© Геннадий Дмитриев, 2020

ISBN 978-5-4498-1270-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Девочка и кошка

Планер уверенно набирал высоту. Облако, породившее восходящий поток, висело надо мной, и с каждым витком спирали становилось всё ближе и ближе. Лёгкое, невесомое, белоснежное издали, вблизи казалось оно тяжёлым, тёмным и мрачным, накрывшим собою весь мир. Грязные, тёмно-синие космы свисали по краям. Облака образуются от термических потоков, когда тёплый влажный воздух, поднимаясь вверх, охлаждается и превращается в обыкновенный туман. Облачко, рожденное потоком, растет, развивается, и превращается в тяжёлое кучевое облако, которому больше не нужен родивший его поток. Оторвавшись от него, оно само, словно огромным насосом, всасывает в себя воздух, образуя новое, мощное восходящее течение.

Как дети, выросшие, возмужавшие и покинувшие родительский дом, гордо плывут облака над необъятными просторами, чтобы где-то там, в далёком краю, упасть проливным дождём на землю и умереть.

Планер уже под самым облаком, пора выходить из спирали и продолжать полет по маршруту, но я решил набрать ещё несколько сотен метров. В облаке восходящий поток усилился, и когда я попытался выйти из него, то уже не смог. Планер не слушался рулей, продолжая вращаться, поднимался всё выше и выше. Да и выходить из потока опасно, рядом, воздух с такой же скоростью устремляется вниз, и резкий переход из восходящего потока в нисходящий может разрушить лёгкий летательный аппарат.

Теперь меня несло вместе с облаком в неизвестном направлении. Я пожалел о своей глупости. Поздно. О полёте по маршруту нечего было и думать. Вырваться бы целым из этого потока. Меня тянуло вверх, но на трех с половиной тысячах метров поток стал ослабевать, и на четырех облако отпустило меня. Хорошо, что так всё кончилось, без кислородного прибора я мог потерять сознание, если бы затащило выше.

Облако, взявшее меня в плен, распадалось, таяло, исчезало. Под крылом лежали поля, лесополосы, узкие ниточки просёлочных дорог, вдали, в синеватой дымке, угадывался берег моря. Нужно подойти ближе, и по очертанию береговой линии восстановить потерянную ориентировку. Но пока я летел в сторону побережья, пока сличал карту с местностью, кружа над берегом и не находя знакомых ориентиров, планер потерял высоту. Связи с аэродромом не было. Напрасно пытался я зацепиться за какой-нибудь поток, воздух был тих и спокоен. Пора выбирать место для посадки. Под крылом проплыла бухта, небольшое селение, стоящий на рейде парусник да лодки у причала. Ни этой бухты, ни похожего селения, на карте я не находил.

Посадив планер в поле, недалеко от поселка, я тупо уставившись в карту, пытался определить своё местонахождение. «Нужно идти в село» — подумал я, и посмотрел в том направлении, где находился неизвестный мне населённый пункт. И вдруг увидел маленькую девочку, лет десяти, которая бежала к планеру.

— Птица! Птица! — кричала она. — Какая красивая птица!

Она подбежала к планеру, поздоровалась с ним, а потом и со мной.

— Как зовут твою птицу? — спросила девочка.

— Ее зовут «Бланик», — ответил я.

— Это некрасивое имя, придумай ей другое! У птицы должно быть красивое имя.

— Но я не могу придумать другое имя, так называется этот планер.

— Тогда я сама придумаю имя для нее, хочешь?

— Ну, что ж, придумай, — ответил я.

Пока девочка придумывала новое имя для моего планера, я спросил:

— Скажи, а как называется этот посёлок?

— Это Каперна.

— Какая Каперна? — удивился я, населённого пункта с таким названием на моей полетной карте не было.

— Та, что между Лиссом и Зурбаганом, — ответила девочка. — Разве ты не знаешь?

Я остолбенел. Боже мой! Куда я попал? В какие края занесло меня это облако? Как бы там ни было, но я не мог попасть в мир, придуманный Грином!

— А ты ничего не путаешь? Это действительно Каперна, что находится между Лиссом и Зурбаганом?

— Да, да, именно та Каперна!

Нужно пойти в посёлок, дать телеграмму в аэроклуб, чтобы выслали самолёт-буксировщик. Но куда? Куда должен вылететь буксировщик? В ту далёкую страну, существующую лишь на страницах произведений Грина? Что же это было за облако? Какое-то не такое оно было. Слишком тёмное. И поток усилился сразу, а не постепенно, как обычно. А может быть, мне это только снится? Все это сон. Нет, не похоже. Но, всё равно, нужно идти в посёлок.

— У вас есть почта, телефон, телеграф?

— Нет, — ответила девочка, ничего такого у нас нет. Ни почты, ни телеграфа.

— А что, если кому-то из жителей нужно отправить письмо?

— В бухте стоит корабль. Если хочешь отправить письмо, напиши и отдай его капитану. Завтра утром он уйдет в Зурбаган. Там есть почта.

— И часто корабли приходят в вашу бухту?

— Нет, нечасто, — вздохнула девочка, — совсем не часто, только иногда, по дороге в Лисс или в Зурбаган. А на прошлой неделе, — продолжала она, понизив голос до шепота, — к нам приходили пираты, на большом черном корабле. А за мысом, их ждал большой-пребольшой фрегат. И был бой, настоящий морской бой! Я слышала, как стреляли пушки! И пиратский корабль утонул.

— А может быть утонул другой корабль?

— Нет, — вздохнула она, — утонули пираты. Потом, на другой день, к берегу прибило обломки: кусок мачты и флаг. Такой страшный, весь чёрный с черепом и костями. Я его спрятала в своей хижине.

— Не надо было этого делать. Что сказали твои родители?

— Мне никто ничего не сказал, — вздохнула она. — Я живу одна. Мои родители утонули, их корабль разбился о скалы в проливе Кассет.

— Бедный ребёнок! Ты живешь совсем одна?

— Нет, с кошкой. У меня есть кошка, она такая ласковая, пушистая. Мы спим вместе, обнимемся, и спим. Она поёт мне песенки, а я пою её молоком.

— А где ты берешь молоко?

— Соседи приносят. Они приносят молоко мне, а я отдаю кошке.

— А что же ты ешь сама?

— Вчера мне приносили кашу, а сегодня я ела рыбу. В поселке много добрых людей.

— Мне нужно сходить в поселок, сообщить туда, откуда я прилетел, где я нахожусь. Хотя я этого и сам не знаю.

— Тогда напиши письмо, и отдай капитану корабля.

— А как называется тот корабль?

— «Бегущая по волнам». Так и скажи: «Передайте письмо капитану „Бегущей по волнам“».

— А капитана зовут Вильям Гез?

— Нет, его зовут Владимир Иванович.

— Ты его знаешь?

— Конечно! Он иногда катает меня на своем корабле.

«Что-то не так, — подумал я, — похоже, что я нахожусь где-то между реальностью и фантазией. Может быть и название корабля, и населенных пунктов взяты из произведений Грина? И все это не имеет никакого отношения ни к Фрези Грант, ни к Ассоль?»

— А ты слышала что-нибудь о Фрези Грант?

— Да, — девочка снова заговорила шепотом, — совсем недавно я видела её! Она шла по лунной дорожке, прямо по волнам!

— Тебе это не показалось?

— Нет, это была она! Я точно знаю.

Всё перепуталось у меня в голове. Где же я всё-таки нахожусь? Нужно пойти в посёлок, может быть, удастся прояснить ситуацию.

— Я схожу в посёлок.

— Сходи, а я побуду с твоей птицей, можно?

— Конечно, можно.

— Мы с ней подружимся! Иди, а я пока придумаю ей имя.

Я спускался по узкой, крутой тропе. Рассматривал сверху и посёлок, и бухту, пытаясь высмотреть что-либо, указывающее на принадлежность к нашему, привычному миру. Но кроме красных черепичных крыш, корабля, стоящего на рейде, нескольких парусных и гребных лодок у причала, ничего не увидел.

Я шёл по пыльной улице мимо маленьких домиков, утопающих в зелени садов, и вдруг на одном из них увидел надпись: «Почтовое отделение Береговое».

«Село Береговое, сто пятьдесят километров на северо-восток от аэродрома. Какая, к черту, Капера?!» — пронеслось у меня в голове.

Я зашёл на почту. Всё как обычно. Телеграф, телефон, прием посылок и бандеролей. Двое посетителей: мужчина и женщина — видимо, ждут телефонные переговоры.

— Можно дать телеграмму? — спросил я девушку, работницу почтового отделения.

— Можно, вот, заполняйте, — она протянула мне бланк телеграммы.

— Это село Береговое?

— Да, Береговое.

— Слава Богу! А то я уже подумал… Тут одна девочка…

— Вы, наверное, встретили Алису? Она Вам наговорит! Бедный ребенок. Она живет в своём, выдуманном мире, и никак не может свыкнуться с реальностью.

— Конечно, — вздохнул я, — она ведь живёт одна, с кошкой.

— С кошкой? Да нет у нее никакой кошки! Родители терпеть не могут в доме животных! И живёт она не одна, у неё порядочная семья, отец — очень состоятельный человек, директор банка! Они приезжают сюда каждое лето, у них своя яхта. Настоящий двухмачтовый парусник! Видели? В бухте стоит. Девочка не совсем нормальная. По каким врачам они её только не возили! И к заграничным профессорам ездили — ничего не помогает. Она никак не может осознать реальность, живёт в сказке, которую выдумала сама. Доктора рекомендуют чаще бывать на природе, вот и ездят сюда каждое лето. Бедные, родители, как они с ней мучаются!

— Это родители у неё не совсем нормальные! — ответила женщина, ожидавшая телефонные переговоры. — Они никак не поймут, что ребёнку не нужны американские мультики, роскошные автомобили и яхта — ребёнку нужна сказка. Ей не нужны компьютерные игры, тамагочи, куклы «Барби», ей нужна кошка. Обыкновенная, живая, пушистая кошка! Дома только и разговоров, что о деньгах, о вкладах, о процентах. Вот она и выдумала себе сказку. А ребёнок вполне нормальный. Ей дарят подарки, дорогие игрушки, но никто из них не способен подарить ребенку сказку. И кошку, о которой она так мечтает.

Отослав телеграмму, я вернулся к планеру. Девочка гладила его рукой и разговаривала с ним.

— Ну что, ты придумала имя моей птице?

— Придумала! Я назвала её Ассоль. Мы с ней подружились.

— Но этим именем звали девочку, которая ждала корабль под алыми парусами, разве это имя годится для птицы?

— Ведь это красивое имя?

— Красивое.

— Ну вот, я буду звать твою птицу этим именем. Ассоль очень хотела, чтобы к ней приплыл корабль с алыми парусами, и он приплыл. Если чего-то очень, очень хочешь, то обязательно сбудется. И твоя мечта сбудется, потому, что я назвала этим именем твою птицу.

— А у тебя есть мечта?

— Есть, только это большой секрет, очень большой. Но тебе скажу. Я хочу летать, летать, как птица.

— За мной скоро прилетит самолёт. Птица эта сама не может подняться в небо, у нее нет мотора. А когда прилетит самолёт, я попытаюсь воплотить твою мечту. Подождешь?

— Подожду, мне ведь некуда спешить.

В ожидании самолёта я рассказывал девочке о полетах на планере, о восходящих и нисходящих потоках, облаках, объяснял действие рулей. А она рассказывала о море, о пиратах, о девушке, бегущей по волнам, и корабле под алыми парусами.

Самолёт прилетел через два часа. Жора, пилот Як-12-го, подошел к нам:

— Как тебя сюда занесло? Давай, подкатим планер поближе, подцепим фал.

— Погоди Жора. У меня просьба. Сделаем круг, прокатим девочку на планере.

— Времени нет! Скоро вечер, что, садиться потом в сумерках будем?

— Да, успеем мы до вечера. Поднимешь меня на триста метров, сделаю круг и сяду, потом полетим.

Жора посмотрел на часы.

— Ладно, успеем, давай подкатим планер.

Мы подкатили планер поближе к хвосту самолёта, и прицепили буксирный фал. Я подошёл к девочке.

— Я могу исполнить твою мечту. Хочешь полетать со мной на этой птице? Сама будешь ей управлять.

— Я?! Ты возьмёшь меня?! Конечно! Конечно, хочу!

— Тогда садись в первую кабину. Когда взлетим, возьмёшь штурвал, поставишь ноги на педали, будешь повторять движения за мной. Понятно?

— Понятно!

— Ну, тогда полетели.

Мы уселись в кабину, я подал Жоре знак, что к взлету готов. Самолёт медленно продвигался вперёд, выбирая слабину фала. Когда он натянулся, Жора увеличил мощность двигателя до взлётной, и мы начали разбег. Планер уже оторвался от земли, а самолёт всё ещё бежал, поднимая пыльный след. Наконец этот след оборвался, и самолет пошел вверх, увлекая нас за собой. Мы набрали высоту. Жора помахал крыльями, подавая знак, что я могу отцепить планер от самолета. Я потянул ручку отцепки, освобождаясь от буксира.

Мы летели над бухтой, над посёлком с красными черепичными крышами, над стоящим на рейде парусником и лодками на причале. Девочка держалась за управление, повторяя мои движения, и с замиранием сердца смотрела на великолепный мир, плывущий под крылом. Нас окружала тишина, и только ветер свистел в крыльях. Душу наполняло ощущение полёта, свободы, лёгкости и безмятежного счастья. Ребёнок, впервые поднявшись в воздух на легком безмоторном аппарате, ощутил себя птицей в бескрайней синеве неба.

Когда мы приземлились, она бросилась мне на шею и прошептала:

— Спасибо тебе. Ты исполнил мою мечту. Теперь я тоже умею летать, как эта птица!

Жора уже прицепил к планеру фал, и я сказал девочке:

— А теперь, прощай. Мне нужно улетать.

— А ты вернешься когда-нибудь?

— Да, я вернусь, я непременно вернусь, сюда, в Каперну, что между Лиссом и Зурбаганом.

Со стороны посёлка поднялся столб пыли, он приближался. К нам на большой скорости мчался джип. Он подъехал и остановился возле планера. Мужчина и женщина выскочили из него, и бросились у девочке.

— Алиса! Опять ты сбежала из дома! — строго сказал мужчина. — Быстро садись в машину! Снова ты морочишь людям голову своими бреднями! Сколько раз тебе говорить, чтоб без разрешения родителей ты не смела выходить из поселка?!

Девочка посмотрела на меня, на глазах ее выступили слезы.

— Прощай, не верь им! Это все неправда, я живу одна. Одна, с кошкой!

Она сложила руки, будто прижимала к груди маленького зверька, повернулась и побежала к машине.

— Простите её, — сказал мужчина, — она всегда рассказывает людям разные глупости. Не обращайте внимания.

— За что же я должен простить её? — ответил я. — Ведь это не глупости, и не бредни. Это мечта.

Десять лет спустя

Наш небольшой провинциальный городок, расположенный на самом берегу моря, пожалуй, мог бы служить иллюстрацией к произведениям Александра Грина, было в нём что-то от Лисса, а, возможно, и от Зурбагана. Узкие, сбегающие к морю улочки, поросшие фруктовыми садами прибрежные дачи, красные черепичные крыши которых создавали особый, неповторимый колорит, причалы и портовые сооружения, пришвартованные и стоящие в бухте на рейде суда — всё это придавало городу нечто такое, чего нет и не может быть у других, далёких от моря городов. Сходство нашего города с гриновским Лиссом дополнял, расположенный на северной окраине аэродром местного авиационного клуба, ведь и в Лиссе был клуб воздухоплавателей. Жизнь в городе протекала тихо и спокойно, без особых событий, и только летом, в курортный сезон сюда съезжались гости из разных мест, лишенных близости моря и обилия солнца. Приезжали и столичные знаменитости, устраивали концерты, театральные представления и творческие вечера. И тогда вся городская элита и простые обыватели, сменив пляжные костюмы на вечерние платья, наполняли театры и концертные залы.

Но то, о чём я хочу рассказать, не имеет никакого отношения к тем знаменательным событиям, которые заинтересовали бы всех обитателей нашего провинциального городка. Дело в том, что в нашем авиационном клубе намечалось соревнование по планерному спорту. И если футбольные матчи, которые иногда проходили и в нашем городе, собирали на стадион толпы обывателей, но авиационные соревнования никак не отражались на городской жизни. И все-таки, планерные соревнования — это необычное, красочное зрелище, когда десятки планеров, словно большие белые птицы, кружат в восходящем потоке, набирая высоту, они поднимаются выше и выше в полной тишине, не нарушаемой звуком моторов. Победить в соревновании может только тот, кто чувствует небо, умеет читать его знамения, называемые в метеорологии сухим термином — местные признаки погоды. Говорят, что планерист, как шахматист, должен смотреть на два хода вперед, уметь прогнозировать развитие погодных условий лучше синоптика, который руководствуется снимками из космоса, данными метеозондов и прочей информацией, планерист руководствуется только своим чутьём. Организация соревнований — непростое дело, занимается ей не один человек, мне же было поручено разработать маршрут полётов. Казалось бы, что может быть проще? Построить на полётной карте равносторонний треугольник с периметром в сто километров — и маршрут готов, но не всё так просто, как кажется. Нужно учесть многое: рельеф местности, маршруты авиалиний, зоны, полеты над которыми запрещены, направления ветров и особенности погоды, характерные для этих мест, площадки, подходящие для посадки планеров, в случае потери потока и невозможности далее продолжать полёт, при этом нужно ещё обеспечить посадку самолёта-буксировщика для подъёма этих планеров. Когда всё это продумано, и маршрут нанесён на карту, нужно пролететь его на самолете, приземляясь в местах поворотных пунктов, выбрать, где разместить судей. Задача судьи на поворотном пункте простая — увидев планер, связаться по радио с пилотом, уточнить его позывной и занести в журнал время прохождения им поворотного пункта.

Я смотрел на карту и думал, где разместить поворотные пункты? Получалось так, что треугольник маршрута упирался одной из своих вершин в береговую линию, я немного развернул его и нарисовал кружок поворотного пункта возле населённого пункта Береговое. Название этого небольшого поселка заставило меня улыбнуться, я вдруг вспомнил, как десять лет назад, встретил там девочку, которая жила в своем, придуманном мире, мечтала о кошке и убеждала меня, что это маленькое село — Каперна, расположеная между Лиссом и Зурбаганом, да так, что я и сам поверил, будто вдруг каким-то непонятным образом перенесла меня судьба в волшебный мир, выдуманный Александром Грином. Где эта девочка и что стало с ней?

Я показал маршрут начальнику аэроклуба и, получив одобрение и разрешение пролететь по нему на самолете, пошёл к стоянке, где, как символ времен юности, стоял старый «Як-12». Сейчас для буксировки планеров есть другие, более современные машины, например, польская «вильга», но я не любил этот самолет, напоминающий неуклюжее горбатое насекомое на длинных тонких, неестественно подогнутых ногах, и по-прежнему предпочитал старый, добрый, хоть и прожорливый, по современным меркам, «Як-двенадцатый».

Когда населенный пункт, под названием «село Береговое», отмеченный на карте кружком поворотного пункта, оказался под крылом самолета, я снизился, выискивая место для посадки и размещения судьи. Того поселка, напоминавшего рыбацкие поселения, сошедшие со страниц рассказов Грина, я не узнал — вместо низких хат под красными черепичными крышами подо мной раскинулось множество разноэтажных домов с вычурной архитектурой, но совершенно различной по стилю, каждый из которых представлял собой, несомненно, некое произведение искусства, но все вместе они выглядели уродливо и крикливо.

Посадив самолёт в поле, я направился было в поселок, к морю, но, куда бы я ни шёл, на пути моём возникал забор с надписью: «Частная собственность. Проход и проезд запрещен». Обнаружил я и въезд, выполненный в виде крепостных ворот, размещённых между двумя башенками с узкими окнами-бойницами, на воротах красовалась табличка: «Частная собственность. Вход и въезд только по спецпропускам». Я оставил попытки проникнуть в поселок, поняв, что мне там делать нечего, и вернулся к самолету. Меня волновал вопрос: не нарушил ли я право чьей-то частной собственности, приземлившись на этом, не засеянном ничем поле? Ведь, если это выяснится уже в ходе соревнований, и судью, нарушившего границы частных владений, попросят убраться отсюда, то результата будет печальным, соревнования окажутся сорванными. Нужно было связаться с местным поселковым советом, но как это сделать, если пройти на территорию посёлка невозможно? Я подошёл к единственной, ведущей в посёлок дороге, и стал ждать, пока кто-нибудь ни будет ехать в посёлок или выезжать из него.

Не прошло, наверное, и двадцати минут, как из ворот выехал джип кофейного цвета и направился в мою сторону, я поднял руку, машина остановилась. За рулем сидел молодой человек, стекло со стороны пассажира опустилось, и из окна выглянула молодая симпатичная особа, вопросительно уставившись на меня.

— Извините, — сказал я, обращаясь к ней, — хотел спросить…

Но вдруг дверца машины открылась, девушка выпорхнула из неё с возгласом:

— Боже мой! Да, это Вы?! Ну конечно же, это Вы! Разве Вы не узнаёте меня?! Прошло столько времени! А я Вас сразу узнала!

— Алиса?! Неужели?! — воскликнул я. В ней трудно было узнать ту маленькую девочку, которая жила в своем, выдуманном мире, но что-то неуловимое во взгляде, в жестах, в интонациях, подсказывало, что это она. — Так это Вы? Девочка, которая жила в Каперне, что между Лиссом и Зурбаганом и мечтала о кошке?

— Да, да, это я! — засмеялась она. — Только Каперны больше нет, — взгляд её стал грустным, она вздохнула, — теперь это дачный поселок под названием «Пальмира», или, как называют его местные жители, «Палермо», тут главарей мафиозных кланов больше чем на Сицилии. И кошки у меня по-прежнему нет. Помните тот парусник, что стоял у причала? Отец продал его и купил современную моторную яхту, говорил, что содержать парусник слишком дорого, впрочем, и яхта эта никому не нужна, мы всего три раза отходили от причала, катались вдоль берега, а в остальном отец принимает на ней партнеров по бизнесу, ведёт переговоры, такой плавучий офис, не больше.

— Всё меняется, — ответил я, — я тоже не узнал этот поселок с воздуха, Вы повзрослели, и сказка кончилась.

— Это Ваш самолёт? — спросила она. — Можно посмотреть?

— Конечно, идёмте.

— Жди меня здесь! — строго сказала она молодому человеку, который так и оставался сидеть за рулем, и в ответ на распоряжение, только молча кивнул.

— Ваш водитель? — поинтересовался я.

— Нет, — ответили она с вызовом, — мой жених!

— Странно, — пробормотал я.

— Что странно? Что он никак не прореагировал на Ваше присутствие? Мы не любим друг друга, отец решил расширить бизнес, объединить наши капиталы и капиталы отца этого телёнка. Я просто обязана выйти за него замуж, если я откажусь, банк его отца может постигнуть крах, он знает это, и ни в чём не перечит мне. Иногда меня это забавляет, иногда бесит, но больше всего мне хочется бросить всех и всё и бежать. Но не могу, не имею права, да и бежать мне некуда. В детстве можно было убежать в свою, выдуманную страну, жить в своём, придуманном мире, спрятаться в нём, как в норке, отгородиться ото всех бед и несчастий. Но детство кончилось, и однажды, проснувшись утром, я поняла — нет никакой Каперны, нет ни Лисса, ни Зурбагана, и яхта, что называлась «Бегущая по волнам», больше не стоит у причала. Больше негде укрыться от реальности, нужно воспринимать мир таким, каким он есть, злым и жестоким, нужно научиться жить по его законам. И, когда я поняла это, вся жизнь внезапно потеряла смысл.

— Я где-то читал, уже не помню где и когда, что мир не добр и не жесток, он таков, каким мы его делаем сами. Да, детство кончилось, нельзя убежать в свой выдуманный мир, но появляется иная возможность, которой не было у нас в детстве — мы может сами строить свой мир таким, в каком жить будет хорошо и просто, правда построить его нелегко, но это реально, каждый сам строит свой мир.

— А Вы? Вам удалось построить свой мир?

— Я стараюсь, каждый день я кладу маленький кирпичик в основание своего мира, главное, не разрушить то, что уже построено.

Мы подошли к самолёту, она посмотрела, тронула рукой обшивку фюзеляжа и сказала:

— Странный самолёт, как из прошлой жизни, сколько же ему лет?

— Больше, чем Вам, — ответил я, — он, действительно, из прошлой жизни, старый, несовременный, но до сих пор ещё летает.

— У меня была мечта, я хотела летать, как птица, Вы исполнили эту мечту, тогда, помните, когда взяли меня в полёт.

— А теперь? Теперь у Вас есть мечта?

— Вы будете смеяться, но у меня всё та же мечта: я хочу летать, как птица, летать над миром, как летал Друд, и ещё хочу, чтобы у меня была кошка. В этот мире нет ни одного живого существа, которому нужна была бы моя любовь.

— А Ваши родители? Ведь они любят Вас, и нуждаются в Вашей любви.

— Наверное, любят, — сказала Алиса, и взгляд её стал каким-то горьким, печальным, — но главное для них — деньги, бизнес, они и меня выдают замуж ради денег, а не ради моего счастья, да и счастье у них определяется количеством денег. Я же не имею права ни на что, я только средство расширения бизнеса, понимаете?

— Родители всегда желают счастья для своих детей, просто все понимают это по-разному, они хотят, чтобы Вы были обеспечены всем, чтобы жили в достатке, им непонятны Ваши мечты.

— Когда я была маленькой, то думала, что люди могут летать, ну так, как Друд в «Блистающем мире», потом я поняла, что это невозможно, но тот полёт на планере я никогда не могла забыть. Я хотела заниматься в аэроклубе, но отец не дал денег, он сказал, что не надо заниматься глупостями, если потребуется куда-то полететь, то он закажет мне билет бизнес класса в любой авиакомпании. Скажите, а много нужно платить за то, чтобы заниматься в аэроклубе?

— Кода-то, когда я только начинал летать на планерах, это всё было бесплатно, нас даже кормили бесплатно, а потом… После развала Советского Союза нужно было платить за горючее и за всё остальное, это было по средствам только весьма состоятельным людям. Но теперь многое изменилось, когда выбрали нового мэра города. Он бывший военный лётчик, начинал летать в нашем аэроклубе, сейчас он человек не бедный, у него заводы, строительные фирмы, он спонсирует аэроклуб, для студентов нашего университета занятия вообще бесплатны, так что, поступайте в университет и не будет никаких проблем.

— Да?! — обрадовано воскликнула Алиса, но тут же взгляд её помрачнел, она вздохнула и с печалью в голосе сказала: — Отец хочет отправить меня на учебу в Англию, он даже и слышать не желает о том, чтобы я училась здесь. Хочет, чтобы я училась банковскому делу.

— А Вы? Вы сами чему хотите учиться?

— Меня всегда влекла тайна рассказов и повестей Грина, волшебство слов, мелодия текста, я хотела поступать на филологический, но… Меня тревожит одно обстоятельство, если тайна будет раскрыта, что станет с волшебством? Знаете, как в цирке, когда фокусник очаровывает зрителей своим волшебством, и вдруг нам рассказывают тайну фокуса, волшебство исчезает, всё становится обыденным и скучным, очарование пропадает, и уже незачем идти в цирк, — ведь мы знаем, что это вовсе не волшебство, а просто обман. Что будет, если тайна очарования рассказов Грина будет раскрыта? Если мелодию звуков заменят научные термины? Не пропадет ли очарование?

В отличие от фокусника, писатель не обманывает читателя, он рисует картину, скажите, разве может исчезнуть очарование картины, если мы узнаем состав красок? Не бойтесь, поступайте на филологический.

— А как же отец? Он не позволит.

— Вы уже взрослая, Вы окончили школу, и можете сами строить свою жизнь, нет, я не призываю Вас ссориться с родителями, но всегда можно договориться, ведь они любят Вас и желают Вам счастья. И потом, чем может помешать филологическое образование финансовому?

— Да, наверное, Вы правы, я попробую поговорить с отцом. Нет, сначала нужно поступить в университет, потом поговорю, но в этом году уже поздно. Поздно, как Вы думаете?

— Нет, Алиса, ещё не поздно, приёмная комиссия работает до конца этой недели, Вы ещё успеете подать документы.

— Вы уверены? Откуда Вы знаете, что она работает до конца недели?

— Дело в том, что я сам член приёмной комиссии, я преподаю в университете, на мехмате, приходите завтра в университет, я буду там.

Мы договорились встретиться завтра в вестибюле университета, а сейчас нужно было возвращаться, и я предложил Алисе лететь со мной. Она радостно воскликнула, повернулась ко мне, и взгляд её сделался восторженно удивлённым, как десять лет назад, когда я предложил ей сделать на планере круг над посёлком. Мой «як» был оборудован двойным управлением, и я разрешил Алисе мягко держаться за штурвал, повторяя мои движения.

Мы взлетели, развернулись над посёлком и, набрав высоту, направились в сторону города. Чтобы выйти на прямую перед аэродромом, я развернулся над портом вправо, Алиса посмотрела вниз, на причалы и, удивленно воскликнув, бросила штурвал, жестом привлекая моё внимание, она показывала вниз, на причалы, которые медленно вращаясь проплывали под крылом. Там, у третьего причала стоял парусник.

— Это же наш парусник! Я сразу узнала его! — кричала Алиса сквозь гул мотора, начисто забыв мои объяснения, о том, как пользоваться самолетным переговорным устройством.

Когда мы приземлились, и начальник аэроклуба утвердил разработанный мной маршрут, я предложил Алисе подвести её в город на своей машине.

— Это, конечно, не «мерседес», а всего лишь старенький «жигуленок», но пока ещё бегает, или Ваш жених приедет за Вами?

— Он будет ждать меня дома, а мы сможем по дороге заехать в порт? Очень хочется посмотреть на наш парусник.

— Конечно, заедем, спешить нам некуда.

Пока я утверждал маршрут, показывал Алисе наши самолеты и планера, солнце стало клониться к закату, а когда подъехали к порту, начало смеркаться. Мы подошли к причалу, где стояло судно, Стройные обводы его проступали сквозь сумерки, на причале напротив кормы парусника висел фонарь, свет его косо падал на корму судна, образуя границу света и сумерек. Алиса бросила короткий взгляд в направлении света, и как-то вся встрепенулась.

— Смотрите! — она показала рукой в направлении своего взгляда: «Слово „Бегущая“ лежало в тени, „по“ было на границе тени и света, и заключительное „волнам“ сияло так ярко, что заметны были трещины в позолоте.» — продекламировала она фразу из «Бегущей по волнам», — в точности, как у Грина!

— Действительно! — подтвердил я. — Какое дивное совпадение! А, если это так, то тот человек, что стоит на корме, облокотясь на фальшборт, не кто иной, как сам капитан, Вильям Гез.

Человек, что стоял на корме и смотрел на нас, тихо засмеялся.

— Это вовсе не совпадение, я специально поставил судно на причале таким образом, чтобы все, кто подходит к нему, увидели «Бегущую» именно так, как увидел её герой романа Грина. Целый час перетягивались туда-сюда вдоль причала, пока выбрали именно это положение.

— Вы любите Грина? — спросила Алиса странного незнакомца.

— Впервые я прочел его книги в десять лет, и решил, что непременно стану моряком. Капитан дальнего плавания, Александр Иванович Корецкий, теперь уже, правда, на пенсии, — представился незнакомец. — А Вы, вижу, знаете Грина наизусть, — сказал он, обратившись к Алисе.

— Не всё, конечно, но многое, — ответила она, — особенно из «Бегущей по волнам», это моё любимое произведение. А давно у Вас этот парусник? Когда-то он принадлежал моему отцу, потом он продал его.

— Я нашёл «Бегущую» на причале местного яхтклуба, яхтклуб приобрел парусник лет десять назад, но так и не нашел ему должного применения, в качестве гоночной яхты он не годится, а устраивать на нём морские прогулки для отдыхающих нерентабельно. Он был в ужасном состоянии, я выкупил его почти за бесценок, полностью перестроил, и вот теперь собираюсь выйти в море на ходовые испытания. Да что вы стоите там, внизу, поднимайтесь на борт!

Мы поднялись по трапу на корму, и теперь разговор наш продолжился уже на палубе корабля.

— Как вы видите, это двухмачтовый бриг, — продолжал рассказ наш новый знакомый, — точнее его несколько уменьшенная копия, построен на голландских верфях ещё в позапрошлом веке. Прежде чем попасть к Вашему отцу, бриг этот сменил немало владельцев.

— Мой отец практически не плавал на нем, потому и продал.

— Неудивительно, — ответил Александр Иванович, — для управления парусником требуется квалифицированная команда матросов, причем таких, которых на современных судах просто нет. Управлять вручную парусами трудная задача. Но я всё перестроил, теперь паруса на этом бриге управляются электромоторами с пульта в капитанской рубке, в принципе, теперь судном может управлять и один человек, но у меня команда из четверых — капитан, старший помощник, штурман и судовой механик. В скором времени мы собираемся выйти в море, посмотрим, какова эта красавица в ходу. Помимо парусного вооружения, у «Бегущей» имеется неплохой дизель, дающий и в безветренную погоду ход более двадцати узлов, точнее можно будет сказать только по завершении ходовых испытаний.

Александр Иванович пригласил нас спуститься вниз. Ещё сходя по ступеням лестницы с перилами из полированного дерева, я смог оценить великолепие внутренней отделки этого брига, когда же мы оказались в просторном салоне, я был просто поражен. Поражен тем, что салон был оборудован и обставлен именно так, как описывал Грин убранство внутренних помещений судна, которое так возбудило воображение его героя.

— Я хорошо помню этот бриг, — сказала Алиса, — и этот салон, когда судно принадлежало моему отцу, здесь всё было несколько иначе. Полагаю, переоборудование обошлось Вам недёшево.

— Да, — ответил Александр Иванович, — всё вместе: и ремонт, и механизация работы с парусами, и переустройство внутренних помещений вылилось в сумму, значительно превысившую ту, что я заплатил при покупке брига, но мне помогли. Были выделены деньги из городского бюджета, наш мэр, Анатолий Андреевич, предложил сделать «Бегущую по волнам» одним из символов города, он вложил сюда и свои личные средства.

— Я знаком с Анатолием Андреевичем по аэроклубу, он и существует ныне только благодаря его усилиям. Простите, я не представился, — с опозданием попытался исправить я свою ошибку, — Сергей Иванович, летчик-планерист, командир планерного звена нашего аэроклуба, а по совместительству преподаватель университета, или наоборот.

— Планер и парусное судно имеют много общего, — ответил капитан, — оба они зависят от стихий, недаром в старые времена парусники называли невестами ветров.

Взгляд мой, обойдя салон, остановился на стене, где висела искусно выполненная картина, как нельзя лучше гармонировавшая с названием судна. Я заметил, что и Алиса пристально всматривается в эту картину. На ней была изображена девушка в легком белом платьице, свободно бегущая по волнам, положение её тела, развевающиеся на ветру волосы, складки одежды — всё передавало стремительность и свободу полёта. Одна ножка её, оттолкнувшись от поверхности воды, летела над волнами, вторая уже коснулась пенного гребня, и клочья пены охватили её изящный башмачок, но было видно, что нога не погружается в воду, а опирается на неё, как на твёрдую поверхность.

— Нравится? — спросил Александр Иванович, заметив, что мы с Алисой внимательно рассматриваем картину.

— Великолепно, — отозвался я, — это лучшее изображение Фрези Грант, которое мне когда-либо приходилось видеть, откуда она у Вас, и кто автор?

— К сожалению, автор мне не известен, я приобрёл её на выставке, год назад.

— Это моя картина, — тихо сказал Алиса, — я написала её давно, этот образ сопровождал меня с раннего детства, и я решила запечатлеть его на полотне, я не собиралась выставлять её, но меня уговорил мой учитель по изобразительному искусству, я передала её на выставку, организованную по случаю юбилея нашего города, картину сразу же купили, я даже не знаю кто, ведь и своё имя я не указывала.

— Теперь знаете, — Александр Иванович посмотрел на Алису с явным восхищением, — у Вас, Алиса, большой талант, уверен — Ваше имя займёт достойное место в ряду известных художников, хотелось бы взглянуть на Ваши другие работы.

— Это невозможно.

— Почему?

— Потому, что их нет.

— Как нет?

— Просто нет, это моя единственная картина. Я ничего не писала до этого, и, возможно, ничего больше не напишу, то, что изображено на полотне, — это не картина, это нечто большее для меня, это состояние моей души, состояние души, возникшее однажды, и не покидающее меня до сих пор. Теперь Вы понимаете, почему я не смогу написать ничего другого? Это то состояние, которое приходит к человеку один раз и остаётся с ним навсегда.

— Я верну Вам эту картину, Алиса, простите, — тихо сказал Александр Иванович.

— Нет-нет! — ответила она поспешно, но уверенно. — Картина должна непременно остаться здесь, на «Бегущей», это единственное место, где она может находиться, другого просто нет, нет, и быть не может. Она должна принадлежать тому миру, откуда возникла, это даже не моё желание, я просто знаю, что так должно быть.

Когда мы покинули борт судна, на город уже опустилась глубокая ночь, я отвёз Алису домой и вернулся к себе, уснуть до утра я уже не смог, а утром поспешил в университет, в приёмную комиссию, где мы договорились встретиться с Алисой.

Через два дня в аэроклубе начались соревнования, я пригласил Алису посмотреть их, и она с радостью согласилась. Машину свою, небольшой «ниссан» красного цвета, она оставила на площадке возле шлагбаума аэродрома, и, приветливо взмахнув рукой, бежала ко мне по зелёной траве к стоянке планеров, где я вручал пилотам карты с маршрутом, поясняя некоторые детали. Когда я наконец освободился, она подошла поближе и радостно сообщила:

— Я подала документы на филфак, экзамены уже через неделю, уверена, что потуплю, у меня хорошая подготовка по всем предметам.

— Не сомневаюсь в этом, непременно поступите, а сейчас увидите, как планера поднимаются в воздух, как набирают высоту, потом они уйдут на маршрут, и уже ничего видно не будет, а если дождетесь, то посмотрите их посадку. Я мог бы посадить Вас в кабину к какому-либо пилоту, но на соревнованиях этого делать нельзя. Планер — очень легкий летательный аппарат, и от того, сколько человек в кабине, зависит центровка и вес, а значит, и летные характеристики. Поскольку на соревнованиях все спортсмены должны находиться в одинаковых условиях, правилами предусмотрено присутствие только одного пилота в кабине. Скоро Вы и сами будете участвовать в подобных состязаниях, а пока можно только смотреть.

— Это ничего, я поступлю, обязательно поступлю в университет, тогда мы сможет приступить к полетам?

— Занятия в университете начнутся первого сентября, конечно, в аэроклубе ещё будут полеты в это время, но для того, чтобы начать учиться летать, нужно прежде пройти теоретическую подготовку. Занятия начнутся только в декабре, Вы изучите устройство планера, наставления по производству полетов, самолетовождение, это наука аэронавигации, метеорологию, сдадите экзамены, и только весной мы приступим к реальным полетам.

— Боже! Как долго! Но не сомневайтесь, — взгляд её стал серьёзным, — я буду прилежной ученицей.

— В этом я не сомневаюсь!

Соревнования начинались, пилоты выкатывали свои легкокрылые машины к месту старта, самолёты-буксировщики прогревали моторы и выруливали на старт, чтобы подцепить планера и поднять их ввысь, откуда они начнут свой путь по маршруту.

К шлагбауму аэродрома подъехал джип кофейного цвета, тот, на котором выехала из посёлка Алиса со своим женихом во время нашей недавней встречи там, где планировал я разместить судью первого поворотного пункта. Он резко затормозил, так, что из-под колес поднялись клубы пыли. Хлопнула дверца, и из машины вышел молодой человек, быстрой нервной походкой он направился к нам.

— Это мой жених, Андрей Туманский, — представила его Алиса, когда он подошёл, — а это, — сказала она, представляя меня своему жениху, — Сергей Иванович, мастер спорта по планеризму.

Я протянул руку Андрею, но он не принял её, теперь он вовсе не был похож на того телёнка, каким казался и как отозвалась о нём Алиса во время нашей первой встречи. Он смотрел на меня маленькими, глубоко посаженными глазами, в них отражалась злоба и неприкрытая неприязнь, затем он отвернулся от меня и резко сказал Алисе:

— Что ты здесь делаешь?

— Приехала посмотреть, — спокойно ответила она.

— Нечего тут смотреть! Ты что задумала? Собралась поступать в университет? Через месяц мы с тобой должны лететь в Англию! Или ты забыла? А Вы, — обратился он ко мне, — вместо того, чтобы заниматься делом, морочите голову девчонке!

— Алиса уже не ребёнок, — возмущенно ответил я, — думаю, она сама вправе решать свою судьбу.

— Не лезьте не в своё дело! — резко ответил Андрей. — А ты, — он повернулся к Алисе, взгляд его был жёстким и неприятным, — сейчас же, слышишь, немедленно едешь со мной, твою машину я заберу потом, нас ждут мои родители, нужно оговорить все условия нашей свадьбы!

— Я никуда не поеду, — ответила она тихо, но твёрдо, — и мы ничего не будем обсуждать, никакой свадьбы не будет.

— Но это невозможно! Ты совсем голову, потеряла? Всё уже решено!

— Кем?! Кем решено? Вами? Тобой и твоим папашей? А меня? Меня кто-нибудь спросил? Чего хочу я?

— Чего хочешь ты, никого не волнует, твой отец дал согласие, этого достаточно!

— Это вам не средние века! Мой отец, конечно, человек жёсткий, но он не изверг и не тиран! Он никогда не выдаст свою единственную дочь замуж помимо её воли! Так и передай своим родителям! Свадьбы не будет! Всё, уезжай, я вернусь на своей машине, и не к вам, а в свой дом, к своим родителям!

— Ты ещё пожалеешь об этом! А Вы, — он повернулся ко мне и смерил меня с ног до головы испепеляющим взглядом, — не лезьте в чужие дела, иначе… Он не договорил, оборвав уже начатую фразу угрозы, резко повернулся и быстро пошёл к своей машине. Взревел мотор, и машина рванула с места, раздался визг пробуксовывающих колёс, и поднялось облачко пыли, вскоре она исчезла за поворотом.

— Извините, — сказал я Алисе, — что стал невольным свидетелем Вашей ссоры с женихом.

— Это не ссора, это разрыв всех отношений, полный и окончательный!

— Не спешите делать выводы, всё ещё может поменяться.

— Нет, — сказала она спокойно и тихо, — ничего уже не поменяется. Никогда. С тех пор, как я решила поступить в университет, выяснилось многое, такое, о чём я и не подозревала, ни я, ни мои родители. Знаете, как бывает, в болоте стоит вода, она кажется всем чистой и прозрачной, а там, на дне, грязь и ил, но грязи не видно. Стоит только кому-то бросить в воду камень, как всё меняется, грязь поднимается на поверхность, вода становится мутной и тёмной. Так произошло и со мной, моё решение учиться в университете стало тем камнем, что поднял всю муть со дна, всё, что прежде казалось мне чистым и ясным, оказалось грязью, ложью и предательством. Бизнес Туманского на грани банкротства, и Вадим Николаевич решил поправить свои дела, женив сына на мне. Он был уверен, что мой отец, в качестве свадебного подарка, перепишет на меня большую часть своих акций. Да, он собирался переписать часть акций на меня, но не сейчас, а потом, когда я овладею всеми тонкостями управления бизнесом, он хочет приобщить меня к семейному делу. А Вадим Николаевич настаивает на том, чтобы акции были переписаны на меня прямо сейчас, он хотел решить свои проблемы, а я была только разменной картой в его грязной игре. Отец это понял, наконец, он прекратил с Туманскими всякие отношения.

Мы много говорили с отцом, сперва он был резок и непреклонен, настаивал, чтобы я непременно отправилась на учебу за границу. Потом поговорили спокойно, мама была на моей стороне, и он согласился. Он считает моё увлечение и Грином, и авиацией детскими романтическими бреднями, думает, что со временем всё это пройдёт, да и, в конце концов, филология и авиация не помешает серьёзному занятию бизнесом. А Вы как считаете?

— Я думаю так же. Возьмите, например, нашего мэра, он каждый день начинает с полётов, летает на спортивном пилотажном самолёте. Анатолий Андреевич высококлассный пилот, когда-нибудь увидите, как выполняет он фигуры высшего пилотажа над самой землёй. Но это никак не мешает ему управлять сложным городским хозяйством. Вот и сейчас, он улетел на в Болгарию на соревнования по высшему пилотажу, скоро вернётся, думаю, с призами. Идёмте на старт, посмотрим, как взлетают планера.

Первый планер уже выкатили на старт, самолёт-буксировщик вырулил на взлётную полосу, и остановился перед планером, развернувшись в направлении взлёта. Пилот занял место в кабине планера, я подсоединил буксировочный фал, прицепленный к самолёту, к буксировочному замку планера, хлопнул по фонарю кабины, давая понять пилоту, что фал подцеплен. Затем я поднял крыло планера за законцовку, и стал подавать рукой знаки пилоту самолёта, что можно выбирать слабину. Пилот самолёта-буксировщика увеличил мощность мотора, и самолёт медленно пополз вперёд, натягивая фал, который до этого просто лежал на земле. Когда же, наконец, слабина бывал выбрана, и фал натянулся, как струна, я поднял руку, показывая пилоту буксировщика, что слабина выбрана и можно взлетать. Самолёт замер на несколько секунд, затем, оглашая пространство рёвом винта на взлётном режиме, начал разбег. Планер двинулся вперёд, я сделал несколько шагов, поддерживая его за законцовку крыла, затем отпустил. Планер, набрав скорость, оторвался от земли и летел в полуметре от поверхности полосы, а самолёт все ещё бежал, набирая скорость. Пыль, поднятая колёсами его шасси, летела навстречу, потом она улеглась, самолёт уже поднялся в воздух, и, выдержав некоторое время, начал набор высоты, планер шёл за ним на буксире. Следом за первым в воздух поднялся второй, третий планер. Аэропоезда — самолёты с планерами на буксире кружили над аэродромом, набирая высоту. Набрав высоту и нащупав восходящий поток, пилот самолёта покачал крыльями, давая знак планеристу, что можно отцеплять буксировочный фал. Отцепленный от планера фал змеёй ушёл вслед за самолётом, который, накренясь на крыло, пошёл на снижение, и, сделав круг, зашёл на посадку. Планера один за другим поднимались в воздух, набирали высоту.

Алиса, прикрывая ладонью от солнца глаза, с восхищением смотрела, как планера, кружась в восходящем потоке. Они поднимались всё выше и выше, становясь похожими на стаю аистов, парящих в поднебесье. Потом, набрав достаточную высоту, стали выходить из потока и ложиться на курс. Они не шли друг за другом в определённом порядке строя, которого придерживается в полёте группа самолётов или даже стая птиц, полёт их казался беспорядочным, и Алиса спросила меня, почему они летят так, каждый по-своему?

— Удивляешься, почему они не летят так, как бегут спортсмены на беговой дорожке?

— Ведь цель у них одна? — подтвердила Алиса свой, выраженный удивлённым взглядом, вопрос.

— Цель одна, но каждый выбирает свою дорогу к цели, помнишь О'Генри, «Дороги, которые мы выбираем»? Для планериста в небе, как, впрочем, и в жизни для каждого из нас, нет проторенных дорог, нет указателей, нет знаков, предупреждающих об опасности, восходящие потоки невидимы, и ты не знаешь, где тебя поднимет вверх, а где бросит вниз, есть лишь определённые признаки, знамения, которые нужно уметь читать и строить свой маршрут так, чтобы долететь до цели. У планера нет мотора, и он, освободившись от самолёта-буксировщика, оказывается во власти бескрайней воздушной стихии, как парусник во власти ветра, для того, кто знает и понимает эту стихию, она поможет ему достичь своей цели, для того же, кто полагается лишь на удачу, стихия эта может погубить его.

Планеров уже не было видно, их очертания вскоре растаяли в небесном просторе, и только громкоговоритель, установленный на стартовом командном пункте, разрисованном черными и белыми квадратами, как шахматная доска, повторял доклады пилотов и судей о прохождении поворотных пунктов.

Прошло время, и вот на горизонте снова возникли планера, сначала это были лишь точки, едва заметные по бликам солнца, отражённого плоскостями, затем очертания их становились всё реальнее, всё ближе подходили они к аэродрому. Первым шёл планер под номером семнадцать, он летел низко над землёй, заходя на посадку с прямой, достигая максимальной скорости, какую только позволяла ему достичь высота.

— Это называется — «идти на долёт», — объяснял я Алисе, — в обычных условиях для захода на посадку нужно строить прямоугольный маршрут, и после четвёртого разворота выйти на посадочный курс, но на соревнованиях, когда победу решают минуты, разрешается заходить на посадку с прямой, используя высоту для того, чтобы развить максимальную скорость при подходе к аэродрому.

Планера приземлялись один за другим, и дежурные по старту, быстро откатывали приземлившийся планер с посадочной полосы, освобождая место для других. Долетели все, никто не сел на вынужденную посадку, потеряв восходящий поток, оставалось вернуть машины на стоянку и подвести итоги соревнований, хотя было ясно, что победитель уже определился.

— Я еду в город, — сказала Алиса, — Вас подвезти?

— Нет-нет, я ещё задержусь, нужно подвести итоги, провести разбор полётов, потом на своей доберусь.

Когда летательный аппарат совершает посадку, полёт ещё не заканчивается, вот и планера уже на стоянке, зачехлены и прочно привязаны к земле, а душа пилота всё продолжает лететь, то набирает высоту в потоке, то разгоняет лёгкую машину на переходе к следующему потоку, отыскивая ошибки в выбранной тактике полёта. Планеристы сходятся в кружок, и эмоционально, помогая себе жестами рук, делятся впечатлениями, словно истребители после горячего воздушного боя.

Итоги соревнований подведены, все страсти улеглись, все разъезжаются по домам, с сожалением покидая лётное поле. Я выехал на дорогу, ведущую в город, и разогнал свой старенький автомобиль, наслаждаясь быстрым ритмом движения, машин на дороге было мало, час пик уже закончился, темнело, и я включил фары. Сзади ко мне пристроился какой-то джип, несколько минут он следовал за мной, затем обогнал и, подрезая мой путь, прижимая меня к обочине, резко затормозил. В свете фар блеснул борт кофейного цвета, и я узнал машину Андрей, жениха Алисы.

— Какого чёрта? — закричал я, открывая дверцу.

Но из джипа выскочили двое, один из них действительно оказался Андреем, второго я видел впервые. Они вытащили меня из машины и затолкали в джип на заднее сидение. Андрей сел за руль, второй уселся рядом со мной, уткнув мне в бок ствол пистолета.

— Что всё это значит? — крикнул я. Андрей только усмехнулся, полуобернувшись назад, а второй, усилив давление стволом в мой правый бок, сказал:

— Молчи и не задавай вопросов. Тебя предупреждали. Ты вмешался не в своё дело, перешёл дорогу очень серьёзным людям. Они шутить не любят.

Мы въехали в город на широкий освещённый проспект, и я смог рассмотреть лицо второго похитителя. Это был немолодой уже человек, значительно старше Андрея, из-под густых бровей на меня смотрели бесцветные поросячьи глазки, голова была стрижена «под ёжик», края губ, несимметрично опущенные вниз, к крутому, массивному подбородку, придавали лицу презрительно-насмешливое выражение. Пистолет, приставленный к моему боку, был серьёзным аргументом в пользу того, что ни задавать вопросы, ни предпринимать какие-либо действия не стоит. В центре города мы свернули на улицу, ведущую в порт, въехали на территорию порта и остановились у причала, где стояли частные яхты и катера.

— Выходи! — сказал второй похититель, продолжая держать меня под прицелом, меня подвели к небольшой моторной яхте, и Андрей ехидно произнёс:

— Прошу подняться на борт, сэр!

— И тихо, — продолжил второй, — без шума.

Я подчинился, ничего другого мне не оставалось. Мелькнула мысль, броситься в воду и поплыть, но, зажатый между ними, Андрей шёл впереди, второй — сзади, я не смог бы сделать и шага, в том, что второй бы выстрелил, я не сомневался. Меня затолкали в какое-то тёмное помещение, отобрали документы, часы и мобильный телефон. Дверь закрылась, и я очутился на полу среди канатов и прочих снастей, рассмотреть помещение я толком не мог, свет не проникал ниоткуда, внутреннего освещения не было. Взревели моторы, и яхта отошла от причала. Я не понимал, куда меня везли и зачем. По-видимому, моё похищение было связано с тем, что я всё же оказал влияние на решение Алисы поступать в университет. Недовольство её жениха, даже более, чем недовольство, я ощутил ещё тогда, на аэродроме, но не придал этому значения, не думал, что всё это может иметь столь серьёзные последствия. Куда меня везут? Зачем? Что они задумали? Если бы меня хотели просто утопить, то это можно было бы сделать и не уходя так далеко от причала? Я ещё надеялся, что меня оставят в живых, вывезут куда-нибудь на остров и бросят. Сколько времени мы плыли и что сейчас, ночь или день, я не знал, ощущение времени, обычно свойственное людям в нормальной обстановке, меня покинуло, мне казалось, что плыли мы долго, очень долго, хотя в часы ожидания, бездействия, особенно бездействия вынужденного, тревожного, минут превращаются в часы, часы кажутся бесконечными. Судно раскачивалось, слышался свист ветра в снастях, похоже, погода портилась. Наконец, моторы стихли, яхта легла в дрейф. Дверь отворилась, и голос второго похитителя сказал:

— Выходи, приехали. Туда, вперёд!

Мы прошли вдоль борта, Андрей впереди, а позади меня тот, второй с пистолетом. Была глубокая ночь, только тёмные волны, да сплошная пелена облаков, тусклый фонарь на мачте едва освещал пространство. Я заметил у правого борта, вдоль которого меня вели, спущенную на воду шлюпку.

— Прошу Вас, мистер, как Вас там, карета подана, — ехидно сказал Андрей, — Вы, кажется, большой любитель Грина? Что ж, поиграем в «Бегущую по волнам»? Сейчас Вам представится уникальная возможность испытать все те ощущения, которые испытал герой известного романа, когда капитан Гез оставил его одного в шлюпке посреди открытого моря. Садитесь в шлюпку, и, как говорится, счастливого плавания.

— Ну? — спросил его товарищ, — Тебя ещё уговаривать надо? Сейчас спихну тебя за борт без всякой лодки, так что, топай быстрей, не задерживай, нам ещё обратно плыть.

— Если Вы уж читали Грина, молодой человек, — обратился я к Андрею, — то должны помнить, чем завершилась эта история для капитана Геза, он получил пулю в лоб.

Андрей засмеялся:

— И не надейтесь! В этом районе моря нет судоходства, мы ушли далеко от морских путей, так что, ждать помощи Вам неоткуда, разве что от Бегущей по волнам, — он снова засмеялся, но смех его был каким-то нервным, неестественным, — поднимается ветер, волны тоже нехилые, шлюпка перевернётся, и адью, на корм рыбам.

— Слышь, шеф, — сказал второй, — может у него весла забрать?

— Оставь, Бобёр, пусть погребёт, помучается, на веслах до берега и в полный штиль не дойти.

Снова взревели моторы яхты, и вскоре её ходовые огни растаяли во мраке ночи, я остался один среди тьмы, волн и холодного ветра. На небе, сплошь затянутом облаками, не проглядывала ни одна звезда, по которой я бы мог хоть примерно определиться с направлением. Волнение усилилось, на волнах появились белые гребешки, и мне не оставалось ничего, кроме того как удерживать лодку носом к волне, чтобы её не опрокинуло.

Как ни старался я экономить силы, но вскоре почувствовал усталость, спина болела, руки не гнулись, каждое движение вёслами причиняло боль. Оставить вёсла и отдохнуть я не мог, если я перестану держать лодку, её развернет бортом к волне и опрокинет. Я летчик, а не моряк, работать веслами так долго мне ещё не приходилось, но постепенно я приспособился и стал тратить меньше сил, чем вначале, я расслаблял руки и спину в промежутках между гребками, да и грести стал несколько иначе, я не налегал на вёсла в полную силу, а лишь слегка подправлял движение лодки, не давая ей развернуться бортом к волне.

С неопределённой надеждой ждал я рассвета, возможно, когда появится солнце, мне удастся сориентироваться, хотя, если я и смогу определиться со сторонами света, мне это ничего не даст, чтобы достичь берега, нужно плыть на север, но силы мои, которые тают с каждым часом, вскоре покинут усталое тело, и я больше не смогу бороться с ветром и волнами. Теперь я уже не работал вёслами, а лишь опускал в воду поочерёдно то одно, то другое весло, парируя стремление шлюпки к развороту, я действовал веслами, как рулями самолёта, это могло несколько продлить последние часы, или минуты моего существования.

Наконец наступил рассвет, тусклый и сумрачный, небо по-прежнему было затянуто облаками, и, хотя совсем рассвело, вокруг ничего не было видно, кроме мрачного неба и волн. К полудню начались галлюцинации, воспалённое воображение моё рисовало неясные силуэты судов на горизонте, но как ни всматривался я в даль, ничего кроме воды и неба разглядеть не мог. Как-то мне почудился звук авиационного мотора, но напрасно вслушивался я в пространство, только печальное завывание ветра да плеск волн за бортом доносились до моего слуха. Вероятно, скоро и здравый рассудок вскоре покинет меня. Я понимал, что искать меня никто не будет, что произошло со мной, никому, кроме двоих похитителей, неизвестно. Моё отсутствие на аэродроме не вызовет удивления — погода нелётная, в университете меня тоже никто не ждёт, работа приёмной комиссии, членом которой я был, закончена, до начала занятий ещё далеко, а когда кого-нибудь и насторожит моё отсутствие, и меня примутся разыскивать, то никому и в голову не придёт искать меня среди волн в открытом море, скорее всего, о моей судьбе никто никогда не узнает.

День завершился таким же тусклым бесцветным закатом, снова наступила ночь. Ветер, который не утихал, но и не усиливался, немного раздвинул облака, и в разрыве их показалась луна, матовым светом освещала она небо и волны, иногда она ныряла за тучи, потом снова выглядывала из-за них, освещая своим бледным безжизненным светом тёмные тяжёлые волны, бег её сквозь рваные облака несколько отвлекал меня от мрачных мыслей, но помочь ничем не мог. Я стал следить за её движением и за тусклыми желтыми бликами, которые оставляли на волнах призрачный свет.

Эти неясные лунные блики рождали призраки в моём воспалённом сознании, мне чудились мачты и паруса корабля, что бежит сквозь тусклую мглу по зыбкой лунной дороге, казалось, парусное судно приближается ко мне, очертания мачт и парусов становятся всё яснее, всё реальнее, но я понимал, что это лишь игра угасающего сознания, которое, не желая смирится с неизбежной гибелью, рисует миражи невозможного, но такого желанного спасения.

Мне показалось, что на мачтах парусника горели ходовые огни, это убедило меня в том, что я просто брежу, на парусниках прошлых времён ходовых огней ещё не было, но они не пропадали, а делались всё ярче, всё реальнее, контур корабля чётко вырисовывался на фоне залитого лунным светом пространства, на борту блеснул луч прожектора, скользя по тёмным волнам.

Двухмачтовый бриг, идя галсами против ветра, приближался ко мне, я узнал его, ошибки быть не могло, стройные очертания корпуса, характерный наклон мачт — всё говорило о том, что передо мной «Бегущая по волнам», та самая, что так поразила моё воображение там, в порту, когда мы с Алисой с восторгом глядели на неё. Приблизившись к шлюпке, насколько позволяло волнение, она убрала паруса и легла в дрейф.

— Эй, на лодке! Сможете подойти к борту? — крикнули мне с палубы.

Я налёг на вёсла, силы, уже, казалось, покинувшие меня, вернулись вновь, и вскоре нос лодки коснулся обшивки борта «Бегущей», мне бросили конец каната и верёвочную лестницу. Я закрепил канат и схватился за лестницу.

— Сможете сами подняться на борт? Поднимайтесь, лодку Вашу мы возьмём на буксир!

Я подтянулся, перевалился через борт и очутился на палубе.

— Идемте вниз, — сказал человек, помогая мне подняться на ноги.

Когда мы спустились в салон, где было светло, тепло и сухо, я узнал его, это был капитан, Александр Иванович, он тоже узнал меня.

— Сергей Иванович? Вы? Что случилось? Как оказались Вы один в открытом море? Вам нужно переодеться и обсушиться.

— Петрович! — крикнул он кому-то. — Принеси одежду и рому.

— Уже принёс, — ответил Петрович и положил передо мной морской бушлат, тельняшку и брюки.

— Ну, вот, — сказал он, когда я переоделся, — теперь Вы заправский моряк, морское крещение Вы уже получили, а сейчас немного рому, Вам нужно согреться, это настоящий ямайский ром, попробуйте.

Петрович налил рому мне, себе и Александру Ивановичу, я поднял бокал:

— За Вас, за тот счастливый случай, которому обязан я своему спасению!

— Не случай нужно благодарить, а нашего мэра. Он возвращался после соревнований на своём самолёте, маршрут пролегал над морем, заметил одинокую лодку, определил её координаты и передал спасательной службе, они оповестили все суда, мы оказались ближе всех к Вам, как раз вышли на ходовые испытания, ветер благоприятствовал тому, чтобы опробовать ход «Бегущей» под парусами, выбрали район подальше от морских коммуникаций, чтобы никому не мешать, и тут сигнал бедствия — начали поиски. Что же всё-таки случилось с Вами? Когда мы приняли SOS, сперва решили, что какого-то незадачливого рыбака унесло в море, но по Ваша одежда никак не похожа на рыбацкую, да и рыболовных снастей в шлюпке мы не обнаружили.

— Меня похитили двое негодяев, вывезли на яхте в открытое море и оставили одного в шлюпке посреди волн.

— Они получат своё, не сомневайтесь, а пока Вам нужно хорошо отдохнуть, поешьте и ложитесь спать, Петрович, мой штурман, уже постелил Вам в каюте, успеете выспаться, пока мы дойдём до порта.

Я провалился в сон, как только голова моя коснулась подушки, мне снилось море, тёмные волны, ветер и лёгкая фигурки девочки и белом платьице, бегущей по тёмным волнам, она присела на корму моей лодки и что-то говорила тихим мелодичным голосом, я не понимал слов, но голос, интонации — казались мне удивительно знакомыми, мелодия её голоса звучала, как ручеёк родника, вызывая во мне спокойствие и уверенность в благополучном исходе пути.

Александр Иванович разбудил меня, когда «Бегущая» уже швартовалась у причала.

— Как Ваше самочувствие? — спросил он. — Успели отдохнуть? Поспали немного?

— Всё нормально, — ответил я, — поспал, даже видел удивительный сон.

— Ну вот и хорошо, мэр наш, Анатолий Андреевич ждёт Вас на причале, я сообщил ему обо всём, что с Вами произошло, уверен — негодяи, что Вас похитили, понесут заслуженное наказание.

Анатолий Андреевич встретил меня у трапа:

— Садитесь в мою машину, поедем в полицию, напишите заявление. Пока я ещё хоть что-то значу в этом городе, беспредела не допущу! Сможете опознать похитителей?

— Смогу, одного из них я знаю — это Андрей Туманский, сын известного бизнесмена.

— Знаем мы этого бизнесмена, — с усмешкой сказал Анатолий Андреевич.

— Второго Андрей называл Бобром.

— Ха! Сенечка Бобров! Известная в городе криминальная личность, авторитет. Сейчас он охранником у Туманского служит, но когда-то, совсем не давно, Туманский у него в шестёрках ходил. Роли поменялись, но, думаю, чисто формально, реально же, именно Бобров заправляет всем криминалом в городе, а бизнес только числится на Туманском. Ничего, сядет и Бобров, и Андрей Туманский, да и папаше его обеспечим безбедную старость где-нибудь на просторах реки Колымы.

— Не сомневаюсь, что похитили меня не без ведома Вадима Николаевича, но доказать его участие в этом деле вряд ли удастся.

— Это не важно. У меня и на Вадима, и на Сенечку Бобра материалов — на пожизненное хватит. Зацепить было не за что. Вот теперь потянем за эту ниточку, весь клубок размотаем. Туманского с Бобром связывает бурное криминальное прошлое, да не и только прошлое. Возьмём в оборот Боброва — он хозяина своего с потрохами сдаст. Туманскому легализоваться помог Бобров, Вадим Николаевич был моим конкурентом на выборах, хотели его в мэры продвинуть, и таким образом криминал пытался получить полную власть в городе, но, несмотря на все махинации и фальсификации, он и пяти процентов не набрал.

В отделении полиции я написал заявление, и следователь, Виктор Борисович, так он мне представился, открыл уголовное дело.

— Скажите, Сергей Иванович, — спросил он, — у Вас есть какие-то соображения о причинах Вашего похищения? Вам кто-то звонил, угрожал?

— Есть. Не только соображения, я знаю причину, прекрасно понял, кому перешёл дорогу. Андрей Туманский считает, что на решение его невесты, Алисы, дочери банкира Карпова, поступить в университет, и её на отказ выйти замуж за Андрея именно я оказал определённое влияние. Она должна была уже на этой неделе лететь в Англию на учебу с Андреем, после разговора со мной решение своё она изменила.

— Вы отговорили её от брака с Туманским?

— Нет, разговор шёл только об университете, но её решение всколыхнуло такие интриги, о которых она прежде и не догадывалась. Андрей нашёл Алису у нас на аэродроме и устроил ей сцену, невольным свидетелем которой оказался я. Он высказал в мой адрес неопределённые угрозы, но я не придал им значения, мало ли что можно наговорить в порыве ревности.

— А напрасно, насколько я понимаю, Вадим Туманский хотел, женив сына на дочери банкира, решить свои финансовые проблемы, Вы невольно нарушили их планы. Ревность здесь ни при чём, Вы стали на пути у крупных криминальных структур. Не знаю, почему они сыграли с Вами такую шутку, могли просто утопить — привязать груз к ногам и бросить в море, никаких следов бы не было.

Я не стал рассказывать следователю о том, почему меня оставили одного в шлюпке посреди моря, аллюзии с романом Грина вряд ли помогут следствию. На следующий день Андрея и Боброва арестовали, но адвокат доказал следствию, что оснований для ареста Боброва нет, ограничились подпиской о невыезде, а ещё через день, под залог, внесённый Вадимом Туманским, выл освобождён из-под стражи и Андрей.

Через день после освобождения Андрея мне позвонили, номер не определился, но абонент и не скрывал своего имени:

— Здравствуйте, Сергей Иванович, Вас беспокоит Туманский, Вадим Николаевич, я попрошу Вас приехать ко мне сегодня, — он назвал время и адрес, — у нас есть к Вам одно предложение, думаю, Вы им заинтересуетесь.

Я понимал, станут добиваться, чтобы я забрал из полиции своё заявления, и первой мыслью было отказаться от этого визита, но подумал, что этим дело не закончится, будут искать иные способы надавить на меня, и решил поехать на встречу, чтобы решительным отказом раз и навсегда поставить точку в этом деле.

Когда я вошёл в дом, меня уже ждали, встретил меня сам Вадим Николаевич, он провёл меня в гостиную и пригасил присесть в кресло, сам же устроился на диване напротив, между диваном и креслом стоял журнальный столик, справа от меня в таком же кресле сидел Бобров, а напротив него, у окна, стоял Андрей и нервно курил.

— Я пригласил Вас, чтобы решить один весьма важный вопрос, — сказал Вадим Николаевич.

— Как я понимаю, Вы хотите, чтобы я забрал своё заявление?

— Вы правильно понимаете, но не будем спешить, сперва выслушайте меня, выслушайте внимательно. Вы забираете своё заявление, а мы, в свою очередь…

— Как же я объясню это следователю? Как я оказался один в открытом море на шлюпке?

— Вы скажете, что просто выехали на лодке покататься, ну, или, там, порыбачить, к примеру, поднялся ветер, лодку отнесло далеко от берега. Андрей и мой охранник оказались в море на нашей яхте, они хотели помочь Вам, но у яхты отказал двигатель, лодку отнесло от яхты на значительное расстояние, а когда неисправность мотора была устранена, Вас искали, но не нашли.

— А как же похищение?

— Никакого похищения не было, Вы долгое время провели в море, один среди волн и ветра, Вы не помнили, как Вы оказались в море, и рассудок Ваш, несколько помутнённый, нарисовал Вам такую картину.

— Но это же бред! Кто этому поверит? У меня есть свидетели!

— Вас обследует врач, он подтвердит Ваше состояние.

— Прелестно! Хотите выставить меня сумасшедшим?

— Ну что Вы, бог с Вами, Сергей Иванович! Учтите, как только Вы заберёте своё заявление, на Ваш счёт будет перечислена вот эта сумма.

Он написал на листе бумаги цифры и пододвинул лист ко мне. Я тут же, даже не взглянув на цифры, отодвинул листок обратно.

— Предложение Ваше меня не устраивает, я не заберу заявление.

— Ну, если Вас не устраивает предложенная сумма, можно её несколько увеличить, в разумных пределах, разумеется.

— Меня не интересуют деньги. Я хочу, чтобы все виновные понесли заслуженное наказание. По закону.

— По закону? А Вы знаете, кто определяет законы в нашем городе? Думаете, мэр? Надеетесь, что знакомство с Анатолием Андреевичем поможет Вам? Ошибаетесь, дорогой мой, ошибаетесь. Законы в этом городе устанавливаем мы. А мэр… да под ним уже кресло качается! Не сегодня, завтра его снимут, кто тогда замолвит словечко за Вас? Люди недовольны его правлением, уже на площадях собираются многочисленные митинги с требованием отставки мэра.

Я видел эти митинги, и по телевизору и так, проходя по городу, наблюдал толпы, многочисленными которые даже с большой натяжкой назвать нельзя. Это были кучки не слишком опрятно одетых людей, явно получивших определённую мзду за своё участие в этих мероприятиях. Причём, когда тележурналисты с камерами пытались с ними беседовать, никто из них не мог ясно высказать свои требования, постановка и режиссура этих сборищ была явно не на высоте.

— Дни нашего мэра на своём посту сочтены, — продолжал Вадим Николаевич, — а мы предлагаем Вам дружбу, пока мы хотим решить вопрос по-хорошему, — он сделал ударение на слове «пока».

— А если я откажусь от Вашей «дружбы»? Что тогда?

— Тогда Вы просто исчезнете. Исчезнете навсегда. А ввиду отсутствия потерпевшего дело просто развалится, как там говорят юристы: «Нету тела — нету дела»? Поверьте, тела вашего никто никогда не найдёт.

В подтверждение слов Туманского, Бобров достал пистолет, снял его с предохранителя, передёрнул затвор и навёл ствол на меня.

— Спрячь волыну, Бобёр! — крикнул Туманский. — Ты что, совсем идиот? Не сейчас и не здесь!

Неожиданно хлопнула дверь соседней комнаты, там кто-то был. Бобров обернулся на звук открывающейся двери, рука его с пистолетом ушла в сторону. Раздался выстрел, и пуля попала прямо в лоб Андрею, стоящему напротив кресла, на котором сидел Бобров. В сознании моём молнией блеснула фраза из романа Грина: «Он получит пулю в лоб». Я ощутил страшный удар по голове, сознание помутилось, и я провалился в темноту.

Очнулся я уже в камере, я лежал на топчане, голова кружилась, меня подташнивало. Доктор, склонившись надо мной, обрабатывал рану на голове, затем он закатал рукав моей рубашки и сделал какой-то укол. Сознание прояснилось, тошнота прошла.

— Как себя чувствуете? — спросил он.

— Можно сказать, удовлетворительно, — ответил я.

— На вопросы отвечать можете?

— Могу. Я поднялся с топчана и сел, напротив меня за столом сидел уже знакомый мне следователь, Виктор Борисович.

— Я назначен следователем по Вашему делу, — сказал он, — мне необходимо задать Вам насколько вопросов.

— Да, я помню, Вы ведёте дело о моём похищении.

— Сейчас речь о другом. Дело о похищении, конечно, ещё не закрыто, но речь идет о другом деле, Вам предъявлено обвинение в убийстве.

— В убийстве? — я вообще не понимал, что он говорит. — Я никого не убивал.

— Вас обвиняют в убийстве Андрея Туманского. Двое свидетелей утверждают, что в Андрея стреляли именно Вы, но и это не всё, на орудии убийства обнаружены отпечатки Ваших пальцев. Вы будете отвечать на вопросы?

— Я могу не отвечать?

— Да, можете, можете не отвечать на вопросы без адвоката. Адвоката Вам предоставят.

В это время дверь камеры открылась, и вошёл сержант.

— Виктор Борисович, — обратился он к следователю, — там девушка требует свидания с подследственным.

— Я разберусь, — ответил следователь и вышел, я остался в камере один с доктором. Через некоторое время он возвратился.

— Это Алиса Карпова. Будете с ней говорить.

— Конечно буду! — ответил я.

Меня провели в комнату для свиданий, там уже была Алиса, а рядом с ней незнакомый мне пожилой человек, одетый в строгий серый костюм явно дорогого сукна, он был лысоват, на аккуратном прямом носу сидели очки в золочёной оправе, из-под идеально наглаженных брюк выглядывали лакированные туфли.

— Это господин Гордон, адвокат, — представила мне его Алиса, — это лучший адвокат в городе, мой отец оплатил его услуги, я уверена, он поможет Вам, я знаю — Вы ни при чём, это какое-то досадное недоразумение!

— Меня зовут Марк Соломонович, я Ваш адвокат, — он протянул мне руку, — не переживайте, мы всё уладим. А сейчас, — обратился он к Алисе, — идите домой, моя милая, мне нужно поговорить с подзащитным наедине. Идите, идите, и ни о чём не беспокойтесь. Если уж за дело взялся сам Марк Соломонович, то успех гарантирован, я не проиграл ещё ни одного дела.

Алиса ушла, и мы с Марком Соломоновичем остались одни.

— Ну-с, молодой человек, давайте обсудим линию защиты. Это правильно, что Вы отказались отвечать на вопросы следователя без адвоката. Очень правильно. Вы попали в сложную ситуацию, очень сложную, но не будем отчаиваться, Марк Соломонович вытаскивал людей и из худших передряг. Главное, слушайте меня и делайте то, что я Вам говорю. Сложилось так, что против Вас всё: два свидетеля показывают, что именно Вы стреляли в Андрея, но главное — орудие убийства. На пистолете, из которого был убит Андрей Туманский, обнаружены отпечатки Ваших пальцев, да и мотив налицо, ведь Вас похитили и оставили одного в лодке посреди моря. Но, поверьте, всё не так уж плохо, как кажется.

— Что? Всё гораздо хуже? — с усмешкой спросил я.

— Ценю, ценю, что и в такой ситуации Вам удалось сохранить чувство юмора. Трудное дело, трудное, скрывать не стану, но за то и платят Марку Соломоновичу деньги, чтобы он решал трудные дела. Доверьтесь мне, молодой человек, доверьтесь, я уже продумал линию защиты, и мы вытащим Вас из этой ямы, не сомневайтесь. Главное — слушайтесь моих советов, и ни одного, ни одного слова без согласования со мной.

— Что я должен делать?

— Первое, что Вы должны сделать, дорогой мой, так это написать чистосердечное признание.

— Как?! — я потерял дар речи. Целую минуту я молчал, не понимая, что происходит, что хочет от меня этот одетый с иголочки престарелый щёголь. — Признаться в том, чего я не совершал? Это Вы называете линией защиты!

— Поверьте, улик против Вас достаточно: и показания свидетелей, и орудие убийства, и мотив — с такими фактами суд обойдется и без Вашего признания. А чистосердечное признание, сотрудничество со следствием — всё это Вам зачтётся. Моя же задача, доказать, что Вы убили Андрея не преднамеренно, выстрел произошёл случайно, просто нелепая трагическая случайность, не более того. И если мы это докажем, а Вы не сомневайтесь — докажем! То максимум, что Вам грозит — это условный срок. Понимаете меня, условный! Вы направили пистолет на Андрея не с целью убийства, просто хотели его немного испугать. Что-то отвлекло Вас, рука дрогнула, произошёл выстрел. Вспомните, что могло Вас отвлечь?

— Хлопок двери. Да, я слышал, как открылась дверь в соседней комнате.

— Там кто-то был? Вы видели кого-то за дверью?

— Я никого не видел, всё произошло мгновенно — хлопок двери, выстрел, и удар по голове.

— Да-да, именно так, именно так всё и было. Вы обернулись на звук открывающейся двери, рука дрогнула и произошёл выстрел. А по голове Вас ударил Бобров, это была необходимая мера самообороны, и она не превышена. Ведь у Вас в руке был пистолет! Вы застрелили Андрея, следующим мог быть Бобров. Они вдвоём похитили Вас, так ведь?

— Так, но я не убивал Андрея!

— Опять Вы за своё!

— То, что сделали с Вами эти люди — ужасно! Просто ужасно! Но не убивать же из-за этого? Вы-то остались живы!

— Да говорю Вам, это не я убивал Андрея! Вы сказали, что условный срок — это максимум, что мне грозит, а в лучшем случае?

— В лучшем случае Вас освободят ещё до суда.

— Каким образом? Если у следствия будет моё чистосердечное признание?

— Успокойтесь, Сергей Иванович, успокойтесь, — он впервые за время нашей беседы назвал меня по имени отчеству. — Более двух суток пробыли Вы в открытом море, один посреди ужасных волн и ветра! Наверняка у Вас были галлюцинации. Ведь были? Признайтесь, были?

— Да, были галлюцинации, мне чудились корабли на горизонте, а однажды мне показалось, что я слышал звук авиационного мотора.

— Вот видите! Те обстоятельства, те ужасы, которые Вам пришлось пережить, помутили Ваш рассудок, Ваша психика не выдержала такой нагрузки, Вы находились в том состоянии, когда просто не могли отвечать за свои действия! Ещё этот удар по голове! Вы наверняка не помните, как нажали на курок.

— Но я не нажимал на курок, у меня вообще не было оружия! Никогда не было. Это не мой пистолет.

— Но отпечатки пальцев на нём Ваши. И от этого факта никуда не деться. Допустим, пистолет лежал на журнальном столике, Вы схватили его, хотели испугать Андрея, но произошёл случайный выстрел. Убийство по неосторожности. Досадная, трагическая случайность. Но, поскольку отвечать за свои действия Вы не могли, стало быть, и вины на Вас нет. Вас обследуют врачи и признают невменяемым. Естественно, врачам придётся заплатить, но, думаю, отец Алисы найдет такую возможность, ведь смог же он оплатить мои адвокатские услуги, а они, поверьте, стоят очень недёшево! Но работа моя стоит того, если мы докажем, что Вы не можете отвечать за свои действия, то и суда никакого не будет.

— Небогатый же выбор Вы мне предлагаете, или тюрьма, или сумасшедший дом.

— Ну, что Вы, какая тюрьма? Речь идёт об условном сроке! А сумасшедший дом, с чего Вы взяли? Просто легкое амбулаторное лечение. Вы готовы дать признательные показания?

— Дайте мне лист бумаги. Лист бумаги и ручку.

— Ну, вот и хорошо, — ответил Марк Соломонович, — идемте к следователю.

Мы вошли в кабинет.

— Виктор Борисович, — нетерпеливо произнёс Гордон, — мой подзащитный готов дать признательные показания!

Следователь посмотрел на меня недоумевающим взглядом, он смотрел так более минуты, смотрел и молчал, потом так же молча положил передо мной лист бумаги и ручку.

— Пишите.

— Да-да, пишите, пишите, — торопливо выпалил адвокат, — пишите всё, что я Вам продиктую.

Я начал писать, я не слушал, что говорил мне Гордон, я писал, писал спокойно, уверенно, а когда я закончил, Марк Соломонович, облегчённо вздохнув, сказал:

— Вот и всё, молодцом! Теперь поставьте дату и подпись.

Я поставил дату, подпись и протянул следователю лист. Виктор Борисович читал, и по мере чтения выражение лица его менялось.

— Вы уверены в этом? Не передумаете?

— Нет! — твёрдо сказал я.

— Ну, что ж, Марк Соломонович, Сергей Иванович отказывается от Ваших услуг.

— Что?! Как?! — воскликнул Гордон, выхватывая исписанный мной листок из рук следователя.

— Да, Сергей Иванович написал заявление об отказе от Ваших услуг, — подтвердил Виктор Борисович.

Адвокат читал моё заявление, его рука, державшая лист, слегка дрожала.

— Но почему?! — повышая голос почти до крика, спросил он.

— Меня не устраивает выстроенная Вами линия защиты.

— Да Вы с ума сошли, молодой человек! Вы хоть понимаете, что наделали? Да этим заявлением Вы приговор себе подписали! Конечно, Вам дадут адвоката, другого, бесплатно, но никто, кроме меня Вам реально помочь не сможет! Да, услуги мои стоят дорого! Но не Вы же за всё это платите! Заберите своё заявление!

— Я понимаю, что делаю, и заявления своего не заберу. Прощайте, Марк Соломонович, я не нуждаюсь в Ваших услугах.

Гордон повернулся, немного помялся в дверях и вышел, следователь вздохнул с облегчением.

— Правильно сделали, что отказались. Когда Вы поняли, что адвокат просто топит Вас?

— Сразу, сразу, как только он предложил мне написать чистосердечное признание. Он не стал вникать ни в какие детали, а ведь не всё так однозначно, как кажется, Вы не находите?

— Вот именно! В этом деле много неясного. Но, боюсь, другой адвокат, тот, которого Вам предоставят, ничего иного не предложит.

— Но, что же это за лучший адвокат, который даже не пытается ни в чём разобраться?

— Господин Гордон считается лучшим в городе, да, он, действительно, не проиграл ни одного дела, здесь он не врёт. Но он обслуживает криминальный мир, а Вы из другого мира. Не сомневаюсь, что Туманский успел перекупить Гордона.

— Непредумышленное убийство, которое пытался доказать Марк Соломонович, на условный срок, что он Вам обещал, никак не тянет, да и доказать это при такой линии защиты практически невозможно. По версии адвоката, пистолет Вы взяли с журнального столика, где он лежал. Пистолет Макарова зарегистрирован на Арсения Боброва, у него есть разрешение на ношение оружия, ведь он служит начальником охраны у Туманского. Но, если пистолет лежал на столе, то вряд ли он был в боевом положении. И для того, чтобы произвести выстрел, Вам нужно было снять его с предохранителя и передёрнуть затвор, дослать патрон в патронник. А эти действия судья никак не сможет квалифицировать, как непредумышленные, значит — Вы взяли пистолет со стола имея намерение убить Андрея, а не напугать. Так что, будем ждать нового адвоката, или…

— Или. Я, конечно, не юрист и не разбираюсь в тонкостях юриспруденции, но я математик, и удар по голове не лишил меня способности логически мыслить. Не скрою, сразу, как только мне предъявили обвинение, у меня был шок, я не мог собраться с мыслями, потому и отказался отвечать на вопросы без адвоката, но теперь я всё продумал и готов, как у Вас принято говорить, сотрудничать со следствием.

— Ну, вот и хорошо, давайте сотрудничать. Слушаю ваши соображения.

— Скажите, Виктор Борисович, если человек стреляет из пистолета, он твёрдо и прочно сжимает его рукой, ведь отдача у ПМ неслабая, так?

— Конечно, именно так.

— Следовательно, отпечатки пальцев будут носить определённый характер, подтверждающий то, что пистолет плотно сидит в руке?

— Согласен, продолжайте.

— А если пистолет вложен в расслабленную руку того, кто лежит без сознания, отпечатки пальцев будут носить иной характер?

— Конечно, мы отработаем эту версию с криминалистом. Но этого мало, Сергей Иванович, слишком мало. Против Вас два свидетеля и орудие убийства, судья не станет обращать внимания на характер отпечатков, для него важно, что они есть. Да и на объективность суда Вам рассчитывать не стоит, думаете, если Туманский смог перекупить Гордона, он не сможет подкупить судью? Вам нужен свидетель, хотя бы один свидетель. Вы не заметили, в комнате, кроме Вас троих никого не было? Может быть кто-нибудь из прислуги?

— Нет, не было никого.

— Это плохо. Вы говорили, что слышали, как открылась дверь? Значит, в соседней комнате кто-то был? Вы не успели рассмотреть?

— Несомненно, в комнате кто-то был, не сама же дверь открылась, но рассмотреть я никого не успел, всё произошло мгновенно. Хлопок двери. Выстрел. Удар по голове.

— Кстати, чем меня ударили?

— В заключении криминалиста сказано: «Удар был нанесён тупым твёрдым предметом»

— Это могла быть рукоятка пистолета? Меня ударил Бобров, якобы в целях самообороны, но ведь не я, а он держал в руках пистолет!

— Конечно. Похоже, что именно рукояткой пистолета Вас и ударили.

— Тогда, как я понимаю, на рукоятке должны остаться следы? Ну там, частички кожи, капельки крови, понимаю — пистолет протёрли, и всё-таки?

— Даже, если пистолет и протёрли после удара, то следы мы всё равно найдём, устранить их полностью за столь короткое время невозможно.

— Ещё, Виктор Борисович. По версии Гордона, во время выстрела пистолет был у меня в руке, как он мог оказаться у Боброва? В течение секунды, которая отделяла выстрел от удара по голове?

— После выстрела Вы могли выронить пистолет, в конце концов, Бобров мог просто выхватить его из Вашей руки.

— Но тогда на пистолете, кроме моих отпечатков, должны быть отпечатки пальцев Боброва?

— Кроме Ваших, никаких других отпечатков на пистолете нет.

— Вот! Значит, перед тем, как вложить пистолет в мою руку, его успели протереть! Значит, стрелял не я!

— Всё это так, Сергей Иванович, всё так, только, всё равно, этого мало, слишком мало, чтобы доказать Вашу невиновность. Свидетели нужны. А все свидетели против Вас.

— Я не понимаю, Виктор Борисович! Ведь Туманский всё видел и точно знает, кто убил Андрея. Знает, что это Бобров. Так почему же он выгораживает его и подставляет меня? Ведь убит не кто-нибудь, а его сын! Родной сын! Как же так?

— Всё просто, Сергей Иванович, очень просто. Если сядет Бобров, то он потянет за собой и Туманского, их связывает многое такое, чего Бобров на себя никогда не возьмёт, и будет топить Вадима Николаевича по всем эпизодам, а за Вадимом есть такое, чего и в криминальном мире не прощают, а там законы пожёстче наших. И если Туманский окажется на зоне, то живым ему оттуда уже не выйти. Так что, дело вовсе не в отцовских чувствах, Вадим не только свободу свою спасает, на кону его жизнь. Потому не станет он в Вашу пользу свидетельствовать, — следователь помолчал, тяжело вздохнул и повторил, — свидетель нужен, очень нужен.

— Есть свидетель! — дверь кабинета распахнулась, и в него влетела Алиса. — Я, я свидетель! Это я была в соседней комнате, я всё видела! Всё! В Андрея стрелял Бобров!

— Рассказывайте, Алиса, рассказывайте! Всё, что видели, всё, что знаете, — сказал Виктор Борисович.

— В тот день я пришла к Вадиму Николаевичу, чтобы окончательно выяснить наши взаимоотношения, Я хотела сказать, что никогда не выйду за Андрея. Тогда я ещё и не знала о Вашем похищении. Он сказал, что ждёт кого-то, у него должен с минуты на минуту состояться важный разговор, и попросил подождать в соседней комнате. Я не знала, что они ждали Вас. Говорили тихо, я не могла разобрать слов, но последние слова Вадима Николаевича я хорошо расслышала, он сказал это громко, он кричал на Боброва.

— И что же он кричал?

— Он крикнул: «Спрячь волыну, Бобёр! Ты что, совсем идиот? Не сейчас и не здесь!» Я поняла, что должно произойти что-то ужасное, я открыла дверь и всё увидела. Нет, дайте лист бумаги, я лучше нарисую, кто где находился в момент выстрела.

Следователь дал Алисе лист бумаги и шариковую ручку, и она быстрыми, точными движениями набросала план комнаты.

— Вот. Здесь стоял диван, на диване сидел Вадим Николаевич, здесь — кресло, в нём Сергей Иванович, здесь — второе кресло, в нём сидел Бобров, в руке у него был пистолет, он целился в Сергея Ивановича. Между креслами и диваном — журнальный столик, на столе лежал листик, исписанный рукой Вадима Николаевича. Какие-то цифры. Напротив Боброва, у окна, стоял Андрей, он курил, видимо, нервничал, в пепельнице было много окурков. Когда я открыла дверь, Бобров обернулся и увидел меня, он никак не ожидал, не думал, что я здесь, в соседней комнате. Когда он повернулся, рука с пистолетом ушла в сторону, и оказалось, что пистолет теперь направлен в сторону Андрея. Бобров узнал меня. От неожиданности он вздрогнул и нажал на курок. Пуля попала прямо в лоб Андрею. Потом все вскочили, Бобров задел журнальный столик, и тот опрокинулся, Сергей Иванович тоже вскочил и повернулся, и Бобров ударил его рукояткой пистолета по голове. Сергей Иванович упал. Я страшно испугалась и выбежала из дому.

— Вы наблюдали картину происшествия какие-то доли секунды, ведь так, — спросил Виктор Борисович.

— Да, всё произошло мгновенно.

— Как же Вы успели всё так хорошо рассмотреть? Рассмотреть и запомнить? Да ещё и в таком возбуждённом состоянии?

— Но у меня глаз художника, мне достаточно одного беглого взгляда, чтобы запомнить все мельчайшие детали обстановки. Это помимо моей воли, чисто автоматически, профессионально.

— Вы художник? Никогда бы не подумал, — сказал Виктор Борисович.

— Да, — ответил я, — я видел картину Алисы. Это шедевр!

— Так почему же Вы сразу не рассказали всё?

— Я рассказала, рассказала отцу, он нанял адвоката, и я потом повторила господину Гордону всё, что только что рассказала Вам.

— И что господин Гордон?

— Он сказал, чтобы я об этом никому ничего не говорила, он убеждал меня, что мои показания только навредят Вам, — Алиса смотрела на меня широко раскрытыми глазами, — Марк Соломонович говорил, что он уже продумал линию защиты, обещал, что полностью снимет с Вас обвинения.

— А в чём заключается его линия защиты, он Вам не говорил? — спросил следователь.

— Нет, но он обещал, я поверила ему, ведь он лучший!

— Да, лучший, но не для всех, — сказал Виктор Борисович. — А когда Вы узнали, что он просто топит своего подзащитного? Когда догадались?

— Уже после того, как Вы отказались от его услуг. Марк Соломонович пришёл к моему отцу, чтобы вернуть деньги. Он был очень, очень расстроен, сказал, что этим отказом Вы сами подписали себе приговор. Тогда он и рассказал о своих планах. Я поняла — он вообще не собирался Вас защищать! Ведь я всё, всё ему рассказала, а он сказал, что мои показания не будут иметь в суде никакой силы. Я сразу же прибежала сюда, к Вам. Вот. А что, мои показания, действительно, не будут иметь силы?

— Ну, почему? Почему Вы так решили? Потому, что господин Гордон так сказал? — усмехнулся следователь.

— Ну, ну, я, в некотором смысле, заинтересованное лицо, — растерянно прошептала Алиса.

— Заинтересованное лицо? — удивился Виктор Борисович. — Но Вы ведь не родственница Сергею Ивановичу. Почему? Почему Вы так решили?

— Да потому, — Алиса посмотрела мне прямо в глаза и выпалила на одном дыхании. — Потому… потому… Потому, что я люблю Вас!

— Боже! Алиса! Милая девочка, если бы не эти трагические события, Вы бы никогда не сказали мне этих слов! Да и я бы никогда не посмел признаться Вам в своих чувствах.

— Но, почему?

— Да потому, милая моя Алиса, дорогая моя Фрези Грант, что судьбы у нас разные, ведь мы же с Вами из разных миров.

— Нет-нет, Вы ошибаетесь, ошибаетесь, дорогой мой Гарвей, мы из одного мира, мы оба с Вами из волшебной сказки, из мира, созданного Александром Грином!

Одинокая женщина на ночном шоссе

Шёл дождь. Взмах стеклоочистителей сбрасывал со стекла капли воды, убирая пелену с глаз. Фары выхватывали из темноты мокрую дорогу, грязную обочину и пространство, расчерченное косыми полосами дождя. Иногда проносились встречные, ударяя светом по глазам, и заливая водой и без того забрызганное ветровое стекло.

Отпуск начался дождём. Можно было подождать до утра, и выехать на рассвете, дождь, возможно и прекратится, но я люблю, когда отпуск начинается с дороги. Ещё днём мой ум занимали алгоритмы, программы, а сейчас старенький «жигулёнок» уносит меня в ночь, сквозь дождь и ветер за перевал, туда, где нет ни задач, ни формул, ни научных семинаров, где есть только море и горы, полные покоя и тишины.

Минула полночь, встречные попадались реже, и летящие навстречу капли дождя, в свете фар, создавали впечатление нереальности мира, затерянного в глубокой ночи. Реальность осталась где-то там, за чертой угасшего дня, а здесь, в темноте, всё пространство казалось наполненным неясными призраками линий разметки, дорожных знаков, деревьев, капель дождя. Они внезапно возникали из тьмы, и, мелькнув на мгновение перед ветровым стеклом, вновь убегали во тьму, так и не успев обрести реальность.

В свете фар на обочине, сквозь муть дождя возник неясный силуэт, я снизил скорость. У края дороги стояла женщина, она подняла руку. Обычно я не беру пассажиров, общество незнакомых людей, пусть даже случайных попутчиков, нарушает то состояние комфорта и спокойствия, которое даёт одиночество. Но была глубокая ночь, шёл дождь, и я пожалел эту женщину, одну на мокрой ночной дороге.

— Не довезёте до перевала? — спросила она, открыв переднюю дверь.

— Садитесь, — ответил я, — как раз еду в ту сторону.

Она села, и мы поехали. В темноте я не мог хорошо рассмотреть её, внимательно вглядываться в случайную пассажирку бестактно, да и отвлекаться от управления на скользкой ночной дороге опасно, но что-то показалось мне в её облике странным. Стройная фигура в дорожном плаще, спадающие на плечи волосы, и приветливые, спокойные черты лица. Но что-то было не так. Если бы я не остановился, она бы для меня осталась призраком, внезапно возникшим из тьмы, и вновь исчезнувшим в темноте. Но я остановился, и призрак одинокой женщины на ночном шоссе обрёл плоть, всё ещё оставаясь за чертой реальности. Они сидела в машине рядом со мной, но состояние нереальности не исчезало. Развеять его мог ночной разговор со случайной попутчицей, но я молчал, не желая разрушать это хрупкое очарование ночной дороги. Она заговорила первой.

— Извините, — сказала она, — я ехала автобусом, он сломался недалеко от шоссе, вот и решила выйти на трассу, в надежде остановить попутку. Спасибо Вам. Четыре машины уже проехали, никто не остановился.

Я бросил мимолетный взгляд на пассажирку, и понял, что мне показалось в ней необычным. Одежда её и обувь, несмотря на дождь, была сухой и чистой. Не похоже, чтобы она шла под дождём по грязной мокрой дороге несколько километров. Словно отвечая на мои мысли, она продолжала:

— Хорошо, что ещё не было дождя, он начался несколько минут назад.

Но асфальт был мокрым, и весьма сомнительно, чтобы здесь, в этом месте дождь начался только сейчас, ведь он сопровождает меня всю ночь. Ехали молча. Эта женщина, внезапно возникшая на ночной дороге, так и не стала реальностью для меня. Её призрак чуть дольше задержался в моём сознании, чем призраки мелькавших за окном предметов. На перевале она выйдет, пути наши разойдутся, и я больше никогда не вспомню о ней. Равнина кончилась, дорога серпантином вползала в горы. До перевала оставалось совсем немного, и я подумал: «А где же она собирается выйти?» Вблизи перевала нет ни одного селения, ни одного дома, никаких признаков жилья.

— На самом перевале, — сказал она, — есть дорога влево, она ведет к вершине, к полуразрушенному средневековому замку, там я живу. Вам не трудно будет подвезти меня туда? А то дождь никак не кончается.

— Подвезу, я не спешу, сегодня у меня отпуск начинается.

— Вот и прекрасно! Спасибо Вам. Желаю приятного отдыха.

Странным показался мне наш разговор — я не задавал вопросов, а она словно отвечала на мои мысли. Но самым странным было то, что я точно знал — никакой дороги на перевале нет. Никакой другой, кроме той, по которой мы ехали. Да и древних развалин вблизи вершины тоже не было, сама вершина отдаленно напоминала разрушенный замок, зубцы её, словно башни, впивались в небо, но никаких построек вблизи не было никогда. Я езжу каждый год через этот перевал, всю окрестность исходил пешком, с рюкзаком за плечами, и ничего подобного не видел.

Я не ответил, ничем не выразил своего удивления, продолжал вести машину по крутой горной дороге, проходя поворот за поворотом. Но когда мы поднялись на перевал, я совершенно четко увидел перекресток, дорогу, уходящую влево, хотя никогда прежде не видел её.

— Вот сюда, на эту дорогу, — сказала незнакомка.

Я молча повернул влево. Дорога была узкой, крутой, сквозь заросли леса пробиралась она к вершине. «Если будет встречный — не разойдемся, — подумал я, — даже съехать некуда».

— Не беспокойтесь, — сказала моя попутчица, — встречных не будет, по этой дороге никто не ездит.

Лес закончился, дорога, петляя между скал, привела нас к небольшому плато вблизи вершины. У края, возле самого обрыва приютился полуразрушенный замок, которого я никогда ранее не видел.

— Ну вот, мы и приехали, — с легкой улыбкой сказала женщина. — А знаете, что? Оставайтесь до утра, Вы ведь устали, а впереди ещё непростой путь.

Я согласился, вопросы один за другим возникали в моём мозгу. Ответа не было. Кто она, эта женщина? Откуда здесь дорога и замок? Состояние нереальности, возникшее с наступлением ночи, только усилилось. Казалось его очень легко разрушить, стоит лишь отказаться от предложения, и уехать в ночь; скоро наступит рассвет и всё расставит по своим местам, но возвращаться к действительности не хотелось.

— Идемте со мной, — сказала она, — машину можете оставить здесь, никто её не тронет.

Мы подошли замку, ворота были открыты.

— Вы не закрываете на ночь ворота? — удивленно спросил я.

— А зачем? Эти ворота никогда не закрывают. Мне некого опасаться. Входите. Вот сюда, направо, — сказала она.

Я вошел в небольшой зал, откуда-то сверху струился свет, но источника его не было видно нигде. Свет словно заполнял собой всё пространство. Теперь я мог лучше рассмотреть странную незнакомку. Сказать, что она была прелестна — значит не сказать ничего. От неё веяло чистотой и спокойствием. Чистотой, исходящей от непорочности души, и спокойствием существа, живущего в полной гармонии с миром.

По узкой винтовой лестнице мы поднялись в верхний зал круглой формы с высоким сводчатым потолком, заполненный всё тем же непонятным, мягким светом. Ни на потолке, ни на стенах никаких украшений не было. Только четыре двери с обозначениями сторон света, как на старинном компасе — вот и весь интерьер зала.

— Здесь четыре комнаты, — показала она на двери. — Можете выбрать любую, оставайтесь здесь столько, сколько Вам захочется.

— Спасибо, но я заказал домик на причале, намерен провести отпуск там.

— Если захотите, приезжайте сюда.

— Но кто Вы? Я прекрасно знаю эти места, и никогда не видел ни дороги, ни замка. Откуда всё это здесь?

— И замок, и дорога — всё это построено ещё в средние века. Часть замка уже разрушилась, но оставшиеся помещения вполне пригодны для жилья.

— Я почему-то ни разу не видел ни дороги, ни замка.

— Можно сотни раз проходить мимо обычных вещей, и не замечать то необычное, что кроется в них. Люди каждый день видят деревья, цветы, но не все умеют с ними говорить.

— Разве деревья и цветы говорят? — удивился я.

— Конечно, они говорят, надо только уметь слышать. Люди станут мудрыми и счастливыми только тогда, когда научатся понимать голоса зверей, птиц и цветов.

— Где-то я уже слышал эти слова.

— Они записаны в древних священных книгах.

— Но эта дорога, замок. Причем здесь птицы и цветы?

— Если бы Вы понимали то, что говорят цветы, они рассказали бы Вам, что мир совсем не такой, каким кажется, и Вы бы увидели и эту дорогу, и замок, и многое другое.

— А почему же я всё это вижу сейчас?

— Потому, что вы со мной.

— Но кто же Вы? Каким образом очутились Вы там, на ночной дороге?

— Я же говорила, автобус сломался.

— Не похоже, что Вы шли под дождём по мокрой, грязной дороге! А, может быть, Вы… с другой планеты?

Она засмеялась. Смех её звучал, как серебряный колокольчик в ночной тишине.

— Когда вы вдруг видите то, на что прежде не обращали внимания, вы ищете инопланетян, прилетевших с далеких звёзд, и не подозреваете, что разгадка совсем близко, рядом, в вас самих. Идемте на крышу замка, я покажу Вам мир, который Вы не видели прежде, хотя и смотрели на него каждый день.

По той же лестнице мы поднялись на крышу замка. Дождь кончился. Облака, покрывавшие небо ещё несколько минут назад, рассеялись каким-то странным образом. Над нами сияли звёзды, внизу мерцали огни города, расположенного у подножья горы, на самом берегу моря. Темные силуэты гор прорисовывались на фоне звёздного неба. И всё это: и небо, усеянное звездами с вуалью млечного пути, и горы, застывшие и темноте, и город внизу, под нами, блистающий тысячами огней, и море тёмное и спокойное — наполняли душу красотой и гармонией мира.

— Как красиво! — воскликнул я.

— Вот, взгляните, там внизу дорога, — показала она, подойдя к самому краю крыши. — Завтра, когда будете ехать по ней, сможете увидеть этот замок вон с того поворота. Это единственное место, откуда можно увидеть замок с дороги.

Она стояла на самом краю обрыва, и у меня всё похолодело внутри.

— Осторожно! — воскликнул я. — Так можно упасть!

— Упасть? — она снова рассмеялась.

Потом легко оттолкнулась и взлетела. Дыхание перехватило, я боялся пошевелиться, наблюдая за её полётом. Это был сон, волшебный, невероятный сон. Она летела, широко раскинув руки, ветер развевал её волосы. Сделав круг, она плавно опустилась на крышу замка рядом со мной.

— Что это было? Сон? — спросил я. — Только во сне я видел, как люди летают, мне снилось, что и я умею летать.

— Нет, это не сон, — тихо ответила она. — Все люди умеют летать, они все летали, давным-давно, но теперь они забыли об этом, и только во снах приходят к ним воспоминания далеких веков. Попробуйте, ведь это так просто! Вы тоже умеете летать.

— Но я боюсь. Боюсь, что ничего не получится. Мне часто снилось, что я летаю, и казалось — это реальность, но просыпался, и понимал — это был только сон.

— Не бойтесь, просто оттолкнитесь вверх и летите. Вспомните свой сон, и знайте — это был не сон, это было наяву.

Я оттолкнулся от крыши замка, и каково же было моё удивление, когда я действительно взлетел. Я мог свободно управлять своим полётом, достаточно было только мысли. Она взлетела вслед за мной.

— Вот видите, это совсем не трудно, — сказала она, — я покажу Вам мир, какого Вы ещё не видели.

Мы летели над городом, блистающим мириадами огней, над темными вершинами гор, над скалами и утесами, над долинами рек, серебрящихся в свете луны, над морем, отражающим звёзды в тихой, уснувшей воде. Мы поднимались всё выше и выше, и когда легкие перистые облачка вспыхнули пламенем пробуждающейся зори, она сказала:

— Пора возвращаться, скоро утро. Нужно собрать росу с листьев и приготовить чай.

— Вы готовите чай из росы?

— Конечно, разве Вы никогда не пили чай из росы?

Чай из росы был великолепен, никогда в жизни я не пил такого прекрасного напитка. Мне не хотелось покидать свою таинственную незнакомку, но нужно было ехать, на причале был заказан домик, лодка, и если я не приеду, всё это отдадут другим, хоть я и оплатил проживание на месяц вперёд. Реальность звала меня, ночь кончилась, наступило утро, день будет обыденным, таким, как всегда, но я ошибся, действительность не вернулась ко мне вместе с рассветом.

— Спасибо Вам, мне пора.

— Можете остаться, если хотите. Прилетайте ко мне в любое время, только старайтесь, чтобы люди не видели, что Вы умеете летать. Люди, которые не могут делать то, что могут другие, не пытаются изменить себя, а обвиняют тех, других в том, что они не такие, как все.

— Я прилечу к Вам, обязательно прилечу.

Я сел в машину и запустил мотор, взглянул на свою незнакомку, помахал ей рукой, и поехал. Я подумал, что так и не знаю её имени, и вдруг понял, что это совершенно не важно, не имеет никакого значения.

Я спускался по горной дороге, туда, где на причале меня ждал маленький домик и лодка. Уже остались позади скалы, и дорога шла вдоль долины узкой горной реки. Впереди, за поворотом, показалось селение, я снизил скорость, и вдруг из густого кустарника, наперерез машине, выбежал кот. Что есть силы нажал я на тормоз. Раздался визг заблокированных колёс, и кот успел проскочить перед самой машиной. Он остановился на противоположной стороне дороги, обернулся, и посмотрел на меня диким, перепуганным взглядом.

— Куда прешь, чёртов котяра! — гаркнул я на него. — Не видишь, что ли? Я же мог тебя задавить!

— Разъездились тут! — прошипел он в ответ. — Бедному коту и дорогу перейти негде!

Самое удивительное было не в том, что я услышал ответ кота, а в том, что воспринял это, как вполне естественное явление.

— Ты извини, брат, но не видел я тебя, смотреть надо, когда через дорогу бежишь. — ответил я коту.

— А я видел? Из-за поворота выскочил! Углядишь тут!

— Ладно, не серчай, зовут-то тебя как?

— Когда у людей жил, Васькой звали, а теперь никак не зовут, всё больше гонят. С тех пор как выгнали из дому, совсем жизни не стало.

— А за что же выгнали тебя, друг кошачий?

— Да, мясо со стола стащил! Жалко им, что ли, мяса этого?

— Ну, зачем же ты так? Голоден был?

— Да, нет, не голоден. А так просто. Мясо на столе лежит, и нет никого, ну, как не взять? Попробовать хотел, что они едят, и чем меня кормят.

— Слушай, Васька, я на рыбалку еду, ты рыбу ешь?

— Спрашиваешь! Конечно ем, если дают, сам-то я рыбу ловить не умею!

— Тогда поехали со мной, садись, — я открыл дверцу.

Кот вскочил в машину, и уселся на переднем сидении. Всё время, пока мы ехали, он, положив передние лапы на торпедо, внимательно следил за дорогой. Когда мы выехали за пределы села, кот начал проявлять беспокойство.

— Ты не бойся, Васька, я тебя не брошу, — успокоил я кота.

Наконец мы подъехали к причалу. Я оставил на стоянке машину, получил у дежурного ключи от домика, взяв удочки и рюкзак, и усадив кота на плечо, пошёл на причал.

Было тихое утро, вода была спокойна и прозрачна, легкая дымка висела над морем, у самого горизонта, горы, пробудившиеся от сна, застыли на фоне посветлевшего неба; полутени—полупризраки бродили в глубинах долин, куда не проникали ещё лучи восходящего солнца. Я решил сразу же выйти в море, наловить рыбы. Сложив в лодку удочки, я спросил кота:

— Ты как, со мной поедешь, или тут, в домике подождешь?

— Лучше с тобой.

— Тогда прыгай в лодку.

Кот запрыгнул в лодку, мы отчалили. Васька уселся на корме, и никак не мог дождаться, когда мы доберёмся до места лова. Отойдя от берега метров двести, мы подошли к одиноко торчащей скале, где в прошлом году был неплохой клёв, я бросил якорь.

— Ну вот, здесь попробуем.

Клёв действительно был неплохой, хватило и на уху, и коту на завтрак. Уплетая только что пойманную рыбу, кот блаженно мурчал.

— Ну что, Васька, наелся? — спросил я его.

— Ох, наелся! Давно так не ел!

— Тогда поплыли домой, ты-то наелся, а мне ещё уху сварить надо, я сырую рыбу не ем.

— Ну, и зря. Сырая рыба вкуснее. Почему это вы, люди, всегда варёное едите? Ничего вы не понимаете в настоящей пище.

Когда мы вернулись к причалу, я принялся варить уху, а кот дремал, растянувшись под теплыми лучами солнца, которое едва поднявшись над горизонтом, ласкало землю своими лучами, ещё не опаляя её полуденным зноем. Уха получилась вполне съедобная, хотя кот моё мнение по этому вопросу не разделял. От ухи он брезгливо отвернулся, проворчав:

— Ну, какой идиот портит запах рыбы лавровым листом?

После завтрака мы отправились спать. Я не спал всю ночь, и теперь, после сытной ухи, от усталости слипались глаза. А кот в любое время суток, после обильной еды не находил себе лучшего занятия, чем сон. Я с наслаждением растянулся на кровати, а Васька улёгся на коврике.

— Васька, иди ко мне на кровать, — предложил я коту.

— Раньше мне никогда не разрешали на кровати спать, — ответил он.

— Да, ладно, ложись, я разрешаю!

Долго уговаривать Ваську не пришлось, он залез на кровать, и улегся на подушке, у моей головы.

Когда я проснулся, солнце уже клонилось к закату. Кот сидел на кровати, и умывался. Заметив, что я проснулся, он спросил:

— Ну, что, ужинать будем?

— Ты поешь, а я не буду, мне тут отлучиться надо, навестить кое-кого хочу. Дверь не закрываю, хочешь — спи, хочешь — гуляй, а я к утру вернусь.

— Кто, женщина?

— Не твоё кошачье дело!

— Ясно, женщина, — философски заключил Васька. — И чем вы, люди, от котов отличаетесь? Только тем, что на двух ногах ходите, да рыбу вареную едите?

— Ладно, Василий, потом поговорим на эту тему, — прервал я кота, — я пошёл, не скучай тут без меня.

Я поднимался по крутому склону, а когда совсем стемнело, взлетел, и, набирая высоту, направился к вершине. Всё оказалось очень просто, как прошлой ночью. Я чувствовал себя легко и свободно. Не знаю как, но я безошибочно определял направление полета. Я просто знал, что нужно лететь «туда». Вскоре я увидел зубцы вершины, чернеющие на фоне темно-синего неба, и замок над обрывом. Она стояла на крыше, и, заметив меня, взлетела навстречу.

— Добрый вечер, — сказала она. — Как Вы провели день?

— О, я целый день проспал! Только утром наловил рыбы, сварил уху, а потом спал до вечера.

Я рассказал ей о том, как встретил кота, как обнаружил у себя способности понимать кошачью речь.

— Вот Вы и начинаете постигать мир, — ответила она, — а теперь мы полетим в лес, я покажу Вам ещё кое-что.

Мы прилетели в лес, что рос у подножья вершины, и плавно опустились на землю.

— Тихо, — сказала она, — слушайте!

Я прислушался, звучала прекрасная тихая мелодия, словно миллионы колокольчиков звенели разными голосами.

— Что это? — тихо спросил я.

— Это растет трава, — шёпотом отвечала она. — Она растет по ночам, а утром можно услышать, как говорят меж собой цветы. А если подняться высоко-высоко, то можно услышать, как смеются звёзды.

Мы снова взлетели, и, набрав высоту, с которой уже не доносились звуки земли, услышали тихий серебряный звон.

— Слышите? — спросила она. — Это звёзды смеются! Они смеются и что-то говорят друг другу.

— А Вы понимаете, о чём они говорят?

— Нет, для того, чтобы понять мудрость звёзд, нужно прожить много-много веков. Звёзды живут давно, очень давно, и знают то, что не ведомо людям.

Когда мы спустились к замку, было уже раннее утро, и мы слушали, как колокольчики цветов, раскрывшись навстречу первым солнечным лучам, беседуют меж собой.

— Мне пора, — сказал я, — нужно ловить рыбу, кормить кота.

— Тогда летите, счастливо Вам. Я буду ждать Вас этим вечером. Вы прилетите?

— Конечно, — ответил я, — до свидания.

Время моего отпуска пролетело быстро. По утрам мы с котом выходили в море, ловили рыбу, а когда первые звёзды появлялись на потемневшем небосклоне, я улетал к ней, в замок на краю обрыва. Мы летали до самого рассвета, слушали, как смеются звёзды, как растет трава, как с первыми лучами солнца начинают свою беседу цветы. Мне не хотелось уезжать, я знал, что там, за перевалом та хрупкая, нежная нереальность, охватившая меня, будет разрушена, обыденность вернется в мою жизнь, в моё сознание, и всё снова станет серым и блеклым. Я хотел остаться, но не мог — меня ждала работа, диссертация, невеста, которая так не хотела отпускать меня одного перед самой свадьбой.

Я собрал вещи, погрузил их в машину, и сказал коту:

— Ну что, Васька, поедешь со мной в город? Будешь жить у меня.

— Поеду, я ведь уже привык к тебе.

— Тогда садись, поехали.

Кот прыгнул в автомобиль, уселся на переднем сидении, и мы покинули наш причал. Когда мы поднялись на перевал, я повернул на узкую крутую дорогу, ведущую к замку. Она ждала меня у ворот, она знала, что я непременно заеду. Я остановился, выключил двигатель:

— Подожди меня в машине, Василий, я сейчас, быстро.

Кот встал на задние лапы, так, чтобы видеть через стекло. Я подошел к ней. Тихая, легкая грусть охватила меня, как не хотелось с ней расставаться!

— Я приехал проститься, — тихо сказал я.

— Прощайте, — ответила она так же тихо. — Вы можете в любое время приехать сюда, если пожелаете.

— Я приеду, обязательно приеду. А теперь прощайте, мне пора.

Когда я вернулся домой, в свой привычный мир, я понял — что-то во мне изменилось. То, что раньше казалось важным и значительным, теперь виделось совершенно не существенным, а мелочи, которых я прежде не замечал, приобрели какой-то особый смысл. Моя диссертация, подготовленная к защите, теперь волновала меня значительно меньше, чем здоровье бродячего кота, которого покусали собаки. Мы прогуливались с Васькой по двору, и увидели, как две собаки загнали в угол кота. Мы отогнали их, но одна из собак всё же успела схватить несчастного кота за шкирку. Я регулярно возил его в поликлинику на процедуры, покупал дорогостоящие лекарства, и был счастлив, когда тот пошёл на поправку. Я не мог наслаждаться вечерним покоем летнего парка, всю душу мою пронизывала боль травы, пробивающейся сквозь асфальт. А по утрам я просыпался от плача цветов, задыхающихся в копоти и гари города.

Мой научный руководитель начал проявлять беспокойство по поводу отношения к работе над диссертацией, он вызвал меня для серьёзной беседы:

Когда ты собираешься выходить на малую защиту? — с тревогой в голосе спросил он. — Все сроки уже прошли. Ведь работа твоя готова, чего же ты ждёшь?

— Дело в том, Владимир Сергеевич, что я не вижу особого смысла в своей работе.

— Как? Ведь работа ободрена ведущими специалистами нашего института, получены акты реализации. А ты не видишь смысла?

— Но в моей работе нет ничего особенного. Это рядовая, обычная работа. Ничего нового науке она не даст.

— А ты хочешь чего-то особенного? Выдающегося? Да, выдающаяся работа — это девяносто девять процентов гарантии шумного провала, и только один процент вероятности успеха! А твоя работа ровная, стабильная, тема выигрышная, она пройдет на учёном совете без возражений.

— Я в этом не сомневаюсь. Но уверен, что после защиты её положат на полку, и никто, никогда не поинтересуется ей. Она будет пылиться, как и многие подобные работы, пока не пойдёт на макулатуру.

— А ты чего хочешь? Чтобы главы твоей работы вошли в учебники? Если хочешь чего-то добиться в науке, нужно идти по ступенькам. Первая ступенька — это кандидатская диссертация.

— Шагать по ступенькам лестницы, которая никуда не ведёт? Посредственная кандидатская, бездарная докторская, что дальше?

— А добавка к зарплате тебя не интересует? А положение в научном обществе?

— Но ведь тема бесперспективная. Никакой пользы, кроме добавки к моей зарплате, от этой работы нет.

— Ведь есть же акты реализации!

— Владимир Сергеевич, Вы же прекрасно понимаете, что акты липовые. Никто никогда не станет строить автоматизированную систему управления на основе положений и алгоритмов, разработанных в моей диссертации. Каждый разработчик будет искать свои методы, наиболее соответствующие особенностям объектов управления. В практической работе никто не станет заниматься ерундой.

— Ты хочешь сказать, что весь наш НИИ занимается ерундой?

— За весь НИИ говорить не буду, но наша лаборатория, действительно занимается ерундой. Никакой практической пользы от наших исследований нет.

— Думаешь, я этого не понимаю? Ты самый умный? Самый сознательный? Нам выделяют средства под тематику, а это зарплата целого коллектива! И твоя, в том числе! Хочешь, чтобы все мы остались без работы?

— Я не хочу никого лишать работы, но выходить на защиту со своей темой я не вижу смысла.

— Не видишь смысла? Не понимаешь, что подводишь весь коллектив? Ты подводишь меня, в первую очередь, как своего научного руководителя! Нужно жить, как все! Через две недели я назначаю малую защиту, это согласовано с руководством института. И ничего слышать не хочу!

Домой я пришёл усталый и разбитый. Мне совершенно не хотелось заниматься диссертацией. Но подвести людей, которые ничего плохого мне не сделали, которые всей душой болели за меня, не мог, не имел права. Я достал работу из письменного стола, и только начал читать, как меня отвлёк телефон. Звонила Юлька.

— Куда ты пропал? Мне нужно срочно поговорить с тобой! Ты вообще думаешь о нашей свадьбе?

— Ну, вообще-то думаю.

— И что же ты думаешь? Нас расписывают в ноябре! Ты представляешь себе, что это значит?!

— Это значит, что свадьба будет осенью.

— Это значит, что я буду белым свадебным платьем подметать осеннюю грязь!

— Но не обязательно быть на свадьбе в белом платье до самого пола. Можно придумать что-нибудь соответствующее осенней погоде.

— Что? Хочу иметь длинное белое платье! Как все! Я что, хуже других? Делай, что хочешь, но добейся, чтобы дату нашей регистрации перенесли на август!

— Но в августе у меня защита диссертации!

— Ничего не хочу знать! Для тебя диссертация важнее меня?

Она бросила трубку.

Она тоже хотела, чтобы я был, как все. Чтобы всё было как у других. Ничего особенного, ничего выдающегося. Всё, как обычно.

Я с успехом прошёл малую защиту, договорился о переносе даты регистрации в ЗАГСе на конец августа. Все были довольны, и мой научный руководитель, и Юлька. До свадьбы оставалось несколько дней, и вдруг я бросил всё, сел в машину, никому ничего не объясняя, и рванулся по ночному шоссе к перевалу.

Я надеялся, что снова встречу её, но проходил поворот за поворотом, а на обочине никого не было. Я остановился на перевале, в надежде отыскать дорогу к вершине, к полуразрушенному замку, но дороги не было. Я оставил машину на площадке около турбазы, чуть ниже за перевалом, и пошел к вершине. Я продирался сквозь густой лес, пока не вышел на плато, где летом стоял полуразрушенный замок. Но и его не было. Только скалы, обрыв, да зубцы вершины, устремлённые в небо, и больше ничего. Тяжёлые, серые облака рвались в клочья о скалы, истекая холодным мелким дождём. Осенний холод проникал в душу, наполняя её унынием и безысходностью. Я понял, что ничего, ничего уже больше не будет. Никогда.

Я стал таким, как все. Я женился, защитил диссертацию. Я разучился понимать язык зверей, птиц и цветов, и летать я больше не умею.

Полустанок

Поезд, замедляя ход, лениво пересчитывал колёсами стыки рельс. Металлический скрип тормозных колодок заполнил душное пространство тесного купе. Ещё раз заунывно пропели тормоза и, выдохнув сжатый воздух, затихли. Поезд остановился у какого-то маленького, затерянного в прибрежной степи, полустанка. Седьмой вагон оказался напротив низкого, одноэтажного здания вокзала с поблекшими стенами неопределённого цвета, окружённого высокими пирамидальными тополями.

Борис вышел в тамбур; молоденькая, хрупкая проводница с большими синими глазами протирала поручни.

— Долго стоим? — спросил он.

— Две минуты, встречный пропускаем, далеко не отходите!

— Да я здесь, у подножки, свежим воздухом подышу, — ответил Борис, спрыгнув на низкий, усыпанный гравием, перрон.

Из дверей соседнего вагона высунулась пузатая сумка с колёсиками, за ней показалось миленькое личико её молоденькой владелицы. Борис взял сумку, поставил на перрон, подал девушке руку.

— Спасибо, — тихо сказала она, и улыбнулась улыбкой Джоконды.

— Удачи Вам, — ответил Борис, вернулся к своему вагону, провожая девушку взглядом, она шла к зданию вокзала, отделенного от узкого, низкого перрона линией первого пути, волоча сумку за собой.

Осторожно! Там встречный проходить будет! — крикнула проводница вслед девушке, и та ускорила шаг. Сумка, жалобно поскрипывая маленькими пластмассовыми колёсиками, прыгала по рельсам и шпалам. И когда девушке оставалось лишь подняться на перрон, сумка зацепилась колёсиком за последний рельс. Отчаянно и нервно дёргала девушка сумку, но та не поддавалась. Тревожный, резкий гудок тепловоза больно резанул слух.

— Сумку бросай! Беги! — крикнула проводница.

Широко раскрытые глаза девушки были полны ужаса и отчаянья, руки её судорожно вцепились в сумку. Борис понял — сумку она не выпустит, страх парализовал её.

Он бросился на помощь, одной рукой рванул сумку на себя и вверх, другой обхватил девушку и выскочил с ней на перрон, оттолкнув подальше от рельсов. Мимо пронёсся тепловоз, обдавая их рёвом сирены, жаром и грохотом. Потянулась длинная цепь товарных вагонов и цистерн, закрыв пространство.

Девушка стояла неподвижно, судорожно вцепившись в ручку сумки, чуть не сгубившей её. Она была бледна, и не могла произнести и слова благодарности в адрес своего спасителя. Но Борис и не смотрел на неё, он напряжённо вглядывался в пространство, мелькающее между вагонами, отделявшими его от второго пути, на котором остался его поезд. Когда, наконец, последний вагон с грохотом и скрипом пронёсся мимо, открывая унылый степной пейзаж, Борис увидел — его поезда у перрона не было.

Выжженная июльским зноем степь, блестящая на солнце сталь рельсов, черные просмолённые шпалы, и всё… Поезда нет. Борис кинулся на перрон — последний вагон растворялся в белёсом, выгоревшем пространстве. Он остался один на чужом, затерянном полустанке, без денег, без документов.

Отделения милиции, куда он хотел обратиться за помощью, в здании вокзала не оказалось. Даже кассирша, закрыв кассу, ушла — больше поездов сегодня не будет. Вокзал опустел. Единственным человеком, к которому он мог обратиться, была спасённая им девушка, но и её нигде не было видно. Когда она ушла, и в какую сторону, Борис не заметил. Оставаться на опустевшем полустанке не имело смысла, следующий поезд будет только завтра, и Борис решил побродить по посёлку, не имея ни определённой цели, ни надежды на случай, способный разрешить ситуацию.

Сразу же за низким, невзрачным зданием вокзала начиналась единственная, узкая, мощеная булыжником улица, ведущая к морю. Сквозь неровный, местами вываленный булыжник проросла трава, и казалось, по этой улице давно никто не ездил. По обеим сторонам её тянулись одноэтажные дома под красной черепицей, скрытые высоким забором из серого ракушечника, поросшего мохом на стыках камней; сверху забор был украшен осколками битого стекла.

Эта улица без тротуаров, с редкими деревьями у ворот домов, привела Бориса к обрыву, обозначавшему берег. Там, внизу, между глыбами скал жёлтого, исхлёстанного ветрами, обожжённого солнцем, ракушечника синело море. Борис сел на скалу и стал смотреть на волны, обдумывая, как дальше быть. Ничего разумного в голову не приходило. Он не помнил, сколько времени прошло, может час, может два, может больше, когда он почувствовал, что справа от него кто-то стоит. Борис обернулся, и увидел её. На скале, на самом краю обрыва стояла девушка с улыбкой Джоконды, та самая, которую он спас от летящего тепловоза.

Она тоже заметила Бориса и повернула голову.

— Ой! Это Вы?! Простите, — сказала она, — я так растерялась, что не смогла Вас поблагодарить.

Вместе с этой девушкой, таинственно исчезнувшей, и так неожиданно возникшей на диком морском берегу, появилась надежда.

— Хорошо, что я Вас встретил, ведь все мои вещи, документы и деньги остались там, в поезде. Я никого не знаю в этом городе.

— Это я виновата во всём! Такая нелепость! Теперь, вот Вы из-за меня пострадали. Скажите, чем я могу Вам помочь?

— Не могли бы Вы одолжить мне немного денег на билет? Я доберусь на следующем поезде до Приморска, потом вышлю Вам долг.

— Вы ехали в Приморск?

— Да, хотел провести отпуск у моря, в горах, а оказался на этом полустанке.

— Если бы Вы не оказались здесь, на этом полустанке, то, страшно подумать, меня уже бы не было в живых! Мы завтра на яхте плывём, небольшой морской круиз. Зайдём в Приморск. Хотите с нами? Пока Ваш поезд будет петлять по берегу, мы Вас доставим по назначению. Согласны на такое предложение?

— Предложение принимается, — Борис улыбнулся, всё оказалось не так уж плохо: и море, и эта таинственная незнакомка с улыбкой Джоконды, и предложение путешествия на яхте. — Яхта, конечно, под парусами, и называется «Бегущая по волнам»?

Девушка тихо засмеялась.

— Нет, яхта не парусная, просто комфортабельное частное судно, называется «Аризона». Очень красивая яхта!

— Кому же принадлежит эта красавица?

— Одному богатому человеку, его сын — парень моей подруги, она меня пригласила с ними в круиз.

— В таком случае, Ваше предложение может не понравиться хозяину яхты.

— Кому, Вадиму? Да, что Вы! Он не сможет отказать, он сделает всё, что Таня попросит, он просто обожает её. Они вместе учились, с первого класса, это уже потом отец его разбогател, а сперва они все жили в этом посёлке. Мы с Таней и Вадимом решили провести лето в море, на яхте, вот я и приехала сюда.

— Так, Вы не здешняя? Не местная?

— Нет, я живу в городе, а с Таней мы в университете познакомились, учимся там на юридическом.

— И Вадим с вами учится?

— Нет, что Вы! Он в Англии обучается, сейчас здесь на каникулах. Вечером его друзья приедут, а завтра мы уплываем.

— Как бы там ни было, но Ваше предложение, боюсь, опрометчиво, следовало бы согласовать всё это с Вадимом и его друзьями.

— Да, ерунда. Я сейчас Тане позвоню, я уже говорила ей про Вас. Как Ваше имя, таинственный рыцарь?

— Меня Борисом зовут, я, моряк-подводник, служу на Севере, вот отпуск хотел на юге провести.

— Как здорово! А я, Ира, студентка второго курса, да, уже третьего! Сейчас позвоню.

Ира достала из сумочки мобильный телефон, который, как заметил Борис, явно не соответствовал престижу владельца частной яхты, и позвонила. В процессе разговора выражение лица её менялось от весёлого к серьёзному, и напротив; судя по тому, что окончила она разговор с улыбкой, — ей не отказали.

— Ну вот, всё улажено, — радостно сообщила она, — Вадим не возражает, так что решено, плывёте с нами! Идёмте, здесь до причала совсем не далеко.

Тропа вилась между скалами, она, то поднималась, открывая морской пейзаж, то опускалась, затиснутая высокими стенами. Борис и Ира шли рядом, продолжая разговор.

— Невероятно! — ответил Борис. — Ещё час назад ситуация казалась безвыходной, а теперь мне предлагают романтическое путешествие в компании с очаровательной девушкой! Удивительная штука — жизнь!

— Да нет, — вздохнула Ира, — жизнь, довольно пошлая штука.

Её лицо погасло, взгляд стал тусклым, невыразительным. Резкий переход настроения показался Борису неестественным.

— Простите, я чем-то обидел Вас?

— Нет-нет, Вы здесь ни при чем. Просто я жизнью разочарована.

— В вашем-то возрасте?

— Возраст не имеет значения. В жизни или везёт, или нет.

— У Вас ещё всё впереди, однажды и в Ваш порт войдёт корабль под Алыми парусами, и Вы встретите своего капитана Грея.

— Зачем? Для того, чтобы стирать ему грязные носки? Готовить еду, ходить на базар за продуктами, воспитывать детей? Продавать на рынке заграничные тряпки, которые мой капитан привезёт из дальних стран? Вы скажете, что всё это жизнь, да это жизнь, и всё это глупо и пошло! Разве для этого ждала бедная Ассоль корабль под Алыми парусами?

Она взглянула на Бориса с вызовом, зайдя на шаг вперёд, склонив голову на бок, вполоборота остановилась перед ним. Остановился и Борис, ещё не зная, как воспринимать этот вызов, как предложение игры, либо серьёзное неприятие романтических сторон жизни, какое бывает у людей, умудрённых печальным опытом. Но учитывая юный возраст своей спутницы, решил продолжить разговор, как игру.

— Ну, может быть, Вы Золушкой отправитесь на бал, где найдёте своего принца?

— Принцу не нужна Золушка, ему нужна принцесса. Чтобы готовить пищу и выгребать золу из печи, есть прислуга. А хрустальный башмачок Золушки годится только для того, чтобы бросать в него окурки.

— Ну, зачем же бросать окурки в хрустальный башмачок? Для этого существует пепельница.

— Дело не в этом, дело в том, что Золушка никогда не станет принцессой! Одним жизнь дарит всё, другим — ничего, тогда и придумывают сказки о Золушке, и об Алых парусах, но всё это только сказки, сказки, и больше ничего.

Борис взял Иру под руку, и пошёл вперёд, увлекая за собой.

— Это мечта, Ира, мечта, красивая мечта. Рано или поздно мечта сбывается, но не каждый может увидеть это. «Мы плывем мимо туманных берегов несбывшегося, толкуя о делах дня» — говорил Грин.

— Красивая мечта, говорите? — Ира освободила руку, и посмотрела Борису в глаза, взгляд её стал резким и злым. — Танька скоро выйдет замуж за Вадима, у неё будет всё: и достаток, и няня, и домработница. А чем она лучше меня? Ей всё, а мне что? Хрустальный башмачок? Сказочка про Ассоль? Нет, никогда Золушка не станет принцессой!

Ирина говорила резко, зло, будто предъявляя претензии судьбе, так несправедливо обделившей её. Борис не понимал, откуда у юной, обворожительной девушки, не искушённой жизненным опытом, столько горечи и зависти, не так много лет разделяло их, но пропасть непонимания казалась неодолимой.

— А разве для счастья нужно непременно стать принцессой? Говорят, с милым и в шалаше рай. И разве не любовь делает Золушку принцессой?

— Принцессой в шалаше? Не смешите меня! Лучше жить во дворце с нелюбимым, чем с любимым в шалаше. Любовь проходит, а шалаш остаётся, остаётся грязная посуда и нестиранное бельё. Моя подруга, она гораздо старше меня, вышла замуж по любви. Ах, какая это была любовь! Все завидовали, хоть романы пиши о такой любви! И что Вы думаете? Любовь прошла, осталась стирка, кухонная плита, да пьяный муж на диване. А Вы женаты? Или у Вас в семье всё по-другому?

— Нет, я ещё не встретил свою Ассоль.

— Потому Вы и верите во все эти романтические бредни. Любовь! Семейная жизнь — это стирка, уборка, мытьё посуды, а вовсе не любовь. Нет, пусть мой муж меня не будет любить, будет изменять, таскаться по бабам каждый день, лишь бы у меня был дворец, а не шалаш, чтобы не приходилось считать каждую копейку, как делают мои родители, и думать, что будем есть завтра.

— Бытие определяет сознание.

— В смысле?

— В смысле того, что через год такой жизни, а может и раньше, Вы взвоете, и проклянёте этот дворец, потому, что не будет у Вас в жизни самого главного — любви.

— Вы считаете, что главное — это любовь? Главное — это удачно устроиться в этой жизни! А вообще-то, жизнь ничего не стоит. В этой жизни одни поедают других, и если не хочешь, чтобы съели тебя, надо быть кошкой, а не мышкой.

— Когда мы возвращались из похода, в одном отсеке лодки произошла авария, все ребята там погибли, погибли, но лодку спасли. Они погибли ради того, чтобы жили мы. А Вы говорите, что жизнь ничего не стоит. Если кто-то может умереть ради жизни других, значит чего-то эта жизнь всё-таки стоит. И не работает тут Ваша философия котов и мышей. Оставшиеся в живых должны жить так, чтобы не было стыдно перед мёртвыми.

— Всё это только слова, если бы кто-то умер ради того, чтобы я жила, не думаю, чтобы жизнь моя обрела какой-то смысл. Когда-то в школе нам говорили красивые слова: долг, честь, любовь, отечество — и что? Что теперь за всеми этими словами? Пустота! Слова утратили смысл, а может, смысла никогда и не было? Нам просто морочили голову?

— Смысл был, есть и остаётся. Слова наполняются смыслом в зависимости от смысла жизни. Одни видят его в служении отечеству, другие — в служении деньгам.

— Они служат не деньгам, а себе. Деньги дают свободу.

— Это иллюзия, деньги не дают свободу, деньги порабощают. Если смысл жизни человек видит в накоплении денег, то становится их рабом.

— Вы считаете, что иметь деньги плохо? А что, лучше быть нищим?

— Я не считаю, что иметь деньги плохо, я говорю: плохо, когда они становятся смыслом жизни.

— А смысла жизни вообще нет. Не смысл жизни нужно искать, а своё место в ней. Главное — это хорошо устроиться. Вы думаете, зачем я согласилась на это морское путешествие? Романтика моря, Алые паруса? Всё это бред! Там, на яхте будут очень состоятельные молодые люди, причем не женатые, так что есть шанс устроить свою судьбу соответствующим образом.

Борис не ответил. Тропа, очередной раз выйдя из тесноты каменных стен, привела их на возвышенность, откуда открывался прекрасный вид. Они остановились.

— Вон там, внизу причал, — Ира показала рукой в сторону небольшой бухты, в которой у причалов стояли лодки и та самая яхта, на которой им предстояло провести несколько дней.

Борис молча рассматривал бухту.

— Осуждаете меня? — спросила Ира.

— Да нет, — ответил Борис, — пытаюсь понять.

— А что тут непонятного? — сказала она с раздражением. — Нужно реально смотреть на жизнь!

— Каждый идёт своим путем; ладно, давайте спускаться к причалу.

Крутая тропа петляла по склону, поросшему выгоревшей травой и редким, низким кустарником, местами она проходила по террасам, разрезающим склон жёлтыми шрамами обнажённого камня. Заканчивалась тропа на небольшой асфальтовой площадке, от которой шаткая, металлическая, поржавевшая лестница вела к причалу. У пятого пирса, выдающегося в море метров на тридцать, стояла яхта с чёрными бортами и белыми надстройками, длинной не менее двадцати метров. Возле яхты их ждали парень с девушкой; Ира представила Борису Вадима и свою подругу, Таню. Вадим, совсем ещё юноша, с несколько удлинённым лицом, тонким носом, чёрными глазами и тонкими, нервными губами, протянул Борису руку и пожал её. Рукопожатие было вялым, небрежным. Таня, круглолицая блондинка, с длинными, вьющимися волосами, мило улыбнулась Борису и Ире. Ветер развевал её волосы, и было заметно, что блондинкой она была не всегда.

— Идемте на судно, — пригласил гостей Вадим. — Посмотрите, какая прелесть! Девятнадцать метров длины, два двигателя, ход двадцать пять узлов! Вам, как моряку, она должно понравиться! Четыре каюты, кстати, одна из них Ваша, вот, пожалуйста, можете вещи свои оставить. А где Ваши вещи?

— Мои вещи в поезде остались.

— Ах, да! Ира же говорила мне! Ну, как Вам яхта?

— Впечатляет, красивое судно, — ответил Борис, поднимаясь на палубу.

Вадим представил Бориса капитану, человеку лет сорока пяти, с проседью, тронувшей чёрную шевелюру, и выцветшими, усталыми глазами.

— Наш кэп, Иван Семёнович, как говориться, прошу любить и жаловать.

— А это, Борис, Ваш коллега, военный моряк, покажите ему наше судно.

Иван Семёнович обстоятельно знакомил Бориса с яхтой, как будто тот должен был сменить капитана на его посту, показав и трюмные помпы, автоматическую и ручную, и двигатели, и навигационное оборудование. Закончил он экскурсию в капитанской рубке, где, кроме рабочего места рулевого с дисплеями, располагались по бокам два дивана.

— Ну, как, нравится? — спросил он.

— Мне трудно судить, я не специалист по судам данного класса, — неопределённо ответил Борис. — И каков состав экипажа?

— Да, я один. Вообще-то, подобные суда могут обходиться без профессиональной команды, владелец вполне может справиться с управлением, всё на автоматике. Но ни хозяин, ни его сын не имеют ни опыта в морском деле, ни желания обучаться, вот и пригласили меня.

Капитан достал карту, разложил его на рабочем столе.

— В бортовом компьютере есть электронные карты, но я предпочитаю бумажные. А теперь идите к своим друзьям, мне нужно подготовиться, сегодня в ночь отходим.

— Почему именно в ночь? Разве нельзя дождаться утра?

— Молодые люди желают встретить рассвет в открытом море. Ну, ладно, отдыхайте, а я тут ещё поработаю.

Борис вернулся в кают-компанию к Вадиму и его спутницам и, увидев, как те накрывают стол для ужина, вспомнил, что с утра ещё ничего не ел. Вскоре стол был накрыт, но ожидали ещё двоих друзей Вадима, что должны были прибыть с минуты на минуту. Ждать долго их не пришлось. Двое молодых людей с походными сумками на плечах возникли перед яхтой.

— Эй, там, на шхуне! — крикнул молодой человек с чёрными усиками и озорным взглядом. Он был среднего роста, худощав с короткой аккуратной стрижкой. Второй был явно постарше, лет тридцати, невысок, полноват, с лысиной; лишь на висках его сохранились остатки былой шевелюры. Первого звали Виктором, второго Игорем.

— Привет ребята! — отозвался Вадим. — Во-первых, это не шхуна, а яхта, а во-вторых, чего вы торчите на причале? Поднимайтесь на борт! Давно вас ждём, что так долго?

— Искали в вашей провинции хоть какую-нибудь автостоянку, надо же было где-то машину оставить.

Татьяна утонула в дружеских объятиях Виктора, и, протянув руку Игорю, сказала:

— Говорила же вам, надо было машину у нас во дворе оставить, я и родителей предупредила, а вы дурью маетесь.

— Машина должна стоять на стоянке, где есть лицо, официально несущее ответственность за сохранность.

— Лицо! — хмыкнула Татьяна. — Во-первых, не лицо, а пьяная морда, а во-вторых, с этой морды, в случае чего, ты и рваного рубля не возьмёшь.

— Не скажите, не скажите, красавица, — возразил Игорь. — Я ведь юрист, если что, по судам затаскаю, мало не покажется, и не эту пьяную морду, как Вы, сударыня, изволили выразиться, а владельца стоянки.

— В нашем посёлке, да будет вам известно, сударь, никаких автостоянок вообще нет!

— Да, в этом мы убедились, — сказал Виктор.

— Так, где же вы машину оставили?

— Как где? — наигранное удивление возникло на лице Игоря. — У тебя во дворе.

— Ладно, давайте ужинать, а то есть уже хочется, а мы вас ждем, искателей автостоянок, — сказал Вадим.

Все действительно проголодались, и долго уговаривать никого не пришлось. Вадим взялся разливать спиртное: женщинам шампанское, мужчинам кое-что покрепче.

— Вам что? — спросил он Бориса. — Водка, коньяк, бренди, виски? Вот прекрасное шотландское виски, не желаете?

— Нет, нет, я не пью, — ответил Борис.

— Как? — удивлённо спросил Вадим.

— Да так, совсем не пью, не употребляю ничего спиртного, — спокойно сказал Борис.

— Вот это да! — воскликнул Вадим. — Что бы офицер-подводник, и не пил?! Такого я ещё не видел! Такого просто не бывает!

— И много Вы видели офицеров-подводников? — с лёгким ехидством спросил Борис.

— Ну…

— Так откуда же такая убеждённость в том, что офицер-подводник обязательно должен пить? Люди-то разные — кто пьёт, кто не пьёт.

— Да, как говорится, суровая служба, вдали от родных берегов, необходимость снятия стресса.

— Иногда подобное снятие стресса очень дорого обходится. Есть у Визбора такая песня, про то, как рыбаки в море выходят: «Матросов своих, наименее пьяных, я ставлю на вахту, стоять на ногах». Так вот, однажды, такие рыбаки на морозильном траулере из бухты выходили, в три часа ночи. Вся команда пьяна вдрызг, судно без ходовых огней, вышли без разрешения, надеясь, что, как в песне Визбора, в море протрезвеют. А в это время заходила в порт подводная лодка, не атомный крейсер, а обычная дизельная лодка из похода возвращалась. Надводным ходом шла. Траулер этот, судно довольно крупное, перерезал лодку пополам, и ушёл, не оказав помощи. Лодка затонула со всем экипажем, спасти не многих удалось. Там, на этой лодке и мой отец погиб, я ещё в школе учился. Тогда и дал себе слово, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не притронусь к спиртному.

— Извините, кто ж знал, — Вадим налил виски Игорю и себе. Виктор выбрал коньяк, а дамы шампанское.

После нескольких тостов ужин перешёл в то состояние, когда молодые люди, уже не трезвые, но ещё не утратившие ощущение реальности от выпитого, почувствовали лёгкость, и свободу рассуждать на любые темы, причём каждый считал своим долгом побыстрее высказать всё, что он находил особо важным. Не успевал первый рассказчик окончить фразу, как его перебивал второй, и так далее. Все вели себя непринуждённо, и лишь в поведении Ирины была заметна некоторая натянутость и напряжённость. Однако, после определённой дозы алкоголя, напряжённость эта прошла.

Следя за ходом разговора, Борис понял, что Виктор был сыном совладельца банка, который принял активное участие в политической карьере отца Вадима. И Виктор, и Вадим учились в Англии в одном учебном заведении, на одном факультете, и между ними возникли отношения не то чтобы дружбы, а скорее необходимости друг в друге для достижения успеха. Оба держались независимо и свободно, но было заметно, что ведущую роль в отношениях играет Виктор, он задавал тон в беседе, мог оборвать любого на полуслове, чтобы продолжить свою мысль, и в манере говорить было заметно чувство собственного превосходства. Игорь являлся руководителем юридического отдела банка, и держался весьма независимо, в разговор вступал редко, высказывался веско и убедительно, этому способствовал жизненный опыт, который отсутствовал у молодых людей, и видимо, то положение, которое он занимал в банке, намного большее, чем положение начальника отдела. Из коротких, уверенно сказанных фраз было ясно, что он подчеркивает своё влияние на владельца банка. Было ли это простой бравадой подвыпившего клерка, либо соответствовало положению, Борис не понял.

Вадим достал из кармана пачку «Мальборо» и предложил гостям закурить. Все потянулись за сигаретами, в том числе и Ирина, хотя после первой затяжки стало ясно, что прежде она никогда не курила, и взяла сигарету, лишь для того, чтобы не казаться чужой в этой компании. Борис, не выносивший табачного дыма, поблагодарил за ужин, извинился, и вышел на палубу.

Капитан яхты, Иван Семёнович, стоял у борта и смотрел на закат. Увидев Бориса, он спросил:

— Что, не вдохновляет компания современной молодежи?

В ответ Борис только махнул рукой.

— Посмотрите, какой закат, — продолжал Иван Семёнович, — не иначе, как шторм будет.

Над горизонтом висели тяжёлые, чёрные тучи, окрашенные по краям тёмно-красным цветом заходящего солнца, один край его уже утонул в воде, второй ещё скрывали облака, и казалось, кто-то пролил красное вино, расплескав его по небу и морю.

— Не нравится мне всё это, ох, как не нравится! И плавание это не нравится. Первый раз иду без хозяина, с его сыночком.

— Хозяин впервые доверил яхту сыну?

— Да, но мало того, он подарил судно ему на день рождения. Как Вам этот Вадим?

Борис пожал плечами.

— Вот именно, никак, — сказал Иван Семёнович. — В принципе, парень неплохой был бы, если бы не отцовское положение и деньги, чувства меры нет, от вседозволенности голова кругом пошла. Иногда, особенно по пьянке, такие амбиции проявляются, почище папашиных. Отец его хоть здравый рассудок не теряет, а этому море по колено. Если шлея под хвост попадёт — что угодно может сотворить. А Вы как оказались в этой компании?

— От поезда отстал, предложили с ними до Приморска, — Борис рассказал капитану свою историю.

— А…а, понятно, а я-то смотрю, не кажетесь Вы в этой компании своим. Всё не мог понять, кем Вы Максимову приходитесь?

— Кому?

— Фамилия Вадима — Максимов, отец его, Анатолий Петрович, — губернатор области, сам родом из этого посёлка.

— Да нет, никакого отношения к ним не имею, я ведь случайно в этих местах. На Северном флоте служу, в отпуск решил на юга податься.

— И в каком звании?

— Капитан-лейтенант, а Вы как оказались здесь? Вижу, не по душе Вам эта работа.

— Это уж точно, не по душе. Знаете, как сейчас дела с работой у моряков обстоят? Своего флота нет, сходил в рейс на одном судне, потом снова ждёшь, ищешь варианты. Вот однажды в бюро по трудоустройству предложили рейс на этой яхте, а потом Максимов уговорил на постоянную работу остаться. Сначала ничего было, а сейчас, видимо, Петровичу морская романтика надоела, по полгода и больше у причала стоим, никакой работы, хотя зарплату платит, не жалуюсь, но не по мне это. А с молодым Максимовым не сложились у меня отношения. Вот схожу в этот рейс, и уволюсь, к чёртовой матери. Настоящую работу нужно искать.

Солнце уже скрылось за горизонтом, небо погасало, и вместе с наступающей темнотой, возникало в душе неясное беспокойство, странное, не поддающееся объяснению чувство. Ветер стих, и лишь шум моря да нестройные голоса подвыпившей компании нарушали вечернюю тишину. Борис ушёл в свою каюту, лёг, но уснуть никак не мог. Пьяные голоса постепенно утихли, компания угомонилась, и лишь волны плескались у борта. Взошла луна, и свет её, отражённый волнами, рисовал на потолке каюты странные блики, дрожащие, колеблющиеся, будто призраки, возникающие из иных, не здешних миров, пугающие неясностью очертаний и непредсказуемостью.

Борис уснул, будто провалился в темноту, и проснулся от монотонного гула двигателей, да мерного покачивания идущего судна. Солнце ещё не взошло, но бледный утренний свет уже заполнил собой пространство каюты. Борис встал, оделся и вышел на палубу. Холодный ветер охватил его, проник под одежду, прогоняя остатки сна. Восход солнца наблюдать не удалось, небо было покрыто облаками. Капитан, увидев Бориса на палубе, крикнул:

— Доброе утро! Поднимайтесь сюда, в рубку, прохладно ещё.

— Приветствую Вас! — ответил Борис, входя в рубку.

Вся компания, после вчерашней весёлой попойки ещё спала, так и не поднявшись к восходу солнца, ради которого Вадим потребовал от капитана столь раннего отхода.

— Получено штормовое предупреждение, — сказал капитан, — будем возвращаться, надо переждать шторм.

— Конечно, лучше не рисковать, это ведь не океанский лайнер.

— О, — сказал Иван Семёнович, — а вот и молодежь наша проснулась.

В рубку вошёл Вадим, держа в руке открытую бутылку пива.

— Доброе утро, кэп! Как дела? Где находимся?

— Да вот, Вадим, получили штормовое предупреждение, будем возвращаться домой.

— Как домой? Вы что, сдурели?! Эта яхта выдерживает любой шторм! Она ни при какой волне не может перевернуться! Мне отец говорил! Вперёд! И никакой самодеятельности! Это же океанская яхта! Какой шторм?!

— Поверь моему опыту, Вадим, лучше вернуться в бухту.

— Я запрещаю возвращаться! Запрещаю! Слышите?

— Вадим, — вмешался Борис, — послушайте капитана, не стоит напрасно рисковать.

— А Вы не вмешивайтесь, здесь я хозяин!

— Хозяин ты, но я отвечаю за безопасность плавания, за жизнь всех находящихся на борту, в том числе и за твою. Я принял решение возвращаться! А ты иди в каюту, и смотри, чтобы никто на палубу не высовывался, волнение усиливается, не хватало только, чтобы кого-то из вас за борт волной смыло!

Вадим сделал несколько глотков пива из горлышка, и заорал на капитана:

— Что… о!? Ты, что себе позволяешь?! Кто ты, и кто я! Да, мой отец тебя в порошок сотрёт! Я приказываю идти вперёд! И никуда не уйду отсюда! Эй, ребята! Тащите сюда ящик пива!

Виктор с Игорем принесли ящик пива, и уселись на диванчике, переливая содержимое бутылок в свои, не успевшие переварить вчерашнюю еду, желудки.

— А девчонки где? — спросил Вадим.

— В каюте, укачало их с непривычки, — ответил Виктор.

— Ха-ха! — пьяным голосом произнёс Вадим. — Бабы есть бабы! А мы, крутые пацаны! А? — он похлопал по спине Виктора и Игоря. — Нам все опасности по фиг!

Борис заметил, что пьяная бравада Вадима никак не гармонировала с его тонкими, почти девичьими чертами лица, молодой человек старался казаться «своим парнем» в компании друзей.

Волнение усилилось, лёгкое судёнышко раскачивалось, временами вода заливала палубу. Вадим, Виктор и Игорь, утомлённые качкой и алкоголем, спустились в каюту. В рубке остались Иван Семёнович и Борис. Шторм разыгрался не на шутку, возвращаться было поздно, время упущено, оставалось только удерживать судно носом к волне. На пульте управления трюмной помпой вспыхнула красная лампочка тревоги, взвыл зуммер — помпа включилась автоматически, в трюм поступала вода. Шло время, помпа не отключалась, уровень воды не падал. Борис спустился в трюм, чтобы на месте определить, что случилось.

Ни владелец яхты, купивший её у одного иностранца за приемлемую цену, ни капитан не знали, что прежде, чем попасть к Анатолию Петровичу Максимову, судно уже побывало в переделках. Океанская яхта, разрекламированная производителем, как «непотопляемая», на всём ходу напоролась на коралловый риф, разодрав правый борт в носовой части, и затонула. Судно подняли, пробоину кое-как залатали, зашпаклевали, яхту покрасили и продали, а сейчас, при хорошем шторме, наспех залатанная обшивка правого борта дала течь. Автоматическая помпа не справлялась с поступающей забортной водой, Борис помогал ей ручной, но и это не спасало. Оставалось одно — подойти к Песчаной косе, и посадить яхту на мель, но до Песчаной косы было часа два хода, а вода в трюме всё прибывала.

Тяжёлые волны поднимали лёгкое судно, обдавая палубу потоками воды, и снова швыряли вниз, навстречу следующей волне, которая закрывала собой горизонт, и, казалось, достигала неба. Первыми в рубку поднялись перепуганные девушки, и сказали, что на полу каюты, которая располагалась в трюмном пространстве, появилась вода. Капитан пытался успокоить их, заявив, что течь незначительна, и вскоре яхта окажется у песчаного берега, в безопасности. Он приказал девушкам надеть спасательные жилеты и перебраться в кают-компанию, которая размещалась над палубой, под капитанской рубкой, но они попросили разрешение остаться. Иван Семёнович не возражал, он послал Татьяну разбудить Вадима и его друзей, чтобы те надели спасательные жилеты и покинули каюту. Но сделать это было не так-то просто, приняв значительную дозу алкоголя, молодые люди спали беспробудным сном, на настойчивый стук в дверь никто не отзывался. Капитан передал девушкам запасные ключи от каюты, и попросил их обеих заняться эвакуацией молодых людей из трюмного пространства. Девушки открыли дверь каюты, и принялись тормошить каждого по очереди, пытаясь привести в чувство. Первым очнулся Игорь, выпивший менее своих товарищей, и, увидев воду на полу, не задавая лишних вопросов, стал поднимать Виктора и Вадима. Придя в себя, и поняв всю серьёзность положения, молодые люди, как бывает нередко в таких ситуациях, вмиг протрезвели. Они поняли, что капитан был прав, приняв решение вернуться в бухту, а их необоснованная, пьяная бравада, привела к тому, что яхта могла затонуть, так и не дойдя до безопасного места. Они молча выполнили распоряжения капитана, надели спасательные жилеты.

Бывает, что люди, возомнившие себя весьма важными персонами, и относящиеся к другим с некоторым превосходством, в состоянии опасности готовы полностью и во всём подчиниться тому, к которому ещё недавно относились с пренебрежением, видя, что лишь его опыт и воля могут указать путь к спасению. Молодые люди выполняли все распоряжения капитана, поочерёдно сменяя друг друга у ручной помпы, чтобы усталость мышц не снижала темпа откачки воды.

Тяжёлые, тёемные тучи, внутри которых всё клокотало и клубилось, низко летели над вспененным морем. Вдали, у самого горизонта, по курсу яхты солнечные лучи прорвали облака, падая на воду разрозненными потоками света. И там, в темно-синей мгле, где солнечный свет озарял кипящие волны, угадывалась Песчаная коса. По тому, как волны стали резче, было понятно, что желанная мель уже близка. Капитан сравнял темп движения судна с темпом волны, и яхта на гребне её выскочила на Песчаную косу, расчертила форштевнем песок, и, накренившись на правый борт, замерла. Всё стихло: и мерный гул моторов, и качка, и удары волн о борта, и скрип снастей, — только шум прибоя заполнял собою пространство. Все молчали, лишь Ира плакала, громко всхлипывая и что-то бормоча, Татьяна нервно теребила локон волос, наматывая его на палец, Вадим пытался закурить, но сигареты промокли, он швырнул пачку на пол и грубо ругнулся.

В облаках возник просвет, сквозь который проявился кусочек синевы, и стало видно многоярусное нагромождение кучевых облаков, ежеминутно меняющих свои очертания, и стремительно летящие, тёмно-синие до черноты облака нижнего яруса, постоянно меняли форму и размер просвета, то затягивая его полностью, то вновь открывая пространство синевы. Шторм выдыхался, устав от бешеного ветра и проливного дождя, остатки его уползали на юго-восток, на западе появилось солнце. Песчаная коса в этом месте была около двухсот метров шириной, и волны ослабевшего шторма уже не достигали яхты.

Грозящая опасность миновала, не было более необходимости подчиняться Ивану Семёновичу; к Вадиму и его друзьям вернулась былая уверенность, и чувство превосходства над тем, кто по долгу службы обязан был спасать их от разгулявшейся стихии.

— Как будем выбираться отсюда, кэп? — спросил Вадим, осматривая безлюдную, дикую местность.

— Я подал сигнал бедствия, его приняли, когда шторм утихнет на столько, что шлюпка сможет причалить к берегу, нас заберут отсюда. С яхтой сложнее, прежде чем снимать её с этой косы, нужно устранить течь.

— Вот-вот. Да, дайте же, кто-нибудь сигарету, чёрт возьми! — крикнул Вадим.

— В каюте, в тумбочке блок сигарет, он, должно быть, не пострадал от воды, — ответила Татьяна, и пошла в каюту.

— Так вот, кэп, — продолжал Вадим, — как думаете, во сколько обойдется ремонт, и сколько надо бабок, чтобы стащить эту посудину в море? Надеюсь, Вы понимаете, что всё это Ваши проблемы, и ремонт тоже за Ваш счет?

— Разве я не говорил тебе, что нужно вернуться в бухту? Переждать шторм? Это ты, Вадим, ты и твои друзья виноваты в том, что произошло! Хочешь ремонтировать яхту? Я обеспечу и ремонт, и спуск на воду, но ни копейки не заплачу! Ты виноват — ты и плати!

— А кто докажет, что виноват Вадим? — к разговору подключился Игорь. — Я, как юрист, могу заверить Вас, если Вадим подаст на суд, то выиграет это дело, и тогда Вам придется оплатить не только стоимость ремонта, но и судебные издержки, и моральный ущерб.

— Но есть же свидетели!

— Какие свидетели, простите? Витя, ты слышал, как капитан настаивал на продолжении рейса, а Вадим говорил, что надо возвращаться?

— Естественно! — ответил Виктор.

— Вот, видите, капитан, и я подтвержу то же самое. Да и Татьяна подтвердит, правда Татьяна?

Татьяна в это время поднялась в рубку, держа в руке пачку сигарет, предыдущего разговора она не слышала, но с готовностью согласилась подтвердить, сама ещё не зная что.

— Хватит ломать комедию! — Борис ударил по столу кулаком. — Я свидетель! Я всё слышал и видел, и Вам не удастся обвинить Ивана Семёновича! Хоть остатки совести у вас сохранились? Да, он же вам всем жизнь спас!

— Такого понятия, как совесть, в юриспруденции не существует. Что Вы видели? Что Вы можете подтвердить? Трое свидетелей против одного. Суд примет решение в пользу Вадима, так, что платить придётся.

— Вот мразь! — Борис сжал кулак, и ударил по колену.

— Оскорблениями Вы ничего не добьётесь. Ведь Вы же интеллигентный человек, Борис, к чему такие слова?

— Но у меня нет таких денег! — крикнул Иван Семёнович.

— Продайте квартиру.

— Молокососы! — голос Ивана Семёновича дрожал от возмущения. — Буду говорить с твоим отцом, с тобой нам не о чем разговаривать.

К вечеру ветер утих, облака ушли, очистив вымытое дождями небо, а наутро и растревоженное ветром море успокоилось и затихло. Волны больше не набрасывались в ярости на косу, ощетинившись белыми гребнями, а тихо набегали на песок, и, оставив на нём мокрые следы, клочья белой пены да коричневые нити водорослей, так же тихо уходили обратно. Капитан сообщил, что спасательное судно уже направилось к Песчаной косе, и не позднее полудня, прибудет, чтобы забрать их в Приморск. По аварийному трапу, напоминающему верёвочную лестницу, все путешественники спустились на песок, прихватив с собой вещи, и стали ждать судно. Вскоре оно появилось на горизонте, и, подойдя к косе настолько близко, насколько позволяла глубина, стало на якорь. Спустили шлюпку, и она, управляемая двумя матросами, достигла косы, ткнувшись носом в песок. Один матрос выпрыгнул на берег, и подтянул шлюпку, используя набежавшую волну.

Матросы осмотрели яхту, переговорили с капитаном, по-деловому, без суеты разместили всех спасённых в шлюпке, и, столкнув её в воду, запрыгнули и сами. Усевшись на кормовое сидение, один из матросов запустил двигатель, и направил шлюпку к ожидавшему их судну. Шлюпка причалила к трапу, опущенному с правого борта, и когда все пассажиры яхты и её капитан поднялись на борт, шлюпку подняли, и судно направилось в Приморск.

Судно шло слегка раскачиваясь на пологой волне, делая не менее двадцати миль в час, и Борис прикинул, что, пожалуй, к утру, они окажутся в Приморске. Он стоял у борта, и смотрел, как Песчаная коса таяла в синеватой мгле, и вскоре она вовсе исчезла из виду. Он думал о том, что приключение, начавшееся так необычно, оканчивается так мерзко и гадко. И эта девушка с улыбкой Джоконды, показавшаяся ему с первого взгляда очаровательной незнакомкой, сошедшей со страниц Грина или Блока, оказалась практичной юной хищницей, цепляющейся за любую возможность как можно лучше устроиться в жизни. Унижение человека, который благодаря своему опыту и самообладанию, спас их всех от верной гибели, она восприняла, как нечто естественное, оправданное превосходством господ над рабами. И сама ещё не принадлежа к этой элите, она готова принять как должное всё, что бы эта элита ни сотворила в отношении людей, стоящих гораздо больше, но оказавшихся по своему положению ниже, беднее. Заметив некоторую натянутость в поведении Ирины, когда сознание её не было затуманено алкоголем, Борис надеялся, что она не сможет переступить ту черту, которая отделяет честного человека от подлеца. Но она переступила её, с нежностью прижавшись к Виктору, и улыбнувшись улыбкой Джоконды, когда тот давал «свидетельские показания» против капитана.

По прибытии в Приморск Вадим взял билеты на круизный теплоход, который вечером следующего дня отправлялся в десятидневное плавание. Иван Семёнович ушёл в порт решать проблемы с ремонтом и снятием с косы повреждённой яхты. К полудню он возвратился, и по спокойному выражению его лица Борис понял — дела обстоят не так уж плохо, он рассказал, что встретил старых друзей, с которыми когда-то довелось плавать. Вадиму он доложил, что после своего возвращения из круиза, тот найдет яхту у причала вместе с его заявлением об уходе.

— И во сколько Вам это обойдется, кэп, можно поинтересоваться? — ехидно спросил Вадим.

— Да будет тебе известно, так, на всякий случай запомни, что есть ещё на свете люди, для которых не всё измеряется деньгами, и слова: дружба, честь и достоинство — ещё кое-что значат.

Вадим расплылся в сальной улыбке, и произнёс:

— Ну-ну. Считайте, Вам повезло, кэп, что у Ваших друзей остались ещё совковые принципы.

Иван Семёнович не ответил, он повернулся к Борису, протянул ему руку, и сказал:

— Ну, вот и всё, прощай, Борис, удачи тебе. Кто знает, может, когда и встретимся.

— Прощайте, Иван Семёнович, и Вам удачи, я на вокзал, надеюсь отыскать свои вещи.

Капитан ушёл, и Борис, небрежным кивком простившись с остальными, повернулся, чтобы уйти, но Ира окликнула его:

— Постойте, не обижайтесь на нас. Она подошла к нему и улыбнулась, улыбнулась той загадочной улыбкой, как и при первой встрече, у подножки вагона.

— Вы с ними? — спросил Борис.

— А с кем же ещё? Мир жесток, и нельзя упускать то, что уже наметилось, появилась реальная возможность устроиться в этой жизни, Виктор богат, и кажется, он неравнодушен ко мне.

— Но Вы понимаете, что Вы предали капитана?

— Да, ладно, ведь всё обошлось. Ему не придётся продавать квартиру.

— А Вы? Вы хоть понимаете, что заплатили честью и достоинством за возможность устроиться в жизни?

— А что они значат, честь и достоинство, когда вокруг только бедность, нищета? А тут такой шанс, другого может и не быть, да я ведь ничего не сделала, в сущности. Ничего не сказала, когда они разводили капитана на деньги. Таков уж мир, и ничего тут не поделаешь.

— Но есть и другой мир, есть Иван Семёнович и его друзья, есть люди, для которых: честь, достоинство, дружба — не пустые слова.

— Я сделала свой выбор.

— Тогда прощайте.

Борис ушёл. Он поднимался по пыльной улице, по обеим сторонам её росли платаны, сплетая свои ветви над дорогой, низкий, покрытый пылью кустарник отделял от проезжей части тротуар. Улица петляла, поднимаясь вверх, наконец, она выровнялась, и уткнулась в площадь, на которой сквозь ветви платанов проступало увенчанное шпилем здание железнодорожного вокзала. Борис вошёл в здание, и очутился в круглом зале, посередине которого в небольшом бассейне с фонтаном плавали рыбы, справа располагались билетные кассы, слева — окошко дежурного администратора, именно здесь решил Борис разузнать о путях решения своей проблемы. Женщина средних лет, дежурный администратор, выслушав Бориса, протянула ему записку, в ней был адрес, написанный ровным, красивым почерком.

— Второй железнодорожный проезд, — сказала она, — это сразу за вокзалом, пройдете два квартала, там двухэтажный дом.

Он поблагодарил, ещё раз внимательно изучил записку, и отправился по указанному адресу. Он легко нашёл дом, вошёл в подъезд, унылый, мрачный, с облупившейся местами краской панелей, поднялся на второй этаж. Запылённое тусклое окно наверху с трудом пропускало свет, падающий на аккуратно убранную, но давно не знавшую ремонта лестничную клетку. Борис позвонил. Дверь открылась, и полумрак лестничной клетки озарила синева — огромные синие глаза хрупкой, милой девочки, той самой проводницы седьмого вагона, с влюблённым восторгом смотрели на него.

Портрет дамы

Дождь. Снова дождь. Бесконечный, серый, унылый, будто умирающая осень плачет этим монотонным дождём. Капли его медленно ползут по стеклу, искажая пространство, перечёркнутое косыми полосами, как листок школьной тетрадки. Снова дождь. И снова не будет писем. Их не было сегодня, вчера, и позавчера, их нет уже целую неделю. Воскресение. Никуда не нужно спешить, можно целый день сидеть у окна и смотреть, как истекает дождём хмурая, печальная осень. Уже и листьев на деревьях почти не осталось; они опали, прохожие втоптали их в грязь, и дворники смели в кучи. Дождь, снова дождь; за окном лужи, покрытые мелкой рябью, да мокрые ветви деревьев, с которых капает вода.

Сегодня в музее Западного искусства открывается выставка фламандских художников. Только три дня. Лучше сходить на выставку, чем смотреть на этот дождь. Всё равно, сегодня не будет писем. Худенькая старушка в синем плаще уже час назад разнесла почту. Как неохота выходить на улицу, ветер бьёт дождинками по щекам, сырость проникает под кожу. На улице мало людей, они сидят в теплых квартирах и смотрят на этот дождь, лишь немногие, которых что-то важное выгнало за порог в эту ненастную, пронизанную ветром и дождём осень, медленно бредут по лужам. Вот и остановка троллейбуса. Он подходит, обдавая людей водой и грязью. Кто-то ругается, кто-то молча вытирает запачканную одежду, и все стремятся втиснуться в узкую дверь, чтобы не оставаться здесь, под этим мелким, холодным дождём. В троллейбусе тепло, пассажиры протирают ладонями запотевшие стёкла, стараясь разглядеть в мутном пространстве за окном свою остановку. А вот и моя — «Музей Западного искусства», пора выходить.

Я взял билет, повесил в гардеробе мокрый плащ, и вошёл в зал, полный тайны, заключённой в древних, написанных рукой известных и неизвестных художников, полотнах. Я перехожу из зала в зал, смотрю на мир, давно уже умерший, отшумевший, как эта осень, застывший в потускневших красках, покрытых сетью паутинок, картин. Я вглядываюсь в лица людей, живших сотни лет назад, любуюсь природой, не израненной шрамами дорог, смотрю на закаты и рассветы, не закопченные дымом фабричных труб. Один портрет особо привлек меня: дама, в длинном, красном платье, с густыми чёрными, падающими на обнажённые плечи волосами, стоит у перил лестницы; одна рука её небрежно касается перил, другой она поддерживает платье. Она спускается по ступеням, нога в позолоченной туфельке уже сделала шаг, появившись из-под края платья. Глаза её, светящиеся тайным, зеленоватым светом, смотрят на меня в упор.

Я узнал её сразу, это была она, та, от которой я уже целую неделю жду письма. Взгляд, поворот головы, тонкая прядь волос, упавшая на лоб, печальная улыбка, застывшая в уголках губ. Я не дыша смотрю на портрет. Откуда она здесь, среди картин семнадцатого века? Кто мог изобразить её? Надпись под картиной гласит: «Портрет дамы. Неизвестный художник». Я не заметил, как подошла женщина, служащая музея, и что-то спросила, потом тронула меня за рукав, — я обернулся и посмотрел на неё отрешённым взглядом.

— Что с Вами, молодой человек? Вы уже больше часа стоите у этой картины.

— Эта картина, — ответил я. — Откуда она у Вас?

— Выставка передвижная, картины собраны из разных музеев, если хотите, я уточню.

— Уточните, пожалуйста, я подожду.

Она ушла, а я остался наедине с картиной, написанной неизвестным художником три века назад. Я смотрел на неё и не мог двинуться с места. Наконец вернулась служащая музея, и сказала:

— Эту картину мы получили из Рошанска, возможно там есть более точные сведения о ней.

Рошанск, там живёт она, та, от которой я жду письма. Она живет там сейчас, а картина написана в семнадцатом веке, во Фландрии, расположенной за тысячи километров от Рошанска.

— У Вас есть проспект выставки с фотографиями картин?

— Есть, вот, пожалуйста, — она протягивает мне проспект, напечатанный на глянцевой бумаге.

Я взял его, нашёл картину неизвестного художника, но и в проспекте оказалось информации не больше, чем в табличке под картиной. Я уже тогда решил, что непременно полечу в Рошанск, каждое утро туда отправляется самолёт, «Ту-124», он прилетает из Рошанска поздно вечером, а утром улетает обратно, только бы не отменили рейс из-за погоды. Я купил проспект у служительницы музея, поблагодарил её, и вышел в дождь. Через два квартала от музея, в полуподвале старого здания с потемневшей, местами облупившейся краской, отмеченного тусклой медной табличкой: «Памятник архитектуры», — касса «Аэрофлота». Летом здесь выстраивается очередь, хвост которой торчит из полуподвала, но сегодня нет желающих улетать в эту серую, дождливую осень. Я взял билет, и отправился на почтамт, дать телеграмму, предупредить, что завтра утром буду в Рошанске. Почему она не пишет? Почему? Я взял бланк телеграммы, отошёл к столику, обмакнул перо в чернильницу, и стал писать адрес, но пока я обдумывал текст большая капля, сорвавшись с капюшона плаща, упала на бланк, буквы расплылись. Я смял бланк недописанной телеграммы, выбросил в корзину, откинул капюшон плаща, и взял другой бланк, аккуратно заполнил его, подал в окошко. Девушка за полупрозрачным окошком, пересчитав слова, сделав какие-то пометки на бланке, назвала сумму, получив деньги и отсчитав сдачу, она положила мою телеграмму в папку, где уже лежали другие.

— Скажите, — спросил я, — можно надеяться, что адресат получит телеграмму сегодня вечером?

— Надеяться всегда можно, сейчас отправим, а когда доставят — не знаю, не от нас зависит.

Домой я пошёл пешком, под дождём, по лужам, по вымокшим улицам, и ненастная осенняя погода, и резкий, пронизывающий ветер, и летящие навстречу капли дождя — всё это создавало ощущение какой-то нереальности мира. Почему-то никак не выходил из головы случай с каплей, упавшей на бланк телеграммы. Может быть, не стоило её посылать? Может быть, вообще не стоит лететь в Рошанск? Ну, почему нет писем? Как она оказалась там, на картине? А может, это только бред больного воображения? Случайное сходство, какие-то общие черты, подмеченные вдруг, в состоянии нервного ожидания, а воспаленное подсознание, где постоянно присутствует её образ, дорисовало остальное? Дома я открыл проспект, и вновь стал всматриваться в картину: нет, ошибки быть не может — это, несомненно, она. Не только внешнее сходство поразило меня, было в образе женщины, запечатленном неизвестным художником на холсте, что-то большее, неуловимое, но говорящее, что это была именно она; она, и никакая другая, похожая на неё внешне.

Всю ночь я не мог уснуть, за окнами шуршал дождь, и завывал ветер, раскачивая фонарь на столбе, отчего по комнате: по стенам и потолку, качались неясные, смутные тени. И снова капля, упавшая на бланк телеграммы, всплывала в памяти дурным знамением: может, не нужно было давать телеграмму? Не нужно лететь в Рошанск? Нет, нужно, если завтра отменят рейс по причине нелётной погоды, то я просто сойду с ума, если я ещё остаюсь в здравом рассудке. Перед самым утром я провалился в беспокойную темноту сна, и тут же зазвенел будильник.

Ещё было темно, и всё также шёл дождь, и сонный, полупустой автобус вёз меня в аэропорт. Вопреки моим опасениям рейс не отменили, самолёт вылетел вовремя, и когда он пробил облака, я впервые за последние две недели увидел чистое голубое небо, солнце, и казалось, что этот хмурый, пасмурный осенний мир существует лишь в моём воображении. Но когда самолет снизился для захода на посадку в аэропорту Рошанска, ненастная дождливая осень вновь охватила меня.

В аэропорту меня никто не встретил, и я поехал к ней, нашёл улицу, на которой ни разу не был, название которой лишь читал на конвертах, нашёл дом, подъезд, поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь долго не открывали, затем послышался тяжёлый кашель, дверь отворилась, и возникла она, с воспалёнными глазами, закутанная в пуховый платок.

— Проходи быстрее, раздевайся, телеграмму я получила, но не могла приехать в аэропорт, простудилась. Целую неделю лежала с высокой температурой, даже на письмо твоё ответить не смогла, вот только сейчас встала.

Она поила меня на кухне горячим чаем, а я рассказывал ей о картине, потом показал проспект выставки, и ту самую картину неизвестного художника. Она долго всматривалась в портрет дамы, написанный три века назад, и сказала:

— Не может быть! Это действительно я? Странно, но кто же я тогда? И кто она, эта дама?

— Я поеду в музей, покажу им проспект, они должны знать что-то больше, по крайней мере, должны же знать сотрудники музея, как эта картина оказалась у них.

— Я с тобой!

— Но ты же больна, не надо тебе сейчас выходить на улицу, там холодно, сыро и дождь. Кажется, этот дождь идет во всём мире.

— Мне уже лучше, и температуры почти нет, я обязательно поеду, ведь это же мой портрет!

В музей мы поехали на такси, старая «Волга» с плохо работающим отоплением салона слабо защищала нас от осенней сырости, но всё-таки это было лучше автобуса. Сотрудница музея, дежурившая в зале, ничего вразумительно ответить нам не могла.

— Вам нужно обратиться к искусствоведу, Ирине Сергеевне, возможно, она что-то знает об этой картине, идёмте, я провожу вас к ней.

Ирина Сергеевна, полноватая женщина средних лет, с аккуратной причёской и выразительными чёрными глазами, долго рассматривала репродукцию в проспекте, затем сказала:

— А Вы действительно похожи на неё, поразительное сходство. У нас есть ещё одна картина этого художника, правда, она сильно пострадала во время пожара, никто не брался её реставрировать, но сейчас нашёлся мастер, он ей занимается.

— Какого пожара?

— Картины попали к нам после войны, из Германии, их обнаружили в частной коллекции полковника СС, он, по всей вероятности, вывез эти картины из Франции. Дом полковника горел, как и многие дома при штурме города, часть картин сгорела полностью, часть серьёзно пострадала.

— А ту, другую картину можно посмотреть?

— В зале картины нет, она ещё в мастерской, но работа над ней практически закончена, можете посмотреть, на ней тоже есть эта дама, но… там по-другому.

Ирина Сергеевна провела нас в мастерскую. Картина называлась «Суд инквизиции», на ней также была эта дама, с той, первой картины, глянув на неё, я вскрикнул. Не было богатого красного платья, лишь грязное рубище прикрывало истерзанное тело женщины, напротив стоял инквизитор, вытянув руку вперёд, он произносил обвинительную речь, справа и слева от него сидели два монаха.

— Боже мой! — воскликнула она, прижавшись ко мне, целую минуту она неподвижно вглядывалась в картину, потом, оттолкнув меня, она закрыла лицо руками, повернулась ко мне, убрала руки от лица, — Ведь это ты! Посмотри! Посмотри! Нет, не может быть!

Я всмотрелся в лицо инквизитора, и окаменел… В образе инквизитора я узнал себя. Я молчал, не понимая, что происходит, она плакала.

— Что это? — спросил я.

— Существует легенда, — сказала Ирина Сергеевна, — жила в одном замке знатная дама, инквизитор влюбился в неё, но она отвергла его любовь, тогда он обвинил её в колдовстве и предал суду.

— Что с ней стало?

— Её сожгли на костре.

— Но почему они так похожи на нас? Почему так тягостно на душе? Что это, может ли кто объяснить?

— Вы слышали о реинкарнации? Возможно, в прошлых жизнях вы были именно теми, с кого неизвестный художник написал эти картины.

— Я никогда в это не верил, — ответил я, — считал, что всё это вымысел, сказка.

— А я верила! — сказала она, вытирая слезы. — Я всегда верила, но никогда не думала, что это так ужасно, узнать всё о своей прошлой жизни.

Мы вышли из музея, на улице по-прежнему шёл дождь, на душе было тяжело и тоскливо, мы были раздавлены своими прошлыми жизнями. Она долго стояла молча под дождём, потом повернулась ко мне и сказала:

— Я помню, помню всё. Мне часто снится один и тот же сон, будто меня сжигают на костре, я ощущаю страшную боль и задыхаюсь от дыма. Оказывается, это всё уже было со мной, я просила у Бога только одного — дождя, чтобы дождь пошёл и погасил этот костёр, но дождя не было, был ясный солнечный день, так страшно жёг огонь, а люди смеялись, и всё подбрасывали, и подбрасывали хворост. Тогда я прокляла тебя, я пожелала, чтобы ты когда-нибудь сгорел на таком костре! Прошу тебя, уходи! Уходи! И никогда, никогда больше не приезжай, не пиши мне! Я ненавижу тебя! Уходи!

— Скоро мой самолёт, прости, я поеду в аэропорт.

Она сняла капюшон, подставила лицо и ладони дождю.

— Как хорошо, когда идёт дождь! Как хорошо!

— Что ты делаешь!? Ты же простудишься! Сейчас же надень капюшон!

Она повернулась ко мне, надела капюшон, и прижалась мокрыми от слёз и дождя щеками к моему лицу.

— Прости меня, прости, пожалуйста, я сама не знаю, что говорю. Ты ни в чём не виноват, всё это было в той, другой жизни, а теперь мы встретились, чтобы исправить ошибки. Ты вернёшься ко мне, насовсем?

— Вернусь, обязательно вернусь.

— Я провожу тебя в аэропорт.

Уже стемнело, кода мы приехали в аэропорт. Воспалённый, простуженный город плакал печальными слезами, лужи отражали жёлтые огни фонарей, рейс задерживали.

— Вот видишь, — сказал я, — и самолёт простужен, он не хочет нас разлучать.

Она смотрела на лужи, на отражение фонарей, и молчала.

— Поезжай домой, кто знает, как надолго задержится рейс. Незачем тебе стоять под этим дождём, ты и так простужена.

Она посмотрела на меня серьёзным, полным боли и печали взглядом, и сказала:

— Ты даже не представляешь себе, как хорошо, когда идёт дождь. Тогда дождя не было. Я помню всё, всё, словно это было вчера.

— Это было давно, в другой жизни.

— Но это было. И ты послал меня на костер. Зачем ты это сделал? Зачем?

— Я не знаю, я не помню ничего из той жизни. Я никогда бы не поверил в это, если бы не картина. Я знаю только одно, что я люблю тебя, и никогда тебя не брошу и не предам.

— Но ты предал. Тогда, в той другой жизни. Ты предал, а я прокляла тебя. Прости, я говорю чушь, ты ни в чём не виноват, ты не можешь отвечать за то, что было в той, другой жизни.

Она снова прижалась ко мне мокрыми щеками.

— Идем в зал, не надо стоять под дождём, — сказал я.

— Нет, не надо в зал. Я не могу, я не хочу видеть людей. Они все смеялись и бросали хворост в огонь. Почему они это делали? Им было весело? Скажи, почему? Разве может быть весело, когда человека вот так, живьём сжигают на костре?

Я молчал, прижимая её к себе, мне нечего было сказать, ведь я ничего не помнил из того, что было в той, иной жизни. А может, ничего и не было? И всё это только бред её больного воображения, просто схожесть образов на картине? Я хотел сказать ей это, но не мог.

— Идём под козырёк, не надо стоять под дождём.

Она согласилась, мы стояли, пока последний автобус не подошёл к остановке.

— Езжай, — сказал я, — это последний, другого не будет. Она посмотрела мне в глаза и тихо сказала:

— Мы встретимся, мы обязательно встретимся. Дай мне телеграмму, когда прилетишь, обещаешь?

— Обещаю. А ты напиши мне, я так долго жду письма, напишешь?

— Напишу.

Она села в автобус, у окна, и помахала мне рукой. Я помахал в ответ, автобус тронулся и увёз её в тёмную осеннюю ночь, я прошёл в зал. Посадку объявили далеко за полночь, и пассажиры, прикрываясь от дождя зонтами, сумками и ладонями, шли по лужам, полным ночных фонарей, к трапу.

В самолёте было тепло и уютно, а на улице всё так же лил дождь, капли его разбивались о фюзеляж, о крылья, они вскрикивали, умирая, и крик этот сливался в сплошной гул. Потом запустили моторы, и не стало слышно ни шума дождя, ни завывания ветра. Самолёт выруливал, мягко покачиваясь на стыках плит, он вырулил на взлётную полосу, моторы взревели, и самолёт, вдавливая в кресла тела пассажиров, начал разбег. Он оторвался от земли, и нырнул в сплошную темноту облаков. Самолёт пробил облачность, набрал высоту, и лёг на курс. Убаюканный теплом и мерным гулом моторов, утомлённый бессонной ночью и событиями дня, я задремал.

Очнулся я от яркого света и жара. Сквозь иллюминатор было видно, как пламя вырывается из левого двигателя, салон заполнял едкий, удушливый дым. Там, внизу, на земле, как и прежде, шёл дождь, вверху, на фоне ясного неба сияли звёзды, а между небом и землей разгоралось пламя костра, последнего костра инквизитора.

Нимфа

Георгий Иванович был в том возрасте, когда строить планы на будущее уже, наверное, несколько поздновато, хотя и записывать себя в старики было ещё рано. Если считать, что возраст определяется не прожитыми годами, а состоянием души, то многие из нас, считая себя молодыми, страдают гипертонией, радикулитом, склерозом и прочими недугами, называемыми, мягко говоря, возрастными изменениями организма, а, если сказать несколько грубее, то старческими болезнями. Естественно, и у Георгия Ивановича всех этих возрастных изменений имелось предостаточно, но была у него ещё одна неизлечимая болезнь, которая приносит не меньше страданий, чем все остальные, — он был писателем.

Возможно, более точно его следовало бы назвать графоманом, поскольку писатель — это профессия, которая дает некоторые средства к существованию в виде гонораров за опубликованные сочинения, а графомания — это уже болезнь, которая ничего кроме душевных страданий принести не может, но Георгий Иванович графоманом себя не считал. Не будем и мы его называть таковым, хотя страсть к сочинительству не приносила Георгию Ивановичу ничего, кроме творческих мук, переживаний, колебаний состояния души от восторженности, эйфории до глубочайшей депрессии.

Сочинения Георгия Ивановича публиковались в некоторых литературных журналах, сборниках прозы и поэзии, и, конечно же, на необъятных просторах интернета. В бумажных изданиях публиковались лишь произведения небольшого объема — стихи, рассказы, а повести и романы, которые у него тоже были, Георгий Иванович публиковал в интернете. Конечно, можно было бы издать за свой счёт и роман, и сборник повестей и рассказов в виде отдельных книг, но финансовых возможностей для этого у Георгия Ивановича не было — с работы он давно уволился и существовал лишь на одну пенсию, не имея никаких дополнительных доходов.

Для чего он писал? А для чего вообще пишут стихи, поэмы, рассказы, повести и романы? Один довольно известный русский писатель, Иван Солоневич, утверждал, что литература — это кривое зеркало жизни, а кривизна русской литературы вообще уходит в четвертое измерение. Но дело в том, что писатель не отражает жизнь, те, кто хотят отобразить жизнь как можно точнее, пишут социологические исследования, экономические трактаты, монографии по психологии и прочие научные труды, писатель же занят несколько иным делом, он не отражает реально существующий мир, он строит свой. Он убегает от реальности, от несправедливости существующего мира в тот, который создал себе сам, создал таким, в котором ему живется комфортно, по крайней мере, комфортнее и уютнее, чем в той реальности, на которую обрекла его судьба.

Писатель, как наркоман, уходит в мир грёз, в мир, созданный своим воображением. И ни время, ни пространство не могут никак ограничить воображение сочинителя, он может построить свой мир в глубине давно ушедших веков или в далеком будущем, в его распоряжении вся земная география, а если и планеты нашей ему покажется мало, то он легко строит мир свой в неведомых звёздных мирах. И вовсе не имеет значения, известен ли этот сочинитель широким кругам читателей, либо единственным читателем своих сочинений является он сам. Ведь пишет он не ради каких-либо литературных премий, не ради призовых мест на престижных литературных конкурсах, и даже не для того, чтобы однажды ему вручили удостоверение члена союза писателей, он просто создает свой мир. Именно по этой причине и писал свои сочинения Георгий Иванович.

Конечно, как и любой пишущий человек, будь то признанный писатель, или никому не известный графоман, Георгий Иванович мечтал о том, что когда-то все сочинения его будут изданы большим тиражом, будут покупаться благодарными читателями и приносить автору некоторый доход. А ещё мечтал он о том, что когда-нибудь по его роману снимут фильм, который, несомненно, принесёт ему славу и деньги.

Если в более раннем возрасте мечта может стать целью, воплотиться в конкретных планах и, в конце концов, превратиться в реальность, то в возрасте Георгия Ивановича планировать свою дальнейшую жизнь было уже поздно, и оставалось довольствоваться лишь мечтой. Мечта — это тоже своеобразная форма творчества, и иногда она самым непостижимым образом может реализоваться в действительности. Об этом людям было известно ещё со времен античной древности, когда скульптор Пигмалион силой своей мечты сумел оживить созданную им статую девушки — Галатеи. И если скульптор смог оживить статую, вырезанную им из слоновой кости, то почему же писатель силой своей мечты не может оживить созданные им образы, воплотив их в кинематографе?

Естественно, для воплощения этих образов в кинематографе нужен режиссёр, продюсер, актеры и ещё много-много всего разного, что не подвластно мечте писателя, но ведь и Пигмалиону осуществить свою мечту помогла Афродита, приняв мечту скульптора так близко к сердцу, что оживила созданную скульптором статую. Примерно так рассуждал Георгий Иванович, мечтая об экранизации своего романа. А, может быть, ничего такого он и не думал, не пытался сравнивать себя с древнегреческим скульптором, но произошло всё примерно так.

Однажды вечером, когда Георгий Иванович пил чай, собираясь лечь спать, ему позвонили. Звонивший представился режиссёром и спросил, как бы Георгий Иванович отнесся к тому, чтобы снять фильм по его роману, опубликованному недавно в интернете? Сперва Георгий Иванович решил, что его попросту хотят разыграть, но приехав на следующий день на киностудию и переговорив с режиссёром, он понял, что это не розыгрыш, и дело обстоит серьёзно. Обговорив эту идею в общих чертах, заинтересованные стороны составили договор, согласно которому Георгию Ивановичу причитался определенный гонорар. На него также возлагались определенные обязательства по переработке своего романа в соответствии с требованиями, предъявляемыми к текстам сценариев.

С этого момента монотонная жизнь Георгия Ивановича резко изменилась, он сразу же включился в работу. Он писал, согласовывал текст с режиссёром, правил, опять писал, присутствовал на съёмочных площадках, выслушивал претензии к тексту актеров, снова правил, снова согласовывал, и так продолжалось изо дня в день.

В ходе этой работы на его счёт стали поступать определенные суммы денег, сперва их было не так уж много, но когда фильм был снят и появился на экранах, у Георгия Ивановича уже скопились некоторые средства, позволяющие подумать о том, что можно было бы поменять давно требующую ремонта квартиру в «хрущевке» на небольшой уютный домик на побережье. Он перечитал объявления и, обойдя вниманием роскошные, словно сошедшие со страниц зарубежных журналов, особняки, остановился на небольшом недостроенном домике вблизи моря. Строение это не впечатляло своими размерами, но Георгий Иванович подумал, если вложить определенные средства и приложить усилия, то из этого недостроенного дома можно соорудить весьма уютное гнёздышко, в котором можно будет без суеты провести остаток своих дней.

Не надеясь на свои способности к оформлению, Георгий Иванович пригласил в качестве дизайнера своего приятеля, с которым он познакомился на литературных вечерах, Виктора Петровича, работавшего художником-оформителем в местном театре. По специальности Виктор Петрович был скульптором, но скульптур ему никто не заказывал, и он довольствовался тем, что с воодушевлением ваял из папье-маше чудесные статуи для театральных декораций.

Было начало марта, когда Георгий Иванович пригласил Виктора Петровича в загородный посёлок. Зимний снег уже почти сошёл, и лишь местами лежали грязно-белыми пятнами не успевшие растаять сугробы. Было ещё холодно, и порывистый ветер заунывно гудел в трубах, свистел в проводах, пронося над посёлком рваные клочья темных, мрачных облаков.

Показав Виктору Петровичу своё приобретение, Георгий Иванович спросил:

— Как думаешь, можно из этого всего сделать что-либо приличное, так, чтобы не очень дорого, но со вкусом.

— Ну, это смотря на чей вкус, — ответил Виктор Петрович.

— О своем вкусе говорить не буду, полностью полагаюсь на твой.

— Давай посмотрим, подумаем.

Виктор Петрович несколько раз обошёл дом, что-то бурча себе под нос, делал какие-то заметки в блокноте, и, показав на котлован перед самым входом, спросил:

— А это что? Что тут прежний хозяин задумывал сотворить?

— Тут должен был быть плавательный бассейн, — ответил Георгий Иванович.

— Мм… да, — пробурчал Виктор Петрович, — полнейший абсурд. А тебе, вообще, плавательный бассейн нужен? Море ведь рядом.

— То-то и оно, Я думал его засыпать и на этом месте какую-нибудь клумбу соорудить.

— Клумбу, говоришь? А если здесь соорудить небольшой прудик, ну, такой водоем, замаскированный под естественный, форму, конечно, мы изменим, ну, примерно вот так.

Виктор Петрович нарисовал на листе бумаги овал неправильной формы.

— Думаю, было бы уютно, — ответил Георгий Иванович.

— Здесь, — Виктор Петрович показал на проём входной двери, — будет веранда под стеклом от потолка до самого пола, тут лавочку и столик поставим недалеко от пруда, можно будет и чай попить и поработать над романом, сзади мы пруд обсадим плакучими ивами, так, чтобы ветви свисали над водой, а перед водоёмом соорудим какую-нибудь скульптуру, ну, например, нимфу, сидящую у края воды. Как тебе такой вариант?

— Согласен, — ответил Георгий Иванович.

— Ну, тогда я проект подготовлю, смету составлю, и приступим.

К началу августа все работы были закончены, и Георгий Иванович поселился в своем новом доме. Почувствовав прилив творческих сил, он вновь приступил к работе над романом, который забросил почти год назад, зайдя в тупик в поисках новых поворотов сюжета. Он сидел за столом перед озером и писал, писал увлеченно, мысли возникали из пространства и ложились на экран ноутбука. Когда было прохладно или шёл дождь, Георгий Иванович работал в своем кабинете, сидя перед сплошным стеклом, открывающим вид на искусственное озеро.

В этом доме ему нравилось всё, всё вызывало умиротворение и покой, но особенно нравилась ему скульптура нимфы, высеченная из мрамора. Виктор Петрович, истосковавшись по работе над скульптурой, вложил в неё весь свой талант, всё своё чувство прекрасного, нимфа сидела, облокотившись на парапет водоёма, и смотрела на дом, на то огромное стекло, отделявшее веранду от сада. Только взгляд её казался необыкновенно печальным, и где бы ни работал Георгий Иванович, то ли в своем кабинете, то ли на открытом воздухе, он постоянно встречался с ней взглядом, смотрел на неё долго, не отрываясь, и, казалось, это бездушное каменное изваяние неотрывно смотрит на него, глаза в глаза. Скульптура была выполнена так, что под каким бы углом на неё не смотрели, создавалось впечатление, что она смотрит Вам прямо в глаза.

Каждое утро Георгий Иванович здоровался с нимфой, в ненастную погоду стирал с неё капли дождя, вытирал ей полотенцем лицо, поглаживая рукой её каменные волосы. Через некоторое время он поймал себя на том, что мысленно разговаривает с ней. Это не было удивительно, после развода с женой, Георгий Иванович жил один, и, чтобы как-то развеять это одиночество, постоянно мысленно разговаривал с кем-нибудь. Он говорил с людьми, которые жили где-то далеко, или же существовали только в его воображении, он и сам не заметил, как стал разговаривать с каменным изваянием. Сперва он говорил с нимфой мысленно, затем, когда вокруг не было никого кроме него и каменной скульптуры, он говорил с ней вслух.

Иногда он спорил с ней, что-то доказывал, он создал некий образ, и наделил его определённым характером. Георгию Ивановичу стало казаться даже, что он слышит её голос, её особый мягкий тембр, красивый, тихий, несколько печальный. Он готов был поклясться, что узнал бы этот голос среди сотни других голосов. Когда что-то не получалось в работе над романом, он советовался с нимфой, спрашивал её, и, как казалось ему, получал ответ. Он зачитывал ей главы из своего романа, и правил те места, которые ей могли не понравиться. Она сделалась настолько близким ему существом, что Георгий Иванович уже и забыл, что это всего лишь скульптура, бездушное каменное изваяние. Георгий Иванович даже дал ей имя, отыскав в литературе по мифологии древней Греции имена водных нимф, он стал звать её Лилея. Он настолько свыкся с ней, что прежде, чем совершить какой-либо поступок, думал, а как Лилея к этому отнесется? Лилея стала как бы частью его самого, везде, где бы он ни был, что бы ни делал, он повсюду ощущал её живое присутствие.

Нет, нет, Георгий Иванович не сошёл с ума, он, как и прежде, оставался в здравом рассудке, и в том, что из каменного изваяния он создал образ реальной, живой девушки, наделил её чертами характера, ничего удивительного не было.

Разве мы, живя бок о бок с реальными живыми людьми, воспринимаем их такими, какими они есть на самом деле? Мы создаем себе образы, наделяя их теми чертами, которые хотели бы видеть в близком человеке, мы считаем, что достаточно хорошо знаем их, но на деле, мы знаем и любим лишь то, что создали себе сами, и когда кто-то близкий нам совершает поступок, который не укладывается в нашем понимании, мы удивленно восклицаем: «Как он мог? Разве можно было от него ожидать такое?», не понимая, что реальный человек, совершивший не понравившийся нам поступок, имеет порой мало общего с тем образом, который мы создали себе сами, мы приходим в разочарование, в отчаяние, не понимая, что любили не того, кто был с нами всё это время, а тот образ, который сами сотворили и полюбили, поверив в реальность призрака, построенного в нашем воображении, а тот, другой, реальный человек все это время жил своей жизнью, своими интересами, о которых мы не подозревали, поскольку интересы эти были так далеки от наших.

В некотором смысле Георгий Иванович был счастливее нас всех, поскольку за образом, сотворённым им, не было реального человека, чьи интересы отличались бы от интересов самого автора этого творения, потому разочарование Георгию Ивановичу не грозило, каменное изваяние не совершало никаких поступков, не жило своей жизнью, а находилось полностью под властью воображения Георгия Ивановича.

Он часто вспоминал миф о Пигмалионе и Галатее, думал и не находил ничего необычного в том, что скульптор силою своего воображения и любви смог оживить созданную им скульптуру. Он создал образ, и Афродита, чьи творческие способности были выше, чем способности любого из смертных, восприняв образ, созданный автором, помогла Пигмалиону оживить статую. Наши предки, не обладавшие достижениями современной цивилизации, живя среди природы, завися от стихий, считали, что всё существующее в этом мире имеет душу. Они наделяли душой и лес, и горы, и моря, и прочие водоёмы, считали, что даже камень, неподвижно лежащий у дороги, тоже имеет душу.

Значит, думал Георгий Иванович, если наши предки были правы, то и у этой мраморной статуи есть душа, и образ, который нарисовал себе Георгий Иванович в своем воображении, оказывает определённое воздействие на душу каменного изваяния, преображая её, и это уже душа не камня, обработанного рукой скульптора, а душа девушки-нимфы, душа Лилеи.

Нет, он не думал, что может силой воображения своего оживить каменную скульптуру, он прекрасно понимал, что, несмотря на то, что человек наделен силой воображения, никому из людей, даже гению, не подвластно то, что подвластно богам, но сама мысль о том, творение из камня может обрести человеческую плоть, казалась ему не такой уж нелепой.

Время шло, работа над романом продвигалась, и Георгий Иванович не заметил, как лето сменилось осенью, над поселком потянулись дымы догорающих листьев, всё чаще небо хмурилось низкими, тёмными облаками, проливаясь на землю монотонным, затяжным, серым холодным дождём.

К вечеру дождь, начавшийся с утра, прекратился, и Георгий Иванович подумал, что надо бы сходить в магазин за продуктами, пока нет дождя, метеопрогноз ничего утешительного не обещал, дожди прогнозировались недели на две, не меньше.

В центре посёлка находился небольшой универсам, где можно было купить всё необходимое, начиная от продуктов питания и кончая одеждой, туда и отправился Георгий Иванович за покупками. Только он вошёл, как внимание его привлекла какая-то возня, толкотня, крики у самого входа, Два здоровенных охранника держали за руку хрупкую девушку, одетую явно не по сезону, прижимавшую к себе какой-то сверток. «Вызывайте милицию!, — кричала продавщица на кассе, — она свитер украла!».

Что-то в этой несчастной девушке показалось ему удивительно знакомым, какой-то необъяснимо печальный взгляд затравленного зверька, растеряно стоящего перед сворой вооруженных охотников.

— Не надо милиции, — сказал он, забирая у девушки пакет, — отпустите девушку, я заплачу за свитер.

— Как же, как же, заплатит он! — не унималась продавщица. — Люди добрые! Да что же это делается! Он же сообщник! Кто она Вам?

— Это родственница моя, успокойтесь, пожалуйста, — он подошел к продавщице, держа сверток в руках, — возьмите деньги за свитер.

Возможно, дело приняло бы плохой оборот, и охранники, и продавщица были настроены воинственно и настаивали на вызове милиции, но тут продавщица узнала его, он часто покупал продукты в этом универсаме, а поскольку посёлок был невелик, то постоянных покупателей продавщицы знали в лицо.

— А, это Вы, Георгий Иванович! Следить надо за своими родственниками!

— Извините, я отвлёкся, она не крала, я должен был заплатить, но отвлёкся, простите.

Они вышли на улицу.

— Спасибо Вам, — тихо сказала девушка. Голос этот показался Георгию Ивановичу удивительно знакомым, таким знакомым, что он узнал бы его из сотен других голосов, и он узнал, только никак не мог вспомнить, кому он принадлежит? Где он уже слышал его? Какое-то странное состояние охватило Георгия Ивановича, он словно пребывал вне действительности, в каком-то ином мире, в нездешней реальности, в состоянии между явью и сном. Иногда просыпаясь утром мы никак не можем избавиться от только что увиденного сновидения, но дело даже не самом сновидении, не в картинке, а в том необыкновенном состоянии, которое этим сновидением вызвано, состоянием, которое невозможно ни объяснить, ни передать словами, ни избавиться от него. Иногда в этом состоянии можно проходить целый день, что-то делая, отвечая на чьи-то вопросы, с кем-то разговаривая, но находясь в то же самое время где-то далеко, очень далеко, в совершенно иной реальности.

— Вот, возьмите, — Георгий Иванович протянул девушке сверток со свитером.

— Простите меня, — так же тихо и печально сказала она, — мне стало холодно, а у меня совершенно нет денег, вот я и взяла свитер.

— С Вами что-то случилось?

— У меня украли сумочку с деньгами и документами, мне не к кому обратиться, я никого не знаю в этом городе.

— Вы в милицию обращались? Написали заявление?

— Да, заявление я написала, но, сказали, что вряд ли найдут.

— Вы давно приехали? Одеты Вы явно не по сезону.

— Да, я приехала, когда ещё было тепло, остановилась в гостинице, тут рядом, а на днях обнаружила, что сумочки с деньгами и документами нет. Совершенно не знаю, что делать.

— Идёмте ко мне, у меня можете пожить, места хватит.

— Нет-нет, что Вы! — она испуганно отстранилась. — Я никак не могу к Вам, я живу в гостинице, номер оплачен ещё до завтра, а завтра у меня пароход, уплыву домой.

— Куда? — спросил Георгий Иванович растеряно.

— Это далеко, очень далеко отсюда.

— Ну, тогда давайте вернёмся в магазин, купим Вам ещё что-нибудь из одежды, Вы ведь вся дрожите от холода!

Они вернулись в универсам, и Георгий Иванович купил девушке джинсы и кроссовки.

— Давайте, я Вас до гостиницы провожу, — предложил он.

— Нет-нет, не стоит, спасибо Вам за всё, нет, не стоит, здесь недалеко. Всё, прощайте, я побежала.

Она растаяла в сумерках, так ничего и не объяснив, а Георгий Иванович, вернувшись домой, долго сидел на скамейке перед озером и смотрел на мраморную фигуру нимфы, не понимая, что же произошло. Ночью ему приснился сон, странный, необъяснимый, тревожный.

Ему приснилось, что нимфа, его Лилея, заговорила с ним. Она говорила голосом той девушки, укравшей свитер в универсаме. Он сидел на скамейке перед озером, по поверхности воды плавали облетевшие жёлтые листья, а нимфа смотрела на Георгия печальным взглядом и говорила:

— Это ты создал меня, ты, до этого я была лишь каменным изваянием, но ты говорил со мной, ты создал образ, наделил меня всеми человеческими качествами, научил любить, моя душа — это уже не душа камня, лежащего у дороги, и даже не душа каменного изваяния, это душа живая, ранимая, страдающая, страдающая от того, что тело мое остается камнем, а душа, нежная, трепетная хочет ласки и любви. Я вся полностью в твоей власти, но я больше не могу здесь камнем лежать у этого озера. Если ты любишь меня — отпусти! Отпусти меня, прошу тебя, отпусти! Если ты отпустишь меня, я уйду, я обрету живую плоть, но никогда не буду твоей, и никогда больше сюда не вернусь. Ты можешь разбить меня на части, и я умру, умрёт и душа и тело, тело каменное, не живое, его не жалко, но душа, она тоже умрёт. Если любишь меня, прошу тебя, отпусти.

Георгий Иванович проснулся, но продолжал лежать, не открывая глаз, состояние, вызванное сном, не отпускало его, он медленно приподнял веки, стараясь не расплескать состояние, навеянное сновидением. Он продолжал слышать голос, повторяя мысленно всё, услышанное во сне. Он пытался сопоставить образ, увиденный во сне, то с незнакомой девушкой из универсама, то с каменным изваянием нимфы, и, совмещая их, пришел к выводу, что это один и тот же образ. Нет, он не считал, что та девушка — это ожившая скульптура нимфы, но образ, несомненно, был одним и тем же, объяснения этому не было, да он и не искал его. Существует нечто иррациональное, нездешнее, но ощутимое, что не имеет объяснений и не требует их, а при попытке найти рациональное объяснение иррациональному, ощущение это пропадает, тает, исчезает, оставляя лишь неясные воспоминания, тонкие, призрачные, едва уловимые.

Георгий Иванович спустился вниз, вышел в сад, подошёл к нимфе, снял прилипшие к мокрому от ночного дождя камню жёлтые листья, ласково погладил рукой каменные волосы и тихо сказал:

— Я отпускаю тебя, моя Лилея.

Он ощущал, что между той девушкой из универсама и этой каменной нимфой есть связь, ему захотелось снова увидеть её, ту девушку, имени которой он так и не узнал. Поблизости была всего одна гостиница, и если девушка остановилась в ней, то служащие должны её помнить.

Георгий Иванович пришел в гостиницу, но, как ни старался он описать свою случайную незнакомку, никто из служащих не мог вспомнить её, хозяйка гостиницы утверждала, что никто из женщин, моложе пятидесяти лет в ближайшие два месяца в гостинице не останавливался. Тогда он помчался в местное отделение милиции, если девушка обращалась туда, то должно было остаться заявление, где указаны её имя, фамилия и место жительства, но дежурный ответил, что по поводу кражи сумочки никто в отделение за последнее время не обращался.

Георгий Иванович пошёл к морю, подошёл к обрыву и долго смотрел вдаль, пока его грустные размышления не прервал протяжный гудок теплохода, из порта выходил круизный белый лайнер. Георгий Иванович посмотрел на него, и ему на мгновение показалось, что на верхней палубе лайнера стоит та самая девушка, одетая в свитер и джинсы, купленные им вчера в том самом универсаме, и машет ему рукой. Показалось, конечно, показалось, теплоход был слишком далеко, и он не мог разглядеть стоящих на палубе людей, но помахал ей в ответ, повернулся и пошёл домой.

Когда он вошёл во двор, каким-то необычным показался ему такой знакомый, родной пейзаж. Что-то было не так, он ещё не мог понять что, и вдруг внезапно он понял, что было не так, как обычно — скульптуры нимфы у края озера не было.