногда мы в клинике не соблюдаем формальности, ситуации бывают разные. Например, к нам приезжают незамужние женщины из хороших семей, которые скрывали беременность и не хотят, чтобы их близкие были в курсе. В таких случаях мы отдаем ребенка в семьи, отчаявшиеся иметь детей по воле Божией. Я знаю людей, которые уже очень давно ждут нашего звонка. Доктор Медина всегда так делал, а я… вы знаете: слышать, видеть, молчать. Но если дон Хавьер увидит, что ребеночек родился рыженький, как вы, доктор Урбина, он убьет всех прямо здесь: жену, троих детей, вас, если не последуете моему совету. Да и меня тоже. Я заберу его к себе. Дайте мне – завтра отгул; надеюсь, я доберусь до деревни, где проживает эта семья, отдам им ребенка, и мы никогда больше про это не вспомним. Никогда, доктор. Клянусь вам. Двое светленьких останутся с матерью, она будет воспитывать их, а третьего никто и не ждал.

Альваро посмотрел на Бланку, которая старалась – удержать усталыми руками троих младенцев, но у нее плохо получалось. Затем взял рыженького и рассмотрел вблизи. Он был очень похож на его старших детей, когда те только родились. Альваро знал, что ребенок вырастет его копией.

– Бланка, ты мать, и растить их будешь тоже ты, – сказал он, нагибаясь и убирая с ее лица прядь волос. – И принять решение должна ты сама.

– Но это и твои дети, все трое, – чуть слышно ответила она.

– Он убьет нас, Бланка. Твой муж никого не оставит в живых, если увидит этих троих малышей.

Она закрыла глаза. Думать не хотелось; хотелось лишь разом со всем покончить, но Бланка знала, что не имеет права быть малодушной: ради малышей она обязана выдать их за детей Хавьера.

– Хорошо, заберите его, Фелиса, – сказала она, заплакав. И упала без сил на подушку, мокрую от пота, крови и слез.

Фелиса завернула рыженького в одеялко, которое Бланка приготовила для его братьев, выложила все вещи из кожаного саквояжа доктора Урбины и спрятала в него ребенка. После чего быстро исчезла в боковой двери спальни, оставив Альваро одного с теми, кто мог быть его семьей: измученной роженицей и двумя новорожденными близнецами.

В этот миг ворвался Хавьер: он сломал задвижку и распахнул дверь таким мощным ударом, что ручка отлетела к стене.

Первым делом он поискал глазами детей, но путь ему преградил доктор.

– Все прошло хорошо: два мальчика, родились в отличном состоянии, учитывая обстоятельства. Первые тесты показывают хороший прогноз. Можете подойти к матери и полюбоваться на них. Донья Бланка очень устала, роды – тяжелейшая работа, давайте дадим ей отдохнуть. И прикройте дверь; сейчас очень важно, чтобы в помещении было тепло.

Хавьер, недоверчиво покосившись на доктора подошел к кровати. Дети, как и их мать, спали, завернутые в голубую пеленку, которая с трудом умещала их двоих. Хавьер не осмелился к ним прикоснуться и лишь приподнял пеленку, чтобы убедиться в том, что младенцы родились без дефектов и все конечности у них на месте.

– Хо… хорошо. Вроде всё в порядке. В комнате было так тихо, что я испугался.

– Мы всего лишь выполняли нашу работу в интересах ваших же детей, дон Хавьер.

– Кстати, а где медсестра? Я не видел, как она вышла, – сказал Хавьер, осмотрев комнату.

– Побежала в клинику за материалами, которых не хватает, – соврал Альваро. – Вашей жене сейчас необходим полноценный амбулаторный уход.

– А почему она не вышла через дверь, как все нормальные люди?

– Не хотела вас обижать; вы были на нервах, а мы не могли позволить вам войти. Это был важный момент для здоровья ваших детей. Фелиса предпочла уйти через заднюю дверь. Поймите, она пожилая женщина, и вы внушаете ей огромное уважение.

– Ладно, ладно. Понимаю. – Он облегченно вздохнул. – А как нам быть теперь? Медсестра справится?

– Да, это ее работа. Она позаботится о благополучии матери и детей, а сейчас все трое должны как следует отдохнуть. Пусть поспят несколько часов. Как только снегопад утихнет, мы заберем их к себе, чтобы они все время были под контролем. Они недоношены; надо бы подержать их в специальном отделении для новорожденных, пока они не наберут вес и их легкие не созреют.

– Но с ними все хорошо? – настаивал Хавьер, не слишком уверенный. – Они какие-то мелкие.

– Это нормально при двойне, к тому же они недоношены, однако все показатели у них в норме.

– Хорошо, – наконец согласился он. – Итак, вы выполнили свой долг, и теперь у меня двое детей.

– Так и есть, дон Хавьер.

«Что же ты теперь собираешься делать?» – подумал – доктор.

– Полагаю, у нас больше нет необходимости видеться, поэтому потрудитесь покинуть мой дом немедленно. Мой шофер доставит вас назад в клинику.

Доктор попятился, силясь улыбнуться, но у него не получалось.

– Не беспокойтесь. Как ни велика ваша машина, не думаю, что она сможет проехать по улицам в такую непогоду.

– Полчаса назад прошли снегоуборочные машины, сейчас снега на дорогах гораздо меньше. Так что вариантов у вас нет не заставляйте меня настаивать. Я отправлюсь вместе с вами.

Альваро бросил взгляд на Бланку и двух малышей, лежавших у нее на груди. Все трое спали, чуждые происходящему.

Он видел их последний раз в жизни.

Неделей позже в разделе происшествий «Диарио Алавес» появилась короткая заметка об исчезновении доктора Альваро Урбины, которого разыскивала безутешная супруга Эмилия Арангурен.

Больше доктора в Витории никто не видел.

На замену ему пригласили врача из Бильбао. Он прибыл через полтора месяца, когда руководство клиники пришло к выводу, что доктор Урбина исчез навсегда.

Новый врач, молоденький и общительный, принадлежал к третьему поколению врачей из респектабельной бискайской семьи. Энергичный, знающий парень. К тому времени, когда имя доктора Урбины на табличке поменяли на имя доктора Гоири, в Витории мало кто помнил об Альваро.

33. Путник

9 августа, вторник

«Это всего лишь сексуальный крючок, ошибочное решение, летняя жара, промах в работе. Только это, и больше ничего. Сегодня же отправлюсь к ней в кабинет и скажу, что никогда больше, никогда больше. Пусть возвращается к родному, тихому мужу без имени, к неведомому сеньору Х», – говорил я себе, проснувшись, как обычно, на рассвете.

Я не переставая думал об одном и том же. Обманывая – себя, притворяясь, что мне все равно, что меня нисколько не беспокоит тот факт, что она спит с другим, принимает душ с другим, покупает продукты и стирает белье для другого, носит кольцо с обетами, которые давала другому.

Я не желаю снова стать невидимым, неслышным, нематериальным, чтобы однажды украдкой забраться в ее постель, заниматься любовью, пока она не устанет, не сделается покорной, не уснет рядом со мной, а я потом вернусь в пустой дом.

Потому что теперь у меня новый статус.

Чертов любовник, имеющий право лишь изредка к ней прикасаться. Но не имеющий права ни на ленивые воскресные завтраки в постели, ни на ужины с друзьями, ни на объятия на последнем сеансе в кинотеатре на улице Сан-Пруденсио.

Я знаю, что не стоило этого делать, что это глупость, но я отправил ей сообщение.

«Ты сегодня бегаешь?»

«Да».

«А где?»

«Какая разница. Скажи, где встречаемся».

«В саду позади дворца Унсуэты: кованые ворота сбоку открыты», – написал я и, увидев смайлик с поднятым большим пальцем, кинулся в душ, оделся и поспешно сбежал вниз по лестнице.

Когда я прибыл в условленное место, Альба меня уже ждала: тень со сложенными на груди руками, стоящая возле изгороди, окаймляющей поместье. Было заметно, что она не в лучшем расположении духа.

– Чего ты хочешь? Еще одного торопливого соития? – спросила она, едва я приблизился.

– Это не было торопливым соитием.

– Да ну? А как ты назовешь наше свидание, когда ты заставил меня любоваться городским пейзажем из твоего подъезда, а потом не позволил мне даже подняться и принять душ? Я не собиралась спать с тобой, Унаи. Это не было просьбой о взаимности.

– Не собиралась спать со мной? – яростно воскликнул я. – Раз так, спасибо, что мне хоть что-то перепало, я очень польщен. Скажи, а ты позволишь подняться к тебе домой?

Она побледнела, не зная, что ответить.

– Ну же, Альба. Вперед, давай потрахаемся у тебя в подъезде, который я, кстати, понятия не имею, где находится, а затем ты пригласишь меня к себе, договорились? Лягу в постель с тобой и твоим мужем. Разве он не ждал тебя вчера для утреннего траха?

– Думаешь, что я спала с ним вчера, хотя внутри у меня была твоя сперма? Да ты ничего не понимаешь, Кракен. И ничего не знаешь обо мне и моем браке.

– Не называй меня Кракеном, черт подери. Я устал от имен и прозвищ.

– Ах так? Тогда перестань вести себя как безмозглый моллюск.

– Не тебе меня судить. Это ты замужем. Не играй со мной, Альба. Либо ты со мной, либо нет, я не хочу быть твоим любовником. Это… это унизительно. Я этого не хочу.

– Тогда перестань смотреть на меня так, как смотришь в кабинете! – крикнула она.

– И как же я на тебя, интересно, смотрю?

– Так, что я потом ни о чем другом не могу думать, – гневно прошептала она. – Ни о чем другом.

В ее голосе я уловил нотки бессилия и немного смягчился.

– Я тоже, Альба. – Я вздохнул. – Я тоже не могу ни о чем думать, когда ты на меня смотришь. Не надо нам в это ввязываться, мы не дети. Вокруг люди, я не хочу, чтобы кто-то пострадал.

Чтобы кто-то пострадал…

Какая ирония звучала в моих словах, особенно если б я заранее знал, что будет дальше со всеми, кто имеет отношение к этой истории…

Чтобы кто-то пострадал.

– Я хотел попросить у тебя прощения, – сказал я наконец. – И сказать, что я с радостью готов пригласить тебя к себе.

– Мы опоздаем на работу, – ответила Альба, посмотрев на наручные часики.

– Знаю, все это звучит дико, но… только спать, договорились? Я никогда никого не водил в эту квартиру. Я перебрался туда после того, как овдовел, больше двух лет назад. Хочу, чтобы ты легла со мной в кровать и мы вместе поспали, хотя бы полчаса. Вот чего я действительно хочу, Альба. Ты для меня не трах, понимаешь?

– А ты понимаешь, как я рискую?

– Намного больше, чем я.

Альба помолчала, привалившись к стволу дерева.

– Идем, а то скоро рассветет, – сказала она наконец.

И мы снова побежали к моему дому, но в этот раз поднялись на третий этаж, и я даже не поцеловал ее и не взял за руку. Даже не раздел. В спальне я отвернулся и подождал, пока она разденется, а затем разделся сам. Когда понял, что она легла, тоже нырнул под простыню и обнял ее сзади. И мы уснули, тесно прижавшись друг к другу, пока будильник в моем телефоне не сообщил, что золотые минуты истекают.

Альба тихо оделась. По молчаливому согласию мы оба притворялись, что я все еще сплю. Одевшись, опустилась на колени на пол рядом с кроватью, повернула к себе мою голову и молча обняла. Затем заплела косу и ушла. Я задумчиво смотрел на вмятину в простыне, там, где только что лежало ее тело.

Уже очень давно я не видел возле себя этой вмятины.

Помню, в тот черный день я шел на работу с чувством облегчения: праздники заканчивались. Если преступник согласовывал свои зверства с важными датами виторианского календаря, после праздников Белой Богородицы ему пришлось бы ждать до осени, возможно, до «Фестиваля», который отмечался в первую неделю сентября, или до дня Богородицы Эстибалис^[50], 12-го числа того же месяца.

Всего на день дольше. Усиленное наблюдение за улицами, затем поиски Энеко Руиса де Гауны.

Нельзя сказать, что у нас с Эстибалис все было в порядке. Никто из нас толком не умел притворяться. Любоваться в течение всего рабочего дня физиономиями друг друга, на которых изображались упреки и недовольство, было слишком тяжелым испытанием для нашей дружбы.

На звонки Энеко не отвечал, однако Эсти категорически отказывалась подать заявление о его исчезновении. Во-первых, он исчез по своей воле – возможно, спрятался где-нибудь в деревне или в пещере. Во-вторых, потому, что моя напарница не хотела пугать его лишний раз, чтобы тем самым он обнаружил свое местопребывание.

Мой брат Герман позвонил мне с утра; в его голосе я сразу же уловил нотки беспокойства, которое он и не думал скрывать.

– Как ты вчера провел вечер, Герман? С кем-то встречался?

– Да, мы собрались всей компанией. Атмосфера была довольно странная; все только об одном и говорили, сам понимаешь. Зачем лишний раз тебе напоминать…

– Да, давай лучше о чем-нибудь другом. – Я отвел взгляд от экрана компьютера.

– Взял сегодня в офисе выходной, договорился пообедать с Мартиной в Спортклубе: пара жареных лепешек, чтобы поддержать традицию. Мартина еще не пришла – вчера она оставалась допоздна, ей хотелось напраздноваться до упаду, оттянуться как следует. Я звонил тебе; может, ты хочешь присоединиться и проглотить с нами по шашлычку и тортилье…

– Приятно знать, что ты обо мне заботишься, братец, – улыбнулся я, потягиваясь. – Но у меня сложный день. Может, завтра буду чуть посвободнее.

– Перестань, Унаи. Завтра праздники кончаются. Так вся жизнь пройдет стороной.

– И это говорит любитель встретить утро в кабинете…

– Хорошо, хорошо. Мое дело – предложить. Держись, увидимся в субботу в Вильяверде.

– До встречи в Вильяверде. Вкусной вам тортильи.

– Уж в ней-то мы знаем толк, – усмехнулся Герман и нажал отбой.

Было пять вечера, когда мы с Эстибалис направились на Дато. Последний парад блуз пользовался наибольшей популярностью: это был день гуарро^[51].

Звуки оркестра послышались ровно в назначенный час. Первая бригада, «Бересиак»^[52], двинулась от Постас. Впереди ехал старый грузовик, оформленный по мотивам праздника; из него зрителей, следовавших за процессией по обе стороны улицы, щедро осыпали мукой.

В считаные минуты улица Дато наполнилась запорошенными мукой пешеходами, тротуар был покрыт белым. И не только тротуары: даже стволы магнолий и крепкие деревянные скамьи – и те были в муке.

Нам с Эсти пришлось делать усилие, чтобы не заразиться царящей беззаботностью. Мы знали, что вокруг прячутся агенты в форме и в штатском, следящие за самыми знаковыми местами города, отчасти чтобы успокоить нервозность горожан, которые при виде полицейских будут чувствовать себя на собственных улицах чуть более уверенно.

Телевидения и прессы тоже было больше обычного. Складывалось впечатление, что праздники Белой Богородицы внезапно заинтересовали всех поголовно; операторы и репортеры сновали туда-сюда со своими микрофонами, готовые взять интервью у любого, у кого имелось хоть какое-то собственное мнение – пусть даже нелепое или туманное – относительно личности убийцы. Улицы в центре города были заставлены микроавтобусами СМИ, которые парковались даже в неразрешенных местах, что предполагало дополнительную работу для подразделений безопасности дорожного движения.

Вслед за «Бересиаком» прошли «Правнуки Селедона», «Хаторрак» и «Десигуалес». Парад длился меньше часа, но после него улицу Дато словно покрывала тонкая белая ткань, а настроение горожан, наблюдавших за зрелищем, заметно улучшилось.

Между мной и Эстибалис повисло неловкое молчание. Мы проследовали по Дато; толпа растекалась по Генерала Алава и Сан-Пруденсио. Когда же прибыли на площадь Ковчега, моим глазам предстало зрелище, от которого мороз пробежал по коже.

У подножия статуи Путника была расстелена белая простыня. Толпа, обтекавшая ее с двух сторон, чтобы не наступить, будто ничего не замечала.

– Ты видела? – спросил я Эсти. Горло у меня пересохло от волнения.

– Думаю, это мрачные шуточки блуз: такое впечатление, что под простыней очертания тел.

– Давай-ка оцепим площадь и откинем простыню. Надо сделать все так, чтобы люди ничего не заметили.

– Ладно, попытаемся. – Эстибалис повернулась и позвала патруль.

Вскоре мы оцепили все подступы к площади Ковчега с улицы Дато и Сан-Пруденсио, узкого переулка Ковчега, а также выходы на площадь из книжной лавки и магазина «J.G.».

Я не сводил глаз с очертаний человеческих тел под простыней, и с каждой минутой мне становилось все более не по себе.

– Надеюсь, это манекены. Не думаю, что там люди: за все это время они не шелохнулись.

Эстибалис покосилась на простыню и легким кивком дала понять, что нервничает не меньше моего.

– Пора действовать, – сказала она. – Если это трупы, надо позвонить судье, судмедэксперту и криминалистам.

Эсти подошла к простыне, протянула мне пару перчаток, и мы осторожно приподняли уголок, самый дальний от огромных ног Путника.

Первое, что мы увидели, были цветок эгускилора и лысая голова мужчины, присыпанная мукой. Белая мучная пыль не давала рассмотреть черты лица, и человек казался безымянной куклой, которую не успели раскрасить.

Эсти неподвижно смотрела на эту голову, и на лице ее обозначалось все более заметное изумление.

– Не может быть, – тихо проговорила она.

– Что случилось, Эсти?

– Не может быть, – повторила она. Руками, обтянутыми перчатками, взяла голову лежащего человека и повернула ее, чтобы рассмотреть затылок.

На затылке, лежащем на земле и не присыпанном мукой, ясно виднелось вытатуированное слово «эгускилор».

– Это брат! – крикнула Эсти, наклонилась и обхватила его руками. – Это же мой брат!

Крик пронесся над нашими головами. Вокруг оцепленного пространства послышались и другие голоса: люди кричали от ужаса и неожиданности.

Я схватил Эсти за руки, стараясь ее сдержать.

– Мы пока не знаем, Эстибалис. Пока не знаем. Возьми себя в руки; это труп, мертвое тело. Нужно дождаться судью и судмедэксперта.

– Это он, Унаи! Это он! Ни у кого нет такой татуировки, это мой брат, – вопила Эсти. Она принялась целовать его в лоб. Ее слезы смешивались с мукой, покрывавшей мертвое лицо.

– Эсти, отойди от него. Ты оставишь на теле свои следы. Идем, я с тобой, – прошептал я ей на ухо, стараясь оторвать ее от тела. – Давай же, Эсти. Посмотри на меня. Дыши глубоко.

Я заставил ее посмотреть мне в глаза и дышать вместе со мной. Мы оба не замечали, что люди вокруг нас поднимают мобильные телефоны над головой и делают фото, которые через несколько секунд облетят весь мир.

Мы словно оказались внутри реалити-шоу. Или были подключены к камере, которую невозможно выключить.

Вскоре пришел судья Олано; зарегистрировал смерть мужчины и женщины, также усыпанной мукой. Появилась суд-медэксперт, зарегистрировавшая подробности смерти, которые на первый взгляд выглядели так же, как в предыдущих случаях, за исключением муки, запорошившей лица.

Я усадил Эстибалис в один из наших автомобилей. Взгляд у нее был безумный, она не могла ответить ни на один из моих вопросов.

Я позвонил ее парню, обрисовал ситуацию, и он за ней приехал.

Я готов был уже покинуть это проклятое место, ускользнуть от взгляда бронзового гиганта, когда позвонил мой брат.

Мне не следовало отвечать в такой момент, я не должен был эмоционально реагировать, но мне нужна была твердая опора, такая, какой всегда был для меня Герман.

– Только что увидел в «Твиттере», Унаи. Это и вправду брат Эстибалис? – быстро спросил он.

– Пока не знаем, Герман. Сейчас поеду вместе с судмедэкспертом в Баскский институт судебной медицины во Дворце правосудия. Там мы его и опознаем.

– Как Эстибалис?

– Думаю, возненавидит меня на всю жизнь. Я был уверен, что ее брат и есть убийца.

Герман, помолчав две секунды, ответил:

– Как ты сказал?

Я знаю, что сказал больше, чем позволяет работа, но это был Герман, черт побери. Мой брат.

– Мы оба понимаем, что я не должен тебе это сообщать, но так оно и было. Линия расследования привела меня к Энеко. Сейчас я уже и сам ничего не понимаю. Я в исходной точке, а Эстибалис никогда мне этого не простит.

Герман помолчал, стараясь осмыслить услышанное.

– Ладно, Унаи. Не отчаивайся, иди шаг за шагом, как учил нас дед. Каждый раз решай что-то одно и заканчивай этот гребаный день по мере возможностей. У тебя широкие плечи, ты выдержишь, о’кей?

– О’кей, – отозвался я, немного успокоившись.

– Знаю, что не должен мешать тебе своими проблемами, но беспокоюсь из-за Мартины. Сегодня утром она не пришла на обед и не отвечает на звонки.

– Если накануне она, как ты говоришь, ушла в загул, очень может быть, что сейчас она еще спит, – сказал я не слишком уверенно, но в этот миг меня любая тревожная новость выбивала из колеи. После шока, последовавшего после обнаружения тела Энеко, я не удосужился посмотреть в лицо убитой женщине.

– Это на нее не похоже. Может, конечно, загулять, но не до такой же степени. Слово свое она всегда держит. И я не представляю, чтобы она не просыпалась до шести вечера. Я был у нее, никто не открывает.

– Может, осталась ночевать у кого-то из наших… Она сегодня не работает? – ответил я, сглотнув. Я старался говорить так, чтобы не усиливать тревогу Германа, чтобы в моем голосе не чувствовалось беспокойство. Потому что такого не могло быть, это было слишком дикое предположение. Слишком… Нет, этого быть просто не могло.

– Мы взяли выходной. Может, ты и прав и она действительно осталась ночевать у Нереи. Не хочу больше тебя отвлекать. Звони, если понадобится отвести душу. Договорились?

– Так и сделаем. Сейчас еду во Дворец правосудия, туда привезут тела. Потом поговорим. – Я понял, что повторяюсь, говоря все время одно и то же. Мой уровень тревожности достиг опасной отметки девять баллов.

Через полчаса я встретился с судмедэкспертом в зале для вскрытий.

Тело Эгускилора лежало на столе из нержавеющей стали, все еще присыпанное мукой.

– А женщина? – спросил я, беспокойно оглядываясь.

– Ее еще не привезли, – ответила доктор Гевара, раскладывая на столике инструменты. – Займусь пока мужчиной.

Она принялась мыть из маленького душа голову Энеко. Мука постепенно сошла с лица и шеи, и я подошел как следует его рассмотреть.

– Я слышала, что это брат инспектора Руис де Гауны, – сообщила доктор, бегло взглянув на меня. – Вы можете это подтвердить?

– Да, это он. Даже сомнений никаких нет. У него есть характерная татуировка на затылке. Не могли бы вы приподнять ему голову?

Судмедэксперт взяла мертвого Энеко за шею и повернула голову. Заодно направила на затылок струю воды, и мы оба увидели вытатуированное слово «эгускилор».

– Ему тридцать пять? – спросила доктор Гевара.

– Да, боюсь, что он находился в числе тех, кто…

– Кто представлял собой возможную жертву, – закончила она начатую мной фразу.

– Скажите, доктор, тут те же признаки насилия, что и на предыдущих трупах? – Я попытался сосредоточиться, все время ожидая, что дверь откроется и в зал наконец-то доставят тело погибшей женщины.

– На первый взгляд похоже, что так. Взгляните, инспектор: маленькое входное отверстие на боковой стороне шеи, словно след от иглы. Придется провести ряд анализов, но, полагаю, результаты будут соответствовать все той же схеме.

– Очень может быть, что в крови убитого обнаружатся следы других наркотиков, – предупредил я. – У него были судимости за незаконный оборот, и вообще он был известен как большой любитель противозаконных веществ.

– В любом случае причиной смерти стали не они. Слизистые оболочки в горле распухли так же, как и у других жертв. Я не жду особых сюрпризов.

– Отец Энеко и Эстибалис недееспособен из-за болезни Альцгеймера, мать умерла, а еще один брат ушел из дома много лет назад, так что единственный его родственник – наша инспектор Гауна. Я позвоню ей и приглашу на официальное опознание.

В этот момент появилась бригада из Баскского института судебной медицины. На второй железный стол уложили тело женщины.

Доктор вздохнула и направилась осматривать новую жертву. Я последовал за ней, руки у меня дрожали.

– Посмотрим, что у нас тут, – пробормотала судмедэксперт, смывая душем муку с лица и коротких волос.

Омыла лоб, открытые глаза, нос и рот.

В какой-то момент я потерял равновесие и схватился за стол, на котором лежал Энеко Руис де Гауна.

Очередной жертвой убийцы была Мартина, девушка Германа.

34. Парк Прадо

9 августа, вторник

Я уселся на один из столов из нержавеющей стали. Суд-медэксперт посмотрела на меня с удивлением. Я и не заметил, что касаюсь безжизненного тела Энеко, только что вымытого и все еще влажного.

Так и не придя в себя, я спрыгнул со стола. Джинсы сзади промокли.

– Вы в порядке, инспектор Айяла?

– Это женщина… Это… Мартина Лопес де Арроябе. Девушка моего брата.

Лицо судмедэксперта застыло.

– Вы уверены на сто процентов?

– Она недавно лечилась от рака. Посмотрите, ногти до сих пор темные из-за химиотерапии, ноги опухли из-за отеков, а брови только еще отрастают, – сообщил я профессиональным тоном, уставившись на квадратную белую плитку, покрывавшую пол. Почему-то вид этой плитки помог мне подавить внезапно накативший приступ тошноты. Хотя внешне она была самая обычная: плитка как плитка.

– Не подскажете, где здесь туалет? – выдавил я из себя, почувствовав, что больше не выдержу.

В желудке лежала свинцовая тяжесть, заставившая меня согнуться – казалось, тяжелый булыжник давит на стенки моих внутренностей.

– Вверх по лестнице и налево. Может, вас проводить?

Я бегом понесся к лестнице, так и не ответив. Меня мутило.

Вбежал в туалет, бросился к унитазу с поднятой крышкой, но рвота не последовала, при том что единственным моим желанием было хорошенько проблеваться, а затем уснуть и проспать лет сто подряд, забыв о том, что испоганил жизнь собственному брату.

О пребывании в туалете в памяти осталось мало. Помню, как лежал на сверкающих плитках, в щеках кипела кровь, было очень жарко. Возможно, это был ад, а я в нем – демон.

Все происходящее было проделками дьявола, разве нет?

Только он уничтожает все, что встает у него на пути.

Я был чертовым Поцелуем Смерти: все, что оказывалось рядом со мной, в конце концов гибло. Родители, жена, дети, девушка моего брата и даже брат моей лучшей подруги, погибший по моей вине…

Не помню, заметил ли я, как кто-то вошел. Расцепил мои руки, обхватившие колени, взял за подбородок и не отпускал, пока я не поднял глаза.

– Унаи, – прошептала Альба, присев на корточки рядом со мной. – Пойдем. Ты уже больше двух часов сидишь в женском туалете. Доктор Гевара предупредила, что твои крики слышались по всему Дворцу правосудия. Ты пережил сильнейший нервный срыв, снаружи тебя ждет «скорая помощь», чтобы отвезти в больницу.

– Я не хочу, чтобы меня куда-либо отвозили, Альба. – Зачем это, – ответила часть меня, моя автоматическая часть.

– Это необходимо, поверь. Тебе дадут успокоительное и последят за динамикой. Не осложняй дело еще больше. – Ее голос звучал мягко, необычайно мягко; так мать разговаривает с ребенком, который еще ничего не понимает.

– Успокоительное мне не нужно. Я должен… – пробормотал я, постепенно возвращаясь в реальный мир, – должен сделать один звонок. Рассказать брату прежде, чем он узнает из других источников.

– Унаи, ты пока не готов делать звонки. Парамедики ждут тебя снаружи, возле входа. Пойдем потихоньку. Если хочешь, я поеду с тобой. – В ее словах слышалась мольба, немое «доверься мне, я сейчас сильнее», которому я не хотел подчиняться.

– Ладно, Альба. – Я неуклюже поднялся с пола, уязвляя собственное эго. – Ты права, пора приходить в себя. Думаю, мне действительно нужна посторонняя помощь.

Мы вошли в один из двух панорамных лифтов, пронзавших здание суда по внутренней оси. Стеклянная капсула из научно-фантастической книжки медленно опустила нас на два этажа, пока дежурные сотрудники в коридорах смотрели на нас со сдержанным любопытством.

– Вам лучше, инспектор Айяла? – повторила Альба, когда лифт остановился. До этого момента она обращалась ко мне на «ты», но сейчас вокруг были люди, и Альба вновь превратилась в заместителя комиссара.

Я повернулся в ее сторону и посмотрел в глаза. Это был не первый раз, когда она мне солгала, и за время нашего короткого пути не последний.

– Думаю… мне все-таки нужно успокоительное. Большое спасибо, заместитель комиссара, что позаботились обо мне лично. Я очень оценил ваше внимание.

– К сожалению, не смогу проводить вас в больницу, инспектор. С этим новым поворотом дела комиссар требует меня к себе на срочное совещание и уже давно дожидается в офисе.

На самом деле смысл ее слов был таков: «Я не могу так подставляться и лезть вслед за тобой в машину “скорой помощи”».

– Не беспокойтесь; надеюсь, я сяду туда сам. Еще раз спасибо за помощь – там, наверху, в туалете, – сказал я и направился к санитарам Осакидецы^[53], ждавшим меня на палящем солнце, задыхаясь под своими светоотражающими жилетами.

Я украдкой оглянулся: Альба все еще следила за мной из-за стеклянной двери Дворца справедливости. Но тут у нее зазвонил мобильный, и она повернулась, машинально стараясь укрыться от чужого внимания.

– Вы ждете инспектора Айялу? – спросил я одного из парней, сидящих в задней части машины «скорой помощи».

– Да. Он уже идет?

– По-моему, он чувствует себя лучше. Я его коллега, инспектор Ахурия. Если не появится через десять минут, возвращайтесь без него.

– Хорошо, подождем, – ответил парень, пожав плечами.

Я еще не пришел в себя после потрясения и с трудом держался прямо, но мне удалось пройти так, чтобы Альба меня не заметила, и пересечь проспект в направлении парка Прадо.

Я встречал семьи, направлявшиеся к аттракционам, толкая перед собой детские коляски, детей, которые возвращались из парка, неся в руках розовую сахарную вату и подбрасывая в воздух светящиеся волчки.

Яркий солнечный свет меня раздражал. В душе у меня было гораздо темнее, и, если б тьма вырвалась на свободу, она погасила бы половину внешнего мира. Мира тех, кто был мне очень важен. Тех, кто и был моим собственным миром.

Я отыскал самую дальнюю скамейку, стоявшую в тени деревьев, и набрал телефон брата.

– Унаи, ты как? Как Эстибалис? – спросил он.

– Герман, ты где сейчас? Я бы хотел срочно увидеться… Мне нужно… мне нужно с тобой поговорить, – только и сказал я.

Но брат знал меня слишком хорошо – ему были известны все оттенки моих самых черных дней.

– Унаи… Что случилось, что происходит? – Голос его был встревожен.

– Держись, Герман. Держись, – пробормотал я. – Мы должны встретиться и поговорить с глазу на глаз. Я не могу сейчас говорить по телефону. Ты где?

Мощному уму Германа потребовалась лишь пара секунд, чтобы понять меня без слов.

– Скажи, что это не так, Унаи! – Его голос дрожал. – Скажи, что это не Мартина – та женщина, которую нашли мертвой.

Я в отчаянии вскочил со скамейки, стараясь хоть как-то его успокоить.

– Герман, скажи, где ты. Я немедленно к тебе приеду. Не хочу, чтобы ты был один.

– Нет! Нет! – закричал он в трубку: в голосе слышалась паника. – Скажи, что это не она, Унаи! Скажи, ради бога!

Я покорно вздохнул.

– Я не хотел сообщать тебе вот так, Герман. Мне очень жаль, мне очень-очень жаль. И все равно ты должен сказать, где ты сейчас.

На другом конце линии послышались рыдания. Я зажмурил глаза, сжал зубы. Больше всего сейчас я боялся за него, за моего брата. Нужно непременно оставаться сильным в том случае, если он сломается.

Это был единственный правильный шаг. Он тоже так себя вел, когда я потерял семью.

Многочисленные формальности, окружавшие смерть моей дорогой Мартины, занимали всю мою голову в течение первых часов после ее убийства. Чтобы сэкономить на звонках, я набрал номер Нереи: это означало, что вся тусовка и бо́льшая часть Витории будут в курсе всех новостей.

Поговорил с дедом, попросил его позаботиться о Германе в первые дни. Дед примчался из Вильяверде меньше чем через час и сразу же разыскал Германа; не знаю, как ему это удалось. Я вновь восхитился его даром решать любые проблемы, о котором я мечтал всю жизнь.

Да, об этом даре я мечтал всю свою жизнь.

Потом позвонил Альбе, притворившись, что звоню из больницы Чагорричу. Попросил разрешения вернуться домой и отдохнуть. Я знал, что она будет не против; у меня был упадок сил и совсем не было охоты с кем-либо спорить.

Я дополз до дома в одиннадцать вечера, в то время когда Селедон был уже готов отправиться в небо над площадью Белой Богородицы, чтобы завершить худшие праздники за всю историю города.

35. Крест Горбеа

10 августа, среда

Заупокойной мессы не было. Энеко был против всего, что связано с церковью, и все мы знали, что он в гробу перевернулся бы, если б узнал, что его хоронят по христианскому обряду.

Эстибалис не стала сообщать отцу о смерти брата, следуя рекомендациям, которые ей дали в отделении болезни Альцгеймера в Чагорричу. Поскольку других родственников не было, они приняли решение кремировать его, а прах рассыпать на вершине горы Горбеа, одном из обиталищ богини Мари^[54].

Публика, провожавшая Энеко в последний путь, напугала бы кого угодно даже в двенадцать часов утра: в основном это были неформальные клиенты травяной лавки, курильщики гашиша, готы и тетеньки с разноцветными волосами, разодетые в белые туники и распевающие неразборчивые молитвы.

Во главе шагала Эсти, сопровождаемая Икером, своим женихом. На ней был костюм для скалолазания: черные легинсы и черная майка из лайкры, на поясе – сумка.

Я знал, что они поднимутся на самую вершину, хотя это запрещено. Но в этот момент во всей округе я был единственным представителем закона, и все выглядело так, будто Эсти бросает мне вызов: «Ну что, задержишь меня? Не позволишь похоронить брата так, как я считаю нужным?»

Моя напарница не отвечала на мои звонки с того дня, как я приподнял белую простынь у ног Путника.

О похоронах я узнал благодаря Лучо, который был в контакте с женихом Эсти. От него я узнал также и то, что видеть меня она не желает. Я понимал, что потерял лучшую подругу и что, возможно, она уже не будет моей напарницей по работе.

Несмотря ни на что, я все равно пошел на похороны. Я не из тех, кто послушно отходит в сторонку. Если мне суждено быть избитым, пусть. Тем более это как раз тот случай, когда другие имеют на это право.

Я последовал за адской свитой на разумном расстоянии, и мы начали подъем.

Деревья редели; кругом виднелся лишь обнаженный массив камня, увенчанный сверху железным крестом. Крест, украшавший эту двадцатиметровую Эйфелеву башню, был водружен более века назад, превратившись в путеводную звезду для горных туристов всей северной части Иберийского полуострова.

Однако по мере нашего приближения к вершине происходило нечто странное, и мне пришлось протереть глаза, чтобы убедиться в том, что это не оптическая иллюзия.

– Это Энеко, это его аура! – воскликнула старуха, попыхивающая самокруткой с неведомым содержимым. – Красный цвет! Вы видите? Видите, как шевелится крест?

Каким бы невероятным это ни казалось, ведьма с самокруткой была права: крест покраснел и двигался – так бывает со снегом на экране неисправного телевизора.

Вместе со всеми я ускорил шаг и встал в нескольких метрах от железных подпорок креста.

Все стало ясно, когда я подошел достаточно близко: весь крест сверху донизу облепляло бесчисленное множество божьих коровок. Маленькие красные тельца многих тысяч насекомых шевелились, очумев от жары; их шевеление и придавало кресту неведомую тревожную жизнь.

Эстибалис не растерялась. Она погрузила урну с прахом в висевший за спиной рюкзак и начала подъем. Остальные следили за ней, затаив дыхание. Я встал рядом с Икером и взглядом попросил его следовать за Эсти.

Он кивнул, также начал подъем и через несколько секунд оказался рядом с ней на высоте последних ступеней, в двадцати метрах над нашими головами.

Моя напарница не стала дожидаться молитв и гимнов, открыла урну и вытряхнула прах, который опустился на божьих коровок: большинство насекомых немедленно расправили крылышки и разлетелись во все стороны.

Я не сомневался, что Энеко непременно увидел бы в этом мистический смысл или же истолковал все происходящее как неопровержимое доказательство переселения душ, но беда заключалась в том, что Эгускилора уже не было с нами, чтобы про это рассказать, а все по вине убийцы, который с некоторых пор совершенно сбил меня с толку.

Затем мы молча спускались. Эсти и ее парень шли впереди, остальные пристроились сзади; я замыкал шествие, погруженный в глубокие раздумья.

Я не заметил, как Эстибалис отстала от остальных и оказалась рядом со мной. Мы пересекали небольшую буковую рощу; ее высокие ветви укрывали от солнца и дарили прохладу, хоть немного остужая раскаленную землю и мою пылающую голову.

Икер обеспокоенно оглянулся, но Эстибалис кивнула ему, указывая, чтобы он шел дальше. Мы с ней замедлили шаг, пока не оказались в нескольких метрах от остальных и остановились на полянке посреди леса.

– Скажи, что собиралась, Эсти. Давай, выкладывай.

Она посмотрела на меня. Глаза у нее были злые, лицо бледное от бессонницы, а волосы еще более рыжие, чем обычно.

– Если я выскажу тебе все, что думаю, ты больше никогда не заговоришь со мной, Кракен, – выплюнула она мне в лицо.

– Скажи, Эстибалис. Лучше разом со всем разобраться…

– Это ты виноват! – выпалила она, ударяя меня кулаками в грудь. – Мой брат мертв по твоей вине! Это ты втянул его, а убийца посмеялся над тобой.

Я попытался ее сдержать. Эстибалис дралась яростно, грубо, как уличная кошка. Она была гораздо проворнее меня. Я обхватил ее сзади и прижал к груди, чтобы она перестала размахивать кулаками.

– Посмеялся надо мной, говоришь? – прошептал я ей на ухо. – Нет, дорогая. Он не просто посмеялся надо мной, он убил женщину Германа, он убил твоего брата… Это покруче самых мрачных шуток. Он втянул всех нас, он превратил это дело в личное сведение счетов.

– Кракен, если ты меня не выпустишь, я тебя укушу.

– Знаю.

– Сам виноват, – прошипела она, подняла колено и замолотила пяткой мне по бедру и голени, сдирая кожу.

Удары становились все сильнее, сыпались все беспорядочнее. В конце концов она долбанула меня в стопу так, что я взвыл от боли и выпустил ее.

– Черт бы тебя побрал, Эсти! У меня останутся шрамы, – воскликнул я, задрал штанину и уставился на кровавую полосу вдоль всей ноги.

Она обернулась, собираясь уйти.

– Ты мне тоже оставил шрам, Кракен. Уже оставил.

Я протянул руку и ухватил ее за запястье, стараясь удержать.

Тут я заметил, что наши крики привлекли внимание друзей Эгускилора: нас окружили, кое-кто снимал потасовку на телефон.

– Я разобью ваши телефоны, вы слышали? – крикнул я, теряя терпение. – Никаких гаджетов! Как же достали!

Я в ярости подскочил к какому-то готу, собираясь выхватить у него телефон, но он попятился и поднял руки в знак повиновения.

– Ты чего, чувак? У всех случаются плохие дни. Будь спок: я не собираюсь вывешивать это в интернет, – сказал он с робкой улыбкой.

– Ладно. На сегодня спектакль окончен. Можете вернуться на парковку и оставить нас наедине?

Маленькая толпа распалась, все вновь занялись спуском.

– Всё в порядке, Икер. Я скоро тебя догоню, – крикнула Эсти своему жениху.

Когда вокруг нас никого не осталось, я подошел к ней ближе, чтобы нас никто не слышал.

– Нам надо срочно заняться всем этим, Эсти. У тебя несколько дней отпуска на похороны брата. Ты воспользуешься им?

– Даже и не подумаю.

– Скажи: ты и дальше хочешь расследовать это дело, или с тебя довольно?

– Сейчас – больше, чем когда-либо. А ты? – проговорила она ледяным тоном, который я ни разу не слышал от нее прежде.

– Ты не знаешь… Ты даже не представляешь… как мне не терпится к нему вернуться.

– Так вперед! Поехали наконец к Тасио.

– Ты правда веришь, что это он?

– Господи, Кракен! Это он подсказал тебе имя моего брата, вышел из тюрьмы и через несколько дней убил его, и девушку твоего брата. Ты до сих пор не видишь связь, или мне нарисовать тебе подробный план?

«Может, ты и права, – подумал я. – Пора сдаться перед очевидными фактами и смириться с мыслью, что Тасио и есть тот самый демон, которым его считают».

О похоронах Мартины даже говорить не хочется. Есть вещи, которые… которые я предпочитаю держать при себе. Рассказывать о них слишком больно.

Помню только, что, когда разошлись друзья и коллеги, родители Мартины, пресса, зеваки, представители власти, Герман долго стоял перед квадратным каменным углублением, обозначавшим ее нишу. Я заказал мраморную табличку с надписью «Мы тебя не забудем» и ее именем, фотографией и двумя датами, рождения и смерти, которую предстояло установить на могиле.

Мы втроем стояли рядом под солнцем, от которого лоб под дедовым беретом покрывался каплями пота, а моя черная рубашка, надеваемая только на похороны, промокла на спине.

– Теперь мы все трое вдовцы, – сказал дед двумя часами позже, все еще не шевелясь.

– А может, на всех нас лежит проклятье, – откликнулся я.

– Не говори глупости. Это всего лишь жизнь, всего лишь чертова жизнь, – сказал Герман.

– Теперь нам остается одно: быть достойными наших умерших женщин, – проговорил дед.

«Это не так просто, дедушка, – подумал я. – Я всего лишь негодяй, который их недостоин».

– Идемте, дети. Пора где-нибудь перекусить. А то вы похожи на два привидения. Герман, давайте-ка пообедаем втроем у Унаи. Я привез читчикис^[55] из мясной лавки Пако.

Я знал, что одно лишь напоминание о любимом блюде утешит моего брата. Главное, чтобы он не сидел один у себя в квартире, где все напоминает о Мартине, а с нами он поплачет вдоволь и без утайки. Дед сполна хлебнул горя и за свои девяносто четыре года похоронил много сотен людей; можно было расслабиться и отдаться на волю его разумных и своевременных решений и забыть о том, что ты взрослый.

Чтобы быть верным истине – а я готов поклясться, что именно так все и было, – смерть Мартины принесла моменты, когда моя вера в человеческий род восстановилась. Меня окружили сочувствием и солидарностью: все те, кто хотя бы раз появился в моем ежедневнике, постоянно мне звонили.

Все без исключения.

Люди беспокоились за меня и за моего брата, утешали обоих. Я понял, что горе сплачивает людей, быть может, больше, чем радость, потому что о хорошем мы, неблагодарные, быстро забываем.

Один звонок запомнился особенно: это был Марио Сантос, журналист из «Коррео Виториано». До сих пор мы соблюдали разумную дистанцию в наших симбиотических отношениях, в которых он получал информацию для своей газеты, а я следил за тем, чтобы под сенью его сдержанного пера наши расследования не были истолкованы неверно. Но сейчас все это было не важно.

– Инспектор Айяла? Вам сейчас удобно говорить? – спросил он, когда я ответил на звонок.

– Не хуже и не лучше любого другого момента, Марио. Тебе что-то нужно?

– Честно сказать, сегодня я звоню тебе не как журналист, Унаи, – ответил он, впервые за многие годы назвав меня по имени. – Статью я уже написал, отредактировал и отправил. Звоню тебе, чтобы выразить соболезнования в том, что случилось с твоей подругой.

– Да… – удивленно пробормотал я. – Спасибо, Марио. Я тронут.

– Представить не могу, что все вы сейчас чувствуете. Никто не готов к такой ранней смерти. Не знаю, как семьи это переживут. Правда, не знаю, – выпалил он хрипловатым от волнения голосом.

– Это звучит иронично, но, думаю, в некотором смысле все мы считали себя готовыми к тому, что Мартина нас покинет. У нее была тяжелая форма рака, она боролась как зверь, но наступили моменты, когда… Не знаю, сталкивался ли ты с этой болезнью, но были тяжелые минуты, когда мы думали, что дни ее сочтены. Однако затем ей становилось лучше. Иногда без видимых усилий. Мартина выздоравливала. Настоящая насмешка судьбы – умереть сейчас, когда болезнь позади…

– Все это кажется слишком жестоким, чтобы быть правдой, Унаи. Я лишь надеюсь и верю тебе, друг, что ты как можно скорее остановишь то, что происходит, и трагедии больше не повторятся.

«Я тоже очень надеюсь на это, друг, я тоже надеюсь, что все это скоро закончится».

36. Сальбуруа

11 августа, четверг

С утра заместитель комиссара собрала нас у себя в кабинете. Она выразила нам свои глубочайшие соболезнования, попросила спуститься вместе с ней на парковку и указала на одну из полицейских машин без опознавательных знаков.

– Куда мы едем? – спросила ничего не понимающая Эстибалис, садясь на заднее сиденье.

– Прокатимся в Сальбуруа, проветримся, а то в кабинетах слишком душно, вам не кажется?

Это был недобрый знак. Скорее всего, то, что она собиралась нам сказать, настолько неприятно, что ей не хотелось, чтобы коллеги и сослуживцы видели нашу реакцию, когда мы покинем ее кабинет.

Я молча сидел на переднем пассажирском сиденье, гадая, что это может быть, но не находил ответа, пока заместитель комиссара не заговорила сама.

Вскоре мы добрались до угодий Сальбуруа. Такое количество зелени, окружавшее нас со всех сторон, меня заметно отрезвило. Отвезти нас туда было хорошей идеей, потому что после праздников вокруг не было ни души, и некоторое время мы трое просто прогуливались, пока Альба не повела нас за собой, свернув на укромную тропинку.

– Мы собрались здесь, чтобы обсудить последний поворот событий, – начала она. – Не буду скрывать от вас тревогу, вызванную этими двумя смертями, имеющими непосредственное отношение к работникам нашего подразделения, как не могу молчать и о давлении, которому мы подвергаемся сверху. Очень сочувствую вашему горю, инспекторы, однако хотела бы поговорить прямо о том, что меня беспокоит, потому что я должна буду держать ответ перед комиссаром, как только мы вернемся в наш офис в Лакуа.

– Мы слушаем, – сказала Эстибалис, шагая с ней рядом.

– Во-первых, инспектор Гауна, я благодарю вас за то, что вы вернулись к работе, не воспользовавшись положенным отпуском. Вопрос в другом: считаете ли вы, что должны продолжать заниматься этим делом? У меня есть серьезные сомнения в том, что вам стоит к нему возвращаться. Вы эмоционально пострадали после смерти брата. Как общественное мнение, так и судья Олано будут внимательнейшим образом изучать каждый предпринятый вами шаг.

– А вы что думаете на этот счет? – осторожно спросил я, пристально глядя ей в глаза. – Вы наш непосредственный начальник, было бы интересно услышать ваше личное мнение.

– Хотите начистоту, Унаи? – отозвалась она. Меня удивило, что, несмотря на стоящую рядом Эстибалис, она заговорила менее формально.

– Да, разумеется.

– На мой взгляд, вы не продвинулись ни на шаг. Ты с самого начала исключал главных подозреваемых – близнецов. При этом тот, кого ты до недавних пор считал подозреваемым, в конце концов оказался новой жертвой убийцы. Худшего нельзя и вообразить.

– Я усвоил урок, – возразил я. – Пересмотрю все, что у нас есть с самого начала.

– Быть может, для этого пригодилась бы пара новых глаз… Что, если вы уже неспособны видеть? Очень сложное и запутанное дело. Вы проводите расследование по всем правилам, а результатов нет. Возможно, где-то вы допустили серьезную ошибку, раз оба вчера были на похоронах, простите за откровенность.

– Неужели вы не понимаете, что ему надо именно это – чтобы нас отстранили от дела? – Я сдерживался, чтобы не кричать. – Вот он и придал всей истории более личный оттенок.

– Что это означает?

– Очевидно, убийца за нами следит. Он хотел отправить обоих следователей в нокаут, чтобы нас немедленно отстранили. Это означает, что мы близко. Он знает, что мы что-то нашарили и можем его поймать.

– Вот бы так оно и было, вот бы вы сами верили в то, что сейчас говорите. – К Альбе вернулся ее обычный профессиональный тон. – На этот раз убийца переместился на улицу Дато, в район Энсанче, а значит, мы в XIX веке. Не представляю, каким будет следующий сценарий, который он выберет для убийств, потому что в его распоряжении буквально вся Витория, и это очень беспокоит комиссара Медину. Коротко говоря… могу выпросить для вас еще неделю. Если результатов не будет, буду вынуждена вас отстранить.

А затем она оставила нас на парковке перед полицейским участком. Мы оба выглядели понуро и жалко. Разговаривать не хотелось.

– Мы должны еще раз перечитать все свидетельские показания и опросить свидетелей, до которых раньше не доходили руки, – сказала Эстибалис, как только мы остались одни.

– Согласен, но, кроме того, я буду и дальше копать прошлое близнецов. Ключ наверняка у нас под носом, а мы его проглядели.

– А сейчас у тебя какие планы? – поинтересовалась она.

– Вернусь на кладбище Санта-Исабель. Мне бы хотелось, чтобы ты поехала со мной.

Секунду помедлив, она кивнула, и вскоре мы вошли в молчаливый город мертвых.

– Что конкретно ты ищешь? – спросила Эсти.

– Единственного живого, который обитает на этих улицах. Он сказал мне, что у него в южной части кладбища домик с инвентарем.

Мы с некоторой робостью продвигались среди могил. Возможно начать с кладбища было не лучшей идеей – и у Эсти, и у меня слишком живы были воспоминания, связанные с ритуалами смерти. Оказавшись там, я подумал, что это было последнее место, куда я хотел бы попасть.

Внезапно я его увидел: взобравшись на лестницу, он подстригал разросшиеся ветки старого кипариса.

– Надо же, опять вы! – воскликнул он, словно почувствовав на себе мой взгляд. – Такое впечатление, что вам нравится это место.

– Не могли бы вы спуститься? В прошлый раз я не представился. Я инспектор Айяла, а это инспектор Гауна, моя коллега. Мне хотелось бы продолжить разговор, который мы начали в прошлый раз.

Несколько секунд человечек смотрел на меня сверху вниз, затем послушно приподнял беретку.

– Подождите, я сейчас.

Оказавшись на земле, он вежливо поздоровался с Эстибалис и внимательно посмотрел на меня в ожидании вопросов.

– Вы тогда начали рассказывать, что были свидетелем инцидента с близнецами Ортис де Сарате в тот день, когда хоронили их мать. Не могли бы вы рассказать об этом более подробно и описать, что произошло?

– Да, конечно. Такое не забывается, даже если прошло много лет.

– Если мои данные верны, это было в восемьдесят девятом году, – уточнил я.

– Да, давно, очень давно… На похоронах сеньоры собралось много народу, всякие важные люди, журналисты, похожие на тех, что были здесь несколько недель назад. Потом, когда все разошлись, остались только сыновья и их невесты; по крайней мере, они держали этих девушек за руку. Сыновья были одинаковые, оба в костюмах, с черными браслетами; лично я бы их ни за что не различил.

– А что случилось такого, что вы не можете забыть тот день?

– Я все помню, да и как не помнить? Когда эти четверо остались одни, появился парнишка их возраста, то есть на вид не больше двадцати. Одет он был так, как у нас в деревне одеваются на праздники: джинсы и белая рубашка. Коренастый, огненно-рыжий, растрепанный, и выглядел почти как нищий. Видите ли, я не знаю, что он им сказал, но, так или иначе, он не заслуживал того, как они с ним обошлись.

– Как же они с ним обошлись? – вмешалась Эстибалис.

– Избили его, прямо там, напротив склепа Унсуэты, перед ангелом. Идемте со мной и все увидите сами. – Он поманил нас единственной рукой, все еще сжимавшей садовые ножницы.

Мы двинулись следом за ним по бульварам мимо серых могил и цветов, пока не оказались напротив волшебного ангела из городской легенды. Я сделал шаг в сторону, взял Эсти за плечи и притянул к себе.

– Видите могилу напротив? В то время она была пуста. Это была общая могила на шесть гробов, но мэрия приказала мне их выкопать, потому что время истекло. Я стал свидетелем сцены, прячась за памятниками. И не знал, что делать – бежать оттуда или позвонить в полицию.

– Именно так и надо было поступить, – пробормотала Эстибалис.

– Мне было страшно бросать парня; я был уверен, что они его убьют. Они ударили его раз и другой, а когда он упал, один из близнецов принялся избивать его ногами, а другой науськивал. Не знаю, что там между ними произошло, но когда парень перестал двигаться, они набили ему в рот земли и бросили в пустую могилу. А на прощанье крикнули: «И чтобы не появлялся в Витории, кусок дерьма», хотя не уверен, слышал ли он их.

– Вы хотите сказать, что близнецы убили того парня?

– Нет, не убили, но забили до полусмерти. Потом они долго рассматривали его и о чем-то спорили, а затем ушли.

– А что сделали вы? Вызвали полицию, «скорую помощь»? Остались ли свидетельства в каких-нибудь документах? – спросила Эсти.

– Что сказать, добрая женщина, – печально улыбнулся он. – Как только молодые люди ушли, я побежал посмотреть, жив парень или мертв. Рот набит землей, весь избитый, лицо изуродовано… Он посмотрел мне в глаза… как будто ждал, что я тоже буду его бить, как будто ничего другого от людей он и не ждал. Не могу представить, что он пережил там, в могиле, почти задушенный, под пристальным взглядом ангела Унсуэты. Я как мог выгреб землю из его рта; с единственной рукой я все делал очень медленно. Принес воды из шланга и промыл ему рот от земли и крови, так что он наконец смог вздохнуть свободно. Хотел вызвать «скорую», чтобы его отвезли в больницу, но парень запретил мне это делать. Он весь ощетинился и сказал: мол, никто не должен знать о том, что произошло, от этого будет только хуже.

– И вы его там оставили? – спросил я.

– Никак нет! Я предложил ему перебраться в мою хижину. Мне показалось, что парню негде ночевать, он согласился и остался у меня на несколько дней, не показываясь никому на глаза. Я каждый день носил ему еду, чесночный суп, картошку с чорисо, чтобы он поскорее поправлялся. Поверьте, парень был очень воспитанный, чуточку туповатый, но проблем у меня с ним не было.

– Не могли бы вы назвать его имя? Как звали парня?

– В том-то и дело, что я сам этого не знаю. Он то и дело повторял: «Не спрашивайте, очень вас прошу». Думаю, боялся, что близнецы вернутся на кладбище и разузнают, как и что, а потом примутся допрашивать меня, куда он делся.

– А не запомнили вы еще чего-нибудь, что помогло бы нам разыскать этого парня?

– Он все время твердил, что его прогнали – так он, по крайней мере, считал – и другие странные вещи, которых я не понимал, а объяснять он ничего не хотел и только повторял, что его собственная семья от него избавилась, что он искал их всю жизнь, а теперь его прогнали из Витории. А самое странное – знаете что? Мне все время казалось, что он переживал не из-за того, что его избили, ведь он не жаловался ни на разбитое лицо, ни на спину. Эти папенькины сынки сказали ему что-то такое, от чего он прямо с ума сходил.

– А не могли бы вы описать девушек? – спросила практичная Эстибалис.

– Одна мне запомнилась. Худенькая, как воробышек, с длинными гладкими светлыми волосами; не женщина, а ребенок, это было видно издалека. А вторую я не запомнил, я едва переводил дыхание от ужаса, и сердце у меня чуть не выскакивало из груди.

– А известно вам, что этот парень делал дальше, когда вас покинул? Куда он отправился?

– Говорил, что уедет в Памплону, что не вернется в Виторию, а еще он купил билет на автовокзале на улице Франсиа. Вы помните улицу Франсиа в ту пору, когда они еще не снесли то красивое здание? В общем, пока у меня жил, он этот билет прятал, и… ну, как говорится, одному скучно, а с мертвыми особо не пообщаешься, вот я его и обыскал – и увидел, что билет он купил до… Сейчас я уже точно не помню, но билет был в какую-то деревню за Бурундесой, автобус направлялся до Амуррио. Я понял, что парень мне соврал, но, думаю, он так поступил, потому что боялся, что те, другие, вернутся и спросят меня, где он, поэтому я прикинулся дурачком и, когда он ушел, пожелал ему удачи в Памплоне.

Эстибалис открыла у себя на телефоне карту северо-восточной части Алавы. Могильщик достал очки из кармана своего комбинезона, надел и уставился на экран телефона.

– Постарайтесь вспомнить: Аподака, Летона, Мургиа, Лесама?.. – перечисляла Эсти.

Старик потер переносицу, немного поразмыслил и указал пальцем на экран.

– Исарра! Точно, парень взял билет в Исарру, – торжественно объявил он.

Я покосился на Эстибалис. Она лучше знала этот район. Исарра была небольшим селением, максимум пятьсот жителей, и относилась к полицейскому отделению Витории. Но, не зная имени, невозможно было определить личность загадочного парня.

Мы попрощались с могильщиком и поспешно вышли за пределы кладбища: обоим хотелось как можно скорее покинуть памятники и могилы.

– И что теперь делать? – спросила Эсти. – Как использовать эту информацию?

– Вряд ли Игнасио признает, что двадцать семь лет назад до полусмерти избил неизвестного парня, тем более что заявления не было, а у него есть этот его адвокат, но можно попытаться вытащить что-нибудь из его бывшей девушки. С тех пор как на Игнасио обрушились несчастья, она охотнее говорит о своих невзгодах. Я ей позвоню, спрошу, нельзя ли встретиться прямо сегодня. И постараюсь связаться с Тасио, хотя ему осталось всего два дня до возвращения в тюрьму, – начальство выделило слишком мало времени. В любом случае… кое-что меня тревожит. Не знаю, заметила ли ты, но после выхода из Сабальи он ни разу не пользовался своим аккаунтом в «Твиттере» и не обращался ко мне в своих сообщениях.

– Еще бы, когда вокруг такие дела… В социальных сетях все уверены, что он виновен; наконец-то хоть в чем-то полное единодушие.

– А что изменилось? С прошлыми убийствами все общественное мнение также на него ополчилось, тем не менее он писал по несколько твитов в день, – сказал я, пожимая плечами.

– Все, что мы знаем, – после выхода из тюрьмы он заперся у себя в квартире на улице Дато. Хотя по правде сказать, Унаи, если б я провела двадцать лет в тюрьме и впервые вышла на свободу на пять дней, я б вряд ли занималась бы «Твиттером» и прочими соцсетями. Я бы жила в полную силу.

«Жить в полную силу: все мы об этом мечтаем, и ни у кого не получается», – подумал я. Но вслух не сказал – не мне поучать других, как прожить свою жизнь.

Дело в том, что социальные сети дали передышку и мне. На мой адрес приходили соболезнования со всех концов планеты с выражением сочувствия из-за смерти Мартины. Люди привыкли пользоваться хэштегом #Кракен, обращаясь ко мне, будто я – общественная служба, работающая двадцать четыре часа в сутки, но, по крайней мере, никто не называл меня бездельником, хотя продолжали настаивать на том, чтобы мы задержали Тасио прежде, чем тот продолжит убийства.

Я достал телефон и отправил сообщение: «Хочу увидеться с тобой, Тасио» – на почтовый адрес Fromjail. Я знал, что Матусалем все время за ней следит и обязательно донесет эту информацию до Тасио, человека, который, проведя последние двадцать лет за решеткой, не знал, что значит носить с собой в кармане мобильный, постоянно подключенный к интернету.

Вскоре пришел ответ Матусалема:

«Кракен, я встревожен. Тасио не связывался со мной с тех пор, как вышел из тюрьмы. У нас такого уговора не было. Не знаю, сумею ли донести до тебя эту мысль, но уверен, что с ним что-то случилось».

37. Пасо-дель-Дуэнде

11 августа, четверг

Я собирался набрать номер Альбы, но она позвонила сама.

– Унаи, мне нужно с тобой поговорить. Это личное.

– Мне тоже нужно кое-что рассказать вам, заместитель комиссара, – ответил я, не зная точно, как к ней обращаться – как любовник или как инспектор. – Где встретимся?

– Я бы не хотела, чтобы кто-то увидел, как я захожу в твой подъезд. Знаешь какое-нибудь место, где средь бела дня не толчется много народа?

– «Пасо-дель-Дуэнде», – быстро ответил я. – Одно из злачных мест города, где больше всего нападений на женщин и квартирных краж. Большинство его избегает. Но для нас с тобой лучше не придумаешь.

– А где это?

– Это подземный переход, который пересекает железнодорожные пути в конце улицы Риоха. С другой стороны выходит на Университетский бульвар. Не заблудишься. Увидимся через двадцать минут. – Я нажал отбой.

Вскоре мы встретились в темном тоннеле «Пасо-дель-Дуэнде». На всякий случай я добирался дотуда с противоположной стороны – с Железнодорожной улицы. Спустился по ступенькам. Альба меня уже ждала, рассматривая граффити, изображавшие голубоглазую девушку с зелеными волосами, выдувавшую в воздух пузыри.

Я прошел по темному тоннелю несколько метров, пока не вышел с другой стороны. Это было утро 11 августа, в подземелье ни души, а над пустынной улицей Риоха, которая в это время уже раскалилась, дрожал воздух.

– Что случилось, Альба? Рассказывай первая, – сказал я, подойдя к ней и готовый принять удар на себя.

– У меня не выходит из головы то, что случилось в ту ночь, когда мы смотрели на фонарную процессию, – тихо сказала она, пристально рассматривая граффити с девушкой. – Как думаешь, не мог нас на крыше кто-то видеть?

– Я тоже про это думал, – вздохнул я. – В это время на площади Белой Богородицы темно, все смотрят на фонари. Но, возможно, убийца был рядом с местом преступления, любуясь реакцией людей, и мог нас видеть. Я этого не исключаю. Я был уверен, что нас видел Эгускилор. Он мог узнать от сестры, где я живу, и оказаться поблизости, когда откинули простыню; это же он сфотографировал тела. Но, как видишь, я ошибался. На собственном горьком опыте убедился, что множество случайных совпадений совсем не обязательно ведут к разгадке.

– Почему он занялся твоим окружением? Все время себя про это спрашиваю. Что ты сделал такого, что придало всему делу более личный характер? Что изменилось? – настаивала она. – Ты специалист по психологии. Ты утверждал, что убийца выбирает жертв наугад, что для него они не более чем предметы, наделенные обязательными характеристиками, такими как возраст и фамилия. Но в этом случае он хотел наказать именно тебя, да так, чтобы было очень больно.

«У него получилось, Альба. Ты и представить себе не можешь, что означала для меня смерть Мартины. Ты и вообразить себе этого не можешь».

– Я уже про это говорил, – сказал я тоном профессионала. – Мы случайно нажали некую кнопку, не представляя, каков будет результат. Мы что-то нащупали, и убийца знает, что если мы потянем за веревочку, то рано или поздно его обнаружим. Самый действенный способ сбить нас с толку – втянуть наши семьи, чтобы ты отстранила нас от дела.

– Нет, Унаи, – сказала Альба. – Это не самый действенный способ сбить нас с толку. Поэтому я тебе и позвонила.

– О чем ты? – Я прислонился спиной к стене и посмотрел по сторонам.

– Унаи, я боюсь… – медленно проговорила она, не глядя на меня. – Я хочу, чтобы ты прекратил расследование. Когда тебе исполняется сорок?

Этого еще не хватало.

– Если ты про такое спрашиваешь, значит, все уже знаешь сама, – раздраженно ответил я.

– Завтра, в день Персеид, правильно? Поэтому ты меня и пригласил? Хотел отпраздновать этот день со мной?

– Я знаю, что ты не сможешь прийти, мне достаточно одного отказа.

– Не увиливай от разговора, я всего лишь хочу тебя защитить. Разве ты сам не боишься, что убийца на этот раз займется тобой?

– Если б ты знала, как я хочу, чтобы этот гад занялся мной! – воскликнул я, теряя самообладание; это было плохо, тем более в общественном месте, каким бы пустынным оно ни было. – Так я по крайней мере узнаю, кто он.

– Возможно, это будет последнее, что ты узнаешь в жизни. Завтра у тебя день рождения, и ты попадешь в проклятый список обреченных.

– И что теперь? Эмигрировать? Забиться под камень? Ты же сама говорила: если убийца решил со мной расправиться, он меня из-под земли достанет. Альба, я готов ко всему. Притворюсь, что меня не задело твое недоверие.

Она посмотрела на меня с обидой и яростью.

– Не понимаю, как работает твоя голова. Любому мужчине польстило бы, если б я за него беспокоилась, а ты предпочитаешь чувствовать себя оскорбленным.

– Я буду чувствовать себя польщенным, когда ты бросишь мужа и уйдешь ко мне! – выпалил я, не сдержавшись. – Не хочу быть для тебя сексуальным приключением на крыше.

– Ты думаешь, я стала бы рисковать работой и репутацией ради обычного сексуального приключения на крыше?

– Обычного? Обычного, ты говоришь? Такое впечатление, что я провел эти последние дни не с тобой, потому что лично для меня это не было обычным.

– Это всего лишь слова. Невозможно спорить с тобой, Кракен, когда ты в таком состоянии. Клянусь, я себе не прощу, если в конце концов ты погибнешь, – сказала Альба, повернулась и молча ушла.

На пробежку я вышел без раздумий, несмотря на жару и риск обезвоживания. Главное – не сойти с ума.

Сойти с ума от чувства вины за смерть Мартины.

От ревности к неведомому мужу Альбы.

От бессилия перед тайной, которая с каждым убийством становилась все более непроглядной.

Язык, которым со мной говорил убийца, был намного быстрее моего, быстрее и непонятнее, словно я принадлежал к низшим существам, прошедшим меньшую эволюцию, и не мог постичь его непостижимый ум.

Я чувствовал себя идиотом.

Мне не хватало данных.

Не хватало деталей пазла.

Выбившись из сил через полчаса напряженного бега, от которого весь вспотел, я взял мобильный и позвонил Аитане, дерматологу и бывшей девушке Игнасио. Она удивилась, вновь услышав мой голос, однако согласилась встретиться около парка Сабальгана.

Я принял душ и оделся, как положено инспектору.

Я увидел ее издалека. Она снова курила, но была без коляски. Даже издалека чувствовалось напряжение ее мышц под платьем, слишком узким для ее фигуры.

– Как дела, Аитана?

– Я рада, что все тогда вам рассказала. Впервые чувствую себя сильной и перестаю испытывать чувство вины из-за того, что они со мной сделали.

– Рад, очень рад. Но… боюсь, мне придется потребовать от вас еще одно усилие.

– Я к вашим услугам, а о чем речь? – Она нетерпеливо закурила новую сигарету.

– Есть свидетели, которые утверждают, что вы были с близнецами в тот день, когда хоронили их мать, донью Бланку Диас де Антоньяна.

Я заметил, как напряглось ее лицо, но она по-прежнему молча шла рядом, глядя перед собой.

– В тот день, когда все разошлись, остались только вы четверо. И возле склепа Унсуэты близнецы избили какого-то юношу. Вы были с ними и слышали разговор. Скажите, что между ними произошло? Почему его избили и бросили в могилу?

– Ничего не знаю, инспектор, – тихо сказала она, бросила окурок на землю и затушила его ногой.

– Тебя никто никуда не собирается втягивать. Ты не сообщница. Парень ничего не заявлял, с тех пор прошло двадцать семь лет, все это давно утратило силу, если тебя это беспокоит. – Я впервые обратился к ней на «ты».

– Говорю же, ничего не знаю.

Я преградил ей путь, не давая сделать шаг.

– Аитана, я чувствую, когда ты врешь. У тебя появляется тик, ты тушишь недокуренную сигарету и закуриваешь новую. В течение нашего первого разговора ты сделала это дважды. При этом все, что ты раньше рассказывала про Игнасио, было в высшей степени положительным.

– Но я больше не хочу про это говорить. Имею полное право молчать.

– Если это препятствует уголовному расследованию, не имеешь… Хорошо, а если я тебе пообещаю, что это не будет фигурировать ни в одном отчете? Что твое имя нигде не будет упомянуто? И про наш разговор никто не узнает? Позволь, я буду откровенен: это единственная нить расследования, которая у нас осталась. Ты хочешь, чтобы это закончилось, независимо от того, кто убийца – Тасио, Игнасио или кто-то другой. Ты уже более двадцати лет молчишь о том, как они с тобой поступили; не настал ли час заявить об этом? Помимо прочего, твои слова могут положить конец их безнаказанности. Разве не за это ты их ненавидела, разве не это разрушило твою жизнь?

Аитана закрыла глаза, на ее лице отразилась покорность.

– Жарко. – Она помахала перед лицом рукой. – Давай присядем на скамейку, я устала. Как бы от твоих расспросов у меня не начались преждевременные роды…

– Честное слово, я бы этого не хотел.

Мы дошли до ближайшей скамейки, спрятанной в тени дерева. Я терпеливо ждал. Было очевидно, что она уже приняла решение и теперь старается собрать воедино воспоминания, которые много лет прятала как можно дальше.

– Не знаю, почему вас так заинтересовала эта история, но случай и правда был невероятный, по крайней мере очень странный. После похорон к нам подошел парень, наш ровесник. Грязный, одет кое-как. Мы решили, что он хочет попросить у нас милостыню. Выглядел живописно, бедняжка. Он направился к Тасио и сказал, что ему надо с ними поговорить, что он тоже сын их матери. Якобы та рассказала ему, что родила его от другого мужчины. И тогда Тасио и Игнасио набросились на него, чтобы заставить замолчать. Их можно понять. Их мать оскорбили возле ее собственной могилы, к тому же они всегда гордились отцом, а также тем, что они потомки работорговца Унсуэты.

– Значит, они бросились его избивать без лишних разговоров?

– Вы не понимаете. Все звучало слишком дико. Он уверял, что они не просто братья, а тройня. Вообразите себе: Тасио и Игнасио, такие холеные, такие элегантные – и парень с волосами морковного цвета, круглолицый и пухлый, утверждающий, что они не просто родные братья, а тройняшки. Это было чудовищным оскорблением. Он коснулся самого святого, влез туда, куда не имел права. Тасио и Игнасио чувствовали себя избранными, особенными; они гордились тем, что так похожи друг на друга. И вот приходит какой-то оборванец и заявляет, что он – один из них. Бредовая история, а тот мелкий мошенник – помоечный стервятник. Все понимали, что он явился за наследством, оставленным матерью. Все это было настолько нелепо, что близнецам было оскорбительно одно лишь предположение, что они ему поверят. Хватило же у парня ума явиться в такой неудачный момент: сразу после похорон матери, которую оба брата обожали… Не подумайте только, что я оправдываю избиение: меня саму удивила их ярость. За все годы, что я их знаю, они ни разу не дрались; они были достаточно разумны, чтобы избегать драк… Думаю, парень нажал на запретную кнопку, к тому же в самый неподходящий момент.

– Мне нужны подробности, Аитана. Я должен отыскать того парня. Можешь сказать что-то еще, что помогло бы мне его найти?

38. Дорога Трех Крестов

12 августа, пятница

Все надежды мигом улетучились, когда мы с Эстибалис заперлись в кабинете в поисках неуловимого Венансио.

Мы проверили архивы ЗАГСа и нашей базы данных, но обнаружили лишь некоего Венансио Мартинеса, уроженца Исарры, родившегося в 1972 году и погибшего в возрасте двенадцати лет в автокатастрофе.

Мы расширили поиск на всю Алаву, но результаты были отрицательными.

– Возможно, в разговоре с близнецами на кладбище рыжий призрак назвал первое имя, которое пришло ему в голову, – сказала Эстибалис, сидя напротив меня в кабинете.

– Очень может быть. Но это единственные данные, которыми мы располагаем на данный момент, – рассеянно ответил я.

– Сидеть взаперти в кабинете хуже, чем умереть от щекотки, Кракен. Если я отсюда не выйду, то взорвусь.

– Потерпи. – Я вытянул ноги, сидя на стуле. – Думаю, начиная с завтрашнего дня наша задача – разыскать и задержать Тасио.

– Ты настолько уверен, что завтра он в Сабалье не появится? Подумать только, как быстро ты изменился…

– Я верю своему информанту; я видел, как он напуган. И знаю, что с Тасио что-то случилось. А может, ты с самого начала права, и он действительно организовал все эти убийства, а Мартину и Энеко убил, чтобы посмеяться над нами, и мы больше никогда его не увидим… – Я встал и посмотрел в окно кабинета, стараясь скрыть свое бессилие. – Больше всего бесит то, что заместитель комиссара не позволит задержать его до завтрашнего дня. А в итоге мы теряем драгоценное время.

Альба не слишком поверила словам Матусалема. Устройство телематического контроля, прикрепленное к лодыжке Тасио, подавало сигналы, что тот у себя на Дато, а раз так, мы не имели права вмешиваться. Она связалась с патрулем, охранявшим его подъезд на Дато, где он заперся после своего освобождения. Но из дома не выходил никто, чьи внешние характеристики напоминали бы Тасио, а значит, он внутри.

Я настаивал на том, что должен встретиться с ним лично, но Альба запрещала, повторяя, что ей не нужно медийного цирка, к тому же в случае вторжения в его дом Тасио имеет право на нас заявить.

Возможно, так оно и было, и Тасио в самом деле хотел провести несколько дней в одиночестве у себя, отключившись от социальных сетей, забыв о том, кто он, забыв, что скоро вновь превратится в знаменитого заключенного.

– Сегодня мы ничего не сможем сделать, ты же сам это говорил, Кракен. Но если Тасио не вернется завтра в тюрьму, все запреты снимаются. Как же мне не терпится схватить этого мерзавца и остаться с ним наедине!

– Осторожно, Эсти. Это дело нельзя превращать в личное сведение счетов. За каждым нашим шагом сверху наблюдают через лупу, и ты это знаешь.

Эстибалис встала, подошла ко мне и положила голову мне на плечо.

– Знаю, – сказала она, глубоко вздохнув.

Было очевидно, что Эсти удручена не меньше моего.

Мы снова уселись за стол и продолжили поиски.

Как же я ненавидел эти пустые дни, эти следы, которые никуда не вели, бесполезных свидетелей, бег по кругу, переулки, которые оказывались тупиком… Я боялся, что, если решусь и прыгну, на другой стороне ничего не окажется.

Начинать все сначала. Кабинетная работа, сверка данных, имен, фактов. Ни единого совпадения.

Кто бы мне сказал тогда, что разгадка окажется не где-то, а в моем собственном доме, охраняемая многие десятилетия человеком одной со мной крови!

Наступил мой сороковой день рождения. Была пятница. В любой другой момент жизни я устроил бы вечеринку, но никто из нашей тусовки, позвонив, чтобы меня поздравить, не спросил, буду ли я отмечать свой день рождения. Все мы по-прежнему были потрясены смертью Мартины. Честно говоря, мне тоже не хотелось никого видеть.

Как только рабочий день закончился, я направил колеса моего «Аутлендера» в Вильяверде. Я знал, что Альба не придет на мою крышу смотреть, как Персеиды прочерчивают небо, а я не из тех, кто ждет слишком долго. На такое способно только уязвленное эго, которое легко получает компенсацию.

И я отправился в деревню, чтобы провести день рождения с дедушкой и Германом. Я принял меры предосторожности: носил на себе «Хеклер и Кох», мое служебное оружие, и не собирался ни на минуту с ним разлучаться.

На случай, если убийца последует за мной и явится на многолюдное празднование моего сорокового дня рождения.

Ночь еще не наступила, когда я приехал к дедушке и свистнул, поднимаясь по ступеням. Но на первом этаже деда не оказалось. Удивившись, я поднялся на верхний этаж и нашел его там: он сидел над фотографиями двадцатилетней давности, разложенными мною на столе для пинг-понга.

– Что-то случилось, дедушка?

– Ничего, сынок, ничего не случилось. Просто мне хотелось бы как-то тебе помочь, а как, я не знаю.

«Будь жив и здоров, дед. Только так ты мне поможешь», – подумал я, но вслух ничего не сказал.

– Идем к дороге Трех Крестов, – сказал я, похлопав по его широкой могучей спине. – Сегодня ночью будут падать слезы Сан-Лоренцо, а небо как раз чистое.

– Идем. – Он поднялся с маленького плетеного стула и взял самшитовую трость, с которой обычно ходил в горы.

– Может, подождем Германа? – спросил я.

– Его не будет: звонил и сказал, что у него какие-то дела на работе. Если он так и будет днем и ночью сидеть у себя в кабинете, я сам поеду в Виторию и вытащу его оттуда, даже если придется поддать под зад ногой.

Всякий, кто слышал бы сейчас деда, решил бы, что он преувеличивает; я был единственным, у кого хватало жизненного опыта, чтобы понять, что он говорит буквально.

После смерти Мартины Герман заперся у себя в адвокатской конторе под горой начатых дел. Я решил дать ему несколько дней. Затем вмешаюсь, если дед, более предприимчивый, чем я, меня не опередит.

– Пошли вниз, – ответил я без особого энтузиазма.

Мы прошли мимо кладовки, и дед прихватил пару пустых мешков из рафии. Мешки пахли землей и картошкой, но их можно было положить на землю и усесться сверху.

Мы зашагали по дороге Трех Крестов, которая кратчайшим путем вела от деревни к сьерре, а затем отделившиеся от нее тропинки достигали трех важнейших точек.

За все время мимо нас не проехал ни один трактор. Вокруг виднелись поля скошенной пшеницы; некоторые были под паром, дожидаясь следующего года. Мы остановились на перекрестке, положили на землю мешки и уселись на них, окруженные монотонным пением сверчков. Просто уселись, и всё.

– Унаи, сиди тихо и не шевелись, – внезапно шепнул мне дед.

Встревожившись, я притих. Дед приподнялся и осторожно взял свою трость.

– Это змея, она свернулась кольцом. Вон там, видишь? На дороге, – указал он.

– Не шевелится. Думаю, она мертвая.

– Мертвая? Как бы не так. Змея – самое умное и хитрое животное в горах, – сказал дед и ударил тростью по земле.

Змея, ожив, молниеносно скоростью исчезла среди трав на обочине дороги. Мы и опомниться не успели.

– Вряд ли она теперь выползет на дорогу. Темнеет, прохладно… Залезет под камень и затаится.

Дед не слишком меня убедил, и на всякий случай я держался подальше от теней, колыхавшихся рядом, пока через несколько часов не забыл происшествие со змеей и не расслабился.

Мы нашли несколько созвездий: Орион, Кассиопея, Волопас, Большая Медведица, которую дедушка упорно называл Ковшом… А около трех часов утра начался звездопад.

Звезды пролетали быстро, иногда по две, а иногда и по три, их было так много, что не сосчитать. Метеорит появлялся ненадолго, всего на пару секунд, и приходилось быть внимательным: стоит мигнуть – и звезда исчезает. Наверное, как все хорошее в нашей жизни. Как и эти мгновения рядом с лежащим на спине дедом, который когда-то давно усаживал нас обоих себе на колени.

– У меня есть для тебя подарок, сынок. Ты все время смотришь на горы, вот я и подумал, что ты мог бы взять их с собой. – Его хрипловатый старческий шепот отчетливо звучал в окружавшей со всех сторон тишине.

Он протянул мне маленький деревянный предмет. В темноте я его ощупал, но так и не понял, что он собой представляет.

– Спасибо, дедушка. А это что?

– Очертания сьерры со стороны Вильяверде. От ворот Торо до Сан-Тирсо. Я вырезал его из самшитового дерева; он не сломается, даже если ты будешь не слишком бережно с ним обращаться.

Я постарался найти луч, шедший от далеких фонарей ночного Вильяверде, и, лежа на спине, поднял маленькую сьерру на свет, чтобы как следует рассмотреть ее очертания.

Дедушка всю свою жизнь очень неплохо вырезал из дерева. Это было его хобби. Обычно из-под его резца выходили суповые ложки и разделочные вилки, однако эта маленькая безделушка требовала величайшей кропотливости, тем более учитывая его слабое зрение.

– Я проделал в нем дырку. – Он указал пальцем, едва скрывая гордость. – Может, тебе захочется сделать из этой штуковины брелок. Это необязательно, но вдруг…

Я вытащил ключи из кармана штанов, скользнув рукой по пистолету, который носил на боку, и пристегнул к ним мою миниатюрную сьерру. Никто не додумался бы сделать мне на день рождения такой подарок, как бы хорошо меня ни знал, как бы долго со мной ни общался. Никто.

На другое утро дед разбудил меня запахом свежего хлеба, нарезанного и разложенного на решетках дровяной печи. У него оставалось несколько баночек мармелада из черной ежевики, который мы варили прошлой осенью, и мы молча позавтракали, сами не заметив, как умяли целый батон.

– Хочу, чтобы ты кое-что увидел, сынок. Мне кажется, что я смогу тебе помочь.

– В чем именно, дед?

– В работе, в чем же еще.

Я посмотрел ему в глаза, с годами сделавшиеся молочно-серыми, и понял, что он удручен и обеспокоен не меньше моего. Смерть Мартины застала его врасплох. Он переживает за меня и боится, что я стану следующей жертвой.

– Дед, тебе точно не надо волноваться. Мы все занимаемся этим делом, я тоже не сижу сложа руки, и со мной ничего не случится…

– Ладно, идем, – прервал он меня, поднимаясь со стула.

– Куда?

– Наверх. Там есть одна фотография, которую я хочу тебе показать.

Я пошел за ним вверх по лестнице, мало что понимая. Наконец дед подвел меня к столу для пинг-понга.

Из множества изображений и вырезок из газет девяностых он взял одну: на ней изображалась женщина возле большого автомобиля. Это была заметка о светской жизни, в которой говорилось о матери близнецов, Бланке Диас де Антоньяна. Я прочел заметку и удивился. На первый взгляд никакой важной информации она не содержала: вкратце описывала выставку старинных автомобилей, состоявшуюся в Витории в 1985 году.

– Обратил внимание на машину, сынок?

– Да, большая. Ты в старых машинах разбираешься лучше, чем я. Что это за модель?

– «Изотта Фраскини» 1925 года. Я ее знаю, потому что один из военных командиров разъезжал на ней, когда меня в тридцать шестом году отправили в университетский городок. Этот автомобиль – его брат-близнец, и он был в Вильяверде, как и сама эта женщина.

– И что? – Я ничего не понимал.

– Кучу лет тому назад она появилась за рулем этого автомобиля у нас в Вильяверде. Такое не забудешь. Автомобиль не умещался на склоне Фермина, и ей пришлось оставить его рядом с магазином возле дороги. Она спросила твою двоюродную бабушку, а когда та вышла, о чем-то долго с ней говорила. Твоя бабушка ни слова не сказала, когда вся деревня принялась расспрашивать ее об этой знатной сеньоре, но потом всю неделю только и разговоров было, что о машине и о женщине.

– С моей двоюродной бабушкой? Я не знал, что они были знакомы.

– Никто не знал, но, может, тебе стоило бы поговорить с ней.

«Пожалуй», – подумал я.

– А как сейчас поживает моя двоюродная бабушка, а, дед? Сходишь к ней вместе со мной? Насколько я знаю, ты всегда находил общий язык со своей золовкой.

– Обязательно схожу, сынок, – сказал дед, надевая беретку. Он явно обрадовался тому, что может мне помочь. – Посмотрим, в каком состоянии у нее сегодня голова. Она, наверное, в огороде, у нее как раз перцы созрели…

– Думаешь, она что-то вспомнит? Это было давно, – забеспокоился я.

– У нее стариковская память, как и у меня. Не помнит, что ела на завтрак, зато отлично помнит, как в тот день, когда из Витории к нам пожаловал епископ и посетил школу, чтобы познакомиться с детьми, а заодно сфотографировал всю деревню, я отправился в Лагуардию на рынок. Вот это она помнит. А в сорок седьмом году, если мне не изменяет память, твоя двоюродная бабушка проходу мне не давала, чтобы я отвез ее в Виторию на фильм про Хильду^[56]. Я про это запомнил, потому что потом во всех барах Витории и Логроньо вошло в моду заказывать хильды^[57] по воскресеньям в качестве аперитива после мессы. Говорят, их так назвали, потому что они были крепкие и вкусные, как тот фильм: горький перец, оливка и анчоус. А уж сколько в моей жизни было этих хильд!

Он удалялся, а я удивленно смотрел ему вслед. Это была самая длинная речь, которую дед произнес с начала года. Когда он бывал многословен, это означало, что он чему-то очень рад или чем-то взволнован. Только в этом случае дед произносил больше своих привычных семи слов.

Мы спускались по улице Сан-Андрес, самой длинной в деревне, пока не оказались на дороге, ведущей к кладбищу. Справа шел узкий дублер и виднелся огород, к которому можно было добраться через старую шаткую калитку, возможно, сохранившуюся после переезда.

Калитка была приоткрыта, поэтому мы беспрепятственно вошли в огород и зашагали по натоптанной земляной тропинке, стараясь не наступать на грядки с салатом и кабачками.

Я заметил блюдечки с молоком, расставленные в разных местах, где было больше солнца. Моя двоюродная бабушка до сих пор верила, что гадюки любят молоко, смешивала его с ядом и расставляла по периметру огорода, чтобы с ними покончить.

Сама бабушка, согнувшись, разравнивала граблями компост.

– Хотите зеленых перцев? – спросила она, завидев нас на тропинке. Голос у нее был звонкий, молодой, какой иногда бывает у крепких столетних стариков. – Придется выкидывать, не успеваю жарить и раскладывать по банкам. На будущий год не стану их сажать.

Моя двоюродная бабушка Фелиса, которой сравнялось сто два года, и не думала помирать. Ее представление о течении времени давно уже отличалось от остальных людей.

Помню, как мой двоюродный дедушка Сиксто умер в восемьдесят девять лет и она овдовела. Во время отпевания Фелиса недоверчиво смотрела на гроб, то и дело повторяя: «Надо же, такой молодой…» Она до сих пор хранила у себя старую одежду, не складывая ее в шкаф: говорила, что будет ее носить, «когда состарится».

– Фелиса, – обратился к ней дедушка. – Унаи хочет задать тебе несколько вопросов. Надеюсь, ты вспомнишь все что нужно и сумеешь ему помочь.

– Конечно, сынок, – рассеянно ответила она, не прерывая работы.

– Бабушка, вы были знакомы с Бланкой Диас де Антоньяна, супругой промышленника Хавьера Ортиса де Сарате?

На мгновение она перестала ровнять землю, подняла очки, которые загораживали ее выпадающий глаз, поврежденный из-за какой-то давней травмы, и принялась пропалывать сорняки, словно ничего другого для нее не существовало.

– А по какому делу ее разыскивают? – спросила она, повернувшись к нам спиной.

– Это связано с ее сыновьями, Игнасио и Тасио. Но я слышал, что много лет назад она приезжала в Вильяверде и спрашивала вас, и вы с ней о чем-то разговаривали. Можете рассказать, что ей было надо? – осторожно спросил я.

– С тех пор столько лет прошло… Я уже почти ничего и не помню.

– Чего именно вы не помните, бабушка? Можете поточнее? – упорствовал я, догадываясь, что передо мной каменная стена.

Из пожилых деревенских людей очень сложно что-нибудь вытянуть. Они пережили войну и сорокалетнюю диктатуру, и все больше молчали или отвечали уклончиво. Благоразумие и осмотрительность у них в крови.

– Унаи, сынок, а не прогуляться ли тебе на кладбище? – прервал мои раздумья дед. – В понедельник дул южный ветер, и цветы у бабушки на могиле наверняка высохли. Можешь их выбросить?

Я посмотрел на него: под моим укоризненным взглядом он лихо заломил берет.

Я поднялся по грунтовой тропинке и дошел до железной решетки крошечного кладбища. Стена, в которой располагалось штук двадцать свежих ниш, по обе стороны – священная земля, на которую никто из жителей Вильяверде не осмелится ступить. Земля, скрывающая кости наших предков, упрятанных в нее еще в те времена, когда свободного пространства было не так много, и решено было построить цементные ниши, которым годы спустя все равно угрожало перенаселение.

Бабушка смотрела на меня с фотографии в рамке, – молчаливо умоляя заботиться о дедушке. Так было всегда. Но в этот раз мне показалось, что выражение ее лица изменилось: сейчас она умоляла, чтобы я заботился о себе.

Я печально побрел назад к огороду двоюродной бабушки.

Так я никогда и не узнал, что сказал ей дед и как ему удалось добиться того, чтобы она со мной поговорила; на мои вопросы он лишь пожимал плечами и категорически отказывался отвечать.

Когда я вернулся в огород, бабушка сидела в старом пляжном шезлонге. Грабли лежали в стороне. Она была готова к разговору.

– Сеньора разыскивала ребенка. Незадолго до этого умер ее муж, и ей больше ничего не угрожало.

– Что значит – не угрожало?

Бабушка вздохнула и посмотрела на видневшуюся вдалеке сьерру.

– Муж доньи Бланки был настоящий дьявол, она всю свою жизнь жила в страхе.

– Вы хотите сказать, что она была жертвой домашнего насилия? – заинтересовался я.

Бабушка покосилась на меня единственным глазом, ничего не понимая.

– Он ее бил, Фелиса? – перевел мои слова дедушка.

– А то как же. Он был королем Витории, мог делать все что угодно, и никто с ним не связывался.

– Вы сказали, что она разыскивала ребенка. О каком ребенке речь? Если недавно умер ее муж, значит, в Вильяверде она появилась не раньше 1989 года.

– Понятия не имею, какой тогда шел год, сынок. Они все у меня в голове перемешались… Дай мне договорить и чем раньше, тем лучше, – перебила она меня, разгладив складки на юбке.

– Хорошо, бабушка. Если не трудно, опишите вашу встречу с этой женщиной.

– Я работала медсестрой у врача, его звали доктор Урбина. Я присутствовала, когда в клинику в Витории приходила на консультацию супруга дона Хавьера Ортиса де Сарате. Бедняжка Бланка узнала, что у нее рак, вот и приехала в Вильяверде со мной повидаться. Ей хотелось все уладить прежде, чем она покинет этот мир.

– А чего она хотела от вас? – Я глотнул побольше воздуха: не каждому инспектору приходится допрашивать собственных родственников.

– Она надеялась разыскать мальчонку и спрашивала фамилию его приемных родителей.

– Какого мальчонку?

– Это старая история. Усыновление…

Она покосилась на дедушку. Тот сложил руки на груди и кивнул, словно приглашая говорить дальше.

– Думаю, прошло много лет и я уже могу рассказать об этом, – пробормотала она про себя.

– Пожалуйста, бабушка, продолжайте. Кажется, я кое-что начинаю понимать… Скажите: у доньи Бланки была тройня, и рыжего отдали в другую семью?

Она удивилась, услышав мою безумную теорию: я говорил то, что рыжий парень попытался объяснить близнецам возле могилы их матери.

– А ты откуда это знаешь, сынок? Все, кто присутствовал при родах, умерли или стоят сейчас перед тобой.

– Вы же знаете, какая у меня работа. Я расследую дело, и это важно, очень важно. Можете назвать дату, чтобы я проверил все данные и нашел документы?

– Так нет никаких документов. Мы с доктором Урбиной отдали ребенка в другую семью, чтобы спасти сеньору и ее детей от этого зверя, ее мужа, но доктора Урбину я с тех пор больше не видела. Бедняга не знал, с кем связался.

– О чем вы говорите? Почему доктор Урбина организовал незаконное усыновление? Из-за денег? За ребенка заплатили?

– Из-за денег? Никто и не думал о деньгах, мы всего лишь хотели спасти свою шкуру.

– Не понимаю.

– Неужели? Вроде бы все понятно. – Бабушка явно теряла терпение.

– Унаи, Фелиса пытается объяснить тебе, что у доньи Бланки был роман с доктором Урбиной и тройня появилась от него, а не от ее подлого муженька, – терпеливо пояснил дедушка, словно объясняя, что секс – нечто из той же области, что пчелы и цветы.

«Черт побери, – подумал я. – Так, значит, близнецы не имеют отношения ни к Ортису де Сарате, ни к потомкам Унсуэты!.. Что ж, ни один восемнадцатилетний сопляк не отказался бы от такой родословной и наследства».

– Кому вы отдали этого мальчика, бабушка?

– Одной семье из Исарры.

Так. Наконец какая-то ясность. Указание на то, что моя двоюродная бабушка не повредилась в уме и ее воспоминания – правда.

– А вы не помните их фамилию? – Я подошел к ней ближе и взял за руку.

– Они из Лопиданы, где разводят пчел.

– Где разводят пчел, – повторил я.

– Продавали мед на ярмарках. Очень хорошие люди. Хорошие, добрые люди, и им до смерти хотелось ребенка. Они были соседями первого доктора, и тот по знакомству поставил их в лист ожидания. Доктор Медина иногда отдавал бездетным семьям детей, от которых отказывались матери. А меня ты знаешь, сынок: видеть, слышать, молчать. Заранее ничего не скажешь: иногда жизнь налаживалась, иногда разрушалась.

– А не знаете, парня, случайно, звали не Венансио?

– Понятия не имею. Я оставила крошечного рыженького мальчика на хуторе, надеясь подарить ему лучшую судьбу, чем та, которая ждала его в Витории. Там он долго не протянул бы, уж поверь. Слишком смахивал на доктора Урбину и других его детей. Вся Витория мигом все поняла бы. Раньше люди друг друга знали, не то что сейчас; я когда на анализы езжу, никогошеньки не знаю… – Она грустно вздохнула. – Сынок, а ты точно не хочешь зеленых перцев? Сиксто видеть их не может, говорит, я лью слишком много масла…

Бабушка Фелиса вернулась в настоящее, в котором ориентировалась с большим трудом. У нее дрожал подбородок, и я испугался, что слишком сильно напряг ее мозг. Дедушка выразительно покосился на меня, как только она заговорила о покойном муже.

– А дайте-ка мне и правда пару мешков. Раздам друзьям, и все будут довольны, – сказал я, вставая.

Через полчаса мы возвращались домой, груженные салатом, кабачками, зелеными перцами, а в придачу несколькими килограммами слив, которые я всю жизнь ненавидел. Но в те дни сливовые деревья в Вильяверде сгибались под тяжестью ветвей, обремененных невероятным количеством спелых плодов; по деревне шагу нельзя было ступить, чтобы какой-нибудь сосед не предлагал – если не умолял – взять килограммов двадцать слив, которые вот-вот готовы были превратиться в варенье.

– Ну что, сынок, с пользой сходили? – спросил дед, как только мы вошли в кухню и попытались – без особого успеха – засунуть нашу добычу в холодильник.

– Похоже на то. По крайней мере, теперь у меня есть материалы для продолжения расследования.

– Именно это ты и должен делать. Продолжать расследование. Вот поймаешь этого засранца, и будем мы спать по ночам спокойно. Если позволишь, я еще раз поднимусь наверх, гляну на фотографии и все, что сохранилось после того дела, вдруг еще тебе чем-то помогу, – сказал он, не глядя на меня и делая вид, что под струей воды старательно отмывает от грязи кабачок.

– Конечно. Было бы здорово, если б ты помогал мне и дальше. – Я сглотнул и успокоился. Дедушка не любил проявления нежности, но, видя внука таким озабоченным, вряд ли чувствовал себя в своей тарелке.

Я возвращался в Виторию в хорошем настроении, которое не испытывал уже давно. Я был доволен, взволнован, мне не терпелось поскорее добраться до Лакуа и про все рассказать Эстибалис.

Не было еще и полудня, когда я вошел в свой кабинет, где меня поджидала напарница.

– Как день рождения, Унаи? Вчера я ничего тебе не сказала; я не хотела…

– Выражать соболезнования, что мне сорок и я наконец-то попал в чертов список. Все прошло спокойно, как мне и хотелось: праздновали с дедом в Вильяверде. Было просто супер. Почему ты нервничаешь? – спросил я, заметив, что она теребит колено.

– Осталось полчаса до времени икс, когда Тасио должен вернуться в тюрьму. Все газеты страны, не говоря о международных, толпятся на входе в Сабалью. Репортажи будут транслировать в прямой эфир через «Твиттер».

– У нас появился новый хэштег? – спросил я.

– Ах да, конечно! И не один, а несколько: #Tasioentra, #Tasiodalacara^[58], #Tasiomissing… Любопытно узнать, появится ли он на этот раз в своем истинном виде.

– Ничего особенного он собой не представляет. Серьезно.

– Псих в чистом виде. – Она подмигнула.

Кивнув, я улыбнулся. Самый обычный рабочий день. Возможно, мы с Эсти постепенно придем в себя после пережитого.

– Я очень продвинулся благодаря свидетелю, о котором раньше и подумать не мог. Садись, а то упадешь.

– Ну, говори.

– Ты ведь знаешь, что у меня есть столетняя двоюродная бабушка, верно?

– Это которая никогда не болеет?

– Она самая. Двоюродная бабушка Фелиса. Сестра моей родной бабушки, золовка дедушки. Она была медсестрой до самой пенсии, много десятилетий работала в Витории в одной из клиник.

– Пока все понятно.

– А если я тебе скажу, что история о рыжем парне, которого избили близнецы – чистая правда?

– То есть у близнецов есть еще и третий брат?

– Именно.

Эсти заплела волосы в хвост и теребила его в руке, готовая слушать дальше.

– Тебе придется нарисовать мне схему. Иначе боюсь, что запутаюсь.

– В начале семидесятых, как раз когда родились близнецы, моя двоюродная бабушка была медсестрой при некоем докторе Урбине. Она утверждает, что у того был роман с Бланкой Диас де Антоньяна, матерью близнецов, и что Хавьер Ортис де Сарате, промышленник, был опасным типом и бил свою жену. Бабушка присутствовала при родах, когда появились близнецы, похожие на мать, как видно из газетных вырезок, а также третий ребенок, рыжий, как доктор Урбина. Бабушка говорит, что третьего она отдала некоей семье из Исарры. Об этом ее попросили мать младенца и доктор Урбина.

– Так и сказала – Исарра?

– Именно. Таким образом, у нас два источника, упоминающих об одной и той же деревне. Знаю, что доверять совпадениям следует с большой осторожностью, этот урок я выучил наизусть, – подчеркнул я. – Но в этом случае совпадает не только название деревни. Дед рассказал, что Бланка Диас де Антоньяна была в Вильяверде, разыскивала мою двоюродную бабушку вскоре после того, как умер ее супруг. Она уже не боялась, что история выйдет наружу, и лишь хотела узнать, что стало с третьим ребенком. Бабушка назвала ей фамилию семьи, которой передала младенца. Его приемные родители значились в списке очередников на легальное усыновление – их записал предыдущий врач, доктор Медина.

– Звучит вполне достоверно. Пару лет назад, когда пресса начала расследовать судьбы украденных и нелегально усыновленных детей по всей стране в семидесятых годах, в клиники Витории также поступили жалобы.

– Я в курсе. Мне не хотелось говорить про это двоюродной бабушке, вряд ли она узнала про эти случаи из газет или по телевизору. Много лет назад она перестала интересоваться новостями. Бабушка дала понять, что врач, которого сменил доктор Урбина, был замешан в этих делах и что семью, которой передали ребенка, он знал лично. Их фамилия Лопидана; по ее словам, они продавали мед. Надо срочно поискать их в базе данных.

– Новый пункт запутанного дела, – проворчала Эсти.

– На этот раз мы как следует возьмемся за этого типа со всеми его пунктами, но теперь у нас не только мед из Исарры, а целая история. И главное – у нас есть мотив.

– История про рыжего парня… Венансио, говоришь?

– Да, и у него имеется веская мотивация. Он не только не получил наследство, которое ему полагалось. Родные братья избили его до полусмерти в Витории и бросили в пустую могилу. Думаю, это достаточный повод, чтобы их ненавидеть и сломать им жизнь, – вслух размышлял я.

– Давай поднимемся в кабинет заместителя комиссара и все ей расскажем. Мне очень хотелось бы дать ей понять, что дело движется, что мы не бездельники, – сказала Эсти, вставая.

– Да, я тоже считаю, что надо поставить ее в известность.

Когда мы вошли в кабинет, Альба, как обычно, говорила по телефону.

– Сегодня вернусь к ужину, не беспокойся, – тихо сказала она.

Тон, которым Альба обращалась к собеседнику, не оставлял сомнений: она говорит с мужем.

Он ее контролирует? Переживает за нее? Требует, чтобы она вернулась с работы пораньше? Интересно, у них так всегда?

Я понял, что мне не хочется его себе представлять, думать, какой он, как выглядит. Менее болезненно воспринимать этого мужа как нечто полуреальное, невидимое. Для меня он не имел тела, не имел очертаний, не занимал в пространстве объема от полутора до двух метров. Спрашивая себя, какие у них отношения с Альбой, я рисковал зациклиться на этом вопросе, а добром это не кончилось бы.

Эстибалис выразительно кашлянула, чтобы ее услышали. Начальство отложило телефон и сосредоточилось на нас.

– Как приятно снова видеть вас за работой, коллеги. Есть новости?

– На этот раз есть, – поспешил я. – У нас появилась новая линия расследования. Я уже докладывал, что мы собираемся тщательно изучить окружение близнецов. По нашему мнению, у виновного имеются достаточно веские мотивы, чтобы портить им жизнь целых двадцать лет.

– Пока вы рассуждаете здраво, – отозвалась Альба. – Садитесь, и поговорим об этом подробнее.

Мы послушались.

– Итак, у нас есть основания полагать, что у близнецов был…

В этот миг телефон Альбы снова подал признаки жизни, в качестве рингтона зазвучала Lau Teilatu, и эта мелочь буквально приковала меня к месту.

Я посмотрел на Альбу: та покраснела до ушей.

– Заместитель комиссара Сальватьерра, – деловито ответила она, посмотрев на экран и опознав номер.

Раздался женский голос. Женщина говорила быстро, и Альбе пришлось ее перебить.

– Хорошо, – сказала она через некоторое время. – Мы проработаем эту версию. К нему немедленно отправится патрульная машина и проверит его местонахождение. Как только у нас будут новости, я вам позвоню. Прошу не делать никаких заявлений для прессы, пока мы не узнаем точно, что произошло. Скажите, что расследование продолжается, но говорить с ними вы не имеете права.

Она сидела в кресле, нахмурив брови, и о чем-то напряженно размышляла.

– Тасио не явился в тюрьму в назначенное время, а браслет продолжает сигнализировать, что он находится на улице Дато. Поезжайте вместе с патрулем, посмотрим, там ли он. Скорее всего, что-то произошло или он сбежал.

39. Тисовое дерево Доньи Лолы

Исарра,

март 1989-го

Бланка Диас де Антоньяна знала, что после последнего снегопада дорога в Исарру опасна, но не могла позволить себе роскошь переждать несколько дней, пока ее не расчистят от снега. После последнего визита к врачу ей казалось, что земной шар вращается слишком быстро, а она движется слишком медленно. У нее была тысяча дел, которые предстояло завершить, и дневных часов не хватало. Боль пока была терпимой, она принимала прописанное онкологом обезболивающее и сама контролировала дозу.

Только что Бланка уволила Улисеса. Шофер почти достиг пенсионного возраста, но после смерти Хавьера она ясно поняла, что из всего, что осталось после покойного мужа, в первую очередь ей не терпится убрать с глаз долой этого человека. Бланка лично вручила ему несколько миллионов песет в купюрах, которые Хавьер хранил в сейфе у себя во дворце, якобы в знак благодарности, хотя на самом деле это означало: «Уходи; раз Хавьера нет, я не хочу, чтобы ты был поблизости». Взгляды их встретились, и они поняли друг друга без слов. Старый шофер был доволен полученной суммой. Он собрал вещи в небольшой чемоданчик и ушел в тот же день, удаляясь своей обычной походкой, одно плечо выше, другое ниже.

Как просто оказалось избавиться от этой тени, которая по настоянию Хавьера не один десяток лет преследовала ее по пятам… Каким облегчением было пройти по улице Дато и Генерала Алава, не чувствуя рядом ворона, дышащего ей в затылок…

У нее все еще оставалась квартира тети на улице Генерала Алава. В последние годы Бланка там почти не бывала, боялась, что Хавьеру это может показаться подозрительным. Не хватало еще, чтобы он вообразил, будто у нее появился любовник.

Бланка уселась за руль своей машины. Она ей доверяла: – автомобиль был крепким, и с двигателем ни разу не возникало проблем. Выехала из Витории в северном направлении в сторону Альтубе. Исарра располагалась километрах в двадцати, дорога была недолгой. Близнецы отправились с друзьями в Сан-Себастьян. С тех пор как они получили водительские права, дома их почти не видели, что было ей на руку: она отлично чувствовала себя в одиночестве. После стольких лет в золотой клетке ей было хорошо…

Бланка добралась до ветхой лачуги, спросив на железнодорожной станции, где живут Лопидана. Чувствовала она себя неважно; лекарство было принято несколько часов назад, и боль не давала ни на чем сосредоточиться.

– Они живут на западном берегу реки, в деревне, в старой застройке. Это маленький хутор возле тиса Доньи Лолы, между двумя ручьями. Не знаю, дома ли сейчас Лопидана; кажется, сегодня ярмарка, – ответила через стекло полная кассирша, осмотрев ее с головы до ног и подозрительно уставившись на шубку от Марты Сибелины.

– Вы не знаете, у них есть сын? – осторожно спросила Бланка, заметив, что на станции ни души и их никто не услышит.

– У них мальчик и девочка. Маленькие, им по пять лет. Прелесть что за дети! Такие озорники, – сказала кассирша, довольная тем, что выдалась возможность поболтать.

– А нет ли у них сына восемнадцати лет, рыжего такого парня? – растерянно продолжала Бланка. Быть может, в Исарре проживает еще одна семья Лопидана или они переехали в другую деревню…

– А, Нанчо! Да, он вырос в их доме, хотя он им не сын: это батрак, который ухаживает за пчелами.

– А живет в их доме?

– Да, где-то на их участке. – Кассирша кивнула ей было приятно, что она может кому-то сообщить что-то важное. Богатая дама спрашивает про Нанчо, и вряд ли у нее дурные намерения…

Бланка попрощалась, понимая, что больше женщина ничего важного ей не расскажет, села в машину и поехала в направлении моста.

Чуть в отдалении от других деревенских домов она – обнаружила старый и ветхий хутор. Было заметно, что – дела у его хозяев шли не слишком хорошо. Несмотря на внушительные размеры дома, часть двускатной крыши провалилась. На входной двери с прикрепленным сухим эгускилором не хватало деревянных досок. Некогда красная черепица почернела от снега; стены нуждались в свежей побелке – старый слой вокруг окон и на углах облупился и потемнел, в одном из немногих окон, украшавших фасад, стекла вылетели, и их заменили куски фанеры. Несмотря на то что свежий снег придавал дому более опрятный вид, запах сырости и мусора ощущался с дороги.

Бланка вылезла из машины, придерживая полы белой шубки, чтобы подол не запачкался в грязном подтаявшем снегу. Подошла к завалившемуся забору и заглянула внутрь, но никого не увидела.

– Есть кто-нибудь? – крикнула она наконец.

Никто не откликнулся. Некоторое время Бланка прислушивалась.

– Кто тут? – донесся грубоватый молодой голос.

– Я ищу Лопидана. Они живут здесь?

Увидев его в дверях, она замерла и перестала дышать.

«Это он, это он. Спокойно, Бланка. Спокойно», – повторяла она про себя.

За обшарпанную дверь выглянул парень невысокого роста и плотного телосложения. На нем был синий комбинезон, испачканный черным маслом. Огненные волосы подстрижены кое-как, словно в подражание моде семидесятых, длинная челка закрывает один глаз – возможно, с ее помощью парень пытался скрыть свою круглую физиономию со следами акне.

Но в его неспешных движениях и робких повадках Бланка видела Альваро Урбину – подростковую копию мужчины, которого так любила.

От волнения она прикрыла рукой рот.

– Сеньора, с вами всё в порядке? – Парень обеспокоенно приблизился. – Хозяева повезли мед на ярмарку в Бильбао, но вечером вернутся. Хотите, я им что-нибудь передам?

– Так, значит, ты сын Лопидана?

Нанчо сжал челюсти и посмотрел куда-то вбок – вопрос его явно раздосадовал. Как будто его злило то, что он не может ответить.

– Сеньора, чего вам нужно? Может, я могу вам чем-то помочь? – уклончиво ответил он.

– Ты Нанчо, верно? Меня зовут Бланка Диас де Антоньяна, и то, что я собираюсь тебе рассказать, покажется очень странным, но у меня мало времени и мне не до расшаркиваний. Я разыскиваю рыжего мальчика, которого восемнадцать лет назад передала в семью Лопидана медицинская сестра по имени Фелиса. Я догадываюсь, что это ты, но если ошибаюсь, скажи мне, и я продолжу поиски моего сына.

Нанчо машинально сделал шаг назад. Эта сеньора в белой шубе ищет его? Да неужели? Он поднял глаза и взглянул на нее в упор. Он не видел в ее облике ни единой своей черты: худая, с длинным лицом, около рта залегли морщины… Но стоило ей показаться на их улице, как в воздухе сразу запахло деньгами. Что общего у него с этой незнакомкой?

– Сеньора, я знаю, что говорят обо мне в деревне, с – меня хватает и этого. Если вы тоже пришли сюда по-смеяться…

– Нет, сынок! – в ужасе перебила его Бланка. – Я приехала не смеяться над тобой, ни в коем случае. Мне нужно, чтобы ты подтвердил, что ты и есть тот самый ребенок, которого отдали на усыновление, потому что я его мама и сама разрешила его забрать. Но теперь я хочу, чтобы, прежде чем я исчезну, все было в порядке. Я могу пройти?

– Давайте лучше выйдем на дорогу, сеньора, здесь плохо пахнет, к тому же вы можете испачкать шубу… Идемте к тому тису, я там обычно сижу, когда хозяин не дает мне работы. – Парень покраснел: он еще ни разу в жизни не разговаривал с такой нарядной дамой и не знал, как себя с ней вести.

Они молча двинулись по грязной дороге, обходя лужи талого снега. Нанчо смотрел себе под ноги, Бланка пристально рассматривала его.

– Это здесь, – сказал он, когда они подошли к высокому дереву. – Я люблю посидеть под этим тисом и о чем-нибудь подумать. Раньше это дерево украшали наши предки, знаете?

– Ты прилежно учишься? Любишь историю? Твой брат Тасио обожает историю, он хочет стать археологом. С его-то головой никто не сомневается, что он будет лучшим из лучших.

– Мой брат?

– Да, у тебя два брата-близнеца. Они похожи на меня, а ты, точная копия твоего отца.

– Моего отца? – Парень сглотнул. – Вы имеете в виду моего настоящего отца?

«Так, значит, у меня какой-то другой отец? Не тот, который себя так называет? Может быть, тот другой и обращался бы со мной по-другому».

– Твоего настоящего отца звали Альваро Урбина, он был моим врачом в Витории. А после родов исчез. Я всегда подозревала, что в его исчезновении виноват мой муж, но у меня нет возможности это доказать. Мне незачем что-то от тебя скрывать, хотя я еще ни разу ни с кем об этом не говорила. Мы отдали тебя в другую семью, потому что ты слишком похож на доктора Урбину, а муж был очень – влиятельным человеком, и не допустил бы, чтобы ты остался жив.

– Погодите, погодите. Вы говорите, что меня отдали этой семье, потому что я родился рыжим? А двое моих братьев, они росли рядом с вами?

Снова они, снова эти рыжие волосы… Он их ненавидел. Ненавидел, что отличается от остальных. Ребята в Исарре, когда хотели над ним поиздеваться, называли его «Кукуруза». А теперь эта сеньора говорит, что от него пришлось отделаться, потому что он родился рыжим. А он-то всю жизнь спрашивал себя, что он такого сделал, что родители его бросили… Так вот в чем дело! Во всем виноваты проклятые волосы.

Бланка покраснела от стыда. Ее сын злится, и со всех точек зрения он прав.

– То, что я с тобой сделала, было самое настоящее преступление, и скорее всего, это я виновата в гибели твоего настоящего отца. Слишком много грехов на моей совести, я не могу нести на себе такой груз… Я приехала тебя забрать, отдать тебе часть наследства, которая по праву тебе принадлежит. У меня неоперабельный рак, и времени осталось не так много. Я вернусь на следующей неделе с адвокатом. Ничего пока не говори родителям. Я за тобой приеду и сама поговорю с твоим отцом; я хочу, чтобы ты жил со мной и братьями в Витории, в нашем доме на бульваре Сенда, как и положено. Став моим законным сыном, ты унаследуешь свою долю моего состояния. И дай мне паспорт, чтобы ускорить формальности.

– У меня нет паспорта, сеньора; отец не стал его оформлять, поэтому я не могу водить машину нигде, кроме Исарры. Водительских прав тоже нет, хотя рулю я с десяти лет. – Он кивнул на старый «Рено 4», припаркованный на возвышенности чуть в стороне от дороги.

Бланка посмотрела на него в ужасе.

– Как это – нет паспорта? Скажи, а в школу ты ходил?

– Мне не разрешили, хотя я хотел. Родители всю жизнь заставляли меня вкалывать на пасеке. Читать я научился сам по старым журналам, которые давала мне Эрмохенес, которая завивает волосы маме. Зато у меня есть друг, – сказал он с гордостью. – Сын школьного учителя. Он дает мне почитать книги, которые сам уже прочитал, я прячу их под камнями возле ульев, чтобы папа их не видел. Он не большой любитель чтения; говорит, что книжки забивают голову всякой ерундой и можно возгордиться…

– Ты когда-нибудь был в Витории?

– Да, на День Сантьяго, мы там покупали чеснок. И на ярмарке в праздник Белой Богородицы, где я при-сматривал за… – Он хотел сказать за «братом и сестрой», но даже им самим не нравилось, когда Нанчо называл их братом и сестрой. – За Идойей и Андони, младшими детьми папы и мамы. Мне не разрешают отлучаться по вечерам, говорят, что в позднее время по улицам шатаются одни пьяницы.

– Я увезу тебя с собой в Виторию, если ты захочешь – уйти из этого дома. Ты должен познакомиться с настоящими братьями, Игнасио и Тасио. Сначала я поговорю с ними и расскажу им твою историю – они не знают о твоем существовании.

– Сеньора… – перебил он Бланку. Ему показалось, что голова вот-вот лопнет. – А как же мои папа и мама? Я их не обижу?

– Скажи, Нанчо: твои родители с тобой хорошо обращаются?

– Я ем с ними за одним столом, и мне есть где спать, – ответил Нанчо. Он был унижен собственным ответом, но равнодушно пожал плечами, делая вид, что ему все равно.

– Сынок, они хорошо с тобой обращаются? – настаивала Бланка. Она взяла в свои ладони его лицо и внимательно посмотрела в глаза. Заметила, что под левым глазом у парня темнеют следы давнего синяка, которые он старательно прикрывал челкой. Смотреть на этот синяк было гораздо больнее, чем ощущать боль в собственном теле.

«Что за жизнь у тебя тут, сынок…»

– Это наши дела, сеньора. Не хочу говорить плохо о папе, – сказал Нанчо, убирая ее руки от своего лица.

– В деревне говорят, что они обращаются с тобой не как с сыном: для них ты батрак, рабочая сила.

Нанчо покраснел до ушей. Так оно и было. Это началось после рождения его брата и сестры: их ждали, а его нет. До тех пор родители растили его как собственного сына, даже разрешали называть их папа и мама. Но с того дня, как мама вернулась от врача и с порога завопила, что беременна, жизнь для него изменилась навсегда.

– Значит, вы все-таки за этим пришли? Посмеяться надо мной, сделать еще больнее? – вспыхнул парень, – стараясь прогнать дурные воспоминания. – Знаете, сеньора, мне хватает того, что у меня есть, а сейчас я опаздываю, надо доставить заказы. Если отец узнает, что я не отнес банки с медом в супермаркет «Аврора», он меня изобьет.

Бланка с трудом себя сдерживала. Что эти негодяи сделали с ее ребенком?

Она подошла к юноше, чей рост оказался чуть ниже ее, и взяла за подбородок, заставив смотреть себе в глаза.

– Сынок, я через все это прошла еще до твоего рождения, и я бы хотела, чтобы ты запомнил то, что я тебе сейчас скажу: когда тебя бьют, твоей вины в этом нет. Твоей вины в этом нет! Понял? Этот человек скажет, что виноват ты. Ему выгодно, чтобы ты остался и продолжал работать, но это не твоя вина.

– Это не моя вина, – покорно проговорил парень.

– Позволь, я обниму тебя, сынок.

– Что-что? – не понял Нанчо.

– Позволь, обниму тебя. Я восемнадцать лет мечтала это сделать. – Бланка не стала дожидаться, когда растерянный парень ей ответит. Она обняла его изо всех немногих сил, которые сэкономила для этой встречи. Нанчо почувствовал тепло белой пушистой шубы и прекрасной женщины, на которую она была надета.

Наконец Бланка ослабила объятия, сделала шаг назад и нежно положила руку на пылающую щеку юноши. Нанчо закрыл глаза; ему казалось, что он на небесах. Он догадывался, что это прикосновение будет огнем пылать у него на щеке всю оставшуюся жизнь. Первая ласка. Первая ласка кого-то, кто действительно его любил.

– Скажи, у твоих родителей всё в порядке с деньгами? – спросила Бланка, стараясь сохранить достоинство.

– О деньгах нехорошо говорить, сеньора, это невоспитанно, – заявил парень, внезапно приосанившись.

Бланка повернулась и посмотрела на обшарпанный дом.

«Надеюсь, что с помощью денег мне удастся уговорить их отпустить тебя. Не думаю, что эти люди откажутся».

Как мало она думала о том, «что скажут люди», с тех пор как узнала о скорой смерти… Пусть все они идут куда подальше – приходской священник из Сан-Антонио, Андреса Апаоласа, жена мэра, и все представители виторианского высшего света.

Пусть катятся.

Было воскресенье, и все семейство Лопидана вырядилось, чтобы отправиться на десятичасовую мессу в церковь Сан-Хосе. Нанчо уселся на последней мужской скамье, куда его всегда усаживал папа. Он не был крещен, его не допустили к первому причастию, поэтому он не мог ни исповедоваться, ни причащаться.

Всю неделю Нанчо нервничал, ожидая возвращения Бланки Диас де Антоньяна. Дни летели, но нарядный автомобиль больше не появлялся возле их дома. Наверное, он разочаровал ее, и она передумала. Скорее всего, у нее действительно были добрые намерения, но затем она все взвесила и решила не связываться с таким… с таким малым, как он.

На нем была его единственная приличная одежда: джинсы за тысячу песет, относительно новая белая рубашка, которую он получил в награду от «Кока-колы», куртка, перешедшая к нему от папы, и кеды, которые он отбелил при помощи маминого пятновыводителя. Рано утром Нанчо тщательно прогладил рубашку и куртку и оделся перед зеркалом на тот случай, если за ним приедет Бланка со своим адвокатом, а потом долго сомневался, стоит ли утюжить стрелки на джинсах.

После мессы папа, мама и дети зашли в бар на площади, чтобы перехватить пару маслин и кукурузу. Нанчо поплелся за ними, по-прежнему глядя по сторонам, чтобы не пропустить машину Бланки.

Он рассеянно подошел к барной стойке и принялся листать «Диарио Алавес». И внезапно увидел новость, которая настолько его потрясла, что он застыл, сглатывая слюну.

Вначале ему пришло в голову, что все это низкопробная шутка.

Успокоившись и поняв, что это правда, Нанчо наконец сосредоточился на статье. Целый разворот газеты посвящался Бланке Диас де Антоньяна, уроженке Витории, скончавшейся в субботу, 18 марта 1989 года, вдове Хавьера Ортиса Диас де Сарате, матери безутешных Игнасио и Анастасио.

Нанчо в тревоге сообразил, что отпевание и последующие похороны на кладбище Санта-Исабель пройдут этим утром в двенадцать. Посмотрел на часы, висевшие на стене в баре: одиннадцать тридцать.

Потихоньку подошел к столу, за которым родители доедали свой обед, о чем-то оживленно болтая. Несколько купюр и монет – плата за обед – лежали в треугольном железном блюдце. В этот момент они встали, чтобы поприветствовать кого-то из соседей; Нанчо подошел к столу и стащил четыреста песет. Этого было достаточно.

Тут отец обернулся, и он стремглав выскочил из бара и понесся на железнодорожную станцию, стараясь не думать о последствиях и о том, что эта женщина, которая за последние дни превратилась для него в белого ангела, спустившегося на землю, чтобы его спасти, отныне мертва.

Купив билет, выбежал на платформу. Кассирша ошеломленно смотрела ему вслед. Через несколько минут пришел поезд, который унес его в Виторию. У него было полчаса – достаточно, чтобы привести в порядок мысли.

Он не знал, что делать дальше; знал только, что должен успеть вовремя на похороны своей матери и пообщаться с братьями. Они поговорят с адвокатом, уж тот-то должен знать о намерениях умирающей Бланки…

Усевшись на сиденье, обтянутое потертой малиновой обивкой, он покосился на свою одежду. Что ж, вполне прилично, удовлетворенно отметил он.

Вскоре поезд прибыл на вокзал в Виторию. Нанчо пересек перрон и вошел в отделанное красным мрамором здание вокзала. Подошел к карте города, силясь отыскать название кладбище, упомянутое в газетной статье.

Перед ним была мешанина незнакомых улиц. Ничего похожего на кладбище видно не было.

– Ты заблудился? – спросила старушка, сидевшая на скамейке под картой.

– Я ищу кладбище Санта-Исабель. Это далеко?

– Надо пересечь полгорода. Но не пугайся, что вокруг так много незнакомых улиц. Иди сперва по улице Дато, – сказала она, показывая куда-то своей тростью, – дойдешь до площади Белой Богородицы, затем попадаешь на Сапа, все время прямо до самого конца улицы. От Фуэнте-де-лос-Патос идешь по Порталь-де-Арриага, все время прямо, и наконец увидишь кладбище.

Нанчо старался запомнить названия незнакомых улиц. Если что, по пути уточнит дорогу.

– Через сколько я дотуда доберусь? – Он посмотрел на часы под тремя огромными окнами: двенадцать тридцать.

– Если поспешишь, через полчаса. Надеюсь, тротуары расчистили от снега.

– Спасибо, сеньора. Да поможет вам Бог, – сказал он и вышел на улицу, дошел до конца улицы Дато, где целые семьи входили в кафе и бары, чтобы погреться.

Нанчо так спешил, что дважды споткнулся и упал. Самое унизительное падение случилось на площади Девы Марии: он растянулся на тротуаре перед девушками его возраста, которые весело засмеялись, видя его неловкость. Нанчо очередной раз чертыхнулся, проклиная врожденную неуклюжесть, и в отчаянии посмотрел на свою белую рубашку, испачканную грязным снегом.

Затем снова побрел по старому центру Витории и через полчаса в самом деле вышел к кладбищу.

Он понял, что прибыл вовремя: у входа двумя рядами стояли припаркованные машины, большие и новые.

Нанчо пристроился в стороне от толпы элегантных людей и терпеливо дожидался, когда кончится заупокойная служба и все эти господа, поглядывавшие на него искоса, разойдутся по своим теплым благоустроенным домам.

Ему было все равно: он столько лет спал на нижнем этаже старого деревенского дома, что теперь не чувствовал ни холода, ни сырости.

Наконец, когда последнее черное суконное пальто ретировалось, нанчо увидел братьев. Настоящих братьев – по крови.

Они стояли, держась за руки, с красивыми девушками, так же хорошо одетыми, как и они сами.

С трудом сдерживая переполнявшие его эмоции, он смотрел на них издалека.

Нет, он не опоздал, у него было время изменить свою жизнь, обрести семью, которая бы действительно его любила, а не избивала до синяков…

Он подошел, бледный от волнения, и представился.

40. Улица Дато, дом 1

13 августа, суббота

Переговорив с заместителем комиссара, судья Олено выдал разрешение на вход и осмотр квартиры Тасио. Мы с Эсти прихватили с собой пятнадцатикилограммовый таран на тот случай, если придется ломать дверь, уселись в патрульную машину и направились на Дато, где нас уже поджидали несколько журналистов и множество зевак.

Сложно работать, когда вокруг тебя толпа. Эстибалис надела балаклаву и, когда я собрался вылезать из машины, протянула мне другую, такую же. Надевать ее не хотелось, к тому же рост все равно меня выдавал, однако в конце концов я сдался.

Вход в подъезд, с одной стороны от которого располагался магазин Барбур, с другой – лавочка, торгующая французским мылом, представлял собой зеленовато-золотую железную дверь со стеклянными вставками, позволявшими заглянуть внутрь. Я вооружился тараном, однако для начала мы нажали на домофоне латунную кнопку, отполированную временем, хотя знали, что нам никто не откроет.

– Инспектор, думаете ли вы, что Тасио Ортис де Сарате сбежал? – спросил меня один из репортеров, подсунув под нос микрофон.

Я ударил по нему кулаком и вновь нажал звонок на домофоне.

К зевакам присоединялись многочисленные прохожие, они снимали нас на свои телефоны. Кругом мелькали улыбки, чувствовалось всеобщее возбуждение, как будто мы – аттракцион, который можно показывать дома, в баре, на работе.

– Что, Кракен, Тасио тебя обыграл? Считаешь ли ты, что это он убил девушку твоего брата? – спросила крошечного роста журналистка, поднося к моему рту микрофон.

«Это шум, – подумал я. – Это всего лишь шум».

– Позвольте нам заняться нашей работой, – не выдержала Эстибалис. – Если ничего не получится, придется вызвать еще пару патрульных машин и полицейские оцепят территорию, чтобы нам позволили делать свое дело. Так невозможно, – прошептала мне моя напарница.

В конце концов Сезам – точнее, подъезд – открылся, и из-за дверей показалась почтенная дама из тех, кто носит пучок и ходит с тростью.

Увидев наши балаклавы и таран в руках, она попятилась, однако в следующий миг поняла, что происходит.

– Сеньора, вы позволите нам пройти? – спросил я, приподнимая балаклаву, и меня ослепили вспышки мобильных и фотоаппаратов.

– Конечно, проходите, проходите, – сказала она хриплым голосом, которого мы не ожидали от нее услышать.

Отлично: не придется ломать дверь под прицелом множества камер. Старушка пустила нас внутрь и, выйдя на улицу и поулыбавшись камерам, захлопнула за нами дверь. Внешние шумы мигом умолкли. Да здравствует тишина!

Мы поднялись на лифте и, прибыв на четвертый этаж, нажали звонок квартиры слева.

– Тасио! – крикнул я, постучав в дверь. – Можешь открыть? Ты дома?

Никто не отозвался. У Эстибалис кончилось терпение: она ухватилась за ручку тарана, и мы трижды ударили в металлическую дверь.

Удары отдавались даже в зубах, но дверь не поддалась. Мы ударили еще и еще раз, дверь распахнулась, и мы вошли в квартиру Тасио.

Действовали как положено: Эстибалис осмотрела первую комнату справа, я перешел ко второй комнате, затем мы поменялись.

Осмотрели комнату за комнатой. Несмотря на то что квартира была обставлена дорого и со вкусом, за двадцать лет в ней воцарились заброшенность и неуют.

В гостиной я с удивлением обнаружил множество семейных фотографий Тасио вместе с Игнасио: в обнимку, одинаково одетые, как привыкли с детства. Несколько фотографий я переснял на телефон, в основном это были портреты родителей. В будущем они могли пригодиться.

Затем мы перешли в спальню и открыли шкафы и ящики. В шкафах висели костюмы, которые Тасио носил до своего ареста. Кровать была не убрана, что меня удивило, потому что все остальное пребывало в идеальном порядке. На кухне в помойном ведре обнаружились остатки заказанной еды. Я подумал о Тасио: после стольких лет в тюрьме он, разумеется, мечтал выйти на улицу, погулять по городу, а вместо этого был вынужден запереться у себя дома, не решаясь спуститься даже в ближайший бар выпить бокал вина.

Его кабинет – тот самый знаменитый кабинет, где нашли пакет с тисовыми листьями и эгускилором, – судя по всему, активно использовали в последние дни. На блестящей поверхности стола не было пыли, глиняный эгускилор лежал в бумажной корзине, книги по археологии Алавы явно недавно кто-то читал, и теперь они были сложены на одном из углов стола.

– Такое впечатление, что все эти дни он был здесь и не выходил. Это подтверждают техники, которые занимаются его браслетом, – сказала Эстибалис. – Так, а где же браслет, Кракен? Надо срочно его найти. Судя по сигналам, он должен быть где-то рядом.

– Судя по сигналам, он должен быть где-то рядом вместе с Тасио, – поправил ее я, не на шутку обеспокоенный. – Не замурован же парень в стене.

– Мрачный у тебя юмор, – пробормотала Эсти.

На всякий случай она заглянула в одну из ванных комнат и отбросила занавеску, загораживающую ванну.

– Погоди, – сказала задумчиво. – Мне надо кое-что проверить.

Я проследовал за ней по коридору, ведущему в спальню.

Оказавшись в спальне, Эсти приподняла сбитые простыни и нашла его: браслет-локатор, излучающее устройство, похожее на маленькую черную батарейку.

– Звони в Центр наблюдения, Кракен. Похоже, птичка упорхнула, – сказала она, уперев руки в бока.

– Или ее заставили упорхнуть. Гляди-ка.

Я включил свет на ночном столике, чтобы видеть лучше, надел резиновую перчатку и попросил ее подойти к браслету. Он представлял собой что-то вроде электронных часов, но ремешок был аккуратно разрезан каким-то острым инструментом.

– По-моему, это следы крови. Позвони в лабораторию, надо будет проверить. У них есть ДНК Тасио, взятое двадцать лет назад, когда мы нашли сперму в теле девушки. Еще мы можем попросить образец Игнасио и проверить, не его ли это кровь. Но она на внутренней стороне ремешка; я бы сказал, что ее оставил кто-то посторонний, снимая браслет.

– Или он сам, – заметила Эсти.

– Человек не режется до крови, если браслет пристегнут к его ноге. Только кто-то очень неуклюжий может поранить себя резаком, а у меня не сложилось впечатления, что Тасио неуклюж.

– В любом случае давай сделаем звонки и сообщим всё заместителю комиссара. Директор Сабальи ждет от нас новостей. А здесь больше ловить нечего.

– Лучше не скажешь, – обеспокоенно пробормотал я.

– Да, лучше не скажешь.

Я вновь нахлобучил неудобную балаклаву, понимая, что вид у меня в ней совершенно жуткий, и, опечатав взломанную дверь, мы спустились на улицу.

– Что бы ни произошло там наверху, как сумел этот черт Тасио выйти из подъезда так, что его не заметили патрульные полицейские, следящие за домом на улице Дато? – сказал я, когда мы спускались по лестнице.

– Если только он не вышел через подъезд номер один. Ты подсказал мне идею. Проверю-ка по гугловскис картам. – Эсти достала телефон и со сверхзвуковой скоростью застучала по клавишам.

Она включила свой 3G, и мы увидели план – здания, где находились. Он представлял собой прямоугольную трапецию, ограниченную параллельно идущими улицами Генерала Алава и Постас, а с другой стороны – площадью Фуэрос. Но больше всего нас интересовала та часть жилого блока, которую с улицы видно не было: там располагались внутренние дворы и, возможно, имелся коридор, который пересекал дом от выхода на Постас напротив здания Почты и выводил на улицу Генерала Алава, рядом со старым застекленным зданием Министерства финансов.

– Чертов жулик! – воскликнула Эстибалис. – Этот чувак сбежал по Галереям Итаки.

Галереи Итаки представляли собой цепочку кафе и магазинов, расположенных на первом этаже здания. Наверное, какой-то смысл в этом имелся, хотя до конца я его не понимал.

Мы принялись исследовать подъезд, пока не нашли позади лестницы едва заметную дверцу, спрятанную между двух деревянных панелей, покрывавших стену. Эстибалис подошла к ней. После нескольких толчков та уступила, и мы оказались во внутреннем дворе.

Там увидели стеклянную дверь, спрятанную в одном из углов и оклеенную коричневой упаковочной бумагой. Она была приоткрыта: я нажал плечом, и мы вошли. Это была задняя часть арендованного помещения. Внутрь попадало не слишком много естественного света, но было заметно, что это чей-то разорившийся магазинчик, покинутый в спешке. Белый меламиновый прилавок с вывернутыми ящиками, несколько пустых плетеных корзин, беспорядочно сваленных в углу, множество постеров с цветами и букетами, прикрепленных кнопками к стене, покрытой фактурной желтой краской.

– Кажется, тут была цветочная лавка, нет? – неуверенно спросил я Эсти.

– Надо бы обследовать все эти замки; может, найдем какой-нибудь след, – сообщила Эсти, потянув за рукоятку очередной двери.

Снаружи был замок с цепью, но я толкнул посильнее, и цепь соскользнула на мраморный пол, грохнувшись с металлическим звуком и свернувшись, как кобра.

– Похоже, ты прав. Предупредим хозяина помещения. Кто-то перерезал цепь ножницами по металлу, – сказал я, вновь закрывая дверь. – Надо бы проинформировать также и председателя сообщества соседей дома номер один. Через эти галереи любой может проникнуть в дом, как в свой собственный.

– Так хочется убежать по этим галереям, и пусть журналисты ждут сколько влезет, – сказала Эстибалис с недоброй улыбкой.

– Гм… Звучит соблазнительно. Но надо быть ответственными. Если не выйдем через подъезд, мы сразу дадим всем понять, что обнаружили другой выход. Если Тасио или тот, кто его похитил, за нами следит, мы даем ему отличное преимущество. А я не хочу давать ни малейшего преимущества тому, кто стоит за всем этим.

– Жаль, – вздохнула Эсти.

Мы зашагали дальше, снова надев балаклавы. Вышли как примерные дети через дверь на улицу Дато, где нас все еще дожидалась пресса.

– Вы подтверждаете, что Тасио нет в квартире? – в один голос кричали репортеры.

Опустив голову, мы прокладывали себе путь через толпу, чуть ли не локтями расталкивая журналистов, не желавших нас пропускать.

– Заключенный сбежал? Вы можете это подтвердить? – выкрикивали отдельные голоса: собравшиеся все еще надеялись, что мы что-то ответим.

Мы добрались до полицейской машины под носом у репортеров и покатили в Лакуа, где нас поджидала заместитель комиссара Сальватьерра. Сложив на груди руки, она мерила шагами свой кабинет, как тигрица в клетке.

– Так значит, Тасио там нет, – сказала она, когда мы вошли.

– Мы нашли перерезанный браслет; возможно, его сняли с помощью ножниц или пилы, и на нем следы крови. Сейчас квартиру осматривают в поисках улик и других органических веществ, – неохотно добавил я.

– Первые впечатления? – настаивала Альба.

– Мое впечатление, что кто-то его увел, а может, следы крови оставили специально, чтобы ввести нас в заблуждение, – ответил я, усаживаясь в кресло.

– Я убедила судью выдать ордер на обыск. Мы усилим наблюдение за аэропортами, вокзалами и автобусами. Будем контролировать компании по прокату автомобилей; мы предупредили службы на границах с Францией, Португалией и Мелильей^[59], – сказала Альба. – Вот коммюнике, которое мы составили для прессы. Без сомнения, Тасио или тот, кто его похитил, его прочтет. Меня беспокоит другое. Не знаю, думали ли вы об этом: Тасио сорок пять лет, не так ли?

– Вы полагаете, что он может стать одной из жертв?

Альба покосилась на меня; я уже знал этот ее раскаленный железный взгляд.

– Но впереди у нас очередное убийство, которое вы обязаны предупредить: двое сорокалетних. Это усложняет ситуацию.

Да, этого еще не хватало…

Через час мне позвонил человек, чьего звонка я в тот день ждал менее всего. Это был Гарридо-Стокер, адвокат Игнасио Ортиса де Сарате.

– Инспектор Айяла?

– Да, чем могу быть полезен?

– Боюсь, новости у нас плохие. Мой клиент, Игнасио Ортис де Сарате, двадцать четыре часа назад исчез.

– Как вы сказали? – не поверил я. – Разве он у вас не под прицелом камер? Какого дьявола это произошло?

– Я ничего не могу объяснить, тем более что мы с Игнасио все эти дни работали по всем направлениям возможной защиты. Я заявлю о его исчезновении в полицию Сан-Себастьяна. Судя по записям на камерах, он покинул мой дом самостоятельно, но его исчезновение не укладывается у меня в голове. Мне кажется, за эти последние часы с ним произошло что-то серьезное. Он не связался со мной, чтобы сообщить о своем решении, не отвечает ни на звонки, ни на сообщения. Видите ли, он меня обманул, он обыграл меня; никто, даже самые близкие люди, не имеют права делать это. Учитывая мою профессию, уверяю вас, что я ни за кого не могу поручиться. Но если вас интересует мое мнение об этом деле, я, как адвокат и личный друг Игнасио, уверяю, что произошло нечто неожиданное, что вынудило его вчера покинуть мой дом.

«Значит, теперь и Игнасио», – подумал я, силясь переварить эту новость.

– Что видно на записях? – спросил я, стараясь сосредоточиться.

– Вчера утром я был у себя в конторе. Мы попрощались после завтрака, как обычно. Он был на цокольном этаже в спортзале, около сорока пяти минут крутил педали на велотренажере, затем поднимал штангу, это его обычная тренировка. Далее, как всегда, принял душ и переоделся. После этого ему кто-то позвонил или прислал сообщение, потому что он достал телефон и посмотрел на экран. Как мы уже говорили, его намерения с первого же дня состояли в том, чтобы пребывать в изоляции. Он взял телефон и внимательно на него посмотрел, однако разрешение камер не позволяет четко рассмотреть, что именно было на экране. Далее поднес телефон к уху и с кем-то быстро поговорил. По языку тела можно сделать вывод, что разговор крайне его взволновал: он ходил из угла в угол и то и дело подносил левую руку к голове. Затем нажал отбой, открыл ящик стола, достал паспорт, вышел из дома, пересек сад и покинул мою частную территорию. Внешние камеры наблюдения показывают, что он направился пешком к центру Сан-Себастьяна. Записи я пришлю вам в ближайшее время.

– Каковы ваши первые впечатления?

– Думаю, есть два варианта: он получил сообщение от кого-то неизвестного, который вслед за тем ему позвонил; или же некто, чей номер определился в его телефоне, однако чьего звонка он не ждал, позвонил ему без предварительного сообщения.

«Маловероятно, что у Тасио был мобильный телефон двадцать лет назад, поэтому позвонить самостоятельно он не мог», – подумал я.

– Могу ли я рассчитывать на вашу осторожность в общении с прессой, сеньор Гарридо-Стокер? Что бы ни произошло с вашим клиентом, средства массовой информации могут истолковать это самым неожиданным образом, а после появления фотографий Игнасио с несовершеннолетней девушкой нельзя сказать, что общественное мнение складывалось в его пользу. Нам бы очень помогло, если бы данные о том, что его местонахождение в данный момент неизвестно, не проникли в прессу. Несмотря на ваш звонок мне, официального подтверждения этой новости пока нет. Это сильно сократило бы нам пространство для маневров.

– Полностью согласен с вами, инспектор.

– Тогда я прощаюсь. Если получите какую-либо новость или Игнасио выйдет с вами на связь, немедленно сообщите мне. Для нас очень важна скорость, чтобы иметь возможность быстро отреагировать.

– Понимаю. Так и условимся, – проговорил адвокат и нажал отбой.

Я отправился в кабинет Эсти. Та сидела за столом, уставившись в экран компьютера.

Когда я вошел, она подняла голову и нахмурилась так, что я сразу понял: на моей физиономии написана целая поэма.

– Какие новости на этот раз, Кракен? Такое впечатление, что ты вернулся с войны.

– Боюсь, что сейчас мы действительно ввязались в настоящую войну, Эсти, – ответил я, с усилием приводя в порядок мысли.

– Выкладывай, Кракен. Неведение хуже всего.

– Игнасио также исчез из своего убежища. Ему позвонили или прислали сообщение, и он ушел, не дав ошарашенному адвокату никаких объяснений. Это случилось вчера утром, так что на сегодняшний день оба наших близнеца исчезли, причем обоим по сорок пять лет. Тасио мог вчера вызвать своего брата по телефону и прикончить его, или Игнасио получил сообщение от брата, в котором тот предлагал встретиться, и сам снял браслет с лодыжки Тасио, после чего тот исчез, – вслух размышлял я.

– Так что мы имеем на сегодня, Кракен? – спросила Эсти. – Двое подозреваемых, две жертвы или убийца и жертва?

41. Порт Айурдин

Исарра,

март 1989-го

Прошло три дня, наступила среда. Автобус тарахтел по дороге, ведущей к перевалу Айурдин, объезжая сугробы, которые все еще кое-где преграждали путь.

Нанчо уныло смотрел в окошко. Каждый раз, когда он садился, у него болело ребро, но ехать стоя тоже было невозможно: водитель его отругал бы, а пассажиры заставили усесться на свое место, поэтому Нанчо терпел и сидел дальше, превозмогая боль.

Он устал все время терпеть, но что делать?

Домой он прибыл вечером. Брат и сестра, должно быть, уже вернулись из школы, а папа и мама наверняка сидели дома, если у них не было работы. Ему было совестно оттого, что он так внезапно исчез: Нанчо знал, что родители его ждут вне себя от беспокойства.

В первую ночь после избиения, уснув в хижине однорукого могильщика, он долго не мог уснуть, ворочаясь в тревожном ожидании: папа наверняка поднял тревогу и полиция его разыскивает… Нанчо придумал несколько отговорок, но ни одна из них не звучала достаточно правдоподобно.

Он не хотел возвращаться в Виторию, ничего не хотел знать об этой богатой семье, которая подала ему надежду, а затем чуть не похоронила заживо. Пусть катятся к дьяволу, он не имеет с ними ничего общего; он принадлежит семье, которая заботилась о нем с самого рождения. Он сделает все, чтобы быть хорошим сыном, постарается ловчее обращаться с сотами, сидеть с Идойей и Андони и заботиться о них всякий раз, когда его попросят папа и мама.

Когда Нанчо открыл калитку, дети играли во дворе в лото.

– Привет, Идойя! Твой брат вернулся. Ты меня по-целуешь?

Девочка посмотрела на него с неприязнью и продолжила игру, как будто его не было рядом. Она часто так себя вела, и нанчо не обратил внимания. Он объяснял это тем, что не умеет обращаться с девочками, особенно с маленькими. Но дело в том, что и Андони вел себя сходным образом. Он не слушался Нанчо, когда тот пытался уложить его спать, и имел мерзкую привычку бить его ногами по коленям, как только они оставались один на один. Он был избалован матерью, которая всегда за него заступалась, видя, как мальчик отросшими ноготками царапает лицо Нанчо.

Он поднялся по ступенькам – на верхнем этаже слышались голоса – и постучал в родительскую спальню. Казалось, родители спорили, что случалось у них нередко.

– Папа, я могу войти? – тихо спросил Нанчо, чтобы не помешать.

– Тысячу раз было говорено, я тебе не папа! – крикнул отец, вскакивая с кровати. Он снял рабочую рубашку и был в белой майке и штанах на подтяжках. – И как у тебя хватило наглости явиться домой после того, как ты испортил нам воскресенье и исчез? И что теперь? Пришел за деньгами, верно я угадал?

– Нет, па… Венансио, – сказал Нанчо, понурив голову. Он знал, что от стыда лицо у него покраснело, как помидор. – Я все объясню, верну четыреста песет и…

– Небось болтался где-то и пил, правда? Что происходит? Барчуку не нравится возня с ульями? – Отец подошел, наматывая ремень на кулак.

Нанчо искоса посмотрел на него и сглотнул. Он ненавидел ремень: металлическая пряжка оставляла следы на коже, и затем ему приходилось неделями ходить с длинными рукавами, чтобы в Исарре не заметили ссадин и не смеялись над ним.

Венансио был довольно тщедушен, но Нанчо ни разу не приходило в голову, что он достаточно силен и высок ростом, чтобы за себя постоять. Так случилось и в этот раз, когда он упал на пол и пристально уставился на маму, которая сидела на кровати, рассеянно глядя в окно. Он знал, что она не вмешается, она никогда не вмешивалась, и он всегда ее прощал. В конце концов, ей тоже частенько доставалось. Мама тихо встала, прошла мимо него и бесшумно спустилась по лестнице. Наверное, поспешила к малышам, предвидя, что он вряд ли сегодня займется ужином.

Отыскивая что-то хорошее, что могло бы помочь вынести очередные побои, Нанчо вспомнил, что сказала его настоящая мать, этот ангел в белом: «Это не твоя вина».

«Это не моя вина», – подумал он.

Впервые в жизни ему стало все равно, и он засмеялся. Громко, словно от чего-то освобождаясь.

И правда, как же смешно все это выглядело со стороны.

Венансио растерялся и даже перестал лупить его ремнем.

– Какого черта?.. Ты что, дебил?.. Или явился в наш дом пьяным? – крикнул он. На этот раз ударил Нанчо намного больнее – жестоко, с оттяжкой, как его отец бил мулов, когда те упирались и не желали тянуть повозку по каменистой дороге.

Нанчо перестал смеяться, осознав, что этот зверь будет бить его до тех пор, пока он не умолкнет. Но внезапно он почувствовал себя сильным. Достаточно сильным, чтобы изменить свою жизнь. Он никогда не думал о том, что в конечном итоге судьба в его собственных руках.

Он решил замереть. Может, это напугает отца… Венансио отметил мгновение, когда Нанчо перестал шевелиться, и опустил руку с ремнем. Кто знает, может парень не такой выносливый, как казалось… Он повернул Нанчо ногой. Ему было противно нагибаться, парень всегда вызывал у него отвращение. Акушерка, которая его принесла, настаивала, что им в любом случае пригодится помощь по хозяйству, но сейчас мальчишка не годился даже для этого.

Не зная, что делать, Венансио оставил его на полу возле кровати и спустился ужинать. Потом решит, как наказать этого малого, чтобы тому больше в голову не приходило красть деньги или пьянствовать.

Нанчо уставился в потолок, некогда белый. Он чувствовал, что его прогнали уже в который раз. Прогнали из одной семьи, затем из другой. Из Витории, из Исарры. Отовсюду. Как Адама и Еву из рассказов Тибурсио, наказанных за то, что они совершили стыдный грех.

Нанчо дождался, когда стихнет стук ложек о тарелки внизу, в кухне. Сейчас, в темноте, он имел право улыбаться. Потому что сам так захотел, и вокруг не было никого, кто мог бы ему запретить. Какое же это приятное чувство!

А еще он позволил себе погрузиться в темные мысли, которые приходили ему на ум всякий раз, когда жадный Венансио его оскорблял, всякий раз, когда ко всему безразличная жена заставляла его готовить ужин или поручала тысячу дел, всякий раз, когда распущенные и избалованные дети отказывались его слушаться.

А еще он завидовал, завидовал тем близнецам; он тоже хотел быть как они, таким же благополучным, таким же отвратительно богатым, с девками, как кровь с молоком. А что, если стать таким же, как они: человеком, которому ничего не стоит кого-нибудь прикончить, потому что он понимает, что ему за это ничего не будет… Нанчо хотелось быть таким же, иметь власть давать и отнимать, никого не принимая в расчет…

Вскоре он услышал усталые шаги. Кто-то поднимался по лестнице – чиненые-перечиненые ступеньки скрипели. Он инстинктивно напрягся, но тут же понял, что это мама.

Женщина вошла в темную спальню и склонилась над ним.

– Нанчо, я себя неважно чувствую, пойди уложи детей, – сказала она, не зажигая свет. – И выходи уже отсюда, я хочу переодеться. Мы поговорили с Венансио и решили, что ты отработаешь те четыреста песет, поэтому мы отправим тебя чинить крышу к Хосе Мари, который присматривает за дорогой.

– Хорошо, мама, – ответил Нанчо, впервые чувствуя себя другим: сейчас, в темноте, он улыбался. Для него это было подобием игры, о которой даже она не догадывалась.

– Не зови меня мама, я не твоя мать, – вновь повторила она.

– Не беспокойся, мама, это в последний раз, – отозвался Нанчо почти азартно и с некоторым усилием поднялся, чтобы покинуть спальню.

«Я еще вернусь», – подумал он.

И в продолжение следующего часа – последнего часа, проведенного в этом доме, – прежде чем стереть его со своей личной карты, он чистил зубы двум маленьким детям, которые ныли, потому что вкус мятной пасты им не нравился, надевал им пижамы, которые они сразу же срывали, и укладывал обоих в одну кровать, потому что в школе им рассказали историю о Потрошителе.

Когда в доме все стихло, нанчо отправился к ульям и вытащил учебники, которые дал себе слово читать раз за разом, пока не выучит наизусть. Никто никогда больше не назовет его деревенщиной.

Он отправится в город и станет таким, как они.

Затем отрыл коробку из-под печенья «Мария» из красной латуни, где отец хранил свернутые банкноты по пять тысяч песет, которые не хотел класть на свой счет в банке «Касса Виталь». Собрал свои вещи в большой походный рюкзак, который брал с собой, когда семья отправлялась к кресту в Горбеа, зашел в сарай, взял канистру с бензином и спокойно направился к ульям.

42. Мургиа

13 августа, суббота

Новость о том, что Тасио не вернулся в тюрьму, взорвала «Твиттер». Некоторых она вдохновила настолько, что превратилась в тренд. Все вопили о том, что видели парня, точь-в-точь походившего на Тасио, в самых немыслимых местах. Кое-кто постил расплывчатые фотографии или монтаж, кое-как сработанный в «Фотошопе»: одни были забавными, другие – жуткими.

#Тасио в районе Сарамага, #Тасио закусывает в баре на улице Лаурель в Логроньо, #Тасио с Элвисом в озере Лох-Несс.

Весело, ничего не скажешь.

Оба близнеца пропали без вести, Национальная полиция охраняет границы, началась поисковая операция по всей Алаве и Гипускоа.

Хуже всего было ощущение, что мы ничего не можем сделать, потому что пропало самое важное – герой пьесы, тот, кто, сам о том не догадываясь, представлял собой гвоздь всех преступлений.

Эсти была практичнее, чем я. Она не могла сидеть сложа руки и за вечер обыскала все базы данных по деревням, плавая между строк и букв и почти не выныривая на поверхность.

– Какого-то Венансио Лопидана я нашла. Родился в 1944 году в Льодио, умер в Исарре в 1989-м. Любопытно, что женат он был на Регине Муньос, родом из Исарры, которая родилась и умерла в тех же числах, иначе говоря, тоже прожила сорок пять лет. Они умерли в один день, вероятно, от несчастного случая, – победоносно сообщила Эсти, просунув рыжую голову в дверь моего кабинета.

– Итак, у нас есть восемнадцатилетний Венансио, который не числится ни в одной базе данных, а также Венансио Лопидана, по возрасту годившийся ему в отцы и умерший вместе с женой примерно тогда же, когда Бланка Диас де Антоньяна пыталась найти своего сына, а близнецы избили рыжего парня, утверждавшего, что он их брат.

– Если история твоей двоюродной бабушки – правда, – добавила Эсти.

– Не только моей двоюродной бабушки, но еще и могильщика, и Аитаны Гармендиа. Все три свидетельства совпадают, дополняют друг друга и соответствуют одному и тому же времени; иначе говоря, факты, о которых нам рассказали, имели место. Другое дело, насколько они связаны с преступлениями. Может, у близнецов действительно был третий брат, его незаконно усыновили, а потом он потребовал свою долю наследства, но его избили, и на том дело кончилось. Парень перепугался до смерти… Может, работает теперь в Горбее пастухом, прячется ото всех и продолжает жить без документов.

– Думаешь, у Венансио-младшего нет документов?

– Возможно, в этом причина того, что мы до сих пор ничего про него не знаем. Усыновление было нелегальным, никаких записей не осталось. Младенец, отданный матери, у которой не было беременности. Быть может, они не знали, как узаконить сложившуюся ситуацию, а мальчик тем временем вырос без документов.

– Дикость какая… Что до смерти супругов Лопидана, надо бы поискать в архивах, не было ли в тот день в Исарре дорожно-транспортного происшествия с жертвами, – сказала Эсти.

– Да, можно. Мы это обязательно сделаем, но я считаю, что первым делом надо поехать в Исарру поговорить с соседями. Это маленькая деревня, в таких местах ничего не забывают. Найдем кого-нибудь, кому охота поговорить.

Мы довольно долго бродили по Исарре, осматриваясь. Железнодорожные пути поделили деревню на две части, правая – гораздо более современная: трехэтажные многоквартирные дома, магазины…

Мы прошли по мосту, проходящему над рельсами, и оказались в старой части города среди хорошеньких красно-белых домиков, по всей видимости недавно отреставрированных. Поискали церковь и вскоре вышли на площадь, где бабушки гуляли с внуками и дышали свежим вечерним воздухом.

– Добрый вечер, вы местная? – спросила Эсти женщину лет шестидесяти, которая гонялась с бутербродом за мальчиком на трехколесном велосипеде.

– Да, я отсюда. Вы заблудились? – спросила она, останавливаясь, чтобы отдышаться.

– Не совсем. Мы ищем кого-нибудь из семьи Лопидана.

– Уфф… Тут я вам ничем помочь не могу. Уехала в Виторию в юности учиться, а теперь вернулась, потому что вышла на пенсию. Но мой отец наверняка их знает. Его зовут Кастро; может, он вам что-то подскажет. – Она кивнула на двух старичков, которые задумчиво сидели на лавочке.

– Дон Кастро? – спросил я, подойдя ближе.

– Просто Кастро. Я не мэр и не чиновник, – сказал один из них. Его подбородок резко выдавался вперед, как у немца или австрийца.

– Вы прожили в Исарре всю жизнь?

– Именно так. Уехал на время, когда парней из моего призыва отправили на битву при Вильярреале.

– Возможно, вы служили с моим дедом, – предположил я.

Старичок оживился, придвинулся, и я уселся на скамейку с ним рядом.

– А скажите, вы были знакомы с кем-нибудь из семьи Лопидана? – продолжал я.

– Это те, что пчел разводили?

– Они самые. Венансио Лопидана и его жена.

– Это ж надо! Неужели ты что-то о них слышал?! Эти Лопидана удобряют мальвы не знаю сколько уже лет…

– А не знаете, остались в живых какие-то члены их семьи?

– Куда там, все четверо умерли в том пожаре.

Мы с Эсти переглянулись.

– Все четверо? – повторил я.

– Да. Регина, муж ее Венансио, тот еще хам, и двое детишек, которые родились, когда оба уже были в почтенном возрасте.

– Понятия не имел ни о каком пожаре. А где это случилось?

– Здесь, в деревне. – Он повернулся и махнул рукой куда-то назад. – Ничего не осталось. Обугленный дом стоял много лет, затем всё расчистили и на месте дома построили отель «Донья Лола». Его так назвали в честь тиса Донья Лола, дерева, которое стоит там с давних пор, а теперь еще и охраняется государством. Некоторые приезжают издалека, чтобы его сфотографировать, а потом возвращаются еще и еще. Даже в деревню не заходят.

– А вы не помните рыжего парня, который с ними жил?

– Нанчо, который с ульями помогал?

– Да, он.

– Однажды этот Нанчо покосил у меня поляну и ему отдал свои брюки, чтобы он их донашивал. Они ему оказались узковаты, парень он был довольно плотный, но в семье Венансио ему не покупали ничего из одежды. Думаю, Нанчо сбежал еще до пожара. Венансио об этом рассказывал всей деревне. Понятное дело… Посылал парнишку то на одну работу, то на другую, а заработок оставлял себе.

– А вы не знаете… причину пожара расследовали?

Он пожал плечами.

– Расследовать-то они расследовали. Всю деревню расспрашивали. Потом отправились восвояси. У нас поговаривали, что все дело в искре, у них проводка была неисправна, а Венансио был до того жаден, что не желал тратить ни песеты. А в итоге, видишь, как дорого вышло…

– Спасибо, Кастро. Было очень приятно с вами поговорить.

– Надеюсь, увидимся, – сказал он и засмеялся этим словам как шутке, имея в виду, что в его возрасте любая встреча может стать последней.

В тот же день мы затребовали старый отчет о пожаре в Исарре в 1989 году. Полицейское отделение Витории уже в ту пору занималось этой частью Алавы, и старые документы по тамошним делам покоились на нижнем этаже офиса в Лакуа.

Чуть позже в кабинет Эстибалис принесли папку, и мы принялись листать старый отчет с жадностью и нетерпением, свойственными наркоманам или воскресшим.

Начальник пожарной службы Мургии нашел подозрительные признаки, указывающие на то, что это был не пожар, а поджог. По его требованию судья назначил расследование.

Криминалисты обнаружили тела мужчины и женщины сорока пяти лет, обгоревшие почти дотла. Они лежали голые в кровати в спальне на втором этаже. Их идентифицировали как Венансио Лопидану и Регину Муньос.

На первом этаже нашли тела пятилетних детей: они лежали в кровати в другой спальне. Несмотря на плачевное состояние тел из-за их близости к цокольному этажу, где и произошел пожар, было установлено, что они принадлежали Идойе и Андони.

Были разработаны две гипотезы.

Согласно первой, виновным был Венансио Лопидана, который якобы устроил пожар намеренно, убив семью, а затем и себя.

Из опроса жителей Исарры выяснилось, что в семье были случаи домашнего насилия, хотя жена Венансио ни разу на него не заявила. Случались у него и вспышки гнева во время ссоры с соседями, большей частью из-за споров, связанных с размещением пограничных столбов или небольших долгов в деревенском баре. Соседи старались лишний раз с ним не связываться, однако все признавали, что мед у него был превосходным.

Согласно этой неподтвержденной гипотезе, Венансио убил своих детей и свою жену из-за проблем с деньгами, которые задолжал кредиторам, а потом свел счеты с жизнью.

Вторая линия расследования указывала на неисправность электропроводки. Установили, что источник возгорания находился в подвале, где стоял бак с топливом, который действовал как взрывное устройство в том случае если в него попала искра. По этой версии, жертвы надышались во сне топливным газом, потеряли сознание, а потом сгорели в пожаре.

Погибших доставили в Баскский институт судебной медицины, где произвели вскрытие, но из-за скверного состояния, в котором они находились после пожара, их едва удалось идентифицировать.

Тела никто не востребовал, и дело закрыли.

Переходя к снимкам, я набрал в легкие побольше – воздуха. Фотографии обгоревших тел производили на – меня наиболее тяжелое впечатление. Но надо было испить эту горькую чашу, потому что, когда увидел тела – Венансио и его жены – точнее, то, что от них осталось, – я впервые понял, что мы движемся в правильном направлении.

Наконец-то перед нами что-то обозначилось.

– Взгляни. – Я указал Эсти на почерневшие руки. – Похоже, это и есть начало серии.

Снова оно – то самое прикосновение рук к щекам парт-нера. Как у мертвого Венансио, так и у его жены руки были сложены именно в этом положении. Я закрыл глаза и подумал о свежих фотографиях, о буковом лесе, о серпантине Бахаури, о чем-нибудь таком, что бы стерло из памяти эти картины, и обугленный Венансио не явился в мои ночные кошмары.

– Теперь давай посмотрим фотографии детей: нет ли и у них чего-то похожего, – приказала мне Эсти.

Я не решался взглянуть на фотографии мальчика и девочки, предпочитая думать, что этого и не потребуется. Да, я иногда веду себя по-ребячески.

И все же собрал в кулак все свои запасы выдержки и разложил фотографии на столе.

Мы отобрали те, где открывался лучший угол осмотра, и снова увидели ту же сцену: дети лежат вплотную, касаясь щек друг друга.

– Похоже, с того раза все и началось, – вслух размышлял я. – Это было первым преступлением затем он оттачивал свое мастерство, чтобы дойти практически до совершенства, в чем мы убедились в эти дни. Но основные элементы присутствовали уже тогда: обнаженные пары, утешающие друг друга, пчелы, тис… Интересно, запускал ли юный Нанчо пчел жертвам в рот? А может, травил их тисом? Тела обгорели до костей; неудивительно, что вскрытие ничего не показало.

– Возможно, этого и не понадобилось. В тот первый раз достаточно было устроить пожар на первом этаже, где стоял бак с топливом. Однако потом он год за годом обдумывал обстоятельства первого убийства и использовал знакомые средства: яд тисового дерева и пчелиный яд, – предположила моя напарница.

– Ты обратила внимание на возраст?

– Какой возраст?

– Дети родились не одновременно, однако с очень небольшой разницей, так что на момент преступления обоим было по пять лет. Венансио и его жена также были ровесниками: оба умерли в сорок пять. Знакомая одержимость возрастом, верно?

– Ничего себе, – пробормотала Эсти.

– В любом случае мне хотелось бы поговорить с кем-то, кто видел пожар собственными глазами, – отозвался я.

Поискав в деле, я нашел имя начальника пожарной команды, который прибыл в пылающий дом, чтобы потушить пожар: Мария Хесус Летона.

– Поверить не могу, – хмыкнула Эсти. – Женщина во главе пожарной команды. К тому же не сейчас, а двадцать лет назад…

– Если ты обратила внимание, эта женщина и написала отчет, обнаружив следы преднамеренного преступления. А криминалисты расследовали это дело очень вяло. Если она жива, мы ее найдем. Было бы интересно с ней побеседовать.

– Поищем в базе данных, посмотрим, что у нас на нее есть. – Эстибалис уткнулась в компьютер. Она с облегчением отвлеклась от ужасов, разложенных перед нами на столе. – Так и есть! Шестьдесят лет, живет, как и раньше, недалеко от Мургии, а занимается – как ты думаешь, чем? Иллюстрирует детские сказки. Ничего себе смена рода деятельности… Что, если позвонить ей и назначить встречу?

Маленький каменный дом Марии Хесус располагался чуть в стороне от деревни, неподалеку от Национального парка Горбеа. Он был переделан из старой водяной мельницы и стоял прямо над рекой Угала. Вплотную к нему до сих пор возвышалось огромное деревянное колесо, и виднелся многотонный каменный диск, который когда-то неустанно вращался, движимый силой мощного речного потока, от которого теперь оставался едва заметный ручеек.

Мария Хесус ждала нас возле раскидистого дуба у входа на свой участок. Чуть в отдалении виднелся кокетливый огородик, так же тщательно ухоженный, как и его хозяйка, улыбчивая шестидесятилетняя женщина. Волосы, тонкие, короткие и седые, напоминали шерстку полевой мыши. Спокойная улыбка человека, который никуда не спешит и не смотрит то и дело на экран своего дорогого телефона, хотя мне говорили, что она неплохо зарабатывает этими своими детскими сказками.

– Добрый день, Мария Хесус. Спасибо, что согласились с нами встретиться, – улыбнулась Эстибалис и протянула ей руку. – Это мой напарник, инспектор Айяла. А я инспектор Гауна.

– Зовите меня Чуса. Хотите чаю из горных трав? Я их сама собираю. Однажды чуть в пропасть не свалилась, – призналась она. – Так что отказываться нельзя, этот чай едва не стоил мне жизни.

– С удовольствием попробуем, – ответил я.

В дом мы так и не вошли. На заднем дворике было просто замечательно! Дул легкий ветерок, шелестели листья – дуба. Мы уселись возле позеленевшего от времени кованого стола.

Чуса подала нам чай, такой ароматный, что, казалось, сама горная свежесть вливается в нас глоток за глотком.

– Что привело вас сюда спустя столько времени, инспектор Гауна? – обратилась она к Эсти. – Вы сказали по телефону, что хотите поговорить о пожаре у Венансио Лопидана в восемьдесят девятом году, верно?

– Признаться, я очень удивилась, обнаружив в этом отчете имя женщины, – улыбнулась Эсти.

Чуса поставила на стол чашку. На лице ее отразилось разочарование.

– У всех один и тот же вопрос: как могла женщина возглавлять пожарную команду?

– Наоборот, Чуса, – мигом возразила Эсти. – Увидев твое имя, я сразу же почувствовала огромное уважение. Представляю, какую нужно было иметь волю, чтобы командовать мужиками двадцать пять лет назад.

Она пожала плечами.

– Мне нравилась моя работа, к тому же я мечтала покончить с бесконечными пожарами в наших краях. В те годы летние месяцы были просто ужасны, то и дело сыпались звонки о пожарах. Я не вылезала с работы. Но после того поджога, когда погибли спящие люди, все посчитали меня сумасшедшей, а чиновники перестали мне доверять. Во время пожаров мне больше не подчинялись, работать стало опасно. Я почувствовала беспомощность и решила все бросить. Сейчас иллюстрирую детские книги. Это гораздо спокойнее.

– Простите, но вы упомянули поджог, когда погибли спящие. Что это значит?

– Да, я так его с тех пор называю. Как только мы туда прибыли, чтобы затушить остатки пожара, я сразу поняла, что это умышленное преступление. Все загорелось мгновенно: кто-то осуществил поджог, потом огонь перекинулся на бак с топливом. Я заметила столько всего странного, что написала отчет и потребовала, чтобы из Витории прислали криминалистов. Но те почему-то не увидели ничего подозрительного. Меня они попросту проигнорировали, и в конце концов я сдалась. С работой получилось еще хуже: меня назвали сумасшедшей и добились того, чтобы я отказалась от должности. Для одних причиной был неисправный кабель; для других – сам Венансио Лопидана, который покончил с собой, порешив всю семью. Но есть очевидные факты, которые в эту картину не вписывались: шел снег, а пижамы детей и родителей валялись внизу, будто кто-то выбросил их из окна. Мне сказали, что это всего лишь грязные и рваные тряпки, а по мне, спящих кто-то раздел. Кто зимой в Исарре спит без пижамы?

– На фотографиях никаких пижам не было, – вставила Эсти.

– Я очень просила криминалистов, чтобы их сфотографировали как улики, но меня не слушали. Сказали, что лучше знают, что делать, и чтобы я не лезла. Для них это тряпки – и всё тут. Но в том-то и дело: валялись эти тряпки в аккурат под окнами спален. Видите ли, я не собиралась заниматься вашей работой, но устроить пожар, подпалив бак с топливом, забраться на первый этаж, раздеть спящих детей, выбросить в окно пижамы, сложить их руки таким странным способом, потом подняться на второй этаж, сорвать ночную рубашку с жены, раздеться самому, выбросить вещи в окно, улечься в постель и снова сложить руки, а затем спокойно ждать смерти… Тогда это самое странное самоубийство, какое только может быть.

– Согласен, – отозвался я.

– Видите ли, Венансио был дикарь, существо крайне примитивное; у таких людей фантазии хватает лишь на то, чтобы взять ружье, перестрелять всю семью, а потом застрелиться самому, сунув дуло в рот. Так они обычно и делают, без особых выкрутасов и игры воображения. Зачем маскировать все это дело под пожар, если собираешься отчалить вместе с семьей в иное измерение?

– Скажи, Чуса: ты знаешь Нанчо, рыжего паренька, который жил вместе с ними?

Она пожала плечами.

– Нет, я была знакома только с Венансио; он приезжал в Мургию на ярмарку в четверг и привозил мед. Один или с женой. Больше я ничего не знала об их жизни; я даже не представляла, где они живут в Исарре и сколько лет его детям. Венансио продавал натуральные продукты, вот и всё. А это важно?

– Пока непонятно, – сказала Эсти, вставая. – Мы должны продолжать расследование. И спасибо большое за ваши свидетельства. Если вспомните еще что-нибудь, вот мой номер телефона. Договорились?

Мы с неохотой покидали этот зеленый оазис. С собой нам дали несколько пакетиков чая из горных трав, которые благоухали всю дорогу до самой Витории.

– Похоже, Чуса уверена в том, что говорит, – пробормотала Эстибалис, сидя за рулем. – Это не было ни само-убийством, ни коротким замыканием.

– Что снова приводит нас к Нанчо Лопидане, который нигде не числится.

– Я перерыла все архивы, какие только пришли в голову. Проблема в том, что мы ищем привидение, у которого нет документов.

«Раз так, – подумал я, – пора обратиться за помощью к бронетанковым войскам».

43. Памятник битве при Витории

16 августа, вторник

Я проснулся в обычный час. Кажется, мне снилось, что меня разбудил дверной звонок и Альба пришла домой, чтобы выспаться в тепле, понежиться и помурлыкать. Но это были всего лишь мечты, сладкая дремота: я замер, ожидая, что позвонят еще раз, однако этого не произошло.

«Что ты делаешь, Унаи?» – подумал я.

Как и все важные вещи в жизни, это крошечное видение не имело смысла.

Я включил телефон и отправил сообщение:

«Ты бегаешь?»

«Да».

«На бульваре Батан у фонтана через двадцать минут».

«Увидимся».

Когда я был на месте, Альба стояла на берегу речки, возле тополей. Едва светало, и я не мог разглядеть выражение ее лица.

– Нам надо поговорить, – поспешил я, поставив ногу в кроссовке на подлокотник скамейки.

– Так не может продолжаться, Унаи. Видеться на рассвете, искать укромные местечки для встреч, как будто мы студенты… Твой дом – не выход, это же самый центр города; однажды кто-нибудь увидит, как я вхожу в подъезд, и все сразу поймет. Вокруг СМИ, связь заместителя комиссара и инспектора покроет позором обоих… – Она опустила голову и продолжила: – Не говоря уже о личной ответственности и моем муже.

– Твоем муже… Скажи, Альба, я ни разу тебя не спрашивал: ты счастлива замужем?

– Относительно счастлива, да.

– Относительно?

– Да, относительно счастлива и относительно несчастна. Как и все люди, Унаи.

«Отлично», – подумал я. В ее словах не чувствовалось пламенного желания порвать с мужем.

– Я тоже не хочу, чтобы так продолжалось, – признался я. – Не желаю прятаться, не желаю, чтобы мы таились, как воры. Не хочу быть третьим лишним в ситуации, которая уже устоялась. Если хочешь быть со мной, ты должна порвать с мужем. Ни ты, ни я, ни то, что есть или могло бы быть между нами, не достойно того, чтобы мы вели себя нечестно и каждый день лгали, обманывая окружающих. Я не такой и этого не допущу.

– Я с тобой согласна.

Я выпрямился. Светало. День обещал выдаться сложным.

– Думаю, это прощание. Будем работать дальше, будто ничего не произошло, а я поменяю маршрут своих пробежек, чтобы больше с тобой не встречаться, договорились?

Альба кивнула, пристально глядя на ветки одного из молоденьких тополей.

– Договорились, но только…

– Что?

– Не смотри на меня так пристально на работе.

«Не смотреть на тебя, не прикасаться к тебе, не вдыхать твой запах, когда ты рядом, – подумал я. – О’кей, договорились».

– Так я и сделаю, – ответил я, рассматривая кроссовки.

Я видел, как Альба удаляется в противоположном направлении, как подпрыгивает на спине ее косичка. Когда она скрылась из виду, я с такой силой швырнул в реку камень, что у меня заныло плечо.

Прошло несколько дней, а я все еще размышлял о том, как разыскать следы Нанчо Лопиданы. Я не сразу решился, но в конце концов вновь набрал золотой номер моей старой подруги. За это дело я уже достаточно ей задолжал, и вновь просить о помощи было неудобно. Рано или поздно Голден попросит вернуть ей должок, попросит провернуть что-нибудь противозаконное, связанное с ее пенсией, машиной, наследством… Нечто, что скомпрометирует мою работу, я это знал; но меня приводила в отчаяние способность рыжего призрака испаряться всякий раз, когда у нас появлялись улики.

«Это цена, которую ты должен платить, Унаи, – убеждал я сам себя. – Ничто не дается бесплатно».

– Голден, мне нужно, чтобы ты нашла мне архив, где есть информация о Нанчо или Венансио Лопидане, который родился в семидесятых годах. В архивах ЗАГСа ничего нет. Парня усыновили нелегально, и мы считаем, что он жил без паспорта, по крайней мере до восемнадцати лет. В первую очередь проверь Памплону и Наварру. В Алаве мы уже искали и ничего не нашли. Ни в церковном архиве, ни в колледжах.

– Что-нибудь придумаю, Кракен. Доверь это дело мне. Это срочно?

– До завтра потерпит.

– Ты не состаришься, приятель.

«Боюсь, это не комплимент», – подумал я.

– С кем ты там говоришь? – Ко мне в кабинет заглянула Эстибалис.

– С братом, – соврал я.

– Передавай привет. Может, заеду как-нибудь к нему в контору.

– Герман, привет тебе от Эсти. Все, заканчиваю раз-говор.

Голден усмехнулась на другом конце линии и нажала – отбой.

– Что у тебя, Эсти? Какие-нибудь новости?

– Архивы «Диарио Алавес» – настоящая золотая жила. Лучо пустил меня в нем покопаться. Смотри, что я отыскала из истории семейства Ортис де Сарате.

Она подошла к моему столу с какими-то ксерокопиями и разложила их передо мной, как шулер – карты.

– В 1970 году, за год до рождения близнецов, Хавьер Ортис де Сарате попал в клинику Витории с отравлением каким-то токсичным веществом. Об этом рассказывается в небольшой заметке на одной из страниц. И это не единственная странность, которая касается любовного треугольника Хавьера, Бланки и доктора Урбины. Посмотри-ка на эту новость. – Она показала мне другую ксерокопию, датированную мартом 1971 года, через неделю после рождения близнецов.

Как и говорила моя двоюродная бабушка, доктор Урбина исчез, и супруга заявила о его пропаже.

– Видишь, воспоминания твоей двоюродной бабушки – чистая правда. Теперь у нас есть доказательство, что все это действительно было. Врач сбежал сам или кто-то его прикончил, причем его исчезновение теснейшим образом связано с рождением близнецов, точнее, тройняшек.

Эсти села и некоторое время пристально перебирала заметки со старыми новостями.

– Кракен, мне пришла в голову гипотеза, которую мы до сих пор не рассматривали, но… а что, если сам доктор Урбина мстит своим врагам и убивает всех этих людей? И исчез он нарочно – именно с этой целью?

– Это предполагает, что он превратился в другого человека. Представь, каким кошмаром было бы встретить его спустя столько лет. В любом случае моя двоюродная бабушка дала мне понять, что за исчезновением доктора стоит Хавьер, муж Бланки.

– О’кей, но представь на секунду, что это правда, – настаивала Эсти. – Куда приведет нас эта гипотеза?

Я попытался представить, но все мои представления были слишком смутны.

– У твоей версии слишком короткие ноги. Будь он убийца, разве позволил бы Тасио, одному из собственных сыновей, сесть в тюрьму более чем на два десятилетия?

– Тасио – его сын, однако оба близнеца обожали того, кто, по их мнению, был их отцом. Не забывай, что, если доктор действительно был любовником его жены, он, возможно, стоял за отравлением Хавьера. Не забывай также, что близнецы до полусмерти избили рыжего, когда тот сообщил им, кто на самом деле их отец. Возможно, он мстит за сына.

Да, может быть. И все же это не умещалось у меня в – голове.

– Эсти, я думаю, что этот человек либо умер и покоится в могиле милостью Хавьера Ортиса де Сарате, или сорок лет назад сбежал и скрывается под чужим именем. Сейчас ему лет семьдесят пять – восемьдесят и он должен быть очень мощным стариком, чтобы регулярно похищать людей и убивать их каждые несколько дней.

Эстибалис молчала, просматривая старые вырезки, но наконец сдалась.

– Слишком туманная версия, понимаю. Но мы и так в сумерках. А ты чем занимался? – рассеянно спросила она.

– Было несколько линий, которые я не довел до конца, начиная дело. И мы про них все еще ничего не знаем. Помнишь Каменную Даму, директора регионального канала? Про нее еще Игнасио соврал, когда мы были у него в день презентации Slow Food.

Была еще одна линия, к которой мы так и не притронулись: неприятный вопрос о том, кто слил Лучо фотографии пятнадцатилетней девушки в компании близнецов. Но этим я собирался заняться позже, спокойно обдумав, как подобраться к дорогому другу.

– Да, некая Инес Очоа. У тебя нашлось время с ней пообщаться? – спросила Эстибалис.

– Как-то не доходили руки. Но я разыщу ее координаты и свяжусь с ней. Еще один человек, который знал обоих близнецов и работал с ними как раз в то время, когда были совершены преступления. Наверняка у нее имеется своя любопытная точка зрения.

Я углубился в компьютер и сразу ее нашел. Телефон, дату рождения, адрес, номер удостоверения личности… Адрес пришлось прочитать дважды, потому что у меня слегка закружилась голова: Инес Очоа жила на Новой площади, на четвертом этаже дома, в котором находился бар «Депортиво Алавес», так что ее окна выходили точнехонько на площадь Белой Богородицы, расположенную напротив моего дома.

Я ничего не сказал Эстибалис, да и зачем?

«Возможно, она видела нас с Альбой, когда мы сидели на крыше; но ты не беспокойся, это никак не связано ни с нашим общим делом, ни с тем, что вскоре после этого убили Мартину и Энеко».

– Нашел? Хочешь, поехали вместе? – спросила Эсти.

– Хочу заодно встретиться с Германом: он совсем пал духом. Ты же понимаешь, да?

– Да, пообедаю одна, не беспокойся.

Я покинул кабинет, чувствуя себя прескверно. Я был еще худшим партнером, чем обычно. Зато я нашел телефон и адрес Каменной Дамы и застал ее дома, не дав возможности выбрать место для нашей беседы. Мне хотелось увидеть то, что видит она из своих высоких белых окон.

Я подошел к дому, нажал звонок, поднялся по лестнице на четвертый этаж, однако по пути успел повстречаться на лестнице со странным типом: мрачнейшим гигантом.

Когда мы поравнялись, не доходя до последнего этажа, он и не подумал посторониться. Враждебно зыркнул на меня и в ответ на приветствие что-то проворчал. Внешне он походил на тяжелоатлета: на вид кило сто восемьдесят, бычья шея, низкий лоб и маленькая приплюснутая голова.

– Не принимайте близко к сердцу, – сказала Инес Очоа, стоя на пороге своей квартиры в паре метров над моей головой. – Поверьте, с вами он был на редкость любезен.

– Это ваш?..

– Брат. Я о нем забочусь всю жизнь. Конечно, не квантовый физик, зато добрый и исполнительный.

– Ага… – прошептал я, стараясь запомнить эту информацию.

– Проходите, инспектор. Я собиралась уходить, но, вижу, у вас что-то срочное…

Я вошел в квартиру, с любопытством осматриваясь. Похоже, Каменная Дама была отъявленной киноманкой. Четыре стены, увешанные афишами черно-белых фильмов. По всей длине коридора манекены, одетые на манер Лорен Бэколл^[60] или Вероники Лейк^[61].

– Вижу, вы любите кино.

– В особенности черно-белое, – рассеянно ответила она, прикуривая. – Ладно, давайте к делу.

Инес Очоа было за шестьдесят. Прямые волосы, крашенные в пепельно-светлый тон и закрывающие уши, движения энергичные, птичьи, рука с сигаретой тоже двигалась быстро. Со стороны казалось, что она все время спешит что-то уладить, решить или исправить.

– Я хочу, чтобы вы рассказали мне о Тасио и Игнасио. О том времени, когда вы с ними общались. Какие воспоминания у вас остались? – проговорил я, не воспользовавшись ее приглашением расположиться на софе багрового цвета.

Я расхаживал по гостиной, стараясь держаться поближе к окну.

Инес говорила. В ее длинном монологе то и дело проскальзывало слово популярность. Рассказывала про контракт, подписанный с Тасио, про то, как рос интерес к его передачам, про пункты договора, которые он нарушил, уйдя на национальное телевидение…

Инес явно принадлежала к сорту людей, способных разговаривать только на одну тему и воспринимающих все исключительно с точки зрения своей профессии. Она не упомянула ни единой подробности, которая не имела бы отношения к телевидению.

– Вы полагаете, Тасио доминировал над братом? – перебил я ее, стараясь перевести разговор на что-то более личное или по крайней мере субъективное.

– Да, разумеется. Тасио был альфой. Двигателем. Игнасио был при нем в роли беты, исполнителя. Один распоряжался, другой действовал. Один строил планы, другой успешно их выполнял.

– Один был головой, другой – рукой?

– Да, именно так. Со стороны это выглядело как подчинение одного другому, чрезмерная зависимость.

– Однако людей восхищала подобная манера жертвовать ближним, – добавил я, чтобы растянуть беседу и посмотреть, куда приведет эта нить.

– Не стоит заблуждаться. У людей болело сердце, когда Игнасио показывали по телевизору после всего, что случилось. Он же был вылитой копией Тасио.

– Если не ошибаюсь, вас тоже критиковали за то, что вы использовали эту ситуацию в своих целях.

– Я знала, что пресса размажет Игнасио; в этом была главная причина его нежелания подписывать контракт на участие в передаче.

– При этом он понимал, что полемика привлечет аудиторию.

– Такого успеха не было бы, если б Игнасио не согласился. Он хотел сменить профессию, у него были деньги, но его голова все время должна была быть чем-то занята. Я держала его в активе первое время, когда для него все это было особенно болезненно.

– Хотел сменить профессию? Надо же, я думал, что он поступил в полицию по зову сердца, – пробормотал я, мало что понимая.

– Разве что вначале. Но я знала, что Игнасио хочет бросить работу в полиции; он признался мне в этом в первый же день, когда после заключения Тасио в тюрьму мы наконец встретились: он был потрясен тем, что произошло. Ничего не хотел слышать об убийствах и арестах, не хотел возвращаться в участок. Он переживал что-то вроде посттравматического стресса, который в общении с врачами скрывал и никак не лечил. Такие люди, как он, считают, что, показав слабость, станут выглядеть слишком мягкотелыми. По ночам просыпался, выкрикивая имя брата, потел, сворачивался в позу эмбриона, дрожал, будто его собираются ударить. Ни разу не видела, чтобы человек так боялся, как он в то время.

– Недавно Игнасио признался, что вы были любовниками.

Инес выпрямилась и выдохнула струйку дыма.

– Я бы так не сказала.

– Быть может, не осознанно, но вы сами подробно описали, что означает жить с партнером, переживающим посттравматический стресс.

– Я бы не хотела, чтобы подобная информация выходила за пределы этой комнаты. – Каменная Леди впервые занервничала. – Я запрещаю вам говорить об этом с кем бы то ни было.

– Вижу, наша беседа приняла более личный характер… Скажите, вы спали также и с Тасио? В этом все дело? Он был звездой, но перешел на национальное телевидение, бросил вас, и вы заменили его двойником?

«Похоже, эти ребята оприходовали всю Виторию», – подумал я.

– Разумеется. А еще я убила всех этих детей, чтобы поднять рейтинг своей передачи. А когда Тасио променял меня на национальное телевидение, подставила его и преспокойно улеглась с братом… Так вы все это видите?

– Это что, признание?

– Мне пора звонить адвокату?

– Пока не стоит, – ответил я, прекрасно зная, что это первое, что она сделает, как только я покину ее дом.

– Вы не того обвиняете. – Инес подошла к окну и посмотрела вниз, на площадь Белой Богородицы.

Интересно, где я все это слышал? Как ни напрягал память, вспомнить не удавалось.

– Что вы имеете в виду? – Я тоже подошел к окну и посмотрел поверх ее плеча.

По коже пробежали мурашки. Прямо напротив, метрах в двадцати, располагалась оранжевая черепица моей крыши. Видно было из ее окна и двух бегунов в капюшонах, входящих в шесть утра в мой подъезд, если в это время человек не спит и смотрит в окно.

– Да, это преступления в средствах массовой информации, – продолжала Инес. – Но, может, не стоит так пристально всматриваться в меня и посмотреть на другие СМИ?

– Я снова перестаю вас понимать.

– Я имею в виду печатную прессу этого города, войну между директорами двух газет, этими сороками, которые десятилетиями не удосуживаются покинуть свой кабинет и выглянуть наружу. Они только и делали, что манипулировали общественным сознанием, чтобы люди поверили в то, во что, по их мнению, должны были верить. Витория думала так, как хотели они, и подозревала тех, кого они упоминали на своих страницах. Думаю, тот, кто контролирует работу редакции, способен сделать святого из негодяя, а другого сбросить с пьедестала, даже если это самый достойный человек в мире. Директора наших почтенных газет знают в этом толк.

Инес Очоа явно не в первый раз обсуждала это нечистое дело и наводила туман; она была опытным манипулятором, тем более когда ее загоняли в угол. Однако, выйдя от нее, я обдумывал некоторые моменты, на которых раньше не обращал внимания. Дело не только во вздорных старикашках, стоящих во главе виторианских газет: кое-кто имеет гораздо более непосредственное отношение лично ко мне.

Я думал о Лучо, уже второй раз за этот вторник. Да, я думал о Лучо.

Быть может, пора снова побеседовать с моим другом-журналистом – на этот раз один на один, а не по телефону, где он так ловко от меня ускользает?

Ведь это Лучо навел меня на след Эгускилора: он еще в самом начале заставил меня заподозрить брата Эстибалис. Он знал, где живет девушка моего брата, Мартина ему доверяла. Лучо был тот еще манипулятор; у журналиста с его способностями всегда имелся отличный повод втереться в доверие к молодежи и выспрашивать что угодно под предлогом интервью. Возможно, он предложил им сесть в микроавтобус газеты, якобы чтобы доставить в офис на Генерала Алава, который все знали, и провести это самое интервью. Нельзя исключить, что Лучо был в курсе действия различных веществ, чтобы грамотно их использовать, а достать их мог кто угодно, хоть тот же Эгускилор. У всякого журналиста имелся журналистский пропуск, по которому хоть тысячу раз можно было попасть в Старый собор, в Дом веревки или на галерею Сан-Мигель в разгар праздников.

Я спустился по лестнице, оказался на площади Белой Богородицы и направился к своему дому, как вдруг мне позвонила Голден.

Я с удивлением посмотрел на экран.

– Да? – только и сказал я.

– Ты сказал, что это терпит до завтра, так что я опередила дедлайн на целых шестнадцать часов.

– Тебя надо взять к нам на постоянный контракт, Голден.

– Ага, так я и согласилась!

– Неужели ты правда его нашла? – Я уселся на одну из деревянных скамеек, стоявших вокруг памятника битве при Витории.

Безносая каменная девочка с косичками и ее мама равнодушно взирали на меня сверху.

– Есть некий Нанчо Лопидана, окончивший вечернюю школу при Академии Памплоны еще в начале девяностых. Больше никаких упоминаний. Странно: я искала в базе данных Министерства образования, и нашлось только это. Академия – официальная учебная организация; он получил высокие баллы, но не стал ни продолжать учебу, ни получать профессию, как делают обычно, когда взрослый учится в вечерней школе.

– Академия все еще существует?

– Она теперь готовит к конкурсным экзаменам, хотя, судя по некоторым признакам, клиентов у них не так – много.

– Адрес дашь?

– Конечно. Это в старом городе, рядом с Эстафетой.

Голден назвала мне улицу и дом, где расположена академия. Я поискал в интернете и выяснил, что Академия Хемингуэя открыта даже в августе для желающих повысить квалификацию.

Я набрал номер Эсти: нужно было немедленно сообщить ей хорошую новость. Мы оба ждали ее с нетерпением.

– Эсти, едем в Памплону. Кажется, мы напали на след нашего Нанчо Лопиданы.

44. Академия Хемингуэя

16 августа, вторник

Академия располагалась на одной из улиц старой Памплоны. В ней сохранялась определенная атмосфера: одинаковые деревянные парты пятидесятых годов со столешницами, наклоненными на тридцать градусов и до сих пор сохраняющими углубления для отсутствующей чернильницы.

Стоило нам войти, пожилая женщина попросила нас сохранять тишину, прижав к губам указательный палец. Пара рассеянных студентов делала вид, что заполняют варианты тестовых заданий. На последнем ряду мальчик лет двенадцати играл в «Майнкрафт», пристроив телефон между коленей и выключив звук. Старушка не обращала на него внимания или делала вид, что не замечает.

– Проходите в мой кабинет, – шепотом приказала она. – Не будем отвлекать ребят.

Мы с Эсти переглянулись и зашагали за крошечной женщиной, которая проворно лавировала между парт, за многие годы привыкнув их не задевать.

В кабинете обнаружилась целая коллекция фотографических снимков, от старых пожелтевших до безукоризненных современных. Взглянув же на книжные полки, стоящие позади пожилой женщины, можно было проследить за полувековой эволюцией канцелярских принадлежностей.

– Вы желаете записать к нам ребенка? Сейчас уже поздновато, лето почти закончилось, но мы что-нибудь придумаем. Когда дело касается детей, всегда можно что-нибудь придумать. Большинству из них требуется всего лишь привить навыки обучения, – говорила она, усаживаясь в кресло, которое явно было ей великовато, так что крошечные ножки зависли в десяти сантиметрах от пола.

Мы с Эсти смущенно потупились и поспешили внести ясность.

– Нет, мы вовсе не… Я лишь хочу сказать, что мы не собираемся записывать ребенка или что-то в этом роде. Мы приехали из Витории, расследуем преступление, которое нас привело в ваш город. Я инспектор Руис де Гауна, – объяснила Эсти.

– Надо же, не ожидала! Кто-то из моих учеников попал в неприятности?

– Не совсем так. Мы ищем ученика, который учился у вас много лет назад, в восемьдесят девятом или начале девяностых. Нам сообщили, что он окончил вечернюю школу. Вы же были официальным учебным центром, не так ли?

– Все верно сейчас у нас только дополнительные занятия по разным предметам – подготовка к вступительным экзаменам оказалась рискованным делом. – Она встала со своего огромного кресла. – Так что за ученик? Можете назвать мне какие-то данные?

– Его зовут Нанчо или Венансио Лопидана, – сказала Эстибалис. – Вряд ли вы о нем помните, но, может, сохранились какие-нибудь документы…

– Нанчо Лопидана… Конечно, я его помню. Добрый – малый, отличный ученик. Он был нашей гордостью, а оценками на экзаменах поднял престиж всей школы, – сказала она, с ностальгией поглядев на стену, увешанную дипломами. – Погодите, поищу в архиве его личное дело. Придется смотреть год за годом. Это займет какое-то время.

Пожилая учительница покосилась на стену с архивом и потянулась к полке, висевшей на уровне ее бровей.

– Посмотрим…

Она надела очки, висевшие на серебряной цепочке, и принялась листать страницу за страницей, качая головой и слюнявя кончик пальца каждый раз, когда просматривала очередное дело.

Я вытянул шею: личные данные об учащихся вписаны от руки; на каждом деле наклеена фотография ученика.

– Может, вам чем-то помочь? – спросила Эстибалис.

– Нет-нет, ни в коем случае. Это личная информация о наших учениках, я не имею права нарушать устав, – пробормотала учительница.

Я покосился на напарницу, размышляя, вмешаться или нет, но та молча попросила меня не открывать рта. Лучше поддерживать с учительницей доверительные отношения, выражая готовность к сотрудничеству.

Полтора часа спустя, когда в мутноватые окна академии просочился свет фонарей старого города, а я в отсутствие мозговой активности изнывал от скуки, палец старушки задрожал, вертикально прижатый к какой-то бумажке, как к центру мишени.

– Нанчо Лопидана, вот он! – победно воскликнула она.

– Можно посмотреть на фотографию? – Я моментально вышел из состояния дремоты.

– Эээ… дело в том, что фотографии тут нет, – смущенно ответила учительница.

– То есть как нет? Тогда назовите номер удостоверения личности.

Женщина соединила пальцы рук и густо покраснела.

– Вы говорите, что Нанчо был прилежным учеником, здесь подтверждается, что он учился и получил аттестат о школьном образовании для лиц, достигших восемнадцати лет. Но как может не быть фотографии и номера паспорта? – настаивал я.

– Видите ли, я всегда тщательно выполняю все правила, но бывает так, когда от жалости просто сердце разрывается. В таких случаях надо быть гуманными и идти на уступки, не так ли? – Она занервничала.

Я отлично понимал, куда она клонит и каковы ее опасения.

– Мы пришли не для того, чтобы причинять вам неприятности. Нам лишь нужна информация, важная для текущего расследования. Какие бы формальности вы ни нарушили двадцать лет назад, мы с коллегой даем слово, что у нас нет ни малейших намерений сообщать об этом в Министерство образования или любой другой орган.

«Тем более что преступление, связанное с подделкой документов, потеряло силу за сроком давности», – мысленно добавил я, но вслух не сказал.

– Вы даете мне слово? Академия сейчас зарегистрирована на имя моего сына, хотя, как видите, он здесь не так часто появляется, и я по-прежнему всем занимаюсь…

«По правде сказать, вам давно пора на пенсию», – вновь добавил я мысленно.

– Но я очень боюсь, что ее закроют, а для сына это единственный источник существования.

– Нарушения нигде не будут зафиксированы, однако хотелось бы понять, почему такой щепетильный человек, как вы, позволил ученику сдавать государственные экзамены без удостоверения личности.

– Да потому, что у бедняги его не было. Паспорта не было. Впервые в жизни столкнулась с чем-то подобным: парню почти двадцать лет, родился в наших краях – и прибыл без единого документа… Получить его семейную историю я не смогла, но достаточно было его увидеть, когда он только приехал в Памплону и записался в академию, чтобы понять, что он из проблемной и малообеспеченной семьи. Ему хотелось учиться, получить образование, которое никто не удосужился ему дать. Поймите, я не имела права быть злой ведьмой, которая этому помешала бы. Подозреваю, что он пришел в Академию Хемингуэя, обойдя все образовательные учреждения Памплоны, и везде первым делом просили предъявить паспорт. У меня не было сил ему отказать, и я ни в чем не раскаиваюсь. – Она склонила голову, как девочка, пойманная на вранье.

– А можете устно описать внешность Нанчо Лопиданы, чтобы мы поняли, что речь идет об одном и том же человеке?

– Вначале, когда только появился, он был слишком уж полный, хотя с годами заметно похудел. Худоба ему, признаться, очень шла, укрепила уверенность в себе, сделала более доверчивым и открытым. Он не был высоким, как мой сын; думаю, рост у него был где-то метр семьдесят с небольшим. Не высокий, как вы, сеньор, не маленький, как вы, сеньорита, что-то среднее. Зато волосы, как у вашей напарницы, рыжие. В речи у Нанчо проскальзывало много местных деревенских словечек, от которых он избавился за время учебы. Пришлось постараться, чтобы парень не выглядел неотесанной деревенщиной. Поработали мы и над почерком: поначалу он писал крупными буквами, как первоклашка. Но он был невероятный любитель чтения. После того как я рассказала ему историю про знакомство моего деда с Эрнестом Хемингуэем, он принялся читать все его книги, отправился в кафе «Ирунья», где частенько бывал Хемингуэй… Так и вижу этого мальчика, а под мышкой – «По ком звонит колокол». Говорил, что мечтает стать редактором, чтобы переписать то, что другие написали под воздействием случайного импульса. Эти его слова показались мне очень любопытными. Он был взрослый ребенок, весьма зрелый и ответственный для своего возраста. Не любить его было невозможно.

– Можете рассказать о Нанчо что-нибудь еще? Где он жил, пока учился в академии?

– В студенческом общежитии на улице Амайя. Это тоже в старом городе, в нескольких улицах отсюда.

Она подала нам папку, чтобы мы переписали адрес, указанный как место его фактического проживания.

– А не знаете, что он делал после того, как сдал экзамены, какие у него были планы? – спросил я.

– Планы? Разумеется, учиться дальше, сдавать вступительные экзамены в университет и заниматься гуманитарными науками. Он очень любил историю. Но у нас не был допущен к экзаменам. Я так и не поняла, в чем дело, если учесть одолжение, которое я сделала, закрыв глаза на… паспорт. Иногда проникаешься симпатией к отдельным ученикам. К сожалению, я так и не узнала, что с ним было дальше. Не знаю, сдал ли он экзамены где-то в другом месте или изменил планы и пошел сразу в университет.

Она посмотрела на часы и встала: пора было отпускать оставшихся троих учеников. Мы помогли ей опустить тяжелые и кое-где заржавевшие жалюзи. Я с удивлением спрашивал себя, каким образом существо весом в тридцать кило способно ежедневно в течение всей своей долгой жизни открывать и закрывать эти жалюзи, явно в три раза тяжелее.

– Если найдете Нанчо, передайте ему привет от Академии Хемингуэя. Вдруг он чего-то все-таки добился в своей жизни. Он этого заслуживал.

Мы с Эсти неловко переглянулись и попрощались со старушкой.

– Уже темно, пора в Виторию, – сказала Эсти, когда мы прогуливались по мощеным улицам старого города.

– Если хочешь, возвращайся. Раз уж я в Памплоне, хочу еще побыть тут и переночевать в пансионе.

– Тогда и я останусь.

– Эсти, я собираюсь ночевать в хостеле для студентов, если там есть свободные комнаты в разгар сезона. Мне нужно немного отдохнуть и побыть вдали от Витории. А у тебя есть кто-то, кто ждет тебя сегодня вечером. Не дури. Возвращайся. Завтра рано утром сяду на автобус и тоже приеду.

– Хочу поискать следы этого удивительного Нанчо. Теперь мы знаем, что он реально существует. Так что решено: остаемся оба. Где, ты говоришь, этот твой пансион? – Она открыла гугловские карты.

– На улице Амайя, возле рынка, – сказал я, закатив глаза.

Пансион занимал несколько этажей здания в неоклассическом стиле, расположенного в центре города. Внутрь вела узкая дверь с крутой лестницей, непригодная для людей на костылях; стены были увешаны черно-белыми фотографиями с конкурса двойников Хемингуэя. В этом городе было почти невозможно абстрагироваться от некоторых реалий. Мы подошли к ресепшену, где нас встретила натянутой улыбкой печальная девушка с растрепанной челкой.

– Американцы, австралийцы? – начала она.

– Мы ваши соседи, из Витории, – ответила Эстибалис. – Можно поговорить с хозяином или хозяйкой?

– Конечно. Это мой отец. Он придет рано утром. Могу я чем-то помочь?

– У вас найдутся две свободные отдельные комнаты? – спросил я.

– На сегодня есть только «Второе февраля».

– Это что, название комнаты?

– Да. Когда-то давно у нас было больше отдельных номеров, но с тех пор как тут сделали ремонт, осталось всего семь, остальные общие. Большинство наших клиентов иностранцы, которые приезжают целой группой, туристы – или жители Доностии, Бильбао и Витории, приезжающие на Санфермин. Каждая комната названа строчкой из песни, которая в эти дни звучит по всему городу: «Первое января, второе февраля, третье марта, четвертое апреля…»

– А сколько кроватей во «Втором февраля»? – спросила Эстибалис.

– Это номер на двоих, самый маленький. Две отдельные кровати длиной метр девяносто. Приятель у тебя высокий, но думаю, уместится: эту комнату мы обычно предлагаем норвежцам и шведам. Иначе они не уснут. Начнут буянить, а от этого всем будет только хуже, уж поверьте.

Я отошел от стойки и взял Эсти за локоть.

– Эсти, ты правда готова спать со мной в одной комнате? В этом нет никакой необходимости; если тебе неудобно, мы можем поискать что-то еще… – прошептал я ей на ухо.

– Унаи, иногда складывается впечатление, что ты готов сожрать весь мир, а иногда – что только что родился на свет. Не будь ханжой, мы не в том возрасте. Давайте ключи от комнаты, – обратилась она к девушке.

– Пожалуйста, ваши паспорта; впишите здесь данные. Оплатите одну ночь, и я провожу вас наверх.

Мы закончили формальности, и Саиоа, а именно так звали девушку с рецепции, поднялась вместе с нами. Мы миновали узкий коридор, чьи стены были украшены постерами шокирующего содержания: «Осторожнее с призраком студента».

Наконец Саиоа остановилась перед одной из дверей с еще более диковинной надписью: «Призрак студента. Он здесь».

– А что это за призрак студента? – поинтересовался я.

– Мрачная шутка, связанная с домом. – По лицу девушки было видно, что она устала всем это объяснять. – Вы же не боитесь паранормальных явлений, верно?

– Зависит от того, насколько они вторгаются в реальность. А что? – спросила Эсти.

– Это городская легенда. Когда-то мы включили ее в туристический справочник и с тех пор никак от нее не отвяжемся. Надоело – каждый раз одно и то же… Завтра расскажу, о’кей? Мне нужно кассу закрывать.

– Отлично, – сказал я. – Завтра же и отец твой тут будет? Можешь предупредить нас, когда он появится? Нам хотелось бы с ним побеседовать.

Саиоа удалилась. Мы остались одни в небольшой комнате с двухъярусной кроватью из соснового дерева. Верхняя часть была накрыта зеленой москитной сеткой в виде балдахина. Все очень простенько, в студенческом стиле. Я улыбнулся: как будто вернулся в юность.

– Приглашаю поужинать, – сказал я Эсти, чтобы разрядить атмосферу.

– Принимаю приглашение. Не знала, как тебе намекнуть, что умираю от голода.

– Будь проще, Эсти.

На улице Эстафета мы съели по отбивной и заказали овощную нарезку, чтобы снизить протеин. Ужин получился что надо. Никаких изысканных блюд и маленьких порций.

Вернувшись через пару часов в темную комнату с призраком студента, мы решили, что Эсти будет спать наверху. В темноте молча разделись. Несмотря на кондиционер, было жарко. Думаю, Эсти осталась в белье, я и сам лег в трусах.

Глядя на верхний матрас, я пожелал ей спокойной ночи и закрыл глаза.

– Я знаю, что вы вместе. – Ее голос прозвучал будто из ниоткуда.

– Что? – только и ответил я, ничего не понимая и уже проваливаясь в сон.

– Я знаю, что заместитель комиссара Сальватьерра и ты – пара, Унаи.

– Эсти, я не знаю, что ты видела или тебе кажется, что видела, но уверяю тебя, что…

– Ладно, только не ври. Меня и так обижает, что ты мне, оказывается, не доверяешь, раз ничего не сказал. Но если еще и врать начнешь, будет только хуже.

– Да, я скрывал. Но ты тут ни при чем. Очень сложная ситуация. Она замужем, и она мой начальник. Сама понимаешь: чем меньше окружающие про это знают, тем лучше.

– Но я должна знать, Кракен. Я – другое дело. – Она заговорила громче.

– А что, это так заметно? – всполошился я.

– Еще бы! При встречах в офисе вы выделяете столько гормонов, что не продохнешь. Это что-то животное. Чистая химия. Если честно, даже противно.

Интересно, она всерьез? Или это все-таки шутка?

– В любом случае это уже случилось. Думаешь, кто-то еще в Витории нас заметил? Это важно, Эстибалис. Подумай хорошенько. Думаешь, кто-то еще догадывается?

– Я хорошо тебя знаю, потому что мы напарники, работаем бок о бок по много часов подряд. Альба Диас де Сальватьерра появилась недавно, и я сомневаюсь, что кто-то в курсе того, как она обычно себя ведет. Понятия не имею, Унаи. Мне кажется, больше никто не догадывается, но утверждать это я не могу. И не избегай главной темы. Меня возмущает, что ты скрыл от меня свою первую серьезную связь с тех пор, как овдовел. Разве с друзьями так поступают?

– Я собирался все тебе рассказать, честное слово, но потом случилась та история с твоим братом, и я боялся, что наша дружба осталась в прошлом. Сейчас я даже не знаю, какие у нас с тобой отношения, Эсти. Правда, не знаю.

– Наши отношения заключаются в том, что мне бы хотелось, чтобы ты снова стал моим лучшим другом, моим братом, семьей, человеком, которому я всецело доверяю, всей моей жизнью.

– Что ж, это напоминает то, что чувствую я. Но и мне бы хотелось, чтобы ты рассказывала про себя. Что происходит с Икером, Эсти? Ты давным-давно ничего про него не рассказываешь, не говоришь о ваших планах. Как идут приготовления к свадьбе? Честно говоря, у меня такое впечатление, что ты меня избегаешь. Сейчас, когда твоего брата не стало, а отец уже не тот, что раньше, я бы хотел быть шафером, который поведет тебя к алтарю.

– Я порвала с Икером, Унаи. Свадьбы не будет. Ненавижу свадьбы. Это решение меня освободило.

Я поверить не мог, что Эсти говорит правду. Они с Икером были парой из тех, что с самого начала не разлей вода, по-другому и быть не может. Когда я познакомился с ними, они уже были вместе, и так было всегда.

– Что? – только сказал я, как дурак.

– А то, что мы уже не вместе. Мне вообще не надо было соглашаться на брак; мне не идут цветы и свечи, церемонии и священники. А когда я надеваю длинные платья, становлюсь похожей на карлицу.

– Да, но все это можно было объяснить Икеру. Думаю, он бы все понял. Ты что, правда с ним порвала? Сколько же вы были вместе? С конца франкизма?

Эсти долго молчала. Очень долго. Я подумал, что она спит, и похлопал снизу по матрасу, чтобы проверить, жива ли она.

– Когда умер брат, я поняла, что Икер неспособен меня утешить. Его присутствие меня не успокаивало, с ним не становилось легче, он не поднимал настроения. Это бессмысленно, Унаи. Мне лучше одной. После стольких лет Икер для меня как двоюродный брат, с которым иногда случается секс, всегда одинаковый, чтобы мы оба поверили, что по-прежнему не безразличны друг другу, что мы любовники, а не друзья. Я не хочу жить с другом, с которым мы иногда трахаемся. Не хочу делить с ним ни полки в платяном шкафу, ни корзину в супермаркете, ни столик в баре по выходным. С тех пор как Энеко не стало, все изменилось. Икер сделался лишним. Я многие годы чувствовала себя зомби, позволяла себе быть ведомой. Любопытно, что с ним происходило то же самое, однако он не собирался ничего менять; ему казалось, что главное – стабильность. Для нас двоих это освобождение. В сентябре он уезжает в Пакистан покорять Нанга-Пербат, «гору-убийцу». Я бы очень за него боялась и отговаривала от этой затеи, а теперь никто не станет ему мешать. Даже странно, что мы мучили друг друга столько времени.

– Значит, ты не переживаешь? Не хочешь поплакаться в жилетку? Я не должен тебя утешать?

– Наоборот! Мне нужен приятель, с которым можно повеселиться.

– Заметано. Как только вернемся в Виторию и покончим с этим делом, как следует оттянемся в Старом городе.

– Когда покончим с этим делом… если оно первое с нами не покончит, – пробормотала Эсти.

– Тише, – ответил я, погружаясь в дремоту. – Уже поздно, и я жутко устал. Давай спать, а завтра поговорим.

– Нет уж, Кракен. Погоди, не засыпай; я не знаю, будет ли у меня другая возможность все с тобой обсудить.

– Что обсудить?

– У меня есть подарок тебе на день рождения, но поскольку мы… В общем, я тебе его так и не подарила.

– Подарок? Большое спасибо, Эсти. А что это?

– Короче, только не пугайся. Это наркотик, который Энеко по моей просьбе приготовил специально для тебя. Понимаешь, когда имеешь дело с лекарствами, рано или поздно начинаешь разбираться в химии.

– Это знает каждый, кто смотрел «Во все тяжкие», – обеспокоенно отозвался я. – Куда ты клонишь? Начало мне не нравится.

– Это бета-блокатор на основе экстракта мандрагоры и других веществ.

– Мандрагоры? А разве она не ядовитая?

– В зависимости от дозы, как и все остальные вещества.

– Сказала эксперт по сильнодействующим препаратам, – съязвил я: этот дикий разговор начинал меня раздражать.

– Дай мне закончить, пожалуйста, я этого заслуживаю. Не знаю… не знаю, какие у него побочные эффекты. Энеко утверждал, что их нет, что он используется для блокировки рогипнола, что это был секрет, который в девяностые годы тщательно скрывали, так что даже полиция не знала о том, что он существует.

– Ты хочешь, чтобы я его принял?

– Мы не знаем, кто убийца, Унаи. Зато он отлично знает, кто ты. Если он сделает шаг и доберется до тебя, твои занятия по самообороне тебе не помогут. Не помогут ни рост, ни сила. Вспомни жертв из Дома веревки, вспомни Тора. Он был как ты, но двадцати пяти лет. Убийца преспокойно с ним справился, и с тобой справится тоже.

Мне не хотелось ни слушать, ни думать об этом.

– Ты за этим отправилась в магазин твоего брата?

– Да, как раз пошла его забрать и встретила тебя… Хорошо, а ради меня ты его примешь?

– Сомневаюсь, Эстибалис. Ни разу в жизни ничего не принимал и не собираюсь. Не обижайся, но менее всего мне хочется пробовать то, что приготовил твой брат.

– Хорошо, но тогда пусть тебе приготовит его кто-то, кому ты доверяешь. Асьер, фармацевт из нашей тусовки, например. У него это займет пару дней.

– Ты меня как будто не слышишь. Я не подросток и не собираюсь принимать никакие психотропные вещества. Ты хочешь, чтобы я пил его целый год, пока мне сорок? Потому что боюсь убийцы?

– Мне не хочется про это говорить, но, боюсь, у тебя не так много времени. Убийца вернется, когда в Витории начнется очередной праздник.

– А не боишься превратить меня в наркомана?.. Короче, я не собираюсь этого делать. Всё, точка. Спи, Эстибалис. Разговор окончен, а завтра сделаем вид, что его не было.

На другое утро меня разбудил телефонный звонок. Я вскочил одним прыжком, но тут же врезался в сосновые доски и снова упал на спину. Голова гудела.

– Говорила же тебе, осторожнее… Сильно ушибся? – спросила Эсти, свесившись с верхней кровати.

– Немного. Ничего страшного. – Шатаясь, я направился к телефону, лежавшему на столике. – Але?

– Звоню вам с ресепшена; вы просили сообщить вам, когда придет мой отец. Он здесь, но у него мало времени. Можете спуститься прямо сейчас?

– Да, подождите пять минут. Мы идем.

Мы скатились по лестнице, не успев даже принять душ и посмотреть на себя в зеркало. На ресепшене нас поджидал мужчина с внушительным брюшком и рыжей гривой. Он едва умещался за стойкой и то и дело вытирал с шеи пот синим клетчатым платком.

– Добрый день, я инспектор Руис де Гауна, а это инспектор Лопес де Айяла, мы из полиции. Собираем информацию о постояльце, который жил у вас в 1989 году. Вы здесь работали в то время?

– Да, вместе с отцом. Я тогда учился управлять делами. А почему вы спрашиваете? Это же было давным-давно.

– Мы ведем расследование и подробности, к сожалению, сообщить не можем. Разыскиваем парня лет девятнадцати по имени Нанчо Лопидана.

– Нанчо Лопидана? – повторила Саиоа, бледнея. – Да, конечно, он здесь жил. И умер как раз в той комнате, где вы провели ночь. Он и есть призрак студента.

45. Парк Арриага

17 августа, среда

– Так значит, Нанчо Лопидана мертв? – повторил я.

Это было невозможно.

Просто невозможно.

Еще одна дорога, ведущая в тупик.

– Да, он был нашим постояльцем почти год. Жил в комнате, которая сейчас называется «Второе февраля», делил ее с другим студентом, – ответил отец девушки мрачно, как будто ему не хотелось ничего нам объяснять. – Как-то ночью, оставшись в комнате один, он уснул в кровати при свете старой лампы, стоявшей на ночном столике. Видимо, провод был не в порядке, начал искрить и поджег простыни и матрас. Мой отец как раз тогда дежурил; он был уже пожилой человек, уснул и не заметил пожара, пока другие постояльцы не выбежали на лестницу и не предупредили, что из-под двери комнаты валит дым. Отец вызвал пожарных, которые не дали огню распространиться на весь пансион, но бедный парень сгорел у себя в кровати.

Этому человеку было явно неприятно отвечать на такие вопросы. Вид у него был мрачный и напряженный, ему не терпелось поскорее от нас отделаться.

– А полиция была? – спросила Эстибалис.

– Да, конечно. Задали кучу вопросов отцу и некоторым постояльцам, но пришли к выводу, что пожар начался по вине самого Нанчо, поэтому дело против нас не завели. Так или иначе, нам пришлось закрыться на три недели – от запаха дыма и гари невозможно было спать. Мы сделали ремонт, поменяли мебель в некоторых номерах, покрасили лестницы и стены. А потом началась вся эта ерунда с призраком студента. Наши постояльцы в основном молодежь, любят погулять, развлечься, они не особо брезгливы. В любом другом отеле или пансионе подобная история распугала бы всех клиентов. Все рассказывали друг другу, что один студент сгорел в собственной комнате, и поползли слухи, что якобы ночью кто-то видел его призрак, который вышел из комнаты и спустился по лестнице. Свидетельств становилось все больше – многие обожают подобные сказки – а тут еще и папаше пришло в голову рассказать о призраке студента одному своему приятелю, которому поручили написать путеводитель Памплоны. С тех пор и пошла о нас слава.

– А не могли бы вы назвать имя студента, с которым Нанчо делил комнату?

«Он был бы ценным свидетелем, – подумал я. – Вот кто больше всех контактировал с неуловимым Нанчо».

– Слушайте, все это случилось несколько десятилетий назад, деталей я почти не помню, – устало возразил сеньор. – Слишком неприятное дело, чтобы о нем вспоминать. Не помню я второго парня.

– Но, может, дедушка помнит, – вмешалась Саиоа.

– Дедушку трогать не надо, он не в своем уме.

– Не до такой степени, как ты думаешь, – прошептала девушка.

– Мой отец слишком стар и ничего не помнит. Больше мы вам ничем не поможем, мы уже имели дело с полицией и сыты по горло. Не представляю, что еще мы можем сообщить вам спустя столько лет.

«Кажется, пора уходить», – подумал я.

Мы поднялись в комнату и по очереди приняли душ.

Первым отправился я, все еще под впечатлением от разговора накануне вечером. Эстибалис осталась в комнате и через некоторое время постучалась в дверь.

– Иди пить кофе.

Когда я вышел, горячий пластиковый стаканчик ждал меня на столе.

Я был так возбужден, что едва не забыл о нем.

– Идем в полицию Памплоны, Кракен. Я хочу видеть отчет о пожаре, – сказала Эсти, попивая кофе с молоком.

– Полностью согласен, – я кивнул. – Многовато пожаров в жизни одного парня.

Мы покинули отель, не обменявшись с хозяином ни единым словом, и направили свои шаги к Тисовому фонтану, где располагалось полицейское отделение Наварры.

– Добрый день, – сказал я, войдя. – Я инспектор Лопес де Айяла, а это моя напарница инспектор Руис де Гауна. Мы из Витории и хотели бы получить дело о гибели Нанчо Лопиданы в 1990 году в хостеле на улице Амайя.

– Понадобится время, чтобы его найти. Заполните формуляр, – ответил полицейский.

Час спустя на столе в кабинете, любезно предоставленном нам с Эсти полицией Памплоны, появилась коричневая папка, где хранились материалы по этому делу.

Снова ужасные фотографии. Однако на этот раз тело не обуглилось, почернели лишь голова и руки. Сохранилась кое-какая одежда, уцелели даже покрытые сажей штанины брюк.

– Ты ничего не заметила? – спросил я Эсти, указав на снимок.

– Если б это не была случайная гибель студента, я бы сказала, что здесь следы умышленного преступления какой-то мафии, которая не хотела, чтобы тело опознали: обгорели именно лицо и пальцы.

– Кто участвовал в опознании? – спросил я, перебирая немногие документы этого дела.

– Прежний хозяин хостела на улице Амайя, отец любезного человека, который нас выпроводил. Здесь сказано, что семьи у Нанчо Лопиданы не было.

– А его сосед? Какой-нибудь друг, знакомый?

– Больше имен не значится, Унаи. Отчет довольно-таки…

– Краткий, мягко говоря.

– Убористый, я бы сказала. Мы знаем, что паспорта у Нанчо Лопиданы не было, здесь это также указано. Был произведен поиск во всех паспортных отделах страны, но ничего не нашли. Пришли к выводу, что документов у Нанчо не было. Свидетельство о смерти составлено без свидетельства о рождении. Гениально. Дело было закрыто. Вывод: причина возгорания – искра, плохие провода у настольной лампы. И больше ничего. Здесь обрываются следы нашего тройняшки. Как печально… Бедняга.

– Да и смерть так себе… Знаешь, что все это на самом деле значит? – спросил я.

– Знаю. Тройняшка погиб в 1990 году; он не мог быть убийцей ни первых жертв, ни последующих.

Однако я сомневался. Я по-прежнему сомневался.

– Чья подпись стоит на отчете? – спросил я.

– Инспектора Легарры.

– Давай поговорим с ним. Возможно, он уже на пенсии, но, надеюсь, этот случай вспомнит. Не думаю, что тут каждый день пылают пожары.

Мы переговорили с полицейским в форме, который выдал нам дело, вернули папку и подписали акт, указав число и время.

– Еще одна просьба. Вы не могли бы помочь нам отыскать инспектора Легарру? Мы хотели бы расспросить его об этом деле.

– Боюсь, вы поздно приехали. В январе Легарра вышел на пенсию, а не так давно мы его похоронили. Скоротечный рак поджелудочной железы. Жаль его: выйти на пенсию, а через три месяца помереть… Но он был хороший полицейский, и отчеты у него очень точные. Если он ничего не нашел, значит, ничего и не было, поверьте.

– Да… – кивнул я.

Может, под конец службы он и был хорошим следователем, но когда писал этот документ, таковым явно не был: отчет составлен из рук вон скверно…

А может, и правда ничего особенного в этом деле он не увидел. Парень уснул, читая книгу, провода загорелись, и он погиб.

И всё, точка.

На обратном пути за рулем сидела Эстибалис. Мы возвращались по А-1. По приезде в офис каждый удалился в свой кабинет.

И вдруг мне позвонили с неизвестного номера, не зарегистрированного в моем списке. Я вздохнул, но все-таки ответил.

– Добрый день, инспектор Айяла. Я – Гарридо-Стокер, – адвокат Игнасио Ортиса де Сарате. Я хотел бы побеседовать с вами… неофициально, – выпалил он в трубку. – Могу я рассчитывать на то, что этот звонок и содержание нашего разговора не будут отражены ни в каких документах?

– У нас восемь трупов и двое исчезнувших близнецов. Неофициальные беседы сейчас не к месту, – ответил я.

– Я знал, что мы общаемся на одном языке. Звоню вам потому, что у нас есть общее дело – обнаружить моего клиента, но… мои специалисты по информационным технологиям не добились никаких результатов. Вот я и спрашиваю: не можете ли вы, следователь отдела уголовного розыска, обратиться к кому-нибудь из тех людей, о которых нет информации ни в одном ведомстве и к чьей помощи вы прибегаете время от времени.

– Вы знаете мой ответ. Да, такой человек у меня есть. А в чем дело?

– Игнасио много лет работал в полиции, а значит, умеет защищаться во всех смыслах. Мобильный телефон у него особой модели – он имеет возможность платить за нечто подобное. В нем есть система определения места. На одном из моих компьютеров установлена программа, где в режиме реального времени видно его местонахождение. Погрешность два метра. Набор дополняется маленьким приемником размером с батарейку, который Игнасио постоянно носит с собой в кармане брюк. Что-то вроде GPS, которые вы используете во время спец-операций, но только очень маленький. Даже если он потеряет телефон, или же в случае похищения, его по-прежнему можно будет найти. Если только его не разденут.

– Я знаю, что такие вещи существуют, хотя у нас в стране они не распространены – по крайней мере, согласно статистике.

– Спросите любого миллионера, и он подтвердит, что подобная штука у него есть, – ответил адвокат с ноткой иронии в голосе. – Проблема в том, что, исчезнув Игнасио, забрал телефон с собой, но когда я попытался определить его местопребывание с помощью устройства в моем компьютере, то обнаружилось, что и телефон, и батарейка разряжены. Вот почему я заволновался и через двадцать четыре часа подал заявление о его пропаже. Меня удивляет, что сам Игнасио не хочет, чтобы я имел возможность определить, где он. Полагаю, он похищен или убит. Но знаю также, что эти системы имеют обратный ход: даже если кто-то их отключит, опытный человек, вооруженный соответствующим оборудованием, может использовать по-прежнему исходящий сигнал GPS, чтобы его найти, пусть и не с такой точностью. Программа, которую приобрел Игнасио, защищена от полицейских систем, но меня интересует…

– Я же сказал: я знаю нужного человека. Но не уверен, согласится ли он сотрудничать.

– Игнасио компенсирует все затраты, если его найдут.

– Не думаю, что моего помощника настолько интересуют деньги. Подумаю, на какую кнопку лучше нажать. Как только я его найду, сразу вам сообщу. Однако благоразумие должны сохранять обе стороны, и этот разговор останется между нами, правильно?

– Я вам не звонил и вы со мной не говорили. Мобильный, с которого я вам звоню, зарегистрирован на другого пользователя; пока буду звонить вам с этого номера, а когда все закончится, не буду больше его использовать.

– Еще один вопрос: если мой сотрудник согласится, он попросит у меня данные телефона Игнасио, а также получит доступ к его компьютерной системе. Вы это понимаете? – спросил я.

– Я на это и рассчитывал. И все заранее почистил.

– Мой совет: почистите очень, очень тщательно.

«Думаю, что я знаю, как найти Тасио, но мне нужна твоя помощь. Срочно».

Он откликнулся через две секунды – знак того, что он за мной следит и не забыл ни о Тасио, ни обо всем этом деле:

«В Оружейном музее на втором этаже. Он очень старый, там нет камер, а в августе в залах пусто. Когда?»

«Срочно – значит, срочно».

Я выскочил из кабинета и помчался к бульвару Сенда. Музей располагался на бульваре Фрай-Франсиско, рядом с дворцом Ахурия-Энеа, резиденцией леендакари, главы правительства Страны Басков.

На втором этаже возле манекена в шлеме и с мушкетом в руках меня поджидал парнишка в белом капюшоне, полностью скрывавшем его лицо.

– Похоже, я спятил, – начал он вместо приветствия, пока я спокойно осматривал пустое помещение. – Встречаюсь с копом возле Ахурия-Энеа в зале, набитом оружием…

– Расслабься, я не проткну тебя рапирой.

– Чего тебе от меня нужно, Кракен? – сказал он, пристально рассматривая витрины с пушечными ядрами.

– Есть дело, которое тебя явно заинтересует: речь идет о системе поиска людей, которая в нашей стране не используется и которую брат твоего наставника приобрел по цене, непосильной ни для твоего кошелька, ни для моего. Как мобильный, так и микропередатчик GPS, который был у Игнасио в момент исчезновения, были отключены, однако ты – и я уверен, что только ты – сумеешь установить обратную связь и определить сигнал.

– А что мне с этого будет?

– Тысяча вариантов: мое уважение, твой иммунитет к отделу по борьбе с киберпреступлениями, помощь Тасио, который, быть может, еще жив… Просто подумай, отказался бы он искать тебя, если б ты исчез? С другой стороны, адвокат Игнасио упомянул жирную сумму бабла. Возможно, ты хотя бы ненадолго позволишь себе отказаться от интернет-мошенничества… Давай, Матурана, переходи на светлую сторону. Хакеры вроде тебя до старости не доживают, если только не затеют какой-нибудь приличный стартап. Это сильно тебя продвинет. Сам-то не устал вечно бегать в капюшоне, глядя на всех через плечо?

– Ладно, Кракен. Этого достаточно. Я все решил еще полчаса назад. Не подлизывайся, а то у меня уровень глюкозы подскочит.

Я улыбнулся победной улыбкой и увидел, как он удаляется, оставив позади XVII век.

– Погоди, а как же необходимые данные? – крикнул я, пока Матусалем сбегал по лестнице вниз в сторону выхода. – И напиши в аккаунте Тасио какой-нибудь совет для сценаристов, а не то вы растеряете всех фанатов.

Некоторое время я пребывал в тишине, умиротворенный покоем этого места, не подвластного времени, как вдруг услышал чье-то дыхание: кто-то стремглав поднимался по лестнице.

Я с удивлением увидел девушку, которая вошла в зал, но, сообразив, кто это, похолодел. Похолодел в прямом смысле слова. Это не метафора: я действительно почувствовал внезапный холод в руках и голове. Как будто кто-то вывернул кондиционер на полную мощность.

– Я повсюду тебя искала, Унаи. Твоя напарница сказала, что ты здесь, – сказала Мартина, девушка моего брата.

– Но… какого черта? – только и пробормотал я.

Я смотрел на нее в упор; это действительно была Мартина, но поверить в это я не мог.

– Подожди, Унаи. – Она остановила меня движением руки. – Погоди, я должна что-то сказать, пока у тебя инфаркт не случился. Я собиралась найти тебя, чтобы все объяснить. С Германом я уже поговорила. Но с какой стати вы решили, что я умерла? Девятого числа я ездила по делам в Сантандер; разве ты не помнишь, я же тебя предупреждала. Была на летних курсах семейного посредничества во дворце Магдалены.

– Что ты несешь, Мартина? Я собственными глазами видел тебя на столе в морге, я лично проводил опознание…

– Унаи, произошла ошибка. Умерла не я, а моя сестра. А вы объявили меня мертвой! Вы что, с ума все посходили? – Она подошла ближе.

Вблизи я различил запах ее духов и рассмотрел глаза цвета киви.

– Братик, прошу тебя, обними меня. Мне нужна твоя помощь, чтобы успокоить Германа, он в невменяемом состоянии…

И она в самом деле меня обняла, прильнула ко мне всем своим худеньким телом, так что я почувствовал ее тепло и через несколько секунд полнейшего ступора осмелился наконец погладить ее черные, недавно отросшие волосы и поцеловать в лоб.

«В невменяемом состоянии…» – вспомнил я ее слова.

И вдруг понял.

«Черт бы побрал, Унаи. Это ты в невменяемом состоянии!»

Я немного отстранил пристально смотревшую на меня Мартину, не зная точно, злиться ли мне дальше или радоваться тому, что Герман счастлив.

– Но у тебя нет сестер, Мартина, – сказал я призраку девушки моего брата, или кем там она была.

– Есть. У меня есть сестра. Сестра-близнец.

Я протер глаза в уверенности, что галлюцинация исчезнет, но когда снова открыл их, Мартина по-прежнему стояла передо мной.

Из-за отсутствия опыта я решил действовать по принципу терапии, которой, насколько я знал, подвергают пациентов со зрительными или слуховыми галлюцинациями.

– Мартина, ты не настоящая, и я прекращаю с тобой говорить. Не важно, сколько раз ты мне явишься, я не собираюсь обращать на тебя внимание. Я лишь хочу…

«Послать терапию к черту».

– Раз у нас появился шанс попрощаться, пусть даже виной всему моя больная голова… хочу тебя поблагодарить. Спасибо тебе за урок стойкости и жизнелюбия, который ты мне дала. Ты – моя семья, Мартина. Я люблю тебя, как сестру.

Мартина в моей голове нисколько не обрадовалась прощальным словам, но я прошел мимо нее, собираясь покинуть зал и спуститься по лестнице.

В последний момент не выдержал и оглянулся, но в зале никого не было. Только шлемы да пики.

Я схватил телефон так, словно собирался его раздавить, и позвонил Эстибалис:

– Ты где, Эсти?

– У себя в кабинете. А что?

– Я сейчас приеду, встретимся на стоянке. Нам надо поговорить наедине.

Я был в ярости. Эстибалис меня уже поджидала. Вид у нее был обеспокоенный.

Я припарковался на пустынной парковке в заднем ряду и открыл пассажирскую дверцу. Эстибалис села в машину.

– Что случилось? Ты белый, как привидение.

– Привидение? Да, я увидел привидение, у меня чуть инфаркт не случился! И не только видел. Эсти, я разговаривал с призраком Мартины.

– Что?

– Что?.. – повторил я, чувствуя, что краснею. – Да так, ничего. Совсем ничего, просто у тебя, Эсти, съехала крыша. Повредились этические критерии. Ты слишком далеко зашла, дорогая. Ты скормила мне психотропное вещество, да еще – в разгар расследования, когда мы должны быть полностью собранны и контролировать ситуацию на сто процентов… Просто бред какой-то! Когда ты мне его дала? Сегодня утром, в кафе?

Эстибалис сжала челюсти, сложила руки на груди и посмотрела в сторону.

– Не задавай мне риторических вопросов. Знаешь же, что я этого не люблю.

Я вздохнул, надеясь, что ярость пройдет сама собой, но ничего не менялось.

– Сколько действует это дерьмо?

– Побочный эффект скоро пройдет, а вместе с ним – и твоя устойчивость к рогипнолу.

– Сколько оно действует? – повторил я, теряя терпение.

– Часов двенадцать… как мне кажется.

– Кажется?

– Да. Мне кажется, ближе к вечеру его уже не будет в организме. Так говорил Энеко.

Раздражение и ярость сменились во мне глубокой печалью.

Это было прощание. С этого момента обратного хода не было.

– Эсти, то, что ты сделала, – ненормально, пойми. И я… я не хочу с тобой работать. Я никому не скажу о том, что ты сделала. Я не хочу тебе вредить. Но больше тебе не доверяю, не смогу пить с тобой кофе или есть бутерброды. Завтра поговорю с заместителем комиссара. Либо ты сама уйдешь, либо уйду я. И когда мы покончим с этим делом, больше никогда не буду твоим напарником.

– Я сама уйду, инспектор Айяла. Вы не обязаны расплачиваться за мои ошибки.

– Слишком поздно, инспектор Гауна. Слишком поздно. Выйдите, пожалуйста, из моего автомобиля.

Я долго сидел в машине. Я был в ступоре. Меня пугало, что в моей крови все струится яд.

Ничего больше не желаю знать. Ни про Эстибалис, ни про Альбу, ни про кого-то еще.

Когда я покончу с этим делом – если только дело не покончит со мной и со всеми моими делами, – возьму отпуск. Уеду подальше, может быть, вместе с Германом, чтобы о нем заботиться… Да, чтобы о нем заботиться.

А что, если голова у меня навсегда повредилась от чертова зелья? Я постарался взять себя в руки и включил газ.

«Какие у тебя планы, Унаи?»

В первую очередь – Лучо. Твои планы – Лучо.

Я набрал номер и подождал, пока он не обрушит на меня свое обычное многословие.

– Лучо, нам нужно увидеться, и, ради бога, не нужно больше никаких объяснений и отсрочек; до сих пор ты был слишком креативен. Найдется у тебя минута?

К моему удивлению, он сразу же согласился со мной – поговорить, и мы условились встретиться в парке Арриага, тихом удаленном месте, где можно спокойно пообщаться с тем, кто был моим другом со времен учебы в Сан-Виаторе.

– Сто лет сто зим, Кракен! – сказал он, похлопав меня по спине. – Сколько же мы не виделись? Прошло всего несколько недель, но за это время с тобой столько всего случилось, что можно сказать, у тебя другая жизнь… Как ты пережил историю с Мартиной?

«Мартина, – подумал я, сжав зубы. – Мартина явилась с того света, потому что беспокоится за меня. Способен ли на нечто подобное ты, приятель?»

– Честно говоря, лучшее, что я могу сделать для Мартины, – это поймать подлеца, который ее убил. И ты мне в этом поможешь. У нас с тобой назрел важный разговор, Лучо.

– Выражайся яснее, а то что-то я перестал тебя понимать. – Он уселся на скамейку напротив пруда.

– Во время нашей последней встречи, когда я спросил тебя про источник, передавший тебе фотографии близнецов с пятнадцатилетней жертвой, ты сказал что-то вроде того, что это тайны редакции. У меня появились мотивы полагать, что роль прессы в этой истории как сейчас, так и двадцать лет назад была определяющей и действия ваши не всегда руководствовались желанием донести до людей информацию.

– И кого же ты обвиняешь?

– Тебя, директора твоей газеты…

– Меня? С какой стати?

– Это ты вбил мне в голову подозревать Эгускилора, ты восстановил общество против Игнасио и уничтожил все варианты социальной реабилитации Тасио. Похоже, наступило время спросить тебя, где ты был во время убийств.

– Ты серьезно, Кракен? – Он испуганно посмотрел на меня. – Представить не могу, что мой друг мне не доверяет… Как давно мы с тобой знакомы, с шести лет?

– Ты уходишь от ответа, Лучо, – напомнил я. – И это не делает тебя более наивным.

– К чему ты клонишь? – крикнул он, вскакивая со скамейки. – Ты что, решил обвинить меня? Ты в своем уме?

Я тоже встал: не люблю, когда со мной разговаривают, глядя сверху вниз.

– Так помоги мне наконец, Лучо! Помоги хоть в чем-то. Я устрою тебе неприятности, заявив, что ты препятствуешь правосудию, отказываясь назвать твой чертов источник. Я до сих пор не докопался до правды, и нельзя исключить, что именно поэтому погибли Мартина и Энеко. Не знаю, как ты можешь смотреть в глаза Герману.

Лучо снова сел, вцепившись в белый подлокотник скамейки.

– Шеф меня убьет, если скажу. Шеф за такое убьет… – пробормотал он себе под нос.

– Давай, Лучо, – не отставал я. – Ты уже принял решение, просто скажи и покончим с этим.

– Ладно. Это секретная информация редакции «Диарио Алавес». Материалы, которые мы публиковали в связи с этим делом, приходили в заклеенном конверте без обратного адреса. И так все двадцать лет.

«Что?» – удивился я.

– В заклеенном конверте?

– Да, в то время пользовались только почтой. Интернета еще не было, и многие материалы для прессы приходили в конвертах на ресепшен. Некоторые из них люди доставляли лично, но бо́льшую часть мы получали традиционно по почте. Анонимные письма также не были редкостью. Мы всегда соблюдали меры предосторожности, опасаясь, что в конверте бомба, но если письмо было маленькое и ничего не весило, его просто вскрывали и читали.

– Какой именно материал приходил вам в этих конвертах?

– Фото, которые мы публиковали. Иногда целые статьи. Ничего даже редактировать не приходилось. Данные, которые «Коррео Виториано» не рисковала публиковать у себя, а мы рисковали. Они приходили на мое имя, я только что устроился на работу и числился стажером… Низкая зарплата, временный контракт. Я был козлом отпущения, мальчиком, который желал получить в свое распоряжение весь мир, а вместо этого столкнулся с редакционной реальностью, с ее политикой, с ничтожно малым шансом возобновить контракт, подписанный на шесть месяцев. Но если б я не остался, мне пришлось бы убраться из Витории. В этом городе для журналиста не так много шансов.

– Так, значит, конверт пришел на твое имя? Почему ты не заявил в полицию? Быть может, на нем были какие-то улики, следы ДНК в слюне, оставленной на клейкой полоске?

– Я тебе только что все объяснил, разве этого недостаточно? В первый раз я отдал его директору, но не сказал, откуда он у меня взялся. Думаю, директора это не особо интересовало. Он полностью погрузился в это дело, только и говорил о том, чтобы разместить как можно больше материалов. Тот выпуск побил все рекорды тиражей. Когда я получил следующие конверты, мне не пришло в голову сообщить о них в полицию. Я целыми днями сидел в кабинете директора, превратился в его любимчика – и в итоге он подписал постоянный контракт.

– Меня интересует только одно: этот последний конверт, в котором лежали украденные фото близнецов и девушки, выглядел так же, как предыдущие? Ты мог бы сказать, он был отправлен одним и тем же человеком?

Минуту Лучо размышлял, затем виновато посмотрел на меня.

– Не знаю… Мне это не приходило в голову.

– Какой же ты идиот!.. – рявкнул я, выходя из себя. – Внешнее сходство означало бы, что все двадцать лет этим занимается один и тот же человек. Ты хоть немного понимаешь, как важна эта деталь? Тот, кто отправил тебе фото и статьи, заботился не о том, чтобы обеспечить тебе работу, а о манипулировании общественным сознанием! Этот кто-то знает больше, чем ты, и больше, чем я, он всегда опережает нас, и очень возможно, что он и есть убийца. И в первую очередь этот кто-то с самого начала мечтал нагадить Тасио и Игнасио. Ты скрыл от нас целую линию расследования, которая должна была начаться еще двадцать лет назад, и в итоге погибли шестнадцать человек. Все это обошлось слишком дорого.

– Блин, Кракен! Не говори так. Я никогда не рассуждал с этой точки зрения.

– Да, Лучо. Я знаю, что ты про это не рассуждал, ты неспособен видеть чуть дальше своего редакционного стола. Немедленно принеси мне эти конверты, прежде чем я поговорю с шефом и полиция закроет вашу сраную газету.

Я повернулся к нему спиной и покинул парк со стороны часовни Сан-Хуан-де-Арриага, где столетия назад собиралось братство Арриага^[62], чтобы защитить свои интересы. Время не слишком изменило наши обычаи: виторианцы против виторианцев, жители Алавы убивают жителей Алавы.

46. Старый город

18 августа, четверг

Рано утром следующего дня мне позвонил человек, чьего звонка я никак не ожидал. Я еще не вышел из дома и завтракал, глядя на площадь внизу.

– Да, слушаю вас.

– Инспектор Айяла, добрый день. Это Саиоа из хостела в Памплоне. Надеюсь, ты меня узнаёшь.

– Конечно, Саиоа. Что-то с кредитной картой?

– Карта тут ни при чем. Дело в том что… – Мгновение она сомневалась. – Ты ведь тот самый Кракен, который расследует дело Тасио Ортиса де Сарате?

Я вздохнул. Крепко же ко мне прилипло это прозвище…

– Если ты меня узнала, зачем спрашиваешь?

– Хочу поговорить о двойных убийствах в Витории, за которыми я слежу через «Твиттер», как и все. Вчера я тебя не узнала, на фотографиях ты как будто ниже ростом.

– А почему ты решила мне позвонить?

– Понимаешь, папа терпеть не может полицию и полицейских, как ты уже понял. Даже не представляешь, сколько раз они появлялись у нас в хостеле из-за наркотиков и приставали к нашим постояльцам. Вы нас просто замучили, он видеть вас не может, но… Не знаю, связан ли как-то Нанчо Лопидана с делом Тасио, но ты сказал, что это очень старое дело и…

– Таких данных я дать тебе не могу, Саиоа, но я тебя внимательно слушаю.

– Надеюсь, я могу чем-то помочь тебе в расследовании, за которым слежу. Дома у деда хранятся записи обо всех постояльцах с тех пор, как открылся наш хостел. Я с ним только что говорила, и он готов побеседовать с тобой. Говорит, что двадцать пять лет назад полиция не обращала на него внимания, его никто не слушал. А ему хотелось бы с кем-то поделиться. Но тебе придется приехать к нему в Памплону, потому что он уже почти не выходит, да и лучше, чтобы отец ничего не знал.

– Немедленно выезжаю. Дай мне адрес твоего дедушки и скажи, что через полтора часа я буду у него. И еще кое-что, Саиоа…

– Что?

– Огромное спасибо. Вот бы все были такими, как ты.

Нажав отбой, я устремился на улицу, где была припаркована машина, и набрал номер напарницы.

– Эсти, давай на сегодня забудем про вчерашний разговор. Я возвращаюсь в Памплону, чтобы побеседовать с дедом, бывшим хозяином хостела на улице Амайя. Его внучка уверена, что он может сообщить нам что-то важное; к тому же у него есть сведения обо всех постояльцах, даже о тех, кто проживал в хостеле двадцать пять лет назад. Но сначала хочу рассказать тебе про наш разговор с Лучо.

– С Лучо? Нашим Лучо?

– Да, с нашим Лучо. Слушай…

Я вкратце пересказал историю о таинственных конвертах, выслушал пару гневных восклицаний, и когда Эсти поклялась держать себя в руках, мы условились, что она зайдет в редакцию «Диарио Алавес», чтобы удостовериться в том, что Лучо действительно готов как можно скорее передать нам конверты для отправки на анализ.

Я нажал кнопку домофона в одном из домов в Старом городе, указанном мне любезной Саиоей, и поднялся по узкой лестнице. На площадке второго этажа меня поджидал кругленький старичок; такое же пузо, как у сына, красный нос, покрытый сеточкой кровеносных сосудов. Передвигался он с некоторым трудом, опираясь на трость, которая выглядела маловатой для его габаритов. Старик пододвинул мне старое зеленое кожаное кресло, и я сел. Затем налил глоток тернового бренди, от которого я вежливо отказался, но он все равно предлагал то одно, то другое, пока я не взял несколько чайных печений из супермаркета, которые он достал из буфета семидесятых годов.

– Внучка мне все рассказала. Вы даже не представляете, как я мечтал, чтобы дело Нанчо Лопиданы подняли из архивов.

– Вряд ли это можно назвать пересмотром дела, – пояснил я с набитым ртом. – Мы занимаемся другим расследованием, и неожиданно всплыло имя этого парня.

– Дело обязательно нужно пересмотреть… я был не согласен с выводами полиции.

– Можете объяснить почему?

– Видите ли, погиб не только Нанчо. В ту ночь пропал его сосед по комнате, ни песеты не заплатил, и больше я о нем ничего не слышал. Я сказал про это полиции, и они ответили, что, если нет официального заявления от родственников, они не имеют права его искать.

Пару секунд я молча смотрел на него. Этого я не ожидал.

– Вы утверждаете, что сосед Нанчо тоже исчез? В отчете про это ни слова.

– Что значит – ни слова? – От возмущения старик ударил тростью в пол. – Они обязаны были про него написать, я требовал у инспектора…

– Там ничего нет. А как вы узнали, что в ту ночь в комнате умер Нанчо, а не его сосед?

Старичок пожал плечами, как будто это было абсолютно очевидно.

– Потому что он лежал в кровати Нанчо, и одежда, несмотря на копоть и гарь, тоже принадлежала Нанчо.

«Этого недостаточно, для хорошего следователя этого совершенно недостаточно», – подумал я.

– Хорошо. А вы помните, как звали соседа Нанчо?

– Помнить не помню, но если вы наберетесь терпения, я найду регистрационную карточку хостела. А пока покажу вам альбомы с фотографиями. На обратной стороне я обычно записывал имена постояльцев, которые жили – подолгу, чтобы никого не забыть. А то ведь их столько – было…

– А фотографии Нанчо у вас не сохранилось? – Я сглотнул.

Наконец-то, наконец-то я узнаю, связан ли он каким-то образом с близнецами.

– Конечно. И его соседа тоже. Студенты, которые учились в Памплоне, участвовали в наших вечеринках и, если не разъезжались по домам, отмечали с нами Рождество и другие праздники. Эти двое все время держались вместе. Сделались похожи один на другого, как братья.

– В смысле?

– Если вы посмотрите на фотографии тех лет, сразу всё поймете. Появившись у нас в хостеле, Нанчо был скверно одет, волосы вечно лохматые, но когда подружился с тем парнем, он начал выглядеть все лучше и лучше, одеваться приличнее, похудел и сделал стрижку как у журналиста, наверняка в той же парикмахерской, где они все стригутся. И хотя тот был темненький, а Нанчо рыжий, со временем они стали похожи, как близнецы, даже удивительно. Нанчо оставалось только покрасить волосы, и стал бы точной копией своего соседа. Вот, смотрите… чтобы вы не думали, что я преувеличиваю.

– Простите, вы упомянули «журналистов». Что это значит?

– А разве я вам не сказал? Тот студент, который пропал, изучал журналистику. Родители у него умерли, в семье он был единственный сын. Кажется, приехал из Мадрида, унаследовал там деньжат, а отец всегда мечтал, чтобы парень занялся журналистикой, как его дед или кто-то из родственников.

– Можно посмотреть альбомы?

– Будьте любезны, подайте-ка мне вон тот, который начинается с 1989 года, а то я неуклюжий, еще свалятся все на меня. – Он указал на старинный книжный шкаф.

Я встал и принялся перебирать альбомы год за годом. На корешке одного из них красовалась наклейка 1989–1990. Затем я уселся рядом со старичком, стараясь скрыть владевшее мной нетерпение. Старик начал перелистывать цветные страницы увесистого фолианта.

– Нашел! – воскликнул он, ткнув пальцем в одну из фотографий, которую я не видел за его пальцем.

– А можете… Можете убрать палец, чтобы я мог его рассмотреть?

– Конечно, конечно. Вот, таким был Нанчо Лопидана, когда приехал в наш хостел. Это были первые дни, но он уже тогда подружился с тем журналистом.

Я склонился над снимком. Типичная гамма девяностых, как будто фото пропустили через фильтр в «Инстаграме».

Нанчо был круглолицым малым, физиономия – как полная луна, маленький нос, близко посаженные глазки. Слишком широкое лицо для мелких черт, будто не соответствующих ему по размеру. Гладкие волосы, длинная челка, зачесанная на бок, маленький подбородок выдает болезненную застенчивость. Он казался чужим, почти испуганным на вечеринке постояльцев, которые взрывали хлопушки и подбрасывали в воздух цветной серпантин.

– А это студент, вот смотрите, слева, – рассказывал старый хозяин хостела.

Второй парень был настоящий красавчик, смуглый, с короткими черными волосами, худой – он смотрел в камеру прямо и доброжелательно, одной рукой обнимая Нанчо за плечи, словно делая его участником вечеринки.

– У вас сохранилось его имя?

Старик поднял прозрачную защитную пленку и перевернул снимок.

– Хм, почему-то здесь не указано… как же так… – растерянно пробормотал он. – Но у меня есть и другие, не беспокойтесь.

Он листал страницы, показывая мне фотографии – прошлых лет, запечатлевших Нанчо вместе со своим другом. Они были рядом все время. На одних снимках разговаривали, что-то друг другу рассказывали. На других корчили рожи перед камерой с бесстыдством юнцов, которым нет и двадцати.

– Видите? – Старик показал мне один из снимков. – Нанчо вдруг начал курить, как паровоз, что очень не нравилось его другу. Сам журналист не курил и не позволял Нанчо дымить в общей комнате. В ночь своей гибели Нанчо был один. Думаю, бедняга уснул с сигаретой.

Он был прав. На всех последних фотографиях Нанчо позировал с сигаретой в зубах. Всего я насчитал семь снимков, где они были вместе, и от одного фото к другому перемены в облике Нанчо бросались в глаза все сильнее.

– Можно достать из альбома все фотографии, на которых изображен Нанчо? Обещаю, что они вернутся на свои места.

– Забирайте… Потом как-нибудь разберемся, – старик согласно кивнул.

Я разложил фотографии в одну линию на низком столике в гостиной, отодвинув в сторону печенье.

Перемены в Нанчо не просто были очевидны: в них было нечто пугающее. В продолжение месяца он похудел, остриг волосы и носил ту же куртку «Ливайс» с красной этикеткой и воротом из белого искусственного меха, что и его друг. На последних снимках облик Нанчо изменился настолько, что его невозможно было узнать. Он смеялся, как остальные постояльцы, снисходительно болтал с какими-то девицами в мини-юбках, на других снимках обнимал своего друга, держа в руках кружку пива, с неизменной сигаретой в зубах.

«Ничего себе, настоящий хамелеон», – подумал я.

Это была не просто социальная мимикрия: превращение Нанчо выглядело чем-то нездоровым. Он не только приспособился к окружению. Он ему подражал, он полностью преобразился, у него поменялась личность… и, быть может, со временем он занял чужое место, оставив позади себя сожженную оболочку.

Я перевернул фотографии. К счастью, некоторые с обратной стороны были подписаны. Я передал их старику.

– А вы можете вспомнить имя того студента, журналиста?

– Сейчас, – сказал он, надевая толстые очки. – Марио, так его звали. Марио Сантос.

«Как? Этого не может быть», – пронеслось у меня в голове.

– Простите, вы сказали Марио Сантос? – недоверчиво переспросил я. – А не могли бы вы посмотреть свой архив? Я слышал, там имеются личные данные и номера паспортов.

Марио Сантос – то же имя, что и у журналиста из «Коррео Виториано»? Нет, этого не может быть. Это кто-то другой. Марио был самый спокойный и любезный парень, которого я знал, прямо как…

«Прямо как Нанчо, – подумал я. – Прямо как Нанчо».

Любому следователю, изучающему психологию убийц, знаком священный момент, когда воображаемые характеристики совпадают с конкретным человеком из реального мира, когда некто точно вписывается в размеры костюма, сложившегося в голове у следователя, тщательно проанализировавшего все его действия.

У меня случился инсайт, ослепительный момент прозрения. Передо мной на столике лежали семь фотографий, а в горле застряло пережеванное печенье.

«Прямо как Нанчо».

Разыскать старую картотеку с данными о постояльцах оказалось не так просто. Старик хранил их в сотнях маленьких стопок, разложенных в двух больших ящиках. Нам пришлось просмотреть тысячи карточек, пока мы наконец не нашли ту, на которой изображался Марио. Марио Сантос Эспиноса, дата рождения 16 апреля 1971 года. Фотография на карточке не слишком напоминала того Марио Сантоса, которого я знал. Зато когда я снова взглянул на одну из последних фотографий Нанчо в хостеле, постройневшего, подстриженного под машинку, кровь застыла у меня в жилах. Да, это был Марио, с которым я столько общался в последние годы. Двадцатилетний Марио, все еще огненно-рыжий. Менее солидный, более худощавый, лицо еще не сформировалось полностью, но я узнал эти прямые брови, близко посаженные карие глаза…

Это был он, всегда был он. Нанчо Лопидана нарушил приказ своих братьев и вернулся в Виторию другим человеком. Двадцать лет подряд он исподволь руководил изданием главной газеты виторианцев, отсылая в конкурирующее издание скандальные фотографии.

Его деятельность обеспечивала доступ во все исторические здания; спокойные манеры и безукоризненно мирный вид позволяли безнаказанно приближаться к любой жертве.

Боже! Он даже меня использовал, терпеливо завоевывая мое доверие, ни разу не надавив и не утомив своим обществом.

– Знаете, я думаю, вы правы, – сказал я старику, изображая спокойствие, которого не чувствовал. – Вы были абсолютно правы, заподозрив исчезновение Марио Сантоса. Я постараюсь исправить полицейскую ошибку, но в качестве доказательств мне понадобятся эти снимки и карточка из архива. Могу ли я получить ваше согласие, чтобы забрать их официально?

– Конечно, сынок. А когда расследование закончится, вы уж меня не забудьте – позвоните и скажите, что там на самом деле произошло. Сколько лет все это не выходит у меня из головы.

– Договорились. – Я крепко пожал ему руку – так, как всегда пожимает дедушка. – Даю вам слово.

Я помчался назад в Виторию, увозя с собой свою фотографическую добычу, и в голове у меня гудел целый встревоженный улей.

Марио?

Марио Сантос?

Я подключил гарнитуру, позвонил Эстибалис и вкратце рассказал о встрече.

– Он хамелеон, Эсти. Нанчо Лопидана многие годы выдавал себя за другого. Как, черт возьми, мы могли догадаться, что теперь он Марио? Он же мог стать кем-то другим. Ты получила конверты, которые отправляли в «Диарио Алавес»?

– Да, я их забрала и рассказала обо всем заместителю комиссара. Их отправили в лабораторию в Бильбао, чтобы проверить, не сохранилось ли на них остатков слюны и нельзя ли сделать генетическую пробу. На это уйдет несколько дней, но это также поможет связать Марио Сантоса с делом, если найдем совпадение.

– Я знаю, Эстибалис. Я знаю. Я бы хотел, чтобы ты обратилась в банк данных и проверила, числится ли за Марио Сантосом, журналистом, которого мы оба знаем, паспорт со следующими номерами… Записывай.

Я продиктовал Эсти номер, указанный в пожелтевшей от времени регистрационной карточке хостела, и услышал, как моя напарница яростно стучит по клавиатуре. До Витории оставалось минут двадцать. Я хотел бы домчаться по воздуху и разом покончить с этим делом, однако старался быть осторожным и соблюдать скоростной режим.

– Черт! Точно, это он, – сказала Эсти. – У нашего Марио Сантоса именно этот номер паспорта. Одного не пойму: как он ухитрился изменить отпечатки пальцев, скопировав их у настоящего Марио Сантоса?

– Нанчо мог заплатить за поддельный паспорт на черном рынке, приклеив старую фотографию и указав чужие отпечатки пальцев. Обновив паспорт, он полностью легализовался, – ответил я.

Двадцать пять лет назад не было технологий оцифровки, какие применяются в настоящее время, и вполне возможно, что при обновлении паспорта они изменили старые отпечатки пальцев настоящего Марио на новые, принадлежащие Нанчо, а автоматической системы, выявляющей несовпадения, попросту не существовало. В полиции Памплоны ежедневно обновляется столько паспортов, что служащие не успевают за всеми уследить. Только опытный дактилоскопист способен доказать, что два отпечатка идентичны, изучив как минимум двенадцать одинаковых рельефов или гребней, тех самых неповторимых рисунков. Но ни в одном полицейском участке в то время не было специалиста, чтобы сличить их при обновлении паспорта.

– Да, но он очень рисковал, – настаивала Эсти.

– Нанчо прожил без документов всю жизнь. Он не мог сделать ни единой процедуры, требующей подтверждения личности, не мог участвовать в жизни государства, подобно каждому из нас. Для него узурпация личности Марио Сантоса имела много преимуществ: появилось свидетельство о рождении, университетский диплом, счет в банке и деньги настоящего Марио Сантоса… одним словом, полноценная жизнь. Вот почему он не вернулся к личности Нанчо Лопиданы. Это помогло ему получить базовое образование, которое, впрочем, уже не требовалось. Особенно учитывая тот факт, что любой без труда мог связать его настоящую личность с пожаром, в котором погибла вся семья Лопидана. А тут еще случай в хостеле… Слишком много пожаров вокруг одного человека, а сам он всегда остается цел и невредим.

– Теперь я понимаю, почему у трупа в хостеле недоставало пальцев и обуглилось лицо, – сказала Эстибалис. – Если нанчо мог сотворить нечто подобное со своим другом, представь, на что он способен с незнакомыми людьми.

– Все мы – свидетели того, на что способен Нанчо, – сказал я, с отвращением представляя, как Марио, которого я знал столько лет, раздевает Мартину и засовывает ей в рот пчелу. – Эсти, немедленно свяжись с оперативниками для его задержания. Ищите в редакции «Коррео Виториано» или дома. Возьмите с собой вооруженный патруль. Я сообщу заместителю комиссара, чтобы судья Олано срочно выписал ордер на арест. Нам нужно признание или какое-то физическое доказательство, чтобы установить его связь хотя бы с одним преступлением. Возможно, придется поднять старые дела в Исарре и Памплоне. Не думаю, что в самом начале он работал в перчатках или был так осторожен, как сейчас. Если он так хладнокровен и вот уже двадцать семь лет мстит обидчикам, сомневаюсь, что удастся добиться его признания. У этого парня очень много контролирующих механизмов в голове.

«Логово, где прячется это чудовище, – подумал я. – Надо найти логово».

Место, куда он доставлял своих жертв, где их убивал и готовил для своей макабрической инсталляции. Вряд ли это Витория, наверняка у Марио есть какой-то дом в окрестностях.

Я посмотрел на часы: был полдень. Альба отправилась домой обедать, и я позвонил ей на мобильный. Я умирал от нетерпения как можно быстрее все рассказать, поговорить с ней, поделиться новостями. Это напряжение, этот дурной сон, темное облако над нашими головами, преследовавшее нас с тех пор, как мы знакомы, и давившее с ужасающей силой, наконец-то рассеялось.

– Альба, он у нас в руках! – воскликнул я, не сдержавшись. – Мы знаем, кто убийца. У нас есть фотографии из Памплоны, на которых изображен Нанчо Лопидана, сменивший личность. Он не умер, Альба. Этот гад ни черта не погиб. А письма, которые он слал в редакцию «Диарио Алавес», содержат следы ДНК, которые окончательно докажут его причастность к этому делу.

– Инспектор Айяла, успокойтесь, пожалуйста. Я сейчас обедаю дома с семьей. – Это «с семьей» резануло меня, как бритва. Я понимал, что она предупреждает, что не одна и не может говорить, но эти слова засели у меня в голове, и мне непросто было сосредоточиться на том, что я собирался сказать.

– Хорошо, но дело очень срочное, – растерянно ответил я.

В этот момент мне на мобильный позвонили. Это был номер, с которого всегда звонил Матусалем.

На этот раз очень вовремя.

Было бы очень кстати, если б он сообщил о местоположении Игнасио.

– Придется прервать разговор, – сказал я Альбе. – Звонят с номера, на который я не могу не ответить. Я все объясню. Чуть позже все объясню. Буду в Витории меньше чем через двадцать минут; надеюсь, к этому времени вы уже вернетесь в офис, потому что необходимо немедленно дать команду оперативникам и начать операцию по задержанию.

47. Тревиньо

18 августа, четверг

На этот раз в голосе Матусалема звучала тревога, к которой я не привык.

– Кракен! Я поймал сигнал. Мобильный и передатчик указывают на одно и то же место. Я определил зону, но она слишком велика. Не уверен, что с этим можно работать.

– Сейчас мне пригодятся любые данные. Насколько обширна зона?

– Около пяти квадратных километров.

– Да, многовато, особенно если она застроена… Но кое-что сделать можно. Скажи, где это, и пришли координаты.

– На юге от Витории, в Тревиньо. Сразу за мостом. Деревень там не так много. Ускиано, Ахарте, Агильо, Имирури, Сан-Висентехо…

– Сан-Висентехо, говоришь? – переспросил я.

«Часовня, – пронеслось в голове. – Он похитил Тасио и Игнасио и запер в часовне».

Что ж, вполне логично. В деревне всего два жилых дома, оба далеко от часовни, и постоянно в них проживают от силы четверо жителей; все они уже старики. Марио мог использовать редакционный микроавтобус, куда заталкивал накачанных наркотиками жертв, а затем запирал их в часовне. Преспокойно раздевал, заставлял принять тисовый яд или засовывал в рот пчел. Возможно, ключ сохранился у него еще с тех пор, как он в юности помогал в реставрации.

– Высылай координаты, Матусалем. Думаю, в итоге Тасио останется тебе весьма благодарен.

Я нажал на газ и домчал до офиса в Лакуа раньше, чем позволяли здравый смысл и правила дорожного движения.

Взбежал по лестнице вверх, надеясь, что Альба уже вернулась.

Распахнул дверь ее кабинета, не постучав.

– Заместитель комиссара, я знаю, где…

Но меня никто не слышал: кабинет был пуст, Альба так и не появилась.

Я растерянно затворил дверь и остался в коридоре, соображая, удобно ли звонить ей на мобильный еще раз.

В конце коридора появился Панкорбо и, поравнявшись со мной, остановился.

– Ищешь заместителя комиссара? Видимо, она все еще обедает. Марио, ее муж, заехал за ней пару часов назад.

– Как ты сказал? Марио?

– Да, Марио Сантос. Из «Коррео Виториано». Ты разве не знал, что они женаты?

– Марио Сантос? – пробормотал я.

«Так вот кто ты, невидимый соперник…»

Значит, это ты.

– Да, она ведет себя осторожно, не хочет, чтобы все про это знали. Ясное дело, кто угодно подумает, что у Сальватьерры свои фавориты среди информантов прессы… Думаю, правильно делает. Ты же знаешь, какие у нас все сплетники.

– А ты как про это узнал? – спросил я. Мне пришлось прислониться к стене и отдышаться.

– Мы с Марио приятели уже много лет. Он писал про двойные убийства еще двадцать лет назад. Как говорится, свой человек в прессе. Марио всегда был очень осторожен, никогда не говорил лишнего слова. Признаться, я считаю его своим другом. – Он с удивлением покосился на мое перекошенное лицо. – Всё в порядке, Айяла?

– Друг… он и мне был другом, Панкорбо. Я тоже считал его своим другом. Но есть основания полагать, что Марио Сантос – убийца.

Глаза его округлились.

– Это невозможно, он не… – сказал он, делая шаг назад.

– Что, трудно поверить? У нас нет времени на колебания. Я продолжу поиски заместителя комиссара. Свяжись с судьей Олано и требуй два ордера: один на арест Марио Сантоса, другой – на обыск его дома. Вышли всё на адрес инспектора Руис де Гауна. Она выезжает с патрулем.

Панкорбо отреагировал быстрее, чем я ожидал.

– За дело, – сказал он, направляясь к лестнице.

Я зашел к себе в кабинет, взял табельное оружие, надел пуленепробиваемый жилет и выскочил обратно на лестницу.

На парковке возле патрульной машины снова набрал номер Альбы.

– Ну же, возьми телефон. Не шути так… – шептал я, но мне отвечали лишь долгие гудки.

Я мчался на юг по шоссе, ведущему к Пеньясерраде, снижая скорость на круговом движении и пулей пролетая мимо поворотов.

– Давай, Альба! Возьми телефон.

Но мобильник уныло гудел в ухо, пока кто-то не сбросил вызов.

«Это ты или Марио?»

Кто сбросил вызов?

Какой смысл делать это самой Альбе?

Я выжал до основания правую педаль и чуть не промчался мимо едва заметного съезда влево, выводившего на шоссе в сторону Сан-Висентехо.

Колеса подскочили на сером гравии, но я ловко выровнял тяжелый автомобиль. Думаю, если б это был автобус, я бы перевернулся и врезался в кусты по правую сторону от дороги.

«Спокойно, Унаи, – приказал я себе. – Не делай ошибок, ты должен добраться до места целым и невредимым».

Но спокоен я не был. Ни в малейшей степени.

Я припарковал машину возле желто-голубых контейнеров, стоявших на обочине, и перепрыгнул через хлипкую деревянную изгородь, держа в руках пистолет. Под одеждой меня защищал пуленепробиваемый жилет.

Я знал, что не должен был ехать один, что надо было по крайней мере предупредить Эстибалис, чтобы она прибыла с патрулем.

Передо мной была тяжелая деревянная дверь, утыканная вбитыми безвестным современником и земляком моих предков квадратными гвоздями, которым было не меньше тысячи лет.

Но как проникнуть внутрь?

Тарана у меня не было, а даже если б и был, я не имел права врываться без ордера, который не подписал бы ни один судья, поскольку речь шла об историческом памятнике. Нужен был ключ. Быть может, его мог бы дать дон Тибурсио, но я слишком спешил, чтобы продумать этот момент заранее.

Я в ярости обежал здание. Мое внимание привлекли три узких окна в апсиде. Их высота превышала два метра, однако сквозь них проникало достаточно света, чтобы осветить небольшое помещение. Если внутри кто-то есть, я его непременно увижу.

Я вернулся к машине и заехал на небольшой холм, где возвышалась часовня, припарковался параллельно апсиде и залез на кузов.

Поднял голову – и по спине у меня пробежал озноб. В нескольких сантиметрах от моей головы располагался барельеф, изображающий герметическую пару, мужчину и женщину, которые лежали, нежно гладя друг друга по – щеке.

Именно здесь в голове Марио произошел роковой сдвиг, и здесь же все будет кончено.

Но когда я наконец заглянул в застекленное окошко и разглядел внутреннее помещение часовни, внутри никого не было.

Четыре обычные церковные скамьи, каменный алтарь, и ничего более.

С трудом удерживая равновесие, я заглянул в два других окна, уже зная, что и там ничего не увижу. Часовня была пуста.

Если GPS Игнасио указывает это место, где же он в таком случае?

Я слез с машины и сел за руль, как вдруг заметил, что я не один.

– Господи, дедушка! Как ты меня напугал! Что ты тут делаешь?

Дедушка сидел на переднем пассажирском сиденье.

– Меня привез Фелисиано из Имирури. – Он пожал плечами. – Сынок, кажется, я знаю, где у этой лисы нора.

48. Очате

18 августа, четверг

«Где у этой лисы нора», – повторил я.

– Помнишь, жители Имирури видели по ночам в Очате огни? – спросил дедушка. Его невозмутимый голос внезапно меня успокоил. – Я расспросил их подробнее. Оказывается, такие же огни они видели двадцать лет назад, когда лис только начал убивать. Никакие это были не НЛО, а машина этого поганца, который мотался туда-сюда по развалинам. Похоже, у него в Очате штаб.

– В Очате? Вряд ли. Здесь ничего не осталось. Деревня полностью заброшена с 1934 года. Посмотри на церковную колокольню: вокруг нет даже электрических проводов. Не думаю, что убийца выбрал для себя место, где нет ни света, ни воды.

– А как же вода в реке Говелосте? – возразил дед. – К тому же вокруг множество людей завели себе электрические генераторы. Давай поезжай вперед по этой дороге. Когда асфальт кончится, свернем на грунтовку, вытоптанную козами. Я тут неплохо ориентируюсь.

– Дедушка, я участвую в сложнейшей операции. Ты не можешь находиться со мной, это опасно.

– Я видел больше оружия и пуль, чем ты за всю свою жизнь, сынок. Поеду с тобой в Очате, помогу тебе его отыскать, а потом вернусь в Имирури по местной дороге. Горы я знаю получше тебя.

Я и правда никогда не ходил по этому городу-призраку, даже толком не знал, как туда попасть. Кроме того, у дедушки было гораздо больше здравого смысла, чем у всех моих коллег и приятелей, вместе взятых, поэтому я позволил ему и дальше сопровождать меня в качестве пассажира и рванул в направлении, которое он указал мне пальцем.

– Дедушка, пообещай, что ты немедленно вернешься домой. Пообещай.

– Никаких обещаний дать тебе не могу, сынок. Даю слово. Этого хватит.

Тут он был прав. В его времена уговоры скреплялись простым рукопожатием, и он ни разу не нарушил своего слова.

Я посмотрел вперед. Передо мной простирались поля уже скошенной пшеницы, тюки соломы на обочине и какие-то обломки, мимо которых автомобиль проехал без труда. Мы преодолели около трехсот метров и увидели, что асфальт закончился. Справа виднелась развилка дороги, слева тропинка, терявшаяся в сорной траве и кустах.

– Раньше заезд был справа, – пробормотал дед.

Я послушался и оставил машину в тени последних деревьев, росших возле дороги; это был дикий орешник. Мы высадились и зашагали к башне Очате, небольшой колокольне без колокола – это было все, что осталось от старинной церкви Сан-Педро-де-Чочат. Кое-где виднелись непристойные рисунки и граффити, сатанинская пентаграмма, нарисованная краской из баллончика, и больше никаких признаков человеческого присутствия. Перед колокольней громоздились какие-то руины: должно быть, два последних жилых дома, оставшиеся от деревни. Сохранилась лишь часть передних стен без крыши; было невысоко и я заглянул во внутренний прямоугольный двор одной из развалин, но не увидел ничего, кроме густой крапивы.

– Здесь ничего нет, – сказал я, поворачиваясь к деду.

– А за теми камнями? Такое впечатление, что там виднеется алюминиевая крыша, – ответил дед, указывая на восток.

Мы подошли ближе, стараясь не шуметь, и укрылись за камнями. Перед нами был древний, почти полностью разрушенный флигель с небольшой каменной стеной, алюминиевая крыша и главное здание, также почти разрушенное, однако достаточно вместительное для нескольких жилых комнат. Два этажа, окна без стекол. Но входная железная дверь выглядела неожиданно новой, что было странно в деревне, покинутой восемьдесят лет назад.

– Пригнись, – шепнул я деду. – Смотри-ка, там что, микроавтобус?

За тополями, росшими возле реки со стороны Агийо, мне почудились очертания белого автомобиля.

Согнувшись в три погибели, мы подошли к дому. Когда до него оставалось метров десять, дедушка неожиданно выругался.

– Шшш… – прошипел я, гневно оборачиваясь.

– Черт бы побрал эту пчелу. Вот же, сучья дочь… – пробормотал дедушка, потирая ладонь.

– Пчела?

Я посмотрел и увидел жало, торчащее из ладони деда. Безумие для пчелы: вряд ли она собиралась умирать.

– Кажется, она тут не одна. До чего злые твари, – шептал дед, размахивая руками, чтобы отогнать других пчел, вьющихся у нас над головой.

«Злые пчелы… Надеюсь, в эту секунду одна из них не кусает Альбу», – взмолился я Мари, Уртци^[63] и другим божествам из баскского пантеона.

– Дедушка, кажется, это тот самый дом. А сейчас тебе надо уйти. Увидимся в Вильяверде.

– Не беспокойся, я уйду. Мне тоже кажется, что это нора. Но помни одну вещь, сынок: оказавшись рядом с лисом, ты должен стать самым хитрым зверем в горах. Договорились? – раздался у меня за спиной его голос.

– Какого зверя ты имеешь в виду, дедушка? – обернулся я, не понимая.

Но рядом уже никого не было. От неожиданности я подскочил и повертел головой, но деда и след простыл.

Это было невозможно. Дед перемещался бесшумно, к тому же блуждал по этим горам почти столетие, но человек не может исчезнуть так быстро.

А если?.. А если это был вовсе не дедушка, а очередная игра разума? Или еще одна галлюцинация, вызванная зельем Эгускилора? Я вспомнил всех его предков. Если я не могу доверять тому, что вижу или слышу, будет непросто выбраться из этой передряги.

«По крайней мере, я все еще не чувствителен к рогипнолу, – подумал я. – Что ж, будем надеяться хоть на это».

Нет, на это надеяться тоже нельзя.

Жужжание очередной пчелы, собиравшейся на меня наброситься, вернуло меня в реальность.

Я достал из кобуры пистолет и подошел к дому почти вплотную, держась подальше от передней стены, где красовалась новая дверь.

Обошел здание и посмотрел на оконные проемы. Можно попытаться влезть по каменному фасаду. Раствор, соединявший камни, превратился в песок, и окна располагались всего в трех с половиной метрах от земли. Но если Марио прячется внутри и выглянет наружу, в таком положении я становлюсь беззащитным. Я посмотрел вниз и в нескольких метрах от себя различил крошечное окошко, расположенное почти вровень с землей и напоминающее те, что обычно делают в подвалах и на цокольных этажах, чтобы пропускать естественный свет. Я присел на корточки и прикинул, пролезу ли сквозь узкое отверстие. Нагнулся и, оставаясь в невидимости, сначала просунул ноги, а затем оказался внутри целиком.

Осмотревшись, я едва поверил своим глазам.

Помещение, куда я попал, представляло собой комнату. Старинный деревянный шкаф в хорошем состоянии. Кабинетный стол со множеством разложенных офисных папок и стул, с виду удобный. Рядом на полу – большой мешок, сплетенный из рафии. Я подошел ближе и увидел эгускилоры. Приоткрыв мешок, пересчитал: их было шесть. Три за каждое двойное убийство. Значит, он предполагает убить еще четверых. Двоих сорокалетних и двоих сорокапятилетних.

Я открыл шкаф. Внутри хранилась одежда мальчиков и девочек, которых он когда-то убил. Она была выглажена и развешена на вешалках аккуратно, как в бутике, размерами от нуля до XXL. Среди вещей я узнал джинсы, праздничную белую рубашку и красный платок Мартины.

Он все еще пах ее духами.

Черт.

Это была та самая одежда, которой сам он был когда-то лишен, словно все мы расплачивались за жадность его приемного отца.

Обнаружились внутри шкафа и аккуратно разложенные телефоны последних восьми жертв – разумеется, выключенные. Роскошный телефон Игнасио также вид-нелся среди прочих. Это мигом напомнило мне о судьбе близнецов. С таким буйством улик несложно было забыть о главном.

Я подошел к столу и открыл папки. Это были отчеты о Новом соборе и Атриуме, музее Современного искусства на улице Франции – важных представителях XX века. Внутри имелись списки сотрудников, часы их работы, ксерокопии бейджиков и несколько интервью с директором и сотрудниками Музея сакрального искусства, расположенного внутри Нового собора.

Таковы были места, где он собирался разложить трупы. Одним из которых, возможно, должен был стать я.

В другой папке обнаружились документы по делу Тасио Ортиса де Сарате, включая события последнего месяца. Марио много месяцев назад знал, что Тасио выходит 8 августа 2016 года.

Мне уже приходилось видеть алтари серийных убийц; я был в курсе склонности психопата к трофеям, которые представляли собой вещи его жертв, чтобы со сладострастием онаниста вновь и вновь воссоздавать момент преступления. Но никогда не видел такого стройного и безукоризненного планирования преступлений.

Я забыл о времени, пока не услышал какой-то шум, шедший из-за стены. Кто-то ударял камнем в стену по ту сторону китового брюха.

Прежде чем выйти наружу, я поднял пистолет и приоткрыл деревенскую дверь этой жуткой комнаты. По ту сторону увидел остатки небольшого коридора, который заканчивался ветхой, едва живой лестницей. Она вела на второй этаж, однако звук шел не сверху, а откуда-то изнутри. Я сделал несколько шагов вперед и увидел в темноте деревянную дверь, запертую на замок и тяжелую железную цепь. Были и другие комнаты без дверей, однако, проходя мимо, я увидел в них лишь старые сельскохозяйственные орудия: ржавый плуг, грабли, метлы, обломки веялок и сноповязок.

Добравшись до последней комнаты, я обнаружил проделанное в двери окошечко. Заглянул внутрь – и остолбенел. Передо мной был обычный грязный сеновал, набитый прямоугольными тюками, но из него дохнуло таким жаром, что у меня перехватило дыхание.

На полу я различил Тасио – или, быть может, Игнасио: тюремных усов не было, волосы коротко острижены. Мне показалось, что лежащий дышит, но вид у него был ужасен, к тому же он страшно исхудал и был в одном белье. Одежда, в которой я видел Тасио, когда тот вышел из тюрьмы, знаменитая куртка «Барбур» с капюшоном, лежала в углу вместе с прочей одеждой: брюками, ботинками, голубой рубашкой, которая, насколько я помнил, принадлежала Игнасио.

Второй близнец по-прежнему колотил в стену камнем, словно не замечая моего присутствия.

– Эй… – тихо окликнул я. – Игнасио? Ты ведь Игнасио?

– Инспектор Айяла! – шепотом отозвался он и выронил камень, как будто в этот миг его оставили силы.

– Что здесь происходит? И что с Тасио?

Игнасио подошел к дверному окошку, и его костлявые пальцы ухватились за решетку.

– Тасио истощен и обезвожен, – прошептал он сухими растрескавшимися губами. – Он взаперти с восьмого августа. Этот псих до сих пор нас не убил. Когда мне кажется, что брат умирает, он приходит и приносит немного воды. Но здесь просто крематорий. Звоните в «скорую», боюсь, брат долго не протянет, а я отправлюсь за ним следом.

– Я позвоню напарнице, она прибудет с патрулем, – прошептал я и достал телефон. – Эсти, я в Очате. Я нашел Тасио и Игнасио, срочно вызывай «скорую». Они уже неделю практически без еды и воды. Это в заброшенном доме, от башни Очате к югу, возле тополей у реки. Кажется, я видел автомобиль, но точно не знаю, там ли Марио и заместитель комиссара.

– Заместитель комиссара? – переспросила она, ничего не понимая.

– Да, Эсти, они муж и жена. Марио – муж заместителя комиссара. Думаю, он слышал наш разговор, когда я позвонил Альбе, чтобы сообщить личность убийцы. Только не ломайте входную дверь. Если Марио внутри, он вас услышит, а это опасно и для меня, и для нее…

– Унаи, немедленно уходи оттуда! – перебила Эсти. – Жди нас снаружи, мы будем через двадцать минут.

– Возможно, Альба уже мертва, я еще не осмотрел остальные помещения. Пока буду здесь, постараюсь освободить близнецов. Мы в подвале, на сеновале в конце коридора. Я нашел одежду жертв, отчеты об осмотре, эгускилоры и прочие доказательства, которые мы используем против него. Все, прощаюсь, – прошептал я и нажал отбой.

– У тебя вода есть? – нетерпеливо прошептал Игнасио.

– Нет, но рядом река, до нее метров сто пятьдесят. Я попытаюсь вас освободить, и ты спустишься к реке. Ориентир – тополя. У тебя есть силы, чтобы отнести брата?

– Это мой брат-близнец. Ты думал, я брошу его тут подыхать? Когда он позвонил мне на мобильный в Доностию, я понял, к чему все идет, и сдался. Тасио достаточно заплатил за то, чего не делал.

– Отлично. Посмотрю, нет ли поблизости чего-то, чтобы открыть эту дверь.

Я отправился в смежную комнату и вышел с тяжелой рукояткой метлы. Просунул рукоятку в кольцо цепи и принялся ее поворачивать, молясь о том, чтобы деревяшка не треснула. Ингасио смотрел на меня с другой стороны двери, лоб его заливал пот.

– Не знаешь, он тут? – спросил я. – Я имею в виду – убийцу.

– Недавно приехал, около получаса назад. Я слышал мотор его машины, он на ней каждый день приезжает. Скажи, а он уже убил сорокалетних?

– Пока нет, а что?

– Потому что двое сорокапятилетних – это мы, так он нам и сказал. Мы – последние в серии убийств. И это после всего того, что он у нас отнял: свободу, положение в обществе… Затем он отнимет у нас жизнь и перестанет убивать. Он говорит, что навсегда останется в Витории, как ни в чем не бывало.

– Это Марио, правильно? – Я вспотел, пытаясь справиться с цепью.

– Да, это Марио Сантос, журналист. Могли ли мы подумать, что он – убийца…

– Он так и не признался, кем является на самом деле?

Игнасио посмотрел на меня, не понимая.

– На что ты намекаешь?

– Ваш третий брат, черт возьми, Игнасио. Все это – произошло из-за вас, а вы так ничего за двадцать лет и не поняли, – яростно зашептал я, не удержавшись. – История, которую рассказал вам Нанчо или Венансио Лопидана на похоронах вашей матери, – правда: вас родилось трое. Марио и есть тот самый рыжий, которого вы вышвырнули вон из Витории, предварительно избив до полусмерти.

– Что?.. Рыжий? Ты представить себе не можешь, как на меня подействовала та история. Я много лет переживал из-за того, что мы сделали с бедным парнем. Это была одна из причин, почему я пошел работать в полицию: искупить свой грех и никогда больше не быть человеком, который избивает других. А теперь ты говоришь, что бедняга сказал правду, а мы чуть его не убили, нашего бедного третьего брата…

– Игнасио, – перебил его я. – Веди себя сейчас как полицейский. Выкинь из головы все лишнее, постарайся мыслить ясно. Скажи, вы не слышали женский голос? Он должен был привезти сюда заместителя комиссара Альбу Диас де Сальватьерра. Это его жена; я думаю, он собирается ее умертвить, и…

– Осторожнее! – крикнул Игнасио, но было поздно.

Я почувствовал в шее обжигающий холод. Инъекция, которую вколол мне Марио, оказалась чрезвычайно болезненной: казалось, сосуды вот-вот разорвутся.

– Поздно, приятель, – раздался спокойный голос Марио у меня за спиной. – Я прикончу и Альбу, и тебя. Давай поднимайся. Она уже готова.

Он провел рукой мне по ребрам, нащупывая пистолет. Я все еще приходил в себя от неожиданной ловкости, с которой мне всадили инъекцию. Марио нашел кобуру и теперь прижимал ствол к моему затылку.

– Шагай, Унаи, – приказал он.

Я чувствовал ледяное струение наркотика в крови, растекающегося по всему телу. Я сомневался, по-прежнему ли присутствует в моем организме зелье Эгускилора. Может ли оно блокировать эффект вещества, которое мне вкололи? Во всяком случае, стоило бы притвориться, что так оно и есть. А ведь я даже не знал, как именно действует рогипнол.

Вот, значит, как: то леденит, то обжигает…

Я дрожал, одежда не согревала, и одновременно мне было жарко, очень жарко.

Полная дезориентация.

Спотыкаясь, я принялся карабкаться вверх по лестнице. Марио пришел мне на помощь, как старый добрый друг, поддерживая, чтобы я не упал.

Полная потеря воли.

Несмотря на овечью покорность, сознание было на удивление ясным, словно сосредоточилось на одной точке, подобной Алефу из рассказа Борхеса^[64]. Весь мир в одной маленькой сфере.

Мы оказались на частично рухнувшем крытом дворе, остановившись именно в открытой его части. Марио встал передо мной, не переставая целиться в голову. На нем был белый комбинезон пчеловода, перчатки и сапоги с высокими голенищами.

Во дворе стояло несколько ульев, однако следов Альбы я не заметил.

Пока Марио не отошел в сторону.

На земле, придавив разросшуюся траву, лежал до-вольно большой кусок целлофана, покрывая поверхность в несколько квадратных метров. Поверх целлофана лежали два пакета, в которые обычно упаковывают трупы, а на них – обнаженное тело Альбы. Рот заклеен скотчем. Она была неподвижна – быть может, без сознания, быть может, мертва.

По всем признакам, передо мной был типичный случай преступной психологии. Никакого контакта с землей. Посреди гор Марио нашел способ убивать безукоризненно, почти стерильно, так что мы ни разу не нашли ни единого следа органики, связанной с самим местом.

– Раздевайся, – сказал Марио безразличным голосом. – Разве ты не хотел быть с Альбой? Вот она, парень, вся твоя. Ты ее заслужил.

Я не желал подчиняться, но мышцы машинально последовали его приказу. Я покорно снял пуленепробиваемый жилет и принялся расстегивать рубашку и брюки.

Мне было безразлично. У моих ног покоилось бездыханное тело Альбы, и все, чего мне хотелось, – лечь рядом с ней с пчелой во рту и утешить ее, коснувшись лица пальцами. Дождаться, когда наступит ночь, и искать в небе Персеиды. И лежать так до следующего 12 августа, до дня моего рождения, которое, как я знал, справлять мне уже не придется.

И тут, сам не знаю зачем, я вспомнил последнюю загадку дедушки: «Стань самым хитрым животным в горах». В голове зашевелилось смутное воспоминание о змее. Той самой змее, которая притворилась мертвой, свернувшись кольцами посреди дороги на Трес-Крусес. Но я не был готов замереть и притвориться мертвым. Я лишь слушался голоса Марио.

Какое вещество было намешано в этом наркотике, что мой организм с такой готовностью подчинился?

Я не мог ни говорить, ни двигаться. Хотел раздеваться дальше, чтобы поскорее со всем покончить, но конечности меня не слушались. Я с трудом стянул с себя черные боксеры, собираясь рухнуть обнаженным рядом с Альбой.

Стены едва заметно колебались, воля отсутствовала, однако какая-то часть моего здравого смысла или инстинкта выживания все-таки оставалась, потому что тот Унаи, который явился из моего подсознания, стоило Марио приблизиться, сделал попытку отнять у него оружие.

Думаю, моего веса было достаточно, чтобы сбить его с ног, однако перед падением он успел выстрелить. Он выстрелил, и мне показалось, что я вижу рыжие волосы Эстибалис, которая ответно стреляет в него через разбитое окно первого этажа.

Невозможно было представить этого типа, такого уравновешенного, любезного и образованного, который целится тебе в голову, готовый выстрелить. Логичнее было бы ожидать появления зловещего монстра с перекошенной физиономией и повадками хищника, но Марио со своим врожденным спокойствием выстрелил в меня не просто хладнокровно; он выстрелил так же, как дышал, пил кофе, занимался любовью с Альбой. Это было всего лишь еще одним проявлением его спокойной, мирной и уравновешенной натуры. Соблазнившей женщину, которую я любил и которая умирала рядом со мной, глядя в небо, лишенное Персеид.

Кажется, я услышал гудение пули.

А потом все в моей голове погрузилось во тьму и тишину.

49. Сантьяго

27 августа, суббота

Не было криков, не было аплодисментов, не было истерики.

Город с тринадцатью гражданскими центрами и двумястами сорока пятью тысячами жителей не потерял контроль над своими чувствами.

Во время митинга, который организовали за день до того, как меня отключили от аппарата жизнеобеспечения, наступила полнейшая тишина. Виторианцы взялись за руки и образовали человеческую цепь, которая начиналась от Старого собора, шла мимо Дома веревки, затем под галереей Сан-Мигеля, пересекла улицу Дато, обогнув статую Путника, и закончилась у дверей моего дома номер два на улице Белой Богородицы, где в течение всей недели анонимные энтузиасты ставили свечи и возлагали букеты цветов.

Вертолеты международных СМИ снимали с высоты густо-синего виторианского неба крошечные огоньки свечей, которые одновременно зажгли тысячи горожан. С высоты неба это наверняка было незабываемое зрелище, хотя сам я пока еще туда не переместился и могу только предполагать.

Кто-то из тех, кто меня хорошо знал – возможно Эстибалис – говорил слишком много и рассказал, что моя любимая песня – «Объятия в тишине», которую исполняют «Экстречинато и ты», и на площади перед моим домом из динамиков зазвучал первый куплет, который я повторял миллионы раз:

В народной памяти осталась легенда о том, как дедушка не отходил от меня ни на шаг, не ел, не спал, даже воды не пил, и как врачи поняли, что этот человек никуда не уйдет и выгнать его из отделения интенсивной терапии можно лишь ногами вперед.

– Оставьте меня наконец в покое, – ворчал дед всякий раз, когда самый высокий представитель медицинской иерархии больницы Сантьяго безуспешно пытался его вразумить.

Ночи напролет дедушка рассказывал мне истории, которые я тысячу раз слышал в детстве. О священнике-волоките, забывшем зонтик в борделе Логроньо, или кузенах из Теруэля, которые узнали друг друга по голосу, когда во время гражданской войны над окопами воюющих сторон свистели пули, и дедушке вместе с другими новобранцами из его отряда под страхом смерти запретили стрелять в родных…

Но я уходил по гораздо более темной дороге и не видел зовущего меня белого света; все окутывали сумерки, а обезболивающие помогали не так ужасно страдать. Я не видел своих родителей, но очень хотел их увидеть, чтобы они познакомились со мной уже взрослым. Однако в пустыне смерти никого не было. Только я – и страшное чувство одиночества и необратимости.

Но дедушка за меня боролся. Он неплохо знал старуху с косой, они провели бок о бок почти столетие, и он позволил себе последнюю хитрость.

В тот день, когда Герман приехал в Вильяверде и упавшим голосом сообщил, что мне только что прострелили голову и я в коме, а пуля засела в мозгу, что последствия необратимы и, даже придя в себя, я до конца жизни буду овощем, дедушка опрометью кинулся в огород с корзиной в руках, чтобы набрать яблок.

Они приехали в больницу Сантьяго, и Герману, как адвокату, пришлось сделать все от себя зависящее, чтобы им разрешили войти в палату с корзиной яблок, ножом и веревкой.

Когда деда оставили со мной один на один, он раздел меня догола, разрезал яблоки на четвертинки и растер мне ими все тело, наполнив стерильную палату с трубками, проводами и мониторами терпким запахом сидра.

Затем попросил Эстибалис отвезти его назад в Вильяверде. Стояла глубокая ночь, но луна ярко освещала дорогу. Никаких фонарей нигде не было. Дома дед первым делом отправился в сад и выкопал могилу по меркам моего тела. Затем уселся на землю и терпеливо на ощупь принялся соединять четвертинки в целые яблоки. Наконец сложил их в могилу и забросал землей.

Вернувшись в дом, прикинул, что яблоки сгниют через десять дней. Земля, в которую он их закопал, была достаточно влажной.

– Сгнивайте побыстрее, у моего внука не так много времени, – наказал он яблокам, сел в машину, и Эсти отвезла его в Сантьяго.

Через десять дней я увидел под ногами тропинку, обсаженную дедовскими яблонями, и, недолго думая, зашагал по ней. В пустоте было хорошо, спокойно, тихо, там не было ни опасности, ни суеты, там царил покой. Но, увидев тропинку, я сразу понял, что должен вернуться.

50. Лагуардия

28 августа, воскресенье

Когда я проснулся, дед держал меня за руку своими длинными нервными пальцами. Герман спал, согнувшись в три погибели и пристроив голову на простыне. В ногах дремала Эстибалис. Некоторое время я внимательно ее рассматривал. В моих зрачках она кружилась, как бабочка, я терпеливо дождался, пока изображение не застынет, а дымка перед глазами не рассеется.

«Кажется, я жив», – попытался я сказать, но у меня ничего не получилось.

По какой-то причине рот не подчинялся приказам сознания и не открывался. Я не мог произнести ни слова.

На мгновение меня охватила паника. А что еще не в порядке, что еще не работает? Я в ужасе пошевелил ногами: что, если меня парализовало? Но ноги шевелились, как положено. Я вздохнул с облегчением.

Дальше я, кажется, беззвучно плакал. Думаю, что плакал, хотя утверждать этого не возьмусь, я еще не контролировал свое тело. Шевельнул рукой и разбудил дремлющего деда.

Когда тот увидел, что глаза у меня открыты, он вскочил, поправил берет и сжал мою руку так, что я чуть не вскрикнул.

– Что-то долго ты возвращался, лисенок, – только и сказал он, сглотнув. Я смотрел в его почти столетние глаза и видел в них облегчение и радость. – Я принес тебе амулет с гор; может, он тебе пригодится.

Я кивнул и сжал амулет в кулаке. Крошечные острые горы кололи ладонь, но я сжал его еще сильнее, чтобы чувствовать собственную силу.

Герман тоже проснулся, уселся на кровать и крепко меня обнял.

– Не шути так больше, – прошептал он мне на ухо, омочив мой висок слезами.

Эсти метнулась ко мне и нажала кнопку у меня над головой. Зазвучал неприятный тревожный сигнал.

– Очень вовремя, Унаи. Тебя собирались отключать.

«Теперь уже не нужно», – собирался сказать я, но опять не смог произнести ни слова. Я снова ощутил панику, мы посмотрели друг на друга, и она все поняла.

– Спокойно, Унаи. Не делай лишних усилий. Врачи вообще не верили, что ты проснешься, но предупредили, что, если выйдешь из комы, могут возникнуть проблемы с речью. Пуля засела в центре Брока^[65], ее сумели достать. Микрохирургия. Но теперь предстоит долгий путь выздоровления, друг.

Я смотрел на нее в ужасе. Дед и Герман сжали мне руку – так они обычно говорили, когда это требовалось, «случалось и не такое».

– Я принесла тебе это, – сказала Эсти, протягивая планшет с программой редактирования текста. – Попробуй написать то, что думаешь.

Я взял планшет, сосредоточился и попытался что-нибудь написать. А что, если у меня повреждена не только речь? Смогу ли я отвечать письменно, или от этого тоже придется отказаться?

К счастью, синапсные соединения между мозгом и пальцами сохранились.

Что с Марио, с близнецами, с Альбой? – написал я и показал планшет Эсти.

– Марио я прострелила голову, увидев, что тот стреляет в тебя. Он умер мгновенно. ДНК слюны, которую мы взяли с конвертов, соответствуют его генетическим данным. В коллекции улик, которую он собрал в Очате, также были найдены его биологические следы. Судья приказал возобновить дела о пожарах в Исаре и хостеле в Памплоне, а также пересмотреть расследование восьми преступлений, из-за которых Тасио попал в тюрьму.

А как Тасио? – написал я.

– Тасио плох, Кракен. Марио похитил его еще восьмого августа, и красный уровень обезвоживания, в котором он пребывал десять дней, сильно на нем сказался. Пару раз он был на грани сбоя в работе всех органов. Игнасио вызвал лучших специалистов в мире, но он в критическом состоянии. Зато сам Игнасио быстро поправился и сейчас вне опасности.

Я взял планшет, взглянул на клавиатуру. Надо было набрать всего пять букв, но это было непросто. Я не знал, не слишком ли я хрупок, чтобы спокойно принять известие о смерти Альбы. Возможно, именно поэтому Эстибалис ничего мне про нее пока не сказала.

– Сынок, хочу чего-нибудь съесть; могу я вас оставить ненадолго? – прервал нас дедушка.

Я кивнул, только сейчас обратив внимание на темные круги у него под глазами. Герман поцеловал меня в лоб, что выглядело весьма мелодраматично, учитывая, что мы были не одни, и отправился вместе с дедушкой. Оба явно потеряли несколько килограммов.

«Боже, что я с ними сделал», – подумал я.

Мы с Эстибалис остались одни.

Сядь рядом, обними меня, – написал я ей.

– Да, конечно. – Она вздохнула и взгромоздилась на узкую больничную койку, улеглась рядом и прильнула ко мне своим маленьким телом. Эсти спасла мне жизнь, и это не просто слова.

Что с Альбой? – наконец осмелился написать я спустя некоторое время.

– Нашему начальству очень повезло, Унаи.

Я внимательно посмотрел на нее, не понимая.

– Этот ублюдок, ее муж, вколол ей рогипнол, как только они приехали в Очате, затем засунул в рот пчел и заклеил изолентой. Но услышал шум на первом этаже и бросил ее во дворе, когда она перестала двигаться. Он решил, что она умерла, и отправился за тобой. Но Альба их прожевала, Кракен. Она прожевала пчел сразу, как только они оказались у нее во рту, еще до того, как рогипнол парализовал ее волю. Одна пчела перед смертью укусила ее в язык, другая – слизистую оболочку губы, но ни одна не попала в горло. Когда Марио вернулся с тобой, заместитель комиссара притворилась, что мертва.

«Значит, ты и есть самый хитрый зверь в горах», – подумал я.

Она жива!

Альба осталась жива.

Эстибалис вздохнула и приподнялась на локте.

– Она сама предложила вышестоящим органам решить вопрос с занимаемой должностью, готовая снять с себя ответственность, но ни судья, ни комиссар не нашли оснований – полагать, что она была сообщницей мужа. Они считают, что Марио Сантос, или, скорее, Нанчо Урбина, использовал ее, чтобы следить за расследованием и контролировать ситуацию. Альба попросила отпуск и уехала из Витории. Известно только, что она снова в Лагуардии, но пока не работает.

Она меня навещала? – написал я.

– По-моему, нет.

Хорошо, не беспокойся. Так даже лучше, – написал я, хотя ничего похожего не чувствовал.

– Дай ей время, Унаи. Она не только потеряла мужа. Она была замужем за самым страшным убийцей в нашей истории, который чуть не убил ее, а заодно и тебя. Ей многое надо пережить.

Я был согласен с Эсти.

Нам всем предстояло многое пережить.

И как только меня выписали, я отправился в Вильяверде к дедушке и Герману и предоставил времени разобраться с беспорядком в моем поврежденном мозгу.

51. Сан-Тирсо

24 октября, понедельник

Конец лета я провел в каком-то ошеломлении. Строгий распорядок дня, который контролировал дед, посильные работы в огороде, полное безволие.

В отделе уголовного розыска настаивали на ежедневных занятиях с логопедом, специалистом по реабилитации речевых навыков. Пока я не начну говорить, принять меня обратно на службу они не смогут. Но, если честно, я уже и сам не знал, хочу этого или нет. Я не рвался ни гоняться за преступниками, ни с кем-либо разговаривать.

Я вообще утратил желания.

Мне ничего не хотелось. Только остаться одному и делать то, что от меня требуют.

Настала осень. Я собирал ежевику и терновник вдоль горных дорог, где не проходили трактора с гербицидами. Я заготовил столько ежевичного варенья и домашнего тернового бренди, что подумывал о том, не сменить ли мне профессию и не стать ли производителем и продавцом натуральных продуктов для гурманских магазинов. Герман, ратовавший за то, чтобы я отказался от оружия и визуальных осмотров мест преступления, помог составить оптимистичный бизнес-план.

В один из октябрьских понедельников я отправился в Сан-Тирсо. Обычно я ездил туда каждую неделю: садился, привалившись спиной к каменной глыбе, и дремал, а иногда по ночам, несмотря на иней, ложившийся под утро, спал под открытым небом.

С высоты горного хребта можно было видеть одновременно три провинции: к северу, прямо у моих ног, открывался вид на Наваррете, Вильяфрию, Вильяверде, Бернедо, Уртури и заповедник Иски. Если повернуть голову на север, видны были земли Наварры. А на юг – Алавская Риоха и некоторые крупные поселки: Эльсиего, Крипан, Йекора и Лагуардия.

До Лагуардии по прямой линии от Вильяверде было всего двенадцать километров.

Какой близкой и одновременно далекой казалась мне она в ту пору…

Я отлично чувствовал себя в моем горном раю, мне не хотелось возвращаться в реальность. Не хотелось, чтобы жизнь двигалась дальше в одном из известных мне ранее направлений.

Так было до того дня, когда мне позвонила Саиоа, внучка старого хозяина хостела в Памплоне. Напомнила, что я так и не сдержал своего обещания, и мне стало стыдно. Я почувствовал себя просто ужасно. Попросил о помощи, а потом начисто все забыл. Забыл о человеке, который дал мне ключ к разгадке этого дела.

Обычно я не отвечал на звонки: не имеет смысла молчать в трубку, если не можешь ответить. Но когда на экране появилось ее имя, я нажал на зеленую кнопку, забыв, что не в состоянии выдавить из себя ни единого звука.

Я встал и отошел чуть в сторону от скалистой глыбы Сан-Тирсо, глядя на буковый лес, простиравшийся у меня под ногами.

– Инспектор Айяла? Это Саиоа; надеюсь, ты меня помнишь.

Вместо ответа я издал неразборчивое мычание, однако она не растерялась и заговорила первая.

– Я звоню, чтобы рассказать тебе, что дедушка узнал об истории с Нанчо Лопиданой и Марио Сантосом. Он прочитал про это в газете. Для него все это очень важно: прямо гора с плеч. Дедушка вчера умер, но перед смертью просил, чтобы я поблагодарила тебя за то, что ты прислушался к его словам. В общем, я… я знаю, что из-за пули ты разучился говорить, поэтому надоедать тебе не стану. Спасибо, что выслушал, – сказала она и повесила трубку.

Это очень просто: сосредоточиться и выслушать. Многие из тех, кто как-то связан с обстоятельствами преступления, могут о многом нам рассказать, но мы, следователи, их не слушаем, воображая себя опытными специалистами. При этом мы их не знаем, никого не знаем – ни преступников, ни их жертв. А окружающие знают.

«Иногда достаточно просто выслушать, – размышлял я. – Ей было не так важно, отвечу я или нет. Я должен был всего лишь выслушать».

Я набрал ее номер. Кажется, в тот день задул южный ветер – hego haizea, ветер безумцев, и в какой-то другой день мне и в голову не пришло бы кому-то звонить. Какой смысл, если я разучился говорить?

Я набрал телефон Альбы, пристально глядя на южную оконечность гор.

– Унаи, это ты? – Голос звучал растерянно. – Ты можешь говорить?

Я не открыл рта, даже не попытался. Отчасти мне было стыдно, отчасти я был потрясен, услышав ее голос спустя столько времени.

– Унаи?

Я нажал отбой и открыл «Вотсапп», не дожидаясь, пока мое молчание подействует на нее угнетающе. Я читал ее слова и будто бы слышал голос. Казалось, она рядом.

– Альба, лучше поговорим здесь, – написал я – Хочу тебя увидеть.

– Вряд ли это хорошая мысль, – ответила она. – Мы еще не пережили того, что случилось.

– Именно поэтому.

– Этот способ так же хорош или так же плох, как и все прочие. Начинай ты, – ответила она.

– Как хочешь. Я все еще злюсь на тебя, Альба. Ты скрыла, что тебе сорок лет, когда мы спорили насчет моего дня рождения в Пасо-дель-Дуэнде… Ты обязана была мне сказать, что тебе тоже сорок и ты в списке приговоренных, как и я.

– О своей безопасности я всегда заботилась сама. Как видишь, даже с пчелами расправилась.

– Проблема не в этом, а в том, что ты мне не доверяла. У нас не было доверия, которое должно возникнуть между партнерами, – написал я.

– Потому что мы ими не были. Я была замужем, Унаи.

– А теперь ты вдова, как и я.

– Ты знал, что их мать звали Бланка? Удивительно, правда?

– Еще один повод не притворяться кем-то другим. Теперь ты знаешь, что значит двойная личность.

Наверное, я был слишком резок, но я действительно злился; зло токсично, оно отравляет душу.

– Он красил волосы. Марио красил волосы в темный цвет, а я, офицер полиции, жила с ним рядом и ничего не замечала… Ты говоришь, что у психопата нет чувств, что он притворяется, что что-то чувствует. У нас должен был родиться ребенок. Я была замужем за человеком, – неспособным испытывать чувства, вынужденным притворяться.

– Я – не он. Я такой, как я есть, каким ты меня видишь. У меня есть чувства – быть может, их даже слишком много – сейчас я страдаю.

Но Альба не участвовала в разговоре. То, что она говорила, было монологом, признанием, разрядкой.

– По ночам он изучал мои записи: пока я училась и продвигалась по работе, все документы приносила домой. Он их читал, внимательно изучал все наши действия и маневры. Впитывал каждый разговор о работе. Те ужасные вечера, когда мы подолгу болтали и я отводила душу, становились для него бесценным источником информации. Это он убедил меня просить о переводе в Виторию, потому что Тасио собирался выйти из тюрьмы, и он разрабатывал вторую часть мести. Я отказалась от налаженной жизни, от своего окружения, уехала из родного города – а все из-за убийцы, который хотел вернуться к своим преступлениям. Все, что я прожила за последние годы, было ложью.

Я прочитал длинный текст на экране и чуть не швырнул телефон в пропасть.

– Не все. С этим я не согласен. То, что было между нами, было правдой. И продолжает ею быть.

– Только послушай нас, Унаи. Послушай, что мы говорим. Мы оба все еще слишком потрясены. Мне придется пересмотреть все свои ментальные схемы, понимаешь?

– Нет, но я готов это принять.

– Правда не понимаешь?

– Я видел твое мертвое тело.

– А я видела, как ты умираешь, когда мой муж в тебя выстрелил.

– По-моему, с нас достаточно. Чего тебе еще надо?

– Мне нужно время.

– Сейчас нет уже никакого мужа. Нет никаких препятствий. Я тогда действительно умер и теперь многое вижу иначе. Я устал ждать идеальных обстоятельств, они никогда таковыми не будут. Только об одном прошу: не отказывайся от профессиональной карьеры из-за того, что случилось, не поддавайся. Тем более из-за меня, из-за того, что мы больше не видим друг друга. Если хочешь жить без меня, я не буду ни о чем тебя упрашивать, но мы можем работать вместе, не причиняя друг другу страданий. Постепенно привыкнем.

Грубый просчет: а все из-за желания снова оказаться с ней рядом.

– Мне нужно время, – написала она, и я испугался, что мы ходим по кругу и никогда ничего не решим.

– Ты вернешься в Виторию? – спросил я.

– Не знаю.

– Я могу навестить тебя в Лагуардии? – настаивал я. – Я на вершине Сан-Тирсо, отсюда виден твой город. Будь у меня зрение, как у орла, который парит у меня над головой, я бы сейчас тебя увидел.

– Скажи, а ты заговоришь снова?

– Осторожно, Альба, – осадил я ее. – Ты коснулась слишком болезненной темы.

– Ты не ответил.

– Разве? – раздраженно написал я.

– Это лишь доказывает, что мы до сих пор не выздоровели. Я должна лечиться одна, и ты должен лечиться один. Не хочу, чтобы мы стали парой лишь потому, что нужны друг другу. Если когда-нибудь я приму решение быть с тобой, ты к этому времени должен восстановиться, вылечиться, преодолеть себя. Я не хочу, чтобы ты во мне нуждался и не хочу нуждаться в твоих утешениях. Мы оба сильные люди, у нас все получится.

И тогда я решил выдернуть гвоздь, который так сильно жег мое тело.

– Хорошо. Я приеду к тебе, когда полностью восстановлюсь.

Горькая правда заключалась в том, что это было невозможно. Осень шла своим чередом. Я собрал урожай фундука и навострился виртуозно его чистить. С нетерпением ждал появления каштанов, чтобы жарить их на огне вместе с дедушкой и Германом. А вот мозг… мне было страшно хоть как-то его напрягать. Собственную голову я отныне воспринимал как нечто хрупкое, то и дело замечал входное отверстие от пули и ненавидел, когда оно отражалось в зеркале: даже волосы отрастил, чтобы они скрывали шов, придававший мне вид ярмарочного калеки.

Какая ирония, что именно они, близнецы Ортис де Сарате, пришли мне на помощь…

52. Город Кракена

10 ноября, четверг

Это был первый вечер без дождя. Целую неделю лило как из ведра. Впрочем, меня это не слишком раздражало: дождь – всего лишь чистая вода, пропитывающая одежду. Но перерыв был очень кстати: я работал в саду под огромным грушевым деревом.

– К тебе гости, – раздался у меня за спиной голос деда.

«Кто именно?» – кивнул я.

– Один из двоих лисят. К тому же на материной машине.

«Я не хочу никого видеть», – кивнул я.

– Это знает вся Алава. Говорит, что не уедет, не повидавшись с тобой. Сходить за ружьем?

Я пожал плечами. Какое мне дело? Я все равно ничего не решаю.

И все-таки я побрел к дому и нехотя поднялся по – лестнице. Он поджидал меня в старой кухне, грея руки у огня.

«Видишь, как полезно провести три месяца вдали от тюряги», – написал я на планшете вместо приветствия.

Сидевший напротив меня Тасио практически не отличался от Игнасио, которого я видел последнее время. Он раздобрел, привел в порядок зубы; на нем была голубая рубашка, придававшая ему свежий вид, и костюм от «Барбур» ценой в мое годовое жалованье. Он вновь стал привлекательным типом, хотя дедушку это, видимо, не особо впечатлило: я слышал, как у меня за спиной он на всякий случай снял предохранитель.

«Спокойно, дедушка», – кивнул я.

– Мы это сделали, Кракен. Мы с ним покончили, – торжественно проговорил Тасио.

Да, он стал другим. Тасио стал другим. Радушная улыбка, открытое лицо, прямой взгляд. Своим видом он больше никого не пугал и не отталкивал. Если б он был женщиной, я думал бы только о том, как заняться с ней любовью. Если можно, не один раз.

«Ты никогда не был токсикоманом. Ты был всего лишь хамелеоном, нарядным костюмом», – написал я на планшете.

Тасио не обратил внимания на мой комментарий, как будто от тюрьмы его и правда отделяли двадцать лет.

– Я уезжаю в Лос-Анджелес, побуду вдали от всего. Ребята из кинокомпании просят новый сценарий. Подумываем о том, чтобы написать сюжет про то, что случилось в Витории. С самого начала. Мой адвокат Гарридо-Стокер свяжется с тобой, чтобы лучше изучить твой характер. Главным действующим лицом будешь ты. Не беспокойся, Кракен, я не собираюсь ничего додумывать. Расскажу лишь то, что произошло.

«Как ты его назовешь?»

– «Жало белого города».

«А как признаешься в том, что убийцей был ваш третий брат?» – поинтересовался я.

– Мы испортили ему жизнь, а он испортил жизнь нам. Все справедливо. Мы квиты. Игнасио переживает больше: чувствует себя виноватым за то, что мы тогда сделали.

«Поездка пойдет тебе на пользу», – написал я и повернул планшет к нему экраном.

– Пожалуй. В Витории все обращаются со мной как-то странно. Дети просят автограф, а их матери дают им подзатыльники, прежде чем я возьму в руку авторучку. Дикая какая-то ситуация. Меня все еще боятся. Целое поколение жителей Алавы выросло в твердом убеждении, что я тот самый Потрошитель.

«Но ты не сдаешься, верно?»

– Что ты имеешь в виду?

«Помириться с Виторией. Продолжать с ней заигрывать, пока она снова не обратит на тебя внимание».

– Все вернется на круги своя. Буду ходить по улице Дато, а люди будут здороваться со мной и улыбаться…

Я кивнул, чтобы как-то отреагировать.

Тасио снова нужен был трон, это всегда была его главная мотивация. Вернуть себе власть.

– Но впереди у меня долгий путь, и чем раньше я уеду, тем быстрее вернусь. Я пришел попрощаться, Кракен.

«А брат-близнец?»

– Поедет со мной, как же иначе? Наша разлука на двадцать лет и пять месяцев противоречит самой природе. Такого не повторится.

«Точно? Вы уладили свои взаимные обиды?»

– Обиды? Это мой брат-близнец. Нет никаких обид, и быть не может. Он здесь, со мной, гуляет по деревне. Хочешь, я его позову?

«Пожалуйста», – согласился я.

Через две минуты в дверях появился Игнасио.

Не было печали, черти накачали, – мне показалось, что до моих ушей донеслось ворчание деда. Ружье он по-прежнему держал в руках.

Игнасио крепко меня обнял. Он снова состоял из сплошного шика и улыбок. Вдвоем братья смотрелись неотразимо, просто глаз не отвести.

«Вы одинаковые», – написал я.

Они засмеялись в унисон, как двуглавая гидра, один – отражение другого.

И тут я понял. Сам не знаю, каким образом – видимо, специалист по психологии в моем мозгу так и не отключился.

«Вижу, вы пытаетесь меня обмануть. Ты – Игнасио, а ты, черт бы тебя побрал, – Тасио», – написал я.

Они растерянно переглянулись.

– Ты первый, кто… – начал Игнасио.

– …кто все понял, как только мы вошли. Придется совершенствовать навыки. Неплохо, Кракен, – заключил Тасио.

– Кстати, у нас для тебя приглашение от мэрии Витории… – добавил Игнасио.

– …а также от некоторых других ассоциаций – например, Бригады кисти и старика Матусалема, – заключил Тасио, подмигивая.

«Не хочу официальных мероприятий», – покачал я головой.

– Сколько ж можно… Позволь людям себя любить, Кракен. Город двадцать лет жил в страхе… – сказал Игнасио.

– …людям нужен праздник. Они должны вздохнуть свободно, понять, что все позади, что все закончилось. Сделай это ради жителей Витории, они должны отпраздновать твое спасение, – подытожил Тасио.

Я прибыл на праздник без малейшей охоты. Чувствовал себя неловко, пожимая руки стольким людям и не в силах при этом ответить на приветствие или просто перекинуться с кем-то словом. Дед уговорил меня отправиться в город чуть менее убедительным способом, нежели ружье. Со мной были Герман, Эсти и сам дед. Мы чувствовали себя не в своей тарелке, когда высшие должностные лица окружили нас своей формальной любезностью на площади Белой Богородицы и заставили шествовать вдоль Коррерии, одной из ремесленных улиц позади моего дома.

Я знал, что мы прибыли в пункт назначения – в квартал Соледад, куда несколько месяцев назад, в ту пору, когда в какой-то другой жизни я занимался бегом, частенько наведывался на рассвете, в надежде встретиться с… какое, впрочем, сейчас дело. Какое кому до этого дело.

На площади толпилось много народу. Соседи, ребята из нашей компании, пресса, незнакомцы и незнакомки, которые приветствовали меня так, словно знали всю жизнь. Я отвечал смущенной улыбкой. Галстук, купленный Германом, сдавливал мне шею, стрижки я стеснялся. Скорее всего, шрам все время был на виду.

– Взгляни, Унаи, – приказала Эсти. – Жители Витории хотят выразить тебе свое почтение.

Я повернулся и увидел, что фасад старого здания был раскрашен. Раньше он не бросался в глаза, я словно видел его впервые.

– Они назвали его «Город Кракена».

На стене в самом деле был нарисован огромный спрут-кракен, который охватывал своими щупальцами дольмен в Ведьминой Лачуге, деревушку Ла-Ойя, Соляную долину Аньяна, Средневековую стену, Старый собор, Дом веревки, террасу Белой Богородицы, памятник Путнику…

А еще там начертали несколько слов – последнюю строчку из песни «В объятиях грусти»:

Сердце у меня сжалось от печали и беспокойства: еще бы, столько людей ждали моей реакции. И в этот миг я ее увидел.

Я ее увидел.

Поодаль, в толпе.

Черная коса Альбы.

Она смотрела на меня таким знакомым напряженным взглядом, отвечая на вопросы, которые я задал глазами. Она приехала, сдержала слово.

«Как хорошо, что пули не убивают слова», – мысленно повторил я.

В тот день я решил, что пора снова начинать разговаривать.

Благодарности

В своей знаменитой стэнфордской речи Стив Джобс говорил, что иногда мы оглядываемся назад и ясно видим точки в прошлом, которые привели нас к настоящему.

Вот я и решила объединить точки, которые составляли мою жизнь на протяжении четырех десятилетий, и использовать для их осмысления то самое ценное, что у меня есть: воображение.

Исарра была деревней, куда мать отправилась работать учителем в начале семидесятых и где мы ходили в детский сад, расположенный в коттедже, с которым у меня связаны ранние воспоминания детства – лет, наверное, с четырех.

На улице Генерала Алава я работала окулистом, когда мне едва исполнился двадцать один год, и диплома о высшем образовании у меня еще не было.

Пятнистые лепешки из «Нароки», сладкое молоко из «Каса Кико» и пакетики с жареной крошкой из «Амариу» – часть кулинарного и сентиментального наследия, по которому до сих пор скучают тысячи виторианцев, принадлежащие к нескольким поколениям.

Огни Очате, загадочная часовня Сан-Висентехо, кельтское урочище Ла-Ойя – места, которые я посещала тысячу раз и собираюсь посещать в будущем – касаться древних камней, садиться куда-нибудь и представлять, как жили мои предки в Средневековье, в нулевой год, в первое тысячелетие до нашей эры: именно это упражнение и сделало меня писателем.

Вильяверде, где живет моя столетняя двоюродная бабушка, камень Сан-Тирсо, ночи с Персеидами на дороге Трех Крестов, крест в Горбеа, усеянный тысячами божьих коровок, мой дедушка Амансио… многое из того, что я видела и переживала на самом деле, вы обнаружите на страницах этой книги.

Несмотря на то что сюжет не имеет ничего общего с моей жизнью, эта книга в настоящий момент наиболее автобиографична. Разумеется, фамилии некоторых семей, названия компаний и средств массовой коммуникации изменены. Да и в целом все рассказанное на этих страницах – вымысел.

Моя благодарность муниципалитету Витории-Гастейс и сотрудникам его туристического офиса. Благодаря им и проведенным ими экскурсиям я сумела попасть во все исторические места, перечисленные в книге. Точно так же я благодарна за поддержку Фонду собора Санта-Мария и археологам Городского совета округа Тревиньо, которые расшифровали все тайны барельефов часовни Сан-Висентехо.

Преподавателям, обучавшим меня криминалистике и криминальной психологии, а также преподавшим мне краткий курс визуального осмотра. Было очень непросто изучать всамделишные уголовные дела, и, признаюсь, мне не один раз приходило в голову изменить жанр моего романа. Несмотря на то что по их просьбе их имена были изменены из соображений конфиденциальности, я также очень благодарна за терпение и профессионализм, проявленные ими во время разъяснений касательно криминалистики и судебной медицины.

Моей маме, Марисоль Саэнс де Уртури Осаэта, моей сестре Нурии и брату Раулю за то, что взяли на себя изучение множества документов, которые потребовались для написания моего романа.

Всем жителям Вильяверде и Алавских гор за помощь, предоставленную мне с самого начала моей литературной карьеры: Сесару, Давиду, Арасели, Оскару, Монсе, Лауре, Идойе… Мы провели волшебное детство в нашем алавском Макондо, и очень хотелось бы, чтобы Вильяверде и впредь был убежищем для наших детей.

Весь мой роман посвящен памяти моего деда Руфино Саенсу де Уртури Лопесу. Моему герою Унаи Лопесу де Айяла я подарила здравый смысл и покровительство этого спокойного и мудрого человека.

Моя благодарность за поддержку колледжу Сан-Виатор-72 за ту незабываемую встречу в 25-ю годовщину выпуска, которая поддерживала меня в сложной работе по завершению романа. За «Лау Тейлату», которую мы все пели с таким воодушевлением, словно нам до сих пор по пятнадцать и впереди у нас лежит целый мир. Уверена, что мир до сих пор принадлежит нам, и у нас для него припасено много неожиданного.

В частности, Ирайде Баррече, Ирунэ Саес де Викунья, Aмайе Ларраньяге, Микель Ланде, Иниго Арете, Патрисии У, Оскару Пуэльесу, Патрисии Мартинес де Юсо, Лидии Ортуете, Айное Ларрейне…

Франу, за то, что он мой муж, партнер, сообщник и тыл. А главное за то, что он по-прежнему мой верный друг, несмотря на то, что позади у нас столько лет и долгий пройденный путь.

Моим сыновьям Дани и Адриану за лучшие годы моей жизни.

Эмили Альби и Ракель Гисберт, которые боролись за меня и этот роман. Я никогда не смогу выразить вам всю свою благодарность за то, что вы для меня сделали.

Моим читателям, блогерам, журналистам на радио, телевидении и в печатной прессе – в особенности Мартину Сансу, замечательному профессионалу и другу, – за то, что поддержали меня на каждом этапе, а также всем подписчикам социальных сетей и тем, кто приходил на встречи и ярмарки, чтобы участвовать в нескольких минутах разговора. Вы изменили мою жизнь, и я обязана всем вам и каждому в отдельности.

И наконец, моему отцу, Эвелио Гарсиа де Кастаньосу, потому что, пока я пишу свои романы, он никогда не уйдет. Осталось его наследие, самое ценное для меня: любовь к литературе, которую он мне привил.

1

Дольмен – погребальное культовое сооружение эпохи бронзы.

2

День Сантьяго – День святого Иакова, покровителя Испании, 25 июля. День блузы – праздник в честь Белой Богородицы, покровительницы Витории. Во время праздничных мероприятий молодые парни наряжаются в баскские национальные костюмы, одна из составляющих которых – широкая голубая блуза. Женский наряд называется neska.

3

Кен Фоллетт – валлийский и британский писатель, описывавший в своих романах собор Санта-Мария в Витории, что вызвало большой приток туристов.

4

SICAR, Sistema Nacional de Cadastro Ambiental Rural – национальная испанская система сельского кадастра.

5

Гастейс – древнее название Витории. В настоящее время употребляется как второе название столицы провинции Алава. В Стране Басков по сей день официально используются двойные названия городов: Витория-Гастейс, Доностия-Сан-Себастьян и др.

6

Муниципалитет, часть провинции Алава.

7

Мус – одна из самых популярных карточных игр в Испании (прим. переводчика).

8

Эгускилор, или колючник бесстебельный (лат. Cardo Silvestre, также Carlina acaulis), – цветок, по форме напоминающий подсолнух. В регионе басков засушенные эгускилоры вешают на двери домов как талисман от злых духов.

9

«Моби Дик», Герман Мелвилл, перевод И. М. Бернштейн (прим. переводчика).

10

Смотри прим. на стр. 9. Блузами называют всех участников карнавальных шествий.

11

Собирательный образ жителя деревни, уроженца Алавы.

12

Имеется в виду трагедия в комплексе Madrid Arena, произошедшая в ночь на 1 ноября 2012 года и унесшая жизни пяти девушек (прим. переводчика).

13

Авторский намек на кинокомпанию HBO, сделанный, по всей видимости, чтобы избежать обвинений в нежелательных совпадениях.

14

В испанской пенитенциарной системе существует несколько видов тюремных отпусков в зависимости от тяжести преступления. Предполагается, что такие отпуска должны помочь с адаптацией после выхода из тюрьмы. Как правило, право на тюремный отпуск дается по истечении четверти срока наказания или в экстраординарных случаях (смерть близкого, тяжелая болезнь и т. д.). Во время такого отпуска заключенный носит браслет на ноге и находится под наблюдением правоохранительных органов, но в остальном может несколько дней провести как обычный житель города, а затем должен снова вернуться в тюрьму.

15

Чангурро – запеченный краб, классическое баскское блюдо (прим. переводчика).

16

Не для протокола (англ.).

17

«Баскония» – баскетбольный клуб из Витории.

18

Баскская академия полиции, расположенная в Алаве.

19

Slow Food Araba – название местной (баскской) организации, занимающейся проведением различных гастрономических мероприятий.

20

Рафия – натуральное волокно, которое производят из листьев пальмы (прим. переводчика).

21

Чаколи – традиционное домашнее баскское вино (прим. переводчика).

22

Сугаррамурди – наваррская деревня, где в начале XVII века проходили знаменитые процессы над ведьмами (прим. переводчика).

23

Чорисо – сорт свиной колбасы (прим. редакции).

24

Ахондроплазия – врожденное заболевание, при котором нарушается рост костей скелета и основания черепа (прим. переводчика).

25

Кубата – кубинский коктейль из рома и колы (прим. переводчика).

26

Категория сложности в скалолазании.

27

Гарро́та – орудие казни через удушение в Испании. Первоначально гаррота представляла собой петлю с палкой, при помощи которой палач умерщвлял жертву. С течением времени она трансформировалась в металлический обруч, приводившийся в движение винтом с рычагом сзади.

28

Святой Пруденсио – испанский католический святой, один из покровителей провинции Алава.

29

Собаос – разновидность бисквита, традиционная в Кантабрии (прим. переводчика).

30

Чуррос – обжаренная выпечка в виде длинных палочек из заварного теста, обычно подается с горячим шоколадом (прим. переводчика).

31

Людовико Эйнауди – современный итальянский композитор и пианист.

32

Оба этих имени в испанском обозначают «белая», «светлая».

33

Путь Сантьяго – паломническая дорога к предполагаемой могиле апостола Иакова в испанском городе Сантьяго-де-Компостела, в основном пролегает по северной части полуострова (прим. переводчика).

34

Марианисты, конгрегация Мариан Непорочного Зачатия – католический монашеский орден, основанный в Польше в 1670 году.

35

Биполярное расстройство – состояние психического здоровья, которое вызывает резкие и непредсказуемые колебания настроения, которые включают эмоциональные максимумы (мания или гипомания) и низкие (депрессия).

36

Бриска – карточная игра, популярная в Испании (прим. переводчика).

37

Серранито – испанский фастфуд, изобретенный в 70-х годах и представляющий собой бутерброд со свининой (прим. переводчика).

38

Отсылка к салемским ведьмам.

39

Иудейский битум, или сирийский асфальт, – вид асфальта, добываемый в Сирии и в районе Мертвого моря, широко используется в лакокрасочном производстве.

40

Реальное и самое известное место на кладбище в Витории.

41

Отсылка к тайным знакам масонского ордена, члены которого отращивали себе длинные ногти на мизинцах.

42

Специальная антивандальная техника покрытия для предотвращения порчи культурных и исторических объектов.

43

Fidelitas (лат.) – верность.

44

Баскская песня, записанная в 1978 году и до сих пор не теряющая своей популярности. Название переводится как «Четыре крыши».

45

Доностия – второе название города Сан-Себастьян (прим. переводчика).

46

Праздник рождения Иоанна Крестителя, ночь с 24 на 25 июня. Праздник, в котором тесно переплетены языческие и христианские традиции.

47

Alba (исп.) – заря, рассвет (прим. переводчика).

48

Эд (Эдвард Кристофер) Ширан – британский поп-музыкант и актер. Wonderwall – название знаменитого хита группы «Оазис». (прим. переводчика).

49

J. Barbour & Sons – английская компания, производящая одежду и обувь с середины XX века под брендом «Барбур». Наиболее известна своей водонепроницаемой верхней одеждой.

50

Богородица Эстибалис считается святой покровительницей провинции Алава. Церковь XII века, где хранится деревянная статуя Богородицы Эстибалис и младенца Христа, датируется XII веком. Богородица Эстибалис так почитаема в провинции Алава, что праздники в ее честь устраиваются дважды в год: ярмарка 1 мая и праздник 12 сентября.

51

Последний день карнавальной недели Белой Богородицы, когда толпы одетых в блузы людей обсыпаются мукой.

52

За каждой колонной шествующих закреплено свое название.

53

Osakidetza – учреждение, созданное в 1984 году и отвечающее за систему общественного здравоохранения в автономном сообществе Страны Басков, принадлежащее Национальной системе здравоохранения.

54

Мари – в баскской мифологии олицетворение Матери-земли, королева природы и всех ее элементов. Ее образ обычно представлен телом и лицом женщины, элегантно одетой (обычно в зеленый цвет); может быть также представлен как гибридная форма дерева, или как женщина с козьими ногами и когтями хищных птиц, или как женщина-огонь, или как образ воспламененной радуги или лошади, тянущей облака. В образе женщина представляется с густыми светлыми волосами, которые расчесывает золотым гребнем.

55

Txitxikis – одно из самых популярных блюд региона Алава. Это свинина с беконом, порезанная, соленая и маринованная с паприкой.

56

Речь идет о фильме 1946 года с Ритой Хейворт в главной роли.

57

Национальная баскская закуска в виде канапе-пинчо.

58

Т. е. «Тасио, выйди», «Тасио, покажи лицо».

59

Мели́лья (исп. Melilla) – испанский город и порт на средиземноморском побережье Африки. Имеет статус автономного города Испании.

60

Лорен Бэколл (16 сентября 1924 г. – 12 августа 2004 г.) – американская актриса, признанная Американским институтом кино одной из величайших кинозвезд в истории Голливуда (прим. переводчика).

61

Вероника Лейк (4 ноября 1922 г. – 7 июля 1973 г.) – американская актриса, одна из легенд Голливуда в 1940-х гг.

62

Средневековое объединение алавских дворян.

63

Уртци – баскский бог неба.

64

В рассказе Борхеса Алеф – точка в пространстве, которая содержит все остальные точки. Тот, кто смотрит в него, может видеть всё во Вселенной со всех сторон одновременно, без искажений или путаницы.

65

Участок коры головного мозга, отвечающий за речь.